Читать онлайн Моя палата бесплатно

Повесть

Степан проснулся из-за того, что ему стало холодно. Окошко его палаты едва сдерживало натиск мороза, дразнившегося из-за стекла. Дышащий ледяным укором, мороз рисовал серо-белые витражи, вытачивая тончайшие завитушки рукой мастера, опыт которого составлял миллиарды лет. Подбадриваемый настилавшим подоконник и откосы инеем, холод вторгся вглубь палаты и принялся захватывать один квадратный метр за другим. Квадратных метров в палате было не так уж и много – всего одиннадцать, а потому бой с теплом был выигран, и пленных уже не осталось, кроме самого Степана. Он попытался втиснуть свое тщедушное, испещренное шрамами и следами от уколов тельце глубже в кровать, наматывая жиденькое латаное одеяльце вокруг себя словно саван. Тяжело вздохнув, Степан принялся сжимать и разжимать пальцы ног в надежде преобразовать механическое действие в энергию тепла, но ресурсы его организма и так с трудом выдавали порции активности пунктиром, будто старая шариковая ручка студента-отличника. Часов в палате не было, но свет из окошка, для которого иней не стал преградой, подсказал Степану, что уже около семи утра. Значит, с минуты на минуту шаркающая походка бабы Нины сопроводит ее в конец коридора для того, чтобы начать побудку пациентов.

Степан окинул взором убогую обстановку палаты, как будто видел это все впервые – торчащая за его ногами решетка кровати, привинченный к полу деревянный замасленный стол, на котором стояли одиноко, словно крепость с башней где-то в поле, миска с чашкой, опять же привинченный к полу табурет возле стола, и половая тряпка, служившая обитателю палаты халатом, накинутая на торчавший из стены гвоздь. Стены его палаты состояли из зеленой краски, которая местами, по словам Степана, «была старше некоторых древних фресок». Наносимая слой за слоем, краска утучнялась, набирала вес и теряла первоначальную равномерную структуру. Она вдавливала пациента в центр палаты, отбирала его волю и явно претендовала на то, чтобы единолично обитать в этих стенах. Единственным, что нарушало ее планы, была плотная белая дверь, которая нагло впиралась в палату сантиметров на пятнадцать своим коробом, зияя немигающим глазом-лючком. Похожая на отполированную медаль, круглая неповоротная ручка матово поблескивала на груди этого захватчика. Степану частенько хотелось что было сил дернуть за эту ручку и заорать, а точнее, зашипеть в коридор, изрыгая проклятия в лица тем, кто его запер в этом месте. Но он знал, что дверь, схваченная снаружи на засов, не поддастся ни на его силу, ни на его мольбы, ни на его увещевания. Дверь подчинялась только персоналу больницы, и стояла бездушной преградой между ним и ненужной ему свободой. Врачи знали, что вся свобода, которая ему нужна, это всего лишь понимание того, что дверь открыта. Он и так не ушел бы никуда – ему совершенно некуда идти. Но таков был порядок, а для врачей порядок и расписание важнее заповедей и завещаний.

Баба Нина, скрипя старыми служебными туфлями на низком ходу, пронеслась, будто недоенная корова, по коридору в самый его конец и принялась тарахтеть засовами других палат. Через минуту засов на двери палаты Степана издал смазанный шипящий звук, клацнул, и дверь отлетела чуть не в голову пациенту. Из-за двери на его худое лицо смотрели щеки бабы Нины, сверху на которые она положила очки в бежевой роговой оправе.

– Вставай, сынки! Скоро кашки дадим! – бодро отчеканила баба Нина ту единственную фразу, которой уже сорок лет приветствовала своих подопечных каждое утро.

Дверь отпрыгнула от Степана на свое место и вновь стала непреодолимой преградой. Степан выдохнул и принялся разматывать одеяло со своих ног, похожих на черные алюминиевые ножки столов в их столовой. Несмотря на то, что есть он не собирался, неявка в столовую наказывалась лишением просмотра телевизора, а рецидив в тот же день – лишением оного на целых два дня. Ему следовало просто явиться туда, надев поверх растянутой майки и мешковатых подстреленных штанов подаренный бабой Ниной халат, сшитый, казалось, из двух десятков ветошей. Дверь откроется снова через десять минут, а за это время следовало сделать несложную гимнастику и несколько раз окститься, пялясь в западный угол его палаты. Степан понятия не имел, где в его палате запад, где восток, а где Северный полюс. Но заботливая баба Нина на одной из стен мелом вывела незамысловатые буквы «за-д», сократив, таким образом, слово «запад». И вот, Степан, еле подымая руки до подбородка, уперся взглядом в «за-д», осенил по мере своих сил себя крестом, больше похожим на круглое движение рукояти мясорубки, и слегка склонил голову. Сам-то он редко задумывался о своей вере, но баба Нина могла рассердиться, если не выполнить этот ритуал.

Разминкой ему послужили сделанные несколько шажков от двери до окна, откуда Степан постарался поскорее убежать, ощутив, как его почки сжала невидимая, но крепкая рука холода. Потоптавшись для приличия еще пару минут, он медленно приземлился на свою кровать, продавливая растянутые пружины своими сорока пятью килограммами почти до пола. Разминка отняла у Степана много сил, и ему показалось, что для того, чтобы подняться обратно, ему понадобится помощь безумного гения-физика, который сможет отключить гравитацию вовсе. Степан пожалел, что не воспользовался гостеприимством табуретки, глазевшей на него шляпками вбитых гвоздей. Но табуретка холодила взгляд, и он поскорее отвел от нее глаза, подумав, что, наверное, неплохо бы чувствовал себя в инвалидном кресле с электрическим мотором. Само собой, такую технику ему не достать, но, может, парочка костылей, или хотя бы трость с каучуковым наконечником скрасили бы его повседневный быт.

За этими мыслями его застала дверь, которая по определенному заранее маршруту распахнула зев, ослепив стеклянный лючок встретившей ее на конечной остановке зеленой стеной. Баба Нина вновь вставила в проем свои щеки и добродушно произнесла:

– Стенька, доходяга, чего расселся, как блоха на яйцах?

Степан, не изменившись в лице, жалобно прошептал:

– Помогите встать, баб Нин…

Баба Нина захохотала.

– Ох, дурында ты богомерзкая! Я вот как скажу Федору Никитичу, что ты опять не ешь, так он тебе заново шланг промеж гланд засунет. Засунет, помяни мое слово! Давай сюда свои культяпки, – дородная старушка протянула Степану синеватого цвета руку.

Степан, едва прикоснувшись к ее руке, вылетел из своего места, словно пробка из бутылки с шампанским. Не имея сил остановиться, он, практически не касаясь ногами пола, преодолел три метра своей комнатушки в полете, и остановился только благодаря тому, что рядом всегда были стены. Тяжело выдохнув, Степан подтянул полы своего халата и обмотал ими талию, завязывая примитивный узел на впалом животе.

– Пошли уже, штангист! – баба Нина легонько толкнула Степана в спину ладонью. Толчок едва не перехватил тому дыхание, но он промолчал, лишь закатив глаза.

Баба Нина выждала, пока пациент, волоча ноги, выползет из своей конуры и проследовала за ним в коридор. Там уже вовсю крутилась карусель мрачных серых теней, одна краше другой. Осунувшиеся пациенты лечебницы вереницей двигались перед Степаном, «напоминая своими скрюченными спинами бесконечную строку со знаками вопроса». Степан улыбнулся, а точнее, приподнял правый уголок губ, обрадованный тому, что такая красивая аналогия вдруг пришла в его сознание.

– Баб Нин, – на вдохе прошептал он, – а чего это у вас тут все такие любопытные? Так много вопросов…

– Чего?!

– Да вы гляньте, ну чисто же знаки вопроса идут! Как на перепись в библиотеку!

Баба Нина несколько томительных секунд морщила лоб, подтянув его к щекам, и силилась понять, что именно Степан имеет в виду. Этот процесс не увенчался успехом, и она только выпалила:

– Вот ты, блядь, мне тут еще научную конференцию устраивай, давай! Ишь, библиотекарь какой.

Она вновь толкнула Степана в спину, чтобы тот присоединился к сотоварищам по пути в туалет на оправку. Сопротивляться энергичной бабе Нине не смог бы даже местный санитар Володька, здоровенный детина под два метра ростом, вечно пахнущий одеколоном и гоняющий сквозняк густой растительностью, торчавшей из носа. Степан не увидел, как баба Нина перекрестилась за его спиной, и, передвигаясь черепашьим шагом, направился вместе с другими «не проросшими злаковыми зернами» в санузел, радуясь еще одной понравившейся ему аналогии. Лишь через несколько мгновений он понял, что перепутал слова «злаковый» и «злачный», затем и вовсе потерял ход мысли. Его внимание переключилось на Федора Никитовича, главврача, который раньше обычного приехал в больницу. Тот махнул полами своего пальто и проследовал мимо, озадаченно покусывая пухлые красные губы и растирая рукой морозный румянец.

– Фед-Китич! – гаркнула позади Степана медсестра. – А когда к вам со справками зайти-то? У меня уже ими вон стол подпирать можно!

Федор Никитович только кашлянул, неопределенно покрутил рукой в воздухе и растаял за поворотом, спешно унося ноги от назойливой подчиненной.

– Ишь, фраер медикаментозный… – злобно шепнула она себе в кулак. – Я их тут десяток пережила, и каждый думает, что он тут главный…

Добравшись до санузла позже остальных, Степан отодвинулся, чтобы выпустить первую партию тех, кто уже оправился, и побрел по сбитому чужими пятками кафелю «цвета Луны в отражении глаз любимой девушки». Он волочил ноги, пока не увидел впереди себя то единственное лицо, которое не хотел бы видеть – свое отражение во вмурованном в стену зеркале, защищенном толстым крепким стеклом. Испугавшись на миг этого уродливого тощего незнакомца с торчащими из воспаленных десен зубами, Степан застыл и облокотился об умывальник. Холодная вода укусила его за палец, выводя из ступора. Он подставил ладони с сухой пожелтевшей кожей под пискливую струю воды, но крючковатые пальцы не сумели поймать ничего, кроме нескольких капель, да и те успели сбежать, пока руки соизволили добраться до его лица. После нескольких попыток он таки смог увлажнить щеки и губы, сплюнуть, едва не вывихнув челюсть, и примять жиденькие волосы, сбившиеся комками на лысеющей голове. В туалет ему не хотелось, да и сам вид этого места вселял в него ужас и панику. Покосившись на оскалившуюся язычками замков приоткрытую дверь, за которой больные непосредственно справляли нужду, Степан взял курс на выход, ловко, учитывая свое состояние, лавируя между телами пациентов, что стихийно стояли возле прохода.

Выйдя в коридор, он степенно встал в очередь возле закрытой двери столовой, и принялся пальцем гонять неуловимую тень от руки на обшарпанной стене. Мимо пронесся вихрь, состоявший из улыбки и молодой медсестры Томы, приехавшей на практику по распределению из другого города. Она подмигивала каждому, кто успевал заглянуть в ее лицо, «ослепляя догорающие фитильки их глаз ярко накрашенными губами». Не по инструкции длинные волосы она всегда собирала в бублик на голове, чопорно пришпиленный заколками-невидимками, «чтобы те не брызгали на фасад ее головы» и не заслоняли нарочито выделенное декольте. При виде Томы во многих пациентах пробуждалось мужское начало, что жутко злило главврача, который не раз на повышенных тонах делал ей замечания. Но Тома упорно не желала совладать со своей молодостью, и, невинно хлопая ресницами, еще больше распрямляла плечи, что в итоге заставляло Федора Никитовича сбиться с мысли, махнуть рукой и жахнуть дверью своего кабинета. Тем более, что до конца ее практики оставался всего месяц, лучше уж дотерпеть. Эту его слабину чуяли все, в том числе и баба Нина, которая повадилась по ночам спать на кушетке в его кабинете вместо того, чтобы нести дежурство на посту. Благо, ключи имелись у охранника, который за склянку спирта выдал бабе Нине дубликат.

Тома, «прожигая низкими каблучками линолеум», резко остановилась возле двери столовой, открыла ее и просунула голову внутрь.

– Эгей, кастрюльки! Варите? Тут сейчас голодный бунт будет, если не откроетесь! Быстрее там! – ее голос «звенел, словно рассыпанные на асфальте клавиши рояля».

В ответ изнутри донеслись недовольные обрывки фраз. Единственное, что Степану удалось расслышать, было слово «кусок», а дальше звучало что-то вроде «курвы» или «курицы». Тома выдала в ответ:

– Это я, мать, не тебе! Ты у нас не кастрюлька, ты у нас выварка! – и захлопнула дверь.

Повернувшись в сторону стоявших словно «оловянные солдатики» пациентов, Тома подбоченилась и звонко спросила:

– Ну что, импотентики, афродизиаков вам выписать сегодня? Кто первый, становись!

Несколько десятков «заросших тоской» глаз уставились на молодую практикантку. Кто-то хмыкнул. Кто-то, не разобравшись, в чем дело, поднял руку.

– Сережа, я и так знаю, что вам надо, не бойтесь, я вам в капельницу каждый день добавляю! – Тома рассмеялась.

– Слышь, Томка, добегаешься! – бравым голосом сделал ответный выстрел один из пациентов.

– Та чего мне бегать? Это я за вами бегаю, а вы, как мальки, врассыпную. Сегодня всем витамины колоть, кто профилонит – сделаю витаминную клизму. Семиведерную! Стенька! Ты слышал меня, привидение?

Степан с усилием оторвал голову от стены и едва заметно кивнул. Он вновь спросил себя, почему к нему единственному из пациентов обращаются на «ты». Наверное, потому, что он был самый молодой.

– Смотри мне! – Тома пригрозила ему пальцем. – После обхода все в процедурную! Сегодня у меня ручка мягонькая!

– До сих пор сидеть не могу после прошлого укола… – послышалось из-за спины Степана, но Тома не услышала этого и, развернувшись, отправилась в процедурную, нарочито громче топая возле дежурного поста и бабы Нины. Та сокрушенно помотала головой, и из маленького отверстия между ее щеками вылетело:

– Блядь же! Ну ничего, я такой же была… – и вернулась к заполнению отчета о дежурстве.

Столовая тем временем застучала алюминиевыми тарелками, чашками, ложками, запахла пригоревшей кашей, чаем «цвета капельки йода в океане». Серые пешки на шахматной доске квадратного узора линолеума зашевелились и взволнованно начали вытягивать шеи, принюхиваясь и гадая, какая же каша выпадет из поварешки в их тарелку сегодня. Перловка? Гречка? Впрочем, все понимали, что в этой столовой каша отличается от другой каши только внешним видом, и то незначительно. По вкусу она всегда одинаковая, как день пожизненно заключенного.

Баба Нина, «пуская по линолеуму волну от своей тяжести», проплыла мимо Степана, который уже почти всем телом прилип к стене и старался не упасть от слабости.

– Баб Нин, у меня там с окном что-то… Холодно очень… – прошептал он ей вслед.

Она повернула к нему одну щеку и сказала:

– Да ты что? А я-то подумала уже, что это от тебя холодком повеяло.

Уплывая все дальше, она снова продемонстрировала Степану щеку и добавила:

– Да знаю я! Уже позвонила, чтобы сделали что-то. От холода только в войну мерли, не ссы!

Степан оглянулся в другую сторону на шум – открылась дверь столовой, но только одна створка из двух, словно предупреждая: «проходите, конечно, но вам тут не рады». Пешки задвигались, кто и как умел: кто через одну клетку, кто через две, а кто и конем походил. Ручеек седых волос потек, огибая открытую створку двери и расплескиваясь внутри на две очереди, одна за кашей, другая за чаем. Выстояв одну очередь, капельки ручейка перетекали в другую, омывая высокий раздаточный стол своими робкими волнами вздымающихся в нищенском просящем жесте рук. Степан с комком в горле наблюдал за тем, как сухой камень каши, подозревающийся в причастности к съедобным продуктам, цеплялся за кромку поварешки, затем соскользнул с нее и с предательским звоном приземлился на донышко тарелки с вмятинами на боках. Сверху в кашу, едва не согнувшись, вонзилась ложка. Это повариха тореадорским движением втыкала ее, будто шанцевый инструмент в мерзлый грунт. Глаза работницы столовой обожгли ненавистью запястье Степана, затем скользнули выше, прижигая рваные нитки на кромке его халата, и оцарапали его впалые небритые щеки. Степан все это время пытался убежать от этого взгляда, старался развернуться как можно быстрее и объявить капитуляцию, сверкая белой заплаткой на спине, но не успел. Он двигался, «как ленивец после смерти». И повариха успела-таки выплеснуть на него ушат своего обычного утреннего настроения:

– Ну чего встал-то, пассажир морга? Шевелись, червь, я тут не собираюсь все утро на тебя смотреть! Мне после вас, обмылков, еще посуду мыть!

Степан уже успел сделать несколько шагов, но повариха все еще продолжала осыпать его оскорблениями и проклятиями, вспоминая всех его предков до Кембрийского периода. Однако мысли его были заняты другим. Он пытался решить ту же задачу, которую решал каждое утро: стать ли в очередь за чаем, держа в руке тарелку с кашей, или же сначала поставить тарелку, а затем вернуться за теплым напитком? Но для того, чтобы поставить тарелку, ему придется пройти половину столовой, лавируя в узких проходах между столами, словно в бамбуковой роще, в поисках свободного места. Затем вернуться обратно и проделать тот же путь в третий раз уже с чашкой чая. А очередь за чаем вот – всего в половине шага. Но он не был уверен в том, что удержит тарелку столько времени.

Сегодня Степан решил встать в другую очередь с тарелкой каши в руках. Вчера его выбор был иным, и в итоге он заблудился между столами, не понимая, где осталась его порция завтрака. Минут десять он бродил по столовой, спотыкаясь о выпирающие стыки кафеля на полу и расплескивая чай на свои тапочки, пока наконец не нашел пустое место с такой же пустой тарелкой.

Очередь двигалась быстро, и расстояние между ним и впереди идущим постоянно увеличивалось. Он решил немного ускориться, ощущая на своем затылке недовольное дыхание других пациентов, и едва не потерял равновесие, когда выставил руку с тарелкой дальше, чем следовало. Все закончилось благополучно – он успел согнуть руку обратно, и гравитация, злобно оглядываясь на центр тяжести, оставила его в покое. Балансируя, будто ниже его колен дрожали не поджилки, а туго натянутый трос канатоходца, Степан дошел до раздаточного стола с чаем и хлебом. В этот самый момент его проприоцепция подло явила свою истинную суть и подставила ему подножку. Руку с тарелкой тряхнуло, в груди защемило, пальцы разжались и выпустили посуду прямиком на металлическую поверхность, усыпанную крошками хлеба. Тарелка приземлилась, имитируя звон колокола в церкви. Повариха, которая раздавала кашу, от неожиданности дернула поварешкой и вывалила порцию пациенту в карман вместо тарелки. В следующих миг Степана и всех остальных в этом помещении накрыло цунами из брани и довольно сложных форм альтернативной подзаборной лексики. Помощница поварихи, которая разливала чай, исподлобья глянула на начальницу, затем схватила тарелку и убрала ее куда-то в сторону.

– Эх, Стенька, ну что же ты… – она смотрела на него грустными глазами оливкового цвета, пока ее руки машинально вытирали кусочки каши со стола.

Она оглянулась и сказала:

– Сейчас, постой тут, – и убежала на кухню.

Через полминуты она вернулась оттуда с новой тарелкой каши, которая выглядела намного симпатичнее той, что раздавали пациентам.

– Держи вот. Эта с маслом, вкуснее. Она для врачей, – заговорщицки подмигнула она Степану. – А вот и чаек. Сладкий, вкусный. Выпей обязательно!

Он держал в руках тарелку с чашкой и виновато кивал в ответ. Его губы беззвучно произносили «спасибо, тетя Наташа, но я не донесу». Она увидела, как бессильно начинают опадать под тяжестью его руки, и перехватила посуду.

– Стенька… Пошли, пошли, милый, проведу тебя. Давай, сюда, за мной… Да сейчас вернусь! – рявкнула она пациентам.

Ее длинный фартук заискрился перед его глазами, маяком зовущий Степана следовать за ней. Он снова принялся усиленно переставлять ноги, пытаясь поспеть за доброй волшебницей, но она скрылась за серыми горбатыми спинами, лишь изредка давая о себе знать выныривающим чепчиком. Вскоре она уже бежала обратно, чтобы заботливо подхватить Степана под руки и проводить между опасных скал по одному ей известному фарватеру. Он добрел до своего стула и пришвартовался, бросая свой костлявый зад на твердое сидение.

– Покушай хоть немного, Стенька… – произнеся эти слова, тетя Наташа убежала на свое место раздавать чай остальным пациентам.

Степан сидел и смотрел в свою тарелку, склонившись над ней. Его нос не чувствовал никаких запахов, живот не выдавал позывов о готовности к приему пищи, его губы не хотели разомкнуться с тем, чтобы отправить внутрь организма пару ложек. Он с ужасом думал о том, что произойдет с пищей внутри его организма, о том, как огромные жернова его желудка набросятся на эти крохотные набухшие зернышки, как они потеряют свой естественный первозданный вид и превратятся во что-то такое, о чем даже говорить страшно. Постепенно его тело кренилось в сторону стола все больше, горный массив позвонков на его спине выдавался наружу все выше и выше, пока не стал проступать под халатом, будто натянутая между шеей и копчиком цепь. Ребра кололи его внутренности, стягиваемые сухой натянувшейся кожей. Чем дольше Степан глядел в свою тарелку, тем дальше становился от мысли положить в рот хотя бы маленький кусочек еды. Он уже давно не чувствовал голода, а вместе с ним ушел и страх перед созерцанием своих останков в зеркале. В конце концов, зеркало он видел лишь один раз на дню, черпая из него ненависть к себе и ко всему миру. Его сил хватило только на то, чтобы наклонить чашку, не отрывая ее от стола, и несколько раз сунуть в теплый чай язык. Чай был крепче обычного, и вкусовые рецепторы его языка затанцевали, буравя края этого органа острым сверлом. На какой-то короткий миг швартовые канаты, которыми он держался за голую пристань стола с худыми черными ножками, оборвались и безвольно повисли на его плечах. Сидеть ровно сил не оставалось, и он грудью навалился на тарелку, мягкие ребра поддались ее тугому сопротивлению, и, казалось, повторили ее почти идеальную круглую форму. Степан, шумно дыша, без сопротивления завалился вперед. Его голова коснулась ламинированной поверхности с зелеными узорами-разводами.

Он не услышал, что в столовой практически никого не осталось. Поварихи принялись сносить опустевшие кастрюли обратно на кухню, строя из них в глубокой мойке пирамиды. И когда из всех достопримечательностей в этом помещении остался только он один, старшая повариха вновь зацепилась взглядом за его худую, дрожащую от беззвучного кашля, спину. Ждать ее реакции пришлось недолго.

– Наташка, глянь-ка, у нас тут утопленник. Утопился он в твоем чае. Говорила тебе, что чай твой отрава, но чтобы в нем тонули – это впервые!

Наталия поджала губы и кроткой походкой подобралась к Степану. Она коснулась его плеча, подумав, что прикасается не к плечу человека, а к холодному кирпичу.

– Стенька, ты чего? Уснул, что ли?

Степан усилием воли разрезал спекшиеся веки и опять захрипел, пытаясь прокашляться.

– Стенька, ты не поел опять? Подымайся, вот так, давай. – Наталия обняла его за грудь и легко подняла вместе с теми «семьюстами тысячами тонн мешков, набитых хлопком и табаком», которые лежали на его спине.

Он лишь покосился в ее сторону, переведя затем взгляд в другой угол столовой. Руки ему пришлось опять закинуть на стол, иначе усидеть в этом положении не удалось бы никак. Наталия села на стул рядом с ним, пододвинула к нему тарелку и безапелляционно заявила:

– Стенька, не поешь – не уйдешь никуда. Понял? Вот так.

Повариха из проема кухонной двери подняла грязный кулак и затрясла им, словно размахивая невидимым флажком.

– Наташка, кончай возиться с этим прокаженным! У тебя вон дел полно! Лучше собаке нашей отдай, от ней толку больше!

Наталия сжала кулак до появления на коже белых пятен, но не ответила начальнице. Она старалась заглянуть в глаза Степану, пристыдить его своей жалостью и состраданием, но никак не могла натолкнуться на тропинку, по которой убегал его взгляд. Она перевела глаза с области его глаз на его уши и ужаснулась: за ними висел комок сбившихся волос. Она машинально потянула его и без всякого усилия вытянула из его головы добрый клочок. Степан даже не заметил этого.

– Да что же это… Господи… – Наталия вдруг зарыдала, вскочила и бросилась вон из столовой, стараясь миновать встречи с любой живой или уже не живой душой, которых водилось в этом месте предостаточно.

Повариха снова вышла из кухни и хищным взглядом уставилась в спину Степана. Подумав с минуту, она оценила, что навару с такой добычи будет маловато, потому вышла в коридор и закричала во всю мощь своих прокуренных легких:

– Тома! Ты где, фурия? Подь сюда, мигом!

Вдалеке тюкнул замочек и ярко накрашенные губы задали вопрос:

– Чего?

– Сюда иди, тебе говорят! Тут один твой кандидат загробных наук застрял между стулом и столом. Иди, спасай! А то жалобу на тебя накатаю!

– Мадам, – равнодушно произнесли губы, – вам жаловаться уже поздно. Ваш последний шанс уплыл вместе с «Титаником».

– Вот коза облупленная! Сюда пошла, тебе говорят!

– Да иду уже, иду! – ярко накрашенные губы выплыли из кабинета и за компанию с грудью принялись расталкивать воздух в коридоре.

Томины каблучки заскрежетали металлическими набойками по выскобленному кафелю. Она подошла к Степану и присела на стул, где ранее сидела Наталия.

– Стенька, здорова!

Степан лишь кивнул головой, не поворачиваясь.

– Знаешь, что люди говорят? Что за кашу у нас сегодня премия будет. Главврач хотел каждому печенья выдать. В честь нового года.

Степан всегда имел резерв сил для того, чтобы саркастически улыбнуться.

– Я, конечно, понимаю, что тебе ни каши, ни печенья не надо. Но ты же мог бы заработать печенье для кого-то другого.

Новая улыбка озарила изувеченное голодом лицо Степана. Тома продолжила:

– Я вот сегодня после смены пойду с одним кавалером в парк. Там рядом приют есть, для деток который. А что будет, если я твое печенье им отдам, а? Как думаешь?

Степан вздохнул.

– Они же печенье только раз в году видят. И то, если государство выделит. А с выделениями у государства плохо, ты и сам знаешь, не первый день живешь.

Ее рука прошлась от плеча Степана до его локтя.

– Стенька. Праздник же. Дети. Что тебе стоит?

Степан повернулся в ее сторону и сдался в плен своими полными слез глазами.

– Не могу! – прошептал он.

Тома вздохнула.

– Ну а чай-то сможешь? Я договорюсь с Федором Никитовичем, он для тебя чай за кашу посчитает. Сделай полезное дело, помоги сиротке, хорошо? Давай. Ой, он холодный совсем… Сейчас нагрею, не убегай.

Тома взяла чашку, зашла на кухню, повелевающим жестом запретила поварихе протестовать, схватила чайную ложку из сахарницы и спешно набросала в чашку ложек пять сахара. Быстренько размешав сахар, она вернулась к Степану и поставила чашку перед ним.

– Почти килограмм печенья для сироток сейчас в твоих руках. Мы же должны им помогать, верно?

Степан грустно кивнул и приложил ладони к чашке, стараясь оценить соотношение своего глотка и количества чая.

– Половину? – слабым голосом спросил он.

– Весь!

Он поднял чашку, используя рычаги своих костей, подался головой вперед, навстречу напитку, неловко фыркнул и расплескал несколько капель на стол. Послышалось бульканье пересохшего горла, короткие неловкие глотки отправляли чай в недра утробы, которую можно было насквозь просветить настольной лампой. Когда до дна чашки осталось всего несколько капель, он оторвал ее от губ и, чувствуя невероятную усталость, избавил свои пальцы от этой ноши. Тома довольно замурчала, погладила Степана по голове и прошептала:

– Солдат! Мужчина!

Степан только закатил глаза в ответ, усилием воли стараясь избавиться от сладкого привкуса во рту. Его кадык продолжал двигаться вверх-вниз, имитируя движение лифта в оживленном здании, унося последние воспоминания о чае поглубже в нутро.

Тома вскинула руку и наигранно удивилась:

– Святой еретик, почти девять часов! Обход уже вот-вот начнется! Стенька, давай живее в палату!

Она помогла пациенту встать и провела его в коридор, в темном углу которого пряталась Наталия, выжидая, пока Степан покинет помещение. Та не могла смотреть в его умирающие глаза без внутренней дрожи, дрожи человека, который ощущает свою вину перед озером за то, что наступила зима, и тому придется замерзнуть.

Тома придала Степану ускорение в направлении его палаты и в назидание добавила:

– На укол жду тебя сразу после обхода!

Степан кивнул всей верхней частью тела и пошел в палату. Халат выглядел на нем так, словно был повешен на вешалку. Он долго «побирался у стены», прося у нее поддержки и помощи в своем нелегком пути, пока не ощутил лицом поток холода, струившийся из его палаты. Там его встретила аккуратно заправленная, на солдатский манер, кровать с чистым бельем, которое в его отсутствие заменила баба Нина. Степан на несколько шагов лишился бесстрастной поддержки стены и, стараясь не заваливаться в сторону, сделал несколько пружинистых шагов, чтобы поскорее оторваться от «больно давившего в ноги пола». Он рухнул на кровать и блаженно закрыл глаза. В ближайшие тридцать минут его никто не побеспокоит, так как его палата была одной из последних при еженедельном обходе. Суставы, ощутив изменение вектора давления, «начали что-то петь о свободе». Тонкие ниточки оставшихся на его теле мышц принялись содрогаться в судорогах после тяжелых нагрузок. Живот неприятно надулся от чашки чая, которая заполнила все внутреннее пространство пищеварительных органов, и мешал найти удобное положение. Но через пару минут веки Степана ощутили «смолистую липучесть» из-за всех увиденных этим утром образов, похожих на «черно-белые рисунки, нарисованные цветными карандашами», которые копошились в его сознании, набегая друг на друга. Вскоре он уснул.

Одеяло сна было бесцеремонно сдернуто с него вошедшими докторами. Первым был Федор Никитович, а второго Степан увидел впервые в жизни.

– Так-с. Палата четыреста семь. Здесь у нас Степан Разин, – деловито перелистывая личное дело пациента, сообщил главврач своему коллеге.

У молодого врача округлились глаза.

– Даже такие у вас есть? Ничего себе.

– Да нет, это его настоящее имя. Родители выдались у него специфические, – хмыкнул Федор Никитович.

Степан пытался навести резкость на молодом докторе, но туман сонливости не желал рассеиваться.

– У данного пациента определена копрофобия в очень острой и сложной форме, тяжелый невроз, – деловито продолжил Федор Никитович. – Этиология заболевания – детская травма. Мои коллеги склонны высказывать мнение о пренатальных факторах, но я лично считаю, что патогенез напрямую связан с действиями родителей, когда пациенту было три-четыре года. Что еще сказать… Назначены медикаментозное лечение и психологическая терапия, которые действия не возымели никакого. Лекарства этому пациенту я отменил. Прогноз, скажу вам честно, неуте…

– Кхе… Федор Никитович, может не при пациенте, все же?

– Хм. Ну, вы правы. Правда, Степану нашему… А, ладно. Разберетесь, – взгляд главврача скользнул по палате и остановился на дерзнувших покуситься на его авторитет миске с чашкой, которые стояли на столе. – А это почему здесь?