Читать онлайн Восхождение на Качкар бесплатно

Северо-восточная часть Турции на географической карте Генерального штаба министерства обороны США. 1943.

Звёздочкой мы отметили гору Качкар, находящуюся почти на пересечении 41° сев. широты и 41° вост. долготы

Вид на Лазистанский хребет и Качкар. 1917. Панорама из фотографий И. Зданевича

Стоянка. Экспедиция Витторио Селлы на Кавказ. Ок. 1890. Фото В. Селлы

Предисловие

Повествование о подъёме на вершину горы Качкар, которое мы предлагаем читателю, – материал для литературного творчества Ильи Зданевича в значительной мере отправной. В нём впервые появляются мотивы, которые будут развиты в его последующих сочинениях. Впервые здесь слышится и голос самого Зданевича – человека, с вниманием и интересом наблюдающего за бытом высокогорных деревушек, испытывающего счастье от созерцания выразительных лиц, встреченных им в этих великолепных местах. Писатель любил общество горных людей и их тихую причудливость, любил вслушиваться в их мудрые и порою нелепые размышления, и его не покидало ощущение, что именно здесь сохранились начала всего удела человеческого. Этот небольшой, скрупулёзный, иногда довольно сухой рассказ содержит поэтическую силу, исходящую из глубин жизни. В нём воедино слиты художественные описания образов природы, персонажей и ситуаций, точные данные, обычно используемые в научной литературе или в журналистике, а также разнообразные отсылки к необычному историческому контексту 1917 года; в нём чувствуется и оттенок разочарования и меланхолии, характерный для произведений Зданевича «турецкого вдохновения». И весь этот колорит сочетается с энергией спортивного подвига.

Ещё до составления записей о Качкаре, в 1916–1917 годах, Зданевич опубликовал несколько текстов, посвящённых горным восхождениям, в научной периодике. Самый объёмный из них – «Две попытки восхождения на вершину Тбилисис-цвери (4 419 м) в группе Уилпаты» – вышел сначала в № 177 за 1916 год тифлисской ежедневной газеты «Кавказ» (6 августа) и затем был переиздан с некоторыми изменениями в томе XXV (№ 2–3) за 1917 год «Извес т ий Кавказского отдела Русского географического общества»1. Казалось бы, удивительно встретить имя Ильи Зданевича среди авторов «Известий», чья академическая серьёзность столь далека от высказываний, уже тогда сделавших его примером бескомпромиссного футуриста. Заметим, однако, что в каждый момент своей жизни и на каждом этапе работы Зданевич стремился внести свой вклад в ту или иную научную деятельность. Например, в период с 1948 по 1968 год он участвовал в шести съездах византинистов и получил признание научного сообщества, хотя и не имел отношения ни к одному академическому заведению. Такая же научная эрудиция была свойственна всему его творчеству, в особенности когда он готовил свои непо дражаемые книжные издания с иллюстрациями известных мастеров. Она давала ему возможности для точного исторического и текстологического исследования старинных авторов, – таких, например, как Адриан де Монлюк, – чьи забытые произведения он раскопал в библиотеках.

«Извести я Кавказского отдела Императорского Русского географического общества» выходили в Тифлисе с 1872 года2. В них публиковались труды не только по географии, но и по минералогии, ботанике, зоологии, а также этнографические и антропологические наблюдения. На самом деле всё, что мы знаем об универсальности вкусов и об интеллектуальных интересах Ильи Зданевича, даёт нам возможность предположить, что молодой человек жадно читал номера этого журнала. К тому же в научных кругах Тифлиса Зданевичей, безусловно, знали и ценили. Эта семья была частью местной интеллигенции, и Михаил Андреевич, отец, учитель французского языка в мужской гимназии города, был натуралистом-любителем. А тот факт, что Илья Зданевич был одним из первооткрывателей народного художника Нико Пиросманашвили и организатором дебютной выставки его работ, представляет Илью как защитника и ревнителя национальной культуры.

В том же номере «Известий» упоминается, что Зданевич прочитал в помещении Общества доклад, посвящённый его подъёму на Тбилисис-цвери, с диапозитивами. Уже в томе XXIV «Известий» (№ 2) за 1916 год в разделе мелкой информации появилось объявление об издании статьи в «Кавказе»3. Этот текст, написанный, вероятно, самим Зданевичем, сообщает нам, что Илья был членом Кавказского отдела Императорского Русского географического общества4.

Михаил Андреевич Зданевич.

Тифлис. Ок. 1890

В самом деле, его первые экспедиции в горы привлекли к нему внимание тифлисских кавказоведов, его таланты исследователя и альпиниста были признаны в академических кругах. Кстати, фамилию Зданевича читатель «Известий» уже встречал на страницах журнала. В том же 1916 году, несколькими месяцами ранее, там появилась заметка о том, что «…в августе 1915 г. М.А. Зданевич и И.М. Зданевич совершили путешествие по Зап. Кавказу»5. Целью этого длинного (более 500 км) пешего перехода по горам между Кисловодском и Сенаки была ловля и описание новых видов бабочек, что вполне вмещалось в рамки исследований, о которых шла речь в журнале. Эта небольшая заметка, написанная также самим Зданевичем, демонстрирует, что и Илья Михайлович, и его отец Михаил Андреевич обладали приличными знаниями по лепидоптерии.

Задача похода в горы группы Уилпаты отличается от цели поездки 1915 года. Речь идёт уже не о сборе бабочек, а об уточнении рельефа местности и закреплении топонимики труднодоступных вершин в центральной части Большого Кавказа. Гора Уилпата расположена в отдалённом регионе, на стыке грузинских и осетинских поселений, рядом с Военно-Осетинской дорогой, соединяющей через Мамисонский перевал южные и северные склоны Большого Кавказа. Это труднодоступный край отдалённых сёл и дикой природы, сохраняющий в грузинской культуре ореол почти мифологической тайны и очаровывающий географов, историков, этнологов и лингвистов. Ещё мало кто из альпинистов отваживался туда отправиться, описания гор и карты были несовершенны, иногда ошибочны. Заметно, что Зданевич владеет обширной библиографией, включающей в себя все данные, которые в то время можно было иметь в своём распоряжении. Прочитав их, как бы смоделировав себя из опытов знаменитых предшественников, молодой автор приобрёл метод и словарь, позволившие ему подготавливать материалы подобного рода.

Экспедиция Морица фон Деши на Кавказ. Ледник Азау, Баксанская долина. 1885. Фото М. фон Деши

В частности, он взял за образец статью местного учёного, отца грузинского альпинизма Г.М. Кавтарадзе, опубликованную в том же «Кавказе» в 1891 году. Это неудивительно: Зданевич имел своей целью проверить наблюдения Кавтарадзе, которые долго подвергались сомнению, – по той причине, что они не подтвердили результатов первого исследователя региона известного венгра М. фон Деши. К тому же молодой альпинист подозревает ещё одну возможную ошибку и у Деши, и у немецкого альпиниста Мерцбахера, которые дали осетинское название горам, возвышающимся над населённой грузинами Рачинской областью. Кавтарадзе не являлся ни географом с университетским образованием, ни настоящим альпинистом. Он был военным топографом и долгое время служил в армии, а завершил свою карьеру в качестве профессора Тифлисского университета. Кавтарадзе воспитал многих молодых учёных, увлечённых Кавказом, но, в отличие от Деши или Мерцбахера, международной известностью не пользовался. Очень любопытно увидеть у молодого Ильи ту черту характера, с которой мы часто сталкиваемся в будущем Ильязде, – выступать поборником справедливости. С подобной же целью, ради защиты памяти непонятого в своё время учёного, он в 1965 году сделает книги об астрономе Эрнсте Вильгельме Леберехте Темпеле – «Искусство наблюдения Вильгельма Темпеля» и «65 Максимилиана, или Незаконное занятие астрономией».

Экспедиция в Тао-Кларджети. В правой машине на заднем сиденье справа – Эквтиме Такаишвили. 1917

Ещё одна заметка, добавленная в конце того же номера, сообщает читателю «Известий» о поездке по Понтийскому хребту, совершённой Зданевичем в период его участия в исследовательской археологической экспедиции по территориям бывшего грузинского феодального государства Тао-Кларджети, расположенного в турецких регионах, захваченных российской армией во время Первой мировой войны. Эта короткая анонимная статья, до сих пор не упомянутая ни в одном библиографическом очерке творчества Зданевича, была написана самим Ильёй6. Суммируя то, что для читателя издания было самым важным в этом путешествии, автор почти не упоминает его археологической части, а обращает внимание на своё восхождение на гору Качкар, самую высокую точку Понтийской цепи, а также на описание встреченного им ландшафта. Целью изучения Качкарского массива была проверка существования вечного льда на Понтийском хребте, присутствие которого Зданевич действительно обнаружит. Он указывает маршрут, по которому двигался в обратном направлении, и отмечает, что грузинский язык, распространённый когда-то в этих регионах, частично сохранился в одном из ущелий. Но для нас, пожалуй, более значительно то, что он описывает соседнюю с Качкаром вершину, не значащуюся ни на одной карте, и даёт ей впервые – именно здесь – имя своего друга художника Михаила Ле-Дантю7. Как раз к этой поездке относится публикуемый нами очерк «Восхождение на Качкар».

Экспедиция в Тао-Кларджети. В центре – Илья Зданевич (на лошади) и Ладо Гудиашвили (стоит), справа на белой лошади, в шляпе – Эквтиме Такаишвили. 1917

Илья Зданевич (внизу) и Ладо Гудиашвили.

Ошский собор. 1917

Сама тема восхождения на гору Качкар хорошо известна читателям прозаических произведений Зданевича – краткая история путешествия на северо-восток Турции составляет основное содержание первого письма из мемуарного повествования «Письма Моргану Филипсу Прайсу», сочинённого в 1929 году, и ещё раз она была изложена в первой главе автобиографического романа «Философия», написанного в 1930 году8.

Экспедиция по захваченным российской армией турецким территориям состоялась в августе-сентябре 1917 года под руководством известного грузинского историка и археолога Эквтиме Такаишвили9. Вместе с Такаишвили в ней приняло участие несколько талантливых молодых художников и интеллектуалов Тифлиса. Кроме И. Зданевича в группу вошли художники Ладо Гудиашвили, Дмитрий Шеварднадзе, Михаил Чиаурели, а также архитектор Анатолий Кальгин10. Роль Зданевича состояла в подготовке планов находящихся на этой территории древних грузинских церквей. Он измерил здания и снял планы соборов Ошки, Хахули, Ишхани, базилик Дорткилисе и Пархали и некоторых других менее значительных церковных сооружений11. Молодой человек умел ходить по горам и жить в сложных условиях, он научился пользоваться теодолитом и угловым транспортиром для измерения высоты недоступных зданий, освоил искусство снятия планов с помощью логарифмических весов. В «Письмах Моргану Филипсу Прайсу» Зданевич рассказывает о нескольких этапах этого путешествия, непосредственно предшествующих его восхождению на Качкар. От руин Ишхани Зданевич и Шеварднадзе продолжат путь вдвоём, тогда как остальные члены группы отправятся в Тифлис. Они пойдут через покрытые лесом горы, столкнувшись поначалу с руинами Дорткилисской базилики, а затем доберутся до Пархалской базилики, следуя руслами рек. В Пархали Зданевич испытает момент сильной тоски. Группа русских солдат, встреченная им на пути, отдаст ему старый номер газеты, откуда он узнает о смерти своего друга художника Михаила Ле-Дантю, упавшего с поезда во время возвращения с фронта. После нескольких дней душевных страданий он завершит измерения храма и примет решение совершить в одиночку, с помощью проводника, подъём на гору Качкар, находящуюся примерно в двадцати пяти километрах от Пархали. Об этом пути из Пархали на вершину горы Качкар и обратно повествуется в публикуемом очерке.

Эквтиме Такаишвили на фоне восточного фасада Ошского храма. 1917.

Фото из книги Э. Такаишвили «Археологическая экспедиция 1917-го года в южные провинции Грузии» (Тбилиси, 1952)

В «Письмах Моргану Филипсу Прайсу» много написано об историко-политической обстановке 1917 года, а также о том, что после тяжёлого душевного состояния в Пархали поход на Качкар имел катарсическое воздействие: «Опять возвышалась рожа забвенной было и ненавистной России. С какой яростью я узнавал её! <…> Заблуждение кончилось. За развалинами, логарифмами, за созвездиями незаметно прошло время, в течение коего я надеялся совершить столько дел и ничего не успел»12. Этот контекст упоминается и в рассказе о восхождении на Качкар. Целая его главка посвящена политическим дискуссиям с жителями небольшой деревни Меретет у подножия горы. В этом регионе, где границы менялись несколько раз, где малые народы оказываются разорванными между империями и религиями, политика неотделима от национальных вопросов. Вопрос о малых народах, попавших в ловушку во время войны между империями, занимал Зданевича с начала войны, когда русским войскам очень быстро удалось завоевать треть Анатолии.

Здесь мы должны ненадолго вернуться назад и взглянуть на деятельность Зданевича в период с 1915 по 1917 год. С 1915 года и на протяжении 1916-го он опубликовал в издававшейся в Тифлисе газете «Закавказская речь» несколько писем в знак протеста против политики переселения народов и в защиту турецких военнопленных, гражданского населения оккупированных областей, а также народности лазы, населяющей южное побережье Чёрного моря. Самое длинное и подробное его письмо под заголовком «Лазы и переселенческий вопрос» вышло в этой газете 8 мая 1915 года (№ 89). В нём он ответил на протесты консервативного «Нового времени» после его же письма, выпущенного 10 марта в петроградской «Речи» (№ 67), где он настаивал на том, что после будущей победы над турками России необходимо содействовать возвращению переселившихся в западную Турцию лазов на их исконные земли. Соображения его оппонентов-реакционеров были таковы: ведь эти лазы – дикие азиаты-мусульмане, пускай они останутся в Турции. Зданевич заступается за лазов, но его письмо идёт дальше. Опираясь на исторические примеры, он показывает недальновидность самой переселенческой политики и провозглашает в качестве абсолютного принципа защиту гражданского населения и отказ от переселений. Весной 1916 года, прибыв вместе с английским журналистом и будущим политическим деятелем Морганом Филипсом Прайсом13 в только что захваченный русскими войсками Трапезунд, он продолжил отстаивать свою позицию в нескольких письмах с фронта, опубликованных уже не в Тифлисе, а в петроградской «Речи». 8 июня 1916 года в британском ежедневнике “Manchester Guardian” появляется манифест, подписанный Прайсом и Зданевичем, где раскрывается невыносимое положение мусульманских беженцев, мирных турок и лазов, на которое их обрекли военные действия русской армии и пассивность международной общественности по этому вопросу14.

Общий вид с востока на базилику Отхта-эклесиа (Дорт-Килис) и малую церковь. 1917. Фото И. Зданевича

Михаил Чиаурели. Шарж на Зданевича.

Бумага, карандаш, акварель. 1917

Его сотрудничество с газетами Конституционно-демократической партии даёт представление о его тогдашней политической ориентации. Но следует отметить, что в «Закавказской речи» выступали, хотя и не показывая явно свои убеждения, не только местные сторонники партии кадетов, но также и грузинские сепаратисты. Сам Зданевич в «Письмах Моргану Филипсу Прайсу» упоминает о своей тогдашней близости к тем, кто стремился к большей автономии Грузии, даже к её суверенитету. Эта близость объясняется прежде всего общей ненавистью к российской «тюрьме народов»: «Мы мечтали теперь о распаде её на сотню республик, и что преображение самой России в скромное государство с выходом в Ледовитый океан сможет нас, наконец, примирить с нею»15. В этот контекст, вероятно, и нужно поместить как попытки восхождения на Тбилисис-цвери, так и участие в экспедиции профессора Такаишвили. Топонимическая работа Зданевича в районе горы Уилпата имела, скорее всего, не только научное, но и политическое значение. С одной стороны, немаловажно отметить, что это исследование ведётся во время Первой мировой войны, и что двое учёных, чьи мнения Илья Зданевич намерен опровергнуть, – это венгр (Деши) и немец (Мерцбахер). С другой стороны, существенно то, что работа Зданевича была ориентирована на возвращение грузинских имён вершинам, до сих пор известным в литературе под своими осетинскими именами. А экспедиция Такаишвили проходила при таких политических обстоятельствах, когда уже не было русской монархии, когда очевидной стала полная дезинтеграция государственных органов, когда можно было предвидеть, что различным окраинам бывшей империи придётся уже практически столкнуться с вопросом о независимости. Такаишвили сам был сторонником суверенитета Грузии: вскоре он начнёт играть значимую роль в её новой организационной структуре – 26 мая 1918 года он подпишет Декларацию независимости Грузии, а затем будет избран на должность заместителя председателя в Учредительном собрании Грузинской Демократической Республики. Таким образом, у экспедиции Такаишвили помимо чисто научных интересов была и политическая цель: обнаружить реальные следы грузинской культуры на землях, которые были турецкими на протяжении нескольких веков, для того чтобы в том весьма вероятном случае, когда эти территории станут объектом переговоров об их аннексии будущей независимой Грузией, опираться на конкретные доказательства. Всё это путешествие проходило не без восторженного романтизма: «…мы воображали, что едем перестраивать историю, что судьба Чороха зависит от нас, наша поездка будет началом возрождения заброшенных с XII века стран…»16

Морган Филипс Прайс. Кавказ. 1916

Семья лазов. 1910-е

Неудивительно, что в тексте о Качкаре важное место уделено антропологическим, этнографическим и лингвистическим соображениям. Это те научные дисциплины, которыми Зданевич был очарован, и переплетение различных языковых систем, присутствие армянских или грузинских лингвистических субстратов, особенно ощутимых в топографии, могли только восхитить молодого человека. В нашем издании представлено ещё несколько интересных документов, относящихся к экспедиции 1917 года: проект маршрута экспедиции с указанием наиболее важных этапов в исследуемых регионах на протяжении 780 вёрст от Тифлиса; программа работ, где прежде всего выделены вопросы географические, а также антропологические и этнографические, свидетельствующая, что археологические исследования, по крайней мере, для Зданевича, были не единственной целью этого путешествия; наконец, оглавление книги, посвящённой материалам тифлисской экспедиции, объёмную часть которой также планировалось посвятить этнографии17. Хотя этот книжный замысел так и не увидел свет, он смог послужить основой для сбора материалов различными членами группы Такаишвили.

Приглашение Такаишвили участвовать в экспедиции Зданевич получил в Петрограде в мае 1917 года. Он там был и в феврале, когда началась революция, принимал участие в демонстрациях. После падения монархии, в период с 10 по 15 марта (ст. ст.), он как представитель самого левого фланга футуризма участвовал в заседаниях Союза деятелей искусств всех отраслей, где обсуждалась возможность создания Министерства искусств. Будучи настроен к этой идее враждебно и ратуя за полную свободу искусства, Зданевич играл активную роль в организационных дебатах Союза. Он являлся сторонником наиболее демократичной позиции, отрицающей любые формы государственного контроля над творческими работниками, и выступал за то, чтобы решения Союза принимались на основе всеобщего участия и полного равенства, без каких-либо ограничений. Он требовал, чтобы Союз не забывал о многочисленных провинциальных коллективах, о молодых художниках, не имеющих опыта и заслуг, а также о тех, кто вынужден сидеть в окопах. Поэт призывал к созыву учредительного собрания творческих работников искусства, настаивая на полной автономии художественной деятельности и учреждении подлинного художественного подданства, должного стать заменой всякого другого гражданства в документах художников18. Вся эта программа самоуправления была отвергнута, а самого Зданевича в комитет Союза не пустили. Так что приглашение Такаишвили, дошедшее до него лишь через несколько дней после того, как министр иностранных дел Временного правительства П. Милюков пообещал союзникам продолжение войны и аннексии новых территорий, оказалось для него, скорее всего, удачным выходом из этой душной атмосферы.

Материалы экспедиции И. Зданевича в южную Грузию.

Авторская рукопись

Форзац тетради И. Зданевича с XII главой задуманной им книги «Западный Гюрджистан».

Авторская рукопись

Участвуя в экспедиции по северо-восточной Турции, Зданевич, как нам представляется, решил исследовать население этих территорий с целью защитить их жителей – лазов, бывших грузин, называющихся греками, мусульманских армян, турок… – от переселения и всяческого насилия, в том числе и от будущей грузинской власти. Вскоре после его возвращения в Тифлис политическая ситуация резко переменилась. В Петрограде к власти пришли большевики, и Закавказье провозгласило независимость. Вскоре в Тифлис стали приезжать художники, музыканты, поэты, там оказались Алексей Кручёных и Игорь Терентьев, вместе с которыми под маркой «41°» он написал новую, блестящую страницу своего творчества.

И всё же в сентябре 1918-го, через год после экспедиции, Зданевич нашёл время записать рассказ о своём восхождении на Качкар. Текст должен был представлять собой двенадцатую главу задуманной им книги «Западный Гюрджистан. Итоги и дни путешествия И.М. Зданевича в 1917 году», но остальные части этого проекта так никогда и не были подготовлены, так же как и подглавка, посвящённая истории исследований о Качкаре. Кажется, у него уже не было охоты писать научную работу, и поэтическое содержание путешествия стало постепенно изменять значение этого приключения для самого автора. Зданевич подробно рассказывает о путешествии, указывая все географические детали, позволяющие следить за движением на местности, он отмечает, с какими людьми встречается, их физические и языковые характеристики, их историю и обычаи, а также предметы, одежду и среду обитания. Это точный отчёт, написанный на профессионально-техническом языке, основанный на научных знаниях в области географии, лингвистики, антропологии, и соединение этих различных сфер на фоне описания удивительной природы и необычного образа жизни даёт неожиданное ощущение вхождения в мир огромной поэтической силы. Рассказ о Качкаре становится оригинальным сырьём для историй, написанных Зданевичем позднее, во второй половине двадцатых годов, то есть через десятилетие после самого восхождения и при совершенно других обстоятельствах – в Париже, уже в семейной обстановке и в ситуации ежедневной довольно нудной работы директором одной из фабрик Коко Шанель. Эта сила ощутима уже в «Письмах Моргану Филипсу Прайсу» и в «Философии», но во всю мощь она разовьётся в романе «Восхищение». Там, гора – главный герой повествования. А многие элементы того, что Зданевич наблюдал во время различных горных путешествий, присутствуют в романе в едва переработанном виде19. Об этом влиянии своего опыта восхождений Зданевич рассказал в письме, написанном в 1928 году в издательство «Федерация» в ответ на критику своей книги: «Я переработал в моём романе впечатления, собранные мной в течение долгих путешествий по родному мне Кавказу. Я живал с пастухами на границе льдов, восходил на девственные вершины, бродил месяцами из села в село, встречался с разбойниками, охотился, десятки раз плавал вдоль берегов и дружил с рыбаками. На пастбищах и в деревнях я часто просиживал ночи, слушая рассказы, легенды или расспрашивая о нравах и быте»20.

Зданевичу удавалось совершать многодневные походы по горам вплоть до преклонного возраста. Уже в эмиграции, в двадцатые и тридцатые годы, писатель неоднократно совершал путешествия по Альпам. В его архиве, в частности, можно обнаружить рукопись неоконченного труда на французском языке «Прогулки и восхождения летом 1923 года и весной 1924 года в департаменте Верхняя Савойя». В сентябре-октябре 1934 года он совершил длительное, более чем 500-километровое путешествие пешком из Франции в Испанию, передвигаясь по Пиренеям в поисках старинных церквей в форме ротонды. Спустившись в Барселону, Зданевич остановился там на длительное время, чтобы снять план баптистерия в Террасе21, а затем продолжил путь через Барселону и Тарагону до города Морелла. О своём путешествии по Пиренеям он написал повествование «Путь в Таррасу», а также сделал описания встреченных им в дороге церквей, в архитектуре которых он обнаружил восточное происхождение, родство с древнегрузинскими храмами22. В пятидесятые и шестидесятые годы он часто пересекал пешком предгорья Альп между деревней Триганс в Верхнем Провансе, где купил себе домик, и Экс-ан-Провансом, где у него было несколько друзей, странствуя по местам, напоминающим ему о родной Грузии.

Илья Зданевич во Французских Альпах. 1939

Практика длинных горных поездок, укоренившаяся в семье Зданевичей и бывшая предметом увлечения Ильи ещё в подростковом и даже в детском возрасте, перекликалась с эстетическими высказываниями философских или художественных школ, для которых гора имела высокий символический смысл. Если любовь к горам, несомненно, находит своё начало в его юности, то встреча с ницшеанством поначалу, скорее всего, через призму символизма, придаст этой страсти теоретическое содержание. Неизвестно, читал ли молодой Илья произведения Ницше, весьма популярного среди русской молодёжи начала XX века благодаря переводам Ю.М. Антоновского. Однако такое предположение вполне вероятно. У Ницше, особенно в его самом известном произведении того времени «Так говорил Заратустра», гора – это больше, чем пространство, «…где негодяй и святой становятся более или менее похожими существами», это сама свобода, равенство и братство, а опьянение от восхождения приближает человека к космосу, заставляя его противостоять в одиночестве, лицом к лицу, пылающему солнцу или ледяным просторам Млечного Пути. Не зря поэт Колау Чернявский, которому Зданевич послал копию машинописи своего романа «Восхищение», упоминает дух Заратустры в письме, когда комментирует роман23. Французский философ Гастон Башляр пишет, что «Ницше терпеливо муштровал свою волю к власти долгими походами в горы, жизнью на вершинах, открытых семи ветрам. На вершинах же он возлюбил “суровое божество дикой скалы”. Мысль на ветру, саму ходьбу он превратил в битву. Лучше сказать, ходьба и есть его битва. Именно она придает Заратустре энергичную ритмичность. Говорит Заратустра, не сидя на месте, и не уподобляется перипатетикам, которые разговаривали, прогуливаясь. Учение своё он возвещает, энергично шагая. Он бросает его четырём небесным ветрам»24.

Экспедиция Витторио Селлы на Кавказ. Ок. 1890.

Фото В. Селлы

То, что Башляр пишет про рождение философии у Ницше, можно повторить и применительно к рождению поэзии у Ильязда. Анали зируя произведения Зданевича гимназического периода, Гали на Мару шина раскрыла весь «космизм» ранних стихотворений Ильи и показала, как символисты первого поколения Брюсов, Бальмонт, Сологуб, модные в его молодые годы, были вдохновителями того мистического отношения к природе, которое присутствует во всех его ранних стихах, и в частности, в солнечном мифе и в постоянно упоминаемом культе Солнца25. В исследовании говорится о его «страстном желании слиться со всей вселенной», восходящем к Бальмонту, а через него – к Ницше… Отметим, что именно горные пейзажи – скалы, поднимающиеся навстречу солнцу, горные потоки, ущелья, а также морские пространства, обнаруживаемые с вершин гор, – часто служат фоном для этих стихотворений, сочинённых, если верить довольно таинственным подписям, которыми они заканчиваются, среди самой природы. А неизданный Зданевичем сборник стихов 1906–1913 годов «Икар», полностью посвящённый гордому восхождению человека на Солнце, открывается стихотворением «Умирающий сокол», где мы находим скалы, ущелья и бездны.

Восхождение на горы – это возвышение из мира людей в мир богов, из мира смертных в вечность. Заглавие этого рукописного сборника дано в честь человека, который хотел оставить свое земное состояние и соперничал с Солнцем. Впоследствии, в 1914–1915 годах, реминисценция Икара встретится и в близком к мотиву альпиниста мотиве авиатора. Так происходит в стихотворении «гарОланд» и в стихах о Жюле Ведрине. Но этот вариант поэтики восходящего движения – механистический, технологический, новейший, находящийся более всего во вкусе итальянского футуризма, – останется в творчестве Зданевича изолированным.

Взбираться на горы, приближаться к солнцу, как бы спасаясь от земного притяжения, – это также стремление быть предвестником, быть первым, кто достигнет вершин. Свойственная футуризму идея первенства прекрасно сочетается с понятием горы как места, где торжествует сверхчеловек, взошедший на вершину и оттуда указующий путь. У футуристов образ восхождения, противостоящий нисходящему движению декадентства-декаданса и являющийся метафорой освободительного бунта, гораздо более убедителен, чем довольно оторванная от жизни идея космизма у символистов. Образ восхождения на горы постоянно присутствует как метафора жизни нового человека в манифестах итальянских футуристов, которые Зданевич пропагандирует между 1912 и 1914 годами, то есть в период, непосредственно следующий за его стихами, вдохновлёнными символистами. А в апреле 1914 года он читает доклад «Раскраска лица», дав ему подзаголовок «Разговор о Гауризанкаре». В этом докладе, имея целью объяснить практику росписи лица и представить Гончарову, Ларионова и самого себя как самых важных и единственных настоящих новаторов, он использует тему восхождения на горы как метафору борьбы за превосходство в русском футуризме, бушевавшей между ними и соперничающей с ними группой «Гилея». Название горы Гауризанкар, которую тогда часто путали с крышей мира Эверестом, уже использовалось главой итальянского футуризма Маринетти26. Но сам по себе текст выступления Зданевича значителен необычным поэтическим качеством, намного превосходящим простой программный текст футуристической группы, всеми подробностями, показывающими в этом повествовании настоящее, личное, даже, можно сказать, интимное знание гор.

Характерно, что слова «девственные вершины» повторяются в обеих историях о восхождениях – в рассказе о попытках подъёма на Тбилисис-цвери и в главе о Качкаре. Эти восхождения неотъемлемо связаны с тематикой чистоты, в других местах ассоциирующейся с мотивом снега (например, в «Восхищении»). Поэт-первооткрыватель не повреждает гору, на которую он взошёл, он показывает её впервые людям и тем самым рождает её, даёт ей новое начало. Поэту при родах помогают слова. У Кручёных в «Декларации слова как такового» есть такие фразы: «Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, даёт всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово “лилия”, захватанное и “изнасилованное”. Поэтому я называю лилию “еуы” – первоначальная чистота восстановлена».

Экспедиция Морица фон Деши на Кавказ. На леднике Адыр-Су. 1887. Фото М. фон Деши

Дать имя – это что-то вроде совершить первое восхождение. В каждом из этих «Восхождений» автор-альпинист именует вершину – или новый вид бабочек. Они – ключи поэтического мира Зданевича.

Режис Гейро

Вид с горы Качкар на Пархальские горы под первым снегом. 1917. Фото И. Зданевича

Первый лист XII главы задуманной Ильёй Зданевичем книги «Западный Гюрджистан». Авторская рукопись

Проводник и сборы

Мехмет Констан-оглы – знаток окрестностей Пархали¹, хорошо говорит по-русски27, проработав ряд лет хлебопёком на станции Кавказской28 на Северном Кавказе². Лет под шестьдесят, роста ниже среднего, не выше ста семидесяти, крепкий старик, коренастый, широкоплечий, слегка кривоногий, брюнет, широкое лицо скуластое, борода лопатой с проседью, и из-под густых бровей упрямые карие глаза; жилистый, замотает, алчный и неповоротливый, когда дело идёт о помощи другому, – таков проводник в горы, доставленный мне мухтаром29 вечером 8 октября. Но я выучился в горах обращаться с этой породой, весьма выносливой, и условие тут же заключено – завтра спозаранку Мехмет должен явиться к нам, захватив немного провизии, за услуги на плоскости он будет получать р. 15 в сутки, за работу в горах по р. 30 (ставка высокая при курсе рубля тех дней). Распрощавшись и пожелав доброго сна сидевшему за чаем во дворе многочисленному обществу, я отправился уложить вещи, сопровождаемый несколькими любопытными, наблюдавшими, как я в каморке увязывал рюкзаки, а потом на балкон отдохнуть, размышляя всего более о погоде: славные дни, сопровождавшие нас от Дорт-Килиса³, будто кончились – сегодня t. mm. 7,9° (накануне 9,1°), облачность 5, барашки, бегущие на 0, то очищавшие небо в течение дня, то набегавшие вновь. Ветер слабый. Накануне после 3 небо было задёрнуто и накрапывал дождь; к вечеру распогодилось. Сейчас юго-западный, слабый (2) ветерок и немного облаков. Чему быть завтра?

Отхта-эклесиа. Общий вид с севера базилики и семинарии. 1917.

Фото И. Зданевича

Мне предстояло выполнить предпоследнюю из намеченных задач: пройти к верховьям ущелья Эрмен-Хевека, куда не проникал ещё ни один путешественник, и взойти на Качкар; девственный, как полагал я тогда, высшую вершину Понтийского хребта. Оттуда думал я обнять глазом как страну, только пройденную мной, так и окрестности массива, возвышенную область альп⁴, разобравшись в нерешённых вопросах орографии этих мест, и подвести географические итоги моей арены. Попутно в мои расчёты входило разобраться в номенклатуре центрального узла Понтийского хребта, подвинуть вперёд вопрос о его оледенении и собрать сведения о хемшинах⁵ и христианских и грузинских переживаниях в Эрмен-Хевеке30.

Отхта-эклесиа. Южный фасад базилики. 2000-е

От Пархала до Микелиса

Всю ночь на виноградниках свистели опять пархальцы и жгли костры, пугая медведя. Утро застало меня за чаем, не потому, чтобы я полагал, что Мехмет действительно явится в назначенное время: разумеется, ему приличествовало внушительно опоздать, хотя и предстояло сделать километров 28, прежде чем добраться до Хевека⁶: я поднялся по привычке путешественника. К восьми часам можно было сказать, что небо наполовину затянуто кучевыми, местами густыми и переходящими в серый цвет <облаками>. Направление ОNО31. Ветра в ущелье нет, t. mm. 7,7, почти как вчера. Готовый бороться с небом, предвидя трудности и осложнения из-за надвигающегося снеговья, я брожу по двору церкви, то разбираясь в картах, то оглядывая здание и припоминая ход работы. К девяти все на ногах, но Мехмета нет: он переходит положенную его крови и культуре меру. «Сабах хеирам32» мухтару, прошу послать за вашим ставленником. Бедуин является, наконец, известить меня, что вскоре он будет к моим услугам: до сих пор он был занят приготовлением горных кожаных лаптей, а живёт он от мечети совсем близко. Вскоре Мехмет возвращается с мешком, уже в лаптях, он готов. Не задерживаясь, я вручаю ему рюкзак33 с верёвкой, куда укладываю его узел и ледоруб, угощаю чаем, и в 9.15, наконец, мы можем пожать руки Д.И. Шеварднадзе⁷ и пархальским знакомым и приступить к решению на очереди стоящих задач.

Быстро пройдя знакомую нам дорогу по Пархалу, не доходя Гочвата, спускаемся мы вниз к Пархал-суи и достигаем её устья, небольшой поросшей травой и охваченной амфитеатром фруктовых деревьев поляны Мачхетляр. Перейдя по брёвнам Пархал-суи, вступаем в ущелье Хевек-суи и движемся дорогой, такой же качеством и местами несколько хуже той, что ведёт в Пархал из Балхи-бар. Так же глыбы серого крупнозернистого гранита, породы, пронизывающей Понтийский хребет, поминутно перегораживают тропу. Сперва ущелье узко. Обрывистые стены редко внизу, чаще к верху утыканные елями, взбегают вверх бесформенными расколотыми водостоками-полками34. Хевек-суи местами образует узкие заводи, и Мехмет нарушает молчание, замечая, что форель изобилует в этих заводях. Местами берег уширяется, и полуостров занят кишлаком либо группой дерев и глыбами – удобными сиденьями для прохожих. На таком полуострове встречаем мы группу мужчин с двумя вьюками из Земвана, шествующую по делам в Артвин. Обмен приветствиями и пятиминутная беседа. Мехмет по правилу засыпан вопросами. Мальчик и двое мужчин говорят по-русски – это тоже бывшие хлебопёки в России. По-грузински не знает никто.

Крепость Агджа-кала над Тортумским ущельем. 1917. Фото И. Зданевича

Ишхани. Западный фасад главного храма. 1917. Фото из книги Э. Такаишвили

Потом ущелье несколько расширяется, положе становится левый берег, которым мы идём, и шире низменная его часть, покрытая муравой. Справа глаз видит не только скалы, но и верхнее лесистое плато правобережного хребта, отделяющего тут бассейн Хевек-суи от бассейна Згапор-суи. Окраина плато, господствующего над Пархалом, от последнего к югу, покрыта несколькими строениями – это Долоис, мегле35 Пархала. Выше к SW36 лежат и видны их проступающие сквозь зелень кровли. Позже Корпет и Солован и Бичвнар, но это уже мегле Залована. Час спустя как покинули мы двор мечети, достигли левого притока Хевек-суи речки Келенсхев и берущей начало на склонах Алты-Пармака поляны у устья – урочища Куартата, где и расположились для передышки. Теперь смысл имени уже забыт, но Мехмет зовёт реку Келенсхев, не прибавляя суи. Шум прыгающей воды и огромные валуны. Старый мост снесло, и предстоит перебираться по свеже-накиданным брёвнам. На SW в разрыве ущелья Хевек-суи высится семья стальных и злых пиков, прикрытых лохмотьями снега, обросших космами недобрых туч. Судя по направлению, это хребет Бавут-даг, тянущийся от Качкара к Гютермез-даги, разделяя верховья Хевек-суи от левых притоков Чороха. Вокруг нас пейзаж – поляна, вода, крытые елью склоны в свету, но какой скрежещущей выглядит эта дальняя декорация, на которой завтра нам предстоит разыграть ответственное наше восхождение, нашу, думал я, премьеру. Свежий снег, шедший окрест тех мест, где я был уже трижды в этом году, с числа, когда я был в Зыхике⁸, когда я был в Ишхане⁹, когда я был в Дорт-Килисе, там выпадал ещё не раз и само уверенно одел высокие склоны, грозя запутать все следы. Но охлаждающие мысли, пробегающие между прочим стремительно в голове, ничуть не задевают моего альпинистского оптимизма: несмотря на шесть недель настойчивой работы при небезупречном питании и долгие пешие переходы, я в форме и в себе уверен, и потому, оторвавшись от созерцания далёкой декорации волочащихся по небу облаков, я обращаюсь к Мехмету с расспросами. По его словам, в ущелье, кроме села Келенсхева и Боривана, есть ещё мегле Колотет, ниже Келенсхева, в 15 домов. Грузинский язык в ущелье Келенсхева уже не существует, в дни же молодости стариков некоторые женщины, «бабушки», помнили этот исчезнувший язык. Прекрасные пастбища, лежащие и верховьях речки, переживают пору упадка, как и всюду, впрочем, яйла37 Кеш-оглы заброшена, её больше нет. Сам Кеш-оглы, богатый и знатный пархалец, покинул родину и эмигрировал из-за военных и политических невзгод в Константинополь – также нередкий пример. Пока мы беседуем, через Келенсхев навстречу нам перебирается старик из Земвана, как он себя назвал. Я встаю и спрашиваю о зловещей горной декорации – не Качкар ли это. Но путник держится лазской¹⁰ ориентации, поэтому Качкар указывает в верховьях Келенсхева, по соседству к SW от Алты-Пармака. Я говорю слово Вершембек, на что старик одобрительно качает головой, несколько раз повторяя «Вершембек» и указывая в сторону горного пейзажа. Это был единственный случай, когда по сю сторону хребта я встретил знакомство с названием Вершембек. Больше ничем земванский старик полезен мне быть не мог. Имени своего не сообщил.

Ишхани. Вид в северную половину алтаря главного храма. 1917. Фото из книги Э. Такаишвили

Ишхани. Аксонометрический разрез восточной и подкупольной части храма.

По обмеру А.Н. Кальгина исполнил Н.П. Северов.

Чертёж из книги Э. Такаишвили

Я стою и садиться снова незачем. Мехмет подымается. Мы переходим речку. Здесь старая граница Кискима и Диваны – теперь мы вступаем в пределы Кискима, идя по такой же тропе, как и шли раньше. Впрочем, дорога тут хуже. Ущелье мало меняется в характере, то сужаясь, то показывая вновь верховья правобережного плато. Местами на обоих берегах осыпи. Первая сосна, совершенно одинокая; так одиночками внизу сосновые деревья встречаются почти до Хевека, но плато вскоре начинает показывать сосновый лес. В 11.50, всё следуя правым берегом, мы достигли Земвана.

Село, уходящее вверх по ущелью Земван-дараси, из таких же, как повсюду, деревянных гюрджийских¹¹ построек. Внизу деревянная же мечеть, небольшая, недавно выстроенная. Про грузинский язык этого сохранившего такое грузинское название села нельзя сказать и того, что про Пархал и Келенсхев. Пересекая поляну под мечетью, мы догоняем стадо телят и идём вместе. Но вот наши пути разделяются. Против устья Земван-суи стадо вброд перебирается через Хевек-суи, а мы должны по мосту перебраться на правый берег и потом по тропе, пропадающей в сомнительных осыпях, карабкаться по левому38 берегу, пока не удастся спуститься ниже к берегу, где мы обгоняем стадо и вновь идём по тропе. Теперь нам открыт левый берег ущелья, после Земвана ставшего более пологим и менее угрюмым. Напротив Сергат (мегле Буцакета), над ним на плато – Вехнар (мегле Земвана). Вскоре мы проходим через Буцакет, разбросанный постройками по ущелью. Два старика и ни души больше. Навстречу из Мике-лиса двое мужчин, один несёт крупную редьку. Редькой засеяны и огороды Буцакета, и Мехмет занимается усиленными поисками вкусных кореньев. По мосту перебираемся вновь на левый берег. Дорога снова скалистая. Отличный родник. В разрывах поворотов встают вновь декорации пиков, уже недалёких, но таких же недовольных. Это Гютермез-даги и его соседи. Но погода портится. Было ушедшие облака вновь набежали, теперь шинные, серые. В 1 ч за Буцакетом t. 15,9, облачность 6, подымается ветер по ОNО, куда идут и облака. Мехмет тоже разглядывает небо. Больше часа мы идём ещё по ущелью, пока в 2.20 ущелье не раздаётся вновь. Перед нами поросший лесом склон и влево ущелье речки, замкнутое высотами Гютермеза. Под лесом, спускаясь вниз, тянутся рядами несколько десятков деревянных строений, спускающихся к реке. У реки зелёные заплаты проса, родник и кладбище с памятниками, частью каменными, частью с парой обмотанных цветными тряпками человеческих чучел на каждой могиле. Мост на правый берег. Родник. Привал. Это Микелис.

Жители горной деревни. 1890-е. Фото В. Селлы

От Микелиса до Хевека

Мехмет отправляется в село за свежим хлебом и вскоре возвращается в обществе мухтара, ограничившегося приветствиями и отправившегося дальше по делам. Из мешка Мехмет извлекает свои запасы: несколько кусков варёного мяса, яблоки и сушёную туту39. Последнюю я предпочитаю в данное время всем своим консервам и принимаюсь усердно за неё, угостив взамен проводника объёмистыми тартинками из принесённого им хлеба, начинённого маслом и сыром. Просидев с полчаса, мы отправляемся дальше. Немного по правому берегу Хевек-суи, вскоре опять по левому. Дорога значительно лучше – вьючное сообщение Хевека с Мике-лисом возможно без помех и пригодно не только для ослов, как дорога, по которой мы шли сегодня. Теперь ущелье идёт уже не на SW, как от Пархала, а на W, и характер его меняется. Лесу значительно меньше. Где он есть – редкий и тянется невысоко, а дальше вновь обнажения. Кругом осыпи и сели. Там, где я подымаю шлак, Мехмет указывает место, где обвалом недавно задавило человека. Две V. antiopa L.¹², кокетничая жёлтыми каймами, пролетают одна вскоре за другой. Ещё встретил G. rhamni L.¹³ – все бабочки, каких я видел за день. У одного из водостоков, поросших лесом, группа хевекцев; отсюда начинается рубка на зиму уже редкого леса: берёза и сосна. Рубят только сосну. Скаченные сверху брёвна загромоздили берега реки. Среди хевекцев несколько лазов, явившихся в Хевек по делам из-за хребта. Порубки леса попадаются всё чаще. Догоняем и везущих лес. Это больше женщины Хевека. Низкорослые, некрасивые, с широкими плоскими и прямыми спинами. Головы у них повязаны платками, лица открыты, при встрече отворачиваются, не всегда останавливаются. Одеты в заплатанные рабочие платья. Несут они огромные вязанки дров, сильно согнувшись, медленно передвигая ноги, пробуя шаги, чтобы не потерять равновесия. С ними идут мальчики и девочки, также чрезмерно нагруженные. Мужчин в пути мало, навьюченных нет. Изредка идёт рядом с лошадью, везущей дрова, франтовато наряженный гюрджи, иногда в феске, чаще в башлыке, или сидит верхом, перебросив через спину мула или лошади мешки с небольшой долей дров. Внезапно40 на фоне горного пейзажа в глуши понтийских отрогов я столкнулся с одной из сцен, которые в путешественнике, привязанном как будто к Востоку, свыкшемся с ним, полном проблем и композиций, чуждых Европе, готовом ассимилироваться и уже приобрётшем навыки стран дальних от его родины, вдруг будят вражду, и неожиданное озлобление подступает, и сквозь мираж отречения от аритмичной культуры Запада проступает громкое сердце европейца. Трёхсот лет не стукнуло с поры, когда Ислам-победоносец проник и в эти трущобы, вчера всего замолкла тут грузинская речь, оставив кое-какие крохи, и ещё не замолкла по соседству в ущелье Кобака и к востоку, и уже жизнь отказалась от одного из важнейших культурных отличий обитателей водоёмов Риона и средней Куры: от положения там женщины. У больших дорог, в Ишхане, допустим, женщина сохранила все черты декоративности, присущей грузинке плоскостей¹⁴. В горах нет и не было места сентиментальности низовий. Чадра не закрывала здесь её лица, неизнеженного, строгости Ислама не воплотились, но мужчина в тяжёлых условиях жизни сделал из неё вьючное животное, притупил её дух, хотя Амазонки жили неподалёку от наших мест, оставив себе величественное право <нрзб.> и траты на себя самих заработанных денег, как говорил Абдулла. Развитие отхожих промыслов углубило это положение дел. Мехмет на мои замечания отвечал сухо, очевидно, тема была не совсем приятна ему: русский город сумел развратить хлебопёка, хотя бы внешне. Но будь на его месте Абдулла или мухтар Тэва или почтенный Маулюд-эфенди41 из Лёка – они смогли бы с достоинством отстоять новые порядки.

Тимоти Хауз. Бабочка Vanessa antiopa. 1838. Гуашь, бумага

Маулюд-эфенди. Лёк, 1917.

Фото И. Зданевича

Так, обгоняя навьюченных женщин и обгоняемые самодовольными мужчинами верхом, мы идём по ущелью, принимающему постепенно альпийский характер, минуя правые притоки Хевек-суи, сбегающие со склонов Бавут-дага. Но пейзажа никакого: справа наш берег, осыпи, левый берег несколько круче и покрыт поредевшей сильно сосной. Прошли речку Циндзик-суи. Вот Урвелет. Левый берег его – уже зелёный откос пастбища, кое-где пасётся скот – нигде мы ещё не наблюдали такого роскошества. Выше лес густ. Сразу в разрыве видна котловина, широкая довольно, в кольце зелёных пастбищ. Ещё несколько поворотов, и перед нами склон в домах на правом берегу, под лесом, и альпийский пейзаж высокогорного селения, замкнутый оснеженными зубьями торчащих вершин. Мы в котловине Эрмен-Хевека, первые дома Шаразе – восточное мегле Хевека. Тянет предзакатным воздухом с гор, и лёгкие надуваются, как мехи старающегося слесаря. И вот кровь бежит через сердце тем особенным темпом, который хорошо знаком альпинистам, начинающим борьбу за вершины. Я смотрю на злые пики области Качкара и чувствую прилив новых сил. Всё путешествие кажется подготовительными ступенями. Но Качкар не виден и отсюда – он продолжает оставаться ожидаемым, но не приходящим незнакомцем. Уже 6 часов.

Мост через горную речку. Ок. 1890. Фото В. Селлы

Хевек и Меретет

Вот долина открыта нам вся. Это пологий склон правого берега Хевек-суи¹⁵, тогда как левый остаётся по-прежнему голым, в осыпях и крутым. Венец склона покрыт сосновым лесом, недалеко тянущимся к западу и густым. Речонка Аисхев делит склон пополам, впадая в Хевек-суи. К востоку мегле Шаразе в 35 деревянных домов, не вплотную расставленных и сходящих вниз. К западу самый Хевек¹⁶ в 75 домов, из которых несколько каменных из сизого, как пархальский храм, известняка. Мечеть на видном месте к западной окраине селения. Ущелье Хевек-суи за селом упирается в безлесый левый берег и, видимо, вновь суживаясь, меняет WSW направление на SW и уходит к Хотучурскому хребту. И самый хребет высовывается из-за ближнего склона, зубчатой лестницей поднимающийся к западу в ромбах и звёздах снега, светло-сизого на сизо-чёрных скалах. Солнца нет, и ватные жгуты туч, ободранных и нищающих, с обеденного часа закрывают западное небо и разбросаны по хребтам. Но и так ослепительная зелень пастбищ и посевов проса такая сочная, что вкраплённые в неё дома становятся ласковыми, радушными и навсегда близкими, разгул свежести делает декорацию высот напыщенной, дутой и бездушной, и вдруг нахохлившиеся пики выглядят картонными и неумело покрашенными скверными московскими красками Moewes’a¹⁷. Несколько ближе устья Аисхев, справа – ущелье левого притока Кёраметсуи, лишённое леса. В нём лежат села с грузинскими именами Кёрамет и Зенабан, где живут пресловутые христиане окрестностей Пархала. Небольшой вьючный мост в одну арку, каменный, древней кладки, ведёт через Кёрамет-суи. Кладка арок из тёсаного сизого известняка сохранилась безупречно. Поверх неё рваный камень на извести. Мост вымощен булыжником.

Деревня Хевек и мост через Хевек-суи 1917. Фото И. Зданевича

Но прежде чем перейти мост, мы проходим под турецкой вывеской, висящей на проволоке, протянутой меж столбами над дорогой. Повествует она о запрещении рубить лес в рощах над Хевеком. Усиленная порубка последних лет привела к тому, что поредевшие деревья не в состоянии удерживать зимой обильный снег, и пошли вредоносные обвалы, от которых чувствительно страдают верхние окраины деревни. Поодаль на каменном заборе, отделяющем тут дорогу от низовий берега, сидит группа мужчин до десяти, занятых беседой. Среди них и нужный мне хевекский мухтар. Все подымаются и вместе с нами идут восвояси в Хевек. Переходим каменный мост и вслед деревянный, перебираясь на правый берег Хевек-суи в деревню. Мухтар занят беседой с Мехметом. Среди остальных половина жила в России и владеет русским языком. Они обступают меня, засыпая вопросами о моей национальности, о моих целях, о войне, о политических перспективах. Потом идут темы лирические более. Они вспоминают Россию, где все служили хлебопёками по многу лет и откуда вернулись из-за войны. Нота сожаления неизменная. Один из собеседников, старик, оказывается, знает и Закавказье – он работал хлебопёком в Тифлисе. Справляется о разных аборигенах, поставщиком которых ему долгое время пришлось быть. Занят мелочами, подробностями. Я кое-кого знаю и могу несколько удовлетворить любопытство погрузившегося42