Читать онлайн Лечебное дело zyablikova бесплатно

Was ist das "лечебное дело?"

zyablikov, когда получал заветный диплом, думал, что там будет написано "специальность – врач" или "профессия – доктор"… но его специальностью оказалось "лечебное дело". Вот те на! "Что же это за "дело"-то такое",– спрашивал zyablikov себя, выходя из деканата с заветным дипломом… Он, вроде, "на врача" учиться поступал, а это "лечебное дело" оказалось для него полным сюрпризом, о котором zyablikov узнал, только раскрыв диплом…

– Это точно, что я теперь врач? – спрашивал он у всех.

– Точно, точно! – отвечали все.

Как говорится, есть такая профессия – родину защищать "лечебное дело"!

Что это за зверь, zyablikovy предстояло постичь на собственной шкуре на практике.

Оказалось – несложно и даже примитивно. Как и в любом деле, в нём надо было брать больше, кидать дальше, а награда сама найдёт!

Тем не менее, лечебное дело имело много гитик массу нюансов – как приятных, так и не очень. Неприятных нюансов, как оказывалось с годами, в деле таилось намного больше. Если солдату, чтобы "понять службу", достаточно года-полутора, то врачу, чтобы понять лечебное дело, нужно лет 20, как минимум. Желающему ознакомиться с этой специальностью и её нюансами, не тратя 6 лет на учёбу в мединституте и десятилетия на постижение тонкостей, zyablikov и адресует эту книгу. Конечно, сейчас и без него полно мемуаристов, медликбезовцев-медпросветителей – практикующих и непрактикующих врачей разных специальностей. Многие из их книжек даже познавательны, гуманистичны, высокоморальны, но вот представления о собственно "лечебном деле", которым занимается врач, ни одна из них не даёт! Например, собирается человек стать врачом, читает Углова, Амосова и им подобных авторов. А в их книжках ничего про "лечебное дело" нет! Лишь написано, как бескорыстные авторы спасали безнадёжных пациентов, делали сложнейшие операции, как мало им платили за это, или не платили вообще… но в итоге авторы чего-то добились, стали уважаемыми людьми, и даже книжку написали в назидание.

Или начитается их обыватель, решит, что наша медицина теперь всё вылечивает одной левой, что все врачи – первоклассные специалисты, чуткие, добрые, отзывчивые… что с них и бутылки шампанского хватит на всю ординаторскую, отблагодарить при выписке… и столкнётся, неподготовленный, с лечебным делом во всей красе! И поймет, бедняга, что не то он читал, не о том всю жизнь читал, не про то совсем.

Да и нет в этих книгах ни слова о бедном гусаре о том, чем же она пахнет, собственно медицина, для врача… каково приходится тому, кто пожертвовал ей жизнь, что это значит – быть в его шкуре.

zyablikov же, простая русская душа, приводит здесь некоторые показательные истории из своей жизни, переданные почти документально. Конечно, никаких совпадений имен, фамилий и отчеств с жившими, живущими и теми, кто станет жить в будущем, нет, а если и есть, то они случайны и непреднамеренны.

Лечебное дело живёт и побеждает!

Моя карьера на «скорой помощи»

Спасибо большое сотрудникам скорой помощи, которые выезжали вчера по адресу Корнейчука 41. Вежливые, все спросили, все узнали. Внимательно послушали. Редко такие попадаются. Хотя молодой человек был, но очень тоже грамотный парень.

_{с медфорума}

Тема "Скорой помощи" вдохновляла таких титанов пера, как Маврин, Звонков, Розенбаум и др. Я тоже вот решил испробовать свои скромные силы, ибо в самой ранней медицинской юности мне довелось немного поработать фельдшером линейной бригады. Тема безусловно волнующая, но работа там довольно грязная и весьма специфическая, поэтому я заранее прошу прощения у прекрасных читательниц, если некоторые вещи покажутся им не очень аппетитными.

Москва, апрель 1986 года. Весна в самом разгаре. Примерно Пасха, но никто точно не знает, ибо все граждане Великой Страны – ещё либо пионеры, либо комсомольцы, либо вообще кандидаты в/члены КПСС.

Но в Москве второй день стоит совершенно умопомрачительная погода!

Хочется заорать во весь голос: "Весна! Весна-а!! ВЕЕЕСНААА!!!"

Несмотря на непримиримую борьбу с пьянством и алкоголизмом, все москвичи и гости столицы пьяным-пьяны от этой – как первые 100 грамм после долгого перерыва – этой весны!

Этой столь ошалело – внезапно ворвавшейся в огромный город весны!!

А те, кто взаправду выпил – совсем потеряли голову!

Столицу накрыло не только теплом и солнцем, но и массовой эпидемией весеннего безумия…

К тому же, в стране начиналась Перестройка!!

Я – zyablikov, студент V курса мединститута, как и многие мои сокурсники подрабатывающий к "стипешке" фельдшером на "скорой помощи". Всего месяц прошёл, как меня взяли туда на 0.5 ставки. Я уже успешно закончил обязательную стажировку, ездя на вызова только с врачом, и теперь меня выпускают на самостоятельные вызовы в составе "фельдшерской бригады", которая состоит из одного меня.

Карьера скоропомощника у меня как-то сразу не задалась. Первый самостоятельный выезд был куда-то в лабиринт Мосфильмовских улиц. Водитель плохо знал этот район, а я в нем вообще был в первый раз, поэтому мы порядком проколесили в поисках нужного дома. К моменту моего прибытия виновница вызова, женщина 76 лет, уже была биологически мертва минут 15… мне оставалось только принести искренние соболезнования родственникам и засвидетельствовать этот прискорбный факт.

С ужасом думаю, чтобы я тогда делал, если бы застал её ещё живой.

На втором “самостийном” дежурстве меня вызвали в огромный дом на Кутузова, 26, в котором совсем недавно жили Брежнев и Андропов, о чём говорили две большие мемориальные доски на стене дома. Вызывал 80- летний пациент, военный пенсионер, которому стало "плохо с сердцем". С виду пенсионер выглядел браво и бодро, не внушал никаких опасений, гемодинамика была стабильной, и я бодро порекомендовал ему нитраты per os. Через несколько часов он вызвал снова, и в этот раз диспетчера к нему уже отправили “кардиобригаду” в составе рыжего сухого кардиолога Ефимовича, по кличке “Ефимоза”. Последний прибыл уже тогда, когда несчастный пенсионер тоже биологически скончался, установил “ОИМ” как причину смерти, и по возвращении на подстанцию прочёл мне небольшую ликбезовскую лекцию о линейной тактике в таких случаях.

Как в старом еврейском анекдоте: “мама, Ви будете смеяться, но Розочка тоже таки умерла…”

Это было моё третье самостоятельное дежурство, и уж сегодня, как мне казалось, всё пройдёт без сучка, без задоринки, хватит этих досадных ошибок, пора, наконец, показать всем, кто такой фельдшер zyablikov…

Оптимизму мне добавила и разгулявшаяся погода с температурой воздуха +20 и более. Те 10 минут, что я шёл от площади Киевского вокзала до 4-й подстанции во 2-м Брянском переулке, наполнили мои лёгкие такой лёгкостью, что я готов был взлететь, воспарить, взмыть, встрепенуться, воспрянуть, и даже вознестись… хотя последнее было как-то не по-комсомольски.

* * *

На подстанции царила такая же радостная обстановка. Все свободные водители высыпали из душных и сальных водилен на 1-м этаже, и все они теперь толпились на стоянке возле своих машин, курили, лениво пинали по шинам и обменивались солёными шофёрскими шуточками. “Свободные” фельдшера в расстёгнутых халатах курили у крыльца, блаженно щурясь на налившееся солнце. Между ними безбоязненно прыгали ошалевшие воробьи и суетливо семенили исхудавшие голуби, стуча клювами по тёплому пахучему асфальту.

Окна диспетчерской на втором этаже были распахнуты настежь. Там, как всегда, сидели два или три старших фельдшера, принимающие и распределяющие вызова. Это были суровые курящие тётки лет 35-40, совершенные неандерталки на мой взгляд, всегда намазанные и накрашенные сверх меры, хрипло-сиплые, с “сиськами” и “ляжками”, которые, по высказыванию Фридриха Энгельса, были “не только органом труда, но и продуктом его”. Опытнее, прожженнее и вульгарнее особ, чем эти, я больше нигде не встречал. Они разговаривали по телефону и перебрасывались с водителями солёными линейными шуточками, которые по солёности намного превосходили шофёрские.

Атмосфера этого невероятного праздника жизни оглушила меня совершенно. Я остановился поздороваться с курившими фельдшерами, среди которых были два или три моих однокурсника, заговорив с ними о чем-то, поэтому не сразу услышал, как диспетчерша сипло орёт на меня сверху:

– zyablikov, з…@л ты там трепаться! Пришёл работать, так работай, б… – вызов уже тебе! Женщина, 27 лет, острые боли в животе, с улицы – Смоленская площадь, напротив Гастронома, на нашей стороне Садового…

Таким образом, на раскачку времени не было. Усилием воли обломав себе спровоцированные острым приступом весны крылья, я ринулся на 2-й этаж, мигом переоделся, получил под роспись наркотики, рацию и тонометр, схватил ближайшую дежурную укладку и побежал отыскивать своего водителя.

Напротив Гастронома на Смоленке, в равнодушной толпе, от острых болей в животе мучилась молодая женщина, и только я, я – zyablikov, мог ей помочь!!

– Куда едем? Где? Смоленка? Уличная? – осклабился водитель Аскарсаидов, по кличке “Аскарида”. – Понятно… ща вылечим! Садись, студент!

“Какая она тебе “уличная”? – возмущённо подумал я, садясь рядом с этим примитивным, всегда пахнущим бензином существом. – Уличные – там, в мире капитала!”

Где-то в Лос-Анджелесе! в фильме “Новые центурионы”, который я смотрел в глубоком детстве. Там двое полицейских, старый и молодой, патрулируют ночной город, по пути сгребая с центральных улиц циничных чернокожих проституток и набивая ими свой “воронок”.

Я смотрел этот фильм “Дети до 16 не допускаются” в очень нежном возрасте, тайком от родителей, и полицейская машина, полная пьяных чернокожих проституток, глубоко тогда поразила моё пионерское сознание…

Аскарида резко тронул наш белоснежный храм здоровья с места, и погнал вверх по Большой Дорогомиловской. Перестройка ещё толком не началась, но ветер перемен дул тогда изо всех щелей, и публика на улицах столицы начала резко меняться. В двух шагах находился Арбат, который только что превратили в пешеходное непонятно что, сплошное гулялово хрен пойми, кого – сугубый паноптикум “неформалов” и провинциалов. Оттуда этот паноптикум растекался по прилежащим улицам.

Что ж, суматоха и бред весенней Москвы за окнами сразу же пришпорили моего водителя, и мы в мгновение ока миновали остаток Большой Дорогомиловской, пулей проскочили Бородинский мост, словно вдоль по Питерской-Питерской промчались сквозь Смоленский проезд, у МИДа резко, пронзительно скрипнув, повернули налево и оказались на месте.

* * *

Там, у телефонной будки стояли три девушки, необыкновенно и нарядно одетые. Кто они были, так и осталось неизвестным, но выглядели они как провинциалки, впервые вышедшие на московские улицы. Тогда как раз в разгаре была первая, ещё советская волна миграции “по лимиту”, и тысячи девушек устремились в столицу из своих постылых урюпинсков. Презренная каста “лимитА” становилась в Москве всё многочисленнее с каждым днём, берясь за выполнение самых презренных и малооплачиваемых работ, живя в многочисленных “общагах типа притонов”, многие из которых располагались теперь в арбатских переулках.

Так и пели тогда на мотив знаменитой “Феличиты”:

Общее состояние у этих троих ярких представительниц “лимитЫ”, похоже, было удовлетворительным, никто не лежал распростёртым на тротуаре, никого не рвало “кофейной гущей”, и даже просто не рвало, нигде не было следов мелены, и мне стало немного досадно, что я так торопился – в любом случае, ситуация была “не скоропомощная”.

Я спросил, что случилось, кто вызывал “бригаду”. Оказалось, что “вот той девушке” “вдруг скрутило желудок” на фоне полного здоровья, поэтому остальные две тут же позвонили в “03” прямо из этого автомата. “Вот та девушка” оказалась высокой, заметной гражданкой в зелёной приталенной блузе с ремнём и жабо, с огромным отложным воротником и в чёрной обтягивающей юбке. Из-под низко уложенной “химии” высотой со здание МИДа на меня сверкали большие чёрные глаза “с поволокой”, которую я по неопытности расценил, как страдание. На её широких скулах и полных щеках ярко горели румяна, которые для медицинского студента выглядели вполне себе “лихорадочным румянцем”.

Мимо нас взад и вперёд валил жизнерадостные москвичи и гости столицы, по проезжей части потоком шуршали машины, поэтому я попросил интересную пациентку взойти в салон “скорой”, что она и выполнила несколько атактично. Я влез следом и ощутил запах алкоголя из-под дешёвого парфюма – э, да вся эта расфуфыренная компания была пьяна, хотя шёл всего пятый час вечера. Аскарида открыл окно и обратился к двум другим девушкам – откуда такие красивые нарисовались.

Красивыми они были разве что на шофёрский вкус, поэтому я приступил к оказанию “скорой” помощи:

– Что болит? Где? – спросил я как можно строже.

Пациентка показала на область эпигастрия. Я тут же уложил её на носилки, без разговоров расстегнул зелёный, как крокодил, лакированный ремень с огромной фигурной пряжкой, довольно бесцеремонно задрал блузку и пропальпировал колышащийся живот. От моей пальпации “блузка” задышала чаще и глубже, закатив свои прекрасные чёрные глаза, но я остался бесчувствен, как полено. Убедившись, что передняя брюшная стенка мягкая во всех отделах и активно участвует в акте дыхания, разве что имеется локальная боль в правом мезогастрии при глубокой пальпации последнего, я объявил, что ничего страшного, имеются спазмы тонкого кишечника на почве погрешности в диете, сейчас сделаю спазмолитический укол, и всё пройдёт…

– В попу? В попу будет укол? – больная, получив утвердительный ответ, немедленно расстегнула юбку, повернулась на живот и с готовностью обнажила пышные белые ягодицы гораздо больше, чем полагалось для внутримышечной инъекции. Я сосредоточенно открыл укладку, нашёл ампулу но-шпы и ампулу папаверина, полез в отделение для шприцов – и похолодел от ужаса.

Стерильных шприцов в крафт-пакетах не было!

Шприцы нужно было получать отдельно в стерилизационной, и лично укладывать их в укладку. Торопясь спасать женщину, 27 лет, я совершенно забыл захватить средства производства!!

Можно было, конечно, набить самому себе морду, но ситуацию бы это точно не исправило, а решать на “скорой” надо быстро. В чём, в чём, а в быстроте принятия решений в 21 год со мной было трудно сравниться, поэтому я убрал ампулы, закрыл укладку и обратился к пациентке, которая так и лежала кверху ягодицами в предвкушении целительного укола:

– Слышь… тут такое дело – я шприцы на подстанции забыл. Ты лежи, мы быстро съездим, я возьму шприцы, сделаю тебе укол прямо тут, в машине, и всё, свободна. Тут рядом совсем, вон, за Киевским, до метро два шага…

Разомлевшая пациентка нехотя подняла голову и снова обожгла меня своим глубоким, полным скрытой муки, взглядом.

– Так будет мне укол, или нет?

– Будет, будет, через пять минут. Слышь, Вася, – это водителю, я шприцы забыл на подстанции. Давай сейчас быстро вези нас обратно – эта подруга полежит в машине, я сбегаю, принесу шприцы, сделаю ей укол, и всё, все свободны и занимаются своими делами!

Аскарида был полностью поглощён разговором с двумя другими девушками, поэтому не сразу понял, о чём я. Я было начал выбираться из душного нагретого салона “скорой”, чтобы занять своё место рядом с ним, но меня остановила “блузка”, или, точнее, “глазки”. Этот мучительный прямой взгляд начал действовать мне на нервы.

“Мужчина ты или дерьмо на палочке?!” – спрашивал этот взгляд.

Игнорировать его было совершенно невозможно.

– Так мы что, в больницу поедем?

Я задержался обьяснить, что не в больницу, а на подстанцию, так как там остались шприцы, я их быстренько возьму, пока она полежит в машине, и сделаю укол, и всё, она свободна! А подстанция тут рядом совсем, через Москва-реку, возле Киевского вокзала!!

Гипнотизируемый взглядом своей пациентки, я совсем забыл про “группу поддержки” из двух её подруг, которые вовсю флиртовали с моим водителем, под парами алкоголя и проникающей радиацией московской весны.

Пока я объяснял этой глазастой немосквичке свой план, до Аскариды дошёл мой приказ, и он усадил рядом с собой на моё место самую расфуфыренную герлуху из этой троицы, а третья залезла к нам в салон и шлепнулась задом на ближайшее к шофёру сиденье. Она тут же открыла форточку в кабину и влезла туда по плечи, не желая оставлять подругу наедине с Аскаридой. Мне ничего не оставалось, как сесть на заднее и сохранять спокойствие – через пять минут я избавлюсь от этой шумной и пьяной компании непонятных девиц под 30…

Поехали обратно. До меня вдруг дошло, что машина “Скорой помощи” в центре Москвы с разодетой и накрашенной девкой на переднем сидении, к тому же пьяной, выглядит, по меньшей мере, диковинно. Но тут было совсем рядом, пара километров от силы – доедем, никто и не заметит!

Аскарида, сволочь, ехал на подстанцию гораздо медленнее, чем на вызов, больная продолжала с упорством, закусив нижнюю губу, мучительно смотреть на меня с носилок, я старался смотреть вперёд, но спереди я видел только увесистый зад третьей девицы, влезшей в кабину уже с локтями. Душный салон нашей “скорой” наполнился винными парами и их дурацким парфюмом. Мне становилось всё тоскливее и неуютнее, и я сидел, как на углях.

* * *

Наконец, приехали. Оставив Аскариду и девушек в машине, я стремглав бросился на второй этаж, в стерилизационную, взять, наконец, эти проклятые шприцы, всадить поглубже но-шпу в эту колышащуюся толстую ягодицу, и избавиться, чёрт побери, от назойливых пассажирок.

Не обращая ни на кого внимания, я жадно схватил с лотка несколько бумажных пакетов со шприцами и побежал назад, но у диспетчерской был властно остановлен одной из диспетчерш.

– zyablikov!!! Это что такое, ты, б…ь, совсем ох…л, твою мать?!

– Да вот, шприцы забыл, – с неудовольствием ответил я. – Торопился сильно… больше не буду, пустите, мне укол ей надо сделать!!

– Ты кого сюда привёз, дебил?! Мы тебя за блядьми посылали, или на вызов?!

– Каких ещё блядей? – не понял я. – Там у девушки кишечная колика, я ей сейчас спазмолитик сделаю, и поеду на следующий вызов… шприцы забыл взять с собой, виноват, больше не буду! ну дайте же пройти…

Прорвавшись мимо этой пышущей гневом особы, я сыпанул вниз по лестнице, едва не сбив с ног только что приехавшую с вызова бригаду, и хотел броситься к своей машине, но внезапно остановился в довольно густой толпе “свободных” врачей и фельдшеров, скопившихся у крыльца. Все они жадно наблюдали развернувшуюся сцену.

Как я уже писал, окна диспетчерской в этот оглушительно – весенний день были настежь распахнуты, и весь двор подстанции лежал под орлиным взором сих вульгарно-прожжённых тёток, как на ладони. Узрев две “химические” головы в кабине вернувшейся с вызова машины, тётки тут же негодующе заорали хором, приняв тех за девушек лёгкого поведения.

– Аскарсаидов!! Вы что с zyablikovым творите?! Немедленно убери этих поблядушек с подстанции!!!

Аскарида, струсив объясняться с начальством, малодушно покинул кабину транспортного средства и смешался с толпой водителей; оттуда раздался мужской животный хохот. Зато на раскрашенных лицах пассажирок немедленно появилось выражение смертельно оскорблённого человеческого достоинства.

– Как… как вы нас сейчас назвали?!

Обе моментально выбрались из машины, и подбоченившись, стали напротив окна диспетчерской.

– Кто тебе тут “поблядушки”… э, слышь, коза драная?

– На себя, н…, посмотри! В таком виде по улицам ходишь!

– Это ты, старая п… на кого похожа? Расселась тут!

– Понаехали хрен знает откуда и ещё права качают!

– Повыступай мне тут! Не к тебе домой понаехали!

– Что понапялили на себя? Думаете, что вас, таких, кто-нибудь е…ь станет?!

– Это тебя, пенсионерка, е…ть некому! А мы найдём себе, как два пальца обоссать!

Перепалка между двором и диспетчерской шла пока “две на две”, и по принципу “слово за слово”. Но тут из салона машины показалась моя глазастая пациентка. Услышав, что происходит, она торопливо привела свои одежды в порядок и поспешила на подмогу к товаркам. Из всех трёх девушек она была самая рослая и внушительная, к тому же на каблуках, и обладала не только гипнотизирующим взглядом, но и могучим голосом. Такого отборного мат-перемата на нашей видавшей виды подстанции слышать ещё не приходилось!

Я спохватился, подбежал, схватил глазастую за руку и потащил в машину – пошли, сделаю тебе укол в попу – но она посмотрела на меня, как будто в первый раз увидела, вырвала руку и продолжила поливать наших диспетчерш. К ним поспешила третья, которая останавливала меня в коридоре, и теперь силы уравнялись. Шесть базарных баб громко лаялись насмерть, и только расстояние мешало им вцепиться друг дружке в волосы…

Вызова никто не принимал, работа подстанции была парализована, все свободные от вызовов сбежались на зрелище. Я в отчаянии столбом стоял со шприцами, и со всех сторон меня спрашивали:

– Откуда привёз таких, zyablikov?

– Ну даёшь! Мужик!

– А что же только троих? На всех надо было привозить!

– Этих троих нам на всех, кажись, хватит…

Наконец, решительно вмешался старший врач Ефимович по кличке Ефимоза, он решительно захлопнул окно и тем отрезал диспетчерш от их обидчиц. Те остались во дворе победительницами, и вскоре смешались с шоферюгами – уходить из такого лакомого места, как подстанция “скорой помощи”, никто из них не собирался…

Меня вызвали “на ковёр” к старшему врачу. Я призвал на помощь всю свою комсомольскую искренность, объясняя ситуацию ему и этим троим злющим мегерам – диспетчершам. На мою бедную голову посыпались проклятия:

– Скотина!

– Лучше бы ты, идя к бабе, свой х… дома забыл!

– Какой н…й укол, надо было дать попить новокаина, и хватит!

– Так, сам их привёз, сам и увози!

Я стоял с таким невинно-убитым видом, что от меня вскоре отстали – что с дурака возьмёшь, кроме анализов…

Подстанция весело гудела, обсуждая случившееся.

От Ефимозы потребовались титанические усилия, чтобы вернуть коллектив в рабочее состояние.

За время суматохи накопились непринятые вызова, и теперь подстанция заработала в аварийном режиме. Очень скоро почти никого не осталось – все бригады разъехались, имея по два и даже три вызова. Нас с Аскаридой услали на нон-стоп, чтоб “ноги нашей тут до утра не было!” Несколько часов подряд мы возили исключительно пьяных – пьяных в коме, пьяных блюющих, пьяных буянящих, пьяных обоссанных, пьяных битых… несмотря на продолжающуюся уже год борьбу с пьянством, этот порок только усиливался, приобретая самые злокачественные и фантастические формы.

Мегеры-диспетчерши садистски знали своё дело…

Уже давно стемнело, когда мы, наконец, вернулись на подстанцию. Я надеялся, что треклятая троица ушла, но их пригрели водители в своих водильнях при гаражах на первом этаже. Что именно там происходило, так и осталось неизвестным, надо думать, что вечер у троих гостий Москвы удался, как нельзя лучше.

Я сделался героем дня и вообще героем подстанции, как в известной одесской песне:

там были девочки –  Маруся, Тоня, Рая,

и с ними вместе – Васька-шмаровоз!

Слава обо мне ещё долго гремела, обрастая всё новыми подробностями, и через две недели я превратился в человека – легенду, способного достать самых лучших блядей в неограниченном количестве в любое время суток…

* * *

Виновата в случившемся была, конечно, эта сумасшедшая весна 1986 года. Она лишала советских людей разума не только в Москве – всего через несколько дней грохнул реактор на Чернобыльской АЭС, положив начало отсчёта до краха СССР.

Я довольно часто, несколько раз в году, бываю возле 4-й подстанции. Там внешне всё выглядит так же, как и 30 лет назад – все так же стоят машины “скорой помощи”, всё так же водители лениво перебрасываются солёными шофёрскими шуточками и пинают скаты, всё так же курят у крыльца фельдшера, а в окне диспетчерской сидят перезрелые тётки. Изменились марки и цвета амбулансов, на стафе теперь синие дутые комбинезоны с серебряными полосками. Зайти на территорию я, конечно, не решаюсь, просто стою, нюхая незабываемый запах той далёкой весны, и слышу истошную женскую ругань…

Акромегал

"В пятую больницу попала знакомая с предынфарктным состоянием, умерла на второй день… звонит врач и говорит: такая-то умерла, ритуальные услуги нужны? Врачи этой больницы, похоже, занимаются бизнесом, вместо того, чтобы лечить…"

_{с медфорума}

Всегда хотел быть терапевтом, думал, что именно у них есть клиническое мышление, а хирурги просто мясники, им лишь бы разрезать и посмотреть. Поэтому до самого окончания V курса я делал упор именно на внутренние болезни.

Чтобы приблизиться к специальности изнутри, устроился медбратом в 19-ю больницу, сперва в приёмное отделение, потом в кардиоревматологию. 19-я была базой 3-го Меда, и там царила академическая такая атмосфера – все уже знали, что я не просто медбрат, а студент, и тоже буду терапевтом. Поэтому дежурные врачи щедро делились со мной терапевтическими секретами, а приходящие на практику студенты 4-го курса консультировались со мной, кому и что назначить.

Я уже умел бегло читать ЭКГ, что вызывало немалое удивление доцента Савельева, нашего преподавателя по терапии. Этот долговязый Савельев славился среди студентов тем, что безошибочно предсказывал, кто кем станет. Меня он определил в хирурги! и каждый раз шпынял таким вот образом:

– Ну-ка, zyablikov, пропальпируй-ка этой больной печень. А мы с вами, – это группе, – посмотрим, как будущие хирурги умеют пальпировать печень…

Разумеется, ничего у меня не получалось, и тогда Савельев снисходительно говорил, поглаживая рыжую бороду:

– Руки у вас, товарищи будущие хирурги, приучены к топорам и лопатам, а не к такому деликатному делу, как пальпация печени…

Я должен был сгореть со стыда на месте, а он бы стоял и наблюдал. Прищурив глаза и поглаживая бороду, наблюдал, как от бестолкового провинциального юноши остаётся лишь кучка пепла. Со свиным рылом в наш калашный ряд… Я ненавидел в такие моменты его рыжую бороду и приплюснутый нос с ринофимой.

Но не такого напал – на меня его издевательства не действовали – стану терапевтом, и точка!

Пятый курс заканчивался, и вот-вот нам предстояло писать заявления, выбирая себе субординатуру и будущую специальность. Ни малейших сомнений в красоте и мощи Терапии у меня не было.

Однажды в нашем отделении дежурил интерн. Это был настоящий акромегал, метра 3 ростом, с челюстью, как у кашалота, и высоченной лбиной, за которой скрывался обширнейший, надо понимать, умище – ибо глаза, зеркало мозга, метали молнии из- под густейших бровей. Акромегалы намного умнее обычных людей, поэтому я ни секунды не сомневался, что интерну по плечу любой, даже самый сложный, случай.

Таких экземпляров мы называли "Боткиными".

На ловца и зверь бежит, и в отделение как раз поступила женщина за 40 с аритмией, какая-то сложная форма. Дежурный врач решил ее купировать во чтобы то ни стало. Видимо, хотел блеснуть на больничной пятиминутке.

Сначала он назначил Ритмилен в/в. В отделении Ритмилена не было, и мне пришлось идти за ним в БИТ. Исключительно за мои красивые глаза мне дали ампулу, и я ее ввёл в присутствии дежурного врача, ибо водить надо было с определённой скоростью, при этом он меня то и дело останавливал, считал пульс, шевеля большими губами, и давал команду продолжить. Потом я снимал ЭКГ – к моему разочарованию, аритмия сохранялась.

– Спасибо, мальчики мои родные, – шептала пациентка.

Тогда Боткин взял лист назначений, достал из кармана широких старомодных штанов микрокалькулятор, и начал что-то подсчитывать на нЁм. Стоял 1986 год, и микрокалькулятор в СССР вообще был в диковинку. Нас в школе учили считать на логарифмической линейке и счётах.

Боткин же обращался с этой машиной очень умело, как заправский счетовод, быстро-быстро перебирая длинными, ломкими, тонкими, как ножки паука, пальцами. Доктор составил в уме какую- то особенную поляризующую смесь (растворы глюкозы, хлористого калия и инсулина), которая должна была насытить миокард калием и тем самым прервать аритмию. Дозы компонентов он и высчитывал кропотливо на калькуляторе, ибо калия, глюкозы и инсулина должно было быть столько-то микромолей на килограмм, и ни одной молекулой более.

Да, Боткин был прекрасен в этот исторический момент, сиволизируя своей нескладной фигурой титаническую работу мысли. Если бы я был художником или скульптором, я мог бы создать шедевр, так он мне тогда врезался в память. К счастью, других тяжёлых больных у нас не было, и я мог целиком отдаться в его распоряжение, стать участником великого события – купирования аритмии, о которую сломал бы себе зубы не один маститый кардиолог, включая профессора Мозеля.

И я нетерпеливо жался к Боткину в предвкушении назначения!

Наконец, титры были рассчитаны. Видя мой энтузиазм, старший товарищ проникся и снизошёл, наконец, спросить, где я учусь и на каком я курсе. Его звали Александром Александровичем, можно – Алекс.

“Алекс-Юстасу”…

Мигом подружились. Вместе смешивали компоненты во флаконе 10%-го раствора глюкозы. Капать надо было под контролем ЭКГ и трансаминаз – да, черт возьми, вот это была терапия… точнее, Ее Величество Терапия!

Не зря, не зря я твёрдо решил стать терапевтом! Пусть доцент Савельев посинеет от злости…

Разумеется, ни фига у нас с Боткиным не вышло, только пульс снизился со 108 до 96. Аритмия преподло сохранялась, все так же выкидывая замысловатые коленца на ленте ЭКГ. Несмотря на столь скромный результат, пациентке стало легче, и она без конца шептала:

– Спасибо, мальчики мои родные…

Боткин не скрывал своего разочарования. Время перевалило за полночь, и все имеющиеся в его распоряжении средства были исчерпаны. Я очень хотел помочь, но не знал, как – если уж у этого ничего не получилось, то у меня и подавно не получится! А всего- то какая-то впервые возникшая аритмия…

– Ладно, zyablikov, сделай ей кубик промедола в/м, и пошли уже спать…

Не знаю, кто из нас был сильнее разочарован – я или он.

Через два дня надо было подать заявление в деканат на субординатуру.

Я написал, что прошу направить меня в субординатуру по хирургии.

Доцент Савельев оказался прав и подтвердил свою многолетнюю репутацию.

«Зубр»

Возил девушку в больницу скорой помощи. Основная претензия к дежурному врачу со слов девушки – от него пахло перегаром на 3 метра (причем врач уже немолод и с сединой). Есть желание написать жалобу на имя главврача и в вышестоящую инстанцию. Стоит ли это делать? С одной стороны – гражданский долг, ибо пьяный врач на посту вреден, с другой стороны – шкурный интерес, ибо врачебная мафия может нас занести в свой черный список и доставить проблемы в дальнейшем.

_{(с медфорума)}

Пьянство – отвратительная привычка вообще, а пьянство на рабочем месте – в частности. А если твоё рабочее место – медицина? Вот в медицине-то как раз пьянство особенно недопустимо! Отвратительные примеры злоупотребления спиртными напитками – едва ли не у постели больного – стоят перед моими глазами, стучат в сердце, как пепел Клааса стучал в сердце Тиль Уленшпигеля…

При этом антиалкогольная кампания в СССР как раз достигла своего апогея.

В интернатуре я как-то дежурил с зам. главврача по хирургии З-ко. Он брал дежурства только по пятницам, два дежурства в месяц. З-ко был цветущий 45-летний, брутальной внешности массивный брюнет ростом 190 см, незаурядность его так и бросалась в глаза. З-ко всегда председательствовал на хир.пятиминутках, а ездил на собственной “Волге” кремового цвета. У “зам.похира” имелась высшая категория и устрашающая репутация; суровая и немногословная манера, настраивающая на самый серьёзный лад; молодые хирурги и анестезиологи пред ним трепетали.

З-ко приглашали оперировать только самые серьёзные, самые каверзные случаи. Операции, которые он выполнял, надолго становились событием в местном хирургическом мире.

В первый раз решившись на дежурство с этим "зубром" (его так и прозвали из-за однокоренной фамилии) я очень волновался, не зная, как вписаться под это широкое крыло и ожидая разносов и зуботычин. Но всё оказалось просто – "зубр" пришёл, широким шагом сделал вечерний обход (я бежал за ним, как собачка), устроился на диване в ординаторской, включил телевизор с Горбачёвым и услал меня в приёмное отделение.

–Так, “тяжёлых” в отделении нет… zyablikov, я много о тебе слышал. Отзывы положительные! Надеюсь, что ты справишься сам. Меня звать только в самом крайнем случае…

Звать мне “зубра”, к счастью, ни разу не пришлось, ночью я положил двоих – с частичной ОКН и приступом желчной колики. Пока я писал в ординаторской истории при скудном свете настольной лампы, Зубр мощно храпел всем своим большим телом, сотрясая стены ординаторской, в которой висел густейший “выхлоп” minimum 0.5 пятизвездочного армянского коньяка самой редкой марки.

Было три часа утра.

Почувствовав затруднение с назначениями, я рискнул окликнуть старшего товарища по имени-отчеству. “Зубр” мгновенно проснулся. Дрожащим голосом я доложил о двоих поступивших.

– Там оперировать надо? – спросил он абсолютно трезвым голосом.

Я пискнул, что нет, не надо. “Зубр” чётко продиктовал мне назначения и мгновенно “отключился”, продолжая сотрясать стены храпом на той же самой ноте, как и в чём ни бывало. Мощь и сила продолжали незримо сопровождать каждое его шевеление, как будто находишься рядом с чем- то смертельно опасным, неизмеримо огромным, непредсказуемым- но именно поэтому чертовски, магнетически привлекательным…

Я же прилечь так и не решился, просидев весь остаток ночи на посту. Во-первых, щупал животы вновь поступившим каждые 15 минут, сознавая всю тяжесть возложенной на меня ответственности. Во-вторых, “клеил” молоденькую сестричку Таню, сознавая, что её твёрдые моральные принципы вряд ли рухнут перед моим обаянием, но такое поведение приветствовалось старшими товарищами. Больные спали в палатах, издавая различные звуки, но все их перекрывал могучий храп дежурного хирурга, несмотря на плотно закрытую дверь ординаторской.

Ровно в шесть утра “зубр” вышел из своего логова – свежий, выбритый до синевы, пахнущий одеколоном "Консул" (4.50 рэ флакон), тщательно выглаженный халат белее снега. Сразу вспомнился Маяковский:

"Нам, здоровенным, с шагом саженным…"

Он сразу же пошёл смотреть больных, я побежал следом ни жив ни мёртв. Старший товарищ тщательно осмотрел обоих (или обеих – сейчас не помню) поступивших, методично пропальпировал им животы своими мясистыми волосатыми пальцами, одобрительно кивнул.

– Молодец. Что ж, хорошо подежурили. Сам “сдашься”,  – Зубр подмигнул, не читая расписался в обеих историях болезни, и ушёл в свой кабинет, произведя на меня колоссальное впечатление…

Позднее, в другой больнице, другой уже “зубр” объяснил мне эту философию:

– Чем крепче ты закалдыришь – тем спокойнее твоё дежурство…

Так началось моё знакомство с истинным миром отечественной хирургии и его отдельными представителями.

“Хирург- и тот знает!”

Хирург – это высококвалифицированный врач, который проводит динамическое наблюдение, диагностику, лечение, направленное на восстановление функций организма, путем инвазивного вмешательства. Сложно представить себе более ответственную профессию. Недаром ее представители пользуются особым уважением общества. Этот факт отображают рейтинги наиболее престижных профессий, где врачи занимают высокие позиции уже несколько лет подряд.

_{с медфорума}

Закончив мединститут, я попал в интернатуру по общей хирургии на базе одной из медсанчастей 3-го Главного управления МЗ СССР. Наша группа интернов насчитывала 7 человек, причём хирургом был я один, а остальные терапевты… да ещё три семейные пары… у двоих пар уже было по ребёнку. Я же тогда довольствовался студентками местного медучилища, поэтому было мало общего, и я встречался с соинтернатурниками только на собраниях группы, которые начмед медсанчасти устраивал раз в неделю по четвергам.

Собрания эти носили чисто терапевтический характер, ибо начмед тоже был терапевтом. Хирург являлся здесь инородным телом, так как "терапия – искусство, а хирургия – ремесло".

Увы, существовала эта непроходимая пропасть между двумя ветвями медицины, и каждая из ветвей жила своей собственной и изолированной жизнью. Какая либо конструктивная коллегиальность была в принципе невозможна, зоны ответственности были чётчайше разделены, и хирурги лечили строго "своё", а терапевты – "своё". Крайне дурным тоном считалось попытаться понять чужую логику, или задавать вопросы, начать спорить, или каким-либо иным способом обнаружить компетентность в вопросах "конкурирующей фирмы". В таких случаях "враги" дружно поднимали вас на смех, и потом долго не могли успокоиться.

Коллегиальность существовала только внешне!

Подобная уродливая ситуация была следствием средневековой цеховой системы в отечественной медицине.

Хоть я всегда помалкивал на этих собраниях, чувствовалось, что я мозолю глаза серьёзным людям, и мне великодушно было намёкнуто, что я могу вообще не присутствовать, ибо "занят на операциях". Но я намёка не понял и дисциплинированно таскался на эти довольно тоскливые посиделки каждый четверг.

Прошло всего 2 месяца, и нам уже устроили какой-то зачёт. В этот раз, помимо начмеда, должны были присутствовать и заведующие отделениями. Поэтому со мной пошёл зав. ХО, а с терапевтами ихняя заведующая. Мой руководитель сохранял присущее хирургам спокойствие и высокомерие, а так же еле заметную корпоративную снисходительность благородных хирургов в отношении недотёп-терапевтов, которые я сразу же постарался у него перенять, от себя добавив лёгкого презрения. Зав. же ТО суетилась со своими воспитанниками, как наседка с цыплятами, но при этом всячески показывала, что нас с Владимиром Ивановичем в упор не видит, и вообще, ходят тут всякие.

Первый вопрос достался мне, что-то по калькулёзным холециститам. Вопрос был чисто хирургический, поэтому мало понятный терапевтам, да они и априорно не вникали. Получалось, что я отвечал одному Владимиру Ивановичу, и он, дослушав мой ответ, благосклонно смежил веки. Начмед спросил его – ну как, тот ответил – ответ исчерпывающий. Перешли к терапевтам. Там было намного каверзнее – им дали плёнку ЭКГ и спросили, какую патологию они тут видят.

Разумеется, все три семейные пары поплыли, как три каравеллы Колумба через Атлантику в 1492 году. Скосив взгляд на ЭКГ, я сразу же понял, в чем дело. Мои попытки стать терапевтом не прошли даром, и каждый раз, когда я медбратом в 19-й снимал ЭКГ, я спрашивал у дежурного врача, что тут такое, читал руководства Орлова и Кушаковского.

Вопрос был настолько элементарный, настолько студенческий, что мне даже неловко за них стало.

Конечно, солидарность с соинтернатурниками требовала помалкивать, но уж больно момент был соблазнителен, да и хотелось ущучить эту толстую зав.ТО, чтобы не в следующий раз не поворачивалась к хирургам попой столь демонстративно.

Нарушив общее паническое молчание, я спросил разрешения ответить. Начмед взглянул с огромным удивлением – это был неслыханный доселе прецедент, и разрешил – ни секунды не сомневаясь, что я сейчас сморожу невероятную глупость. Зав.ТО ехидно блеснула очками и оскалилась – мол, пусть хирург попытает счастья будет над чем "угорать". Слово "хирург" в ее сахарных устах звучало, "гиппопотам". Итак, мне разрешили… и я ответил, что вся патология здесь заключается в зубце "Р" – а именно, двугорбом "Р-митрале", который бывает при гипертрофии левого предсердия. Бывает ещё высокий "Р-пульмонале", при гипертрофии правого предсердия и, соответственно, лёгочной гипертензии…

Пока я отвечал, Владимир Иванович изо всех сил таил улыбку гордости и удовольствия, а на зав.ТО было жалко смотреть. Не дав мне договорить, она набросилась на своих поникших интернов:

– Простейшая патология же! Хирург- и тот знает!

(слово "хирург" было произнесено с крайней степенью ненависти)

– А вы… учили с вами учили, разбирали – разбирали, и что? Специально, что ли, заставляете меня краснеть? Это же элементарные вещи, всем по двойке, будете теперь снова сдавать!!

Начмед остановил буйную, и сказал, что двойка была бы, если б никто из группы не смог вообще ответить, а раз хирург вмешался и спас положение, то ему пятёрка с плюсом, а всем терапевтам по тройке с минусом.

Случай разошёлся по отделениям со скоростью 400 000 километров в секунду.

Медсанчасть угорала над терапевтами до самого Нового года.

Владимир Иванович начал давать мне самостоятельно оперировать аппендициты и грыжи.

Мои успехи у будущих медсестёр стали легендарными.

В будущем, когда из хирургов я перешёл в травматологи, которые считались у терапевтов самыми недоразвитыми существами в медицинских джунглях, если мне удавалось их ущучить подобным образом, я всегда приговаривал:

– Я – хирург, и то знаю…

– Травматолог, – фыркали мне. "Тупой, ещё тупее, и травматолог…"

– Даже вообще – травматолог, и то знаю!

Меня им ущучить так ни разу и не удалось.

Хирургами не рождаются

…к его судьбе особенно подходит правило: «Хирургами не рождаются, а становятся». Он появился на свет в 1974 году в глухом мордовском селе Кондровка, расположенном в 7 км от старинного и очень живописного городка Темников. О том, что его призванием станет практическая медицина, в детские годы даже не помышлял. Родители никакого отношения к здравоохранению не имели. Мама по профессии – бухгалтер, а отец – агроном.

_{"Бронницкие новости"}

Как я уже писал, моё скоропалительное решение стать хирургом было вызвано исключительно разочарованием в возможностях неотложной терапии. Ведь какого-то настоящего, глубинного желания "резать людей" во мне никогда не было!

Что я вообще знал о хирургии и хирургах?

В 11-летнем возрасте я угодил с аппендицитом во флотский госпиталь. Меня оперировал начальник отделения, капитан первого ранга Иван Иванович Савчук.

Это был очень внушительный, властный и грубоватый дядечка. Вокруг рта у него даже были какие-то особые складки, каких у обычных людей не было. Они придавали простому лицу Ивана Ивановича (такому же простому, как его ФИО) выражения хищности и жестокости, от которых становилось очень не по себе.

Послеоперационный период был, что называется, "гладким", и я всё время жадно читал, лёжа на койке, обложенный естественно-научными и научно- фантастическими книжками. Иван Иванович, придя на обход, спрашивал меня своим густым басом:

– Ну? Кем будешь, когда вырастешь?

– Космонавтом! – с вызовом отвечал я.

Я знал, что это неправда, но не хирургом же!!

Иван Иванович одобрительно улыбался, отодвигал мои книги, сдвигал свои хищные складки, садился своим грузным телом в ослепительно белом халате на край койки и начинал "смотреть живот". На мой живот он, впрочем, не смотрел, а только мял его очень чистыми толстыми пальцами, каждый раз делая мне больно. Он было пообещал отменить мне болючие уколы в попу, и я возрадовался жизни, но вечером пришла строгая медсестра со шприцем, и, как я ни спорил с нею яростно, как ни доказывал, что Иван Иванович утром отменил мне все уколы, она отвечала, что ничего не знает, что в листе назначений у неё ничего не отмечено…

– Ну-ка, пациент, снимайте трусы и поворачивайтесь на живот, я сейчас сделаю вам внутримышечную инъекцию!

…и таки всадила мне этот последний укол, который оказался самым болючим из всех… и я тогда проплакал полночи. Не столько от боли, сколько от обиды, что Иван Иванович просто, наверное, забыл отметить в листе назначений, или как там у них эта штука называлась…

В 15-летнем уже возрасте в моей правой кисти разорвалась самодельная петарда из немецкого винтовочного патрона. Эхо войны… Меня оглушило, сильно порезало пальцы развернувшимися краями гильзы, и обожгло кожу ладони пороховыми газами. Понимая, что мне придётся снова встречаться с Иван Ивановичем, я предпочёл обойтись своими силами, выковырял иглой несгоревшие порошинки из- под кожи, промыл раны водой и наложил повязку с синтомициновой эмульсией. Всё зажило за 3 недели, и никакой Иван Иванович со своими хищными складками вокруг жестокого рта мне не понадобился.

Я был всё ещё очень зол на него за неотменённый укол!

В свои неполные 17 я уже учился в мединституте.

Да, жизнь полна неожиданных поворотов.

Ни академики Стручков и Петровский, которые читали нам лекции, ни практ.преподаватели по хирургии, не изменили моего впечатления о хирургах. Мне они все казались очень примитивными и недалёкими людьми, стремящимися сделать больно и так больному человеку.

Меньше всего я хотел быть похожим на них.

Тем не менее, как помнит читатель, в самом конце V курса я принял такое решение, когда нам с Боткиным так и не удалось купировать аритмию. По всем хирургиям у меня были "отл.", так что никаких вопросов ко мне в деканате не возникло.

И вот, когда мне едва исполнилось 22, медицинский мир планеты Земля обогатился ещё одним хирургом…

Всю субординатуру по хирургии я, однако, провёл в какой- то прострации, и в операциях участия не принимал, не умея ни вязать узлы, ни держать крючки, не имея ни цели в жизни, ни понимания своего места в ней. Шёл последний курс мединститута, и я, что называется, "отжигал по полной", погрязнув в связях, приключениях и удовольствиях самого сомнительного свойства.

"Коллега, не будьте таким разгильдяем", – дал мне на прощанье совет мой наставник, врач-интерн Виктор Борисович М. Он был всего на год старше, но полная мне противоположность – очень серьёзный молодой доктор 24 лет, потомственный хирург в третьем поколении, уже муж и отец. Он, хоть и интерн, всегда имел "своё мнение", и даже спорил с самим заведующим отделением, грозным Гиви Ивановичем, каждый раз умудряясь оставить за собой последнее слово. Его совет мне запомнился только потому, что Виктор Борисович вместо "разгильдяй" тогда употребил иное, хотя близкое по смыслу и звучанию слово… которое характеризовало меня намного точнее…

Но, как предсказывал нам, студентам, один из преподавателей, "ничего, жизнь вас всех обкатает, будете в строю ходить".

* * *

Из субординатуры я плавно перетёк в интературу, которую проходил, напомню, в одной из медико-санитарных частей 3-го ГУ МЗ СССР.

Увы, неовладение элементарными хирургическими навыками в интернатуре очень сильно мне повредило, и довольно дружный коллектив хирургов смотрел на меня прищурившись, косо.

– Узлы надо было учиться вязать в субординатуре! – орал на меня анестезиолог Л. на плановых операциях, ибо я, путаясь в нитках, затягивал ему наркоз. – В интернатуре надо уже оперировать!!

Я, конечно, усиленно старался наверстать, ходил на операции и на дежурства, идеально ровно срезал нитки над узлами, поэтому заведующий отделением Владимир Иванович Б. доверил мне вести мужскую палату. Туда как раз поступил в плановом порядке 48-летний больной с рубцовым стенозом привратника. Ему предстояла резекция желудка и формирование гастроэнтероанастомоза в исполнении Владимира Ивановича. Мне же предстояло больного готовить и докладывать на общехирургической пятиминутке.

Как я сейчас понимаю, больной был не совсем "простой", в том смысле, что возникли какие-то внеуставные шур-шур по поводу того, что он "отблагодарит"… но я, комсомолец с 1978 года, был выше этого, к тому же, я всего-навсего интерн, поэтому вёл, "блатного", в принципе, пациента как ни в чём не бывало.

Как я успел заметить, доклад на пятиминутке пациента, идущего на плановую операцию, бывал довольно лаконичен – ФИО скороговоркой, диагноз, какая именно операция планируется, какой вид анестезии, кто хирург, и всё – ни у кого вопросов не возникало, все понимали, что это – пустая формальность, и никто не стремился вникать в детали. Поэтому я думал, что выйду, сухо отбарабаню как все, и сяду снова.

Общехирургические пятиминутки вёл тот самый вызывающий трепет "Зубр", со своеобразной манерой дежурить которого я уже знакомил читателя. Присутствовали: анестезиологи-реаниматологи во главе с заведующим, хирурги во главе со своим, травматологи, урологи, стационарный рентгенолог и заведующая оперблоком. Всего человек 30-40 довольно неплохих специалистов, средний возраст которых был тоже 30-40 лет.

Отчитывались, выходя вперёд, лицом к собранию. Сперва отчитались дежурные, отдельно реаниматолог, отдельно хирург, отдельно травматолог. Все шло сухо, лаконично, делово. Перешли к плановым операциям.

–Так, хирургия. Кто там идёт на операции?

У нас "шёл" один мой язвенник, поэтому встал я и с историей поспешил на кафедру. Коллеги оживились – это был первый раз, когда интерн zyablikov выходил вперёд. Я даже ещё ни разу не отчитывался самостоятельно, хотя отдежурил не менее двух десятков раз. Старшие товарищи мне всё ещё не настолько доверяли, чтобы выпускать одного с отчётом…

Обнаружив себя стоящим перед столь внушительной аудиторией и имея позади страшного Зубра, я почувствовал вдруг подступивший к горлу комок и предательский налив ушных раковин, поэтому сразу же уткнулся в историю болезни и забубнил:

– Больной Сидоров, 48 лет, поступил в хирургическое отделение 19 октября 1987 года с диагнозом: "Язвенная болезнь желудка и XII-перстной кишки. Рубцовый стеноз привратника". Направлен в плановом порядке хирургом поликлиники для оперативного лечения в плановом порядке…

Я осёкся. Зачем, зачем сказал два раза подряд про "плановый порядок"? Но досадовать было поздно, и я с усилием продолжил:

– По профессии слесарь. Страдает язвенной болезнью желудка и XII-перстной кишки с 1977 года… неоднократно госпитализировался… был госпитализирован в гастроэнтерологическое отделение…

– Лечился консервативно, – прозвучало со стороны заведующего ХО.

– Да, лечился консервативно… без особого эффекта… выполнялось рентгенконтрастное исследование пассажа бария… обнаружен стеноз привратника… в плановом порядке…

Чёрт бы побрал этот "плановый порядок"!!! Привязался, как банный лист…

– Из анамнеза жизни: родился в срок, вскармливался молоком матери… рос и развивался нормально…

В зале раздался дружный смех коллег, которые не слышали подобных академизмов с третьего курса мединститута, и я, продолжая багроветь ушами, поторопился закончить:

– Профилактические прививки согласно календаря… аллергологический анамнез без особенностей. Больной подготовлен к операции (я, наконец, бешеным усилием воли подавил в левой прецентральной извилине, центре речи Брока, импульс слова "плановой"). Планируется резекция желудка по Бильрот-II в модификации Гофмейстера-Финстерера под эндотрахеальным наркозом… противопоказаний к операции нет…

Ура, дело шло к концу, мне осталось сказать последнюю фразу "согласие больного на операцию получено" и сесть, наконец, на своё место в заднем ряду, перевести дух и вытереть этот липкий, крупный, холодный пот. Но не тут-то было!

– Какой анализ красной крови у этого больного? – вдруг прозвучало, как выстрел, с анестезиологических рядов. Это был Л., очень опытный врач далеко за 40, который считался "плановым" анестезиологом на хирургических операциях.

Мама! Я был готов к чему угодно, только не к красной крови… вроде бы, результаты всех анализов были в пределах нормы, но конкретно?! Конкретно цифры этих проклятых Гб, Эр и СОЭ я не помнил!!

– Одну минуту, Валерий Сергеевич! – и я начал лихорадочно листать историю, стремясь отыскать в ней этот проклятый анализ.

Л. махнул рукой – мол, не ищи уже, не надо, всё с тобой ясно. Мне на выручку грозно поднялся Владимир Иванович, который то ли помнил все эти трёхзначные и двузначные цифры со всеми запятыми наизусть, то ли (что более вероятно) был готов к такому вопросу. Как я уже писал, по поводу докладываемого пациента ходили какие-то нездоровые и внеуставные шур-шур, похоже было, что он или уже "занёс", или занесёт после операции… поэтому бывалый анестезиолог справедливо опасался, что его "обнесут" коллеги-хирурги. Называть подобные вещи своими именами в 1987 году ещё не решались. Поэтому началось пристойно-деонтологическое сование палок в колёса хирургам…

Разумеется, до подобных "высот" советской хирургии моему комсомольскому сознанию ещё предстояло опускаться и опускаться!

Между этими двумя славными мужами начался громогласный научный спор, или, как такой сейчас называют, "срач", к которому подключились зав. РАО и зав. оперблоком. Анестезиологи доказывали, что именно сейчас давать эндотрахеальный наркоз крайне нежелательно по ряду причин, ибо "асистольнёт", а хирурги утверждали, что даже малейшее промедление с операцией крайне негативно может сказаться на дальнейшем течении заболевания, ибо "перфорнёт". Каждая сторона припоминала аналогичные случаи многолетней давности и обязательно переходила на личности оппонентов…

Я так и стоял, забытый спорившими, с раскрытой историей болезни этого треклятого Сидорова, 48 лет, который вскармливался молоком матери… стоял, как фонарь в злачном парижском квартале, светя красными ушами. Хорошо, хоть Зубр безмолвствовал, беспристрастно созерцая развернувшуюся пред ним сцену. Мои более молодые коллеги, понимая, что я попал в переплёт, яростно мне сигналили – zyablikov, не стой ты там как дурак, иди скорей на место, садись, садись!

Это был замечательный совет, тем более, никто уже не обращал на меня внимания.

Но я уже не мог вот так взять и молча сесть! Отчаяние вдруг уступило место неизвестно откуда взявшейся злости – нет, шалишь, от zyablikova просто так не отмахнуться! Я вспомнил своего наставника, интерна Виктора Борисовича, который спорил с самим Гиви Ивановичем, а уж огнедышащий Гиви Иванович со своим пороховым грузинским темпераментом был в сто раз страшнее, чем мои нынешние "старшие товарищи".

Уж Виктор Борисович бы не дал себя так унизить!

"Мой Вам совет, коллега – не будьте таким рас…дяем…"

Поэтому я терпеливо стоял и ждал, когда утихнет высокоучёный спор, и мне можно будет закончить. Анестезиологам так и не удалось всунуть свои каверзные палки, больного "брали" завтра, и колёса хирургов катились беспрепятственно. (А это означало, что хирурги станут единственными бенефициарами "благодарности" больного, а анестезиологи пролетают, как фанера над Парижем!)

Едва разгорячённые коллеги уселись на свои места, я набрал полную грудь воздуху, уловил полсекунды наступившей тишины и во весь голос отчеканил свою последнюю фразу:

– СОГЛАСИЕ БОЛЬНОГО … -я зачем-то сделал многозначительную паузу и в первый раз поднял глаза, решительно взглянув в коллективное лицо собранию, – согласие больного на операцию… получено!!

Не понимая тогда всех описываемых нюансов, я, тем не менее, угодил в самое яблочко! Раздался такой дружный оглушительный смех, какого эти стены никогда, наверное, не слышали. Смеялся Владимир Иванович и все хирурги. Смеялась зав. оперблоком. Смеялись урологи, травматологи и рентгенолог. Смеялся даже безмолвно-бесстрастный Зубр. Раздались даже два-три робких аплодисмента из задних рядов, где сидели молодые товарищи.

Не смеялись только анестезиологи, хотя каждый из них по достоинству оценил мою последнюю фразу…

Отношение коллег ко мне после этой знаменательной пятиминутки очень сильно улучшилось, а "согласие больного на операцию получено" навсегда стало местным "мемом".

На следующий день Владимир Иванович, Илья Алексеевич Д. и я оперировали больного Сидорова. Вернее, оперировали Владимир Иванович и Илья Алексеевич, а я держал крючки и ровнёхонько срезал нитки поверх узлов. Оба хирурга были в прекрасном расположении духа, и резекция желудка по Бильрот-II в модификации Гофмейстера-Финстерера ладилась у нас с каким-то прямо вдохновением. Оба называли меня строго на "Вы" и по имени-отчеству, обсуждая возможность уже в ближайшее время доверить мне самостоятельную аппендэктомию.

– А что? Сделает Чиж Снегиревич одну, сделает две, десяток, сотню… потом можно и к холециститу самостоятельно допускать… как считаешь, Илья Алексеевич?

– Не боги горшки обжигают… этот далеко пойдёт! Нас с тобой, Владимир Иванович, заткнёт за пояс…

– Талантливая молодёжь идёт на смену…

Анестезиолог Л. уныло проводил нам эндотрахеальный наркоз и постоянно ворчал, что "больной-то недолит", но испортить хирургам настроение было ему уже не под силу.

Впереди были ещё 7 месяцев интернатуры!

Моя борьба с эпидемией гриппа

…перегрузки стационарного звена не ожидается, но мы готовы. Призываю не паниковать. Если мы вспомним эпидемии гриппа прошлых лет, то тогда тоже к помощи врачам привлекались студенты, интерны – им давалось право для выписки больничного, что мы и сделали", – подчеркнул главный врач.

_{Интерфакс}

Начало февраля 1988 года. Утро понедельника.

Шёл шестой месяц интернатуры. По графику у меня сейчас была "неотложная хирургия" – то есть, я ходил теперь только на дежурства. Придя сегодня домой после воскресного дежурства, я собирался позавтракать и отоспаться, а вечер посвятить чтению специальной литературы. Того самого "разгильдяйства", за которое меня критиковали в субординатуре, сейчас и в помине не было – я не на шутку увлёкся хирургией, и делал в ней, наконец, свои первые шаги, вроде самостоятельных аппендэктомий и вскрытий гнойников. Всё шло так гладко, что я начал бояться, как какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство не влезло бы непонятно, откуда, и не испортило бы моего становления.

Однако, судьбе было угодно распорядиться иначе! Я едва успел переодеться и поставить на плиту чайник, как в дверь кто-то позвонил.

"Кто бы это мог быть?" – неприятное чувство ещё более усилилось, когда я выглянул в глазок и увидел звонившую. Ей оказалась женщина средних лет в непонятной вытертой шубе, в сапогах "всмятку" и с карминовыми, крепко накрашеными губами. Так сказать, дама советского образца. Раньше я её никогда не видел. Дверь ей вполне можно было не открывать, но, как советский человек, я открыл – как в фильме "Звонят, откройте дверь!"

– Вы – zyablikov? – деловито спросила дама, бесцеремонно входя в прихожую. Вблизи она была ещё неприятнее, чем в глазок. – А я – Большакова, зам. по детству. Собирайтесь, поедете со мной! В связи с начавшейся в городе эпидемией гриппа, распоряжением главврача все интерны снимаются с занятий и бросаются на грипп! Я жду вас внизу, в машине!

Не дав мне ни слова сказать, зам.по детству удалилась. Несколько секунд я стоял ошеломлённый, но способность быстро соображать позволила мне тут же оценить обстановку. Во-первых, я допустил непростительную ошибку, с ходу открыв дверь звонившей; во-вторых, возражать или возмущаться уже поздно, не имея веских аргументов, а веских аргументов действительно не было. И прямо сейчас интерн zyablikov соберётся и поедет "сниматься с занятий" и "бросаться на грипп". Какой-то сраный грипп в лице этой крашеной Большаковой бесцеремонно вторгался в мою жизнь и ломал столь успешно начавшуюся карьеру!

"Может, не так всё страшно окажется…"

Так и не позавтракав, я оделся и вышел. Большакова ждала меня сидя в административном "газике" с красным крестом на дверце, который не выключая мотор, за это время напускал множество сизых выхлопов в морозный февральский воздух. Пока ехали, зам.подетству, явно смягчившись от продемонстрированной мной готовности, объяснила, что почти все уч.педиатры сами ушли на больничный, в детской поликлинике есть, кому вести амб.приём, но по вызовам ходить решительно некому!

– Всё оголено, вся служба, а вызовов идут десятки, если не сотни! Вот главврач с утра и распорядился!

– А остальные интерны? – осторожно спросил я.

– Всех их уже сняли! Вас одного не смогли найти, сказали, что вы уже ушли с дежурства! Пришлось самой ехать – адрес мне дали в кадрах!

Я ещё раз обругал себя за непродуманное открытие двери неизвестному лицу. Впрочем, спроси я "кто там?" что бы это изменило? Можно было тихонько отсидеться – сделать вид, что дома никого нет. Но и это помогло бы лишь частично – до моего появления на следующем дежурстве.

Я ответил, что я вообще-то хирург, что заканчивал лечфак, и что по детским болезням у меня тройка…

– Это всё ерунда,– отмахнулась Большакова. – Главное, что есть врачебный диплом! Будем давать вам вызова только старше трёх лет, после проведения краткого инструктажа. Если что, звоните мне – сейчас телефон есть в каждой квартире! Ничего, справитесь – мы каждый год снимаем интернов на грипп…

* * *

Зам.подетству сразу повела меня в кабинет зам.полечработе, куда уже согнали моих соинтенатурников с терапевтических отделений. Как и следовало бы поступить мне, без пяти минут терапевты яростно спорили с начмедом, изо всех сил выражая своё возмущение и несогласие с только что подписанным главврачом приказом.

– Мы учиться пришли!

– Никто не нанимался бегать по этим сопливым детям!

– Это противоречит нашему трудовому договору!

– Не имеете полного права, сейчас не те времена!

Кричали в шесть глоток, но начмед, искушённый мужчина лет 50, лишь щурил глаза, как кот, и изредка помаргивал белёсыми ресницами из-под редких бровей. Ему на помощь с ходу пришла Большакова, мигом осадив добивающихся справедливости:

– Вот ещё новости! О каких ещё "ваших правах" смеете тут нам заикаться?! Государство вас бесплатно учило-учило, давало знания, готовило! Совесть-то есть у без пяти минут врачей?! Господи, да никто сейчас не собирается переучивать вас на участковых педиатров! Но вот сложилась чрезвычайная ситуация – город молодой, много семей с маленькими детьми, а у большинства педиатров у самих – маленькие дети! Главный врач имеет право распоряжаться не только вами, вчерашними студентами! в зависимости от эпидобстановки, он имеет право любого врача своим приказом обязать работать там, где сочтёт нужным! И ваше желание или нежелание здесь меньше всего кого-нибудь интересует! Да, есть такое слово – "надо!" Все вы – члены ВЛКСМ, и должны вести себя соответственно, а не только платить членские взносы!

– Ещё и военнообязанные, – подсказал начмед.

– Ещё и военнообязанные! Как говорится, "товарищи офицеры"! А ну, смирно мне тут!

С такими ситуациями я многократно сталкивался в студенчестве, когда нас посылали на очередную овощную базу, на "картошку" или на любое мероприятие, не имеющее никакого отношения к учёбе – вроде махания руками шпалерами во время проезда очередной Индиры Ганди по Проспекту Вернадского. Можно было только потихоньку "прикинуться шлангом" и "отшланговать" – чаще всего, успешно – но ни в коем случае не идти на принцип, "борзеть" – иначе ничего не добьёшься, кроме неприятностей… Видимо, это правило было усвоено мною настолько прочно, что формировало соответствующее выражение моего лица и позы, чем не преминула воспользоваться Большакова:

– Берите пример с хирурга! (я был единственным хирургом в нашей группе). Он вообще после суточного дежурства, из дома мной выдернут – и ни одного слова против не сказал, собрался, поехал! Человек сразу же вник в проблему администрации! Вот это и называется "сознательностью", доктора – равняйтесь на zyablikova, сознательность – это качество вам очень пригодится в вашей взрослой жизни!

Я ещё раз пожалел, горько-прегорько, что открыл ей дверь!! Моя высокая сознательность… она объяснялась лишь тупым, покорно-философским отношением, а вовсе не вниканием в проблемы администрации, которая не справляется со своими обязанностями и не может своими силами организовать врачебное покрытие эпидемии гриппа, которая случается каждый год в одно и то же время…

– И, наконец, приятная новость, доктора – хоть табелировать вас теперь будут в детской поликлинике, зарплату будут рассчитывать по основному месту прохождения интернатуры, так что в зарплате вы ничего не потеряете!

Благодаря моему молчаливому и невольному участию, бунт был подавлен. Нас моментально раскидали по участкам и провели инструктаж, как правильно выписывать больничный "по уходу" и что назначать – в основном, анальгин с димедролом и парацетамол, по 0.1 на год жизни.

* * *

Через час я уже вовсю бегал по “участку”. Всего сегодня набралось 20 вызовов, и это было "ещё по-божески", как сказали в регистратуре, или "курорт". В моей сумке лежала пачка больничных листов и стопка амбулаторных карт. Я отыскивал нужный адрес, звонил в дверь, заходил в квартиру. Большакова сдержала слово, и пациентом оказывались дети от трёх лет и старше. Их могло быть двое или даже трое, с детьми обычно оставалась мать, но мог остаться и отец. Жалобами были "сопли", иногда температура 37.5. От меня требовалось сделать запись в карте и выписать больничный на три дня. Через три дня назначалась "явка" к учпедиатру, или к тому педиатру, который будет принимать в детской поликлинике. Закончив, я выписывал анальгин-димедрол-парацетамол в возрастной дозе и шёл дальше.

Если бы я знал участок, расположение домов, подъездов и квартир, то мог бы рационально рассчитать и распределить маршрут, но нужный дом приходилось подолгу отыскивать, пересекая свои собственные следы в глубоком февральском снегу, и я петлял, как заяц…

20 вызовов заняли у меня почти 6 часов, и к концу я уже ощущал невероятную усталость. Надо ли говорить, как я проклинал эту невесть откуда взявшуюся Большакову, и свою готовность, с которой я ей открыл!

"А ведь мог бы и вообще прошланговать, – с ненавистью думал я, едя, наконец, домой в тряском автобусе. – Отсиделся бы за закрытой дверью, ушёл завтра на больничный. Всё равно, накрылась моя экстренная хирургия – какое ночное дежурство после такой бешеной нагрузки?"

Воспоминания о тех двух неделях эпидемии гриппа до сих пор остаются в числе самых неприятных в моей жизни. На следующий день уже был новый участок, и вызовов было уже 30, в среду- опять новый участок, и уже 35 вызовов, в четверг участок тот же, но 40. Вдобавок, началась оттепель, снег таял, приходилось шлёпать по лужам, и я "обслуживал" с мокрыми ногами, с ужасом находя у себя самого симптомы ОРВИ…

"А что, заболею и умру, – с ненавистью думал я. – Зачем мне такая жизнь? И какого чёрта я попёрся в медицину?"

Мою депрессию подогревало и то, что я видел на вызовах. На дворе стоял, напомню, 1988 год. Приметами его стала очень снежная зима, с огромными сугробами, а потом невероятно тёплая оттепель, такая, что наш городишко просто поплыл, как Венеция. Ходил анекдот:

"М.С. Горбачёву предсказали, что зимой его уберут.

– Зимы не будет, – ответил Михаил Сергеевич."

Помимо мизерной советской обстановки в обходимых мною квартирах, по первой программе шёл цветной итальянский остросюжетный сериал "Спрут" ("La Piovra"), и его как раз повторяли в утренние часы – для тех, кто не успел посмотреть вечером. Те, кто смотрел вечером, так же жадно смотрел и утром – сериал действительно был, что надо, про мафию и борьбу с ней красавца комиссара Каттани, и его коварного антагониста адвоката Террозини. Помимо красивых мужчин и женщин, в фильме показывались их квартиры, дома, машины, рестораны – и весь этот "капиталистический образ жизни", на который можно было часами смотреть, открыв рот и забыв обо всём на свете!

Что мамы-папы и делали, не отлипая от голубого экрана во время моего визита, и слушая меня в пол-уха. Папы обычно были уже "поддамши" – конечно, это невероятно волнующее событие в серой жизни простого советского человека – отправить жену на работу, а самому выпить и ждать у телевизора, когда тебе принесут больничный "по уходу". Переходя из квартиры в квартиру, я тоже успевал просмотреть очередную серию "Спрута" от начала до конца, что являлось какой-никакой компенсацией за мою загубленную молодость и сломанную карьеру…

Две недели прошли очень напряжённо, но на третьей я вдруг обнаружил стойкое ежедневное снижение количества вызовов до 10-15 в день. Эпидемия ощутимо шла на убыль! К тому же, выходили с больничных участковые педиатры, и всё меньше оставалось свободных участков…

Между тем, объявить об окончании эпидемии и отпустить нас, интернов, наконец, продолжить грубо прерванную учёбу, никто не спешил. Мои соинтернатурники так и продолжали уныло таскаться в регистратуру детской поликлиники к 8 утра каждое утро, окончательно махнув рукой на свои "права". Но я был хирургом, а, стало быть, более свободомыслящей личностью.

И в один прекрасный день просто взял и никуда не пошёл!

"Скажу в интернатуре, что пошёл в детскую поликлинику, а в детской поликлинике скажу, что пошёл в интернатуру", – решил тогда я.

Как и ожидалось, меня нигде не хватились. Приободрившись, zyablikov решил, наконец, "прошланговать", почуяв удобный момент. Погода неожиданно стала весенней, стало светить солнышко, зачирикали птички, воскресла некая институтская любовь, и наш герой, измученный почти тремя неделями участково-педиатрической каторги, пустился, как говорится, во все тяжкие. Да, zyablikov решительно "забил" как на приказ главврача, так и на свою хирургическую карьеру, с жаром проводя драгоценное время в крайне сомнительных занятиях. Напомню, что ему тогда было всего 23 года, хотя "в 20 лет ума нет – уже и не будет", гласила народная мудрость. От "сознательности хирурга", которую так высоко оценила зам.подетству, не осталось и следа…

* * *

Нагулявшись как следует, я вышел в интернатуру. С 1 апреля по графику начиналась "поликлиника". Придя туда, я объявил, что всё это время был "на эпидемии", и никаких вопросов ко мне не возникло. В зарплату мне, разумеется, ничего не выдали, сказав, что на меня "не подали табель". Но никакого табеля на меня не было и не могло быть – ибо я весь прошлый месяц злостно не являлся на рабочее место, хе хе, и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести…

Уверенный, что на этом инцидент исчерпан, я продолжил свою хирургическую карьеру.

Её оставалось, правда, недолго – в июне уже следовал экзамен, и я становился на следующие три года "молодым специалистом". Встал вопрос последующего трудоустройства. Тут я не стал долго думать – распределился в Среднюю Азию, в солнечный Узбекистан, и начал готовиться к отъезду.

Интернатуру я всю прошёл, экзамен сдал, оставалось закончить лишь некоторые формальности – уволиться и рассчитаться. С увольнением никаких проблем не предвиделось, хе хе… это остаться было бы проблемой – места хирургов в больнице были, но туда брали только "по блату" – и мне моментально "включили зелёный свет на всех перекрёстках".

Я уже обегал почти все инстанции с обходным листом, но в бухгалтерии возникло неожиданное препятствие.

– На вас за март месяц не подавали табель, – объявила мне пожилая объёмная расчётчица, постоянно жуя квадратными губами. – И я поэтому сейчас не могу вас рассчитать.

– Какой табель? – не сразу сообразил я. – Ах, табель… но это ничего, рассчитайте без табеля.

– Это как? Вам за март вообще не ничего не насчитали и не начислили.

– Я знаю… – заторопился я. – Понимаете, там начислять нечего! Поэтому давайте обойдёмся без марта – просто рассчитайте меня сейчас, как есть, и я пошёл…

– Это как же? Вам что, не нужны деньги? – несимпатичная бухгалтерша недоверчиво оглядела меня из-под очков и судорожно жевнула толстыми губами, как будто крупная навозная муха.

– Нет, не нужны, не только за март, а вообще не нужны! – воскликнул я. – Не надо мне вообще никаких ваших денег… – я едва удержался, чтобы не добавить "тётенька".

– Это не мои, а ваши деньги, молодой человек, – фыркнула та. – Не говорите ерунды, не надо строить из себя миллионера – несите табель, я вас за пять минут рассчитаю, пойдёте в кассу, получите всё до копеечки.

– Ой… с табелем как раз проблема… уже четыре месяца прошло!

– Ну, ничего, вы где тогда находились, в каком подразделении?

– В детской поликлинике… нас сняли на грипп…

– Ну вот, подойдите туда, напомните. Обратитесь к Людмиле Сергеевне, к Большаковой, она подписывала табели. Быстро сбегаете и вернётесь, а то у меня обеденный перерыв начнётся.

– А нельзя пока просто подписать мне обходной лист? – взмолился я в тщетной надежде.

Видит бог, больше мне ничего не нужно от неё было!

– Вот рассчитаю я вас, и подпишу, как положено! – объявила неумолимая расчётчица. – Идите к Большаковой, идите, не теряйте времени.

С подгибающимися коленями я вышел ни жив, ни мёртв…

Несмотря на способность быстро соображать, весь ужас моего положения только сейчас дошёл до моего сознания. Беда не в том, что я не ходил на вызова и не писал в амбулаторных картах. В регистратуре существовал специальный журнал вызовов, и, уходя туда, необходимо было каждый раз в этом журнале расписываться. Чего я, разумеется, не делал в течение всего марта месяца!!

Воображение живо рисовало сцены моего позорного разоблачения. С моральной точки зрения это выглядело, действительно, отвратительно – требовать оплаты за месяц злостных прогулов без малейшей уважительной причины, как говорится языком милицейских протоколов – "с особой дерзостью и цинизмом"! Ещё обиднее становилось от того, что после сдачи экзамена я ощущал себя вполне врачом, и с осуждением относился к своей нелепой студенческой выходке.

"Наверное, лучше сразу во всем сознаться"… – мелькнула малодушная мысль.

Я ещё ни разу в жизни ни в чём не сознался.

Надеясь всё же избежать встречи с Большаковой, я сперва разыскал старшую медсестру детской поликлиники и попытался запудрить ей мозги, но та слушать не стала, отправила меня к Людмиле Сергеевне.

Скрепившись изо всех сил, я постучал.

– Да! – раздалось оттуда. – Войдите!

Большакова сидела за столом, уставленном стопками амб.карт, и что-то писала. Стоял довольно жаркий июньский день, и окна были все настежь. Я наконец-то рассмотрел зам.подетству – женщина далеко за сорок, лицо в крупных складках, губы чрезмерно ярко и плотоядно накрашены кармином. Если бы не эти губы, никаких особых примет у неё не имелось, просто женщина-начальник, вполне на своём месте, но может пойти и выше – на таких тогда держался весь Советский Союз.

На моё появление у неё в кабинете Людмила Сергеевна явно не рассчитывала, поэтому не сразу сообразила, как отреагировать, но возобладала целиком положительная эмоция – на перекрашеных губах начальницы расцвела широкая и искренняя улыбка.

– А, это ты… – попыталась она вспомнить мою фамилию.

– zyablikov, – подсказал я.

– А, это ты, zyablikov! Помню! Хороший, хороший мальчик. Очень сознательный, побольше бы таких. Зачем пришёл?

– Понимаете, Людмила Сергеевна, тут такое дело… – с бьющимся сердцем я начал излагать суть проблемы.

Не дослушав, Большакова сняла телефонную трубку и накрутила диск узловатым пальцем с длиннющим крашеным в кармин же ногтем.

– Алло, Маша? – заговорила она приказным тоном. – Тут у меня интерн наш, хирург… zyablikov, да! Ты принеси мне сейчас чистый табель, у него тут проблемы с бухгалтерией…

Пока Маша приносила табель, я доложил, что вот, перераспределился в Среднюю Азию, в Узбекистан, и сейчас подписываю обходной лист.

– И куда тебя несёт, в какую-то Азию! – осуждающе сказала Большакова. – К басмачам этим… там же сплошное белое солнце пустыни! Где работать там собираешься, в кишлаке, что ли?

– Кому-то же надо, – дипломатично ответил я.

Маша принесла лист в крупную красную клеточку.

– С какого по какое? С 1-го по 31-е… так…

Табель был написан за три минуты. Большакова поставила подпись, ниже расписалась Маша, и вручила бумагу мне.

– Жалко, что уезжаешь, нам такие славные ребята тут самим нужны! Ну, ни пуха тебе тогда!

От всей души поблагодарив эту доверчивую добрячку, я схватил вожделенную бумагу и во все лопатки побежал обратно в бухгалтерию. Время было почти час дня, но навозная муха ещё не ушла, добросовестно меня дожидаясь. Продолжая двигать своими жвалами, она перещёлкнула несколько раз своим толстым пальцем костяшки на счётах, выставила несколько цифр, и вручила бумажку мне – а сейчас пулей в кассу.

В кассе мне без слов выдали 168 (прописью- сто шестьдесят восемь) рублей и 28 копеек!

Как я уже писал, стоял жаркий июньский день, и я был весь мокрый от пота. Деньги приятно грели карман – хотя они не были мной заработаны, но это была награда – награда за послушание, за выбор правильной линии поведения, и вообще, приз – один из тех, на которые так щедра была моя мятежная юность…

Спасение рядового Мосина

"Разговорился с одним из военных врачей, который рассказал мне много интересного о поранениях, причиняемых японскими огнестрельными снарядами."

_{Гейнце Н. Э., "В действующей армии, 1904"}

Я закончил мединститут в последние годы Советской власти. Вместо того, чтобы сделать, как сделало подавляющее большинство моих сокурсников – распределиться если не в самую Москву, то хотя бы в Подмосковье, я зачем-то распределился по линии 3-го ГУ МЗ СССР. Сперва в интернатуру по общей хирургии, а затем и как «молодой специалист». И тут же я оказался в пустынно-безводной местности – в одной из среднеазиатских республик.

Плюсом было то, что меня сразу приняли на 1.0 ставки врача-хирурга в хирургическое отделение, одной из центральных медсанчастей этого бывшего спрута советской медицины – 3-го ГУ МЗ СССР, широко разбросавшего свои цепкие щупальца по «средмашевским объектам» на всей территории СССР – то есть, на 1/6 суши 3-й от Солнца планеты Солнечной системы. Те из вас, кто после института самостоятельно, без какой-либо протекции, пытался устроиться хирургом хоть в какое-нибудь, пусть даже самое захудалое хирургическое отделение, меня сразу поймут. Это означало возможность начать своё становление в качестве оперирующего хирурга, о чём мои неблатные и непородистые сокурсники, сплошь угодившие в Москве в поликлиники, не могли и мечтать. К тому же 100 000-й город-красавец имел статус областного центра, а медсанчасть, как я уже писал, статус центральной…

Платили там соответствующе, помимо 25% за работу в «средмаше» я получал ещё 20% за «пустынно-безводность». На 1.0 ставки выходило чистыми 250 руб. в месяц на руки, и я, будучи тогда бесквартирным холостяком, решительно не знал, куда девать деньги.

Меня поставили «дежурантом» 12/12, и счастью моему не было предела – самостоятельные аппендэктомии и вскрытые гнойники сразу же посыпались из-под моего скальпеля как переспелый урюк с придорожных чинар…

На более сложные операции меня, разумеется, ещё не пускали, но и возможность ассистировать опытному хирургу была для меня воплощением мечты в реальность – я «рос» с каждой ассистенцией, и недалёк был тот час, когда я сам всё это мог оперировать!

Дежурили мы по двое, и в одно из таких дежурств из окрестной воинской части класса «стройбат» к нам доставили солдата срочной службы по фамилии Мосин. Мне эта фамилия запомнилась с детства, с героических книжек про революцию и гражданскую войну. Мосин – создатель легендарной винтовки, т.н. «трёхлинейки Мосина», из которой, к примеру, стреляет легендарный Саид. И вот у этого рядового, однофамильца Мосина, было одиночное слепое огнестрельное ранение живота!!!

Моё возбуждение понять легко – военно-полевой хирургический случай был редкой удачей для начинающего хирурга в мирное время. Афганистан, в котором тогда очень сильно стреляли, находился совсем недалеко, и войска оттуда ещё не выводили, но у нас-то шла вполне мирная советская жизнь.

Ранение было в правую подвздошную область, и там же располагалось входное отверстие. Как объяснил Мосин, он бросал пистолетные патроны в костёр, и вот результат. Понятное дело, врал, как сивый мерин, парню было 24 года. Но дознаваться не стали, сделали обзорный снимок брюшной полости – тупоконечная пистолетная пуля располагалась справа от тела III-го поясничного позвонка – и сразу же взяли в операционную.

Пуля пробила переднюю брюшную стенку, вошла в брюшную полость, прострелила купол слепой кишки в трёх местах и ушла в забрюшиное пространство, застряв в толще паравертебральных мышц. В брюшной полости уже плескалось н-ное количество содержимого слепой кишки, грозя каловым перитонитом, а червеобразный отросток был синюшным, располагаясь в зоне раневого канала.

Операция заключалась в нижнесрединной лапаротомии, иссеченнии отверстий в слепой кишке и закрытии их трёхрядными швами. Аппендэктомию старший товарищ (Иванов Иван Николаевич, замечательный хирург и прекрасный человек с несколько сложным характером) доверил мне, и меня просто распирало от счастья. Мне тоже было тогда 24 года. Потом долго аспирировали содержимое и санировали брюшную полость (Иван Николаевич был особо щепетилен в этих вопросах), потом дренировали. Потом послойно ушивали лапаротомную рану. Последнее – первичную хирургическую обработку огнестрельной раны передней брюшной стенки – Иван Николаевич так же доверил мне, доверил полностью, вообще уйдя из операционной!!!!!

(Дорогой Иван Николаевич, если ты ещё жив и сейчас читаешь эти строки, помню тебя, твой суровый и безжалостный тутеляж, безмерно тебе за это благодарен и храню в своём сердце самую горячую благодарность за всё…)

Закончив, я нехотя вышел из операционной, чувствуя окрыление вместо усталости, перебирая в уме ход операции и соображая, что лично я бы мог сделать лучше, если бы пришлось самому оперировать подобный случай. Иван Николаевич уже переоделся в свою повседневную хирформу, халат и шапочку и сосредоточенно заполнял историю болезни поступившего. Оглушительно звонил телефонный аппарат, на который хирург усиленно не обращал внимания. Ему это плохо удавалось, ибо д-р Иванов был холериком и неврастеником, («дёрганный», как это называют в немедицинской среде), хотя и полностью владел собой во всех ситуациях.

– Возьми, кто там, – велел он. – Сейчас з@eбут…

Я снял трубку.

– Алло. Дежурный хирург zyablikov.

– Воинская часть #NNNN. Капитан Кузембаев. К вам сейчас поступил рядовой Мосин?

Я ответил, что да, к нам, только не «сейчас», а пять часов назад, и ему только что закончили операцию.

– Пулю достали? – не обратив никакого внимания на моё замечание, напористо спросил капитан Кузембаев.

– Пулю? – я сперва не понял вопроса. – Ах, пулю… видите ли, товарищ капитан. У вашего Мосина – огнестрельное ранение брюшной полости с провреждением толстого кишечника, поэтому операция вообще-то заключалась в том, чтобы ликвидировать последствия ранения, восстановить целостность кишечника, санировать брюшную полость и предотвратить перитонит…

Не прошло и двух лет, как я закончил мединститут, поэтому студент во мне ещё сильно сказывался. Видимо, это почувствовал и капитан Кузембаев на другом конце провода.

– Это всё понятно, доктор, – с явным пренебрежением произнёс он. – Вы же врачи, поэтому обязаны делать всё необходимое. Меня, как командира, сейчас интересует другой вопрос – достали пулю?

– Очень странная постановка вопроса, товарищ капитан, – не скрывая обиды, ответил я. – Такой сложный случай, как огнестрельное ранение брюшной полости, вы сводите к извлечению пули. Пуля – что пуля? Сама по себе пуля для организма неопасна, а вот раневой канал, который она оставляет…

Минуты две я старательно объяснял этому капитану Кузембаеву, что такое огнестрельное ранение и в чём заключается работа военно-полевого хирурга. Иванов продолжал писать историю болезни, прислушиваясь к разговору. Озабоченное выражение его лица сменилось на ехидное.

– Так что вот в чём тут дело заключается, – закончил я. – Операция одна из сложнейших, помимо вышеперечисленного пришлось выполнить и аппендэктомию, и первичную хирургическую обработку раны…

– Да понятно это всё, не надо мне объяснять простые вещи, – с явной досадой отозвался мой собеседник. – Мы все тут взрослые люди, Стрижов. Я вообще не об этом спрашиваю, я, как командир и старший по званию, спрашиваю – достали пулю? А вы мне два часа докладывете непонятно что!

Фраза была закончена чем-то неразборчивым, напоминающем «…твою мать».

– Пуля… пуля вообще ушла в забрюшинное пространство! – теряя терпение, закричал я. – К позвоночнику!! Чтобы её оттуда достать, нужно делать отдельную, очень объёмную операцию, только какой в этом смысл!!!

Я еле сдержался, чтобы максимально разборчиво не добавить «…твою мать», уж очень велик был соблазн. Я с тех пор такого соблазна ещё ни разу не испытывал.

В трубке вместо ответа запищали короткие гудки, чему я был несказанно рад – этот разговор с тупицей-капитаном вымотал меня… точнее, не вымотал, а обломал выросшие на операции крылья, и я, наконец, ощутил усталось, накопившуюся после 4 часов стояния за операционным столом.

– Много говоришь, – упрекнул меня старший товарищ .– С военными надо проще, по уставу – «так точно», «никак нет», упал-отжался… а ты разводишь какие-то антимонии.

– Но как же, Иван Николаевич? – ломающимся от обиды голосом отозвался я. – Ведь этот козёл задаёт идиотский вопрос, про пулю. При чём тут вообще доставание пули, когда кишка прострелена и каловый перитонит светит?! Нужно же объяснить ему по-человечески, в чём состоит проблема и как мы пытались её решить, чтобы потом не было недоразумений…

Ехидное лицо Ивана Николаевича стало ещё ехиднее.

– Ты в армии служил, zyablikov?

– Нет, Иван Николаевич, я поступил сразу после десятилетки, а в институте была военная кафедра.

– Что ж тебя там не научили, как обстановку докладывать нужно?

Я объяснил, что ОТМС нам преподавали военные медики, в душе интеллигентные люди, в отличие от солдафона-строевика, который вёл у нас НВП. Как всегда, говоря о военной кафедре, я оживился – уж больно это была волнующая тема, о которой ни один выпускник мединститута не смог бы говорить равнодушно.

Вдруг снова зазвонил телефон. Я красноречиво посмотрел на старшего товарища.

– Бери, отвечай. Учись, учись с вояками разговаривать, – велел мне он.

– Иван Николаевич, а может, вы сами… как оперировавший хирург…а я послушаю, поучусь, как надо…

– Учиться уже пора не в теории, а на практике! – резко ответил хирург. – Не существует юридического понятия «оперировавший хирург». Операцию делали вдвоём, ответственность пополам, бери и сам разговаривай, учись по ходу дела. Иначе нахера было сюда ехать, сидел бы в своей Москве… Думаешь, хирургия тебе это что, просто так?

Делать нечего, пришлось снова брать трубку.

– Ординаторская? Моя фамилия – майор Лысиков, – раздался командный баритон из трубки. – Мне дежурного хирурга.

Ого! Уже целый майор, наши ставки растут.

Я ответил, что дежурный хирург zyablikov у телефона. Конечно же, майор интересовался рядовым Мосиным. Отруганный Иваном Николаевичем, я решил занять теперь «выжидательную тактику» и отвечать строго на вопросы. Я сделал паузу, как будто усиленно вспоминаю, и ответил, что да, поступал такой пациент.

– Так он у вас сейчас? – сразу встревожился майор Лысиков. – Как состояние Мосина?

Я ответил что да, у нас, точнее – в реанимации, состояние соответствует объёму и тяжести перенесенной операции.

– Почему рядовой в реанимации? Кто разрешил?! Такая тяжёлая была операция?

– Очень тяжёлая.

Я опять выжидательно помолчал. Выжидал и мой собеседник, поэтому мне пришлось продолжить:

– Помимо основного этапа, пришлось выполнить аппендэктомию и первичную хирургическую обработку огнестрельной раны передней брюшной стенки.

– Да-а, дела… – явно расстроился майор Лысиков. В чём заключался «основной этап», он не спросил. – Это всё понятно. А пулю достали?

Иванов, подняв голову от истории болезни, зверской мимикой показывал, что мне нужно просто ответить «нет» и положить трубку, но я решил ещё раз попытать счастья и объяснить смысл проделанной работы этому более высокопоставленному офицеру Вооружённых сил Союза Советских Социалистических Республик.

– Видите ли, товарищ майор, – начал я. – Понимаете, вот пуля. Она летит со скоростью, скажем. 300 метров в секунду, и встречается с человеческим телом. Кинетическая энергия пули такова, что, сохраняя траекторию движения, она на своём пути пробивает ткани и органы. Что и произошло с Мосиным – пуля от пистолета Макарова, или просто пистолетная пуля, пробила ему переднюю брюшную стенку и слепую кишку в трёх местах.

– Да вы что! Какую ещё кишку пробила? – судя по падающему голосу, майор расстраивался всё сильнее и сильнее. Кажется, ни о чём подобном он раньше не слышал, и совершенно новая информация его сильно деморализовала. – В живот ведь было попадание!

– Слепую. Она как раз в животе. Из пробитой кишки в брюшную полость потекли каловые массы…

– Потекли стремительным домкратом, – хмыкнул сзади Иван Николаевич. – Ну ты и трепло, zyablikov. Чувствуется, что в Москве учился. В армии бы из тебя эту дурь в два счёта вышибли.

– И создали угрозу возникновения и развития перитонита, – безжалостно продолжал я.

– Перитонита?!

– Да. То есть, гнойного воспаления брюшины со всеми вытекающими последствиями…

– А пуля? – совсем помертвевшим голосом спросил майор.

– А пуля, сделав своё чёрное дело, продолжила поступательное движение по забрюшинному пространству и остановилась в толще правой подвздошно-поясничной мышы далеко за его пределами…

В трубку напряженно молчали, сзади меня старший товарищ изо всех сил сдерживался, чтобы не захохотать – я уже писал, что Иван Николаевич был «дёрганным»… а я, наблюдая себя в большое настенное зеркало, наслаждался произведённым эффектом.

– И что… что теперь? – спросил, наконец, Лысиков. – Получается, не достали пулю?

– Вопрос доставания тупоголовой пули из организма больного Мосина не был актуален в ходе операции, – как можно любезнее ответил я.

– И что теперь-то? Куда, в Ташкент переправляете? Может, лучше сразу в Москву, в Бурденко?!

– Никуда мы Мосина не переправляем, товарищ майор. Кишку мы ему зашили, брюшную полость дренировали, пусть поправляется и возвращается в строй.

– Как? А пуля? Пуля-то как?!

– Пуля? Пуля… вы не волнуйтесь так, товарищ майор, пуля пусть себе… она же неподвижна, фиксирована в околопозвоночных мягких тканях. Её нам не достать при всём желании, да и нет никакого смысла, поверьте.

Я говорил сейчас подкупающей, но неподдельной искренностью, стараясь исправить неблагоприятное впечатление от своих предыдущих разъяснений. Но было поздно – запуганный мной майор окончательно потерял способность соображать.

– Зачем же было операцию делать, если пулю не смогли достать! – закричал он. – Я думал, там у вас спецы работают, а вы такого простого дела сделать не можете – пулю из живота достать!!

– Не надо кричать, товарищ майор. Мы предотвратили развитие перитонита, жизнь вашему Мосину спасли, а вы всё про какую-то пулю докапываетесь! – повысил и я голос. – Вон, ветераны Войны с кучей осколков до сих пор живут, и этот ваш солдат до ста лет жить будет!

– Не надо оправдываться, Перепёлкин, научитесь сначала докладывать! Взялись докладывать старшему по званию – стойте там и молчите! Не умеете работать – не беритесь!!

– Кто это тут не умеет работать? А четыре часа мы что, по-вашему, в операционной делали?!

– Может, груши околачивали… Спирт у вас там, женщины! Вы уже в открытую бездельничаете, – настроение у майор а портилось всё сильнее. – Да вам что, разрезали – зашили, а мне как теперь начальству докладывать?!

Я хотел ответить, но увы – Лысиков бросил трубку.

Ивана Николаевича в ординаторской уже было – ушёл в реанимацию смотреть Мосина. Чувствуя себя полным идиотом, я поспешил за ним. Состояние «огнестрела» было вполне, стабильным, дренажи работали, повязка сухая, светлая моча резво бежала по катетеру в адекватном количестве.

Вернувшись в ординаторскую, я объявил, что всё, трубку я больше не снимаю, хватит с меня этих капитанов-майоров. Мои эмоции сквозили настолько явно, что старшему товарищу стало меня жалко, хотя в глазах Ивана Николаевича прыгали весёлые чёртики.

«Что такое офицерское звание? Каждый офицер сам по себе является совершеннейшим существом, которое наделено умом в сто раз большим, чем вы все вместе взятые. Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если будете размышлять над этим всю жизнь…»

– zyablikov, а ты романы писать не пробовал?

Старший товарищ удобно улёгся на дежурный топчан за занавеской. Ему давно уже стукнуло за 40.

– Пробовал,– сердито ответил я. – Только не роман, а рассказ. Хороший рассказ, про несчастную любовь.

– И что?

– Ну что… напечатал, послал в три редакции. Год прошёл. Ни ответа, ни привета.

– Ну, ничего. Какие твои годы. Ещё напечатают!

Я долго объяснял Ивану Николаевичу, что самое трудное в литературе – это найти сюжет, и что на поиски сюжета иногда уходят годы, а иногда сюжет приходит непрошенным, сам по себе, как озарение.

– И вот, испытывая озарение, ты вдруг становишься самым счастливым человеком на свете…

Вдруг снова зазвонил телефон – громко, настойчиво, нагло. Я с отчаянием посмотрел на занавески, но они, разумеется, не шелохнулись. Я сидел как раз возле телефона и с отчаянием взял трубку с чувством человека, бросающегося с 9 этажа.

– Хирургия, ординаторская? – раздался такой бравый голос, что сомнений не возникло – теперь звонил подполковник или даже целый полковник. – Говорит командир дивизией, генерал-майор Зародышев!! С кем я разговариваю?

– Дежурный хирург zyablikov, – дрожащим голосом отозвался я. Генерал не стал терять времени и сразу же взял быка за рога.

– Мосин поступил?

Я ответил, что да.

– Прооперировали?

Аффирматив.

– Пулю достали?

Негатив.

– Жить будет?

– Разумеется, будет, товарищ генерал майор, – заражаясь бравостью этого энергичного голоса, голоса командира, ответил я. – Куда он у нас денется!

На том конце трубки довольно хмыкнули.

– Ну вот, наконец-то нормальный хирург попался! – прозвучало оттуда. – А то докладывал какой-то всякую чепуху – кал там рекой хлещет, кишка простреленная, слепой останется!

– У нас не останется, товарищ генерал-майор! Вернётся в строй!

– Ну, то-то! Я всегда врачам верю! Особенно тем, кто чётко и коротко отвечает! Молодец, Снегирёв! Молодцы хирурги! От лица командования объявляю благодарность всей операционной бригаде!

– Рады стараться… ой, Служим Советскому Союзу, товарищ генерал-майор!!! – изо всех сил заорал я, вскакивая со стула навытяжку.

Больше в это дежурство военные не звонили.

На 10-сутки рядовой Мосин в удовлетворительном состоянии был выписан из стационара с рекомендацией продолжить службу в рядах Вооружённых сил Советского Союза. А я встал ещё на одну степеньку на крутой лестнице восхождения к сияющим вершинам Хирургии…

Невынутая нами пуля исчезла в водовороте распада СССР и последующих событий.

Спасение рядовых Тюрина и Темирханова

I. «Чистыми руками»

"Я ввязался в драку с двумя сержантами, стариками, один получил от меня, а потом ещё двое прибежали. Они меня забили. Я попал в госпиталь с тяжелейшей черепно-мозговой травмой. Пролежал месяц в одной палате со стариком, которого я уронил. Ко мне приезжали особисты (сотрудники Особого отдела – военной котрразведки КГБ СССР – прим. ред.) и выясняли, почему я попал в госпиталь. Но я так и не сказал, что это была драка с дедушками. Когда я приехал в часть, этот призыв был мне благодарен, что я не рассказал ни о чём."

_{Фонд Ройзмана. "Александр"}

Как я уже сообщал благосклонному читателю, в армии я не служил – сразу после школы поступил в мединститут, а в мединституте была Военная кафедра. Хорошо это или плохо? С точки зрения учёбы, конечно, хорошо – «мозги свежие» и очень восприимчивые к овладению всеми непростыми науками вроде анатомии. С точки же зрения жизненного опыта – скорее всего, плохо, ибо, только «поняв службу», можно гарантированно планировать свою дальнейшую жизнь и карьеру, ставить перед собой высокие цели и добиваться их воплощения. В последнем я отнюдь не преуспел, тогда как мои «служившие» однокурсники почти все стали профессорами и завкафедрами.

Другое дело, что не всем советским парням, достигшим 18-летия, была «показана» срочная. Невзгоды и тяготы воинской службы психологически оказываются некоторым молодым людям отнюдь не по плечу, несмотря на советское пионерское детство: на регулярные закалки типа «Зарницы», на маршировки в школьном спортзале в «парадной пионерской форме» к «красным датам», на «уроки мужества» и на фильм «Это было в разведке». Ведь действительная срочная служба в Советской Армии – это действительно, СЛУЖБА! Как правило, всегда и везде на воинской службе находятся «задроты», которые убегают из части с оружием и запасными рожками, несмотря на то, что вокруг них тайга или тундра (иногда предварительно перестреляв сослуживцев и офицеров).

В интернатуре по хирургии мне сильно запомнился один такой случай. В декабре 1987 года в наше травмотделение был госпитализирован «литерный пациент» – солдат-срочник с «множественными ушибами» по фамилии, ну, скажем, Тюрин, 22 лет. В чём там конкретно было дело, не знаю, какой-то чисто армейский конфликт, «ЧП», смысл которого невозможно понять «на гражданке». (Да никто и не будет пытаться). Причём Тюрин этот, насколько я успел заметить, пребывал всё время в удовлетворительном состоянии и отнюдь не выглядел избитым. Госпитализировали солдата «по дежурству» по прямому распоряжению главврача, вёл его «освобождённый» зав.отделением, причём историю болезни хранил не на посту, а у себя в кабинете, так что даже диагноза никто не узнал.

Высокий, упитанный, спортивный парень-сибиряк с заметной родинкой на левой щеке всегда держался очень уверенно. Вообще, он выглядел эдаким вожаком, заводилой, «с активной жизненной позицией». Парень перед Армией успел закончить техникум и поработать на заводе-гиганте, поэтому впечатление было такое, что Тюрин хорошо знал, что делает, предвидел последствия и нисколько не сожалеет о содеянном. Скорее всего, он там, в Армии, спринципиальничал – кого-то «заложил» или «застучал» – поднял в своей воинской части очень серьёзный внутренний вопрос, «получил в дыню» (подвергся неуставным отношениям), шум пошёл большой, дело замять уже никак нельзя было и вот, принципиального рядового поместили в гражданскую больницу, что называется, «на передержку».

К этому Тюрину каждый день ходили… точнее – бегали, какие-то капитаны и майоры, приносили передачи, выводили рядового в холл, где подолгу его уговаривали (убеждали, убалтывали, умасливали, улещивали). Слов, разумеется, слышно не было, но позы и мимика отцов-командиров бывали чрезвычайно красноречивы. В такие моменты казалось, что офицер – это низшее воинское звание. Бывало, один стоит уговаривает, его, рядового, а второй только пришёл, курит на лестнице с «тормозком» с мандаринами, озабоченно ждёт своей очереди. И, если с Тюриным товарищи офицеры держались испуганно-подобострастно, то в отношении врачей и персонала не выказывали никакого уважения, борзо врываясь в отделение во время обхода, в тихий час, после обхода. На замечания «гражданских», как пишется в докладных, «не реагировали». Бойкий скрип хромовых сапог надолго стал самым привычным звуком в холле травматологического отделения. Эта ежедневная беготня офицерского состава очень сильно сказывалась на распорядке в отделении и сильно нервировала персонал.

Потом приходил «дознаватель» в звании подполковника, (я тогда впервые услышал это слово). Дознаватель носил роговые очки на не по-военному умных и внимательных глазах, разговаривал вкрадчивым голосом и был сильно мешковат под формой, к тому же с такими белыми и нежными руками, какие я видел только у женщин.

Мне сразу вспомнился румынский полицейский боевик 1974 года «Чистыми руками»…

Зловещий дознаватель вызвал Тюрина и, поскольку заведующий отделением отсутствовал, а его кабинет был заперт, попросил нас очистить ординаторскую. Часа два он его то ли опрашивал, то ли допрашивал при герметично закрытых дверях – дознавался, что там к чему. Все в отделении ходили на цыпочках.

Такая секретность была совершенно необычной, как по обстановке – «менты» всегда опрашивали поступивших в холле, никогда в ординаторской – так и по реакции травматологов, моих учителей и старших товарищей. Все они как-то особо хмуро и замкнуто держали себя в отношении Тюрина. Оно и понятно – кому интересен «непрофильный» больной непонятно с чем, диагноз которого секретен, а хамский офицерский паноптикум бесил необыкновенно. Причём, тут ещё что-то было, что-то особенное, какая-то средневековая грозность, когда «народ безмолвствует». Но «литерный пацент» держал себя совершенно непринуждённо, угощал всех офицерскими передачами, громко спорил с со своими сопалатниками о жизни и Перестройке, резал правду-матку направо-налево и принимал романически-героические позы перед молоденькими медсёстрами. Последние поощряюще хихикали.

Потом откуда-то очень издалека, из Сибири, приехали родители Тюрина. Это были простые, сильно немолодые советские люди, которых лично привёл подполковник, командир воинской части. Он извивался всем телом, был любезен и предупредителен, как юный кадет на бальном паркете. Родители были совсем из глубинки, поэтому прилежно смотрели подполковнику в рот. Внешне они напоминали староверов… во всяком случае, людей правильных, абсолютно правдивых и честных, людей твёрдых, вековых жизненных убеждений. Их поселили где-то «на квартире», подполковник договорился.

Вообще, по его виду не оставалось сомнений, что этот командир может решить абсолютно любой гражданский вопрос.

С приездом отца-матери стало как-то легче, светлее, что ли – обстановка вокруг Тюрина разряжалась с каждым днём. Он очевидно выходил из «сложившейся ситуации» правым, если не победителем. Но мои коллеги в отношении него оставались хмуры и замкнуты, и, хотя я в душе восхищался совершившим Настоящий поступок сверстником, но думал – как всё же хорошо, что я столь своевременно поступил в мединститут и тем избежал призыва…

Кто помнит, обстановка в Стране тогда была соответствующей – шёл второй год Перестройки, и каждый из нас во имя её должен был не бояться «пойти на принцип», несмотря на возможные последствия…

Тюрин пролежал в отделении едва ли не полтора месяца. Как-то там у них, в Армии, всё утряслось, справедливость (насколько я мог судить по сперва уредившейся, а затем прекратившейся беготне офицеров в палату к рядовому) восторжествовала. Казалось, что родители заберут его обратно в Сибирь, но парню оставался ещё год службы… хотя прозвучало, что Тюрина переводят в другую в\ч, далеко отсюда, куда-то поближе к дому, к родителям.

По выписке его забирали, как героя – с извивающимся подполковником в парадной форме и расстроганными родителями, очень эмоционально, чуть ли не с речами и с цветами. Казалось, на этой оптимистической ноте история рядового Тюрина и закончилась.

Прошло полгода, я уже завершал интернатуру, когда утром поступил звонок из воинской части, что к нам они везут «тяжёлую травму», по всей видимости – перелом бедра. Я как раз в это время находился в приёмнике. Десяток солдат срочной службы внесли на руках травмированного сослуживца (правая нижняя конечность была грамотно, высоко зашинирована шинами Крамера), в котором я с изумлением узнал нашего Тюрина, нашего «литерного пациента»! Правда, глагол «узнал» будет неточным, ибо тот так изменился, так похудел и осунулся, так поменял выражение лица, что он был совершенно непохож на Тюрина, и я его «опознал» только по родинке на левой щеке… и специально уточнил, взяв направление врача в\ч- действительно, он, и никто другой!!

Как же так?! Во-первых, Тюрин никак не мог снова поступить в нашу больницу, ибо его перевели куда-то в его родную Сибирь! Во-вторых, хоть там действительно оказался закрытый перелом бедра (якобы бревно упало на ногу), чем вызваны столь серьёзные и даже необратимые перемены во внешности парня?! Ведь не может же крепкий, сильный, взрослый мужчина 22 лет, к тому же сибиряк, за полчаса-час, прошедший с момента травмы, превратиться в испуганного и забитого подростка с огромными кругами под глазами? Который на вопросы отвечает крупно вздрагивая всем своим тщедушным телом, еле слышным голосом, с выражением лица «ой, дяденька, только не бейте!!»

Казалось, что этого нового Тюрина даже не очень огорчает случившееся сейчас, просто произошло то, что и должно было произойти. И далеко не самое худшее…

Мало того, что его никуда не перевели, а подло вернули обратно в часть, так там ещё и изощрённо издевались!!!

Хотелось немедленно что-то сделать, хотя бы заорать во всё горло. Вызвать сюда этого дознавателя с чистыми руками и показать ему дознаваемого! Но никто ничего не сделал и даже не заорал. Странным было и то, что в этот раз не возникло ни распоряжений главврача, ни оборзевших офицеров из части, ни извивающегося полковника. (Обычно любая доставленная травма из воинской части немедленно производила в больнице довольно значительный «кипиш». Тем более, перелом бедра! Обстоятельства травмы были предельно «мутные», но это тоже никого не взборзило).

Тюрина быстренько госпитализировали, срезали шины, раздели (голый, он производил совсем жалкое, бесполое впечатление), провели спицу через дистальный метафиз бедра, уложили на систему скелетного вытяжения. Бывший вожак, заводила, бесстрашно «пошедший на принцип», вёл сейчас себя так, как будто впервые сюда попал, явно опасаясь, что его узнают – как пойманный зверёк, со всех сторон ожидая опасности. Но никто его не узнал, кроме меня – наоборот, и врачи, и медсёстры, и молоденькие медсестрички держали себя с пациентом подчёркнуто сурово и отчуждённо, с таким брезгливым выражением лица, словно боясь об него испачкаться…

Чем закончилось дело, не знаю, ибо моя интернатура подошла к концу и я уехал в Среднюю Азию, увезя загадку рядового Тюрина с собою, под белое солнце пустыни…

"Не говорят о дедовщине те люди, которые сами унижали и оскорбляли. Показатель такого человека, деда, – это когда взрослый человек до сих пор хранит где-то в закуточке дембельский альбом либо в синей, либо в бархатной обложке ворсистый. Это показатель, что человек был стариком достаточно жестоким. Эти люди ностальгируют, гордятся всей этой службой и рассказывают, что дедовщины у них не было."

_{Фонд Ройзмана. "Александр"}

II. «Гвозди бы делать из этих людей»

Как я уже писал, в Средней Азии я работал дежурантом в хирургическом отделении одной из медсанчастей 3-го ГУ МЗ СССР. Дежурил я с кем-нибудь из опытных хирургов, в основном, с И.Н. Ивановым, героем моего предыдущего очерка. Дежурства были 12-часовые по 2, то есть, день с с 8.00 до 20.00, и ночь с 20.00 до 8.00.

Как-то, придя на очередное дежурство к 8.00, я стал свидетелем небывалого оживления. В ординаторской горел экран негатоскопа, высвечивая помещённый на него обзорный рентген-снимок брюшной полости. На снимке чётко был виден огромный гвоздь в правой подвздошной области.

Под снимком сидел черноусый дежурный хирург Абдулахмедов Али Алиевич с непроницаемым видом. Он был родом с Кавказа, и звали на самом деле Али Алиевича «Али Абдулджамиевич», но все сокращали ввиду труднопроизносимости. Другой дежурный хирург корейского происхождения, Сергей Петрович Ли, уже ушёл в поликлинику, на своё рабочее место.

Брюшная полость на снимке принадлежала поступившему ночью больному, рядовому из местной воинской части класса «стройбат», из которой к нам поступал рядовой Мосин, о котором я писал в предыдущем очерке. На этот раз фамилия рядового была Темирханов, и именно он взял и проглотил 150-мм гвоздь, который так вызывающе смотрелся среди окружавших его кишечных газов…

Когда все хирурги собрались, Али Алиевич доложил о поступившем с лёгким кавказским акцентом. Солдат из воинской части, находился «в бегах», был пойман, возвращён в часть, посажен на губу в ожидании суда. На губе он проглотил гвоздь -

– Да, вот такой, стопятидесятку… – без тени смущения продолжал Али Алиевич, – при поступлении была перитонеальная симптоматика… сделали обзорный брюшной – гвоздь в правой подвздошной… взяли в операционную. Срединная лапаротомия, в брюшной полости обнаружена свежая кровь в количестве 100.0 мл… при ревизии органов брюшной полости гвоздя не обнаружено… органы не повреждены… сейчас в реанимации…

Мои коллеги, прилежно слушавшие отчёт дежурного хирурга, сильно пошевелилилсь.

– Как же так, Али Алиевич? Как он физически мог проглотить гвоздь такой величины?!

– Я тоже удивился, и Сергей Петрович удивился. Но он утверждал, что проглотил, как-то там машинным маслом намазал…

– Да как ты вообще мог в такую х…ню поверить?! Ты же далеко не первый год работаешь!

Али Алиевич, шевеля усами, развёл руки в стороны – мол, чего только в хирургии не случается.

– А снимок, снимок как делали? Может, он этот гвоздь с собой пронёс, спрятал в рукаве, а когда вы все из рентгена вышли, перед снимком, положил сверху, вот те и гвоздь в брюхе?!

– Нет… этого он сделать не мог, – твёрдо заявил дежурный хирург, опустив щёточку усов на верхнюю губу.

– Почему же «не мог»? Раздевали?

– Конечно… – раздвигая усы в добродушной улыбке, ответил Али Алиевич. – И раздевали, и рядом стояли… никак он гвоздь с собой пронести не мог!

– Ну, чудеса…

Репутация Али Алиевича в отделении была несколько «влажная», если так можно выразиться. Он считался «ещё растущим», второстепенным хирургом, оперирующим преимущественно аппендициты, и то, на его операциях постоянно случались какие-то мелкие казусы, которые больше ни с кем не случались.

– А свежая кровь-то откуда взялась в брюшной полости?

– Может, сверху, из раны, натекла?

Али Алиевич усами и мимикой отверг подобные предположения. Делать нечего, надо было идти на обход. В реанимации, действительно, находился прооперированный рядовой Темирханов. Он всё ещё считался арестованным, и на входе в реанимацию сидели двое других военнослужащих срочной службы, его охранявших. Пациент оказался земляком Али Алиевича, с Кавказа- сухой, жилистый парень среднего роста, белозубый брюнет с орлиным носом, 20 лет. Он был в сознании, стабилен, повязка сухая, по дренажу выделялась сукровица какая-то, моча по катетеру светлая. Как ни крути, а состояние соответствовало объёму и тяжести…

Али Алиевич, избегая дальнейших расспросов, быстренько переоделся и покинул отделение. В его отсутствие началось бурное обсуждение случившегося. Понятно, что больной был симулянтом и мутилятором, но как опытный хирург, пусть не из самых ведущих в отделении, не смог распознать, что его надувают?

Заведующий позвонил в поликлинику Сергею Петровичу, который дежурил с Абдулахмедовым, и попытался прояснить случившееся. Но Сергей Петрович, как я уже сообщал, был чистокровным корейцем, а представители восточно-азиатских народов отличаются наибольшей степенью непроницаемости, и что-либо выведать у него сверх того, что нам сообщил Али Алиевич, так и не получилось.

История болезни была явно написана «для прокурора», и от попыток вывести участников ночного дежурства на чистую воду пришлось отказаться.

Темирханова к обеду перевели в отдельную палату. Это пришлось сделать, поскольку его охраняли, а палата была в самом дальнем конце отделения, так как караул сильно мешал работе отделения.

Конечно, случившееся бесило всех страшно – какой-то рядовой Темирханов сумел надуть и «поиметь» целое хирургическое отделение! Никого не интересовали причины, почему тот «ударился в бега», ну убежал и убежал, ну поймали, значит, поймали. Я считал, что бегут от невзгод и тягот воинской службы обычно кто? очкарики-хлюпики, мамины сынки, в крайнем случае – правдоискатели, подобные рядовому Тюрину. Но мой опыт был недостаточен, ибо Темирханов явно не относился ни к тем, ни к другим, и одни лишь невзгоды и тяготы, в моём гражданском понимании, не могли заставить этого тихого, незаметного, немногословного парня из высокогорного аула вот так вот взять и сбежать.

Тем не менее, тот поправлялся стремительными темпами, и сразу по снятии швов был немедленно выписан обратно на свою губу, даже не на 10-й, как обычно, а на 8-й день после операции.

* * *

Прошли две или три недели, и рядовой Темирханов вновь поступил по дежурству в наше хирургическое отделение, снова наевшись гвоздей. В этот раз всё было без вопросов – его сперва полностью раздели, обыскали, дежурный хирург, несмотря на яростное сопротивление кавказца, безжалостно провёл пальцевое исследование прямой кишки, а потом уже подвергли обзорной рентгенографии органов брюшной полости в присутствии двоих одетых в свинцовые фартуки однополчан – конвоиров Темирханова. Были обнаружены в желудке и верхнем отделе тонкого кишечника множестве мелкие гвоздики, которыми заколачивали в то время посылочные ящики. «Перитонеальной» симтоматики не имелось, равно как и любой другой, но куда денешься – пришлось снова госпитализировать этого типа в отдельную палату и терпеть в отделении караул из трёх низших чинов, который менялся каждые 8 часов. Кормёжку всем им доставляли из воинской части.

В этот раз рядовому Темирханову не удалось никого провести – кроме Али Алиевича, земляков в отделении у него не было. Врачи, средний и младший медпесонал бдили неусыпно, к тому же конвой не спускал глаз. Раз в два дня проводилось контрольная рентгенография ОБП, и через неделю, убедившись в полном отсутствии инородных тел в брюшной полости, симулянт и мутилятор был выписан… выдворен из хирургического отделения обратно на губу.

Как известно, бог любит троицу, и рядовой Темирханов очень скоро снова оказался в нашем хирургическом отделении с гвоздями в кишечнике. Этот раз он ухитрился проглотить два довольно приличных по длине, миллиметров по 70- 80 каждый. Конечно, не 150, как с Али Алиевичем, но всё же достаточно больших, под силу только индийским факирам. Нормальный человек определённо не мог этого сделать, без риска пропороть себе глотку, поэтому у меня закрались сомнения в психической полноценности Темирханова. По нём сказать ничего было нельзя – держался тот по-прежнему тихо и замкнуто, похудел, осунулся, лишь усилися блеск больших, чёрных, как слива, глаз его.

Ну что, применили к этому кавказскому пленнику снова выжидательную тактику. Отдельная палата была в этот раз занята пациенткой, работницей ОРСа, и горе-гвоздеглотателя вместе с караулом поместили на обоссанных матрацах в тёмном закутке за ширмами.

– «Курорт»,– шутили все.

Там он и лежал, примерно неделю. Была суббота, и моё дежурство начиналось с 8.00. Дежурил я с Иваном Николаевичем. Сделали обход, к Темирханову даже заглядывать не стали – наши предшественники ничего по его поводу не докладывали, под наблюдением досадный пациент не находился, лечащий врач у него был – как говорится, «скажем дружно – нафиг нужно»!

Дежурствово шло вяло, смотрели телевизор, по которому крутили «Рабыню Изауру» и транслировали Съезд народных депутатов. Иван Николаевич, по своему обыкновению, лежал за занавесками, а я сидел за столом. Около полудня в ординаторскую постучала дежурная медсестра.

– Там Темирханов на боли в животе жалуется, – сообщила она.

– Скажи этому козлу Темирханову, что это в нём гвозди растворяются, – сострил я. – Блин, разлёгся тут, как в Сочи, тварь. Ещё и беспокоит медперсонал…

– Моё дело – доложить, – приняла мой отказ (подняться и подойти к пациенту) медсестра и убежала.

– Вот же скотина, – пробормотал я. – Когда уже он отсюда сдриснет…

Темирханов, практически мой ровесник, не сделал мне ничего плохого, и даже в мои дежурства не поступал. Сейчас трудно понять моё предубеждение против этого парня – ведь больной всегда прав – но тогда я ещё не достиг нравственно-философского понимания сути медицины и своей роли в ней, а просто, как очень обычный, очень советский, очень молодой человек, комсомолец, строитель коммунизма, разделял общее негодование в отношении «чересчур хитрожопого» пациента.

За занавесками раздался шорох – это Иван Николаевич выбирался с лежанки на свет божий. Не говоря ни слова, он влез в шлёпанцы, надел халат и шапочку и вышел из ординаторской.

«Пошёл смотреть Темирханова, – понял я. – Вот ведь дёрганный…»

…Как-то И.Н. поделился со мной причиной своей «дёрганности». Лет 10 назад он выполнял плановую операцию при паховой грыже. Ему предстояло отсечь грыжевой мешок, и он как раз проводил его пальпаторно-визуальную ревизию самым придирчивым образом. Но вдруг в операционную вошёл заведующий отделением Малинин В.М. – хирург высшей категории, учитель и тутор Иванова. Им обоим срочно нужно было идти (даже «бежать») к начмеду.

– Что ты там копаешься? – нетерпеливо спросил Малинин. – Давай, отсекай мешок, делай пластику, зашивай и пошли, пошли – у меня ещё отчётно-выборное партсобрание в час! А потом ещё консультативный приём в поликлинике, б…

– Но, Василий Максимович…

– Ваня, не е… Муму, отсекай мешок, работай, не спи, замерзнёшь н…й...

Пришлось подчиниться скрепя сердце, хотя помимо листков брюшины, в мешке оказалась, как потом выяснилось, стенка мочевого пузыря, и больного пришлось срочно брать на лапаротомию.

– Вот так я и стал психопатом… – признавался мне Иван Николаевич.

Моей флегматичности он не шутку завидовал, поэтому всеми способами старался вывести меня из равновесия. Бывало, оперирую я острый аппендицит, он мне ассистирует.

– Что ты делаешь, Чиж Снегиревич? – вдруг спросит резко.

– Кто-я?

– Ну не я же!

– Накладываю кисетный шов… а что такое, Иван Николаевич?

– Ничего… так, спросил просто.

– А-а… вы так спросили, как будто я что-то не так делаю…

– На релапаротомии никогда не ходил? Ну, сходишь ещё. Какие твои годы…

Мне тогда стоило большого самообладания удвоить внимание и продолжать, стиснув зубы. Хотелось прибить старшего товарища. Но подобные тренировки выдержки были хороши, и очень мне пригодились, когда я начал оперировать самостоятельно.

…Иванов вернулся через пять минут с предельно озабоченным лицом и сразу же снял телефонную трубку.

–Что там, Иван Николаевич? – осторожно поинтересовался я. – У Темирханова? Вы же его смотреть ходили?

– Что? – вздрогнул хирург, поглощённый тяжёлыми мыслями. – А, у Темирханова? Ну, сходи, сам посмотри.

– А что там?

– Сходи, сходи. Сам всё увидишь…

Делать нечего, я слез со стула, нахлобучил шапочку и поплёся в дальний угол, на «курорт».

Я, конечно, знал, что сушествует не только «клятва Гиппократа», но и «лицо Гиппократа». Если первую я давал 20 июня 1987 года в кинотеатре «Октябрь», то второе увидел сейчас у больного Темирханова, едва подойдя к его топчану. Это был, что сейчас называют, «гештальт» – совершенно восковое лицо с прозрачными веками, ниточками-губами и обтянутыми скулами. Это был единственный раз в моей тридцатилетней практике, когда я увидел «facies Hyppocratica». Я судорожно нажал на живот – проще было бы продавить насквозь стол у нас в ординаторской, чем эту переднюю брюшную стенку…

С пересохшим ртом я помчался в ординаторскую. Там Иванов уже орудовал вовсю – «напрягал» дежурного анестезиолога, разворачивал операционную, звонил Малинину. Сам он оперировать, «брать на себя», не решался.

Пока раскручивалась вся эта круговерть, я напряжённо размышлял, как же так могло получиться. То, что у «литерного» пациента острый перитонит, то, что этот перитонит – разлитой, то, что разлитой перитонит давно несвежий – минимум, суточной давности – сомнений не вызывало. То, что халатность предыдущей смены, которая ни разу не удосужилась подойти к больному, пусть он трижды «хитрожопый», налицо, то, что я сам полный осёл и меня надо немедленно гнать из хирургии и из медицины – было очевидно. То, что Иван Николаевич оказался сейчас на недосягаемой высоте – тоже.

Но откуда взялся перитонит?! Он мог возникнуть только от перфорации гвоздём кишечника изнутри, как происходит у белых медведей, которым хитрый чукча подбрасывает замороженный в сале свёрнутый китовый ус. Но ведь само прободение – это адская боль, как и последующая боль от раздражения рецепторов брюшины кишечным содержимым и медиаторами воспаления!! Неужели рядовой Темирханов терпел эту адскую боль, и терпел не один час? Чтоб, значит, наверняка…

Вот это сила духа! Да не сила – силища!! Страшно даже представить, на что был бы способен солдат такого качества, дай ему в руки оружие и скомандуй: «Вперёд, за Родину!»

Из назначений у кавказца шло одно вазелиновое масло per os по 30 мл каждые 4 часа и но-шпа в таблетках, никаких анальгетиков. Это какой же титанической силой духа надо было обладать, чтобы вот так, пойти до конца, «до победного конца», как бы пафосно это не звучало…

Примчался Василий Максимович, и мы втроём пошли на лапаротомию. Действительно, брюшная полость была «вся в гавне, б…», – как оценил оперировавший хирург. И в фибрине – сгустки последнего плавали там во множестве, немо, но красноречиво свидетельствуя о многочасовости процесса.

Источником перфорации был один из гвоздей, сперва застрявший у илеоцекальной заслонки, а потом и проколовший купол слепой кишки. Второй был погнут и находился неподалёку, его удалось извлечь через перфорационное отверстие. Последнее зашили четырёхрядным швом, и приступили к санации брюшной полости в два отсоса, вылив туда недельный запас растворов фурацилина и хлоргексидина. Натыкав дренажей, как иголок у дикобраза, зашили брюшину и приступили к шву лапаротомной раны П-образными шами через все слои. Наложение последних старшие товарищи доверили мне, хоть я был совершенно этого недостоин…

Течение послеоперационного период было тяжелейшим. Недели две Темирханов провёл в реанимации, получая самые невероятные комбинации самых остродефицитных антибиотиков и свехмощную инфузионную терапию. Дважды его брали на перитонеальный лаваж – снятие швов под наркозом и санация брюшной полости под контролем глаза. Кровь, плазму и альбумин лили литрами. Началась двустороняя пневмония, но «почки тянули» исправно.

Конечно, если бы не бдительный Иван Николаевич, у этого несчастного не было бы ни малейшего шанса.

Открытием для меня стало и отношение коллег к случившемуся. Обычно любая погрешность в хирургической работе, как, например, неправильный диагноз или ошибочная тактика ведения пациента – пусть даже всё закончилось хорошо – сразу же, по горячим следам разбиралась в отделении на общем собрании – как положено, с взаимными обвинениями, горячими спорами, соответствующими «оргвыводами». Здесь же случай ятрогенно запущенного калового перитонита ни у кого не вызвал ни малейшего интереса! Те хирурги, что дежурили как раз перед нами с Иваном Николаевичем, даже плечами не пожали и бровями не повели. Ни Иван Николаевич, ни Малинин ничего им так и не сказали, даже «пары ласковых» в уголке. Никакой общехирургической конференции по поводу Темирханова и не думало созываться.

Я всё ждал, что хотя бы появятся его родители, как в случае с Тюриным. Но никто не появился – скорее всего, те в своём ауле ничего и не знали. Сам Темирханов сообщить не успел, да и не имел возможности – там же все письма перлюстрировались, а по «межгороду» звонить можно было только с почтамта. Командование либо не спешило им сообщать, либо всё случившееся засекретило.

Выполнял воинский долг- и точка!!!

Так что всем можно было расслабиться!

Я думал, что сильнее дистрофии, чем у Тюрина, мне уже не увидеть, но у Темирханова была такая кахексия, что куда там Тюрину. Он усох раза в два, и в конце концов дал эвентерацию сразу после снятия швов. Его зашили и забрали от нас в окружной госпиталь в Ташкент. Стоику всё равно светила судимость, теперь плюсовалась ещё и статья за членовредительство…

Только тогда до меня дошло, как дальновидно я поступил, поступив именно в мединститут! Ведь попади я в Армию, раз плюнуть было оказаться в ситуации Тюрина или Темирханова. Это ведь не были какие-то особенные ситуации, просто оба парня восстали против запредельной несправедливости, не имеющей ничего общего с «невзгодами и тяготами»– и чем у них закончилось? Не помог ни Закон, ни обращение к медицине. Ничто вообще не могло помочь.

Примерно в это время завершался вывод войск из Афганистана. Я хорошо понимал, что это – поражение, и что Советская Армия грозна и страшна только для своих же солдат – тюриных и темирхановых. А с противником, даже таким, как эти душманы, ей нипочём не справиться.

Даже думать нельзя так было, и через три месяца я получил стандартную повестку из местного военкомата. Родина громко призывала лейтенанта медслужбы zyablikova под свои победно развевающиеся знамёна, овеянные немеркнущей воинской славой отцов и дедов!!!

Спасение лейтенанта zyablikova

"Итак. Если ты, дорогой друг, также как и я не горишь желанием идтить в армию, или же просто хочется воочию засвидетельствовать историю о том, как всё, что может пойти не так, пошло не так, приветствую.

Вычленяя из этого потока сознания полезную информацию, в принципе, можно составить вполне рабочий мануал о том, как не идти служить, если совсем не хочется. Если, конечно, осилить весь этот талмуд – текста будет много."

_{ihms79. "Пикабу"}

Как я уже сообщал благосклонному читателю, в Армии я, zyablikov, не служил и не собирался. Сразу же после школы я поступил в мединститут, где была целая Военная кафедра! Благодаря ей, я, помимо гражданской специальности «лечебное дело» освоил и военно-учётную «номер такой-то», сдал экзамен и автоматом получил офицерское звание – лейтенант медицинской службы запаса!!! Как говорится, «сбылась места идиота»… Разумеется, сам я нисколько не собирался реализовывать сей огромный творческий потенциал, переходить добровольцем из «запаса» в «расход», или как там оно у них называлось.

Планы мои были совсем другими! Как я уже знает благосклонно настроенный читатель, после интернатуры я распределился по линии 3-го ГУ МЗ СССР в город Н… Узбекской ССР, в МСЧ № ХХХ, хирургом стационара. Мой план был: отработать там три года, сделать как можно больше самостоятельных операций, получить за это время квартиру, заработать немного денег (на 1.0 ставки я тогда получал 250 рублей, и ещё брал 0.5 ставки на приёме в поликлинике), и уехать в ординатуру в Москву. А там видно будет!

План начал успешно реализовываться, я встал на очередь на квартиру, которая (очередь) двигалась тогда довольно быстрыми темпами. Всё остальное тоже исполнялось, шёл только 1989 год, и до распада СССР (который ни мне, ни кому-то из современников ни в каком бреду не мог привидеться), ещё вполне можно было успеть – мне тогда ещё и 25 не исполнилось.

Но в дело вмешалось непредвиденное обстоятельство – девушка…

Шерше ля фам!

Она только закончила мединститут где-то в Сибири, и распределилась в МСЧ № ХХХ в интернатуру по акушерству и гинекологии. Почему-то мне показалось, что это и есть Она, та самая, единственная, которая нежная и удивительная… ну, кто не был глуп, тот не был молод… и в апреле мы с нею взяли и расписались в местном ЗАГСе.

Мой жизненный план сразу же полетел коту под хвост. Вдруг выяснилось, что рабочего места для Dr. zyablikovой в медсанчасти нет, всё наглухо занято – и в роддоме, и в гинекологическом отделении, и в консультации… а то, что ещё не занято, то вскоре займётся «целевиками», которые сейчас проходили ординатуру в Новокузнецке. Мою новоиспечённую супругу по окончании ею интернатуры собирались «дораспределить» в г. Учкудук, где находился филиал нашей медсанчасти. До Учкудука от нас было 700 км самолётом- автотранспортного и железнодорожного сообщения с этим «городом-красавцем в пустыне» не существовало…

Учкудук! Три колодца!!!

Три колодца в этом Учкудуке были, но не было ставки хирурга, даже в поликлинике… поэтому первое следствие моего поспешного брака обнаружилось с пугающей определённостью арифметической задачки для 3-го класса.

Мы с женой долго оббивали пороги различных инстанций, надеясь найти какое-нибудь приемлимое решение, но напрасно. Конечно, будь у нас хоть какая-то родня в г. Н… или вообще поблизости, вопрос «дораспределения» решился, пусть не связями, так деньгами… но никого у нас не было, кто был бы хоть крошку заинтересован в судьбе двух молодых специалистов.

Мы чувствовали себя букашками.

В результате нам обоим пришлось писать заявления на перераспределение и отправлять их в «главк», в Москву.

Вскоре Москва ответила – нас обоих перераспределяли в МСЧ № ХYZ, на Украину (в Украинскую ССР), где нам гарантировали обоюдное трудоустройство. С бумажкой ты уже не букашка, да и в целом Украина казалась нам тогда более предпочтительным местом, чем Средняя Азия, где уже начинались беспорядки на межнациональной почве.

Едва пришла эта бумага, как за ней пришла другая бумага, из другого ведомства. Это была повестка из военкомата, адресованная мне, которой я, zyablikov, призывался на срочную воинскую службу!!

Смертельно неприятный сюрприз меня не удивил, ибо в тот весенний призыв 1989 года Советская Армия жадно добирала в свои ряды весь человеческий материал, который могла. Аналогичные повестки уже пришли тогда всем моим коллегам и знакомым мужского пола и призывного возраста. Конечно, никто из них идти служить не собирался!

Кто-то звонил родителям, те звонили кому-то ещё, тот «кто-то» звонил ещё кому-то – кому-то… в результате серии неофициальных телефонных звонков между родными и знакомыми вопрос призыва – официальный вопрос Государственного значения – как-то снимался…

Кто-то доставал предусмотрительно заготовленные медицинские документы с диагнозами «сколиоз третьей степени» или «плоскостопие с артрозом плюсне- предплюсневых суставов».

У кого-то (у представителей коренного населения Узбекистана) обнаруживалось двое и более несовершеннолетних детей!

Так или иначе, но у всех моих ровесников находилась веская причина избежать службы в Армии и остаться при этом в ладах с законом.

У меня же такой причины не было. Здоровье, как назло, было крепким, отменным даже. Детей мы пока заводить не собирались, да и для освобождения от службы тех надо minimum двоих, а не одного. Да, я только что женился. Ещё даже «медовый месяц» толком не истёк, но и это не причина, с тоской понимал я – дадут пару недель для завершения месяца «ударными темпами», и добро пожаловать под знамёна! Этот аргумент даже рассматриваться не был должен.

Более или менее веской было письмо из «главка». По нему, работать мне оставался где-то месяц, ибо 1 августа 1989 года я должен был уже прибыть к новому месту работы, а мне ещё и отпуск полагался. Но и раньше 30 июня я не мог уволиться, ибо себе не принадлежал, а как «молодой специалист» был «распределяем», «дораспределяем» и «перераспределяем». Во за этот месяц меня 100 раз успеют призвать и уже отправят в Войска… можно подумать, что сроки, указанные в бумаге из 3-го ГУ МЗ СССР, имеют какой-то смысл или значение для этих бездушных людей в погонах и сапогах…

Эта песня «Наутилиуса Помпилиуса» раздавалась тогда изо всех окон, полностью распахнутых в тридцатиградусную среднеазиатскую жару…

Отчаявшись, я попытался получить платную юридическую консультацию. Как и в случае моих последующих платных юридических консультаций, деньги были потрачены совершенно напрасно. Юрист, унылый немолодой человек славянской внешности, в рубашке с короткими рукавами (напомню, был конец мая в местности между Бухарой и Самаркандом), но с галстуком, не смог мне сказать ничего утешительного.

– Всё в соответствии с нашей Конституцией, с Основным законом. Статья 31. Разве, что сейчас по новым правилам, служить Вам придётся не два года, а полтора… придётся служить… придется…

Жениться и сразу загреметь в Армию на 18 месяцев?? Прямо кино «Я шагаю по Москве», где 18-летний придурок, которого играет Евгений Стеблов, уходит в Армию женатым человеком.

Нет уж, дудки! Я твёрдо решил бороться за своё семейное счастье и не допустить призыва ни в коем случае. Выход был, я это чувствовал, только требовалось много расчёта и хладнокровия.

Можно было проигнорировать повестку, быстро уволиться, рассчитаться и уехать на Украину, а там меня ищи-свищи. Но, чтобы полностью уволиться и увезти с собой все необходимые бумаги, мне необходимо было явиться в военкомат и сняться там с воинского учёта. Без «снятого» военного билета меня нигде бы не трудоустроили и никуда не прописали.

Что там этот мужик говорил про Конституцию? Вот же придумали – никогда и никто не вспоминал какую-то конституцию, День которой был выходным, сперва 5 декабря, потом 7 октября, когда приняли новую, «брежневскую» в 1977 году, к 60-летию Советской власти. Все и так знали, что образование, здравоохранение и жильё у нас бесплатные, что имеем право на труд и на отдых. Конституцией размахивали только перед призывниками, перед мосиными, тюриными и темирхановыми.

Сейчас вот размахивают передо мной, zyablikovым!

Большая ошибка! Как бы zyablikov перед вашим носом Конституцией не помахал…

План созрел довольно быстро, и я не стал откладывать с его воплощением. Я вообще человек быстрых решений.

Было около 10 часов утра по местному времени.

Сперва я пошёл к главврачу (начальнику медсанчасти). Он давно уже присмотрел нового кандидата на моё место в хирургическом отделении, поэтому воспринял письмо из Москвы положительно. Я попросил его наложить на него резолюцию «не возражаю» и поспешил в профком.

Там я предъявил местному профбоссу эту бумагу и потребовал немедленно снять меня с очереди на получение квартиры. Советский Союз в этом отношении был устроен очень необычно – встать в очередь на квартиру было очень сложно, требовалась куча (или, как сейчас говорят, «пакет») самых разных документов… но не было ничего проще, чем выйти из этой очереди (как и впрочем, любой очереди), и никаких документов вообще не требовалось.

Со справкой «снят с квартирного учёта» и пакетом своих документов я через пять минут покинул профком. Теперь мой путь лежал в самое логово врага – в Горвоенкомат г. Н…– где, как офицер запаса, я состоял на воинском учёте, и куда непреклонно призывала меня повестка…

Я шёл туда пешком, и путь мой был буквально усыпан розами. Напомню, был конец мая 1989 года, и из окон справа звучало соло фальцетом:

А из окон слева дуэт теноров:

Военкомат представлял собою унылое серое здание на улице Низами. На входе в него стояли два стенда с кустарно нарисованными плакатами, на которых честные и постные лица под касками, пилотками и фуражками призывали «Защищать СССР – оплот мира» и «Быть всегда на страже завоеваний социализма».

Мне надо было на второй этаж, в комнату 22, где сидел капитан Кузембаев “Призыв офицеров запаса“. В рассказе "Спасение рядового Мосина" я упоминал капитана Кузембаева, который интересовался судьбой пистолетной пули, застрявшей в позвоночнике рядового. Возможно, это он и был.

Черноволосый капитан с безукоризненным пробором в густых коротких волосах с отливом сидел за столом и разгадывал кроссворд в последнем номере журнала "Огонёк". На передней странице была фотография какого-то оживлённого митинга на Дворцовой площади в Ленинграде с надписью "Земля- крестьянам! Фабрики- рабочим! Власть-Советам (на деле)!"

За ним на стене висел портрет М.С. Горбачёва с юношественно-вдохновенным лицом и значком ВС СССР, а ниже – какие-то графики.

При моём появлении капитан поднял голову и посмотрел на меня поверх журнала.

– Вот… явился по повестке… – объявил я.

Капитан тут же закрыл журнал и пружинисто вскочил со стула. Это был хорошо, молодцевато сложенный брюнет лет 32, с гладко выбритыми щеками, на которых лежал нежный румянец, прямым носом и чёрными, тщательно подстриженными усами – главным украшением лица, которое больше было ничем не примечательно: волевой уставной подбородок, твердая линия нижней губы и двольно бесцветные глаза, смотревшие всё время прямо, как дула спаренных пулемётов. Сверкающие сапоги слитно скрипнули при этом.

Капитан был очень похож на поручика Лукаша из бессмертного романа Гашека.

– Давайте повестку. Военный билет. И паспорт.

Кузембаев сел напротив меня (я остался стоять) и тщательно изучил сперва повестку, а потом и первый лист моего паспорта. Медленно поднял он свою красивую голову. Посмотрел на меня своими бесцветными глазами, как удав на бандерлога.

– Это – призыв, – отчеканил он, не сводя с меня взгляда.

Прозвучало сие так зловеще, что как бы я ни был морально готов к разговору, сердце моё мигом ухнуло в пятки, и с трудом проглотил огромный комок, внезапно образовавшийся в глотке. Я хотел ответить что да, я с этим и пришёл, но эффект от слов капитана не только оглушил, но и онемил меня. Поэтому я посмотрел на него, как бандерлог на удава.

– мы слышим тебя, Каа…

– В соответствии с 31-й статьёй Конституции СССР, – добавил Кузембаев, откуда-то вынул экземпляр Конституции СССР, полистал, нашёл нужную статью и сунул мне под нос. – Читайте!

– Да, я знаю… – наконец, вернулся ко мне дар членораздельной речи. – Я изучал… Готов последовать повестке… Конституции… и призваться в ряды Вооружённых Сил…

Капитан цепко следил за моим лицом, которое, я полагаю, в данный момент было бледным, если не смертельно бледным, поэтому смысл моих слов не сразу дошёл до него. По бесстрастному лицу Кузембаева скользнуло удивление. Этого он от меня явно не ожидал.

– Готовы служить? Полтора года?!

– Готов, товарищ капитан.

– zyablikov, это призыв – Вы отправляетесь в войска в соответствии с военно-учётной специальностью!!

– Я понимаю, товарищ капитан.

– Вас отправят далеко отсюда! – издевательски улыбнулся Кузембаев. – На точку! Куда-нибудь на Новую Землю. На остров Парамушир. Готовы? На полтора года! Или вы думаете, что в Подмосковье? Или в ГДР?!

– Наоборот, я и хочу на точку, – сердито ответил я. – Мир посмотреть, проявить себя, свои волевые качества.

– Так на полтора года же! – горестно воскликнул Кузембаев, поражаясь моему энтузиазму. – Это вам не увеселительная экскурсия какая-нибудь! Это самая настоящая служба! Кстати, не все с неё возвращаются вовремя… а некоторые так вообще не возвращаются…

– Разве полтора? А я думал-два… – ответил я, игнорировав его последние слова.

– Нет, с этого года полтора, – сердито ответил он, начиная рассматривать свои холёные, без заусениц, ногти. – Всё-таки, "нет", zyablikov?! Вы что, серьёзно готовы призваться и отслужить срочную?!

– Готов, товарищ капитан, – подтвердил я, не очень понимая, к чему клонит этот брюнет цвета хаки. – Почему это вас так удивляет, вот же повестка, всё официально! «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности, вам необходимо явиться… паспорт, военный билет» вот и комсомольский билет – всё у меня с собой!

Кузембаев заметно поскучнел и насупился. Кажется, он ожидал от меня чего-то другого – чего, я никак не мог понять. Какое-то время он зловеще листал мой военный билет, затем комсомольский.

– Почему у вас членские взносы с августа не уплачены?!

– По причине отсутствия в медсанчасти комсомольской организации, товарищ капитан!

– Как? Как это «отсутствие комсомольской организации?» По штату положена!

Я объяснил, что сразу же по приезду хотел встать на учёт в первичке, как член ВЛКСМ, но, к своему удивлению, не обнаружил во всей медсанчасти не только первичной организации, но и самого ВЛКСМ со всеми его шестью орденами…

– Непорядок, – суровел Кузембаев. – Партийная организация есть хоть?

– Не могу знать, товарищ капитан! В глаза, по крайней мере, нигде не бросилась…

– Без партийной организации никак нельзя, – покачал головой мой собеседник (в данном случае – командир). – Ничего, в войсках заплатите… там и зарплата повыше будет, особенно на «точке»… в войсках у нас сохраняется уставной порядок.

В последнем сомневаться не приходилось. За спиной капитана под портретом Горбачёва на стене висел стенд с какими-то самодельными таблицами и графиками, любовно начертанными чёрной и синей тушью. Над ним было написано огромными красными буквами: «ЭКРАН ПОКАЗАТЕЛЕЙ БОЕВИТОСТИ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ в\ч №…»

Обе кривые круто и неудержимо взмывали ввысь, как истребитель с вертикальным взлетом.

– А это что?

Кузембаев начал листать мой паспорт.

– Что за запись такая? «21 апреля 1989 года в ЗАГС гор. Н… Узбекской ССР зварегистрирован брак с гражданкой Двоекуровой Еленой Дмитриевной, 1965 года рождения». Вы что, zyablikov – только что женились, что ли?!

«Штирлиц, вы с ума сошли»… – примерно с таким выражением лица на меня сейчас смотрел Кузембаев. В безжизненных глазах его что-то загорелось – какое-то человеческое выражение, наконец.

– Женился, товарищ капитан. Месяц назад расписались.

– И… как же теперь? Вас же призывают…

– Ну как… призывайте, я готов.

– А… жена?

– Что «жена»? Если любит- дождётся жена, товарищ капитан.

С минуту мы с Кузембаевым смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Его взгляд сделался детски-любопытным. Он изо всех сил старался понять, что происходит – неужели я и вправду такой беспросветный идиот, или всё же прикидываюсь. Я отвечал ему не менее чистым, детским, непорочным взглядом – примерно таким, каким солдат Швейк смотрел на поручика Лукаша.

«Наверное, идиот», – решил капитан.

– Двоекурова… Двоекурова… – попытался вспомнить он. – В августе вставала у меня на учёт лейтенант медслужбы Двоекурова. Да, точно. Симпатичная девушка…

Я пожал плечами – мало, что ли, их тут ходит, симпатичных!

– Ну, и как она? – решился поинтересоваться Кузембаев.

– В смысле, товарищ капитан?

– Ну… – затруднился он… – вообще… в этом смысле, я имею в виду…

– Во всех смыслах нормальная, – с недовольством отозвался я.

– А, ну хорошо, рад за вас, – мигом повеселел он. – И как она тут без тебя-то будет…

«Такая гладкая», – мысленно дополнил я за него. Вот же сволочь какая, ему бы учётом офицеров запаса заниматься, а он, собака, девушек оценивает…

– Надо, чтобы ждал кто-то, – отрезал я.

Капитан хмыкнул себе в усы что-то нечленораздельное и перешёл, наконец, к делу. Поскольку я в его глазах выдержал проверку на «вшивость», или на что там была эта проверка, он без церемоний перешёл на «ты».

– Так… значит, садись сюда, – он усадил меня за стол. – Вот тебе анкеты, заполняй, ставь завтрашнее число везде. Вот краткая биография, напиши в произвольной форме, но кратко, без воды. Вот здесь и здесь заполнишь… нужны четыре фотографии 3Х4 и две 5Х6, это в личное дело…

Стол предо мной мигом оказался завален грудой самых разных бланков, таблиц и просто белых листов (формата А4, как сказали бы сейчас, но тогда такой лист назывался просто «писчий»). Оставив меня наедине с этими, требующими «заполнения», пустотами, капитан начал, скрипя сапогами, прохаживаться по кабинету за моей спиной, что-то насвистывая.

Конечно же, насвистывал Кузембаев совсем не это, (едва ли подозревая о существовании оперы Моцарта "Женитьба Фигаро"), но смысл насвистываемого был точно такой же.

– Товарищ капитан, а можно вопрос,– разглядывая анкеты, сказал я.

– Вопрос? Давай…

– Если я ухожу в Армию, моё рабочее место за мной сохранятся?

– Безусловно, сохряняется. Категорически. Закон охраняет, Конституция.

– А…а...

– Работа сохраняется. Жена – вот не знаю, zyablikov. Жена Законом не охраняется, так что тут всякое может случиться…

– Баба с возу – кобыле легче, товарищ капитан!

– А, ну-ну…

– Товарищ капитан, – снова спросил я, начав что-то писать в анкете. – А очередь на получение квартиры за мной тоже сохраняется?

– Что? Очередь на получение квартиры? Да всё за тобой сохраняется. Всё, что по Конституции положено, сохраняется, надёжнее, чем в швейцарском банке.

– Ой, точно, товарищ капитан?

– Если мне не веришь, то вот, закон прочти, – Кузембаев тут же откуда-то вынул какую-то казённую книжечку, открыл на нужной странице и стал мне подсовывать под нос. – Тут русским языком всё сказано! Пока ты там, служишь Родине, очередь идёт себе. Может, с Правительственными наградами вернёшься – сразу ключи и получишь! Главное – служи с полной отдачей, и о "гражданке" не беспокойся.

Казалось бы, вопрос решён, что ещё мне, собаке, надо?

– А… А что делать, тащкапитан, тем, кто уже снят с очереди на квартиру?

– Не понял…

– Ну, если стоял-стоял в очереди на квартиру, а потом раз! И сняли…

– Как «сняли»? – шагистика и насвистовка вдруг прекратилсь, как по команде «стой, раз-два!»

– Сняли меня уже с очереди, товарищ капитан… бумага из Москвы пришла…

Я предъявил опешившему Кузембаеву справку из профкома медсанчасти «на квартирном учёте не состоит» сегодняшним числом. Он взял её, поднёс к самым глазам, долго вчитывался, шевеля губами.

– Это ничего… – резво метнулся он к телефонному аппарату, – я сейчас позвоню в ваш профком, пусть срочно обратно ставят! У меня тут отправка в войска срывается. А они что делают?!

– Не выйдет, товарищ капитан, – остановил я его. – Меня сняли по распоряжению начальника медсанчасти…

Никакого, разумеется, «распоряжения начальника медсанчасти» не было, но, пока Кузембаев пребывал в растерянности, я быстренько подсунул ему письмо из Москвы, из главка, с резолюцией местного медбосса «не возражаю».

Капитан взял его, сел и читал очень долго и вдумчиво. Бумага была гражданская, и вникание в суть требовало от него очевидных усилий.

– Так что получается – вас обоих Москва забирает?

– Не забирает, товарищ капитан, а перераспределяет. 1 августа необходимо прибыть к новому месту работы.

– 1 августа? А сейчас у нас 22 мая! Пока они там тебя хватятся, ты уже вовсю служить у меня будешь!

Кузембаев довольно запальчиво объяснил мне примат Закона о всеобщей воинской обязанности над распоряжением 3-го Главного управления МЗ СССР – первое основано на Конституции СССР, тогда как второе на Конституции отнюдь СССР не основано.

– Как же «служить», тащкапитан, когда тут такое творится?

– Где «творится»?

– В тылу, тащкапитан. В тылу меня уже квартиры лишили!

– Я же сказал – позвоню-восстановят. В крайнем случае позвонит лично военком!

– Не восстановят, тащкапитан. Бумага из Москвы пришла, начальник резолюцию наложил. Пошло сразу и в кадры, и в бухгалтерию. Я там уже и не работаю больше, получается. Неоткуда вам меня призывать.

Кузембаев крепко задумался. До него начало доходить, что ситуация складывается непростая. Я решил помочь ходу его мыслительного процесса.

– Если я сейчас иду в Армию, тащкапитан, выполняя Конституцию СССР, то ведь по Конституции СССР граждане СССР имеют право на труд и на жилище. А оба эти права у меня оказываются нарушены – рабочего места у меня в настоящее время уже как бы нет, так же нет и жилища, поскольку я снят с квартрного учета. Получается, что выполняя одну статью Конституции, мы с вами нарушаем две другие статьи Конституции, тащкапитан.

– А куда тебя… вас с ней отправляют?

– На Украину, тащкапитан. В Херсонскую область… в медсанчасть АЭС. Давайте сделаем так: я отсюда уволюсь, приеду на Украину, устроюсь там на работу, встану снова в очередь на квартру – а вы меня в Армию с Украины и призовёте! А?

Красота моего плана, изложенного в совершенно искреннем порыве, вполне подействовала на капитана Кузембаева. Тень, упавшая на красивое лицо советского офицера, исчезла. Вместе с тем, оставалась полутень – получалось, что я вроде бы пришёл к нему призваться, причём, с рвением и энтузиазмом… бросая жену, эту симпатичную девочку… а вместо этого исчезаю как приписанное к его военкомату лицо… и симпатичная девочка, приписанная к его военкомату, исчезает вместе со мной…

"Швейк и поручик Лукаш молчали и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть; он словно хотел его загипнотизировать. Швейк, как всегда, отвечал поручику своим теплым, приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать: "Опять мы вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит, голубчик ты мой". Так как поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с трогательной нежностью: "Так скажи что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!"

Капитан молча встал, подошёл к конторке, где у него хранились учётные карточки. Отыскал мою и вернулся на место.

– Вы когда увольнетесь, какого числа? – перешёл он снова на «вы».

– 16-го июня. Иначе не успею отпуск отгулять.

Кузембаев написал в карточке «Убывает с 16.06.1989». Я физически ощущал, как хочется ему поставить «ё» после буквы «У». Но капитан продемонстрировал настоящую офицерскую выдержку. Раписался, поставил печать.

– Желаю удачи на новом месте работы, – сохранил он своё красивое и волевое лицо.

Большая жизнь zyablikova

"Занимаясь педиатрией, молодой врач быстро осознал, что толку от лечения маленьких пациентов будет куда больше, если родители введут доктора в курс своих семейных отношений. Педиатру Споку понадобилось знание психологического климата в семье, условий, в которых воспитываются дети, и даже условий, в которых воспитывались их родители."

_{"Коммерсант". "Подлинная история доктора Спока"}

Итак, я – zyablikov, и всегда самой большой моей проблемой оставалось уйти с приёма. Казалось бы, чего проще, сделал дело – гуляй смело… в смысле, закончил приём – иди домой с чувством выполненной клятвы Гиппократа! Но что значить "закончить приём"? Если время приёма закончилось, то ведь это совсем не значит, что и приём закончился, так как под дверью остались больные…

Впервые я столкнулся с этим в 1989 году. Я тогда только начал "большую жизнь" и сдуру по молодости согласился "перекрыть" приём детского хирурга, так как коллега ушёл в отпуск. Сам я тогда работал на 0.5 ставки травматолога в отделении, на 0.5 ставки травматолога взрослой поликлиники и до 0.5 ставки дежурств по экстренной хирургии. Поэтому ещё 0.5 ставки оказались для zyablikova той самой соломинкой, которая ломает хребет верблюду.

Мне сказали, что детский приём – ерунда, там на "полставочки" всего 16 больных надо "обслужить", ну, я ринулся обслуживать. Конечно, 16 больных я никогда не "обслуживал" за эти 3 часа. Город был, что называется, "молодой" – бывшая ударная комсомольская стройка. В нём "давали квартиры", и детей за время стройки комсомольцы успели наклепать, что называется, "дофига и больше". Делали это, прежде всего, ради квартиры – с двумя детьми светила трёхкомнатная, с тремя – четырёхкомнатная!!

– Как там мамки-папки? – каждый раз спрашивали меня опытные коллеги.

– Нормально, – пожимал я плечами, не понимая, что такого зловещего в этих "мамках-папках", фактически моих ровесниках. Молодые прекрасно понимали молодых, никаких проблем я ни с кем из моих пациентов (и их родителей) пока не испытывал.

Поэтому я принимал не меньше 20-25 детей, и не только принимал, но и успевал оказывать экстренную помощь детскому населению, так как дежурный хирург начинал работать в "приёмнике" только с 16.00. Как бы то ни было, я справлялся и вполне успевал перебежать с одних 0.5 на другие 0.5.

В какой-то из этих дней непосредственно перед Ноябрьскими я вдруг почувствовал, что не успеваю. Больные (вернее, дети с родителями) всё шли и шли, а шаткая стопка готовых к приёму амбулаторных карт всё не уменьшалась, так как то и дело приходила маланья из регистратуры и деловито подкладывала туда новые, как будто дровец в печку подбрасывала. Две мои медсестры не переставали возмущаться, но маланья только криво щерилась в ответ – вон, доктор у вас молодой, хваткий, из Москвы, пусть работает… а то ишь!

Я возмущаться считал ниже своего достоинства, и, будучи всецело поглощён своим занятием, не следил, сколько их там пришло-прошло. Как учил Виктор Суворов, "врагов не надо считать, их надо бить", что и стало моим девизом в первые 20 лет работы.

Но когда "скорая" привезла ребёнка 6 лет с рваной раной тыла стопы сантиметров в 8 длиной, я вдруг понял, что сегодня принять всех желающих у меня не получится! До конца приёма оставалось минут 10, а потом мне надо было бежать во взрослую… но в кабинете уже сидели трое или четверо, кого я уже начал принимать-перевязывать, noblesse oblige, этих-то не выгонишь на полприёме!

Я был после дежурства через дежурство (тоже кого-то "перекрывал"). Поэтому сделал самое глупое, что только может сделать практикующий врач – выглянул в коридор и объявил, что приём я заканчиваю! так как "ввиду массового поступления" не успеваю сегодня принять всех (впрочем, очередь видела "скорую", только что доставившую свежепострадавшего, и сама могла оценить степень моей заёbанности… поглощённости).

– Для тех, у кого срочно, идите в приёмный покой, там дежхирург с 16.00! У кого не срочно, приходите завтра! в смысле, после Праздников…

Что тут началось! Разумеется, никто и не подумал сделать так, как следовало из моей сортировки. Вся очередь детей и родителей, "мамок" и "папок" человек в 25 слитно загудела, поднялась с мест и ринулась за мной в кабинет, моментально блокировав меня там и лишив возможности работать.

Содом стоял такой же, как на тонущем "Титанике", только вместо спасательных шлюпок был я, zyablikov. И все, абсолютно все, аппелировали, восклицали, настаивали, требовали чтобы я их, точнее, их с их сраными детьми, немедленно, безотлагательно, безоговорочно принял, и точка!!!

– Это что за фокусы такие, мы тут два часа сидим уже!

– Как это так "закончил приём", когда мы здесь?!

– Ему домой пора, а дети-то почему должны страдать??

– Вот примете нас всех, тогда и можете приём заканчивать!!!

Причём, никто из этих детей не истекал кровью и не был ни в шоке, ни даже в состоянии средней тяжести, а военно-полевую обстановку в моём кабинете каждый мог видеть – несколько детей с родителями уже обсели мой стол, заваленный надписанными картами и незакрытыми больничными "по уходу", в перевязочной лежал маленький ребёнок с "открытой раной"… но всё это абсолютно не добавляло мне очков, я мог с таким же успехом сидеть и пить чай с медсёстрами.

"Часы работы" большими буквами были написаны на двери кабинета, но это, как говорится, "часы, только для белых, часы". А детский хирург к "белым" у нас не относился…

Никак не ожидав подобной реакции от своих ровесников, я поступил ещё глупее, начав объяснять свою ситуацию "мамкам" и "папкам" – что через 10… нет, уже через 8 минут я должен быть на следующей работе, на приёме во взрослой поликлинике, где меня ждут… а тут я принял всех, кого мог, и гораздо больше нормы… а сейчас пусть все выйдут и не мешают мне оказывать экстренную помощь!

– У кого срочно – идите в приёмный покой, там дежхирург вас осмотрит! А у кого не срочно, приходите после праздников!!!

– Доктор, но Вы же давали клятву Гиппократа! Вы же должны оказывать помощь! – укоризненно прозвучало от какой-то «мамки» с тихой белокурой 8-летней девочкой.

(Позднее выяснилось, что у девочки "вскочил прыщик" на предплечье, который благополучно саморазрешился без лечения.)

Ничто не действует на разъярённого быка сильнее, чем красная тряпка, а на медработника, в пылу оказания помощи прикреплённому населению, сильнее, чем "клятва Гиппократа"… а я тогда только два года, как выпустился из мединститута. Справедливости ради, скажу, что сперва скосил глаза на прыщик. Не помню, что именно я ей ответил, но, видимо, что-то очень грубое – типа "я никому ничего не должен" – заканчивался 4-й год Перестройки, вполне в духе времени – потому, что мамка немедленно воскликнула:

– Нет, вы посмотрите на него – такой молодой, а уже так отвечает!!

Тут я совершенно потерял контроль над собой. Как и все очень молодые врачи, я считал, что года интернатуры и года дежурантства в х.о. вполне достаточно, чтобы "понять службу", в смысле, разобраться в писанных и неписанных правилах советской медицины. Героически представляя своё будущее только у операционного стола, "в стационаре", поликлинику, тем паче детскую, я за "медицину"-то не считал!

Сказав, что вся очередь в едином порыве ринулась ко мне в кабинет, я покривил душой – ко мне в кабинет она ринулась не вся. Наиболее активная часть "мамок" не стала терять времени на зачитывание мне моих прав и обязанностей. Половина из них сразу отправилась к заведующей детской поликлиникой, а половина отправилась в регистратуру – звонить главврачу.

Какой же ящик Пандоры я тогда открыл! мне страшно до сих пор.

От немедленной физической расправы над сволочной "мамкой", попрекающей меня возрастом (мне только исполнилось 25) и «клятвой Гиппократа», меня спасла заведующая поликлиникой.

– Так. Доктор, во-первых, почему вы без шапочки?!

Дальше было "во-вторых", "в-третьих", в десятых. Накануне я смотрел в видеосалоне голивудский фильм ужасов "Кошмар на Улице вязов", и сейчас ощутил себя одним из жертв Фредди Крюгера. У завдетской поликлиникой тоже были длиннющие ногти и отталкивающая внешность.

– Я уже принял свою норму!

– Норма! Да какая "норма" может быть у хирурга, тем более, в детской поликлинике! А то вы не знали, на что шли! У вас у самого-то нормы нет, патология сплошная! Хорош врач, который хладнокровно убегает от своих больных!

– Я не на гулянку убегаю, между прочим – во взрослую поликлинику, где у меня ещё один приём!

– Ничего, подождут ваши взрослые! Не переломятся. Всё лучшее у нас – детям, zyablikiov! А вы – комсомолец, и должны проявлять особую сознательность…

Происходящее казалось каким-то нереальным – я был кругом неправ, должен был надеть шапочку, зашить рану и продолжить амбприём детского населения в штатном режиме! а потом, как молодой специалист, ещё и писать объяснительную по "возмутительному факту" на имя главврача.

А во "взрослую" заведующая, так и быть, позвонит, объяснит ситуацию.

До сих пор я страшно жалею, что тогда не окончательно сорвался – не сорвал с себя белый халат, не потоптал его ногами и не ушёл с приёма, из этой поликлиники, из больницы и из медицины вообще! Такого мне терпеть ещё ни разу не приходилось, да ещё и публично – вся очередь стала свидетелем моего безмерного унижения! Я ведь даже возразить ничего никому не смог нормально, только дерзил в ответ ломающимся мальчишеским голосом с пылающими щеками и слезами на глазах…

То-то радости было в очереди, когда через 15 минут меня вызвали в регистратуру – звонил главврач в нетерпении вылить на меня свой ушат помоев. Как молодой специалист, я тогда встал в профкоме в "очередь на квартиру", распределение которых нисколько не зависело от профкома, а только от главврача.

До сих пор я вспоминаю случившееся тогда по кускам, ибо целиком это слишком невыносимое воспоминание.

* * *

На взрослом приёме тоже существовала проблема своевременного ухода. Она не была столь острой, как тогда на детском. По графику, три дня я принимал до 11.00, и меня тогда "менял" коллега, не нарушая, так сказать, надежд и чаяний очереди. А вот два дня в неделю мой приём был с 17.00 до 20.00. Принимал я довольно быстро, принимал "норму", но народ всё пёрся и пёрся. Талонной системы тут отродясь не водилось, да и какие талоны могут быть к травматологу, который оказывает экстренную помощь в часы приёма? плюс хиротделение поликлиники тогда работало по "бригадному подряду" и я вынужден был принимать "чужих" и непрофильных.

Так что, как бы быстро я не принимал, в 19.55 под моей дверью всегда сидели minimum человек пять "первичных»" не экстренных. Какого хрена Я не мог никогда понять, почему они тут сидят и ждут, как ни в чём не бывало, когда через 5 минут не только истекает мой рабочий день, но и поликлиника закроется на замок. Но ждали! и твёрдо рассчитывали на то, что я их вот возьму и приму, совесть-то есть же у меня. Причём, не просто работяги сидели забитые, домохозяйки загнаные, а порой и люди "среднего класса", даже при должностях, с законченным высшим образованием…

Сначала я попробовал решительно отказать – всё, товарищи, мой приём закончен! да и не только мой приём закончен, а весь приём закончен – по всей поликлинике, одни мы тут остались на всех 8-ми этажах… и надо спешить, пока нас с вами тут не закрыли (тогда охраны нигде не было – поликлинику маланья просто запирала снаружи и уносила ключ домой, телефона у неё не было, страшный дефицит был домашний телефон).

– А что нам теперь делать прикажете? – язвительно спрашивали меня больные, убедившись, что совести у меня ни на грош.

– У кого срочно, идите в приёмный покой, там дежхирург. У кого не срочно, завтра приходите. Только не непосредственно перед закрытием поликлиники…

Такой вариант ухода не проканывал срабатывал. Я приходил домой, принимал душ, переодевался и садился ужинать. Тут же приезжала "скорая" с водителем из приёмника. Вся непринятая очередь после моих слов дружно пёрлась шла в приёмный покой и требовала её принять, так zyablikov велел. Дежхирург пожимал плечами и посылал за zyablikovым машину. В оказании экстренной помощи никто не нуждается – пущай приезжает и принимает!

Иногда советские люди настолько сильно возмущались тем, что я их не принял, что шли за мной, шли до самого моего подъезда, всю дорогу объясняя мне, что это неправильно, что врач давал клятву Гиппократа и так поступать не должен. Я не возражал советским людям – во-первых, сил уже не было, а во-вторых, ведь действительно, не должен.

Но, так или иначе, в 20.00 мне всегда удавалось уйти без того, чтобы на меня накатали жалобу.

Хуже было в 11.00, когда меня не менял коллега. В 11.00 я уходил на 0.5 ставки в стационар, там у меня были палаты и операции.

– Это куда же это вы, доктор? – непременно спрашивали меня. – Так вот берёте и уходите?

– Я не домой, я в отделение ухожу, на операцию! – отбривал я.

ОПЕРАЦИЯ! Но волшебное слово не срабатывало. Кто-то пожаловался главврачу, тот немедленно позвонил завтравмой и приказал не допускать zyablikova к операциям, пока он не примет всех больных.

Мои официально утверждённые часы работы и тут никого не волновали, равномерно, как и мои права человека и работника. Права непринятых мною больных были превыше всего.

"Молодой специалист"

Сегодня с дочкой пытались попасть на приём к участковому врачу-педиатру в детской поликлинике на ул.Советской 57. Приём больных детей по расписанию длится 2 часа. Мы пришли за 45 минут до окончания приёма. У кабинета много народу с детками. Заняли очередь, ждём. За 15 минут до окончания приёма выходит медсестра и объявляет, что врач примет ещё несколько человек, а остальные могут расходиться по домам. Оказывается, за час до времени окончания приёма она уже выходила, узнавала фамилию последнего в очереди и предупредила, чтобы больше очередь не занимали. Кстати, приём вела одна из заведующих отделением.

Обратились в стол справок. Оказалось, что и дежурного врача нет в поликлинике. К врачу можно попасть только в часы приёма, либо вызвать на дом, но так как у нас температуры нет, то данная услуга нам не положена.

По приходу домой позвонила в облздрав, где мне пояснили, что врач не имеет права отказать в приеме больному ребёнку, а так как мы пришли в часы приёма, даже несмотря на то, что большая очередь, нас обязаны были принять. В данной ситуации надо было обратиться к руководству поликлиники, которое обязано организовать приём пациентов.

_{с медфорума}

Итак, едва вступив в "большую жизнь", я тут же столкнулся с довольно серьёзной проблемой этой "большой жизни" – как уйти с приёма, когда по времени он закончился, но под дверью ещё сидят больные. Ибо сидели, сидели, сидели… как их не принимай!!! Причём, сидели под дверью больные не столько потому, что что-то срочное случилось. Или они были прям такими уж смертельно больными, что жить оставалось 24 часа и менее. Конечно, общедоступность советской медицины играла основную роль – идёшь ты с рынка в универмаг, проходишь мимо поликлиники, а колено уже две недели болит – дай, думаешь, зайду к травматологу, а не то снова жена пилить станет. Нет, тут ещё тут сильно играли факторы моих молодости, новизны (в городке все друг друга знали, как облупленных, а уж обоих местных травматологов и подавно) и, так сказать, моей "борзости", ибо я сразу заявил о себе как о какой-то "третьей силе". Во всяком случае, не отказывался, когда меня этой силой больные считали – врач я с дипломом или тварь дрожащая?! Вдобавок, я был вообще "не местный", а "откуда-то с Москвы".

Я же был пытлив, дотошен и вежлив, зациклен на стремлении самому всё понять, всё проанализировать и стать, в конце концов, не просто хорошим травматологом, а самым лучшим не только из существующих, но и всех теоретически возможных. Глубинка в этом смысле для молодого специалиста становилась просто Клондайком в его становлении, так как ни одна кафедра, никакое НИИ не даст тебе и 1\10 того, что ты зачерпнёшь в этих недрах. Я и черпал обеими руками. Мой чисто познавательный интерес к "данному случаю", от проявления которого я не мог удержаться, дебилы принимали за интерес к их собственной, трижды никчёмной, персоне. Все они уже знали, что при словах "доктор, у меня вот тут болит" я немедленно начну расшибаться в лепёшку – где болит? как болит? когда болит? давно болит? насколько сильно болит? когда не болит? от чего проходит? и т.д.

Натурально, пациенты повалили, как воды седого Днепра через плотину ДнепроГЭСа… причём, в основном, валили ко мне те, кто остался недоволен лечением обоих местных травматологических корифеев, или был вообще не согласен с их диагнозом. Много было и личных обид "на такое отношение", так как старшие товарищи, когда им сразу не "совали в карман", произносили задумчиво "надождать", откровенно саботируя интересы пациента и всячески хамя ему и родственникам. А наш советский человек "дать врачу" мог только "в морду"! Потом, "созрев", давали, конечно, хоть и с огромной неохотой, ставя себе это в невероятную заслугу и немедленно раструбливая на всех углах – да я этому дал аж 400 рублей! А тому 250! В смысле, вот я какой барин… Поэтому, идя на приём, все больные были уверены, что делают мне огромное одолжение, так как я был "ещё молодой"! Не в смысле – ходил по траве, босы ноги мочил… а в смысле, по-комсомольски относился к простому трудящемуся, профессионально, бескорыстно и "с душой".

Поэтому и сидели у меня под дверью "до упора", уверенные, что приму, приму как миленький и никуда я, …ь, не денусь. Разумеется, любая моя попытка "качнуть права" воспринималась больными крайне болезненно – как "ещё молодой", я никаких таких "прав" не мог иметь в "их" городе! Ишь, приехал тут!

"Тут" (впрочем, как и везде, где мне доводилось работать) царила местечковость, добавляющая свою щепоть жгучего перчика в и без того сборную солянку предельно мутных отношений "врач-больной".

Напоминаю, что, хоть я и получал раз в месяц 212 рублей 50 копеек (на 0.5+0.5 ставки, на которые был оформлен, без дежурств), я получал их стабильно – таков был "тариф на ставку" в медсанчастях бывшего 3-го ГУ МЗ СССР. Стабильно, в смысле, независимо от количества принятых, пролеченных, спасённых, выписанных, прооперированных больных, так как мне платили только за "часы". Поэтому принимать кого-то в своё личное время мне, несмотря на мои молодость, красоту и комсомольский билет, совсем не улыбалось. К тому же, личного времени у меня и не было – с одних 0.5 ставки я тут же перебегал на другие 0.5 ставки, и тратя своё время на одних пациентов, я отнимал его у других.

Выход, наконец, сыскался – я, дождавшись окончания приёма, мигал медсестре и уходил через гипсовую в "бытовку", в которой хранились (пылились) бумаги, костыли, шины, коробки с гипсовыми бинтами, ампулами с просроченным кетгутом и многое другое. В этой же бытовке мы снимали верхнюю одежду и переодевались. Из бытовки отдельная дверь выводила сразу на лестничную клетку, в стороне от очереди, и, если не ехать с 6-го этажа на лифте, а сыпануть вниз по ступенькам 25-летними ногами… а тут и вестибюль, и выход на улицу, на улицу, кого? угадайте с трёх раз конечно, Строителей! главную улицу нашего городка… то в считанные секунды я полностью исчезал… испарялся… аннигилировал… из пределов данного лечебно-профилактического учреждения!

Так что очередь ничего не подозревала, пока "следующий" не входил в кабинет со "Здравствуйте, доктор!!! у меня вот тут болит" и огорчался до невозможности, вдруг увидев мой пустующий стул и утомлённую медсестру, бесстрастно информирующую его о том, что

– Доктор уже ушёл.

– Как "ушёл"?!

– Приём закончил и ушёл.

– Как "закончил"?! А я к нему три часа сижу! И ещё там четверо, за мной…

Врал, конечно, как сивый мерин. Полчаса назад под дверью вообще никого не было, а у этого ещё пивная пена с усов не успела обсохнуть (рядом с поликлиникой располагался "гадючник", или, по новому, "сосок"). Но уличать больных было не только бесполезным, но и опасным занятием. Поэтому "очковая" Надежда (это была серьёзная, воспитанная, принципиальная девушка в очках) ничего на это не отвечала. Услышав, как хлопнула за мной дверь бытовки, она просто вставала из-за стола, включала в кабинете ультрафиолетовую лампу и принималась сортировать и мыть инструменты в перевязочной. Огорчённому до невозможности оставалось только понурить голову и выйти вон, огорчив до невозможности "ещё четверых"… или уже пятерых, так как подходили непрерывно…

Конечно, первый импульс среди этой группы посланных на… ой, непринятых мною больных был чисто охотничий – немедленно настичь бегущего, забыв про свои болячки… все мы подвержены азарту, а насидевшиеся в очереди пациенты, настроившиеся на приём именно сегодня, тем более. Но, поскольку никто не видел меня убегающим – я просто исчез с глаз, как хоббит – то в каком направлении повести погоню, никто не знал. Это обескураживало. Можно было "пойти к заведующему", но это надо ходить, ещё сидеть, ещё ждать, ругаться, и чего в итоге достичь? Как ни крути, а часы приёма действительно истекли, и нет никакого законного основания для того, что заведующий меня как-то вернул туда и заставил допринять огорчённых до невозможности претендентов!