Читать онлайн С войной не шутят бесплатно

Баку – город ветров. Бывает, откуда-то с небес, из неведомой глубокой дыры, сваливается жестокий, сильный, способный перевернуть автомобиль ветер и начинает куролесить, носиться с воем и грохотом по улицам, пугать старух и детей, подбрасывать в воздух бродячих псов и шмякать их об асфальт, гоняться за людьми, оказавшимися на открытом пространстве, и засыпать окна домов песком.

Дурные это ветры – бакинcкие, дурнее не бывает.

Зато после их разбойных налетов хорошо клюет рыба. Удочку можно забрасывать даже в лужу – обязательно что-нибудь зацепится.

Впрочем, для капитан-лейтенанта Мослакова все едино: когда ловить, на какую наживку, – он мог ловить даже на голый крючок и вытаскивать рыбу по заказу. Если кто-то на берегу заказывал добыть окуня, он ловко выхватывал из воды колюче-глазастого окуня, если просили зеленуху, извлекал ее из морской пены, со змеиным шипением подкатывающейся под деревянные сваи причала, если же на берегу оказывался гурман и просил поймать царь-рыбу, то Паша Мослаков принимал и такой заказ.

Он был настоящим богом по части рыбалки. И, пожалуй, не было в пограничной морской бригаде более неунывающего человека, чем Мослаков.

Но сейчас он сидел на причале грустный, рыбу, вопреки обыкновению, не ловил и с неким нехорошим изумлением оглядывал лица своих бывших земляков.

Причал был густо забит рыбаками. Все – азербайджанцы. Ни одного русского среди них не было. Впрочем, об этом факте надо было задумываться не сейчас, а раньше, когда все они – и Мослаков, и эти люди – были советскими и о национальности своей никто никогда не думал. Сейчас же национальное «я» вылезло на первое место.

Все сидящие на причале люди были «випами» – «очень важными персонами», первым сортом, «цимесом», как говорил тезка Мослакова капитан-лейтенант Павел Никитин, а Паша Мослаков, по их мнению, – третьесортным человеком, приравненным к собаке.

Однако публика, занявшая причал на манер кур, устроившихся на отдых на насесте, тоже особо не веселилась. Не потому, что неожиданно свалившаяся на них государственная независимость чем-то им грозила, – совсем наоборот, она тешила их самолюбие, наполняла сознание гордостью: наконец-то они бакинскими вышками будут распоряжаться сами, – хмурились бывшие земляки потому, что море не хотело радовать их.

Кепки-«аэродромы», на которые можно было запросто сажать вертолетный полк, недоуменно посматривали друг на друга и пожимали плечами: интересно, с какой это стати дедушка Каспий повернулся к ним задом?

Русский мужик давным бы давно поднялся и покинул мол, пошел бы куда-нибудь пить пиво, но только не местные рыбаки. Местные рыбаки – ребята упрямые, упрямство родилось раньше них. Они просидят здесь до вечера. Даже если не будет ни одной поклевки, все равно не уйдут. Паша Мослаков сожалеюще вздохнул и окинул критическим взором снасти, которыми были вооружены здешние рыбаки.

Каких только удочек здесь не было! Длинные, сверхдлинные, короткие, с пластмассовыми надставками и рогульками-трезубцами, в виде латинской «S» и немецкой «W», квадратные и ромбовидные, кривоколенные и эллипсоподобные – по части придумок здешний народ не сравнить ни с кем… Но толку от этих сложных конструкций не было никакого – рыба все равно не клевала.

«Ладно, – подумал Паша Мослаков с усмешкой, – сейчас я вам покажу, как надо варить борщ из гаек. Правда, урок может плохо закончиться. Впрочем, что главное в профессии пулеметчика? Главное вовремя смыться с поля боя».

Он достал из кармана куртки небольшой моток лески – рыболовные причиндалы он всегда носил с собою, – привязал к нему пару крючков, следом достал грузильце – заранее надсеченную свинцовую дробину, затем плоскую пластмассовую коробку. Из коробки он извлек двух радостно извивающихся червячков – ожили «звери», почуяв свежий воздух, засуетились, думая, что наконец-то пришла свобода. Мослаков, хмыкнув, насадил «зверей» на крючки и, намотав конец лески на палец, зашвырнул червячков в море.

Сидевшие рядом «аэродромы» в едином презрительном порыве повернули к нему головы, один даже гадливо сплюнул в воду и пробурчал:

– Привыкли эти русские… море засорять… Тьфу!

Сами они ловили на наживку изысканную – на слабосоленую кетовую икру и личинки жуков короедов, на сочную клейкую кашу, сдобренную пахучим кедровым маслом, и жареное тесто, на лепешечки, нарезанные из черной паюсной икры, и привезенную из Ирана рыбью вкуснотень – диковинных сухих гусениц, сто граммов которых тянули на месячный заработок капитан-лейтенанта Мослакова, – в общем, у каждого были свои секреты и своя закуска, любовно приготовленная для обитателей здешних глубин и мелей.

А у капитан-лейтенанта были лишь обычные навозные червяки, выкопанные на задах огорода одного русского дедка, выращивавшего помидоры величиной с коровью голову и редкостные, сладкие как сахар персики, – одни только червяки, и больше ничего.

Рыбаки в кепках-«аэродромах» отвернулись от Паши Мослакова, будто его здесь и не было. Паша в ответ только губы раздвинул в легкой усмешке. «Ладно, выдам вам концерт на память. С ватрушечным боем, салатом из рубленых гвоздей и пирожными с селедкой. Будете знать, как русские офицеры умеют договариваться с морскими богами».

Тут Мослаков поспешно вскинулся – забыл поплевать на червяков, вот незадача-то, проворно выбрал леску из воды, изловил ее конец и азартно поплевал вначале на одного червяка, потом на другого и вновь закинул леску в море.

На этот раз рыбаки даже не пошевелились.

Настроение у Павла Мослакова было препоганым. Пограничная бригада уходила из Баку в Астрахань, с места обжитого, насиженного, перемещалась в неизвестность, на место совершенно голое. В Астрахани, на полосе берега, выделенного морской бригаде, не было ни причалов, ни топливной площадки, ни грузового мола – один лишь мусор.

Жилья тоже не было. Часть имущества уже переброшена туда. Тезка Мослакова капитан-лейтенант Никитин, вернувшись из Астрахани, молвил уныло:

– Как бы нам там не пришлось жить в камышовых шалашах. Вместе с семьями да с детишками.

А здесь, в Баку, у бригады был свой городок с прекрасным жильем: у каждого офицера – отдельная квартира. «Цимес!» – восхищенно произносил Паша Никитин. И все это надо бросать.

Льстивые азербайджанские чиновники успокаивали пограничников:

– Мы вам компенсацию выдадим. В твердой валюте.

– В долларах, что ли?

– Зачем же в долларах? – обижались чиновники. – У нас есть своя твердая валюта – манат. Выдадим в манатах.

– И на что же потянут наши прелестные квартиры?

– Один квадратный метр – сорок манатов.

В пересчете на русские рубли это было тьфу – калоши только можно было купить. А к ним – пачку гвоздей. Калоши прибивать к полу. Чтобы не украли.

Леска, обернутая вокруг пальца, натянулась, Паша почувствовал, что к наживке подошла рыба. Паша приподнял одну бровь, правую: та-ак, что это за рыба? Похоже, жирная сонная зеленуха. Очень хорошая штука в жареве. Масло на сковородку даже бросать не надо, зеленуха жарится без всякого масла, на собственном жире.

Он обратился в чутье: больно уж экземпляр осторожный. Крупная зеленуха, не иначе. Рыба опытная, на своем веку повидала много, вот и осторожничает.

За первой, едва приметной поклевкой последовала вторая, такая же, едва ощутимая. Паша ждал.

Именно этот момент, когда зеленуха соберется с духом, и надо уловить.

Капитан-лейтенант почувствовал, как в ушах у него что-то сжалось, потом раздался тонкий звон, словно внутри включился некий радар. Мослаков улыбнулся тихо, едва приметно и в следующий миг сделал резкую подсечку.

Тяжелая рыба бултыхнулась на леске, стремясь уйти на дно. Мослаков чуть отпустил леску, чтобы она не обрезала ему пальцы, сделал вторую подсечку, вгоняя крючок поглубже в пасть рыбе.

Через пару минут зеленуха уже звучно хлопала мокрым хвостом по молу.

– Не осетр, конечно, но и не пескарь, – произнес Мослаков довольно.

«Аэродромы», как один, дружно повернулись к нему. Порыв был общим, на лицах – недоумение, страдание, боль, зависть, ненависть, обида, онемение, еще что-то, чему нет названия: повезло, мол, Ивану-дураку…

Мослаков ухмыльнулся, поправил на крючке червяка, которого зеленуха так и не успела «оприходовать», звучно поплевал на него и забросил снасть в море.

«Аэродромы» начали тревожно переглядываться друг с другом: этот малоразвитый русский случайно сел на добычливую яму, так он может и обловить их…

Рядом с мослаковской леской в воду звучно шлепнулся яркий, по-попугайски волнисто раскрашенный поплавок. Следом – другой, такой же яркий, потом – третий. Мослаков досадливо крякнул и несколькими резкими движениями выбрал леску из воды. Если не вытащить, от лески останутся одни ошметки.

Скрючив рогулькой пальцы, Мослаков намотал на них леску, чтобы она не запуталась и не образовались противные «бороды», поддел под жабры зеленуху и переместился на пятнадцать метров правее.

Освободившееся место заняли сразу три человека. Еще двое сделали отчаянный спортивный рывок, но опоздали: в борьбе побеждают сильнейшие. Трое победителей, издав торжествующий орлиный клекот, уставились неподвижными глазами на поплавки, болтающиеся в пене. Поплавки были мертвыми – ни одного живого вздрога.

Заняв одно из брошенных мест, капитан-лейтенант сдернул с рогульки пальцев леску, расправил ее, поплевал на заскучавшего червячка, сидевшего на верхнем крючке, потом сменил того, что сидел на крючке нижнем и забросил снасть в море.

Минуты через три он почувствовал, как леска, намотанная на палец, осторожно натянулась и тут же ослабла, затем вновь натянулась и опять ослабла, натяг был незначительным, очень аккуратным, и Паша невольно почесал пальцами затылок – что-то он не знает такой деликатной рыбы в Каспийском море. Кто это?

Может, окунь? Вообще-то окунь хамоват по натуре, наживку он хватает по-собачьи, хапком, будто голодный двор-терьер, а здесь налицо повадка интеллигентная, деликатная, больше зеленушечья, чем окуневая. Только о червяка терлась губой совсем не зеленуха.

Мослаков чуть потянул леску на себя, она свободно подалась, и Паша перестал ее тянуть: будь что будет! Если тянуть дальше, можно все испортить.

Он замер.

Минуты две леска «молчала» – ни стука, ничего, будто она была мертвая, потом все-таки вновь раздался осторожный стук, уже знакомый – та же самая рыбеха вновь начала тереться губой о червяка.

«Тут я тебе, голуба, и разрисую зенки розовой краской, – подумал Паша, замерев, – чтобы не посещали худые мысли о сковородке».

Скосил глаза в сторону: как там «аэродромы»?

«Аэродромы» сосредоточенно замерли, взглядов со своих поплавков не сводили. Поплавки по-прежнему мертво лежали на воде.

«Ну-ну», – Мослаков усмехнулся и в ту же секунду сделал резкую подсечку.

Через полминуты он выволок на причал крупную рыбу. Это был окунь. Старый, тертый жизнью окунь, который уже побывал на крючке, но благополучно сошел. Потому он и вел себя так осторожно.

«Аэродромы» дружно ахнули. А один из рыбаков-кепочников, небритый, с крупными мочками ушей, похожими на два пышных лаваша, вздохнул громко и произнес с откровенным презрением:

– Везет же дураку!

«Аэродромы» задвигались вновь, нацеливаясь на точку, которую сейчас занимал Мослаков. Капитан-лейтенант вздохнул и, привычно раздвинув два пальца левой руки рогулькой, указательный и большой, намотал на них леску, подцепил окуня с зеленухой и покорно отошел в сторону, освобождая место.

Сделал он это вовремя, иначе бы его сбили с ног. Через минуту на его месте уже сидели шесть человек.

Мослаков вновь занял освободившуюся точку, глянул с причала вниз – что там за вода? Вода была мелкая, светлая, ошпаривающе-злая, она даже шипела по-гусиному яростно, предупреждающе, но в озлобленности ее Мослаков не нашел ничего враждебного для себя.

Не в воде были сокрыты причины его жизненных неудач, и осознание того, что самое совершенное творение природы – человек проявляет такое преступное несовершенство в отношениях друг с другом, откровенно стремится загрызть, повалить на землю, вонзить зубы в глотку, повергало его в непроходящую печаль. Люди, неужели это вы? Или вам замутили голову речи разных политиков и вы берете себе столько суверенитета, а значит, власти, воли, бесстыдства, возможности угнетать других, сколько хотите?

Были вещи, которые никак не укладывались в голове капитан-лейтенанта Мослакова. Впрочем, они не укладывались не только в его голове.

Он вновь размотал леску и бросил ее вниз, под черную, в густой мшистой налипи сваю. Мослаков понимал, что все, что он сейчас делает, вся эта показуха – от некой беспомощности, от внезапно наступившего и уже прочно впитавшегося в кровь осознания собственной ненужности: был человек нужен, нужен, нужен, а потом сразу, в один присест, оказался вдруг не нужен. И это ощущение оглушало его, слепило, оно все перевернуло внутри и из здорового сделало капитан-лейтенанта больным.

Все, что он сейчас совершал, было обычным ребячеством, и надо бы остановиться, но он, ощущая собственную беспомощность, скованность, схожую с беспомощностью человека, у которого связаны руки, остановиться не мог.

Он не мог совершить большой, продуманный поступок, который можно было приравнять к акту мести, а мелкий – совершить мог.

Через несколько минут он вытащил из-под черной сваи двух зеленух – рыбы обирали жирный подводный мох, в котором в изобилии плодились разные морские козявки, жучки, червячки, рачки, пиявки, так что взять зеленух не составляло особого труда. Следом он вытащил серенькую, похожую на откормленную селедку, колючку.

Для ухи или для шкары колючка – рыба столь же необходимая, как и розовая, тающая во рту султанка. Паша засунул рыбу в полиэтиленовый пакет, украшенный надписью «Кэмел» с изображением хмурого верблюда, бредущего по пустыне, встряхнул пакет, укладывая рыбу на дне в рядок, и поспешно смотал леску на два растопыренных пальца.

Рыбы набралось как раз на хорошую шкару. Сегодня на шкару надо будет собрать бакинских друзей. Это будет прощальное застолье.

Что такое шкара? Мослаков узнал, что такое настоящая шкара, в Крыму у своего приятеля Володи Веселика, ялтинского водолаза. Шкара – особое блюдо, которое только в Крыму да еще в Баку, у Паши Мослакова, и можно отведать.

Для блюда этого обязательно нужна свежая рыба, специи и противень с завышенными бортиками. В противень плотными рядками укладывается рыба, заливается водой, между укладками рыбы распихиваются специи – лавровый лист, перец, сушеная трава, если дело происходит зимой, и свежая, если дело происходит летом. Затем противень определяется в печь либо в духовку. Там любимое блюдо капитан-лейтенанта Мослакова и созревает. Времени оно требует немного, но вкуснее шкары нет ничего на свете, в этом Паша был уверен твердо. Может быть, только другая шкара. Например, из мидий, которую Веселик готовит лучше, чем рыбную шкару. Но когда ешь шкару из мидий, одно бывает плохо: все время надо остерегаться за зубы: в мидиях попадается жемчуг. Много жемчуга. Темноватый, без особого сверка-блеска, без таинственного тумана и розовины, он ценности особой не представляет, но тем не менее это настоящий жемчуг, из него запросто можно собрать нитку бус или слепить браслет на запястье.

Отменным бывает бульон, собирающийся на дне противня, – густой, одуряюще вкусный, язык проглотить можно. Если запивать им водку – никакой алкоголь не возьмет.

Первым пришел Магомед Измайлов, журналист из местной газеты. Был Магомед когда-то нефтяником, в море ставил вышки. Однажды чуть не утонул, сорвавшись с платформы в воду и сильно грохнувшись о волну, но Магомеда быстро выловили, вытряхнули из него макрель, которой он успел нахлебаться, налили полный стакан водки и дали выпить, после чего Магомед покрутил головой ошалело, словно бы соображая, на каком свете находится, на том или этом, и улегся спать.

На следующий день он подал заявление об уходе. Его спросили, зачем он это делает? Ответ был простой:

– Существует закон парности случаев. Сорвавшись один раз с платформы, я обязательно сорвусь и во второй. И никому не ведомо, останусь я жив или нет.

– Помолись Аллаху – и все будет в порядке.

– Аллах в таких делах не помощник.

Магомед достал из кармана бутылку коньяка, запечатанную кукурузной кочерыжкой, поставил на стол, из сумки извлек большой, килограмма на три, кусок осетрового балыка, положил на стол рядом с коньяком и молча уселся в кресло.

– Ты чего такой молчаливый? – встревожился Мослаков. – Не заболел ли?

– Нет, не заболел.

– Тогда чего? Случилось что-нибудь?

– Случилось.

– Что?

– Ты уезжаешь!

Мослаков почувствовал, как у него само по себе задрожало левое веко, он поморщился, веко задергалось сильнее, во рту образовалась горечь. Мослаков улыбнулся печально, положил руку на плечо Измайлова:

– Если бы я уезжал по своей воле…

– У меня такое впечатление, что мир взбесился. То, что происходит, не укладывается в голове… Думаю, мы недолго будем жить в отрыве друг от друга. Народ очень скоро поймет, что происходит. Народ не захочет так жить и вновь объединится, Паша.

Квартира у Мослакова была хоть и холостяцкая, но уютная. У него были даже картины, настоящая живопись, не репродукции: два натюрморта, два пейзажа и один портрет.

Все картины он приобрел в Баку, в мастерских художников. И вообще Паша создавал тот самый уют, который может создать только хорошо организованный человек. А флотскому офицеру плохо организованным быть нельзя – с флота выгонят.

Следом пришел Санечка Зейналов, телевизионный мастер, выдумщик, картежник, выпивоха. Санечка на спор мог запросто выдуть бочонок красного вина объемом не менее тридцати литров. Санечка сам походил на бочонок, только не на тридцатилитровый, а на солидную емкость, близкую по объемам к автомобильной цистерне. За Зейналовым пришел худой, аскетического вида, Алик Самшиев – первоклассный портной, лучше его никто в Баку не шил мужские костюмы. Через двадцать минут квартира капитан-лейтенанта Мослакова оказалась полна гостей.

Мослаков достал из духовки два противня со шкарой, выставил на стол. Противни обставил потными холодными бутылками с белым вином. Бутылки окружили шкару, будто солдаты. Улова, сделанного днем на причале, на шкару не хватило, пришлось добавлять из ранних запасов, хорошо, что запасы эти у Мослакова были, – в холодильнике лежал целый пакет розовой султанки и кусок осетра.

– Скажи, Паша, а уезжать тебе обязательно? – спросил Санечка Зейналов, когда выпили по стакану вина и отведали шкары. – В Баку остаться нельзя?

– Я же военный человек, Саня.

– Ну и что? Азербайджану тоже будут нужны военные люди.

– Я – русский человек.

– Второй раз говорю: ну и что? В Азербайджане останется очень много русских, вот увидишь.

– Для того чтобы остаться, мне, Саня, надо будет уйти с военной службы в запас, на гражданку, а уж потом снова наниматься на военную службу. Сама мысль о том, что надо минут пятнадцать пробыть без погон на плечах, мне противна.

– Э-эх! – Зейналов огорченно махнул огромной крепкой рукой. – И почему это правители наши не спрашивают нас, что можно делать, а что нельзя?

– Не спрашивают до тех пор, пока не спрашивают с них. А ведь с них спросят, и им придется ответить.

На шкару заглянул тезка Мослакова капитан-лейтенант Никитин, он жил в этом же доме, только в соседнем подъезде.

– Что за шум, а драки нет?

– Какое вино пить будешь, красное или белое? – спросил у него Мослаков.

– С утра пью красное. Вещи упаковал?

– А чего мне их упаковывать? Зубную щетку, пару форменных брюк, ночные шлепанцы на липучках. Все это вмещается в одном чемодане. Чемодан под мышку и – привет, буфет! Картины еще со стен сниму, на память о милом солнечном Азербайджане, да два рога из кладовки надо будет достать – в Астрахани обрамлю их металлом, чтобы водку было из чего пить… Вот и все имущество.

– У меня барахла побольше будет, – Никитин вздохнул, принимая стакан красного вина.

– Ты человек семейный, тебе положено.

– Что с нашими квартирами? Выдадут за них компенсацию или нет? – голос Никитина налился звонкой пионерской обидой, в глазах возникла досада. – Не то ведь в Астрахани высаживаться придется в чистом поле.

– Выдадут, – губы у Мослакова насмешливо дрогнули, – столько выдадут, что больше не захочешь. А потом добавят. Догонят и еще добавят. Чтобы не раскатывали губы…

Мослакову хотелось произнести другие слова, хотелось поддержать своего тезку – ведь у того было двое детей на руках, но поддержать – значит, соврать. А вранье Мослакову претило. Он вздохнул. Пауза была красноречивой.

Никитин отпил из стакана вина. Похвалил:

– Цимес!

На следующий день Мослаков с Никитиным пошли вместе в контору, прозванную «медресе», расположенную в старом, еще царской поры особняке, обсаженном тенистыми кипарисами. Их принял чиновник, наряженный в парадный черный костюм и белую рубашку. «Как в похоронном бюро», – отметил про себя Мослаков.

Во рту у чиновника призывно поблескивали несколько золотых зубов. Он, доброжелательно улыбаясь, повертел в руках бумаги, протянутые ему офицерами, стал улыбаться еще доброжелательнее, еще шире.

– Кое-каких справочек не хватает, – сообщил он.

– Каких?

– Ну, к примеру, справки из вашего жэка, что у вас нет задолженности по квартплате.

– Во, блин! – не выдержал Мослаков. – У нас же квартиры отнимают. От-ни-ма-ют. Скоро, похоже, вообще потребуют, чтобы мы за них заплатили.

– Рад бы помочь, но не могу, – чиновник улыбнулся так, что у него стали видны сразу все зубы. – Иначе эту справку потребуют с меня!

Он умолк, давая понять, что аудиенция закончена.

Через два часа нужные справки лежали перед чиновником. Лучезарно улыбаясь, чиновник повертел их перед глазами, положил на стол, провел по ним рукой, будто утюгом.

– Это еще не все, – сказал он.

– Чего не хватает?

– Справки о том, что у вас нет задолженности по оплате электроэнергии.

– И газа тоже?

– И газа тоже, – с прежней подкупающей улыбкой подтвердил чиновник. Прижал руку к груди, там, где сердце.

Потеряли еще два часа, добывая нужные справки. Вновь появились в особняке.

В тенистом дворе невидимые в густых кипарисовых ветвях печально гукали горлицы. Солнце уже поползло к закату. Рабочий день чиновника заканчивался.

Выложили справки об оплате электричества и газа на стол.

– Ну что, теперь все? – с надеждою спросил чиновника Никитин.

Тот взял справки в руки, привычно повертел.

– Нет, еще не все, – с доброжелательной улыбкой, намертво приклеившейся к губам, произнес он, – еще далеко не все.

– Чего же не хватает? – в один голос произнесли Мослаков и Никитин.

– На телефонной станции побывали? – ласково спросил чиновник. – Не побывали. А побывать надо обязательно.

Пришлось тащиться на телефонную станцию. Но расчетная контора станции уже была закрыта – рабочий день окончился. Никитин затравленно вздохнул, у него даже в горле что-то нехорошо пискнуло, будто он целиком проглотил ракушку и та возмутилась, выругался…

До отхода бригады оставалось два дня.

Впрочем, в таком положении находились не только они – находилась вся бригада. За редким, естественно, исключением. Например, медик майор Киричук все предусмотрел и начал оформлять компенсацию за квартиру еще тогда, когда и приказа об отводе бригады не было, получил манаты, обменял их на доллары и сейчас сидел на чемоданах, довольно улыбаясь и жмуря глаза – он и в ус не дул, только поглаживал толстый бок своей жены Клары да прикидывал, какую квартиру купит себе на вырученные доллары, двухкомнатную или трехкомнатную.

Утром взяли справки на телефонной станции. Потом принесли бумагу о том, что воинская часть, в составе которой они служили, уплатила в бюджет города Баку дорожный налог – эту справку требовали от каждого сдающего квартиру, затем чиновник потребовал еще несколько заверенных печатью, с четкой подписью, формуляров, квитанций, справок, расписок, корешков и вершков, но и этого оказалось мало.

Чиновник сложил все это в папки – на каждого отъезжающего он завел по папке, не поленился – и сказал, улыбаясь еще более лучезарно и ярко, чем раньше:

– А теперь нужна еще одна бумага, последняя – из райисполкома. О том, что бывшая советская власть не имеет к вам никаких претензий.

И хотя райисполком не был закрыт, заведующий общим отделом, который выдавал справки, уехал на свадьбу к племяннику.

До отхода бригады из Баку остался один день.

На месте заведующего сидел благообразный старичок в больших летах – не менее ста годков, с лиловым сливоподобным носом и слезящимися глазами.

Был старичок небрежно выбрит, из носа, из ноздрей у него росли густые черные усы. В ответ на просьбу выдать справку он отрицательно помотал головой:

– Нэ могу. Это делает только завэдущий.

– Когда он вернется?

Старичок красноречиво приподнял одно плечо, потом его опустил и приподнял другое:

– Свадьба плэмянника бывает одын раз в жизни. Когда он вэрнется – нэ ведает даже сам Аллах.

Пришлось потревожить начальство. Через час нужные справки были выбиты. Вернулись к чиновнику. Тот удовлетворенно потер руки, прочитал справки и подшил их в папки: мослаковскую справку – в мослаковскую папку, никитинскую – в никитинскую.

– Вот теперь все в порядке! – чувствовалось, что эту фразу чиновник произнес с нескрываемым удовольствием: дело сделано.

– Ну что, имеем полное право получить наши манаты? – неверяще спросил Мослаков.

– Имеете полное право, – чиновник меленько, по-птичьи закивал. – Сейчас я вам выпишу кассовые ордера – пожалуйте к окошку.

– Неужто нам выдадут деньги? – голос Паши Никитина даже дрогнул от некого внутреннего потрясения.

– Выдадут, выдадут, – чиновник, выписывая кассовые ордера, даже кончик языка высунул от напряжения.

– Сегодня?

– А вот этого я не знаю. Кассой, понимаете ли, занимаюсь не я.

До отхода бригады оставалось несколько часов.

– Пожалуйте в кассу! – сказал чиновник, вручая им розовые, с плохо отпечатанными линейками и незрячим текстом бумажки. Улыбался чиновник широко и сердечно, были видны все его зубы, все до единого, даже золотые коренные пеньки.

Касса была открыта, в зарешеченном окошке виднелась милая мордашка с черными глазами-маслинами. Мослаков с Никитиным понеслись к зарешеченному оконцу кассы, будто к последней своей надежде, у решетки тормознули, сунули милой восточной девушке свои ордера.

Та посмотрела на них, как на последних идиотов: и чего, спрашивается, разбежались? Чего потеряли в кассе? Щелчком тонко отточенного лакированного ногтя отбила ордера обратно, произнесла неприязненно:

– Занимались бы лучше делом, чем носиться с этими паршивыми бумажками.

– Чего так? – опешили друзья-офицеры. – Какой-то подписи не хватает?

– Всего хватает. Кроме денег.

– Как так?

– А так!

– Когда будут деньги?

– Когда напечатают, тогда и будут, – собственный ответ показался девушке остроумным, она засмеялась.

– Вот блин! Давно я не чувствовал себя таким бараном! – Никитин выругался.

Девушка в кассовом окошке засмеялась снова. Смех был торжествующим.

Офицеры поняли, что денег своих они не получат никогда.

– И когда же прикажете нам явиться сюда снова? – быстро взяв себя в руки, спросил Мослаков.

– Приходите через полгодика, не раньше, – сказала девушка и захлопнула окошко кассы.

Новое, только что образованное государство Азербайджан – то ли демократическая республика, то ли федеральная исламская джамахирия, то ли соединенные штаты нефтяного полуострова – отобрало у них квартиры и взамен не выдало ничего.

– За что мы с тобой, друг Паша, боролись, на то и напоролись, – сказал Мослаков Никитину, когда они вышли на улицу.

Никитин промолчал.

На душе было паскудно.

Астрахань встретила бригаду жарой.

Над городом висело огромное желтое облако, в котором, будто в бане, парилось солнце, из облака на землю летели мелкие колючие брызги, очень похожие на жидкий металл, ошпаривали людей и собак, загоняли в подворотни все живое.

Лишь одни цыгане, черные, как уголь, словно бы никогда не мывшиеся, бродили по городу, блестели зубами и белками глаз, предлагали жителям дешевые золотые кольца. Но астраханские жители были не столь наивны, как предполагали сыны степей, – мало кто попадался на цыганскую удочку: знали люди, что цыгане делают эти кольца из обыкновенной меди, а точнее, из латуни, которую тоже почему-то принято называть медью.

Естественно, цыгане – по принципу «Кто на новенького?» – навалились на новеньких, на офицеров-пограничников, прибывших из Баку.

– Купи, дарагой, колечко своей суженой, – прилипла к Мослакову длинная проворная цыганка в выгоревшем платье, вольно обвивающем ее ровные стройные ноги, – век благодарить тебя женщина будет. В доме всегда покой будет, никакой ругани. Я вижу по твоим глазам, что у тебя дома часто бывает ругань…

– Да уж, – не выдержав, засмеялся холостяк Мослаков, – раз в неделю обязательно ухожу из дома.

– Вот видишь, – назидательно произнесла цыганка, – купишь колечко – и из дома тебя никто выгонять не будет. Жена век тебя станет благодарить…

– Да уж, – вновь засмеялся Мослаков. – Один век – этого мало…

– То, что нас встретили цыгане, – хорошо, – сказал командир пограничной морской бригады капитан первого ранга Папугин. Худое подтянутое лицо его дрогнуло в печальной улыбке, но глаза его были хмуры.

– Лучше бы нас встретили американцы с бутылками виски, – проговорил майор медицинской службы Киричук, неожиданно подошедший к ним.

– В другие времена нас встретил бы первый секретарь обкома партии со свитой.

– Хрен редьки не слаще.

– Хрен как раз слаще редьки, Киричук, – командир бригады посмурнел еще больше, но тему продолжать не стал – майор был демократом, а демократов Папугин побаивался.

Киричук сжал губы, неодобрительно смерил глазами комбрига с головы до ног.

Место, которое им отвели под базу, раньше принадлежало нефтяному складу. Земля на добрых полтора метра вглубь была пропитана соляркой, некоторые места были такими жирными, что из них можно было выжимать горючее, всякая, даже малая травинка имела стойкий радужный цвет.

Нефтяной склад поспешил приватизировать какой-то шустрый «жучок», от горючего он избавился, от массивных нефтяных емкостей – тоже, продал их на металлолом, а помещения сдал в аренду мелким коммерческим структурам. Под склады. В общем, устроился он неплохо – и производить ничего не надо было, и денежки текли. Главное – вовремя подставлять шайку под золотую струю, не давать шайке переполняться.

Но не все еще было до конца разворовано и приватизировано на Руси – нашлись люди, которые территорию бывшего склада передали выводимой из Баку морской пограничной бригаде. Комбриг пробовал выбить у астраханских властей что-нибудь получше – не удалось.

– Бери, что дают, – сказал ему важный чиновник из областной администрации.

– Так там даже причала нет!

– Обойдешься без причала. Подгонишь баржу, прикрутишь ее канатами к берегу – будет первоклассный причал.

– Системы заправки нет…

– А матросы на что?

– В смысле?

– Пара матросиков всегда бочку солярки до любого корабля донесет.

Командир бригады только руки в стороны развел – ничего себе рецептик.

Так, кстати, впоследствии и поступили: вместо причала поставили старую дырявую баржу, принадлежащую кооперативу, владелицей которого являлась жена чиновника (на деньги, которые выплатили ей за год, можно было купить шесть таких барж), а бочки с соляркой матросы долго вручную катали по сходням на причал, чтобы заправить собравшийся на боевое дежурство ПСКР – пограничный сторожевой корабль.

Впрочем, с этим еще можно было мириться, хуже было, когда корабли мертво застывали у причала-баржи: горючее пограничникам выдавали по каплям.

Но и это еще была не беда. Беда пришла с другой стороны.

Едва вселились в загаженное помещение нефтебазы, в котором планировали разместить штаб, как на трех БМВ без номеров прикатила целая команда: девять человек в красных пиджаках с гладко выбритыми – едва ли не под самую макушку – затылками. Рост и плечи у всех приехавших были одинаковые – рост под два метра, плечи железобетонные. Походили эти парни больше на трехстворчатые платяные шкафы, чем на людей.

Папугин, увидев их, невольно поморщился и сказал начальнику штаба Кочневу:

– Организуй-ка побыстрее четырех автоматчиков с оружием и полным боекомплектом.

Лица у «красных пиджаков» также были одинаковые – плоские, твердые, кирпичи об них бить можно, глаза тусклые, будто у рыб, побывавших в рассоле. В том, что это не делегация филологического факультета местного пединститута, можно было не сомневаться.

Сквозь шеренгу «красных пиджаков» протиснулся маленький округлый человек с форсистыми кудрявыми баками, достающими едва ли не до ключиц. Одет он был дорого, очень дорого, это было видно невооруженным глазом.

Черный, свободного покроя костюм его переливался всеми цветами радуги, белоснежная струисто-тонкая рубашка выгодно оттеняла красоту костюмной ткани, обут он был в туфли, сшитые из натуральной крокодиловой кожи.

Пухлые короткие пальцы украшали кольца с дорогими цветными камнями. Поскольку колец было больше, чем пальцев, то на некоторых пальцах красовалось сразу по три перстня: один с сапфиром, другой с рубином, третий с изумрудом и так далее. Под носом у этого пряника чернели усики а-ля Гитлер, похожие на жесткую нестриженую щеточку для чистки латунных пуговиц.

– Моя фамилия Оганесов, – сказал он.

– Ну и что? – Папугин небрежно приподнял одно плечо.

– Кто тут у вас самый главный? – голос у Оганесова сделался скрипучим, словно бы его присыпали стеклом.

– Предположим, что я, – неприязненно произнес Папугин.

– Документы есть? – глаза у Оганесова налились жидким светящимся железом, он неприязненно подергал щеточкой усов. – Предъявите документы.

Папугин не выдержал, усмехнулся:

– Это вы предъявите документы! Вы находитесь на территории воинской части.

– Нет, это вы находитесь на территории… на чужой территории. – Голос Оганесова освободился от скрипучести, окреп, набрал звучность и стал походить на рокочущий гром. – Это моя территория, моя!

Оганесов сделал знак рукой, и из-за шеренги «красных пиджаков» выдвинулся еще один Оганесов – точная копия первого, только лет на сорок моложе. И одет так же дорого.

«Вот они, “жучки”, расплодились густо, – запоздало отметил Папугин, – вылезли из своих бронированных нор. Один “жучок” поглавнее, побольше весом и мозгами, но оба хороши. Оба достойны времени, родившего их, – перестройки».

Старый Оганесов щелкнул пальцами, и молодой его двойник не замедлил извлечь из кожаного красного дипломата пухлую пачку документов. Старый Оганесов ухватил их цепкими пальцами, распушил широким веером перед лицом комбрига, демонстративно потряс. Движения его обрели некую вальяжную значимость, медлительность, присущие только очень богатым людям.

– Мы люди подневольные, дисциплинированные, военные, товарищ… – Папугин вопросительно поглядел на Оганесова, он забыл его фамилию.

– Господин Оганесов.

– Извините. Мы в армии на господ еще не перешли. Так вот, мы, повторяю, люди дисциплинированные, подневольные, приказов не ослушиваемся, чужого не берем, своего тоже не отдадим. По поводу отвода этого участка земли есть решение правительства…

– У нашего правительства – семь пятниц на неделе. Правая рука не знает, что делает левая.

Папугин деликатно промолчал. Он имел на этот счет свою точку зрения, но, как человек военный, счел за лучшее промолчать.

– У меня есть решение астраханского правительства на эту землю, – Оганесов хряснул каблуком своего роскошного башмака, будто конь копытом, во все стороны полетели маслянистые комья.

Сопровождавшие Оганесова люди приняли крик хозяина за команду и дружно сунули руки за пазуху. Папугин раздвинул губы в легкой сожалеющей улыбке. Рядом с ним незамедлительно выросли четыре автоматчика. «Красные пиджаки» переглянулись. Оганесов неприятно подвигал нижней челюстью.

– Что автоматы! – воскликнул он с пафосом. – Автоматы – это фи! Я ими могу вооружить целую дивизию! У меня их больше, чем вы привезли из Баку на своих железных черепушках, – Оганесов вновь назидательно помотал в воздухе пальцем. – Советую вам, полковник, уносить отсюда ноги подобру-поздорову.

– Не полковник, а капитан первого ранга, – поправил его Папугин.

– Мне все равно, я в ваших лычках не разбираюсь.

– Не в лычках, а в звездочках.

– Полоски на погонах – это тоже лычки.

– Не лычки, а просветы.

– Повторяю – мне все равно! – в голосе Оганесова задребезжали раздраженные нотки. – Еще раз советую вам, полковник, поскорее убираться отсюда.

– Капитан первого ранга, – вновь невозмутимо поправил его Папугин.

– Иначе земля загорится у вас под ногами!

– Предупреждение принял, – Папугин наклонил голову, не выдержав, улыбнулся язвительно, скосил глаза на выстроившиеся в ряд корабли бригады – внешне небольшие, проигрывающие в размерах крупным океанским утюгам, но неплохо вооруженные – лишь один ствол маленькой корабельной пушки запросто мог перерезать пополам все роскошные «бээмвушки» приехавших на разборку «красных пиджаков».

Оганесову пришлось отбыть ни с чем.

– Ну и какое твое впечатление, Владимир Константинович? – спросил Папугин у начальника штаба.

– Будет маленькая война.

– Пусть будет. Поступим по-наполеоновски: для начала ввяжемся в драку, а там – посмотрим.

Война войной, политика политикой, лай различных групповых, национальных и прочих лидеров лаем, а военные должны стоять в стороне от всего этого. Надо было устраиваться, обживаться.

Под жилье бригаде выделили сложенный из старых кирпичей хоздвор, в котором когда-то располагался профилакторий, специализировавшийся на принудительном лечении алкоголиков, – тут, казалось, даже стены пропахли перегаром.

Жить в этом помещении было нельзя, но иного выхода не было, просто не существовало – в этом старом кирпичном бараке надлежало жить. Надо было только основательно этот хлев вычистить, выскоблить, вымыть. За это пришлось взяться женам офицеров.

Командовала «парадом» жена Никитина Лена – подвижная говорливая толстушка с веселыми глазами и рано увядшим лицом: тяжело далось рождение двух детишек, смерть отца, похороненного в Баку, два переезда.

Капитан-лейтенант Никитин уже служил в СНГ – в городе Вентспилсе и был оттуда изгнан вместе с коллегами-пограничниками. Только изгнание происходило более цивилизованно, чем в Баку, – выдавливали не так откровенно, и то, что надо было заплатить пограничникам, – заплатили. Без всяких проволочек, без изюмных восточных улыбок и требований предъявить несколько десятков никому не нужных справок.

Но все равно переезд есть переезд. Это всегда – потеря. Не говоря уже о том, что всякий переезд на новое место равен двум пожарам и одному наводнению. Через год после переезда из Вентспилса в Баку Никитиных попросили и из Баку.

Лена Никитина возглавляла женсовет и занимала едва ли не единственную женскую должность в штабе бригады – была инструктором по работе с семьями военнослужащих.

Даже у видавших виды женщин опустились руки, когда они вошли в бывший профилакторий. У жены Кочнева Светланы Сергеевны на глаза навернулись невольные слезы:

– Бабоньки, а мы ведь никогда еще не сидели в таком дерьме, как сегодня.

Но глаза боятся, а руки делают: через несколько дней бывший алкогольный профилакторий перестал иметь вид запущенной зловонной конюшни. Хотя ощущение, что жить приходится в конюшне, не проходило еще очень долго.

Что такое граница, в Астрахани раньше не знали. Теперь же Астрахань стала пограничным городом. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. С «зеленофуражечными» строгостями и контрольно-пропускным режимом, с заполнением таможенных деклараций и задержанием судов, идущих в порт с нарушениями. Раньше ничего этого не было, и суда под флагами Казахстана, Азербайджана, Туркмении ходили сюда как к себе домой – беспрепятственно. И очень удивился капитан туркменского судна, когда его задержали на главном волжском банке для досмотра.

– Это что за произвол? – завопил он, неприятно двигая нижней челюстью: с досмотром капитан никогда не сталкивался и Астрахань считал своей родовой вотчиной. – Добрую сотню раз приходил сюда, доставляя что просили, и ни разу не видел ни одного пограничника. А тут… Вот напасть. Тьфу!

– Это не произвол, это обычная пограничная проверка, – спокойно объяснил ему капитан-лейтенант Паша Никитин, начищенный, отутюженный, благоухающий давно забытым одеколоном под названием «Шипр». Запах этого одеколона Паше очень нравился, он запасся им еще в Вентспилсе, в тамошнем отделе военторга – купил целых восемь флаконов. Одеколон оказался «долгоиграющим». Восьми флаконов могло хватить на всю Пашину жизнь, поэтому одеколона он не жалел.

– Тьфу! – сплюнул капитан туркменского судна – облезлого старого сухогруза со ржавью, проступившей на бортах.

– Предъявите судовые документы, – потребовал Паша Никитин. – И документы на груз.

Судовые документы были в порядке. Хотя и оформлены неряшливо, но Никитин придираться к ним не стал, а вот к документам на груз рад был бы придраться, но не имел права. Груз состоял из множества ящиков с консервными банками, каждая банка украшена выцветшей этикеткой «Томатная паста». Ну, спрашивается, какого ляха везти какую-то прокисшую томатную пасту в помидорную столицу России? Ведь астраханские помидоры по всему миру славятся, их охотно покупают в той же Туркмении, и вдруг – томатная паста…

Очень хотелось Никитину вскрыть одну из банок, полюбопытствовать, чем же туркменская томатная паста отличается от астраханской, но он не имел права. Капитан сухогруза стоял рядом и посмеивался в черную разбойничью бороду, глаза его смотрели на Пашу холодно и цепко – была бы его воля, он уложил бы капитан-лейтенанта на тарелку, воткнул в него вилку, намазал бы горчицей и съел по частям, а потом запил бы блюдо душистым ашхабадским коньяком.

– И часто вы возите томатную пасту в Астрахань? – поинтересовался Никитин.

– Не считал, – резко ответил туркмен.

– И все-таки?

– Посмотрите в судовой журнал, там все отмечено.

Никитин смотреть в судовой журнал не стал, этой «литературы» он еще начитается, поинтересовался другим: кто же из астраханских предпринимателей заказал помидорную давленку? Оказалось, два ТОО – товарищества с ограниченной ответственностью «Аякс» и «Тыюп». Та-ак, а кто же командует этими товариществами? Президентом «Аякса» был некий господин Оганесов. Никитин почувствовал, как у него похолодела и задергалась кожа на правом виске.

Человек знакомый, если можно так выразиться…

А товарищество «Тыюп»? Кто там самый главный? Кто бугор? Тоже Оганесов. Никитин усмехнулся: если копнуть дальше, то окажется, что у Оганесова этих товариществ в Астрахани – пруд пруди, вагон и большая прицепная тележка.

Зарабатывает дядя, судя по его личной охране, неплохо.

– Значит, везете томатную пасту? – Никитин неожиданно легко и задиристо, будто пионер, выигравший в школьную лотерею приз, рассмеялся.

– Томатную пасту, – подтвердил туркмен.

– В Астрахань?

– В Астрахань.

– И дальше – никуда?

– Дальше – никуда.

– Тут, в Астрахани, значит, ее и съедят?

– Тут и съедят. Очень любят в Астрахани томатную пасту.

– Ну, ладно, – Никитин сделал рукой движение, которое обычно делают регулировщики, когда открывают «зеленую улицу» потоку машин: – Вперед!

Через десять минут туркменский сухогруз растаял в жарком мареве пространства, будто пилюля в стакане воды. Только на воде остался широкий пенный след.

– Ну-ну! – проводил Никитин глазами проворного туркмена. – Есть у меня такое чувство, что мы еще встретимся. С тобой или с твоим хозяином.

Старший лейтенант Чубаров в это время на своем ПСКР-711 прочесывал нижние волжские ерики. Ериков за Икряным – знаменитым райцентром, в котором осетровую икру едят даже коровы, – было полным полно. Дельта реки потому и дельта, что она словно корневище дерева расслаивается на несколько сотен отростков-корней, по каждому из которых и контрабандист с аккуратным несгораемым чемоданчиком иранского золота, прикованного к руке, может проскочить, и наркокурьер на лодке с мощным мотором типа «ямаха» или «хитачи» пролететь над макушками камышей, и браконьер протащить в Астрахань на буксире целую лодку черной икры.

Тихие волжские ерики видели немало и были свидетелями не только загульных подвигов любителя турецких княжон Стеньки Разина…

Игорь Чубаров не поленился, полистал кое-какие книги. Для того чтобы грамотно охранять границу, надо знать историю земли, которую охраняешь. Старший лейтенант Чубаров был правильным человеком.

Вода в ериках была такой гладкой и тяжелой, что хотелось вырубить двигатель сторожевика, засечь гусиный скрип в камышах, увидеть водяную крысу, неспешно пересекающую ерик, засечь удары буйного чебака, изо всех сил лупящего хвостом по воде, чтобы сразу, с одного удара оглушить десятка три мальков и тут же проглотить их… Но при всей своей спокойности вода здешняя была буйной, очень быстрой. Плыть против течения не сможет ни один пловец – он лишь сумеет удержаться на одном месте, но стоит ему только чуть зазеваться, хотя бы на секунду, как вода мигом отбросит его метров на тридцать назад. В некоторых местах вода была такой сильной, что казалось – сунь в нее руку, вода руку оторвет по локоть.

Двигатель сторожевика рокотал мощно, ровно, но Чубаров недовольно морщился: самое лучшее, если бы двигатель на корабле был вообще бесшумным. Шумный движок всех браконьеров разгоняет: услышит иной небритый дядя Петя стук пограничного мотора и немедленно затащит свою браконьерскую лодку в камыши, спрячется в нее, накроется брезентовой попоной, чтобы комары не донимали, – и ищи его, свищи! Никогда не найдешь.

«Семьсот одиннадцатый» старшего лейтенанта Чубарова вышел на борьбу с браконьерами – именно такая задача была поставлена перед этим малым кораблем, узким и быстрым словно ткацкий челнок. Местная рыбохрана отнеслась к Чубарову прохладно, когда он появился в конторе, на сближение не пошла: мол, у вас – погранцов – своя задача, у нас – своя, не будем путать изюм с клопами.

Сторожевик шел на малом ходу. Если же Чубаров врубит двигатель на полную мощность, то вода выплеснется из ерика. Волна по камышам пойдет такая, что от зарослей с гусиными и утиными гнездами останется лишь ровное поле с полегшей растительностью.

Настроение у Чубарова было поганое. Как и у всех в бригаде. Многие офицеры думали, что их здесь встретят с распростертыми объятиями, а родина встретила их не как сыновей – как пасынков.

– Самый малый! – скомандовал Чубаров рулевому. Он никак не мог избавиться от ощущения, что звук двигателя переполнил уже не только округу, переполнил самих людей, хоть ватные затычки в уши вставляй, но с другой стороны, мало ли «плавединиц» ходит ныне по Волге! Сотни. Тысячи. Движение здесь, как на самой оживленной бакинской улице.

Рулевой послушно сбросил обороты.

– И держись левее, – скомандовал Чубаров, – прижмись к самой бровке ерика, не бойся, там глубоко.

Ему показалось, что впереди мелькнул блесткий бок моторки – короткой молнией прорезал зелень камышей и исчез. На моторках сюда ходят только за одним – ставить крючья на осетра.

Осетра, как известно, на удочку не поймаешь, ни на кузнечика, ни на червяка, ни на хлеб, сдобренный подсолнечным маслом, ни на живца он не идет. Его можно взять только сетью либо подцепить снизу каленым, похожим на пожарный багор, крюком.

В поисках еды осетр «пропахивает», будто трудолюбивый крестьянин, многие километры дна, захватывает ртом – аккуратным твердым соском – ил, пропуская через себя, выбирает из него разных червяков, жучков, личинок, мелких ракушек, козявок. Занят он этим бывает денно и нощно – попробуй прокормить такую тушу! – и ни на какую приманку не обращает внимания.

Впрочем, осетр вообще мало на кого обращает внимание, знает, что никто его не тронет, ни одно живое существо в волжских глубинах. Просто никто не осмелится напасть на такую большую, сильную рыбину. Может ее взять только человек, и то – хитростью, коварством.

Бросает человек на дно ерика длинный канат, к которому проволокой привязаны кованые острые крючки. Стоят крючки стоймя, угрожающе покачиваясь из стороны в сторону. Осетр на них – ноль внимания, думает – обычная игрушка, кривая несъедобная козюлька, невесть зачем поднявшаяся из ила, досадливо отпихнет мордой крючок в сторону и поползет дальше, чавкая, наслаждаясь донными жучками, но крючок не исчезает бесследно, он возвращается на свое место, чешет, царапает осетру пузо, мешает; осетр делает движение – и крючок незамедлительно всаживается ему в брюхо. От боли осетр делает рывок вперед, норовя подальше уйти от надоедливой кривулины, от резкого движения в него всаживается еще один крючок, находящийся рядом. Все, теперь осетру никуда не уйти, он заякорен. И чем больше бьется рыба, тем больше крючков всаживается в ее тело.

Случается, что браконьер забывает про свою снасть, и тогда осетр гниет на волжском дне, распространяя вокруг себя заразу и прель. Случается, что и человек, собираясь сварить уху, подцепит ведром воду в реке и вместе с нею – заразу. Потом, хлебнув ее, оказывается в больнице и долго недоумевает, что же уложило его на койку.

Чубарову вновь показалось – впереди мелькнул бок моторки, бросил в глаза игривый металлический блик-зайчик и исчез. Чубаров вытянул голову, прислушался: доходит до него звук моторки или нет? Нет, ничего не слышно, все забивает сытое урчание собственного двигателя.

– Прибавить обороты! – приказал он.

Камыши заструились около самого борта, косо, будто в дожде, завалились назад, в воздух поднялось несколько встревоженных цапель. Сторожевик выскочил на широкий плес, густо заросший белыми кувшинками.

– Лилии, товарищ командир, – восхищенно улыбнулся рулевой. – В Баку таких не было.

– Не лилии, а кувшинки, – поправил Чубаров. Добавил строго: – Не отвлекаться!

– Есть не отвлекаться!

Плес взбугрился, на поверхности захлопали пузыри, словно вода в этой гигантской чаше, окаймленной кувшинками, закипела. Сторожевик промахнул плес, увенчанный сразу тремя протоками-ериками, и пошел по среднему ерику. По поверхности ерика плыли куски пены. Значит, моторка была.

Ерик был узким, через полминуты пришлось сбавить ход. Неужели моторка почудилась Чубарову? Но нет, пенный след кто-то же оставил…

Километра через полтора ерик влился в круглую глубокую чашу, вместе с ним в чаше оказались и два других ерика; выход из чаши был один – плоский, широкий, густо заросший кугой.

– Прибавить ходу! – приказал Чубаров.

Под кормою катера вздыбилась волна, поднялась крутой горой, берега тут были более высокие, не из одного тростника и камышей, растущих прямо из воды, как в других местах, а имели земляную подушку, Чубаров не боялся смять их и через несколько минут догнал моторку.

Моторка была на самом деле – никаких видений: новенькая дюралевая казанка с лакированными металлическими бортами и синей игривой полосой, проведенной поверху. Управлял ею бородатый абрек с орлиным клювом вместо носа и красными губами, ярко, будто они были напомажены, просвечивающими из черной бороды.

Абрек недоуменно приподнялся в казанке. Он, собственно, никуда и не думал удирать. Рыбохрана у него была своя, милиция тоже – все схвачено, а появление неведомого судна с пулеметом на носу – это обычное недоразумение, не больше.

– Чего надо? – прокричал он по-птичьи гортанно.

– Остановитесь для досмотра.

– Чего-о?

Только сейчас Чубаров разглядел, что по синей игривой полосе у абрека выведено золотом: «Наташка». Видимо, абрек считал, что так будет красиво – золотом по синему… Бездна вкуса. Тут старший лейтенант вспомнил совершенно кстати, что «наташками» зеки называют ножи.

– Остановитесь! – вновь в рупор потребовал Чубаров.

Абрек поспешно нырнул вниз, в казанку, зашарил рукой под лавкой. Чубаров повернулся к мичману Балашову, находившемуся здесь же, в рубке:

– Иван Сергеевич, подготовь-ка на всякий случай нашу фузею.

Фузеей Чубаров называл длинноствольный пулемет, снятый со старого бэтээра и установленный на носу «семьсот одиннадцатого».

– Счас, счас, – по-старчески бестолково засуетился Балашов и, косолапя, цепляясь руками за леера, кинулся на нос сторожевика, развернул фузею в сторону абрека.

Вид длинного страшноватого ствола на абрека подействовал, он перестал шарить рукой под лавкой и вновь приподнялся в казанке.

– Немедленно остановитесь и приготовьте катер для досмотра! – в третий раз приказал Чубаров.

Абрек развел руки в стороны, изогнулся длинной гибкой кляксой над мотором и, сбавив ход, начал послушно, по широкой дуге, прижиматься к краю ерика.

В казанке завернутые в сырые мешки лежали два осетра. А под скамейкой стояло эмалированное ведро, доверху наполненное черной икрой и накрытое чистой, тщательно выстиранной марлей, – видать, эту икру абрек собирался пустить на собственные нужды, иначе с чего бы ему быть таким чистюлей? Икру, приготовленную для других людей, для продажи, не стесняясь, заворачивают в тряпки, которыми протирают машины.

– М-да, – удрученно качнул головой Чубаров, ткнул ногой в ведро с икрой.

– А что, нельзя? – с вызовом спросил абрек и угрожающе выпятил колючий, заросший не волосом, а проволокой подбородок.

– Нельзя. Придется платить штраф либо… – Чубаров сложил из пальцев решетку и показал ее абреку, – либо садиться.

Абрек вздохнул, отвернулся в сторону и еще больше выпятил нижнюю челюсть.

– Ладно, командир, рисуй штраф.

– Мораль я читать не буду, – сказал Чубаров, он хорошо понимал, что мораль читать бесполезно. – Штраф – это дело тоже не мое. А вот осетров, икру, моторку я у вас заберу. Самого же сдам в отделение милиции в первом же поселке.

Лицо абрека дрогнуло в облегченной улыбке, сделалось довольным. Стало ясно: в милиции этот человек чувствует себя, как дома. В одну дверь входит, в другую выходит. Обе двери открывает ногой.

– Пфу! – плюнул абрек в сторону Чубарова.

Плевок Чубарова задел, хотя и шлепнулся в воду. Когда встречаешься с такими людьми, внутри обязательно возникает что-то печальное и одновременно противное, холодное, будто попал под крапивно-стылый дождь. Делается жаль самого себя, своего времени, товарищей, что находятся рядом, глаза начинает предательски щипать, а в кулаки натекает свинец – так и хочется врезать такому человеку по физиономии.

Чубаров подождал, когда в нем истает, сойдет на нет злость, ткнул пальцем в длинный ствол и проговорил ровным, почти лишенным красок голосом:

– Если еще один раз плюнешь, в ответ плюнет эта вот дура, понял? – Чубаров говорил на «ты», в духе абрека, отставив в сторону всякую вежливость.

Абрек покосился на пулеметный ствол и промолчал.

Осетров и икру перенесли на «семьсот одиннадцатый», моторку взяли на короткий поводок, как нашкодившую собаку, и неспешно поплыли вниз.

Капитан-лейтенант Мослаков получил задание совсем неожиданное и необычное – съездить в Москву, в штаб пограничных войск и получить там машину. Пограничников в Баку ободрали как липку – выпустили лишь с личными вещами, все остальное суверенный Азербайджан забрал себе. Забрал бы и сторожевые суда, но по этой части руки у новоиспеченного государства оказались коротки.

Выехал Мослаков в паре с мичманом Овчинниковым – приземистым сибиряком, половину жизни проведшим в Якутии, в разных геологических партиях, на разведке угля и золотоносных песков, а потом вынужденным сменить север на юг: на севере его детям запретили жить врачи, у детишек Овчинникова оказались слабые легкие. Врачи сказали Овчинникову: «Если хотите сохранить детей, немедленно покиньте Якутию». Так Овчинников оказался в Баку.

Устроиться по геологической специальности ему не удалось, и он, имея на руках кроме геологического диплома диплом капитана-механика речного судна, пришел к пограничникам.

Лететь в Москву на самолете оказалось накладно, деньги за это Аэрофлот (или как он теперь называется?), дерет нещадные, на эти деньги запросто можно слетать в Америку, поэтому Мослаков с Овчинниковым решили ехать на поезде, это было в четыре раза дешевле.

Москва ошеломила Мослакова. Она стала иной – незнакомой, чужой. Исчезли красные флаги, вместо них появились красные палатки, из которых сонно глядели разъевшиеся продавцы. Судя по их лицам, голод первопрестольной не грозил. Заводы не работали, мужское население столицы разбилось на две группы: на охранников и торговцев.

Мослаков недовольно пошмыгал носом, поморщился:

– Не ожидал я такого жиротека от столицы. Столько песен было про нее сложено, столько гимнов спето и – на тебе! Тьфу!

Мичман, стоявший рядом, также сплюнул под ноги. Он пока не произнес ни слова. Но это не означало, что он онемел.

– Ладно-ть. Поехали к начальству, – сказал Мослаков. – Там нас и просветят по части «ху есть кто»?

– «Кто есть ху»? – у мичмана наконец прорезался голос.

– Что в лоб, что по лбу – одна шишка. И вообще наших командировочных, дядя Ваня, только на семечки и хватит, – Мослаков закинул на плечо сумку, скомандовал мичману: – За мной!

Встретили их без особого восторга. Единственное, что было хорошо, – по кабинетам не стали гонять, оформили машину без проволочек.

Хмурый, с жестким ртом полковник, вручая бумаги Мослакову, сказал:

– По Москве, капитан, особо не болтайтесь!

– Капитан-лейтенант, – поправил Мослаков.

– Станешь полковником, тогда и будешь поправлять, – полковник оказался человеком нервным, не терпящим возражений. – Понял, капитан?

– Так точно! – Мослаков звонко щелкнул каблуками и вытянулся. А что, собственно, ему оставалось делать?

– Забирайте машину и дуйте отсюда! Чем быстрее – тем лучше. Чтобы ни духа вашего, ни запаха в столице не было!

Вот такой суровый человек попался им в управлении, которому надлежало обеспечивать границу техникой.

И – никаких талонов на кашу и белье, никакого ночлега.

– Ничего, Пашок, в машине переночуем, – успокоил Мослакова мичман.

– Если для этого будут условия.

– Знаешь, когда я в Якутии ездил на рыбалку, то свою «Ниву» за четыре с половиной минуты превращал в настоящий спальный вагон. На три персоны в полный рост.

Машину брали по принципу «дареному коню в зубы не смотрят» – что дадут, за то и надо благодарить. Мослаков думал, что им как военным людям, представителям целой морской бригады, дадут уазик, который они перекрасят в цвет каспийской волны – сталистый, значит, цвет, на бока нашлепнут трехцветные липучки – небольшие российские знамена, и машина будет что надо. Но им вместо уазика дали рафик.

Впрочем, уазик тоже можно было взять – рассыпающийся, старый, с помятыми дверцами и полувыпотрошенным мотором. Мослаков выразительно переглянулся с мичманом, и оба они, дружно, в один голос воскликнули: «Нет!» Ведь этот уазик даже со двора не выгнать. Если только вручную. А дальше как?

Рафик хоть и был потрепан, но все же не настолько. Он прошел всего двенадцать тысяч километров, резина на нем стояла почти новая, протектор был стерт лишь чуть, корпус не украшали царапины и вмятины – зловещие следы дорожных происшествий, бока были на удивление чистые, хоть смотрись в них. И Мослаков с мичманом решили взять рафик.

Прапорщик, выдававший им машину, закряхтел с досадой, почесал налитой салом затылок – видать, хотел пустить этот рафик налево, но астраханские «беженцы» опередили его. «Беженцы» дружно хлопнули руками по корпусу рафика:

– Берем!

Прапорщик вновь закряхтел и поскреб пальцами по тугому красному затылку. В конце концов, понимая, что «беженцы» от своего не откажутся, махнул рукой:

– Берите, хрен с вами! – жалобно сморщился. – Хоть бутылку поставьте! Жаль ведь такую машину отдавать. Вы посмотрите – автомобиль находится в идеальном состоянии. Спрашивается: почему? Да потому что эта машина – гостевая, гостей развозила. Потому и выглядит как новенькая. Так что гоните, мариманы, бутыль. Иначе не отдам.

Мослаков понял, что прапорщик без бутылки действительно не отдаст машину, переглянулся с мичманом и с досадой рубанул рукою воздух – денег-то ведь не было, не хотелось тратить то, что отложено на еду, но иного выхода не было.

Надо было покупать бутылку. Мослаков втянул сквозь зубы воздух, выдохнул, остужая себя.

– Ладно, – сказал он, – ты, дядя Ваня, принимай это выдающееся произведение отечественного автомобилестроения, а я пойду в магазин за магарычом.

– Только это… – попросил прапорщик, – не покупай всякую лабудень, сваренную из разведенной жидкости от тараканов и клюквенного киселя, у меня от этого живот пучит. Купи «Смирновскую». Хорошая русская водка. Запомни, парень, на будущее.

«Хорошая русская водка» кусалась в цене. Она лишала Мослакова с мичманом не только денег на хлеб – лишала даже денег на бензин. М-да, прав был сухогубый полковник, когда выдал им заклятье-команду: «В Москве не задерживайтесь!» Москва – город кусачий.

Он купил бутылку «Смирновской» и вприпрыжку понесся к прапорщику.

Прапорщик, увидев бутылку, раздвинул в улыбке толстые влажные губы, ободряюще подмигнул Мослакову:

– Молодец! То купил, самое то, – подхватил бутылку из рук капитан-лейтенанта, звучно чмокнул ее в донышко.

Машина была справной, прапорщик не обманул – тянула, как новая, это Мослаков почувствовал, едва выехали с хозяйственного двора. Руль ходил легко, коробка скоростей была хорошо смазана, в мосту ничего не скрипело, не стучало.

– Машинка – м-м, действительно ухожена, – Мослаков с одобрением качнул головой, – прапор нас не наколол, – он послушал звук движка и вновь одобрительно качнул головой. – Хотя запросто мог нас ободрать. Запросил бы за машину не одну бутылку, а ящик – и все. Ты, дядя Ваня, пил когда-нибудь «Смирновскую»?

– Никогда не пил.

– И я никогда, – с сожалением произнес Мослаков. – А вот прапор пил. Неплохо бы попробовать.

– Неплохо бы. Но на какие тити-мити?

– Ладно! – решительно проговорил Мослаков. – Глядишь, по дороге подсадим кого-нибудь и малость подзаработаем. А если подзаработаем, то позволим себе скоромное.

– Жизнь ныне, Паша, вон какая стала: век живи – век пробуй новое.

– Все течет, все изменяется…

Паша Мослаков вдруг приподнялся с сиденья, вытянул голову и восхищенно почмокал губами:

– Ты смотри, дядя Ваня, какая девушка идет! Не идет, а легенду складывает.

– Где легенда?

– Да вон идет! Не туда смотришь! Смотри на противоположную сторону улицы! – Мослаков, охнув, прижал рафик к бровке тротуара, стремительно вывалился из кабины.

Он боялся упустить девушку.

Перебежал через улицу, едва не столкнувшись со стареньким жигуленком-копейкой и громоздким, страшноватым, как паровоз, джипом черного цвета, на секунду задержался на разделительной зеленой полосе, где росли розы – на удивление сочные и яркие в этом сизом чаду, сорвал одну, самую крупную, с длинной ножкой, и, не обращая внимания на улюлюканье какого-то пенсионера, который, держась обеими руками за края соломенной шляпы, предавал Мослакова анафеме, помчался за девушкой.

Он догнал ее через пятьдесят метров и, как опытный спортсмен, обошел почти впритирку с левой стороны, круто развернулся и, оказавшись с ней лицом к лицу, упал на одно колено. Девушка остановилась с недоуменным видом.

Мослаков протянул ей розу:

– Девушка, примите, пожалуйста, от Вооруженных сил Каспийского моря. Не откажите, а?

Девушка вспыхнула, цвет ее щек сровнялся с цветом розы. Она нерешительно приняла цветок.

– Ах, Пашок-Запашок, – покачал головой мичман, наблюдая за этой картиной. – Клоун Олег Попов.

Мослаков поднялся с колена, накрыл голову одной рукой, развернул ладонь, чтобы над носом образовался козырек, другую руку притиснул к виску, отрапортовал:

– Капитан-лейтенант морской пограничной бригады Мослаков Павел Александрович!

Девушка молчала – еще не пришла в себя от столь стремительного знакомства.

– Попросту Паша, – добавил Мослаков, перевел дыхание и выпалил стремительно, слепив слова в один комок: – Друзья еще зовут Пашком, Пашучком, Пашуком, Пашечкой, Паней, Паньком, Пашукенциным, Пашкевичем – по-разному. Кто во что горазд, тот так и зовет.

Девушка продолжала молчать, но не уходила, смотрела на Мослакова с интересом.

– Хотите, я еще раз перед вами на колени встану? – предложил Мослаков. – Чтобы узнать, как вас зовут? Можно?

Девушка качнула головой:

– Не надо.

Мослаков почувствовал, как затылок ему сдавило что-то жаркое, распаренный асфальт под ногами дрогнул.

– Тогда скажите хоть, из какой вы сказки? – взмолился он.

– Вы не боитесь, что с вас за эту розу возьмут штраф в пятьдесят минимальных окладов? – спросила она строго.

– Не боюсь! – Паша гордо выпятил грудь. – Такие розы не имеют права расти на уличных газонах.

Наконец он смог получше рассмотреть девушку. Всякие красотки с обложек модных журналов, дивные топ-модели с ногами-ходулями и роскошными, до пояса волосами не годились ей в подметки. Это была настоящая врубелевская царевна. Длинная шея, персиковые, с легким, золотящимся на солнце пушком, щеки. Глаза такие, что в них можно утонуть – нырнешь и не вынырнешь, во взгляде скрыто нечто такое, что никогда не разгадать – ласковое, зовущее, таинственное. Верхняя губа приподнята вопросительным уголком, словно бы девушка хотела что-то спросить, но не решалась.

Мослаков ошеломленно покрутил головой, подумал, что в другой раз он спрятал бы свои восхищенные чувства куда-нибудь подальше, в самый глухой угол, но только не сейчас.

Девушка оглянулась – услышала непрекращающиеся стенания пенсионера.

– Ради вас я готов уплатить и пятьдесят минимальных окладов, – Мослаков сверкнул белыми зубами. – Не жалко.

Лицо девушки неожиданно смягчилось, в глазах что-то дрогнуло, она улыбнулась Мослакову. Это была его улыбка, она принадлежала ему – не улице, не солнцу, не роскошным иномаркам, проносящимся совсем рядом по шипящему разгоряченному асфальту, а ему. Лично.

Так иногда бывает: между совершенно незнакомыми людьми вдруг что-то пробегает, проносится какая-то электрическая искра, и мир мигом делается иным, и люди становятся иными – делаются красивее, добрее. Пусть это звучит слишком наивно, но это так. Странная невидимая связь, притягивающая людей друг к другу, действительно существует. Девушка наконец тоже рассмотрела человека, стоявшего перед ней. Человек был одет в простые джинсы с белесыми вытертостями на коленях и старую футболку с блеклым застиранным названием, увидела его глаза – надежные мужские глаза, подтянутое лицо с ямочкой на подбородке…

К пресловутым «новым русским» этот человек не относился – не та одежда, нет на шее «голды» – толстой золотой цепи, – нет перстней на пальцах и главное – отсутствует сальная улыбка и выражение вседозволенности в глазах; к «старым русским» он тоже не имел отношения, для этого не вышел ни возрастом, ни партийностью, ни брюзгливостью, он был – кем-то средним между «старыми» и «новыми»… Девушка протянула Мослакову руку:

– Ира!

А Мослаков вдруг засуетился, засмущался, у него совершенно исчезла напористость, позволившая ему выскочить из машины едва ли не на ходу и погнаться за незнакомой девчонкой, – покраснел, вытер пальцы о джинсы и ответно протянул руку девушке.

Она поняла, что неожиданно раскусила этого человека, он сделался ей понятен, как будто они давно были знакомы. Губы Иры дрогнули в смущенной улыбке.

– А по отчеству? – спросил Паша.

– По отчеству не обязательно.

– А по фамилии?

– По фамилии Лушникова.

Мослаков почувствовал, как по лицу его начинает расползаться жар – он не знал, что теперь говорить Ире Лушниковой, как говорить, что сделать, чтобы тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не оборвалась. Он едва не застонал от досады – не знал, как побороть собственное онемение.

– Ира, вы верите в конец света? – вопрос этот вырвался у него помимо воли.

– Верю. А вы?

– В то, что он произойдет после какого-нибудь затмения солнца, – нет, но в то, что это будет в результате наших различных деяний, – верю. Есть такой академик Никита Моисеев, так он сказал, что если мы будем испытывать наше атомное оружие и дальше, то однажды наступит ядерная ночь. А после нее – ядерная зима. Солнце не взойдет, на земле не вырастет трава…

Мослаков понимал, что он несет чепуху, не это надо говорить, совсем другое, но он не мог остановиться. Если он сейчас остановится, то дальше уже не сможет говорить вообще.

– Бр-р-р, – Ира передернула плечами, – холодно становится от такой перспективы.

– И мне холодно, – Мослаков оглянулся на рафик, в котором его терпеливо дожидался мичман. – Ира, я не из Москвы…

– Я вижу.

– До недавнего времени я жил в Баку, в роскошной двухкомнатной квартире. А сейчас – в Астрахани, в чистом поле…

– Там, где воет ветер?

– Там, где воет ветер и волки скалят зубы. Из Баку нас выперли.

– Об этом я читала в газетах. Может, это и не так страшно, как кажется с первого взгляда?

– Может, и не так страшно, – Мослаков приподнял одно плечо и по-детски почесался о него щекой. Жест был трогательным, открытым. – Ир, оставьте мне ваш телефон, – попросил он. – И адрес. Я вам напишу.

Ирина почувствовала, что ей тоже захотелось приподнять одно плечо и потереться о него щекой, как сделал этот парень, еле-еле она подавила в себе это желание.

– Телефон – двести девяносто один…

– Счас, счас… – засуетился Мослаков, хлопая себя по карманам джинсов в поисках клочка бумаги. – Как всегда, мой «паркер» с золотым пером куда-то подевался… Вот напасть! – в голосе его послышались жалобные нотки. – Ира, я запомню телефон и адрес. Вы продиктуйте, а я запомню.

Она поняла, что ей тоже не хочется терять этого человека, – в нем есть нечто такое, чего нет в других. Она пока не смогла словами сформулировать, что же в нем есть, но интуитивно понимала – надежность. Это качество стало для нынешних мужчин редким. Можно, конечно, продиктовать телефон и адрес, но через минуту этот парень все забудет… Она открыла сумочку. Из записной книжки вырвала листок, написала на нем телефон, ниже – адрес.

Мослаков взял листок бумаги, поклонился Ире вежливо, великосветски, будто герой исторического фильма, поднес листок к ноздрям.

– Как божественно пахнет, – произнес он торжественно и одновременно печально, ощущая, что внутри него рождается испуг, – сейчас ему придется расстаться с этой девушкой, а этого очень не хочется. Он потянулся к ее руке, взял пальцы, поднес их к губам. Поцеловал. Затем круто развернулся и прямо через поток машин понесся к своему рафику, к терпеливо ожидавшему его мичману Овчинникову.

– Ну ты, Пашок, и даешь, – восхищенно проговорил тот.

– Такие девушки, дядя Ваня, встречаются один раз в жизни, – произнес Мослаков напористо – еще не успел остыть.

– Да ну!

– Да. Без всяких ну. Только да.

Он оглянулся – хотел засечь в грохочущем задымленном пространстве маленькую стройную фигурку Иры Лушниковой, но это ему не удалось: слишком много было людей, Ира растворилась среди них. Мослаков покрутил головой досадливо, подумал о том, что день этот, солнце нынешнее, жидким желтком растекшееся по небу, будто по сковородке, зеленый остров-газон, растущий посреди улицы, среди машин, на котором, будто верстовые столбы, встали розы на высоких ножках, увенчанные алыми и желтыми головками, приземистую, полустеклянную полубетонную конструкцию метро, ставшую совершенно прозрачной в летнем мареве, он запомнит навсегда. На всю жизнь.

Запомнит как праздник.

– Денег у нас с тобою, дядя Ваня, ноль целых, ноль десятых, – произнес Мослаков где-то за Тулой, среди зеленых замусоренных полей, мелькавших по обе стороны трассы.

– Ноль тысячных, – внес добавление мичман.

– Тех казенных крох, что есть у нас, не хватит даже, чтобы залить воду в радиатор. А посему…

– А посему будем калымить по дороге. Ты эту мысль, Пашок, высказал еще в Москве.

– Да ну? – удивленно произнес Мослаков. – Не помню.

– А я помню. Будем калымить. Если, конечно, попадутся подходящие клиенты. Не то можно нарваться на такого господина, что не только машины лишимся, но и последних двадцати копеек, завалившихся за складку в кошельке.

– Ну уж дудки! А стволы у нас на что! В зубах ими ковырять?

За Тулой они подсадили в рафик пять раздобревших, хорошо одетых теток-челночниц с одинаковыми клетчатыми китайскими сумками, набитыми товаром, доставили их в город Ефремов, где тетки намеревались реализовать свой товар по хорошей цене. В Ефремове машину «зафрахтовал» животастый потный коммерсант, который отнесся к рафику, как к судну, видать, раньше служил на флоте и направо-налево сыпал морскими терминами. Ему надо было перебросить партию видеомагнитофонов в Елец, что и было выполнено «экипажем» рафика в лучшем виде; а дальше пошла мелкая стрельба, которая особых денег им не принесла.

Но две поездки – с челночницами и толстопузым торгашом – навар принесли.

– Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, – мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого – в городе Охе, где работал у нефтяников.

– Селедку – отставить!

– Почему?

– Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.

Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.

Впрочем, село он совсем не помнил, поскольку в двухлетнем возрасте был вывезен из него родителями. В памяти осталось лишь призрачное видение: избы, покрытые снегом, холод пространства и трубы, из которых в высокое светящееся небо поднимаются ровные, без единой кривулины, дымы.

Из деревни Леденцы отец его, строитель, старший лейтенант, увез в Карачаево-Черкесию, которая тоже почти не сохранилась у Мослакова в памяти, кроме, может быть, сверкающих золотом ртов горных жителей. Золотые зубы там считаются признаком богатства, авторитета, людей с золотыми зубами уважают. Тоненькие, как прутинки, большеглазые, нежные карачаевские девчонки специально вышибали себе зубы, чтобы вставить золотые. Иначе, считалось, женихи на них даже не посмотрят.

Чего только не вспомнишь, чего только не передумаешь в дороге. В голове возникло даже это, карачаевское…

А потом отца с матерью не стало, они погибли. Селевой поток, сорвавшийся с гор, накрыл крохотный офицерский поселок, разместившийся в ущелье. Пашка в это время находился в пионерском лагере, и его, чтобы куда-то приткнуть, отправили в Нахимовское училище. Особо заниматься Пашкиной судьбой было недосуг. Из Нахимовского он попал в высшее военно-морское, откуда вышел, уже имея на плечах лейтенантские погоны.

Обычная судьба, обычные беды – все как у всех…

Было жарко, солнце припекало так, что дорога под колесами рафика по-змеиному шипела, брызгалась черной слюной, подрагивала зыбко, иногда вообще пропадала, и тогда вместо нее возникала ровная седоватая вода, огромное, в половину шоссе, зеркало, и Мослакову начинало казаться, что рафик вот-вот обратится в корабль, поплывет по водной глади, взбивая буруны и хрипя мотором. Но едва машина въезжала в эту воду, как вода исчезала, отступала поспешно, под колесами снова звенел противный задымленный асфальт.

Это был мираж – то самое призрачное видение, которое возникает только в пустыне, в гибельно-жаркую пору, и способно свести путника с ума. К корпусу рафика нельзя было прикоснуться – металл обжигал.

– Не могу больше, дядя Ваня, – пожаловался Мослаков, – сил нету ехать. Надо окунуться где-нибудь. Вон уже сколько километров без передышки отмотали.

– Пятьсот, – деловито сообщил мичман, глянув на спидометр, – от базы, с которой мы выехали, от ворот – ровно пятьсот.

– Все, хватит! Сворачиваем к первой же речке!

– И перекусить уже пора.

Из еды у них имелось полбуханки черного черствого хлеба, четыре вялых, купленных еще в Астрахани, огурца, четыре сваренных в мундире картофелины и пакетик с солью.

Дедовская еда, паек голодного времени, пайка солдата суворовской поры. Солдаты Суворова от недоедания были, говорят, такие худые, что им мундиры специально подбивали ватой, чтобы выглядели потолще.

С другой стороны, у наших героев в карманах уже имелось кое-что, уже звенели кое-какие деньги.

– Пора, – согласился Мослаков.

– А как насчет рыбки, Паша?

– Будет вода – будет и рыбка.

Солнце продолжало припекать, оно сделалось нестерпимым, будто не куриное яйцо уже растеклось по небу, а жидкий металл, небесный свод был целиком залит расплавленным железом.

Километров через десять они увидели реку – небольшую, спокойную, с прозрачной водой, обрамленную кудрявыми кустами, с песчаными куртинами, на которые наползала вода. Мослаков решительно сбросил скорость, свернул к речке. Скатился в мягкий длинный ложок и остановился только тогда, когда въехал передними колесами в воду.

– Э-э-эхма! – закричал он восторженно, громко, прямо в кабине сбрасывая с себя одежду и наполняясь ликующим, знакомым еще с детства азартом, когда можно было содрать с себя неудобную нахимовскую форменку, почему-то все время жавшую под мышками, сковырнуть с ног тяжелые жаркие ботинки и прыгнуть в воду. А там уж, блаженствуя, поговорить с многомудрыми, все знающими пацанами о жизни, о девчонках, о будущем. Он торопился, не замечая снисходительной улыбки мичмана, наполнялся восторгом, будто резервуар водой, и почти не контролировал себя. – Э-э-э!

Прыгнул в воду и очень ясно услышал сердитое шипение, какое обычно издает раскаленный металл, на который попадает влага.

Продолжая восторженно вскрикивать и охать, Паша, кокетливо прихлопывая ладонью по воде, переплыл на противоположную сторону – в детстве этот стиль плавания называли саженками, – нырнул у противоположного берега под кусты, в яр, через минуту вынырнул, держа в руке крупного неповоротливого рака с широким хвостом.

– Рак! – не удержавшись, ахнул Овчинников. – Самое то к пиву!

Мослаков, не выпуская рачиху из руки, – раз с икрой, то, значит, рачиха – вновь нырнул и довольно долго не показывался на поверхности. Только в воде что-то похрюкивало да наверх выбулькивали крупные пузыри… Мичману начало мниться, что Паша задыхается в воде, он даже представил себя в Пашиной оболочке, и ему тут же стало не хватать воздуха, а Паша все не вылезал и не вылезал, сидел в омутке под берегом, да пускал пузыри. Мичман почувствовал, как тело его пробила дрожь. Но вот Паша громко, пробкой, вылетел на поверхность воды, залопотал что-то непонятное, заухал и возвестил о своей победе ликующим воплем: в другой руке он держал еще одного рака.

– Молоток, товарищ командир! – не стал скрывать своего восхищения мичман.

– Попался законный супружник этой вот самой дамы, – Мослаков потряс рукой, в которой была зажата рачиха, потом потряс другой рукой. – Забился, гад, в нору, клешни выставил – никак не взять. Щелкает клешнявками, кусается и не дается. Но нет таких крепостей, которых не брали бы русские морские офицеры.

У мичмана даже под мышками зачесалось – так захотелось в воду. Но нельзя: раз один сидит в воде, то другой должен на берегу куковать, стеречь оружие и машину – это закон.

Он вытер ладони о траву, поболтал ими в воздухе, остужая кожу, потом вытер пот. Сразу обеими ладонями.

– Жара, как в домне, Пашок, – прокричал он, словно бы Мослаков сам этого не знал.

А капитан-лейтенант тем временем выбрался на берег.

– Рачья речка – явление редкое, – Мослаков запритопывал ногами, сбивая с них ошмотья тяжелого, клейкого ила. – Мы будем круглыми дураками, если уедем отсюда без таза раков. Твоя задача, дядя Ваня, проста – нарвать крапивы, намочить и набить ею ведро. У нас там, в рафике ведро есть…

– Где?

– Э, дядя Ваня, дядя Ваня! Что бы ты делал, если бы о тебе не беспокоился Павел Александрович Мослаков?

Переложив раков в одну руку и надломив им клешни, чтобы не кусались, Мослаков открыл заднюю дверь рафика, приподнял брезент, лежавший на полу, – под брезентом поблескивало своими боками новенькое оцинкованное ведро.

– Ну как? – довольно спросил Мослаков.

– Фокусник! – восхищенно произнес мичман.

– Ловкость рук, и никакого мошенничества. Пока любитель «Смирновской» лобзал бутылку, я это ведро и оприходовал. Пригодится. В дороге вообще все гоже бывает, – Мослаков швырнул раков в ведро. – Главное, дядя Ваня, для сохранения товарного вида этих животных – мокрая крапива. Иначе мы раков до пива не довезем. И костерок надо бы затеплить. Десяток раков мы запечем здесь, пообедаем.

– Прямо в костре, по-походному? С грязью, с пылью, с копотью костерной?

– Зачем же? Сделаем все культурненько, как на каком-нибудь кремлевском приеме в честь высокого иностранного гостя: на настоящем противне, – Мослаков, будто фокусник, вытащил из-под брезента кусок кровельного железа, положил его на траву. – Личный подарок господина прапорщика. Прапор щедрый этот знал, что мы остановимся на берегу рачьей речки.

Мичман почувствовал, что тело его наполняется неким легким восторгом, – ну, будто бы у ребенка, – он издал птичье фырканье, покрутил восхищенно головой:

– Ну, Пашок-Запашок!

А Паша уже вновь мерил реку кокетливыми саженками, отплевывался водой, устремляясь к густому темному кусту, нависшему над блестящей тканью воды.

– Здесь должны быть хорошие добычливые норы, – на плаву, фыркая, прокричал он, – не занесенные илом. Раки, они обязательно чистят свои норы, в иле не живут.

– Они кусаются, Паша! – вдруг воскликнул мичман.

– Ну и что? Это же хорошо! Раки, которые не кусаются нам, дядя Ваня, не нужны. Это дохлые раки.

Через полчаса ведро было полностью набито беспокойно шевелящимися, крупными, будто подобранными для выставки, раками.

– Вот что значит удобрения на поля перестали вывозить, гадость прекратили сбрасывать, – сказал мичман, – в речках сразу раки появились. Чисто стало, дерьма нет. И главное, мерзавцы – как на подбор, все – калиброванные.

– Мелкие тоже попадались, – сказал Паша, отдуваясь и прыгая на одной ноге, вытряхивая налившуюся в ухо воду, – но я их не брал.

В нескольких метрах от машины в небо уже поднимался сизый струистый дымок – на песчаной плешке мичман развел костер, Мослаков кинул на него лист железа – оцинкованный, чистый, блестящий, объявил довольно:

– Сейчас залудим такое блюдо, что ни одному ресторану не приснится.

– Ну Пашок, ну Запашок!

Печеные раки, посыпанные солью, стреляющие душистым парком, нежно щекочущим ноздри, оранжево-красные, с загнутыми лопастями хвостов, были вкусны, таяли во рту, обжигали язык, небо, делали физиономии едоков счастливыми и глупыми. Детский восторг обуял их. Ну, ладно бы обуял только Мослакова, человека молодого, восторгу поддался и лысый, с седыми висками, немало настрадавшийся в жизни мичман…

Поев раков, мичман проворно скинул с себя одежду, затем, опасливо глянув в одну сторону, следом в другую, смахнул трусы и прямо с бережка, животом шлепнулся в воду. Из воды, погрузившись в реку с лысиной и шумно, с воплями и пришлепыванием вынырнув, прокричал:

– Ты, Пашок, посиди малость на берегу, постереги казенное имущество, а я градусы с себя собью…

Капитан-лейтенант со снисходительной улыбкой наблюдал за Овчинниковым, думая о том, что нетребовательному человеку для счастья нужно очень мало: сунет ему судьба маленькую подачку в виде десятка раков и купания в жаркую пору, когда на плечах от солнца дымится кожа, и человек уже счастлив. Эх, жизнь!

Через двадцать минут они двинулись дальше.

Если уж в средней полосе России вызвездилась жара сродни африканской, то можно себе представить, какая она была на Волге, в Астрахани, да в нижней части реки. От жары здесь слепли даже коровы.

По Волге плыло много рыбы: осетры пробивались вверх по течению, за гигантскую плотину Волгоградской ГЭС, тыкались мордами в бетон, разворачивались, пытались взять плотину на скорости, с лету. Здоровенные дураки, привыкшие к собственной силе, они вели себя здесь, как малые дети, увечились, уродовались почем зря, и хотя разные умные дяди построили для них специальный рыбоподъемник, этакий осетровый лифт, дурные осетры про него и знать ничего не хотели. У них существовали собственные правила жизни, собственные законы, и порушить их люди не могли.

Их калечила ГЭС, калечили винты теплоходов, выставляли свои снасти с привязанными к ним десятками тысяч крючков браконьеры.

А тут еще, стоило малость пройти дождям да прибавиться воде, в реку с окраин волжских городов полезла ядовитая химия, смешанная с мусором и разной бытовой дрянью… И как защитить их, родимых, от напастей, которые им придумал человек, не знает никто. В том числе и сам человек. Плывут сверху, из-под плотины, мертвые тяжелые осетры, похожие на бревна, показывая солнцу вздувшиеся животы, в каждом втором таком животе – дорогая икра.

Сторожевик капитан-лейтенанта Никитина, тихо постукивая двигателем, спускался по одному из судоходных банков вниз, к Каспию. Воды было много. В Волге существовало, наверное, не менее пятисот ериков, то есть протоков, и только полтора десятка из них, а может, и того меньше были способны держать в своей воде крупные суда. Это банки. Банк – это глубокий ерик.

Вода кое-где стояла вровень с землей, стоит только чуть побольше дать ход, как на берег, сминая камыши, накатывал кудрявый вал. Если на берегу земля была твердая, сочная, то какой-нибудь страстный любитель овощей, радеющий, чтобы каждая свободная пядь нашей планеты была пущена под огород, обязательно высаживал на ней помидоры. После такой волны от помидоров оставались лишь одни листики.

Никитин стоял в рубке и попыхивал сигаретой. От него сильно пахло «Шипром», он даже сам чувствовал этот запах – тот назойливо лез в ноздри, хотя Никитин и привык к нему.

– Товарищ командир, на нас слева надвигается неопознанный объект, – предупредил его рулевой и, чтобы Никитин получше рассмотрел объект, крутанул штурвал, освобождая командиру пространство для обзора.

В полноводный, рябой от ветерка, приносящегося с недалекого моря, банк вливался ерик. Из ерика неторопливо выплывала крупная полутораметровая туша осетра, перевернутого вверх брюхом. Брюхо имело нежный желтый цвет, отвердело, осетр превратился в бревно.

На осетре сидела толстая важная ворона и с невозмутимым капитанским видом поворачивала голову из одной стороны в другую, словно бы на ходу проверяла глубины, высматривала места поспокойнее, пошире, подавала мертвому осетру команды, куда свернуть.

Вороны – существа чуткие, человеческий взгляд ощущают на большом расстоянии, какое не всегда может взять даже малокалиберная винтовка, и эта ворона тоже, хотя совершенно не боялась железной, вяло громыхающей посудины, взгляд человеческий почувствовала и забеспокоилась, затопталась на мертвом осетре, стрельнула острым злым глазом в железный корабль. Корабль был тяжелый, вода с ним справлялась с трудом, осетр с сидящей на нем вороной шел быстрее и скоро начал догонять сторожевик.

Тем временем из ерика показалась еще одна ворона-капитанша – такая же жирная, едва державшаяся на ногах, тяжелая, видно, объелась икры, которую она выклевывала из распотрошенного брюха. Ворона плыла на огромном, в полтора раза больше, чем первый, дохлом осетре. Осетр, будто лодка, неспешно врезался носом в волну, раздвигал воду всем корпусом и шел так ходко, будто имел собственный мотор.

– Первый раз вижу, чтобы вороны так вольно плавали по Волге, товарищ капитан-лейтенант, – проговорил рулевой, поглядывая вперед, в простор полноводного банка и одновременно косясь на клювастых мореходов, – и главное, воды не боятся. А это на ворон совсем не похоже.

– Пусть подплывут поближе, – с угрозой пробормотал Никитин, – мы из них суп сварим.

– Фу, товарищ командир!

– Чернышу, – добавил Никитин.

На базе у матросов появился общий любимец – пес, которого так и звали – Общий Любимец. И еще – Черныш. Признавал он только людей в военной форме, больше никого. Гражданских яростно облаивал. Что самое интересное – пес ел сырую рыбу. Будто кот. Хотя собаки сырую рыбу не едят. Общий Любимец мог часами сидеть, выжидая где-нибудь в кустах, когда появится достойная добыча. Мель хорошо прогревается солнцем, там любит резвиться разная молодь. А до «мух» этих, до молоди, очень охочи бывают и судак, и окунь, и жерех, и сом, даже крупная тарань, именуемая небрежно тарашкой, и та стремится полакомиться мальками. Поэтому на мели время от времени налетает вихрь, небольшие теплые заводи превращаются в гейзеры, из которых «мухи» выпрыгивают на берег, стараясь переждать налет, а потом вновь шлепаются в воду.

А Общий Любимец, как не раз замечал Никитин, сидит в кустах и терпеливо ждет, когда появится очередной «браток»-налетчик. С большим «братком» ему, конечно, не справиться, большой может и покусать пса, и в воду уволочь, – поэтому он ждет. Ему нужна подходящая «кандидатура».

Вот на мели, осторожно скребя пузом по песчаному дну и ощупывая пространство перед собой мордой, появляется «кандидатура» – пятнистая семидесятисантиметровая щука с узковытянутой головой, похожая на торпеду.

Общий Любимец бросается на щуку в тот момент, когда она, прижавшись к теплому песчаному дну, примерилась уже взвихрить клуб грязи и накинуть его на молодь. Славный это обед – скопище молоди. Но над кустами вдруг возникает черный лохматый шар и стремительно, по-коршуньи, пикирует в воду.

В воздух взвиваются блестящие брызги.

В последний миг щука делает стремительный бросок в сторону, уходя от накрывающего ее шара, но Общий Любимец оказывается проворнее. Он успевает одной лапой ударить щуку по голове, та свечкой взвивается в воздух, и тогда Черныш наносит ей удар второй лапой – более жесткий, прицельный, снизу, в набрякший огузок, провисший между жаберными крышками, щука плюхается в воду и, оглушенная, переворачивается вверх пузом.

Черныш совершает очередной прыжок, последний, и, ловко ухватив зубами рыбу за основание головы, шумно плескаясь, взбрыкивая задними лапами от радости, тащит «кандидатуру» на берег для разбирательства.

Всякий раз Общий Любимец аккуратно съедал свою добычу, ничего не оставлял, даже хребта, а потом бывал весел и сыт целый день…

Первая ворона тем временем приподнялась на осетре, стрельнула глазом в сторону сторожевика, будто из «орудья» пальнула, громко, во всю глотку, что-то проорала. Словно бы подала своей напарнице команду «Пли!». Вторая ворона также приподнялась и также гаркнула на сторожевик, отгоняя его от себя. Никитин в ответ лишь усмехнулся и расстегнул кобуру пистолета.

Первая ворона находилась уже совсем близко. Она вновь долбанула клювом осетровое нутро, выхватила крупный кусок черной, жирной, клейко слипшейся икры и защелкала клювом, стремясь проглотить его разом, замотала по-собачьи головой, закрякала. Икра забила ей пасть, ни вдохнуть, ни выдохнуть, ворона, стремясь проглотить кусок, подпрыгнула на осетре один раз, потом другой и третий, – действовала она осмысленно, совсем как человек, и осмысленностью этой своей, обжорством вызывала в Никитине двойную брезгливость.

– Хоть и говорят, что ты умная птица, а ты птица глупая, – Никитин поморщился, пристроил ствол пистолета у себя на локте и, почти не целясь, выстрелил.

Выстрел был достоин мастера спорта, пуля подсекла ворону, подкинула ее ввысь метра на три. Ворона взлетела вверх раскоряченными лапами, теряя в воздухе перья и пух, застрявший кусок икры выбило у нее из горла, размололо на мелкие куски, и он дробью попадал в воду. Следом в мелкую рябь тяжело шлепнулась сама ворона, дернула пару раз лапами и ушла на дно.

– Через пару суток от нее даже перьев не останется, – сказал Никитин, наводя ствол макарова на вторую ворону. – Здесь много сомов, а для сомов вороны – лучшая еда.

– Отлично, товарищ капитан-лейтенант, – восхищенно прошептал рулевой. – Отличный выстрел. Мне бы так научиться!

Никитин на реплику не обратил внимания.

– Сейчас мы приголубим и вторую, чтобы рот на икру не разевала, – сказал он.

Вторая ворона не ожидала от своей товарки цирковых кульбитов, щелчок выстрела, утонувший в стуке двигателя, не испугал ее. Она приподнялась на осетре, изумленно глянула в воду и в следующий миг, оттолкнувшись лапами от мертвого бревна, тяжело взмахнула крыльями, и Никитин подбил ее выстрелом уже на лету. Пуля проткнула ворону насквозь и зашвырнула в камыши. Два мертвых осетра с опорожненными выклеванными брюхами поплыли дальше.

Рулевой вновь произнес что-то восхищенное, скосив глаза на Никитина. Он пробовал как-то стрелять из макарова еще в Баку, сделал пять выстрелов, и все пять – мимо: у пистолета была сильная отдача, ствол, как ни держи рукоять, обязательно дергался, подпрыгивал, рука после стрельбы ныла.

А капитан-лейтенант щелкал ворон, будто на показательных учениях перед командой генералов. Вот что значит – специалист…

Ночью жара малость спадала и воздух начинал гудеть от комарья и прочей летающей, прыгающей, бегающей, пищащей, зудящей, ползающей, крякающей, скрипящей, свистящей, шуршащей, сипящей живности. Фонарей не было видно, их сплошь облепили мотыльки, бабочки, мошка, жучки, мухи. Свет почти не пробивался сквозь стекло, сочилась какая-то серенькая мертвенная сукровица, в которой невозможно было разглядеть даже собственные пальцы.

Астрахань в ночную пору жила в темноте. Электрический фонарь невозможно было включить – на свет с гуденьем, будто вражеские самолеты, мигом устремлялись летающие твари.

Часовые, охранявшие базу морской пограничной бригады, фонари старались не включать. Даже рот и тот невозможно было открыть – мигом забивало комарьем. Жаркие ночи эти были тревожными. Людей в бригаде не покидало ощущение, что вот-вот должно что-то произойти. Это было ощущение беды.

Территорию базы укрепить пока не удалось, для этого нужны были деньги, нужен был строительный материал – кирпичи, цемент, проволока, бетонные столбы, песок, гравий, кровельное железо. От густого нефтяного духа, повисшего над этой землей, казалось, невозможно было избавиться, он пропитывал людей насквозь, до костей, хотелось немедленно бежать в баню и – мыться, мыться, мыться… Но бани в бригаде еще не было.

Спасало то, что рядом находилась река. На отмелях вода делалась такой горячей, будто ее специально подогревали. Если бы была их воля, матросы из Волги вообще бы не вылезали.

Пропитанный нефтью грунт срезали и на грузовике вывозили на заболоченный соляной пустырь – там все равно ничего не растет, и расти никогда не будет: слишком ядовитые это места. Работа эта была тяжелой, нудной и, главное, ей не было видно ни конца ни края.

Под пропитанной нефтью землей неожиданно обнаружился старый асфальт, положенный еще до войны, – прочный, каменного замеса, такой асфальт способен жить века, его не берет ни время, ни гниль.

Где-то на севере погромыхивал гром, но тучи опорожняли свои чрева за Волгоградом, в степях, до Астрахани не дотягивали; здешние степи страдали от безводья. Земля ссохлась. Пыль, собиравшуюся на городских улицах, можно было поджигать, она горела, как порох.

Оганесов не заставил себя долго ждать – через несколько дней на базу ночью ворвались пять джипов. Напрасно часовой, стоявший в воротах, кричал, срывая себе голос: «Стой, кто идет?», «Стой, стрелять буду!» – на него, во-первых, никто не обращал внимания, а во-вторых, стрелять он все равно бы не осмелился. Приказа у него такого не было. В-третьих, часовой не знал, что из этого может получиться. А получиться могло так, что паренька этого, придушенного стальной удавкой, сбросили бы в воду и отправили плыть ногами вперед в Каспий. Время на улице стояло разбойное. Непростое время.

– Стой, стрелять буду! – надрывался часовой, с ужасом поглядывая на поваленные ворота, на полусбитый, похожий на огрызок зуба кирпичный столб, разрушенный мощным ударом одного из джипов, к носу которого был привинчен «страус» – прочное гнутое приспособление.

Впрочем, столб этот был совсем свеженький, поставили его недавно, два дня назад, он не успел еще толком высохнуть, окаменеть, поэтому джип и снес его так легко.

Разглядев это, часовой, оглушенный, смятый суматохой, занявшейся во дворе, едва не заплакал. Ведь наезд джипов на территорию воинской части в его понимании можно было сравнить лишь с нападением фашистской Германии на Советский Союз.

– Стой, кто идет? – закричал он вновь, не контролируя себя и не слыша того, что кричит. – Стой, стрелять буду!

Наконец его услышали, один из джипов развернулся в сторону несчастного часового, осветил фарами. Из джипа выскочил дюжий, с гладко выскобленным затылком и с хриплым сивушным дыханием молодец и, прикладывая ладонь ко лбу словно былинный богатырь, подступил к часовому, стараясь получше рассмотреть, что это за Змей Горыныч осмелился кричать.

– Стой, стрелять буду! – отчаянно завопил часовой. Был он пареньком в своей вологодской деревне, наверное, храбрым, хвосты коровам скручивал не задумываясь, по-рейнджерски бесстрашно, и девчонкам подолы пробовал задирать, а потом, когда уже ничего не получалось, готовно подставлял им под удар физиономию, терпел, но здесь, на воинской службе, он еще не освоился, и вот – совсем сплоховал, пропустил на территорию воинской части моторизованную банду и запаниковал.

– Стой, стрелять буду! – вновь просипел он смято, голос у него разом исчез, растворился внутри, нырнул в желудок, и он ткнул стволом автомата нависшего над ним бандита.

Бандит ухватился пальцами за ствол калашникова – раз предлагают ему автомат, значит, надо его брать – и ловко вывернул оружие из рук часового.

Лишившись автомата, вологодский паренек не выдержал, прижал руки к лицу и заплакал: он знал, что может быть за потерю оружия на посту. За это могут и судить. Хотя вряд ли… Время ныне такое.

Он отполз в сторону, присел около разрушенного столба, на котором висели сбитые ворота, и притиснулся к нему спиной. Бандиты не обращали на него внимания, вели себя степенно, без суеты, они считали себя хозяевами этой земли и вели себя как хозяева.

– Ну что, спалим главную постройку, что ли? – услышал часовой чей-то трубный вопросительный бас. – Пара канистр с бензином у меня в джипе есть. Взял на всякий случай.

– Зачем? Нам эта постройка еще пригодится. Вояки отсюда все равно уйдут, а мы останемся.

– Тогда давай пару гранат в окно кинем!

– И это не надо делать. Потом помещение ремонтировать придется. Оганесов тебе за гранаты ноги из задницы выдернет.

– Но что-то же сделать надо! Нужно же показать погранцам, что они – никто, а мы – все!

– Погоди, дай малость головой потумкать. Надо покорежить всю технику, что стоит во дворе, – это р-раз…

Он не успел договорить. На крыше штабного дома загорелся прожектор, рассек пространство острым лучом, от него даже воздух задымился, а по пыли, по земле, по вывернутым из преисподней ломаным кускам грунта побежали колючие искры, в следующую секунду с крыши же коротко и злобно гавкнул пулемет. Несколько пуль всадились в землю рядом с джипами, взбили горячие светящиеся облачка.

– С-сука! – встревоженно заорал человек, который только что, «потумкав головой», предлагал покорежить старую грузовую машину – единственную «тягловую» силу в хозяйстве бригады, работающую на расчистке двора. – С-сука!

Пулемет ударил вновь, на этот раз очередь была длиннее, прицельнее, пылевые светящиеся столбики взбились у самых ног налетчиков.

Старший из прибывших «быков» – человек с хриплым голосом, бригадир, вскинул руку с зажатым в ней пистолетом, трижды выстрелил, целясь в прожектор и все три раза промазал. Пулемет загавкал опять.

– Он нам все машины покрошит! – закричал кто-то, давясь собственным криком, испугом, воздухом, будто плохой едой. – Уходить надо!

– Уходим! – незамедлительно скомандовал бригадир. Пообещал с угрозой: – Но еще вернемся!

Налетчики торопливо попрыгали в машины: пулемет – штука серьезная, если начнет сечь – капусту из них нарубит запросто. Напороться на такую грозную дуру они не рассчитывали. Джипы взревели моторами и один за другим понеслись со двора. Из окна последней машины был выброшен отнятый автомат.

Через полчаса на своей старенькой «Волге» приехал комбриг Папугин. Походил по слабоосвещенной территории базы, задумчиво похмыкал в кулак.

– Ладно, – наконец сказал он. – Все это мы восстановим. Потери наши невелики.

Поднялся наверх, на второй этаж, где находился дежурный – старший лейтенант Чубаров. Его сторожевик стоял пока в затоне – не было горючего, да и главный двигатель «семьсот одиннадцатого» требовал переборки. Папугин выслушал доклад и брюзгливо зашевелил ртом:

– Ты чего же такую стрельбу поднял? Да еще из пулемета! Разве телефона нет, чтобы вызвать подмогу из милиции?

– Телефон обрезан, товарищ капитан первого ранга.

Папугин невольно крякнул.

– А радио на что?

– Выход по радио у нас только на корабли.

– Разве в милицейскую волну мы не можем вклиниться?

– Нет. Мы не знаем их частот.

– Надо договориться с управлением внутренних дел…

– Они свои частоты меняют едва ли не каждый день. Бандиты пеленгуют милицейские каналы, поэтому смена там происходит на каждой «утренней линейке».

Комбриг снова крякнул.

– На израсходованные патроны составь, Игорь, акт, – сказал комбриг. С Чубаровым он был на «ты» и по имени: хорошо знал его отца, также капитана первого ранга, умершего несколько лет назад в Баку. – Списать их надо по всей форме.

– Есть составить акт на израсходованные патроны! – Чубаров весело вскинул руку к козырьку.

– Этот Оганесов нас в покое, похоже, не думает оставлять. Поступить с ним так же, как он поступил с нами? – Папугин озадаченно зашевелил губами. – С бандитами по-бандитски? Никто нас не поймет.

– А если разобраться с ними втихую?

– Тоже не пойдет. Но что-то придумать надо…

Рафик с экипажем из двух человек – капитан-лейтенанта Мослакова и мичмана Овчинникова – продолжал нестись на юг. Под колесами повизгивала дорога, жаркий ветер, врывавшийся в окна, обваривал щеки. Часа через два, на Дону, решили устроить рачий обед.

– Главное сейчас, дядя Ваня, найти какой-нибудь скромный сельский магазинчик, где продается дешевое холодное пиво, – Мослаков оторвал руки от руля, хлопнул ладонью о ладонь. – Ах, какая восхитительная вещь – раки с пивом. Это же явление! Диво природы! Жаль только, в русской литературе ракам отведено слишком мало места.

– Паша, мне, честно говоря, как-то все равно, много места или мало.

– Не скажи, дядя Ваня!

– Мне больше по душе, Паша, вкус самих раков и пива, чем вкус отечественных литпроизведений… Литр-произведений. Извини меня, старого дурака, за умственный примитивизм.

Мослаков не обратил на признание мичмана никакого внимания.

– Жалко мы до моей родной деревеньки не дотянули. Вот там бы мы пообедали славно. И молока парного испили бы. В мою бытность в здешней деревне, когда я был вот таким вот, – Мослаков оторвал от руля одну руку и притиснул ее к полу, – парное молоко днем привозили в деревню прямо с пастбища. У нас были коровы-симменталки, они доились три раза на день и молока каждый раз давали по ведру.

Проселки делались все пыльнее и уже, погода – все жарче.

– Дон здесь, насколько я помню, совсем рядом. Где-то в кустах прячется, – произнес Мослаков жалобно. – Посмотри-ка там по карте, дядя Ваня.

Мичман взял на себя роль штурмана и теперь время от времени доставал из бардачка карту и поглядывал на нее с видом опытного полководца, нисколько ни боясь заблудиться.

– Скоро, Паша. Терпи.

Дорога пошла в гору. Подъем был длинный, ровный, скучный. Ни одного деревца, за которым можно было бы спрятаться, ни одной тени. После десятиминутного подъема последовал спуск – такой же длинный и нудный, как подъем. Ногу с педали тормоза снимать было нельзя – понесет.

Мослаков ощущал, что не только снаружи, но и внутри становится жарко: с нами всегда происходит нечто подобное, когда мы подъезжаем к родным местам.

Впрочем, до родных мест Мослакова было еще далеко – километров сто.

Перед тем как попасть в родные пенаты капитан-лейтенанта, они еще сумеют омыть свои чресла в тихом Дону. Невольная улыбка расплылась по лицу Мослакова.

В конце пологого спуска поблескивала своими небольшими неподвижными омутцами речушка, через речушку был перекинут неширокий деревянный мост – две машины на нем разъехаться не могли. Запас имелся только в длину, на случай половодья, когда вода делается бешеной, залезает даже на закраины оврагов и макушки бугров. За мостом в жаре затихла сонная деревня. От крыш домов поднималось струистое дыхание.

– Не твоя ли это деревня, Паш? – спросил мичман.

– Нет. Но скоро будет моя.

Мост был перекрыт: стоял кран с опущенной стрелой – впрочем, стрела была опущена с заделом, рафик во всяком случае, мог проскочить под ней. Рядом с автокраном, прочно впаявшись ногами в дорогу, стояли три дюжих молодца и с нескрываемым интересом смотрели на приближающуюся машину.

– Приготовься, дядя Ваня, – предупредил Мослаков мичмана. – На всякий случай.

– Я готов, Пашок, – тихо отозвался тот. – Как ты думаешь, что это?

– Обыкновенный деревенский рэкет. Суверенитета малость хлебнули людишки и отравились.

– Что, драка будет?

– Не знаю. Знаю одно, дядя Ваня, – будем прорываться.

Рафик мягко подкатил к «крестьянской заставе».

Мослаков мельком глянул на лица трех разбойников и будто бы сфотографировал их – в мозгу они теперь будут сидеть прочно, на любой очной ставке даже через два года он узнает их. Самый опасный и самый приметный из тройки – тот, что, засунув руки в карманы дешевеньких спортивных штанов, украшенных лампасами, стоял посредине: рыжий, с блестящими зубами из нержавейки, с потным маленьким носиком и угрюмыми, неопределенного цвета глазами, плотно, как два штыря, всаженными в череп. Те, что стояли по бокам от рыжего, особой опасности не представляли. Это были подмастерья.

Рыжий тем временем совершил некое театральное действие, которое незамедлительно произвели и оба его напарника: вытащил из карманов руки и шагнул в сторону. Позади него оказался огромный, будто столб, врытый в землю, лом. Рыжий стоял, прислонившись к нему спиной, как к столбу.

Хоть и не был рыжий гигантом, но справился он с ломом легко – играючи, будто щепку, выдернул его и всадил в землю перед собой. Картинно оперся на лом.

Потом положил на него один кулак, сверху пристроил другой, а еще выше водрузил свой подбородок – получилась этакая сложная строительная конструкция.

Капитан-лейтенант высунул голову из кабины рафика, встретился глазами с рыжим.

– Что, ребята, здесь мы не проедем?

Рыжий качнул головой:

– Не проедете.

– А в обход?

– И в обход не проедете.

В это время с горки, от домов, к рафику уже побежал народ. Минут через пять эти люди будут здесь, начнут разбирать машину на гайки, на заклепки, на железный лом. Мослаков посмотрел в ту сторону и вздохнул:

– Может, вам водки дать? На всю деревню? Или откупного заплатить?

Рыжий оживился, оторвал подбородок от лома:

– Давай водку!

– Иди сюда! – позвал его Мослаков.

Поддернув штаны и ухмыльнувшись довольно, рыжий подошел, засунул голову в кабину. Из кабины черным немигающим зрачком на него смотрело дуло пистолета, который держал в руке мичман.

– Такой водки мы можем найти на всю вашу суверенную деревню, – сказал Мослаков. – На всех жителей. До единого.

В глотке у рыжего что-то громко булькнуло.

– Не надо, – с трудом проговорил он.

– Ить ты… Что же ты, кореш, так быстро меняешь свою точку зрения и отказываешься от бакшиша? Таможня тебе этого не простит, – Мослаков усмехнулся, достал свой пистолет, выбил из него обойму.

– Не надо, – моляще проговорил рыжий, задышал хрипло, с перебоями.

Мослаков выколупнул из обоймы один патрон, верхний – новенький, нарядный, протянул его рыжему:

– Держи, приятель! Проделай в этом патроне дырочку и повесь себе на шею. Вместо амулета. Эта пуля была твоя. Понял?

Рыжий с громким всхлипом втянул в себя воздух. Он неотрывно, не мигая, будто загипнотизированный, смотрел на пистолет, губы у него задрожали, в маленьких глазах возник страх.

– А теперь пошел вон! – скомандовал ему Мослаков, и рыжий, продолжая пришлепывать дрожащими губами, отвалился от рафика, беззвучно соскользнул в сторону и побежал, взбивая сандалетами облака пыли – прочь, прочь, прочь от этих страшных людей!

Мослаков резво взял с места, из-под колес машины с грохотом полетела щебенка. Парни с ломами, увидев, с каким проворством шарахнулся от рафика их предводитель, поняли, что для этого есть основания, и поспешно отступили в сторону.

Через пять минут деревня осталась позади.

– Как она хоть называется, эта латифундия, дядя Ваня? – Мослаков стер со лба пот. – Не обратил внимания на вывеску?

– А у нее и вывески-то нет.

– Вот так всегда. Как только за разбой принимаются, так фамилий своих начинают стыдиться. Хлебнула деревня суверенитета и захмелела, бедная, – Мослаков зло покрутил головой. – Ну и ну! Неумытая Россия!

Мичман невольно крякнул: лично он воздерживался от таких определений.

– Это не я придумал, – сказал Мослаков, – это классик. С него и спрос.

– Воинственная деревня! – мичман крякнул вновь. – Давно не видел таких остолопов. А все дело в двух-трех дураках типа этого рыжего. Его надо было бы пристрелить – и все. Деревня сразу бы стала иной.

– А вот насчет пристрелить – нельзя. Только по решению суда.

– А вот, а вот… – недовольно проворчал мичман, – так мы и свалимся в преисподнюю. Вместе с этим навозом.

Следующая деревня была чистенькой, мирной, будто бы из другого мира, народ в ней жил добродушный, бабульки с приветливыми лицами кивали со скамеечек – тут было принято обязательно здороваться с незнакомыми людьми. По дороге бродили дородные индюки и тоже кивали, Мослаков расслабился, на взгорке остановил рафик. Выпрыгнул из него и сладко, с хрустом потянулся, похлопал ладонью по рту:

– Не выспались мы с тобою, дядя Ваня!

Вдруг в поле зрения ему попало невысокое деревянное здание, выкрашенное голубой краской, с белыми наличниками на окнах. Над входом светилась яркая жестяная вывеска.

– Ма-га-зин, – вслух прочитал Мослаков и вприпрыжку, словно бы вспомнив собственное детство, бросился к нему.

В магазине – вещь совершенно невероятная по деревенским понятиям – было пиво.

– «Жигулевское»! – восторженно выдохнул Паша и одарил продавщицу самой лучшей из своих улыбок.

Та, курносенькая, конопатая, милая, даже глаза от этой яркой улыбки потупила.

– И без всяких талонов? – не веря спросил Мослаков.

– Без всяких талонов, – подтвердила продавщица.

– Бери сколько хочешь?

– Бери сколько хочешь.

– Мама мия! А мы тут проезжали мимо одного села, так там даже одеколон продают по талонам и только в определенное время. На дверях магазина висит объявление: «Продажа одеколона питьевого – с двух часов».

– Глупость какая!

– Я тоже так полагаю.

Продавщица кокетливо стрельнула глазами в Пашину сторону. Мослаков сделал вид, что этого разящего выстрела не заметил.

– И холодное пиво тоже есть?

– В меру холодное, – ответила продавщица, – не из холодильника, а так… из темного угла. Но в том, что оно не горячее, – ручаюсь!

Паша не выдержал, вкусно почмокал губами.

– Вы не представляете, какое вы солнышко! Десять бутылок, пожалуйста! Похолоднее! И буханку хлеба в довесок.

Так все деньги, заработанные на подвозе пассажиров, на пиво с хлебом и ушли.

– Эх, на колбасу не хватило! – мичман понурился.

– Дядя Ваня, не журись. Будет кое-что и почище колбасы. Соль у нас есть?

– Есть.

– Знаешь, как это вкусно – навернуть черняшечку с солью и запить пивом… А?

– Знаю. Только не забывай, Паша, у нас еще в машине ведро раков парится, – сказал мичман, когда они вышли из магазина.

– Раки – это дело серьезное. – Голос у Мослакова сделался озабоченным. – Чувствую, до моей родной деревни мы их не довезем. Дай-ка мне карту, дядя Ваня.

Напевая что-то веселое, капитан-лейтенант поводил пальцем по карте и объявил:

– До Дона примерно двадцать километров. Там мы и сделаем привал, переждем жару. А в деревню мою мы поедем вечером, по холодку. Ночью подъедем к Волгограду. Завтра во второй половине дня будем в Астрахани.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – мичман огляделся в поисках деревяшки, но ничего деревянного не нашел и постучал себя пальцем по голове. – Не загадывай, Пашок!

Воздух у Дона, в низине, был совсем раскаленным, в нем, казалось, плавилось все – и вода, и рыба, и воздух, и края горячих берегов. Мир походил на одну огромную домну.

Мослаков привычно подогнал машину к самой воде – едва радиатором в нее не залез, сдернул с ног кроссовки и, как был, в джинсах, в футболке, прыгнул в воду, погрузился в нее с головой, вынырнул и застонал от удовольствия.

Он все умел делать заразительно, капитан-лейтенант Мослаков – умел заразительно смеяться, заразительно купаться, заразительно есть, заразительно танцевать, заразительно петь. Мичман даже заерзал на горячем сиденье от нетерпения – так ему захотелось в воду.

В конце концов он не выдержал и, не дождавшись Мослакова, нарушил воинскую инструкцию: скинул с себя одежду и голяком, мелькая незагорелыми ягодицами, бросился в Дон. Поплыл.

– Улю-лю-лю-лю! – восторженно прокричал ему вслед Мослаков.

У крика даже не было привычного эха, оно растворилось в воздухе. Крик был, как человек без тени в солнечный день, без отзвука, жаркая пелена воздуха лишь дрогнула на несколько мгновений, словно бы собиралась вознестись к небу, и затихла: жару эту не то чтобы эхом или криком, ее пушкой было не пробить. Мослаков окунулся еще несколько раз, выплыл на мель и, вытряхивая из ушей воду, нехотя побрел к берегу. Покидать Дон, его струи не хотелось.

На берегу он с трудом стащил с себя тяжелые, ставшие железными, негнущимися джинсы, выжал их, потом стянул футболку, также выжал и развесил одежду по кустам. Через десять минут будут готовы.

Вот такая жара вызвездилась ныне в России. Не российская жара, а африканская. Красноперые попугаи только на ветках кустов не сидят, да крокодилов в Дону нет, а так все есть.

Впрочем, если приглядеться, можно отыскать гадов не менее опасных, чем крокодилы. В десяти метрах от рафика, на выгоревшем песчаном приплеске в крупный серый клубок свернулась змея. Мослаков заметил змею с опозданием, вздрогнул от неожиданности – здоровая дура! Если попытаться ее шугануть – обозлится. Палить из пистолета – глупо.

Он поспешно отступил от змеи и поднялся на взгорок посмотреть, виден ли автомобиль с дороги? Не виден. Скрыт густыми, посеревшими от жары лозинками. Сбоку, если совершить проброс по берегу, тоже не виден, рассмотреть можно только с воды, с баржи-самоходки, с катера. Но пуста река. С одной стороны, жарко плавать-то, а с другой – горючего у народа, у хозяйств крестьянских и городских нет, будто бы живем не в нефтедобывающей стране, а в какой-нибудь Сьерра-Леоне, где, кроме кокосов, ничего нет и автомобили стараются заправлять маслом, выжатым из кокосовых орехов.

– Улю-лю-лю-лю! – запоздало отозвался с реки мичман. Он рассекал тяжелую медленную воду, будто упрямый буксир, только белые пенные усы тянулись за ним – такой след оставляет настоящий корабль.

– Улю-лю-лю-лю! – отозвался Мослаков на крик дяди Вани, зашел с другого бока проверить, надежно ли укрыт кустами боевой конь рафик. Осмотром остался доволен и, подобрав с земли спекшуюся, тяжелую, словно бы она побывала в печи, песчаную глутку, швырнул ее в змею.

Та вскинулась недовольно, зашипела по-гусиному и вновь улеглась на прожаренную солнцем плешку. Мослаков швырнул в нее вторую глутку, потом третью – змея все не хотела уползать, нравилось ей это место.

Через десять минут мичман, фыркая, прикрывая одной рукой срамное место, другой похлопывая по уху, выбрался на берег, загудел, будто паровоз, вырвавшийся из зоны бедствия:

– У-у-у, отвел душу-у-у… Погасил пожар!

– За работу, дядя Ваня! Готовь костер! – Мослаков достал из рафика ведро с раками, принюхался. Нет, раки не завоняли, некоторые даже были живы, скреблись костяными клешнявками по железу, вздыхали шумно. – И поаккуратнее будь, – предупредил Мослаков мичмана, – тут змея под ногами путается.

– Пусть путается, – спокойно произнес мичман, – попадется на глаза, я из нее, как из колбасы, кругляшей нарежу и шашлык испеку.

Мослаков опять прыгнул в воду, проплыл несколько метров в глубине с открытыми глазами, засек несколько вертких теней – в Дону было много рыбы; загораясь охотничьим азартом, он изогнулся и стремительно ушел вниз, ко дну.

Дно на середине Дона было илистым. Мослаков подумал: а ведь можно сподобиться и насадить стерлядку на кукан.

Он пробкой вылетел на поверхность реки, выбил изо рта и ноздрей теплую, чуть попахивающую землей и еще чем-то непонятным, воду, снова нырнул. Боком проскользил по мягкому дну, пошарил по нему руками, выдрал несколько корешков, проплыл десяток метров под водой и снова устремился наверх.

Помотал головой, отцикнул от себя длинную серебряную струйку и нырнул в третий раз. Солнце доставало и сюда, освещая глубину, – мутное, зеленоватое, далекое, растворявшее в своем свете все предметы, попадавшиеся ему на пути, – края ям, коряги, оглаженные илом валуны.

«Есть в этом что-то плутовское, – невольно отметил Мослаков. – Впрочем, это не солнце виновато, это вода».

Неожиданно вспомнилась девушка, с которой он познакомился сегодня утром, и у Мослакова сладко заныло сердце. Странные вещи происходят с человеком, когда он влюбляется. От сладкого нытья у Мослакова даже заломило ключицы, в горле возник комок, он изогнулся рыбой, несколько метров проскользил над дном и вдруг в зеленоватой мути увидел изящный акулий хвост.

У стерляди хвост – резко очерченный, с далеко откинутым назад верхним пером, точь-в-точь, как у акулы, – и Мослаков мигом забыл о девушке.

Водится в Дону еще сладкая рыба стерлядь, водится!

Он теперь знал, как можно добыть эту рыбу, знал. Внутри возникло что-то ликующее, победное, горячее, он едва не наглотался воды от жаркого восторга, захватившего его. Заторопился: «Счас… счас я тя словлю. Ах ты, моя милая!..»

Через десять минут он выволок на берег сильную, яростно трепыхавшуюся рыбину.

Увидев Пашину добычу, мичман заплясал от радости, звучно заприхлопывал ладонями по животу.

– Из этой изящной дамочки мы такую уху спроворим, что все московские ресторации позавидуют. Меню получится монаршье. Как при дворе великого князя Московского. Или английской королевы Елизаветы… На первое – уха из стерляди, на второе – печеные раки…

– На третье – пиво, – добавил Мослаков, – ты определи, дядь Вань, бутылочки в воду, не то они на воздухе, в машине, вскипят…

– Обижаешь, Пашок. Уже поставил. У меня насчет сообразиловки дело никогда не засыхало. Каждый день поливаю дерево.

– Только английские короли и королевы, дядя Ваня, уху не едят. Они даже не знают, что это такое.

– Ну! – не поверил мичман. – Такую вкусноту и не едят?

– Нет такого блюда на Западе, как уха, хоть тресни! Сам удивляюсь, почему нет, – Мослаков выбрался на берег, кинул рыбину к ногам мичмана.

Стерлядь, глотнув жаркого воздуха, изогнулась кольцом, хлопнула акульим пером по песку, разбрызгивая его мелкой мукой во все стороны, хлопнула снова, мичман любовно подхватил рыбину с земли.

– Ах ты, красавица… красавица! – Он чмокнул ее в длинное холодное рыльце. – Красавица. Ты даже не представляешь, как вовремя ты подоспела к нашему столу!

У ног мичмана уже пофыркивал, стрелял сизым дымком костер, по обе стороны от пламени были воткнуты в землю две рогульки для варева – проворный дядя Ваня успел сделать и это, он нисколько не сомневался, что уха будет обязательно: если не стерлядь, то Мослаков достанет из норы голавля или на кукане приволочет десяток плотвиц с ершами, если не это, то что-нибудь еще – окуней, щук-травянок, разопревших от жары судачков…

Капитан-лейтенант выпрыгнул на песок и повалился рядом с рыбой, никак не желающей смириться со своей долей – стерлядь продолжала рисовать на берегу кольца, лупила хвостом так, что пыль и камешки залетали даже на крышу рафика.

Мичман быстро утихомирил стерлядь, достал из машины несколько картофелин, луковицу, пару жестяных, будто бы вырезанных из пластмассы лавровых листков, движения его, внешне вроде бы неторопливые, мягкие, на самом деле были стремительными, точно рассчитанными. Это был настоящий охотник, таежник, добытчик, работяга – тот самый русский мужик, на котором страна наша держится. Не будет этого мужика – и страны не будет. Рухнет.

Мослаков смотрел на мичмана и восхищался: ему бы такие руки, ему бы такую хватку – адмиралом бы стал! Сам Паша умел только фокусничать, ловить рыбу, удивлять людей.

Прошло еще несколько минут – и картофель уже был очищен, и лук ошкурен, и в небольшом чистом ведерке уже побулькивало варево, и стерлядь, буйная рыбина, была вымыта, выпотрошена и порезана на куски, – все в руках мичмана Овчинникова горело. Любо-дорого было смотреть на то, как он действовал. Мослаков не выдержал, восхищенно поцокал языком.

Мичман это засек, сделал настороженную стойку, будто на охоте:

– Что, Паша, подползающего к костру неприятеля засек?

– Совсем наоборот, – Мослаков похлопал ладонями по горячему песку. – Дядя Ваня, признайся, ведь в своей жизни ты набил зверя видимо-невидимо.

– А зачем, Паша? Зачем видимо-невидимо? – мичман приподнял одно плечо, потерся о него щекой.

– Ну-у, – Мослаков вновь похлопал ладонями по песку, изображая «тихую» автоматную очередь, – ради охотничьего азарта.

– Никогда такого не было, – строго сказал мичман. Подумав немного, добавил: – Хотя один раз было, но и то наполовину.

– Это как понимать – наполовину?

– А как хочешь, так и понимай. Командовал я тогда геологической партией в Якутии. Поехали мы с моим тезкой и коллегой Иваном Николаевичем Кудиновым на охоту. Партии наши к той поре решено было слить воедино, в одну, значит, и я поступал в распоряжение Кудинова. Народу у нас было много, и народ этот надо было кормить. Охота в тот раз выдалась бешеная. На реке Бельче. Убили мы на двоих сто двадцать семь уток, три гуся и пять глухарей. Объединенная партия наша такое количество птицы за два месяца не съела бы, – мичман вздохнул, помешал оструганной веткой лозины варево.