Читать онлайн Троллейбус без номеров бесплатно

Вы когда-нибудь слышали о Саше Мамонтовой? Девочке, одинокой настолько, что не видел еще весь белый свет? Вы когда-нибудь слышали о том, где можно взять и найти настоящие, неподдельные приключения?

Если вы не слышали, то самое время узнать. Ведь ничего, ничего так сильно не вдохновляет на приключения, как постоянное одиночество.

Глава 1

Сашины сны

Мы, люди свободного, воздушного мира снов, те, что повелевают настоящим, прошлым и будущим, те, что такие разные, но такие одинаковые во снах своих, в погоне за истиной и за хорошим и человеческим, объявляем об образовании нашего сонного Государства и излагаем нашу Конституцию.

Каждый человек, что впервые попадает за границу своего сознания и знакомится с Гражданами, может так же стать гражданином нашего Государства, приняв нашу Конституцию. Конституция для нашего народа незыблема, как основы бытия, и принять ее – значит сложить голову на защите Государства от тёмных тварей подсознания.

Конституция Государства Сонного, предисловие

Сашка наклонилась, схватила травинку и смяла в пальцах – странно – пахнет хвоей. Подсолнухи такие огромные, в два человеческих роста, а Сашка такая маленькая – она и в обычной жизни-то маленькая, метр пятьдесят, разве это рост? Всегда на физкультуре, когда класс выстраивается, Сашка стоит в конце, и среди толстых стеблей она совсем теряется. Раскинулось подсолнуховое поле, упираются цветы прямо в небесную гладь, а семечки – с кулак.

Сашка ложится на мягкую траву и смотрит в розоватое от заката небо: красота.

Каждый закат, как и каждый рассвет, бывает в жизни один-единственный раз, и упустить его – значит упустить целую жизнь. Ведь потом можно будет сколько угодно делать домашнюю работу и гулять с друзьями, но остановиться и посмотреть на тот самый закат уже никогда, никогда не получится.

Сашка смотрит в закатное небо, смотрит, как светятся от солнца облака, и плачет от счастья. Пахнет летней ночью, такой прохладой, которая заставляет вздыматься грудь высоко-высоко, а в груди звенит натянутой гитарной струной то самое чувство.

Чувству этому нет названия, только можно его примерно описать. Ты снова маленький, и родители большие и сильные, добрые Великаны из-за гор, а радость распирает тебя снова и снова, и хочется плакать, только плакать от счастья. Хочется вставать в шесть, в пять, в четыре часа утра и вновь и вновь любоваться на рассвет и вдыхать запах росы. Хочется запереться в комнате и часами, днями играть на гитаре, пока пальцы не изотрутся в кровь, рождая самые удивительные мелодии. Хочется танцевать под музыку из собственной головы, такую нелепую, но такую добрую. Хочется гулять с друзьями от ночи до самого утра, разговаривать о вечном, о том, что такое добро и зло, о том, что такое дружба и как простить предательство, и ощущать себя такими молодыми-молодыми, понимая, что вы проживете вечно.

Хочется просто раскинуть руки, разбежаться и взлететь, и ты ощущаешь в груди такую необыкновенную легкость, что понимаешь прекрасно – только нужно разбежаться, и ты уже будешь парить над летним небом.

Вот оно, это чувство. Чувство без названия, потому что название ему не придумать, но с пространным описанием, потому что это чувство хоть раз в жизни да испытывал каждый человек.

Саше внезапно стало так хорошо, как бывает хорошо только после того, как возвращаешься домой после долгой поездки – и все гадаешь, так ли все было перед отъездом? И куда делась ваза с комода? Вдыхаешь запах пыли, запах маминого борща и жмуришься в тепле.

Повеяло весной, большой, больной весной, запели птицы, и Саша остро почувствовала запах капели. От счастья, неповторимого, неподдельного детского счастья, которое сравнимо разве что с ожиданием новогоднего чуда, захотелось заплакать.

Саша сжала кулаки, со всей силы, так, что костяшки побелели. Она, в конце концов, уже не маленькая: у нее уже начала расти грудь, она учится аж в седьмом классе и даже уже прогуливала уроки – так, по мелочи, рисование да труды – разве можно плакать, если ты уже такая взрослая?

Свет фар ударил Саше в глаза, да так, что она аж зажмурилась от удивления. Свет ярко-зеленый, но странно успокаивающий – так выглядит новогодняя подсветка, если только можно представить лампы елочных гирлянд величиной с прожектор троллейбуса.

Стоп, подождите секунду. Троллейбуса?! Саша повернула голову по направлению света и так и застыла с открытым ртом.

Троллейбус. Самый настоящий, металлический, всамделишный троллейбус. Рога, не имея проводов, висят в воздухе, фары горят зеленым светом, а номеров у него нет. Маршрута, в общем-то, тоже.

Наверняка в нем мягкие синие сиденья, где так уютно расположиться, вытащить плеер с любимой музыкой и задумчиво сидеть в самом конце, проскальзывая взглядом по проносящимся мимо улочкам.

Дверь троллейбуса резко распахнулась. Раздался пронзительный скрип давно не смазанных железяк – нечасто, кажется, доводилось открываться этим дверям. Ступенька, еще ступенька, и Сашка увидела его.

Синий кондукторский жилет, доверху набитый всякой всячиной, седые кудри, пушистые чернющие залихватски подкрученные сверху усы и ярко-красный берет. За стеклами круглых очков совиные выпученные глаза.

– О-па! Нашлась, чертовка! Леопольд, ты погляди-ка, нашлась! – заголосил кондуктор. – Ты посмотри, какая уже взрослая выросла!

– Посмотрю, посмотрю, – загудел из кабины утробный бас. – Ну ты, конечно, даешь, дорогая моя. Опоздать на целых четырнадцать лет!

– Вот именно, – засуетился кондуктор. – Вот представь себе: четырнадцать лет болтаешься здесь, ждешь, пока какая-то девчонка, наконец, допетрит, что надо делать и куда идти. Параллельно развозишь остальных пассажиров туда и обратно (работу никто не отменял!)… а потом находишь, наконец, эту девчонку…

– А она рыжая, – из кабины раздался громогласный хохот водителя.

– Да хоть лысая, – кондуктор махнул рукой. – И вообще, не перебивай. Твое дело – ночное небо освещать да баранку крутить.

– Ой, знаешь ли…

– Отстань. Так вот. Находишь – а она, значит, выпендривается. Туда она не поедет, сюда не поедет, а куда ехать? А почему ехать? Поехали сейчас, вопросы потом задавать будешь.

Именно в этот момент у Сашки невероятно сильно зачесался затылок, но она подумала, что это, в конце концов, невежливо.

– Кто вы? Что происходит? Почему…

– Слушай, Леопольд, она какая-то… не очень умная, – кондуктор разочарованно вздохнул и почесал усы. – Если бы меня спросили…

– Да подожди ты, – опять голос из кабины.

Раздвижная дверь с грохотом распахнулась, и из кабины водителя вылез очень странный кадр. Низенький, пузатый мужчина в джинсовой куртке с нашивками старых, очень старых рок-групп, которых, казалось, было бесчисленное множество. Огромное количество карманов на куртке победно оттопыривалось, и из открытых хранилищ на свет показывались сигаретные пачки, значки, ручки, печенье, пакет молока – Сашке показалось, что в одном из карманов что-то пискнуло и заворошилось, да мелькнул маленький розовый носик. На носу у мужчины красовались радужные круглые очки.

– Ты меня не бойся, Сашк. Водитель я. Леопольд. А вот этот вот, извини за выражение…

– Леопольд, даже не думай!..

– … нехороший человек – Вадим Абрамович. Мы пришли, чтобы тебя забрать.

– Забрать – куда?

– Как – куда? – Вадим Абрамыч смешно округлил глаза. – Домой, куда же еще. Туда, откуда ты родом, Сашк. Никогда не думала, почему так? Почему тебе вечно снятся сгоревшие, заброшенные дома? Почему ты так часто смотришь на звезды? Почему тебе иногда бывает так душно-тоскливо?

– Ой, правду говорит этот разгильдяй, – улыбнулся Леопольд. – Ты просто не отсюда. Не для тебя строился этот огромный, пожирающий самое себя город, не для тебя пыльная квартира рядом с общежитием. Поверить не могу, как мы тебя заждались.

– Вот именно, заждались, – буркнул Вадим Абрамыч. Оглянулся, спрыгнул по ступеньке, вскарабкался на огромное вековое дерево и закурил, элегантно устроившись на ветке. Дым пах костром, лесом и полевыми травами.

– И еще подождем, – поправил очки Леопольд. – Времени у нас завались. Сиди, мучайся, взвешивай за и против. И помни: как только за тобой закроется дверь, изменить ничего уже не получится. Жребий брошен.

– Подождите-подождите. Что значит… Там, откуда я родом?

Откуда же Саша родом?

Умом она прекрасно понимала, что родилась там же, где живет вот уже тринадцать лет – в каком-то из безликих московских родильных домов, чтобы навеки остаться доживать в этом сером и бесконечно душном панельном квартале, чтобы навеки остаться доживать в этом сером и бесконечно душном панельном квартале, проложить собственный, оскомину набивший маршрут сперва между домом и школой, потом между институтом и местом работы, а потом… Потом она будет мотаться где-то еще, ведь без этого не обойтись и на пенсии.

Умом Саша это прекрасно понимала, но что-то другое, внутреннее, то самое чувство, что так звало ее сегодня, подсказывало верный ответ.

Место, где птицы поют в семи октавах, вода кристально-чистая, серые, чистые дома без всякой духоты и пыли, в воздухе пахнет сливами, а люди добрые, вечно молодые и вечно друзья. Место, которое вечно снится в самых приятных, самых сокровенных снах, которые и в дневник-то не запишешь, чтобы мать не нашла и не засмеяла. Место, оживающее лишь на страницах особых книг.

– Смотри, смотри, Абрамыч, она улыбается! Еще что-то помнит пройдоха! Вспоминает! И речку вспоминает, и музыку! Может, и поехать-то нам сегодня удастся!

– Не уедем. Не видишь? Она просыпается. Тьфу, опоздали. Опять четырнадцать лет ждать. А потом она, значит, вырастет, волосы будут уже ржавые-ржавые, и все – никуда не поедет. Чего ждали, зачем? Могли бы, наконец, на рыбалку съездить, шишиг половить.

– Да подожди ты со своими шишигами. Представляешь, Сашк, у человека и мыслей-то в голове никаких, все рыбалка да рыбалка! Как так жить-то можно, черт его дери! Ладно, не ворчи. Как мне подсказывает шестое чувство – а оно редко когда ошибается – нам не придется ждать четырнадцать лет. Ведь она наша. Из нашего мира.

– Думаешь? Думаешь, она не заржавеет?

Абрамыч вразвалочку подошел к Саше и аккуратно взял ее за руку, будто брал невиданное, хрупкое сокровище – будто жутко дорогую вазу. Такую разобьешь – всю жизнь будешь себя корить.

– Обещай, – у него серьезный взгляд за круглыми очками без капли насмешки. – Обещай, что никогда не заржавеешь. Ведь самое страшное, что может случиться с человеком – это не смерть и даже не потеря близких, самое страшное – это заржаветь. Ржавые люди каждый день бесцельно ходят на работу и обратно, смотрят фильмы, которые им советуют друзья и хихикают в нужных местах из вежливости, слушают то, что нравится всем, едят то, что нравится всем – они не страдают от экзистенциального кризиса, конечно же, но ощущение бессмысленности жизни у них бывает, порой. Это душа пытается прорваться через ржавчину. Они погрустят, погрустят, а потом улыбнутся глупо-глупо и нальют себе баклаху пива, чтобы выпить с друзьями.

Саша знала, на что подписывается. Саша знала, что больше никогда ни на кого не накричит, никогда не соврет, никогда не будет думать злых мыслей – ведь теперь ей есть, ради чего жить. Ради того самого чувства, которое возникло у нее внутри, чувства, которое заставляет ее подниматься в четыре утра и задумчиво выходить на улицу, смотря на рассвет.

– Не волнуйтесь. Я никогда не заржавею.

– Никогда-никогда?

– Никогда-никогда.

– Значит, сегодня мы ездили не зря, – улыбнулся Абрамыч.

А потом солнце вдруг воцарилось над подсолнуховым полем, жаркое, летнее солнце, что неумолимо печет, раскаляя воздух иссушая все вокруг… Фары троллейбуса погасли, и Саша проснулась.

Под Роберта Планта.

Глава 2

Ссора с Аней

1. Государство является президентской республикой, в которой равнозначны права каждого гражданина.

2. Права человека на свободный сон являются высшей формой стремления для Государства. Государство ставит своей целью поддержку качественного и спокойного осознанного сна для каждого живого существа.

Конституция Государства Снов, глава 1

Шишига – просторечное название daemonium et minor. Злой дух низшего уровня, в основном обитающий на проходной зоне между сном и реальностью (в частности, в Метрополитене). Некоторые особи могут пробраться и в Государство, попадая в разумы таможенников и нелегалов (см. Туристы (запрещенная в Государстве организация)).

Крупные шишиги достигают сорока сантиметров в холке. Мех черно-серый, в период линьки становится ярко-зеленым. Ярко выраженные крысиные зубы-резцы, доходящие до коленей. Резцы у шишиг растут всю жизнь, поэтому им необходимо заниматься стачиванием зубов, когда приходит время.

Питаются шишиги людскими страхами, в основном шишиги сожительствуют с более сильными физически тёмными существами и подкармливаются их объедками. Задача шишиги – запутать жертву и максимально дезориентировать ее в пространстве, чтобы внимание жертвы ослабело, и она смогла попасться в Ловушку. Исключительно страхоядные животные. В основном живут вместе с доппельгангерами (есть гипотеза, что доппельгангеры используют шишиг в качестве домашних животных) и проглотами.

Тёмные твари пограничного мира для детей, глава 15

Саша часто задумывалась о том, чем она будет заниматься и что с ней произойдет, когда она вырастет, станет большой и взрослой – главное, не ржавой – а потом, быть может, даже постареет. Возможно, у нее будет огромная, уродливая квартира с кучей шкафов, коробок и шкафчиков, чтобы хранить уже такой ненужный, но все-таки бесценный хлам. Возможно, она будет работать кем-то ужасно скучным и таким взрослым вроде экономиста, бухгалтера или менеджера по продажам поддержанных автомобилей. Но одно она знает точно: какой бы взрослой и скучной Саша бы не вырастет, она никогда не купит себе радио.

Дело в том, что когда ты просыпаешься, ты все еще немного дезориентирован. В голове витают отрывки сна, из которого тебя только что выдернули, кровать кажется такой теплой, мягкой и зовущей ко сну, а Роберт Плант все надрывается и надрывается. Ну, или Оззи Осборн. Или Роб Хэлфорд. Смотря, что ты поставил на будильник.

В полусне, тихо, как мышь, чтобы, не дай бог, мать не проснулась и опять не начала читать ей нотации, Саша поднялась с кровати и отправилась завтракать. Со сна ничего не лезло в горло, только дико подташнивало, желудок пел серенады, а руки тряслись от недосыпа. Саша села давиться бутербродом и пустым чаем и, простонав от негодования, невольно принялась слушать чертово радио.

Мать никогда не выключала радио, с того момента, как его принесли в дом в этой идиотской розовой коробке. С самого начала она с улыбкой протерла его, поставила на подоконник и нажала кнопку. С той поры радио всегда играло. Не важно, что, песни ли, обсуждение политической ситуации в России, может быть, даже курс доллара и евро – матери все это было не важно, лишь бы теплый голос ведущего был рядом.

– Доброе утро на радио «Крот»! Сегодня пятнадцатое сентября, шесть часов утра по московскому времени, и мы обсуждаем утренние новости, с вами я, Сергей Анисов…

Саша устало застонала. Она ненавидела этот голос, что лился из металлической коробки, ненавидела, ведь, когда с утра по голове словно без остановки бьют отбойным молотком, сложно воспринимать хоть чьи-то слова.

– Популярный в узких кругах российский художник Владлен Комиссаров был сегодня госпитализирован в психиатрическую больницу с острым приступом шизофрении. Да, ну и дела творятся! Напомню, Комиссаров считал себя первооткрывателем метамодерна в России и назывался «художником-метамодернистом». О ситуации с Комисаровым мы поговорим с известным психиатром Леопольдом Качинским. Леопольд, что вы думаете о данной ситуации?

– Что ж, с Владленом Игоревичем я лично знаком не был, но наслышан о его картинах. Очень много ярких цветов, преимущественно психоделика и невероятная экспрессия. Очень жаль, что так произошло. Очень жаль.

– А что вы скажете по поводу его выходки восемнадцатого марта? Вы считаете, это был адекватный поступок, или в нем уже говорила просыпающаяся постепенно болезнь?

– Простите, не слежу за новостями искусства. Ах, да, припоминаю. Когда он устроил перформанс смерти и вскрывал вены на глазах у тысячи зрителей? Вполне возможно. Желание каким-либо образом вредить себе уже намекает на наличие психического заболевания, ведь в человеке природой заложен инстинкт самосохранения, как и у любого животного. И если стремление к самоповреждению или, еще хуже, к суициду настолько велико, что перебарывает этот инстинкт, то… то… в общем-то, вы поняли, что я имею в виду.

– Спасибо, Леопольд Андреевич. Что вы думаете по поводу диагноза Комиссарова?

– Как известно, шизофрения не приходит резко. Главные симптомы постепенно возникающей шизофрении – это, во-первых, отторжение от социума, во-вторых, пренебрежение простейшими гигиеническими процедурами, например, принятия душа или чистки зубов. Ну, и галлюцинации конечно. Вполне возможно, что Владлен Игоревич слышал голоса, которые говорили ему что-либо. Понимаете, я считаю, что, начиная с двадцатого века, нормальных психически творческих людей просто не существует. Тот же Ван Гог, который отрезал себе ухо – разве это психически нормально? Все эти самопровозглашенные гении, все эти новые Ван Гоги и Рембрандты, все они… да-да, таких изолировать надо и лечить принудительно. Я считаю, что психические заболевания необходимо искоренять в зародыше, чтобы не случилось никаких… м-м… инцидентов.

– То есть, Леопольд Андреевич, я правильно вас понимаю, что вы объявляете сейчас сумасшедшими всех творческих людей?

– И да, и нет. Я не считаю умение и желание рисовать психическим отклонением, ведь, в конце концов, стремление творить заложено у каждого человека. Я имею в виду их идеи. Ведь сейчас такое время, что каждый мнит себя гением, а для этого необходимо придумать что-то новое. А так как нового уже не придумаешь за столько лет исторического развития человечества, что индивид в попытках выставить что-либо неординарное, извините за выражение, едет крышей. Возможно, сейчас это прозвучит грубо, но я бы порекомендовал родителям следить за творчеством своих детей и, как только в их рисунках появляется что-то безумное или депрессивное – что сейчас рисуют дети? Каких-то сказочных героев? В любом случае – тут же руки в ноги и вперед, к психологу. Это может быть симптом чего-либо опасного.

– Что вы можете сказать конкретно по Коммисарову?

– А что я могу сказать? Понимаете, я человек старой закалки, выросший на классическом искусстве, и вот эти все модерны, постмодерны, мне это чуждо, понимаете? Я считаю, что перед тем, чтобы объявлять себя художником, необходимо научиться рисовать.

– Леопольд Андреевич…

– Я не закончил. Все эти ваши модернисты, метамодернисты и так далее не в состоянии изобразить даже нормальное человеческое лицо с человеческими пропорциями, куда им? Малюют какую-то ерунду и называют ее искусством.

– А как же психоделика?

– Мы с дочерью недавно ходили на одну из выставок Коммисарова – еще до происшествия восемнадцатого марта, как вы сами понимаете – и ей очень понравилось. Мне, в принципе, тоже, как я и говорил, очень, очень красивые цвета, резкие линии, да, но я не считаю это искусством. Мой внук лучше нарисует.

– Спасибо, Леопольд Андреевич! Напомню, с вами было радио «Крот», и теперь…

Устало потерев виски, Саша приглушила радио так, как это максимально возможно, и голос ведущего затерялся в гуле кипящего чайника. Через открытую оконную раму ворвался ледяной, промозглый осенний ветер, и Саша поежилась. Хотелось плюнуть на все, прогулять школу – даром, все равно ее никто там не ждет, разве что люли за плохо выполненное домашнее задание – забраться в кровать и не вылезать до конца дня, залипнув в очередной сериал.

– Саша-а-а! Ты проснулась?! – крик матери из соседней комнаты очень больно ударил по голове, и Саша поморщилась. Незачем так орать.

– Да, мам.

– В школу собираешься?

– Собираюсь, мам.

– После школы зайди в магазин и возьми овощей, сделаешь себе салат. Я сегодня буду поздно, но все равно не смей приглашать своих друзей. Знаю я вас, подростков!

Саша усмехнулась, допивая чай. Можно подумать, у нее целая куча друзей, которые общаются с ней не из жалости и с которыми можно устраивать безбашенные вечеринки, как в американских

– Хорошо, мам.

Раз мать проснулась, надо собираться и ехать. А то будет стоять над душой, что-то рассказывать и ругать, ругать, ругать непрерывно, а у Саши и так ужасно болят виски.

Что-то не давало ей покоя, мешало думать о сборах, словно будто в сердце засела огромная заноза: тронешь ее – и сразу накатывает чувство незащищенности и страха, поднимается рой ужасных, постыдных воспоминаний, которые по ночам доводят до дрожи.

Ах, да. Саше опять снился этот сон.

Троллейбус снился ей каждую ночь, но впервые ей удалось увидеть лицо кондуктора. До этого ей снился лишь темный, теплый мужской бас в глубине салона, что настойчиво звал и шептал на ухо самые сокровенные мечты.

Вообще, Саше часто снились самые странные на свете сны. Например, как она роется на полках огромных шкафов в бесконечной библиотеке, и разыскивает фотографии своей семьи. Тех родственников, которых у нее никогда не было: снимки дедушек в комбинезонах, бабушек с цветными волосами и в матерчатых платьях, тети в кожанках и дяди с гаечными ключами. Ещё она видела кошмары о том, как несется прочь от странных безликих чудищ, спасается от погони в никогда не существовавших районах, прячется на пятнадцатом этаже в пустых тринадцатиэтажных домах. Ей снились лучшие друзья которых просто не могло быть наяву, снились говорящие кошки и собаки, грезились бесконечные лабиринты из зданий и поликлиник с общественными бассейнами, в которых она мчалась, будто белка в колесе.

Но никогда, никогда ей не говорили того, что сказал вчера кондуктор троллейбуса без номеров – Вадим Абрамыч. С ней вообще никто не разговаривал так запросто и с таким теплом. Может, это и правда – то, что он тогда объяснял? Может, на самом деле она и правда не принадлежит этому миру, и ее место где-нибудь в другой реальности. Не потому ли на тоска на душе стала для нее привычным состоянием? Так, должно быть, тоскует житель Альфы-центавры, оставшийся по несчастливой случайности на Земле, глядя в звездное небо.

– К черту это все, – пробормотала Саша. – К черту троллейбус, к черту другие миры, и сны к черту. А то так можно и крышей поехать.

– В общем-то, шизофрения Коммисарова имеет логическое обоснование, – согласился с ней голос из радиоприемника. Приглушенный, но все еще не заткнутый, ведущий так и заливался соловьем о сумасшествии какого-то несчастного никому не сдавшегося человека. – Напоминаю, друзья, московское время шесть часов тридцать минут, в эфире радио «Крот»…

Полчаса, господи боже. Если Саша не успеет на автобус, у нее будут огромные проблемы. Быстро накинув вязаный свитер и схватив рюкзак, валявшийся в прихожей, она наскоро начесала на голову конский хвост и, обувшись, выскочила на улицу. Было еще темно – немудрено, в шесть-то утра в ноябре – а промозглый ветер дул прямо в лицо. Закутавшись поплотнее в шарф и включив Led Zeppelin, Саша упрямо брела к остановке.

– Расскажу сегодня Ане про троллейбус, – подумала она, прислонившись головой к ледяному стеклу. – Наверное, хоть это ее в моей жизни заинтересует.

Сквозь проливной дождь автобус вез Сашу к школе, от которой она уже давно не ожидала ничего хорошего и уже на первом уроке считала минуты до трех часов. Опять нудное брюзжание старых маразматиков и маразматичек, опять издевательства одноклассников, опять отвратительная еда в столовой. Новая книга у нее в рюкзаке терпеливо дожидалась своего часа. Сегодня занятия такие скучные, что пожалуй, быть ей дочитанной до середины.

* * *

– Ты хоть знаешь, что говорят за твоей спиной? – Аня, как всегда, беспринципна и непоследовательна.

Саша лишь отмахнулась. В конце концов, она честно отсидела семь уроков, выстрадала каждую минуту, выслушала не одно оскорбление от преподавателя и насмешки от одноклассников. Терпеливо втыкала наушники на каждой перемене, надеясь, что хотя бы Роберт Плант с Джимми Пейджем отвлекут ее от ставшего привычным ощущения безысходности. Ждала Аню после того, как русичка заставила ее участвовать в особо сложном и, как всегда, одной ей и интересном проекте.

Аня, наверное, классная: ее любят учителя и одноклассники, у нее много друзей, да и после школы она не идет домой, уныло пиная ботинком камешки, а едет в спортивную секцию. И математика ей дается легко, и литература, и история, да и на физкультуре она не висит безвольным, отвратительным кульком на канате, как Сашка, а играет с физруком в настольный теннис.

Аня настолько классная, что неизвестно, отчего она вообще общается с Сашей. Ведь у Саши проблемы с учебой, Саша маленькая и толстая, отчего на физкультуре всегда ловит насмешки, Саша не в состоянии справляться с цифрами, отвратительно рисует и пишет смешные тексты, которые Аня всегда разбирает на цитаты.

– За моей спиной?

С Аней всегда так: будто играешь в Сапёра на максимальной сложности. Одно неосторожное слово, и она придерется к тебе, будет играть на твоих нервах и уйдет, а ты будешь попросту стоять и не понимать, отчего так хочется плакать.

– Да подожди ты. Я хотела сказать, что…

– Не-е-т, ты подожди, – Ане смешно. Ане всегда смешно. – Я начала говорить первая, значит, ты подождешь. Или тебя родители не учили правилам хорошего тона?

Саша бы наверняка ответила ей что-нибудь, только вот они непременно начнут ругаться, и Аня окажется правой, а Саша виноватой. А еще скоро перекресток, на котором их дороги расходятся в разные стороны, а Саше так хотелось поведать ей про троллейбус, что она специально не сбежала после пятого же урока, а осталась на седьмой. Поэтому Саша просто молчала и улыбаясь, закусив внутреннюю сторону щеки, чтобы не разрыдаться. Кажется, она прокусила ее до крови.

– Так вот. Про тебя говорят, что ты странная, знаешь?..

– Говорят, быков доят.

– Что ты донашиваешь одежду за своей мамкой, что слушаешь всякое старье, а еще, прикинь, – Аню прямо распирало от радости, – мы с Машей сегодня весь английский потратили на то, чтобы понять, почему ты не живешь с отцом. В итоге мы пришли к выводу, что он педофил, и…

– Да отстань ты от меня со своими теориями, – говорить уже ничего не хочется.

Пять минут назад Сашу распирало от желания поделиться чем-то, отличным от постоянной серой жизни и редкого знакомства с очередной книжкой. Чем-то, что, возможно, слегка подняло бы Сашу в ее глазах. Хотя бы на чуточку.

– Ну, так это же правда, – Аня пожала плечами. – Вся твоя музыка – это какое-то нафталиновое старье. Как бабушкина куртка. И воняет от нее бабушкиной курткой.

Зачем, зачем Аня все это говорит? Почему ей прямо-таки хочется опустить Сашу в грязь? Зачем постоянно доводить ее до слез? Какая ей выгода?

– Не понимаю, зачем ты все это мне рассказываешь, – если отвернуться, слез не видно. Услышать можно разве что по голосу. – Ты же знаешь, что отца у меня нет.

– Ну, вот поэтому и интересно. Саш, ты как будто в двадцатом веке родилась. Ты же прекрасно знаешь, откуда берутся дети, и, чтобы появились дети, очевидно, что нужно участие и мужчины, и женщины. Так кто твой отец, Саш? Маша думает, кстати, что это бомж с Миклухо-Маклая, ну, тот самый, который разговаривает сам с собой. Ты на него очень похожа, особенно в этой идиотской джинсовой куртке. Скажи честно, она бабушкина?

– Зачем вы с Машей обсуждаете моего отца? Вам, что, это так…

– Ну, тебе же нужно знать, что про тебя думают другие. Так что ты мне так хотела рассказать?..

Говорить уже ничего не хочется, но на лице у Ани написан неподдельный интерес. И Саша покупается. Она опять покупается.

– Мне опять снился троллейбус. Понимаешь, мне всегда снится этот троллейбус, уже несколько лет. Начиная, наверное, с того момента, как я пошла в школу. Только раньше я слышала только голос, а сегодня из троллейбуса вышел кондуктор. Он сказал, что я не из этого мира, представляешь? Что я должна поехать туда, откуда я родом. И тогда я уже хотела поехать с ними, но проснулась. И, понимаешь, все было такое красивое, такое солнечное, такое… такое, что я непременно бы расплакалась от счастья, понимаешь?

Аня поправила очки и скучающе зевнула. Ноябрьский ветер подул с новой силой, и Саше показалось, что все хорошее, все светлое, что осталось в ней после этого сна, как будто сдуло ветром. Как будто ничего и не было, и никогда не будет, а есть только промозглый ветер, прохудившаяся джинсовая дедушкина куртка и злые слова.

– И это, типа, всё? Всё, что ты хотела сказать? Могла бы и на перемене. Я думала, что у тебя, там, не знаю, мать диабетом заболела. Вполне возможно. Сколько она весит? Центнер?

И в этот момент, кажется, Сашу окончательно прорвало. Что-то маленькое и злое внутри нее, что-то вроде иглы, наконец вылезло. Такое, что говорит грязные, нехорошие слова, не особо отвечая за последствия, а глаза застирает ярко-красная, кровавая дымка.

– А твоя мама, Ань? Со сколькими мужчинами она встречалась, прежде чем встретить твоего отца? Сколько у нее разводов? Ты вообще уверена, что ты папина дочка, а не дяди Сережина?

Кажется, сейчас Аня лопнет. Раздуется и лопнет, как дешевый резиновый воздушный шар, купленный в парке на мамины деньги.

– Вот как, значит, – задумчивое хмыканье. – Ну, раз ты так отзываешься о моих родителях, нам с тобой, дорогуша, не по пути.

Прямо на дороге она развернулась и ушла. Щеку обожгло пощечиной.

Наплевать. Вообще наплевать. Какая она все-таки смешная. Какие люди вокруг все-таки смешные.

Оззи Осборн в наушниках, конечно, желает Саше добра, счастья и все такое, потому что у многих проблемы посерьезнее. Но иногда кажется, что отношения с единственной, а потому и лучшей подругой напоминают какой-то очень плохой сериал. Сериал, подобный тем, что каждый вечер смотрит Сашина мама по телеку, запрещая Саше даже заходить на кухню – не дай бог, она нашумит и мама пропустит решающую реплику. Из тех сериалов, где главная героиня обязательно красива и несчастна, а злой мужчина непременно ей пользуется.

Саша что-то говорит, Аня что-то смеется в ответ, и вот Саша уже полное посмешище. Так, наверное, и есть: она прекрасно знает, что с ней никто не хочет общаться. Шепчутся у нее за спиной, избегают, а когда Ани нет, вокруг Саши создается своеобразная зона отчуждения. И редкие смешки, когда она в очередной раз появляется в компании толстенной книги какого-нибудь неизвестного ее одноклассникам автора.

Саша знала, что про нее говорят остальные, ведь Аня заботливо делилась с ней этим все пять лет их дружбы. Странная. Поехавшая. Шизофреничка. Слушает своих стариков и хочет за них замуж выйти. У нее никогда не будет парня. Будущая кошатница. Жирная. Я не хочу сидеть с Мамонтовой, от нее воняет жиром. Мамонтова, а как ты в дверь пролезаешь?

А самое смешное, что Саша уже знает сценарий дальнейшего действия. Как очень плохая пьеса в театре, только вот никто не спрашивал, хочет ли она участвовать. Вечером Саша ей напишет, она начнет расписывать, какая Саша отвратительная, мерзкая дрянь, припомнит ей все прегрешения и в итоге, когда руки уже начнут трястись, согласится помириться.

И Саша, конечно же, согласится. Ведь общаться-то ей больше не с кем.

Дома будет все то же, что и всегда. Сначала мать придет с работы, а потом они будут сидеть и пить чай, и мать, захлебываясь словами, будет рассказывать о том, какие уроды ей попались в этот раз и как она ненавидит эту работу. Потом начнется ругань, ведь Саша сволочь, Саша не помыла пол, точнее, помыла его плохо, а мать так устает, что, разве это сложно?

* * *

Получив уже вторую пощечину за день, Саша сидела в своей комнате и кусала губы, пытаясь не разреветься. Кажется, что она так часто кусает губы, что они в скором времени перестанут заживать. Ручка, дешевый «Бик» за рубль из магазина рядом, мать никогда особо на нее не тратилась, движется по бумаге, зажатая в дрожащей кисти.

«Я не хочу просыпаться.»

Глава 3

Государство Снов

1. При малейшем нарушении законов Государства предполагается немедленное лишение гражданства и высылка за пределы территории Государства.

2. Тёмные твари на территорию Государства не допускаются ни в каком случае.

3. Каждый имеет право на жизнь и на любое внедрение осознанного сна, за исключением случаев, указанных в Договоре.

Конституция Государства Снов, глава 2

Доппельгангер (лат. vitam duxisse) – паранормальное существо, одна из сильнейших тёмных тварей. Представляет собой тёмную сущность человека, сотканную из его подавленных желаний и потаенных кошмаров. Встречается в основном в Снах, хотя может оказываться и в Метрополитене. Существовали случаи, когда доппельгангеры, притворившись людьми, попадали непосредственно в Государство (именно после этого ужесточилась политика принятия гражданства).

Доппельгангер выглядит как полное зеркальное отражение человека, чью сущность и жизнь он намерен «позаимствовать», за исключением того, что сердце у него находится с правой стороны. В отличие от шишиг, доппельгангеры, очевидно, обладают интеллектом, что позволяет им устраивать Ловушки (как известно, Ловушки рождаются именно за счет людской невнимательности, которой и пользуются доппельгангеры) и манипулировать людьми, выдавая себя за братев-близнецов и ангелов-хранителей.

В отличие от проглотов, шишиг и прочих темных тварей низшего класса, этим существам мало питаться страхом жертвы. Доппельгангер хочет захватить место человека, которого он приметил, и жить его жизнью, выпив до капли и полностью лишив какого-либо рассудка. Из-за внушающей страх концепции доппельгангера (людям, которые не являются гражданами Государства, он часто снится в кошмарах) мало кому удалось выжить после встречи с ним.

Тёмные твари пограничного мира для детей, глава 13

[написано рукой, красной ручкой, очень криво] Единственный способ убить доппельгангера – посмотреть своим страхам в глаза. Необходимо найти оружие, оно может быть любым, от зубочистки до ятагана, главное – это наличие веры в то, что оружие убивает. Ударять нужно в максимально незащищенное место доппельгангера, желательно в глаз или в мозговую ткань: это создаст у доппельгангера защитный инстинкт, и он будет пытаться адаптироваться к окружающему миру (т. н. «глюк»).

Что такое сны? Нет, не пустое определение из словаря Даля. Что такое сны, если описывать их словами? Что это за чувство? Как понять границу между сном и бодрствованием? Как понять, если ты оказался во сне? И если ты не помнишь, как ты засыпал и как просыпался, можно ли быть во сне, оставаясь в сознании?

Саша редко помнила моменты засыпания и моменты бодрствования. Единственное, что она запоминала хорошо, так это свои сны. Наверное, это логично, ведь если твоя реальная жизнь серая и одинаковая, полная лишь обид и разочарований, запоминается лишь то, что создает твоя фантазия.

Очередная обида. Очередная несправедливость. Острые и тонкие, жирные от масла губы русички зашевелились, проговаривая ее фамилию, распахиваясь на гласных и приоткрывая белый от налета язык.

– Необходимо остаться после уроков и оформить актовый зал для ежегодного театрального фестиваля. Мамонтова, останешься?

– Елена Федоровна, я, правда, занята…

– Опять булки будет по ночам жрать, – громко шепнул кто-то, и весь класс зашелся хохотом. Губы русички изогнулись в быстрой, практически незаметной ухмылке.

– Мамонтова, я не прошу, я говорю тебе это сделать. Родная школа обеспечила тебя образованием – бесплатным, прошу заметить! Родная школа столько для тебя делает, кормит тебя, поит, обучает, а ты! Вот оно, ваше поколение, поколение неблагодарных, неуемных потребителей, дело которых – потреблять! Разве ты задумывалась, что для всего того, чем ты пользуешься, что ты ешь на завтрак, необходим труд? Разве ты об этом думала? Ты позор для школы, Мамонтова, и если ты не оформишь все к завтрашнему дню, мы тебя отчислим!

Саша угрюмо вздохнула, ковыряя ногтем большого пальца обложку учебника по русскому языку, обводя огромную цифру «семь». На обложке осталась вмятина, которая через мгновение рассосалась. Саше нравилось ковырять этот пластик, полиэластан, или из чего была сделана эта обложка: успокаивало.

– Знаешь, почему тебя заставили делать плакаты до девяти вечера? – шепнула Аня. Она опять села с Машей Мироновой, заставив Сашу сидеть в одиночестве за последней партой. – Потому что тебя не жалко. Ты все равно ничем не занимаешься после учебы, даже в секции не ходишь.

– А почему ты спортом не занимаешься? – Маша, в принципе, относилась к Саше довольно хорошо, и иногда она думала о том, что, не будь Ани поблизости, они вполне могли бы стать подругами. Маша, в отличие от остальных, никогда не задевала ее, никогда не шутила над ее весом – в лицо, по крайней мере – никогда не доводила ее до слез. Максимум, что от нее можно было услышать, это легкое подтрунивание. – Тебе было бы полезно… ну… для фигуры.

– Так ей мать не разрешает, – Аня басовито хохотнула, опершись локтем на парту. Сейчас она прямо-таки светилась какой-то небрежной красотой. – Типа, постоянно боится, что ее драгоценную кровиночку кто-то убьет или изнасилует. Хотя, будь я парнем, я бы на такую, как Саша, даже не взглянула бы – побоялась быть раздавленной.

Аня расхохоталась, и Маша вслед, и Саша тоже принялась смеяться деланным, искусственно громким, визгливым смехом, ведь если она смеется, значит, ей смешно, значит, ее не задели. Значит, ей не обидно. В груди что-то как будто полоснуло ножом, в горле появился этот чертов комок, и Саша опять сжала кулаки, до боли впиваясь ногтями в кожу, чтобы не расплакаться. Почему она такая нежная…

– Да расслабься, это я шучу, – Аня перегнулась через парту и хлопнула ее по плечу. Хлопок получился настолько ощутимым, что больше был похож на удар. – Как говорится, если друзья обижаются на подколы, то друзья твои долдоны. Ну, мы с Машей пошли, нам в одну сторону… Удачи с плакатом!

Сидя на последней парте – рядом стояли комнатные растения, какой-то фиолетовый цветок, от которого шел резкий, удушливый запах, из-за которого Саше становилось плохо и она не могла сосредоточиться: кружилась голова, буквы плыли перед глазами, а горло перехватывало комом – Саша смотрела, как уходит ее единственная подруга.

Вроде бы им было весело вместе, вроде они прекрасно дружат, но почему тогда Саше так обидно? Почему Саше постоянно хочется плакать? Наверное, она какая-то неправильная.

* * *

Снег падал на асфальт крупными хлопьями, отражаясь в свете фонарей. В классе пахло пылью, мелом и красками, а колени Саши болели так, будто она участвовала в забеге по ползанию на длинные дистанции. Облизав кончик кисти, она поставила ярко-красную жирную точку, формируя восклицательный знак. Пот лил с нее градом, и Саша, тяжело выдохнув, поднялась с коленей и оперлась о парту.

– Вот, Мамонтова, какая же ты молодец, – русичка улыбалась, стоя в проходе. – Не пожалела времени для родной школы.

– Завтра у меня контрольная по физике, – Саша тяжело вздохнула. – Теперь я точно не успею к ней подготовиться.

– Не мои проблемы. Я, конечно, попробую поговорить с Алексеем Юрьевичем, но если он откажется принять во внимание, то что поделать, что поделать… Эх, молодежь, не цените вы школьные годы.

Плюнув, Саша убрала краски обратно в коробку, поставила в шкаф и пошла к гардеробу. На улице уже давно стемнело, снег падал прямо в лицо, и Саше было хорошо-хорошо, несмотря на то, что ноги буквально отваливались.

– Влюбленный дурак, сумасшедшая ситуация, – Роберт Плант в наушниках будто подводил итог дня. Нет, не про влюбленного дурака, конечно. Про ситуацию.

Ветер дул Саше прямо в лицо вместе с острыми снежинками, делая больно щекам. От железных очков неприятно заныл кончик носа. Холодно. Наверное, мама уже волнуется за нее, ну, конечно, ведь Саша никогда не возвращалась домой настолько поздно.

– Ты видела новый «Крепкий орешек»?

– Да, ходила на премьеру с парнем, я, правда, не люблю все эти махачи, но парню понравилось. Ты знаешь, мы с ним уже…

Саша резко затормозила. О, черт. Полина с Настей. Те самые Полина с Настей, что вечно шутили над ней. Полина, которая только вчера талдычила, что от Саши воняет жареным жиром, мило шла с подругой под руку.

Боже, если ты существуешь, вот бы они ее не заметили. Пожалуйста, Боже.

– Почему я не могу стать неприметной и невидимой, хотя бы раз, Господи, – пробормотала Саша и двинулась вперед.

На удивление, они ее не заметили. Насте с Полиной оставалось жить буквально шесть минут, и они продолжали идти вперед, обсуждая парней, новый фильм с Брюсом Уиллисом и эту «дуру-новенькую, которая даже стрелки делает неправильно».

Черная многорукая тварь возникла внезапно, скалясь своими зеленоватыми клыками. На волосатой обсидианово-черной шерсти топорщилось синее пальто, и, в принципе, тварь могла бы сойти за нормального, обычного человека – не будь у нее шесть рук.

– Полин, что это за… – она так и не договорила, осев с перерезанным горлом. На белоснежный, только-только выпавший снег хлынула бурая, грязная кровь бордовым фонтаном, будто кто-то только что откупорил бутылку вина.

Застыв в ужасе, Саша отбежала к дереву. Ноги отказались идти дальше, словно воздух вокруг загустел. К горлу начали предательски подкатывать рвотные массы.

– Ыхгн! Ыхгн! – Настя хрипела, и с каждым хрипом из ее горла вылетал очередной бордовый комок. Прижав руки ко рту, Полина закричала и тотчас же упала на землю. Глаза ее навечно выпучились, рот раскрылся в предсмертном крике, а из распоротого живота на белый, девственно-белоснежный снег выпал ее кишечник. Оказывается, органы вовсе не того цвета, как в учебнике по биологии.

Словно очнувшись от долгого и беспробудного сна, Саша понеслась к дому. Прямая улица, Господи, вот бы ноги бежали быстрее, пожалуйста, почему она так мало занималась физкультурой, пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы…

С громким ревом тварь опустилась на все свои восемь конечностей. Треснуло пальто, освобождая место для дополнительной пары рук. Тварь бежала за ней, высунув метровый, гнилостно-сизый язык, и слюна, летевшая от нее, превращала снег в воду.

«Если я сейчас забегу в подъезд и закрою дверь, она меня не съест».

«Ведь не съест же, правда».

Тварь нагоняла ее, и Саша уже слышала ее потное, полное ожидания дыхания. Рот Саши раскрылся в беззвучном крике – Господи, хоть кто-нибудь! – но на улице было пусто. Никто не поможет. Никто не отгонит ее. Будто Саше снова пять лет, и за ней погналась бродячая собака.

Кусок снега пришелся совсем некстати, и, поскользнувшись, Саша растянулась на мокром асфальте.

– Ры-а-у! – победно взревела тварь и схватила ее.

Огромные, метровые клыки, вылезающие из ее морды, будто клинки богини Кали, с капающей зеленой ядовитой слюной, коснулись…

… ясплюясплюясплюясплюясплюясплю

Саша заметалась по кровати в собственной комнате, то вдыхая, то выдыхая. Грудь ее в ночной рубашке вздымалась вверх от тяжелого дыхания, по лицу струился пот, лицо было перекошено в гримасе ужаса. Глаза ее медленно открылись.

нет я все еще сплю ясплюясплюясплюясплюясплюсплю…

Тварь исчезла. Растворилась в воздухе.

Не веря собственным глазам, Саша, тяжело дыша, опустилась на колени. Сердце будто решило выскочить из Сашиного организма. Устало выдохнув, она повалилась на грязный снег, ловя ртом воздух.

– Значит, это все мне снится, правильно?

Молчание и чей-то недовольный крик в окне темной, резко опустевшей панельной душной многоэтажки.

– Значит, я могу пожелать все, что угодно, так? И никто не может мне помешать? Что же, тогда я хочу…

И Саша исчезла с огромным чизбургером в руках, будто растворившись в воздухе. Минута, вторая – и только снег шел мерзкими, серыми, промозглыми хлопьями, будто надеясь занести все эти одинаковые многоэтажки и похоронить серость в ее серой могиле.

Где-то тоскливо завыла на Луну собака.

* * *

В Парке было шумно от огромной толпы людей. Это естественно, решила Мэри и улыбнулась. В конце концов, в Государство люди прибывают практически ежедневно: кто-то впервые вызывает осознанный сон, еще будучи маленьким ребенком – такие ребята на вес золота и часто остаются в Государстве на месяца, на года, и, в конце концов, начинают помогать осваиваться другим путешественникам. Кто-то попадает в осознанные сны, уже будучи взрослым и сформировавшимся человеком с полностью атрофировавшейся верой в чудеса, и помогать таким людям не особо-то и хочется: в конце концов, не очень приятно работать, когда постоянно раздаются крики «Это все не взаправду!», «Вы заманиваете меня в какую-то секту!», «Я просто хочу проснуться!».

Сама Мэри, студентка Массачусетского Технологического двадцати одного года от роду, осознанные сны любила. В том числе из-за того, что, пока ее соседки по комнате в университетском кампусе спали по пять часов, чтобы успеть выучить весь неподъемный курс квантовой физики, Мэри спала свои полные восемь и прекрасно успевала, ведь училась даже во сне.

В очередной раз оказавшись в Парке – работа, в конце концов – Мэри натянула через горло фиолетовую плотную футболку и поморщилась, когда ткань скользнула по груди. За эти двадцать дней экзаменов она слегка поднабрала и теперь носила уже тридцатый размер. Надо бы похудеть, подумала Мэри и наскоро перехватила волосы в хвост. Пора было принимать гостей. Работенка у нее была, конечно, не сахар, но что еще делать студентке, которой необходимо оплачивать кредит на чертово обучение? Денег платили немного, но то, что она получала, с лихвой хватало на еду и на сигареты.

Будто обслуживаешь посетителей общепита. А Мэри приходилось работать в МакДональдсе – стоишь за кассой, улыбаешься и проговариваешь одни и те же слова: разбуди ее кто среди ночи, она и тогда протарабанит их, как молитву.

– Доброй ночи, вы, наверное, не знаете, что происходит и как здесь оказались? Поздравляем с вашим первым осознанным сном, меня зовут Мэри Браун, и я ваш куратор по получению гражданства. Для того, чтобы получить полную, полнейшую свободу от предрассудков реальности и вступить в нашу огромную семью, вам всего лишь необходимо несколько формальностей.

– Осознанный… что? – девочка, стоящая перед ней, была блеклой настолько, насколько это вообще было возможно. Она была из тех людей, при взгляде на которых внутри сама собой поднимается брезгливая, сморщенная жалость.

Тусклые рыжие волосы, небрежной копной лежащие на узких плечах. Испуганный, отсутствующий взгляд из-под идиотских очков в круглой оправе. Через клетчатое детское пальто отчетливо проглядывается неумело скрытое пузо. Колченогие ноги в обтягивающих черных джинсах, которые делали девчонку похожей на огородное пугало где-то в глубинке Канзаса, которое вдруг слезло с палки и начало мыслить и разговаривать.

– Осознанный сон. Ты сейчас спишь, но при этом твое сознание работает, ты мыслишь, создаешь образы, возможно, какие-то потаенные желания… Наше Государство нужно для того, чтобы собирать вместе людей с сеансами осознанных снов и ограждать их от опасностей. Недавно как раз поймали очередного доппельгангера, который пытался спрятаться за личиной мужчины среднего возраста. Пришлось отправить его в Пограничный мир, хоть это было и сложно. Сама понимаешь, доппельгангеры, могут весьма удачно притворяться людьми до последнего – даром, что сердце у них справа. Ну так, что, хочешь стать гражданкой нашего Государства?

– Э-э… – да, девчонка явно была немногословна. В свое время Мэри отходила на курсы ораторов, которые щедро оплатил папа, и такие люди – косноязыкие, заплетающиеся и плывущие в словах, были ей противны. Так, как противен мужчине среднего класса опустившийся, пьющий бездомный, сидящий с протянутой рукой.

– А… а можно?

– Ну, конечно, можно, – Мэри только усилием воли не возвела глаза к небу. Господи, ну за что ей такие испытания? – Тебе просто нужно подписать договор. Процедура стандартная.

Договор Мэри читала так часто, что помнила его практически наизусть. – некоторые люди не понимали по-английски, некоторые люди не умели читать, – да, бывали и такие, хотя она лично не пускала бы это отребье никуда дальше Пограничного мира.

ДОГОВОР О ГРАЖДАНСТВЕ № 846 1776 444

Государство, Парк Развлечений 42 дектября 1598 г.

Государство, именуемое в дальнейшем «власть» и Мамонтова Александра Олеговна (девчонка, пыхтя от усердия, заполняла строки округлым детским почерком, нещадно заезжая за поля, и Мэри поморщилась: почерк был абсолютно нечитаем, боже, как курица лапой), именуемая в дальнейшем «гражданин», заключили настоящий договор.

Государство обязуется:

1) Обеспечивать Гражданину защиту от тёмных тварей Пограничного мира, охранять его физическое и психическое здоровье.

2) Обеспечивать Гражданину полную конфиденциальность личной информации, в пределах пространства сна, и полную защиту от кражи информации людьми из Реального мира.

3) Обеспечить Гражданина жильем и, по желанию, работой, помочь ему ассимилироваться в Государстве.

4) Разъяснить гражданское и процессуальное права Гражданина с помощью Вавилонской библиотеки.

5) Действовать по отношению к Гражданину согласно Конституции Государства и не нарушать ее неприкосновенность.

Гражданин обязуется:

1) Не выходить за границы Государства во избежание сумасшествия или смертельного исхода в Реальном мире. Напоминаем, что смерть в Государстве повлечет за собой смерть в Реальном мире.

2) Не нарушать УК ГС. Незнание закона не освобождает от ответственности, поэтому Гражданину перед вступлением в гражданство необходимо изучить уголовный кодекс и Конституцию Государства.

3) Не создавать в сессии осознанных снов сюжеты, не предусмотренные УК ГС, в частности, насилие, изнасилование, убийство, зоофилию, некрофилию.

Следующий пункт был особо важен, недаром Мэри провела часы за письменным столом и пишущей машинкой «Ремингтон», подчеркивая отдельной строкой и нещадно вымарывая красным выделением.

4) Не создавать в сессии осознанных снов людей, проекции лиц, умерших в Реальном мире.

– П-простите, – девчонка подняла на нее свои идиотские голубые наивные глаза-стеклышки. За стеклами очков они казались на пол-лица. – А почему нельзя создавать мертвых? Разве это неправильно?

– Ну, конечно, – Мэри округлила глаза. – Девочка, ты где жила все это время? Тебя в школе не учили основам логики? У каждого живого человека существует душа, которая взмывает в небо после смерти – если она все еще принадлежит человеку, конечно. Есть же люди, которые продали душу – поаккуратнее надо быть с выражениями, между прочим – за, например, новую юбку или хорошую оценку за экзамен. У мертвых людей душ нет. И если ты создаешь образ мертвого уже давно человека, его тело, ты, конечно, получишь, а вот душу… Тело его отныне сможет занять любой полтергейст или доппельгангер. Разве ты не знаешь, сколько раз мы с этим боролись?

– Понимаю, – девчонка тяжело вздохнула. – Скажите, пожалуйста… А мне обязательно подписывать этот договор? Тут написано, что так нельзя делать только на территории Государства, и…

– Государство никого не заставляет становиться Гражданами, – честно говоря, Мэри уже ненавидела эту девчонку. Она вроде бы не говорила ничего плохого, вроде даже вела себя вежливо, но отчего-то Мэри страстно захотелось схватить ее за волосы и как следует повозить лицом по полу. – Но мы прекрасно понимаем, что те, кто не с Государством – его враги. Может, ты туристка?

– Ну, я хотела пару раз сходить в поход с классом по реке, но они…

– Не те туристы, идиотка, – простонала Мэри. – Запрещенная в Государстве организация. Если ты не с нами – ты против нас. Хоть это ты понимаешь, глупая малолетка? Никто, никто кроме Государстване защитит тебя ни от доппельгангеров, ни от проглотов, ни от Зайцев, ни от Оконцев… Ясно тебе? Понимаешь, дура набитая? Господи, ребенку тринадцать лет, а столько гонору… Подписывай сейчас же, не задерживай, у меня таких, как ты, сотни ежедневно проходят…

– Я не буду, – все-таки голос у этой девчонки настолько тихий, что его можно принять за шелест ветра.

– Что, прости?

– Не буду, – девчонка стояла, выпрямившись – при ее маленьком росте это выглядело весьма забавно. – Вы ни за что накричали на меня. Ни за что оскорбили. Я не собираюсь подписывать договор при таком отношении! Если на меня и в обычной жизни кричат, зачем тут сны? И, вообще, это сон, поэтому я могу делать все, что захочу!

– Нет, подожди…

Поздно. Красная от ярости, девчонка тотчас же порвала Договор – драгоценный Договор – на мелкие кусочки и тотчас же исчезла.

Первой мыслью Мэри было доложить об этом Президенту – в конце концов, имена и фамилии всех маргинальных личностей, отказавшихся подписывать Договор, должны быть записаны в случае поимки, например, туристов. Но затем она отмахнулась от этой идиотской идеи.

Это же не взрослый мужчина и не отчаявшаяся женщина. Это маленькая глупая девчонка, которая из-за своего упрямства потеряла сейчас многое и многое.

Мэри наскоро перекусила воком из креветок в сингапурском соусе – это стоило ей чертовых пять с половиной долларов – в ближайшей забегаловке, натянула улыбку на лицо и приступила к дальнейшей работе. О странной девчонке с копной рыжих волос она больше и не вспоминала.

В конце концов, если ее сожрут жалкие шишиги, это будет даже забавно.

Глава 4

Эрик и туристы

1. Государство снов – социальное объединение, чьи усилия направлены на поддержание достойной жизни и развития каждого Гражданина (см. исключения в пункте 13.3.4).

2. В Государстве снов приемлема только одни идеология – идеология партии Снов и Президента.

3. Президент избирается на двадцать пять сонных лет путем демократических выборов.

4. В Государстве запрещено создание любых партий, чья программа не согласованна с Президентом и партией Снов.

Конституция Государства Снов, глава 1.

Проглот (лат. hirundo magna) – род тёмных тварей из семейства летающих. Всего существует около пятнадцати тысяч видов проглотов, и биологами Государства была высказана гипотеза, что каждый проглот уникален и является самостоятельным видом, поэтому ученые пока не знают, относить ли каждую особь к какому-либо виду или объединить все виды в один общий.

В зависимости от вида, рост и вес проглотов варьируется. Самым маленьким представителем hirundo magna считается проглот карликовый, пойманный в 1405 году биологом Андрэ Кавиллом – пять сантиметров в холке и весом три грамма. Самым большим – проглот гигантский, чей труп был найден в Кислотной реке на границе Государства и Парка, три метра ростом и весом один килограмм. В основном всех проглотов объединяет легкая, воздушная конституция и способность летать без наличия крыльев или летательного аппарата.

Встречаются на границе с Государством, а так же в Пограничном мире. Является одной из опаснейших для путников темной тварью, так как питается исключительно хорошими снами. Охота проглотов проходит очень просто: нападают проглоты со спины, окутывая человека в подобие плаща. Проглоты прекрасно адаптируются к смене климата и резким ударам, так как присасываются к спине перепонками и начинают тянуть сонную энергию. При длительной подпитке проглота жертва может и не проснуться. Обычно жертва, просыпаясь в Реальном мире, жалуется на боль в спине, совершенную разбитость и отсутствие воспоминаний о собственных снах.

Единственный способ избежать нападения проглота – не пересекать границы Государства.

Иллюстрированная энциклопедия тёмных тварей, глава 54.

Парк был давно заброшен. Кроваво-красное небо довлело над Сашей, заставляя ее судорожно ловить ртом воздух. В панике она упала на кислотно-зеленую, неестественно яркую траву и зарылась носом в землю. Пахло чем-то странным: так пахло в кабинете химии, где она в прошлом году писала олимпиаду по математике. Тогда от запаха, видимо, реактивов, ей стало так плохо, что она потеряла сознание.

– Здесь кто-нибудь есть?

Пустота, и только завыл ветер в давно проржавевшем колесе обозрения, что возвышалось, будто оазис в пустыне.

– Простите, хоть кто-нибудь здесь есть?

И снова пустота. Сжав кулаки, Саша попыталась взять себя в руки и, наконец, проснуться – а затем поняла, что совершенно разучилась это делать. И тогда она сделала именно то, что сделал бы на ее месте любой человек, впервые в жизни столкнувшийся с новым, пугающим, совершенно неизведанным миром со своими правилами – осела на землю и зарыдала, не заботясь о конспирации.

* * *

Саша не помнила, когда прекратила плакать – кажется, солнце, ярко-оранжевое, кислотно-отвратительное солнце, вообще не поменяло свое положение. На носу повисла огромная сопля, и Саша с шумом ее втянула, вытерев нос рукавом.

Слезами горю не поможешь, говорила мама, когда Саша разбивала колени или приносила двойку по поведению, или когда Саша рассказывала маме, что ее травят в школе, и просила перевести ее в другую, плевать, насколько будет далеко от дома. Мама всегда цокала языком, поджав губы, и говорила, что она, Саша, абсолютная слабачка и никогда не добьется ничего хорошего, если не перестанет ныть и начнет что-то делать.

Саша, впрочем, и так всегда знала, что она слабачка. Уж будь Аня на ее месте, она бы точно не сдалась. Аня немного из другого теста – она рассказывала, как год назад потерялась в другом городе и спокойно, без лишних слез, нашла розетку в одном из торговых центров, зарядила телефон и по карте проложила маршрут. Саша бы так не смогла, потому что совершенно не понимает, как ориентироваться по карте, да и карты у нее на телефоне нет – у нее, честно говоря, на телефоне вообще ничего нет, кроме кнопок.

Как бы Аня поступила на ее месте?

Саша поднялась с земли – на брюках остались ярко-желтые разводы, как будто она пробежалась по полю из одуванчиков или села на плохо высохшую кислотно-желтую скамейку – и посмотрела вперед.

Впереди ничего не было, только безграничное, серое поле, которое сходилось на линии горизонта, обнаруживая перед собой серо-желтый натюрморт кисти сумасшедшего художника. Ни зданий, ни строений, ни хоть чего-то, отдаленно напоминающего о присутствии человека, здесь просто-напросто не существовало.

И тогда, в довершение ко всему, Саша услышала плач.

Плач – сама по себе очень страшная штука, потому что Саша по собственному опыту знала, что когда человек плачет, он хочет, чтобы его оставили в покое. Или пожалели. Другими словами, человек плачет в наихудшую минуту своей слабости, когда думает, что помощи ждать не от кого, и буквально кличет, просит о том, чтобы ему помогли.

Когда плачет ребенок – это страшно. Но когда плачет взрослый, наверняка уже высокий и бородатый мужчина, это еще страшнее. Именно поэтому Сашу так перекосило: плач был мужским. И исходил он от скрипящего на легком ветру колеса обозрения.

Впоследствии Саша думала о том, что, будь Аня на ее месте, она бы никогда не поперлась в незнакомом, причудливом месте на чьи-то крики, она бы и дома ни на чьи крики не поперлась, а то мало ли? Ведь Аня живет в довольно криминальном районе, да и страшных фильмов она смотрела довольно много.

Но Саша не была Аней. Саше было только тринадцать, и, несмотря на все тычки и пощечины, которые давала ей жизнь, верить людям она все-таки не разучилась.

– Я иду! – крикнула она голосу. Плач тут же прекратился, чтобы возобновиться с новой силой.

Колесо обозрения было насквозь проржавевшим и рассыпающимся на части. Оно уже давно откатало свой последний круг и брошено было доживать, постепенно превращаясь в ржавую, изъеденную сыростью и дождями труху. Раз в полчаса со смачным «плюхом» от колеса обозрения отваливалась какая-то, безусловно, очень важная деталь и падала прямо в лужу из машинного масла, крови и еще какой-то ерунды. Сиденья на этом колесе раньше наверняка были раскрашены в яркие цвета, может быть, даже во все цвета радуги, чтобы дети как можно больше голосили и тянули родителей за руку покататься. Но сейчас все они были одинаково серые, унылые и невзрачные.

Саша осторожно перепрыгнула через радужную от бензиновых разводов лужу и подошла ближе к колесу. На одном из сидений – тех, которым выпало оказаться на земле во время остановки – съежившись в комок, лежал огромный, тощий, заросший мужчина и громко, с повизгиванием, плакал.

– Вы в порядке? – Саша тронула его за плечо. Мужчина испуганно дернулся, с шумом упав с сиденья – колесо обозрения тоже ответило мрачным, обиженным скрипом – и с оторопью посмотрел на нее.

– Are you alive? – он заикался. Зубы стучали, не попадая друг на друга, и простую фразу он силился выговорить несколько минут. Глаза его были навыкате, взгляд метался по сторонам, крючковатый массивный нос был красным, словно у алкоголика, на щеках торчала щетина, а лицо было перекошено в гримасе неистового, животного ужаса.

Саша почувствовала, как по спине забегали мурашки.

– Вы в порядке… сэр? – английский плохо вспоминался, ведь на уроках, вместо того, чтобы слушать учительницу, Саша, как правило, лежала на последней парте и либо читала книгу, либо рисовала, либо, если книгу конфисковывали, а когда не было идей для рисунка, отчаянно считала минуты до конца урока. – Меня зовут Саша. Как зовут вас?

– Эрик. Саша, вы знаете, как отсюда выбраться? Вы умеете просыпаться? Понимаете, я… я… я уже второй месяц здесь, я не подписал бумаги, и у меня не получается проснуться, сколько бы я ни пытался. Они не дадут мне проснуться. Они не дадут проснуться и вам.

– Что значит – проснуться?

Эрик, отвлекшись от созерцания собственных коленей, посмотрел на нее долгим, пугающим взглядом. В этом взгляде собралось все: одиночество, стремление с кем-то поговорить, и боязнь того, что тебя не услышат. В этом взгляде Саша увидела чистое, неприкрытое безумие, и на мгновение ей стало страшно. А потом Эрик прикрыл глаза и оказался совершенно нормальным человеком.

– Я тут уже второй месяц. Голод и холод не ощущается, если об этом не думать, жажда – тоже. Только дико хочется курить. Я пытался спать, но если засыпаешь здесь – тут же и просыпаешься. Единственный выход – это сесть на метро и приехать на свою станцию.

– Тогда в чем проблема? Мы найдем станцию метро и сядем.

– Вы не понимаете, – Эрик мягко улыбнулся и пригладил всклокоченные вихры. – Единственное метро находится на севере, а чтобы попасть на север, нужно пройти через город, где сбываются ваши худшие страхи. Пока что я не готов. И, наверное, никогда не буду готовым. Понимаете, слышать ее… Видеть ее руки, сжимающие мое горло… Простите.

– Но земля же круглая, Эрик. Если мы пойдем в другую сторону, мы наверняка дойдем до метро, рано или поздно.

– Вы правы.

Эрик слез со сиденья и выпрямился, оказавшись выше, наверное, даже Аниного папы – а Анин папа был одним из самых высоких людей, которых Саша только видела – и мамы тоже, и, конечно же, куда выше самой Сашки. Она была ему где-то по пояс. Высокий и очень худой, он напоминал Саше Безлицего человека, страшилками о котором Аня пугала ее год назад. Очень бледный, с длинными, до плеч, кудрявыми каштановыми волосами, в какой-то странной полосатой футболке явно с чужого плеча, он казался каким-то ужасно домашним и потерянным.

Подойдя к Саше, Эрик молча взял ее за руку. Ладони у него были мокрые и абсолютно ледяные.

– Я вам не помешаю? Мне просто так куда спокойнее.

Солнце все так же не сдвинулось с мертвой точки – как казалось Саше, оно никогда и не сдвинется – ужасное оранжевое солнце, как на детском рисунке – и палило в затылок. Под ногами шелестела кислотно-зеленая трава, прямо как бумага, как сотни бумажных обрезков, но они упрямо продолжали свой путь.

Ведь если сидеть в парке, то останешься в нем на всю жизнь. Вырастешь, станешь высоким и взрослым, в паху и на подмышках отрастут волосы, вырастет грудь, рыжая шевелюра сваляется в колтуны, голос будет не писклявый, а какое-нибудь меццо-сопрано, а потом состаришься и умрешь – но так и не проснешься.

Пейзаж настолько однообразный, что описывать его бессмысленно: так, зеленая трава, обломки чего-то ржавого – наверняка следы парка, который пытается разрастись, поглотить тут все, прямо как раковая опухоль – да красное небо. Ни тропинки, ни дороги, только огромная, в рост человеческий, кислотно-зеленая трава.

Разговаривать не хотелось – да и о чем бы они разговаривали? В другое время Саша бы спросила, каково это, – жить в другой стране. Ведь у иностранцев, наверное, все иначе? О чем думают? Какое у них мировоззрение? Но солнце немилосердно жгло затылок, трава хлестала по ногам, а по лицу тек пот солеными каплями.

* * *

– Река, – Эрик изрек очевидную вещь. – Дальше не пройти.

И правда. Река. Саша однажды была на Волге, когда поехала к бабушке на поезде. Она тогда была совсем маленькой и вечно сетовала на то, что никогда не сможет переплыть Волгу.

– Если потрудишься, то переплывешь, – улыбнулась ей тогда бабушка и потрепала по голове. И четырехлетняя Саша тогда сжала кулаки и твердо решила заняться плаванием, чтобы спустя много лет, сильной, смелой пловчихой взять и переплыть эту самую Волгу.

Правда, на плавание ее так и не отдали – мама запретила, по здоровью. А эта река куда больше Волги, и даже моря – несется куда-то вперед, а течение такое быстрое, что брошенная в воду палка уже через мгновение была от Саши в пяти метрах. Вброд ее точно не перейдешь.

– Что ж, – пробормотала Саша, – Видимо, придется поворачивать назад.

– Прошу вас, Саша, давайте не будем поворачивать, – Эрик заплакал. – Я не хочу, не хочу опять возвращаться в этот парк, не хочу проходить через это все снова, пожалуйста, не надо…

– Но если другого пути нет, то что нам тогда делать? Вы умеете строить лодки? Я – нет.

Они так бы и препирались, если б не услышали странное хоровое пение. Так пели ребята у костра в лагере, когда Саша поехала в первый и последний раз в позапрошлом году. Ее там, конечно же, затравили, такую, как она, будут травить везде и всегда, но когда главарь их отряда, Миша, доставал гитару и пел, она готова была простить им все обиды.

– Да, – пел незнакомый бас, – и если завтра будет круче, чем вчера…

Лодка – не пластиковая байдарка, не надувное нечто, которыми пользуются разве что неопытные новички, которые ни разу не ночевали в походе, нет, самая настоящая, суровая, деревянная, огромная лодка – плыла по реке, а в лодке, работая веслами, сидели самые странные люди, которых Саша только видела в своей жизни.

Во-первых, вся компания был в зипунах, несмотря на то, что солнце светило так ярко, что резало глаза. Во-вторых, эти люди носили такие густые бороды, что лиц было невозможно рассмотреть. В-третьих, они все пели песни ужасно немелодичными, но до странности красивыми голосами.

– Хэй! – один из туристов, в очках-полумесяцах и седой, резко затабанил, да так, что лодка едва не просела. – Смотри-ка, пассажиры!

– Пассажиры, – забурчал молодой парень на корме. Усов и бороды у него не было. Только модная стрижка да очки в роговой оправе. Да портрет какого-то политика на футболке. – Делать нам нечего, кроме как еще пассажиров набирать. Самим не протолкнуться.

– Леша, тихо, – буркнул турист в очках-полумесяцах. – Может, им помощь требуется. Давайте, табань!

Лодка остановилась, обрызгав Сашу и Эрика ярко-зелеными брызгами. На месте брызг на одежде остались ярко-фиолетовые пятна.

– Ну, рассказывайте, кто такие, куда путь держите, – турист в очках-полумесяцах подмигнул.

– А… а в-вы кто такие? – пискнула Саша.

– Мы, сестренка, туристы. Путешественники по чужим снам. Нам, понимаешь ли, в Государстве скучно, вот и плаваем по Пограничью. Ищем таких, как вы, бедолаг, да спасаем. Вы сколько тут уже? Судя по вот этому – палец туриста ткнулся Эрику в грудь – не менее двух месяцев. Еще месяц – и все, крышак бы поехал. Только в дурку и ложиться. А вы куда, собственно, направляетесь?

– П-понимаете, – слышать русскую, живую речь было просто как бальзамом на сердце. – Я отказалась подписывать соглашение, и оказалась тут. А тут и Эрик, и нельзя проснуться… В общем, я практически ничего не понимаю, – со вздохом подытожила Саша. – Только разве что то, что нам с ним нужно попасть на метро.

Отчего-то турист расхохотался, басом. Да и остальные тоже хохотали вовсю, и даже самый молодой, в футболке с политиком, визгливо похихикивал. Саша уже привыкла, что над ней смеются, и приготовилась уже ощутить то самое щемящее чувство в груди, но отчего-то его не было. Да и смеялись, они, кажется, не над ней вовсе.

– Экая незадача, сестренка, – турист потрепал ее по голове. – Надо же, какая ты смелая революционерка. Отказалась, значит, принять гражданство Государства, и тебя просто выбросили на произвол судьбы. О чем только они думают! Так бы грелась сейчас где-нибудь на выдуманных Мальдивах, а теперь только и думаешь, как бы проснуться. Тебе еще повезло, что ты не попала в Ловушку.

– В Ловушку?..

– Это сложно объяснить, – разглагольствовал тем временем парень в футболке с политиком. – Ты просто вроде как в знакомом месте, но что-то тебе кажется ужасно не так, как на самом деле. И вот ты напрягаешься, напрягаешься, пытаешься углядеть ту самую важную деталь, которая все меняет…

– И оказывается, что ты находишься, например, на семнадцатом этаже шестнадцатиэтажного дома. Хочешь спуститься вниз, на шестнадцатый, проходишь пролет – и снова оказываешься на том самом семнадцатом этаже, – продолжил турист в очках, поглаживая необъятный живот в зипуне. – Или, например, вышла на несуществующей станции метро, которой и не было-то никогда. Хочешь попасть обратно – и не получается. Это и есть ловушка. И люди, которые никогда по снам не путешествовали, могут там просидеть целую жизнь – проснуться-то нельзя.

– Мы, конечно, спасаем по возможности, – лениво ответил парень в футболке, – но всех не спасешь. Некоторые седыми из таких ловушек выходили. Бывает, спрашиваешь, что такое видели – молчат. А мы и не спрашиваем, а то кошмары будут сниться.

– Уж помолчал бы, Атеист, – хмыкнул турист в очках. – Сам-то не хотел их вызволять.

– А вам бы, Альберт Андреич, всех на своем пути подбирать. Кошек, собачек, птичек с перебитыми крыльями…

– Ладно, – пробасил один из сидящих в лодке – И так уже заболтались. В общем, слушай сюда, девочка: мы можем подбросить вас до метро. Нам все равно по пути – Атеисту скоро на пары. Но место в лодке только одно.

В сущности, Саша, наверное, с самого начала догадывалась, что будет именно так. Именно поэтому, ни разу не колеблясь, она кивнула на Эрика.

Глава 5

Город, где сбываются худшие страхи

Когда-то Президент был очень маленьким и радостным мальчиком, который так же, как и вы, любил играть и веселиться. Он вырос, занял почетный пост со своей прекрасной женой и принялся вести Государство к свету. Однако взбунтовались Тёмные твари и потребовали у Президента ключи от Государства. Ясно, зачем: как ты, мой милый маленький читатель, любишь вечером поесть с чаем малинового варенья, Тёмные твари любят лакомиться чужими страхами.

Но отказался Президент и еще больше укрепил границы. И тогда Тёмные твари начали угрожать самому светлому, что было у Президента: его детям. Мальчику и девочке. И тогда пришлось Президенту принять страшное решение: отправить гонцов в Реальность и оставить детей там. Найти им родителей, которые были уверены в том, что это их дети, а вовсе не Президента, да стереть всю память о мире снов.

Дети были спасены, укрыты надежно в Настоящем мире, до которого Тёмные твари никогда не смогли бы добраться. Только вот с тех пор Президент ни разу не улыбнулся. И запретил всем своим подданным улыбки и смех. И теперь никто больше не смеется в Дворце, а сам Президент молчит и перебирает бумаги. И так будет всегда, пока не случится чудо и не вернутся к Президенту его дети.

Сказки про Президента для самых маленьких

Парацельс (лат. paululum dormies dimentis) – злой дух, вызывающий сонный паралич. Обычно выглядит как человек, однако лица его разглядеть практически невозможно. Очевидцы (в том числе первооткрыватель paululum dormies dimentis, Глеб Андреевич Парацельс) говорили, что разглядеть отличия Парацельса от обычного человека можно только при наличии Особого зрения (см. Очки Особого зрения). Парацельс считается одной из старейших Тёмных тварей, а так же одним из самых сильных.

Его энергия настолько сильна, что он способен, незаметно приклеившись сзади к жертве, проследовать за ней по Метрополитену в Настоящий мир и устроить там охоту: именно случаи контакта с Парацельсом в Настоящем мире называют «сонным параличом».

Своим ядом Парацельс, как правило, обездвиживает жертву и начинает питаться ее страхом, ощущая вибрации подсознания жертвы и прикидываясь одним из худших ее кошмаров. В отличие от Доппельгангеров, Парацельс не жаждет плоти жертвы и не пытается занять ее место: смысл его жизни состоит в том, чтобы как можно сильнее напитываться страхом. Хитрый, Парацельс обладает интеллектом, схожим с человеческим, что позволяет некоторым особям адаптироваться в Настоящем мире и проживать там годами, напитываясь все большей и большей энергией страха.

Главная опасность встречи с этой тварью заключается в том, что после сонного паралича многие, теряют волю к жизни а особенно слабые жертвы могут даже лишиться рассудка.

Чтобы не столкнуться с Парацельсом, необходимо обзавестись прибором, обеспечивающим Особое зрение, а так же, находясь в Настоящем мире, по возможности не спать на спине.

Иллюстрированная энциклопедия тёмных тварей, глава 45.

– Поверить не могу, – ругалась Саша, пиная носком кеда необычные розоватые камешки. Будь Саша чуть менее уставшей, она бы наверняка кинулась их собирать: она, конечно, не геолог, но камешки очень напоминают кварц. Или аметист. – Поверить не могу, что даже в чертовом сне я не могу делать то, что хочу! Это нечестно!

Уж Аня бы точно делала все, что хотела. Сделала бы себе чизбургер, позвала друзей и они веселой компанией шли бы туда, куда хотели, а не в объятия города, в котором таится твой худший страх – м-да, веселее не придумаешь.

Город возник перед Сашей, как что-то серое и неотвратимое. Солнце куда-то исчезло, и теперь перед ней красовалась вереница серых панелек, многоэтажек, человейников с пустыми подслеповатыми окнами. Кое-где окна были разбиты, и в глубокой, концентрированной тьме на мгновение мелькнула чья-то кроваво-красная ухмылка. А зубы такие длинные и острые, будто их напильником затачивали.

Саша поежилась и зашагала дальше. По крайней мере, здесь были хотя бы дороги. Настоящие, асфальтированные дороги, пусть и убитые в край. Через трещины на асфальте прорастали кислотно-зеленые ростки. В прощелинах одиноко выл ветер.

С туристами она попрощалась вполне по-доброму: помогая усадить ничего не понимающего Эрика на лодку, Альберт Андреевич похлопал ее по плечу.

– Ты молодец, что мужика этого спасла, – он подмигнул. – Доброе дело никогда без награды не остается. Ты девчонка сильная, справишься, а он, чуть с ума не сошел. Главное, как пойдешь в город, иди все время по дороге, не сворачивай с нее. И, самое главное – не оглядывайся. Что бы кто тебе не говорил.

– А кто-то будет что-то говорить?

Альберт Андреевич лишь лукаво улыбнулся.

И поначалу Саша тоже непонимающе улыбалась, вступив на территорию Города – хотя какой это город, так, городок. Считай, один квартал. Даже у нее район побольше будет, хотя там всего-то общежитие да заброшка. Не сворачивая с плохо заасфальтированной дороги, она шла быстрым шагом, напевая себе под нос. Эх, и как же жаль, что во сне нельзя достать из куртки плеер!

Голоса настигли ее так внезапно, как настигает только летний дождь.

– Сашка, какая же ты дура, – Аня, кажется, точно стояла у нее за спиной. – Носишь дедовские вещи, слушаешь дедовскую музыку и думаешь дедовские мысли. Думаешь о том, что я на самом деле просто шучу. А я ведь и, правда, ненавижу тебя. За твой лишний вес. За твою трусость. Давай, трусливая идиотка, обернись и посмотри мне в глаза, и тогда я возьму свои слова назад! Мы будем с тобою лучшими подругами, будем вместе шопиться в торговых центрах и обсуждать одноклассниц, так, как я делаю это с Машей. Хотя, что это я? Тебе до Маши расти и расти еще, дурочка малолетняя. Обернись, ну же!..

Саша изо всех сил закрыла лицо руками, так, чтобы ничего не видеть, кроме дороги вперед, и побежала. В боку начало колоть, дыхание сбилось моментально, сердце вот-вот готово было выпрыгнуть из груди, а перед глазами поплыли фиолетовые круги.

Беги и не останавливайся. Беги, пока не упадешь замертво, ведь все то, что говорили про второе дыхание, бессовестная ложь.

– Сашенька, доченька, помоги мне, пожалуйста. Я упала, ох, упала, у меня что-то с ногой, боюсь, что это перелом. Сашенька, пожалуйста, помоги мне! Мне так больно, Сашенька, Саша…

– Глупая попытка, Город, – хрипло пробормотала Саша. Воздух с шумом выходил из ее истерзанной бегом грудной клеткой. Вот поэтому у нее тройка по физкультуре. – От моей матери никогда ласкового слова не дождешься.

И тут Саша услышала… собственный голос. Такой детский, чуть охрипший от бега, и такой же немного шепелявый. Так же шипящий на вдохе.

– Я – это ты, Саша, ты – это я. Ты ведь прекрасно знаешь, что таким, как ты, нечего делать в таких местах, как твой дом и школа. Ты из другого мира, Саша, и я могу тебе помочь. Мы можем тебе помочь. Помочь узнать, кто ты и откуда взялась.

– Отвали.

– Помнишь троллейбус, Саша? А помнишь группу «Дип пёрпл»? Помнишь, как Иэн Гиллан просил расслабить его струны, и от звука музыки ты теряла голову? Ведь ты даже хочешь накопить на гитару, потому что та музыка у тебя в голове не дает тебе покоя, ты знаешь об этом, правда? Ты знаешь. И я могу тебе помочь. Я могу все тебе рассказать.

– Заткнись! – кажется, вместе с криком из Сашиных легких вышел последний воздух. – Заткнись, заткнись сейчас же, черт тебя дери! Я ненавижу тебя! Замолчи!

Но сколько не кричи, сколько себя не убеждай, от себя не убежишь. Почувствовав, как шея будто сама начинает поворачиваться, Саша закрыла глаза.

Зажмурила со всей силы и понеслась вперед, не видя дороги. Кто-то у нее в голове смеялся, буквально хохотал, истерически, больным смехом, клокоча, кто-то шептал, что она идиотка и это был ее последний шанс, но Саша продолжала бежать. Ветки деревьев хлестали ее по лицу, и она чувствовала, как по щекам бежит горячая влага – может, слезы, а, может быть, и кровь. Она неслась, не разбирая дороги – а потом хохот прекратился, и наступила тишина.

В изнеможении Саша упала на траву, открыла глаза и обернулась.

Город был в огне, и теперь она ясно понимала, что это был никакой не город, а просто пустые развалины. В развалинах раздался резкий, рваный, нечеловеческий, визжащий крик боли и ярости. Раздался – и исчез, будто его не бывало.

А потом город рассыпался в труху.

И тогда Саша с улыбкой поднялась и пошла вперед. К сияющей красной букве «М» и белому, будто фарфоровому, подземному переходу.

Спустилась в метро, доехала до своей станции и…

… проснулась.

Саша подскочила и, держась за сердце, попыталась отдышаться. Было ли это сном? Было ли это явью? Если бы Саша курила, она бы обязательно сейчас затянулась сигаретой, но ей всего тринадцать, а потому, прямо в пижаме и тапочках, она аккуратно в темноте открыла дверь и вышла на лестничную клетку. Приникла грудью к раскрытому окну и отчаянно принялась ловить ртом воздух.

Было все еще темно, и в небе зиял лунный круг – такого правильного и такого реального цвета. Точно такой же обескураживающее реальной была и краска на стенах лестничной клетки – блекло-зеленая, совершенно непримечательная и абсолютно холодная.

Саша устало прислонилась к стене и прикрыла глаза.

Что есть реальность и что есть сон? И если туристы существовали, то куда они делись? Существуют ли ловушки? А если существуют, можно ли попасться в них, будучи в реальности? На всякий случай Саша даже посмотрела на цифру «девять» на стене, вспомнила, что в доме всего девять этажей, и успокоено выдохнула: наверху был всего лишь чердак.

Никаких туристов. Никаких бородатых, сумасшедших Эриков, которые просят помочь им проснуться. Никаких чудищ, принявших облик ее близких. Ничего. Только серая спокойная жизнь.

И никогда эта самая унылая серая спокойная жизнь не казалась Саше такой привлекательной.

Было всего пять тридцать утра, и свежий ветер хлестал холодом по ногам. Саша стояла в одной пижаме, смотрела в окно своей старой, дышащей на ладан панельки, разглядывала какой-то пустырь и улыбалась. Жизнь – настоящая, неиллюзорная жизнь безо всяких странностей была всеобъемлюще прекрасна, и это ей нравилось.

* * *

Стрелка на часах невыносимо медленно отсчитывала секунды, складывавшиеся в минуты, до звонка. Сашка за ней следила внимательно, чтобы в заветный момент рвануть домой. Зевота одолевала ее, свидетельствуя не о недостатке кислорода или желании поспать, а лишь о скуке, которую навевала окружающая обстановка. Разве эти серые будни сравнятся с Городом, Туристами или Эриком? Слишком банально, не то что ночные приключения.

– Саш, ты че такая сонная? – Аня пихнула ее в бок. – Небось, опять, вместо того, чтобы спать по ночам, сидела, дедушкины книги читала?

Скучно. Очень скучно и предсказуемо. Ее одноклассники вообще, на самом деле, ребята смешные – и чего Сашка так на них злилась? Занимаются своими школьными делами, ходят после школы во всякие секции, задирают ее, например.

Шепчутся – и пусть шепчутся. Они-то не были в Городе. Они не вытаскивали из заброшенного парка на краю вселенной полностью обезумевшего от страха взрослого мужика. Максимум, что у них происходило веселого – это хлебнуть после школы пива, да и то, если удастся найти того, кто продаст.

– Саша! – тычок в бок был настолько ощутимым, что она даже невольно охнула от боли, привлекая внимание биологички. К счастью, этот бульдозер, а не женщина лет сорока, только покачала головой – а совесть Сашки уже взыграла, заставив ее опустить взгляд и начать переписывать тему с доски. Вот черт, она так ничего и не написала: слишком была погружена в свои мысли. Чертова биология…

Саша ненавидела биологию так сильно, что даже оставила свою детскую мечту стать врачом. Биология официально считалась самым скучным уроком в школе, и многие ее однокласники обычно даже не доходили до кабинета. Их можно было понять – седьмой урок, ты уже отсидел на алгебре, выдержал геометрию, написал целое чертово сочинение, больше всего на свете хочешь домой – и тут тебе прямым текстом говорят, что нужно сидеть и переписывать параграф.

Так урок и проходит каждую неделю: что-то вещает биологичка, удачливые ребята на последних партах открыто рубятся в телефоны, неудачники на передних рядах рубятся в телефоны чуть менее нагло.

У Саши нормального телефона никогда не было, да и хорошая оценка в аттестат ей просто-напросто необходима – иначе мать снова на несколько недель перестанет с ней разговаривать, и вообще будет делать вид, будто Саши не существует в природе. А потому, когда все развлекаются, Саша сидит и конспектирует параграф об амебах. Тупая, бессмысленная работа, от которой болит рука, но Саша все равно продолжает.

– Мамонтова, потише там!

– Извините, пожалуйста, – Саша опустила взгляд вниз еще сильнее. Ненадолго конечно – стоило биологичке перевести взгляд на доску, и Саша тут же повернулась к Ане.

– Ну, чего тебе? Не видишь, я занята. Мне параграф надо законспектировать.

– Ты сегодня какая-то не такая весь день. На диету, что ли, села? – Аня аж вся подобралась, чуть ли не в глаза ей заглядывала.

Саша прекрасно знала, чего она дожидается. Сейчас она что-то ответит, Аня скажет еще какую-то гадость, а потом Саша опять выбежит из класса и проплачет там половину урока, чтобы потом с улыбкой повторять, что все в порядке. Или, может быть, Саша опять ляпнет что-нибудь не подумав, Аня обидится, и все тот же сценарий очередной раз повторится, но слез и нервотрепки будет значительно больше. Аня смотрела на нее, будто актриса, дожидающаяся своей реплики, и отчего-то Саше впервые в жизни захотелось ей вмазать.

Наверное, и вмазала бы, только ведь она не умеет драться, да и не хочет проблем. Ей как отличнице нужно быть на хорошем счету, будет обидно, если из-за поведения ее не переведут в следующий класс. Можно и дальше играть по Аниному, сценарию, но на это нужно время и нервы, а Саше так лень, так лень…

– Отвали уже, а, – Мамонтова скучающе зевнула. – Все вес да вес, как будто ты новых тем для оскорблений не можешь придумать. Вот сначала сочини что-то стоящее, а потом говори.

– Так я, что, я тебя не оскорбляю, – Аня сердито заворочалась. – Я правду говорю. Ты же и в самом деле жирная. Какой у тебя размер? Пятидесятый? Или семьдесят второй, как у твоей матери?

– Что ж ты так на весе-то зациклена, господи. Влюбилась, что ли?

– В кого? В тебя… да я…

– Мамонтова! Степаненко! – биологичка нависла над ними, как готовая обрушиться цунами. Полная, она сотрясалась от плохо сдерживаемой злости, и ее щеки сотрясались вместе с ней. – Сколько можно уже разговаривать! Мамонтова, сейчас же выйди из класса! Что это такое, тебя прямо сегодня не узнать!

– Знаете, Антонина Семеновна, – Сашка говорила тихо и спокойно. – Раз уж такое дело… у меня сегодня биология последняя, можно я домой пойду, раз вы меня уже выгнали?

– Я… Я…

– Саш, ты чего? – Маша, распахнув рот от удивления, воззрилась на нее.

Неожиданно Саша поняла, что в классе стояла полнейшая тишина – ни перешептываний, ни звуков игры в телефон, ни даже шелеста учебников: все они, двадцать человек, с удивлением смотрели на нее. Ну и пожалуйста. Ей плевать.

Саша сложила учебники в портфель, поправила рубашку, тихо вышла из класса и закрыла за собой дверь. А потом понеслась в женский туалет. Сполоснула водой лицо и, испуганно выдохнув, прикрыла глаза.

Нет. Нет. Нельзя так себя вести. Нельзя грубить учителям. Нельзя сваливать с уроков. Саша талдычила себе прописные истины, пока ледяная, пахнущая мелом вода – им запрещали пить воду из-под крана как раз из-за этого – стекала по ее лицу, но остановиться она уже не могла. Кровь прилила к лицу, руки тряслись, а саму Сашу тянуло расхохотаться от предвкушения грядущего злобного, истеричного веселья.

– Так, слушай сюда, – она ткнула пальцем в грязное вечно мутное и запотевшее зеркало. – Сейчас ты встанешь, еще раз умоешься, успокоишься и пойдешь обратно в класс. А потом ты извинишься перед Антониной Семеновной и сядешь на свое место. Слышишь? Тебе не нужны проблемы.

Однако что-то внутри нее уже сломалось, и отчего-то Саше стало совершенно наплевать и на школу, и на Аню, и тем более на этот несчастный урок биологии, на котором они только и делают, что переписывают параграфы. Это Ане есть чем заняться, ведь у нее новый мобильникс кучей приложений, не то что у Сашиной «нокии», на которой даже в змейку особо не поиграешь.

Саша повторяла и повторяла себе, что сейчас она подойдет и извинится перед Антониной Семеновной, но ноги сами понесли ее в сторону КПП.

– Ты что так рано? – грубо спросил охранник.

– Нас пораньше отпустили, дядь Сереж, – ложь, на удивление, вышла легкой и непринужденной.

– Пораньше? Ну, иди давай. Только тихо, а то в других классах уроки идут.

Саша включила плеер и понеслась из школы. Вперед, к свободе, к не успевшим еще пожухнуть осенним листьям к яркому октябрьскому солнцу, которое светит, но не греет, к свежему воздуху, который будит желание успеть как можно больше – и к полнейшей апатии, которая все равно накроет ее, стоит прийти домой.

Только что она нагрубила учительнице. Сбежала с уроков. Кажется, мать ее просто-напросто убьет.

– Ну и плевать. Ну и пусть убивает, – Саша пнула камешек на дороге и понеслась домой, подпрыгивая на кочках.

Ей хотелось петь песни, танцевать под Иэна Гиллана в ее ушах, хотелось совершить гигантский пируэт и пойти гулять через всю Москву – останавливало лишь то, что мать возвращается в шесть, и если Саши не будет дома, она устроит такую взбучку, что ей не поздоровится. Да и денег на проездной в метро у нее нет.

Саша повела себя сегодня просто отвратительно, и это ее дико радовало.

Она ждала сегодняшнего вечера с предвкушением. Ведь ночью она ляжет спать.

– Несусь по лунной дорожке в серебре ночи. Аромат воздуха был словно из другого времени, – вторил ей Иэн Гиллан.

Глава 6

Ловушка

1. При вступлении в должность Президент Государства Снов приносит народу следующую присягу:

"Что бы не произошло, что бы ни случилось, я всегда обязуюсь охранять покой Граждан. Даже ценой собственной жизни. Даже ценой жизни своих близких. Жизнь в Государстве прекрасна и ценна, и мы сделаем все, чтобы она такой и оставалась".

2. Присяга приносится в торжественной обстановке в присутствии всех Граждан. Явка на Присягу обязательна.

Конституция Государства снов, статья 82.

Туристы – запрещенная в Государстве организация. Как тебе доподлинно известно, дорогой Читатель, единственное, что охраняет нас с тобой от Тёмных тварей – это границы Государства, которые когда-то были установлены Президентом. Если ты подписываешь Договор, Тёмные твари никогда тебя не побеспокоят.

Однако есть нехорошие, странные, глупые люди, которые отчего-то Договор подписывать отказываются. И попадают прямо на Изнанку нашего мира. Каждый день им приходится сражаться с сотнями, тысячами Тёмных тварей, избегать Ловушек (см. Ловушки) и спасать остальных незадачливых глупых людей, которые точно так же отказались подписывать Договор.

Но есть то, что не прощается Туристам. Отказавшись от возможности стать Гражданином, они занимаются тем, что путешествуют по чужим снам. Да-да, возможно, даже по твоим собственным. Во сне человеку можно внушить все, что угодно. Можно заставить его перевернуть собственную жизнь. Можно заставить его отказаться от Гражданства. А представь, дорогой друг, что будет, если такие вот туристы попадут в голову какого-нибудь правителя? Может начаться Третья мировая война.

Именно поэтому наши доблестные войска выслеживают таких вот туристов и приговаривают их к высшей мере наказания – лишения способности видеть сны.

Иллюстрированная энциклопедия тёмных тварей, глава 13.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…

Здесь не все – люди, и Саша точно это осознавала. Как только она спустилась в метро и села на свое место, очки тут же начали жечь. Жечь, как жгут металлические дужки на улице, и появилось нестерпимое желание их снять. Но, будто осознавая, что так и надо, Саша, жмурясь от боли, привалилась щекой к металлическому поручню и устало прикрыла глаза.

Кажется, скоро она будет дома. Скоро она проснется.

Для нее сейчас дом казался чем-то невыносимо далеким и неродным. Скоро она проснется, и ей придется идти в школу – да что школа? Что ей теперь одноклассники? Что ей Аня, которая, конечно, может быть сколько угодно сильной и классной, но она никогда не была наедине с голосами в собственной голове. Она никогда не изгоняла из Города целую темную сущность. Ей, в конце концов, никогда не предлагали стать Гражданином.

Очки перестало жечь, и Саша открыла глаза, чтобы распахнуть рот в немом крике удивления.

Людей в вагоне не было вообще. Ни одного.

Снимаешь очки – и перед тобой статный, деловой мужчина в офисном костюме, который скучающе привалился к поручню, читая что-то в телефоне. Надеваешь очки – а мужчина-то в лохмотьях, и лица у него нет, только черный, скомканный провал рта на всю голову, будто кто-то взял и проткнул его ручкой. Намазал маркером. Вот женщина в откровенном красном платье, виляет бедрами, манит рукой – а вот надеваешь очки, и перед тобой ни мужчина, ни женщина. Только острые, выпирающие зубы. Вот парень, похожий на Атеиста, который спас Эрика. И ее бы они, наверное, тоже спасли, если бы в лодке было больше места.

Надеваешь очки – и парень остается таким же, только вместо глаз черные провалы. Да и черты лица смазаны, будто рисовал плохой художник. Будто это нечто изо всех своих сил пыталось стать похожим на человека, но не смогло. Буквально чуть-чуть не хватило.

– Девушка, вы на станции будете выходить? – упс. Кажется, ее заметили. Не-Атеист подходит ближе и облизывается. А язык у него длинный-длинный, полметра, наверное, и пасть от уха до уха.

– Нет, мне до конечной, – Саша сжала кулаки. Уйди, пожалуйста, уйди, уйдиуйдиуйди.

Нечто открыло рот, и из глотки на Сашу пахнуло сладковатым запахом гнили.

– Я сяду рядом, не против? Вы, девушка, больно красивая. Аппетитная, я бы так и съел…

Полуметровый язык прошелся от одного конца острого зуба к другому, залез в нос с отвратительным звуком и Саша вскочила. Внутри все сжалось от страха, и, понятия не имея, что это за станция, она выскочила из поезда.

Привалившись к мраморно-холодной стене, она отдышалась, смотря на исчезающий в темноте туннеля поезд. То Нечто с успело с укором взглянуть на нее из-за захлопнувшихся дверей. Вода по капле заливала Саше ноги, и она поняла, что нужно подниматься наверх. Решение было, кажется, не ее, но в тот момент она настолько сильно тряслась от страха, что не заметила явной глупости всего происходящего. Может быть, сконцентрируйся она чуть лучше, она бы вспомнила, что говорил ей Альберт Андреевич, и села бы на другой поезд, пусть даже вода стояла бы по пояс.

Но Саше никогда не было так страшно, пот лил по ее лицу, в конце концов, ей было всего тринадцать и она никогда не попадала в такие ситуации. Именно поэтому она спокойно поднялась на эскалаторе к выходу.

Даже не подумав о том, что ни в одном городе пока еще не построили станцию «31 АБВГД».

* * *

Первое, что почувствовала Саша – дикий, пробирающий до костей холод из глубин Антарктики. Железные дужки очков впились в кожу, и она зажмурилась от боли. Снега было так много, что ничего вокруг не разглядишь – а ничего вокруг и не было.

Огромная бетонная платформа полтора на полтора метра, внизу лестница, уходящая вниз так далеко, что ступени терялись в темноте, да зависшая в небе луна. Сашка поежилась от холода.

– Наверное, это все бред про то, что станцию затопило, – она повернулась к выходу из метро и поперхнулась от удивления.

Выхода из метро больше не было. Нет, не так. Его словно никогда и не существовало, словно это все ей привиделось: ни бетона, ни следов спешно засыпанного туннеля – будто кто-то очень быстро работающий из принципа взял и убрал, стер из реальности огромный вход с ярко горящей буквой «М».

– Так, ладно, это не колесо обозрения и даже не Город, – пробормотала Сашка. – Это не страшно. Сейчас мы спустимся по лестнице и…

Но спускаться по лестнице не хотелось. От холода зуб на зуб не попадал, и Саша, вспомнив уроки по ОБЖ в прошлом году, закопалась в сугроб. Снегопад был такой сильный что пока она стояла, ее и так занесло по самые колени. Под снегом было тепло и уютно, прямо как у бабушки с дедушкой – она часто в детстве оставалась у них. Они никогда не ругали ее, никогда не поднимали на нее руку, и не смеялись над ее текстами – однажды дедушка даже предложил купить ей ноутбук чтобы писать было удобнее, а то что она по старинке, с ручкой да с тетрадкой.

Когда мама нашла новую работу и забрала ее обратно в Москву, Саша так не хотела прощаться с бабушкой и дедушкой, что плакала прямо в поезде. Плакала и потом, словив от матери подзатыльник, но уже тихо, на верхней полке, чтобы мать, не дай бог, не заметила.

Спать хотелось все сильнее и сильнее, и Саша прикрыла глаза. Она ненадолго, только на минуточку…

Обычно, пытаясь уснуть, она могла часами ворочаться в кровати и фантазировать: Саша вообще любила фантазировать. Она представляла себе, как на следующий год у них в школе появится новенькая, которая не будет вовсе общаться с толпой девчонок-заводил, а станет Сашиной новой и лучшей подругой. Может быть, у Сашки даже появится парень. Или даже ее переведут в другую школу. Она станет там самой веселой и будет душой компании. Тогда ее будут слушать. И смеяться не над ней, а над ее шутками.

Но в этот раз Саше даже не пришлось фантазировать: глаза сами закрывались, и Саша впуталась в очаровательно-теплую дрему, когда все вокруг становится таким мягким и ватным, и ты мягкий и ватный, и спится так сладко, что ты даже не замечаешь, как проваливаешься в сон…

– Ба! Андреич, смотри! Это же та самая девчонка!

– Революционерка?

– Революционерка, революционерка! Скорее, она уже вся синяя!

Саша недовольно разлепила глаза: кто-то раскопал ее убежище, и теперь на нее откровенно таращились Атеист и Альберт Андреич.

– Ну ты даешь, Революционерка, – Альберт Андреич кряжисто охнул, стянул с себя зипун и натянул его на Сашу. – Быстро греться! Быстро к костру!

Зипун был огромный и мешковатый, и Сашу начал бить озноб. На носу повисла огромная сопля, и Саша с шумом ее втянула. Ее затрясло от холода – мышцы на ногах свело, и Саша, тяжело выдохнув, повалилась на складной стул прямо у костра.

– Да ты не волнуйся так, все в порядке будет, – сказала ей дородная женщина с поварешкой. Волосы у нее были подвязаны кроваво-красной косынкой в белый горох, и это выглядело так по-домашнему, что весь страх куда-то ушел. – Сейчас вот доварим куриный бульон, и будешь как новенькая.

– Это ж надо было, в такую простую ловушку попасться! – хмыкнул заросший парень, что сидел у костра и что-то писал, высунув от удовольствия язык.

– А ты, Писатель, молчи и не высовывайся. На Малахольного, вон, посмотри – взрослый вроде бы мужик, а попал Парк, одну из самых страшных ловушек. А тут девчонка совсем маленькая. Да и то не растерялась, не заплакала. На себя бы посмотрел – что бы сделал в такой ситуации?

– Я? – Писатель гордо вздернул нос. – Уж я бы точно нашел способ свалить из этого места. Все просто.

– Просто только в книгах, дурачок, – Поварешка подмигнула Сашке и сунула ей в руки тарелку с супом и огромную деревянную расписную ложку. От супа вкусно пахло травами, и от узнавания к горлу подступили слезы: точно такой же суп ей готовила бабушка, когда Саша болела. – Ты, Революционерка, главное не проси его что-нибудь тебе прочитать, а то захватит и не отпустит.

– А почему не отпустит?

– Да он у нас, понимаешь, писатель. Родился такой, уже с листом бумаги и ручкой вместо пеленки. Как ни посмотришь, все сидит да строчит свою повесть, про гномов и эльфиек. Мечтает на этом денег заработать. Я ему сколько раз говорила, что если уж пишешь, то точно не ради денег и известности – должна же быть в произведении хоть какая-то идея, чтобы задуматься, о вечном там, об отцах и детях… Да что я рассказываю – наверняка в школе вы все это проходили.

– Ну, не скажи, у меня, вообще-то, есть идея, – обиженно возразил Писатель. – Я, между прочим, пишу новое прочтение Толкина! У меня даже свой Мордор есть! И эльфы! А ты, Поварешка, вместо того, чтобы девчонку вместо меня настраивать, могла бы дать ей почитать! А что, Революционерка? Хочешь почитать мою рукопись?..

– Да… наверное… – Саша откровенно растерялась. – А… а почему вы называете меня Революционеркой?

– А это Альберт Андреевич придумал, – охотно поделился Писатель, подсаживаясь к ней, поближе к костру. – Имена – штука сложная, запоминать долго, а вот прозвища… Если тебе дали прозвище, то ты член команды. Хотя вот Малахольного, которого мы на реке подобрали, я бы в жизни в команду не взял. Толку от него никакого, по-нашенски вообще не понимает… Зато повесть мою хорошо с ним обсуждать! Сидит, молчит, слушает и улыбается. И вообще, чего я перед тобой распинаюсь, на-ка, почитай!

В руках, закоченевших от холода, Саша держала черную толстую коленкоровую тетрадь. Расплывшиеся от времени чернила было невозможно различить, а то, что можно было прочитать, складывалось в какую-то полнейшую бессмыслицу.

«Отец умер еще до моего рождения. И тогда я начал бороться. Я решил отомстить за смерть отца оркам. Меня зовут Тауриэль. Тауриэль Бурерожденный. У меня голубые глаза и я рыжий. А еще у меня рост метр девяносто и вес восемьдесят килограмм: я худой, но качок. У меня большие мускулы, ведь я много тренировался. А еще у меня нет друзей. Они не хотят со мной общаться. Но это пройдет, когда я стану великим магом и отомщу за смерть отца»

– Очень интересно, – Саша улыбнулась Писателю. Тот, выхватив у нее рукопись, победно вскинул руки.

– Ха, а вот Революционерке понравилось то, что я настрочил! Видишь, Поварешка! Сейчас вот поем и продолжу писать, у меня там орки с эльфами воюют!

– Сначала посуду помой, Писатель!

– Не буду я мыть посуду! Я работник творческого труда! Такие, как ты, всегда притесняли настоящее авангардное искусство!

– Ты графоман несчастный!

– Я писатель!

Поварешка с Писателем все препирались и препирались, суп был именно такой, какой и должен быть: горячий, чтобы аж язык обжигало, с запахом лесных трав и с одиноко плавающей куриной ножкой, которая, как известно, в супе самая вкусная, зипун грел, трещали дрова в костре, который взметался высоко в небо, отгоняя темноту, и Сашке было так хорошо, как не было никогда.

– Эрик! – она заметила сутулую фигуру недалеко от обрыва. Вскочила с завалинки и понеслась вперед, чудом не свалившись.

Эрик стоял на краю обрыва и курил, наблюдая за тем, как плывут по небу редкие ночные облака. Не было больше в его взгляде этого страшного, непонятого безумия, только бескрайнее, чистое спокойствие.

– Саша! Я так рад вас видеть! Вы живы? Вы прошли через Город? – Эрик отчаянно сжал ее в объятиях, да так, что у Саши заболели легкие.

В первый раз в жизни ее обнимал так крепко кто-то, кроме бабушки с дедушкой. В первый раз в жизни кто-то действительно был рад ее видеть.

– Эрик, скажи мне, это сон или явь?

– Сон, Саша. И я так не хочу просыпаться. Здесь, среди Туристов, я нашел друзей. Я, правда, не очень понимаю, что они говорят, но иногда слушаешь не ушами, а сердцем. Иногда прикосновения и действия говорят куда больше, чем слова. Дома, в Нью-Йорке, у меня было огромное множество знакомых, но ни одного из них я не мог назвать другом. Всем им нужны были лишь мои слава и деньги. А теперь я здесь, курю дешевые русские сигареты вне пространства и времени, ем куриный бульон и мне так хорошо, как не было с того времени, как умерла моя Марта.

– Именно поэтому ты отказался подписывать договор? – тень догадки пошла по Сашиному лицу.

– Конечно, Саша. Как же иначе? Зачем вообще видеть осознанные сны, если вновь не сможешь увидеть того, кого любишь? Не сможешь прикоснуться к ее лицу, не зарыться носом в ее волосы, не пригласить ее на велосипедную прогулку… Не знаю, возможно, ты не поймешь, в конце концов, тебе всего тринадцать, но… Ладно. Расскажи лучше о том, как ты выбралась из Города.

Предвкушая очередную пятерку по английскому, Саша начала свой рассказ. Она говорила, говорила и говорила, стоя на краю Вселенной в сонной ловушке в джинсах, зипуне с чужого плеча и с тарелкой супа в руках. Эрик слушал внимательно, качая головой. После рассказа об Ане он закурил.

– Знаешь, меня тоже травили в школе, – он улыбнулся. – Мои стихи читали перед всем классом и смеялись над ними. А теперь я известен на всю Америку, моя группа собирает стадионы, а где те, кто смеялись надо мной? Иногда я просыпаюсь от того, что мне снятся кошмары. Что я снова в школе. Иногда, если я вдруг встречаю на улице кого-то, напоминающего моих одноклассников, я пытаюсь сделать все, чтобы они меня не заметили.

– Я тоже.

– Это совершенно нормально, понимаешь? Надо просто потерпеть. Перетерпеть все эти школьные годы, как терпишь ужасно длинный урок, а потом делай, что хочешь, гуляй, с кем хочешь, и никто никогда не будет тебя травить. Взрослые обычно этим не любят заниматься.

Они все говорили и говорили, обсуждая любимые книги, обсуждая рок-группы, которые они слушают – Аня называла их «дедушкиным старьем» и «нафталиновым никому не нужным бредом», Эрик же серьезно кивал головой и говорил, что слушал эти группы в детстве, когда был маленьким. Что эти группы сформировали его, как личность. Что нет ничего такого, что запрещало бы тебе слушать то, что хочется.

– Сашка! Сашка! – Альберт Андреевич шел к ним, как нечто неумолимое и серьезное. Как звонок с по-настоящему интересного урока. Как ужасающая надпись «Конец» после самого любимого фильма. – Тебе пора просыпаться. Надо идти в школу.

– Опять в школу? – к горлу подступили слезы. – Но я не хочу в школу, я хочу быть здесь, с вами! Хочу путешествовать по чужим снам и спасать людей из ловушек, хочу бороться с этими штуками из метро, хочу делать с вами все на свете! Почему обязательно надо просыпаться, зачем…

– Ну, чего ты, Революционерка, такая сильная девчонка, кремень прямо – и расклеилась, – Альберт Андреевич улыбнулся в усы. – Ну, иди сюда, обниму. Мы же не навсегда прощаемся: после дня всегда приходит ночь, после заката всегда будет рассвет. Мы тоже ложимся спать, чтобы утром проснуться в нашем, Настоящем мире, ходим на работу, учимся, а ночью, закончив все дела, засыпаем, чтобы проснуться здесь и совершить очередной заплыв. Мы обязательно встретимся, ведь это не задачка по математике. Мы во сне не граждане Государства, а это значит, что мы можем делать все, что захотим. Все возможно, Революционерка. Стоит только захотеть.

– Правда?

– Ну, конечно, что ты, – Альберт Андреич крепко прижал ее к груди. – Храни на себе мой зипун, и он приведет нас к тебе. Мы найдем тебя, где угодно, если ты этого захочешь. А сейчас тебе пора…

– … просыпаться, – мама потрепала ее по плечу. – Саша, давай, вставай, в школу скоро опоздаешь. Наказание, а не ребенок.

Серая, пыльная квартира. Тусклая лампочка без абажура, висящая над кроватью, еле-еле разгоняла утреннюю осеннюю темноту. Да и освещать особенно нечего: Железная кровать с сеткой, которая надрывно скрипит, когда начинаешь на ней ворочаться – и непременно зарабатываешь окрик из кухни. Грязный подоконник, на котором Саша обычно делала уроки, ведь стола у нее нет. У нее в комнате ничего нет, только кровать да книжный шкаф, да и саму комнату они с мамой делали практически вручную: комната в квартире у них только одна, вот и пришлось Саше отгораживаться занавеской.

– Быстрее, опоздаешь, – шипела мать, и, чтобы не заработать еще один подзатыльник, Саша побежала в ванну.

Сполоснула лицо ледяной водой и горько зарыдала. Слезы лились из нее, будто из протекающего крана, и остановить их не получалось. Почему, почему ей обязательно нужно просыпаться, почему…

– Что так долго в ванне сидишь, идиотка? – опять крики. – Я на работу сейчас опоздаю из-за тебя.

– Сейчас, мам, – Саша запрокинула голову и глубоко вдохнула, чтобы в голосе не было слышно слез. – Сейчас.

Глава 7

Путешествие по чужим снам

Riding on the moonpath in the silver of the night The fragrance on the air was of another time I cried in all my innocence you were dressed in white And even if I'd had the strength I couldn't move to save my life

Deep Purple, «The Aviator»

Зеленый шум (лат. Sonitus viridi) – архисущество из семейства Зеленошумовых. Никто не видел Зеленого шума достаточно близко, чтобы рассмотреть остаться в живых. Один из основных признаков его появления— низкочастотное, отрывистое гудение, как у трансформаторной будки, которое по мере его приближения набирает обороты. Земля начинает дрожать, реальность постепенно начинает рассыпаться – сам мир боится этой твари.

Как и все архисущества, Зеленый шум питается предпочтительно человеческим разумом. Его главная задача— напугать жертву, превратив ее в безвольное, пускающее слюни и лишившееся рассудка нечто, с аппетитом полакомиться его разумом. К сожалению, одно лишь появление Зеленого шума в его физическом облике настолько страшно, что сводит человека с ума моментально, а потому никто никогда не сможет сказать, как выглядит Зеленый шум.

Предпринимались попытки заснять его появление на камеру – но, к сожалению, фотоаппаратура взрывается, едва удается поймать это существо в кадр. Ученые склоняются к выводам, что само мироздание боится Зеленого шума настолько, что предпочитает лишний раз не вспоминать о его существовании.

Предположительно обитает в пустынях. Любит жару и грозы – гул молнии легко спутать с гулом Зеленого шума, а потому человек, попавший в грозу, становится для Зеленого шума легкой добычей.

После того, как весь отдел НИИ ТТМС сошел с ума в попытках описать, как выглядит Зеленый шум и можно ли его победить, исследования было решено прекратить.

Энциклопедия Темных тварей для самых маленьких, глава 101

Честно говоря, Саша не планировала увидеть Туристов сегодня. Более того, после рандеву с Писателем ей вообще показалось, что от Туристов следует держаться подальше. Но суть от этого не менялась: ей было одиноко, а эти ребята оказались единственной компанией, которая ее принимала. С ними не нужно даже постоянно бросаться идиотскими шутками, строить из себя клоуна, в надежде, что хотя бы одна из этих дурацких хохм попадет в цель и смеяться будут вместе с ней, а не над ней – а в этом заключается большая разница.

Саша ступала по огромному травяному ковру, будто из сказки. Пахло хвоей, и лес был светлый-светлый. Где-то в отдалении проносились машины – значит, цивилизация все-таки близко, хотя какая цивилизация на шоссе? Максимум, что там есть – заброшенная остановка, на которой нет ни номеров маршрутов, ни расписания, а сами автобусы ходят так редко, что создается впечатление, что они из другого мира.

Лес же жил своей жизнью, и Саша прекрасно это чувствовала. Стоял легкий морозец, но зипун – он оказался на Саше, как только она открыла глаза и очутилась во сне – приятно грел ее, как греет одеяло в особенно холодную ночь. Саша оглянулась по сторонам и удивленно улыбнулась: вдалеке, за стеной сосен и елей, виднелась избушка. Старая, разваливавшаяся на части – но в ней горел свет. – Как ты думаешь, мне стоит туда идти? – спросила она у зипуна. Судя по тому, что зипун не кольнул ее остро в шею и вдруг не стал тяжеленным, как мамина сумка с продуктами, идти определенно стоило. Саша еще раз погладила зипун по аляповатому, вручную нашитому карману и осторожно, стараясь не хрустеть ветками, пошла по направлению к избушке.

Она постучала своим маленьким острым кулачком в дверь, и та открылась. Перед ней стоял Альберт Андреевич отчего-то с ружьем.

– А, Революционерка? – он улыбнулся и опустил ружье. – Прости, не признал сначала.

– И совсем слепой стал, – брякнула Поварешка из комнаты. – Такую рыжую – и не признал. Где ты еще видел такую девчонку, чтобы на голове словно пожар случился? Не слушай дурака, Революционерка, пойдем, я тебя чаем напою.

В избушке было светло и тепло. На потолке покачивалась масляная лампада, заливая комнату теплым, слегка подрагивающим светом. Пахло чем-то очень вкусным, а от печи тянуло теплом. На грубом, вручную сделанном столе стоял радиоприемник, откуда раздавался голос Боба Дилана.

Компания вновь была в сборе. Как будто Саша и не просыпалась: Атеист валялся на полатях, укутавшись в одеяло и проверяя почту на смартфоне. Поварешка копалась, доставая огромную кастрюлю с вкусно пахнущей похлебкой и бухая ее на стол. Эрик тихо курил в окошко, несмотря на то, как нехорошо смотрел на него меняющий струну на гитаре Рок-н-ролльщик. Даже Писатель был здесь, в очередной раз терзавший тетрадку своими умозаключениями. Так пахло ромашкой и розмарином, пахло домом – настоящим, неподдельным домом, а не квартирной смесью пыли, и сырости— что у Саши слезы подступили к горлу.

Так пахло в квартире у бабушки, где она жила, когда была маленькая. Саша вообще плохо помнила свое детство до четырех лет – кажется, там были сказки, летающие драконы и темнота, а еще теплый бабушкин голос. Бабушка учила ее рисовать, рассказывала, почему, если использовать зеленый и красный, это будет некрасиво, рассказывала про теорию цвета – а дедушка лишь дымил трубкой, гладил Сашу по голове и говорил, что из Саши обязательно кто-то да вырастет. Саша не знала, кто такой этот кто-то, но почему-то сердце сжималось, и она твердо обещала самой себе, что обязательно станет кем-то и не подведет дедушку.

Всегда их было трое – она, дедушка и бабушка, и им было хорошо, пока не пришла мать. Мать забрала Сашу, клятвенно пообещав ей свозить ее на море – и не выполнила свое обещание, привезя ее в пыльную однушку на Бутлерова, в которой Саша и ютилась до сих пор.

– Воспоминания? – спросил Альберт Андреич, мечтательно жмурясь под голос Боба Дилана. Что-то такое было в этом голосе, что заставляло верить в лучшее в людях и показывать другим свое открытое, животрепещущее сердце как на ладони.

– Возможно, – сказала Саша. – Знаете, когда слушаешь Боба Дилана, иногда накатывает. Детское что-то.

– Когда я слушаю Боба Дилана, я тоже чувствую себя ребенком, – улыбнулся Альберт Андреич, любовно поглаживая радиоприемник. – Так уж случилось, дорогая моя Революционерка, что у каждого человека есть свои потаенные светлые воспоминания о детстве, которых не сотрут никакие невзгоды. Так цепляйся же за такие воспоминания, Революционерка, и верши свою судьбу!

– Судьбу она потом будет вершить, а сначала поест, – проворчала Поварешка, усаживая Сашу за стол и наливая ей тарелку супа. – Негоже на голодный желудок в приключения бросаться.

– Что правда, то правда, – сказал Альберт Андреевич. – Приключения приключениями, а обед по расписанию. Ну, чего сидите, оглоеды! Всем есть!

Оглоеды быстро оказались за столом. Посередине, как король этого странного пиршества, восседал Альберт Андреевич. Эрик, которого засунули между ним и Рок-н-ролльщиком, задумчиво держал ложку в руках, с интересом наблюдая за тем, что плавало у него в тарелке. Писатель в очередной раз отложил свою рукопись, боясь запачкать ее говядиной, и с аппетитом прихлебывал суп. Атеист все сидел и сидел в своем смартфоне, ругаясь на «идиотов, что составили такое неадекватное расписание».

Что удивило Сашу, так это то, что суп был именно такой, какой она ела у бабушки. Все то же самое – неуловимый аромат чего-то волшебного, много мяса, которое Саша терпеть не могла, но ела, чтобы не расстраивать бабушку, лавровый лист, плавающий, как маленький бумажный кораблик. Наверняка на низу тарелки была расписная машинка – когда Саша была маленькой и еще не приучилась топить свое детское, никому не нужное горе, в булочках и блинах, она мало ела, и бабушка просила ее освободить машинку со дна тарелки, съев весь суп до конца.

– А это магия нашей Поварешки, – усмехнулся Рок-н-ролльщик, видя Сашино удивление. – Каждый в ее супе видит то, что хочет видеть. Я вот обожаю борщ со сметаной – и, посмотри-ка в тарелку, вот он, родименький!

Саше было страшно интересно, что видит в тарелке Эрик, который в своей Америке наверняка даже супа настоящего не ел, но голод – дикий, отдающийся болью в желудке голод пересилил любопытство, и она живо застучала ложкой по тарелке.

Туристы переговаривались между собой: спорили о чем-то Писатель и Атеист, кое-где даже переходя на личности. Эрик, которого они по какому-то недоразумению выбрали судьей спора, слушал их очень внимательно и с полуулыбкой на лице, не понимая ровно ничего из того, что они говорили.

– Как вы меня нашли? – спросила Саша.

Альберт Андреевич усмехнулся в бороду и налил себе еще супа.

– Как – как? Известно, как. По зипуну. Он как путеводная звезда. Каждый раз, когда ты оказываешься в мире снов – ты оказываешься где-то рядом с нами, и все благодаря нему.

– Зипун каким-то образом чувствует, где вы?

– Ну, конечно. Это же мой зипун, а не чей-то еще, – посмотрел на нее удивленно Альберт Андреевич. – Был бы это зипун какого-нибудь доппельгангера, сейчас бы что-то постоянно тянуло тебя в метро. Все просто.

– А мы сегодня отправимся в чужой сон?

– Отправимся, отправимся. До нашего объекта – профессора одного из технических университетов – путь долгий, придется ехать транзитом. Через несколько снов.

Саша очень хотела побывать в чужом сне, а потому она быстро доела суп – супа было много, а потому она буквально ощущала, как булькает в желудке горячая жидкость – и села дожидаться остальных.

Наконец, все встали и собрались.

– Идти нам придется долго: ближайший вход в метро только у конца этого леса. Впрочем… Нет, наверное, давайте возьмем машину. А то Революционерка вымотается и уснет – а какие сны бывают, когда ты заснул в мире снов, я и сам, если честно не имею не малейшего понятия. Так что давайте без рекурсий.

– А я хотел пешком, – заныл Атеист. – Пешком интереснее, и грибы можно поискать. Я читал, в этом лесу грибы… особые. Можно расширить сознание.

– И дорасширяешься до дурки, – рявкнул Рок-н-ролльщик, обычно спокойный и миролюбивый человек. – Атеист, давай без этого, ты же умный парень. Да и, в конце концов, что, не хочешь порулить?

– Может, и хочу, – буркнул обиженный Атеист, по-детски заливаясь краской.

Саше Атеист нравился. Хоть он уже был студентом и учился где-то в техническом вузе на инженера, Атеист настолько по-детски вечно пытался играть во взрослого, показательно цинично и беспринципно рассуждая с Альбертом Андреевичем о боге, красоте и природе человека, что его вечно хотелось поддеть и вывести на спор, чтобы за наглым студентом поглянулся обиженный, никого не хотевший слушать ребенок.

За избушкой внезапно оказался самый настоящий микроавтобус. Саша частенько видела такие в фильмах про хиппи, и ей еще сильнее захотелось научиться играть на гитаре, чтобы сидеть на крыше, слушать шум ветра в ушах и подпевать ему, дергая струны.

– Хочешь на крышу? – угадал ее мысли Рок-н-ролльщик. – Сейчас я тебя подсажу. А ну, держись крепче!

Сашу бесцеремонно подняли, будто она была пушинкой, а не девчонкой с отвисшим пузом, и усадили на край крыши. Наверху лежало множество подушек самой разной расцветки, пара одеял – видимо, на крыше может быть холодно – и та самая гитара.

Рок-н-ролльщик проследил за тем, чтобы все сели, легко подтянулся на руках и тоже забрался на крышу. Плотно укутал Сашу одеялом, несмотря на все ее сопротивление – как же так, и одеяло, и зипун! – да еще и сбросил джинсовую куртку, оставшись в клетчатой рубашке. Улыбнувшись, честно и открыто, он взял гитару.

– Трогай, Атеист! – сказал он, настраивая струну.

Они поехали, и вместе с ними поехал Рок-н-ролльщик, наигрывая очередную битловскую песню. Его голос резонировал с воем ветра, и веселая песенка про СССР звучала так по-свойски и так по-домашнему, что Саше захотелось куда-нибудь спрятать эти воспоминания, чтобы доставать и любоваться по праздникам. Так она, будучи ребенком, любовалась на иностранные шоколадные конфеты, которые мама не открывала до Нового года.

Саша ощущала, как ласково шепчет в уши ветер, как пролетают мимо них дороги-дороги-дороги, забытые богом деревеньки, леса и поля, и ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Ни о чем не думать, ничего не бояться, ничего не помнить и ни о чем не грустить – только смотреть на мелькающие маленькие городки да слушать пение Рок-н-ролльщика. Вскоре к ним на крышу присоединился еще и Эрик, и его хриплый, но отчего-то такой искренне нежный голос пел песню о мальчике, танцующем фокстрот. Саше тоже очень хотелось танцевать – под музыку из собственной головы, рассказывать истории про людей, которые никогда не существовали, а потому оказывались самыми добрыми и самыми честными на свете, а еще хотелось обнять весь мир.

Почему-то вспомнилась Аня. И ее оскорбления. И, странное дело, Сашебыло плевать на то, что еще скажет эта напыщенная грубая дура, словно это происходило в каком-то другом, ненастоящем мире. Возможно, загадочный кондуктор из сна про троллейбус был прав, и ей действительно место здесь. Рядом с Эриком, который пел страшные и детские песни, рядом с Рок-н-ролльщиком, рядом с Писателем, Атеистом, Поварешкой и Альбертом Андреевичем. Рядом с друзьями.

– Стоп-машина! – заявил Рок-н-ролльщик, спуская Сашу с крыши. – Вот и приехали!

Они оказались в пустом, сорном, заброшенном сером городе, полным пятиэтажек и покинутых улиц. Где-то шуршала брошенная газета.

– Жутковатое место, – Саша поежилась, хотя в зипуне ей не было холодно.

– Это да, – кивнул ей Альберт Андреич. Весь зеленый – в машине его часто укачивало – он выбрался из микроавтобуса, раскрашенного в цвета радуги, который казался отвратительно не вписывающимся в здешнюю серую жизнь. – Никому не отставать! Можем наткнуться на Парацельсов. Живет здесь один со своим выводком.

Саша взяла Эрика за руку – как раньше, когда она вытаскивала его из заброшенного парка – и засеменила за остальными. Придерживаясь огромной карты – Альберт Андреич никогда не раскладывал ее полностью, и, казалось, что если он ее развернет, то под картой окажутся они все, и весь мир – он вел их по одному известному только ему маршруту, лавируя между одинаковыми, пахнущими пылью и запустением улицами. Саша покосилась на карту – и ей показалось, что некоторые места двигаются. Бывает, это же сон.

После получаса блужданий они, наконец, оказались около высоченного дома. Балконы выпирали, будто частокол зубов, а в окнах гулял ветер.

– Нам сюда, – сказал Альберт Андреич и открыл дверь подъезда. – На пятый этаж.

Балагуря, компания поспешила по лестнице – лифт, конечно же, не работал. Другие квартиры, кажется, были пусты – по крайней мере, двери были нараспашку, и можно было легко забраться и посмотреть на чужую жизнь со всеми спрятанными в шкафу скелетами. Пока они поднимались на третий этаж, Саша с удивлением услышала детский плач.

– Там ребенок, кажется, Альберт Андреич, – сказала она.

Альберт Андреич прислушался.

– Может, ребенок, а, может, и доппельгангер под личиной ребенка. Всякое бывает. Эти твари такие умные, что даже не подумаешь иногда.

– Да пусть сходит, проверит, – хмыкнул Атеист. – Туристом больше, туристом меньше – какая разница.

Альберт Андреевич ощутимо нахмурился, завозились его брови, будто гигантские шерстяные гусеницы. В бороде спряталась улыбка.

– Вот ты с ней и сходи, а мы пойдем к нашему клиенту, – ответил он. – И не ной, сам подписался.

– Глупая девчонка, – бурчал Атеист, на всякий случай вытаскивая ножик из кармана джинсов. – Вот приспичило тебе посмотреть, кто там, так я все представление пропупущу. Они, понимаешь, собрались к какому-то профессору, который студентов своих на экзаменах заваливает. Так его напугают, что он до конца года будет всем ставить исключительно «Отлично». Ух, я бы посмотрел! А теперь что? Знай, плетись, прячься… может, это не ребенок даже.

От открытой двери квартиры повеяло холодом. Раздался громкий детский плач и откровенно чужое бурчание. Саша почувствовала, как по спине забегали шаловливые мурашки – такого голоса не могло быть у человеческого существа.

– Ты уверена, что не хочешь свалить? – спросил Атеист, почесывая растрепанный затылок. – Сейчас бы посмотрели, какой цирк умеет устраивать Альберт Андреич. Он, знаешь, как может напугать – небось, у своих страшилок подсмотрел. Вот веселье-то было бы!

– Помолчи, – шикнула Саша и тихонько открыла дверь в квартиру.

Там было точно так же пусто. Гулял ветер в открытых и давно разбитых окнах, стояли нетронутые и серые от пыли чешские сервизы за стенкой, шипел пузатый телевизор, накрытый кружевной салфеткой. В родительской комнате тоже было пусто: только темные улыбающиеся неразборчивые силуэты под кроватью. В детской громко заревели, и Саша бросилась на помощь.

Впоследствии она скажет Альберту Андреичу, что прекрасно понимала, что делает. Это не мог быть доппельгангер, это не могло быть что-то еще, что притворялось человеком – Саша это просто-напросто чувствовала, так, как студент чувствует, какой билет брать на экзамене. Это шло у нее откуда-то изнутри, и она смело бросилась вперед и включила свет в детской.

На кровати скорчился маленький мальчик, пускающий от страха уже даже не слезы, а сопли. Он все комкал и комкал одеяло, пытаясь спрятаться от чего-то огромного, синего и усатого.

– Съем, – пророкотало нечто, возвышаясь над мальчиком и пробивая головой потолок. На плечи посыпалась побелка. Саша испуганно посмотрела на Атеиста – но тот оставался спокоен, только пальцы рук слегка тряслись.

– Ты чего, малыш? – улыбнулся он, поправляя очки. Мальчик обернулся на него и открыл рот.

Конечно, удивишься тут, когда к тебе в комнату вламываются два незнакомых человека, один из которых рыжая девчонка в огромном зипуне, а другой студент с прилизанной прической. Особенно в тот момент, когда тебя излишне целеустремленно хотят съесть.

– Ты не бойся, парень, это всего лишь Синий дядя, – Атеист весело улыбнулся, и в этот момент он показался Саше самым красивым человеком на земле. – Смотри-ка!

Он подошел к рычащему Синему дяде, подпрыгнул и дернул его за торчащие усы.

– Съем, – обиженно завыл Синий дядя. Он как будто съежился и стал совсем маленьким и незаметным. – Уйду я от вас.

С громким топотом Синий дядя подошел к огромному дубовому шкафу с расписными дверями, со скрипом приоткрыл и исчез в темноте. Мальчишка всхлипнул.

– А если… из шкафа… он…

– У тебя есть клейкая лента? – деловито поинтересовалась Сашка. – Скотч.

– На столе, – пробормотал мальчик.

Саша аккуратно взяла толстый скотч и заклеила дверь. Крест-накрест. Какое-то время из шкафа доносился обиженный вой, но затем он стих. Стало как будто теплее, и не было больше этого пронзительного холода и пробирающей наизнанку пустоты. Мальчик испуганно улыбнулся.

– А вы… кто?

Атеист посмотрел на Сашу и кивнул ей.

– Мы – туристы. Путешествуем по чужим снам и спасаем таких, как ты. От всяких кошмаров. Ты только не бойся – как только тебе опять приснится страшный сон, просто позови нас, и мы придем.

– Хорошо, – сказал мальчишка. – А у тебя очень красивые волосы.

Отчего-то Саша покраснела. Ее в первый раз кто-то похвалил, и душа ее воспарила. Ей захотелось летать, танцевать волшебные танцы и хотя бы на мгновение забыть, кто она на самом деле.

– Нам пора, – сказал Атеист, тронув ее за плечо. – Он просыпается.

Действительно, мальчик просыпался: он ошарашенно тер кулаками глаза, комнату заволакивало туманом, а за окном начинался рассвет.

– Пойдем, если не хочешь провалиться в пространство между сном и пробуждением, мерзкая штука, – Атеист схватил Сашу за руку и побежал прочь. Пока они неслись по коридору, туман становился все сильнее и сильнее. Они выбежали за порог – и квартира исчезла, будто ее и не было никогда: взгляд Саши уперся в глухую стену.

– Вы где так долго были? – спросил довольный Альберт Андреевич. Атеист начал пафосно рассказывать о спасении всего мира, запинаясь на сложных словах и напыщенно акцентируя внимание на том, что это именно он дернул Синего дядю за усы – а Саша лишь улыбалась, смотря в пространство.

Ей было очень тепло на душе и, несмотря на то, что в доме по-прежнему гулял ветер, ей стало так жарко, что она даже сняла зипун.

Глава 8

Психолог и рыбалка

I'm a wild child, come and love me

W. A. S. P. – Wild Child

Бурдюк (лат. vinum putredo consumendus) – тёмная тварь, предпочитающая темные и влажные места. Иногда встречается на дне рек, в частности, биологом А. И. Никольским был замечен выводок бурдюков прямо на дне Кислотной речки. Толстые и неповоротливые, бурдюки в жизни хотят только две вещи: вкусно поесть и сладко поспать. Питаются бурдюки исключительно человеческим страхом, но не брезгуют и падалью, в том числе человеческими останками. Желудок бурдюка – а сам бурдюк по виду напоминает огромный бочонок с вином, которому сумасшедший художник пририсовал глаза и приделал слабенькие, пластилиновые, легко ломающиеся ножки – способен растягиваться на десять квадратных метров, а потому всю свою жизнь бурдюки только и занимаются тем, что ловят жертв (или страх), а затем переваривают пойманное.

Бурдюки официально считаются одними из самых безопасных Тёмных тварей: они не способны долго преследовать добычу, постепенно теряя к ней интерес, охотятся методом выжидания. Если на вас напал бурдюк, достаточно просто довольно сильно ударить по лапам, и они сломаются, и тогда бурдюк сам станет весьма легкой добычей. Среди некоторых сновидцев распространена охота на бурдюков и их употребление в пищу. Как говорят очевидцы, мясо бурдюка очень напоминает курицу, а желудок бурдюка может сгодиться в качестве походной палатки.

Энциклопедия Тёмных тварей для самых маленьких, глава 3

– Что вам от меня надо?

За все семь лет, что Саша обучалась в этом филиале ада на земле, она ни разу не была в кабинете школьного психолога. Альберт Андреич всегда говаривал, что школьные психологи – отвратительные люди, которых хлебом не корми, только дай приписать тебе что-нибудь да поставить под наблюдение.

– Однажды я подрался в школе, и меня отвели к школьному психологу, – рассказывал Атеист. Атеист очень часто любил травить подобные истории, развалившись на скамейке и жмурясь от удовольствия, пока грелся у костра. – Школьным психологом была такая толстая, мерзкая тётка. Однажды, старшаки рассказывали, она спалила их за курением за школой и каждого, каждого поставила на учет в полицию. Представляешь, что за крыса? В общем, я сижу, сижу, а она смотрит на меня, достает какие-то раскрашенные карточки и такая «что ты видишь, Атеист?». Цирк, право слово.

Психолог в ее школе не был толстой женщиной, которая обожала доставать и показывать всяческие карточки неразумным подравшимся детям. Более того, психологом в их школе являлся сухощавый, низенький мужчина. Саша не знала, как его зовут, но ее это как-то не особо волновало.

– Саша, нас с твоим классным руководителем очень беспокоит твое поведение в последнее время, – психолог говорил мягко. На подбородке у него болталась куцая козлиная бородка, двигаясь в такт мощным челюстям. На носу виднелась бородавка с торчащими из нее волосиками. Психолог покачал головой, и редкие седые волоски у него на проплешине встали дыбом. – Твоя успеваемость падает, ты совершенно не выполняешь домашние задания, пару раз ты не появлялась в школе вовсе… Перестала общаться со своими подругами.

– Они мне не подруги, – голос Саши настолько отстраненный, что можно подумать, что эти звуки вырываются вовсе не из ее рта. – Вы бы назвали друзьями тех людей, которые постоянно доводят до слез? Я лично нет.

– Они просто шутят, Сашенька. Я лично знаю Аниного отца, и это очень интеллигентный мужчина. Аня с Машей из хорошей семьи и никогда не стали бы зло шутить хотя бы… над тобой. Может быть, ты даешь им какой-то повод? Как-то их провоцируешь? Например своим внешним видом. Ты же очень красивая, Саша. Похудеть, одеться поженственнее – что это за кеды с джинсами? – хоть иногда причесываться – и все. Мальчики будут штабелями укладываться. Да и с манерой речи хорошо бы…

Бла. Бла-бла-бла. Когда Саше начинают читать нотации, она словно отключается, и слова сливаются в густую жужжащую массу. Конечно, все проблемы в ней, и только в ней. Ведь Саша некрасивая. Саша неухоженная. Саша толстая. Саша постоянно плачет. Саша странная. Саша слушает плохую музыку и вообще не разбирается в современной. Саши нет в социальных сетях. У нее и компьютера-то работающего нет, и всю информацию для докладов она ищет в школьной библиотеке.

Саша прекрасно знает, что дети никогда не будут травить просто так. Ни Аня, ни Маша, да и все ее одноклассники в травле, в принципе, не виноваты. Да и сама Саша не виновата, на самом-то деле. Просто так уж сложилась судьба, что ей, именно ей, всюду уготована роль козла отпущения, куда бы она не попыталась сунуться. Так происходит в школе, так будет в университете, так будет на работе. Так будет всегда. С этим просто надо смириться.

– Возможно, у тебя появились какие-то другие друзья, Саш? Ты считаешь что они лучше, чем твои одноклассники? Какие-то ребята из сети «Интернет»?

– У меня нет Интернета. И компьютера у меня тоже нет. Все просто.

За окном перваши играют в мяч, и они так весело кричат, что Саше хочется к ним. К черту этот душный, пахнущий пылью кабинет, к черту психолога, говорящего очевидные истины: ноги аж немного потряхивает от заключенной в них энергии. Хочется бежать, пока сердце не остановится, ловить ртом воздух и жмуриться, впитывая остатки осеннего тепла.

– Саша? Саша, ты меня слышишь? Может быть, есть что-то, что ты хотела бы мне рассказать? Может, у твоей снизившейся успеваемости есть причина? Скажи мне, пожалуйста, Саша. Мы все очень волнуемся. И Антонина Семеновна беспокоится, сама не своя ходит.

– Все в порядке, – как же здорово врать всем этим серым, пропахшим пылью и сыростью конторских стен чинушам, как же здорово быть на уровень выше и пахнуть солнцем. – У меня все хорошо. Я буду ходить в школу.

– Ну, а я-то волновался, – психолог поспешно и даже как-то слишком облегченно вздохнул. – Пожалуйста, постарайся не прогуливать. Иначе нам опять придется вызвать твою маму.

Конечно, Саша помнит, как ее мать впервые вызвали в школу. Синяк под глазом, неумело замазанный тональником, светится на лице, а при попытке сесть ее ждет лишь дикая боль. Саша помнит, как пряталась от нее по всей квартире, тщетно пытаясь залезть под стол и нелепо закрываясь руками, ведь она такая толстая, такая заметная, такая чертовски неуклюжая.

– Все в порядке, я еще раз говорю. Нет никакой необходимости вызывать мою маму. В конце концов, у нее работа.

– Хорошо, Сашенька. Можешь идти, – психолог попытался погладить ее по голове, но отдернул руку. – Не хулигань больше, хорошо?

Аня с Машей снова ушли вместе. Саша уже потеряла счет, сколько раз она возвращается домой одна. Но так даже веселее: идешь по улице, пинаешь камешки, следишь за поющими птицами и обдумываешь в голове очередное ночное приключение. В наушниках играет музыка, под которую хочется петь, из денег, отложенных на гитару, осталось собрать всего пятьсот рублей, а, самое главное, никто не говорит ей гадких вещей, от которых хочется рыдать. Никто не пытается научить ее жить.

Теперь, когда Саша приходит домой, она не обедает. Быстро делает уроки и шляется по дворам или ложится с книгой на кровать, бессмысленно дожидаясь наступления вечера. Ведь за вечером следует ночь, а ночью приходят сны.

Саша скучающе отложила книгу и посмотрела на часы. Всего-то пять – четыре часа до того, как ей будет положено спать. Слишком долго, слишком скучно, слишком серо. Саша лезет в копилку и достает сотку. А потом одевается, выходит из дома и идет в аптеку.

– Здравствуйте, – она еле доставала носом до прилавка. – Дайте, пожалуйста, самое сильнодействующее снотворное. Мне для дедушки.

* * *

– Сегодня идем на рыбалку, – произнес Альберт Андреич, поглаживая кустистую бороду. – Ловить шишиг. Поварешка сделает шишижий суп, вообще красота будет.

– А каковы шишиги на вкус?

– Эх, а еще Революционерка, такие вопросы задавать. Шишиги – это шишиги, и сравнивать их мясо на вкус с каким-то мясом из настоящего мира – это как сравнивать тушенку и корм для кошек.

– А зачем сравнивать тушенку и корм для кошек?

На этот вопрос вездесущий Атеист отчего-то не смог ответить и потупился. Уставился в фиолетово-натужное небо и достал из безразмерного ярко-желтого рюкзака потасканную гитару. Гитара Атеиста была вся в наклейках, казалось, что и дерева-то на ней живого нет.

– Сыграй что-нибудь наше. Не из Настоящего, – робко попросил Рок-н-ролльщик.

Рок-н-ролльщик был довольно странной фигурой: высокий, бородатый и в свитере, он вечно таскал за собой тетрадь с бардовскими песнями, обожая в самый подходящий момент – когда все уже наелись и сомлели посреди леса – потребовать у Атеиста гитару и начать терзать струны, лавируя нежным, теплым басом старые, иногда довоенные даже еще песни.

Эта гитара вообще напоминала Саше какого-то хамелеона. Никто даже и не знал, откуда она взялась: может быть, они подобрали ее во сне у какого-то молодого музыканта, который заснул прямо во время ночной репетиции. Может быть, ее принес из ВУЗа Атеист, который часто пропадал в местных музыкальных клубах. Может, она просто в какой-то момент решила, что нужна людям и совершенно случайно оказалась у Альберта Андреича в рюкзаке.