Читать онлайн По грибы. Рассказы бесплатно
Часть
I
Кошка Муся
Помню кота Маркиза из своего раннего детства – серо-белого окраса, крупного, костистого, с рваными ушами. Он снискал всеобщее уважение за то, что был ярым крысоловом, а крыс в те времена в городских подвалах хватало. «Работал» Маркиз в три смены, а домой прибегал только молочка хлебнуть да поспать несколько часиков в тепле. В качестве платы за постой почти каждый раз приносил в зубах крысу. Нам и в голову не приходило его потискать – для детских игр он совсем не годился.
После Маркиза мама завела кошку, так как котов не любила за их привычку метить углы, да и вообще считала, что кошки не в пример умнее.
Мурка выросла очень дисциплинированной: с детства знала свою территорию в квартире – коридор и кухню – и никогда не пыталась войти в жилые комнаты. Спала Мурка на тёплой батарее в коридоре, а кормилась на кухне: все мясные и рыбные обрезки доставались ей, да и молочка хозяйка всегда наливала. При такой ненавязчивой заботе кошка всегда была здорова и лоснилась хорошей шерстью. Лотка дома не держали и выпускали Мурку гулять на улицу; вернувшись, она садилась у дверей квартиры и терпеливо ждала, когда кто-нибудь из проходящих соседей обратит внимание на её просительное мяуканье и нажмёт кнопку звонка.
К нашим нескладным детским ласкам Мурка относилась терпимо, но когда ей что-то совсем не нравилось – вежливо отстранялась и убегала к себе на батарею. Своей хозяйкой она считала маму, которая много времени проводила на кухне: варила обеды, пекла пироги, а Мурка тем временем сидела на табуретке и терпеливо ждала, когда та кинет ей чего-нибудь вкусненького. Мурка ценила мамину заботу и была ей преданна. Она не была особо ласковой кошкой, и только к маме она сама запрыгивала на колени и, топча лапами её фартук и жмуря глаза, заводила свою благодарственную песню. А однажды Мурка на деле продемонстрировала преданность своей хозяйке.
Колька, мой брат-озорник, как-то сильно набедокурил. Отец в тот раз нешуточно рассердился и решил разобраться с ним сурово: бранясь, он вытащил из брюк ремень и замахнулся, но добрая мама незамедлительно кинулась наперерез! И тут произошло что-то странное: отец, забыв про Кольку, начал шлёпать ремнём по собственной спине. Оказалось, кошка, решив, что обижают её хозяйку, бросилась на отца и вцепилась в него когтями!
***
Два раза в год Мурка приносила штук по пять котят. Когда подступала пора рожать, она начинала ходить за мамой по пятам и мяукать: дескать, помоги! Мама ставила рядом с батареей картонную коробку, застилала мягкой тряпкой, и Мурка тут же в неё запрыгивала. Котята рождались слепыми и мокрыми. Кошка тщательно вылизывала их, и те сразу принимались сосать молоко. Для нас, детей, это было целым событием, мы не могли дождаться, когда, наконец, нам разрешат взять в руки и поближе рассмотреть хотя бы одного котёночка! Котята бывали разномастными, и мы, окружив коробку, бурно обсуждали, который же из них самый красивый, выбирая себе любимчиков; а дня через два уже вовсю таскали их из коробки. Поначалу кошка с волнением наблюдала за нашими действиями, но скоро привыкала к человеческому любопытству и благодушно разрешала любоваться своими очаровательными детишками.
***
Каждое лето проводили мы у бабушки и дедушки в деревне. С именами для своих животных они не мудрили: поросёнка неизменно звали Борькой, корову – Малюткой, кошку – Муркой. А кошки у них жили всегда, без кошки в деревенском доме нельзя – от мышей спасу не будет.
Поутру, когда на стол ставился кипящий самовар и все садились завтракать, прибегала с охоты и кошка со своей лептой к семейной трапезе – свеженькой «мышатинкой». Она гордо кидала её посредине комнаты: угощайтесь, мол, приятного аппетита, видите – я тоже при деле и не зря ваш хлеб ем! Но иногда бездыханная мышь вдруг «оживала» и на глазах опозоренной Мурки проворно скрывалась под буфетом. Все сочувствовали кошке – охали, ахали! Но та (от стыда, и чтобы поскорее сменить тему) начинала истово умываться, тщательно вылизывать свои бока, делая вид, что у неё давно запланированный «банный» день, и ничего особенного только что не произошло, – забудьте!
А бывало так, что с охоты кошка возвращалась слишком рано, мы ещё спали, и она, недолго думая, несла мышь кому-нибудь из нас прямо в постель – на подушку – вот визгу-то было!
***
Через много лет, когда я сама уже стала хозяйкой, появился у нас в доме нежданно-негаданно простенький, беспородный котёнок – девочка – назвали её Мусей. Муся была ласковой, с удовольствием давала себя тискать, и к ней быстро все привязались.
История нашей Муси чем-то напоминает сказку о гадком утенке. В раннем детстве она была невзрачным котенком, в котором не было и намёка на будущую изысканность, но к семи-восьми месяцам Муся превратилась в настоящую красавицу. Выросла она в необыкновенно крупную и отлично сложенную кошку, а детский невнятный пушок сменила на роскошную гладкую шерсть, тёмную на спине и пятнистую по бокам. Красивая голова с высокими ушами была раскрашена по-тигриному, на грудке – белая «манишка», передние лапки – в белых «носочках»; тяжёлый полосатый хвост довершал картину. Все любовались Мусей, а кто-то даже выпрашивал её у нас, но мы на это только посмеивались.
По утрам Муся просыпалась очень рано, с рассветом: её желудок требовал немедленного завтрака. Она забиралась ко мне в постель и принималась «нежно» вылизывать моё лицо шершавым языком, явно рассчитывая на ответную благодарность. Очнувшись, я немедленно прятала голову под одеяло, но Муся начинала искать другую неприкрытую часть тела, бесцеремонно топча меня лапами. Вставать на заре мне категорически не хотелось, и я вяло отбрыкивалась от неё как от надоедливой мухи, – однако всё было бесполезно. Помаявшись так некоторое время, я с досадой вскакивала с кровати и выпихивала кошку за дверь, чтобы без помех продолжить прерванный сладкий сон. А ей оставалось терпеливо ждать, когда хозяйка наконец-то встанет и накормит изголодавшуюся.
Неугомонная игрунья Муся, даже будучи уже взрослой кошкой, по-детски прыгала за бантиком, привязанным к верёвочке. Она мгновенно откликалась на любой призыв к игре: как напрягалось её красивое крупное тело, и расширялись зрачки, когда кто-нибудь начинал поскрёбывать рукой, спрятанной под подушкой! Замерев на несколько секунд (только кончик хвоста выдавал её волнение), она совершала стремительный и грациозный прыжок на «шуршащую» подушку всеми четырьмя лапами!
Как-то в игре я, притворно задираясь, взяла в пучок Мусины задние лапы и подняла её над полом вниз головой, словно тушу. «Подвешенная» Муся стала изгибаться, стараясь достать зубами мою коварную руку. Долго я её не мучила и опустила на пол, но Мусе моя выходка так понравилась, что она никуда не убежала, а совершенно определенно стала требовать продолжения и лизать мою руку. С тех пор это гимнастическое упражнение стало её любимым.
***
В конце мая мы на всё лето уехали на дачу. Юная Муся, никогда до этого не видевшая живой природы, ошалела от свалившихся на неё впечатлений. Часами, в позе сфинкса, сидела она на цветущем лужке перед домом, с явным восторгом наблюдая порхающую и копошащуюся вокруг жизнь: уши её разворачивались во все стороны на множество жужжащих и звенящих насекомых, круглые глаза были широко раскрыты, хвост трепетал.
Ласточки, живущие под коньком крыши, воспринимали Мусину длительную «засаду» как нешуточную угрозу, они с оглушительным щебетом атаковали её с высоты, норовя на лету клюнуть в макушку. Их налёты только дразнили Мусю: она жмурилась, прижимала уши, но цапнуть, конечно, не успевала. Попугав врага и не добившись его бегства, ласточки улетали восвояси до следующего раза.
На этом зелёном лужке и состоялось у Муси знакомство с соседским котом Васькой. Со своего крылечка я наблюдала, как это произошло…
…Васька жил у тётки Пани, имевшей обширное и беспорядочное хозяйство. Большой пыльный двор её всегда кишел живностью, которая плодилась будто бы сама по себе; а на богато унавоженном огороде, заросшем сорняками, зрел стихийный урожай. Только укроп, к слову, вымахивал у неё в полтора человеческих роста, а свёкла – с капустный кочан. Кроме коровы, поросёнка, гусей и кур, было у Пани две собаки и около десятка кошек (кто их считал!). Жадна была она на всякую животину, а рук и сил на всё уже не хватало. В доме у неё, вечно неприбранном, стоял неистребимый дух варева для скотины, готовившегося из столовских отходов, которыми Паня разживалась в расположенной поблизости воинской части.
Кошки Панины, не привыкшие к человеческой ласке и заботе, жили свободно, кормились чем бог пошлет: ловили мышей и птичек, крутились на речке около рыбаков. Но в урочное время, когда хозяйка начинала греметь подойником, все были тут как тут в полном сборе.
Как-то зашла я к Пане и застала забавную картину: кошки, беспрепятственно рассевшись на обеденном столе и холодильнике, с волнением следили, как хозяйка кормит измельчёнными крутыми желтками звонкую ораву крошечных цыплят, помещённых в картонную коробку и подсвеченных для тепла электрической лампой. Кошки с трудом воздерживались от поползновений: хвосты их так и ходили ходуном! Но смотреть-то – кто запретит?
В этой своеобразной компании и жил свободной деревенской жизнью Васька – гроза всех местных собратьев. Был он простецким, видавшим виды котярой: кряжистым, с большой головой и укороченным в боевой схватке ухом. Только одна деталь в нём совершенно не соответствовала этому брутальному образу и вызывала улыбку: у Васьки был нежно-розовый носик с маленькой черной родинкой.
Приметив Мусю, сидящую среди цветущих одуванчиков, Васька был ошеломлён: первый раз в жизни он видел такую холёную красавицу – и влюбился в неё без памяти. Его чувства были очевидны и очень походили на человеческие. Он стал приходить к заветному лужку каждый день: залегал на пригорке в некотором отдалении и с благоговением наблюдал за Мусиным моционом. Васька был королем в своей деревне, а теперь совершенно потерялся и не надеялся на взаимность. Сначала он даже не пытался приблизиться, и был счастлив просто любоваться Мусей издали. А Муся, как любая женщина, цену себе знала. Новоявленного поклонника она заметила в первый же день, но свой интерес тщательно скрывала, ни одним взглядом себя не выдавая.
Однако вскоре страстное желание познакомиться у Васьки победило, и в один прекрасный момент он стал медленно сокращать расстояние до предмета своего поклонения, пока не оказался совсем рядом, – здесь он притормозил и напряжённо замер в ожидании последствий. Но Муся искусно не заметила его эскападу и продолжала оживлённо следить за порхающей бабочкой. Васька от неловкости тоже стал смотреть на бабочку, однако всё же не забывал кидать на Мусю быстрые взгляды, оценивая её благорасположение. Потом он перестал заниматься ерундой и, ползком преодолев оставшиеся несколько шажков, самым нелепым образам уткнулся в Мусин бок своим розовым носом: мол, это я, Васька, – обрати, наконец, внимание на мою скромную персону! Тут уж Муся «увидела» его, возмутилась, привскочила и – лапочкой, лапочкой – стала шлёпать его по лбу! Васька весь съёжился, глаза зажмурил, уши свои, израненные в боях, прижал, всем своим видом показывая: «Я всё выдержу от тебя – бей! – только не гони!» Но Муся как-то быстро успокоилась, остыла – видно, эти «пощёчины» были чисто ритуальными, полагающимися по её женскому статусу, – и никуда не убежала. Васька, разумеется, тоже остался. Знакомство состоялось. С тех пор он присутствовал рядом с Мусей на лужке уже на законных основаниях, а она по-царски едва замечала его, хотя и не гнала.
***
Самая интересная, наполненная событиями и приключениями жизнь происходит у кошек по ночам, а видят они в темноте прекрасно. Ночью кошки, бывает, пробегают по нескольку километров к своим заветным охотничьим угодьям или в поисках своего, только им ведомого, интереса.
В сумерках, когда Муся уже давно спала, растянувшись на диване, Васька стал приходить к нашему дому, чтобы пригласить подругу на ночное гулянье. Он садился под окнами и начинал громко и гортанно мяукать. Муся, не поднимая головы и не открывая глаз, разворачивала ухо в сторону призывных криков и продолжала дремать, однако через некоторое время, как бы невзначай, просыпалась и соскакивала с дивана. Сладко зевнув, широко раскрывая пасть и потянувшись всеми четырьмя лапами, она начинала тщательно прихорашиваться, приглаживать свою шерсть розовым языком. Всем своим видом она показывала, что это обычный её туалет после сна. Однако было видно, как чутко разворачиваются её уши на очередной Васькин призыв. Так она намывалась до тех пор, пока кто-нибудь наконец не открывал дверь, чтобы выйти из дома, – тут уж Муся мгновенно бросала свое занятие и первая, стрелой, проскальзывала мимо ног. За дверью она резко сбавляла темп и как приличная особа, не теряя достоинства, неспешно сходила с крыльца, прекрасно зная, что напротив уже сидит и смотрит на неё влюблённый Васька.
По ночам Васька, бывалый охотник, учил Мусю своему любимому занятию – ловле мышей и крыс, которых было немало на скотном дворе у тётки Пани. Как-то в темноте слышали мы оттуда их совместную яростную схватку с крысой, сопровождавшуюся шумной возней, парным кошачьим воем и крысиным визгом. Так наша «благородная девица» приобщалась к настоящей деревенской жизни – это тебе не за бабочками прыгать! Муся оказалась хорошей ученицей: скоро и у нас в доме не осталось следа от мышей.
Утром, после бурных ночных приключений, Муся возвращалась домой и заваливалась спать. Однажды, не дождавшись, когда мы проснёмся и откроем дверь, она нашла себе солнечное местечко между оконными рамами в нежилой половине дома и крепко заснула, растянувшись на старых опилках. Хватившись среди дня, мы долго не могли найти свою любимицу: ходили, кричали, звали её, пока не увидели за перекошенной рамой с разбитым стеклом мерно вздымающийся кошачий бок. Она не слышала нашего зова: умаявшись за ночь, Муся спала мертвецким сном.
***
В конце лета мы вернулись в город. В квартире Муся долго не находила себе места: тосковала, бродила как неприкаянная, подолгу сидела у входной двери, откуда тянуло улицей. Забывалась она сном. Спала неспокойно, напряжённо подёргивая во сне лапами и хвостом. Видно, вновь и вновь снились ей деревенская жизнь и уж наверняка преданный друг Васька…
Пират и Тобка
У тётки Пани был полный двор живности: и корова с телёнком, и поросёнок, и куры, и гуси, около десятка кошек, и две собаки-дворняги: большущая – Пират, и небольшая – Тобик.
Пират был немолодым, мудрым, «малоразговорчивым» псом: лишний раз попусту не брехнёт. Обычно он лежал в пыли посредине двора и чутко подрёмывал, время от времени приоткрывая один глаз и внимательно окидывая взором свою территорию. Его обязанностью было охранять двор от трёх главных врагов – ворон, ястребов и крыс. Ястребы высматривали зазевавшихся, отбившихся от мамаши цыплят, а вороны воровали куски хлеба, которые тётка Паня в солнечную погоду сушила для скотины на пологой крыше сарая. Крысы тоже не упускали возможности пошарить во дворе в поисках съестного. Так что Пират всегда был начеку. Иногда, чтобы похвастаться перед кем-то его выучкой, Паня кричала: «Пират, ворона!» или «Пират, крыса!» – Пират тут же вскакивал и, не увидев ещё ни вороны, ни крысы, начинал упреждающе сновать по двору и яростно лаять во все углы, вызывая восхищение у зрителей своей понятливостью.
Паня уважала Пирата за ум, но особенной нежности к нему не испытывала: никогда не погладит, за ушком не почешет. Относилась она к нему как к верному служаке, которого надо каждый день кормить, как и всю остальную живность на своём дворе. Однако для поддержания его репутации любила при случае рассказать особенную, с налётом таинственности, историю о том, как Пират не раз излечивался от змеиных укусов. Будто бы ровно в полночь (это особо подчёркивалось) он вставал и с распухшей лапой уходил со двора искать заветную травку – противоядие, которое действует, по её словам, только ночью, по росе, а утром возвращался уже практически здоровым. Достоверность этой истории, устойчиво укоренившейся в её голове, вызывала сомнения, так как «в полночь» Паня обычно досматривала свой десятый сон (утром вставать с петухами!) и не могла видеть факта отлучки Пирата со двора и тем более сопровождать его в поисках нужной травы.
Кошек своих Паня тоже не особо привечала, были они полными дикарями и даже пугались, когда кто-то к ним наклонялся, чтобы погладить.
И всё же было на свете одно существо, которое тётка Паня любила бескорыстно и самозабвенно, и которому доставалась вся её ласка. Этим существом, как ни странно, была мелкая и совершенно никчемная дворняжка Тобик.
Выглядел Тобка карикатурно, хотя чем-то и напоминал шпица: у него была острая гладкая мордочка со стоящими треугольными ушками и пышное жабо. Длинная чёрная шерсть распадалась по его хребту на две стороны, прикрывая рыжеватое брюхо, а хвост, как страусовое перо, лохматой баранкой лежал на спине. Всю картину портили до нелепости короткие, мелкие лапки и какой-то невнятный дефект пасти: его верхние зубы не до конца прикрывались губой, и пасть постоянно казалась ощеренной.
Всё бы ничего, да характер у Тобки был препротивный. Если внушительный Пират охранял двор от пернатых и хвостатых воришек, то эта «мелочь», Тобик, с утра до ночи следил за всеми «двуногими», проходящими мимо Паниного дома. И не просто следил, а, завидев идущего, кубарем выкатывался со двора на дорогу и, поднимая клубы пыли, с остервенелым лаем начинал преследовать ни в чём не повинного человека. Стараясь по трусости не попадать в поле зрения своей жертвы, Тобка нападал сзади. Щеря острозубую пасть и захлёбываясь лаем, он норовил схватить человека за пятку. Бедняга-прохожий изворачивался, начинал искать под ногами спасительную палку или камень, чтобы отпугнуть мерзавца, – а вот этого Тобка никому не прощал! Почувствовав уже совершенно определённую угрозу, он, опережая её, больно тяпал человека за ногу и благоразумно, с мстительным лаем, скрывался за своими воротами (до следующего, проходящего мимо).
Тётка Паня обожала своего Тобку и прощала ему всё. А «сторожевую» прыть даже поощряла и пресекала редко – только когда кто-нибудь скандал заводил – и Тобка мгновенно её слушался. Чувствовали они друг друга с полувзгляда. Детей у тётки Пани никогда не было, и она любила его, воистину, как своего ребёнка, а называла не иначе как Тобка-сынок; разговаривала с ним как с человеком и всюду брала с собой. В магазине она обязательно покупала ему гостинцы, а со стола Тобке доставались самые лакомые кусочки.
Когда тётка Паня отправлялась куда-то на лодке по реке, Тобка непременно сопровождал её, сидя на носу и по-лоцмански оглядывая фарватер и окрестности. Однажды Тобка с лодки увидел, что мимо их дома, по дороге, идёт чужой человек. Забыв про водную преграду, он со своим обычным истерическим лаем ринулся в атаку и тут же с размаху (затормозить-то уже было негде) улетел в речку. Увидев своего «сынка» беспомощно барахтающимся в воде, Паня душераздирающе закричала и бросила вёсла, – лодка под её ногами заходила ходуном и чуть не опрокинулась. Вытащить Тобку из воды не было никакой возможности, Паня могла только протягивать к нему руки и стенать: «Тобка, сынок! Тобка, сынок!..» Но опростоволосившийся Тобка, несмотря на полное отсутствие опыта в водоплавании и мелкие, малопригодные для этого лапки, добрался до берега самостоятельно, где первым делом, зажмурившись и пуще обычного оскалив пасть, стал долго и яростно отряхиваться. Паня же, вся на нервах, догребла за ним, выбралась из лодки и с причитаниями посеменила сушить и ублажать несостоявшегося утопленника…
Давнишняя история про пса Гая
Как-то сидели мы с пятилетним сыном Мишкой на крылечке, отдыхали после завтрака. Утро было сверкающее, душистое – июнь в самом разгаре! Зелень вокруг свежая, молодая, луга цветут, весёлые облака несутся по умытому небу. И так хорошо нам было!
Вдруг на тропинке, ведущей к нашему дому, появилась гурьба собак – штук восемь разного размера и масти. Перемещались они нервно, вразнобой, успевая, однако, и на травке иногда поваляться, отдохнуть. По всем признакам – гуляла «собачья свадьба». Обычно на такие «свадьбы» со всей округи собираются разнокалиберные псы и днями бегают за какой-нибудь местной жучкой, претендуя на ее любовь и благосклонность. И неизвестно, кого она выберет на роль «жениха». Каждый в этой компании тихо ненавидит своих назойливых соперников, и от этого между ними часто случаются злобные стычки. Так и бегают все вместе неделю, а то и больше, – голодные, не рискуя лишний раз исчезнуть из поля зрения своей «дамы», чтобы поесть-попить. Эти взбудораженные стаи надо обходить стороной, стараясь никак их не задевать, не попадаться им «под горячую руку», а то можно ненароком и схлопотать от какой-нибудь уставшей и раздраженной псины.
Вот такая «свадебная» толпа и появилась около нашего дома, когда мы сидели на ступеньках и любовались пейзажем. Среди собак оказался соседский Гай – дворняга черно-рыжего, как у овчарки, окраса с обвисшими ушами. Гай был добрым псом, он любил нашего Мишку и при встрече обязательно подбегал «поздороваться» с ним. И в этот раз, завидев Мишу, Гай по инерции отделился от своей компании и затрусил в нашу сторону. Напрасно он это сделал! Он и сам это понял, когда был уже рядом. В тот момент, как и все остальные собаки, он был сильно возбужден и мог думать только о свадьбе – ему было не до Миши. Гай притормозил и уже хотел развернуться, но Мишка успел дотянуться до его головы, чтобы погладить. Гай увернулся от нежеланной ласки и раздражённо тяпнул его за руку. Укусил не очень сильно, не до крови, но Мишка расплакался от неожиданности и обиды. А Гай опрометью бросился прочь.
Прошла неделя. И снова с крыльца видим – бежит Гай в нашу сторону, теперь уже один, но бежит как-то неуверенно, с запинками: то притормаживает и нюхает что-то под ногами, то куда-то сворачивает, – а сам, однако, в нашу сторону посматривает и этими уловками встречу только оттягивает. А когда наконец приблизился, то и совсем сбавил шагу: хвост виновато поджал, голову опустил, в глаза не смотрит. Остановился рядом, постоял немножко в замешательстве и вдруг, зажмурив глаза (ах, была не была!), уткнулся носом в Мишкины коленки. Мы ахнули: Гай пришел просить прощения! Целую неделю, бегая без сна и еды с собачьей сворой, он, оказывается, помнил свою вину, мучился, что обидел маленького человека, с которым всегда дружил. Мишка, теперь уже опасливо, протянул руку и дотронулся до его головы, – какое же счастье сразу вспыхнуло на собачьей морде: его простили! Глаза у него заблестели, хвост радостно завилял; видно было – тяжелый камень упал с его души! Пританцовывая, он стал лизать Мишку в лицо, в макушку, в руки! Мне даже показалось, что когда эта долгожданная процедура закончилась, Гай облегченно вздохнул. А потом он развернулся и весело побежал в сторону своего дома – наконец-то обедать и спать…
Белая панамка
Помню я себя с годовалого возраста, а то и раньше. Одно из первых воспоминаний младенчества: я стою в кроватке в затемнённой комнате и держусь ручками за перильца; видимо, только что проснулась и встала на ноги. Тихо, никого рядом нет. Через открытую дверь вижу светлую соседнюю комнату: голубые обои с мелкими букетиками, высокий комод с витыми столбиками, обеденный стол. Жду, когда появится мама, а её всё нет и нет. Говорить я ещё не умею, но вполне понимаю, что к чему. Не дождавшись, начинаю громко плакать, и мама прибегает откуда-то из глубины квартиры.
Помню, как меня моют в корыте, стоящем на табуретках рядом с раскалённой круглой печкой. Печка облицована гофрированным металлом и покрашена серебрянкой. В открытой топке пылают дрова. Я шлёпаю по воде ладошками – брызги летят во все стороны! Мама для порядка ворчит и старается поскорее закончить дело.
Говорить я, со слов мамы, начала в полтора года. Хорошо помню свои впечатления об этом событии: идём мы с ней по нашей улице и о чём-то разговариваем, и я, держась за мамину руку, гордо думаю про себя: «Как же хорошо, что я теперь сама могу сказать всё что хочу!
Уже позже меня стал мучить вопрос: а кто это думает внутри меня? И что такое «думать»? Я щупала своё тело, голову – и никак не могла понять, как появляются мои мысли, откуда? Казалось, что мысли живут в теле самостоятельно и каким-то образом управляют мною. Я двигала руками-ногами, издавала разные звуки, даже рычала, вслушиваясь: кто же внутри командует моими действиями?! Я пыталась перестать думать – но ничего не получалось. В результате изнурительных и упорных попыток я, как мне показалось, всё-таки нащупала место в груди, у шеи, где, вроде бы, находится что-то обособленное и руководит мной, – но внятного ответа я, конечно же, не получила. Пришлось с этим смириться, а вопросы и до сих пор остались.
Помню зиму. Меня везут на санках, я лежу животом на мягкой подушке лицом вперёд. Мне доставляет удовольствие слушать, как шуршат подо мной полозья, хрустит снег у мамы под ногами, наблюдать, как при каждом шаге от её подошвы отваливается спрессованная снежная лепёшка, – мне почему-то очень нравятся эти лепёшки! По бокам от меня громоздятся большие чистые сугробы. Если же задрать голову, то видно, как на высоких городских крышах курятся белыми завитками печные трубы, разбавляя морозный воздух уютным запахом дровяного дыма.
Но ни с чем не сравнить мои воспоминания о летней жизни в деревне у бабушки с дедушкой.
К нашему дому, стоявшему на краю деревни, примыкал луг, на котором мы, будучи маленькими детьми, проводили весь свой день, а мама, занимаясь своими делами, следила за нами из открытого окошка. Мы ползали в траве, купаясь в духмяном настое цветущего разнотравья (как-то, через много лет, этот несравненный запах приснился мне, словно въявь, и я проснулась в слезах). Жужжали пчёлы, на разные голоса стрекотали кузнечики, порхали бабочки, по длинным травинкам ползали диковинные жуки, за которыми я с большим интересом наблюдала вблизи, лёжа на тёплой земле. Однажды, когда я захотела потрогать пчелу, она больно ужалила меня, оставив в моей руке острое чёрное жало. Я заплакала, побежала к маме, и та вытащила его, подула, поцеловала «бобо», успокоила.
А помню, как на тропинке среди высокой травы я впервые нос к носу столкнулась с собакой – она показалась мне огромным лохматым чудовищем, и я зашлась плачем от ужаса. А собачонка-то, как мне потом рассказывали, была размером с болонку.
В трёхлетнем возрасте я устроила себе первое маленькое приключение.
***
Позади деревенских домов, на склоне противоположного косогора, раскинулось широкое ржаное поле; с нашего холма было видно, как ветер неустанно гоняет по нему и мотает во все стороны серебристо-зелёные волны молодых колосьев. Быстрые облака часто бросали на рожь обширную тень – её незамедлительно сменяла полоса ослепительного солнечного света, которая гнала эту тень к горизонту. Тут же набегала новая тень – и снова солнечный свет как метлой гнал её прочь. Я, как маленький суслик, столбиком стояла на нашем холме и заворожённо смотрела вдаль на эту живую игру в догонялки. Размашистые и упругие волны ржи манили к себе, казалось, что на них можно лечь, и они понесут тебя по полю вместе с бегущим солнечным светом. Мне захотелось рассмотреть эти волны вблизи, и я стала потихоньку спускаться с нашего косогора. Иногда я всё-таки оглядывалась и видела на фоне слепящего солнца почти чёрный силуэт нашего дома, который сначала казался громадой, но, чем дальше я уходила, становился всё меньше и меньше, как и другие деревенские дома левее.
Хорошо помню, какая высокая, выше моего роста, была трава, через которую я пробиралась к своей цели, – приходилось разводить её руками. В глазах рябило от золотых лакированных цветочков куриной слепоты, которые тыкались мне в лицо. Иногда на пути деревом вставала толстая красноватая метла конского щавеля, и её надо было обходить. В необъятном синем небе самозабвенно пели жаворонки, и я запрокидывала голову, высматривая трепещущие чёрные точки. Всё было для меня вновь, но я не испытывала боязни, а просто шла к цели, которая меня заворожила. Домов позади уже почти не было видно, только крыши торчали из-за холма. И вот я уже спустилась в низину, откуда до ржаного поля было рукой подать, как вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня сзади. Конечно же, это была мама!
Через много лет мы вспоминали с ней эту историю, и она рассказала, как испугалась, обнаружив тогда мою пропажу; как искала меня везде по деревне. И только в очередной раз выскочив за околицу, увидела далеко под горой белую панамку, ползущую в высокой траве в сторону ржаного поля.
Не довелось мне тогда дошагать до своей первой мечты совсем немного…
По лету вприпрыжку
Дед Егор и бабушка Таня жили в небольшой деревеньке Смолино недалеко от старинного города Твери, который в советские времена назывался Калинином. Нас, внуков, у них от двух дочерей было пятеро. Дочери же (мои мать и тётка) давно жили отдельно со своими семьями: одна – в Питере, другая – в Москве. Однако каждое лето, с мая по сентябрь, они с нами, младшими детьми, проводили дачниками в деревне у стариков.
Деревня наша стояла на холме под привольным небом. С холма открывался чудный вид на лоскутные квадраты колхозных полей, на травяную низину, на острозубую гребёнку леса, венчающую противоположный косогор. За лесом пряталось большое село Семёновское с церквушкой посредине, а за селом, среди широких заливных лугов, текла река Волга.
***
Деревня оживала на рассвете. Выгоняли коров. Во дворах по очереди скрипели ворота, выпуская скот из душного ночного чрева. По улице шёл пастух с торбой через плечо, гнал на пастбище колхозное стадо, к которому постепенно присоединялась и вся «домашняя» скотина. Выходила и наша корова, любимая бабушкина Малютка. Пастух лениво поторапливал хозяев: у каждого дома, где мешкали, он свистел как соловей-разбойник и громко хлестал оземь длиннющим кнутом. Вокруг стада крутилась, перебегая туда-сюда, невзрачная лохматая собачонка, присматривая за порядком и подавая при необходимости строгий требовательный голос. Рогатый скот её беспрекословно слушался, а пастуху вроде бы и делать было нечего.
Но скоро, роняя на ходу смачные лепёшки, стадо бойко спускалось с горки в росистую низину и бесшумно пропадало в ползущем утреннем тумане. Эту пасторальную картинку наблюдала я очень редко: утренний сон самый сладкий!
***
Обычно я вставала часов в десять. Будили меня куры, которые поутру, когда несли яйца, начинали оглушительно вопить за стенкой несчётное количество раз: «Ко-ко-ко-ко-кудааах-тах-тах! Ко-ко-ко-ко-кудааах-тах-тах!..», оповещая весь поднебесный мир об этом несусветном событии. Очнувшись ото сна и кинув на ухо подушку, лежала и думала: «Зачем так орать-то?! Чтобы все, кто мог, сбежались и забрали на съеденье ваши яйца? Почему бы не делать всё молча? Правду говорят – куры-дуры!». Помаявшись ещё немного, я сползала с матраса, туго набитого сухой душистой осокой, и, натянув сарафан, плелась из своей летней горницы на улицу умываться. На ступеньках крыльца меня мгновенно окутывало горячим солнечным светом и разогретым запахом чистой деревенской травы. Утро уже вовсю перетекало в сверкающий день, и высокий ветер, набравшийся полуденной силы, весело играл серебристой листвой старых вётел. Умывшись, я бежала в дом узнать, что там с завтраком?
***
Во времена моего детства в деревнях у всех ещё были русские печи – кормилицы, душегрейки, лекари, спасительницы – много уважительных слов можно сказать об этом великом народном изобретении. Эта животворящая громада занимала внушительную площадь в избе. В печи с утра готовили еду на весь день, и та не остывала в её чреве до вечера. В печи варили щи и кашу, топили молоко в глиняных кринках, пекли хлеб и пироги, запаривали корм для скотины. В печи коптили окорока и делали пивное сусло к праздникам. Полость печки была весьма объемной, с прочным сводчатым потолком, – в ней, бывало, при особой нужде даже мылись и парились! На печи обустраивалась лежанка, где в холода, на старых овечьих тулупах, грудилась вся малышня, да и старики, когда прихватывало, грели свои кости. В боковой стенке печи обязательно имелись небольшие, размером с кирпич, углубления – печурки – для сушки рукавиц и другой мелочи.
В каждой избе, кроме русской печи, обязательно имелся самовар. Простота и удобство этого старинного устройства для быстрого кипячения воды удивительны. В ёмкость самовара герметично вмонтирована вертикальная труба-топка с решётчатым поддувалом снизу. В самовар наливается вода, а трубу заполняют холодными древесными углями и поджигают их с помощью лучины; от горящих углей топка раскаляется и нагревает воду. Дым из топки самовара с помощью приставной Г-образной трубы выводится в дымоход печи через круглое отверстие на её стенке.
В самоваре можно было при любой надобности быстро вскипятить воду (как теперь в электрочайнике). В нём заодно и яйца варили: по краю открытого самовара, вокруг трубы, натягивали марлю и укладывали в неё яйца; сверху марлю защемляли крышкой, чтобы яйца не свалились на дно.
Отдыхая после бани, подолгу, потея и утираясь полотенцем, гоняли чаи из самовара вприкуску с сахаром. А самовары в больших семьях были вёдерные.
Не счесть, сколько здоровья и жизней в нашем лютом климате спасли за время своего существования русская печка и самовар; а как они экономили силы и время крестьянок, работающих в поле от зари до зари! Ведь из печки даже поздним вечером можно было достать тёплый чугунок со щами и накормить работников, а из самовара, не мешкая, напоить чаем.
***
Кашеварила у печки бабушка. Рано утром, пока она доила и выгоняла корову, дед приносил в дом хорошую охапку сухих ольховых дровишек. Убрав заслонку, он выгребал из печи вчерашнюю золу, остывшие угли и привычным образом закладывал в неё дрова. Ольха, к слову, даёт хороший жар и ароматный дым, недаром на ольховых опилках коптят и рыбу, и мясо.
Управившись с коровой, к печи приступала бабушка. Она расставляла на шестке, перед печным окном, чугунки разного размера. Два самых больших заполняла мелкой картошкой – на корм поросёнку и курам. Ещё в один – закладывала свиную солонину и все остальные составляющие супа. (А супы у неё бывали разнообразные: и картофельный, и гороховый, и рассольник, и борщ, и кислые щи, и щи со снетками, и с молодой капустой – один вкуснее другого!) Заполненные чугунки доливала колодезной водой и рогатым ухватом на длинной ручке задвигала в печь. После того, как всё было расставлено в печи в нужных местах, она поджигала дрова и закрывала заслонку.
Когда дрова прогорали, ставилась вариться молочная каша (пшённая или рисовая) и топиться молоко в высоких кринках. Горячие угли при этом сдвигались в сторонку, чтобы молоко не убежало от сильного жара, а медленно и долго томилось, запечатываясь сверху (как и каша) вкуснейшей золотистой пенкой.
Одно могу сказать авторитетно: нет ничего вкуснее еды из русской печки!
***
Каждое утро мама или тётя Катя, по очереди, делали к завтраку плюшки с маком и пирожки с какой-нибудь начинкой. Я прибегала вовремя: на стол уже укладывался бывалый, промасленный лист фанеры, на него трусили мукой и вываливали из пузатого глиняного горшка вспученное тесто, которое с вечера замешивала на своей закваске бабушка. Из теста катали длинную колбаску, намётанным глазом резали её на одинаковые части и, пока я неумелыми руками тискала на краю фанерки выданный мне кусочек теста, превращая его в серую резинку, хозяйка, орудуя скалкой, играючи, сооружала два противня пирожков и плюшек; в уголочке пристраивался и мой замученный уродец. С помощью кисточки из гусиных перьев пирожки смазывались растопленным сливочным маслом и немедля отправлялись в печь.
Пока пеклись пирожки, собирали на стол: доставали из буфета старенькую разномастную посуду, знакомую до каждой щербинки; приносили из холодного погреба домашнее сливочное масло и творог; вынимали из кипящего самовара сварившиеся яйца и осторожно, чтобы не обжечься паром, водружали самовар во главу стола. В большом фарфоровом чайнике заваривали «кофей» – смесь молотого кофе с цикорием и ячменём. Невзрачные картонные пачки с этим напитком продавались тогда в любой бакалейной лавке, и в деревне мы с большим удовольствием пили его по утрам, разбавляя горячим топлёным молоком.
Когда всё было готово, из печи доставали противни с разрумянившимися пирожками и пышущие жаром кринки с топлёным молоком, в которых поверху, на толстой подушке сливок, пучилась золотисто-коричневая пенка необыкновенной вкусноты. Кусок этой пенки вместе со сливками было замечательно подцепить из кринки ухватистой деревянной ложкой и положить себе в кружку с кофеем.
Завтракали в главной комнате – светлой, с окнами на две стороны, заставленными геранью и бегонией. Стол стоял в переднем углу, под образами. Позади него, по двум стенкам, располагались широкие крашеные лавки со спинками, а спереди, при надобности, ставили старенькие венские стулья.
Дед с бабушкой неизменно сидели у самовара друг против друга, да и у всех остальных были за столом свои устоявшиеся места. Шуметь за столом не полагалось, правда, редко кто и отвлекался от вкусного завтрака, – все увлечённо ели горячие плюшки со сливочным маслом, тающим на глазах, и запивали горячим кофеем. Яйца мы непременно пробовали на прочность скорлупы, азартно стукаясь меж собой тупыми концами, – кто побьёт!
После завтрака опустевший самовар убирали со стола и на его место ставили тазик с горячей водой для мытья посуды. Меня, как младшую девчонку, быстро приспособили к этому занятию: я раздувалась от гордости, и мою должность намертво «вписали» в штатное расписание.
***
После завтрака мы могли бежать, куда душа пожелает, – главное, к обеду
вернуться вовремя. У нас была куча неотложных «дел», и везде надо было успеть. Летний день длился бесконечно, и к вечеру ноги гудели от усталости.
Выскочив из дома, мы первым делом «заруливали» на соседнее колхозное поле, где рос горох с овсом. Стебли овса служили для гороха подпорками, чтобы тот не полегал. Но по детскому недомыслию в поисках гороховых стручков мы изрядно топтали посевы. Дед, узнав это, сильно ругал нас за потраву.
Набив запазухи молодыми стручками, мы, как саранча, припускались дальше, луща на ходу стручки и отправляя горошины в ненасытный рот. Да и чем только не заполняли мы свои животы постоянно: и ранними летними яблочками с весёлыми полосатыми бочками, и душистыми хрусткими огурцами; общипывали нарядные кусты красной смородины (взрослые не ели такую кислятину, пускали только на варенье); тащили в рот и пробовали стебли диких злаков, сладкие цветки клевера и пахучие головки ромашек, высасывали нектар из длинных висячих хвостиков дикого львиного зева. Очень любили молоденькие и мягкие щавелевые цветоносы – их называли столбунцами – пока бежишь куда-нибудь, целый пучок по дороге нарвёшь, – цветочные метёлки у них отрывали, оставляли одни «палки», с которых полосками снимали грубоватую кожицу и с удовольствием «зубрили»: вкус у них с кислинкой, но не такой грубый, как у листьев щавеля. Примечательно, что я до сих пор помню запах и вкус каждой травки из детства.
Бегая по округе, мы повсюду таскали с собой марлевый сачок на тонкой деревянной палке, которым ловили бабочек и другую летучую живность, складывая добычу в панамки. Однако, поскольку сачок постоянно был в деле, надолго его не хватало.
Когда мы находили каких-то необыкновенных гигантских гусениц (на мелочь-то мы и внимания не обращали!) – прихватывали и их в качестве добычи, чтобы дома положить в стеклянную банку с листьями (в качестве корма) и посмотреть, кто из них вылупится. А гусеницы нам попадались разные: зелёные, серые, коричневые, пёстрые; встречались среди них и гладкие, и волосатые. По спинке волосатых гусениц в несколько рядов шли бугорки, из которых, как из одёжной щётки, торчали пучки жёстких щетинок. Заинтересовавшись, каким образом гусеницам удаётся при ходьбе не путаться в своих бесчисленных ножках, мы выяснили, что их гофрированное туловище прекрасно для этого приспособлено. Волной, сжимая и разжимая нужные участки своего тельца, они поочерёдно переставляют группы своих коротких ножек вперёд и таким манером довольно быстро передвигаются.
Ловили мы и кузнечиков, которые стрекотали в траве на все голоса и прыгали молниеносно и высоко как блохи. Сверчков приносить домой нам не разрешали: говорили, что они обязательно удерут и спрячутся за печку, где будут стрекотать всю зиму.
Бывало, нам попадались и «зелёные кобылки» – большущие кузнечики длиной в пол-ладони. Они имели страшные челюсти, и мы поначалу боялись брать их в руки, но потом приноровились: кидали на неё панамку, прижимали к земле и постепенно, отгибая края, вытаскивали эту страшилу наружу, крепко ухватив за сложенные вместе задние коленчатые ноги и лишая возможности двигаться, – тут-то её и рассмотреть можно было. У кобылки были длинные, торчащие вперёд усики, узкие крылья, прижатые к бокам, и хитиновый панцирь на спинке. Кузнечик ёрзал в руке, сверкал стеклянными глазами и угрожающе двигал челюстями, в которые мы пробовали вставлять травинку, чтобы испытать их «кусательную» силу. Но кузнечик, как мы ни старались, не желал потакать нам и грызть траву – все его усилия были направлены на то, чтобы вырваться из рук мучителей, а потом, стремительно отпрыгнув метра на три, спрятаться в густой траве от греха подальше.
Удовлетворив своё неуёмное любопытство, мы вприпрыжку направлялись вниз под горку, к старому деревенскому пруду, выкопанному в далёкие времена для водопоя скотины. Пруд продолжал исправно выполнять своё назначение, несмотря на то, что изрядно зарос осокой, стрелолистом и другой водяной «хряпой». Располагался он в кочковатой, истоптанной коровами низине, не имел крепких бережков и кишел пиявками, что делало посещение пруда для нас щекочущим нервы приключением. Выбрав подходящее место на бережку, мы вставали на коленки и с замиранием начинали разглядывать кипящую над илистым дном прудовую жизнь. В воде егозило или размеренно передвигалось множество разнокалиберных обитателей: и водяные клопы, и микроскопические ало-красные клещики, и мельтешащие во множестве личинки комаров, и стайки хвостатых головастиков, и медленные прудовые улитки с раковинами-катушками, прилипшие к стеблям. А по поверхности воды наперегонки скользили на своих салазках шустрые водомерки, вызывая у нас восторженную зависть. Над прудом барражировали разнообразные стрекозы, среди которых особенно выделялись небольшие стрекозки с ярко-синими крыльями. Но главными обитателями пруда были лягушки и пиявки. Лягушек мы давно не боялись, даже ловили их руками. В воде они сидели, выставив наружу свои выпуклые глаза-перископы, а при малейшей опасности – с шумом ныряли вглубь и расплывались в разные стороны, руля задними длиннопалыми лапками.
А вот чёрные пиявки – это отдельная история! Мы трепетали от одного их вида, но любопытство перевешивало, и, с напряжением зависнув над водой, подолгу наблюдали за ними. Пиявки волнообразно струились в воде, сжимая и распуская длинные тела, а потом вдруг могли присосаться к какой-нибудь травине и съёжиться в толстую бесформенную кучку. Руку в воду опускать не хотелось, а о купании не могло быть и речи. Насытившись впечатлениями, да и время подходило, мы бежали домой обедать.
***
Лето часто выдавалось жарким, а поблизости от нас не было даже подходящей лужи, чтобы искупаться. Ходили мы за четыре километра, на Волгу, и, конечно же, нечасто – это был почти настоящий поход на целый день. К нам присоединялись и деревенские ребятишки, – в результате собиралась целая толпа. Мама и тётя Катя собирали провизию: пирожки, крутые яйца, свежие огурчики, конфетки, бутылки с молоком; укладывали в сумки полотенца и подстилки; надевали лёгкие сарафаны.
Выбирая самый короткий путь, мы выходили на задворки деревни и напрямую, через ржаное поле, шли к лесу. По лесной дороге, поросшей нетоптаной муравой, добирались до накатанного просёлка, ведущего в село Семёновское.
Село было привольно разбросано над Волгой; в центре его возвышалась старинная белёная церквушка с остроконечной колокольней и погостом за ржавой оградой, заросшей сиренью. На этом погосте, под старыми полузабытыми крестами, лежало не одно поколение наших предков. Церквушка давно не действовала по назначению: в ней хранили зерно, и на дверях висел амбарный замок.
Предвкушая близкую цель, мы припускали вприпрыжку вдоль села, распугивая деревенских кур, отрешённо купающихся в горячей дорожной пыли. От неожиданности куры шумно взлетали из своих пылевых ванн и с истеричным кудахтаньем разбегались в разные стороны, сверкая жёлтыми пятками. Редкие бабушки, сидящие на лавочках у своих домов, тоже, кажется, пугались незнакомой галдящей толпы. А кто-то с любопытством разглядывал нас из распахнутых окошек сквозь пышно цветущую герань и простенькие тюлевые занавески.
Сразу за селом мы окунались в тихую небесную синеву волжских просторов. Белая дорога катилась вниз меж колхозных полей к заливным лугам, к реке. Сняв обувку, мы барабанили босыми пятками по горячей, утрамбованной до каменной крепости, колее.
Буйно цветущее разнотравье пойменного луга гудело пчёлами и шмелями – мёд можно было черпать из воздуха. Преодолев эти перегревшиеся духмяные заросли, мы наконец выходили к реке. Берег был высоким и обрывистым; на его крутом склоне, во множестве глубоких норок, гнездились ласточки-береговушки, которые, не обращая на нас никакого внимания, стремительно сновали туда-сюда, ловя на лету мошкару и таская свою добычу прожорливым птенцам, верещавшим в своих пещерках.
Постояв над обрывом и с удовольствием полюбовавшись величавым течением Волги, мама с тётей Катей начинали располагаться на траве. А мы, дети, найдя проторенные спуски, кубарем скатывались с крутизны на узкий песчаный пляж.
По широкой синей реке, бликуя на солнце, катилась бесконечная череда невысоких волн, мерно шлёпая у размытой кромки берега. В песке валялись вороха отживших своё раковин-жемчужниц, отколотые зеленовато-бурые створки раковин светились изнутри нежным перламутром. Замечательно пахло речной водой, подопревшими, выброшенными на берег, водорослями, мокрой глиной.
Мы с визгом носились по мелкой воде, боясь попервости окунуться целиком. Но уж когда забирались в воду, то купались до лязга зубов! Многие из нас не умели держаться на воде и пользовались для этой цели неизвестно кем и когда придуманным приспособлением – обычной бельевой наволочкой: уцепившись за открытые края мокрой наволочки, надо было размахнуться ею и, захватив внутрь как можно больше воздуха, шлёпнуть открытым зевом по воде, – получался большой квадратный пузырь. Щель наволочки быстро стягивалась под водой в пучок и закручивалась для герметичности. Плыли, зажав пузырь в одной руке, другой – гребли по-собачьи, вовсю молотя по воде ногами, – было очень весело! Мокрый пузырь хорошо держал плывущего на поверхности, но надолго его не хватало, и операцию приходилось часто повторять.
Мама с тёткой, разомлев на солнцепёке, тоже наконец-то решались освежиться. Будучи женщинами не худенькими, они по-тюленьи, кряхтя и сверкая нижним розовым бельём, сползали по сыпучим ступенькам вниз, к воде. Мама плавать не умела и страшно боялась глубины. Зайдя в реку по пояс, – дальше её было не сдвинуть, – она с напряжённым лицом осторожно приседала и, попыхивая, начинала орошать свои подпаленные плечи и спину прохладной водой. А мы как чертенята с визгом прыгали вокруг и хлопали в неё брызгами, – она по-настоящему сердилась и шугала нас! Тётка же была посмелее и, худо-бедно, плавала по-собачьи. В воду она сразу заходила по грудь и, с уханьем окунувшись, ложилась «на курс». Плавала она беззвучно, смешно гребя перед собой руками. Её красная, зажаренная на солнце спина выступала над водой, и мы, озорничая, пытались забраться на неё, чтобы покататься на «плотике». Притопленная тётка отплёвывалась водой и незлобиво отпихивалась от нас.
Накупавшись до посинения, мы, дрожа, вылезали на крутой берег, сильно обвалявшись по дороге в песке. Но на горячем солнце быстро обсыхали, отряхивались и с удовольствием принимались уминать пирожки и хрустеть сочными огурцами.
Солнце начинало клониться к западу, когда после несчитанных заходов в реку мы наконец утомлялись. Уши до глухоты закладывало от попавшей в них воды – приходилось прыгать на одной ножке и трясти головой, чтобы избавиться от неё. Купаться больше не хотелось, да и обгорали мы на солнце до свекольного цвета, несмотря на то, что мама постоянно пыталась прикрыть наши плечи полотенцами.
Домой возвращались только к ужину. Тётка с матерью мазали холодной сметаной наши спины, горящие огнём, но помогало это слабо. Через день «огонь» проходил, а кожа начинала сходить клочьями, и спины неделю чесались и шелушились. И только баня да злая лыковая мочалка помогали избавиться от почесухи.
***
Дед топил баню каждую субботу, и с утра два старших (считай, уже взрослых) внука таскали ему воду из колодца. Колодец находился на соседской усадьбе и был один на всю деревню. Вода в колодце была холодная и замечательно вкусная – я до сих пор помню её вкус!
Рядом с колодцем стоял «журавль» – высокий столб с рогатиной наверху; в этой рогатине, на железной оси, качалась на две стороны толстая жердина. На одном конце жердины был закреплён груз-противовес, а на другом висел вертикальный шест с прицепленным ведром. Ухватившись за шест, опускали ведро в колодец и зачерпывали воду. Наполненное ведро с лёгкостью поднималось кверху за счёт груза на другом конце этих «качелей». С помощью такого «журавля» любая слабосильная девчонка могла вытащить из колодца ведро воды – что я, бывало, с удовольствием и делала – труднее было перебежками дотащить его до дома!
***
Старая банька стояла на задворках, в самом конце огорода, брёвна её поседели и растрескались от солнца и дождей, дранка на крыше встопорщилась. Банька, тем не менее, была вполне исправной, чистенькой, пропахшей дровяным дымком и берёзовыми вениками. Из узкого предбанника вела низкая дверь в темноватую, с небольшим окном, мыльную. В мыльной, слева от входа, стояла печка с вмазанным в неё большим чугунным котлом и каменкой; на раскалённую каменку плескали воду из ковша, когда парились. Справа, под окном, располагалась широкая деревянная лавка для мытья, за много лет отбеленная и отполированная мыльными задами до шёлка. У глухой стены, против входа, был пристроен высокий парной полок. Парился у нас обычно только дед, шёл он в натопленную баню первым, пока она была горячей и сухой, и пока никто ещё не «надрызгал» повсюду воды. За дедом шли старшие внуки, а за ними – дочери. Ну а бабушка жары не любила и мылась после всех – в почти остывшей бане.
Мать сначала по очереди мыла нас с братом: лыковой мочалкой скоблила обгоревшие на солнце и зудящие от сходящей шелухи спины, тщательно промывала головы, стригла ногти и наконец, окатив чистой водой и накрыв простынёй, отправляла в дом. После нашего ухода к ней присоединялась тётка. Усевшись на лавки, они с долгожданным удовольствием опускали уставшие ноги в шайки с горячей водой – парить загрубевшие пятки. Посидев так немного, лениво перебрасываясь словами, они неспешно переходили к мытью. Тщательно тёрли друг другу спины, мыли головы. Мама добавляла в таз с водой ковшик щёлока – настоя печной золы, мыльного и шёлкового на ощупь, – считала, что никакое мыло так хорошо не промывает волосы. Возможно, эта привычка осталась у неё с военных времён, когда мыло было редкостью. Со щёлоком она всегда замачивала и посеревшее постельное бельё.
Когда бабушка самой последней возвращалась из бани, закат уже заливал горячим золотом комнату с клубящим самоваром на столе. В фигурных серебряных боках самовара жарко плавились куски заходящего солнца. Садились ужинать и пить чай, – бабушка сразу начинала с последнего. Сидя рядом с самоваром, – раскрасневшаяся, в чистом белом платочке, – она, не торопясь, с очевидным удовольствием, выпивала подряд несколько чашек свежего чая вприкуску с сахаром, который мельчила специальными щипчиками. Были на столе и варенья – смородиновое и яблочное, простенькие конфетки – карамельки и подушечки, пряники и печенье. Дети, поставив подбородки на стол, хлюпали горячий чай прямо из блюдец: хороших манер особо не придерживались – не званый обед – за столом все свои.