Читать онлайн Каменное перо бесплатно

Поближе к огню

Все началось во сне и продолжилось наяву.

В какой-то момент я потерялся – граница между бумагой и мною стала настолько неясной, что я уже не ведаю, где нахожусь. Мне страшно. Я утешаю себя лишь тем, что ты сейчас рядом.

И это слабое утешение.

Клянусь, мне очень хочется разделить твою убежденность, найти в себе отвагу, мудрость и силы, но я порой теряю веру…

Я не могу больше молчать. Довольно сомнений, довольно обмана и отговорок – я должен рассказать тебе все. Все до последней буквы.

Позволь, я возьму тебя за руку. Так будет проще…

Но что это? ты дрожишь? Давай пересядем поближе к огню. Вот, накинь на плечи мой плащ – я уже достаточно согрелся. Так-то лучше…

Не верю, отказываюсь верить в то, что это действительно происходит! Это же не сон? Это не может быть сном. Я должен быть счастлив, но счастье отказывается улыбаться моему холодному, лживому сердцу. Ах, не гневайся! Ты удивляешься, ты не веришь? Но погоди, не говори ни слова! Выслушай! Дождись окончания истории, она не займет много времени. Мне многое нужно тебе рассказать, но медлить больше нельзя. Я и так слишком долго собирался с духом. Возможно, что-то ты уже знаешь, но, прошу тебя, запасись терпением – мне нужно припомнить каждую мелочь, каждый эпизод, ничего не утаить, пройти этот путь с самого начала и вернуться назад, на эту развилку, в этот момент. Уверяю тебя, на некоторые события ты посмотришь совершенно по-иному.

Больше всего на свете я боюсь, что, когда я закончу, в твоей груди не останется и намека на былое расположение. Однако по-другому нельзя. Я не сделаю ни шагу больше, пока ты не услышишь всю правду, чего бы нам это ни стоило. Я отдаю себя на твой суд. Я приму любое твое решение.

Все началось задолго до нашей с тобою встречи. Все началось во сне, и сон был таким.

Сон

Я сидел перед чистым листом бумаги и пытался что-то написать.

– Послушайте, послушайте же, – говорил господин в черном, постукивая ключом по столу. – Они отвечают вам, слышите?

Я судорожно старался уловить что-то за этим назойливым стуком, но тщетно. Возможно, стоило попросить его убрать ключ, не мешать мне работать, но я безмолвствовал. Мне отчего-то было решительно все равно. Какая разница, что они говорят? Какая разница, кто они такие? Какая разница, о чем я их спрашивал? Спокойный, безразличный голос моего собеседника продолжал мне что-то втолковывать, но я отказывался понимать. Мне было не до него, я хотел лишь сладкого забвения. Я чувствовал, что не смогу закончить свое задание – рука не слушалась, а чернильница была пуста. И ничего далее.

Таким был мой сон. Чужая комната, свеча на столе, стук ключа о дерево, господин в черном, лица которого я не видел, и помятый пустой лист.

Бессмысленный, одинокий, неуютный – дурацкий сон.

Я просыпался с чувством необъяснимой обреченности, я продолжал жить, оставляя этот кошмар в прошлом, но раз за разом сон возвращался и отравлял мои мысли.

Я не вспомню, когда я первый раз увидел его; не вспомню, как часто и в какие дни он посещал меня вновь. Абсурдно, однако временами я свято верил в то, что вся эта история приключилось с кем-то другим – в те зловещие минуты я будто смотрел на мир чужими глазами. Как еще называть это видение, если не сном?

Что же это, если не послание Морфея? Чужое воспоминание? Картина из будущего? И почему я вижу недоброе предзнаменование в безобидном наборе заурядных предметов, почему незнакомец в черном вызывает у меня неподдельную панику, когда его голос столь тих и разумен? Ведь он не желает мне зла?

Боже, дай мне сил.

Я не удивился, когда в самый разгар этого наваждения произошло событие, которое пролило на него некоторый свет – я встретил Принца. Но обо всем по порядку.

Как я познакомился с Принцем

Я вырос в маленьком домике на опушке леса. Никто, кроме моей семьи и Принца, не видел этот дом. Порой мне самому кажется, что его никогда не было, что я еще в отрочестве перепутал сон и явь и теперь не могу найти дорогу обратно.

Где стоял домик? Где был лес?

Где-то в Старом свете, на краю христианской цивилизации. У какого-то побережья.

Волновало ли это меня тогда? Едва ли. Я безмолвно принимал неопределенность, поскольку не знал ничего другого.

Наши края были странными и серыми, но то был теплый цвет тумана, то была ласковая странность. Мне думалось, что туманы оберегали нас для своей непонятной цели, и я относился к ним так, как обычно относишься к мудрому и великодушному сердцу, – я доверился им, но про себя не переставал удивляться их покровительству.

Куда они вели нас? Чего ждала от нас наша земля?

Когда я был маленьким, и тогда, когда я подрос и отец разрешил мне иногда ходить одному через лес, и даже тогда, когда я окончательно вырос (как мне показалось), я не очень любил размышлять в таком ключе. Даже если бы я захотел, у меня не получилось бы, потому что тогда я не был знаком с Принцем.

Не знаю, как это объяснить. Наверное, когда ты постоянно живешь в непознаваемой странности, ты не ведаешь ничего другого и не пытаешься ее описать. Поэтому до поры до времени я не задумывался о великой тайне, а просто жил, как придется. Мне понадобилось провести несколько месяцев вдали от дома для того, чтобы почувствовать его необычность, а также несколько продолжительных бесед с Принцем – для того, чтобы начать размышлять. Он страшно любил выражать свои чувства в словах и зачастую делал это очень метко. Мне не всегда нравилась его манера – мне казалось, что как хорошо ни описывай, все равно выйдет не то, что хочется. Но он сильно повлиял на меня, и со временем я тоже начал иногда размышлять и записывать свои мысли.

Неподалеку от леса, который тоже казался сероватым и теплым – по правде сказать, листья на его деревьях были зелеными, но цвет их был очень мягким и эфемерным: наверное, среди всех оттенков зеленого этот бы самым серым… Так вот, около леса, который захожие путешественники, случись они в этих краях, наверняка прозвали бы Серебряным (а для нас он был просто Лес), была вода – целый залив бескрайнего Северного моря.

Наш домик стоял на взгорье у самой границы лесной чащи. До него не добирался ни один скиталец. Я потом расскажу тебе, почему.

Дверь хижины выглядывала на сторону залива; я помню, как я выходил утром на крыльцо и, если туман был не слишком густым, наблюдал за едва мерцающей полосой воды. Ее тайна была настолько абсолютной, что я даже не пытался ее разгадать.

Родители говорили, что именно из-за обильных туманов наши места кажутся серыми. Возможно, так оно и было – как будто туманы не уходили насовсем, а впитывались в траву и листья и окрашивали их в свою дымку.

От нашего дома до залива было полчаса пути. Берега его были скалистыми, местами крутыми, но я знал их как свои пять пальцев: в некоторых местах склоны обрыва были не такими пологими, и можно было спуститься прямо к воде и зайти в нее, шагая по отполированной гальке. Также я ведал о нескольких тайных спусках, природных лестницах, которые прятались за обманчивой неприступностью скалистых склонов – спуск по ним был быстрее и рискованней.

Наверное, в каждой прибрежной глуши есть свой заброшенный маяк. Был такой и неподалеку от нас – маяк и небольшая лачуга рядом с ним. Конечно же, оба были наглухо заперты, конечно же мне не позволяли к ним приближаться, и конечно же, в отрочестве я сделал все для того, чтобы обойти и запрет, и ни разу не преуспел. А потом я перестал пытаться, потому как одним несчастливым осенним вечером маяк начал светить, а из трубы лачуги повалил дым. Через несколько ночей неведомые гости оставили нас, но следующей осенью все повторилось. Так продолжалось из года в год. В эти дни матушка не отходила от меня ни на шаг, а отец делался неразговорчив и принимался бродить вокруг избы, как будто бы ожидая кого-то. Я не задавал лишних вопросов, и молился, чтобы маяк поскорее погас.

Они ни разу не задержались дольше, чем на три ночи.

Сзади наше жилище подпирал Серебряный лес, или просто Лес, как называли его мы. По этой причине отец, когда он строил наш дом, прорубил окна только на трех сторонах, а заднюю стену оставил нетронутой.

Ночью Серебряный лес становился настолько глухим и непроглядным, что я остерегался в него ходить. Иногда, особенно если ночь случалась дождливой, из леса как будто бы доносились жалобные стенания и неприкаянные мольбы, и тогда маменька закрывала все ставни, даже те, что выходили на море, и перед сном плотно запирала дверь. Отец подсмеивался над ней, но ставни не отпирал. В такие дни он всегда носил на поясе пистолет и часто поглядывал на висящее на стене распятие. Он был добрым христианином и никогда не забывал о молитве.

Моя детская впечатлительность не принимала страха родителей – крики казались настолько жалкими, что мой разум отказывался видеть в них опасность. Мне порой страстно желалось отправиться на подмогу неведомым страждущим существам, но родители воспретили бы мне, и порыв быстро проходил. Я засыпал в тревожных думах. Еще одна тема, обсуждать которую было бесполезно – меня раз за разом оставляли без ответа.

Помимо нас в округе никого не было – до ближайшей деревни было десять верст, и батюшка хаживал туда раз в неделю. Когда я подрос, он разрешил мне себя сопровождать. Путь к деревне лежал через лес. Поскольку никто не наведывался к нашему дому, тропинок в лесу не было, и мы всякий раз путешествовали прямиком через чащу.

Таким был мой дом.

Мой знакомый Принц как-то сказал, что я был очарованным жителем зачарованного мира. И я с ним согласен.

Я родился и вырос в этом доме. А это значит, что круг моего общения состоял преимущественно из родителей. Сверстников я видел только во время редких вылазок в деревню. Разумеется, наблюдая за тем, как играют другие дети, я спрашивал у батюшки, почему мы живем так далеко ото всех и не можем ли мы переехать куда-нибудь поближе к деревне.

Мой батюшка не очень любил отвечать на вопросы, а на этот – особенно. Когда я спросил его в первый раз, он лишь грустно вздохнул. Как будто бы батюшка знал, что такой неприятный разговор должен был неизбежно случиться. Он сказал мне, что я еще слишком юн, чтоб понять причины, но иное положение вещей было бы решительно невозможным.

Сперва я нашел такой ответ удовлетворительным, но вопрос о причинах нашего добровольного изгнания преследовал меня еще долго.

Я представляю, что сделал бы на моем месте Принц. Он бы кивнул, вежливо поблагодарил отца за ответ, послушно отужинал с маменькой и батюшкой, дал им понять, что кризис любознательности миновал, задул бы в своей комнате свечу, лег бы спать… а потом, под покровом ночи, сбежал бы из дому и отправился исследовать мир. Он бы непременно вернулся, потому что Принц не любит причинять людям боль, а матушка наверняка расстроилась бы из-за его побега, но Принц нашел бы другой ответ – не тот, который дал мне отец.

Однако я не Принц.

У моего отца была густая длинная борода. Некогда она была иссиня-черной, но с годами в ней появились белые и серые прожилки, и он стал выглядеть очень почтенно. Матушка говорила мне, что в юности отец имел почти угрожающий вид. При этом она очень странно улыбалась, а в глазах ее блестели едва заметные искорки. Такие искорки появлялись у нее только тогда, когда она вспоминала их с батюшкой юность.

Мне было сложно поверить в свирепый вид отца, да и во многие другие ее истории, но я все равно слушал с упоением, потому что они были страшно интересными. Мать рассказывала о том, что родители отца были благородными, и его отец – мой дедушка – временами брал своего сына – моего отца – на охоту, а один раз они даже ходили в военный поход. В отличие от дедушки, отец не очень любил военные походы (что показалось мне тогда странным), он ненавидел холод мушкета и зловоние пороха, а потому при первой же возможности он отправился в путешествие и объездил полсвета. Он служил науке и сражался со стихией, он читал древние фолианты, о которых современные философы и мечтать не посмеют; он был по ту сторону картографированного мира и вернулся обратно, он вдоль и поперек исплавал океаны, он бродил по неведомым полуразрушенным городам и блистал на королевских приемах.

Матушкины истории обрывались только в двух случаях – если в комнату заходил отец и пронзал ее недовольным взглядом, или если я спрашивал ее, как они повстречались с батюшкой. Я спрашивал их, правда ли все это? Помнит ли о батюшке какой-нибудь государь? Где сейчас все найденные им сокровища? Они лишь качали головами, а мать добродушно посмеивалась.

Ни одна из ее историй не рассказывала о спасении прекрасной леди из обители коварного барона, хотя, как мне думалось, столь популярный сюжет просто обязан был повстречаться отъявленному путешественнику. Стоит сказать, что мать более чем подходила на роль принцессы, вызволяемой героем из затруднительного положения. Сейчас она уже немолода, но я знаю, что в юности она была очень красивой – она и сейчас сошла бы за первую красавицу, если бы мы жили вместе со всеми в деревне. Даже в городе она была бы очень приметной. С тех пор как я родился и стал помнить себя, она почти не изменилась. Ее светлые волосы немного потускнели, а в уголках глаз появились небольшие морщинки, которые ей очень идут. Мне кажется, что в иных вопросах она немного побаивается папеньки, но нет никаких сомнений в том, что она его очень любит, а он любит ее.

Одним словом, такая нестыковка в историях моей матушки расшевелила даже мой дремлющий ум, и я провел значительное время в размышлениях об удивительной тайне моей семьи.

Почему они скрывают от меня обстоятельства своего знакомства? Почему я не знаю причин нашего переезда на опушку леса? Почему мы не собираемся возвращаться к людям?

Тщетно я раздумывал над этими непростыми вопросами.

Уверившись в собственной беспомощности, я во второй раз отправился к отцу с целью прояснить для себя природу мучивших меня тайн. Не помню, как именно я выразил свою просьбу. Отец сделался неожиданно резок и наказал мне больше не донимать его такими расспросами, а быть благодарным ему за то, что мои детство и отрочество прошли в климате исключительно благоприятном для становления личности.

Я ушел, повесив нос.

Могло показаться, что мне и вправду было не на что жаловаться. Матушка с детства выучила меня грамоте: я весьма бойко читал и писал, а также знал очень много о мироустройстве, истории и хороших манерах. Однако в полной мере благодарным я быть не мог – после того судьбоносного разговора мне начало казаться, что нечто важное ускользает от меня здесь, в глуши, и я начал слегка томиться по внешнему миру. Я не хотел приключений, о которых мне рассказывала матушка – опасность совсем не привлекала мою спокойную и домашнюю душу. Я хотел чего-то неопределенного, хотел этого смутно и порой неосознанно. Я не хотел уходить из родных мест – если бы ты погуляла хоть раз сквозь здешние туманы, ты бы поняла, что их не так просто покинуть. Но я хотел узнать правду. А правда была там – за лесом.

Почему же я не сбежал раньше, спросишь ты? Наверное, потому что мне и вправду было не на что жаловаться.

Я и не знал тогда, что бегство было бы бесполезно.

Зачарованные дни мерно следовали один за другим. Они были похожи, как близнецы, но у меня не хватит смелости назвать хотя бы один из них обыкновенным. Однако были и другие дни, странные, непонятные. В один из таких дней, поздним летом, я повстречал Принца.

Мне было девятнадцать.

Я гулял по берегу залива и пинал камушки, глядя за тем, как они скатывались вниз по скалистому склону и утопали в неспокойной пене прибоя.

Там, где залив дальше всего острым клином врезался в сушу, стоял валун. Я помнил этот валун всю жизнь. Думаю, он появился на своем месте задолго до того, как родился я, и даже за некоторое время до того, как мои родители переехали в наш дом.

Валун всегда стоял сам по себе, и никто не думал его тревожить, однако в тот самый день на валуне сидел человек.

Я тотчас прекратил сбрасывать камушки в воду и уставился на незнакомца. Сейчас я понимаю, что это было очень невежливо, но я решительно ничего не мог поделать со своим изумлением – заприметить нового человека в нашей глухомани было для меня делом неслыханным. Мы находились достаточно далеко друг от друга, но мое зрение было остро, и я знал наверняка, что восседавший на валуне юноша никогда ранее мне не встречался.

Его наряд был прост: черная льняная туника, высокие черные же сапоги, смоляной облегающий плащ-пальто и перчатки цвета воронового крыла. Однако по пошиву и материалу его одежд я быстро определил, что передо мною был, как говаривала моя матушка, “отпрыск состоятельного семейства”.

Незнакомец с интересом рассматривал меня. Поза юноши казалось расслабленной, однако же он оставался недвижим. Я сделал несколько шагов по направлению к нему и остановился.

Я наконец смог разглядеть его лицо. Волосы этого странного человека вторили одеждам – они были черными, очень черными, густыми и длинными, почти до плеч, и казались какими-то ухоженно-небрежными, как будто он сам повелел им лечь именно таким беспорядком и никак иначе. Черты его были правильными, но не скучными. Нос был острым, но не ястребиным и не чересчур длинным, а просто немного нахальным, скулы – высокими, но вполне правдоподобными даже для наших широт, подбородок украшала коротко стриженая бородка, на лбу виднелся недавно заживший шрам. Он мог бы сойти за здешнего вельможу.

Незнакомец с интересом рассматривал меня. Мне даже показалось, что в его взгляде промелькнула усмешка, но я быстро одернул себя, потому что папенька всегда учил меня, во-первых, не судить о людях по первому впечатлению, а во-вторых, не думать о них хуже, чем они есть. На губах его играло подобие улыбки – немного сдержанной, немного грустной, немного ироничной, – поначалу это насторожило меня, но, уловив в его мимике оттенки печали, я поневоле почувствовал, что хочу произвести положительное впечатление.

Вспомнив наконец все, чему меня учили об этикете, я подошел к человеку поближе, исполнил осторожный поклон и представился:

– Габриэль.

К моему вящему удивлению, незнакомец отреагировал на мой поклон непродолжительным молчанием, после чего он, уже не пытаясь скрыть усмешку, оставил наш достопочтенный валун, не спеша подошел ко мне, и резким движением протянул мне руку:

– Принц!

Маменька всегда учила меня, что демонстрировать смущение на публике неприлично. Поэтому я, твердо вознамерившись не оплошать во второй раз, скорчил, как мне показалось, весьма невозмутимое лицо и очень размеренно произнес:

– Очень приятно познакомиться с вами, Принц.

Мы пожали руки.

Моя эйфория от удачного ответа продлилась несколько жалких мгновений, ибо диалог самым постыдным образом завяз на этой неловкой ноте. Принц не делал попыток спасти положение – напротив, он, казалось, с напускной учтивостью ждал от меня следующего шага. Происходящее явно забавляло его. Я настолько смутился, что совершил вторую ошибку: я прямиком выпалил то, что было у меня на уме.

– Скажите, а Принц – это титул или имя?

Тогда он сделался серьезным. Призрак улыбки покинул его уста, а в темных глазах сверкнула грозная искорка.

– Это титул, – сказал он, делая над собой некоторое усилие, – но он больше ничего не значит для меня, и не должен значить для вас.

Он устремил взгляд прочь от моих глаз и, как мне почудилось, немного рассердился, но даже не на меня, а на весь мир целиком и сразу, даже на безмолвный валун и пенистое море далеко внизу.

Я не знал, что мне думать, как реагировать. Может быть, мой неловкий вопрос затронул некую историю с этим титулом, и сейчас не самые приятные мысли овладели его разумом? Кто знает, вернулись ли они сейчас, по моей вине, или он никогда не расставался с ними, и даже здесь, в диком краю, предавался их угрюмому течению?..

Напрасно я нарушил его одиночество! Мне было крайне неуютно с ним —ни один человек доселе не казался мне таким неясным. В его глазах я прочел слишком много и ничего не смог понять. Насмехался ли он, грустил ли он – он делал все как будто одновременно, и я не мог, несмотря на все усилия моей неопытной любознательности, увидеть в нем явное и законченное настроение.

Тогда я сдался и принял, как мне показалось, единственно верное решение: я еще раз поклонился, заверил его в том, что знакомство было мне исключительно приятно, и повернулся уходить. Я сделал несколько шагов, когда он окликнул меня.

– Постойте… – его голос прозвучал неожиданно слабо. Он повторил более решительно:

– Постойте!

Я смущенно остановился.

Он догнал меня.

– Простите мне мои манеры, Габриэль.

я настороженно кивнул; меня почему-то удивило, что он запомнил мое имя.

– Я начинаю отвыкать от двора и, того и гляди, совсем одичаю в ваших лесах, – он виновато улыбался, и мне уже не верилось, что этот же самый человек недавно был столь насмешливо непонятен. Сейчас я явно видел его смущение и точно знал, что он обращается именно ко мне. Так было гораздо проще общаться. Он продолжил:

– Вы ненароком затронули трагичное для меня происшествие – происшествие, о котором я предпочел бы не вспоминать. Я сам виноват, мне не стоило представляться вам столь нелепым образом, это было чистое ребячество с моей стороны. Видите ли, для меня этот титул стал почти что как имя – меня многие звали именно так, с самых юных лет. Мне стоило предвидеть вашу реакцию, Габриэль. Я…

Он запнулся, испугавшись, что рассказал мне слишком много.

– Не бойтесь, – подбодрил я Принца, – я никому не расскажу.

Он в замешательстве посмотрел на меня, а потом добродушно рассмеялся и едва ощутимо, неловко похлопал меня по плечу.

Так мы познакомились.

Принц попросил меня составить ему компанию в прогулке вдоль берега, и я нехотя согласился. Он набросился на меня с расспросами – где я живу, кто мои родители, далеко ли до деревни? А до города? Какая дичь водится в лесу, заплывают ли к нам корабли?

Я отвечал неохотно – любой на моем месте был бы по меньшей мере осмотрителен. Не помню, сколько я ему рассказал, однако я старался не говорить ничего сверх очевидного. Беседа не клеилась, но Принц долго предпочитал не замечать моего сопротивления.

Признав наконец поражение, он поумерил свой пыл, и некоторое время мы молча шли вдоль края обрыва, разглядывая плещущиеся внизу волны и носки своих сапог. Принц молвил:

– Вы совершенно правы в том, что не доверяете случайному встречному.

Снова пауза.

– Знаете, – сказал Принц, – я был бы рад заслужить ваше доверие, и…

Я не нашелся, что ответить. А откуда этот принц сам знает, что он в свою очередь может доверять мне?

– Боги, какая глупость! – вскричал он, недовольный собой.

Мы остановились.

Он выглядел настолько потерянным, что я почти пожалел его.

– Не хотели бы вы отобедать со мною завтра? – внезапно спросил Принц. Я был ошарашен таким поворотом и на мгновение подумал, что передо мной и вправду королевский сын – столько гордости и достоинства прозвучало в простом приглашении. Вся наша предыдущая беседа как будто бы перестала существовать, и мы вернулись к своим старым ролям: мне опять было неловко в присутствии царственной особы.

Не успев ничего придумать, я панически кивнул.

– Славно! – подвел итог Принц, – я буду ждать. Приходите завтра к заброшенному маяку ровно в полдень. Я буду рад, если вы приведете с собой батюшку.

Он звонко рассмеялся, кивнул мне, и удалился.

Даже когда его фигура скрылась от моего взора за утесом, я продолжал смотреть ему вслед.

Как мы отобедали с Принцем

– Отец, я познакомился с Принцем, и он зовет нас в гости. Вы знаете его? – выпалил я сразу по возвращении домой.

Батюшка был занят – он колол дрова на заднем дворе, и моя неотесанность его очень разозлила. Он отставил топор, вытер свой широкий лоб рукавом и удостоил меня хмурого взгляда.

– Не тараторь, – холодно осадил он меня. – Как это понимать?

Батюшка часто гневался, но никогда не повышал голоса, а уста его никогда не молвили неучтивости. Просто по нему сразу было видно, что он не на шутку прогневался.

– На побережье у валуна я повстречал незнакомца в черном, – попытался исправиться я. – Он представился принцем (это его титул, а не имя, хотя он не возражает, когда к нему так обращаются) и пригласил нас с вами отобедать с ним у маяка.

Я вытянулся в струнку и постарался не смотреть на отца. Мне показалось, что батюшка немного опешил, и мне было неудобно наблюдать за его растерянностью. Я никогда не видел его таким и не знал, куда девать взор.

– Надо же, – сказал он наконец ледяным голосом, от которого у меня по спине побежали мурашки, – надо же… И когда он нас ожидает?

– Завтра в полдень, – ответствовал я.

– Надо же, – повторил отец. – Значит… Принц!

– Вы уже встречались? – снова не стерпел я.

– Встречались ли мы? – переспросил батюшка. – Я знал не одного принца, сын. Совершенно незнакомых людей редко зовут в гости, ты не находишь?

– Да, но как он понял, что я ваш сын?

– В нашей округе не так много семей, – многозначительно укорил меня отец.

– Стало быть, он искал именно вас? Почему же он тогда не пришел к нам домой?

– Потому что он Принц, – коротко ответил батюшка, и принялся снова рубить дрова.

Тем вечером маяк не загорелся, но из трубы соседней лачуги повалил дым. Отец задумчиво почесал бороду и отправился спать пораньше. Мы не обсуждали наши дальнейшие планы, но и без слов было понятно, что мы намеревались принять приглашение черного гостя. Матушка места себе не находила от волнения, но решительно все отрицала в ответ на мой прямой вопрос, а на следующий день провожала нас в гости так, как будто не чаяла нас больше никогда увидеть. Это не добавляло мне оптимизма.

Утро выдалось дождливым и по-осеннему промозглым, но к полудню погода разгулялась, туманы несколько отступили (насколько они в принципе были способны к отступлению в наших краях), и небо сделалось сизоватым, почти голубым.

Мне и в голову не пришло нарядиться как-то особенно. Я ожидал отца у двери, и его появление лишило меня дара речи. Поначалу я даже не узнал его – он облачился в черный жилет поверх белой сорочки с пышными рукавами, на его ногах красовались новые блестящие сапоги, борода была аккуратно подстрижена и расчесана, длинные свои волосы он заплел в аккуратную косичку, а с пояса свисала изящная шпага в неброских, но очевидно недешевых ножнах. Я был удивлен увидеть у него оружие, к тому же столь приметное и непрактичное. Отец лишь коротко кивнул мне, надел черный камзол, который, как и все остальные упомянутые мною вещи, я у него никогда раньше не видывал, и молча направился к выходу.

– Мне стоит переодеться? – нелепо спросил я, когда мы уже зашагали по направлению к маяку.

– Твой гардероб едва ли блещет разнообразием, – он покачал головой.

– Откуда у вас все эти вещи?

Он ответил не сразу.

– Не было повода их надеть.

– Вы знаете Принца, – утвердительно сказал я.

– Едва ли, – сухо отвечал отец, и мы продолжили путь в молчании.

Мы достигли маяка немного после полудня. Дверь соседней лачуги была отворена, а из трубы уже клубился дым. Отец постучал, но изнутри никто не отозвался. Мы постучали еще раз и, вновь не дождавшись приглашения, нерешительно шагнули за порог. В прихожей царил абсолютный мрак, и, если бы не щелочка, которую мы оставили за собой, и узкая вертикальная полоска света где-то в нескольких ярдах по правую руку, мы бы не смогли сориентироваться. Отец легонько подтолкнул меня сзади, и я сделал нерешительный шаг в сторону света.

Внезапный порыв ветра захлопнул входную дверь. Я вздрогнул, обернулся, оступился, моя нога задела что-то, и по всей комнате раздался ужасающий грохот. Скорее всего, я опрокинул деревянное ведро, но мое воспаленное воображение изо всех сил воспротивилось голосу разума. Я никогда не считал себя особенно пугливым, но в ту секунду сразу несколько иррациональных страхов охватили все мое естество, и я судорожно отступил, размахивая руками и пытаясь таким нелепым образом определить местоположение отца, одновременно протискиваясь сквозь темноту в сторону предполагаемого выхода. Мне очень захотелось покинуть это место. Очень. Руки отца встретили меня в опасной близости от стены. Он ласково, но твердо заставил меня обернуться. Сердце мое норовило выскочить из груди. Я заставил себе смотреть. Полоска света на другом конце принялась расширяться, следуя за скрипом открываемой двери, и через несколько мгновений перед нами предстал Принц.

– Вы опоздали, – сердечно сказал он и жестом пригласил нас в комнату.

Пошатываясь, я проследовал за отцом. Мы очутились в бедно обставленной, тесной комнатушке, большую часть которой занимал неуместно широкий стол, покрытый, каким бы странным это ни показалось, новой скатертью. На столе стояли кувшин и три бокала.

– Прошу! – жестом показал Принц.

Отец не шелохнулся. Принц улыбнулся, но глаза его блеснули холодом.

– Вы разочарованы скромным приемом, Дуглас?

Дуглас? Но моего отца звали Лоуренс, Лоуренс Сиддал. И когда он успел поменять имя? Почему Принц обратился к нему так? И, что самое непонятное, почему отец не поправил его? Принц, верно, заметил мое замешательство, потому что он звонко рассмеялся и снова жестом указал на стулья.

– Садитесь! – повелел он. Мне сделалось не по себе.

Отец настороженно подчинился. Мне не оставалось ничего, кроме как последовать его примеру. Принц остался стоять во главе стола, отрешенно поглаживая спинку своего стула. Странная улыбка не покидала его лицо.

– Итак, – сказал он после некоторых раздумий.

– Вы не он, – категорично заметил отец.

– Ах, вы ожидали, что он сам почтит вас своим присутствием? – Принц усмехнулся. – Извольте, а я уж было заподозрил, что вы и вправду остались недовольны простотой нашего сымпровизированного обеда. Что было бы с вашей стороны необыкновенно черство, ведь вы как никто иной можете себе вообразить, что положение мое бедственное и оставляет желать лучшего. – Принц на мгновение запнулся. —От кого, как не от вас, ждать мне в эту минуту искреннего и глубочайшего сострадания? Зная, что движет мною нынче и когда-то двигало вами, вы едва ли станете требовать пира даже от наследного принца, мой дорогой Дуглас. Ведь все мы здесь собравшиеся в первую очередь его слуги, а лишь потом – опальные дети благородных семейств. И вы, и я, и Габриэль.

– Пока не все. Сыну ничего не известно, – спокойно ответил отец.

– Я заподозрил этого с самого начала, – ухмыльнулся наш хозяин. – Позвольте, я налью нам вина, – и он наполнил наши бокалы.

– Он отнял у меня не все, – приговаривал Принц, – последнюю бутылку отборного лилийского вина даже тысяча демонов у меня не умыкнет. Слава богу, в Саджии этого добра в излишке. Да что там, я даже пистолетом разжился по пути сюда.

– Лилийского, – робко переспросил я, пропустив ремарку про пистолет мимо ушей. – Вы из Лилии? Вы тот самый пропавший Принц?

Я слышал какие-то разговоры подобного толка в деревне, и сейчас чрезвычайно оживился. Возможно, раньше мне не верилось, что он и вправду был настоящим принцем. А может быть, я просто плохо разгадывал загадки.

Принц покачал головой, что могло означать и да, и нет.

– Где он? – спросил отец.

– Кто? – весело воскликнул Принц, и отец внезапно ударил кулаком по столу. Воцарилась зловещая тишина.

– Ты знаешь, – прошипел наконец мой батюшка. Каждое слово давалось ему с трудом, а кулак его так и остался лежать на скатерти. Он будто бы сжался еще сильнее. Я понял, что не хочу слышать то, что скажет сейчас Принц, что мне стоит лишь встать на ноги, отворить скрипучую дверь, преодолеть несколько ярдов в кромешной темноте, вырваться на божий свет и никогда больше не возвращаться в эту чертову хижину у основания маяка. Я даже вообразил себе, что мой отец в то мгновение не желал мне ничего иного. Но я остался сидеть. Что-то пригвоздило меня к месту. Мне очень хочется думать, что это был взрослый поступок – вернее, взрослое бездействие. Мне хочется верить, что я осознал тогда окончательно и бесповоротно, как тяжело иногда бывает сделать выбор не в пользу своего собственного комфорта, как быстро и безжалостно требуется иногда принимать судьбоносные решения. Но на самом деле, я был элементарно испуган. А где-то на границе подсознания маячила мыль, что поступи я тогда по-другому, отец очень разочаровался бы во мне. И я остался сидеть, боясь встать на ноги и опасаясь потерять лицо перед одним из двух людей, которые составляли мой мир.

– Я сбежал от него, – очень серьезно ответил Принц. Он больше не улыбался.

Отец кивнул, его ладонь расслабилась.

Принц отвернулся и посмотрел в единственное окно в комнатушке. Из него был виден маяк и маленький уголочек моря.

– Он поставил передо мною выбор – как и перед вами в свое время – написать все или переложить долг. Я не успел. А потом сбежал.

– Сколько вам оставалось написать? – тихо спросил отец.

– Одну сказку.

– Одну, – с придыханием повторил отец. Принц кивнул, не оборачиваясь.

– Я не успел закрыть ваш долг, но рассчитался за свой. Увы, наш господин суров, и для него долги не имеют собственности. Они просто есть, и кто-то должен их отдавать. Увы, мы с вами бессильны перед Контрактом, и наши недоработки вынужден будет устранять ваш сын.

Отец покачал головой.

– Я так верил… вам почти удалось совершить невозможное. Мне стоит вас поблагодарить.

– Почти! – грустно усмехнулся Принц, поворачиваясь к нам. Он сел за стол и поднял свой бокал. После секундного колебания, отец последовал его примеру, и я повторил за батюшкой.

– Выпьем же за то, чтобы дела завершались, – мрачно сказал Принц, и мы выпили. Вино оказалось сладким, я никогда такого не пробовал доселе. Наверное, это было и вправду непростое, королевское вино. Мы помолчали.

– Сын, – молвил отец. – Я… я молю тебя об одолжении.

Я неуверенно кивнул. Все это происходило как будто во сне. В том самом сне, о котором я так и не смог забыть. О котором я никогда не рассказывал батюшке, так как боялся выглядеть дураком в его глазах, и матушке, так как страшился ее напугать. И теперь все разрозненные кусочки этой загадки сложились воедино, и я понял, что же от меня требовал тот таинственный господин в черном, лица которого я не мог различить. В том страшном сне я писал сказки.

И когда я поднял взор и наши глаза встретились, отец прочитал в них все, что я не был еще готов выразить словами.

Сказки. Истории. Рассказы. Странно, как эти простые, каждому с детства знакомые слова могут вызывать столь непропорциональный ужас. Одних воспоминаний о моем повторяющемся кошмаре вполне хватило для того, чтобы пережить его наяву, а присутствие Принца многократно усилило задремавшие мысли. Я снова сидел перед пустым пергаментом и беспомощно смотрел туда, где должны были появиться неподатливые строки. Я ухватился за край стола, а отец положил руку мне на плечо. Принц встал с места и снова повернулся навстречу морю.

– Вы хотите, чтобы я написал сказку, – выдавил я, и этой невинной фразой сказал больше, чем можно было от нее ожидать.

– Не обязательно сказку, – мягко поправил Принц, не оборачиваясь. – Можно просто историю. Новеллу. Поэму. Повесть, в конце концов.

– А если, – начал я и осекся.

– А если вы откажетесь? – закончил за меня Принц.

Я нервно сглотнул и кивнул.

– Тогда твой долг перейдет к другому, к следующему несчастному в очереди, – сказал отец. – Как и оговорено в Контракте его высочества.

– Контракт один, – кивнул Принц. – Он лишь модифицируется, и других больше не будет. И долг перейдет к Изабелле.

– К кому? – хором прошептали мы с отцом.

– К Изабелле, – тихо сказал Принц. – К ведьме, которую я любил.

Когда мы оба промолчали, он добавил:

– А уж она напишет свою новеллу, в этом вы не сомневайтесь.

И вновь над столом воцарилась тишина.

– У нас вдоволь еды, – неожиданно предложил отец. – Извольте отобедать у нас, Ваше высочество.

– Я восторженно принимаю ваше грандиозное предложение, Дуглас, – ответил Принц с благодарным поклоном, и призраки прежней игривости заплясали в его глазах.

Мы с батюшкой синхронно поднялись из-за стола и, нелепо пытаясь уступить друг другу место, стали протискиваться к выходу. Как будто у сложившейся ситуации было одно неизбежное разрешение, о котором никто не подумал заранее – поесть от души. Когда мы были на полпути к выходу, спотыкаясь и нащупывая руками стены в темной прихожей, мне показалось, что где-то позади Принц нежно прошептал:

– Моя бедная потерянная девочка…

Как я отправился в путешествие

Матушка ждала нас у порога. Мне почудилось, что она, завидев нас, едва заметно положила руку на сердце, но я не был готов поручиться за свое воображение. Когда мы приблизились, она уже полностью овладела собою – ее лицо было привычно благожелательно и спокойно. Она сдержанно улыбнулась нам с отцом, а Принц удостоился изящного реверанса и учтивого приветствия.

– Я почти готов поверить, что вы рады меня видеть, – грустно усмехнулся тот, обменявшись с нею необходимыми любезностями.

– Я еще издали разглядела, что вы не тот, кого я опасалась, – улыбнулась мать. – Надо понимать, что Габриэль все уже знает, – добавила она в ответ на укоризненный взгляд отца.

– Не все, – покачал головой батюшка, – но скоро тайн не останется.

Я в тридесятый раз поборол желание ущипнуть себя за руку.

Обед прошел в светской беседе. Принц кратко обрисовал свое путешествие из Лилии в наши края, отец много интересовался о состоянии дорог и том, каковы волнения на границе. Я слушал мало, а понимал и того меньше. Я не смыслил в политике, и разговор о провале дипломатической миссии герцога Таливарского в Лилию слабо увлек бы меня и при более благоприятных обстоятельствах. Когда трапеза наконец завершилась, и от причины, что свела наше семейство с Принцем, было уже не убежать, мы нашли спасение в молчании. Маменька удалилась в свою комнату. За окном смеркалось.

– Пора, – молвил Принц.

Отец вздохнул.

– Когда вы отправляетесь?

Я даже не нашел в себе сил удивиться. То ли переживания дня окончательно вымотали меня, то ли я как будто наперед знал, что буду писать свою сказку вдали от дома. Будь неладен этот сон – почему сейчас он казался таким логичным?

– Как скоро Габриэль будет готов? – уточнил Принц. Я усмехнулся про себя и из последних сил подавил зевоту. Чем раньше мы с этим покончим, тем лучше.

– На исходе недели, когда упадет его звезда, – предложил отец, даже не поглядев в мою сторону. Я был слишком погружен в себя, чтобы принять эту фразу за нечто большее, чем необычную присказку, однако Принц серьезно кивнул.

– Так тому и быть. Пусть соберется с мыслями и подготовит себя к долгой дороге. Я буду очень признателен, если вы заглянете на днях ко мне на маяк и выслушаете мой план. С вашего позволения, я введу Габриэля в курс дела во время нашего небольшого путешествия – два путника едва ли найдут развлечение лучше, чем разговор по душам.

– Я хочу быть уверен в том, что вы ему расскажете, – безжалостно отрезал отец.

Принц немного поразмышлял над этим соображением и покачал головой.

– Свою историю я не искажу, но каждый новый слушатель ей только лишь навредит. Вам придется мне довериться.

– То есть, вы не планируете утолять мое любопытство? – отец вопросительно повел бровью.

– Как и вы мое, если я верно понимаю, – оскалился Принц. – Вряд ли любопытство будет достаточным побудителем в этом случае. Вы собираетесь доверить мне сына, помните. А после вашего визита на маяк у вас не останется не малейших сомнений в моей честности; поверьте, я всецело понимаю, что ничего кроме сомнений вы сейчас не испытываете. Я постараюсь рассказать только то, что сочту необходимым для успеха нашего похода.

Отец поморщился, но перечить не стал.

– Одно ваше появление на маяке сказало мне больше, чем тысяча слов, ваше высочество. Я доверяюсь вашему суждению, но делаю это с тяжелым сердцем.

Ночью я опять видел сон. Но на этот раз все было по-другому. Я снова не мог различить лица человека в черном, но виной тому был не пустой лист бумаги, ожидающий окончания сказки, – широкополая шляпа скрывала его черты в своей тени. По правую руку от меня сидел Принц. Он не смотрел в мою сторону, будто бы не замечая, что я рядом, и оживленно что-то втолковывал Черному человеку. Тот задумчиво поглаживал свой подбородок и изредка возражал спокойным голосом. Я напрасно силился разобрать их диалог, слова отскакивали от моего восприятия как шарики от стены. Наконец Принц отчаялся и с силою стукнул кулаками по столу, и тогда я заметил, что перед ним лежала наполовину исписанная неровным почерком страница, а на ней – черное перо, которое посверкивало в неровном свете свечи поверхностью настолько неправдоподобно гладкой и правильной, что могло показаться, будто искусная рука выточила его из камня. Из-под пера по листу расползалась небольшая багровая клякса.

Рука Черного человека плавным движением скользнула в складки плаща и так же стремительно вынырнула оттуда, держа небольшой продолговатый сверток. Черный человек бросил сверток, и тот с глухим звуком приземлился на лист прямо перед Принцем. Тот не шелохнулся. Человек в шляпе что-то повелел, и Принц злобно посмотрел на него в ответ, но ничего не предпринял. Тогда человек сам наклонился к Принцу и принялся слой за слоем разворачивать сверток, и мне показалось, что желтоватые тряпки были перепачканы в тех же багровых чернилах, что стекали с пера. Когда человек закончил, я увидел, что сверток скрывал кинжал. Кинжал, лезвие которого было окровавлено. Я схватил Принца за рукав, но тот продолжал меня игнорировать. Я попытался встать, но ноги не послушались меня. Внезапно я будто вынырнул на поверхность из-под воды, и слова Черного человека обрушились на меня словно река, прорвавшая плотину. Он говорил быстро и холодно, чеканя каждую фразу:

– Это ваших рук дело, вы убили его. На ваших руках его кровь. Посмотрите, что вы натворили. Послушайте, послушайте же – они скажут вам ровно то же самое, все подтвердят, все обоснуют. Я не скажу вам ничего нового. Послушайте их.

– К черту все! – зарычал Принц, и сон оборвался.

Утром я проснулся другим человеком. Я встал позже, чем обычно, но родители любезно не стали меня будить. Когда я спустился вниз с чердака, где я обитал, они ждали меня за столом.

События прошедшего дня медленно прокрутились перед моим мысленным взором. Несмотря на тяжелую ночь и вернувшийся кошмар, в моей голове наступила неожиданная ясность, и я смог, как мне тогда показалось, непредвзято посмотреть на все имеющиеся в нашем распоряжении элементы мозаики.

Во-первых, между Принцем, маяком и отцом была какая-то связь, и одно появление Принца на маяке было достаточным для того, чтобы отец (по крайней мере, внешне) воспринял все сказанное им глубоко всерьез. Во-вторых, мне или некоторой ведьме по имени Изабелла надлежало написать одну сказку из-за какого-то непостижимого литературного долга, который от отца перескочил к Принцу, а от Принца – к нам с нею. Что я знал о ведьмах? Только то, что этим малоприятным словом в Лилии именовали всякую женщину, владеющую Разумением, особой техникой деятельного мышления. Разумение там было попросту вне закона и абсурдно почиталось за колдовство. Кроме того, Принц, очевидно, питал к Изабелле самые нежные чувства.

А теперь самый главный вопрос: что делало меня более предпочтительным автором сказки, чем Изабелла? Я и дневник-то никогда не вел, какой из меня писатель?

Если я все правильно понимал, то и ведьма могла в свою очередь перебросить долг на кого-то другого, а тогда и Принц, и отец получали то, что хотели – оба освобождались от ответственности и лишали ее своих близких. Почему никто не стал обсуждать столь очевидный вариант, мне было неведомо.

Собравшись с духом, я изложил эти прозорливые мысли родителям.

Отец выслушал меня не перебивая, а его ответ застал меня врасплох.

– То есть, сын, ты считаешь, что передать отцовский долг совершенно незнакомому человеку – предпочтительнее, нежели исполнить его самому?

– Откуда мне знать, что я исполню этот долг лучше, чем этот незнакомец? Я не умею писать сказки, – обиделся я.

– А ты пробовал? – возразил отец.

Я смолчал и принялся изучать стол. Признаться честно, до сей пор я только лишь слушал чужие истории, и никогда не переживал своих. Однако то, что не давала мне жизнь, с лихвой компенсировало воображение – я много мечтал и все время представлял себя в самых неожиданных ролях и при самых фантастичных обстоятельствах. Все эти сны наяву как правило заканчивались неоценимой услугой, оказанной прекраснейшей из дам, героическим подвигом с моей стороны и, конечно же, свадьбой. Я до сих пор краснею, вспоминая абсурдность и бахвальство таких фантазий, но во многом именно благодаря им я заносчиво подумал тогда, что сочинять истории не так уж тяжело.

– Сын, – негромко сказал батюшка, – я очень виноват перед тобой.

Я совершенно не ожидал такого признания, и невольно поднял взгляд.

– Я связал тебя контрактом еще до твоего рождения. Я не имел на это никакого права, но мне тогда казалось, что не было на свете ничего проще, чем написать несколько небольших новелл. Я отчаянно нуждался в деньгах и был готов согласиться на любые условия. Тот, кто составил контракт, был готов на невероятные уступки, и предлагал мне самое щедрое вознаграждение, но одно условие он менять наотрез отказался – в случае моей несостоятельности написать обещанные три истории в указанный срок, за мной закреплялся долг. Долг не имел срока давности и переходил к моему первенцу. Мне не давалось второго шанса, а у нового носителя долга не было выбора – мои неспособность или отказ продолжать работу над новеллами считались окончательными и бесповоротными. Я рассмеялся ему в лицо, и подписал контракт. Несложное на первый взгляд поручение совершенно не располагало к тому, чтобы я начал переживать о судьбе несуществующего наследника. Как ты видишь, самоуверенность не привела меня ни к чему хорошему.

– Что же остановило вас?

– Я вынужден был уехать.

– Вы не расскажете мне, как это получилось?

Отец отвел взгляд.

– Моя история произошла слишком давно. Многое изменилось с тех пор. Я думаю, что повесть Принца будет тебе куда полезней. Он подхватил Контракт и почти завершил его, но, как видишь, завершил не до конца.

Я замялся.

– Принц обмолвился, – продолжил отец, – что текущий Контракт будет последним. Новых должников не будет. Остаетесь только вы с этой ведьмой. Я хочу поподробнее расспросить его об этом, сын. Мой тогдашний… работодатель никогда не предостерегал меня на сей счет, и мне неспокойно от таких новостей.

– Тогда тем более, – обиженно заметил я. – Что плохого случится, если мы с Изабеллой откажемся? Будет большой штраф? Принц пусть и в изгнании, но неужели он не сыщет средств? Сколько мы останемся должны?

– Случится следующее: работодатель… сам напишет недостающие новеллы.

Я захохотал.

– Так пусть!

Отец не разделил мое веселье. Он смотрел на меня немигающим взглядом.

– Этого я и боюсь, – признался он.

– Мне очень сложно что-либо разобрать по обрывочным деталям, которыми вы с этим Принцем меня кормите, – выпалил я. – Как я должен завершить ваш контракт, если я даже не представляю себе, как он составлен, что я должен по нему выполнить и чем мне это грозит? Почему я должен довольствоваться двусмысленными намеками?

– Потому что чем меньше ты знаешь о моей истории. Тем проще тебе будет написать свою, – невозмутимо отвечал отец. – Что думает об этом Принц, мне неведомо, но я буду всецело рекомендовать ему не обременять тебя излишними подробностями.

– Вы же обещали при матушке, что вскоре «тайн не останется»?

Он устало вздохнул.

– Это не тайны, пойми же. Я уже поведал о многом, к остальному подготовит тебя Принц. Пойми же ты, я не видел новых редакций Контракта и не могу судить об изменениях наперед, а то, что я расскажу тебе сейчас, может пагубно повлиять на твою работу. Чем меньше ты задумываешься о ненужных… технических особенностях того, что ты делаешь, тем проще тебе будет завершить предначертанное. Я понимаю твое нетерпение, но ничего не могу поделать. Тебе придется довериться мне, сын.

– Я если я откажусь, – процедил я сквозь зубы. – Если я, увидев контракт, найду его условия неприемлемыми? Если Изабелла по каким-либо причинам окажется более предпочтительным кандидатом? Что тогда?

– Я прошу тебя не отказываться, – тихо сказал отец.

– И все же? – немилосердно настаивал я.

– Тогда… – отец нахмурил брови и потер лоб рукой, будто разглаживая морщины. Я еще никогда не видел его столь изможденным и старым. То было сейчас, а раньше… О, как он возвышался надо мной звездою непререкаемого авторитета и непоколебимой уверенности, каким мудрым, вечным, бесконечно далеким и неоспоримым было его присутствие! А сейчас я чувствовал в себе силы бросить ему вызов, я был способен на крамолу, на преступление, на святотатство, потому что впервые на моей памяти он не сдюжил и предстал предо мною в новой, неожиданной ипостаси, имя которой – предательство. Он не был моим лучшим другом, я не бежал к нему с переживаниями и не делился надеждами, а сейчас он грозился отобрать у меня то единственное, что связывало нас воедино – свою непогрешимость. То, что годами копилось во мне и раньше выплескивалось только в горячих внутренних диалогах и осторожных жалобах матери, разом вырвалось наружу. Да, я порой перечил ему, но никогда еще не чувствовал себя победителем в споре. Но сейчас, когда мои доводы были столь безупречными и обоснованными, а его позиция казалась такой недосказанной и ветхой, я чувствовал, что победа уже не ускользнет от меня. Я не ожидал от себя такого цинизма, и с непривычки наслаждался своей внезапно обретенной властью. Однако мой триумф был скоротечен.

– Тогда, – сказал отец, меряя меня холодным взглядом своих глубоких голубых глаз, – я вынужден буду повелеть тебе как отец и глава рода: ступай, сын, и выплати долг нашей семьи. Смой позор с моего имени и не возвращайся, не завершив начатое. Я больше ни слова не скажу об этом деле. И пусть перо твое будет легким, а сердце – чистым.

Я был с грохотом низринут обратно на бренную землю.

В тот же день отец отправился на маяк поговорить с Принцем. Он ушел после обеда и не вернулся к наступлению ночи. Матушка так разволновалась, что хотела уж было сама отправиться к побережью, но я с трудом удержал ее от безрассудства. Вместо этого я засобирался сам, но мы внезапно поменялись ролями, и теперь уже она чуть не плача принялась отговаривать меня. Я был несказанно удивлен. Нежная и чуткая, но неизменно сдержанная и рассудительная, она выглядела такой потерянной в последние несколько дней… Ее маленькие слабости на протяжении всех наших лет вместе и причины их проявления стали потихоньку складываться в одну пугающую картину, но я отогнал неизбежное прочь – я еще не был готов к новой волне откровений.

Вместо этого я совершенно подло воспользовался ее шатким состоянием и попытался вызнать хоть что-то из того, о чем умалчивал отец.

– Чего вы опасаетесь, матушка? Неужели маяк таит какую-то опасность? Что с того, если я быстро наведаюсь туда и тут же вернусь обратно? Вы думаете, что отец мог попасть в беду?

– Что ты, милый, нет, – прошептала бедная женщина.

– Быть может, это как-то связано с Контрактом? Как вы думаете, я должен буду написать какую-то особенную сказку?

– Отец расскажет тебе сам, Габриэль, я не очень хорошо осведомлена…

– Но вы же читали то, что, написал отец? На что это было похоже?

Ее реакция разбила мне сердце. Она все-таки зарыдала и, отвернувшись от меня, энергично замотала головой, бормоча сквозь всхлипывания:

– Не спрашивай, мой мальчик, не спрашивай!

– Матушка! – воскликнул я, краснея за свою бессердечность, и обнял ее дрожащую фигурку.

В эту секунду дверь с грохотом отворилась, и отец влетел за порог. Он сделал несколько шагов по направлению к нам, и мы в едином порыве повернулись, чтобы встретить его. Я почувствовал неладное. Матушка, благослови небеса ее душу, должно быть, почувствовала это задолго до меня. Тусклый огонек свечей не позволял нам разглядеть батюшкино лицо, но черты его как будто исказились и он, вместо того, чтобы подойти к нам, неловко накренился и упал на одно колено. Мы бросились к нему, я ухватил его за руку и попытался поднять, но вместо этого он выскользнул из моего объятия и распростерся на полу. На его виске сверкнуло что-то темное и жидкое. На белой рубахе, насколько я мог различить, растеклось еще одно пятно. Я отпрянул и вскрикнул, матушка упала на колени и прильнула к его груди, но тут же опомнилась и овладела собой. Она руководила мной. Вместе мы дотащили отца до кровати – он был статен и тяжел, сложен гораздо плотнее меня, а тело его, после стольких лет жизни на границе леса, приобрело здоровый вес человека, не брезгающего даже самой тяжелой работой. Матушка метнулась за водой и, к моему облегчению, уже через несколько минут он пришел в себя. Рана под рубахой оказалась глубокой царапиной. Куда большие опасения внушали несколько синяков на ребрах и на груди и огромная ссадина на виске, но отец недовольно отмахнулся от нас и безуспешно попытался сесть.

– Полноте, полно, – приговаривал он.

И тут я понял.

– Я убью его, – вскричал я, вскакивая на ноги.

– Нет! – заревел отец, и я замер на месте.

Он редко повышал голос. Он был мастером холодного упрека, на крик срывался редко. Только при самых исключительных обстоятельствах. Таких, как эти. Я послушно сел обратно на край постели.

– Это… не Принц, – с трудом выговори он, опровергая ход моих мыслей.

– На тебя напали животные? Медведь, боров? – спросил я, понимая абсурдность такого предположения. Дикие звери не оставили бы столько синяков и аккуратную царапину. Отцу явно противостоял человек. Я почувствовал озноб.

– Это не Принц, – упрямо повторял отец. – Я сорвался с утеса.

Я мог в это поверить. Но я не поверил. Я чуть было не повторил свою страшную клятву, когда дверь нашего дома во второй раз за ночь громыхнула о стену. На пороге стоял Принц. В левой руке он держал старинный фонарь, вероятно, найденный где-то в кладовых его временного пристанища у маяка, а в правой он сжимал пистолет.

Он стремительно окинул взглядом все наше скорбное собрание и, едва заметно вздохнув, шагнул внутрь.

– Дуглас, – начал он.

Отец категорично поднял руку.

– Со мной все хорошо.

Принц смущенно опустил оружие, не зная, что делать дальше.

– Я прошу меня простить, – сказал он наконец.

Отец устало зажмурил глаза. Он все еще не мог подняться.

Я бросил на Принца ядовитый взгляд. В матушкиных глазах была лишь тревога. Она посмотрела на Принца почти с мольбой, и он ответил ей виноватым поклоном и удалился наружу. Сквозь открытую дверь я видел, как его фонарь, покачиваясь, уплывает по воздуху прочь от нашей хижины и пропадает среди деревьев.

– Что происходит? – пробормотал я, когда раны отца были обработаны и он забылся глубоким сном.

Мать нежно взяла меня за руки и посмотрела мне в глаза. Мы отошли в другую комнату, чтобы не мешать батюшке, и закрыли за собой дверь, но она все равно говорила вполголоса.

– Он не скажет, Габриэль. Ты знаешь это лучше меня. Следуй за Принцем, сынок.

– Почему ты веришь этому Принцу? Эти раны нанес человек. Кто это мог быть, кроме него? Как можно ему верить?

– Ах, – сказала матушка, – он не из тех, кто будет нам врать. Он зашел на маяк!..

Я сжал ее руки в своих, взглядом, силой, всем своим естеством требуя объяснений. Мать улыбнулась мне.

– Это все, что я знаю.

И я решил, что я поверил. Мы кивнули друг другу и отправились спать.

Сон пришел быстро. На следующий день отцу стало лучше, и к вечеру он уже хлопотал по хозяйству. Я не расcпрашивал его о ночном происшествии.

Следующие дни прошли в зачарованной полудреме. Поводы для беспокойства множились, но я старательно складировал их в самые дальние уголки подсознания. Я безгранично доверял матушке, но со временем, несмотря на все мои отчаянные попытки занять свой разум посторонними вещами, мне вспомнилась одна деталь, которая бросила густую тень на весь вечерний разговор. Я корил себя за бестактность в попытках выведать у матери то, что недоговаривал отец. Но правда ли, что ее неосведомленность была настолько абсолютной? Ее первая встреча с Принцем говорила об обратном. «Вы не тот, кого я опасалась увидеть», сказала она ему тогда. Кого же она так боялась? Самого таинственного работодателя или людей, с ним связанных? Быть может, ее знание и вправду было настолько поверхностным, что упоминать его не было смысла, но обратное также было вероятным. Я не хотел расстраивать ее новыми расспросами и, по правде сказать, чувствовал себя немного преданным. Я не придумал ничего лучше, чем скрыться от мира в своей ракушке и не говорить ни с кем до самого отъезда. Родители были этому необычайно рады.

Я один раз сходил на маяк, но Принц был не расположен к серьезной беседе. Он резонно отметил, что во время путешествия мы еще вдоволь успеем пообщаться. Эта его ремарка очень удобно подвела меня к главному на тот момент вопросу: как далеко и, главное, зачем мы вынуждены были идти. Принц, до того момента разбиравший какие-то бумаги и не особо обращавший на меня внимание, на мгновение отвлекся и предложил мне сесть. Я угрюмо подчинился.

– Сначала отвечу на второй вопрос, так как он несколько неожиданный, – ехидно сказал он. – Мы идем к автору Контракта для того, чтобы он заключил с тобой дополнительное соглашение. Я думал, ты это уяснил.

Мой разум, должно быть, и вправду был в то время в тумане, потому как я даже не устыдился своей оплошности. Мне казалось, что в таком отчаянном положении было немудрено не обращать внимания на очевидные вещи.

– Второй вопрос, ожидаемый и запоздалый, – продолжал Принц. – Мы идем далеко. В Саджию, что на самой границе Лилии и Таливара. Отсюда – пять дней пешим ходом, а там, когда местность станет попроще и ваши бесконечные леса и туманы останутся позади, мы возьмем лошадей и проскачем еще неделю.

Он принялся рассказывать мне о том, как мы поделим провиант и какие вещи нужно будет с собою взять, чтобы поклажа не была слишком тяжелой, но я понадеялся на родителей и только покивал ему с ответствующим видом. Мои мысли были уже очень далеко. Как и было обещано, на исходе недели отец повелел мне собираться. Я должен был отправиться в путь следующим утром.

Я помню, как вечером накануне пошел ливень, и отец, сидя у очага и задумчиво поглаживая бороду, сказал, что с утра будет небывалый туман.

Матушка тогда смолчала, а я, заставив себя все-таки пробежаться взглядом по вещам и припасам, которыми родители снарядили меня в дорогу, отправился спать.

Я проснулся спустя некоторое время и стал лежать с закрытыми глазами, слушая тишину. Что-то произошло, но я не мог понять, что именно. Когда я все же догадался, что прекратился дождь – и оттого вокруг сделалось так тихо – на меня снизошла такая благодать, что я снова заснул.

Слава всевышнему, я спал без сновидений.

Мне показалось, что, когда отец разбудил меня, за окном еще стояла глубокая ночь.

– Просыпайся, Габриэль, – тихо произнес он, и я удивился, потому что он очень редко называл меня по имени. – Выходи на улицу, сын.

– Что случилось, батюшка? – спросил я, натягивая рубаху и протирая глаза. Воздух казался таким серебристым, как будто туман просочился сквозь стены и заполнил нашу хижину.

– Падают звезды, – ответил отец.

Мы вышли на порог. И правда, звезды падали вниз.

Небо окрасилось в нежный перламутр, который у самого горизонта сгущался до оттенков цветущей сирени. Светлые сполохи задумчиво расчертили мир; медленно, скорбно, звезды падали вниз по плавным и обреченным траекториям, как одинокие слезы катятся по щеке, как струйка воды сбегает по стеклу после робкого осеннего дождика. Им не было счета; одна за одной и во всех местах сразу, они стекали по небосводу и исчезали за кронами иссиня-черного леса.

– Смотри, – прошептал отец, – вот полетела твоя звезда.

И я увидел ее: она держалась скромно и шла более прямо, чем остальные, и скорее других пропала из виду.

– Она упала, – сказал я.

– Да. И это добрый знак.

– Я не понимаю вас, батюшка, – признался я. – Мне нужно идти за ней?

– Ни в коем случае! – отвечал отец. – Никогда не гонись за упавшей звездой, сын! Следуй за Принцем. Отныне ваши дороги неразделимы.

Он положил руку мне на плечо и легонько подтолкнул меня в сторону хижины, давая понять, что нужно было торопиться. Я спешно оделся и начал собирать вещи.

Тем временем матушка, которая уже была на ногах, затворила ставни, и мы больше не видели, как звезды падали с неба. Она принялась хлопотать и помогла мне с поклажей.

Я надел серый плащ, серые штаны и серую рубаху и стал неотличим от тумана. Мои светлые волосы я подвязал так, чтобы они перестали ниспадать мне на лоб, а отец дал мне старый кинжал и огниво.

Во мне вновь бурлила тысяча вопросов, но батюшка торопил меня, а я бы не осмелился их задать. Вместо этого я спросил:

– Вы верите ему?

Не было нужды уточнять, кого я имел виду.

– Он нашел меня, Габриэль, и зашел на маяк, а это очень весомая порука.

Я кивнул про себя. Матушка говорила похожие вещи. Отец продолжал:

– Теперь мои долги придется возвращать тебе. Путешествуй вместе с ним и слушай свое сердце, и ты обязательно найдешь дорогу домой. Возьми это письмо, – сказал он внезапно, протягивая мне запечатанный конверт и избегая моего взгляда, – и прочитай его, когда почувствуешь, что вопросов стало невыносимо много. Но, прошу, дай Принцу возможность объясниться, не вскрывай конверт без крайней на то надобности.

Я кивнул, но разум мой отказывался понимать и малую долю из того, что говорил батюшка.

Мы вместе вышли за порог. Звездопад прекратился, и пустое небо бархатно синело предрассветным обещанием. Утро было потусторонним, зачарованным.

Отец кивнул мне, матушка молча обняла меня, крепко-крепко, и я направился к маяку. Пока я шел вдоль кромки леса, мысли не давали мне покоя. Все они были такими неясными, что я никак не мог сформулировать, что же меня волновало, но в моем положении это было неудивительно и даже верно.

Принц уже ждал меня около маяка. Он посмотрел на меня непонятным взглядом и молча поздоровался. Не говоря ни слова, он закинул за плечо видавшую виды сумку и зашагал прочь, а я поспешил за ним. Так началось наше странное путешествие.

Первый день мы почти не разговаривали. Я привыкал к компании Принца, а он молча шагал впереди. Он специально повел меня в обход деревни, куда мы с батюшкой раньше наведывались на ярмарку, и вскоре мы углубились в чащобу. Казалось, что это он вырос в наших лесах, а не я – так уверенно он выбирал дорогу, ориентируясь на какие-то одному ему ведомые признаки. Я не спрашивал, я терпеливо ждал его рассказа. Теперь, когда этот миг был рядом, мне не хотелось его торопить. Я будто знал, что, когда Принц решит наконец прервать мое неведение, я навсегда потеряю что-то важное.

Мы остановились на привал, и Принц наставлял меня: мы разведем костер и будем нести дозор по очереди.

– Мы ни в коем случае не должны спать одновременно, – наказал он. – Буди меня при малейшем шорохе, мы не можем быть слишком осторожными.

Я кивнул. Мы помолчали.

– А чего нам стоит опасаться? – спросил я, не совладав с любопытством.

– Я расскажу, – пообещал Принц. Он вызвался первым нести дозор, и я заснул, не дождавшись от него ни слова.

На второй день мы покинули знакомую мне местность. Наш путь лежал через лесные овраги, выныривал на луга и снова утопал в лесах. Я перестал узнавать окрестности, но знакомая сизая мгла не хотела отпускать меня из своей эфемерной хватки. Я вслух выразил свою озабоченность. Неужели леса такие протяженные? Неужели вездесущий туман никогда не отступит? Принц резко рассмеялся, и его голос прозвучал инородно в абсолютной тишине леса.

– Ты думаешь, что мы идем по прямой? Ты думаешь, что каждая пройденная миля – действительно миля?

Он напугал меня. Клянусь, если бы я знал, как найти дорогу домой, я бы развернулся и побежал обратно. Но я был всецело во власти Принца, и мы продолжили наше угрюмое шествие. Этот день был самым долгим за всю мою жизнь. Я вздрагивал от любого неожиданного звука, сердце мое беспричинно начинало колотиться, как будто я только что пробежал невыносимо длинную дистанцию, я ни с того ни с сего задыхался и вынужден был остановиться, чтобы перевести дух. Спина Принца, закутанная в черный плащ, неумолимо удалялась, пропадая между деревьев и вновь появляясь. Раз я попробовал позвать его, но вместо звука мое горло издало сдавленный хрип, и тогда я побежал, спотыкаясь о корни, проваливаясь в овраги, настигая его, чтобы снова отпустить. Через несколько часов непрерывной пытки он вспомнил обо мне. Когда он увидел мое лицо, в его глазах загорелась истинная забота. Ему было очень совестно, я видел это, и в ответ я сам устыдился своих черных мыслей. Мы прошли оставшуюся часть дня плечо к плечу и устроили привал чуть пораньше, чем намеревались. Понемногу я успокоился.

У костра Принц пытался смешить меня и рассказывал мне забавные, ничего не значащие истории о непутевых баронах и алчных советниках, но его взгляд блуждал, а мысли были где-то далеко. Тогда я как будто впервые осознал, как глубока была его печаль.

Это случилось на исходе третьего дня нашего путешествия.

Мы сидели у костра, а сквозь просветы между ветками на нас смотрели звезды. Неподвижные, спокойные звезды – каждая на своем месте, каждая там, где мы привыкли ее видеть.

Принц лениво ворошил костер палкой, а я думал о том, что мне почему-то совсем не хотелось спать, хотя переход выдался тяжелым, а вставать завтра опять ни свет ни заря.

– Наверное, уже полночь, – сказал Принц. Я кивнул.

– Как ты думаешь, – продолжил Принц, – не вломится ли в наше отсутствие кто-нибудь ко мне на маяк?

– Нет. В тамошних местах очень мало кто ходит. Ты же сам видел, что маяк заброшенный. Да и отец обещал наведываться время от времени.

– Ах, и правда, – согласился Принц, и на его устах заиграла странная улыбка. – Он ведь ничего тебе не рассказал?

– Ничего, – сокрушенно сказал я, и мы еще помолчали.

– Как ты думаешь, – сказал вдруг Принц, – а что если… А впрочем… Нет, не бери в голову.

Я пожал плечами.

– Знаешь, ведь на маяк нельзя попасть просто так. И все это время он был не заперт, просто в него не всякий может войти.

Я ждал продолжения, но он отвернулся и замолчал.

Я стал слушать, как потрескивает костер, как еле слышно шуршат листики в кронах деревьев, как здесь и там сухая ветка, или шишка, срывается и падает вниз, задевая по пути своих более удачливых сестер. Усталость потихоньку давала о себе знать. Я с ликованием ощущал, что мои веки потихоньку тяжелеют. Первым на дозоре предстояло стоять Принцу, а, стало быть, чем раньше я засну, тем лучше я высплюсь перед тем, как придет мой черед вглядываться в темень и прислушиваться к каждому шороху.

И тут Принц удивил меня.

– Рассказать тебе, почему я был изгнан?

Сейчас я расскажу тебе о кошмаре, который нам с Принцем предстояло разделить. Я перескажу тебе историю Принца своими словами. Она странным образом переплетается с историей моего отца и в чем-то ее повторяет, но мне и по сей день неясно, где кончается одна и начинается другая. Вряд ли это имеет значение.

Возможно, что-то Принц приукрасил, что-то запомнил не совсем так, как оно произошло на самом деле, а что-то и вовсе додумал. Возможно, где-то он затаил напрасную обиду, а где-то простил того, кого прощать было нельзя.

Его знакомые, родственники, его любовь – все они предстали передо мной такими, какими он обрисовал их. Некоторых мне довелось узнать ближе, и тогда я лучше понял и Принца, и их самих. Но сейчас я расскажу все именно так, как оно виделось Принцу в год его лишений и скитаний.

Я умываю руки.

Как Принц повстречал Изабеллу

С самого раннего детства Принц был несчастен. Ему жилось непросто в замке на горе.

Жизнь принцев не так уж и легка, если вам не нравятся балы, если у вас нет склонности к придворным интригам, если занятия по военному искусству вызывают у вас приступы зевоты, а премудрости управления государством не увлекают вас ни на йоту. Принц хотел слагать поэмы, что порою вменяется королям в заслугу в исторической перспективе, но совершенно не ценится их непосредственными подданными. Подданные ждут от монархов решительности и абсолютного самоотречения.

Но из замка на горе было некуда бежать.

С одной стороны океан разбивался о серый скалистый берег, с другой неприступные горы утопали в лесах. Был лишь один путь вниз: по тоннелю, что петлял в утробе горы при свете бронзовых фонарей и выныривал на лесную дорогу. Тоннель был чудом инженерной мысли – прочные арочные своды, массивные лифты на сложных механизмах для сообщения между уровнями, нескончаемые полчища мастеров и их помощников, паровые двигатели, поршни… Но в замке помнили и о небе. Когда король надумывал издать указ, соколы взмывали в небо, и сотни капсул уносились навстречу королевским наместникам в города и селенья. Это было удивительно старомодно в наш просвещенный век, но выделялось на общем фоне.

Соколиная Башня, так звали этот замок.

На самом деле, башен было четыре, а еще одна – Северная, в которой обитал Принц, была настолько маленькой и на вид хрупкой, что разглядеть ее с земли можно было только в очень ясную погоду, и то если заранее знать, куда смотреть. Четыре главных башни пронзали облака черными застроенными пиками, словно вырываясь из массивного тела главной твердыни и напоминая скорее суровые шпили величавого собора, нежели красу и гордость королевского дворца.

Повторюсь, замок был ужасно старомоден. И пусть придворные ходили во фраках, а дамы одевались в пышные платья по последней лилийской моде, темный камень Соколиной башни и ее узкие окна порой навевали такие же темные и беспросветные мысли.

Замок располагал к меланхолии, а Принц был рожден несчастным. Горе преследовало его даже там, где иной увидел бы только покой и довольствие.

Ему было неуютно в любой компании, но, будучи предоставлен сам себе, он страдал от одиночества. Несправедливость воспламеняла его пыл, но где бы он черпал страсти, не будь ее на свете? Боль неразделенной любви требовала утоления, но как бы он распорядился счастьем, если бы оно в один прекрасный день свалилось ему на голову?

Иногда мне кажется, что он сам искал страдания, потому что они вдохновляли его на поэзию. Я не могу представить себе счастливого Принца – Принца, у которого ладится всякое дело, Принца, окруженного заботой и любовью. Он с подозрением отнесется ко всякому счастью, потому что не верит в него, но в то же время он никогда не прекратит его искать, потому что без мечты поэт не живет.

Принц не помнил свою мать – в этом мне повезло гораздо больше. Она рано оставила этот мир, а новой супругой его королевское величество обзавестись не сумели.

В разговорах со мною Принц не хотел вспоминать о своем девстве, потому что оно состояло из учений, муштры и скуки. Принц также не хотел вспоминать свои мечты, потому что они будут ясны из его истории. Но есть вещи, не рассказать о которых он не имел решительно никакого права.

Двадцать седьмое лето Принца выдалось суматошным. Со дня на день Соколиная башня ожидала герцога Таливарского и его свиту. Арчибальд Правдивый величал себя герцогом, но во всех отношениях его вотчина была настоящим государством, где он властвовал и повелевал безраздельно. Кто-то даже считал герцогство позабытой частью Священной Римской империи, но сам герцог настаивал на полной автономности. Его земли простирались между горами, от хребта до хребта, утопая в зеленых полях и плодородных речных долинах. Наша страна называлась Лилией и ютилась на берегу. Раньше ее называли как-то по-другому, очень сложно и певуче, но люди со временем научились составлять карты и отметили, что четыре наших полуострова плавно раскрываются навстречу океану, словно лепестки. Поэтому все прошлые названия были позабыты, и мы прозвали себя в честь цветка.

Таливар был нашим северным соседом, и ко времени моего рождения отношения между двумя странами перестали складываться. Давали о себе знать давние обиды. Я неплохо знал историю и никогда не интересовался политикой, хотя в ходе наших с Принцем скитаний мне волей-неволей пришлось кое-что заучить. Но на судьбоносную дату звездопада мои знания были исключительно поверхностны и заурядны. Я ведал, что торговля шла из рук вон плохо, потому что стороны вечно не могли о чем-то договориться и терзали друг друга налогами. Я слышал, что король и герцог стянули к границе войска и щетинились друг на друга мушкетами, потому что придворные картографы никак не могли поделить между собой отдельные клочки земли. Я знал, что народы обоих государств по какой-то непостижимой причине всегда ожидали друг от друга подлости и смотрели на соседей с подозрением и чувством собственного превосходства, а военные стратеги хмурили лбы и пытались понять, что на уме у противников. В конце концов, королю Рихарду и герцогу Арчибальду надоело платить друг за друга налоги и щетиниться друг на друга мушкетами, и они решили сесть за стол переговоров. В невиданном жесте доброй воли Арчибальд осчастливил Соколиную Башню визитом. Он прихватил с собою весь двор, включая министров и младую дочь, и двинулся навстречу неизвестности.

Мудрый король Рихард, батюшка нашего Принца, распознав благодатную возможность, изо всех сил готовился ко встрече дорого гостя. Визит состоялся.

Принц никогда не позабудет этот день. Он стоял по правую руку от трона, посреди черных колонн, в четырех изумрудных стенах приемного зала, на сверкающем черном мраморе, в свете тысячей узких остроконечных окошек, что тянулись от пола до самого потолка, и смотрел, как таливарская процессия осанисто плывет к нему навстречу.

Спустя вечность, герцог и король обменивались рукопожатиями, а дамы глядели в пол и приседали в изящных реверансах. Одного украдкой брошенного взгляда хватило, чтобы понять самое главное – юная герцогиня была чудо как хороша собой.

Принц посмотрел на нее еще раз, вновь незаметно, и тогда его поразило томление зарождающегося чувства. Иначе и не скажешь. Ему сделалось легко – так легко, как бывает иной раз, когда вы осознаете наступление весны и полной грудью вдыхаете свежий молодой воздух.

Глядя на нее, хотелось жить, плакать, любить весь мир, быть замеченным. Принц отказал мне в ее описании; он сказал лишь, что в жизни не видывал такой красавицы, и что он понял это лишь на четвертый день после знакомства. А еще ее волосы были черными и длинными, а манера была царственной и в то же время женственной, и потаенно нежной, хоть и несколько сдержанной. Так сказал Принц.

Их представили друг другу, и он в третий раз посмотрел на нее. Земля под ногами заходила ходуном.

За обедом молодых людей посадили рядом.

Если бы не это потворство судьбы, кто знает – может быть все так и завершилось бы парой незамеченных взглядов и неоконченным циклом пылких стихотворений. Но фортуна распорядилась иначе и надоумила герцогиню тихонько не согласиться с королем, который в самых неблагоприятных тонах раскритиковал последний роман Теодора Кипрена. Не веря в свое счастья, Принц обронил вилку и так же негромко произнес:

– Но все же «Отрекшийся» был сильнее!

Их взгляды встретились, а губы нерешительно дрогнули в смущенных улыбках. Так Изабелла по-настоящему познакомилась с Принцем. К вечеру оба знали друг о друге столько нужных и ненужных вещей, что, казалось, им теперь всю оставшуюся жизнь будет решительно не о чем больше разговаривать. Вы не отыщите такого романиста, работы которого они бы не обсудили или не порекомендовали друг другу в тот вечер, не было в обеих странах такого поэта, стихи которого не были бы упомянуты и процитированы.

Они отошли ко сну, предчувствуя абсолютное счастье.

Как водится, утро принесло сомнения. Не с каждым ли незнакомцем герцогиня ведет себя так открыто? Не было ли радушие Принца лишь вежливой гостеприимностью? Как вести себя при следующей встрече? Не планировали ли их влиятельные родители поженить молодых людей в случае благоприятного завершения переговоров?

Так пронеслась неделя. Так пронеслась жизнь.

Ее звали Изабелла.

Изабелла…

О, Изабелла! После этого ночного рассказа Принц не упускал возможности упомянуть тебя по поводу и без, наслаждаясь музыкой твоего имени, вызывая в моем воображении твой неведомый призрак – мудрое сияние темных локонов, сдержанные и плавные движения, серьезный взгляд. Порой мне кажется, что все, кто знал Принца, были обречены узнать и тебя. Ты жила в каждом его слове, ты, сама того не замечая, хмурилась, наблюдая из теней за его свершениями.

Всего семь дней. Такой абсурдный, ничтожный срок, но каким великим он кажется, когда достаточно было и одного часа! Принц вспоминал, что беседа с тобой была слаще тысячи молитв… Ах, Изабелла, если бы ты знала!

Они виделись на переговорах – ужасно скучных сборищах, в ходе которых стороны балансировали на тонкой линии между вековой неприязнью и здравым смыслом. Арчибальд грезил об открытой торговле, Рихард мечтал о расширении своего королевства. Очень скоро от прожектов пришлось отказаться, и тогда никто не захотел уступать. Принц и герцогиня, немного стыдясь, немного посмеиваясь над суетностью мира, пытались все внимательно слушать и радостно, самозабвенно терпели неудачу. Мир улыбался вместе с ними, и они свято верили, что даже убеленные сединами отцы не могли этого не замечать. Скоро, скоро, уже очень скоро их неказистая дипломатическая шарада распадется на мелкие осколки перед лицом вездесущего счастья, которое в эти мгновения беззаботно и непрестанно стучалось в каждую дверь королевства.

Никто не мог отнять у них вечера. Они гуляли в саду, они проводили часы в библиотеке, они послушно готовились к новым заседаниям, они дышали свежестью горного воздуха и впервые в жизни по-настоящему жили. Но постойте, почему вслед за Принцем я повторяю – «они»? Почему Принц неизбежно ухватывался за это местоимение и прятал за ним надежды, фантазии, домыслы, которыми питалась в те дни его воскресающая душа? Что мы знаем об Изабелле? Разделяла ли она его опьянение? Потеряла ли она, как и Принц, голову в эти чудесные дни? Переживала ли она когда-нибудь настоящую, неподдельную страсть, разбивал ли кто-нибудь ее сердце? Ах, не смотри на меня так – мне так проще рассказывать!

Послушай лучше, что случилось потом. Мне кажется, это было так.

Они были вдвоем, у фонтана во внутреннем дворике. Ночь спустилась на королевство, а с ночью взошла Луна, и на небе высыпали звезды, и редкие цветы в этом горном саду как будто потянулись ей навстречу и застыли в молочном сиянии.

Они говорили о музыке.

– Я люблю скорбную душу скрипки, – признался Принц. – Она говорит со мной как никто другой.

– Мне милей клавесин, – отвечала она. – Его клавиши поют мне о доме, где бы я ни была.

– Вы скучаете по дому?

– Нет, слишком мало я провела вдалеке. Но дом занял прочное место в моем сердце – только дайте мне время, и я непременно погружусь в меланхолию. Так было не всегда – только оказавшись на три года за границей для изучения наук я по-настоящему полюбила дом.

– А я полюбил вас, – сказал тогда Принц.

Воцарилась неловкая тишина.

– Вы знаете меня лишь неделю, – наконец укорила его Изабелла.

Он засмеялся, считая, что она дразнит его. Ах, Принц! Даже за эти семь дней ты должен был понять ее лучше.

– Но я уже знаю, что не хочу знать никого другого, – возразил Принц. – Прошу вас, если я смею надеяться на взаимность, дайте мне знак, не мучьте меня. Не отрицайте, что мы словно родственные души – мне кажется, что мы знакомы уже не один десяток лет.

– Я не верю, что вы могли так полюбить меня за столь ничтожный срок, – мягко возразила герцогиня. – Требуется гораздо больше, чтобы по-настоящему узнать человека.

Принц был уязвлен. Он чувствовал себя преданным. Все шло так чудесно, и взаимное признание уже казалось святой неизбежностью, но… Все ложь! теперь его надежды рушились по какой-то ничтожной, непостижимой причине.

– Что ж, – со внезапным ядом заметил он, – стало быть, вы и вправду никогда не испытывали столь глубокого чувства и теперь не решаетесь разглядеть его в другом человеке. Оно не ведает сроков и ограничений. Вы сомневаетесь в моей искренности и грешите на малую продолжительность нашего знакомства, в то время как я всего минуту назад опасался, что мое признание прозвучит запоздало. Зачем было давать мне такую надежду? Ведь мне не привиделись наши чудесные встречи, я не придумал себе теплоту ваших слов, я не вообразил себе удивительное совпадение наших вкусов?

Она не нашлась, что ответить.

– Увы, вот и ответ на мою мольбу – вы ни за что не были бы так жестоки, разделяй вы хоть малую толику моего помешательства!

– Вы сами называете это помешательством, лихорадкой, – заметила герцогиня, – а всякой болезни свойственно проходить.

– Как вы правы! Или она убьет меня, или ваша взаимность меня вылечит. В любом случае, помешательство не будет вечным – в этом я не смею вам перечить.

Они помолчали.

– Что же! Если вы требуете от меня прекратить преследование, – обиженно заметил Принц, – я не буду вам более докучать! Но ждите от меня перемены – я не склонен ветрено относиться к своим привязанностям.

– Я не прошу вас давить ваши чувства, – растерялась Изабелла.

– Значит, со временем вы сможете ответить на них?

– Я не думала об этом… Вы мне… симпатичны…

– Симпатичен! – обескураженно процитировал Принц.

– Я благодарна вам за это признание, – вспыхнула герцогиня, – но неужели вы считаете, что я чем-то обязана вам только из-за того, что вы мною увлеклись? Зачем следовало так торопиться? Не поймите меня неверно, эти дни и вправду были волшебными, но разве я давала вам повод думать, что спешка была бы уместна? Да и потом вы же сами видите, как напряженно проходят переговоры! Имеем ли мы право рассуждать о личном счастье, словно мы дети местечковых дворян, в то время как завтра наши родители могут оказаться по разные стороны баррикад в настоящей войне?

Принц, обескураженный обидной правдой ее слов, промолчал.

– Почему вам обязательно нужно спешить? Вы думаете, что я тут же позабуду вас? Вы думаете, что я не буду о вас думать, положу наше знакомство на полку приятных воспоминаний и с радостью вернусь к обычным делам? Я уверяю вас, что этого не случится. Но могу ли я со всею честностью сказать, что люблю вас?

– Простите, – смущенно прошептал он.

– Полноте, Принц, давайте не будем ссориться. Пройдемте внутрь, и пусть между нами все будет по-старому?

Он угрюмо кивнул, но его душа уже никогда не была прежней.

Как тяжело дадутся мне следующие слова, но я обязан их произнести. Изабелла, мудрая, искренняя девушка, была во многом права – любовь и влюбленность так часто принимали друг за друга, что очередное поспешное признание не навевало ничего, кроме настороженности. Но Чувство, какое бы абсурдное выражение оно ни нашло в эту роковую ночь, оказалось самой настоящей любовью. И если бы я не был таким эгоистом, я бы сказал сейчас: как жаль, что никто из них не мог заглянуть в будущее и увидеть, что этот мятежный уголек продолжит самоотверженно и преданно тлеть в груди нашего Принца. Его беспокойная душа, его безрассудное сердце распознали подлинность раньше, чем она стала правдоподобной, но ничего не смогли доказать. А Чувство, отвергнутое и уязвленное, не покинуло его. Он унес его за собой в изгнание, оно не оставляло его в самые одинокие минуты его скитаний и делало его изгоем даже тогда, когда он находил компанию, оно раздирало его на части своей непостижимостью и сводило с ума своей простотой. Их знакомство продлилось четырнадцать дней, а любовь его пережила год и, я верю, до сих пор отказывается умирать.

На следующий день в переговорах наметился кризис. Свита герцога по-прежнему не хотела уступать ни на йоту, а король сделался нетерпелив. Все закончилось безобразной ссорой, в которую Принц не нашел в себе сил вмешаться. Возраст и статус уже позволяли ему принимать участие в государственных делах, а отец ждал от него куда более решительных действий, но разбитое сердце редко благоволит дельным мыслям. Наш герой беспомощно наблюдал за тем, как стороны обмениваются колкостями вместо того, чтобы постараться повернуть разговор в конструктивное русло.

От полного фиаско переговоры спас юный советник герцога. Когда побагровевший король, уткнув кулаки в стол и грозно накренившись вперед, был готов уже сорваться на грубость, а герцог, вжимаясь что было мочи в спинку кресла и тем не менее тоже слегка багровея в ответ, искренне планировал бегство из переговорной, Доменико шагнул вперед и прочистил горло. Ему не дозволено было место за столом – он был еще слишком юн и занимал невысокий пост. Но ясный не по годам ум и рано проявившиеся недюжинные способности к точным наукам быстро сделали его незаменимым при дворе батюшки Изабеллы. Он был бледен и сухощав, непослушные черные волосы беспорядочно падали на его лоб. Юноша производил поэтически нездоровое впечатление, и Принц не знал, как к нему относиться.

Доменико выбрал правильный момент. Его тихий голос прозвучал в то мгновение звенящей тишины, когда нервы всех присутствующих уже были натянуты, словно тетива лука перед выстрелом. Любое отвлечение мгновенно завладело бы их вниманием. Так и случилось: все взгляды разом обратились на него.

– Я прошу меня простить, – уверенно произнес Доменико, глядя в пустоту перед собой. – Мне кажется, что мой господин герцог неправ.

Герцог пронзил его недоумевающим взглядом.

– Но и ваше величество король неправы также, – поспешил добавить Доменико.

Король невозмутимо повел бровью. Он держал удаль на хорошем счету.

– Нам не нужны Южные провинции, – спокойно продолжал Доменико, – они расположены слишком близко к Лилии, от наших основных земель их отделяют коварные топи и дремучие леса, и наши вестники редко до них добираются. Налоги с этих мест собираются тяжело, а люди не понимают, за что они платят. Местные уже не считают себя подданными герцога, они настолько привыкли торговать с Лилией, что наших монет у них порой и не сыщешь.

– О чем я уже неоднократно замечал, – согласился король.

– На что я уже неоднократно отвечал, – не согласился его визави, – что земли эти принадлежат моему роду и перешли в мое владение от моего отца, а ему – от его батюшки, и я намерен сохранить Герцогство ровно таким, каким оно попало в мои руки.

Доменико сделал примирительный жест.

– Я понимаю, ваша светлость. Прошу, позвольте мне закончить.

– Не позволяю, – вскипел герцог.

Король снова стукнул кулаком по столу.

– Пусть говорит, – громыхнул он, и герцог повторно вжался в кресло.

– Однако и вы, выше величество, – продолжил юноша, – могли бы проявить присущую вам гибкость и заполучить себе столь лакомый кусочек за цену, что будет смехотворно низка для вас и так же привлекательна для нас.

– И как же я могу это сделать? – сухо поинтересовался король.

– Очень просто, – не смутился Доменико, – вы могли обменять наши Южные области на Янтарные острова.

– А нам-то они зачем? – изумился герцог. Однако Принц тут же понял, куда клонит юноша. Идея была удивительной в своей простоте. На первый взгляд могло показаться, что претендовать на Янтарные острова было бы по меньшей мере странно – они были даже более удалены от сердца Герцогства, нежели пресловутые Южные провинции. Однако один рассудительный взгляд, брошенный на лежащую на столе карту, мог сразу расставить все на свои места: замысловатая сеть каналов и рек обеспечивала герцогу легкий выход в Северное море посредством легких судов, но не давала возможности развернуть свой собственный флот – у него не было владений на побережье. Наличие форпоста на Островах позволило бы ему вести торговлю с востоком, доставляя товар на этот перевалочный пункт из ключевых городов Герцогства и перекладывая его на более вместительные и пригодные для долгого путешествия корабли. Потеря архипелага почти не сказалась бы на морских амбициях Лилии: контролируя еще несколько крупных островов по соседству, она могла бы не упускать непоседливого соседа из виду и вместе с тем не тяготить себя территорией, которую и так почти не использовала. Более того, обладая искусными кораблестроителями и непревзойденными верфями, король получал возможность обеспечивать герцога судами на выгодных для себя условиях. Выигрывали все – решение было блестящим. Принцу стало невыносимо досадно, что не он его предложил.

Доменико не потребовалось много времени для того, чтобы склонить собрание на свою сторону. Головы закивали, перья зашуршали по бумаге, герцог был доволен, король призадумался. Час стоял поздний, и обсуждение решили отложить на завтра. Однако всеобщее настроение качнулось на светлую сторону – ведь после столь удручающего дебюта наконец появилась надежда на скорый и благополучный исход переговоров.

На следующий день сторона герцога неожиданно представила королю проект соглашения, что, с учетом всех предшествующих замечаний, ясно и лаконично постулировало основные идеи Доменико. Стало очевидно, что юноша не сидел сложа руки и еще за некоторое время до отъезда своей делегации из герцогства набросал основные положения этого документа. Природная скромность не позволила ему поделиться своими соображениями раньше, однако сейчас, воодушевленный вчерашней реакцией переговорщиков, он не спал всю ночь и придал соглашению законченный вид.

Королевские юристы тут же принялись хлопотать над бумагами, а сам монарх, поглядывая через их плечи, о чем-то напряженно размышлял, поглаживая рукой подбородок и покачивая головой.

Внезапно он подошел к Принцу и отвел того в сторону.

– Ты не видишь подвоха? – спросил он. – Все получается слишком ладно. Я не могу поверить, что нас не хотят обвести вокруг пальца.

– Мне нужно посмотреть на документ, – сухо ответил Принц.

– Вчера ты услышал все, что нужно, – возразил его отец. – Едва ли там написано нечто принципиально новое. Мои советники тоже не видят препятствий для завершения сделки. Скажи, ты не видишь изъяна?

– Пока нет, – сказал Принц, всей душой желая отчего-то, чтобы изъян непременно был, и чтобы нашел его именно он.

Король мягко дотронулся до его руки, кивнул и вернулся к юристам. Так начинался этот день. А вечером предстоял бал.

Но еще до вечера Принц успел испортить все.

В старомодном замке, даже в наше просвещенное время, непременно должен быть шут. Никто (и уж тем более не Принц) не помнил, откуда Батафи появился при дворе. Он как будто бы был здесь всегда; его всегда одинаково не любили, его продолжали терпеть, его избегали – одним словом, Батафи был вечен. Вспоминая о нем, Принц неизменно корил себя за то, что не распознал его раньше. Напрасно – не зная всего, что открылось ему потом, Принц ни за что не разглядел бы в неприглядном, неказистом шуте неудачную сказку.

Шут всегда был нигде и неподалеку – он видел, как баронесса передавала записку своему любовнику, слышал, как зарождались ссоры, наблюдал за тем, как расцветала клевета и как множились сплетни. Он был по-собачьи предан королю Рихарду и всегда первым делом спешил к нему со своими чудесными открытиями. Король привык полагаться на него больше, чем на всю тайную канцелярию – удачливость и достоверность Батафи не вызывали сомнений, и неудивительно, что его серый в черно-белую шашечку костюм, его помятый колпак с давно отрезанными бубенчиками и его абсурдный багровый, почти что черный плащ прослыли в глазах многих предвестником неприятностей.

Поэтому никто не удивился, когда Батафи стал единственным свидетелем одного любопытного происшествия.

После обеда Принц, скитаясь по замку, забрел в Галерею. День выдался пасмурным, и свет, едва пробиваясь сквозь тучи, лениво просачивался сквозь круглое окно в куполе. Четыре коридора под прямыми углами разбегались в стороны из центрального зала; сквозь сумрак на Принца со стен зала смотрели портреты великих королевских предков. Коридоры предназначались для менее значимых особ и пейзажей, но именно эти картины Принц любил больше всего. Он с трудом запоминал деяния великих королей прошлого, но дремучие, полумифические образы давно забытых людей влекли его куда больше. Он прошел вглубь одно из коридоров и в который уже раз неожиданно для себя засмотрелся на один такой портрет. Выступая из мрака едва освещенной стены, картина завораживала. Тени зловеще оседали на и без того устрашающий лик давно усопшего князя, придавая его воинственным чертам потусторонний, загробный вид. Его крупные бледные пальцы сжимали рукоять двуручного меча, неожиданно мелкие очи взирали из-под густых бровей, лоб испещряли морщины.

Из центрального зала донеслись приглушенные голоса. Двигаясь, как во сне, Принц заставил себя оторвать взор от страшного полотна и направился обратно ко входу в коридор. Ему почудилось, что голоса могли принадлежать людям из другой эпохи – обитателям фамильных портретов. А может быть, то были их призраки – беспокойные души, критикующие работу безымянных художников. А может быть… Но нет. Это была Изабелла. Изабелла и бесконечно талантливый, не по годам одаренный Доменико. Принц застыл у входа в зал.

Они стояли чуть поодаль, между двумя постаментами с вазами работы древних китайских мастеров, и не замечали его. Изабелла что-то объясняла ему, и он кивал – сначала серьезно, а потом все более воодушевленно, пока наконец на его бледном лице не расцвела теплая, сдержанная улыбка. И она улыбалась ему в ответ. Улыбалась так, как еще никогда не улыбалась Принцу – улыбалась всем сердцем.

Земля чуть не ушла у него из-под ног, и Принц вынужден был облокотиться о стену. Доменико взял ее руки, нежно прижал их к своей груди, встал к ней еще ближе. Их шепот становился невыносимым.

Принц пробудился от оцепенения. Черная злоба толкнула его из укрытия, и он предстал перед ними во всей гордости своего гнева.

Изабелла посмотрела на него непонимающе, с вызовом, и ничего не сказала, как будто ей нечего было стыдиться. Доменико от неожиданности резко вдохнул и отпустил ее руки, немного отступая от девушки.

Принц рассмеялся ей в лицо. Рассмеялся так, как могут смеяться только безумцы, рассмеялся с одержимостью осужденного, узнающего свой приговор. Доменико вздрогнул, а потом сделал шаг вперед и встал перед Принцем. Их взгляды встретились. Принц возненавидел его всей душой —человека, который за два дня украл у него все.

Недавние унижения вспыхнули одним багровым пятном, мир перевернулся, и неистовая черная муза с упоением толкнула Принца навстречу судьбе. Он сам не заметил, как выхватил свой декоративный кинжал, и холодная сталь слабо замерцала в тусклом свете Галереи. Доменико отпрянул в неверии, отчаянно укрывая Изабеллу своим телом. Его глаза расширились от ужаса. Принц, осознав, что натворил, и скорее почувствовав, чем поняв, что соперник видит в нем настоящую угрозу для своей возлюбленной, издал сдавленный клич отчаяния. Его рука сжала рукоять с демонической силой, колени задрожали. Доменико тоже потянулся к поясу. Изабелла, увидев это движение, вскрикнула и попыталась остановить его, но тот ловко извернулся и, продолжая одной рукой увлекать ее за собой, принял оборонительную стойку с рапирой наготове. По щекам Принца текли слезы. Пути назад уже не было. Он сделал один неловкий шаг вперед, не представляя, что будет делать дальше. Доменико среагировал, резко ушел вправо, задел китайскую вазу, та накренилась… и с какой-то невероятной неповоротливостью начала заваливаться вбок…

Время замерло.

Принц видел вазу, что словно заледенела посередине падения. Он видел Доменико, застывшего с изумленным взором глубоких немигающих глаз. Он видел Изабеллу, которая скорчилась на полу, обхватив руками голову. Сдавленные рыдания сотрясали ее тело. Он видел все, но не мог пошевелиться.

Понемногу Изабелла успокоилась. Ее руки скользнули вниз, она неуверенно поднялась и, удивленно посмотрев на вазу, словно невидимые слуги только что принесли ее в зал и оставили в таком неестественном положении, аккуратно поправила ее. Не обращая внимания на мужчин, она плавным движением расправила полы своего платья и села между ними. И Принц, и Доменико по-прежнему не могли пошелохнуться. Изабелла подняла голову и закрыла глаза, что-то прошептала, взмахнула рукой, и оцепенение отпустило. Оба обессиленно повалились на пол. Два клинка зазвенели о мрамор и застыли в стороне.

Принц не мог поднять головы. Он даже не попытался встать, он просто сидел и ждал.

– Вставай, – шепнула герцогиня, и Принц знал, что она шепчет не ему.

– Вставай, прошу тебя, – повторила она, и Принц вторил про себя ее просьбе, моля бога лишь об одном – остаться одному на холодном мраморном полу сумеречной галереи.

Прошла вечность, прежде чем их неуверенные шаги стихли в тишине коридора. Неуверенно, боясь звона собственных мыслей, он посмотрел перед собой, а потом еще выше. Достаточно высоко, чтобы увидеть, как за углом мелькнул и скрылся багровый плащ.

Принц не мог, не имел права опоздать на бал, и потому он пришел вовремя. Его взгляд блуждал сквозь толпу, страшась и одновременно желая увидеть Изабеллу, а затем и его, своего вновь обретенного врага. Оба были здесь, и Принц невольно выдохнул с облегчением. На одно нелепое мгновение ему даже подумалось, что все еще можно исправить, стереть, позабыть. Это было особенно легко, потому что ничего больше ему не оставалось.

После нескольких танцев Принц, двигаясь механически и неуклюже, предпочел слиться с толпой и наблюдал за Изабеллой. Она была учтива и естественна, и лишь только едва заметная задумчивость выдавала в ней следы недавнего потрясения. Она была так прекрасна. Час назад казалось, что жизнь закончена, а сейчас он готов был уверовать в то, что мир можно было снова наполнить смыслом. Одна улыбка… нет, пусть даже одно слово, пустое, незначительное, банальное и простое – и он исцелится, он поверит в прощение, и в небо, и в жизнь. Двигаясь, как во сне, он стал протискиваться в ее направлении. Доменико не сводил с него глаз, но Принц притворился, что не замечает – он шел за своим спасением. Он дошел до нее и замер, безуспешно попробовал улыбнуться, посмотрел перед собой в пол, поднял на нее глаза и почувствовал, как по щеке растекается жар. По левой щеке.

Это ее рука скользнула вверх, и пощечина неуклюже, как будто извиняясь, звякнула на весь тронный зал. Гости замерли, музыка издала несколько неуверенных аккордов и смолкла, все взгляды устремились на них.

Принц безмолвствовал. Герцогиня, одарив его истерзанным взглядом, развернулась и выбежала прочь, пряча лицо в ладонях. Гости посмотрели ей вслед с неуверенным сочувствием. Где-то на другом конце залы нахмурился герцог Арчибальд. Король все видел и не знал, как это истолковать.

Спасая положение, музыканты в едином порыве ударили смычками по струнам, и гости снова ожили, не скрывая своего облегчения. Только герцог продолжал хмуриться, а король по-прежнему задумчиво поглаживал бороду, стоя в стороне от толпы.

– Ну и ну, бедняга Принц! – раздалось откуда-то снизу.

Все еще чувствуя огонь на своей щеке, принц ошарашенно посмотрел вниз. У его ног притаился придворный шут, который елейно заглядывал Принцу в глаза и неопределенно улыбался.

– Бедный, бедный наш наследник! Сердечко разбилось! Разбилось, от одной пощечины!

– Поди прочь, Батафи! – жалко попросил Принц.

– Не пойду! – тряхнул несуществующими колокольчиками шут, протестующе взмахнув алыми рукавами своего нелепого балахона. – Не пойду, пока не расскажу тебе секрет!

– Мне нет дела до твоих шуток, – прошипел Принц, вновь отдаваясь своей черной музе и замечая, что недавно покинувшие его взгляды удивленно заскользили обратно. – Просто уходи.

– Не бойся, милый Принц, – заверил его шут, – я нашепчу! Шептун Батафи знает правду! Никто не услышит!

И Батафи подпрыгнул на месте, распрямляясь в полный рост и при этом едва доставая Принцу до груди, и ухватил наследника за плечо, притягивая его к себе.

Не желая устраивать сцену, Принц поддался, морщась и незаметно стараясь высвободиться. Но Батафи уже шептал:

– Ведьма!.. Ведьма!

– Кто? – удивлено переспросил Принц, забывая на секунду о сопротивлении.

– Изабелла! Изабелла – ведьма! Не плачь по ней, бедный Принц! Она нечиста, она коварна!

– Ты говоришь ересь! – вскипел Принц и, схватив Шептуна Батафи за грудки, притянул его к себе. Перед внутренним взором его возникла китайская ваза, противоестественно балансирующая на самом краю постамента.

– Как смеешь ты оскорблять знатную особу, – озираясь по сторонам, процедил Принц и, с отчаянием замечая, что всеобщее внимание снова притянулось к нему, поставил шута на пол.

– Нет пути назад, Бедный Принц, нет! – залепетал Батафи. – Она отказалась от тебя, отказалась! Почему бы людям не узнать правду? Почему бы не нашептать им, всем и каждому, правду про то, что тебя невзлюбила ведьма?

Батафи сощурился и снова прильнул к уху Принца.

– Вы пригрели змею на груди, пустили ее в замок! – вкрадчиво продолжал нашептывать шут. – Богомерзкая, вероотступница, еретичка! Темные дела творятся в ее чертогах; она околдовала тебя, опутала, проснись и распахни очи – она ведьма, ведьма! Ты чуть было не вывел ее на чистую воду, ты ведь даже обнажил сталь, но она тут же тебя опередила, она не поддалась, она околдовала тебя! Ах, бедный, бедный Принц! И нет пути назад… Нет, нет, нет…

– Прочь!– взревел Принц, давясь отвращением и обидой. И шут Батафи и вправду заковылял прочь, подпрыгивая на одной ноге и бормоча на ходу себе под нос:

– Ведьма! Ведьма! Изабелла – ведьма!

Добравшись до короля, он плюхнулся на колени и, ударяясь головой о пол, застонал высоким голосом:

– Сир! Сир, помилуйте раба вашего, простите меня, сир!

– Что стряслось, шут? – отсутствующе вопросил король, который был еще немного не в себе. Вокруг него и шута образовалась почтительная пустота, которую, несмотря на всеобщее любопытство, никто не решался заполнить.

– Мое сердце разрывается оттого, что я приношу вам дурную весть, но долг не дает мне поступить иначе!

Король повел одной бровью, продолжая смотреть в никуда.

Батафи вскочил на ноги и доверительно сообщил монарху:

– Она околдовала его.

– Что? – устало уточнил король с некоторым интересом.

– Она околдовала вашего сына, нашего принца, сир! Она ведьма!

– Изабелла? – переспросил Рихард.

– Герцогиня! – закивал Батафи. – Истинно, воистину ведьма!

– Ты не ведаешь, что говоришь, Батафи. Не стоит оскорблять нашу гостью.

– Ах, вам ли не знать, сир, что при дворе герцога колдовство не под запретом! Вам ли не знать, что все его нечестивое герцогство забавляется колдовством самой низкой пробы! Это норма для них, ваше величество, норма! Так почему бы и герцогине не быть ведьмой?

– Это нас не касается, – злобно шепнул ему король, стараясь не привлекать к этой сцене лишнего внимания. – У себя дома она может заниматься чем хочет, покуда в наших чертогах она соблюдает обычаи Лилии!

– Ах, сир, она околдовала и вас! Ах, мое сердечко сжимается при мысли о том, какие условия они могут вам навязать, эти бессердечные махинаторы! Вся честная компания! И этот Доменико – он колдун, самый заядлый колдун на всем побережье!

– Ты клевещешь! – разъярился король.

– У меня есть доказательства, – не унимался Батафи.

– Какие у тебя могут быть доказательства, ты всего лишь шут!

– Я видел то, что не видали другие! Я видел, как герцогиня колдовала прямо здесь, в нашем замке! Я видел, как она наложила заклятие на Принца!

Король покачивал головой, а шептун Батафи ронял яд в его мысли, слово за словом.

На следующее утро герцог потребовал личную аудиенцию у короля Рихарда. До полудня они обсуждали что-то за закрытыми дверьми, то громыхая так, что стражники королевского кабинета понимающе морщились, то переходя на шепот и сливаясь с абсолютной тишиной присмиревшего замка. Несколько раз кто-то из них вставал и принимался ходить по комнате взад-вперед, пока новый поворот в разговоре не заставлял его снова занять свое место для новой порции перешептываний и громыханий.

Аудиенция закончилась скандалом: герцог Арчибальд стрелою вылетел в коридор и хлопнул за собой дверью.

– Никогда, – бормотал он, – ни за что! Я никому не позволю! Необразованные дикари! Враги высшей науки! Сей же час… Сию же секунду, мы уезжаем! Изабелла, доченька моя, свет мой!

День ковылял дальше.

Слуги видели их вдвоем в коридоре: отец умоляюще удерживал ее за рукав, дочь, вздернув подбородок, с нежною непреклонностью отвечала ему:

– Мне нечего стыдиться, я предстану перед ним, как и подобает герцогине Таливара.

– Зачем я сказал тебе! – сокрушался отец. – Зачем!

– Ты же знаешь, что я с места не сдвинулась бы без объяснений, – качала головой его дочь.

Меркнул день.

Изабелла скрылась за дверью королевского кабинета и появилась обратно спустя час. Бледная улыбка и бодрый кивок сообщили Арчибальду все, о чем он не решался спросить вслух.

– Ты же знал, папа, – нежно говорила Изабелла, обнимая его плечи и провожая его в гостевые покои. – Ты же знал.

– Это было не колдовство, доченька! Это наука!

– Колдовство, папенька, самое настоящее, – улыбалась дочь, увлекая герцога за собой.

Как Принц побывал в аду

Ты уже знаешь, что Разумение в суеверной Лилии было запрещено. Память поколений не смогла простить соседям Войну Разрушенной Воли, а королевские указы, рекомендующие наказания различной степени строгости даже за самые безобидные фокусы, не давали этой памяти ослабнуть. Власть имущие открестились от всех прогрессивных научных теорий и признали Разумение колдовством. Не мне объяснять тебе, как это было абсурдно. Не мне объяснять тебе, что маги и волшебники из детских страшилок никакого отношения не имели к многолетней практике Разумения, основанной исключительно на таланте, воле, и связи с окружающим миром.

С незапамятных времен всякий, кто прибывал на территорию Лилии, ставил на границе свою подпись на официальной бумаге: обязуюсь не творить чары. Именно так это называлось – «чары». По-детски и агрессивно. Посему по всем правилам и законам Изабеллу надлежало выдворить из королевства раз и навсегда. Она не сопротивлялась – Батафи все видел и благонадежно засвидетельствовал, Принц в случае надобности, как ей тогда подумалось, мог историю подтвердить, а Доменико… Доменико не умел врать. Изабелла собрала вещи, попрощалась и убыла с первыми лучами солнца, а герцог отрядил ей в сопровождение роту самых верных людей.

Широкая общественность продолжила пребывать в блаженном неведении. Скандал удалось сгладить – Рихард пустил несколько противоречивых слухов, а Батафи не распускал язык ни с кем, кроме своего короля. Пощечину списали на неудачную шутку, отъезд – на пощечину и внезапные дела (официально), в которые, конечно, никто не поверил, но в целом происшествие выглядело немного буднично и даже разочаровывающе.