Читать онлайн Курортная зона бесплатно

Пролог

Алиса Вадимовна дурно проводила эту ночь. Рыхлому избалованному телу “эффектной леди за пятьдесят” даже нежнейшие атласные простыни казались мучительными и раздражающими, как пласты пемзы. Рыхлое избалованное тело Алисы Вадимовны капризничало, требовало минеральной воды и заботы, лукаво пугало свою хозяйку: то внезапно расшалившейся тахикардией, то мигренью, то свинцовой тяжестью в желудке, не исцеляемой никакими патентованными пилюлями.

– Проклятые устрицы! – тихо рыгая, жаловалась Алиса Вадимовна взбитым подушкам из разрекламированного холлофайбера и бессчетно поглощала “Ессентуки № 17”. – Надо мне, дуре, диету соблюдать, а не жрать что ни попадя!

В самом деле, устрицы, на злоупотребление которыми так грешила Алиса Вадимовна, подавали в ресторане “Золотое тиснение” – там устраивался очередной помпезный банкет в честь знаменитого в определенных кругах супруга Алисы Вадимовны. И ей, любезной супруге, не пойти на банкет было все равно что стареющему альпинисту не взойти на Джомолунгму – трудно, обрыдло, а надо. Ведь наверняка там (на банкете, а не на Вершине мира!) будут эти грудасто-бедрастые стервы Любочка и Лизочка: просиликоненные красотульки, бритые лобки, татуированные ляжки, числящиеся в закадычных подругах Алисы Вадимовны и потому ненавидимые ею до колик в мочевом пузыре. Ненавидимые за то, что им всего по тридцать шесть, а она уже разменяла полтинник, и на их ляжках красуются похабные тату на темы китайского эротического эпоса “Цветы сливы в золотой вазе”, а дряблые ляжки Алисы Вадимовны прочно татуированы только целлюлитом, никакой лазерной терапии не поддающимся. Стервы Любочка и Лизочка не вылазят из соляриев, фитнес-клубов и центров здоровья – мест, о существовании которых избалованное негой тело Алисы Вадимовны предпочитает не знать. Алиса Вадимовна была (благодаря бизнесу мужа) катастрофически богата, но инвестировать деньги в благородный процесс радикального изменения внешности не желала. Она получала другое удовольствие, сродни сексуальному: по делу и без дела ревновала мужа к каждой паре стройных ног, притом закатывая эпохальные скандалы, собственноручно производила набор “секретуток” в фирму мужа (и собственноручно, упиваясь своей властью, вышвыривала за дверь неподходящую очередную “секретутку”). Муж смирялся и робко звал громоподобную супругу “ласточкой”, хотя не встречалось еще в природе ласточки весом в девяносто шесть килограммов. Но “ласточка” всегда оставалась начеку: покорный муж еще опаснее, чем бунтующий. Принес цветы – замышляет измену. Достал два билета на единственный в России концерт великих итальянских теноров – значит, в зале будет торчать и какая-нибудь мужнина пассия, лорнировать его биноклем, сигналить азбукой Морзе: “Я твоя, мой котик!” – покуда несчастная Алиса Вадимовна слушает до печенок доставшую “Санту Лючию”. Пригласил жену в ресторан без уважительной причины – там паче жди подлой каверзы! Какой же порядочный семьянин, даже и богатый, станет нынче тратить денежки на ресторанное кормление дражайшей половины – это только американцы таким извращением страдают, судя по их фильмам… Ну а уж если супруг вечерами просто тихо читает биржевые ведомости либо смотрит биатлон по телевизору – это значит все, хана семье: затаился, хитрит, лукавит, сволочь, вынашивает гнусный преступный замысел против святых брачных уз…

Вот и на банкете этом чертовом было: Аписа Вадимовна прекрасно просекла, что при виде стерв Любочки и Лизочки ширинка на штанах благоверного супруга чуть не лопнула с треском воздушного шарика. И, значит, Алиса Вадимовна в своих подозрениях права. И главная задача Алисы Вадимовны этого треска мужниной ширинки не допустить. То есть нейтрализовать Любочку, Лизочку и еще полдюжины голенастых цыпочек, одевающихся не как порядочные женщины – в бархат и изумруды, а как шалашовки-лимитчицы – в кургузый дырявый полиэстер, со стальными колечками в ушах, носах, пупках и сосках. Профурсетки!

Кольца в сосках, татуированные ляжки и кисельно дрожащие груди коварной Лизочки разбередили душу Алисы Вадимовны донельзя и вымели из тела остатки неустойчивого сна. Она резко (голову прострелил мигренозный спазм) села в своей царской кровати, отбросила стеганое шелковое одеяло, глянула на светящийся в полутьме комнаты циферблат. Половина третьего. За стеной, в отдельном дортуаре, мощно и слаженно храпел опостылевший супруг, которого Алиса Вадимовна и задушить была готова, и стерегла ревнивым оком посильнее, чем государственные охранники стерегут иные объекты стратегического значения.

Сон не шел. Алиса Вадимовна включила неяркий прикроватный светильник, пошарила отечной рукой по поверхности тумбочки: где-то должна стоять пластиковая туба с нитразепамом… Если только муж, мерзавец, не спрятал. Он, видите ли, считает, что сильнодействующие снотворные плохо влияют на ее слабое сердце! С-скотина, жирная скотина! Как следует прижечь твою мошонку жидким азотом – вот лучшее снотворное средство для измученной ревностью женщины!

Неожиданно для себя Алиса Вадимовна заплакала – тихонько, будто щенок поскуливал в тоненькую пустую косточку. От слез стало легче: мысли перестали быть яростными, рассыпались, перемешались, как кусочки бессмысленной мозаики… “Давно в церкви не была. Схожу, поставлю свечку Варваре Великомученице… Шум за окном странный, ветер, что ли? Да, ветер. Погода меняется, вот и давление шалит. А мой-то, мой-то как за банкетом на Римку Шуруфутян пялился, не знает, дурак, что Римка лесбиянка и сожительствует с женой своего шофера! Ох, грехи… Не выспалась вот. А к полудню у Кларочки быть надо – вторая примерка. Вот с Кларочкой мне повезло. И портниха толковая, и место свое знает, не заносится. И проймы хорошо делает. Надо будет ей потом хоть шоколадку подарить…”

Мысли о предстоящем визите к портнихе приятно согрели и улучшили настроение. Вечернее платье из изумрудного панбархата с клиньями из белой норки – новый плод фантазий Алисы Вадимовны и бессонных ночей портнихи Кларочки – уже красовалось пред внутренним взором “ласточки”.

“Посмотрим, как этих сучек перекосоротит, когда они мое новое платье увидят”, – самодовольно решила Алиса Вадимовна. От дурных мыслей и кислого настроения не осталось и следа. Однако и спать не хотелось. А бессонница дурно скажется на цвете лица – никакой “Озон-Це” не превратит невыспавшуюся пятидесятилетнюю бабу в не имеющую возраста леди-элегант. Поэтому Алиса Вадимовна не поленилась исследовать всю тумбочку в поисках вожделенного нитразепама. Даже, кряхтя, сунула голову под кровать – не закатилась ли туда панацея от забот-печалей богатых и пресыщенных жизнью гранд-дам?

Зеленовато-белый пластиковый патрончик и впрямь схоронился за ножкой кровати. Алиса Вадимовна обрадовано плеснула себе в стакан “Ессентуков” и раскупорила упаковочку. Но вместо ожидаемой таблетки на ладонь ей легла невесомая, скатанная в трубочку бумажка.

Сердце стукнуло где-то в районе горла. Алиса Вадимовна развернула бумажку и поднесла к глазам, близоруко щурясь и уже веря, что в руки ей попал образец приватной переписки между проклятым мужем и Любочкой (Лизочкой). Теперь-то она их выведет на чистую воду! Устроит им всем разгром похлеще Чингисхана (кто такой Чингисхан, Алиса Вадимовна не знала, но одна из ее парфюмерных коллекций носила это устрашающее название, и название пришлось кстати). Вот она, улика!.. И, задыхаясь, Алиса Вадимовна прочла почти прозрачную надпись:

“Если Вам дорог муж и Ваше теперешнее положение при нем, откажитесь от предстоящего визита к портнихе”.

И подпись:

“Добрый человек из Сычуани”.

Под воздействием накатившей волной ярости Алиса Вадимовна изодрала бумажку в прах. Вот уже, значит, как! Угрозы! Нетонкие намеки! Наглый шантаж! Это точно Римка Шуруфутян, она и родом-то из какой-то то ли Нахичевани, то ли Сычуани, прости господи!.. Мало ей, лесбийской корове, с бабами лизаться, так она и мужиком решила не побрезговать, дырка ненасытная!

Ну ничего. Она, Алиса Вадимовна, им всем, тварям, покажет! И платье у нее будет – не платье, а песня Буревестника! И мужика своего она крепкой дланью за жировик прищемит, чтоб не кобелил без разбору со всякой… Сычуанью.

С тем и заснула-таки Алиса Вадимовна – тревожным предутренним сном. И снилось ей изумрудного бархата платье, в котором она вручает букет скромных гербер немецкому драматургу Бертольду Брехту за пьесу “Добрый человек из Сычуани”.

Глава первая

НЕУЧТЕННЫЙ ВИЗИТ

…И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Б. Пастернак

– Кто там?

Голос из динамика домофона звучал, как промявшаяся под ударом молотка жесть. Хотя по данной ей (а не жести, разумеется) наводке обладатель голоса и сам был из мужчин импозантных, и говорить умел с обаятельным сексуальным придыханьицем. Только вот ей это ни к чему.

– Кто там? – еще нетерпеливей скрежетнул механический голос.

– Я консультант-косметолог Алисы Вадимовны. Меня зовут Ольга Сергиенко. Ваша жена сегодня назначила мне встречу для ознакомления с новинками осенней коллекции парфюмерии косметической компании “Мастер-класс визаж”…

Нет ничего на свете гаже – стоять вот так: впритык к стальной подъездной двери и объясняться с домофоном. И чувствовать себя при этом препогано. Ведь девяносто девять процентов из ста, что жестяной голос пошлет ее куда подальше. Вместе с компанией “Мастер-класс визаж”. И день можно считать неудавшимся.

А у нее никогда не должно быть неудач.

Работа такая.

– Ну… хорошо, – нерешительно вякнул домофон. – Только жены дома нет. Она у портнихи.

– Я в курсе. – Она готова возблагодарить небеса за то, что даже среди мужиков этого разряда (или уже сословия?) еще встречаются женатые, спокойные и доверчивые. Только вот помянутых всуе небес ее работа не касается. – Я созвонилась с Алисой Вадимовной, и она велела отвезти образцы коллекции к ней на дом…

Откровенный блеф. Если мужик сейчас же свяжется с женой по мобильнику, то выяснит, что его благоверная знать не знает ни о какой парфюмерно-косметической компании “Мастер-класс визаж”, ибо таковой не существует в природе. И о консультанте-косметологе Ольге Сергиенко тоже не ведает ни сном ни духом. Поэтому надо торопиться. Но аккуратно.

– Я буквально на секундочку, – говорит она голосом школьной учительницы, за время насмешливых гримас перестройки и перехода к рынку переквалифицировавшейся в покорную и упорную рабыню сетевого маркетинга. – Только оставлю наши рекламные образцы… Простите, что беспокою… Но Алиса Вадимовна говорила…

– Ладно. Есть! Щелчок.

Дверь приоткрывается.

Она внутри.

Да, это вам не загаженный унылый подъезд старых “панелек”. Это вам холл – с мраморными лестницами, пальмами и тремя сверкающими лаком дверей лифтами. И необходимой парой охранников за пуленепробиваемой стоечкой. Домофон домофоном, а покой и мирную жизнь золотой сердцевины наших состоятельных граждан требуется оберегать серьезно и толково.

– К кому? – цедит охранник и сканирует ее взглядом.

Сканируй-сканируй. Все равно позже ты скажешь (если, конечно, спросят), что ничего особенного ни в одежде, ни во внешности не было. Не за что зацепиться. Безликое, невнятное существо с нечетко выраженными признаками пола.

– В сто двадцать пятую, к господину Немову.

– Минуту, я проверю.

Проверяй, дорогой, проверяй. Это твоя работа. А ее – стоять в ожидании так, чтобы не попасть в поле обзора ни одной из следящих камер. Понатыкали, блин, техники. Она, едва вошла в холл, насчитала этих “глаз” чуть не с полдюжины.

Охранник отключает трубку.

– Все в порядке? – чуть застенчиво улыбается женщина и крутит в руках чемоданчик с девизом: “Мы не обещаем красоты! Мы ее творим!”

– Да, идите. Третий этаж.

Она аккуратно движется к лифту (не попадать под камеры, не попадать!) и спиной чувствует, что охранники уже не смотрят ей вслед. Мужчины вообще никогда не смотрят ей вслед. Никогда не запоминают ее лица, волос, одежды и фигуры.

Потому что это – тоже часть ее работы.

Ее делового имиджа.

В лифте она переводит дыхание. Пора бы привыкнуть с ее-то опытом, но ничего не поделаешь: проклятая бабья нерешительность, давно спрятанная под тремястами слоями холодной злости, цинизма и суровой практики существования, иногда дает о себе знать.

Особенно перед этим.

Она морально приготовилась к тому, что двери лифта откроются прямо в квартиру (этим любили щеголять многие из ее бывших обеспеченных клиентов, плюя на свою безопасность и не зная о ее существовании). Но, видимо, господин Немов был или из пуганых капиталистов, или свято блюл традиции “совка”: лифт остановился как раз возле дверей, обшитых капитальным стальным листом и ощеренных кучей замков, кнопок и странных панелек. Даже глазков было два.

Забавно.

Она натянула на лицо вежливую, извиняющуюся и просительную улыбку. Такая улыбка срабатывала: клиенты подсознательно, неожиданно для себя принимались жалеть скромную распространительницу косметики и пускали на порог, не чая от нее худого.

И здесь не должно быть осечки.

На ее звонок дверь открыл сам господин Немов. Был он роскошен телом, изобилен золотыми украшениями и обделен растительностью на голове. Этакий лысый граф Монте-Кристо в старости и дорогом персидском халате ручной работы.

– Проходите, – вальяжно махнул ручкой лысый “Монте-Кристо”.

Она не заставила себя просить дважды. И даже то, что хозяин запер за ней двери на ключ, ее не настораживало. Она из тех, кому любые замки – тьфу.

– Я буквально на минуточку, – тоном забитой бесприданницы сказала она и принялась расстегивать чемоданчик. – Вы позволите, я здесь, в прихожей, оставлю Алисе Вадимовне образцы нашей косметики и каталог новинок?

– Валяйте, – Господин Немов само добродушие.

Интересно, кому это добродушие так перешло дорогу, что его заказали? Да еще ей заказали? Впрочем, это уже не важно.

Она красиво расставляет на крышке тумбы для обуви блестящие баночки и тюбики с кремами, яркие патрончики губной номады, плоские перламутровые раковинки-пудреницы, стеклянные флаконы с витиеватыми (и насквозь лживыми) надписями “Парфюмерная композиция изготовлена во Франции” и делает при этом виноватое и целомудренное лицо скромной просительницы:

– Ради всего святого, извините за беспокойство!

– Да ладно! – вальяжно и покровительственно, машет ручкой “Монте-Кристо” и бросает ленивый взгляд на россыпь косметических радостей. – Чего уж там… А у вас не подделки, а?

– Что вы! – Она умело изображает панический страх напополам с гордостью истинной фанатички своей парфюмерной концессии. – Наша косметическая компания вот уже семь лет является одним из ведущих производителей уникальной российско-французской косметики… Инновационная концепция создания парфюмерных композиций…

– Верю-верю, – торопливо бросает лысый господин Немов. Видимо, фразы наподобие “инновационной концепции” повергают его в неврастенический трепет. – Спасибо, что принеси! и… ознакомили.

– Это вам спасибо! – Она одаривает капиталиста трепетным взглядом (или не капиталиста? Настоящие капиталисты никогда не говорят “спасибо” копошащейся у их подножия обслуге). – Я надеюсь, Алиса Вадимовна будет довольна.

– Ага, – неопределенно роняет Немов.

– Позвольте пожелать вам всего доброго и откланяться, – по-прежнему улыбается она и поворачивается к Двери, точно зная, что капиталист сейчас скажет и сделает.

И господин Немов не обманывает ожиданий. Он предупредительно вскидывает руку:

– Погодите! Я позвоню охране, чтобы вас выпустили. У нас тут такая система контроля…

Правильная система. Замечательная система. И вы умница, господин Немов. И полный идиот.

Вы только что поставили подпись под своим смертным приговором.

Хорошо, что вы об этом не знаете.

Она знает.

– Алло, Женя? Это Немов. Сейчас от меня девушка спустится. Пропусти.

О'кей.

– Вот теперь можете идти свободно, – говорит ей Немов покровительственным тоном.

Ошибаетесь, граф.

Она всегда и везде пройдет свободно.

Как самурайский меч – сквозь кисею.

– Спасибо вам, – говорит она и тут же испуганно спохватывается: – Простите ради всего святого, я совсем забыла продемонстрировать…

– Что?

– Не угодно ли вам, – почти жалобно произносит она. – Вот образцы нашей новой мужской парфюмерной линии “Элита для элиты”: кремы для и после бритья, лосьоны, дезодоранты…

– Я предпочитаю “Хуго Босс”, – величественно роняет лысый господин Немов.

– У вас прекрасный вкус, – рдея застенчивой улыбкой, льстит она и умело переводит разговор на свои рельсы: – Но я позволю себе занять только минутку вашего драгоценного времени, чтобы продемонстрировать вам новую туалетную воду для мужчин “Роковое удушье”.

И из чемоданчика появляется на свет солидный черный с золотом флакон.

– “Роковое удушье”? – ухмыляется Немов, заметно любуясь скабрезной формы флаконом. – Ну и названьица у вашей парфюмерии! Даже интересно. Ну-ка брызните на меня чуть-чуть. Понравится – возьму.

Назад дороги нет, господин Немов.

Что ж…

В общем-то вы сами напросились.

Она аккуратно ставит на пол чемоданчик, берет черный с золотым ободом, непрозрачного стекла флакон с распылителем и недрогнувшей рукой пускает струю прямо в лицо роскошному капиталисту.

– Ты что, сдурела?! – вскрикивает капиталист, мигом потерявши лоск и схватившись за глаза. – Так же и убить…

– Можно, – говорит она. – Конечно можно.

Но этих слов господин Немов уже не слышит. Да и сам произнести что-либо не в силах. Потому что “Роковое удушье” сработало, и в мозгу господина Немова произошел взрыв, по местной мощности не уступающий термоядерной реакции. Во всяком случае, мозг кролика, на котором при ней испытывали “Роковое удушье”, превратился в хорошо прожаренный блин.

Немов, конечно, не кролик…

Но и с ним все получилось. Лысый “Монте-Кристо” с выпученными от боли кровянистыми глазами мертвым кулем оседает на великолепный ковер прихожей. Она засекает время (нужно максимум полторы минуты, для того чтобы “Роковое удушье”, выполнив свою черную работу, распалось а воздухе на ничего не значащие, безобидные остаточные молекулы) и живо собирает обратно в свой чемоданчик выставленные для проформы образны. Тем паче что скоропостижной вдове Алисе Вадимовне Немовой парфюмерия теперь вряд ли понадобится. Алисе Вадимовне теперь предстоит над гробом из красного дерева причитать да выслушивать невнятные объяснения медэкспертов насчет того, что смерть принципиально непьющего супруга Алисы Вадимовны произошла на фоне клинической картины типичной тетурам-алкогольной реакции. Плюс анафилактический шок. В полном объеме.

Но ее заказчик поймет, от чего (от кого!) на самом деле преставился заказанный капиталист. Поймет и переведет на один из банковских счетов невзрачной женщины с косметическим чемоданчиком весьма солидную сумму (не включая аванса). А если не переведет, то…

Лучше бы ему и не рождаться.

Потому что парфюмерно-косметическая промышленность не стоит на месте.

И анафилактический шок может случиться с каждым.

Не говоря уж о такой ерунде, как тетурам-алкогольная реакция.

Бросив прощальный испытующий взгляд на простертого в коридоре покойника, она подхватывает чемодан и при помощи позаимствованного у вышеупомянутого покойника ключа покидает навсегда гостеприимное капиталистическое жилище.

Выполнено.

Обратная дорога оказывается еще легче. Предупрежденные Немовым (теперь уже покойным Немовым!) охранники даже не поворачивают своих голов на бычачьих шеях в ее сторону, активно обсуждая результаты очередных президентских выборов. Ей немного смешно. Интересно, что они обсуждали бы, зная, кто сейчас проходит мимо них легкой походкой пантеры после прыжка?..

Впрочем, когда Алиса Вадимовна Немова вернется от портнихи домой и обнаружит на ковре в прихожей мертвого супруга, у охранников незамедлительно обнаружится новая тема для разговоров. И возможно, они даже припомнят, что незадолго до смерти господина Немова в его квартиру совершенно легально проникла некая невзрачная дама. И возможно, кто-то из исключительно догадливых доброхотов-соседей попробует сложить два и два и испуганно скажет: “Заказное убийство!” Но тем не менее связать воедино ее примитивно-скромный образ не бывавшей на балу Золушки и грязную “заказуху” будет трудно. Практически невозможно. Она чисто делает свою работу.

Не придерешься.

Покинув многоэтажное прибежище российских акул капитализма, она спокойным шагом направляется через усыпанный золотистой осенней листвой сквер к стоянке, где припаркована ее незаметная старенькая “шкода”. В жизни она, разумеется, предпочитает “ягуар”, но на работу отправляется в подержанном рыдване времен активного нелегального перегона из Европы секонд-хендовских авто.

Так незаметнее.

Она выруливает со стоянки и, набирая скорость, вливается в однообразный поток машин, направляющихся по Кутузовскому проспекту. Быстро мчится по кольцу и сворачивает на знаменитую трассу Е-95 – чтобы рассеяться, затеряться в безликой и бесконечной автомобильной каше, предварительно проверив на всякий случай, нет ли за ней “хвоста” (один раз был, лет пять назад: с тех пор она, наученная горьким опытом, не позволяла себе расслабляться раньше времени). Она доберется и до незаметного (как она сама) городка Серпухова, старинного, простодушного и гордого своей честной бедностью. Минует Троицкую церковь с оплывшей свечой-колокольней, старый посад с блестящей фольгой маленькой речки Серпейки и доберется до незаметной квартиры в неприглядном двухэтажном доме якобы современной постройки. Ей хватило бы одного своего гонорара, чтоб купить дюжину таких домов и какой-нибудь местный хиреюший заводишко в придачу, но она никогда этого не сделает. Истинный мастер своего дела всегда скромен. Во всяком случае, так ее учили.

Боковую стену упомянутого дома украшает большой плакат с изображением старинного городского герба: в червленом поле стоящий с распростертыми перьями павлин. Плакат остался с позапрошлого года в качестве свидетеля очередного местного празднества. Павлин на плакате выглядит как пациент с обострением маниакально-депрессивного психоза. Во всяком случае, ей так кажется. Встречаясь глазами с геральдическим павлином, она иногда хочет спросить его: “Что ты делаешь в этой дыре, дурак?! В этом прогорклом городишке, где сроду не водилось павлинов, даже грачи и те носа не высовывают?!” И иногда ей кажется, что и павлин хочет спросить ее:

– А что ты здесь делаешь, загадочная женщина с больными глазами?

Но павлин молчит. И она молча паркует “шкоду”, поднимается в свою квартиру – только здесь, наглухо закрыв за собою две лукаво прикрывшиеся потрепанным дерматином бронированные двери (“Калашников” в упор не берет – тестировали), она сможет расслабиться. Снять с рук тонюсенькие, но очень прочные перчатки из невидимой глазу пленки, вытащить из ноздрей одноразовые защитные фильтры, с головы стянуть дешевый, на рынке купленный блондинистый парик и все эти отходы производства бросить во встроенный в кухонную стену компактный мусоросжигатель последнего поколения. Мусоросжигатель пискнет, докладывая о том, что работа выполнена, и тогда, не раньше, она отправится в ванную, а потом приготовит себе салат с кальмарами и усядется вместе с салатом и бутылочкой хорошего бренди в глубокое кресло перед громадиной телевизора, напоминающего языческий алтарь, – бездумно смотреть наивную передачу под названием “Что хочет женщина”.

В самом деле, что хочет женщина?

Особенно если она высокооплачиваемая убийца-отравитель экстра-класса?

Нет, она не хочет плакать. Этому, кстати, ее и не учили. Не учили ныть, откровенничать, заводить подружек и слепо доверять им свое дрянное настроение.

Да и как бы это могло выглядеть?! “Ой, подруженька моя, ой-е-ей, страдаю я”? Ха. Ха. Ха. “Обрати внимание на киллера страдание. Выполняла я заказ – слезы капали из глаз”. Смешно. И слезы не капают.

Ни страданий, тем паче угрызений совести нет. Слезы, страдания, угрызения совести и прочие сантименты – в далеком прошлом. В том прошлом, которого даже и не было толком. Словно, родившись, она сразу шагнула в свое “светлое завтра”. В свое неизменное сейчас.

А что сейчас?

Холодный рассвет.

Холодный закат.

Холодный адреналин в крови.

Так чего же хочет такая женщина? Почему она не дремлет мирно перед своим телевизором, а минут сорок спустя достает мобильник, набирает номер и говорит в трубку глухим бесцветным голосом:

– Нарик, я хочу к тебе.

И, вероятно получив “добро” от загадочного Нарика, она покидает кресло и плюющийся рекламой телевизор, надевает видавший виды джинсовый костюм и уходит из пустой квартиры, в которой даже вещи никогда ее не ждут.

И дверь за ней всегда захлопывается автоматически. Словно боится лишний раз контактировать с руками этой женщины посредством обычного ключа.

Глава вторая

Цельнометаллическая оболочка

И если что-то покажется неподобающе зрелищным или драматичным, то… ведь так оно и было.

Джеймс Кэмерон

Даже самые жуткие сказки в большинстве своем начинаются с вполне мирной фразы. “Жили-были”… “Жил-был”… “Жила-была”…

Жила-была убийца.

Нет, это для сказки неподходящее начало. Будем верны традиции, и потому…

Жила на свете девочка.

И звали ее Лариса Бесприданницева.

Такое ненормальное и отчасти литературное имечко[1] дала девочке врачиха роддома, когда шестнадцатилетняя мамаша, шлюшка-наркоманка без роду и племени, сбежала, оставив новорожденное дитя на произвол судьбы и бесплатной медицины. Нареченная Лариса Бесприданницева оказалась младенцем крепким, стойко превозмогающим нашествия многоразличных детских хворей, начиная от кишечных газиков и кончая нейродермитом на почве непереносимости хлорамина. Врачиха, та, что помешалась на творчестве великого русского драматурга, инспектируя состояние Ларисы, уверяла коллег, что эта девочка далеко пойдет, если не остановить.

Врачиха оказалась прозорливицей.

Ее крестница (а брошенного ребенка в роддоме еще и окрестили) действительно далеко пошла.

И никто не смог ее остановить.

Или не захотел.

Первое четкое осознание того, что она человек, и человек, брошенный на произвол судьбы, пришло к Ларисе в пятилетнем возрасте, в Доме ребенка, когда двое мальчишек из старшей группы зажали ее в угол (при большом стечении галдящего и падкого на унизительные зрелища народца) и принялись стаскивать с угрюмо отбивающейся девочки жалкие трусишки и маечку. При этой экзекуции и толпу, и самих мучителей распаляло то, что Лариса не вопила, не ревела, не просила пощады, а отбивалась до тех пор, пока на галдеж не слетелись грозные воспитательницы и не надавали и правым и виноватым подзатыльников. Именно тогда, в яростной беспомощности перед липкими, щупающими и тискающими пальцами, Лариса поняла, что она человек, которого никто не пожалеет и которому нет помощи. И все свои проблемы Лариса должна решать сама.

И она действительно начала их решать. На свой лад.

На следующий день после позорного раздевания Лариса проникла в кладовку детдомовского слесаря-электрика дяди Славы и украла индикаторную отвертку. Полчаса поточив отвертку о кирпич в садике, девочка убедилась, что острие ее первого оружия стало бритвенно-опасным. Дождавшись ночи, Лариса тенью проникла в палату своих мучителей и, собрав всю свою ненависть, пустила отвертку в дело. После этого мучителей отвезли в реанимацию с паховыми ранениями высокой степени тяжести, а Ларису испуганные такой злобностью воспитательницы отправили в специальный детдом “для трудных”. И неизвестно, что сталось бы с Ларисой в этом новом, отличавшемся кошмарностью нравов детдоме, если бы не Старик.

Лариса не помнила, когда именно Старик появился в ее жизни. Она выделила его из толпы воспитательниц, врачей и прочих взрослых только тогда, когда почувствовала, что он за ней наблюдает. Лариса вообще очень тонко чувствовала любое к себе внимание – это была врожденная и очень пригодившаяся в дальнейшей жизни способность. И пока Старик (так про себя звала этого человека маленькая Лариса, хотя в пору ее детства он был не так уж и стар) наблюдал за нею, она наблюдала за ним. Старик был высокий (впрочем, детям все взрослые кажутся высокими, словно деревья), худой и немного похожий на разгримированного Деда Мороза. Он всегда был одет в строгий черный костюм, белоснежные усы и борода подстрижены аккуратно и тщательно, а длинные, до плеч, серебряные от седины волосы стянуты черной бархатной тесьмой. Старик обладал странным, пронзительным взглядом золотисто-коричневых и круглых, как у совы, глаз, говорил мало и нелюбезно, и было видно, что его нечастых визитов побаиваются в детдоме все. Кроме Ларисы. Потому что кто, кроме нее, мог бесстрашно подойти однажды к Старику и наивно спросить:

– Ты, случайно, не мой отец?

– Нет, – сказал Старик, ничуть не удивившись Ларисиному вопросу. И спросил сам: – А тебе что, нужен отец?

– Н-не знаю, – с сомнением протянула пятилетняя девочка. – Мне нужен тот… тот, кто научит меня драться.

Во взгляде Старика появился неподдельный интерес к невысокой худенькой девочке с глазами, напоминающими серые льдинки.

– А разве ты не умеешь драться? – чуть насмешливо спросил он.

Лариса посерьезнела и задумалась. А потом уточнила:

– Я хочу научиться хорошо драться.

– Ладно. Я подумаю, что с тобой делать, – загадочно изрек Старик, а примерно через неделю Лариса узнала, что он стал ее опекуном.

Старик забрал Ларису из детдома и поселил в своей квартире. Это была строгая и спокойная квартира, с комнатами, заставленными книжными стеллажами, со старой, но прочной мебелью, с окнами, выходившими на кирпичную стену соседнего дома и потому почти всегда занавешенными темно-серыми плюшевыми портьерами. Вместе со Стариком в квартире на момент появления в ней Ларисы жила сухопарая надменная дама, своей мрачностью напоминавшая стоявшие в коридоре часы с большим маятником в стеклянном шкафу. Лариса сначала думала, что надменная дама – жена Старика, но впоследствии, когда Лариса стала своей в этой похожей на затянутый ряской пруд квартире, оказалось, что дама – кухарка, экономка и горничная в одном лице. Старик звал ее “фрау Фейербах”, вскоре и Лариса стала так называть сухопарую даму, хотя про себя при плохом настроении давала ей нелестные прозвища вроде “фрау Фисиписи” или “фрау Фырчащая Задница”.

Природная осторожность и какое-то сверхъестественное, ненормальное для маленького ребенка ощущение холодности жизни помогли Ларисе освоиться в строгих стенах квартиры Старика. Она никогда не шалила, не требовала игрушек, четко соблюдала раз и навсегда заведенный Стариком режим (шесть утра – подъем, девять вечера – сон), а глаза ее глядели на мир пытливо и требовательно.

В школу Лариса не ходила. Старик, представлявшийся подрастающей Ларисе существом всемогущим, каким-то образом сумел вытребовать себе право самостоятельно обучать на дому опекаемую девочку. И он действительно ее обучал. К полным семи годам Лариса уже сносно читала “Воскресение” Толстого и “Семью Тибо” Мартен дю Гара, писала практически без ошибок и быстро решала задачи и уравнения из первого тома “Решебника” Сканави (при том, что ее решение не всегда совпадало с решением, предложенным математическим светилом, но всегда было абсолютно верным). Фрау Фейербах, кухарка, как выяснилось, с академической эрудицией, обучала девочку сразу трем языкам: немецкому, английскому и французскому, а заодно умению готовить шарлотки и кексы. Каникул и поблажек не было, но Лариса понимала, что любая ее провинность или оплошность будут оскорблением для Старика. И оскорбления он не простит, хотя девочку ни Старик, ни тем более фрау Фейербах не трогали пальцем. Лариса не хотела чувствовать себя беспомощным, бестолковым ребенком и потому делала все, чтобы поскорее стать взрослой – строгой, немногословной и наводящей безотчетный страх и почтение. Как ее опекун, которого, кстати, звали Максим Николаевич. Но Лариса все равно называла его Стариком, потому что пацанячье имя Максим казалось ей совершенно неподходящим для такого строгого и респектабельного человека.

И еще: Старик никогда не устраивал праздников (ни новогодних елок, ни именинных тортов со свечами), и Лариса, подрастая, пометила где-то в своем сознании, что праздники – удел слабых и умеющих плакать людей. А Лариса не умела плакать.

И никто не осмелился бы назвать ее слабой.

Когда ей исполнилось двенадцать, Старик отвез ее на дачу – в свой загородный дом: двухэтажный, деревянный и наподобие хозяина сдержанно-суровый. Летом Лариса всегда жила со Стариком в этом доме (фрау Фейербах оставалась присматривать за квартирой), но на сей раз лето оказалось особенным. В доме Старика появился мальчик.

Лариса сразу отметила появление нового человека, но ничем не выдала своего интереса, справедливо ожидая, что Старик и сам все разъяснит. И действительно, как-то Старик свел их на площадке за домом и кратко сказал:

– Лариса, этого молодого человека зовут Артур. Ему четырнадцать лет. Ты вместе с ним будешь учиться драться.

Хлипковатый Артур не вполне соответствовал своему звучному королевскому имени и после первого спарринга ушел с площадки с разбитым носом. Но Лариса поняла, что этот мальчишка – тоже ученик Старика, а значит, ей недолго праздновать победу. И действительно, на следующей тренировке Артур разбил нос ей, хотя и заработал мощный синяк на скуле.

Когда Лариса и Артур порядком наставили друг другу шишек и повыдергали волос в пылу сражений, Старик призвал их и заявил:

– Хватит баловаться. Пора работать.

И он принялся обучать их таким приемам рукопашного боя, какие вряд ли были известны самбистам, каратистам и прочим поклонникам боевых искусств. Уроки были долгими, изнурительными и выматывали детей так, что они едва не падали. К тому же и Ларису и Артура подстегивал мощный дух соперничества: каждый стремился показать Старику свои способности. Тогда же Старик стал делать Артуру какие-то уколы, а Ларисе выдавал разноцветные таблетки: желтую – к завтраку, синюю – к обеду и красную – вместо ужина. Наблюдательная девочка заметила, что после приема таблеток она становится сильнее и неутомимей и то же происходит с ее спарринг-партнером после инъекций. Лариса понимала, что Старик вряд ли делает это для их пользы, наверное, просто испытывает на них, сиротах (Артур, как выяснила она позже, тоже был бывший детдомовец), какие-то лекарства. Эти мысли находили подтверждение в словах Артура, который называл Старика Доктором.

На следующее лето Старик опять вывез Ларису на дачу. К этому времени она приобрела силуэт вполне оформившейся и весьма соблазнительной девушки, обучилась в тире меткой стрельбе, в спортивном комплексе, куда ходила вместе со Стариком, – боксу, фехтованию и умению не дышать под водой больше двух с половиной минут. В соответствии со своими способностями Лариса свысока поглядывала на Артура, который, как ей поначалу казалось, совсем не изменился. Впрочем, первая же их тренировка показала, что Артур тоже времени зря не терял. Любой Ларисин выпад он встречал или хорошей защитой, или отличным ударом, и Лариса радостно чувствовала, что Старик ими доволен. И потому она не сразу поняла, с чего Старик вдруг засобирался домой и велел им с Артуром сидеть на даче вдвоем, не забывая про лекарства и тренировки. Лариса сразу поскучнела без Старика – то, что он наблюдает за нею, действовало на девочку лучше допинга, но Артур, казалось, задался целью испортить ей оставшиеся летние недели. Поначалу он изводил Ларису насмешками и колючими намеками, потом начал цепляться к ней по любому поводу и довел ее до такой степени, что она всерьез решила утопить его в пруду во время очередного купания. Но однажды случилось небывалое.

Лариса возвращалась из ближайшей к даче рощи, закончив пилить мощные березовые кругляши (Старик рекомендовал ей это в качестве хорошей общефизической тренировки). Она была потная, усталая и заранее обозленная – наверняка Артур приготовил ей какую-нибудь каверзу! Но Артур оказался на удивление мил и предупредителен. И в его голосе слышалась откровенная робость, когда он пригласил ее искупаться в пруду. Лариса согласилась, но в продолжение всего купания старалась держаться подальше от Артура: ей не нравился его взгляд – такой, словно он хотел Ларису проглотить.

Однако все было благополучно. В сумерках они вернулись на дачу, и здесь Ларису ждал новый сюрприз: Артур где-то раздобыл бутылку шампанского и даже ухитрился ловко его открыть. И тогда Лариса напилась – в первый и единственный раз в жизни. Шампанское устроило разноцветную вьюгу в ее рассудительной голове, и Лариса не помнила, как оказалась в постели, да еще голышом, да еще почему-то рядом и тоже голышом пристроился Артур.

– Ты чего? – только и спросила лениво Лариса, когда Артур принялся ее целовать и гладить руками запретные места. Ей ужасно хотелось спать.

– Я тебя люблю, – сказал Артур. Он тяжело дышал и пах потом.

– Правда? – искренне удивилась Лариса. До этого момента она никогда не мыслила в категории “любит – не любит”. Она знала, что Старик ее уважает и ценит, но это была не любовь, а спокойное, чуть равнодушное покровительство. Про ледяную фрау Фейербах и говорить не приходилось, любовь была противопоказана ее аскетической натуре, а больше близких людей у Ларисы не было. Только Артур. И ей захотелось сделать что-нибудь приятное для него за такие красивые слова, например, отложить тренировку по боксу дня на два, чтоб зажила его ссадина на предплечье… Она так и спросила:

– Что я должна делать?

И опять очень удивилась, когда Артур прорычал, а не ответил:

– Расслабься.

Он навалился на нее всем телом, кусал шею и ключицы, крутил пальцами ее маленькие соски, словно хотел открутить их себе на память, а она честно пыталась следовать его совету расслабиться. Лариса, конечно, уже понимала, что сейчас произойдет, ибо с теорией половых отношений была знакома в полном объеме, изучив солидный курс анатомии, но все-таки смутно себе представляла это. Она терпеливо и молчаливо снесла боль, которую Артур ей причинил из-за неопытности и торопливости, и с настроением стороннего наблюдателя подмечала, как забавно дергался Артур и вжимался в ее бедра, как он вдруг взвизгнул, обмяк и принялся хватать ртом воздух, будто обжегшийся горячей косточкой глупый щенок. Шампанское уже не шумело в Ларисиной голове, желание оказать Артуру любезность выветрилось, и она холодновато сказала:

– У тебя все?

Позже Артур говорил ей, что одной этой фразой она чуть не сделала его импотентом. А пока он молча сопел, привалившись к ее плечу вспотевшим лбом, и Ларисе не хотелось его тревожить. Хотя, с другой стороны, она предпочла бы повторить этот интересный процесс, чтобы выяснить, действительно ли он доставляет удовольствие или это выдумки тайно читанных Ларисой авторов любовных романов.

Поэтому Лариса не сопротивлялась, когда на следующий день вместо тренировки по боксу Артур устроил чемпионат по сексу. При свете это было интереснее, да и первый Ларисин мужчина действовал опытнее. Ей было хорошо, хотя она и чувствовала себя сонной и слегка отупевшей. Скоро все дни стали похожи один на другой: тренировки, прогулка на пруд или в лес и сумасшедший юношеский секс, не знающий преград, ибо в Ларисе пробудилась такая женщина, о существовании которой она и не подозревала. Единственное, что ее смущало, – это мнение Старика. Что он скажет, когда узнает, чем она занималась с Артуром (в том, что Старик узнает, она не сомневалась)!.. Лариса поделилась своими мыслями с Артуром, и тот ее потряс следующим признанием:

– Старик специально оставил нас вдвоем. Он решил, что мы подходим друг другу. Он давно видел, как я тебя хочу.

И Лариса успокоилась, лишний раз подивившись хитрой прозорливости своего опекуна. Она привязалась к Артуру, а Артур не мог без нее. И еще она заметила, что, доведя друг друга до исступления на тренировках, они кидались в омут секса, дрожа от желания (а несколько раз Артур набрасывался на Ларису прямо на площадке, среди песка, травы и пота. Хорошо, что и дача и площадка были отгорожены от любопытных взоров сплошным забором трехметровой высоты). Когда же в конце лета на дачу вернулся Старик, чтобы забрать в город Ларису, он ничего не сказал двум ошалевшим от любви и страсти подросткам. Словно он был исключительно безразличен к проявлению подобных радостей плоти. А Лариса, вернувшись в городскую квартиру Старика – к книгам, английским идиомам и тригонометрии, – впала в жестокую депрессию. Ей не хватало Артура. И, будучи особой с характером прямым, как полет копья, Лариса беззастенчиво спросила у своего наставника, почему он не взял Артура в город. На что Старик ответил:

– Артур больше не нужен. Забудь его. Летом на тренировках у тебя будет другой партнер.

“Мне не нужен другой!” – хотела было крикнуть Лариса, но сдержалась. И затаила на Старика первую обиду. Лишь перешагнув порог совершеннолетия, Лариса узнала, что Артур тем далеким летом сбежал от Старика, а точнее, от тех людей, которые за Стариковы деньги держали у себя Артура приемным сыном. Причин побега Лариса не знала и потому решила, что Артур сбежал из-за романтического желания быть с нею. Она верила в то, что этот нескладный полумальчик-полумужчина по-настоящему любил ее. Но самое главное – Лариса верила, что и она его по-настоящему любила. Особенно когда его не стало рядом.

Однако про любовь пришлось забыть. Этому чувству не было места в мире, который создал Старик для Ларисы, выращивая из нее некий редкостный вид человека. В этом мире царил вежливый, предупредительный холод, рассудочность и аскетизм. И Лариса приняла правила игры, подавив в себе то, что было ее настоящей душой. И не удивилась, когда в день ее двадцатилетия Старик ей сказал:

– Твое обучение закончено. Теперь ты будешь на меня работать.

– Кем?

– Убийцей.

Старик сказал это так, что в первый момент Лариса подумала – он шутит. Но Старик не шутил. Он поручил ей первое убийство. Поручил? Нет. Заказал.

И Лариса выполнила заказ, оледенев сердцем безвозвратно.

Когда Старик (теперь он действительно выглядел стариком) счел нужным, он открыл Ларисе свой род занятий. Оказалось, что он был гениальным химиком, за смелые эксперименты исторгнутым из официальной научной среды и преданным чуть ли не анафеме. Это его не смутило, он продолжал свои опыты подпольно и за некоторые открытия в области прикладной химии получал баснословные деньги, известность и власть среди преступного мира, где его звали Алхимиком. Старик-Алхимик создавал новые синтетические наркотики, до которых далеко было ЛСД и барбитуратам, психостимуляторы и мышечные релаксанты, а главное – яды. Действие своих ядов Старик проверял опытным путем: сначала на мышах и кроликах, потом – на тех бандитах, которые перешли дорогу другим бандитам. Для этого и нужна была Лариса – к примеру, подсесть в баре к заказанному братану, незаметно подбавить яду в его бокал с пивом, проследить воздействие яда на организм бандита и позднее доложить обо всем Старику. Впрочем, описанное выше было только первым этапом в работе Ларисы-киллера. Старик не искал примитивных путей и занялся созданием таких ядов, которые могли действовать как грипп – воздушно-капельным путем. Или как лептоспироз – через кожу. Так возникла его “парфюмерия ядов”, о которой бандитский мир знал понаслышке и боялся хуже смерти. Понаслышке знали и о подручном Старика. У подручного было прозвище Косметолог, но никто его никогда не видел. А если и видел, то об увиденном ничего не мог рассказать по причине скоропостижной смерти. И конечно, никто не подозревал, что хрупкая девушка-скромница Лариса и таинственный убийца Косметолог – одно и то же лицо. Потому что Старик научил Ларису быть незаметной и более некрасивой, чем на это принято обращать внимание. Обычная женская красота была противопоказана Ларисе. И то лицо, которое Лариса перед выходом на дело замечала в зеркале, было плодом ее тщательных косметических манипуляций, но с реальностью не имело ничего общего…

Однажды, уже наработав солидный опыт убийств, Лариса попыталась вызвать своего мрачного опекуна на откровенность.

– Вы специально взяли меня из детдома, чтобы сделать убийцей? – чуть насмешливо поинтересовалась она. И почти не удивилась короткому “да”.

Нельзя сказать, что Лариса не бунтовала, стремясь свергнуть с себя навязанный Стариком образ жизни, мыслей и поступков. Она хотела познать другой срез действительности: где женщины не травят тетродотоксином неугодных Судьбе мужчин, где возможность стать женой, матерью и спокойной домохозяйкой возведена в категорию аксиом женского счастья… Первый Ларисин бунт имел самые тяжелые для нее последствия. Лариса подобрала себе породистого мужчину и решительно забеременела от него, возомнив судьбу матери-одиночки выходом из бездны, в которую затягивало ее каждое новое убийство. Старик о беременности Ларисы узнал слишком поздно. Когда она с торжеством будущей матери смотрела на своего благодетеля, он только и сказал:

– Я не одобряю этого поступка. Тебе не нужны дети.

После чего у Ларисы начались преждевременные роды. Плод спасти не удалось, а потом выяснилось, что Лариса никогда не сможет забеременеть. Врачи сказали – нелепая случайность, но Лариса знала – случайностей в ее жизни нет. Это Старик. И только он.

Вторым Ларисиным крупным бунтом был категорический отказ убивать женщин и детей. Это произошло, когда по Ларисиному спецтелефону позвонил некий заказчик и предложил за сумасшедшие деньги возможность “замочить” некую известную даму-депутата. Лариса сказала “нет”, а потом из новостей узнала, что убийство совершили другие киллеры. Старик тогда встретился с Ларисой и с холодной насмешкой сказал:

– Напрасно ты так церемонишься. Могла бы стяжать себе славу. В определенных кругах. Я твоего поведения не одобряю.

– Мне безразлично ваше одобрение и порицание, Максим Николаевич, – равнодушным тоном сказала Лариса, хотя внутри у нее шла опасная экзотермическая реакция. – Я уже взрослая девочка. И могу сама решать…

– Ошибаешься, – прервал ее Старик. – Ты ничего решать не можешь. За тебя решаю я. Ты – мое оружие, которым я мщу миру за свою испорченную жизнь! Ты – просто граната в моих руках!

– Иногда гранаты взрываются в руках тех, кто собирается их бросить, – отчеканила Лариса.

Старик засмеялся лающим смехом. Он вообще смеялся редко. И выглядело это отвратительно.

– Выкормил я змею, – отсмеявшись, покачал головой Старик. – Думал, ты будешь мне утешением в старости, деточка. А ты хочешь со мной воевать.

– Не собираюсь!

– Вот это правильно. Ты мне очень дорога, деточка.

– Конечно. Вы вложили в меня столько средств…

– Лариса. Лариса! Поосторожнее в выражениях! Я стар, у меня больное сердце, которое может не выдержать твоей неблагодарности.

– У вас?! Больное?! Сердце?! Неужели оно у вас имеется?! Или под сердцем вы подразумеваете свой новый кардиостимулятор?

Если Старик и был зол на Ларису, то он ничем этого не выказал. Сказал только:

– Хватит. Закончим этот бестолковый разговор. Ты будешь выполнять заказы, деточка. Какими бы они ни были. Это мое последнее слово.

– Нет. И это мое последнее слово.

Старик внимательно поглядел на Ларису. Она ответила ему таким же цельнометаллическим взглядом.

– Будущее покажет, деточка, – неопределенно сказал Старик. – Будущее покажет…

– Будущее – не кинопроектор, оно не умеет показывать, – холодно сострила Лариса. Она любила оставлять за собой последнее слово.

Глава третья

Пудра для убийцы

Мы спим в одной постели

По разные стороны стены.

Б. Гребенщиков

– Привет, Черная Мамба!

– Нарик, сколько можно, а?! Еще раз услышу, как ты зовешь меня Черной Мамбой, – отстрелю тебе…

– Все, что без толку болтается. Я в курсе, Черная Мамба[2]. Что будешь пить?

– Твою кровь, пропойца несчастный.

– Да ну!.. Отравиться наконец решила, а, Мамба? Рекомендую инновационное средство на основе аконита… Почти безболезненно…

– Спасибо, в другой раз. Я отправлюсь к праотцам – а ты будешь устраивать пип-шоу на моей могиле? Не пойдет. Я столько лет мечтаю проводить тебя в колумбарий! Хороший повод, чтоб обновить свое траурное платье.

– Только не это. Я завешаю, чтоб за урной с моим прахом ты шла в траурных джинсах и траурной майке с физиономией Скруджа Мак-Дака. Физиономия тоже должна быть траурной.

– Хорошо, я учту. – Лариса невесело усмехнулась, и это не ускользнуло от внимательного, совсем несхожего с веселыми словами взгляда мужчины, который открыл Ларисе дверь.

– Все так плохо? – спокойно поинтересовался мужчина, сбавляя обороты показной веселости.

Лариса молча кивнула.

– Понятно. Давно я тебя такой не видел, еще с прошлого года.

Лариса, сбросив в прихожей свой замшевый плащ, прошла в гостиную, мимоходом поинтересовавшись:

– А что именно из событий прошлого года ты имеешь в виду?

– Убийство Осинского. Это было чересчур – накачать бедного магната солями бария. Некрасивая смерть.

– Согласна, некрасивая. Но заказчики пожелали, чтобы Осинский умирал медленно, слушая кассету с записями обвинений во всех своих преступлениях против мировой экономики.

– Самое забавное, что он вряд ли что-либо слышал. Я тут просчитал, что превышение разовой токсической дозы на четырнадцать и восемь десятых миллиграмма резко ослабляет деятельность слуховых и зрительных рецепторов. Хотя сознание сохраняется. Да еще мерцание предсердий все осложняет. Я тебя понимаю, Мамба.

– А при чем здесь я? Не я его заказала.

– Но ты его убила.

– Это моя работа. А если ты скажешь об этом Осинском еще хоть слово, я тебе такое мерцание предсердий устрою…

– Извини, понял. Просто хотел тебя развлечь. Ничего более. Может быть, чаю приготовить?

– Пожалуй. Только чашки я самолично перед этим помою. С тебя станется в них какой-нибудь гексахлоран разводить.

– Лариса, обижаешь! Я же не зверь.

– Знаю. Именно поэтому и помою.

– Кстати, ты ко мне прямо с работы?

– Нет, заехала домой – так, проверить, все ли на месте и не порыскали ли бдительные бабки-соседки под моим придверным ковриком.

– А что под ковриком?

– Помнишь, ты как-то просил меня вывезти и похоронить отходы цианида ртути после своей очередной гениальной реакции? Я и сделала, как ты просил.

– Лариска, ты сумасшедшая!

– Зато смертность любопытных и склочных старух нашего подъезда возросла почти на четырнадцать процентов. И я знаю, что многие благодарят судьбу за такую милость!

– Слава богу, никто не знает, что судьба – это ты.

– Какая из меня судьба… Между прочим, назальные фильтры, которые ты мне подсунул, вызывают постоянное желание чихать. Это, знаешь ли, неприлично, если я расчихаюсь прямо в лицо умирающему клиенту. Очень неуважительно.

– Подумаем над этим. Все остальное нареканий не имеет?

– Нет.

– Чем работала? “Роковое удушье”?

– Оно самое.

– Мое лучшее создание, за которое я буду бесконечно париться в аду. Ладно. Пойду на кухню, а ты располагайся и саморазвлекайся. Я, кстати, прикупил в свою коллекцию новых фильмов. Можешь посмотреть.

– Ты знаешь, я не поклонница такого времяпровождения.

– Как угодно, Черная Мамба.

– Нарик!..

– Все, я устранился.

Нарик, прихрамывая, отправился мастерски готовить свой потрясающий чай с жасмином, мятой, бергамотом, лимонником и такими травами, о существовании коих и не подозревали ученые-ботаники. Лариса проводила друга взглядом и со вздохом, выдающим ее затянувшуюся усталость, опустилась на старую софу, именуемую Нариком “мощи моей бабушки”.

Нарик действительно был другом Ларисы. Потому они никогда между собой не стеснялись ни в чувствах, ни в выражениях. Не стеснялись ощущать себя студентами, удравшими с очередной жизненно важной лекции. Они устали от лекций. И от жизни.

Лариса считала Нарика своим коллегой. В каком-то смысле. Именно Нарик занимался “парфюмированием” – приданием безопасного товарного вида ядовитым изобретениям Старика. Именно Нарику пришла когда-то в голову идея начинить цианидом аммония ароматические шарики для ванны и смешать с одеколоном “Secret Service” синтезированный Стариком неокурарин.

В компании Старика (а Лариса подозревала, что не она единственная, кто работает на этого жуткого человека) Нарик появился вследствие автокатастрофы. Лет шесть назад молодой, подающий надежды кандидат химических наук Никита Владимирович Роков попал в аварию, из которой его в коматозном состоянии отправили в Институт имени Склифосовского. Раны были настолько тяжелы, что врачи только подключили несчастного химика к аппарату искусственного дыхания и кардиомонитору и стали ждать, когда ломаная линия на экранах приборов сменится прямой, а не приходящего в сознание пациента милостиво приберет смерть. Дело было как раз под Восьмое марта, медперсонал созывался на торжественное распитие шампанского в ординаторской, и на какой-то момент пациент Роков остался без надзора. Когда же дежурная сестра торопливо вернулась в его палату, пациента на месте не оказалось, приборы были отключены. А вместо Рокова на непримятой простыне постели красовалась большая ветка свежей, опушенной нежными соцветиями мимозы.

Пребывающего в коме Никиту просто похитили из-под капельницы и привезли в один из загородных домов Старика (с недавнего времени у Старика появилось несколько загородных домов, а также квартир во всех городах средней полосы России). Кто похитил, кто привез – осталось тайной даже для самого Старика, отдавшего приказ предоставить ему талантливого химика Рокова живого или мертвого. Старик знал, что в его, Стариковом, подчинении имеется обширный персонал, на который можно положиться как в жизни, так и в смерти.

Максим Николаевич выходил Никиту Рокова. Видимо, ему понадобился коллега-химик с юношеским, нетривиальным образом мыслей. И когда Никита Роков впервые пришел в себя после долгой комы, то выяснил, что кости его пострадавшего в аварии черепа скреплены (а кое-где заменены) титановыми пластинами высокой прочности. Но самое главное – содержимое черепа было вполне работоспособным. И, выздоровев, Никита Роков понял, что отныне его жизнь и труды принадлежат мрачному Алхимику. Молодой химик был по жизни юмористом и фанатом известного фильма “Никита”. Он считал, что с героиней фильма у него очень много общего, хотя с ним жизнь обошлась куда жестче, чем Люк Бессон – со своей инженю.

От аварии у химика Рокова осталась хромота (превращенные в кашу плюсны левой стопы пришлось заменить протезами) и тяжелая реакция на смену погоды. На хромоту Никита плевал (“Я считаюсь покойником, поэтому мне уже не надо нравиться девушкам!”), а с капризами погоды боролся при помощи традиционной водки и различных нетрадиционных одурманивающих веществ, лично изобретенных и собственноручно приготовленных. За что и получил от Ларисы, с которой свел короткое и прочное знакомство, прозвище Нарик.

Прозвище прилипло намертво.

Лариса тоже прилипла намертво. К Нарику. Это была не любовь в прикроватном смысле – хотя бы потому, что последствия аварии отказали Нарику в незатейливых радостях секса. Нарик стал единственным другом Ларисы, ибо их судьбы были схожи: они не принадлежали обыденному миру и не принадлежали самим себе.

А еще Нарик всегда старался поднять Ларисе настроение.

И никогда не упрекал ее за “издержки профессионализма”.

Потому что сам был причастен к ее профессии. В большой степени.

И каждый делал свое дело: Нарик экспериментировал со смертью, Лариса несла эту смерть в массы. А потом они сидели в убого обставленной квартирке Нарика (домашний уют тот молчаливо презирал, почитая лучшей мебелью сосуды Дьюара и шкафы для реактивов), пили водку либо чай в зависимости от настроения и трепались о незначительных вещах вроде новых компьютерных вирусов или фильмов Родригеса.

О работе они старались не упоминать.

Разве только изредка.

Ведь и убийцам нужен отдых.

Нужно время, чтобы посмотреть какую-нибудь дурацкую комедию вроде “Американского пирога”, притом не опасаясь, что кто-то в это время смотрит им в затылки через оптический прицел винтовки. Хотя Лариса, как было упомянуто выше, не жаловала киноискусство.

Однако и ей не чуждо было любопытство. В гостиной она подошла к узкому высокому шкафу, битком набитому видеокассетами – пресловутая коллекция Нарика. Нарик с какой-то болезненной страстью собирал фильмы из жизни и быта наемных убийц. При этом, как истый коллекционер, он рассортировывай и классифицировал свое собрание. Под рубрикой “Исторические убийцы” хранились “кинонизированные” жизни-деятельности античных, средневековых и прочих киллеров ушедших эпох. Отдельно располагались работы знаменитых режиссеров и литературные экранизации. Но гордостью коллекции Нарика было то, что он называл “видеоотчеты”. Их за солидные деньги доставляли Нарику те убийцы, которые не стеснялись брать с собой на дело видеокамеру. Правда, “отчеты” не отличались разнообразием, и главным героем в них оказывался пистолет с глушителем.

Лариса оглядела полки и заметила новую рубрику.

“Вера Червонцева”.

Под рубрикой стояло с десяток кассет.

– А, ты заметила! – довольным тоном сказал Нарик, появляясь из кухни. Нарик аккуратно нес на подносе двухлитровый заварочный чайник, привезенный из какой-то индийской провинции. Чайник распространял некий сложносоставной аромат, в котором доминировали гвоздика, пачули и фрезия.

– Мы будем это пить или нюхать? – поинтересовалась Лариса, слегка опешив от экспансии эфирных масел в собственное сознание. – И кстати, что именно я должна была заметить?

– Мое новое приобретение, – ответствовал Нарик. – Фильмы Веры Червонцевой. А что касается чая, то ты напрасно его критикуешь. Попробуй сперва. Пойду за чашками.

– Лучше я. Заодно выясню, чем ты моешь посуду. В прошлый раз, когда я оттирала твои сковородки от жира какой-то подозрительной пастой, у меня лак с ногтей отслоился. Хорошо, не с ногтями вместе.

– Это был экспериментальный образец!

– Вот-вот. Нет никакой гарантии, что в чайных чашках нет экспериментального образца гельвеловой кислоты. К примеру.

Лариса собственноручно тщательно перемыла чашки, вернулась в гостиную, понюхала содержимое заварочного чайника (пачули били просто наповал) и рискнула налить себе это, как она выразилась, нечто. Продегустировала. Ничего, пить можно, хотя к чаю это никакого отношения не имеет.

Нарик между тем достал кассету под рубрикой “Вера Червонцева” и сунул ее в плеер.

– Нарик, я тебя умоляю… – простонала Лариса.

– Погоди, тебе понравится, – убедительно заявил Нарик.

По экрану поползли титры, а потом высветилось название:

“Смерть из-под чадры”.

– Вещь! – сказал Нарик довольным тоном. – Посильней, чем “Фауст” Гете.

– Неужели? И в чем суть сего шедевра?

– О, тебе должно понравиться. – Гремучую убежденность кандидата химических наук можно было использовать при вялотекущих экзотермических реакциях. – Героиня, как понимаешь, высококлассная наемная убийца. И притом, заметь, правоверная мусульманка. После выполнения очередного задания мирно возвращается домой и видит любимого мужа в объятиях своей, гм-м, начальницы по смертоубийственной… работе. Дикие страсти. Бездна психологизма. Синтез поэзии и животной похоти. Уникальная философская концепция!

– Нарик, когда ты начинаешь так флиртовать с терминологией, я подозреваю наличие в твоей крови избыточного эфедрина.

– Лариса, ты меня обижаешь.

– Ты сам себя обижаешь. Я удивляюсь, как ты с твоим уровнем интеллекта прикипаешь сердцем к этому ширпотребу. “Уникальная философская концепция”! Черт возьми! Эта, как ее, Червонцева сумела перещеголять Аристотеля, Гегеля и Соловьева, да?! Неужели у нас есть режиссеры, которые способны…

– Она не режиссер. Она писательница. Пишет романы и заодно киносценарии.

– Еще хуже. Все эти современные писатели… Ты знаешь, впрочем, что я о них думаю. Пусть благодарят своих писательских богов, что до сих пор не попали в мои руки.

– Да, Мамба, если б ты не была отравительницей, ты стала бы литературным критиком.

– О нет. Травить ядом порядочнее, чем травить словом… Погоди. Ты что, в чай добавил кедровые иглы?!

– А, догадалась! Согласись, аромат и вкус преоригинальные.

– Да уж. Нарик, я больше такого чаю не хочу. Я слишком традиционна.

– Это издержки твоей специальности. Что может быть традиционнее убийства?

– При желании я могла бы тебе составить предметный ряд. Но для этого я слишком устала.

– Для усталого человека ты выглядишь чересчур агрессивно.

– Я всегда так выгляжу, дорогой мой.

– Послушай меня, Зульфия! Ты не должна упрекать его! Сердце мужчины пусто, как старая мечеть, и мужчина сам не ведает, какого бога там поселить…

– Не кощунствуй, Фирюза! Свой блуд ты прикрываешь лживыми речами, но я более не потерплю такого! Защищайся, если сможешь!

– Мой любимый момент, – прочувствованно сказал Нарик, глядя на экран, где две закутанные в черные одеяния дамочки принялись неумело, но энергично размахивать ятаганами. – Такие спецэффекты!

Одна дамочка отсекла другой руку по плечо. Кровь выхлестнула как из нового брандспойта и залила половину экранного пространства. Лариса презрительно скривилась и аккуратно выплюнула в чайную ложечку изжеванную кедровую иголку.

– Примитивно, – только и сказала отравительница.

– Ты в ужасном настроении, Черная Мамба. Обычно ты относишься к моим невинным развлечениям с большим терпением. А фильм все-таки интересный. Там еще появляются дети.

– Неужели? У убийцы?

– И у начальницы. И они долго выясняют, от кого кто рожал.

– Ну что тут скажешь…

– О Фирюза! Ты клялась мне в дружбе и предавала меня за моей спиной! Пусть простит тебя Пророк, а я простить не могу!

– Зульфия! Пощади меня ради моего несчастного ребенка!

– Я сама воспитаю твою дочь, Фирюза! Она никогда не узнает, какой подлой тварью была ее продажная мать!

Лариса проявила усталую заинтересованность:

– Кто кого убьет в конце концов? Зульфия Фирюзу или наоборот?

Нарик победно усмехнулся. В такие моменты он казался Ларисе младенцем с усами.

– Решение не такое лапидарное, – заявил кинолюбитель. – Фирюза и Зульфия объединяют усилия против злосчастного общего возлюбленного.

– Каким образом?

– Они совершают вместе с ним паломничество в Медину и сбрасывают сладострастника с верхушки самого высокого минарета. Он летит три минуты под старую фонограмму “Энигмы”. Рапидная съемка. Первоклассный эффект.

– Да, Нарик. ты серьезно болен этой чушью. Но у твоей Червониевой клиническая картина куда более неблагоприятная. Чтоб такие сценарии писать, надо обладать особым психическим сдвигом.

– В какой-то мере ты права. Чай остыл, между прочим.

– Послушай меня, Зульфия…

– Нам не о чем больше говорить, Фирюза! Я проклинаю тот день, когда дала тебе слово верности и присягнула служить тебе! Лучше сгинуть в страстном ложе песков пустыни, чем вновь и вновь заглядывать в твои лживые глаза!

– Ты ничем не лучше меня, сестра! Ты также услаждала его чресла и припадала губами к его мощному животворящему источнику. Пусть же эти губы выжжет клеймо позора!

– А-а-а!

– О-о-о!

Снова восьмиминутная драка, сопровождаемая тяжелым чувственным дыханием дублерш, коим выпала суровая доля озвучивать воинственных Фирюзу и Зульфию.

– Клиника, – опечаленно покачала головой Лариса.

– К слову сказать, Мамбочка, мы все со сдвигом. И ты можешь первой бросить в меня камень, если Уже перестала принимать мединал.

Лариса пасмурно посмотрела на товарища по оружию.

– Не издевайся надо мной, Нарик, – тяжело сказала она. – Ты знаешь, что у меня есть сны.

– Сны есть у всех.

– Такие, как у меня? – Лариса дернулась на софе. – Если б у всех были такие сны, большая часть мирового населения поселилась бы в домах скорби.

– Ну, не все так мрачно.

– Все, Нарик. Именно все.

– Махмуд, повелитель моего сердца, огонь моего лона! Клянусь ризами Пророка, что никогда не имела я склонности к ложу другого мужчины! И на небесном совете суждено было так, чтоб я исполнила волю неба и стала твоей пери. Ты приходил ко мне во сне, не видя твоего лика, я преисполнялась нежностью к тебе, меня повергал в истому твой взор и наполнял негой твой голос…

– Нарик, если ты сейчас же не выключишь это, я разобью экран.

– Я уже говорил, что ты агрессивно настроена?

– Говорил.

– Тогда не буду повторяться. И не буду подвергать свою технику опасности твоего безжалостного воздействия. Бедная Червонцева! Благо тебе с ней не встретиться.

– Как знать, – парировала Лариса.

– Ты же не убиваешь женщин.

– Ради этой писательницы-сценаристки я могу пересмотреть свои принципы. Спасибо за чай, Нарик.

– Не стоит. Если учесть, что ты его и не пила толком… Впрочем, у меня ничего не пропадет. Добавлю в чай дихлофоса и карболки и вручу соседке снизу в качестве универсального средства от древесного жучка. Бедная старушка весьма на этого жучка ополчается.

– Ты все равно гений чайного искусства. – Лариса ободряюще погладила Нарика по плечу. – Тебе бы не аманитин с мускарином смешивать, а обучать московских гейш искусству чайной церемонии.

– Я подумаю над этим, – усмехнулся Нарик. – Кстати, грибы – это пройденный этап. Сейчас другой заказ приходится выполнять.

– Какой? – напряглась Лариса.

– Я полагал, ты в курсе. – Бледное нездоровой бледностью лицо Нарика перестало быть беспечным.

– Нет.

– Наш общий шеф недавно заявил, что некие лояльные к его и нашей общей деятельности структуры желают принципиально изменить характер изготовляемой и используемой нами продукции.

– А именно?

– Говорят, больше не будем заниматься “косметикой”.

– Непродуктивно?

– Не оправдывает себя в большинстве случаев последних заказов.

– Неужели? – хмыкнула Лариса. Лицо ее сейчас напоминало плотно захлопнутые двери.

– Именно. Не все заказанные такие дурачки, как Немов, – захотят понюхать новый аромат или там помаду для жены-любовницы выбрать. А наша пудра и лак для ногтей годятся разве только трансвеститов приканчивать: какой нормальный мужик “на пробу” мазнет себе ноготь нашим лачком, а? Чтоб потом у него этот ноготь отвалился. Вместе со спинным мозгом.

Лариса задумчиво полюбовалась собственным неброским маникюром – выращенные при помощи революционной цитотехнологии Нарика ноготки смотрелись абсолютно как натуральные. Даже чуть лучше, чем натуральные, которые Лариса утратила напрочь, в начале своей карьеры попавшись в лапы нехороших крутых ребяток, любящих эксперименты с серной кислотой и паяльной лампой. Где теперь те ребятки, где их экспериментальный кислотно-паяльный гараж, знала только Лариса. И тот экскаваторщик, который за штуку баксов за ночь воздвиг над памятным гаражом неколебимый курган из шлака и щебня. То, что любители паяния и выжигания на момент насыпания кургана находились в гараже и даже выглядели живыми, – это детали.

Лариса Бесприданницева не была злопамятной. Она была просто злой. И память у нее имелась отменная.

– Круг Отравителей возражает против наших методов, – просто сказал Нарик. – Очень аккуратно, конечно, потому что вступать в прения с… известным нам человеком весьма небезопасно. Но, как выяснилось, он сам не чужд конструктивных диалогов и, кажется, решил пойти навстречу представителям Круга.

– Хм… Так что же, Нарик, – Лариса перестала любоваться ногтями, сочтя это слишком тривиальным дамским занятием, – если мы больше не работаем с косметикой, тогда, возможно, нам с тобой просто пора уйти на покой и заниматься вседневным покаянием в содеянных злодеяниях?

– Не думаю, что это хорошая идея.

Старик возник в дверном проеме комнаты так неожиданно, что Нарик подавился ванильным сухарем. А у Ларисы дрогнула в руках чашка.

– Чаевничаете? – усмехнулся Максим Николаевич. – Хлеб да соль.

– Благодарствуем, – опомнился Нарик. – Не угодно ли с нами? Чай, кофе, медный купорос?

– Я на пресноводной диете. – Старик растянул в улыбке тонкие губы. – Кстати, Никита Владимирович, настоятельно не рекомендую вам оставлять ключ в замке. Открыть – пара пустяков.

– Сменю замок, – пообещал Нарик.

– Чем занимаетесь, молодые люди? – Максим Николаевич чуть брезгливо оглядел холостяцкий беспорядок в комнате и, смахнув с одного из кресел кипу пластиковых папок, уселся с непринужденностью английского денди. Хотя для денди и возраст у Максима Николаевича был неподходящий, и движения совершались с грацией хорошо воспитанного скелета.

– Мы отдыхаем. – холодно ответила Лариса, уже понимая, что отдыха никакого не получится.

Она как в воду глядела.

– Мне придется прервать ваш отдых. – Из внутреннего кармана пиджака Старик извлек два плотных бумажных прямоугольника. – Ознакомьтесь.

Прямоугольники оказались конвертами. Лариса вскрыла свой, достала вчетверо сложенный лист, пробежала его глазами и недоуменно уставилась на Старика:

– Это шутка?

Максим Николаевич опять старательно изобразил улыбку:

– Девочка моя, ты знаешь, что я никогда не отличался склонностью к юмору.

Нарик отложил свой конверт в сторону.

– Признаюсь, я такого не ожидал, – сказал он задумчиво. – Что ж, посмотрим, как это получится.

– Я никогда не была в таком… обществе. – Лариса обмахивалась бумажкой, как веером. – Придется сделать прическу и макияж в стиле “тупая, но миленькая”. Проклятие! У меня даже пудры приличной нет, все ленилась купить…

– Это некритично. – Максим Николаевич продолжал держать улыбку. – Пудру мы обеспечим.

Глава четвертая

Сбор всех частей

Да и все они, ей-богу, отличный народ, не то что мы – хоть и нормальные, а толку?

Г. К. Честертон

Плюшевый занавес, отделявший высокую сцену от котловины зрительного зала, был голубым, как небо над металлургическим комбинатом. Этакий сюрреалистический пассаж не преминул лихо завернуть Нарик, усевшись рядом с неприметной в полумгле зала Ларисой и вручая своей коллеге вазончик мороженого с мятным ликером.

– Я разве просила мороженого? – поморщилась Лариса.

– А это и не для тебя. Подержи, пожалуйста, пока я смогу нормально разместиться в этом дурацком кресле. Ч-черт, бедная моя нога, еле доковылял! Хорошо хоть трость догадался захватить.

“Это да”, – мысленно подтвердила Лариса. Трость Нарика была отнюдь не забавной безделушкой или примитивной подпоркой для убогого калеки. В боекомплект трости входили: пять выкидных ножей различной конфигурации, отравленные дротики с системой самонаведения, огнемет, баллон с газом типа “зарин”, сюрикены, рождественские хлопушки с гремучей ртутью… Но это еще не все! Трость включала в себя также: флакон любимого Нарикова одеколона “Мон Руа”, пачку жевательной резинки, леденцы от кашля, капли от насморка, валидол, настойку цикуты и полшоколадки “Аленка” (Нарик тоже имел чисто человеческие слабости). А принесенное ароматное мороженое как раз относилось к числу подобных слабостей неугомонного химика.

Нарик кое-как угнездился в жестком кресле, ревниво забрал у Ларисы вазочку с вожделенным мороженым и принялся изображать сугубое наслаждение жизнью, распространяя вокруг себя ликерно-мятный аромат. Ларисе же вообще изображать что бы то ни было не хотелось. Она пребывала в дурном настроении пушки, отстрелявшей по воробьям, и ее все раздражало. Раздражал собственный дорогой деловой костюм цвета старой бронзы, раздражал прилагавшийся к костюму легкомысленный палевый прозрачный шарфик. Раздражали брошь и колье от Картье, нацепленные исключительно из пиетета перед Стариком (как же, его подарок!). А туфли – черные лакированные туфли на пятнадцатисантиметровом каблуке-шпильке – вообще настраивали профессиональную отравительницу на серьезный разлад с окружающей действительностью. Лариса Бесприданницева хоть и не особо распиналась в любви к своей работе, тем не менее делала ее профессионально. И не видела никакого смысла в сборищах, подобных этому.

“Отчетно-плановое собрание Представительства Инспектирования жизнедеятельности общества и отдельных его членов”.

Вот как, оказывается, это теперь называется.

И она вовсе не убийца, черт побери.

Да-да, запомните, а лучше запишите!

Она – инспектор жизнедеятельности.

Возможно, вашей жизнедеятельности.

…Потому-то следует соблюсти реноме, выглядеть соответственно занимаемой должности и явиться перед остальными инспекторами в деловом респектабельном костюме, а не в любимых джинсах и полосатом пончо из облепленной мелкими катышками лже-ангорской шерсти.

Впрочем, менять обличья и наряды – ее основное занятие. До сих пор помогающее не только продуктивно работать, но и в относительной безопасности жить.

Ха, может, ее попросят выступить с докладом на эту тему?! Роль мимикрии в повышении производительности труда убийцы. И заковыляет она на своих копьях-каблуках на сцену, в свет подслеповатых софитов, под сень занавеса, цветом отчетливо схожего с небом над металлургическим комбинатом…

– Нарик. – Лариса оторвала друга от поглощения вожделенного мороженого. – Почему сейшн Организация устроила именно в этой халупе, а? Приличного места не нашли?

– В этом весь смак! – голосом только что вусмерть удовлетворенного чревоугодника-садомазохиста заявил Нарик. Кандидат химических наук, казалось, пропитался мятным ликером до шнурков на ботинках. – Эта, как ты изволила выразиться, халупа – вовсе не халупа, а Дворец культуры и досуга работников Завода комбайностроения и сеялко-веялкопроизводства.

– ???

– Совершенно точно-с. Был, был в сладкие аграрные времена целинщины и нечерноземщины такой промышленный гигант. Заваливал Советскую Отчизну красномордыми комбайнами и косорукими сеялками-веялками. Отчего ходил в передовиках и, соответственно, боролся за интересный быт и здоровый отдых своих комбайностроителей и сеялкопроизводителей. Вот и отгрохали где-то в семидесятых шикарный по тем масштабам дворец – чтоб могли усталые заводчане, после смены трудовой смыв с телес мазут и баббит, бренчать заскорузлыми пальцами на беккеровских роялях, а ражие заводчанки в кокошниках и сарафанах – устраивать показательные смотры народной песни и пляски. Любил я, знаешь, в далекие времена, когда работал еще лаборантом в своем НИИ, посетить концерт подшефных творцов комбайнов и веялок. Бабы были – как на подбор: груди, бедра, глаза коровьи, шали павлово-посадские… Мои красавицы, куда вы умчались пестрой чередой?! Эх… А сейчас заводишко захирел, комбайностроители автостоянки да бензозаправки у кавказцев держат, а грудастые коллективы песни и пляски на рынке торгуют китайским “Ланкомом”, тайваньскими норковыми шубками и бытовой техникой фирмы Vitek.

– Как это печально, – безразличным тоном произнесла Лариса. Ей порядком надоело торчать в почти пустом зале – все остальные приглашенные еще тусовались в фойе и буфетах, а смотреть на плюшевый занавес и слушать Нариковы речи было просто нестерпимо.

Но Нарик был неутомим. Язык был самый главный член его тела, которым химик владел с потрясающем виртуозностью и вовсе без устали.

– Сам заводишко недавно с аукциона пустили. – плел речи Нарик. – Мы, Ларочка, между прочим, вполне бы смогли позволить себе такую покупку. Если б скинулись.

– Зачем тебе завод, Нарик? Выпускать сеялки для плантаций опийного мака?

– Вот и нет. Настоящий гений всему найдет применение. Но гения, то есть меня, опередили. И знаешь, кто злополучный сей заводик выкупил?

– Мне неинтересно.

– Зря. Выкупил некий господин Рустам Имразмамедович Марчкведелидзе.

– Не знаю такого. Я такого не убивала.

– Верно. Но ты буквально на днях устранила основного конкурента господина Рустама…

– Немова? Ну и что? Они грызутся меж собой, как скорпионы в банке, а я просто устраняю чересчур прытких особей. Так что плевала я на этого Марчкведелидзе.

– Значит, ты еще не знаешь?..

– Что?

– Вдова убитого тобой Немова не поверила, что он умер от естественных причин. Тем более что как раз накануне смерти мужа она получила странную записку, грозящую неприятностями. Поначалу она смысла записки не поняла, а как мужа схоронила, то решила и всю свою жизнь, и все сбережения положить на то, чтоб найти Доброго Человека Из Сычуани.

– Кого? – бесстрастно переспросила Лариса, сверля шпилькой туфельки ковровое покрытие пола.

– “Добрый человек из Сычуани”. Так была подписана записка. Неизвестный доброхот оказался знатоком Брехта.

– Ну и что? Записка, предупреждение, вещее гудение сливного бачка… Тяжелая поступь Рока и все такое. Эта неумная Немова поплачет и успокоится.

– Нет. – Нарик доел мороженое и культурно поставил вазочку на пол перед соседним сиденьем. – Немова отнюдь не глупа, ибо хочет две вещи: найти того, кто предупредил ее об опасности, и…

– И?

– И замочить того, кто убил ее мужа. Киллера. Тебя.

– Руки коротки. – усмехнулась Лариса. – Пусть лучше пристрелит Марчкведелидзе.

– Вот до него у нее действительно руки коротки. В полунищем этом городишке древних оружейников, куда нас всех, грешных, оперативно созвали на сей слет бойскаутов, господин Марчкведелидзе всю экономику к липким лапкам прибрал, а теперь еще и баллотируется на пост мэра – не знала, что ли? Рустама-баши, будущего главу города, охраняют, как андалузскую девственницу накануне свадьбы, посему подступиться к нему разъяренной мстительнице Немовой просто невозможно. И тогда безутешная и бешеная в своей безутешности вдовица Немова пошла по пути наименьшего сопротивления – решила отомстить киллеру, замочившему бесценного муженька. Око за око, и все такое.

– Насколько это серьезно?

– По слухам, она наняла Истопника.

Сердце Ларисы сделало перебой: раз-два, раз-два-три. А потом вернулось к обычному ритму.

– Говорят, Истопник берет за услуги даже дороже, чем я, – безразличным тоном сказала Лариса. – И работает не по всякому заказу, а только из-за личных связей с заказчиком. Откуда у какой-то бизнес-вдовы Немовой такие деньги и связи, а, Нарик? Молчишь. Версий не строишь. И правильно. – Лариса ласково улыбнулась приятелю. – Это слухи, мой любимый химик.

– А если нет? Я за тебя боюсь.

– Напрасно. – Улыбка Ларисы стала еще шире. – Бояться надо не за меня. Бояться надо меня. Впрочем, к тебе, мое сокровище, это не относится.

Лариса встала.

– Ты куда? – переполошился Нарик.

– Верну в буфет твой вазончик, потом зайду в дамскую комнату. И просто… поброжу среди публики до начала официального заседания. Интересно ведь, кто… прибыл? Почтил честью, так сказать.

– Ты засветишься!

– А кто здесь знает, что я – это я? Только ты.

– И Старик.

Лариса стиснула вазочку:

– Он здесь?

– Да. Чуть ли не в президиуме.

– Тогда я чего-то недопонимаю, Нарик.

– Круги решили открыться и сотрудничать. Надо следить за сплетнями среди простых смертных.

– Однако! Можешь считать, что ты меня потряс своей информированностью. Но пройтись – пройдусь. И надеюсь, небольшое, вполне цивильное дефиле немного прояснит мои мозги, уже насквозь пропитанные мятной изжогой твоего мороженого.

…В отличие от полутемного, затхлого, пропахшего пыльным драпом зала, фойе сияло, звучало, двигалось, искрилось; модные кондиционеры надрывались из последних сил, спасая бесцельно толкущуюся расфранченную толпу от духоты и адских смесей дорогих Духов и дезодорантов. Лощеными страусами в толпе скользили официанты, разнося шампанское, коньяк и кокаин для особо желающих. Впрочем, желающих халявно накокаиниться было немало даже среди этой бессовестно состоятельной публики. Под сенью олеандров, фикусов и фуксий на бархатных диванах раскинули утомленные чресла и вели незначительные беседы Страшные Мира Сего. Правда, лиц Страшных Мира Сего увидеть не было никакой возможности: чернопиджачная охрана бдительно держала оборону и отслеживала периметр. Лариса усмехнулась. Собрались, коллеги, так их!.. Устроили отчетную показушную акцию под девизом:“За гуманизм и идейную выдержанность”, а сами думают только о трех вещах:

– как бы для меня это не кончилось плохо!

– как бы это не кончилось плохо вон для того типа в синей тройке, чья морда странно напоминает фоторобот убийцы-маньяка, недавно засветившийся во всех теленовостях!

И:

– а мой собственный фоторобот еще не успели составить?..

Лариса обладала уникальным для женщины ее профессии и имиджа свойством – в любой толпе она словно переходила из твердого состояния в жидкое или даже газообразное (в зависимости от плотности окружающей толпы) и без всяких неприятностей вроде комплиментов, поглаживаний по заду и вопросов: “Куда спешит крошка леди?” проникала именно туда, куда и было ей нужно. Она беспрепятственно миновала толчею у буфетной стойки, поставила к горке немытой посуды Нарикову вазочку, чем неожиданно умилила распаренную барменшу, которая ни с того ни с сего заявила: “Вижу первого нормального человека в этом гадюшнике”.

– Что будем пить? – поинтересовалась барменша (хотя вообще-то бармен – принципиально мужская работа. Как, впрочем, и работа убийцы. Но мы же боремся за равные с мужчинами права!).

Ларисе всегда нравился “Голден кадиллак”, но в горле уже стоял ком от ликерных ароматов. И, кстати, вряд ли в бывшей забегаловке для комбайностроителей имеется гальяно. Но уж на приличный джин с вермутом отцы-убийцы должны были раскошелиться!

– Если не трудно, то “Негрони”, – слегка улыбнувшись, сказала Лариса.

Барменша хмыкнула:

– Легко! Я недаром определила в вас нормального человека! Остальные просто бездарно дуют водку. Это так скучно!

Повелительница стойки (Ларисе почему-то сразу вспомнилась картина Эдуарда Мане “Бар “Фоли-Бержер”) профессионально смешала джин, вермут, кампари, с изяществом опрокинула смесь в фужер для мартини, добавила содовой и обязательную лимонную корку.

– За счет заведения, – заявила она, подавая коктейль. – Приятно сделать человеку что-нибудь по-настоящему хорошее.

– Спасибо.

Лариса с удовольствием принялась за свой “Негрони”. Хотя иногда, исполняемой работы ради, заказывала в барах, куда ходят сладкие девочки и их братва, что-нибудь пошленькое наподобие “Розовой киски” или “Секса на пляже”… Однако процесс поглощения многослойной бурды тем и ценен, что ты имеешь возможность визуально изучать ближайший периметр, имитируя рассеянное внимание к хлипкому бумажному зонтику в своем бокале. Или к вишенкам на шпажках.

Коктейль коктейлем, а оглядеться надо. Осмотр дат пишу к размышлениям. В буфете толклись представители почти всех Кругов – этаких “отстойников”, где фильтровались и сортировались по профессиональному признаку все местные и даже иностранные наемные убийцы эконом-класса. Только обычный человек считает, что убийца – он убийца и ничего более: стандартный подход. Сами “инспектора жизнедеятельности” давно себя расклассифицировали и даже рассовали по кастам-Кругам. Некоторые при этом имели нечто вроде цехового значка: люди из Круга Душителей носили на левом запястье шелковую ленточку-удавку, юмористы Снайперского Круга цепляли на лацканы пиджаков очечные оправы без стекол. Даже безбашенные подонки Круга Большой Крови – любители многочисленных заказных побоищ и имитаций под теракты – таскали на своих немытых шеях амулеты: постоянно тикающие таймеры.

Кругом Большой Крови руководил выхинский Апрель – крутая сволочь и, по слухам, любитель творчества психолога Сергея Козлова. Самого Апреля Лариса никогда не имела чести лицезреть и благодарила за это свою черную звезду. Но в баре было полно “апрелевских” молодчиков, и по ним можно было составить определенное мнение об их начальнике. Они все любили жрать осетровую икру. Позолоченными ложками для суфле и парфэ. Вызывая тем самым нервную дрожь в коленках официанток.

Наметанным глазом Лариса вычислила в разномастной толпе и одиночек, не принадлежавших Кругам, тех, кто пошел на это или из любви к своему кровавому искусству, или из любви к мести. Одиночки скромно пили “Туборг” и “Гёссер”, из закусок предпочитали креветки и морковь по-корейски, держались молчаливо и как-то задумчиво. Среди одиночек преобладали усталые женщины неопределенно пожилого возраста, и торчащие из карманов их твидовых пиджаков “беретты” и “лигнозе” напоминали скорее сувенирные зажигалки, а не настоящее оружие.

“Интересно было бы взглянуть на Истопника, которому меня заказали”, – размышляла Лариса, и от этих размышлений “Негрони” приобрел почему-то вкус дрянного лимонада.

Кто он, Истопник?

Какой он?

С кем он?

И почему она никогда о нем не слышала?

Или это особый шик убийцы – открыться перед жертвой в самый последний момент?

Она, Лариса Бесприданницева, тоже так умеет.

Вот только жертвой быть не собирается.

Лариса допила коктейль, задушевной улыбкой одарила барменшу и выскользнула из потного барабана бара-буфета.

И попала в шелково-кружевной плен скрипок и флейт.

Однако!

Убийцы, оказывается, не чужды высокому искусству (“Радио Шансон” не в счет)!

На небольшом мраморном подиуме (кругом в витиеватых длинных подсвечниках томно умирают свечи с ароматом гиацинтов) два скрипача и флейтистка с молочной белизны обнаженными плечами выводили незатейливую, как японский иероглиф, мелодию. А невысокая, стеклянной хрупкости девушка с отрешенно неземными глазами тянула хорошо поставленным голосом Эдит Пиаф нечто невероятное, просто запредельное для подобного сборища. На французском языке. Ларису это сначала удивило, а потом она автоматически начала переводить:

Сердце снова трепыхнулось где-то в районе гортани. Красивая песня. Только чересчур оптимистическая для такого сборища.

Кому здесь нужно верить в счастливую жизнь?

В то, что звезды и небеса будут знакомыми и близкими, как пальцы собственной руки?

И вы возвратитесь в мой дом – К палящим огням милосердья! – воздевая трепещущие руки в длинной бахроме серебряного бисера, выводила вслед за флейтой певица.

Странная уверенность. Странное обещание.

Впрочем, возможно, Лариса неточно перевела. Все-таки давно не практиковалась.

К тому же слушать эфемерную певичку уже не хотелось.

Потому что рядом с замершей Ларисой остановились два боровообразных типа с фужерами в толстых пальцах, и один боровообразный похвастался другому:

– Крутая у меня эта… ка… капелла? Дочуре на день рождения подарил – очень музыку любит эту… классическую.

– Гы… А что за фифа поет?

– А, заметил! Та еще соска! Я ее специально из Франции выписал!

– Из этой… Академии, что ли?

– Какой, на… Академии, гы… Эта певичка мне до конца моего конца будет ширинку облизывать и за каждый минет спасибо говорить! Если б не я, Интерпол ее уже давно бы на трех гильотинах отымел. На этой бабе трупов, как вшей на бомже.

– А не подумаешь…

– Во-во.

– Не боишься, что она и тебя кинет вкрутую?

– Гы. Она со мной крепко повязана. Хочет еще пожить, пусть в певицах походит. Я на ее прошлые дела не в претензии. Главное, чтоб она дочу мою обучала петь по полной программе. А летом будем Дочу на Евровидение отправлять.

– Эт прально. Надо и о вечном думать. Нетленка, мать ее ети… Я вот прикинул: может, писателишку какого из голодных и неизвестных раскрутить? Только тихого, не мокрушника, мокрушничать я и сам могу. Лучше психа душевного, у какого крыша от философии снырнула. Ведь тоже это будет… вклад в культуру. И меня прославит. Писателишка-то. Или даже поэт.

– Само собой.

“Это нестерпимо!” – прорычала себе под нос Лариса, борясь одновременно с двумя желаниями: уделать боровов в смокингах так, чтоб и реанимация не помогла, и безудержно нагло расхохотаться в лицо всему изображающему благочестие уголовному бомонду. В душу, в мать!.. Но Лариса Бесприданницева недаром была тезкой знаменитой драматической героини. И школа Станиславского, а отчасти даже и Мейерхольда, была для Ларисы все равно что для гитариста – школа игры на семиструнной гитаре. Не важно, будешь ли ты играть на сцене, детка. Важно, что ты станешь актрисой в жизни и сумеешь сыграть любую роль в любой репризе. А потому… А потому, Лариса Бесприданницева, изобрази-ка на своем безупречно незапоминающемся лице великопостную мину и скользи-струись хладнокровной бронзовой ящеркой по густой толпе, старайся без наводящих подсказок проинтуичить, где находится деликатное местечко дамского отдохновения и где можно будет хоть как следует выругаться.

Лариса скользнула прочь из фойе.

…Унылой серой краски коридор неожиданно сменил имидж: по социалистическому цементу стен буйно заструились жирные складки явно недавнего капиталистического бархата с золотыми витыми шнурами и кистями.

“Это здесь”, – сообщила Ларисе ее жаждущая покоя дамской комнаты интуиция и ошиблась.

И Лариса поняла это, еще не толкнув палисандровую дверь, а лишь замерев тенью бархатной портьеры у образовавшейся щелки. В щелку был виден обшитый дубом строгий кабинет, освещенный только старым-престарым латунным торшером. Спиной к дверям, а значит, и к Ларисе стояли два кожаных кресла типа “сенатор”. Сидевших Лариса, конечно, не видела, но, когда они заговорили, голос одного был ей известен до последней интонации.

Старик.

Голос второго был каким-то трескучим и рваным, словно пересушенная калька. И этот голос выдавал в своем носителе мелкую сошку, подчиненного, да к тому же боящегося Старика.

Старик. Чепуху вы затеяли, молодые люди. Додумались! Отчетное собрание убийц! Кому это нужно?

Калька. Не скажите, сударь. Многие восприняли это новшество с энтузиазмом. Мы, так сказать, должны знать своих коллег в лицо. Во избежание недоразумений. И потом: каждый из… нас должен знать, что не одинок в избранной, гм, специальности, что у него всегда будет поддержка, убежище…

Старик (презрительно). Ты еще про профсоюз вспомни.

Калька (воодушевленно). А. чем плох профсоюз?

Старик. Ладно. Что ты тут у меня перед носом какими-то бумажками трясешь?

Калька (с радостной хрипотцой). Перспективный план по работе с кадрами.

Старик. С кадрами, значит. Лихо. Ну-ну. Зачитай.

Калька (бодро-казенным голосом). Перспективный план мероприятий по работе с кадрами нашей Организации включает в себя следующие пункты. Пункт “а”: усиление воспитательной работы в коллективах, повышение личной ответственности исполнителей за порученное дело, поощрение личной инициативы при выполнении производственных заданий. Пункт “бе”: своевременная выдача исполнителям графиков заказов с четкой увязкой сроков с другими службами и подразделениями…

Старик (одобрительно). Вот это верно. Увязку особо подчеркни. А то нам клиента на десятое, допустим, заказывают, а он еще полмесяца живой-здоровый бегает, да еще со всех сторон менты его пасут, так что и не подступиться. График – великая вещь! Давай, что там еще…

Калька (чуть сбившись, восстанавливает дыхание). Пункт “це”: четкое распределение уровней проведения мероприятий среди основных исполнителей и высшего состава кадрового отдела с учетом их профессионального опыта, специальных знаний и навыков, а также боевых наград и выслуги лет. Пункт “де”: своевременно предотвращать возникновение конфликтных ситуаций, поддерживать оптимальный психологический климат во всех уровнях кадрового состава… Пункт “е”…

Дальше Лариса слушать не стала. Тенью скользнула прочь от кабинета государственной важности и даже игривый аромат своих новых духов “Аура” заставила следовать за собой, чтоб не оставлять никаких улик своего присутствия.

…Да и в дамскую комнату тянуло все сильнее. Видимо, благодаря этой подсознательной тяге организма комната все-таки нашлась. К слову, загаженная настолько, что Лариса вначале подумала, что перепутала и попала в сортир для местных строителей-ремонтников. Ничего подобного. Табличка на зашорканной пинками сотен ног двери ясно указывала на назначение сего помещения: полуосвещенного, с отбитым со стен кафелем, сочащимися ржавыми слезами трубами, покрытым плесенью зеркалом над рядом грязных раковин, напоминающих щербатые отвисшие челюсти. Кранов у раковин не было. Зато были два автомата для просушивания рук, оплавленные так, словно по ним прошлись струей напалма.

Лариса опасливо глянула в полуотворенные туалетные кабинки, ожидая увидеть там все что угодно: от разложившегося трупа полгода как пропавшего кандидата в президенты Пыпкина до склада героина местной артели глухонемых. Но страхи были напрасны. В одной кабинке унитаз вообще отсутствовал как данность, а стояк некто заботливо обмотал цветастым бабьим платком. В другой кабинке вожделенное удобство обреталось, но его сливной бачок так жутко скалился переплетением своих обнаженных внутренностей, так угрожающе сипел и побулькивал, что Лариса решила не искушать судьбу, не портить костюма (а вдруг унитаз взорвется, едва она над ним, кхм?..) и терпеть до окончания собрания. Тем паче что длительному усмирению естественных нужд тела она тоже была обучена не хуже часового у Кремлевской стены.

Лариса уже сделала аккуратный (не сломать каблук!!!) шажок вон из этой клоаки, как ее приковал к месту вопрос:

– Excusez-moi[3]… Это есть… Э-э-э… дамская комната?

Лариса с изумлением взирала на серебристую райскую птичку, ту самую певицу – французскую убийцу с хрустальными глазами. Сейчас эти глаза с неописуемым ужасом-восторгом осматривали суровые реалии российского сортира.

– Будь проклята эта грязная дыра! – поддергивая бисерную бахрому, ругнулось небесное создание с восхитительной модуляцией голоса.

– Согласна с вами, мадам, – улыбнулась Лариса. Очень светски улыбнулась. Для салона, а не для сортира.

– Вы говорите по-французски? – счастливо ахнула серебристая певица.

– Немного.

В ответ певичка разразилась потоком чуть бессвязной и преувеличенно восторженной речи, мешая родной язык с русским:

– Ах, раз-орви дьябль мойя грандмёр! Здьесь иметься бельфам, кто понимай франсез яз-ик! Сэ шик!

Лариса рассмеялась, решив, что хрупкая француженка выражается так от произошедшего с нею при виде туалета культурного шока.

– Не думаю, что это место подходит для приватных бесед, – сказала Лариса, продолжая улыбаться чуть замороженной улыбкой.

– Ви совершенно прави, мадам, уи? Я только делать пи-пи, и мы будем поболтать авек ву в другой плас, уи? Атанде, силь ву пле…

Не переставая болтать, прелестная француженка взметнула над грязным унитазом бисерные юбочки, продемонстрировав отсутствие нижнего белья, и без смущения сделала свое дельце.

“Вот это характер! – восхитилась про себя Лариса. – Никаким дерьмом такой характер не перешибешь!”

Вместе с эксцентричной француженкой-певичкой Лариса покинула место их столь неожиданного знакомства. Француженка (кстати, она представилась как мадемуазель Шоффо) тут же бросилась к своей капелле, зазывно машущей ей смычками и нотными листами. На бегу она прокричала Ларисе, что они еще обязательно встретятся и вместе разопьют по бокальчику бордо. Но Лариса уже выбросила новую знакомицу из головы и проникла в зал, где вовсю шло отчетное заседание Организации.

– Дамы и господа! – вещал со стилизованной под надгробную мраморную стелу трибуны оратор в приличном костюме от Гуччи. – Ни для кого не является новостью, что та социальная ниша, которую занимает наша Организация, представляет собой одну из важнейших отраслей политической и экономической жизни нашей страны, и, не занимай Организация упомянутую нишу, можно смело заявлять, что последствия для политической и экономической жизни России будут фатальными. (Аплодисменты.)

– Где ты шлялась так долго?! – возмутился Нарик, когда Лариса в полутьме нашла его и свое сиденье рядом. – И почему от тебя сортиром воняет?

– Где была – тем и воняет, – лаконично пояснила Лариса. – О чем толкуют?

– Молодые люди, прекратите шептаться! – потребовал некто лысый спереди. – Вы мешаете слушать!

– Запомню тебя, умный, – дырку в черепе просверлю, – ровным шепотом отреагировала Лариса.

– Прекрати! – окрысился и лучший друг. – Дай вникнуть в новизну ситуации!

– Ну-ну… – Лариса расслабилась в кресле и тихонько скинула с разбитых усталостью ног свои смертоубийственные туфли. – Вникай…

А докладчик продолжал:

– Засим позвольте перейти непосредственно к отчету. (Уважительная тишина в зале.) За отчетный период наша Организация пополнилась еще одним Кругом – Кругом Нанотехнологических Убийц. Следовательно, по имеющимся у оргкомитета данным, в Организации на сентябрь текущего года состоят девять официально зарегистрированных Кругов. (Аплодисменты, крики: “Что так мало?! Надо активней пополнять ряды!”) Вы считаете, мало?! А я полагаю, что тем самым мы просто отдали дань, так сказать, классической традиции… (Аплодисменты.)

– Слово для отчета по сравнительным показателям имеет господин Тихий!

Господин Тихий внешне напоминал скалу из гудрона: таким он был крупным и черно-блестящим.

– Основными показателями деятельности Организации были и остаются сухие цифры, – веско заговорил гудроновый господин. – Только за истекший квартал к услугам членов Организации прибегли 102,6 тысячи пользователей. А это немало, господа! Это говорит о том, что популярность сферы наших деликатных и во многом опасных услуг растет, даже несмотря на то что параллельно популярности услуг возрастает и их стоимость. Что ж. люди хотят иметь за свои деньги качественную работу, а не услуги неквалифицированного дилетанта! (Аплодисменты, задорный смех.) Также подтверждением тому служат предоставленные вашему вниманию сравнительные диаграммы роста пользователей нашей Организацией. (Уважительный гул при демонстрации на экране роскошных диаграмм.) Следующая диаграмма, в форме круга, показывает, как в сравнении с прошлыми годами изменился возрастной, социальный и политический статус нашего пользователя. Если два года назад основную часть наших пользователей составляли представители коммерческих структур (большой сиреневый сегмент), политики (большой коричневый сегмент) (отдельные реплики: “А они сразу и заказчики, и те, кого заказывают, гы!”) и лишь малую толику частные лица, то теперь, судя по второй диаграмме, ситуация резко изменилась. Политиков (коричневый сегмент) активно потеснили состоятельные подростки (розовый сегмент), а представители коммерческих структур неуклонно вытесняются заказчиками из сферы творческой интеллигенции (голубой сегмент). Это означает, господа, что в новых условиях третьего тысячелетия наше древнее суровое ремесло по-прежнему остается актуальным! (Аплодисменты, переходящие в овацию.)

– Слово для доклада…

– Лариса… Лариса… Лариса!.

Она не услышала, как ее зовут. Она это почувствовала. И поняла, что надо бежать на зов, даже не натягивая сброшенных туфель.

…А Нарик, увлеченный бюрократическими словопрениями, даже и не заметил, как она исчезла.

У темного запасного выхода из зала холодная костлявая рука стиснула ей рот, предупреждая все вопросы:

– Исчезни. Немедленно. Не вступая ни с кем к разговоры. Будь в бункере “А”. Затаись. Я тебя там найду. Выживи. Это нужно.

Так с Ларисой мог говорить и отдавать приказы только один человек. Старик.

– Почему? – Она беззвучно шевельнула губами, оцарапав их о его жесткую ладонь. Она не спорила, она верила, что его приказ – главное, но она не хотела быть просто гранатой, брошенной в мишень. Она хотела знать.

Почему.

– Истопник здесь, – прошелестел голос Старика и тут же исчез. Исчезла его ладонь, исчез любой намек на его недавнее присутствие.

Но зато все стало на свои места.

Ларису снова (в который уж раз!) хотят убить.

Но теперь это серьезно. Иначе Старик не стал бы утруждать себя предупреждением, справедливо полагая, что его ученица сама способна предчувствовать и предупреждать все малейшие посягательства на собственную жизнь.

Значит, действительно надо бежать.

И отсутствие туфель на шпильке – удача, а не помеха.

Прямо-таки чувствуешь себя Золушкой, вовремя слинявшей с бала. Только на балу резвились не принцы, а монстры.

…А она, оказывается, неплохо разбирается в хитросплетении коридоров и тупичков этого хилого дворца! И когда только успела! Или это включилось чувство самосохранения? И оно, оно, родимое, выводит Ларису на балкончик к пожарной двери. Вскрыть дверь, очутиться на таком же балкончик, но уже снаружи и спуститься-затеряться в палой листве окружающего дворец комбайностроителей хилого парка – дело мгновений, не минут. А дальше, бросив собственную машину на стоянке (нет гарантий, что она не заминирована), поймать доброхота-частника, умолить его свезти “несчастную-девушку-жертву-ревнивого-мужа” в некий заштатный городишко. На тайную квартиру, конспиративный, блин, бункер, который спасет вдруг ставшую такой ценной Ларисину жизнь!

Прощайте, комбайностроители! Вы славные ребята! И дворец у вас был славный, раз собрал под свои своды столько организованных убийц-профессионалов!

Лариса ломает два ногтя (когда их теперь снова нарастит Нарик?), но квелый замок на пожарной двери выдирает с мясом. И вонь застарелой олифы сменяет сквозняк вожделенной свободы.

– Larissa, mon ange, – говорит мадемуазель Шоффо и улыбается с лукавством истой уроженки какой-нибудь Шампани. – Я уже начала волноваться, полагая, что ошиблась в расчетах и вы не появитесь здесь. Но я не ошиблась.

– Je ne comprends pas… He понимаю. – Почему-то Ларисе начинает казаться, что сквозь тонкие колготки она ощущает пятками нарастающий жар железной решетки-пола пожарного балкончика. – Как вы здесь оказались? ило вам нужно?

…А пол пол но гг. ми Ларисы становился каким-то уж запредельно горячим. И боль, которую поначалу сдерживало изумленно, заявляла о себе сильнее и сильнее. Боль притупила внимание, и Лариса как-то упустила гот момент что французская шансонетка Щеголяет уже не в серебристо-бисерной бахроме, а в ладно льнущем к телу кожаном брючном костюме. И самое главное, говорит на русском языке безо всякого акцента:

– Моя сладкая Лара… Если я скажу тебе, что я – Истопник, это многое тебе объяснит?

И Лариса Бесприданницева даже не успевает закричать, так мгновенно и беспощадно раскрывается внутри ее тела сгусток пылающей боли, похожий на багровый плод граната с алыми, налитыми пламенеющим соком зернами.

Я горю.

Горю.

Го…

…Очаровательная девушка в кожаном костюме, заботливо придерживая за талию свою бесчувственную приятельницу, подошла к осыпанному осенней листвой “порше” и, бережно погрузив на заднее сиденье не подающую признаков жизни ношу, села за руль. Машина сорвалась с места и оставила за собой только вихрь из пожелтевшей листвы.

Скрученной, исковерканной, опаленной невидимым страшным пламенем, рассыпающейся пеплом листвы.

Глава пятая

Коктейль “Пламя со льдом”

(Взболтать, но не перемешивать)

…Похожий одновременно на дьявола и на аббата.

Ф. Г. Лорка

…Говорят, человек ощущает себя человеком, когда чувствует боль.

Она ощутила себя человеком, когда боль прекратилась. Исчезла. Милосердно растворилась в окружающей мгле. И дала сердцу сделать первый удар, а легким – первый вдох.

Она лежала, упиваясь этим богоподобным чувством – отсутствием боли, отсутствием даже самих мыслей о боли. И вдруг в это серафическое состояние вторглось нечто грубо земное и странно знакомое:

И она вспомнила все. Все, что до сего момента было прочно скрыто покрывалом боли.

…Ты засветишься!

…Вдова Немова решила отомстить убийце мужа…

…Исчезни…

…Я тебя найду…

…Если я скажу тебе, что я – Истопник, это многое объяснит?..

Лариса открыла глаза и сначала подумала, что сошла с ума от боли – так близки были к ней ледяные капли созвездий и серебряно-синеватый серп молодой луны. Но потом она правильно оценила перспективу окружающего пространства и поняла, что лежит на кровати под потолком из цельного стекла. И видит настоящую ночь.

– Ты любишь молодую луну? – На кровать тихо присела та, что назвала себя Истопником.

– Да, – ответила Лариса и порадовалась тому, что голос ей повинуется.

– Я это знала. В нас много общего. Но об этом позже. Я принесла тебе выпить. Не бойся, это просто вода.

Лариса приникла к высокому темному бокалу, но удержать его в руках не смогла, и бокал, странно спружинив, упал с кровати и разбился с хрустальным звоном.

– Ты еще слаба. – Голос женщины, которую трудно было разглядеть в свете звезд, был насмешлив и мягок. – Я с тобой переусердствовала. Но зато теперь буду искупать свою вину достойным уходом и лечением. Отдыхай, Лариса.

Женщина поднялась с кровати. Осколки бокала небрежно хрустнули под ее ногами.

– Постой! – Лариса двинулась было, но тело ей не повиновалось. – Зачем я тебе?!

– Неверный вопрос…

– Хорошо. Зачем я тебе живая!

– Отдыхай. Позже поговорим. Когда серебро луны войдет в полную силу.

Лариса слабо кивнула и снова провалилась в сон.

А сон был странен, но все же милосерден. Во сне луна достигла своей спелости серебряного яблока и упала сквозь стеклянный потолок прямо на живот лежащей Ларисы. И Лариса не испугалась и не удивилась. Она, тихо смеясь, гладила нежную, шелковистую лунную сферу, и оказалось, что у луны было прекрасно-задумчивое женское лицо: с глазами цвета синего кварца, с серебряными губами, с прядью волос, напоминавших Млечный Путь… Ах, как это было хорошо и странно! Лунные губы ласкали безвольные Ларисины плечи, струящиеся серебряные волосы, словно два потока, омывали холмы истомленных страстью Ларисиных грудей… Лариса стонала и прижимала к себе лунную негу, не давала ей прерваться, упивалась и страшилась, что упоение кончится вместе со сном… Но сон длился, лишь стал другим. Луна ушла, а на ее месте рядом с Ларисой лежала женщина, называвшая себя Истопником. Но во сне она не источала ужаса, наоборот, манила к себе глазами цвета синего кварца и серебряными губами.

– Тебе хорошо со мной? – серебряно-властно спросила женщина.

– Да, – прошептала Лариса.

– Ты не боишься меня?

– Нет.

Глаза из синего кварца чуть вспыхнули от света пролетевших комет.

– Почему?

– Я жажду тебя, – ответила Лариса и поняла, что плачет. И что все вокруг, и даже женщина, спокойно лежащая рядом, уже не сон.

– Не плачь. – Женщина нежно лизнула-поцеловала мокрые Ларисины щеки. – Луна изменила тебя и меня. И сейчас мы спустимся вниз – в каминный зал, где нам подадут лучшие вина и кушанья, достойные богинь. Ведь мы и есть богини. Хоть и падшие.

Лариса вскочила с кровати и почувствовала, что ее тело по-прежнему повинуется ей во всем. Только было что-то новое в этом теле. И это новое тихо напоминало о боли и незримом пламени. И это новое почему-то заставило Ларису застыдиться наготы.

– Не стесняйся, – словно прочла ее мысли женщина. – Во-первых, сейчас глухая ночь и нет лишних соглядатаев. А во-вторых, вот твоя одежда.

И Ларисе на руки легло платье – ласковое, обволакивающее и податливое, как океанский прибой. Цвет платья был черный с серебром.

– Одежды чисто серебряного цвета могу носить здесь только я, – улыбнулась женщина, – но, полагаю, тебя это не огорчит и не взволнует. Разве мы – обычные?

“А разве – нет?”

– Идем ужинать. – Женщина властно взяла Ларису за руку. – В моем жилище всегда подают только ужин.

Небольшая зала, куда женщина привела Ларису, была целиком облицована прохладно мерцающими плитами полированного обсидиана. Но эта мрачноватая роскошь не тревожила, а, как ни странно, успокаивала и обволакивала негой почти домашнего уюта. Возле изящного, отделенного матовым экраном камина уже был накрыт стол на две персоны. И все приборы, как мельком отметила Лариса, были из черненого серебра.

– Угощайся! – улыбнулась женщина и сама налила густо-черного вина в кубки Ларисе и себе. – Это фандагейро сорокапятилетней выдержки. Таким вином можно воскресить и убить. Ты воскреснешь. Пей! За твое воскресение! За твою жизнь!

Таинственное фандагейро на миг лишило Ларису дыхания, а потом словно заключило ее разум в оправу из алмазной крошки.

– Божественно! – искренне выдохнула Лариса. Лунная женщина лишь торжествующе улыбнулась.

В неверных бликах каминного пламени ее лицо было столь разным, сколь разны бывают серебро нательного креста и вороненая сталь засапожного ножа ночного убийцы.

Лариса отставила в сторону бокал. Странно, но после выпитого вина к ней возвращалась ее былая холодная и расчетливая трезвость.

– Я пью с вами, – осторожно сказала она, словно пробуя каждое слово, как иголку, на остроту. – Но я не знаю, кто вы. И не знаю вашего настоящего имени. Ведь французская шансонетка мадемуазель Шоффо – только личина, так?

– Так, – кивнула женщина и принялась поглощать кусочки ананаса, плавающие в глубоком хрустальном судке. – Кстати, ты не стесняйся в выборе закусок. Это я в основном ужинаю фруктами, а тебе настоятельно рекомендую для подкрепления здоровья вон тот паштет из куропатки. И королевское суфле: как надо, его готовят только у меня.

Лариса почла невежливым искушать долготерпеливое гостеприимство своей странной хозяйки и отведала паштета. Впрочем, она сейчас съела бы и пригоршню живых тарантулов, лишь бы знать все ответы на мучающие ее вопросы!..

Честные, разумеется, ответы.

Женщина ее поняла.

– Что ж. – Она пригубила вино. – Ответим на все вопросы. Только поверишь ли ты?

– Верить – дело моей души, – веско сказала Лариса.

– Хорошо сказано, хотя это утверждение можно оспорить… Итак, призови на помощь свою душу, Лариса, потому что сейчас ей придется поверить. А это будет нелегко.

Женщина поднялась из-за стола и вплотную подошла к одной из обсидиановых стен. Опустила голову, безвольно ссутулила плечи и стояла так с минуту, а может, и меньше. А потом Лариса закричала и подавилась собственным криком.

Потому что женщина горела. Ее тело, даже одежда не изменили очертаний – но все они были из яростного бело-серебряного пламени. Стена за спиной женщины раскалилась и пошла багровыми трещинами, пол ощутимо трясся, как при землетрясении, и тоже становился горячим – струйки пара подымались вверх от каменных плит. Но средоточие пламени было в этой женщине. Или, точнее, она сама была пламенем.

Женщина подняла голову и посмотрела на Ларису глазами-протуберанцами:

– Веришь ли ты тому, что видишь?

– Да, – выдохнула Лариса. Всему прошлому, что ее когда-то окружало и было знакомо, больше не было места. Сознание Ларисы завоевала страшная женщина, ставшая пламенем и повелевающая пламенем.

– Не бойся, – спокойно сказала женщина и стала остывать, как остывала бы, наверное, доменная печь. К столу она подошла как ни в чем не бывало, хотя степа, у которой она только что стояла, все еще была раскалена.

– Так вот, моя милая Лариса, – улыбнулась женщина (от нее даже дымом не пахло!), – как ты только что изволила видеть, я не человек. Хотя на первый взгляд вполне подпадаю под антропологему Платона: двуногое, прямоходящее и без перьев. И с плоскими ногтями, ха-ха. Я выгляжу как человек удобства и собственной безопасности ради, хотя я фламенга.

– Кто?!

Женщина предупредительно рассмеялась:

– Не перепутай с фламинго и фламенко, хотя мнемоника может тут сыграть свою очередную шутку. Я фламенга – ходячая плазма, существо, состоящее из упорядоченных видов пламени, полностью подконтрольных моему базовому сознанию.

– Что значит “базовому сознанию”?

– Сознанию фламенги, разумеется. Человеческое сознание, которым я также владею в совершенстве, носит для меня лишь факультативный характер. Это как в коктейле “Пламя со льдом”: взбалтываешь, но не перемешиваешь… Ты продолжаешь верить мне, Лариса?

– Да.

– А доверять?

– А разве мы и об этом договаривались?

– Конечно! – Фламенга допила свое вино. – Договаривались. Когда твоя жизнь полностью оказалась в моей власти. Когда я решала: наказать тебя болью невещественного пламени, но оставить живой и даже невредимой, или просто спалить обычным напалмом, как кусок мяса.

– Я понимаю, почему оказалась в твоих руках, – медленно заговорила Лариса. – Ты тот самый загадочный убийца Истопник, о жестокости которого ходят легенды и которому платят чудовищно огромные деньги, чтоб ты сделала свое дело. Я перешла тебе дорогу. Верней, не тебе, а какой-то вздорной бабе, чьего мужа мне заказали. Я убрала его, а она решила мне отомстить. Наняв тебя.

– Почти правильно. Но только почти. Мало кто может меня нанять, это верно. Но родственник – хоть самый завалящий и отдаленный – имеет полное право. Своему не откажешь – закон любой приличной организованной преступности.

– Но ведь ты не человек! – Лариса нервно усмехнулась и мельком посмотрела на уже остывшую обсидиановую стену. – Сама говорила: другая структура, другое сознание… Какие у холодной плазмы могут быть родственники среди людей?!

Фламенга кивнула:

– Логично мыслишь. Но не до конца. Алиса Не-мова – как ты выразилась, вздорная баба – наполовину человек, а наполовину фламенга. Мутагенный фактор на молекулярном уровне. Урод в семье. Сама Алиса ничего не может сжечь, лаже яичницу на ладони не поджарит, но характер у нее наш. Пожароопасный. И хотя Алиса и не подозревает о существовании фламенг, мы сами, на подсознательном уровне, вложили в ее бестолковую голову спасительную мысль о том, что, случись беда, – у нее, Алисы Не-мовой, найдется защитник и отмститель обидчикам.

– Значит, родственная помощь, ничего больше, – задумчиво протянула Лариса. Первый страх и восторг перед невиданным существом прошли, и она старалась вести себя достойно. Достойно своей специальности. Она ведь тоже умеет многое. – Почему же тогда ты меня не убила? Почему я оказалась у тебя дома – ведь это твой дом?

Фламенга комично пожала плечами:

– Я оказалась пленницей собственного слова чести, Ларочка! Когда Алиса связалась со мной, она клятвенно потребовала с меня две вещи: покарать убийцу ее супруга и… На свой вкус и манер отблагодарить загадочного Доброго Человека Из Сычуани.

Лариса вздрогнула.

– Я и не подозревала, что судьба до смешного упростит мне задачу. – Фламенга улыбалась, и лицо ее снова приобретало ртутно-серебряный блеск. – Я очень удивилась, узнав, что убийца по прозвищу Косметолог и старающийся предотвратить неизбежное зло Добрый Человек Из Сычуани на самом деле некая малозаметная человеческая женщина Лариса Бесприданницева с тяжелой, но необычной судьбой… Интересно, для чего хладнокровная убийца предупреждает своих жертв о готовящейся трагедии – из-за собственных мук душевных или?..

– Хватит меня мучить, сука! – Лариса схватила тяжелую серебряную вазу. Градом посыпались на пол персики. – Добиваешь – добивай! А в душу мою не лезь, п-плазма!

Фламенга строго глянула на побагровевшую от гнева Ларису:

– Поставь вазу на место, дурочка. Ты так ничего и не поняла. Я просто выполнила оба условия, поставленные мне Алисой Немовой. Алисе я больше ничего не должна, и она оплатила мои услуги. Убийца ее мужа понес заслуженную кару. Согласись, кара была болезненной…

– Ты жгла меня, жгла?!

– Для всех, кто знал тебя в прежней жизни, Лариса Бесприданницева – обугленный труп, впаявшийся в решетку пожарной лестницы некоего захолустного Дворца комбайностроителей. И те, кому нужно, этот труп опознали. Но на самом деле ты вышла живой из моего огня. Живой и с возможностью новой жизни. Радуйся.

– Уже…

“Значит, и Старик, и Нарик уверены, что я мертва. И на них мне рассчитывать нет смысла. И мне не выбраться…

А куда выбраться?!

И стоит ли выбираться?..”

– Как быстро ты можешь озлобляться, причем совершенно напрасно. – Фламенга смотрела на Ларису глазами, в которых снова бездонно сверкал синий кварц. – Вспыхиваешь, словно бенгальский огонечек. Человек-искорка… Не бойся меня, Лариса. Я ведь сказала: время мести прошло. Теперь пришла пора благодарить… Доброго Человека… На мой манер и мой вкус.

И фламенга наполнила бокал Ларисы черным дивным вином. До краев.

…Лариса не чувствовала себя пьяной, но истома, прочно оплетшая все тело, не давала связно рассуждать или хотя бы толково подумать о сложившейся ситуации. Лариса лишь смутно помнила, что некие смуглые, подобные людям существа подняли ее из-за стола и понесли на руках бесконечными багрово-золотыми коридорами. А потом она увидела себя обнаженной среди медленно колышущейся голубовато-молочной, пенистой воды. В этой воде собственное тело показалось Ларисе каким-то хрупким, ненастоящим и исполненным странного неутолимого желания, не похожего ни на одно из обычных желаний человеческих. Лариса плескалась в воде и оглядывала стены бассейна – кажется, они были выложены изумрудами и бирюзой. А куполом пребывало все то же ночное бархатное небо, полное неведомых созвездий и цепочек из тысяч и тысяч лун…

– Это прекрасно? – спросила Ларису фламенга, подплывая так грациозно, что молочная поверхность странной воды оказалась почти неподвижной.

– Это прекрасно, – повторила Лариса. – Что это?

– Я называю это Источником Желаний. Но ты можешь придумать свое название.

Нагое тело фламенга извивалось в воде и наливалось ртутным светом…

– Я порождаю желание и награждаю его исполнением, – прошептала фламенга, и ее серебряные губы нашли воспаленные от внезапной страсти губы Ларисы.

– Да, – простонала Лариса. – Да!

Текучее и властное тело фламенги ласкало Ларису, словно дождь и тропический ветер. Оно доводило до сладкого безумия новизной ощущений и вдруг прерывало ласки, так что хотелось кричать от тоски и обездоленности.

– Если я заполню тебя…

– Да.

– Это будет наслаждение, которое ты больше никогда не испытаешь и которого будешь искать всю жизнь.

– Да!

Лариса выгибается тугим луком, разметывая опаловые брызги. Соски ее грудей сверкают словно ртуть, а в глазах стоит серебро.

– Возьми меня! – кричит Лариса. И серебряная пена шепчет:

– Беру…

Они долго, бесконечно долго вспенивают молочную воду бассейна, покуда тысячи лун не начинают медленно гаснуть одна за другой. Фламенга неторопливо убирает серебряную узкую ладонь с истомленного лона Ларисы.

– Это была твоя награда? – тихо спрашивает Лариса.

– Нет. – Фламенга приподнимается из воды и долгим странным взглядом смотрит на Ларису. – Я наградила тебя тем, что исполнила твое самое потаенное желание.

– Какое? – не веря, шепчет Лариса.

– Ты более не бесплодна. И любой мужчина, чье семя ты сочтешь достойным, подарит тебе ребенка. Разве не это было твое сокровенное желание?

– Да. – И Лариса сотрясается от слез.

Фламенга обвивает ее сверкающими руками, и теперь они не в бассейне – они среди трав и цветов, которые могут расти только во сне. А неподалеку сверкает под огромной луной обсидиановый замок.

– Я могла бы принять плоть мужчины, и ты понесла бы от меня, – просто говорит фламенга Ларисе. – Но тогда у тебя родился бы не человек. А еще… Мужчина не подарил бы тебе такого наслаждения. Идем в замок. Мы должны отдохнуть. Если бы ты знала, сколько часов по меркам обычного времени длилась наша любовь!

– Любовь?

– Да, любовь.

– Я готова для тебя на все, – глухо говорит фламенге опоенная страстью и надеждой Лариса, когда за ними, идущими, смыкаются посеребренные врата замка.

– Я знаю, – кивает фламенга.

– У меня нет другой жизни и радости, кроме тех, что принадлежат тебе.

– Ты ошибаешься, – мягко говорит фламенга, и синий кварц ее глаз затуманивается вечной печалью. – Но это пока скрыто от тебя. Идем. Нас ждет вино и отдых.

…И вечная луна несет серебряный дозор над вечным замком из обсидиана. И в одной постели, обнявшись как сестры или любовницы, спят две убийцы – человек и лукавая повелительница пламени.

Прошло несколько дней – пустых и в то же время наполненных радостью узнавания, блаженством совместных прогулок и послеобеденных бесед, значительных, как диалоги перипатетиков.

Лариса обживала новые стены – они лишь поначалу казались ей замком, в сладкие моменты ее подчинения жутковатому обаянию фламенги. Теперь она общалась с фламенгой почти запросто и звала ее Фридой, потому что своей неистовой красотой и эпатирующей взрывоопасностью фламенга напоминала Ларисе знаменитую звезду Мексики Фриду Качло. Запросто Лариса общалась и с домом – он вовсе не был таинственным и полным какой-нибудь дешевой эзотерики: особенно заметно это было днем. Коттедж, окруженный парком, плавно переходящим в бесконечные, засеянные гаснущим осенним разнотравьем поля. Лариса бродила, где ей вздумается, но не узнавала местности. Это могло быть где угодно: в Андорре или Колумбии, в Румынии или деревне Южные Выселки… Лариса наперечет знала все травы, по голосу определяла любую птицу, по запаху – зверя и По всем общим признакам – местность, но здесь все было иным. И когда Лариса срывала пожухлый цветок клевера и внимательно подносила его к глазам, то понимала, что обычный клевер имеет к сорванному ею цветочку примерно такое же отношение, какое имеет игрушечная звездочка из фольги к сияющей сверхновой. И Ларисины догадки умолкали перед непостижимостью мира, в который ее угораздило попасть.

Нагулявшись, она возвращалась в коттедж, только притворявшийся огромным замком. Все в этом доме было выстроено строго и просто: величественные обсидиановые стены, как оказалось, ничуть не мешали целому параду незатейливых гобеленов, которые с болезненной страстью коллекционировала Фрида. В лоджии, заставленной большими горшками с растениями, напоминавшими двухметровые пионы и хвощи, можно было занимать любой шезлонг и принимать последние в сезоне осенние солнечные ванны Что, кстати, и делала Лариса, прихватив пустой дамский журнальчик и лосьон для загара. Фрида не препятствовала ей в таком бессмысленном времяпровождении, хотя сама избегала солнца и дневного света с завидным упорством. Она как-то объяснила Ларисе свою неприязнь к свету дня: для всех фламенг это сияние – как подсознательный вызов, как провокация на сильную, неконтролируемую и немотивированную вспышку. А истинная фламенга не станс: пламенеть по пустякам, иначе в доме придется н. каждом шагу ставить огнетушители, да и все содержимое гардероба сшить из кевлара. Или других жаростойких материалов. Поэтому днем Лариса нежилась на солнышке или гуляла среди невысоких аллей неведомых деревьев, а фламенга (по ее собственном, выражению) “разбиралась с делами имения”, сидя кабинете-библиотеке без окон и с одной керосиновой лампой: обсидиановый коттедж достался фламенге недавно по наследству от дальнего родственника.

Зато по ночам женщины, ставшие больше чем подругами, либо плескались в том самом бассейне, либо ужинали чем-нибудь экзотическим, либо уходили в раскинувшийся за коттеджем неухоженный парк и предавались беседам.

…Иногда Лариса словно опоминалась, останавливалась внутри себя и принималась пропускать нервный ток сквозь собственную душу: “Почему ты не удивляешься происшедшему с тобой? Почему ты так легко сменила общество профессиональных убийц на общество фламенга? …Впрочем, фламенга тоже убийца. Хоть и не человек. Нет, стоп, этак можно до многого договориться. Например, до того, что осознанное убийство является прерогативой лишь осознающего себя существа… Чушь. Лариса, Лариса, где твое изумление перед странностями жизни?! Перед странностями твоей собственной жизни?!”

И ответ возникал почти сразу.

“А с какой стати я должна изумляться? Замирать в благоговейном удивлении? Ахать: вот оно, новое, неизведанное! Во-первых, моя воспитательница фрау Фейербах была суровым гностиком и вытравила из моего характера всякое удивление – изумление пред миром и красотой его и прочие сентиментальные духовные факультативности. Из меня успешно вырастили убийцу. А если убийца примется удивляться, то перестанет убивать. Надо выбирать, на что тратить отпущенное тебе время: на любование игрой росы в чашечке цветка или на наблюдение за агонией убитого тобой человека (чему, кстати, тоже не откажешь в определенном эстетизме). Да, так вот это во-первых. А во-вторых, чего такого удивительного должна узреть я в своей новой подруге? Что она не человек и к тому же сверхъестественная любовница? Это отнюдь не повод для благоговейного трепета души и всяких там восторгов. Ну, исключая восторги сексуальные, конечно: вот уж не думала, что оргазм может быть столь разнообразен… И еще. Я точно знаю, почему фламенга не поражает меня удивлением и не ждет от меня этого удивления. Она такая же убийца. Как и я. Только наши рабочие методы радикально отличаются. Но из-за этого, право, не стоит визжать: “Ах, мне открылась новая ипостась бытия!” И кстати, я терпеть не могу слов “бытие” и “ипостась”.

Однако любопытства, обыденного для всякой женщины, даже для женщины-убийцы, Лариса в себе отнюдь не подавляла.

– Фрида, – как-то призналась Лариса фламенге, – я ведь стопроцентно поверила в то, что ты – настоящая француженка, певица, да и к тому же убийца, которую разыскивает Интерпол. Я все это услышала о тебе от двух типов в момент, когда ты пела на заседании нашей Организации, ну, ты помнишь. Пела о том, как ты еще станешь самой счастливой и люди к тебе потянутся… Черт, это было так убедительно!

– Это стиль моей работы – делать все очень убедительно, Лара, – улыбнулась фламенга и обняла подругу за плечи. Она любила обнимать, при этом ее пальцы становились сверкающими и то удлинялись чуть не до земли, то превращались в шипастые шарики наподобие репьев. Словно фламенгу это забавляло. А еще при ночных разговорах она любила выпускать изо рта крошечные шаровые молнии. Чтоб в атмосфере было побольше озона.

Или чтоб Лариса ни на минуту не забывала, с кем имеет дело.

– Ведь и ты, моя дорогая Лара, очень убедительно демонстрировала всем тебя окружавшим, что ты – невзрачная, незаметная женщина. Бабочка с крыльями такого цвета, который не различить на коре дерева. А разве по-настоящему ты такая уж дурнушка?..

И фламенга поставила перед лицом Ларисы свою ладонь: ладонь стала зеркальной, и в этом зеркале Лариса Бесприданницева увидела ту настоящую себя, которую так старательно скрывала от окружающего мира.

– Разве ты не прекрасна, Лара? Разве твоя красота – не сила, страшная сила, способная разорвать этот мир, как бумагу? – тихо спросила фламенга. – И разве ты не прокляла свою судьбу за то, что она нацепила на тебя ослиную шкуру?!

– Ослиную шкуру?..

– А, это из старой французской сказки. Вот привязалась-то ко мне эта устричная страна! Le diable me prends![4] На самом деле никакая я не француженка, ты же понимаешь. – Фламенга выпустила еще один шарик-молнию. – У пламени нет национальности. И половой принадлежности тоже.

– Я догадалась…

– В пламени есть главное: страсть и воля. И эти же качества есть и у настоящего убийцы. Потому мы так близки, Лариса.