Читать онлайн Камень в моей руке бесплатно
Дизайнер обложки Ольга Третьякова
© Ульяна Бисерова, 2023
© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2023
ISBN 978-5-4485-0437-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Колокольчик на двери тихо звякнул. В магазинчик «Гик&Фрик», затерявшийся в одном из тихих проулков делового квартала Гамбурга, неподалеку от сияющего стеклянными фасадами здания NDR Media, вошла невысокая, со вкусом одетая женщина. Ее взгляд медленно скользил по витринам, заваленным гаджетами, галло-шлемами и последними моделями леви-скейтов. Наконец, она заметила рыжеватого продавца в клетчатом костюме, чем-то неуловимо похожего на леприкона.
– У моего сына скоро день рождения, тринадцать лет. Хотелось бы найти в подарок что-то необычное, особенное… Но не запредельно дорогое, понимаете?
– Разумеется, – услужливо встрепенулся тот. – Чем он увлекается?
– О, всем, что связано с космосом – ну, знаете, все эти звездолеты, бластеры, межгалактические экспедиции… Зачитывается научной фантастикой.
– Чувствуется, нам с ним было бы, о чем поговорить…
На губах покупательницы промелькнула улыбка, но в карих глазах таилась грусть.
— А вот мы не слишком-то ладим в последнее время. Я целыми днями пропадаю на студии. Сил ни на что уже не остается. Он стал таким замкнутым, колючим. Трудный возраст. Как бы мне хотелось хоть на минуту оказаться в его голове, понять, что его так тревожит…
– Взглянуть на мир его глазами, – продолжил ее мысль толстяк. – Пожалуй, я знаю, что вы ищете.
Глава I
Восемьдесят три процента всех дней в году начинаются одинаково: звенит будильник.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»
Мы давно все решили —
Никогда не состаримся.
Выбирай: или-или,
Прямо в небо отправимся!
Мелодия, вступив с вкрадчивых бархатных аккордов, звучала все громче. Я спрятал голову под подушку.
Вечная ю-ууу-ность —
Мы от взрослых сбежим.
Что за дикая глупость —
Планировать жизнь…
И как это я раньше не замечал, что в ней всего три аккорда? Впрочем, известный же фокус: хочешь безнадежно загубить любимую песню – поставь ее как мелодию будильника. В горле нещадно саднило, словно накануне я объелся мороженым.
– Крис, ты проснулся? – мама заглянула в мою комнату, на ходу прихлебывая кофе. От терпкого аромата в носу приятно защекотало.
– Да, мам, – не открывая глаз, заверил я.
– Занятия начнутся через десять минут.
– Да ладно, в записи же можно посмотреть!
– Кри-ис, – в голосе мамы появились стальные нотки.
– Да встаю я, встаю!
Пришлось откинуть нагретое одеяло, нашарить под подушкой очки и шлепать в ванную. Отражение в зеркале выглядело, прямо скажем, неважно. Это на аве я брутальный капитан космического лайнера с огнеметом в руках. А в жизни… Жирдяй. Астматик. И к тому же очкарик. Даже одного пункта из этого списка вполне хватило бы, чтобы навеки остаться в аутсайдерах. И хотя мама утверждает, что все это «болезни роста», что я еще обязательно вытянусь и смогу жить без ингалятора, верится в это с трудом. Кое-как пригладив мокрой ладонью всклокоченные волосы, я постарался незаметно прошмыгнуть в свою комнату, но мама, как обычно, все держала под контролем.
– Ты что такой бледный? Горло заложено? Лекарство пил? – сыпала вопросами она, встревоженно вглядываясь в мое лицо.
– Да выпью, выпью, – отмахнулся я.
– Крис, важно соблюдать график. Иначе снова будет приступ, ты же знаешь. Опять полночи с этим своим Робом по Луне бродил? – мама ухватила меня за подбородок и посмотрела прямо в глаза. Я сердито мотнул головой. Вот еще, как с маленьким! Мне все-таки тринадцать. Почти. Ну, сколько там осталось до дня рождения – чуть больше месяца, уже не считается.
Разумеется, она была права: мы с Робом вчера (то есть по факту уже сегодня, но для меня день заканчивается, когда я бухнусь в кровать, а не когда на часах полночь) до трех ночи бродили по Луне. Голографическую версию Moonmaps выбросили в сеть месяц назад. Ну и что с того, что пока в открытом доступе только развернутая к Земле сторона? Зато детализация просто потрясающая! Серая, изрытая оспинами кратеров поверхность Луны, которую до этого я разглядывал только в телескоп – вот она, кажется, так близко, что можно рукой дотянуться… Кто бы устоял?! Поэтому, несмотря на родительские запреты, мы ночь за ночью наматывали сотни километров, разведывая горы, на вершинах которых никогда не лежал снег, и моря, где нет ни капли воды. Когда я снимал VR-очки и снова оказывался в своей комнате, мне еще долго мерещилось, что на кончиках пальцев осталась мерцающая лунная пыль.
Даже Роб, который поначалу бурчал, что это скука смертная, заразился моим «лунатизмом», как называет это мама. Хотя в душе, наверное, все равно тосковал по морю. До этого мы целых полтора года бороздили бескрайние синие просторы, натыкаясь на крошечные безымянные островки, и бросали якорь во всех портах Южного полушария.
Родись Роб лет на четыреста раньше, быть ему флибустьером. Было такое морское братство, где все подчинялись законам чести и захватывали только пузатые испанские галеоны, набитые награбленным у индейцев золотом. Это мне Роб рассказал. Он столько всего про это знает! Даже название каждой снасти на особом морском языке, где что ни слово, то зубодробительные «шприты» и «брамсы». И так умеет ругаться по-пиратски – со смеху помрешь! «Три тысячи чертей на румбу! – радостно орал он всякий раз, когда вдали показывались очертания очередного райского островка. – Фок-грот-брамсель мне в печенку!». Как будто, и правда, мы целую неделю болтались на волнах без запасов пресной воды и всякой надежды на спасение.
Мы познакомились два года назад, на тягомотном курсе лекций по античной истории. На дворе, как-никак, тридцать седьмой год, а мы на каких-то кучерявых бородачей в простынях время тратим! Программа-коуч монотонным механическим голосом бубнила о каких-то древних государствах и зорко отслеживала, чтобы никто не отлучался от экрана за бутербродом или не трепался в приватной беседе. И, по большому счету, гори оно все огнем, но при малейшем проступке эта бездушная зануда сразу же строчит донос родителям, а у матери и без того хватает забот на студии. Так что я старался не нарываться на неприятности. Зато Роб встревал чуть ли не каждое занятие и бесконечными уточняющими вопросами все время уводил повествование в сторону. И странное дело: оказалось, если идти вот так, не по асфальтированному шоссе, а по проселочным дорогам, то даже история может стать вполне занимательным предметом. Не настолько, конечно, чтобы позабыть обо всем на свете, но хотя бы мысленно не считаешь минуты до конца вебинара. После одной из лекций, кажется, про Фермопилы, я попросил его скинуть мне почитать что-то об этой битве, а потом мы поболтали о том о сем.
Оказалось, Роб – из наших. Неотформатированных. Это сейчас всем эмбрионам, еще в пробирке, «перетряхивают» генетический код, выключая расшифрованные гены опасных заболеваний и нежелательных черт характера. Правда, «белых пятен» все еще очень много. А тринадцать лет назад, когда мы появились на свет, эта технология еще вызывала споры в обществе. Мама вот до сих пор считает, что это неправильно – вмешиваться в законы природы, и многие ее друзья с телестудии разделяют это мнение.
Генетический код Роба тоже дал сбой. Гемофилия. Он рискует истечь кровью от малейшей царапины. Когда я покрутил планшет, показывая ему свою комнату, в которой нет книг, штор, дивана или ковра – только голые стены, кровать, раздвижной шкаф с одеждой и рабочий стол, который нужно дважды в день протирать с дезинфицирующим раствором – он лишь грустно усмехнулся. В его комнате вся мебель оббита бархатом, чтобы он случайно не поранился или не посадил синяк. Роб в шутку называет нас заключенными в одиночке и мечтает, что наступит день, когда он вырвется на морской простор. Хоть на трансатлантическом лайнере, хоть на разбитой шлюпке – лишь бы свежий ветер и соленые брызги в лицо! Он почти на месяц старше меня, на семь сантиметров ниже и на три головы умнее. А еще у него день рождения в следующую субботу, а я так и не придумал, что подарить.
Размышляя об этом, я включил планшет и в последнюю минуту успел подсоединиться к вебинару. Мама рассказывала, что во времена ее детства все дети ходили в школу. Каждый день! При любой погоде. Только если жестокий мороз, ну, или ураган – занятия отменяли. Семь лет назад правительство утвердило государственную программу домашнего обучения – это полностью устранило проблему эпидемий простудных заболеваний и повысило академическую успеваемость. Хотя на самом деле, говорит мама, просто после серии терактов в школах никто не готов был рисковать. К тому же большая часть родителей тоже давно избавлена от необходимости всю неделю торчать в офисе: после того, как Европейский суд по правам человека признал, что время, которое затрачивается на дорогу, следует засчитывать как рабочие часы, компании спешно стали переводить персонал на удаленку.
Так или иначе, в школе приходится появляться только раз в год, в июне, для защиты исследовательского или творческого проекта и сдачи переходных экзаменов по обязательным дисциплинам. К счастью, их не так много: мировая история, обществознание и право, немецкий, английский, китайский, алгебра и программирование. Остальные предметы разрешается набирать на свое усмотрение в качестве факультатива. Мама рассказывала, что раньше школьное расписание было одно для всех, и ту же геометрию или химию изучали все, даже те, у кого не было ни склонности, ни способностей к точным или естественным наукам. Бред, конечно.
Для меня необходимость даже раз в году приезжать в школу на экзамены – настоящая пытка. В эти дни кварталы у школ оцеплены, на каждом углу торчат автоматчики в бронежилетах – как будто мы не уравнения решаем или спрягаем неправильные глаголы, а затеваем государственный переворот. С письменными работами я справляюсь неплохо, а вот с защитой проекта каждый раз – просто беда. Стоит мне оказаться под прицелом сотен глаз, которые, кажется, просверливают насквозь, как лазерные лучи, как я покрываюсь липким потом и не могу связать и двух слов. Неудивительно, что в табеле моя фамилия вечно болтается где-то в конце списка.
Когда нас отпустили на кофе-брейк, мамы уже не было. На кухне весело гремела кастрюлями Грейси, тихо напевая что-то себе под нос.
– Доброе утро, Крис! Заварить чаю? Я испекла кексы, – приветливо защебетала она.
Только что испеченные кексы с корицей и изюмом пахли просто божественно. В отличие от мамы, которая всегда хмыкала, когда я подкладывал себе добавки, Грейси рада накормить досыта. Я цапнул с блюда самый румяный кекс. Мне нравится смотреть, как Грейси хлопочет у плиты – все движения отточенные, плавные, словно она танцует под музыку, слышную только ей одной.
Задумавшись, я совсем забыл о времени, а когда глянул на майджет, в углу экранчика уже мигали красные цифры. Опоздал на лекцию по древнегреческой философии. Ну, и ладно, статус «онлайн» я включенным оставил – может, пронесет, и коуч не заметит. Конечно, можно посмотреть и в записи, но за каждый засчитанный прогул приходится писать проверочный тест.
– О, сейчас же шоу начнется, – воскликнула Грейси и схватилась за пульт. Датчик люминга в полу мигнул, и вместо одной из стен кухни возникла картинка студии. Около месяца назад мама на распродаже купила самую последнюю модель, со стереозвуком и трехмерными изображениями, которые выглядят анатомически достоверно с любых ракурсов. Полный эффект присутствия, словом. Вообще, мама просто помешана на интервидении – это вся ее жизнь. Она не устает рассказывать, что лет до трех я плакал, когда включали люминг и комната наполнялась полупрозрачными тенями людей. Боялся, что привидение заберет меня и утащит в темный подвал. Все знакомые с маминой студии, кто слышит эту историю впервые, смеются просто до слез.
Шла длинная рекламная заставка: ухоженная седовласая дама хвасталась, что на днях ей исполнилось сто двенадцать, а выглядеть на полвека моложе ей помогает чудодейственная вакцина «Оруэлло». «Инъекция вечной молодости запустила мои биологические часы в обратную сторону, и меня нередко принимают за подружку моей правнучки», – кокетливо усмехнулась она. Вздохнув, я вылез из-за стола и поплелся дослушивать лекцию.
Следующим в расписании шел коллоквиум по обществознанию – контрольный срез по блоку «Государственный контроль репродукции – ответственность перед будущими поколениями». Короче, тот самый скотский закон о генетической чистоте, из-за которого мне никогда не получить удостоверение пилота межпланетного крейсера. Покорять космос светит только «ашникам». Целый месяц мы зубрили классификацию и права каждой категории граждан. К счастью, закон был принят только семь лет назад и не имел обратной силы. Иначе нам с Робом вообще было бы не суждено встретиться – его болезнь входит в категорию D – «неизлечимые заболевания, передающиеся по наследству». А значит, младенец должен был быть денатурирован сразу же после рождения. Мне повезло чуть больше: категория В. Астма – болезнь хоть и противная, но при соблюдении рекомендаций врачей к ней вполне можно приспособиться и жить до глубокой старости. Была б охота превратиться в трухлявую развалину…
***
– Давай прогуляемся немного? А то голова уже раскалывается, – взмолился я после лекций.
Роб звонко расхохотался.
– Опять на Луну?
– Да нет, просто по городу побродим.
– Ну, хорошо, – Роб подключился к моему сеансу и надел очки виртуальной реальности. Мы побрели по набережной в сторону старого порта. Я глазел по сторонам: ко дню города все здания украсили яркими флагами Ганзейской конфедерации, цветочными кашпо, мигающими огнями гирлянд. Роб смеялся и болтал без умолку, но мне казалось, что мысли его где-то далеко.
– Эй, что случилось? – спросил я напрямик.
Он сразу поскучнел.
– Я завтра уезжаю. Из клиники пришло направление на лечение.
– Вот это да! – я призвал весь свой актерский талант, чтобы хоть как-то приободрить его. – Это же круто! Вот увидишь, и месяца не пройдет, как ты вернешься домой, совершенно здоровый!
– Да… Ты не замечал, так странно бывает: ждешь-ждешь чего-то, прямо дни считаешь, а как придет время, думаешь – да лучше бы ничего и не было, жил бы себе и жил, как раньше?..
Я помолчал. Грудь сдавило холодным стальным обручем. Мы оба прекрасно знали, что этот день рано или поздно наступит. Но не завтра, не так внезапно!
– Понимаешь, я не трушу, – в голосе Роба звенела обида. – Просто неожиданно все это. Я думал, закатим грандиозную вечеринку на тринадцатилетие, наконец-то увижусь со всеми в реале… А сегодня утром смотрю – мать вся зареванная, глаза прячет, а на столе письмо лежит с печатью клиники. Подошла моя очередь, надо ехать срочно.
– Ну, что ж… Зато знаешь, какой мы устроим праздник по поводу твоего возвращения!
Клиника… При одной мысли о ней в сердце заползал противный липкий страх. В рекламных роликах, которые постоянно крутили по люмингу, показывали улыбающихся медсестер в белоснежных халатах, светлые палаты с идеально заправленными кроватями и словно по линеечке постриженные парки, окружающие больничные корпуса. Все сияло слепящей, хирургической чистотой и навевало смертную тоску. Впрочем, может, это только мой тайный страх? Стоит мне оказаться в медицинском центре на очередном обследовании, как я превращаюсь в полудохлую медузу. Мама считает, что это как-то связано с тем, что у меня с детства непереносимость наркоза и снотворного – тело хоть и деревенеет, но я продолжаю слышать и чувствовать все, что происходит. Так что каждый визит к стоматологу становится средневековой пыткой.
Роб стал уже третьим с нашего курса, кто получил направление в клинику: первым был эпилептик Олаф, потом Ханна с диабетом. Ни один из них пока не вернулся. Своей очереди все и ждали, и боялись. Ходили разговоры, что лечение может затянуться на долгие годы, а то и вовсе сгинешь там без следа. Детские страшилки, словом. Одно было ясно – завтра Роб уедет, и неизвестно, когда мы увидимся вновь. Что же подарить ему на память? Это должно быть что-то особенное, что напомнит ему о наших странствиях… Непростая задачка.
Вернувшись с прогулки, я первым делом набрал Келлера. Он мой учитель по музыке. Никогда не забуду первую лекцию! Мама (вся эта галиматья с занятиями музыкой была, разумеется, ее навязчивой идеей: «Крис, дорогой, духовые – лучшее лекарство от астмы!») долго добивалась, чтобы Франц Келлер устроил мне прослушивание. Я же просто ненавидел и флейту, и сольфеджио, и чертовы гаммы. При одной мысли о занятиях музыкой челюсть сводило как от зубной боли. Несмотря на то, что я убил на эту тягомотину уже больше года, ноты все так же казались бессмысленными закорючками, а бесконечное повторение гамм – пустой тратой времени. Но, раз уж это было так важно для мамы, я скрепя сердце согласился попробовать заниматься по «традиционной» методике – то есть с живым учителем, а не по виртуальной обучающей программе.
И вот я увидел на экране монитора старикана лет пятидесяти с усталым, заросшим серебристой щетиной лицом. Целую вечность он просто молча смотрел на меня и беззвучно шевелил губами. Я даже шкалу громкости до максимума выкрутил – думал, помехи со звуком. А потом вдруг как грянуло во всю мощь! Я ошалел. Это была не просто музыка. Это было цунами, которое обрушилось на меня, выбило землю из-под ног и смыло в бескрайний океан.
– Что это? – спросил я, совершенно потрясенный, когда все стихло.
– Это не что. Это кто. Бах.
– Бах, – повторил я короткое слово, похожее на удар барабана.
– Музыку любишь?
– Нет, – честно признался я.
Келлер отрывисто рассмеялся, и кадык на его худой шее противно задергался.
– Да что ты знаешь о музыке, мальчик? Впрочем, это даже хорошо. Начинать всегда лучше с чистого листа.
И мы стали встречаться три раза в неделю. Это были странные занятия. Иногда мы просто слушали музыку – час, два, а то и все три. Иногда – рисовали кистью с черной краской на большом белом листе иероглифы. Иногда Келлер показывал видео, снятые им давным-давно: как ползет по травинке божья коровка, как пробивается сквозь кружево листвы солнечный луч, как окунается в перистые облака огненный круг солнца, как прочищает горлышко невзрачная пичужка перед тем, как разлиться звонкой трелью. Я был счастлив: Келлер не заставлял меня часами дуть в ненавистную дудку. Он вообще запретил мне «измываться над благородным инструментом». Сказал: «Сначала слушать музыку научись». И странное дело: спустя какое-то время у меня появилась привычка насвистывать разные мелодии: они постоянно звучали в моей голове, изменяясь на разные лады, набирая и замедляя темп, распадаясь на ручейки и вновь сливаясь в многоголосый поток.
Как-то раз мне не спалось. Комнату заливал лунный свет, и все казалось призрачным, зыбким. Я пошарил рукой под кроватью и вытянул запылившийся футляр. Откинул крышку и, поддавшись внезапному порыву, осторожно погладил флейту – как птицу, сложившую крылья. И что-то такое почувствовал. О чем так запросто и не расскажешь. Но когда через пару недель Келлер предложил начать «знакомиться с инструментом», я уже не протестовал.
И вот сейчас, задумавшись об особенном подарке для Роба, я сразу же вспомнил про Келлера. Уж он-то точно даст дельный совет.
– Выбрать подарок, который западет в сердце, это целое искусство – сказал Келлер, задумчиво потирая лоб. – Полагаю, это как раз подойдет. – Он протянул руку и достал с полки модель кораблика. Я даже опешил. Это действительно было то, что надо, лучше и не придумаешь!
– Спасибо, мастер! Я сейчас пришлю почтового дрона.
– Э, нет! Лихо ты за чужой счет выкрутился. Давай-ка уж по старинке: ножками, ножками. Живу я на Каштановой аллее, дом двадцать семь. Успеешь до половины шестого – кораблик твой: распоряжайся, как вздумается. А на нет – и суда нет.
Я быстро глянул на майджет: на экранчике светилось 14:52. Успею. Должен успеть!
Глава II
Сумасшедший мир. Дурацкое время. Люди совершенно разучились жить.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Стажеры»
Я редко бываю снаружи один. Ладно, ладно, я ни-ког-да еще не был на улице один. Во-первых, закон. Детям до тринадцати находиться на улице без сопровождения взрослых строго запрещено. Хотя я знаю пару ребят с потока, которые плевать хотели на этот запрет: вечно травят истории о том, как свободно разгуливали по городу с выкраденной у родителей ID-картой. То ли правда, то ли выдумки – не разберешь. Не то чтобы я очень уж боялся вляпаться в неприятности или что-то в этом роде. Просто не было необходимости, вот и все.
Разумеется, Грейси ни за что не выпустила бы меня за дверь: по ее мнению, одного глотка городского воздуха вполне хватило бы, чтобы я свалился с приступом астмы. Вообще, ей давно уже пора обновить критерии субординации: ее настойчивое желание опекать меня, как маленького, уже порядком надоело.
Беспечно насвистывая, я зашел в кухню, где витали полупрозрачные проекции.
– Жарко сегодня, да? Еще только середина апреля, а солнце так и печет.
Грейси ткнула в нужный значок на дисплее панели, и климатизатор дохнул океанской свежестью.
Шло мамино шоу, утренний повтор вчерашней программы, Грейси никогда его не пропускала. Программа была посвящена памяти Эрика Лавгуда, певца и актера, по которому сходило с ума полстраны. Он покончил собой вчера, в свой день рождения, когда ему стукнуло тридцать. И вот в студии собрались рыдающие дамочки всех возрастов и наперебой вспоминали, какой он был талантливый и распрекрасный.
«Гении редко доживают до преклонного возраста, – слегка пригасив свою знаменитую ослепительную улыбку, патетически произнес бессменный ведущий шоу, Генрих Шульман. – Вспомните выдающихся деятелей прошлого – Моцарт, Байрон, Мэрлин Монро… Все они ушли из жизни, когда им было около тридцати. Они остались в нашей памяти вечно молодыми, на пике творческого взлета… И Эрик Лавгуд пополнил этот скорбный список…».
– А Софокл прожил девяносто лет, – невпопад брякнул я. – Древнегреческий поэт, трагедии сочинял. Вчера в лектории рассказывали.
Грейси одобрительно хмыкнула, сосредоточенно помешивая что-то в сотейнике. Только при Грейси я не боялся произносить вслух все те бредни, которые возникали в моей голове – она никогда не станет высмеивать меня, так уж она устроена.
– Погоди-ка… – из чистого любопытства я забил в строке поиска на майджете «гении-долгожители» и с победным видом зачитал целый список. – Микеланджело, Гете, Гюго, Вольтер, Ньютон, Толстой, Кант, Циолковский, Эйнштейн…
«Эрик, проявив железную волю, сам выбрал время своего ухода, и недрогнувшей рукой ввел инъекцию, которая разом оборвала его земные страдания…», – продолжал выжимать слезу Шульман.
– Да что он страдал-то? Шикарный особняк, яхта, самолет… Я бы тоже не отказался так чуток пострадать, – шепотом возмутился я.
Грейси не сочла необходимым поддерживать разговор. Стараясь не вызвать подозрений, я нащупал в ящике обеденного стола пульт и переключил ее в спящий режим. Разумеется, это строжайше запрещено: до достижения тринадцати лет дети должны все время находиться под присмотром взрослых или роботов. Но ради подарка для Роба стоило нарушить пару замшелых правил.
С сожалением стянул с запястья майджет, отправил маме сообщение: «Устал после лекций, посплю часок» и перевел в режим «не беспокоить». Майджет здорово помог бы сориентироваться в городе, но рисковать не стоило: мама установила привязку к своему мегаджету, и при изменении геолокации или резких скачках биометрики – температуры, например, или частоты пульса – ей сразу же поступал тревожный сигнал. Я еще раз быстро пробежал глазами маршрут по виртуальной карте города – в принципе, не так далеко. На метро я бы добрался за десять минут, но проездной есть только у мамы. Так что, пожалуй, стоит прихватить с собой леви-скейт. На часах было 15.23.
Я спустился на лифте и выскользнул в вестибюль. Оказавшись на улице, я чуть не оглох от грохота и шума моторов сотен моно-авто, мотоциклов и скутеров. По тротуару двигался плотный поток людей, чьи лица скрывали галло-шлемы и респираторы. Умело маневрируя в толпе, скользили сегвеи, а на высоте трех метров сновали почтовые дроны. Вся эта немыслимая какофония красок, звуков и запахов буквально сшибала с ног. Первое время я озирался в страхе, что вот-вот из-за угла покажутся инспекторы, отлавливающие малолетних нарушителей закона. Но, как вскоре стало ясно, в задымленном муравейнике до меня никому нет дела.
Уже миновав пару кварталов, я почувствовал першение в горле и спохватился, что забыл взять с собой карманный ингалятор. Это было плохо, очень плохо. Но вернуться – значит, потерять драгоценное время. А Келлер выразился предельно ясно: заберешь кораблик, если успеешь до половины шестого. Я уже не раз убеждался: старик упрется – дергаться бесполезно. До самых глаз натянув ворот толстовки, я вскочил на леви-скейт и погнал в сторону старого парка, от восточных ворот которого и начиналась Каштановая аллея. Когда-то это был тихий спальный район, а затем, когда в Гамбург, как и во всю Европу, хлынула волна беженцев, на пустыре по соседству возвели гетто для мигрантов, и все, у кого водились деньги в кармане, перебрались в более респектабельные районы.
В раскаленном воздухе дома и улицы утрачивали четкие линии, растекаясь, как подтаявшее мороженое. Через полчаса мне стало казаться, что горло раздирают обезумевшие кошки. Закашлявшись, я кубарем слетел с доски и сел прямо на пыльный асфальт, прислонившись спиной к стене дома. Ближайший проулок упирался в чугунную ограду городского парка. Я закинул доску в рюкзак и перемахнул через забор.
В парке было малолюдно. Терпко пахло скошенной травой, стрекотали кузнечики. Я рухнул на скамейку и блаженно закрыл глаза. Итак, как учил Келлер: глубокий, осознанный вдох на восемь счетов и такой же медленный выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Сейчас на свете нет ничего важнее.
Когда приступ удушья отступил, я отыскал на одной из аллей стенд с интерактивной картой парка, но экран был разбит. Я наугад брел по дорожкам, усыпанным белой каменной крошкой, пока не заметил, что парковая аллея все больше напоминает лесную тропу. Ветви деревьев почти смыкались над головой. Чтобы отогнать тревожные мысли, я принялся насвистывать веселую мелодию. Где-то совсем рядом, за деревьями, послышались голоса и звонкий смех.
Я осторожно раздвинул кусты: на полянке, усеянной желтыми брызгами одуванчиков, сидела девчонка. На вид ей было лет одиннадцать-двенадцать. В ярких лучах солнца ее медные волосы горели огнем. Она плела венок и тихо напевала что-то, улыбаясь пухлой девочке, которая скакала вокруг нее с игрушечным медведем. Не один я сегодня, значит, решился нарушить запрет на самостоятельные прогулки. В иной ситуации я бы, наверное, никогда не решился первым заговорить с незнакомым человеком, да еще и с девчонкой, но выбора не оставалось.
– Эй! – как можно приветливее улыбнулся я и помахал рукой. – Не подскажете, как пройти к Восточным воротам?
Девчонка вскочила и крепко прижала к себе мелкую, которая громко заголосила от испуга.
– Простите, я, похоже, заблудился, – пояснил я, подходя ближе.
Девчонка, даже не взглянув в мою сторону, отыскала в траве цветастую панамку, солнечные очки и нацепила на малявку. Огромная оправа едва держалась на ее курносом носишке, и вид у нее сразу сделался невероятно смешной. Не обращая внимания на ее хныканье, старшая схватила ее за руку и припустила со всех ног. «И это меня считают социопатом», – мысленно усмехнулся я, провожая взглядом эту странную парочку.
Малявка, которая едва поспевала за старшей, запнувшись, растянулась на траве. Плюшевый медведь, описав в воздухе большую дугу, угодил прямехонько в густые заросли шиповника. Мелкая тут же завыла сиреной. Старшая, то и дело опасливо оглядываясь по сторонам, пыталась ее унять. Я вздохнул и полез в колючие кусты. Было б из-за чего горевать! Замурзанный бурый медведь с оторванным ухом. Я легонько похлопал его по спинке, стряхивая налипший сор, и чуть не выронил, когда услышал осипший всхлип «Ма-а!».
Я протянул мишку зареванной девчонке. Она, бросив быстрый взгляд на рыжеволосую, схватила игрушку и прижала к груди.
– Ты – холосий, – гундосо сказала она, доверительно заглядывая в мое лицо. Я невольно отшатнулся. Чуть раскосые, круглые, как пуговицы, глаза, полуоткрытый рот – словно она не могла оправиться от изумления.
– Она же… – прошептал я.
– Кто? Ну, скажи, не стесняйся! Кто?! – глаза старшей сверкали, как у разъяренной кошки. Она еще крепче прижала малявку к себе. Категория «F». Мы оба прекрасно знали, что это значит. Тотальная денатурация. – Ну, что же ты стоишь?! Беги скорее, докладывай!
В глазах девчонки блеснули злые слезы. Проклиная все на свете, я развернулся и быстро зашагал в сторону аллеи. Младшая догнала меня, схватила за руку и, привстав на носочки, слюняво чмокнула в щеку. Я с трудом сдержался, чтобы не утереться. Достал из кармана платок и вытер грязные разводы от слез на ее щеках.
– Ты мистелу Монти понлавился, – она протянула мне облезлого медведя с грустной мордой. Я машинально щелкнул его по носу.
– Прости за грубость, – сказала старшая, глядя себе под ноги. – И спасибо.
– Да ладно, – буркнул я. – Зря вы одни гуляете. Хочешь, до дома провожу, чтобы точно никто не пристал?
– Вот еще, сами справимся, – отрезала гордячка. Однако малышка, несмотря на все уговоры, наотрез отказалась выпустить мою ладонь. Ее некрасивое личико снова скуксилось в плаксивую гримасу.
– У-у-у, мелкая козявка! – прикрикнула старшая, теряя терпение.
Мы выбрались к аллее. Девчонка, похоже, была рассержена не на шутку и шла, не оглядываясь. Я уныло плелся следом, волоча повисшую на рукаве малявку. Она беспрестанно что-то трещала, но я с трудом разбирал ее птичий язык. К тому же она то и дело останавливалась и замирала, рассматривая какой-нибудь цветок или насекомое – приходилось дергать ее за руку, чтобы вывести из странного ступора.
Заметив, что мы безнадежно отстаем, рыжеволосая немного сбавила темп. Но мои попытки завязать разговор игнорировала напрочь. Пришлось пойти окольным путем.
– Тебя как зовут, принцесса? – спросил я малявку.
– Ан-ни-ка, – расцвела она.
– А я – Крис, – нарочито громко и четко сказал я.
– Лис, – пролепетала она.
– Нет, Крис.
– Лис, – повторила она, завороженно глядя на меня.
Ну и ладно, Лис – так Лис, подумал я. Прикольно даже.
– А твою подружку? – продолжал допытываться я.
– Нет.
– Что нет?
– Не под-лужка. Сист-ла.
– Она – твоя сестра?! – опешил я. Дело было, конечно, не только в том, что они были совсем не похожи. Просто ни у одного из моих приятелей не было брата или сестры.
– Да. Хайди.
– А где твой дом, Анника, далеко еще?
– Почти пришли! – вклинилась Хайди. – Анника, скажи Крису: «Пока-пока!». Ну же!
Так-так, эта рыжая гордячка все-таки запомнила мое имя. Но Анника и не думала отпускать мою руку. Наконец, мы вышли на тихую улочку и остановились у старого дома. Желтая краска на стенах выцвела и сползала уродливыми струпьями. Шторка на окне чуть заметно дрогнула, а через мгновение на крыльцо выбежала встревоженная женщина.
– Анника, детка, пойдем скорее домой!
– Лис, – насупилась малявка.
– Он зайдет к нам в гости завтра, правда? – женщина умоляюще посмотрела на меня.
– Да, обязательно, – горячо заверил я.
Анника нехотя выпустила мою ладонь и дала матери увести себя в дом, поминутно оглядываясь.
– Ты не знаешь, как мне выйти на Каштановую аллею?
Хайди смерила меня долгим взглядом.
– Какой номер дома нужен?
– Двадцать семь.
– Ты идешь к Келлеру? – изумилась она.
– О, так ты его знаешь?
Хайди лишь кивнула в сторону дома на другом конце улице, быстро поднялась по стертым ступеням и хлопнула дверью. Ну, и характер!..
Старый островерхий дом плыл в яблоневом цвету, как шхуна в пене волн. Я толкнул скрипучую калитку. К дому вела дорожка, выложенная из обломков желтых кирпичей. Сад был в полнейшем запустении, из щелей в рассохшемся крыльце пробивалась сорная трава. Я негромко постучал.
– Заходи, открыто! – послышалось из глубин дома.
Дверь поддалась не сразу – петли проржавели, словно ее не открывали уже много лет. Дом был залит солнечным светом, в воздухе чувствовался аромат цветущих деревьев – окна были распахнуты настежь. Я столько раз видел эту комнату за спиной мастера во время занятий, что мог, казалось, описать ее с закрытыми глазами: большой стеллаж с книгами, самурайский меч в красно-черных ножнах, огромный веер с голенастым журавлем, картинно изогнувшим шею, позолоченная статуэтка какого-то пузатого, безмятежно улыбающегося божка…
– Ну, наконец-то! Без приключений добрался? – Келлер приветливо улыбнулся мне, сидя в кресле. Несмотря на жаркую погоду, он кутался в потрепанный клетчатый плед. – Ну, держи, как договаривались, – он протянул мне модель кораблика.
Я осторожно взял его в руки. Кораблик был чуть больше ладони, с самыми настоящими мачтами и парусами, словно вылинявшими от свирепых морских бурь.
– Это клипер. Мастерски сделано, да?
– А… вам не жалко отдать его, вот так, запросто, мальчишке, которого вы даже никогда в глаза не видели? – не удержался я.
– Как тебе сказать… Видимо, в этом и есть его предназначение – дарить надежду на выздоровление. Этот кораблик – единственное, на чем останавливался мой взгляд в те два года, которые я провел в больничной палате, закованный в корсет от груди до щиколоток.
– Вы были серьезно больны?
– Подойди, я кое-что покажу тебе.
Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и на окнах опустились жалюзи. В темноте луч проектора высветил на белой стене яркий кадр: высокое лазурное небо, далеко, до самого горизонта простиравшаяся степь и серебряный самолет.
– Я не мыслил жизни без ярких эмоций: параплан, дельтаплан, глубоководный дайвинг, каякинг, байк, фрирайт… Мне нужен был драйв, адреналин. Без риска жизнь казалась пресной и бессмысленной. Я вел себя как ребенок в огромном парке развлечений… Это рабочая съемка. В тот день мы снимали рекламу газировки. По сценарию я выпрыгивал из кабины горящего самолета, дергал за кольцо парашюта – и оно обрывалось. Перед неминуемой, казалось бы, смертью я вынимал из кармана жестяную баночку, открывал – и в этот момент за моими плечами должен был раскрыться огромный парашют с названием газировки. Венчал весь этот бред слоган: «Неудачный день? Просто дерни за кольцо!». Сделал глоток – и все мечты стали явью, ты стал бесстрашным, успешным, счастливым, исчезли все преграды. Я успокаивал себя тем, что полученного гонорара мне хватит на пару месяцев беззаботной жизни, а очки и шлем позволят не «засветить» лицо, избежать позорной известности. И вроде бы ничего сверхъестественного не требовалось, и за плечами было уже больше трех сотен прыжков, но в тот день все шло наперекосяк.
Келлер замолчал. Он смотрел на мелькающие кадры, словно заново переживая каждую минуту того злополучного дня. Вот камера показывает лица людей в салоне самолета – отрешенные, сосредоточенные, и вдруг – словно огромная географическая карта раскинулась: серые нити дорог, изумрудные прямоугольники полей, извилистая речка… И все это приближается с невероятной, немыслимой скоростью. Ладони вспотели, и я зажмурился, пытаясь побороть приступ дурноты. А когда открыл глаза, увидел вставший на дыбы горизонт и бестолково топчущиеся ноги. Весь экран покрывала сетка трещин.
– Это съемка с камеры, которая была закреплена на моем шлеме. Была еще одна. Только вот оператор попался не слишком опытный. Ради хорошего кадра подлетел слишком близко. За пару мгновений до приземления стропы парашютов запутались, и мы камнем рухнули на землю. Он разбился насмерть, а я живучий оказался. Врачи собрали на операционном столе из обломков. Историю моего выздоровления потом даже на консилиуме разбирали…
– Но по закону запрещено реанимировать людей, которые сознательно подвергли свою жизнь опасности…
– Не было в то время такого закона. И «Успокоенных сердец» не было. Как и «Посланников милосердия», «Тихой отрады», «Мира без боли» и прочей сердобольной братии. Сегодня у меня вряд ли был бы шанс.
– Но закон о генетической чистоте…
– Об истреблении неизлечимо больных, умственно отсталых и инвалидов, ты хотел сказать?!
Под его испепеляющим взглядом я смутился и опустил глаза.
– Посмотри на меня, – тихо сказал Келлер. – Посмотри. Да, после травмы мне присвоили категорию «С». Но разве это повод свести счеты с жизнью? У меня есть верные друзья, ученики. Музыка. Книги. Воспоминания. Сны. Знаешь, мне до сих пор снится, что я парю в небе. Или плыву в ледяной горной реке, борясь со стремительным течением. Жизнь прекрасна и удивительна – я только сейчас осознал это в полной мере. Иногда, чтобы научиться ценить простые вещи, нужно пройти через лишения и боль. Я верю, что каждому из нас отмерен свой век, и мы должны пройти этот путь до конца, не сворачивая…
Он снова замолчал. Я мечтал уже поскорее выбраться на улицу из этого склепа и, мучительно придумывая, как вежливо распрощаться, крутил в руках кораблик. Но Келлер твердо вознамерился рассказать мне историю до конца.
– Бабка того молодого оператора, который разбился на съемках, каждый день приходила ко мне в палату и часами сидела в углу, тихо позвякивая вязальными спицами. Ссохшаяся, с узкими раскосыми глазами – вся ее семья иммигрировала откуда-то с Востока. Мы, кажется, так и не обмолвились ни словом – я даже не уверен, говорила ли она по-немецки. Это она принесла кораблик. На границе яви и сна она представлялась мне бесстрастной мойрой, держащей нить моей жизни: размотается клубок – и закончатся мои мучения. А потом она исчезла – так же внезапно, как и появилась. А кораблик остался. И когда боль становилась нестерпимой, я представлял, как на всех парусах рассекаю морские просторы…
Мы помолчали.
– Мастер, я встретил девочку… Тут, по соседству, живет. Анника, кажется. Они со старшей сестрой гуляли в парке. Вы что-нибудь знаете о ней?
Лицо Келлера окаменело.
– Слабоумная. Ты собираешься доложить?
– Нет-нет, у меня и в мыслях не было! Она… такая славная.
– Мы с тобой заболтались, – резко оборвал он меня. – Уже поздно. Иди, тебе пора.
Потрясенный, я вышел на крыльцо. Разве мог я предположить, что Келлер – инвалид, прикованный к креслу? Впрочем, он действительно не выглядел несчастным, сломленным, беспомощным – и в этом была главная загадка.
Глава III
Человечество обанкротилось биологически – рождаемость падает, распространяется рак, слабоумие, неврозы, люди превратились в наркоманов… Мы просто вырождаемся. Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожит нас.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Гадкие лебеди»
Осторожно приоткрыв дверь, я прислушался. Тихо. Значит, мама еще не вернулась со студии. Надо было спешно заметать следы. Я метнулся на кухню и включил Грейси. Она распрямилась и пару секунд удивленно моргала, словно пытаясь припомнить, что произошло.
– Странно. Провал в оперативной памяти. Незапланированное отключение.
– Может, программа какая-то забарахлила? – участливо спросил я. Я знал, что недоумение в ее глазах – это эмоция, которую приписало мое собственное воображение, но все равно не мог избавиться от чувства вины.
– Нет, все системы в норме.
– Я все же думаю, тебе стоит перенести дату плановой диагностики. Занеси в ежедневник на следующую среду.
– Хорошо.
– Смотри, какой подарок для Роба я раздобыл! – меня так и распирало от гордости. – Он завтра уезжает в клинику.
– Просто чудесный, – кивнула Грейси. – Мама просила напомнить: причешись и надень свежую рубашку – сегодня в гости придет Кимберли.
– О не-е-е-ет! Только не это! – довольная улыбка тут же сползла с моего лица.
Если и был кто-то, кого я просто на дух не выносил, так это Кимберли, моя тетка. Причем в самом буквальном смысле: от приторно сладкого запаха ее духов у меня сразу же начинался приступ удушья.
Оказавшись в своей комнате я, не теряя ни минуты, нашел подходящую по размеру коробку и отправил к Робу дрона с посылкой. А из головы все не шла история Келлера и то, как изменилось его лицо, стоило мне упомянуть об Аннике.
– Это просто магия! Перед сном я нанесла каплю средства на лицо и утром проснулась семнадцатилетней девчонкой! Ни морщин, ни темных кругов под глазами – ни-че-го! «Оруэлло», запомни. Стоит, конечно, безбожно дорого, но увидев себя в зеркале, ты снимешь с пенсионного счета все средства и купишь запас сыворотки на пять лет вперед, ручаюсь, – доносился из-за закрытых дверей гостиной простуженный, как осенний ветер, голос Кимберли. – Вкалываешь на студии, как проклятая, и все ради чего? Тебе еще три года назад обещали дать собственное шоу, но ты до сих пор так и крутишься на побегушках у этого Шульмана!
– Генрих меня очень ценит, – устало возразила мама.
– Разумеется, ценит! Ты же тащишь на своем горбу все шоу! Ты вспомни, когда у тебя в последний раз отпуск был? Или хотя бы обычный выходной? Я тебе больше скажу – ты до сих пор не стала режиссером, потому что ты слишком хороший ассистент режиссера!
– Ты же не хочешь сказать, что…
– Именно это я и хочу сказать: Шульман ни за что тебя не отпустит! Где он еще такую дурочку найдет?
– Привет, Кимберли, – выдавил я, входя в гостиную. Тетка в ответ лишь хмыкнула: она недолюбливала меня еще сильнее, чем я ее.
– Давайте хоть раз устроим тихий семейный ужин, – взмолилась мама.
Я плюхнулся на стул. Всякий раз, видя их рядом, я поражался, как сестры могут быть настолько разными. И что бы там не говорила Кимберли, мама была настоящей красавицей, хотя в последнее время действительно сильно уставала. Во время полуночных набегов на холодильник я не раз замечал узкую полоску света из-под двери ее спальни. Ее тихая, неброская красота совсем не меркла на фоне старшей сестры. Невысокая, изящная, как хрупкая фарфоровая статуэтка. Даже странно, что у нее родился такой увалень, как я. Мама говорит, что я – вылитый отец. Приходится верить на слово – ни одной фотографии или видео не сохранилось. Он был военным, а мама – спецкорреспондентом, снимала сюжеты о стычках с мигрантами. Он погиб, накрыв своим телом бутылку с зажигательной смесью, которая могла покалечить кучу народа. А через несколько дней мама узнала, что ждет ребенка. Кимберли не раз открыто говорила, что тогда мама совершила самую большую ошибку в жизни, разом поставив крест и на карьере, и на удачном замужестве. Уж кто-кто, а сама Кимберли никогда бы так глупо не поступила. Она уже трижды сходила под венец, и была не прочь прогуляться еще раз, если подвернется подходящий кандидат, состоявшийся и состоятельный. Она и не скрывает, что рассматривает брак лишь как удачный бизнес-проект. И основательно готовится к судьбоносному знакомству с очередным финансовым магнатом. Иногда перед ее приходом мы с Грейси даже заключаем пари: какая часть тела подверглась «улучшению» на сей раз. Самым радикальным пока было, пожалуй, удаление нижних ребер. Это позволило ужать талию до сорока двух сантиметров. Правда, теперь Ким, похожая на восьмерку, вынуждена до конца жизни носить жесткий корсет, но ее это ничуть не пугает. Однажды мама показала мне старую фотографию: они с Кимберли стоят в обнимку на берегу моря. Я смотрел и не мог поверить своим глазам – что же должно было произойти, чтобы эта искрящаяся счастьем, веснушчатая девчонка превратилась в говорящую куклу?
Сегодня она явилась в образе роковой брюнетки с фарфоровой кожей и пронзительно синими глазами.
– Ах да, я же не рассказала: Роджер просто покорен моим вокалом. Он настаивает, чтобы я записала сольный альбом, – в голосе Кимберли звучало торжество.
– Роджер?..
– Ну как же! Неужели не помнишь? Он случайно оказался на моем выступлении в кабаре и с тех пор просто преследует меня!
– Ким, но ему же сто лет в обед!
– Ах, брось, ему только девяносто восемь, и он как огурчик.
– В том смысле, уже стал овощем?
– Давай обойдемся без твоих дурацких острот! Роджер в самом расцвете сил. «People» включил его в сотню самых желанных холостяков Старого света.
– А, да! У него, кажется, фармацевтический бизнес?
– Да, огро-омный концерн. Так вот, он просто сошел с ума от страсти: засыпает меня цветами, подарками. Вот, посмотри, какой прекрасный бриллиант, – Кимберли сунула руку прямо под нос маме. – Такой душка! Через неделю мы летим на Лазурный берег. У него яхта. И самолет.
– А атомная подводная лодка есть? – с самым невинным видом поинтересовался я.
– Думаю, он созрел, чтобы сделать мне предложение, – пропустив мои слова мимо ушей, продолжала тараторить тетка. – Есть, правда, одно осложнение…
– Какое?
– Ребенок. – Кимберли закатила глаза. – Просто идея-фикс! Все время твердит о том, что его империи нужен наследник.
За столом повисла тишина. Кимберли в роли матери? Немыслимо. Да она и сама сто раз говорила, что не выносит детей, особенно младенцев – от их крика у нее сразу же начинается мигрень.
– Ким, неужели ты все-таки решилась?!
– Да, я же говорю, у него просто пунктик по поводу наследника. От пяти предыдущих браков у него только три дочери – представляешь, две из них даже старше меня! Ну, я уже все продумала. В Центре репродукции, разумеется, безумная очередь, но, к счастью, деньги открывают любые двери… Так что сразу после свадьбы можно будет сдать кровь – и через девять месяцев забрать готовенькую ляльку. В очереди за сумкой из последней круизной коллекции «Эрме» даже дольше пришлось стоять! Ну, той, из кожи белого носорога.
– Они же вымерли!
– Судя по цене, это был как раз последний. Так вот, я ребенка, наверное, целый час по каталогу выбирала – в этом сезоне так много спецпредложений! Только представь: огромные васильковые глаза, золотые кудряшки, пухлые губки… Добавлены гены «абсолютный музыкальный слух», «феноменальная память», «высокий уровень интеллекта» и «лидерские задатки» – короче, люксовая комплектация.
– Ух ты, а антивирусник в комплект входит? – продолжал троллить тетку я.
– Ким, послушай… Ведь речь идет о ребенке! Это не очередная дорогая побрякушка, это живой человек! Это ответственность…
– Уж не тебе учить меня жизни, сестрица! – взвилась Кимберли. – Сама-то – прямо образец для подражания! Родила от первого встречного, а теперь вкалываешь как лошадь, чтобы наскрести на лечение!
– Ким! – лицо мамы стало белым, а губы сжались в полоску. Но Кимберли, похоже, и сама почувствовала, что ступила на зыбкую почву, и замолчала, напустив на себя оскорбленный вид.
– Крис, дорогой, сходи за флейтой. Сыграешь что-нибудь из нового, что вы разучили с господином Келлером? – попросила мама.
Только этого еще не хватало! Я нехотя поплелся в свою комнату. Разумеется, мама просто нашла повод отослать меня из гостиной, потому что Кимберли снова завела разговор об отце. Так что я не особо торопился возвращаться: достал из-под кровати узкий темный футляр, раскрыл, бережно взял флейту и легонько дунул. Она издала тихий сонный вздох.
Подходя к двери гостиной, я услышал, что перепалка разгорелась с новой силой.
– Он неизлечимо болен. Не-из-ле-чи-мо. И тебе еще три года назад сказали об этом. Ав-то-ри-тет-нейшие эксперты, на минуточку! И в тринадцать, когда будет присваиваться окончательная категория, ему не светит получить выше «С»: астма, близорукость и к тому же избыточный вес. А ты и сама прекрасно знаешь, что это фактически приговор!
– В последнее время он чувствует себя гораздо лучше. Одышка почти исчезла.
– Потому что в квартире стоит очиститель воздуха, который стоит как автомобиль бизнес-класса. И это в то время, когда тебе приходится каждое утро добираться на студию на метро! А во сколько обходятся лекарства?
– Когда ребенок болен… любые деньги найдешь. Убьешь, украдешь, но найдешь… Ты поймешь, когда у тебя появится свой ребенок.
– Не пойму. Никогда не пойму. И, к твоему сведению, я не собираюсь играть в русскую рулетку. Я возьму ребенка с очищенными генами. И по условиям контракта, если в течение первых трех лет его жизни будут выявлены какие-то серьезные наследственные заболевания, я смогу сдать его обратно, и мне выплатят компенсацию всех расходов. И даже неустойку за моральный вред!
– Господи… Да ты живая вообще? Ну, скажи – зачем тебе этот ребенок?! Не мучь ты ни его, ни себя, бога ради…
– Уж кто мучает своего ребенка, так это ты! Тебе прекрасно известно, что с вероятностью девяносто процентов у него разовьется тяжелая неизлечимая форма астмы, он будет инвалидом, не способным содержать себя и уж тем более оплачивать лечение.
– А я верю в оставшиеся десять процентов! И всегда буду верить!
– Не обманывай хотя бы саму себя! И ты, и я прекрасно знаем: он обречен, и гуманнее не затягивать агонию. Если ты действительно его любишь, ты не должна допустить, чтобы он страдал – тем более, что есть масса благотворительных организаций, готовых взять на себя все заботы!
В ответ раздались лишь сдавленные рыдания. Ну, нет, это уже чересчур!
– Убирайся вон, мерзкая ведьма! – заорал я, влетая в гостиную.
– Крис! Ты что, подслушивал под дверью?! – в глазах мамы застыл ужас.
– Убирайся вон! – медленно повторил я, не сводя взгляда с Кимберли.
– Вот-вот, полюбуйся, что за чудовище ты вырастила на свою голову, – прошипела тетка. – Ноги моей больше в этом доме не будет!
Она выскочила из гостиной, как ошпаренная, а я присел на подлокотник маминого кресла и обнял ее худенькие подрагивающие плечи.
– Крис, все, что она тут говорила – это полная ерунда! Мы обязательно победим эту проклятую астму. Ты же сам замечаешь улучшения, разве нет?!
– Конечно, мам! Да я здоров, как бык!
И тут она снова разрыдалась. Ну, вот где логика?
Глава IV
Я живу, вижу и не понимаю, я живу в мире, который кто-то придумал, не затруднившись объяснить его мне, а, может быть, и себе. Тоска по пониманию. Вот чем я болен – тоской по пониманию.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Улитка на склоне»
Весь следующий месяц я был просто паинькой: до ряби в глазах разбирал сольфеджио, дышал ингаляциями с горькими травами, зубрил неправильные глаголы и даже не шатался ночами по Луне. Все равно Роба услали в клинику, а без него это стало совсем не так интересно. Обидно, что мы с ним даже попрощаться не успели. Он не выходил на связь несколько дней, а затем прислал короткое сообщение, что, дескать, сейчас проходит комплексную диагностику на ультра-современной аппаратуре и чувствует себя настоящим космонавтом перед полетом. В медицинском центре строгий карантин, даже ближайшим родственникам навещать запрещено. Свой майджет ему пришлось сдать, чтобы звонки и разговоры не нарушали покой пациентов.
Ну что ж, как выяснилось, не так уж страшно в клинике на самом деле, как мы тут напридумывали. Хоть одна хорошая новость! Интересно, удалось ли ему незаметно пронести в палату кораблик или он пылится сейчас где-нибудь на темном складе?
Все эти дни в мыслях я постоянно возвращался на Каштановую аллею. Вспоминал разговор с Келлером и его наполненный музыкой и запахом цветущих деревьев дом, но чаще – пухлую теплую ладонь Анники, доверчивый взгляд ее круглых, как пуговицы, глаз. И то, как напряглась спина Хайди, когда малышка спросила, приду ли я в гости. «Конечно!», – пообещал я, лишь бы только она выпустила мою руку. Но нет смысла обманывать себя – я на самом деле хотел увидеть их вновь. Вот только как улизнуть из дома? Еще одна внезапная «поломка» Грейси выглядела бы крайне подозрительно. Еще, чего доброго, мама решит отправить ее в утиль. Она давно уже поговаривает, что пора отправить Грейси на пенсию и завести хаусхэлпера седьмого поколения, но я, если начистоту, чертовски привязан к старушке. Она живет с нами, сколько я себя помню. И пусть кто-то сочтет меня ненормальным, для меня она гораздо больше, чем базовая модель GRS-243 с голосовым управлением. Она – Грейси, наша Грейси, и этим все сказано.
И вот в один из дней, когда я в задумчивости помешивал чай в чашке – сахар я давно уже по настоянию мамы класть перестал, но привычка осталась – Грейси вдруг сказала:
– Что произошло?
Я даже вздрогнул от неожиданности.
– Ты это о чем?
– В последнее время ты часто погружен в свои мысли и печален. Есть повод для беспокойства?
И я рассказал ей, как встретил в парке Аннику и ее старшую сестру. Грейси слушала, не перебивая и не задавая лишних вопросов – так уж она устроена.
– Зря я ей пообещал, что приду в гости. Она ждет, наверное. У нее такие глаза… Она вообще всему верит. А я ее обманул, получается…
– У Лори сегодня съемка, она вернется домой не раньше восьми. Так что в запасе есть три часа пятнадцать минут. Адрес помнишь?
– Конечно! – я вскочил, все еще не веря в удачу.
– Хорошо, что блинов с утра напекла. В гости с пустыми руками ходить не принято. Десять минут на сборы.
Я стоял у порога уже через четыре и терпеливо ждал еще семь минут, пока Грейси составит подробнейший маршрут с указанием всех будок, из которых можно вызвать блюстителей правопорядка, оформит электронный билет на метро и на три раза перетрясет содержимое моего рюкзака, проверяя, взял ли я ингалятор и перцовый баллончик от уличных хулиганов. Главное – не перепутать.
Странное дело – чем ближе был дом Хайди, тем сильнее мучили меня сомнения. Ну, кто меня там ждет? Слабоумный ребенок? Да она уже через час, наверное, забыла, как меня зовут! А ее заносчивая сестрица только нос презрительно сморщит. И зачем только я потащился через весь город?! А тут еще Грейси со своими дурацкими блинами! Усилием воли подавив растущее желание развернуться и припустить со всех ног, я подошел к дому Хайди. Не успел подняться по шаткому крыльцу и нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась, и меня сбил с ног ураган в красном платьице.
– Ли-и-и-ис! – верещала Анника, стискивая меня в объятьях. – Ли-и-ис плишел!
На пороге уже стояла, лучезарно улыбаясь, ее мама, а из-за ее плеча выглядывала Хайди.
– Крис, как замечательно, что ты пришел! Анника каждый день о тебе вспоминала, все уши нам прожужжала!
Всучив ей сверток с блинами, я зашел в дом. Хайди провела меня в маленькую гостиную. Обивка дивана выцвела, а на каминной полке теснились грошовые безделушки. В продавленном кресле сидел дряхлый старик. Он слегка тряс головой, как если бы та была на пружине, и беззвучно шевелил отвислыми губами, словно вел спор с невидимым собеседником и никак не мог согласиться с его доводами.
– Деда! – Анника ловко взобралась ему на колени, обхватила пухлыми ручками за шею и потерлась о заросшую редкой седой щетиной щеку, как котенок, ждущий ласки.
– Дедушка, это Крис, – нарочито громко сказала Хайди. Лицо старикана сохраняло все то же отрешенное выражение.
– Он ведь ни черта не слышит, – отчего-то шепотом сказал я. Ну, и странная же на самом деле семейка! Анника, а теперь еще и дед. Я такой антиквариат только по люмингу видел, в рекламе приюта милосердия.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – с вызовом сказала Хайди. – Но это наш дедушка, а не старая мебель, которую можно выбросить на свалку! И он заслужил право умереть в доме, который построил своими руками, в окружении родных людей.
– Вот еще, ничего я такого не думаю, – мучительно краснея, пробормотал я. – Но ведь ему, и правда, нужен особый уход, лекарства…
– Бога ради, все, что ему нужно – это покой. И миска горячего супа из маминых рук. Это не болезнь, Крис. Это просто старость.
– Быть старым – отвратительно. Чем прозябать вот так долгие годы, мучиться от болезней и немощи, уж лучше самому выбрать подходящий момент и сделать укольчик с успокоительным.
– Ты – набитый опилками дурак, – сказала Хайди и отвернулась. Она достала из кармана джинсов платок и вытерла слезящиеся глаза старика, а потом тихо погладила его по впалой щеке.
Анника, которая ненадолго убегала в соседнюю комнату, протянула мне лист бумаги. Я чуть дар речи не потерял. Это был мой портрет, набросанный парой быстрых, точных линий. Надо сказать, я обладаю редким талантом испортить любую фотографию, и за всю жизнь у меня не накопилось и десятка удачных снимков. А тут – настоящий портрет. Я всматривался в торопливые, почти случайные линии и никак не мог разгадать секрет – как за три взмаха кистью можно так точно все передать?
– У тебя настоящий талант, – с искренним восхищением произнес я, протягивая рисунок Хайди.
– Так и есть. Только не у меня. У Анники. Это она рисовала, – ответила она.
– Шутишь?
– Нисколько. Пойдем, сам все увидишь.
Анника уже и сама тянула меня в соседнюю комнату – видимо, спальню девочек. Все стены были увешаны рисунками. Портреты деда, матери, старшей сестры, самой Анники в ореоле растрепанных волос. Полуоблетевший одуванчик, быстрокрылая стрекоза, понурый силуэт дерева за дождливым окном… Все – схваченное парой точных, стремительных линий, словно освещенное яркой вспышкой.
– Это… просто невероятно, – сказал я. – Но как это вообще возможно? У нее же…
– Синдром Дауна, – насмешливо подсказала Хайди. – И что? Анника, и правда, особенная. Но вовсе не из-за какой-то дурацкой хромосомы. А знаешь почему? Потому что не умеет злиться, завидовать, ненавидеть. Ее переполняет радость жизни. Каждое утро, соскакивая с кровати, она готова обнять весь мир – так она счастлива. Разве это делает ее ущербной?
– Нет. Конечно же, нет, – промямлил я, чувствуя себя полнейшим идиотом.
На лекциях по праву устройство современного общества выглядело абсолютно логичным, выстроенным в соответствии с неопровержимыми законами природы. Надо сказать, человечество заметно наследило на земле: природные ресурсы истощаются. Ну, а война, которая только чудом не разрослась в третью мировую, довершила дело. Поэтому, как пояснил коуч, человечество (хотя речь шла главным образом о тех, кого по старой памяти принято называть европейцами) вынуждено было принять новые правила общественного порядка. Во-первых, закрытые границы и жесткая миграционная политика. Во-вторых, строгий контроль рождаемости. Завести собственного ребенка могут только генетически безупречные – ну, то есть «ашники», но даже им настоятельно рекомендуется «подчистить» нежелательные гены, которые могут неожиданно выстрелить во втором или третьем поколении. Ну, и в-третьих, принудительная эвтаназия – «в случаях, когда существование индивида лишено жизненной ценности». Гуманной выбраковкой людей, страдающих неизлечимыми наследственными заболеваниями, умственно отсталых и закоренелых преступников занимается Международная организация по расовой гигиене (МОРГ). Это в прежние времена преступники в течение многих лет содержались в тюрьмах, получая бесплатное питание и медицинское обслуживание, занимались спортом, читали книги и маялись от безделья. Сегодня тюрьмы упразднены: за мелкое правонарушение придется вкалывать до седьмого пота на общественных работах. А за тяжкие преступления – инъекция «легкой смерти». Благодаря всем этим изменениям уже через три поколения учеными прогнозируется небывалый подъем экономики, бурное развитие науки и технологий. Так, по крайней мере, все это выглядело в теории, в конспективном изложении коуча – и я механически вызубрил это, не задумываясь о судьбе выбракованных. Но встреча с Анникой и Келлером перевернула все с ног на голову.
Глава V
Потому что жить – это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в ответ…
Аркадий и Борис Стругацкие. «Гадкие лебеди»
И вот наконец наступило двадцать первое мая, день моего рождения. Утром мама осторожно отворила дверь и заглянула в мою комнату. Увидев, что я все еще валяюсь в кровати, сонно щурясь от ярких лучей солнца, она улыбнулась и протянула футляр, обтянутый серой замшей. Там лежали очки. Совершенно не похожие на мои допотопные «стеклышки». Эти были просто офигенные, с графичным космическим дизайном и линзами, которые усиливали природную яркость цвета. Я тут же нацепил их на нос и проморгался – ощущение, что кто-то смахнул пыль с экрана, все краски обрели невероятную яркость.
– Крууть! – искренне восхитился я.
– Удобно? – спросила мама.
– Да, только немного давит дужка за правым ухом, а так – идеально.
– Ну, будь аккуратнее, хрупкая вещь, – мама еще раз окинула меня внимательным взглядом и взъерошила волосы. – Пойдем, Грейси уже напекла именинных кексов!
– Мам, можно попросить об одной вещи? – спросил я за завтраком. – Только пообещай, что не откажешь.
– Крис, это запрещенный прием, – ответила она, бегло просматривая новостную ленту в планшете.
– Нет, пообещай.
– Давай так: я постараюсь учесть твое пожелание. Выкладывай!
– Я хочу познакомить тебя с моими новыми друзьями. Можно пригласить их в гости?
– Отличная идея. Это ребята с потока?
– Э-э-э, нет, не совсем. Это… девочка.
– О-о, – протянула мама, на мгновение подняв глаза от экрана. – И как же ее зовут?
– Хайди. У нее еще есть младшая сестра, Анника.. Только… она не совсем обычная. Точнее, абсолютно необычная. Она забавная и очень смышленая, и прекрасно рисует. Вот, смотри, – я достал из кармана аккуратно свернутый рисунок.
– Крис, родной, я с удовольствием познакомлюсь с твоими новыми друзьями, – улыбнулась она, даже не взглянув на рисунок.
– Здорово, я так рад, мам! Уверен, ты будешь в полном восторге! У нее отличное чувство юмора и такой заразительный смех… и синдром Дауна. Тебе налить еще кофе?
– Нет, спасибо. У нее… что?!
– Синдром Дауна. Твой кофе совсем остыл.
– Причем тут кофе! Крис, ты в своем уме? Ты вообще в курсе, что за укрывательство больных категории «F» грозят огромные неприятности? Как ты вообще мог познакомиться с ней, где?
– Да это случайно вышло… Мам, я тоже думал сначала, что она… ну, того. А она замечательная! Как солнечный зайчик. Если ты узнаешь ее поближе…
– Нет. Исключено.
– Как глупо… С чего я решил, что после того, как мне исполнится тринадцать, мое слово будет иметь хоть какой-то вес?
– О-ох, только давай без театральных сцен, – закатила глаза мама. – Я кручусь, как белка в колесе, и уже с ног сбилась, устраивая этот дурацкий праздник, и никакой благодарности! Что ж, сынок, спасибо за чудесное утро! – и мама выскочила из кухни, оставив в чашке недопитый кофе.
– С днем рождения! Уже распаковал подарки?! – Хайди широко улыбалась с экранчика майджета. Первый раз вижу, чтобы кто-то так искренне радовался за другого человека. Веснушки на ее лице сияли, как солнечные брызги. Впрочем, увидев мое кислое лицо, она тут же сбавила обороты.
– Ты что нос повесил? Разве можно грустить в свой день рождения? Это преступление. Я донесу на тебя в инспекцию по делам несовершеннолетних.
Я улыбнулся, хотя на душе было паршиво.
– У меня предложение: погода чудесная, может, прогуляемся в парке? И даже прятаться не придется: с формальной точки зрения тебе ведь уже тринадцать, вполне сойдешь за взрослого сопровождающего!
– Точно! – и как это мне самому в голову не пришло? Теперь я могу спокойно выходить из дома, не опасаясь, что меня загребут в инспекцию.
– Тогда встречаемся в два?
Грейси хлопотала на кухне. Мама заказала к праздничному столу изысканные деликатесы в ресторане, но те, кто хоть раз бывал в гостях, умоляли, чтобы Грейси испекла легендарные кексы с брусничным джемом и пирог с ревенем. Я вертелся под ногами и совал нос в каждую кастрюльку до тех пор, пока она не выпроводила меня из кухни.
– Грейси, я чуток прогуляюсь по городу. Теперь можно на совершенно законных основаниях! И, пожалуй, мне понадобится корзинка для пикника.
– Хорошо, – кивнула она. – Не забудь, что на семь часов запланирована вечеринка.
С Хайди и Анникой мы встретились у восточных ворот парка.
– Ну что, расположимся на той самой лужайке, где ты спас мистера Монти от ужасного колючего кустарника?
– У меня есть идея получше! – я крепко взял Аннику за руку и зашагал по Каштановой аллее. – Нагрянем в гости к старику Келлеру!
– Нет! – Хайди вцепилась в другую руку Анники. – Мама строго-настрого запретила.
– Так, я именинник или кто? Могу я хоть один день в году делать все, что хочется?
– Крис, я обещала, что не переступлю порог его дома… – покачала головой Хайди.
– Ну, и не переступай. Устроим пикник в саду!
Поняв, что спорить бесполезно, Хайди вздохнула, и мы с Анникой наперегонки побежали к дому мастера.
– Давай сыграем в веселую игру: ты прячешься, а я считаю до ста, а потом иду искать, – предложил я, когда мы вбежали в старый сад.
Анника тут же бросилась в душистые заросли акации. На самом деле я просто пытался выгадать хоть пару минут, чтобы предупредить старика. Мало ли что он выкинет, неожиданно увидев на своем крыльце Аннику. Я не мог забыть, как окаменело его лицо, когда я спросил, знает ли он Хайди и ее маленькую сестру, живущих по соседству.
Я толкнул дверь (Келлер никогда не запирал ее на замок) и прошел в гостиную. Там царил полумрак.
– Мастер, – тихо позвал я, озираясь по сторонам.
Темный силуэт у стола вздрогнул, как разбуженная птица.
– Кто тут? – сиплым голосом спросил коуч.
– Это я, Крис, мастер, – отозвался я.
– Разве у нас было назначено занятие? – раздраженно спросил он, быстро пряча что-то в карман.
– Нет, мастер, просто сегодня мой день рождения, и я подумал… А давайте жалюзи поднимем?! Или еще лучше – выйдем в сад. Ну, в смысле, я выкачу кресло…
– Прости, но сегодня у меня совершенно нет настроения для прогулок, разговоров или чего бы то ни было.
– Вы просто засиделись в душной темной комнате. Там, в саду, сияет солнце, и птицы поют, и ветер, и цветы…
– Сколько тебе исполнилось, мой мальчик?
– Тринадцать.
– Совсем взрослый. Прости, я не приготовил подарка.
– В таком случае вам придется хотя бы исполнить мое желание. Немедленно стряхнуть упадническое настроение и спуститься в сад. Я хочу вас кое с кем познакомить.
Я выкатил кресло на шаткое крыльцо, и старик зажмурился от яркого света. Я заметил, что он сильно осунулся, и вокруг рта, как круглые скобки, залегли глубокие морщины.
Аннике явно надоело ждать, пока я отыщу ее в кустах акации, и она мелкими перебежками продвигалась в сторону покрывала с разными вкусностями, которое Хайди расстелила на траве. Увидев нас, она поднялась и отряхнула колени. Я с диким воем бросился к кустам, схватил верещащую от восторга Аннику и закинул ее на плечо.
– Полюбуйтесь, мастер, какого жирного кролика поймал я к обеду! Из него выйдет наваристый суп, что скажете?
– Пожалуй, – сказал мастер, – принеси-ка с кухни самый длинный нож.
Анника завизжала от восторга и бросилась к сестре.
– Не бойся, зайчонок, я не дам тебя в обиду, – улыбнулась та.
Вместе мы снесли коляску в сад и закатили настоящий пир. Я уминал сэндвичи с ветчиной и сыром, заедая эклерами со сливочным кремом, шоколадными кексами и солеными крекерами, посыпанными острой паприкой. Чистое безумие! Мы смеялись над всякой ерундой, даже скулы сводило – так хохотали. А что такого смешного было – хоть убей, не вспомню. А потом я валялся в траве, глядя как в небе медленно плывут пушистые комки ваты, и изредка поглядывал на Хайди, которая плела венок из одуванчиков, тихо напевая что-то. Анника, набегавшись до изнеможения, забралась на колени к Келлеру, который взялся рассказывать ей старую сказку про хитрого лиса и простака-крестьянина, да так и заснула, привалившись к его плечу. И старик битый час просидел с деревянной спиной, боясь шелохнуться, чтобы не разбудить ее. Так что зря я переживал, что он обидит малышку. Честно говоря, к тому времени я сам уже перестал замечать что-то необычное в ее лице или поведении. Время промчалось незаметно, и домой пришлось лететь на всех парусах.
Хотя веселье меня ожидало то еще: втиснуться в отутюженную белоснежную рубашку с жестким воротничком, весь вечер вежливо улыбаться гостям, не лезть во взрослые разговоры и пытаться сдержать зевоту. Ну, и ладно, лишь бы в перерыве между горячими закусками и кофе не попросили сыграть «какую-нибудь красивую мелодию» под шелест вялых аплодисментов и перешептываний о моей болезни.
Большинство приглашенных на праздник были коллегами мамы со студии. Особенно мы дружны с Рольфом – коренастым бородачом, которого за его медлительность все звали не иначе, как «Камера, мотор!». На свою беду, он по уши втрескался в мамину ассистентку Вики. Она настоящая красотка, голубоглазая блондинка с пухлыми губками. Стоит ей войти в комнату, как все мужчины махом расплываются в глупой улыбке и теряют нить разговора, так что бедолага Рольф просто изводится от ревности. Они часто заходят в гости. Мне нравится сидеть в гостиной и слушать, как они обсуждают с мамой прошедший съемочный день или громкую кинопремьеру, спорят, подтрунивают друг над другом. Так что, хотя на вечеринке и не было никого из моих друзей, я был бы вполне счастлив, если бы ежеминутно не натыкался взглядом на тех, кому на празднике точно было не место. Чего стоил один только мамин шеф, Генрих Шульман, с его неизменным калифорнийским загаром, фаянсовой улыбкой и плоскими остротами! Я еще подумал, что в последнее время он что-то зачастил.
Я знал, что они с Кимберли на дух не переносят друг друга, поэтому когда я увидел, что эти двое тихо переговариваются о чем-то у вазы с пуншем, то решил, что самое время освежить бокал.
– Генрих, что скрывать, я далеко не всегда относилась к тебе с должным уважением. Но сегодня я вынуждена принести извинения, – я готов биться о заклад, что тетка беззастенчиво флиртовала, пуская в ход самые убийственные приемчики. – Избавив ее наконец от этой обузы, ты проявишь истинное великодушие и душевное благородство.
Шульман пялился на нее, как кот на сметану. Вот так новости! Заядлые недруги рассыпаются в любезностях друг перед другом. Впрочем, стоило мне приблизиться, как они разом смолкли, обменявшись многозначительными взглядами.
Налив себе полный стакан, я нарочито шумно отхлебнул и, заметив, как Кимберли скривилась, поискал взглядом укромное местечко, где никто не будет приставать с идиотскими расспросами об успеваемости и будущей профессии. Мама разговаривала с парой коллег, имен которых я не знал. Перехватив мой взгляд, она лукаво улыбнулась и покачала головой, указывая взглядом на бокал с пуншем в моей руке. Притворившись, что совершенно не уловил ее намека, я одарил ее простодушной улыбкой. И по-быстрому продрейфовал к Рольфу – вот уж кто никогда со мной не сюсюкается, как с маленьким. Правда, его и Вики осаждал какой-то хлыщ в сером наглухо застегнутом костюме. Видимо, разговор шел о не самых приятных вещах – Рольф вымученно улыбался и смотрел больше в свой стакан, чем на собеседника. Я подошел ближе и прислушался.
– Э-э-э-э, как, простите, называется ваша организация, я не расслышала? – уточнила Вики.
– «Успокоенные сердца». А вы, как я полагаю, из армии фанатичных противников эвтаназии? – обратился он к Рольфу.
– Вовсе нет. Хотя, признаюсь, я голосовал против закона о генетической чистоте, – нехотя признался тот.
– А вот я категорически против! – встряла Вики. Но незнакомец в сером пропустил ее слова мимо ушей, не сводя глаз с Рольфа. Вики, не привыкшая к такому обращению, обиженно надула губки.
– Вот как? А позвольте поинтересоваться, из каких соображений? – продолжал допытываться незнакомец у Рольфа.
– Не слишком подходящая тема для светской беседы, разве нет? – поежился здоровяк. – Но раз уж вы настаиваете… Я считаю, что это как минимум негуманно.
– Гуманность?! Раз уж речь зашла об этом аспекте, я задам еще один вопрос: доводилось ли вам когда-нибудь бывать в хосписе для раковых больных? Нет? Так я и предполагал. Потому что, хоть раз увидев их перекошенные от крика лица, скрюченные судорогой изможденные тела, вы бы признали, что скорая и безболезненная смерть – это безусловное благо. Акт высшей гуманности.
– Но люди всегда страдали от болезней, во все времена… И, как мне кажется, забота врачей – использовать все свои знания и опыт для того, чтобы излечить пациента, а не побыстрее спровадить его на тот свет.
– В том-то и загвоздка! Блестящие научные открытия в области медицины последних лет и привели к тому, что от тех же онкологических заболеваний люди страдают гораздо сильнее, чем в прошлом. Прежде человек был обречен покинуть бренный мир, когда болезнь была еще только в зародыше. А сейчас, благодаря лекарствам, оттягивающим неизбежный конец, его пораженное метастазами тело подвергается таким чудовищным пыткам болью, по сравнению с которыми средневековые представления о геене огненной кажутся детскими страшилками, – казалось, человек в сером костюме получает извращенное удовольствие, словно отколупывает корочку только что зажившей ссадины. – Так что, несмотря на то, что некоторым эвтаназия по-прежнему представляется антигуманной, самыми ярыми сторонниками «легкой смерти» выступают именно сами больные, бесконечно уставшие от бессмысленных мучений.
– Но ведь… бывает же так, что изобретают лекарство от болезней, которые раньше считались смертельно опасными?
– Да, наука не стоит на месте. Но каждый человек вправе сам решать, готов ли он ждать хотя бы еще день.
– А что, если это просто минутная слабость, жест отчаяния? И потом, ведь далеко не всем оставлено право самостоятельно решать свою судьбу?
– Да-да! Что вы на это скажете?! – взвилась Вики. – Или, по-вашему, принудительная эвтаназия детей – тоже акт гуманизма?
– Безусловно, – невозмутимо процедил незнакомец в сером. – Ведь речь идет о жизненно неполноценных детях с тяжелыми генетическими отклонениями. По закону каждый гражданин конфедерации наделен правом произвести на свет лишь одного-единственного ребенка. И кого бы выбрали вы? Умного, здорового ребенка, который будет радовать вас своими успехами и достижениями, или слюнявого имбицила, который нуждается в посторонней помощи даже для отправления естественной нужды?
– Это не вопрос выбора, – пролепетала Вики. – Как можно отказаться от своего ребенка?
– От которого из них? От неизлечимо больного? Или от того, кто мог бы появиться на свет, если бы слабоумный брат не занял его место?
– Так нельзя… Это неправильно!
– Да оставьте же, наконец, ваши выдуманные идеалы и взгляните правде жизни в лицо! Долгие годы ложные гуманистические ценности тормозили развитие общества, вынужденного опекать всех сирых и убогих. Вместо того, чтобы идти вперед, мы все время оглядывались на отстающих. Наша великая нация превратилась в слабых, больных нытиков. Только сильные духом и телом имеют право жить и оставить след на земле!
– А остальных, значит, на свалку? Как ненужный хлам? – не выдержал я.
Лицо Рольфа осветилось радостью.
– А-а-а, вот и виновник торжества! Ну, как настроение, именинник? – он дружески ткнул меня локтем в бок. – Господин Шаллмайер, позвольте представить: тот самый Кристобальд Фогель, за здоровье которого мы сегодня пьем.
– Очень рад, – поджав тонкие губы, процедил незнакомец в сером, раздосадованный тем, что его прервали на полуслове. – У вас, молодой человек, как я погляжу, есть собственное суждение на этот счет?
Рольф выпучил глаза, умоляя меня не ввязываться в спор, но промолчать я уже не мог.
– Я знаю, что предписывает закон о генетической чистоте, господин Шаллмайер. Я сдал этот раздел на «отлично». Но я считаю, что нельзя сбрасывать человека со счетов только потому, что у него не хватает какой-то дурацкой хромосомы! А может, она станет великим художником?!
– Мы говорим сейчас о ком-то конкретном? – под пристальным взглядом Шаллмайера я почувствовал себя так, словно он навел на меня дуло пистолета.
– Нет, разумеется, нет, – заверил я. – Это так, образно выражаясь… Просто обидно, что из-за разграничения по категориям я никогда не стану астронавтом. У меня ведь астма.
Я закашлялся. Шаллмайер побледнел. Ха, этот хлыщ боялся заразиться моей астмой, как если бы это был банальный грипп! Безуспешно борясь с приступом жестокого кашля, я обвис на его рукаве.
– Совершенно забыл, я же собирался переговорить с Шульманом, – пробормотал он, вырываясь из моих судорожно сжатых пальцев.
Стоило ему отойти, как мой внезапный «приступ» тут же прекратился.
– Эй, ты в порядке? – участливо спросила Вики.
– В полном! – ухмыльнулся я.
– Ну-у, парень!.. – восхищенно протянул Рольф. – Молодчина! Я уж думал, от этого стервятника никак не избавиться… Слушай, приятель, а не принесешь мне из холодильника еще пару банок пива?
Влетев на кухню, я увидел, что мистер Шульман, облапив маму, шепчет ей что-то в самое ухо. Заметив меня, она отшатнулась и смущенно поправила прическу.
– Крис, ты что-то искал? – спросила она.
– Мне показалось, что в кухню прошмыгнула крыса, – выпалил я. – Наглая, жирная, омерзительная крыса.
На лице Шульмана выступили красные пятна.
– Крис! Что ты такое говоришь! Мы с мистером Шульманом…, – начала было мама.
«Мы?» Мне вдруг на самом деле резко перестало хватать воздуха.
– Я давно собиралась тебе сказать, но все как-то не было удобного случая… – замялась мама. – Да, я же так и не успела сообщить тебе потрясающую новость! Генрих подключил свои связи и выбил тебе направление в Шварцвальд. Разве не чудесно?!
– Что еще за чертов Шварцвальд?
– Крис, это лучшая клиника в Европе. Там, в горах, такой воздух… Ты забудешь про астму. И сможешь пообщаться со сверстниками, завести новых друзей…
Я смотрел на нее и не мог понять: неужели она всерьез полагает, что я начну прыгать от радости?
– Удачный ход, мистер Шульман. Браво! – наконец, выдавил я.
– Да что с тобой сегодня, Крис! – воскликнула мама. – Генрих, бога ради, извини. Ты же видишь, он не в себе!
Я молча развернулся и поплелся в свою комнату. Праздник кончился.
Глава VI
Человек рождается слабым. Сильным он становится тогда, когда нет вокруг никого сильнее его.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Трудно быть богом»
Отъезд в Шварцвальд был назначен через три недели, сразу после экзаменов. Все это время мы с мамой не разговаривали. Совсем. Она пропадала на студии, а я при каждом удобном случае сматывался на весь день на Каштановую аллею. Летел туда на всех парусах, однажды даже чуть не сбил с ног высокого худого господина. Школьные вебинары я безбожно прогуливал: не хотелось тратить оставшиеся до отъезда дни на эту галиматью. Из-за серии взрывов в метро ежегодный сбор в школе отменили, и всем разослали тесты. Если честно, я даже вопросы не читал, нажимал наугад. Провалился по трем предметам, отправили на переэкзаменовку в сентябре. Это еще больше осложнило отношения с мамой.
Хорошо, хоть Келлеру не приходило на ум поинтересоваться, почему наши занятия музыкой так внезапно перешли в оффлайн. Не слишком-то хотелось посвящать кого-то в семейные дела. Я предупредил, что в ближайшее время мне предстоит пройти курс лечения. Он кивнул и больше не лез с расспросами. Мировой коуч, говорю же.
Иногда во время занятий прибегали Хайди и Анника. В эти дни мы выкатывали кресло Келлера в сад и устраивали пикник. И всякий раз, стоило ему увидеть Аннику, он начинал сиять не хуже отполированного божка на его письменном столе. И чем бы она ни занималась – валялась в траве, смотрела картинки в книжке или болтала на своем птичьем языке – он буквально не сводил с нее глаз. А когда она забиралась к нему на колени, чтобы в три быстрых взмаха нарисовать птицу, которая только что вспорхнула с ветки, или проклюнувшийся из тонкого бутона ирис, он напрочь забывал о нас с Хайди. Кто бы мог предположить, что старик так сентиментален.
– Никогда прежде, – признался он однажды, наблюдая как Анника, хохоча, носится по лужайке, – я не считал закон о генетической чистоте несправедливым. Странно, правда? Ведь он касался меня напрямую. Став инвалидом, я лишился возможности завести семью и детей, путешествовать, заниматься общественной деятельностью – всего и не перечислить. Но мне не приходило в голову роптать. Возможно, потому, что я воспринимал это как заслуженное наказание за свою беспечность, из-за которой оказался прикован к инвалидному креслу и стал обузой для общества и себя самого. Да-да, не спорь. Как бы чудовищно это ни звучало, но в нынешнем мироустройстве гораздо больше разумной справедливости и порядка, чем до войны: привилегии получают лишь те, кто способен стать полезным, полноценным трудягой огромного муравейника. Законы природы подчас кажутся суровыми, но в них есть высшая справедливость. Когда стадо антилоп несется по саванне, хищникам достаются больные и старые животные, и никому не придет в голову встать на их защиту. Или вот яблоня, – он махнул рукой. – Каждый год я задаюсь одним и тем же вопросом: как дерево узнает, какой из сотни плодов – с червоточинкой? Оно сбрасывает их до срока, чтобы отдать все соки прогретой солнцем земли завязям без изъяна. Я свято верил в справедливость закона, Крис. До того, как познакомился с Анникой. Да, возможно, она – ошибка природы. Но ошибка гениальная, из разряда тех, благодаря которым был открыт пенициллин или радиоактивность. И когда я думаю, что в этом идеальном, разумно устроенном мире, населенном трудягами-муравьями, нет места для этой легкокрылой бабочки, которая слышит песню каждого цветка, мое сердце сжимается от тоски.