Читать онлайн Морские байки. Рассказы и новеллы бесплатно
© Владимир Гораль, 2020
ISBN 978-5-0050-1442-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Красный и чёрный
Рассказ из моряцкой жизни
Чего только не бывало с нашими бедовыми морячками, особенно во время стоянок родных судов в чужих заграничных портах. Как-то на стоянке в норвежском Тромсё случилось и на нашем рыбачке-траулере неординарное происшествие: дверь капитанской каюты дробно постучали, и появившийся вахтенный матрос с красной повязкой на рукаве взволнованно объявил:
– Товарищ капитан, там того, Эпельбаума, кажись, насмерть убили!
Весть о зверски убиенном рыжем балагуре Эпельбауме разнеслась по судну мгновенно, и весь экипаж высыпал на причал. Оттуда по всей округе разносились какие-то нечленораздельные вопли.
Капитан Владлен без церемоний растолкал своих подчинённых и вышел вперёд. Перед ним стоял обычный таксомотор, рядом с которым, тяжело дыша, возвышалось довольно крупное лицо негритянской внешности, похоже, водитель. Ростом и комплекцией этот афронорвежец обладал внушительными. По крайней мере, был на голову выше и шире в плечах нашего мастера, а Владлен Дураченко, надо заметить, был мужчиной крупным. Физиономию водилы искажал безудержный гнев, мясистые губы тряслись, а богатырская грудь бурно вздымалась. Левым пудовым кулачищем этот Кассиус Клей потрясал в воздухе. В правой же длани он сжимал ручку маленького, но увесистого автомобильного углекислотного огнетушителя. Серебристый раструб его распылителя был обильно перепачкан чем-то очень напоминающим кровь. Зловещую картину усугубляли совершенно разбойничьи черты чёрного, как зимбабвийская ночь, дикого таксиста. Красавец имел блестящий и гладкий, как гигантское эбонитовое яйцо, череп, налитые кровью носорожьи глаза, плоский с широкими, раздувающимися от ярости ноздрями нос и пухлые валики шоколадно-розовых губ. Крупные, белые, как царские жемчуга, зубы навевали отчего-то неполиткорректные мысли о неизжитых еще на африканских просторах случаях спонтанного каннибализма. Увидев Владлена, вольный сын освобождённой Африки внезапно проявил недюжинную смекалку. Он ткнул в солидный капитанский живот своим толстым пальцем и, продолжая раздувать гневные ноздри, почти без вопросительной интонации, заявил:
– Ю ар кэптэйн!
Получив от растерявшегося мастера Дураченко утвердительный кивок, таксист ухватил нашего кэпа за предплечье и буквально подтащил его к распахнутой задней дверце своей машины.
– Лук, кэптэйн, лук! – приговаривал он при этом. Зри, мол!
Я поспешил следом. Картина открылась ужасная. На заднем сиденье раскинулось безжизненное тело матроса Эпельбаума. Лицо и грудь убитого были обильно залиты кровью. При этом из кабины ощутимо несло гарью, а задняя спинка переднего сиденья, коврики и кроме того, брюки и рубашка покойного были изуродованы копотью и чёрными подпалинами. Мы с капитаном с ужасом уставились на этот криминальный натюрморт. Толпа за нашими спинами, оклемавшись от первого шока, принялась шёпотом комментировать это дикое зрелище.
– Убил, носорог африканский! Огнетушителем Генку забил, сволочь гадская! – выдвинул кто-то смелую гипотезу.
– А поджигал-то зачем? К нам-то на корабль он зачем труп припёр? – резонно возразили ему.
– Да вы гляньте на него, братва! На мумбу-юмбу этого гляньте! Он же псих! Белая горячка у этого чёрного, не иначе!
– Стопудово псих! От ностальгии по Лимпопо рехнулся! – прозвучал из толпы окончательный диагноз.
– А ну, вяжи его ребята, зулуса этого! – рявкнул по-командирски решительно Владлен.
Дело шло явным и роковым образом к русско-африканской битве при Тромсё, но тут из кабины такси раздался полный душевной боли стон:
– C-у-уки! Все бабы с-у-уки!
Толпа, готовая к линчеобразному мероприятию, резко развернулась от успевшего оторопеть чернокожего таксиста и узрела жуткое. Картина эта могла послужить мрачной иллюстрацией к гоголевской повести «Страшная месть». Из задней распахнутой дверцы машины на карачках, горестно подвывая, выползал окровавленный и подгоревший труп матроса Эпельбаума. Толпа, вначале испуганно отшатнувшись от выходца с того света, через мгновение с облегчением выдохнула:
– Жив бродяга!
Гена, всё ещё пребывая в позиции четвероногого друга человека, поднял на своего отца-командира страдальческие очи. Капитан наклонился к истерзанному подчинённому и указательным пальцем провёл по его окровавленной щеке. Затем он растёр красную субстанцию между пальцев, поднёс щепотку к своему капитанскому носу и потянул воздух.
– Химия какая-то. Краска что ли? – произнёс он с недоумением.
Водитель, чудом избежавший чрезмерно близкого контакта с недружелюбно настроенными русскими, оживился, услышав знакомое слово.
– Ес! Ес оф коз! Джаст кимикэл пэйнт! – затараторил он по-английски, обращаясь к Владлену.
В течение нескольких минут таксист на международном инглише излагал подробности происшедшего. Рыжего русского он подобрал в городе, когда тот был уже в изрядном подпитии. Моряк был чем-то весьма расстроен и, расположившись на заднем сиденье такси, принялся тихо плакать и довольно громко ругаться. Водитель вовсе не был удивлён таким поведением пассажира, поскольку давно работал в портовом городе, и морячки из разных стран, как ни странно, частенько вели себя похожим образом. Недалеко от судоверфи пассажир потребовал сделать остановку у таксофона. Водитель стал нервничать, но русский сунул ему в руку несколько смятых купюр, чем и успокоил его на время. Пассажир несколько минут набирал какой-то длинный номер на таксофоне и, в конце концов, дозвонился. Разговор, видимо, вышел неприятный, потому что русский принялся избивать ни в чём не повинную муниципальную собственность её же собственной телефонной трубкой. Однако норвежский таксофон оказался не лыком шит и дал обидчику сдачи. Встроенное в корпус антивандальное устройство в ответ на агрессию окатило весь фасад хулигана струёй алой несмываемой краски. Русский, увидев свою кроваво-красную физиономию в боковом зеркале автомобиля, расстроился окончательно. Он достал из нейлонового пакета початую бутылку норвежской водки «Аккевит» и разом, из горлышка, обильно проливая на свою пурпурную грудь её добрую часть, принял дозу. Не обращая внимания на протесты водителя, он вновь забрался в машину, посулив щедрый расчёт по приезде на место. Чернокожий таксист, скрепя сердце согласился, но лишь после того, как краска на русском подсохла и не грозила перепачкать обивку сидений. Но, как известно, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. Лимит безобразий у рыжего моряка ещё не был исчерпан. Поганец, находясь в стадии, предшествующей полной отключке, закурил в машине. Остатки водки из неплотно закрытой бутылки выплеснулись в салон, а выпавшая из расслабившейся руки сигарета всё это дело воспламенила. Таксист вовремя почуял, что запахло жареным, и принял соответствующие меры. Чёрный герой потушил как сам салон, так и лирически тлеющего бессознательного и кроваво-красного Эпельбаума. Вот в благодарность за этот подвиг бедного таксиста чуть было не прибили наши горячие рыбачки. Пришлось задабривать потерпевшую сторону. Капитан пригласил водителя к себе в каюту. Из камбуза был вытребован кок, которого чаще именовали шефом. Шеф накрыл стол и сделал это, по его словам, красиво.
Чернокожий таксист появился на палубе в сопровождении Владлена через пару часов. Лица обоих мужчин выражали взаимное удовлетворение, а также полную и окончательную межрасовую гармонию.
– Ну, бывай, май фрэнд! Будешь у нас в Мурманске, как говорится: «Велкам плиз ту ауа шип!» – приговаривал наш мастер, дружески похлопывая провожаемого гостя по могучей спине.
Гость прижимал к груди коробку с новеньким электрическим самоваром, расписанным под хохлому. Это был роскошный русский сувенир из личных капитанских запасов. Все одариваемые таким хохломским самоварчиком иностранцы, как правило, приходили в настоящий восторг. Наш водила тоже растрогался. Он бережно поставил подарок на палубу и, захватив в свои лапищи обе капитанские ладони, принялся трясти их. В процессе дружеской тряски рук новый приятель Владлена страстно поведал, что очень любит СССР, весьма уважает коммунизм и в полном восторге от президента Брежнева. В этом интересном месте таксист попытался воспроизвести знаменитый брежневский поцелуй взасос, но Владлен ловко ускользнул от этого квазиэротического мероприятия. Так что гигантские шоколадно-розовые губы расчувствовавшегося гостя ограничились целомудренным контактом с капитанским плечом. Как посмеиваясь, рассказал позже Владлен, наш новый блэк фрэнд носил классическое норвежское имя Один.
С ударением на букву О. Как известно, это имя верховного божества, коему поклонялись древние викинги. После славной смерти в бою с мечом в руках души воинов отправлялись в Вальгаллу, где их ждали весёлые кровавые поединки с последующим воскрешением и отрастанием отрубленных конечностей, а также бесконечный пир и утехи с нордически-сексапильными блондинками. Тамадой и посажённым отцом по совместительству был сам Один, а вот похмелья и усталости не было вовсе. Вот бы удивились варяги, встреть их славный Один в таком оригинальном обличье, как у этого нашего таксёра.
Рыжий виновник всего этого торжества оклемался к вечеру. Генка вышел или скорее выполз из матросского кубрика на главную палубу траулера со смятенным выражением физиономии. Физиономия эта имела державный цвет государственного флага СССР. Благодарная публика, состоящая почти из всего экипажа, давненько на этой самой палубе ожидала его появления, резонно рассчитывая на вторую часть бесплатного Марлезонского балета. В другое время артистичный Эпельбаум, скорее всего, обрадовался бы такому количеству зрителей, однако сегодня был явно не его день. Узрев почтеннейшую публику, Генка не нашёл ничего лучшего, как начать задавать глупые риторические вопросы собравшимся:
– Ну чо, мля?! Поржать припёрлись?! Клоуна Гешку встречаете?! – Народ, глядя на багряную, злобную физиономию вопрошающего, принялся веселиться. Генка от растерянности и какой-то детской обиды выпростал наружу длинный, почти белый на фоне алой от краски физиономии, язык. «А хохот пуще». Вот тогда, в этот несчастливый день, Эпельбаум и достиг дна пропасти своего нравственного падения. Раздосадованный любимец публики снял штаны и, повернувшись спиной к веселящимся товарищам, наклонившись, показал им свой голый и нежно-белый зад. Несчастный не ведал, что проклятая антивандальная краска каким-то предательским образом просочилась и через нижнее бельё. Сиденья в том злополучном такси были, к несчастью, обиты тканью с рельефным рисунком. На двух белых половинках генкиных ягодиц алел яркий узор из цветочков и купидонов. Народ ломанулся вперёд, чтобы подробнее разглядеть этот монументальный шедевр боди-арта. Эпельбаум, шестым чувством почуяв роковое приближение возбуждённой толпы к своему беззащитному, обнажённому естеству, рванулся вперёд. Однако он не был чемпионом по бегу со спущенными штанами, а потому банально и к всеобщему удовольствию растянулся на палубе.
На следующее утро к нашему борту подкатил знакомый таксомотор. Чёрный Один вышел из машины и протянул вахтенному матросу у трапа какую-то небольшую склянку. Выяснилось, что он привёз растворитель для спецкраски, наказавшей Генку. В принципе, такой растворитель можно было получить только в полицейском участке и только после составления протокола об акте вандализма. Краска со временем, конечно, сходит сама, но время это весьма продолжительное: от трёх недель до полутора месяцев. Однако давно замечено, что всякие нелегальные штуки от весёлой травки до весёлой девицы в портовом городе можно получить при посредничестве всезнающих таксистов. Наш Один был человек бывалый и при желании, как он объяснил, мог достать и не такое. Рыжий немедленно воспользовался растворителем и через четверть часа сиял, как новенький юбилейный рубль. Довольный и расчувствовавшийся Эпельбаум снял с руки и торжественно вручил своему новому другу почти новые командирские часы с красной звездой, и светящимся циферблатом, и стрелками. Таксист с удовольствием принял подарок, после чего чмокнул стекло часов. Он доверительно поведал окружившим его морякам, что красная звезда – символ анархизма, а он, Один, урождённый Монго Бабу, настоящий нигерийский анархист, получивший в молодости политическое убежище в Норвегии. И вообще он убеждён, что Мао Цзэдун, Троцкий, Леонид Брежнев и Че Гевара – величайшие революционеры нашего века. Советский народ в лице нескольких рыбаков с промыслового траулера, внимательно и наморщив лбы, выслушал сии заумные откровения беглого нигерийского анархиста.
Как оказалось, их более занимал другой, не совсем политический вопрос. Когда левый радикал Монго Бабу укатил в голубые норвежские дали на своём подержанном мерседесе, коллеги не без ехидства осведомились у повеселевшего рыжего:
– А что, Геша? Носовую часть-то ты отдраил, а про корму, небось, запамятовал?
На это матрос Эпельбаум ответил крайне загадочно:
– «Омниа меа мекум порто».
– Ну, всё путём! – решили генкины коллеги-приятели.
– Раз рыжий начал выёживаться, значит вполне оклемался.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Кассиус Клей – Мохаммед Али – американский боксёр-профессионал, абсолютный чемпион мира в тяжёлом весе.
2. «Ес! Ес оф коз! Джаст кимикэл пэйнт!» (искаж. англ.) – Да! Да, конечно! Просто химический краситель!
3. «Велкам плиз ту ауа шип!» (искаж. англ) – добро пожаловать на наше судно!
4. Боди-арт (англ. body art – «искусство тела») – одна из форм авангардного искусства, где главным объектом творчества становится тело человека.
5. «Омниа меа мекум порто» (лат. Omnia mea mecum porto) – Всё своё ношу с собой.
Боцман в Гренландии
Арктическая новелла
С бортом 2113 «Жуковск» свела меня, как видно, судьба. Но это я понял позже. А тогда я, 18-летний курсант 4-го судоводительского курса Мурманской мореходки, был направлен на плавательную практику для начала матросом без класса. Это через год, после сдачи госэкзаменов и получения диплома судоводителя, ждала меня невеликая должность штурмана-стажера. А пока – салага, или просто юнга.
Малый рыболовный траулер номер 2113 «Жуковск» имел дурную славу. Редко обходился он без ЧП. Бывало в шторм кого за борт волной направит, и всё, «пишите письма…» Бывало, кому грузовым гаком в висок ни за что. А потом следствия, проверки… Как-то в ночную вахту поднимали мы «авоську» на борт. Я должен был бегом переносить от кормы к баку «бешеный конец» – траловый трос. «Бешеным» конец назывался потому, что при волнении он мог «сыграть», сорваться с полупудового гака, грузового крюка. И, как пелось в старинном романсе:
– Милый, ты не вспомнишь нашей встречи…
Конец этот переносили быстрым аллюром, да и весь подъем трала проходил в том же темпе. Смутно помню упругий, плотный контакт своего молодого тела с чем-то массивным и влажным. Помню гордый, одинокий полет в ночи. Помню смачный, чувствительный шлепок о жесткую, как асфальт, и жгучую, как кипяток, ледяную воду моря Баренца. Больше не помню ничего, только секундное удивление от происходящего:
– Приехали, что ли?!
Быстро подняли трал, а там сюрпрайз. Моя персона вывалилась из «авоськи» вперемешку с центнером живой рыбы, медленно и вальяжно. Персона была плотно покрыта чешуей и царственно отливала перламутром, словно явился новорождённый наследник самого Посейдона.
Медперсонал на малых судах не предусмотрен, но в моем случае помощь была близка. Наш боцман – Бронислав Устинович Друзь. Моряк от Бога, боцман от чёрта. В сорок шесть лет умудрился он успешно сдать экзамены в медицинском училище и получить диплом фельдшера.
Морской эскулап уколол меня камфарой, угостил дозой нашатыря и от души, темпераментно растёр спиртом. Причём приличная его часть была насильно и перорально введена внутрь моего организма. Мне стало приятно, и сказал я, что это хорошо! Почти в полном составе натолкавшийся в салон экипаж во влажной робе и в сухом штатском дружно и облегченно выдохнул. После чего большинство решило поддержать вновь рождённого и также приняло перорально, причём неоднократно.
– Ты, Вальдамир, теперь крещеный! – провозгласил боцман. – Крещен ты литым морским железом и соленой купелью, а потому быть тебе, подлецу, мореманом!
На штурманском мостике траулера включилась система общесудовой громкой связи, и в динамиках зазвучал одышливый голос капитана Владлена:
– Внимание, экипаж! Только что получено штормовое предупреждение. Боцману и палубной команде приготовить судно к штормованию, крепиться по-штормовому.
Боцман моментально собрался и, пожелав мне не скучать, вышел на палубу. Я заснул и проспал пару часов, не меньше. Проснулся я оттого, что вернулся в каюту Устиныч. Он заварил для нас крепкий индийский чай и, прихлёбывая его, заметил:
– А ведь ураган этот, считай, от самой Гренландии идёт. Бывал я там в конце шестидесятых, а эскимосы мне вообще как родня, – как-то странно усмехнулся Друзь.
Было дело, бывал я в Готхобе, Нууке по-инуитски. Это у них, у эскимосов-инуитов столица такая на Юго-Западе Гренландии.
Тогда только весна началась – лед в море почти сошел, а тот, что остался рыбачкам-бортовичкам, для промысла не помеха. Получили мы по радио распоряжение с берега от руководства: следовать в ближайший порт Готхоб для постановки в сухой док и планового ремонта судна.
Более всего этот городок походил на города Дикого Запада из американских вестернов. Однако смотрим, в низине новостройка – длинный, на сваях, дом из стекла и бетона, прям дворец посреди хижин.
Идём мы по улице меж домиков деревянных. Смотрим – сидит на крыльце бабка, длинной трубкой дымит. На голове платок пёстрый, китайский с драконами и сверх того советская полковничья папаха из серой мерлушки. Пригляделись, а на папахе той, сзади, ценник картонный с надписью «Военторг».
Ну, – говорю, – Ребята! – Не первые мы тут, не первые!
Да уж, какие там первые. Выруливает из-за поворота и прёт на нас, подпрыгивая на ухабах, кто бы ты думал. Нет, не иномарка какая-нибудь, а новенький наш Москвич 412. За рулём раскосый парень лет 25-ти. Машина несётся километров под 100, и это не германский автобан какой-нибудь – нормальная ухабистая дорога. Гляжу, мать моя, на дороге, прямо посредине дитё местное в пыли копошится, годов двух, не боле. Ну, думаю, пропадёт карапуз, сшибёт его лихач этот. Ну и как-то само собой получилось. Скакнул я как кенгуру австралийский метров на пять вперёд, ребёнка схватил и вместе с ним сальто-мортале изобразил. Вместе в сторонку и укатились. Дитё перепугалось, орёт. Народ из домов выскочил. Мамка непутёвая малого своего у меня выхватила, и бежать, да и наши все подоспели, суетятся. А этот автогонщик нуукский на Москвиче не затормозил, нет. Понимал, видать, что его на такой скорости занесёт и по инерции перевернёт вверх колёсами. Он и впрямь водилой классным оказался. Управляемый занос мастерски исполнил и машину плавно кормой вперёд поставил. Я, правда, сгоряча мастерства его не оценил. Взял да и обложил парня по-боцмански при всём гренландском народе. Парень этот понял, что ругаюсь я и в душу, и в мать, да и тюлень бы понял. Стал он умиротворяющие жесты делать – успокойся, мол, и говорит что-то. Сначала на английском, потом на-датском. Поостыл я малость, как-никак родная душа – полиглот эрудированный, не дикарь какой. Спрашиваю его на удачу:
– Шпрехен зи дойч? А он мне в ответ:
– Я! Я! Натюрлих! Майн наме ист Миник!
Тут я от умиления совсем успокоился. Похлопали мы друг друга по плечам, и начал я общаться с жителем столицы гренландского города Нуук.
Утром вызывает меня капитан наш Ромуальд Никанорович и так торжественно, пошкрябывая бородёнку, заявляет:
– Для вас, Бронислав Устинович, есть задание государственной важности. Вы направляетесь на пять суток укреплять дружбу между советским народом и населением Гренландии.
Выхожу я с мостика, спускаюсь по трапу, а у трапа Миник стоит. На капот своего зелёного москвича рукой опёрся и улыбается.
А с командировкой этой охотничьей он так устроил. Оказывается, Гренландия уже тогда была чем-то вроде автономной провинции в королевстве Дания. И было у них кое-какое самоуправление и даже своё правительство местное. Ну а Миник, дружок мой новоиспечённый, не последним оказался человеком среди этого начальства туземного.
Вот мы уже и в пути на охоту. Выехали за город, подъехали к какому-то ангару длинному. Миник ворота открыл, а там вездеход на гусеничном ходу. Сели мы в вездеход, поехали. Местность тяжелая, тундра да скалы, трава встречается редко, чаще мох. Растрясло с непривычки, я же не танкист какой, не дай Боже. Долго ехали: всё на север и всё время в гору, а снежных полей всё больше и больше. Вдруг ещё резкий подъём и выскакивает наш вездеход на ледяное, белое плато, покрытое волнами застывшего снега. Всё сверкает, как будто алмазы рассыпаны, даже глаза заслезились. Этого не передашь, это надо видеть. Что сказать – Великое ледяное царство.
Тут включает Миник рацию коротковолновую и вызывает кого-то.
Вышел я из вездехода. Тишина полная, и в этой тишине появляются на вершине ближайшего снежно-ледяного бархана какие-то косматые тени. Затем доносится возглас на высокой ноте, почти визг:
– Унаие!!! Юк! Юк! Юк!
Тени превращаются в запряжённую веером собачью упряжку и летят вниз по снежному насту. Следом взлетают над вершиной бархана длинные нарты, красиво так приземляются, и вся эта гренландская экзотика, натурально, прёт на меня со скоростью выше собачьего визга. Признаться, струхнул я малость от неожиданности. И что? Потом на моей могилке напишут: «Здесь покоится боцман Друзь, героически погибший под ездовыми собачками».
Ну, братец этот на нартах в двух метрах от меня притормаживает своих гренландских хаски, а нарты по инерции вылетают вперёд и, разворачиваясь кормой, останавливаются прямо возле носков моих унт. Нанок его звали. Медведь, значит. Парень и вправду крупный для эскимоса, гренландца то есть, широкий такой, коренастый и одет уже совсем по-местному. В собачьих унтах, в штанах из тюленьей шкуры и в парке из волчьего меха с капюшоном. Инуит этот, Нанок, на иностранных языках не говорил, разве что по-датски. Я же к тому времени уже десятка три слов на их языке освоил, пока мы в пути были с Миником. Я на лайку показываю и говорю: киммек, собака значит, а Нанок этот смеётся-заливается, ну как дитё малое. Ну как же, носатый да усатый великан-чужак на человеческом языке говорить пытается. Ну, это, как если бы тюлень у старика-эскимоса трубку покурить попросил. А я люблю, когда дети смеются, искренне так, светло, ну как Нанок этот. Тогда я и выдал простенькую конструкцию из трех слов:
– Киммек ааккияк инук. – Что-то вроде: Собака друг человека.
Нанок тут прямо в полное восхищение пришёл
– Киммек ааккияк инук. Красиво, однако.
Тогда, прежде чем отправиться в дорогу на собачьей упряжке, предложили мне братья-инуиты перекусить. Разложил этот толстенький Нанок закуски и рукой мне жест делает: «Угощайся, мол». Я бы рад угоститься, да снедь больно непривычная – рыба вяленая на ветру и солнце – юкола, хотя и без пива, но пожевать можно. Но откровенно протухшие куски мяса с зелёной плесенью, что твой сыр Камамбер, и куски посвежее, но совершенно сырые – это было слишком. Да и дух от этой скатерти-самобранки шёл такой, что хоть гренландских святых выноси. Неловко мне гостеприимных хозяев обижать. Покосился я на Миника, а у того, хоть и не улыбается, а в чёрных, раскосых глазах черти прыгают. Ну, думаю, На «слабо» берут. Задело это меня шибко. Нет, говорю про себя:
– Врёшь! Не возьмёшь!
Беру я твёрдой рукой большой кусок сырого мяса с душком, солю его крепко, чтоб, значит, шансы на выживание иметь, и только до рта донёс, как Миник мою руку останавливает и, слегка улыбаясь, говорит:
– Не надо, Рони, наша еда не для европейских желудков. Чтобы это есть, надо родиться в Гренландии и родиться инуитом. Не зря нас эскимосами, то есть пожирателями сырого мяса дразнят. Вот, держи пока, – и протягивает банку датской ветчины.
Мы, наконец, спустились в небольшую, светлую от плотного льдистого наста долину, сплошь усеянную несколькими десятками полушарий – белоснежных домиков-иглу, я, скажу тебе, почти обрадовался. Это ведь всё дело привычки, так что когда пришлось ехать на собачках во второй раз, было уже легче.
Спешились и Нанок пошёл распрягать и кормить собак, а мы с Миником направились к ближайшему иглу. Вход в этот ледяной домик меня, скажу я тебе, порядком озадачил, потому как более напоминал большую нору или в лучшем случае лаз, но никак не вход в нормальное жилище. Особенно он был неудобен для людей не эскимосской комплекции, типа меня. Однако чего я хотел? Экзотика и комфорт – понятия редко совместимые.
Признаться, ожидал я, что воздух внутри будет, мягко говоря, тяжеловат, особенно с учётом местных гастрономических особенностей. Однако ничего страшного, воздух был вполне нормальным. В общем, внутри было светло, а так же и тепло. К тому же, посреди жилища, устланного в три слоя толстыми шкурами, слегка коптя, горел ровным пламенем небольшой костерок – тюлений жир в плоском корытце. Но самое главное, и меня это приятно удивило, в хижине-иглу было сухо, хоть я и опасался сырости от тающего снега. Замечательно ещё было то, что в этом экзотическом помещении стоял чарующий запах варящейся ухи. В большом казане на треноге, над костерком жаровни, заправленной тюленьим жиром, булькало и парилось аппетитное варево. Вдруг до меня донеслось старческое кряхтенье, покашливание и, не в обиду старичкам, скрипение. На свет Божий, откинув в сторону не совсем чистое одеяло из песцовых шкур, вылез дедушка с лицом, сморщенным, как завяленная на северном солнце и ветру рыба. Не обращая на нас ни малейшего внимания, он, посапывая и бормоча, ловко сдвинул треногу с рыбным варевом в сторону от огня.
– Это Большой Джуулут – ангакок Калаалит Анори. Так называется наш род – Люди Ветра, – почтительно косясь глазами в сторону старика, прошептал мне на ухо Миник.
Я про себя отметил, что живого веса в Большом Джуулуте, дай Бог, килограмм тридцать пять. Миник между тем продолжал нашёптывать:
– Это он много месяцев назад сказал, что весной в Нуук попутным ветром занесёт посланного нашему роду сильного человека. Ростом и удачей больше, чем у двух охотников-инуитов, с усами, как чёрные стрелы, и руками большими и сильными, как лапы нанока.
Где-то в половине четвёртого утра миниатюрный Большой Джуулут разбудил меня и протянул кружку с чаем.
Только собрался я отхлебнуть, как старый мне на ноже добрый кусок нерпичьего жира протягивает и целится мне этим куском прямо в кружку. Я, конечно, был против – не по животу угощение. Хорошо Миник выручил – сказал он что-то Большому Джуулуту, так тот в ответ только недовольно седыми бровками пошевелил. Миник же, взамен тюленьего жира мне в кружку добрый кусок датского коровьего масла булькнул. И на том спасибо – вот, мол, тебе царский завтрак, охотник: бодрость, сытость и лёгкость в животе. Что может быть лучше для того, чтобы рука была твердой, а поступь лёгкой?
Взгромоздив килем вверх себе на плечи сравнительно лёгкую инуитскую лодку, мы отнесли её поближе к воде. Миник сноровисто порхал веслом по воде. Первое время я чувствовал себя в этой лёгкой конструкции, бесшумно скользящей по тяжёлой льдистой воде, неуверенно. Однако к моменту прибытия к месту промысла освоился совершенно.
Подплыли мы к большому галечному пляжу, а на нём лежбище небольшое. Нерпы числом несколько десятков, лахтаки и в стороне несколько здоровенных клыкастых моржей со своими гаремами. Близко подходить не стали, чтобы панику на зверей не навести. Наконец, в метрах десяти от нас показались щурящиеся от солнца, усатые, фыркающие головы двух нерп рыжеватой и блондинистой окраски. Мой старший егерь снял рукавицу и, жестикулируя одними пальцами, указал мне мою цель – рыжую нерпу. Целюсь я в голову этой рыжей нерпе, а у меня весь охотничий азарт как ветром сдуло. Миник видит, что я мешкаю, рукой взмахнул и – гарпун его только свистнул. Точно вошёл нерпе-блондиночке в левый бок. Вот такая несуразная у меня вышла первая гренландская охота.
Через пару часов вернулись мы в знакомую бухту. Каяк и груз вытащили на берег. Миник поднялся наверх по скалам, чтобы позвать брата Нанока для разделки нерпичьих туш. Я же присел на ближайший валун, греясь в не слишком щедрых лучах полярного солнышка. Три добытые нами нерпы лежали неподалёку на подсыхающей гальке. И тут будто защекотало у меня на спине, легчайший электрический разряд прошелся по позвоночнику. Повинуясь одним инстинктам, я резко прыгнул вперёд от валуна, на котором сидел, и приземлился на влажную, острую гальку метрах в пяти от прежнего места. Мгновенно вскочив, я развернулся лицом к опасности.
– А там!
Надо мной вздыбился огромный, не менее трёх метров в холке, грязно-серый монстр. Это жуткое создание таращилось на меня чёрным, лаковым, как у драконов на китайских миниатюрах, глазом. Именно глазом, в единственном числе, поскольку на месте второго зияла круглая, бордовая впадина. В общем, натуральный полярный бич или, как говорят нынче, бомж!
Действие происходило замедленно, словно в кошмарном сне. Плохо помню, как это произошло, но два ствола вертикалки оказались в ревущей пасти, и… я нажал на оба курка. На моё счастье, в одном из стволов оставался патрон с крупной картечью. Раздался приглушенный хлопок выстрела – и огромная туша, подминая меня, словно танк, стала заваливаться вперёд.
– Как волосатая, вонючая полутонная туша на меня свалилась, это я ещё помню, – продолжил боцман. – Однако упал я неудачно – затылком о валун приложился.
Забылся я, как надолго точно не знаю, но когда в себя пришёл, чую, что полегчало мне. Миник рядом сидит у костра и, глядя на огонь, как будто тихо-тихо поёт и покачивается при этом. Тут меня как обожгло – Нанока-то, брата Миникова, почему рядом нет? Подождал я, пока он песню свою закончит, и тихо так спрашиваю:
– Миник, а Нанок где?
Инуит посмотрел куда-то в пространство поверх моей головы и голосом, непохожим на свой обычный, глухо так говорит:
– Большой Джуулут всегда всё наперёд знает. Он назвал тебя, Рони, охотником на злых духов, и я только сейчас понял, что он имел в виду. Этот одноглазый большой Белый, которого ты убил, был проклятием и злым духом нашего племени последние двадцать лет. Два десятилетия назад молодой и горячий инуит из нашего рода по имени Иннек, что значит огонь, не внял предупреждению ангакока не выходить на охоту до прихода новой луны. Вездеход с запасом продуктов, который шёл к становищу, провалился в глубокую расщелину, и водитель едва спасся, выпрыгнув из падающей вниз машины. У вездехода от удара взорвались баки с топливом, и он сгорел вместе с грузом. Племя голодало. Оставалось всего три дня до окончания запрета на промысел зверя, но у Иннека недавно родилась дочь, её назвали Ивало-Маленькая волна. У жены Иннека пропало молоко от недоедания. Вездеход вёз и датское сухое молоко для младенцев, но не довёз. И тогда Иннек нарушил запрет и уехал на промысел нерпы, никого не предупредив. Иннек добыл трёх нерп и повёз их к становищу на собачьей упряжке, но дорогу ему преградил молодой медведь – большой Белый, голодный и злой. Он хотел отнять добычу, а человека только прогнать. Этот Белый не был людоедом, просто был очень голоден и зол. Иннек тоже был голоден и зол. Он не отведал ни куска добычи – в иглу ждала слабеющая молодая жена с плачущим без молока младенцем. Двое охотников сошлись в смертельной схватке за куски нерпичьего мяса. Оба изголодались и ослабели и ни один не смог убить другого. В самом начале схватки медведь выбил из рук охотника винтовку и разбил её вдребезги о скалу. Тогда Иннек схватил попавшийся под руку гарпун, которым добыл нерпу, и вонзил его сопернику в глаз. Молодой большой Белый взревел от боли и кинулся в скалы. Он хотел избавиться от гарпуна и в одиночестве оплакать потерю.
Окривевший и оскорблённый зверь в тот же год выследил Иннека во время охоты, напал из засады и убил его. Напрасно старейшины просили предков во внешнем мире унять злодея. Они лишь получили ответ, что теперь в одноглазом медведе живёт злой дух мщения и он будет преследовать охотников Калаалит Анори, пока жив. Сегодня мой род принёс последнюю жертву. Злой дух, живший в кривом белом медведе, убил медведя из моего рода – Нанока. Ты, Рони – охотник из другого великого племени покончил не просто со старым злобным зверем, а с нашим двадцатилетним проклятием.
Тело Нанока мы завернули в парусину и уложили на нарты. Разделанные и упакованные в кожаные мешки туши нерп находились тут же, под телом. Ничего не поделаешь – у жизни и смерти пути сплетены. Неожиданно от скал впереди нас отделилась какая-то тень и медленно стала перемещаться – нашу сторону. Это был ангакок, шаман рода Калаалит Анори, Большой Джуулут. Ангакок поднял руку, и мы остановились. Шаман заговорил, и я с трепетом осознал, что понимаю смысл его речей, не внимая словам. Старик говорил странным способом —не размыкая губ:
– Я прошу тебя, Миник, не возвращай тело твоего погибшего брата в становище живых. Ты, верно, забыл, что у нас инуитов мёртвых хоронят на месте их гибели или увозят умерших в скалы, где много камней и можно похоронить покойного в недосягаемости для голодного зверья. Жена Нанока, Ивало, уже извещена мной о смерти мужа и оплакивает его. Все родичи будут скорбеть о нём до вашего прибытия, а после никто не произнесёт его имени и не выкажет свою печаль об ушедшем. Ничто не должно смущать его душу, ещё не освоившуюся в новом мире. Позволь мне самому похоронить погибшего.
Наконец добрались до места. Гляжу, а нас встречают. Стоит толпа – человек тридцать, не меньше. Инуиты на белом, твёрдом снежном насте, на фоне белых ледяных иглу. Стоят и молчат. Как статуи. Не по себе мне стало от такой встречи. Миник, спасибо, выручил – развеял это белое безмолвие. Прокричал он что-то по-инуитски родне своей – людям Калаалит Анори и, слава Создателю, задвигались статуи.
Тут все разом как-то примолкли, толпа расступилась, и идёт к нам с Миником навстречу молодая инуитка лет двадцати, не больше. Было в ней какое-то величие. В походке, в осанке. Лицо, что твоя Снежная королева, только смуглая. Скулы крупные и чёрные, глаза с легкой азиатской раскосинкой. Миник меня локтем ткнул, я к нему наклонился, а он и говорит мне на ухо шёпотом:
– Это Ивало – вдова Нанока и дочь того самого Иннека, который навлёк на Калаалит Анори «проклятие одноглазого большого Белого». Она хочет поблагодарить тебя за то, что ты наказал убийцу её отца и мужа.
Я оробел от неожиданности и думаю про себя:
– Однако исключительно хороша эта вдова Медведя и дочь Огня. Подошла она вплотную и смотрит на меня. Пахнет от неё морем солёным и черникой-ягодой. Я как обмер весь и будто счёт времени потерял.
То ли минуты, то ли час так прошёл, не помню, но как бы очнулся я и словно на базаре оказался. Все делом заняты – мясо делят и комментируют происходящее в три десятка глоток. Миник на правах добытчика процессом руководит. Большой Джуулут в сторонке на нартах сидит и трубку курит задумчиво.
Миник закончил свои дела и без особых предисловий заявил:
– Упряжка готова, Рони. Ивало ждёт. Я отвезу вас в окрестности Уунартока, а дальше вы пойдёте пешком.
Противиться особо я не стал, поскольку путешествие с красавицей Ивало влекло меня как самое желанное приключение. То, что она всего три дня как вдова, я старался забыть, но мне это не слишком удавалось. Наконец мы добрались до места, где Миник распрощался с нами. Мы с Ивало спустились в небольшую долину между сопок, покрытую мягким ковром зелёного и серого мха, сплошь усыпанного прошлогодней, перезимовавшей под снегом, крупной, хотя и чуть увядшей, брусникой. Солнце пригревало изрядно, давал себя знать микроклимат самой южной точки Гренландии – Уунартока. Мне стало жарко в моём эскимосском одеянии. Ивало, по всей видимости, тоже почувствовала необходимость избавиться от лишней одежды. Я едва успел раздеться до пояса, в то время как она без малейшего стеснения, уже совершенно обнажённая, сидела на корточках у своего рюкзака, выуживая оттуда одежду более подходящую для местного климата. Почувствовав на себе мой взгляд, она подняла голову и улыбнулась потаённо, одними уголками рта. Инуитка выпрямилась во весь рост, как бы предлагая мне лучше рассмотреть себя. То, что я увидел, скажу прямо, мне столь же понравилось, сколько и потрясло.
Молодая женщина вполне могла гордиться своей поджарой, стройной фигурой прирождённой охотницы. Её коротко стриженные тёмные волосы в солнечных бликах явственно отливали медью. У неё был прямой нос, пухлые губы и искрящиеся смехом под тонкими стрелами сросшихся на переносице бровей, чёрные, как полярная ночь, глаза. Однако самое неожиданное для меня открытие состояло в другом. У молодой женщины было смуглое, с бронзовым оттенком, тело. Её небольшие упругие груди с чёрно-коричневыми сосками, плоский живот с тёмной ямкой пупка, в меру широкие бёдра и даже недлинные, но сильные и ладные ноги, в общем, вся красавица Ивало сплошь была покрыта узорной, замысловатой татуировкой.
Я не услышал, когда Ивало успела приблизиться ко мне вплотную, скорее почувствовал уже знакомый аромат – смесь запахов солёного моря и тундровой ягоды. Я увидел её глаза, которые вблизи оказались не чёрными, а чёрно-карими с золотистыми прожилками, как у магического агата редкой расцветки. Она положила смуглые руки мне на плечи и слегка коснулась моего кончика носа своим. Ивало принялась медленно и как-то вкрадчиво исследовать мой почти бержераковский нос своим симпатичным, небольшим носиком.
Сколько продолжалась эта необычная ласка, не могу сказать точно, но то, что это было, пожалуй, самое яркое и необычное эротическое впечатление в моей жизни, я ручаюсь.
В какой-то момент Ивало покинула мой очарованный орган обоняния и с непринуждённой грацией, едва касаясь босыми ступнями мшистых кочек, побежала прочь от меня. Неизвестный татуировщик и тут проявил своё искусство. Прямая спина инуитки с рельефно развитыми мышцами была украшена нисходящим стреловидным орнаментом, а аккуратной формы сильные ягодицы украшали небольшие изображения замкнутых спиралей. При движении эти рисунки, словно живые, свернувшиеся кольцом тёмно-синие змеи, то сжимались в сплошной тёмный круг, то разжимались, вновь превращаясь в спираль.
Ивало на миг остановилась и оглянулась в мою сторону. Я радостно принял её приглашение, и уже не ведая никаких сомнений и мук уязвлённого самолюбия, без промедления последовал за прелестной охотницей. Преодолев ближайший, покрытый мягким оленьим ягелем холм, я увидел с его вершины небольшое, сравнительно гладкое и ровное каменное плато, совершенно лишённое растительности. Здесь, между огромных валунов, парили и шипели множеством лопающихся воздушных пузырьков несколько малых и больших бассейнов, наполненных водой из подземных геотермальных источников.
Женщина стала осторожно опускаться в ближайший бассейн в форме бабочки с крыльями разных размеров. Оступившись, она завизжала, как самая обычная девчонка, и погрузилась с головой в пенную, шипящую пузырьками газов воду. Я поспешил ей на помощь и, не удержавшись, сам совершил памятный нырок в почти горячую воду. Ивало вынырнула первой и, цепко схватив за плечи, принялась топить меня в этом сотворённом самой природой джакузи. Разумеется, несмотря на всю силу и сноровку Ивало, я был гораздо мощнее, и мне ничего не стоило, вывернувшись, легко выбраться наверх. Однако мною самим овладело игривое настроение, и я решил подразнить подругу, изобразив жертву коварного утопления.
Пару раз дёрнувшись в мнимых конвульсиях, я расслабился и стал погружаться на дно каменного колодца, попутно пересчитывая задом все встречающиеся уступы. Ивало, испугавшись, нырнула следом и принялась изо всех сил тянуть меня наверх, но не тут-то было. Утопленник не желал всплывать, и лишь вдоволь насладившись тщетными попытками бедной перепуганной женщины, внезапно и скоропостижно воскрес, схватил свою жертву в охапку и с шумом вынырнул на поверхность. С чисто женской последовательностью инуитка пришла в ярость от моей выходки. Можно подумать, что это не она первой затеяла игру «Утопи дружка». Девушка принялась вырываться из моих крепких объятий, пребольно колотя твёрдыми кулачками в грудь. Выражение её милого лица стало свирепым и она, словно небольшой, но опасный хищник, оскалила свои крепкие белые зубы. Мне подумалось, что именно их мне следует опасаться куда больше кулачных побоев, и я счёл за благо отпустить свою законную добычу.
Ивало, всё-ещё пышущая гневом, отплыла в противоположную сторону, выбралась из воды и принялась зачем-то выковыривать синеватую глину, слежавшуюся между камней, скатывая её в шарики. Невозможность словесного общения угнетала и мешала мне больше всего. В конце концов умение «говорить красиво» в искусстве обольщения женщины есть главное оружие настоящего мужчины. Пусть даже мужчина стоит голый посреди Гренландии, и из одежды у него одни усы.
В общем, куда ни кинь…, а надо мириться. К счастью, Ивало сама прекратила мои танталовы муки. Молодая охотница, видимо, привыкла брать на себя инициативу во всём. Она обосновалась на мне как сборщик кокосовых орехов на пальме, обхватив руками шею, а ногами бёдра. Едва она попыталась начать свои фокусы с эскимосскими поцелуями, как я прервал её с твёрдым намерением научить целоваться по-человечески. По-моему, у меня получилось неплохо…
Боцман закончил цветной пеньковый коврик – корабельный мат и, усмехнувшись, заявил с грустью:
– Ну вот, и матик сплёл, и тебе целую баржу россказней наплёл. Вспомнил дед, как в женихах хаживал.
– Чем дело-то кончилось, Устиныч? Что потом? – спросил я нетерпеливо.
– Потом мы на рейдовом катере отправились домой к Ивало и на этот раз не в иглу, – продолжил боцман. – Ты удивишься, в нормальный деревянный домик ярко-лазоревого, небесно-голубого цвета. Этот домик Ивало с Наноком получили в подарок на свадьбу от местных властей.
В Нууке на ремонте мы простояли ещё четыре месяца, и после каждого рабочего дня я возвращался в лазоревый домик к своей Ивало. Разговоривали мы по-русски. Ивало моя способной к языкам оказалась. Прикипел я к ней, девчонке гренландской. С собой позвать её конечно нельзя было. Как она проживёт без родных, без охоты, без земли своей студёной. Ясно – зачахнет. Она сама меня остаться просила. Говорит – оставайся. Будешь здесь рыбачить, со мной жить, – я, мол, тебе деток нарожаю. Счастье будет. А я что мог ответить? Говорю – не могу остаться. У меня на Родине это, считай, измена, а я предатель получаюсь. Она только головой покачала. Странная, говорит, у тебя, Рони-аккияк, Родина, словно ревнивая жена. Су-удьба! – вздохнул Устиныч. Что-то я расклеился, малый. Старый я стал, сентиментальный. Иной раз закрою глаза и вижу, как стоит на причале Нуука и ждёт меня моя Ивало. Она знает, что я жив и знает, что я не забыл её, ведь как-никак она немножко колдунья.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Аккияк – друг.
2. Анори – ветер.