Читать онлайн Удивительные истории о врачах бесплатно
Слово редактора
Книги – это медленно.
Мы не могли в первый же день карантина выпустить многостраничный том о борьбе с вирусом. Не могли организовать масштабные благотворительные акции и выступить на телевидении.
Но мы подобрали истории о врачах. Это особенный сборник «Удивительных историй». В других книгах серии представлены рассказы самых разных жанров – фантастика, ужасы, триллер, магический реализм.
Здесь – все истории реалистичны. И тем не менее все они – удивительны, и все жанровые особенности – соблюдены. Многочасовое сражение за жизнь пациента – триллер. Выздоровление, казалось бы, безнадежного больного – фантастика. Есть и, без сомнения, ужасы – когда внезапно умирает идущий на поправку пациент.
В конце сборника вы найдете интервью с врачами, которые борются с COVID-19 прямо сейчас. Один врач – из России, вторая – из Америки. Интервью – как возможность услышать, что происходит в больницах прямо сейчас.
А рассказы – о труде медиков в целом. Не только во время вируса. Потому что их работа – интересна и важна всегда.
Удивительные истории о врачах – это наша дань уважения врачам. Небольшой, но, надеемся, полезный вклад в общее дело.
Эти тексты для того, чтобы читать их неторопливо. Потому что книги – это медленно. И это, наверное, к счастью.
Павел Рудич
Донор по совместительству
Раньше основной врачебный документ – историю болезни – называли «скорбный лист». Читать да и писать на этих желтоватых, как бы пропитанных мочой листах – в самом деле – скорбный труд. Труд, который часто пропадает зря, начинаясь с жалоб и кончаясь сомнительным выздоровлением или несомненной смертью.
Есть определенная схема врачебных записей в этой истории. Все начинается с жалоб. Раньше врачей за то и любили, что им можно и нужно было жаловаться. Вы вспоминали, что, в самом деле, сушит во рту, что сильнее болит утром, что на работе нелады и соседи сволочи. Все это записывалось, да вот беда – часто таким почерком, что прочитать невозможно.
Записи одного хирурга могла расшифровать только медсестра, прошедшая с ним войну. Читала она, положив историю вверх ногами и справа налево: всю войну она дублировала записи хирурга в карточках раненых, сидя напротив него. Так и привыкла к его каракулям в перевернутом виде.
Теперь не спрашивают и не слушают. Раздав распечатки «опросников», попросят подчеркнуть где «да», где «нет». А потом – скажет врач – я все обработаю, и мы поговорим.
Но не поговорит и не переспросит. Как ЛЕГО сложит ваши боли и страхи с бланками анализов, рентгена, компьютерной томографией и скажет: «Ну что, больной, будем оперироваться? Завтра».
Ну вот и операция. Хирургия. Любая победа хирургии – крах терапии. Операция – это такой метод лечения, который может убить. Удачная операция – это просто неудавшаяся попытка убийства больного группой лиц по предварительному сговору с применением холодного оружия и сильнодействующих психотропных ядов. Труд хирурга – неблагодарен. Как ни объясняй больному и его родственникам сложность операции – не поймут. Можно удалить убивающую больного опухоль – напишут жалобу на холодный больничный суп. Удалишь бородавку: в газету благодарность тиснут, коньяк в руки сунут! Уж очень мешала бородавка в носу ковырять. А про опухоль больной обычно и не знает. Или не хочет знать.
Удаляли мы большую опухоль головного мозга. Началось все очень прилично. И вдруг, после легкого движения инструмента, – хлынула кровь. Бьет как из крана, шипит, заливает всё: рану, инструменты. В человеке от пяти до семи литров крови, и при таком темпе кровопотери вся она может вытечь из больного за десять – пятнадцать минут. Она и вытекла. Кровь больного и кровь чужая, которую лили в три вены анестезиологи. Давление у больного не определяется, сердце – еле-еле. А раз давления нет, то перестало кровить. Сразу увидели разрыв венозного коллектора. Быстро залатали мы эту дырку. Переливаем, что в этих случаях нужно. Давление появилось, но низкое и нестабильное. Нужна кровь, а ее на станции переливания уже нет: вся на этого больного и ушла.
Оперировал Иван – общеизвестный хам и крикун. Больные его боятся и не любят. Иван орет анестезиологу: «Кровь возьмете у меня!» А это против всех правил и приказов. Против не против, а только уложили хирурга на каталку рядом с операционным столом и шприцами, перелили его кровь больному. Группа и резус совпадали, да и пробы на совместимость, конечно, провели.
Давление у больного стабилизировалось. Иван снова помыл руки, переоделся в стерильный халат и закончил операцию. Завершилось все благополучно: больной поправился – опухоль оказалась доброкачественной. Хирургу объявили выговор и на очередной квалификационной комиссии высшую категорию не подтвердили – опустили на первую. По больнице пошла ходить шутка, что несовпадение группы и Rh-фактора крови больного с показателями крови Ивана – абсолютное противопоказание к операции.
Я согласен с тем, что хороших врачей мало. Их не больше, чем хороших специалистов в любой другой профессии. Только не все профессии требуют такой большой крови. Попробуйте предъявить к своим близким те требования, которые предъявляются обычно к медикам. Вас постигнет глубокое разочарование – мало кто из них терпелив, добр и честен в той степени, в какой бы нам хотелось.
Anamnesis vitae
Солнечным днем вдруг высоко в листве деревьев – треск и шелест листьев, и на тротуар шлепнулся белый кулек. Прохожие глянули – завернутый в пеленки мертвый младенец. Пока «ох!» и «ах!» – снова треск и второй кулек. Подбежали – другой ребенок. Синий, из носа и рта кровь, не дышит. Скорая и милиция прилетели, высчитали, из каких окон выпали младенцы, нашли квартиру на восьмом этаже. На звонок двери открыла спокойная женщина. Спросили, есть ли у нее дети. Женщина ответила, что детей у нее трое: мальчик четырех лет и двойняшки – девочки: родились десять дней назад, три дня как выписались из роддома, сейчас спят. Бросились в спальню – кроватка пустая.
Четырехлетний мальчишка выбросил сестренок в открытое окно: кто-то из родственников в шутку сказал счастливой маме: «Ну зачем они тебе, сразу двое?! Нищету разводишь». В ответ женщина рассмеялась: «Конечно, не нужны! Мне и Леньки хватает» – и прижала к себе сына. Ленька понял всё по-своему.
Ипотека и смерть
I
Умер хороший мой знакомый – врач-реаниматолог Виктор. И умер, казалось бы, очень удачно: прямо на рабочем месте, в реанимации. Выслушивал сердце больного, потом, не вынимая из ушей фонендоскоп, повернулся к сестре, как будто что-то хотел сказать, но не сказал, а захрипел и рухнул на пол.
Тут же заинтубировали его, подключили к ИВЛ. Сразу – закрытый массаж сердца, лекарства в вену, в сердце, дефибрилляция. И все это по кругу, еще и еще раз, и многое другое многократно в течение двух с лишним часов: никто не мог сказать: «Умер». Периодически на экране монитора регистрировались сердечные сокращения, но тут же – исчезали.
Пришел главный врач, помялся, походил и сказал тихо:
– Что поделаешь… Не до трупных же пятен реанимировать. Отметьте время смерти.
Потом начались всяческие бюрократические непонятки. Кем считать умершего? Пациентом? Но он не проведен через приемный покой, и нет истории болезни. Есть ли такое понятие, как «смерть на рабочем месте по ненасильственным причинам»? Надо ли кого-то наказывать? Как же без этого, без «наказать»? Всегда легче на душе, если можно показать на кого-то пальцем и сказать: «Ату его! Это он во всем виноват!»
А если историю болезни не заводить, то на кого списать все использованные при реанимации сильнодействующие препараты? Как и в качестве кого направить тело в морг? Понятно, что в качестве трупа, но как объяснить, откуда он у нас взялся? Да и не станет его Рувимыч вскрывать! Хорошими друзьями были наш патологоанатом и покойный.
Стали думать и рядить, шелестя бумагами, а главный мне и говорит:
– Сейчас Альберт (завреанимацией) поедет к нему домой, жене сообщить. Ты езжай с ним. Все-таки он у вас в операционной и с вашими больными в реанимации больше других работал.
II
Приезжаем. Две комнаты в общаге. Не смежные, а через коридор. Трое детей. Жена сидит в послеродовом отпуске с младенцем. В комнатах – беспорядок, ящики какие-то, узлы.
– Козлы вы с главным! – говорю я Альберту тихо. – Столько лет человек горбатился на больницу, а жил в общаге! И жена его тоже ведь у тебя работает анестезисткой!
– Тут дело еще хуже, – отвечает Альберт. – Они квартиру по ипотеке купили. Видишь, к переезду готовились… Кто теперь эту ипотеку выплачивать будет?
Вошли, присели. Так и так, говорим мы его испуганной жене, стало Виктору плохо прямо в реанимации. Возможно, инфаркт. Сейчас он тяжелый. На ИВЛ. Если хотите, говорим, можем вас отвезти к нему. Всякое может быть, даже самое плохое – очень уж инфаркт обширный. Тут запищал младенец на руках у вдовы. Она стала энергично, как градусник, трясти его у груди, одновременно говоря нам:
– Куда же я с ним поеду! А этих, – кивнула на притихших отпрысков трех и пяти лет, – куда дену? Какой инфаркт? Никогда не жаловался! Током его, наверное, ударило! Да, Альберт Михайлович? Я-то знаю, как там у нас с предохранителями и задними панелями у ИВЛ!
Альберт говорит:
– Саша, ты бы дала адреса родных. Может быть, надо заверенные телеграммы дать, чтобы кто-то приехал. Так мы дадим!
Тут Саша стала рыдать. Заревели и юные отпрыски в своем углу, и только младенец на Сашиных руках сохранял спокойствие сытого Будды. Хорошо, что Альберт догадался взять с собой старшую сестру реанимации. Та что-то зашептала, заходила вокруг Саши. Стали собираться, одевать детей…
Мы вышли на улицу. Альберт закурил и стал материться через сигарету, зло щурясь и сплевывая:
– Сюда бы этих писак! «Врачи взяточники!», «Медицинская коррупция!», «Халатность в белых халатах!». Много Витька взяток набрал!? Жил как бомж! Куда теперь Сашка с тремя детишками?
А министр наш, счетовод х@ев, всё пугает и пугает!
Уйду и детям накажу: «В медицину – ни ногой!»
Вышла вдова Саша, ведя за руки «взрослых» детей. Старшая сестра реанимации несла на руках младенца.
* * *
Потом были похороны. Грязь, дождь. Из родственников была только старенькая мать Саши. У Виктора живых родных уже не осталось. На поминках мы с Альбертом напились. Совершенно неясно, как выплатить ипотеку. И кто будет давать наркоз нейрохирургическим больным?
Anamnesis vitae
Есть у нас пожилой ЛОР-врач. Знакомясь, звоня по телефону, он представляется так:
– Киселёв. Доктор по ушам.
Мы посмеиваемся, а он говорит:
– Вы и не представляете, сколько людей не знают, что такое – отоларинголог!
Стена плача
Злокачественные опухоли головного мозга – лучше доброкачественных. Они – мягкие, «сопливые», часто образуют кисты и поэтому удаляются достаточно легко. Кровеносных сосудов в них мало, и кровопотеря во время операции – незначительная.
Доброкачественные опухоли головного мозга (та же менингиома) – плотные, как подошва. Удалять такую одним блоком нельзя: травматично и рвутся сосуды, кровоснабжающие и опухоль, и одновременно определенные участки головного мозга. Удалять менингиому надо маленькими кусочками, сохраняя все сосуды опухоли. Избежать кровотечения – очень трудно. Главное – не навредить, не «приделать» оперируемому новой неврологической симптоматики. Когда имеем дело со «злом», всегда есть надежда, что в дальнейшем начатое дело довершит лучевая и химиотерапия. Доброкачественную необходимо удалять тотально. Это долго и утомительно. Для больного – опасно.
* * *
Вот у этой семнадцатилетней девушки Кати, сидящей напротив меня, – злокачественная опухоль (глиобластома) левого полушария головного мозга. Удивительно приятная девушка. В юности я именно на такой хотел бы жениться: интеллигентная, домашняя девочка, улыбчивая и спокойная. А когда такая со скрипочкой в футляре идет из своей филармонии… Неотразимо! Я же не знал тогда, что именно вот такие и бывают, чаще всего, ужасными стервами.
Мама у этой девушки – врач-лаборант из нашей больницы Людмила Яковлевна, для меня – просто Люда. Плачет и все рассказывает, какая умница у нее дочь. Говорит о ней уже как о покойнике – только хорошее.
Катю мы обследовали амбулаторно. Предложили операцию, и теперь она пришла в отделение, чтобы узнать окончательно, что и как, и дать (или – не дать) свое согласие на хирургическое вмешательство.
Разговариваем долго. В конце концов я говорю:
– Катя! Где логика? Я тебе уже целый час твержу, что опухоль у тебя доброкачественная, а ты все сомневаешься! А если бы я сказал – «злокачественная», ты бы сразу поверила?
– Но в заключении по биопсии написано – «глиобластома»!
– Я так говорил? Нет – не говорил. За твое лечение отвечаю я, а не гистологи. Вот удалим опухоль, рассмотрят ее целиком те же гистологи – тогда и будет верное заключение. И то – главное, все-таки клиника, а не анализы и умозаключение тех, кто сам не лечит…
– Удалите – и всё?
– Там видно будет. Есть такие случаи, когда бывает необходимо и лучевую терапию провести, и химиотерапию… Мне, Катя, проще всего было бы сказать тебе, что опухоль злокачественная. Это для меня было бы и алиби, и индульгенция! Что бы потом с тобой ни случилось, всегда можно сказать: «А что ты хочешь? Это – зло. Жива пока – вот и радуйся!» Не поверишь, но больные, знающие, что у них злокачественная опухоль, очень удобны в обращении! Они редко жалуются на грубость медсестер, больничную еду, сквозняки, поспешность врачей.
Не до этого им! Они уже о Боге думают… Пойдем-ка, я тебе нашу «Стену плача» покажу.
Идем с Катей в ординаторскую. Когда-то, очень давно, наш первый, ныне покойный, заведующий удачно прооперировал девочку пяти лет с опухолью мозжечка. На радостях повесил на стенку в ординаторской небольшое ее фото. (Не опухоли, а девочки!) А лет через пять мамашка привела эту, уже почти взрослую, мадемуазель к нам в отделение. Никаких признаков рецидива опухоли у нее обнаружено не было.
Рядом с первой фотографией мы поместили новое фото уже здоровой и веселой пациентки. С тех пор у нас повелось вешать на стенку фото больных до операции и, в случае благоприятного исхода, – через несколько лет после операции. Под фото пишем дату операции, название опухоли и дату последнего снимка. Очень жизнеутверждающая «экспозиция», как мне кажется. Часто показываем ее предоперационным больным. Их это бодрит и обнадеживает. С подачи нашего ядовитого нейроофтальмолога Генриха стену эту зовут «Стеной плача».
Катя долго рассматривала фотографии:
– А вот у этой девочки тоже глиобластома была! И у этой! И вот еще… И все выздоровели?
– Да, здесь только те, что выздоровели.
– Здорово. А что это за цифры под фото?
– Это номера историй болезни…
Минут через двадцать, пересмотрев все фото, Катя сказала:
– Я подумаю еще сегодня, а завтра все вам скажу. Хорошо?
Попрощались. Одинокая фигурка уходит в сторону яркого окна в конце пустого больничного коридора. Виден только трогательный Катин силуэт со светящейся короной светлых волос. Такая тоска!
* * *
На следующий день ко мне пришла Катина мама:
– Проплакали мы с ней вчера весь вечер. Решила согласиться на операцию. Вы ее только в хорошую палату определите, пожалуйста.
– О чем речь!
– И ничего не говорите ей о диагнозе! Она у меня такая…
Лицо Катиной мамы сводит судорогой. А слез – нет.
Платок не сунешь. Лезть со стаканом воды – глупо.
– Люд, не реви! Ничего я Кате не скажу. Нет никакого смысла – говорить. Что ей – завещание писать? Или «дело жизни» надо завершить? В ее возрасте главное дело – сама жизнь.
– Онкологи открытым текстом говорят…
– Флаг им в руки! По мне, так это даже подло. Получается: «Раз мы вылечить тебя не можем, так хоть остаток жизни тебе отравим!»
Люда роется в кармане халата:
– Тут Катя вам свою фотографию передала. Просила, чтобы прикрепили к «Стене плача», рядом с какой-то девочкой. У нее тоже глиобластома была.
Я показываю, где находится фотография этой девочки.
Подойдя к стене, Людмила вдруг замирает. Потом сконфуженно говорит:
– Вот эта? Даша Х. Номер истории 674?
– Ну да, наверное… Кате именно она приглянулась.
– Вот как… Знаете, но эта не может быть Дашей… Никак не может. Это известная фотография Леонардо Ди Каприо в детстве! А выздоровел он у вас уже как дочь актрисы Фелисити Хаффмен. Я в этом – специалист. Собираю по Интернету фото американских актрис, актеров и их детей. Такая у них счастливая жизнь! Катюха надо мной смеется, а сама мою коллекцию постоянно пополняет…
* * *
Ладно. Проехали… Опухоль у Кати оказалась не глиобластомой. То, что «оказалось», – тоже не цветок незабудка, но гораздо добрее. Хорошо удалилось, хорошо поддалось на химию и лучевую терапию.
В июле будет ровно три года, как мы прооперировали Катю. Учится в медицинском. Удивляется, когда я спрашиваю об ее успехах в игре на скрипке:
– Никогда я на скрипке не играла!
Санитар Паша, выносивший за Катей судна, влюблен в нее до потери пульса и страдает.
Anamnesis vitae
Каждый год поступают в приемный покой нашей больницы мужчины, надевшие на уд обручальное кольцо. Член от такой забавы страшно отекает, снять кольцо трудно, последствия печальны. Диагноз в этом случае: «Penis в инородном теле».
Я, бабушка, наркоман и другие
Зашел утром в реанимацию. Реаниматолог Сакерин между делом говорит:
– Вашим нейрохирургическим больным самое главное – вовремя мочевой катетер поставить, а то будут лежать по уши в моче.
А так – святые люди! Не жалуются, не скандалят. Что с ними ни делаешь – ухом не поведут, глазом не сморгнут. Не то что этот идиот Свиридов после резекции желудка! Все дренажи и зонды из себя повыдергивал! Сейчас хирурги набегут меня линчевать: «Не уследили! Проспали!»
Лежит у нас в седьмой палате нейрохирургии такой «святой». Привезли сегодня ночью по скорой помощи. По истории – 25 лет, на вид – больше. Худой, на груди справа – татуировка: паук-крестовик в паутине, да «дороги» по венам рук. Сознания в нем мало. Открывает глаза на окрик, но взгляд не фиксирует. На уколы реагирует ненаправленными движениями. И всё. Макет человека в натуральную величину.
В голове посредством КТ выявили могучую опухоль основания лобной доли справа. Надо срочно, пока не декомпенсировался, оперировать. Стали готовить к операции. Попросил персонал дать мне знать, если до операции появятся какие ни есть родственники. Сомневаюсь, конечно, что придут, но всегда спокойнее заручиться их согласием на операцию.
Но нет – ошибся! Вскоре заводят в кабинет маленькую старушку. Чистенькая. На голове платок белый. Представился. Познакомились. Ее Оксаной Поликарповной звали.
Спрашиваю:
– Вы кем будете Константину Александровичу?
– Я бабуся Костика. Рiдних у нього немае: мати десь шлендает, батько помер. Я за ним другий рик прiсмтрiваю… Бида!
– О-хо-хо! Оксана Поликарповна, извините, но я вашу мову – не разумею. Вы хоть через слово на русском можете?
– Так! Я по-росийськи трохи можу!
– Вот и отлично! Спрашиваю:
– Давно Константин болеет?
– Я при нем уже третий год. Как мамка его с молодым полюбовником в Казахстан уехала, а отец через нее и Костика этого от сердца умер, так я к нему сюды и приихала.
– Чем же Костя так отца огорчил?
– Так вин же институт бросил! Отец его от армии спас, за учебу заплатил, а он колоться стал! Беда! То веселый и добрый, то как почнет всё громить, переворачивать. Все ищет как будто чего… На отца руку поднимал. Это сейчас он квелый, а тогда здоровый был. Начал отца поколачивать и деньги отнимать.
Как отец умер – притих чуток. Стала у него голова болеть. Утром за голову держится, стонет. Потом блеванет, и лучше ему от того. Сходит порошка у барыг купить, наведет его с водой над газом и тем раствором в вены колется. А потом сил у него не стало за дурью этой повзати: судороги у него начались. Упадет на спину, лицо синее, пена изо рта. Потом лежит без сил. Слезы текут, из носа – сопли ручьем, сам трусится. Молит: «Сходи, бабушка, за порошком! Ради бога сходи! Там, неподалеку, у парке ларек есть. Пивом да табаком торгует». Ну я приду, слово, которому меня Костик научил, скажу, да и деньги в окошко суну. А оттуда мне – пачка сигарет. Они пакетики с порошком между сигарет ховали. Месяц я так вот к ларьку этому ходила.
Так вот он в одно утро укололся и лег. Весь день проспал. На другой день утром слышу – не встает. Посмотрела – спит тихенечко. И день спит, и ночь. Утром опять не встает. Я его потолкала, так он глаза открыл, но меня – как не видит. Губы сухие. Обмочился. Я ему перестелила, умыла его. Молочка нагрела с маслицем и сахаром, да и ложечками ему стакан споила. Ему если в рот влить – он глотает. Так вот с ним три дня возилась. Лежит чистенький, сухой, молочком напоенный. Хороший такой… Как в детстве.
А тут меня на улице молодой парень остановил, поздоровкался и говорит:
– Что это вы к нам заглядывать перестали? В ларек.
Я про Костю ему и рассказала.
Парень этот говорит:
– Так он у вас и помереть может!
Пошел со мной к Косте. Потормошил его, пульс потрогал. Рот ему открыл и язык вытягнул.
Потом говорит:
– Нет, мамаша, это не передоз. Скорую срочно вызывайте!
Скорая брать не хотела. Говорят: «Пока мы с вашим наркоманом возимся, у нас приличные люди умирают, может быть». Я на них шумнула: «А какой начальник и в каком приказе вас учит, что наркоманов лечить не надо?!» Денег еще им посулила, да тут же и отдала. Деньги-то у меня есть пока… Начали нас по больницам возить. Нигде не принимают. Возили-возили, пока сюда не привезли. Тут ваш доктор, молодэнкий такой, посмотрел, в глаза фонариком Косте посветил, глазному доктору показал, на компутер свозил сам. Потом говорит мне:
«Операцию надо делать вашему внуку. Опухоль мозга у него». Что, точно надо?
– Если не оперировать – умрет Костя скоро.
– Опасная операция?
– Сложная. Да и организм у него сейчас – не богатырский. Всякое может случиться.
Оксана Поликарповна начала теребить углы своего платка:
– И умереть может?
– Может. Но опухоль, по всей видимости, доброкачественная. Если все хорошо пойдет, то здоров будет ваш Костя. Вот почитайте. Здесь написано, какую операцию мы предлагаем, какие осложнения возможны, какие исходы. Если со всем согласны – распишитесь внизу. Что непонятно – спрашивайте.
Старушка, покряхтывая, достала очки с толстыми стеклами. Дужки очков – перемотаны проволочками. Долго читала. Потом спросила:
– Если выздоровеет, опять колоться будет?
– Вероятнее всего – будет. Операция эта его от наркомании не излечит.
– Вы же по мозгам специалисты! Неужто там нельзя чего почистить и дурь ту из головы выкинуть?
– Не научились еще.
– А может он после операции остаться таким, как сейчас? Он теперь – как младенчик. Дурного слова не скажет, смотрит как теля, голубок мой… Я б за ним, сколь могла – ходила бы. А там, Господь даст, и про отраву эту забудет, да и совсем поправится. Время-то, оно лечит…
Оксана Поликарповна всхлипнула. Что я мог сказать?
– Вполне возможно. Мозг у него поврежден сильно. Но еще раз говорю: при его теперешнем состоянии исход может быть самый разный.
Подписала старушка какие надо бумаги. Повздыхала, вытерла лицо и очки от слез и направилась к дверям. У дверей обернулась ко мне и сказала:
– А якщо вiн помре на операцii, так, може, воно так Богу i треба? И Костика, и моим мучениям тогда конец. Так вы, если что – дюже не убивайтесь…
С этими словами Оксана Поликарповна ушла.
Anamnesis vitae
Поступил в психиатрическую больницу мужчина в состоянии острого психоза: возбужден, неадекватен, бредит. С трудом его зафиксировали, с трудом «загрузили» лошадиными дозами медикаментов. Разобрались с причиной психоза. Получалось, что психоз алкогольный. Однако родственники и знакомые в один голос утверждали, что больной практически не пьет. Выпьет рюмку в большой праздник – и всё. Пьяным его никогда не видели.
Когда больной, через неделю, пришел в себя, удалось выяснить, что работал он на большом складе продуктов для армии. В течение многих лет перед уходом с работы он выпивал большую кружку неразбавленного спирта и запивал его десятком сырых яиц. Жил он недалеко от места работы и, приходя домой, сразу укладывался перед телевизором. Там и засыпал. Выпиваемого спирта ему хватало для существования в зоне комфорта, но не опьянения до следующей дозы.
И вот за три дня до поступления в больницу его проводили на пенсию. Организм, лишенный привычного и уже необходимого спирта, взбунтовался и выдал психоз.
Случай в суде
I
Прооперировали мы одну тетечку, а потом стали ее лечить. С этим делом преуспели мы мало: лечили-лечили, а все не в коня корм – померла тетечка.
Была у нее черепно-мозговая травма. Муж поколачивал ее постоянно с различной интенсивностью, но в этот раз, видать, перестарался.
Стал светить мужику реальный срок за смертоубийство. Мужик, не будь дурак, купил тетрадь в клеточку и авторучку. Коряво и слезливо написал во все интимные органы нашего правосудия жалобы на врачей. Мол, поступила его жена в больницу с пустяковой травмой, а медики своими преступными деяниями загубили ее на корню. Он жену свою любимую и раньше бивал, но толковые врачи ее таблетками и ласковым словом в три дня в строй возвращали, а тут попались недоумки с купленными дипломами… «Что ж, – пишет, – мне теперь за всю нашу медицину – срок тянуть?»
Больная эта поступила к нам по скорой помощи ночью.
Без сознания. Все тело в кровоподтеках различной степени зрелости: от багрово-синих до отцветающих – желтых. Только на лице свежие фингалы – глаз не открыть. Посмотрели головной мозг на КТ. Выявили массивную внутричерепную гематому, сдавливавшую правое полушарие головного мозга. На операции нашли хроническую гематому и свежий контузионный очаг в правой височной доле. Оперировал ее Саша Б., лечил как палатный врач – я.
II
Ну, значит, – умерла тетенька. Жалобы мужа сработали, как обычно, не сразу. Я совсем было забыл про этот случай, как вдруг вызывает меня к себе наш главный и говорит:
– Из прокуратуры на тебя жалуются: три повестки послали, а ты не являешься.
– А они эти повестки мне в почтовый ящик бросают! Ни за одну я не расписывался. И на повестках нет имени следователя, не указано дело, по которому меня приглашают. Такие повестки – недействительны!
– Борзеешь, юрист-любитель?
– Это я у Довлатова прочитал…
– Вот ты им в прокуратуре про Довлатова и расскажи! Сахарова еще помяни или Буковского с Солженицыным. Диссидент хренов! Вот тебе повестка! Они ее сюда принесли, и я за нее расписался. Вопросы есть?
– У меня сегодня – операционный день…
– А у нас незаменимых – нет. Пусть Нифантий помоется. Скажи, что я так распорядился. А по какому делу вызывают, в самом деле не знаешь?
– Не знаю!
– Ладно! Ты у нас уже ученый… На все вопросы там надо давать три ответа: «не знаю», «не помню», «забыл». Если это что по работе, то ничего они не нароют. Как обычно, станут выяснять, а имел ли ты вообще право лечить, оперировать и т. д. Да, и не был ли ты пьян или под наркотой. Как у тебя с этим?
– Бог миловал, – говорю. – Можно канать на исповедь?
– Дошутишься… Иди уж!
III
Не позавидуешь следователям, ведущим медицинские дела! Не знают они нашей специфики. Они, если им сто свидетелей не скажут, что вы плюнули на операции в рану, а потом добили пациента контрольным выстрелом в голову, доказать ничего не в состоянии. А потом: я в самом деле не помнил деталей этого случая.
Говорю:
– Там же в истории болезни все написано. Читайте, анализируйте. Пригласите независимого эксперта…
Как же, найдут они «независимого»! Разве что где-нибудь за Уралом. А до Урала мы со всеми водку пили. Да и дело это – обоюдоострое: сегодня ты – независимый эксперт, а завтра – я. А тут и жалоба – бредовая. Следователь это понимал и просто формально «отрабатывал номер». Вяло поспрашивал про то и се, махнул рукой и сказал, ухмыляясь:
– Следствие закончено, забудьте!
Однако отвертеться от этого дела совсем нам не удалось: Сашу и меня потянули в суд как свидетелей обвинения против этого убивца!
IV
И вот – судный день. Скучно и грустно. И тут адвокат обвиняемого начинает задавать Сашке вопросы:
– А что значит «внутричерепная хроническая гематома»?
– Это такая гематома, которая имеет оболочки. Кровь внутри ее уже изменена.
– А за какое время свежая, «острая», гематома превращается в «хроническую»?
– Тут мнения ученых расходятся. По нашим данным – за три недели.
Адвокат достает какую-то бумагу и говорит:
– Есть заключение судмедэксперта. По его мнению, эта гематома существовала у больной не менее чем три месяца. Значит, образовалась гематома не после тех побоев, с которыми больная поступила в больницу. За три месяца до последнего поступления его жены в больницу мой подзащитный находился в наркодиспансере с алкогольным психозом. Вот справка из диспансера. Следовательно, эта гематома – не его рук дело.
Тут Саша стал клинически мыслить:
– Полученная травма (а у больной был свежий контузионный очаг височной доли) спровоцировала сдавление мозга уже имеющейся гематомой.
Короче: не побей ее муж в тот раз, она еще неизвестно сколько жила бы на радость всем нам с этой своей гематомой.
Адвокат достал другую бумагу:
– Но, по заключению судмедэксперта, больная умерла именно от этой гематомы, а не от полученных побоев, с проявлениями которых она поступила в больницу. Кстати, никем еще здесь не доказано, что именно мой подзащитный избил ее в последний раз! Известно – больная злоупотребляла алкоголем. И, как утверждают свидетели, часто падала, ушибалась. Возможно, что она получила эту гематому в результате одного из таких падений три месяца назад.
И опять спрашивает Сашу:
– Вы как оперировали больную?
– Молча!
– А точнее?
– Сделал костно-пластическую трепанацию, удалил гематому. Оболочки мозга зашил, целостность черепа восстановил: костный лоскут уложил на его место. Понятно?!
– Более-менее… А вот, согласно работам НИИ нейрохирургии им. Бурденко, лучшие результаты дает операция, при которой делается всего одно небольшое отверстие в костях черепа и гематома дренируется тонкой трубкой, подключенной к специальному резервуару, обеспечивающему (цитирую!): «постоянные значения уровня разряжения в течение всего времени дренирования». Этим способом достигаются самые низкие показатели летальности после операции (в Бурденко – ноль процентов!). И рецидивы гораздо реже – пять процентов всего. Кроме того, применяются эндоскопические операции, когда гематома удаляется через небольшое отверстие с помощью специального эндоскопа. Летальность при таком способе у всех авторов – ноль! А вот при той операции, которую произвели вы, летальность составляет, по данным разных авторов, от десяти до двадцати пяти процентов!
Сашка взвился:
– Не показано ей дренирование! Там плотные сгустки были! А эндоскоп этот нам третий год администрация обещает, да все денег у них нет!
Тут адвокат почти слово в слово процитировал жалобу этого мужика:
– Что же, теперь моему подзащитному одному отвечать за бедственное положение всей нашей медицины?!
Короче, обул нас адвокат, а подзащитного этого чуть ли не в зале суда из-под стражи освободили.
– Слушай, Саша! – говорю. – Может, нам этого адвоката вместо тебя в дежуранты взять?
Но ведь не согласится поди. Он и адвокатскую карьеру сделает будьте-нате, с такими-то знаниями нейрохирургии!
Anamnesis vitae
Один заключенный обломком безопасной бритвы вскрыл себе живот. На вопрос «Зачем?» объяснил, что хотел достать кишку и на ней повеситься.
Другой зэк донышком кружки забил себе в голову дюймовый гвоздь. Гвоздь пробил лобную кость, повредил оболочки мозга и сам мозг. Поступил он к нам в больницу в ясном сознании, сам передвигался, был бодр и радостен.
Чукча и ее муж
Месяца три назад эта женщина была похожа на пьяную чукчу. От полученных травм головы лицо ее отекло, стало круглым – шире плеч, а глаза – узкими щелочками. При ходьбе ее шатало. Словом – пьяная чукча.
Она, ее муж и пятилетний сын попали в автоаварию. Муж, сидевший за рулем, пострадал гораздо серьезнее: тяжелая черепно-мозговая травма, множественные переломы. Хотя обычно в автоавариях тяжелее травмируется пассажир, сидящий справа от водителя. Женщина-«чукча» там и находилась. Мальчишка отделался ушибами и переломом плечевой кости.
На заднем сиденье их перекореженной машины стояла корзинка с куриными яйцами. Ни одно яйцо не разбилось!
А теперь в моем кабинете сидит милая молодая женщина. Никаких следов перенесенной травмы! Умный взгляд, правильная речь. Светлая кофточка, серый английский костюм. Копна пепельных волос. Она у нас в отделении всем нравилась. Едва придя в себя после аварии, стала очень активно и разумно ухаживать за супругом, который лежал тут же. Месяц назад мы и мужа выписали.
Говорю:
– Какими судьбами? Стряслось что?!
– У меня – все нормально. Я о муже хотела поговорить…
– Ах, вот оно что! Как он? В сознании? Вас узнает?
– Узнает. У него и речь восстановилась. Только голос хриплый… Но вы говорили, что так и будет после трахеостомы.
– Обслуживает себя сам?
– С этим все хорошо. И в туалет сам ходит, и ест самостоятельно за общим столом. Недавно стал сам бриться. Плохо еще получается, но старается.
Думаю: «Что же ей надо? Все идет нормально. И даже лучше, чем можно было ожидать». За дверями кабинета по больничному коридору торопливо заскрипели колеса каталки, и санитарка Римма заорала:
– Куда ж ты его вперед ногами, дура! Рано еще!
Словно подслушав мои мысли, женщина сказала:
– Я не жаловаться пришла, доктор. Нормально все идет и с каждым днем – все лучше. Но только это – не мой муж.
– Как это – не ваш?!
Женщина достала две фотографии:
– На этой – мой настоящий муж, а на этой – тот, кто живет сейчас у меня.
Со снимков на меня глянули два совершенно непохожих лица.
– Я думаю, доктор, что его в реанимации подменили. Там ведь постоянно больных перемещают. Меня туда пускали, насмотрелась… Или в отделении у вас. Повезли на перевязку из одной палаты, а вернули – в другую. А на койку моего мужа положили этого – постороннего. Они ведь все так похожи!! Лица – отечные, деформированы, синяки… Там гипс, там повязки. Все – одинаковые. Как коконы. Когда его выписали, я сына на время к бабушке отправила. А то, думала, будет потом отца бояться.
А когда муж… Когда этот человек стал чуть-чуть получше выглядеть – привели к нему Игорька. Игорь глянул на него и – в слезы: «Это не папа!» А Дмитрий (я его, как и мужа, Дмитрием зову) ребенка узнал! Захрипел радостно. Обнять попытался. Я к этому времени тоже стала что-то подозревать… Вы – доктор, вам можно рассказать. Дмитрий этот стал очень настойчиво мною как женщиной интересоваться. Вот у нас и случилось… Мой Митя слаб был в этом деле, а тут… Раньше я такого – не испытывала.
А когда у Дмитрия этого отеки и синяки сошли, я поняла окончательно – не мой это муж! Как же так, доктор? Я тоже виновата, конечно, – недосмотрела, не узнала, но вы-то? Где мой настоящий муж?
Оставил я женщину в кабинете, и стали мы всем коллективом лихорадочно рыться в архиве, звонить, выяснять. И нарыли! Вместо Дмитрия Александровича Х, мужа этой женщины, выдали мы ей на руки Дмитрия Алексеевича Y. Первый, Дмитрий Х, – умер и был похоронен группой товарищей по работе как Дмитрий Y.
С трудом подавил я в себе желание бежать тотчас же в приемную к главному с заявлением на увольнение по собственному желанию. А до увольнения – на больничный, к неврологам-психиатрам-наркологам! Чтоб подальше и понадежнее упрятали.
Но я не побежал, а пошел в свой кабинет, где в углу дивана дремала вдова Дмитрия Х. Все я ей рассказал и покаялся. Ни рева, ни истерики не последовало. Вдова высморкалась в платочек и сказала:
– А может быть, это – судьба?
– Что значит «судьба»?
– А то, что мужу моему уже не поможешь. Вы сказали, что этот Дмитрий Y – одинок?
– Ну да. Он приехал в наш город по приглашению, как ценный специалист. Но семья его здесь трагически погибла. Горевал сильно. А потом бросился вниз с пятого этажа. Так он оказался в этой больнице, одновременно с вами и вашим мужем.
– А что его друзья о нем говорили? Ну те, кто забирал моего мужа?
– Да ведь об умерших, сами знаете, как говорят! Он и работал у них всего ничего – чуть больше года. Но жалели, что такого специалиста потеряли. Говорят – настоящий профи. Спокойный, выдержанный, не пьет.
– Не пьет…
Тут я понял, что надо ковать, пока горячо. Говорю:
– Знаете, а может быть, вы и правы. Давайте сделаем так, чтобы никто не пострадал. Можно оставить так, как есть. Живите с этим Дмитрием как со своим мужем. Устроить это – несложно. Собственно, все уже и устроилось. Можно, конечно, не возбуждая толков, все «переиграть». Но это и долго, и хлопотно: признать, что ваш муж все-таки умер, выправить бумаги, изменить надпись на памятнике… А вашего вновь приобретенного мужа – пристроить в богадельню…
– Почему – «в богадельню»?
– А куда еще? Одинокий, больной, никому не нужный человек, потерявший всех близких…
– Нет! Давайте я подумаю не спеша, поговорю с Дмитрием. А вдруг он против?! И вот что еще скажите: почему он меня узнает? И ведет себя так, как будто знает меня сотню лет?
– Сами сказали – судьба. И почему вы думаете, что именно «узнает»? Вы – первая, кого он увидел, выйдя из комы. Кто его знает, что там произошло в его сознании. И может быть, это еще и любовь. Вы это исключаете?
Тут жена двух Дмитриев стала торопливо прощаться:
– Я позвоню вам, доктор. Мы все обсудим. Если что, поможете нам?
– Конечно! Это ведь и в наших интересах тоже. Мы с себя вины не снимаем. До свидания. Буду ждать вашего звонка.
До сих пор жду, но женщина, бывшая чукчей, мне не звонит.
Anamnesis vitae
В 90-х годах в нашей области славилась акушер-гинеколог Октябрина. Орали она и ее подручная акушерка тетя Моня на бедных рожениц безобразно: оскорбляли, случался и мат. Но все женщины хотели, чтобы роды у них принимала эта «сладкая парочка» – Октябрина и Моня.
Главный врач, узнав о таком хамстве, Октябрину и Моню вздрючил. Хотя он сам был еще тот любитель изящной словесности. Родовосприемницы обиделись и стали принимать роды через «пожалуйста» и «не затруднит ли вас». Пошли осложнения и кесаревы сечения (последние ранее считались показателем плохой работы). Главный опять объяснил им, как умел, что они неправы. Крики «Тужься, корова!» вновь зазвучали в родилке с прежней силой.
Побратимы
Сразу хочу сказать: все, о чем я сейчас расскажу, происходило в прошлом. В этом недалеком прошлом врачи у нас были очень хорошими, а медицинская техника и приборы – очень плохими. А говоря проще – не было их вовсе: ни техники, ни приборов, ни хороших, ни плохих. С лекарствами тоже было херовато. Сейчас у нас все наоборот, но не об этом речь. В том недалеком прошлом, во время ныне ругаемой перестройки, нас сильно полюбили на Западе. Из города-побратима нашего Энска – Джексонвилла, штат Флорида, заездили к нам делегации американских врачей, а мы стали бывать у них. Чтобы, значит, удивляться друг другом. Мы удивлялись чудесам их медицинской цивилизации и уровню «Ох и живут же люди!», но и у нас было чем их удивить.
Оперировал я как-то опухоль глубоких отделов мозга, а американский нейрохирург, доктор Скат, мне ассистировал. Следящей аппаратуры у нас, повторяю, – ноль. Пульс и давление у оперируемого больного измеряла «вручную» анестезистка, докладывала о результатах анестезиологу и рисовала в наркозном листе «великую китайскую стену»[1]. Как-то я осматривал коматозного больного в реанимации. А в это время медсестра, блонда Римма, вдумчиво считала пульс у этого же болящего, посматривая на ручные часики.
Спрашиваю:
– Что это ты делаешь, Риммуля? У тебя же на часах секундной стрелки нет!
– А я наизусть считаю! – ничуть не смутившись, сказала маленькая стерва.
Залезли мы со Скатом по самые локти в головной мозг. Четких границ у опухоли нет. Убрать ее всю – невозможно. Анестезиолог нервничает. А Скат вошел в раж и все меня теребит:
– Давай еще в третий желудочек заглянем!
У них в Америке, чтобы мне в операционную войти, надо было соблюсти десятки условий: согласие больного на мое присутствие в операционной, мой кал на яйца глист, тест на трезвость и так далее… А о том, чтобы ассистировать американцам – и думать не моги! Зато американцы у нас по полной душу отводили! До всего, что у них нельзя и за что в Америке наступает «Wanted!», они дорывались у нас с упоением!
– Хорош, – говорю, – коллега Скат! Компьютер пишет брадикардию[2], и давление у больного зашкаливает! Заканчиваем!
– Где компьютер?! – всполошился Скат, все уже понявший о нашей медицине.
– А вон он, на длинных ногах! – мотнул я головой в сторону все той же Риммы, неустанно считающей пульс у больного. При этом она так интимно склонялась к больному, что ее золотистые в лучах пробившегося в операционную солнца колготки легко обозревались до промежности. Мы-то что – привыкли, а Скат тут же отвлекся, и операцию удалось закончить.
В другой раз душно мне стало в операционной.
– Включи-ка, пожалуйста, кондиционер! – попросил я санитарку.
Ассистирующий мне в очередной раз Скат стал озираться, ища глазами кондиционер. Санитарка открыла форточку.
Вот что еще интересно. Скат приезжал к нам всегда в сопровождении своей помощницы Синтии. В Америке он к ней ближе чем на метр не подходил. Общался с ней только по делу, доброжелательно, но в рамках строгого приличия. У нас, особенно в конце срока, ходил с этой Синтией по отделению разве что не в обнимку! И под наших девушек клинья бил! Синтия ему за это сцены делала.
Как-то, во время приезда очередной делегации врачей из солнечной Флориды в наш вросший в вечную мерзлоту Энск, удалял я грыжу то ли L4-L5 то ли L5-S1[3] – не суть: там все рядом. Тогдашний заведующий все бегал в операционную и спрашивал:
– Можно американцев пригласить? Они очень хотели посмотреть, как мы это делаем.
Вот беда! Не всё, значит, наше дерьмо они еще увидели! И тут что-то из механизма операционного стола вытекло, и стол вместе с больным начал стремительно опускаться. Операционная рана очутилась где-то на уровне моих коленей.
Что делать? Тащить разрезанного больного в другую операционную? Свободных – нет, да и тащить далеко. Чинить стол прямо под больным? Невозможно. Но и оперировать я теперь могу только встав на колени.
Нашли выход. Перевернули вверх дном таз, накрыли его стерильными простынями. Я сел на этот трон и, согнувшись в три погибели, смог кое-как продолжить операцию. Сказал заглянувшему в очередной раз в операционную заведующему:
– А вот теперь – зовите американцев!
Но нет худа без добра! Через какое-то время подарили нам американцы новый навороченный операционный стол, отличную биполярную коагуляцию, регулируемые вакуумные отсосы.
Они в то трудное время очень во многом нам помогли. Шутка ли, привезли кардиохирургам подержанный АИК[4], провели десятки показательных операций на сердце, а когда наши эти операции освоили, «премировали» их еще одним, уже новым АИК и набором современных инструментов.
Так что, когда теперь многие ругают американцев, я с ними – не соглашаюсь.
А наш завтравмой, доктор П., рассказывал «за Америку»:
– Очень я хотел у них одну операцию подсмотреть! Но как только они ее начали – у анестезиолога какой-то прибор, в виде шкафа с лампочками, отключился. Загалдели они по-американски и стали операцию отменять. А я – хлоп! ладонью по прибору, как по своему телевизору, – он и включился! Так эти чудаки все равно не стали оперировать! Надо, мол, вызывать специалистов, тестировать, регулировать, разбираться… Одно слово – америкосы! Так и не посмотрел я операцию. Подарили они мне книгу по этой методике, так она – на английском!
Один пожилой французский нейрохирург все ходил по нашему отделению, улыбался и головой кивал. Уезжая, сказал:
– Знаете, я в молодости в Африке работал. В вашем отделении я вновь почувствовал себя молодым!
Anamnesis vitae
Учась многие годы лечить, поневоле научаешься и убивать.
Судьба не лечится
Некоторые больные, что с ними ни делай, упорно лезут на тот свет. Как будто ждут их там и срок встречи давно назначен.
Прихожу на работу и в реанимации обнаруживаю сына своего соседа по лестничной площадке. Идиот этот спер у папы ключи от машины и по пьяни въехал в столб. Машина – в хлам, череп идиота – того хуже: обе лобные доли мозга размазались по рулю. Дежуранты произвели над ним филигранную нейрохирургическую операцию: выломали на хрен «пассатижами» внедрившиеся в мозг осколки костей черепа и отсосали большую часть мозга, разбитую всмятку и похожую… Правильно! На манную кашу пополам с малиновым вареньем. Над всем этим безобразием красиво ушили мягкие ткани.
К утру парень был уже в сознании. Спрашиваю:
– Что ж ты, Костя, папин «лексус» так уделал?! Убьет тебя папаша, если жив останешься!
– Зачем «убьет»? Это же я машину разбил! Не чужой какой-нибудь…
В предбаннике реанимации мама Кости уже всю плешь проела папе на тему: «Где хранить ключи» и «У всех муж как муж, и только моему все пофигу: и жена и дети. Одни девки и выпивка на уме».
Рассказал я им о Костиных делах и посулил благоприятный исход.
Не тут-то было! В пустое место Костиного черепа набежала кровь. Образовалась массивная гематома, которая сдавила остатки его бестолкового мозга. Костя впал в кому и стал целенаправленно отбрасывать тапочки. Взяли мы его еще раз в операционную и удалили гематому. У Кости развилась деструктивная пневмония, и он половину легких выкашлял на потолок через трахеостому.
Кое-как справились мы и с пневмонией, и тут же у Кости возникло массивное желудочное кровотечение. Это не редкость у больных с тяжелой черепно-мозговой травмой. Кое-как, с чехардой: «отделение – реанимация; реанимация – отделение» – и так пять раз, остановили и кровотечение.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Настал-таки день, когда мы осторожно заговорили о выписке. Тут Костя и его родители встали на дыбы!
– Это как же он с таким дефектом в костях черепа будет жить? А если упадет или кто из друзей кулаком в дыру въедет?! Опять же, мы новую машину купили…
Объясняли мы долго, что не стоит торопиться и закрывать дефект. Говорили, что слаб еще Костя и что надо как минимум с полгода подождать… Родители кивали и даже как будто соглашались. А потом поднялись на крыло и увезли сына в Москву, где в больнице Икс, за немалые деньги, закрыли Костину дыру дешевой пластмассой.
После этого Костю стали бить судороги. А так как (напоминаю) жили они со мной на одной площадке, то через две ночи на третью меня начали призывать к содрогающемуся в пароксизмах Косте. В конце концов Костя впал в эпистатус[5], из которого его удалось вывести только хирургическим удалением пластмассовой пластины, закрывающей дыру в его черепе.
А еще через два месяца Костя попал уже в гематологию с дебютом миелолейкоза, который, несмотря на все медицинские усилия, свел его в могилу. Были по этому поводу длительные разбирательства и пересуды. Как же в самом деле: произвели во время всех Костиных злоключений бесчисленное количество анализов, а заболевание крови – не диагностировали! Но сколько мы ни анализировали старые истории болезни и стекла с мазками Костиной крови, указаний на возможный лейкоз – не обнаружили.
Через год после смерти Кости пришел ко мне домой его отец с бутылкой водки:
– Извини, – говорит, – что не коньяк, но поминают всегда водкой. Давай выпьем и помиримся!
– А мы – ссорились?
– А то! Мы ведь все бумаги на тебя для прокуратуры подготовили, но я сказал: «П. К. – человек!» Уважаю, хоть ты нашего Костю и загубил! Не бзди! Не будем мы никуда писать. Проехали.
Что делать? Выпили, помянули.
Но мать Кости при встрече старается на меня не смотреть и не здоровается.
Anamnesis vitae
В Кабарде, в Заюково, жил легендарный целитель Адам. Лечил он не лекарствами, а словом, советами. У дверей его полуразвалившегося дома всегда толпились люди.
Однажды к Адаму пришла чета супругов. Оба они были очень толстыми. К Адаму они обратились в надежде похудеть. Адам посмотрел на них, горько улыбнулся и сказал, что не о том они беспокоятся и что через полгода один из супругов умрет. На вопрос «кто?» он ничего не ответил и занялся следующим больным.
Через год эти люди вновь обратились к Адаму, уже с претензиями:
– Прошел год, но мы оба живы и здоровы!
– А что вы хотели год назад? – сказал Адам. – Посмотрите на себя!
За год любящие супруги, ожидая неминуемой смерти одного из них, извелись так, что страшно похудели.
Усилитель молитв
I
Завидовать – тяжкий грех, но больным в коме нельзя не позавидовать. Многие стремятся к релаксу, кайфу, свободе от быта и желаний, к неторопливости. У больных, находящихся в коме, все это уже есть. Покой полный – атония, арефлексия. Силы не тратятся даже на дыхание – воздух в легкие нагнетает умный аппарат. Только сердце еще постукивает, но слабо-слабо, и поэтому души больных не рискуют отлетать далече: болтая ножками, сидят себе в рядок на подоконнике реанимационного зала, в обнимку с судьбами своих подопечных.
Этих душ в реанимации видимо-невидимо. Вон у той, розовой души – отравившейся уксусом девочки, сорок дней давно миновало, а она все не отлетает и шпионит за действиями врачей.
От этих врачей, клоунов в разноцветных костюмах, больным в коме – одни неприятности: лазят отсосами в самое нутро дыхалки, удаляя мокроту, тормошат: «Открой глаза! Пожми руку!» – колют иголками, стучат молотком по коленкам, назначают клизмы и ворочают с боку на бок, как прохудившиеся лодки.
Что врачи знают о жизни и смерти? Ничего. А больные, выходя из комы, обо всем виденном «по ту сторону» рассказывать не спешат. Чтобы особенно не приставали, вернувшиеся из комы, как заведенные, рассказывают одну и ту же ерунду: тоннель… полет над собственным телом… Таков уговор.
А то еще налетят в реанимацию, откуда не ждали, размахивая черными крылами, священники, и ну давай сплеча, крест-накрест, мочить всех подряд святой водой! Души нехристей в панике рассыпаются, как горошины, по углам. Помогает ли Бог коматозникам – не знаю. Статистики нет. Но общее впечатление таково, что атеисты после такого «мочилова» стремительно увядают. Как высохнет водица на челе – так и преставляются. Даже иудеи и мусульмане святую воду легче переносят.
II
Историю семерых сегодняшних коматозников, что лежат в реанимации, я хорошо знаю. Но, почему впал в кому вот этот, восьмой – мальчишка двенадцати лет, – не понимаю. Не понимают этого и члены уже пяти комиссий, что разбирались с его случаем.
Началось все мирно. Привели на прием мальчика с дефектом правой теменной кости. Два года назад, отдыхая с родителями в Сочи, он упал и получил вдавленный перелом свода черепа. Курортные врачи удалили вдавленные отломки, а дефект в костях черепа закрывать не стали. Это распространенная и часто оправданная тактика. Неврологически мальчишка – без патологии.
Предложил я закрыть дефект, а мамаша мальчика говорит:
– Но нам ни в Москве, ни в Питере не стали делать операцию!
– А почему – объясняли?
– Да нет, – сказала мамашка.
«Интересно! – думаю. – Почему нет?»
Обследовали мы мальчонку. Здоров. Положили на стол. Ввели в наркоз. Обработал я операционное поле. Нарисовал линию разреза и стал обкладывать область вмешательства стерильными пеленками. И тут у ребенка остановилось сердце! Сорок минут реанимации: поломали ребра; «приделали» и ликвидировали двухсторонний пневмоторакс[6]; вводили злую лечебную химию внутривенно и внутрисердечно… На 41-й минуте у трупа мальчонки появилась «гусиная кожа» и далеко, в глубине грудной клетки, глухо стукнуло сердце. Раз… Еще раз… И вдруг сердце разом замолотило, как безумный барабан перед командой «Пли!». Формально – ребенок ожил. Но с тех пор и уже месяц с гаком он в коме. Значит, что-то знают столичные нейрохирурги, чего не знаю я, – при явных показаниях оперировать они мальчика не стали. А я – вляпался.
Обидно быть идиотом. Потом были разборки на всех уровнях. Комиссии, прокуроры. Сделай я хотя бы только надрез кожи – ни за что бы не отвертелся. А пацан лежит себе в коме и не тужит. Рыдает мамаша, ругаюсь я с реаниматологами, главный орет: «Не потерплю!» – день идет за днем, а все остается по-прежнему: сознания нет, зрачки широкие, мышечный тонус и рефлексы отсутствуют, сам не дышит.
III
Вернулся я из реанимации в родное отделение. Коллеги радостно сообщают, что нашли мастера, который враз и бесплатно наладит нам компьютеры в отделении.
– А что это вдруг – бесплатно? Он где работает?
– Он – гений и нигде не работает. Он возле больничной церкви торгует бижутерией. Или типа того…
Гений – в растянутом свитере, бороденка торчком – оторвался от клавиатуры и сказал:
– По порносайтам меньше лазить надо! Нахватали вирусов. Всё! И больше к такой похабели не вызывайте!
Мастер стал натягивать куртку. К куртке были пришиты металлические крючки, как для кухонных полотенец. На этих крючках висели гроздья чего-то блестящего, похожего на дешёвые бусы. Такими, наверное, Кук совращал туземцев.
Я спросил:
– Вы этим торгуете? Что это?
– А это, видите ли, – усилители молитв. Когда человек молится совместно с единоверцами, да и в церкви – молитва сильна и угодна Богу. А дома? А в транспорте, когда на голову наступают? Эффект от молитв в таких условиях – ноль! Вы веры какой? Иудей, православный, буддист, адвентист седьмого дня?
– А что, есть разница? Бог-то один.
– Да, так многие считают. Но точно не знает никто. Поэтому я делаю усилители молитв для всех конфессий. Только я! Опасайтесь подделок! Вот эти серебряные – для мусульман. С множеством черных как бы звезд – для иудеев. Вот эти – для православных.
– А что это на них висюльки, как маленькие свастики…
– Заметили… Но именно эта форма наилучшим способом усиливает православные молитвы. Берите! Я вам уступлю, если оптом возьмете. Мужчины носят как браслеты, женщины – как бусы. Есть в виде диадемок. Эти исполнены в золоте. Вот эти – для «просительных» молитв. А эти, побольше, – для молитв благодарственных. Но их никто не берет. Покупайте! Усилители без обратной связи – за тысячу, а вот эти – разработка новая – за них прошу две. Видите на них три как бы камушка? Так вот: если «камушек» загорается зеленым огнем – значит, молитва дошла до адресата. А если зеленый огонек меняется на красный, то на вашу молитву есть положительная резолюция и желание ваше будет вскоре непременно исполнено. Один усилитель на три желания. Ваши взяли все.
– Кто это – «ваши»?
– Родственники ваших больных.
Я брать оптом, равно как и в розницу, отказался – и гений ушел.
IV
Через два дня у входа в реанимацию ко мне на шею вдруг бросилась мать этого самого мальчишки:
– Доктор! Милый, дорогой мой человек!
И натурально рыдает. Халат на груди вмиг промок.
«Во как! – удивился я. – Вчера был „убийца“ и „блядин сын“, а сегодня – такие нежности!»
Тут реаниматолог поясняет:
– Мальчишка-то в сознание пришел! В одну минуту вдруг сам задышал! Сейчас он в полном сознании и адекватен. Как и не было ничего!
Ну что ж, думаю. День хорошо начинается. И женщина вполне еще ничего – мягонькая. Только все женские запахи из нее высквозило в больничных коридорах. Пахнет от нее как от мягкого больничного инвентаря. И тут вижу на склоненной ко мне на грудь голове диадему, как две капли воды похожую на те, что продавал гений, а на ней – три огонька. Один красный, два зеленых. Так! Красный – это ответ на ее молитву о сыне. Сын пришел в сознание. А о чем две ее еще не «отоваренные» молитвы? Мамой клянусь, что мы, врачи, в этих молитвах упомянуты! Худо нам станет, когда зеленые огоньки станут красными! Придётся покупать у гения еще один усилитель молитв и дарить его мамке. Пусть отмаливает нам прощение!
Anamnesis vitae
На похоронах мужа вдова ударилась ногой о край гроба. Через день вся нога резко отекла, покраснела. При надавливании на отечную ногу ощущался «хруст» – развилась газовая гангрена. Лечение больной было безуспешным, и на девятый день после смерти мужа она умерла.
Жить, болеть, выздороветь и умереть
I
Больная старушка в отделении абдоминальной хирургии. Сухие руки, темные – на белой простыне. Глаза голубенькие. Я, в то время врач-интерн, прошу ее показать живот: старушка умирает от перитонита. В глазах у больной – ужас:
– У вас руки холодные…
У нее – рак желудка с множественными метастазами. От этого в брюшной полости скапливается большое количество жидкости – асцит.
Старушка «блатная», и поэтому ее положили в нашу больницу и сам заведующий отделением, Степан Николаевич, проколов брюшную стенку, выпустил 10 литров коричневатого выпота[7]. При этом он повредил кишку, и у больной начался перитонит. Бросились ее героически лечить, но успехов не достигли, и теперь старушка умирает.
Это был первый в моей практике случай печальных последствий, вызванных действиями врача.
– Что теперь заведующему будет? – спросил я своего куратора Палыча.
– Ему – ничего не будет. Если бы это сделал я – пожурили бы «старшие товарищи». Рядовому ординатору влепили бы выговор, посношали на ЛКК[8] и категорию могли бы не подтвердить. Тебя бы – просто убили. А почему ты, собственно, так хочешь хоть кого-то да наказать?
– Так умирает же от нашего прокола… В смысле – прокола кишки.
– Она умирает от рака! Не будь у нее этой болезни, стали бы выводить асцит? И если Николаевича посадят в тюрьму, как ты, похоже, хочешь, кто будет оперировать больных, запланированных на месяцы вперед?
Больница наша – не санаторий. В ней как бы положено умирать. А иначе можно подумать, что вовсе и не больница у нас, а так – поликлиника со спальными местами.
Психологически для врачей и родственников больных предпочтительнее, чтобы больные умирали или сразу после поступления в больницу, или после долгой волынки в реанимации, под фанфары, кимвалы и бубны последних достижений медицины.
В первом случае неожиданная смерть оглушает и притупляет остроту потери как для врачей, так и для родственников. На врачей в таком случае почти не жалуются. Во втором случае все – и врачи, и родственники так устают от длительного ожидания неизбежного, что вполне не против того, чтобы их дорогой больной культурно помер с соблюдением всех церемоний.
Сколько можно, в самом деле! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. В связи с этим возникает вопрос. Где лучше умирать? В больнице или в кругу близких? (Так и вижу этот «круг»: тридцать три плачущих родственника и у каждого – стакан воды в руке…)
На деле родные предпочитают, чтобы папы-мамы умирали в больнице. Так спокойнее: не надо лицезреть агонию, бегать за бумагами о смерти, обмывать, одевать труп, держать его три дня дома и т. д. Подогнали катафалк к больничному моргу, загрузили, свезли, закопали. Самого больного никто не спросит: «Где вы, папа, хотели бы умереть?» Какое может быть разумное мнение у полупокойника?
Живые – тупо рациональны. Живым нужен «позитиff» и здоровый образ жизни. Всегда, когда слышу агрессивные призывы к такому образу этой самой жизни – спорту, диетам и «здоровому сексу» (интересно, как выглядит секс нездоровый?), – мне вспоминаются голые до пояса, загорелые и белозубые спортсмены, марширующие по Красной площади пред очами Сталина. Или немецкие штурмовики. Те тоже были очень здоровыми ребятами. Нездоровых они, как и мы, считали лузерами и травили керосином внутривенно.
Для всех это кончилось плохо: и для спортсменов, и для штурмовиков, и для немецких шизофреников. Почему-то идеи сокрушительного здоровья присущи именно тоталитарным режимам.
II
Вернемся к нашим больным. Умирающие, они всегда симпатичнее выздоравливающих и, тем более, гораздо симпатичнее они здоровых выписантов. Умирающие – не жалуются. Все им – до лампочки. Главное тут – не мешать.
У выздоравливающих же появляются неисполнимые желания и аппетит. Они капризно требуют внимания и разносолов. Выздоровевшие больные и их родственники – хуже всех. Пока больной тяжел – все говорят: «Лишь бы выжил!» Когда идет на поправку: «А когда у него речь восстановится?» (Дождешься! Многое он тебе скажет, когда сможет!) Перед выпиской: «Он совсем другим стал! Лечили плохо!»
А еще через месяц выписанный больной под диктовку жены пишет жалобу министру здравоохранения: «После операции, из-за безответственных действий хирурга П. К. и медсестер из кружка его члена, у меня снизилась половая потенция. От этого моя счастливая семейная жизнь – под угрозой. Прошу разобраться, наказать и восстановить».
Так что смерть – не самый плохой вариант. Даже похороны, которых многие страшатся, мало чем отличаются от свадьбы: те же цветы, музыка, выпивка. Только чокаться нельзя.
Anamnesis vitae
Случай мании: человек зарабатывал, выпрашивал, крал деньги и жег их. Таким образом он хотел уничтожить Мировое Зло.
Фак мимо кадра
В палате № 3 мальчишка шести лет с опухолью головного мозга примостился на подоконнике и рисует на казенном листе А4 акварельными красками. Рисунок его мне сразу не понравился. В два цвета, синий и черный, нарисовал он три, предположительно человеческие, фигуры.
Говорю:
– Привет, Пикассо! Что это у тебя за Авиньонские девушки?
Максим смотрит на меня с укоризной:
– Это мама, папа и я!
– А почему у тебя и мама и папа – в платьях? И ноги у них какие-то короткие!
Мальчишка тычет в черную фигуру пальцем и возражает:
– У папы не платье! Это – ряса. И совсем не короткие ноги у моей мамы! Это у нее платье такое длинное!
Отец у Максима – сельский священник. А мать, стало быть, – попадья, и мини-юбки ей в самом деле – не пристали.
– А небо у тебя почему черное?
– Это – тучи! Сейчас дождь пойдет.
И Максим начинает смело ляпать по всему рисунку черные (опять этот цвет!) кляксы.
– А это у тебя что? Вот это, между тучами… Самолет?
– Это Господь Бог наш сущий на небесах. Он всегда такой. Его у нас много на стенке висит.
Максим перенес три операции и теперь готовится еще к одной, четвертой. Была у него уже и клиническая смерть, и кома в течение месяца…
Больной, лежащий на койке через одну от Максима, внезапно захрипел, свернул голову направо, закатил туда же глаза и забился в судорогах… Если после приступа будет еще и афазия, то искать аневризму надо будет в левом полушарии мозга, в переднем адверсивном поле. Сделаем ангиографию системы левой внутренней сонной артерии.
– Во как его кондратий-то лупит! – буднично прокомментировал Максим и запел: – Томболия-тромболетта, тромболия, тромбола!
Вот этим он и славится! После первой операции у Максима появилась способность к сочинению бессмысленных стишат, которые он поет на один мотив, типа «карамболина-карамболетта». Наши же больные вообразили, что песенки Максима имеют тайный смысл. Стоит ему появиться у нас в отделении – тут же начинают его навещать с фруктами-шоколадками болезные со всей больницы. Особенно те, кому предложили хирургическое лечение. Слушают, записывают, трактуют и осмысливают Максимовы бессмысленности, а потом многие отказываются от всякого лечения и поспешно выписываются.
Тут есть какая-то тайна. Больные люди охотно верят именно ущербным людям: воющим дедам-отшельникам, безграмотным знахаркам, невинным младенчикам…
Пришла как-то ко мне на консультативный прием тетка по поводу болей в спине. Совершенно убогая, заскорузлая гражданка средних лет. Двух слов связать не могла! А когда, наконец, она ушла – тут же набежали возбужденные женщины нашего отделения и, делая круглые глаза, стали наперебой рассказывать об этой каракатице чудеса. Все, мол, она лечит и все наперед знает! Попасть к ней можно только в очередь и за большие деньги.
Говорю:
– Что ж вы, девки, мне заранее не сказали! Полечил бы я у нее свой алкоголизм!
Ночью сосед Максима внезапно умер. В два часа ночи он пришел на пост и попросил «чего-нибудь для сна». Когда сестра через полчаса принесла ему в палату таблетку феназепама, списанную в трех журналах и истории болезни, – больной был мертв.
Стали мы сочинять посмертный эпикриз. Наши больные умирают часто, и поэтому в подобных сочинениях мы премного преуспели: расхождений наших диагнозов и патологоанатомических – не бывает. Так и в этом случае. В истории болезни умершего, в графе «осложнения» вписали мы тромбоэмболию легочной артерии, и на вскрытии так оно и оказалось!
«Томболия-тромболетта…» – вспомнил я песню Максима.
Бывают же такие совпадения!
* * *
Готовили-готовили мы Максима к операции, и все прахом пошло! Утром, за час до начала операции, пришла плачущая постовая сестра в сопровождении разъярённой старшей отделения.
– Ну говори, дура! – рявкнула старшая сестра. – Я уже, П. К., не знаю, что с ними делать! Говоришь-говоришь, а толку – ноль!
Всхлипывая и утирая сопли, молоденькая сестричка поведала, что Максим наелся с утра конфет и выпил два стакана газировки.
– Я его предупреждала! Я все его съестное спрятала! А больной из сосудистой хирургии принес ему коробку конфет и бутылку «Тархуна»! Максимка «Тархун» любит.
Говорю ему: «Что ж ты наделал! Сейчас анестезиолог придет. Операцию отменят, а меня – убьют!!» А он только улыбается!
Пошел я в палату к виновнику торжества.
История, конечно, непонятная. Максим – очень умный ребенок. К тому же опухоль привела к развитию у него водянки головного мозга, а такие дети всегда мудры не по годам! КПД умирающего мозга почему-то невероятно повышается.
Максим дожевывал, сидя на том же подоконнике, оставшиеся конфеты. Пластиковая бутылка с газировкой была наполовину пуста. «Безжалостно буду гнать теперь всех Максимовых посетителей!» – подумал я.
По постели мальчишки были разбросаны все те же черные рисунки. Горячая игла кольнула мне в сердце:
«Что это он все в черном видит? Может быть, и хорошо, что сегодня операции не будет…»
Максим поднял на меня веселые глаза, сказал:
– Здрасте, командир-начальник!
И запел все ту же «карамболину»:
– Фак мимо кадра! Фак мимо кадра!
Во дела! Он и английский знает?! И слово употребляет по назначению и к месту…
– Ты что такое поешь?
– Песню.
– А где ты такую услышал?
Смотрит на меня озадаченно:
– Нигде. Сам сочинил.
Потрепал я Максимку по изрезанной голове и пошел к себе в кабинет. Боль в сердце становилась все сильнее. Прилег на диван, но лежать не смог: меня охватили страх и тоска. Пробил холодный пот. Стало тяжело дышать… Набежавшие коллеги сволокли меня в кардиореанимацию, и суровый тамошний доктор Альберт Михайлович сказал сквозь провонявшую табачным перегаром маску:
– Лежи уж, сукин сын! Не дергайся. Инфаркт миокарда у тебя.
«А, – подумал я. – Максим! Вот мне и „фак мимо кадра“! Может быть, он в самом деле что-то узнал там, после жизни в своей клинической смерти и коме, где ангелы и бесы с прозрачными стрекозьими крылами… Летают вверх-вниз… Мама варит абрикосовое варенье в большом медном тазу… Мы идем под жарким солнцем на шумливую речку Нальчик ловить пескарей и плотву…» Так начинает действовать на меня введенный сгоряча промедол и что-то еще седативное.
Боль утихла, и я погружаюсь в сон, где нет операций, часто умирающих больных и бестолковых их родственников.
Anamnesis vitae
Когда состояние больного с черепно-мозговой травмой тяжелое, и его, в связи с этим, нет времени обследовать, допустимо насверлить в стандартных точках отверстия в костях черепа и осмотреть через них мозг и его оболочки.
Нейрохирург-дежурант наложил 6 фрезевых отверстий поступившему коматозному больному (был доставлен по скорой как больной с черепно-мозговой травмой). Ничего не нашел. Больной умер.
На вскрытии нашли доброкачественную опухоль мозга, исходящую из его оболочек. Все поисковые отверстия были произведены в аккурат по окружности этой опухоли! Стоило сделать хотя бы одно из шести отверстий на 3–5 мм ближе к центру – и опухоль была бы обнаружена. Но не повезло обоим: и врачу, и больному.
Когда здоровье не по карману
Одна больная написала на нас жалобу. Прооперировали мы ее по поводу грыжи межпозвонкового диска, но через четыре месяца после операции ее перевели на инвалидность в поликлинике по месту жительства. Больная считает, что инвалидом ее сделали мы, хирурги.
Подняли бумаги, стали разбираться. Спрашиваем больную:
– Мы рекомендовали вам курсы массажа ног и поясничной области. Делали?
– Какой массаж! На него записываться надо за три месяца вперед. Платно – пожалуйста, сколько хочешь. Но у меня таких денег – нет.
– Занятия в бассейне посещали?
– Вы издеваетесь, что ли? Какой бассейн! До него добираться надо с тремя пересадками, а доберешься – так и заплачешь: один час в бассейне – шестьсот рублей!
– Ну хотя бы рекомендованные вам упражнения делали?
– А вы их сами пробовали делать? У меня гипертония, сахарный диабет и веса лишнего двадцать килограмм! Пару упражнений сделаю и валюсь с давлением двести на сто двадцать!
– Мы ведь рекомендовали вам и диету, курс гипотензивной терапии, наблюдение у эндокринолога…
– Эндокринолога! Не смешите меня. У нас эндокринологом девочка-сорокадюймовочка сидит! Поперек меня шире в два раза! Глянула на меня одним глазом, другим – в анализы, прописала манинил, который я уже и так пять лет пью, и сказала, чтобы я к ней полгода не приходила. А за гипертонию вы мне вот что скажите, доктор. Мне знакомый сантехник сказал, что понижать давление – вредно. Если в ржавых, забитых шлаками трубах упадет давление – вода до верхних этажей не доходит. Так, говорит, и в сосудах, заросших холестерином: понизили давление – и кровь до головы не добрасывается! Получается инсульт. Врет или нет?
– Оригинально! Но вы об этом лучше с кардиологами поговорите. Давайте с нашими делами разберемся. Прописанную нами диету вы соблюдали? Вам ведь, в самом деле, стоило бы похудеть…
– Капуста брокколи, салат латук и рыба форель? А вы знаете, сколько я получаю? Сколько за квартиру и свет плачу? Тут еще счетчики на воду поставила, денег за них заплатила из отложенных на отпуск, а платить стала в полтора раза больше! При советской власти ванну каждый день принимала, а теперь подмоешься кое-как тонкой струйкой и бежишь к счетчику: «Сколько там накрутило?»
– Понятно. Но вы нам, Олимпиада Семеновна, вот что скажите. До операции вас два месяца мучили боли в ногах, спине. Наркотики не помогали! Сейчас болей у вас нет. Мочу – держите.
– Что это?
– При кашле, натуживании моча не подтекает в штаны?
– Нет! Слава богу – прошло!
– Сила в ногах тоже восстановилась: стопы не висят, ходите нормально… А ведь до операции – пластом лежали!
– Так я – не против…
– И еще скажите нам, любезная Олимпиада Семеновна, как это вам так быстро инвалидность дали? Кроме мышечных контрактур, которые при желании можно за месяц ликвидировать, нет у вас симптомов!
– «Дали»! Заплатила, вот и дали инвалидность. Добрые люди подсказали, кому и сколько занести….
– Ловко! Это вы, значит, за взятку получили рабочую группу и еще на нас за это жалобу написали? Хорошо ли это, уважаемая?
– Да ладно вам, доктор! Вам небось ничего все равно не будет, а мне – компенсация положена за частичную утрату здоровья через вашу операцию.
– Вот как! Но, чтобы деньги получить, Олимпиада Семеновна, надо было не жалобу в облздравотдел писать, а в суд идти!
– В суд? А я в прокуратуру еще на вас написала!
– Это правильно! Через прокуратуру вы быстрее до суда дойдете. Всего хорошего. До встречи в суде!
– Ой, доктор, миленький! Простите меня, дуру неграмотную! Я ведь как думала: по инвалидности получу, с зарплаты отложу, с вас вытребую – вот и будут у меня денежки на массажи, диету и бассейн! Вы мне еще вот что скажите, а то я другим не верю: мовалис мне можно пить? А амбене? Хотя что я горожу: амбене уже не выпускают….
Рассказываем тетке про мовалис и прочее. Еще раз говорим о способах реабилитации. Слушает, кивает и извиняется через слово. Ни в какие бассейны она, конечно, ходить не будет. Потратит все деньги на БАДы и пиявок.
Anamnes vitae
Мужчина работал санитаром в больничном морге, а по выходным торговал мясом на Центральном рынке.
Обручальные шунты
I
Из иных больных жизнь колом не вышибешь. Бывает, оперируешь такого, а все прахом идет: кровь свистит из всех дыр, ткани рвутся, в ране тесно, инструменты срываются. Больной тем временем просыпается и норовит с операционного стола сбежать. Его анестезиолог за ногу ловит в самый последний момент. Такого натворишь в самом нутре организма – смотреть тошно! Стыдливо прикроешь всю эту окрошку бледной кожей. Ушьешь ее особым подарочным вариантом косметического шва. С молитвой, но без всякой надежды. Гемостаз[9] – то на соплях, мозг – отечен, крови потеряли полведра.
Глядь, а на следующий день этот болезный уже вдоль стеночки к сортиру пробирается, пряча сигарету в рукаве! Да кури ты, дорогой, на здоровье, не таись! Я бы тебе и выпить налил ради такого счастливого случая, да у самого нет ни грамма. Не поднесли еще.
Но есть больные противоположные. Жизнь в них – еле держится. Только тронешь такого скальпелем или введешь препарат, который мы уже сто лет не одной тысяче больных вводим, и – abs! – всё по нулям: ни пульса, ни дыхания, ни прочих признаков недавно еще вполне счастливой жизни. Умер с дискуссионным прогнозом на оживление.
И что особенно печально – ничем те и другие больные до врачебного вмешательства не отличаются!
II
Жизнь некоторых наших нейрохирургических больных висит на тонкой силиконовой трубочке диаметром со стержень разовой шариковой авторучки.
У многих больных с опухолями головного мозга развивается гидроцефалия. В естественных полостях мозга начинает скапливаться излишнее количество жидкости – ликвора. Маленькие эти полости (желудочки мозга) превращаются в раздутые водой баллоны.
Постепенно давление жидкости в желудочках нарастает и начинает выдавливать мозг из черепа, как зубную пасту из тюбика. В результате больные гибнут не от самой опухоли, а от избытка воды в полостях мозга.
Спасает этих людей немудреная операция. С помощью системы тоненьких трубок и клапана (шунта) мы отводим избыток жидкости из мозга в брюшную полость больного. Вся эта система – под кожей. Она абсолютно незаметна и не доставляет никаких неудобств больному. Называется такая операция вентрикуло-перитонеальным шунтированием. Особенно часто такие операции приходится делать детям.