Читать онлайн Книга о вкусной жизни. Небольшая советская энциклопедия бесплатно

Тысячеголов

Если спросить у моей дочери, какую рыбу она больше всего любит, она, не задумываясь, ответит:

– Тысяголова!

Я сам – рыбная душа и в рыбе знаю толк. Но дочь свою смог понять, лишь вспомнив всю свою жизнь…

– Дети, – говорит нам мама (а это пятеро голодных, но предприимчивых до жратвы ртов от пятнадцати до пяти лет), – мы с отцом работаем, и у нас есть хоть какой-то скромный достаток. Но вот в моей школе есть уборщица. Она зарабатывает триста двадцать рублей (дело происходило в первой половине 50-х годов) и по состоянию здоровья не может работать в двух местах. У нее есть дочка, которая ходит в школу. Они не едят ничего, кроме картошки без масла и развесных килек. Всю жизнь. Вот эти люди и заслуживают уважения. Если у вас есть возможность помочь им, то помогайте, если нет – то хоть не кичитесь тем, что у вас в картошке – маргарин, а вместо тысячеголова – селедка.

Мне было лет десять, и я, уже опробовав большинство видов и сортов рыб, понял, что тысячеголова – кильку, тюльку, хамсу, снетка – едят бедные, то есть самые лучшие и достойные люди. Парадокс нашего общества заключается в том, что именно бедные, а не нищие, богатые или обеспеченные сохраняют честь и достоинство.

…Пивная на углу Первомайки и Пожарного проезда. Одноэтажный сарай в рачьих шкурках и вобляной чешуе. Мат-перемат. Пивная пена и красно-синие перебито-перепитые морды мужиков, оголтелых и свирепых. К пиву – водочка лафитничками по пятьдесят и сто грамм, а к лафитничку – бутербродик: черный хлеб с маслом вроде маргарина и тремя плоскодонными килечками. Иногда – кружочек репчатого лука или крошево зеленого.

Килька в России – рыба бедняков и бедолаг.

Хамса – она другая. Спинка песчано-серая, толстенькая, балычок и кишочки почти прозрачные, тельце сигарообразное, как маленькая подлодка. Берешь за хвост и за голову и просто обсасываешь, оставляя паутинный скелетик.

Тюлечка вроде та же килька, только поменьше. Хотя и килька бывает разная: то как салака, а иногда – сто штук в минуту. На Дальнем Востоке кильку называют анчоусом. Мы-то, дураки, все одергивали друг друга:

– Тебе, может, еще и анчоусов к столу подать?

Но когда я в середине семидесятых впервые побывал во Владивостоке и увидел анчоусов, я понял, что зря мы такие уж надежды возлагали на них.

Если честно, я не очень умею отличать каспийскую кильку от балтийской. Знаю только, что анчоусы дальневосточные длиннее. На Волге килька совсем мелкая – речные грошики. Важно, что килька бывает соленая, пряная (соленая с пряностями), бочковая и баночная (рядами), вяленая, копченая, в томате, с горохом и морковкой в масле (это – консервы). Хранить кильку-тюльку дома надо так: берешь левой рукой за загривок, правой за голову и отрываешь эту голову вниз, вместе с кишками. Тушку – в банку, ошметья – вон. Залить сверху постным маслом, банку закрыть – и в холодильник.

Про кильку есть хороший анекдот.

Директор говорит инженеру Иванову:

– Завтра у нас будут иностранцы. У меня к вам нет претензий, но вы все время на обед едите кильку. Это неприлично. Придумайте что-нибудь более достойное советской интеллигенции.

На следующий день американская делегация была потрясена видом инженера, уписывающего ложкой черную икру. Директор, растроганный подвигом Иванова, вызвал его после отъезда американцев к себе в кабинет.

– Не ожидал. Представляю, чего стоило это вашей семье.

– Да уж. Всю ночь с женой у кильки глаза выковыривали.

На Азовском море была когда-то незабвенная барабулька, по поводу которой люди, жившие в мезозое диалектического материализма, скорбно кивают головами: да, да, была в Ростове и Таганроге такая рыба.

А в Сочи и по всему благодатному маршруту Крымско-Колымской трассы (Крымско-Колымской мы называли Крымско-Кавказскую круизную пароходную линию, на которой скоропостижно погиб в 61 год дедушка германо-советского флота «Адмирал Нахимов») продавалась к пиву или рядом с пивом мелкая копченая ставридка, размером чуть больше кильки и ценой пятачок за штуку.

Речным аналогом кильки, вездесущим тысячеголовом наших рек и речек, является пескарь – сто штук на одну сковородку, – и нет рыбы нежней и слаще, хотя есть приходится с прожаренными головами, хвостами и тонюсенькими скелетиками.

Отдельно – о снетке. Их на килограмм (по сорок копеек на старые) в любом магазине завернут огромный куль – в руках не унесешь. Конечно, снетка можно и так есть, как семечки. Белесый, скрученный, прямых рыбок почти и нет. Вкусно. Но варварство есть их так. Из снетка вяленого суп варят. С пшенкой. Немного картошечки. Ну, там, лук, конечно, перцу пару горошин. При готовности заправляют молочком или сметаной. Суп это, а не уха. Но не это важно. Суп из снетка с пшенкой – уникальный суп. Это одно из немногих блюд, в равной мере почетное и на столе бывшего партийного бонзы, и торгового богача, вплоть до директора «Гастронома», и даже торговца пивом, и на учительском столе, и на тумбочке дворника. Незазорно похлебать суп из снетка и народному артисту, и герою-разведчику, и знатному стахановцу, и юному мичуринцу, специалисту по губоцветным и выявлению скрытых вейсманистов-морганистов в подвалах и бараках. Снетка любят все. И те, кто виснет на трамвайной колбасе, и те, кто мечтает забыть о нашей колбасе и наших трамваях, и даже те, кто давно уже не живет в мире коммунистических иллюзий.

Между прочим, только у нас, чем рыба больше, тем дороже. Впрочем, не только рыба, но и микрокалькуляторы. Что делать – издержки материалистического мировоззрения. К тысячеголовам можно отнести еще мелкую салаку балтийскую, особенно колхозного копчения (горячего). И мойву (длинная, прозрачная, жирная, со специфическим запашком) – главную рыбу эпохи застоя. И нежно-томную, весеннюю, пахнущую свежими огурцами и крапивными щами ладожскую корюшку. И ее дальневосточную сестру. И западно-сибирскую пелядь, но эта уже – благородных кровей, сиговая микроба, нежная и барская.

Наблюдая лов корюшки в устье Волхова, я понял две истины.

Первая – за последнюю тысячу лет эта технология почти не изменилась, и рыбаки все также перебирают пальцами сеть, как струны гуслей или молодую упругую женскую грудь. Вторая – погибая в сети, серебристая рыбка с фиолетовым отливом выбрасывает в параксизме любви и смерти фонтанчик молоки: это и есть героизм или приобретение бессмертия в насильственной смерти. Все стремится к продолжению жизни. И умирающая яблоня в последний год плодоношения дает небывалый урожай. Наверное, и на виселице у человека должно быть семяизвержение.

Тысячеголов, будем надеяться, неистребим, как и весь наш великий народ маленьких людей.

Судак

Идет ранним дачным поселком под Одессой, в Каролино-Бугазе, мужик и монотонно кричит:

– Ба-ба-ри-ба-ба-ри-ба!

В переводе со старо-одесского на тривиально-русский это означает: мужик торгует свежей рыбой («Бабы! Рыба!»). Иногда на кукане или на связке – кефаль, глось, камбала, обычно же – бычки и судак. Вот честное слово, первых судаков я покупал по рублю за штуку, через несколько лет – по трояку. Последние, которых я видел лет десять назад на Привозе, – 15 рублей. Больше я судака не видел. А когда увидел, то заплакал – не потому, что стоил он, бедняга перемороженный, четыре доллара за кило, а потому что шел дешевле распоследних рыб морского происхождения, которых в приличное время и в приличном доме кошкам давать стеснялись.

Избалованная моя дочь-двухлетка ест у судака лишь «щеки и боки» – самое нежное мясо. Вообще, судак – рыба детская, диетическая, с чистым и белым мясом. Хорош судак и заливной, и запеченный в сметане, и жареный с польским соусом, хуже – вяленый и копченый, еще хуже – в консервах, совсем плохо, когда его нет.

Сейчас – эпоха плохих судаков.

А теперь я расскажу о судаке-орли и судаке-тартар.

Очень я любил на последних курсах университета и в первые годы своей научной карьеры захаживать в кафе «Националь», где одним из любимых блюд были судак-орли и судак-тартар.

Я вот только никак не мог понять, в чем разница между этими двумя блюдами. Терминологически понятно: одного судака впервые приготовили в ресторане аэропорта Орли под Парижем, другого – татары во время миграции то ли при Мамае, то ли при большевиках. Много позже, балуясь приготовлением этого блюда, я понял разницу между ними.

Делается это так.

Из филе рыбы, желательно балычка, то есть спинки, нарезаются брусочки сечением 1×1 см и длиной 3–4 сантиметра. Эти брусочки заливаются маринадом, состоящим из лимонного сока, постного масла и черного молотого перца, можно также добавить мелко нарезанную петрушку или другую зелень. Рыба ставится в холодильник для пропитки и закрепления формы на 2–3 часа, а тем временем нужно приготовить три вещи: тесто, соус, фритюр.

Тесто очень простое: сначала делаешь из муки и воды жидкое тесто для блинов. Затем вбиваешь в него дюжину белков (желтки выбрасывать не надо, они сгодятся и на омлет, и на яичницу, и в фарш, и еще бог знает для каких дел и вкусностей). Тесто становится зыбким и упругим, как молодое болото.

Соус еще проще: мелко-мелко нарезанные маринованные или соленые корнишоны смешиваются с майонезом, куда добавляется лимонный сок. Все.

Ну, а фритюр – это вообще горячее, но не кипящее растительное масло, глубина которого во фритюрнице (в моем исполнении – просто мелкой кастрюле из жаропрочного стекла) составляет около двух пальцев. Мерить лучше не своими пальцами, а попросить кого-нибудь из советчиков, непрошенных помощников или наиболее проголодавшихся.

Дальше все как обычно: обмакнув рыбу в тесто, бросаешь во фритюр и, когда все это самое покрывается розовой корочкой, выуживаешь шумовкой и – на бумажную салфетку, впитывающую лишнее масло.

Горячие, изысканно-нежные брусочки в парадоксальном сочетании с острым соусом тают во рту, как слезы ребенка, вдруг увидевшего новую игрушку.

К этому блюду надо подавать благородные белые вина – «Тетру», «Твиши», ну, если совсем плохо – «Цинандали». А если подобных вин нет, то открывайте банку килек в томате, забудьте о прекрасном, и никто не будет вам возражать.

Да, чуть не забыл сообщить разницу между судаком-орли и судаком-тартар в домашних условиях в последние 20–25 лет.

Судак-орли делается из трескового филе, а тартар – из окуневого. Вот и вся разница. Я ж говорил, что сейчас времена очень плохих судаков.

Сазан

Если спросить нынешнее поколение советских людей, которым было обещано, что они будут жить при коммунизме, то о сазане они знают столько же, сколько и о коммунизме. Одно – рыба, другое – строй. И все. Если спросить, какая это рыба, большинство вынуждено будет сказать нечто из Ильфа и Петрова:

– Ну, такая, вроде домкрата.

Сазан, некогда популярный и даже рядовой, обыденный завсегдатай на столе, стал редким гостем, гораздо более редким, чем судак, с которым его путают.

Пристроился я как-то к рыбникам за праздничными заказами. Вот раз на новогодний заказ нарвался: часа четыре мы намерзлись в очереди у малозаметного магазинчика в Бирюлеве. Набрал я товару, в основном, банок. А собственно из рыбы был сазан. И достался мне, полуобмороженному, сазанище с меня ростом, но, естественно лежачий. Куда его? В одной руке – полная сумка банок, в другой – это бревно. Под мышку не сунешь, а руки мерзнут. Хоть плачь. Это как с контрабасом в утреннем метро ехать.

Однако, добрался. На такси, естественно. Стал чистить. А от него чешуя летит – каждая с юбилейный рубль. Икра – зеленая, мутная, килограмма три. Чуть не выкинул. Вовремя догадался пожарить. На огне она побелела, приобрела товарный вид и оказалась очень вкусной.

Из того сазана я нажарил пару гранд-сковородок, сделал уху, заливное и что-то там еще, как на маланьину свадьбу. Всем тот сазан уже осточертел со своей толстенной непрожевываемой и жирной шкурой.

А еще через десяток лет в Вилкове я купил вяленого сазана, ел его целую неделю, провонял он мне всю каюту на брандвахте. С трудом доел – жалко было выбрасывать. Там же мы купили как-то живого сазана за пятерку (не сотен и не долларов, а рублей) – это когда водка уже десятку стоила. Наши жены были в испуге, не зная, кто кого съест.

Я вам так скажу. Сазан, конечно, рыба хорошая, но либо на него надо наваливаться всем миром, либо питаться только сазаньими молоками. Иначе – тягомотина, а не рыба. Даже раз в десять лет.

Невозвращенцы и предатели (про лососей)

К невозвращенцам и предателям у нас отношения меняются, порой до диаметрально противоположных. Когда-то, по-видимому, в оправдание собственной трусости и комфорта, мы осуждали уехавших, теперь вот смотрю вокруг, на сужающийся круг этой самой родины и думаю: а я-то чего здесь забыл? И где граница того, что мы называем родиной, – не только географическая, любая граница?

Вот и с лососями также. Одна моя знакомая учительница в Кишиневе не может видеть кету и горбушу, которыми ее несколько лет кормили в лагере спецпоселенцев где-то в Кузбассе (она попала туда девчонкой только за то, что родилась в буржуазном Кишиневе). Когда-то горы этой рыбы гнили на дальневосточных берегах, строго говоря, ворованных у Японии, теперь же эти рыбы в большом фаворе.

Лосось (красная рыба) – удивительная рыба: чем мясо поганее, тем икра лучше. Самая распространенная и простая – кета, но именно кетовая икра – самая вкусная и крупная. Самая лучшая из лососей – мезенская семга, из которой делают лососину, но что-то не помню, чтоб ел семужью икру. Тут же надо добавить, что икра, взятая у лососей выловленных в море, гораздо хуже зрелой речной икры и требует большего расхода соли.

А теперь я попробую расставить лососей по ранжиру, от худшей к лучшей: кета – зубатка – горбуша – голец – сима – чавыча – семушка (а не просто семга) архангельская и мезенская. Куда-то еще надо поставить форель – пресноводную модификацию и, конечно, я многих забыл и не учел. Например, нерку, ладожского рипуса, балтийского лосося; кроме того, я ведь назвал только то, что ел; аляскинского, канадского и шотландского лосося, конечно, тоже ел, но они – «иностранцы». Да, а у очень приличного балтийского лосося икра хоть и крупная, но как из стекляруса.

Осетрина

Осетры и вся эта гоп-компания – белуга, калуга, стерлядь, севрюга, белорыбица, нельма – пришли к нам из легендарных и допотопных времен, кажется, из мезозоя, здорово поднаторели в эволюционной теории Дарвина, чихать хотели на разные там оледенения и катаклизмы, но чуть было не рухнули перед всесильным и бессмертным учением.

Химия, нефтедобыча, транспорт, нечистоты городов, рыбное хозяйство, мелиорация, гидростроительство и охрана природы почти покончили с этим видом, как с классом.

Изъятые из обращения, осетровые и их икра приобрели партийность, а когда партия рухнула, то все причитания экологов по поводу полного вымирания древних хордовых прекратились.

Когда-то, всего тридцать лет назад, Обь-Иртышье все еще считалось деликатесным цехом страны, здесь стадо осетровых и уловы их в несколько раз превышали Волго-Каспийские. Я сам едал в Томске изумительной белизны хлеб с запеченным в него здоровенным куском осетрины. Стоил такой хлеб, кажется, два рубля за двухкилограммовый батон. В Колпашеве в морозильном цеху рыбзавода на глаза мои навертывалась слеза умиления от глазированных тонким ледком туш осет ров баскетбольного роста и изящных, с фрегатски-флибустьерскими романтичными обводами стерлядок. В Ханты-Мансийске меня запросто угощали стерляжьими жареными молоками, икрой, отварной осетриной. В Салехарде в икорно-балычном цехе рыбоконсервного комбината на моих, выкатившихся из исследовательских орбит глазах молодые ненки на огромном столе, обитом нержавейкой, раскладывали столовыми ложками черную икру в полуторакилограммовые банки.

Говорят, удается иногда поймать кой-кого из вымирающих в Дунае и Дону, Волге и Тереке, Оби и Байкале (есть там одно местечко, в узкой бухте за Святым Носом, в территориальных водах Баргузинского заповедника), Енисее и Лене, даже в Амуре долавливают калугу – рыбину под тонну весом. Но все это теперь выглядит как аръергардные бои эволюции.

Нонешние и тутошние, московские жители (ну, то есть те, кто живет там, где когда-то жили москвичи, то есть в том поселении, которое появилось на месте и вокруг Москвы) никогда и ни за что не поверят, что самой стерляжьей рекой когда-то была Сетунь. Для тех же, кто не знает, что такое Сетунь и где она находится, этот рассказ вообще покажется фантастическим.

…Вот выходите вы из парной. Сперва холодный душ по дымящемуся телу. Слегка поостыли. Теперь в мягкий, почти спальный, отдельный кабинет, где уже млеют ваши друзья. Вы входите. Заботливая рука достает из холодильника запотевшую бутылку пльзеньского с горлышком, празднично укутанным серебряной фольгой, – ну, чем не шампанское! Пиво тяжелой пеной, плотно и медленно, заполняет пространство высокого тонкого бокала, быстро покрывающегося холодным потом. В другую руку сам собой ложится длинный бутерброд: упругий ситный хлеб, вологодское масло и свежайшей желтизны, со слезой, полупрозрачный лоскут серо-розового белужьего бока, сочащийся лимонным соком. Вы пьете большими алчными глотками…

В осетрине и осетровых выделяются разные части, имеющие различный ценовой уровень и гастрономическое предназначение.

В самом низу – головизна, плавники с хвостами и вязига (хрящи и хорды), из них варят уху, а с вязигой еще можно делать пироги. Лучшие пирожки с рыбой – расстегаи с приоткрытым верхом делались не в Москве и не на Волге, а на Каме: в Елабуге, Сарапуле и других благословенных местах.

Теша – подбрюшье, мясо здесь плоское и чересчур жирное, тешу хорошо коптить, неплоха она также в жареном и вареном виде.

Белужий бок – спинка, балык (между прочим, по-татарски «балык» и означает собственно рыбу; знали древние татары толк в хорошей рыбе!) – теряет свои кондиции от головы к хвосту. Выбирая, всегда надо просить от головы, потому что если отрежут от хвоста, у вас сохранится лишь иллюзия лучшего куска. Балык хорош во всех видах, но, на мой вкус, нет лучше холодного копчения на грушевых или яблоневых опилках. Некоторые любят на вишневых, но есть в вишневых опилках легкая миндальная, синильная горечь, а балык не терпит сложностей и ужасов жизни. Чисто осетровая уха слишком жирна, поэтому обычно уху с осетровыми делают на основе других рыб. Одним из классических вариантов таких комбинаций является тройная уха на ершах, налимах и осетровых. Лучше всех подходит для ухи самая маленькая из осетровых – стерлядка.

Гораздо хуже нами освоены осетровые молоки. Из них делаются нежнейшие деликатесные консервы (например, в Ханты-Мансийске). Едал я и жареные стерляжьи молоки – нечто отдаленно напоминающее жареные мозги, только гораздо тоньше вкусом. Молоки хороши и в ухе, ах, как хороши молоки в ухе! Как деликатна и изысканна с ними уха, как нежны бледно-желтые, анемоновые пятна на поверхности ухи, как просится под такую уху холодная водочка в граненый хрусталь!

Самое дорогое и ценное в осетровых – икра. По традиции банки с икрой осетровых в России имеют три цвета – синий, желтый, красный, Это соответствует икре осетра, белуги и севрюги. Икра бывает (речь идет о современных, а не классических стандартах, описанных Гиляровским) слабосольной (малосольной) и соленой. Первая вкуснее, но быстрее портится. Ваш выбор – вкусно, но недолговечно, или невкусно, но на века. Более очевидно разделение икры на зернистую и паюсную. Паюсную (прессованную, битую) делают только в Гурьеве, казахском городе.

Остромордые и величественные, осетровые будут долго еще символом России и вместе с тем беззвучным, но явным укором нашей гуттаперчевой совести.

Вобла

В конце позапрошлого века эту рыбу называли бешенкой, бешеной селедкой. И было за что. Шла она в мае на нерест из Каспия в Волгу и ее притоки бешеными косяками, невзирая ни на что и не останавливаясь ни перед чем.

И на бешеной селедке делались бешеные деньги. За месяц путины астраханские заводчики (всех астраханцев в России называли чилимщиками за пристрастие к водяному ореху, чилиму) делали огромные обороты и давали работу тысячам людей: собственно рыбакам, сбивавшимся в артели, вязальщицам и чинщицам сетей, бондарям соляных бочек, солеварам ближних соляных озер Эльтон и Баскунчак, швецам мешков, перевозчикам, кашеварам и разному прочему обслуживающему люду. Не то чтобы бешенка давала прожиток на весь год, но была серьезным подспорьем в хозяйстве и бюджете астраханцев. Жаркое солнце, обилие рыбы, ближняя соль и невероятная популярность воблы – вот факторы расцвета этого промысла.

Вобла по популярности не уступала селедке и картошке.

Вот ведь интересен чем русский язык: кто-то кушает картофель, а кто-то лопает картошку, ловят в море и продают сельдь, а покупают и едят селедку, а если закусывают, то непременно селедочкой.

Вобла же, она вобла и есть.

В послереволюционные годы разрухи, когда инфляция достигла рекордных для России пределов (в 1923 году за один рубль 1916 года, уже конвертированный, сильно истощенный войной, давали 50 миллиардов совзнаков; давали бы и больше, не начнись НЭП, первая советская перестройка), зарплату выдавали ежедневно и, разумеется, не деньгами, а хлебом и либо воблой, либо селедкой. Это ли не свидетельство исторической роли воблы в построении нового общества?

В моем ленинградском детстве вобла была исключительно копченой, и потому, когда наша семья переехала в начале 1950-х в Тамбовский гарнизон, мы, дети, долго удивлялись вяленой вобле и не хотели верить, что это та же рыба. Тем не менее мы быстро освоили местную привычку делать самодельную вяленую воблу, вывешивая ее за хвосты на бельевой веревке обыкновенными прищепками. Все дворы были в маеиюне украшены этими серебристо-серыми гирляндами. И ведь никто не крал чужого – дешевле воблы не было ничего: десять копеек кило свежей воблы.

К середине 50-х, с приходом Хрущева, вобла стала исчезать. Мы тогда уже вернулись в Москву, к родителям моих родителей. Вобла и крабы в банках (50 копеек за банку) продавались повсюду. В Москве мы познакомились с новым для себя способом разделки воблы: берут ее за хвост, обстукивают о край стола, или о перила, или о стойку), а затем отрывают голову и раздирают пополам. Низ привередливые москвичи выбрасывают (а ведь там не только тощие ребра, внутренности, пузырь, но и икра!), а балычок очищают от чешуи и сосут плотное, прозрачное на свет мясцо.

Мужики, естественно, употребляли воблу с пивом. Женщины – на посиделках вместо семечек, мы, пацанье, просто так: из удовольствия жизни и чтобы посолониться. Известно, что травоядные нуждаются в соли, хищники же, питаясь кровью, дополнительной соли не ищут. Несмотря на всю нашу воинственность, из-за своей незлобивой травоядности мы очень любили воблу. Да и весь русский народ любит килечку, селедочку, воблешку, все солененькое, как беременные женщины. И без солененького слегка звереем. И не только русские. Евреи тоже любят посолониться. Да и кто не любит? Все ведь мы люди, человеки, и слабы на солененькое.

Вобла к середине 50-х годов стоила от 45 до 54 копеек за килограмм и была доступна практически всем, даже уборщицам, получавшим 320 рублей в месяц (640 килограммов воблы).

К началу 60-х вобла уже была по рупь двадцать и не то чтобы исчезла, а сделала тонкий маркетинговый ход и стала доступна только узкому кругу людей, а именно: морякам-подводникам (она почему-то непременно входила в их героический рацион питания), генералитету-маршалитету, партхозактиву в закрытых распределителях, торгашам, блатным и приблатненным (торговля всегда была избранным и одновременно криминальным классом общества). Сначала очереди за воблой сделались неестественно длинными (однажды я простоял в такой 5 часов и купил на все свои студенческие деньги 6 килограммов – больше в одни руки не давали, а покинуть очередь и сбегать за своими – ни-з-з-зя).

Именно тогда вобла исчезла как биологический вид и превратилась в способ приготовления (вяления). Точно так же в середине 50-х годов шпрот перестал быть биологическим видом и навсегда (посмертно) перешел в технологический способ консервирования мелких сельдевых рыб – салаки, сардин и прочего. Вялили всё – и морскую беспородную сорную сволочь, и речных карпов, и леща, и красноперку. Брежнев же довел дефицит рыбы до состояния селедки иваси: была и просто сельдь иваси, и сардины из сельди иваси, и ставрида из сельди иваси, и севрюга из сельди иваси, и крабовые палочки из сельди иваси, и даже черешневый компот из сельди иваси.

Вот в те времена и появились в Москве вобляные наркоманы. Они жарили пузыри (это вкусно), ели кишки (они с горчинкой, поэтому к пиву вполне идут), глаза, чешую, перья и готовы были просто обнюхивать к пиву воздух вокруг воблы. Их жадные глаза не позволяли редким счастливцам публично закусывать воблой и лещом пиво. Был такой анекдот: в Москве раскрыли шайку наркоманов – нюхали воблу.

Знаю – торговая и партийная дрянь получала в пайках (или без пайков) воблу, к которой она в общем-то была равнодушна. Вот такой ходил анекдот про Ильича: «Обломился ему в результате экспроприации мешок воблы. “Отдам ее мировому пролетариату, – подумал вождь. – Да, а что скажут голодающие питерские рабочие? Отдам им. Нет, на всех не хватит, еще подерутся. Отдам-ка я лучше Троцкому. Нет, он – проститутка, надо отдать брату Мите. Нет, Митя – пьяница, зачем поощрять в нем порок? А не съесть ли мне самому?” И съел. Скромный был. О себе в последнюю очередь думал».

Изредка вобла мелькала по пивным барам, чаще из-под полы, по 20–30 копеек за голову, к началу перестройки дело дошло до рубля – вот реальные темпы инфляции в стране неизменного курса партии и валюты. Ныне же вобла стоит: у цыган Киевского вокзала – по доллару-полтора штука, в магазине – до 10 долларов за кило. При пенсии в 40–50 долларов я бы посоветовал своим однополчанам о вобле молчать и вздыхать. В пересчете на воблу Россия обнищала за последние полвека в 250–300 раз.

Мне повезло – я несколько лет халтурил в Астраханской области и там покупал у частных рыбаков воблу по 10 копеек за голову, отборную – по 20. В начале 70-х годов однажды купил у грузчика рыбного магазина «Маяк», что на Ленинградке у «Сокола», два мешка воблы. По 1.20 за килограмм. Вот это было лето! Мы ели воблу непрерывно.

Пиво для меня стало бесплатным и даже с прибылью (стоишь в пивной, пьешь пиво и жуешь воблу – всяк подойдет и приценится. Брал за хвост либо пару пива, либо полтинник, это было очень дешево). В Одессе я снял комнату на троих в Каролино-Бугазе за сумку воблы в месяц. И хозяева были чрезвычайно довольны и любезны.

И под конец простой рецепт, как делать вяленую воблу.

Свежую дефростированную (размороженную, по-нашему) рыбу густо засыпают солью (150–200 грамм на килограмм рыбы) или заливают тузлуком (насыщенный соляной раствор, в котором может плавать яйцо или очищенная картофелина), добавляют (необязательно) саламур (рыбный сок предыдущего засола либо магазинный селедочный сок из консервной банки или бочки) и держат под гнетом 48 часов, после чего промывают в чистой воде и вывешивают, но не на солнце, а на хорошо проветриваемый тенек (например, на балконе под самой крышей). Чтобы не садилась муха, а это самое страшное, закрывают рыбу марлевым пологом, а еще лучше – закапывают в каждый глаз постного масла. Вялят несколько дней до появления прозрачности балыка. Когда спинка стала прозрачной на солнечный просвет, можно бежать за пивом.

Хранят в мешковине или завернув в газету каждую рыбину.

Вот и все.

Лещ и воблообразные братья по классу

На языке профессиональных рыбных убийц лещи и воблообразные называются средним частиком (крупный частик – щука, сом и им подобные, мелкий – плотва, окунь, уклея, подлещик, пескарь, ерш). Но это все – чепуха и ерунда. Рыбы ж того не понимают, а их ценители даже оскорбляются. Ведь частик – это то, что часто бывает. А что ж тут бывает часто? Это ведь не хек, о котором сказано было в старых энциклопедиях: «рыба сорная, ядовитая, несъедобная, промыслового значения не имеет», и не минтай, на спинке которого кое-кто пытался въехать в рай или в коммунизм.

Ленинград послеблокадный. Немцев уже нет, еды еще нет. Сталин, люто ненавидевший Питер, держал город в развалинах столько, сколько прожил сам после войны.

Мы жили бедно, как и весь великий народ-победитель, как и все героические ленинградцы. Впроголодь. Победоносная армия награбила в Германии аккордеонов, роялей, хрусталя и фарфора; родное государство хапнуло новые территории и народы, культурные ценности и драгоценности; людям же обломились сладкие слюни трофейных фильмов да лагерные сроки, да амнистии уголовникам, державшим страну в страхе бандитским террором.

Рыба в нашей семье бывала нечасто, но, конечно, чаще мяса, которого почти не бывало. На детей полагалось пол-литра рыбьего жира в месяц. От меня его прятали – мог выпить за раз всю поллитровку, особенно, если с солью и черным хлебом. Мне, как и всем другим, дома рыбий жир не давали, а в детском саду полагалось по столовой ложке на обед. На рыбьем жире жарили картошку. Во всех семьях, да еще на керосинках. Можете представить себе вонь, стоявшую в коммунальном доме. Когда я вернулся в Питер через 15 лет, из подъезда родного дома пахнуло таким сладостно-тошнотным смрадом, что я чуть не задохнулся от слез и горечи. Мировое сообщество запретило использование этих запахов еще в Первую мировую войну…

Да, так вот, о рыбе. Отец мой был терпелив и самоотвержен – он даже заболел в Ленинграде дистрофией, лишь бы его дети и жена были если не сыты, то хоть накормлены. Но иногда он не мог отказать семье и себе в рыбе.

Однажды к нам приехала из Москвы сестра мамы с мужем. Когда мы, дети, легли спать, взрослые на газете разложили хлеб и копченого леща. Первым учуял я, вставший из-за занавески (мы спали вчетвером на одной койке), не открывая глаз:

– Рыбой пахнет!

За мной очнулись остальные. Четверым взрослым достались перья, хвост и голова.

Лещ был золотой.

Детств у меня было несколько: сначала счастливое, за которое я вместе со всеми благодарил дорогого Сталина (хотя помню, что еще в конце сороковых в нашей семье была популярна присказка: «спасибо счастливому Сталину за наше дорогое детство»), потом – потерянное, потом – трудное, потом – бессмысленное, а вот сейчас выясняется, что его вовсе не было. Но когда оно было и было при этом счастливым, то счастье было разным.

По весне мы становились на карачки, ели горькую и режуще сухую молодую траву, называя ее луком (poa protensis – мятлик луговой, как я узнал позже, учась в университете, ту траву я ни с чем не спутаю). Мы были счастливы, как телята, что дотянули до весны, до солнышка.

Что очень жаль, что Нина умерла от голода недавно, а то бы она сейчас была с нами, а я очень любил эту девочку, похожую на чудесное яблоко кандиль синап, они – Нина и яблоко – полупрозрачны; я боялся ее хрупкости и любил гладить ее хрустальную ручку, а в глазах свербило и сладко болело, совсем как в цинготном рту от вида лимона. Дома нам попадало за измазанные зеленые коленки, но не сильно, а примерно так же, когда нас заставали за объеданием штукатурки в подъезде, – легкий подзатыльник и «дай вам волю – дом сожрете».

Другое счастье было в театре, который мама устраивала изредка, где бы мы ни жили. Из старых разноцветных тряпок она мастерила кукол: на указательный палец надевается голова, а в руки суются большой и средний пальцы, манипулировать такой куклой гораздо интересней, чем кукишем. Лиса, заяц, петрушка, дед и баба – кукол было десятка полтора, на все известные сказки. Впрочем, если кого-то не хватало, ничто не мешало нам ввести в действие вместо Внучки Петрушку, вместо Жучки – Зайку, а вместо Колобка – Репку. Задник сцены (на все случаи жизни) – из куска ситца, натянутого меж сараями. Спектакль с небольшими перерывами идет весь день, зрители сменяются, возвращаются, бурно реагируют на давно известные движения и реплики, в очаровании оживших текстов.

Тогдашнее счастье шло от полноты нашего нечаянно случившегося выживания…

После Ленинграда и Тамбова Москва в 1954 году мне показалась зажравшейся: люди ели суп с белым, а не с черным хлебом, мазали на хлеб не маргарин, а масло, у воблы выбрасывали всю нижнюю часть: ребра и икру.

Лещ, конечно, вкусней воблы, и икра у него вкусней. Но вобла – священная рыба. Для многих это даже не рыба, а способ ее приготовления. У нас таких рыбных мифов много, они ходят и о шпротах, которые до середины 50-х годов считались разновидностью салаки, а затем – разновидностью ее приготовления; и о балыке, мол, рыба такая есть; и о семге, будто семги нет, а есть такой семужий посол лососины; и о кетовой икре, которую добывают из китов; и о рыбе паюсе. Да мало ли что причудится людям, не ведающим, что едят, а главное, чего не едят.

К воблообразным и лещеподобным следует также отнести следующих товарищей:

• чехонь (крупней воблы, самая вкусная икра, водится в Волго-Каспии),

• рыбец (размером с воблу, Дон, Азов, Дунай),

• синец (мелкий лещ синюшных тонов),

• сорожка (сибирская плотва),

• чебак (сибирский аналог воблы),

• красноперка (крупная плотва),

• тарань (азовская вобла),

• барабулька (Ростов, Одесса),

• наверное, еще что-то, но я их не знаю или подзабыл.

Вяленая провесная рыба – от леща и синца до мелкой плотвы – готовится тем же способом, что и вобла.

Селедка

Говорят, что голландца трудно представить не жующим в задумчивости селедку. Не знаю. Возможно, это так. Но я не могу себе представить селедку без нас. Это все равно что увидеть генсека или президента, едущего в метро на работу.

Селедочка на праздничном столе обязательна. Не то чтобы это закон такой, но неудобно как-то, если ее не будет. И водка без селедочки не пойдет, и блины. Хотя, конечно, можно и блины, и водку без нее – но… Если ее нет, так хоть вспомнится: «Эх, сюда бы сейчас еще и селедочку!»

Мне было четырнадцать – пятнадцать, когда вышла замуж моя средняя сестра. Сижу я с ее мужем Женькой, шофером, бывшим калошинским шпаной, на зеленом и пустом берегу в Измайлове, кругом влюбчивая весна и всякие птички, за островом тенькает частыми переливами опиум для народа – Пасха. А у нас три, не то четыре четвертинки и мелкая, как салака, селедка с черным хлебом и очищенным белоголовым зеленым лучком. Выпил, выдохнул, крякнул, жеванул от талии, до самых жабер, да по ребрам. Женька закуривает беломорину, я – балдею так, до следующей порции.

Хмель свежий, чистый, легкий, радужный, как глаза у той селедки.

Селедочный мир огромен и разнообразен:

• тихоокеанская,

• норвежская,

• исландская,

• атлантическая,

• черноморская,

• балтийская,

• беломорская,

• каспийская,

• каспийский залом,

• керченская,

• дунайская,

• сосьвинская (тугун),

• прибыловская.

Некоторые известны всем, некоторые – экзотичны, некоторые остались только для членов правительства, да и то на 2 дня. Сосьвинская вовсе, например, не селедка, только называется селедкой, а сама – наиблагороднейших и пресноводнейших кровей. Иваси – вроде бы селедка, и говорят, в свое время была большой редкостью и деликатесом, но: «Спасибо Лене за такси и за селедку иваси». Иваси вместе с хеком и минтаем – вклад Нептуна в застой. В те же времена родилась и другая частушка, про магазин «Океан»: «Две кильки в томате, две бляди в халате, кругом – чешуя, а больше – ни».

Селедка – социалистическая рыба. В совдепии на карточки служащим или вобла выдавалась, или селедка (да еще хлеб). Это даже не рыба, а валюта социализма. Замена всему, что не хлеб, главное – замена соли.

Ведь когда впереди такое сладкое будущее, всегда тянет на солененькое. Вот и Коровьев опрокинул в Торгсине сиреневого не куда-нибудь, а в бочку с керченскими селедками.

И Выбегало кормил у Стругацких своего желудочно неудовлетворенного селедочными головками.

Хозяйки в наше время умели отличать по глазам селедок-мальчиков от селедок-девочек. У мальчиков с молокой глаза красные, а у девочек с икрой – желтые. Если глаз один – значит, камбала. Говорят, селедочные стада обычно однополые: мальчики плавают отдельно от девочек и, следовательно, если вам в бочке или банке попадаются сплошь те или иные, значит, перед вами подлинно морской продукт, а не шурум-бурум многочисленных переработок.

Я родился после эвакуации. Поэтому данный сюжет – из бесконечной семейной хроники, сюжет, к которому я лишь немного недородился.

Мой русский дед Александр Гаврилович взял с собой в эвакуацию в родную Пензенскую губернию моего еврейского деда Давида Моисеевича. И вот два огромных семейства двинули в село Титово, ненадолго, как обещали по радио, ведь к осени война должна была закончиться, и моя мама, например, не стала брать с собой из Москвы плащ-дождевик.

Русская родня разместилась быстро и удачно.

А еврейскую никуда не принимали. Мало того, что евреи, – четверо из них ушли на фронт комиссарами и командирами (мой отец начал войну командиром мотоцикла связи). В отличие от москвичей, полных политической романтики, деревенские ждали прихода немцев и рисковать, приютя у себя семью евреев-комиссаров, никто не хотел.

«Богатая» русская родня все-таки пристроила «бедную» еврейскую. И даже слегка подкармливала и вообще помогала, чем могла.

Однако – таково еврейское счастье – на тех сыпались беды, болезни и смерти, а также все прочие мелкие и оттого еще более обидные несчастья: русские дети мылись в деревенской печи и до сих пор вспоминают об этом, как о чуде и ощущении теплой утробности. В той же печи купали и еврейских детей, не помнящих ничего, кроме ужаса быть сваренными заживо.

Пошел мой еврейский дед зимой в лес по дрова (русский дед выхлопотал ему телегу с лошадью), да и заблудился. Ну, не умеет вечно городской еврей ориентироваться в лесу, даже если он нарубил целый воз дров! И взмолился он горячо своему еврейскому Богу, в которого ни разу не верил после детства, и заплакал, что остались его горемыки без дров и без кормильца, и поклялся, что, если спасется, то будет вечно молиться Ему.

А русский дед, заметив пропажу родни с дровнями, поднял на ноги две деревни (с обеих сторон леса), но нашел-таки совсем уже было задубевшую потерю. Будучи интеллигентом и потомком грозного пензенского разбойника Сафона, русский дед в Бога так никогда и не поверил, хотя церковное пение очень уважал и меня к тому пристрастил, и даже был отличным певчим.

Оба умерли в пятидесятые. Истово верующий и властный еврей, неистовый в сомнениях и безропотный в жизни русский. Оба умерли в глубочайшем общественном почтении, и их похороны были самыми многолюдными на моей изобильной смертями памяти.

Так о чем это я?

Ах, да! Так вот. Селедку, считали оба, надо подавать непременно в мундире, если она копченая, и обсыпанной мелким зеленым лучком. При этом русский дед всегда украшал любую селедку двумя луковыми перышками в пасти.

* * *

– Знаешь, почему море соленое? – Потому что в нем селедка плавает. – А селедка почему соленая?

– Так она в море плавает.

Был у нас когда-то знаменитый селедочный бум. Он описан Владимовым в романе «Три минуты молчания». Владимов теперь даже не в Германии, а еще ближе к небу, селедка – в море, Мурманск – в затишье. Нет ни бума, ни ажиотажа.

Есть у селедки аналоги и подражатели: скумбрия (она же макрель), салака, ставрида, сардинелла. Когда их не подделывают под селедку, они хороши, но в имитации – дрянь дрянью.

А теперь о способах приготовления и употребления.

Конечно, можно и так, прямо со шкурой или ободрав ее. В этом свой смак, особенно с чаем.

Можно порезать, полить постным маслом и заправить зеленым или репчатым луком.

Можно к этому же сделать соус: вода, горчица, уксус, сахар, постное масло. Мой отец ничего не умел готовить, только этот соус, рецепт которого перенял у своей матери, замечательной стряпухи. У отца рецепт подсмотрели мы, пятеро детей, у меня – дочь. Между прочим, это и есть культура. Никто, кроме нас, не умеет воспроизвести этот элементарный соус, а у нас он – как из одной чашки.

Можно и другой: уксус – поострее, помолочней, с черным молотым перцем, с имбирем и другими пряностями.

Хорошо под шубой: слоями через терку отварные морковь, свекла, картошка, лук, яйцо, свежие яблоки; сверху залить майонезом.

Копченую селедку подают в мундире – это знают все.

Кости можно вынимать, но можно и по-простому.

Шибко соленую селедку можно вымачивать в молоке – нежней становится.

Евреи селедку жарят и делают из нее фаршмак. Некоторые даже варят суп из селедки.

В ресторане «Якорь» (бывшем еврейском) в Москве на Тверской до сих пор сохранился рецепт селедки по-еврейски, с яблоками, теперь, правда, это называется «по-волжски».

Я люблю селедочку, нарезанную тонко, в уксусно-сладком соусе, с нежной картошечкой или блинами, да чтоб на вилку цеплялась и тончайшая гирлянда репчатого луку. Кстати, в нашей семье голова и хвост никогда не выбрасывались, а занимали соответствующее место на селедочнице.

Бутерброд с селедочкой – это, знаете ли, тоже не кукиш в кармане. Особенно где-нибудь в тропиках и вообще на чужбине. Черный хлебушек – маслице – селедочка. Вспомнишь и родину, и маму. Лучше всего ностальгия идет под водочку с селедочкой.

А уж способов соления селедки, наверное, и не перечислить:

• пряная,

• бочковая,

• баночная,

• спецпосола,

• по-домашнему,

• в укропном соусе,

• в горчичном соусе,

• в винном соусе,

• в яблочном соусе,

• в брусничном соусе,

• в клюквенном соусе,

• в луковом соусе,

• в сметанном соусе,

• в майонезе,

• в масле.

Когда десант из провинции скупал в Москве селедку огромными банками и возами, я чувствовал себя последней сволочью, потому что тосковал о чем-то возвышенном, о каком-то заломе толщиной в руку, а люди мечтают о самом обыкновенном и насущном:

– Эх, сейчас бы селедочки!

Лабардан

К царскому столу в стародавние времена подавали всякую рыбу – и цельных осетров, и уху из ерша, налима и стерляди (тройная уха), и жареных карасей в сметане, и щук, и севрюг, и белорыбицу, и сомов, и судаков с сазанами, и хрустящих пескариков, и линей, и язей, и голавлей, и лаптей-карасей, и шелешперов, и подуста, и сига, и ряпушку, и сельдей всех мастей, и чира, и угря, и миног, моченых в уксусе и жареных затем, ядовитую, но нежнейшую аральскую маринку, усача, жереха, девицу-плотвицу, уклейку с наклейкой, красноперку-верхо плав ку, бокоплава, но самая дорогая рыба – лабардан.

Везли лабардана издалека – с Беломорья. Везли преимущественно зимами, в бочках с водой, а чтобы вода не промерзла, укутывали бочки соломой и другими утеплителями и теплоизоляторами. С одним из таких царских обозов пришел в Москву и Михаил Ломоносов. Ясно, что не шелапут и не с шелапутами шел – в царском лабардановом обозе. Непременно лабардан должен был дойти до столицы живым. Снулая рыба теряла всякую прелесть и царскость.

Однажды мой выездной приятель в кабачке в Дании заказал рыбу. Ему подали нечто божественное.

– Что это?

– Лабардан, – ответил хозяин, он же единственный официант.

– Не может быть.

– Дело в том, что еще два часа назад он не знал о вашем существовании и свободно плавал в море.

Более двадцати лет тому назад с другим своим приятелем я побывал на Соловках. Мы шли из Архангельска грузопассажирским судном «Мудьюг», что само по себе было поэмой. Но сейчас я вижу перед собой архангелогородцев, неистово уничтожающих аппетитнейшего лабардана горячего копчения, дивно пахнущего копченой свежестью. Глотая слюни, вспомнил я прозвище архангелогородцев «трескоеды».

Да, сказочный и царский лабардан – это и есть наша треска, из морских рыб уступающая по популярности только селедке.

Универсальная рыба.

Филе (исландское, разумеется) обваляешь в муке с солью (три ложки муки на ложку соли), затем в яйце – и на сковородку с кипящим постным маслом – и только успевай переворачивать да снимать: в нарядной румяной корочке, разваливающаяся на сочные куски, белейшая и нежнейшая треска сама просится отведать ее. Но если филе нет – не беда, можно купить и тушку, лучше без головы и поменьше (нежнее). Только не надо путать с пикшей: енот да не тот. Из трески можно сделать любую рыбу. Треска – это прарыба.

А треска горячего копчения, особенно, если свежая? А салат из копченой трески?

У Андерсена лапландцы использовали треску для письма. Ею и топить, верно, можно. И собак кормить, и мой любимый рыбий жир вытапливать. Сушеная треска в незапамятные века была деньгами в северных странах, в Исландии, в частности.

Те, кто едал некогда знаменитые и популярные консервы «копченая треска в масле» (изредка попадаются и поныне), тот знает, о чем я говорю.

Ну, разумеется, и «печень трески в масле». Однажды мы поехали втроем в экспедицию. Сели в поезд Москва – Томск, погрузив в свое купе три здоровых чемодана. В одном – барахло и бумаги, в другом – «Праздничная» водка, в третьем – черный хлеб и банки с печенью трески. К Томску два чемодана были пусты. С тех пор у меня жуткая изжога от печени трески, но я никогда не пропускаю ее, даже зная о предстоящих муках: а вдруг ем в последний раз?

Помимо пикши у трески есть и другая родня – сайда, навага (особенно хороша мелкая полярная), а из речных – налим. Кстати, ханты-мансийская консервированная печень налима в масле – это, я вам скажу, еще та штучка!

Бычки

«Разве это бычки?! Это же воши, а не бычки!» – знаменитое восклицание мадам Стороженко с Привоза из «Белеет парус одинокий» (который я, увы, так и не прочитал в детстве) относится к песчаникам, серым и мелким бычкам, на вкус заметно превосходящим черных и страхолюдных, громадных кнутов.

Как ни странно, и те и другие, стоили в 1960–70-е годы одинаково – рупь ниска, а в ниске – десять штук. Жадные до веса и объема одесситы и гости Одессы расхватывали первым делом кнутов, разнеженные и утонченные выбирали песчаников помельче. Голодранцы вроде меня находили напарника и вместе с ним бороздили с коротеньким бредешком мелководье Днестровского лимана, вылавливая до сотни голов юркой бычковой мелочевки: вроде как и купались, вроде как бы и при деле.

А ночью мы этих бычков нажаривали целую сковородку – деликатесные молоки отдельно и спецспособом! – и усаживались вокруг маленького экрана дачного телевизора смотреть фантастическую игру голландцев во главе с Круиффом на чемпионате мира. В сем одесситам больше всего нравилось, что Йохан Круифф – еврей, а Одесса – единственный город в мире, где все хотят быть евреями, хотя бы немного. Запивая эту прелесть – футбол и бычков – красным шабским вином «для себя», потому что шабское «не для себя» – не шабское, а голый уксус и чистая отрава.

Это про бычков сочинен самый лучший одесский анекдот:

– Жора, жарь рибу!

– Рибы нет!

– Жора, жарь: риба будет.

Бычок – возмещение ущерба, нанесенного народам Причерноморья и Приазовья клятыми москалями.

Командировочный из Одессы, целую неделю промотавшийся по московским магазинам, в пятницу, наконец, появляется там, куда был командирован.

– Хорошо у вас в Москве: «Мосмясо». «Мосмебель», «Мособувь», а у нас в Одессе: «а де мясо?», «а де мебель?», «а де обувь?», а в Николаеве: «Нимясо», «Нимебель», «Ниобувь», ну, про Херсон я вообще молчу… Бычка ни с кем и ни с чем не спутаешь: бычок похож на бычка, такой же головастый, лобастый, тупорылый и миляга. Он похож на «бычок», на окурок, недокуренный, который еще может пригодиться, когда всякое другое курево кончится.

Естественно, что песчаники водятся на песчаном дне, кнуты – на каменистом или глинистом, но и те и другие держатся стайками.

Самое вкусное у бычков – щеки, всегда надутые, как губы у Федула.

– Федул, что губы надул?

– Кафтан прожег.

– А велика ли дыра?

– Один ворот остался…

Ловить, чистить, жарить и есть бычков легко и просто, как врать.

Почему в стране Советов водка стоила 3 рубля (вместе с плавленым сырком), а все остальное рубль, знали только глубочайшие исследователи человеческих душ и тонкие психологи вроде меня.

Все мелкие товары и услуги частного сектора потому стоили рубль, что торговали этими товарами и услугами либо мужики, либо их бабы. Что, опять непонятно?

Ну, мужику же с удачной торговли стакан полагается? Это само собой. То есть ему надо выпить на троих, а, стало быть, хотя бы одна связка воблы, раков, бычков, хотя бы одна поставленная прокладка или исправленный бачок, хотя бы один кубометр дров (неважно, сброшенных с борта, или напиленных, или наколотых, или уложенных в поленицу) стоит рубль. Один рубль – себе за работу. Остальное – в дом, в семью, своей родной бабе, потому что и она, если что наторговала или нанадомничала, или настирала-нагладила, или наготовила-надраила, или просто дала кому-то налево, непременно своему мужику рубль за удачу поднесет, а то и целую четвертинку, в полтора рубля стоимостью, но тогда уж и сама пригубит свои законные 50 грамм.

Теперь, надеюсь, все понятно в советском народном ценообразовании.

Вяленый бычок идет под пиво и даже очень неплохо идет, если, конечно, свежее и не очень разбавленное, а в самую меру. Как компенсация за недолив после отстоя.

Но отдельная статья восторгов – бычки в томате. Нет ничего вкусней и слаще бычков в томате какого-нибудь керченского или феодосийского рыбзавода. Во-первых, у них томатная заливка алая и сладковатая, а это то, что надо. Во-вторых, им не лень слегка обжаривать бычков, а, в-третьих, кнутов они отбирают себе, а в банки закладывают нежных и деликатесных песчаников, потому что, слава богу, у них вкус неразвит и груб.

Речная рыба

Соблазнительно описать здесь не гастрономию, а сам лов – уж очень это заразно и занимательно. Да и способов – невероятное количество.

Не могу я удержаться хоть от одной сценки, хоть самой крошечной.

Озеро, лодка, предрассветный туман. Вода совсем затихла и спит: ни в одной молекуле воды валентности не шевелятся. Мы зависли под колпаком у Господа Бога. Но вот в тумане еле заметна легкая судорога, и белесые струи побежали куда-то прочь, будто где-то дают что-то дефицитное, то ли счастье, то ли волю. Поплавок чуть дрогнул. Вот опять.

Повело-повело. Встал. Опять, теперь уже всерьез. У-ух вниз! А я его – назад! Есть!

Тяжело и упруго забилось и теперь стремительно пошло ко мне. Вот оно уже видно, уходит чуть в сторону. Куда?! Постой-ка, брат, а ну-ка сюда. Ну, и здоров же ты! И рыбина взлетает на воздух, удивленно раззявив пасть, ощетинив разом все плавники. И по взмаху радужного хвоста прямо из тумана выскакивает огромное красное солнце. Удилище в последний раз сгибается под напором рыбы, и вот она, еще непослушная и гибкая, затихает в руке, а солнце разводит клочья тумана и открывает новый, ликующий мир.