Читать онлайн Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова бесплатно

Глава I

ТВЕРСКАЯ ЗАСТАВА

• Листок иссохший, одинокий,
• Пролётный гость степи широкой,
• Куда твой путь, голубчик мой?

Денис ДАВЫДОВ

12 января 1836 года, во вторник, к восьми часам тридцати минут утра, в Москву, на Тверскую заставу из Вязьмы, подъехал дорожный дилижанс на полозьях, запряжённый четвёркой каурых лошадей, облепленный на важах и горбке ручной кладью – от сундуков до корзин – с зажжёнными фонарями на крыше.

Между двух невзрачных, стоявших по обеим сторонам дороги домиков караульни, носящей красивое название кордегардии, покачивалось на толстой, покрытой инеем цепи шлагбаума пёстрое бревно, расчерченное попеременно чёрными и белыми полосками. Оно висело на двух фонарных столбах у чугунной ограды, примыкавшей к дорожному полотну. Рядом стояли кирпичные столбы с двуглавыми орлами.

Радостно залаял старый лохматый пёс Пушкарь – он узнал ямщика, у которого для него всегда были припасены вкусные гостинцы. Будь Пушкарь человеком, наверняка бы носил звание почётного часового-ветерана, как прослуживший на заставе всю свою жизнь – целых четырнадцать лет, а может быть даже и был бы награждён начальством каким-нибудь орденом «За собачью верность и преданность».

Ямщик Гаврилыч – бородатый увалень в волчьей шубе и в шапке по самые брови, с жёлтым суконным вершком и черною овчиною опушкою, опоясанный жёлтым шерстяным кушаком, – тяжело спрыгнул с облучка и, погладив пса по холке, высыпал на снег горсть куриных костей:

– Грызи, обжора, не бойсь!.. Косточки мягонькие, как раз для твоих трёх зубов!..

Часовой-инвалид, дежуривший у шлагбаума – тот, что помоложе – крикнул Гаврилычу: «С возвращеньицем!» и побежал в тот из двух домиков, увенчанных с двухглавыми орлами, в окне которого горел свет – сообщить начальству заставы о прибытии нового экипажа.

Но на крыльцо уже вышел сам унтер с рябым, заспанным лицом, с зажжённым фонарём в руке и наброшенной на плечи шинелью Караульный офицер спустился к дилижансу, открыл дверцу, со стеклянным окошком и бархатными занавесками и, подняв над головой ручной фонарь, заглянул в экипаж. Скорее всего, по привычке, чем строго, произнёс скрипучим простуженным голосом:

– Приготовьте паспорта и подорожные, господа!..

В душном полумраке, на двух диванах, обитых красным бархатом и стоящих друг перед другом, расположилось четверо пассажиров. Увы! Прилечь в дилижансе было нельзя – не то, что в «ямских санях» – оттого и прозвали насмешливо новый дорожный экипаж «нележанцем».

На левом диване, почти касаясь головой потолка, сидел рослый гусар лет сорока пяти. Поверх зелёного доломана и зелёных чакчир, на нём был надет ментик бирюзового цвета, с серыми крупными завитушками мерлушкового меха на воротнике. На коленях лежал кивер – как и полагается, с красным плетёным кутасом и султаном из белого заячьего меха.

Соседом бравого гусара оказался молодой человек, похожий на студента, лет двадцати пяти, в усах и с короткой бородкой, в лисьей шапке и в длиннополом зимнем пальто, облегавшем худощавую фигуру. Из-под него выглядывали клетчатые брюки модного покроя. В руках он держал вязаные рукавицы, отороченные той же лисой. Ноги были в тёплых кожаных башмаках.

На диване напротив насторожённо замерла миловидная барышня лет девятнадцати, в наброшенном на беличий полушубок тёплом покрывале. Всю дорогу – из Вязьмы до Москвы – гусар бросал на неё свой бравый огненный взгляд, отчего чувствовала она себя неуютно, густо краснела и делала вид, будто дремлет. Лишь изредка приоткрыв глаза, с любопытством взирала на молодого человека, впрочем, как и он на неё.

Слева от миловидной барышни врос в диван тощий господин средних лет, с бледным лицом Кощея – без улыбки и без волос на голове – в зимнем плаще, подбитым бобровым мехом, с цилиндром в руках. По тому, как он постоянно шуршал, словно мышь, какими-то бумагами, поднося их к близоруким глазам, вооруженным очками в серебряной оправе, можно было с уверенностью сказать, что был он канцелярским чиновником.

Приезжие передали документы унтер-офицеру, а гусар и молодой человек, похожий на студента, воспользовавшись вынужденной остановкой, вышли из возка поразмять ноги. Молодой человек сразу заметил высокий рост, статную осанку, ширину плеч и даже, чёрт подери! – некую привлекательность своего соседа, несмотря на несколько шрамов на лице, которые, если говорить честно, не украшают никого, даже самых отважных поручиков.

Морозным конфетти дунула в лицо лёгкая метельная пыль. Однако ж после духоты в карете от человеческого дыхания, запаха свиной кожи, что обтягивала возок, и дешёвых женских духов, приятно было вдохнуть полной грудью ранний московский воздух.

– Кажется, добрались! – удовлетворённо пробасил гусар, глядя в сторону Кремля и, щёлкнув каблуками чёрных ботиков, представился первым: – Агафонов Пал Львович! Отставной поручик 2-го лейб-Гусарского Павлоградского полка!

– Атаназиус Штернер… Книгоиздатель… – ответил его попутчик с лёгким акцентом, что сразу же выдало в нём иностранца.

Молодые люди пожали руки друг другу.

– Уж простите меня, господин Ата… Атаз… словом, господин Штернер… – отставной поручик нетерпеливо повертел головой по сторонам. – Еле выдержал, ей-Богу!.. – и решительно шагнул в заснеженные кусты боярышника, росшие рядом с дорогой. – Ящик шампанского выдули, не меньше! – хвастливо донёсся из темноты его рокочущий бас. – Хотел даже возок остановить, да девицу постеснялся… Одни сплошные неудобства с этими барышнями! То жениться заставят, то невинный анекдотец не смей рассказать в их присутствии!..

Молодого человека немного смутила столь откровенная выходка нового знакомого, тем более, что невдалеке от караулен стояла хозяйственная пристройка для подобных нужд. Но виду он не подал, лишь отошёл от кареты шагов на пять.

– Наверное, был веский повод для веселья?… – молодой человек чуть повысил голос, перекрикивая метель и доставая из внутреннего кармана шубы дорожный хьюмидор.

– Ещё какой повод! – продолжал горячо вещать гусар из-за кустов. – Встреча с армейским другом Иваном Оглоблиным, чёрт его дери! Мы вместе с ним дрались с «лягушатниками» под Вязьмой! Ранили там его, а меня Бог миловал. Отвёз я Ваньку в полевой госпиталь, и двадцать три года с ним больше не виделись. И вдруг – бабах! Еду давеча по делам через Вязьму, и у Троицкого собора встречаю… кого б вы думали?

– Вашего друга, – ответил Штернер.

– Точно! Его! – удивился отставной поручик верному ответу молодого человека, выходя к карете и принимаясь без смущения завязывать тесёмки на чакчарах. – Да ещё под ручку с женой и дочками! Представляете?! Ну, прямо сцена из водевиля! От изумления я чуть из экипажа не вывалился. Оказалось, что его благоверная, будучи сестрой милосердия, выходила Ивана, а тот в благодарность на ней женился! Ну не дурак ли?…

– Почему дурак? – не понял Атаназиус.

– Да потому, что дослужился только до ротмистра! А мог бы и до майора – с его-то талантами! А какая служба средь бабьих юбок!.. Ну, не обормот ли?…

– И вы ему об этом так прямо и сказали? – удивился молодой немец.

– Да нет, промолчал… – с обидой в голосе ответил гусар, словно и впрямь сожалея о том, что не высказал всё в глаза своему другу. – Пожалел его, дурака, да-с!.. Ну, а потом до утра пробками в потолок стреляли!.. Воспоминаний целый воз!.. И как отступали под Смоленском, и как друзей хоронить не успевали, и как всыпали «лягушатникам» под Вязьмой, «по самое 22 октября»!.. Пардон!.. – Агафонов подозрительно глянул на Штернера. – Надеюсь, вы не из Франции?…

– Я из Германии, – успокоил его молодой человек, не повернув головы.

– Ну с вами мы воевать, никогда не будем, – твёрдо заверил Штернера Агафонов.

– Надеюсь, – ответил тот и, достав из хьюмидора две сигары, одну предложил гусару, вторую же стал раскуривать сам.

– Однако! – удовлетворённо кивнул головой гусар, прочтя торговую марку на сигарном кольце и поправляя подбородочный ремень. – Куба! «Нav a tampa»! Дорогая штучка!.. Благодарю!

И вскоре оба задымили в своё удовольствие.

– Надолго застряли, не знаете? – поинтересовался Штернер.

– Не успеем сигару выкурить, – усмехнулся поручик в отставке. – Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… – И сразу же перевёл тему: – Как вам девица напротив? Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу – в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?…

– Честно говоря, не знаю… Я… не «девишник»… – с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец.

– Кто?!.. – не понял Агафонов.

– То есть… не «бабишник»… – вконец запутался и смутился Штернер.

Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:

– Бабник, хотели вы сказать?… «Бабишник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти… – то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. – Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?

– Почему девственник?… – нисколько не обидевшись, ответил молодой человек. – У меня маленький сын в Берлине… Георг… А пью я в меру…

– А я – меру! – вновь хохотнул отставной поручик, выпуская из-под усов сигарный дым. И глядя в непонимающие глаза иностранца, добавил: – Для русского человека мера – это штоф в десять чарок!.. Впрочем, простите за откровенность, господин Штернер! Чёрт меня дери с моей открытостью и широкой натурой! Что думаю, то и говорю. Если вам в Москве тошно будет – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Это рядом с Арбатом. «Дом поручика Агафонова». Любой покажет. Домишко хоть и небольшой, зато «своя крепость», как говорят чёртовы «лягушатники».

– «Мой дом – моя крепость» – английская поговорка, – тактично поправил его Штернер.

– Неужели?… – с недоверием протянул поручик и, затоптав сигарный окурок каблуком сапога, добавил: – Ну и чёрт с ними! Что с теми, что с другими!.. Главное, с вами, германцами, договорились не воевать!..

И с опозданием поинтересовался – откуда и зачем приехал в Россию молодой книгоиздатель.

В это же время унтер-офицер внимательно вникал в каждый документ приезжих, освещая бумаги ручным фонарём, а двое часовых-инвалидов привычно занялись проверкой ручной клади.

– Никаких происшествий, Гаврилыч? – поинтересовался солдат, что постарше, у ямщика, который, присев на крыльцо, смотрел, как беззубый Пушкарь самозабвенно разгрызает куриные кости.

– Бог миловал, – ответил ямщик. Затем, поднявшись с крыльца, привычно понизил голос: – Не мучай ты нас, Игнат. Пассажиры люди порядочные, чего ненадобного не провезут. А мне в трактир охота. Все кишки промёрзли… С ночи в дороге!..

– Не могу, друг сердешный! – прищурил на ямщика свой хитрый взгляд старый инвалид. – У нас, Гаврилыч, «военная инструкция»: проверять каждого проезжающего, невзирая на чины и звания, будь ты, хошь купец, хошь генерал!.. Третьего дня градоначальника остановили, во как! Самого Дмитрия Владимыча Голицына! Пропуск потребовали. А как же! Без пропуска в Москву – ни-ни. Один закон для всех!.. Уж как потом благодарил за службу!.. Так что рад помочь, да прав на то не имею, чтобы «Инструкцию» нарушать!

По поводу градоначальника пожилой инвалид, само собой, приврал, как, впрочем, и про всё остальное. Как только Гаврилыч – видать, по старой дружбе – сунул ему заготовленную серебром мелочь, часовой сразу же проверку прекратил и крикнул начальнику караульной заставы:

– Всё в порядке, ваш-благородь! Ничо запрещённого!

После этих слов и унтер-офицер принялся возвращать документы всем пассажирам кареты.

– Битте! – сказал он молодому человеку, протягивая назад его паспорт с подорожной.

Атаназиус Штернер в ответ достал из сигарной коробки ещё одну сигару и угостил ею унтера.

– Vielen Dank! Премного благодарен! – сдержанно кивнул тот молодому немцу – для него подобные сувениры были не в редкость.

Вообще-то и сам Штернер курил сигары от случая к случаю, в основном, в компании богатых собеседников или от сильного волнения. Именно вторая причина и сподвигла его на курение в столь ранний час. И была она довольно веской – в России Атаназиус Штернер не был больше половины своей жизни.

Между тем, пропуска на въезд в столицу были выданы, а фамилии всех приезжих вписаны в «Регистрационную книгу въезжающих». Штернер и Агафонов вновь сели в карету, унтер-офицер отдал приказ подчинённым:

– Подвысь!..

Инвалид, что помоложе, загремел тяжёлой цепью шлагбаума. Пёстрое бревно «подвысилось», пропустив карету под прощальный лай Пушкаря, и вновь опустилось до приезда следующего дорожного экипажа.

Санный возок спешил к почтовой станции на Ямской Слободе – к месту сбора дорожных карет и дилижансов, прибывающих в Москву, где уже с раннего утра выстроились в очередь городские извозчики, чтобы развести по московским улицам и переулкам каждого приезжего.

…Меж тем, медленно и лениво начинало светать. И хоть по времени был уже десятый час утра, звёзды, примёрзшие к небосводу с вечера, ещё не оттаяли, не исчезли, а продолжали тускло торчать над Москвой, как изюмины, воткнутые в густое облачное тесто.

Зато метель усилилась, облепив снегом газовые фонари. Город стал наполняться служивым людом, спешащим кто куда – на государственную службу, в лавки, магазины, на рынки.

Дилижанс свернул на Тверскую.

– Подвиньсь! – крикнул Гаврилыч, едва не подмяв под себя неповоротливого пирожника, с корзиной горячих пирогов переходящего улицу.

Сбежала по ступенькам в подвал прачечной заспанная барышня в простенькой шубейке, наверное, одна из прачек. Куда-то спешил паренёк-мастеровой в намазанных дёгтем сапогах, скользя по ледовой мостовой в своё удовольствие, как нож с маслом по куску хлеба. Чиновники из мелких канцелярий, по двое-трое, торопились не опоздать на службу, придерживая шапки и цилиндры, чтоб те не слетели с головы под конские копыта. Хмурые дворники наперегонки со снегопадом чистили дорожки у подъездов господских особняков, да только метель опережала их подчистую, хохоча трескучим посвистом.

Экипажей становилось всё больше.

Неслись кареты и коляски на полозьях. Мчались пролётки и английские возки. Скрипели сани, пошевни, розвальни, дровни. Между ними гарцевали верховые. Внезапно со двора выехала богатая карета, запряжённая четвёркой сытых жеребцов и украшенная фамильным гербом, сразу же перегородив ход по всей Тверской.

Извозчики с трудом попридержали своих лошадей. Те, взвившись передними копытами над землёй, бешено закрутили глазами и трубно заржали.

– Куда прёшь?! – кричали извозчики кучеру в чёрном мундире и цилиндре, сидевшему на облучке кареты, но тот даже глазом не повёл в их сторону, выезжая на мощёную мостовую.

Бродячая собака гналась по улице за котом, пока тот не догадался свернуть в арку подворотни.

– Лови её, держи! – прочистил из будки свой зычный голос городовой и следом сам хохотнул своей прибаутке.

Зимний город просыпался.

– Приехали! – постучал Игнатьич ручкой кнута в окошко экипажа.

Дорожный дилижанс из Вязьмы въезжал в Ямскую Слободу.

Пассажиры стали собираться. Надевали головные уборы, застёгивались, подвязывались, засовывали руки в рукавицы.

– Тпру-уу, каурые! – раздался властный голос Гаврилыча, дилижанс замедлил ход и остановился.

Приезжие стали выходить из экипажа. Перед ними, над крыльцом большого деревянного дома, висела вывеска: «Почтовая станция».

К дилижансу тут же наперегонки устремились несколько санных повозок. Извозчики в шапках с жёлтым суконным вершком и в жёлтых шерстяных кушаках, одетые в соответствии с «Распоряжением частному извозчику», переругивались на ходу, предлагая свои услуги:

– Куда изволите, барин? Прикажьте подавать!..

– Прошу в мои сани! Довезу хоть к чертям в баню!

– Чего прёшь? Я первый подъехал! Давай в сторону!

– Ты ехай на Козицкий, там и командуй!

– Вам куды, барышня?

Гаврилыч принялся развязывать верёвки и снимать с горбка и важей ручную кладь своих пассажиров.

– Ну, господин Штернер, разрешите откланяться! – бодро пробасил гусар Агафонов, беря в свои огромные ручища большую кожаную сумку и дорожный сундучок, плетённый из ивы. – А то могу довезти до места, – предложил он молодому немцу, то и дело зыркая на девицу.

– Спасибо, мне ещё по делам… – сдержанно ответил Штернер.

– Не буду задерживать, – не стал спорить Агафонов, протягивая первому оказавшемуся рядом извозчику ручную кладь. – Держи!.. А я к себе домой. Отосплюсь до вечера, затем в гости, к бывшему полковому лекарю. Кстати, тоже немец. Только обрусевший. Флейдерман его фамилия. Живёт в двух переулках от меня.

– Что-нибудь со здоровьем? – спросил Штернер.

– Да нет, здоров, как медведь. Надеюсь, должок свой отыграть в вист. Играет сей немец, будто чёрт! Уж я-то, опытный в карточных играх, а проигрываю ему, словно корнет безусый! А вы? Играете в карты?

– Я в шашки неплохо играю, – ответил Штернер.

– Сочувствую! – усмехнулся гусарский поручик. – Видать, каждому своё!.. Впрочем, это не отменяет моего приглашения. Как станет скучно – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Зимой в Москве весело – только успевай по гостям ездить!

Чиновник, похожий на Кащея, ни с кем не попрощавшись, уже садился в возок, поставив рядом с собой несколько пачек учётных книг, перевязанных бечевой, и дорожный мешок. Его ямщик огрел кнутом лошадь, и та, промерзшая на морозе, резво помчалась вон от Почтовой станции.

– Канцелярская крыса! – презрительно хмыкнул вслед лысому чиновнику Агафонов и обернулся к молодым: – Ну, прощайте, господа!.. – Он легко вскочил в сани, словно в седло боевого коня и браво пробасил ямщику. – Гони, борода! Довезёшь по-быстрому – сверх платы прибавлю!..

– Н-но, залётная! – привстал извозчик на облучке и что есть силы дёрнул за вожжи.

Когда сани с гусаром исчезли в снежной пыли, молодой человек обернулся и приветливо кивнул девице:

– Простите, сударыня, что не представился раньше… Атаназиус Штернер. Издатель из Берлина.

– Татьяна Николаевна Филиппова, – доверчиво глядя ему в глаза, ответила девушка.

– Очень приятно, – произнёс Штернер.

– Мне тоже, – сказала она.

И оба смутились.

– Простите, ваши благородия, – обратился к обоим стоящий рядом извозчик, которому было не до их взаимных любезностей. – Ехать будете? А то нонче морозно в Москве. Точь-в-точь, как в двенадцатом годе.

– А вы при Наполеоне в Москве были? – живо поинтересовался Штернер.

– Под Москвой, барин, в Можайске партизанил, – бойко отвечал извозчик. – Потом на Смоленской дороге французиков гнал. Уж как нам, привычным к морозу, холодно было, а им-то – матушка моя родна! Мёрзли французики, как вороны бескрылые. Иной раз глядеть на них жалко было, не то, что убивать, пардоньте!

– А почему «вороны»? – не понял Штернер.

Извозчик удивлённо на него посмотрел, не понимая, как это умный с виду барин задаёт такой нелепый вопрос.

– Так ведь, налетели на нас, как вороны! И, что ни слово, то карканье!.. А носы их видели?… Вороний клюв поменьше будет!

Сравнение француза с вороном было точно подмечено. Если к тому же прибавить русскую поговорку, которая родилась в дни отступления непобедимой когда-то армии Бонапарта: «Голодный француз и вороне рад».

– Так ехать будете, али как?… – напомнил о себе извозчик.

– Будем-будем! – обнадёжил его Атаназиус и спросил Татьяну. – Вам в какие края, Татьяна Николаевна?

– На Воронцовскую улицу, что на Таганке, – ответила девушка, беря в одну руку деревянный сундучок, в другую плетёную корзинку высматривая свободного извозчика. – Прощайте, господин Атаназиус! Счастливо вам до места доехать! Рада была познакомиться…

– Погодите! – прервал её Штернер. – Я тоже рад! Но давайте сделаем вот что… Сначала я провожу вас на Таганку, а уж потом вернусь на станцию и возьму возок до одной из деревень.

– Зачем же обо мне беспокоиться? – вспыхнула Татьяна. – Сама доеду. Не маленькая. У вас дела поважней будут…

– И возок новый ни к чему брать, – встрял в разговор извозчик.

– Так мне потом по делам из города ехать… – начал было объяснять ему Штернер.

– А вы, барин, меня послушайте! И вы, сударыня, тоже. Довезу вас обоих – и на Воронцовскую, и… в какую деревню?…

– В Воробейчиково, – уточнил Штернер.

– Знаю такую. Аккурат перед Зуевом.

– Точно, – кивнул молодой человек и обратился к девушке. – Ну, так как, поедем?…

Та уже не отнекивалась.

– Часа за три управимся, – добавил извозчик, ставя в сани их общую поклажу. – Ежели «на чай» дадите…

– И на рюмку водки тоже, – шутя, пообещал Атаназиус, подстраиваясь под «русский обычай» и помогая Татьяне усесться в санях.

– Крепких напитков не пью, – твёрдо сказал извозчик.

– Что так?

– Жена против.

– Так ведь не узнает.

– Болеет она у меня, барин. Не первый год. Лучше деньгой взять. На всякие там снадобья и на дохтура.

– Вас как зовут? – спросила Татьяна.

– Никифором, барышня. Двадцатый год в Москве извозничаю.

Штернер сел в сани рядом с Филипповой. Никифор стал укладывать под ноги новых пассажиров мешки с сеном, а после прикрыл плечи обоих волчьей шубой.

– Ну, с Богом! – сказал он, резво взобравшись на облучок и беря в горсть концы вожжей. – Фьють, Сивый! Двигай, голубь ты мой!

Глава II

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

• Твоё отрадное участье,
• Твоё вниманье, милый друг,
• Мне снова возвращают счастье
• И исцеляют мой недуг.

Кондратий РЫЛЕЕВ

Само собой вышло, что в пути Атаназиус коротко рассказал Татьяне о своей жизни.

Та, конечно, ахала и охала, иногда даже с недоверием смотрела ему в глаза, радовалась его победам, горевала над его бедами – за четверть часа прожила всю его жизнь и даже в конце немного подустала и поняла, что повзрослела сразу на несколько лет.

Читатель вскоре и сам узнает историю жизни Атаназиуса Штернера. Только немного позже. Ибо начни я её рассказывать сейчас – Татьяна точно опоздает в дом купчихи Владыкиной, которая со всех краёв России набирала молодых девушек для кружевных работ, на кои был небывалый спрос в Москве уже несколько лет – и среди клиентов, и среди иностранных портних.

А вот о самой Татьяне Филипповой кое-что расскажу, чтобы иметь о ней хоть какое представление.

Приехала Татьяна Николаевна из Вязьмы, а родилась восемнадцать лет тому назад в семье мещанина.

Отец её, Николай Иванович, был аптекарем, ну и лекарем впридачу. Выучился он этому мастерству у одного пленного француза уже после войны с Наполеоном. Как война закончилась, все пленные «жоржи», «гюставы» и «эжены» давным-давно до дома добрались, кроме тех, кто навсегда в российской земле окопался, а полковой лекарь мсье Жюль, как попал в плен к русскому солдату Николаю Филиппову, так и остался у того после войны. И не по своей воле. А условием его вызволения было одно: научить Николая Ивановича аптекарскому искусству, ну и лекарскому впридачу.

Учителем мсье Жюль наверняка был хорошим, ибо спустя год заспешили к Таниному отцу все хворые с окрестных мест – кто за микстурой, кто за мазью, кому кровь пиявкой пустить, кому зуб «из сердца вон» вырвать. Он и перевязку на рану наложит, и вывих после драки вправит, и перелом залечит. А иногда и от «червивого плода любви», прости, Господи, избавит или, наоборот, счастливые роды примет. Всё умел Филиппов. За это и сделали его власти уездным лекарем. А там и все права мещанина дали по закону.

А мсье Жюля пришлось отпустить на волю. Жаль было с ним расставаться. Только – дал слово, держись! А француз, не будь дураком, да и остался в России. Уехал, правда, из Вязьмы куда подальше, чтоб не быть своему ученику конкурентом. И где он, и что с ним – никто с той поры не знает.

Хотела стать Татьяна отцу лекарской помощницей, вроде сестры милосердия, но он не позволил. Не бабье это дело! Тут-то матушка и взяла судьбу дочери в свои руки.

Была Галина Алексеевна чудо-вышивальщицей. Одной иглой с цветными нитями могла целую картину насочинить – и закат со звёздами, и поле в ромашках, и озеро с лебедями, и церковь с маковкой. И витязя на коне! Стоит под ними каждая травиночка, будто живая! Подуй – зашевелится!

А ещё вязала отменно – и на спицах, и на коклюшках. Но, главное, к чему Бог приспособил – это плесть кружева! Ах, облака небесные! Паутинки морозные! Снежинки льняные!..

Да только не для всех эта профессия. В таком деле персты нужны чуткие, очи острые, вкус тонкий. А главное, душа должна быть певучей.

Кто видел ажурные кружева бельгийские, из льна, выращенного на полях Брабанта, не поверит, что кружева русских мастериц, взращённые из полевых голубых цветков – от Пскова до Владимира – были такими же изящными, утончёнными, иной раз даже мудрёней по рисунку.

Всем секретам кружевоплетения научила Галина Алексеевна дочь свою единственную. Всё, что угодно, умела сплести Татьяна – и занавески для залы, и косынки, и покрывала, и носовые платки (которые и пачкать-то грешно!), и скатерти, и бельё постельное.

А когда матушка узнала, что давняя её подруга, купчиха Владыкина собирает под свою крышу талантливых девиц-кружевниц, не задумываясь послала к ней дочь в Москву – искусство своё показать и денег заработать родителям на старость. Ну, а ежли Бог поможет, то и мужа найти. Москва не Вязьма. «Вязьма – в пряниках увязла». А Москва крепко стоит на купеческих ногах.

…А сани всё бежали по московским улицам, сквозь завьюженное утро, прямиком на Таганку, к Воронцовской улице. Где – летели, где притормаживали, а более всего стояли. Ибо движения по Москве в те годы было сумбурное, нервное – никто ни перед кем не желал останавливаться, каждому хотелось силушку свою строптивую показать, забыв о полицейском «Наставлении старостам, извозчичьим и извозчикам» 1884 года, в котором, частности, говорилось: «…извозчикам ездить рысью, тихо и со всей осторожностью, отнюдь не скакать и не ездить шибко, каковую осторожность ещё более наблюдать на перекрёстках и при том всегда держаться правой стороны; где случится многолюдство, там ехать шагом, а когда кто перебегает через дорогу, то в таком случае остановить лошадь, дабы на перебегающего не наехать, в особенности ещё наблюдать, когда переводят на руках малолетних детей».

Нарушителей били розгами и подвергали аресту на срок до семи дней вне зависимости от чинов и званий. Но всё равно, каким бы наказанием ни грозили власти – городские лихачи-извозчики продолжали ехать наперекор, наперекосяк, поперёк, супротив, цепляясь колёсами или полозьями – чтоб только насолить другому. И застревали, и переворачивались – пассажирам на беду, себе на мордобитие, прохожим горожанам на смех.

Правда, такая неразбериха да безобразие творились, в основном, летом, когда возки ставили на колёса. В январский же снегопад, сани, в которых ехали под волчьей шубой наши герои, плыли, словно по облаку, летели, будто во сне, что в полной мере соответствовало взаимному расположению наших путешественников друг к другу.

«Чудная девушка, расчудесная!.. – думал про Татьяну Атаназиус. – Милая, чернобровая! Глаза синие! Носик прямой, крошечный, губы, будто лепестки розы – и вся, словно портрет Адельхайт, дочери художника Кюгельгена! А голос!.. – нежный, ангельский!..».

И в голове Атаназиуса зазвучали стихи Гейне: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..»

Да и ей, глядя на Штернера, приходили на ум почти те же мысли:

«Какой благородный молодой человек!.. И надо же, иностранец! А папенька говорит, что иностранцы самодовольны и глупы. А этот такой трудолюбивый, умный, скромный, воспитанный! Ради друга в Россию приехал, чтобы тому помочь…»

– А можно я вас по-русски Атаназиусом Карловичем звать буду?

– Зовите, – усмехнулся Штернер и добавил с шутливой важностью. – Татьяна Николавна!..

Метель улетучилась. Из белоснежных облаков выглянуло солнце. Снег сразу же заиграл цветными искрами.

Сани свернули с Тверской на Большую Никитскую.

Возле чугунной ограды домовой церкви Великомученицы Татианы и у лестницы Московского Университета резвились студенты. Слышался громкий смех, молодёжь бросалась снежками, зажигала «бенгальские огни», ожидая россыпи большого вечернего фейерверка в московском небе. Одни пили квас, другие медовуху, третьи напитки покрепче, которыми неподалёку торговали разбитные продавцы. Какие-то весельчаки, уже набрав «должный градус», громко пели под аккомпанемент гитары:

– Что за праздник такой? – спросил Татьяну Штернер.

– Мой День ангела! – с шутливой гордостью объявила она и, глянув в его недоумённое лицо, звонко рассмеялась – День Татьяны Великомученницы! А ещё День студентов!

– День студентов?!..

Для Атаназиуса Штернера это было новостью. В Германии о таком празднике не слыхали и в помине. Был праздник Нового года и День Трёх Королей, были праздничные дни – святого Мартина, святого Стефана и святого Николая. Даже День всех святых! Но чтобы День студентов?! Праздновали немцы День вознесения Марии, Рождество Иоанна Крестителя, ликовали в католический сочельник и в Рождество, радовались праздникам Богоявления и Пасхи и, конечно же, торжественно отмечали Christi Himmelfahrt – Великий праздник Вознесения Христова.

Даже в День дурака веселились 1-го апреля. Но чтобы праздновать День студентов?!.. В такое Штернер не мог поверить.

И самое странное в этих московских веселых гуляньях и кутежах было то, что квартальные подгулявших студентов не трогали, не задерживали, не отводили в участок и, упаси Бог, не наказывали. А вежливо осведомлялись:

– Не нуждается ли господин студент в какой-либо помощи?…

А некоторых даже усаживали в экипажи, написав мелом на спинах их шинелей домашний адрес для извозчика, ибо что-либо говорить от обильных возлияний «приверженцы Диониса» уже не могли.

О таком отношении студенты, жившие в Германском Союзе, и не мечтали. А «испортили биографию» европейскому студенчеству средневековые миннезингеры и ваганты.

Очень давно, лет восемьсот назад, бродячие студенты-клирики так надоели горожанам своими непредсказуемыми выходками и шумными выпивками, что даже по прошествию веков, никто о них и слышать не хотел! Ну, посудите сами. Кто будет чтить память о безнравственных людях, которые с презрением относились к благопристойным горожанам или к сану священника, пили вино без меры, влюблялись в бюргерских жён и дочек, и даже уводили некоторых с собой. Разве о таких студентах вспомнят с любовью?

Впрочем, с тех пор многое плохое забылось, зато остались на века их весёлые песни и чувственные стихи, воспевающие свободу, веселье, плотскую любовь.

А ещё остался, сочинённый вагантами, главный студенческий гимн – Gaudeamus igitur.

Но хоть много веков утекло с тех пор в Рейне, шумные студенческие вечеринки до сих пор не поощрялись благонадёжным немецким обществом. Громко петь или, не дай Бог, орать, демонстрируя свободу и самодостаточность – считалось дурным тоном и вкусом (всё же на дворе начало 19 века, а не тёмное Средневековье!), и если где-то возникали такие островки студенческого буйства – они тут же прерывались полицаями, стоящими на страже бюргерской Германии.

Поэтому обходительное отношение московских околоточных к празднующим питомцам Университета было для Штернера в диковинку.

Мимо их саней промчались розвальни с подвыпившими студентами, горланящими что есть мочи знаменитый студенческий гимн:

Штернера даже подбросило в санях, до того близким и родным послышался ему этот гимн:

В Хейдельбергском университете, который закончил Атаназиус Штернер, все студенты знали этот гимн наизусть:

«Вот что объединяет людей, – подумал Штернер. – Общая идея. Общая родина или общий гимн…». И, глядя на Татьяну, он пропел оставшиеся куплеты вместе с ними.

Их обогнали другие сани, в которых ошалевшие от однодневной свободы студенты горланили с «декабристской храбростью» совсем другую песню – «Жалобу на Аракчеева».

– От, прокуды! – мотанул лохматой головой Никифор, то ли осуждая, то ли поддерживая баловство студентов.

– А Татьяна-Великомученица, она кто? – спросил Атаназиус у Тани. – Покровительница студентов?…

Знала бы Татьяна Николаевна о своём Дне ангела чуть поболе, непременно поведала бы Штернеру всю историю жизни святой тёзки.

– Давным-давно, Атаназиус Карлович, – начала бы она, – в 226 году, в Древнем Риме, у одного знатного консула была дочь Татиана…

…После казни императора Гелиогабала, который жестоко преследовал христиан и поклонялся разным богам и идолам, на престол вступил шестнадцатилетний юноша по имени Александр Север – истинный христианин, и все христиане в Риме вздохнули спокойно. Но он был молод, неопытен, ему стали давать советы бывшие приближённые Гелиогабала, и получалось, что не Александр, а они реально управляют государством. Среди таких «советчиков» был и Ульпиан – близкий друг казнённого императора, который так же, как и тот, верил в разных богов. А вскоре, благодаря его хитрости, вся власть в Римской империи оказалась в его руках.

Всех же, кто истинно верил в Христа, стали вновь преследовать и заставлять поклоняться идолам. Кто же этого не хотел – отдавали в руки палачей.

Такая же участь постигла и Татиану.

Палачи выкололи ей глаза, изрезали ножами тело и содрали кожу, натравливали на неё льва, но Татиана отказывалась верить в разных богов. А её мучители – либо погибали, либо принимали веру в Иисуса Христа.

Сама же Татиана умерла мученической смертью. Ей отрубили голову, как и её отцу-христианину.

…Вот что должна была бы рассказать Штернеру Таня Филиппова и увязать житие святой Татьяны-мученицы с Днём студентов – да только образования не хватило.

Об этом редком дне в мировой истории, когда православные миряне и российское студенчество празднуют вместе два разных праздника, объединённые в один, побеспокоился ещё сам Ломоносов.

Была у Михайла Васильевича давняя мечта – учредить в России Университет, по примеру европейских учебных заведений. И обратился со своим «прожектом» к Ивану Ивановичу Шувалову, который был не только покровителем русской науки и культуры, но, самое главное, фаворитом императрицы Елизаветы Петровны.

…«Милостивый Государь Иван Иванович! – написал Ломоносов генерал-адъютанту. – Полученным от Вашего Превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату, к великой моей радости, я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае, довольно я ведаю, сколь много природное Ваше несравненное дарование служить может, и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет Вашему Превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради ежели Московский Университет, по примеру иностранных, учредить намеряетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, Вами сочиненной. Но ежели ради краткости времени или ради других каких причин того не удостоюсь, то уповая на отеческую Вашего Превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить мое мнение о учреждении Московского Университета кратко вообще…»

…Далее Ломоносов писал о наличии факультетов и о количестве профессоров на этих факультетах, и о Гимназии при Университете, а закончил письмо так:

«…Не в указ Вашему Превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу.

Непременно с глубоким высокопочитанием пребываю Вашего Превосходительства всепокорнейший слуга Михайло Ломоносов.

19 мая-19 июля 1754 года»

…Не один месяц просил у государыни дать ход «прожекту Ломоносова» молодой её фаворит, один из самых умнейших и образованнейших людей «елизаветинской эпохи», друг самого Державина! – генерал-адъютант Шувалов, пока, наконец, императрица не поставила свою монаршью подпись.

– И как так вышло, что День студентов празднуется в День святой Татианы? – спросил Штернер.

– Просто совпало, господин Атаназиус, – с наивной уверенностью ответила Таня Филиппова, не ведая, что простых совпадений в истории, как и в жизни, не бывает. А любой случай не бывает случайным.

И в этом деле вышло всё иначе.

…Иван Иванович Шувалов, как преданный сын своей разлюбезной матушки Татьяны Петровны, давно решил сделать ей щедрый подарок в День ангела.

Когда императрица Елизавета Петровна, наконец-то собралась подписать Указ об учреждении университета в России, хитроумный Иван Иванович подсунул его на подпись именно 12 января – в день святой Татианы-мученицы, то есть, в день ангела своей матушки. И, поднимая тост в её честь, благодарный сын сказал:

– Дарю тебе, матушка, подарок – не в золоте, не в серебре, не в бриллиантовой россыпи, подарок надёжный, вечный, который не потеряешь и в руки не возьмёшь. Дарю тебе московский университет!

Спустя два года, в 1757 г. вице-канцлер Воронцов представил государыне проект указа о присвоении Шувалову титула графа, сенаторского чина и 10 тысяч крепостных душ. Но будучи человеком чести и скромности, не в пример многим министрам, тот и здесь обошёл соблазны Фортуны, никогда впредь не упоминая о подаренном ему дворянском титуле. «Могу сказать с лёгкой душой, – писал позже в своих записках Иван Иванович Шувалов, – что рождён без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности».

Сам же Университет был открыт лишь через пятьдесят лет, в 1805 году, когда уже не было на свете ни Михайла Ломоносова, ни императрицы Елизаветы Петровны, ни самого Шувалова с его разлюбезной матушкой.

…Вот что не рассказала Штернеру Таня Филиппова, ибо по образованию своему не знала истинных вещей из русской истории, о которых теперь в полном ведении читатель нашего романа.

…Извозчик стрельнул плетью по спине Сивого, и тот живо свернул на Манежную площадь.

– Невесёлый получается праздник, – сказал Штернер, до конца не понимая, как можно веселиться в день нечеловеческих страданий и смерти.

Но его рассуждения тут же перебил какой-то тщедушный студентик в расхристанной шинельке, который восторженно кричал своим товарищам неподалеку от длинного здания бывшего «Экзерциргауза»:

– Господа! Послушайте стихи Александра Пушкина!

– Пушкин! – вскрикнули разом Атаназиус и Татьяна и восторженно глянули друг на друга.

А студентик на площади уже громко читал стихи наизусть:

Сани промчались мимо него и поехали дальше.

– Вы любите Пушкина? – поинтересовалась Татьяна.

– Люблю! – искренне ответил Атаназиус. – А вы?…

– И я люблю. Надо же! Его знают и у вас.

– В том-то и дело, что плохо знают, – сказал Штернер. – Так получилось, что один русский заказчик случайно оставил в моей типографии две его книжки со стихами. И теперь они всегда при мне.

– Какой вы молодец, господин Атаназиус, что не расстаётесь с ними! – вырвалось у Татьяны.

– Я человек верный, – улыбнулся Штернер. – Кого полюблю – сберегу навеки…

Татьяна отвела глаза, словно услышала признание в любви.

– А вообще-то это моя матушка молодец! – уже серьёзно произнёс он. – Впервые услышал «Руслана и Людмилу» именно от неё. И сказки Братьев Гримм тоже. А благодаря стихам Пушкина, стал и сам немного сочинять…

– Вы пишете стихи?! – изумилась она.

– А что удивительного? – не понял Штернер.

– Впервые разговариваю с живым поэтом!.. – с затаённым восторгом сказала Татьяна.

– Ну что вы! – смутился Атаназиус. – Какой же я поэт!.. Особенно в компании с Пушкиным! Так… фантазирую… В свободное время. Немного стихи… Немного сказки…

– И сказки тоже?! В стихах? Как «Руслан и Людмила»?

– Нет, сказки я сочиняю в прозе… Как Вильгельм Гауф. Или Гофман.

– А кто это?

– Известные немецкие писатели… Разве их не читали?

– Нет… – покраснела Татьяна.

– И «Щелкунчика»?

– И «Щелкунчика»…

– Значит, историю Маленького Мука тоже не знаете.

– Не знаю… – вконец огорчилась Татьяна, но сразу же отважно улыбнулась: – Не беда! Впереди меня ждёт много приятного времяпровождения в компании этих господ. Я обязательно прочту всё, что они написали, если вы так советуете. И обещаю впредь читать их новые сочинения.

– Увы! Их уже нет на свете!..

– Как?! – вскрикнула Таня. – Неужели умерли?!..

– Да, Вильгельм умер совсем молодым, в 25 лет. А Эрнст Теодор Амадей в 46.

– А эти кто такие?

– Кто? – не понял Атаназиус.

– Ну… Эрнест, Теодор и Амадей.

Штернер невольно рассмеялся.

– Эрнест Теодор Амадей – это тройное имя Гофмана, – объяснил Штернер и, убрав улыбку, спросил: – Вы не обиделись за мой смех?

– Я не обидчивая, – гордо вскинув голову, ответила Татьяна. – Вы же не хотели надо мной посмеяться, правда?

– Правда! Просто ваши глаза внезапно стали печальными.

– Это оттого, что мне стало жаль ваших писателей… Мне вообще жалко людей, когда они умирают… Особенно, в двадцать пять лет!

– Кстати, Пушкин перешагнул этот возраст. Сейчас ему уже тридцать шесть…

– Ну, Пушкин будет жить долго, – беспечно произнесла она, – и умрёт совсем-совсем старым и седым человеком. Представляете, сколько ещё стихов он напишет за эти годы?

– Не представляю.

– Совсем не представляете?!

– Не представляю себе старого Пушкина, – уточнил Штернер.

– Я тоже! – рассмеялась Татьяна. – У него такие молодые стихи!

ТАТЬЯНА.

ВМЕСТЕ.

АТАНАЗИУС.

ТАТЬЯНА.

ВМЕСТЕ.

И Атаназиус с Татьяной громко расхохотались.

– От, прокуды! – привычно мотанул головой Никифор, говоря всем своим видом, что очень поддерживает чтение стихов Пушкина.

А пассажиры его внезапно смолкли и некоторое время ехали молча, пока, наконец, Татьяна не произнесла – то ли просто вслух, то ли Атаназиусу:

– Вот бы увидеть Пушкина наяву!

– Отличная мысль! – поддержал её Штернер и внезапно предложил: – А давайте заедем к нему в гости.

– Как это заедем? – не поняла Татьяна. – К кому? К нему?!..

– К нему.

– Когда?

– Да прямо сейчас. Ещё в Германии я решил исполнить свою давнюю и дерзкую мечту – набраться храбрости с ним познакомиться.

– С самим Пушкиным?…

– С самим…

– Зачем? – удивилась она.

– Хочу показать свои сказки. Я специально переписал их в тетрадь. Если скажет: пишите ещё – буду писать! Скажет: порвите и забудьте – порву и забуду!..

– Какой вы, однако, храбрый человек, господин Атаназиус, – Татьяна посмотрела на него с уважением. – Я бы от робости не смогла сказать ни слова.

– А разве для этого нужно много храбрости?… Хотя вы правы. Когда начинаешь понимать, кто перед тобой – делается страшно. Только с годами понимаешь, что представляет каждый из нас… Время ставит всё на свои места… Так поедем?…

– Не знаю… – заробела Татьяна. – Мы даже не знаем, где он живёт…

– У меня есть адрес. Это в центре Москвы… – И Штернер тут же крикнул извозчику: – Эй, любезный! Гони на Арбат. Дом 204! К Пушкину едем!

– Как прикажете, барин… На Арбат так на Арбат… – не удивился Никифор, словно каждый день возил пассажиров в гости к Александру Сергеевичу.

– Это во втором квартале прихода церкви Троицы, – уточнил Штернер, – в его Пречистенской части.

– Знаю, барин, знаю… – ответил ямщик, потянув за вожжи. – Поворачивай, Сивый! Слыхал? К Пушкину едем, голубь ты мой!..

Глава III

ДОМ НА АРБАТЕ

• Ни почестей и ни богатства
• Для дальних дорог не прошу,
• Но маленький дворик арбатский
• С собой уношу, уношу.

Булат ОКУДЖАВА

Для тех, кто не видел Арбат начала 19 века, немного опишу эту легендарную улицу Москвы, ибо по сравнению с сегодняшней, выглядела она «спальным районом» – настолько была малолюдной и тихой, с небольшими особняками, мезонинами, бельетажами в стиле ампир, внутри уютных фруктовых садов.

…После ужасного пожара 4 июня 1736 года заново отстроенная улица стала принадлежать дворянам, отчего Александр Герцен назвал этот район в конце 18 века «Сенжерменским предместьем» Москвы, хотя такое сравнение хозяевам арбатских домов ни о чём не говорило. Одна половина московских дворян никогда не было в Париже по причине ненадобности, другая же – по патриотическим убеждениям, что, дескать, ездить в гости к тем, кто совсем недавно спалил Москву, было, по меньшей мере, безнравственно.

Что же касается самого названия «Арбат», то улица получила его ещё в 15 веке от поселений на этой местности ремесленников разных профессий.

Здесь находились сразу две стрелецкие слободы, слободы дворцовых плотников, живописцев, мастеров серебряного дела и Денежного двора. У самых Арбатских ворот Белого города находилась небольшая Поварская слобода, в 17 домов, населенная дворцовыми поварами. И, наконец, в Староконюшенном переулке, где стоял дом отставного поручика-гусара Агафонова, когда-то располагалась крупнейшая из дворцовых слобод – Большая Конюшенная.

Спустя века, большинство историков почти единогласно сделают вывод, что название улицы произошло от арабского слова «арбад» – что означает «пригород». И дескать, в Москву оно попало либо через крымских татар, либо непосредственно от торговцев с Востока.

Известный московский учёный Иван Егорович Забелин, мнению и знаниям которого можно доверять, высказал совершенно иную топографическую версию, в которой своё название улица получила от слова «Горбат» – по «кривизне местности» – хотя никаких больших холмов или оврагов здесь никогда не наблюдалось.

Согласно еще одной гипотезе, название улицы произошло от татарское слова «арба», так как неподалёку находилась слобода мастеровых Колымажного двора. Однако само слово «Арбат» упоминается в письменных источниках задолго до возникновения «татарской слободы».

И никто с того времени так и не предложил четвёртую версию названия улицы. А ведь она могла вполне иметь место, если бы вспомнили о немецких ремесленниках-мукомолах, владевшими здесь ещё в конце 15 века, свои мельницами и пекарнями.

Конечно, под «немцами» в России тех лет понимались не только выходцы из Германии, но и многие другие иностранцы. Однако самих германцев при царе Иване Васильевиче, среди прочих иноземцев было куда больше остальных по численности.

Жили они в Немецкой слободе, работая с утра до ночи, как и подобает трудолюбивой нации. Оттого большую часть своей улицы с пекарнями назвали «Arbeitsgruppe Straße». Для русского языка уха это название было труднопроизносимым, особенно после третьей рюмки, поэтому очень скоро «Рабочая улица» сначала «ополовинилась» и стала называться просто «рабочей», или «Arbeitsgruppe», а вскоре и это название сократилось до слова «работа» – «Arbeit».

Прошли века и годы. Немецкие мельницы и пекарни сгорели в огне бесконечных московских пожаров, многие немцы с тех пор покинули Москву и даже Россию, и только улица «Arbeit» осталась навсегда Арбатом.

…– Тпру, Сивый, приехали! – потянул за вожжи Никифор.

Сани с нашими героями остановились у ворот двухэтажного каменного дома с длинным балконом по центру, на втором этаже.

Однако Атаназиус и Татьяна продолжали сидеть под волчьей шубой.

– Приехали, господа хорошие! – обернулся к ним извозчик. – Дом 204!.. Чай не замёрзли?…

Атаназиус отбросил полу шубы, спрыгнул из саней и, обхватив Татьяну за талию, легко поставил её из саней на мостовую.

– Ждать прикажете долго? – поинтересовался извозчик, вешая на шею лошади мешок с овсом. Та сразу же громко захрупала им на всю улицу.

– С четверть часа, если повезёт, – ответил Штернер.

– С четверть так с четверть, – ответил Никифор. – Сосну малость… Всю ночь ребятёнок спать не давал. Простыл, сердешный…

Штернер поглядел по сторонам. Улица была почти пуста. Лишь несколько фигур мелькнули в снежной дымке. Из труб над заснеженными крышами вился к сияющим небесам беспечный печной дымок.

– Пойдёмте… – позвал он Татьяну.

Та стояла, ни жива, ни мертва.

– Боитесь?

– Боюсь… – ответила еле слышно.

Он взял девушку за руку, и вместе с ней двинулся к чугунным воротам.

По-морозному затрещал под ногами снег. Где-то во дворе, за витыми прутьями запертой калитки, залаяла собака. Не успели молодые люди подойти к ограде, как из заднего двора появился седой бородатый старик, видимо, дворник, в наброшенном на плечи старом овечьем тулупе. Не отперев калитку, молча поглядел исподлобья на незваных гостей.

– День добрый! – улыбнулась ему Татьяна.

– Чего желают господа? – строго спросил он.

Гости переглянулись:

– Мы к Пушкину, – официальным тоном объявил Штернер. – К Александру Сергеевичу.

Но дворник и на этот раз не спешил отпирать засов. За домом продолжался надрывный собачий лай.

– Цыть, Цезарь! – крикнул он жёстко. Собачий лай оборвался, превратившись в нетерпеливое поскуливание.

– Нет его здесь! – наконец ответил старик.

– А скоро ли будет? – поинтересовался Штернер.

– Кто ж его знает, барин? Четвёртый год, поди, как здесь не живёт.

– Как не живёт?! – изумлённо воскликнул Атаназиус.

– Уехали они с женой из Москвы. С тех пор ни разу не приезжали…

– А куда уехали?… – в растерянности спросил Штернер.

– Об этом мне не докладывали… Может, фрау Анхель в курсе…

– Кто это фрау Анхель?

– Анна Гансовна, наша экономка.

– А можно её увидеть?

– Чего ж нельзя?… Входите! – разрешил на это раз дворник, отпирая калитку. – Вы кто, прошу прощенья, будете?

– Скажите, что книгоиздатель Атаназиус Штернер из Германии… Со своей невестой.

Татьяна тут же вспыхнула, но осознав неопределённость ситуации, смолчала.

Впустив гостей во двор, дворник запер калитку и провёл их к особняку.

– Ждите, передам…

А сам скрылся за тяжёлой дубовой дверью парадного подъезда. Над низким крыльцом висел, будто в воздухе, изящный металлический навес, сплетённый по бокам из витых чугунных прутьев.

Рядом с подъездом сидел у собачьей будки на цепи рыжий лохматый пёс с добродушной мордой – настоящий «дворянин» дворянской усадьбы. Увидев гостей, он гостеприимно завилял пушистым хвостом и уже залаял повеселее.

– Свои, Цезарь! – успокоил его Штернер.

Татьяна достала из дорожной котомки остатки пирога и бросила их псу.

Тот обнюхал угощение, но не поспешил его съесть, а улёгся рядом на снег и только тогда распробовал.

Со всех сторон просторный дом окружал небольшой уютный сад, припорошенный инеем. Деревьев было много, а вдоль ограды белели ягодные кусты. Внутри сада, у резной беседки, в которой наверняка летом хозяева пили самоварный чай и вели светские беседы с гостями, стояла снежная баба – с картофельным носом, глазами-углями, закутанная в деревенский платок, из-под которого торчала прядь волос из пакли.

– Какая смешная! – рассмеялась Татьяна. – Мы в своём дворе, в Вязьме, тоже лепим такую же каждую зиму. А у вас, в Германии, снежных баб лепят?

– Там лепят снеговиков, – ответил Атаназиус, – с огурцом вместо носа. Иногда с усами и бородой, с тростью или зонтом в руке, но обязательно в котелке.

Татьяна обвела взглядом дом и флигель:

– Хорошие хоромы у Александра Сергеевича! Большие, просторные!

– И тёплые, наверное, – согласился с ней Штернер, обивая от холода один носок сапога о другой.

– У поэтов должны быть тёплые дома, – сказала Татьяна.

– И не только у поэтов, – добавил он.

Чего не знали наши герои, так это то, что сии «хоромы» принадлежали не Пушкину, а отставному чиновнику, прапорщику, карачаевскому предводителю дворянства, а также губернскому секретарю Никанору Никаноровичу Хитрово и его супруге Екатерине Николаевне, урождённой Лопухиной.

На первом этаже жила экономка фрау Анхель. Сам же Пушкин когда-то снимал весь второй этаж.

В книге маклера Пречистенской части Москвы Анисима Хлебникова сохранилась даже запись той сделки.

…«1831-го года января 23-го дня, я, нижеподписавшийся г-н десятого класса Александр Сергеев сын Пушкин, заключил сие условие со служителем г-жи Сафоновой Семёном Петровым сыном Семёновым данной ему доверенности от г-на губернского секретаря Никанора Никанорова сына Хитрова в том, что 1-ое нанял я, Пушкин, собственный г-на Хитрова дом, состоящий в Пречистенской части второго квартала под № 204-м в приходе ц. Троицы, что на Арбате, каменный двухэтажный с антресолями и к оному прилежащему людскими службами, кухней, прачечной, конюшней, каретным сараем, под домом подвал, и там же запасной амбар, в доме с мебелью по прилагаемой описи сроком от вышеописанного числа впредь на шесть месяцев, а срок считать с 22-го января и по 22-е июля сего 1831-го года по договору между ними за две тысячи рублей государственными ассигнациями, из коей суммы при заключении сего условия должен я, Пушкин, внести ему Семёнову, половинную часть, то есть тысячу рублей ассигнациями, а последнюю половину по истечении тех месяцев от заключения условия, принять мне, г-ну Пушкину дом со всеми принадлежностями и мебелью по описи 6-е в строениях, занимаемых мною Пушкиным, выключаются комнаты нижнего этажа дома для жительства экономки и приезда г-на Хитрова. К сей записи 10-ого класса Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил».

…Сюда же, в дом Хитрово, Александр Сергеевич привёз свою молодую жену – красавицу Наталью Николаевну. А за день до свадьбы здесь же прошёл «мальчишник» с участием ближайших его друзей. Приглашёнными были: брат Лёвушка, поэты – Денис Давыдов, Николай Языков, Евгений Боратынский и Пётр Вяземский с одиннадцатилетним сыном Павлом, которого очень любил Пушкин, называя его «распрекрасный мой Павлуша», а ещё издатель Иван Киреевский со своим отчимом Елагиным и композитор Алексей Верстовский, а также коллекционер, меценат и покровитель искусств поручик Лейб-Кирасирского Её Императорского Величества полка в отставке – Павел Нащокин.

Вяземский под дружеский хохот читал, сочинённые здесь же на мальчишнике, стихи:

Сам же А. С., как вспоминали его друзья, «был необыкновенно грустен и говорил стихи, прощаясь с молодостью»…

Читал он и другие свои стихи, которых после никто и никогда больше не видал в печати.

Зато назавтра, 18 февраля 1831 года, в день своей свадьбы, что состоялась сразу же после венчания в Храме Большого Вознесения у Никитских ворот, Пушкин был шумен, весел и очень счастлив.

…Штернер и Татьяна подождали у парадного подъезда совсем недолго.

На крыльцо выкатилась невысокого росточка энергичная дама с пухлым лицом и добродушной улыбкой.

– Guten Morgen! – сказала она по-немецки. – Ich bin eine Haushälterin Herren Chitrowo. Und mein Name ist Angel Koch.

По-русски это звучало так:

– Здравствуйте! Я экономка господ Хитрово. А зовут меня Анхель Кох.

– Wie Sie aus Deutschland, – продолжила она, – Herz und Zastučalo als Starling im Frühjahr Fenster gehört…

Что в переводе означало:

– Как услышала, что вы из Германии, сердце вовсю застучало, словно скворец в весеннее окно…

Как все пожилые немки, фрау Анхель была очень сентиментальна.

Атаназиус представил себя и Татьяну и попросил говорить по-русски, так как Татьяна не знает немецкий язык.

Это немного расстроило пожилую экономку, зато имя девушки вызвало у неё искренний восторг.

– Татьяна! Настоящее пушкинское имя!

Говорила фрау Кох по-русски, почти с таким же акцентом, что и Штернер. И тут же вновь произнесла по-немецки, чтобы не понял сторож:

– Entschuldigen Sie mich, Kollegen, dass Sie Kuzma House eingeladen! Es geht – Mann! Komm schon, bitte!

– Простите, господа, что Кузьма не пригласил вас в дом… – вполголоса перевёл её слова Атаназиус Татьяне. – Что с него возьмёшь – мужик! Входите, прошу вас!

Гости нерешительно переглянулись.

– Спасибо за гостеприимство, фрау Анхель, – промолвил Штернер. – Но у нас к вам всего один вопрос – как и где можно найти господина Пушкина…

– Все вопросы потом! – тоном, не терпящим возражений, произнесла экономка. – А сейчас, прошу ко мне!.. Кузьма, попридержи двери!

Дворник легко распахнул тяжёлую дубовую дверь.

Не желая показаться невоспитанным, Атаназиус обернулся к Татьяне:

– Что ж, зайдёмте! Ненадолго…

Она прошла в дом первой, за ней экономка, за ними сам Штернер. Последним вошёл Кузьма, крепко хлопнув за собой дверь.

Гости очутились на первом этаже главного дома. Молчаливая горничная помогла им снять верхнюю одежду, повесив пальто с беличьим полушубком на вешалку в виде оленьих рогов. Специальной метёлкой смела с их обуви снег.

– Ах, какая вы хорошенькая! – сразила Татьяну экономка, отчего та моментально покраснела.

Она, и вправду, выглядела с мороза очень миловидной, даже по-своему красивой – большие синие глаза под чёрными бровями на нежном, румяном с мороза лице, обрамлённым строгой причёской из тёмных волос.

– Прошу в залу! – радушно промолвила фрау Кох и повела гостей за собой.

Гостиная была большая, уставленная высокой грубой мебелью, словно из средневекового замка. Как потом выяснилось, эту мебель экономка привезла с собой «из фатерлянд». Повсюду громоздились разные статуэтки, изображавшие пастухов и пастушек. В больших и маленьких вазах пылились бумажные цветы. На стенах, в деревянных и бронзовых рамках, висели литографии городских пейзажей. На столе лежал раскрытый молитвенник на немецком языке.

– Садитесь, прошу вас! – улыбнулась экономка. – Вот с утра читаю молитвы… Я ведь прихожанка лютеранской церкви на Гороховом Поле…

Гости присели с хозяйкой в кресла, вплотную придвинутые к горящему камину.

– Значит, это вы приехали из Германии? – экономка глянула на Атаназиуса.

– Я, – ответил Штернер, что по-немецки прозвучало и как – «да».

– И где вы там жили? – не спуская улыбку с поводка, продолжала пытать его фрау Анхель.

– В Берлине.

– А я родом из Ляйпцига… Ах, мой Ляйпциг! – Её голос задрожал от волнения. Она обвела нежным взглядом литографии на стенах. – Ещё девушкой, двадцать лет тому назад, я уехала из дома на заработки в Россию…

Атаназиус быстро посчитал в уме, что «девушке» тогда было уже почти за тридцать…

– Мы жили в центре старого города, на Рыночной площади, рядом с Ратушей… После смерти отца жили бедно, постоянно голодали, и матушка отправила меня в Москву, к своей богатой кузине, которая обещала помочь прилично устроиться. Тётя Эльза была старшей горничной в доме княгини Волконской, и через неё я попала сюда, в дом господ Хитрово.

– Так этот дом не Пушкина?! – удивился Штернер.

– О, найн! Александр Сергеевич арендовал здесь только второй этаж из пяти комнат.

Штернер и Татьяна разочарованно переглянулись.

– А после того, как я стала служить у господ Хитрово экономкой, – продолжила фрау Анхель, – жизнь моя изменилась, как в сказке братьев Гримм о деве Малейн! Надеюсь, вы её читали. Справедливость восторжествовала! Единственное, о чём я жалею, что не нашла своего сказочного принца!.. – Она на мгновенье горестно замерла, затем вновь улыбнулась: – Так на чём мы остановились?…

– На том, что вы обещали помочь найти адрес Александра Сергеевича, – напомнил ей Штернер.

– Я-я! Мы ещё вернёмся к этому вопросу. Как жаль, что вы, молодой человек, опоздали на целых четыре года!.. Иначе увидели бы его жену Натали. Ах, какой красоты эта женщина!. Наверное, ангелы мечтают быть на неё похожи! Весёлая, кроткая, воспитанная! Живой пример московским невестам и жёнам!.. Знаете… – она понизила голос. – Сейчас по Москве и Петербургу ходят гадкие слухи… Пфуй!.. Но я не верю ни одному слову! Всё это сплетни, поверьте! Наталия Николавна никогда не позволила бы себе такое!

– Какие слухи? – не понял Штернер.

– В которых замешан даже сам Император… Ну, вы понимаете, о чём я…

– А почему они от вас съехали? – спросила Татьяна, чтобы сменить тему, которая была ей неприятна.

– Аренда большая, – простодушно ответила экономка. – Почему-то все думают, и мои хозяева, в том числе, что у известного поэта водятся большие деньги. А раз так, то почему бы не прибрать их в свой карман?… Вы со мной согласны, господин Амадеус?

– Атаназиус, с вашего позволения… – мягко улыбнулся он.

– Пфуй, как ужасно! – сконфузилась фрау Кох. – Как ни куражся, возраст выдаёт с головой! Простите, господин Атаназиус. Стала забывчивой донельзя! Вчера вечером, к примеру, отправляясь спать, запамятовала, зачем пришла в спальню!

Она рассмеялась весёлым заливистым смехом.

– Так о чём вы меня просили? Говорите, не стесняйтесь!

– Разыскать адрес Пушкина, – повторил Штернер.

– О, найн!.. – замахала экономка своими короткими пухлыми руками. – Чего не знаю, того не знаю. Правда, слышала от господ Хитрово, что живёт он сейчас в Петербурге.

Стенные часы пробили одиннадцать раз. Штернер поднялся с кресла:

– Нам пора, фрау Анхель. У каждого свои дела.

– Ах, какая же я глупая! – внезапно воскликнула экономка. – Какие дела можно делать на голодный желудок! Вот что такое забывчивость!.. Сейчас я вас покормлю, а уж потом езжайте с Богом.

– Спасибо, мы не голодны… – пробовал возразить Атаназиус.

– Нет-нет! Пока не позавтракаете, никуда не пущу!.. – твёрдо произнесла она. – Надо же! Забыть покормить таких чудесных гостей! Да и я сама ничего ещё не ела!

Атаназиус и Татьяна не стали больше препираться с экономкой. Во-первых, силы были неравны – чтобы переубедить такую энергичную женщину, как фрау Кох, нужно было иметь на своей стороне, по меньшей мере, с десяток Атаназиусов и Татьян. Во-вторых, столь уважаемый возраст фрау Анхель давал ей неоспоримые преимущества перед молодыми людьми. И, наконец, решающей причиной их согласия остаться было то, что есть они хотели оба, ибо не ели со вчерашнего вечера.

– Ну, хорошо, фрау Анхель, – сказал Штернер тоном парламентёра, признавшего своё поражение, – мы остаёмся с вами позавтракать. Только, пожалуйста, что-нибудь на скорую руку. Мы действительно спешим по делам. Кроме того, нас ждёт ямщик. Сказали, что на четверть часа, а прошло уже гораздо больше времени.

– Вот она, та единственная причина, по которой вы не можете остаться отведать моё скромное угощение! – съязвила фрау Анхель и, выглянув в прихожую, крикнула на весь дом: – Кузьма! Выйди на улицу и скажи извозчику, что господа задержатся в доме на неопределённый срок! – И, не желая замечать недовольство Атаназиуса, поставила крепкую точку. – Пусть ждёт!

– Будет исполнено, Анна Гансовна! – отозвался хмурый голос дворника.

– Тогда передайте ему и от меня, – выглянул из гостиной Штернер, – что обязательно за простой заплачу! Не обижу!..

Кузьма отправился на переговоры с Никифором, а фрау Кох прошла на кухню.

Атаназиус принялся разглядывать городские пейзажи Лейпцига.

– Вот и познакомились с Пушкиным! – расстроено произнёс он.

– Ещё успеете! – успокоила его Татьяна. – У вас обоих вся жизнь впереди!

– Ах, когда это будет?… – грустно сказал Штернер. – Он в России, я в Германии.

– А вы возвращайтесь! – то ли предложила, то ли попросила она его. – Вместе с сыном…

Атаназиус резко обернулся и, глядя в глаза Татьяны, тихо произнёс:

– Только одна причина может заставить меня это сделать…

– Какая?… – так же тихо спросила она, не отводя взгляда.

– Вы… – сказал Штернер.

Татьяна смущённо опустила глаза и вспомнила его слова, сказанные с деланной шутливостью: «Я человек верный… Кого полюблю – сберегу навеки…»

В гостиную вернулась экономка:

– Прошу угоститься! – и пригласила гостей в столовую.

В отличие от гостиной, эта комната была небольшой, со скромной старинной мебелью – двумя буфетами, круглым столом, шестью стульями. Зато стол был щедро накрыт словно скатертью-самобранкой. В угощении фрау Анхель знала толк!

На белоснежной скатерти, вышитой васильками – национальным цветком Германии, – стояли разные блюда – от лукового пирога до пивного супа из колбасных палочек, «по старинному лейпцигскому рецепту». Блюда – с заячьим рагу и, конечно же, лейпцигской горчицей, естественно, бифштекс «по-лейпцигски» и «по-лейпцигски» свиное жаркое, а ещё красная икра рядом с чёрной, солёные грибы, с кусочками лимона, а завершал нежданное пиршество – пирог яблочный с грецкими орехами. И вся эта кулинарная благодать подавалась под графинчик можжевеловой домашней настойки – и тоже «лейпцигской»! – которую пил, если верить фрау Анхель, сам лесной великан Фенке, косматый и кровожадный. А не верить ей было просто нельзя.

Желая поесть «на скорую руку», гости едва сдерживали свой аппетит, который словно молодой голодный зверь набросился на «скромное угощение» гостеприимной экономки.

Наконец, она спросила:

– А вы по какому делу ехали к господину Пушкину?

– По литературному… – обтекаемо ответил Штернер.

– Ах, да! Ведь вы книгоиздатель!.. Хотите издать его в Германии?

– Имею такую надежду… – сказал он, отводя взгляд от Татьяны, которая с укоризной на него посмотрела – она с детства не терпела враньё.

– А кто переводчик?… – поинтересовалась фрау Анхель.

– Пока ещё не знаю…

– Хороший переводчик уже полдела, – тоном знатока сказала она.

– Непременно! – согласился с ней Штернер. – Вот только вначале я должен уведомить об этом Александра Сергеевича. Хотел передать некоторые документы с письмом, а теперь не представляю, как это сделать.

– Боже! – вдруг воскликнула фрау Кох. – Какая же я недогадливая!.. Я непременно вам помогу! Да-да! Именно я!.. На днях еду в гости к своим родственникам в Петербург, к двоюродной тётке Эльзе. И всё смогу передать.

– Но вы же не знаете его адреса!

– В столице я быстрее разузнаю, где живёт Пушкин. Давайте ваш пакет.

– Не знаю, как и благодарить…

И Атаназиус достал из кожаной сумки увесистый конверт, перевязанный тонким шёлковым шнурком, на лицевой стороне которого было написано его рукой: «г-ну Александру Сергеевичу Пушкину – от Атаназиуса Штернера, из Германии. Лично в руки».

– Письмо с моим адресом внутри конверта, – добавил он.

Перед тем, как покинуть дом на Арбате, Татьяна попросила разрешения подняться на второй этаж и хотя бы одним глазком глянуть на квартиру, в которой жили Пушкины. Фрау Кох, как гостеприимная хозяйка, показала все пять комнат, подробно ответив на её вопросы.

Поблагодарив хлебосольную и словоохотливую экономку за тёплый приём, молодые люди вышли из калитки дома Хитрово, сопровождаемые сторожем.

– Прощайте, Кузьма, – сказала ему Татьяна.

– Счастливой дороги! – коротко ответил он и запер калитку ворот на засов.

Завидев своих пассажиров, Никифор спрыгнул с облучка и вновь укрыл их волчьей шубой, затем взобрался на своё место и дёрнул за вожжи:

– На Воронцовскую?

– Туда, – подтвердил Штернер.

– Но-о! Двигай, Сивый! Скачи, голубь ты мой!..

Всю дорогу никто больше не сказал ни слова. Каждый из троих думал о своём. Атаназиус о том – правильно ли он поступил, вверив столь важный для него пакет забывчивой пожилой фрау, Татьяна до сих не могла поверить в то, что была в доме, где жил Пушкин, а Никифор размышлял о том, что сегодняшний день выдался для него не очень удачным, ибо добраться до трактира теперь придётся лишь к позднему вечеру.

Кстати, по поводу васильков на скатерти.

Существует известная легенда о том, что когда Наполеон захватил прусское королевство, королеве Луизе невольно пришлось присутствовать на балу в обществе французского Императора и его генералов. На ней не было никаких украшений, только на голове вместо короны сидел венок из васильков. Естественно, французы стали смеяться над ее Величеством. Однако, то, что она им ответила, заставила всех вояк замолчать в смущении. А сказала им королева Луиза так: «Да, на мне нет никаких украшений – часть из них разграблена вами, оставшаяся часть продана, чтобы спасти разоренную страну и ее жителей от голода. У нас не осталось даже цветов, потому что поля настолько вытоптаны вашими сапогами, что даже васильки на них большая редкость…»

…Старая Воронцовская улица, что возникла ещё в далёком 13 веке, была частью Воронцовской слободы, и вместе с ней сгорела дотла при пожаре 1812 года. Вскоре после войны появилась новая. Улица отстроилась, разрослась – от дворянских усадеб Воронцовых-Дашковых до купеческих дворов.

В одном из них, в двухэтажном каменном доме и жила московская купчиха Владыкина – хозяйка большого «Белошвейного салона» на Кузнецком, набиравшая талантливых и трудолюбивых девушек-кружевниц со всей России.

Сани остановились у приотворённой калитки.

Штернер перенёс к крыльцу Татьянины сундучок и корзину.

– Спасибо за помощь… – она по-сестрински улыбнулась. – Будет возможность, заезжайте в гости.

– А вы жить тут станете?

– Купчиха обещалась матушке, что у неё.

– Тогда обязательно ещё заеду.

– Непременно приезжайте, господин Атаназиус… – произнесла Татьяна без всякого стыда, словно ангел с чистой душой и безгрешными помыслами. – Я ждать вас буду…

В ответ он внезапно обнял её и, не говоря ни слова, поцеловал.

Татьяна не отпрянула, не вскрикнула, лишь зарделась маленько и, взбежав на крыльцо, дёрнула что есть силы зависевший на цепочке бронзовый шар звонка.

Дверь тут же отворилась. На пороге стоял молодой человек приятной наружности, голубоглазый, в пшеничных усах. Одет он был в рубашку-косоворотку и в тёмные брюки, заправленные в сапоги, начищенные до блеска.

– Вам кого-с, барышня? – поинтересовался он с беспечной улыбкой, обводя её наглым взглядом с головы до ног.

– Госпожу Владыкину, – растерялась Татьяна. – Я по кружевному делу…

– Конечно-конечно! Милости просим-с. Откуда приехать изволили?

– Из Вязьмы.

– Знаю-знаю… Вы Татьяна Филиппова. Угадал?

Таня только кивнула.

– А я Алексей Михайлович – племянник Елены Владимировны и её управляющий. Ждёт вас весь день… – Он бросил взгляд на вещи, стоящие у крыльца. – Ваши?

– Мои.

– Входите, я занесу.

Управляющий сбежал с крыльца и легко взял в руки сундучок с корзиной. И только тогда посмотрел на Штернера, кивнул ему свысока и вошёл в дом следом за Татьяной.

В последний миг обернулась она на Атаназиуса. Тот ободряюще помахал ей ладонью и вернулся к саням. Дверь дома захлопнулась.

– В Воробейчиково? – ещё раз уточнил Никифор.

– Туда… – как-то внезапно грустно и устало ответил Штернер, усаживаясь в санях, которые вдруг стали для него излишне просторными.

Спустя полчаса они выехали за Рогожской заставой из города и помчались что есть мочи по широкой и пустой заснеженной дороге.

Никогда ещё Атаназиус Штернер не мчался с такой скоростью! В Германии быстро никто не ездит, кроме лекарей да пожарников. Лишь когда-то в детстве, сидя верхом на коне Бояне, Атаназиус ощутил, что такое скорость, когда деревья, летящие навстречу, мелькая, исчезали за спиной, когда не хватало воздуха, чтобы вдохнуть, когда иной раз невозможно было раскрыть глаза, и только радость бега и восторг полёта горячили сердце!..

– Держитесь, барин, покрепче! – прокричал ему, перекрикивая свист ветра извозчик. – Обещал за три часа доставить – за два долетим!

И, что есть силы, огрел вожжами своего Сивого:

– Вперёд, голубь ты мой!

…Ах, как же хитро и непонятно устроено Время!

То летит стрижом, то ползёт, словно муравей, то скачет, будто боевой конь, а то стоит себе, словно стог сена в поле. Иной раз, думаешь, что прошёл всего час – а глянешь на циферблат, батюшки! – часа три, не меньше! А иногда время движется, как цыганская кибитка – медленно, неспешно, тяжёлым облаком над землёй, и хочется поторопить, да вожжей таких не сыщешь. Если только убить время за картами или за кружкой вина, а лучше всего забыться крепким сном, чтобы когда проснёшься – уже наступило завтра, о котором столько мечтал.

Так думал Штернер, полулёжа в санях, глядя на чистое небо после снегопада, на голубую его даль, на белые облака, и грусть расставания с Татьяной постепенно покидала сердце.

Мысли повернулись в другую сторону, напомнив ему, куда и зачем он едет столько времени из Германии.

Вдоль дороги мелькали верстовые столбы. На них сидели чёрные вороны и громко каркали на своём «французском» вслед саням:

«Вор-ро-бейчиково, карр!.. Вор-ро-бейчиково, каррр!..»

Что ждёт Штернера там, в этой невзрачной на вид деревеньке, затерянной на Русской Возвышенности? Возвышенное или Низкое?… Куда так настойчиво спешит молодой книгоиздатель из Берлина? Какая тайна сопровождает всю его жизнь?

За ним, мой читатель! Главное, ничего не пропустить и не прервать нить событий. Набрось на себя мысленно тёплую шубу, надень рукавицы, надвинь на лоб шапку и – вперёд, за санями! Ещё мелькнёт на пути с десятка два верстовых столбов, а там, глядишь, за поворотом – и новая глава романа!

Глава IV

«АЛЬМА МУТТЕР»

• Печальный, трепетный и томный,
• Назад, в отеческий мой дом,
• Спешу, как птица в куст укромный
• Спешит, забитая дождём.

Николай ЯЗЫКОВ

Поначалу Атаназиус считал верстовые столбы, затем, когда в глазах зарябило от берёзовых стволов, смежил веки и вдруг увидел своего маленького сына, сидящего у него на коленях…

…– Папа, расскажи новую сказку…

– Сам сочини, – поцеловал он Георга в затылок.

– Я не умею.

– А ты попробуй.

– Пробовал. Не получается…

– А давай так: сочини сначала что-нибудь ты, потом продолжу я, потом снова ты и опять я, авось, вместе и получится.

– Как братья Гримм?

– Почти что. Только мы с тобой не братья.

– Тогда как сын и отец Штернеры. Верно?…

Сын Георг был уже большой мальчик. Он умел читать, считать и даже немного писать. Что поражало многих взрослых, так это то, что читал он на двух языках – на немецком и русском. И говорил тоже на русском и немецком. Семейный врач Вилли Вайль не разделял родительский восторг, уверяя, что это слишком большая нагрузка на детскую психику, особенно если ребёнку всего четыре года. Эту же теорию разделяли с доктором оба дедушки Георга. Но, несмотря на все треволнения и запреты, мальчик рос умным и здоровым, с каждым днём прибавляя не только в весе, но и в разных знаниях, которыми пичкали его домашние.

– А как братья Гримм сочиняют сказки? – интересовался Георг у отца. – Сначала один сочиняет, потом другой?

– Они их не сочиняют, а собирают.

– Как это собирают? Как грибы?

– Можно сказать и так, – улыбнулся Атанахиус. – А вообще-то ездили они по городам нашей Германии, слушали, как люди рассказывают сказки и записывали их в свои записные книжки. Грустная сказка из Марбурга, весёлая из Бремена, волшебная из Касселя. Потом их обработали, облагородили и напечатали в типографии – так получилась самая большая книга немецких народных сказок…

…И Атаназиус вспомнил лето 1831 года, когда он лично встречался с братьями Гримм. Об этой встрече читатель узнает гораздо позже. Сейчас же «сивый голубь» повернул за последний поворот, и взору Штернера открылся деревенский пейзаж – два десятка тёмных бревенчатых изб, среди добела заснеженных берёз и тополей. За ними, в снежной дымке, стоял барский дом, с колоннами – не дом, а целый замок, с большим фруктовым садом вокруг, второго которого не сыскать – ни в уезде, ни в губернском городе, а может быть, даже и по всей Москве. По другую сторону дома раскинулся парк, с лебединым озерком и с разнообразьем резных беседок – от деревянных до мраморных.

Штернер даже присел в санях, чтобы в полной мере наглядеться такой красотой и нищетой одновременно. Осталось лишь спуститься с горы, и деревня, которая виделась ему во снах и в мечтах, станет реальностью.

– вновь прочёл про себя Штернер Пушкина.

Наверное, эти строки Пушкин писал о речке Искре, что протекала через деревню Воробейчиково прямиком в уездный город Зуев. На правом берегу открылась берёзовая роща, полная в летнюю пору розовых подберёзовиков – «хоть косой коси», крепышей-боровиков, с бархатистыми шляпками, сладчайших ягод, гудом пчёл в малинниках, и с серебристым сиянием ландышевых колокольчиков, источающих по весне неземной аромат.

– Куда, барин?! – обернувшись, крикнул Никифор.

– За околицу! – так же криком ответил Штернер. – Останоовитесь у последней избы!..

Сани юркнули вниз, под гору, и через мгновенье уже неслись по главной и единственной улице Воробейчиково.

У старого колодца на них обернулись деревенские женщины в странных одеждах из тонкой ткани, напоминающие древнегреческие хитоны и плащи, собранные в пышные складки, пропущенные под левой рукой и завязаны на правом плече.

– Чего это они? – спросил изумлённый Никифор.

– Может быть, деревенский маскерад?… – неуверенно ответил Атаназиус.

И ещё долго, с удивлением, смотрели вслед друг другу – Штернер на деревенских баб в античных нарядах, а те – на молодого барина, появившегося невесть откуда в Воробейчикове.

Наконец, Сивый, разгорячённый свободным бегом, остановился у последней избы и громко заржал.

Атаназиус выпрыгнул из саней и пружинистым шагом направился к кособокому крыльцу.

– Жди, я скоро!.. – крикнул извозчику.

– А поклажу нести?

– Неси! – И поднялся на старое крыльцо.

Никифор подхватил дорожную корзину с сундуком и бережно поставил из перед крыльцом.

Штернер толкнул дверь от себя. Она со скрипом отворилась, дохнув в него из курной избы сизый печной дым. От неожиданности он закашлялся и, пригнувшись, чтоб не стукнуться головой о притолоку, вошёл в избу.

В нос ударил затхлый запах, полный сырости и гнили. Вот так, – невольно сформулировал Атаназиус, – пахнет непролазная, прогорклая нищета. С этим запахом он познакомился когда-то на захолустных, грязных улочках и в пивных Германии, проходя мимо помоек – запах нищего люда, дна общества, от которого давно отвык, живя среди цивилизации и достатка.

Две коптящие сальные свечи не в силах были осветить хотя бы часть небольшой горницы. И только привыкнув к темноте и хорошенько присмотревшись, можно было различить вдоль бревенчатых и закопчённых стен широкие лавки с давно нестиранными подушками, засаленными лоскутными одеялами и просто каким-то тряпьём. Над лавками висели кривые полки с нитками, шитьём и щербатой, растрескавшейся посудой.

За деревянным столом сидели напуганные внезапным приходом богатого гостя две девушки лет двадцати, похожие друг на дружку, как две капли воды, только одна была с чёрными косами, другая – с русыми. Они вышивали по краю белых тонких полотенец яркую кайму греческого орнамента. Чёрнокосая шила гладью, её сестра – «крестиком».

Глиняная печь едва теплилась: видно, в доме кончились дрова. На печи, в полумраке слегка колыхнулась бесформенная куча тряпья.

– Вы кто, барин?… – встревоженно спросила Штернера одна из девушек, та, что с чёрной косой за спиной.

– Гость ваш, – ответил, улыбнувшись, Штернер.

– Гость? Откуда?

– Издалёка. – И уже сам спросил у неё. – А ты Пелагея будешь?

– Пелагея… – удивилась чернобровая.

– А ты, значит, Дуняша, – перевёл он смеющийся взгляд на девушку с русой косой на груди.

– Дуня… – подтвердила та, так же дивясь тому, что он знает и её имя.

– Что-то никак не припомним вас, барин… – сказала первая.

– Мы не знакомы… – ответил незваный гость. – Фамилия моя Штернер.

– А как зовут нас, откуда знаете?

– Один человек тайну выдал, – сказал он, продолжая улыбаться. – А ещё просил передать от него привет. А также подарки с гостинцами.

Девушки переглянулись.

– Что за человек? – полюбопытствовала Пелагея.

– Брат ваш Афанасий…

– Афоня?! – тонко вскрикнула Дуня.

– А разве у вас ещё братья есть? – спросил Штернер.

– Жив, жив… – забормотала чернобровая.

– Конечно, жив! – рассмеялся он. – Куда ж ему деться!..

Девушки не сговариваясь вдруг разрыдались и обнялись.

Наконец Пелагея спросила:

– А он где?

– В Германии.

– А это где?

– За границей, в Берлине. Слышали о таком городе?

– Не-а…

– Что ж он там делает? – теперь вопрос задала Дуняша. – Чего не ворочается?

– Живёт он там… Дела у него…

– А приедет ли? – без надежды спросила Пелагея.

– Непременно приедет… В гости…

– Когда?

– Скоро…

– Гад он, наш Афоня! – беззлобно произнесла Пелагея. – Оставил одних с придурочной мамкой, а сам и в ус не дует!

Тряптичный холм на печи зашевелился и тяжко приподнялся. Это оказалась старуха лет семидесяти с торчащими из-под темного платка седыми клоками волос. Глаза её были прикрыты и слезились. Вероятно, старуха была слепа. Она повернула к ним трясущуюся голову, как бы прислушиваясь, затем еле слышно проскрипела:

– Кто приехал, девки?…

– Гость у нас, маманя! – ответила Пелагея.

– Что?… – переспросила старуха.

– Гость, маменька, гость! – повторила Дуняша громче.

– Какой гость? Не разберу!..

– От Афони нашего!

– От кого? Говори громче!..

– От Афанасия, маманя! – прокричала ей Пелагея прямо в ухо. – Жив наш братец, жив!..

– Вот радость-то!.. – безрадостно молвила старуха и внезапно стала ловить ртом воздух, задыхаясь и кашляя.

– Ну, вот, начинается!..

Пелагея побежала раскрыть дверь избы, чтобы впустить свежий воздух, Дуня же бросилась к матери, уложила её вновь на лежак, вытянула ноги, подсунула под спину подушку, развязала платок и тесемки рубашки на шее. Похоже, это было привычной процедурой «спасения»…

Обе девушки уродились хромоножками – с «конской стопой» – Пеля на левую ногу, Дуня на правую. Из-за этого их отец Василий Егорович Барабанов запил ещё сильнее, маялся да куролесил и в один из горьких дней, напившись до беспамятства, попал под почтовую карету, мчавшуюся на всём ходу мимо их деревни, и к вечеру скончался.

Малолетние калеки поначалу не понимали, что увечны. И даже пытались танцевать на деревенских праздниках. У одних это вызывало жалость, других потешало. За это им платили – кто свистулькой, кто горстью малины, иногда копейкой.

Когда же они выросли, хромота уже не была помощницей, а стала навсегда ненавистным врагом. Работать в поле сёстры не могли, замуж их не брали. Даже «в ночное» перестали приглашать, не то чтобы в гости. И они к себе не звали никого, в отместку. Все подруги по детским играм ещё к шестнадцати годам стали мужними и нарожали кучу ребятишек, а они так остались девками.

– Никому мы не нужны, маманя! – изо дня в день твердила Пеля. – Кто нас замуж возьмёт? Такой же кривоногий или старик убогий.

– На всё воля Божья, – упрямо отвечала Мелания.

– Вот-вот! Не любит нас Господь. Коли б любил – не сделал бы уродками.

– Господь всех любит. Кому красоту и здоровье даёт. А вам – сердце доброе.

– И зачем оно нам? Мужикам работящие жёны нужны. А мы кто с сестрой? Утки хромые!

Дуня молчала и тихо плакала.

Постепенно все о них забыли, и осталось сёстрам лишь с утра до ночи заниматься рукоделием для помещичьего дома. Это был своеобразный штраф за тягло – крестьянскую повинность, которую платили все крепостные. Одни бесплатно работали в поле, другие на пастбище, кто-то трудился на мельнице, кто в конюшне, хуже было тем, кого звали в дом барина. Сёстры-калеки, по распоряжению Осипова-Синклитикийского, платили тягло умением вышивать.

Дышать старухе стало легче. Штернер вышел на крыльцо, сильно взволнованный.

– Едем, барин?! – крикнул Никифор.

– Не торопи…

Штернер достал сигару, закурил и на миг представил себе старуху молодой красивой женщиной, которой когда-то и была, полной сил и таланта. Куда делся сильный грудной голос, звонкий смех? Когда успела красавица стать дряхлой старухой? Ведь ей всего-то сорок пять, подумал он.

Ах, годы, годы! Как же безжалостно вы стираете юные, прекрасные черты, словно злобный ветер стирает рисунок на песке!

Штернер почувствовал, как невольная слеза скатилась по щеке.

– Недаром сон мне вчера снился… – донёсся с избы голос Пелагеи. – Павлин в цветных перьях да амбары, полные зерна!.. У Грачихи спрашивала – сказала: сон к приезду богатого гостя. Думала, врёт. Оказалось – правда!

Атаназиус бросил недокуренную сигару в сугроб у крыльца и занёс в избу поклажу. Горница заполнилась вкусными запахами сладких гостинцев. Много их было – от леденцов с шербетом и мармеладом до коробок с шоколадными конфетами, пастилой и белоснежным зефиром.

Вслед за гостинцами стал доставать из сундука разные подарки. Каждый сопровождался радостными и удивлёнными вскриками сестёр-близняшек, словно стоял перед ними бродячий факир, почти такой же, что прошлым летом остановился в деревне коней подковать. Пока кузнец Макар набивал на копыта новые подковки, факир являл волшебство. Из пустого ящика, разрисованного летающими драконами, доставал раз за разом всякие диковины – от куриного пера до живого цыплёнка – и дарил это направо-налево, к великой радости детей и стариков.

А Атаназиус продолжал извлекать из дорожного сундука всё новые гостинцы от их брата и сына – нарядные платья, зимние сапожки, цветастые платки сёстрам, а ещё тёплый платок из пушистой и нежной ангорской шерсти матушке, и кофты с юбками, и красивые ожерелья, и разные ткани на пошив, чего душа пожелает. И по золотому колечку с изумрудом да по паре серёжек с бриллиантовыми капельками!..

И вдруг вспомнил:

– А Лизавета-то где, старшая сестра ваша?!

«Ей должно быть за тридцать, – подумал он. – Наверное, давно вышла замуж, детей родила, и Афанасий приходится теперь её детям родной дядя».

Вспоминал тот о ней всегда с любовью и нежностью. Это она нянчила его, когда матушка Мелания трудилась в поле, это она, пятилетняя кроха, которой самой нужна была материнская любовь и забота, кормила-поила трёхмесячного братика и баюкала под слова матушкиной колыбельной:

– Где же Лизавета? – повторил Атаназиус свой вопрос.

И ответ Пелагеи был ударом грома с молнией – прямо в сердце:

– Нет её боле в живых…

…Помещик Сергей Кириллович Осипов-Синклитикийский был человеком странным.

С тех пор, как в юности воспылал любовью к молодой гречанке, с тех пор полюбил всё греческое. Даже двойную фамилию себе придумал.

Звали гречанку труднопроизносимым именем для русского человека – Синклитикией, что означало «светоносная», но Сергей Кириллович произносил её имя легко, радостно и с восторженным придыханием.

Случилось это событие в Москве, незадолго до войны с Наполеоном, в одном из литературно-музыкальных салонов, которые вошли в моду в конце 18 века, в доме княгини Ирины Сергеевны Шурандиной, что на Рождественском бульваре.

Молодая гречанка Синклитикия оказалась оперной певицей и была в России проездом, на пути в Парижскую Орега. Словно греческая сирена, околдовала она своим сильным и красивым голосом не только Сергея Кирилловича, тогда ещё молодого человека. Но именно он, помещик Осипов, стал страстным поклонником всего греческого.

Получив в наследство несколько деревень в Зуевском уезде, приказал он всем своим крепостным жить по древнегреческим обычаям и, соответственно, одеваться по моде древних эллинов. Крестьяне и крестьянки, никогда не слышавшие и не знавшие, что такое – хитон, туника, пеплос, симпосий и множество других слов, вынуждены были выучить их назубок.

Например, слово симпосий означало «совместное пиршество». Теперь любое деревенское торжество, будь то день рождения, свадьба или окончание полевых работ, по новым «древне-греческим» правилам жизни следовало отмечать так, же, как отмечали его античные эллины.

Если когда-то несколько деревенских мужиков могли себе позволить выпить на завалинке, то теперь необходимо было пировать вскладчину, обязательно в избе, возлежав на деревянных лавках, в цветных хитонах, обвёрнутых вокруг тела и заколотых на плечах пряжками-фибулами. Также пить домашнее вино не из мутных стаканов и грязных кружек, а обязательно из расписных глиняных чаш, предназначенных для пиров – канфаров, киликов или из скифосов, что навострился лепить местный кувшинщик Антон. Заедали домашнее вино, а чаще всего, самогон, не маслинами и грецкими орехами, как делали это древнегреческие мужчины, а солёными грибами и жареными семечками. А то и вовсе обходились без закуски.

Кстати, имена у всех жителей Воробейчикова остались те же, что и были. И как ходили по деревне – авдотьи, татьяны или анастасии, александры, федоты и фёдоры – так и продолжали ходить, не подозревая, что носят имена греческого происхождения.

Крестьянкам тоже было приписано ходить в таком виде, как когда-то ходили женщины Эллады, то есть, в тех же полотняных или шерстяных хитонах, вышитых расписным орнаментом. Поверх него драпировали пеплос, в который облачались по торжественному случаю или во время симпосий.

Теперь вместо лаптей крестьяне должны были носить сандалии – на кожаной или деревянной подошве, а если к подошве приспосабливали небольшие бортики, и держались они на ноге при помощи ремней, такая обувь теперь называлась крепида.

Также, в отличие от своих мужиков, деревенские бабы носили парики, перчатки, а в солнечные дни зонтик. Кроме того, должны были красить свои лица толстым слоем мела – вместо цинковых белил, румянить щёки свекольным и морковным соком – вместо киновари. Глаза подводили, как и древние гречанки, смесью масла и сажи, тем же чернили брови и ресницы, а для придания им блеска смазывали яичным белком.

За неимением павлинов, крестьянки должны были обмахиваться веерами из цветных перьев петухов и другой домашней птицы.

Деревенских мужиков это раздражало, зато их жёны и дочки чувствовали себя настоящими «свободными женщинами».

Вот так выглядели несколько деревень, попавшие, по несчастью, в наследство Сергея Кирилловича Осипова-Синкликитийского, в том числе и деревня Воробейчиково.

Сам Сергей Кириллович был дальним родственником поручика Лейб-гвардии Семёновского полка, адъютанта генерал-лейтенанта Раевского, Михаила Григорьевича Осипова – одного из славных героев Отечественной войны 1812 года, участника сражения при Бородино, за отличие в котором произведен в штабс-капитаны.

О нём писали, что «во время сражения при селениях Новосёлки и Салтановке, находясь адъютантом при генерал-лейтенанте Раевском, был посылаем им с самонужнейшими приказаниями в самое опасное место, которые отдавал с точностью и отличною расторопностью, когда же Смоленский полк пошёл в штыки, он был в первых рядах, пренебрегая всю опасность и подавал собою пример, за что и награжден орденом Св. Владимира 4-й степени».

В отличие же от своего достойнейшего родственника, который верой и правдой послужил своему Отечеству, помещик Сергей Кириллович денно и нощно сражался со своими крепостными.

Постаревший, но ещё бодро держащийся в седле, завёрнутый в белоснежный плащ, вышитый золотом, объезжал он свои владения, чтоб свершить неправый, зато скорый суд. Кого побьёт, кого покалечит. Упрямых в ледяной подвал сидеть отправит, без воды и хлеба, а незрелых девок да замужних молодых крестьянок портил и насильничал.

Как скажет барин слугам своим: «плачу целковый», значит, следует к нему привести невинную девушку – целую, нетронутую. Слуги и приводили. Иной раз из двенадцатилетних.

А кто на Осипова-Синклитикийского губернатору жаловался – тут же исчезал со свету, как снег весной. Был человек – и нет человека. Потому как и не человек он вовсе, а своя собственность – крепостной.

Так и с Лизаветой сталось.

Было ей тогда пятнадцать лет. Уже и сваты из соседней деревни приходили. Да только обошёл их барин. Увидел её однажды на своём Дне ангела, в «Саду садов», и чуть ума не лишился от её красоты и юности.

…Сад этот был сущей диковинкой не только для местного населения или для жителей уездного города. Из самой губернии ехали взглянуть на него одним глазком. Да что губерния! – из Москвы и Петербурга приезжали. И не какие-то там любопытные или любознательные, а учёные вельможи из двух Ботанических садов. И даже посетил чудо сие главный садовник Императорского Двора при Николае Павловиче француз Огюст Дюфур.

Назвал сей сад «Сад садов» сам Осипов-Синклитикийский, ибо росли в нём почти все деревья и кусты, какие Господь посадил на Земле. Напоминал он собою Райский Сад Эдемский, в коем произрастали не только плоды со всего света, не только кусты разных ягод, но и разноцветье дивных цветов, что и название не упомнишь! – над которыми всё лето звенели пчёлы, наполняя соты тысячи ульев золотым божественным мёдом.

Не откуда-нибудь – из далёкой Испании были завезены особые теплицы-«аcuario», что значит «аквариумы», и даже целые оранжереи, тогда ещё почти неведомые в России, в которых круглый год росли наливные розовощёкие персики с шёлково-бархатистой кожей, тугие гранаты, набитые кисло-сладкими сочными ядрышками, тяжёлые кисти винограда, полные будущих винных градин, полосатые арбузы, лежащие на песке, словно дервиши в цветастых халатах, жёлтые дыни, от которых стоял такой головокружительный аромат, что даже пчёлы падали в обморок.

В овощных парниках росли круглый год упругие пупырчатые огурцы, полные запахов лета, краснозадые помидоры, надраенные солнцем до блеска, весенняя зелень салатов, тёмно-зелённые стрелы молодого лука, спаржа – этот лилейный чудо-овощ из Средиземноморья, запрещённый в эпоху Возрождения к еде монахами; капуста брокколи, совершенно не похожая по внешнему виду на капусту; иерусалимский артишок топинамбур, из которого готовят почти все напитки, супы и сладости, и многие другие овощи, что нафантазировал Господь перед Божественным обедом.

Обогревали оранжереи и теплицы дровами в печах, распределяя тепло по специальным колодцам, дым из которых уходил наружу. И хотя стеклянные окна могли позволить себе только состоятельные люди, теплицы остеклялись и имели один скат, обращенный к югу, чтобы дать внутрь больше тепла и света.

Кроме того, в «Саду садов» росли и обычные плоды, соответствующие российскому климату – наливные яблоки, медовые груши, сливы всевозможных сортов, а над ягодами малины, смородины и крыжовника качались черешневые и вишнёвые серёжки.

И все эти деревья, кусты и грядки произрастали среди разнообразных садовых беседок, не похожих одна на другую. Одни были деревянные, другие мраморные, третьи кованые из железных прутьев – словно плетёные корзины – и все увитые диким виноградом и плющом.

В одной из таких беседок мать Афанасия, Мелания, читала когда-то гостям Осипова-Синклитикийского отрывок из «Руслана и Людмилы» Пушкина. Это было 27 июля, в очередные именины барина, на которые ежегодно приглашались из Зуева и губернского города знакомые дворяне и помещики.

После торжественной трапезы в «Саду садов» за сервированным с большой роскошью огромным столом, в виде буквы «С», все гости отправлялись на главную лужайку, где уже стояло несколько десятков кресел и стульев – перед самой большой беседкой, сооружённой специально, «как сценические подмостки», на которой начинался концерт-поздравления в честь именинника. В нём принимали участие не только его друзья-приятели, но и «свои крепостные», которых объединила в «древне-греческий хор» Мелания Барабанова.

Умела она петь и танцевать сама, да так талантливо, что даже пензенский помещик Алексей Емельянович Столыпин, у которого в Москве на Знаменке был свой превосходный крепостной театр, и граф Сергей Михайлович Каменский, владевший крепостным театром в Орле, и даже князь Николай Григорьевич Репнин, что купил в свою крепостную труппу Михаила Щепкина – все они желали приобрести у Сергея Кирилловича Меланию Григорьевну Барабанову со всеми её детьми – до того поразила она их своей красотой, голосом и талантом. Однако Осипов-Синклитикийский заломил за свою крепостную такую цену, что вопрос отпал сам собой.

На Дне его ангела спели три хора – детский, мужской и женский – каждый своё поздравление. А после, объединившись, грянули старинную песню «Русскую именинную», под аккомпанемент деда Фрола – самородка-балалаечника:

Афанасию было десять лет, когда его с младшими сёстрами Пелагеей и Дуняшей, привела с собой матушка, в числе хористов детского хора, взяв с них слово – быть с нею рядом, нигде не бегать и не баловаться.

Тогда-то и увидел Афоня в первый раз «Сад садов», который вскоре и стал причиной его бегства из родной деревни.

В остальные дни попасть туда было никак невозможно – «Сад садов» охраняли, как зеницу ока, несколько десятков угрюмых сторожей с собаками, ружьями и нагайками.

В женском хоре выступала старшая дочь Мелании Лизавета.

Там и увидел Осипов-Синклитикийский её, поразившую его до глубины души, куда сильней, чем оперная гречанка.

А спустя короткое время после того Дня ангела пропал Афоня. Искали его всей деревней, даже помещичьи псари искать помогали – но нет, был мальчишка – и как сквозь землю провалился.

Слегла Мелания от горя. Единственный сын, одна надежда.

А тут барин стал за Лизаветой ухаживать.

Начал игру опытно, осторожно, не как со своими девками, а будто кот с мышкой. Сарафан ей через слугу подарил. Но она его не взяла. Рассмеялся барин и передал своей крепостной туфельки бархатные, которые вольным девицам под стать. Лизавета их тоже назад отправила. Тогда поднёс ей бусы рубиновые – алые, как капли крови. Но и бусы ему вернула. Рассвирепел тут барин и приказал насильно привести к нему строптивую девку. Приказано – сделано! Когда летела Лизавета на встречу к жениху своему, набросили на неё барские слуги сети и, словно дичь, в повозку бросили. Ну, а дальше случилось то, что случалось со всеми. Три дня и три ночи искали девушку, лишь на четвёртые сутки нашли на дне реки растерзанное её тело, с верёвкой и камнем на шее. Грачиха – деревенская ворожея – сказала матери, что снасильничали над её дочкой, а та, видать, смыла с себя позор перед женихом и людьми, бросившись в воды Искры. А спустя год проговорился в уездном трактире один из слуг Осипова-Синклитикийского, как помогал доставлять Лизавету в барский дом.

После её гибели стало Мелании совсем худо. Никого не признаёт, ни с кем не говорит. За сёстрами-близняшками да за ней самой стали соседи присматривать, кто покормит, кто приоденет. Долго в себя не приходила – всё стояла на берегу Искры да звала старшую дочь. Лишь поздней осенью понемногу умом просветлела. Только смеяться перестала и петь позабыла. И постарела быстро. Кто не знал, что близняшки её дочки, думали – внучки. А год назад новое несчастье без стука пришло – за одну ночь ослепла она и оглохла…

…Рассказали всё это сёстры-хромоножки тихо, спокойно, без дрожи в голосе, без единой слезинки.

Сжал кулаки Штернер, помрачнел лицом.

На прощанье обнял сестёр Барабановых, поцеловал обеих в щёки и достал из дорожной сумки пачку денег, коих те никогда не видели. Сказал, что их тоже передал им брат и попросил потерпеть ещё маленько, пообещав вскорости всем троим хорошую жизнь. Затем вышел из дому и сел в сани.

– В Москву? – коротко спросил Никифор.

– В Зуев, – ответил Штернер. – А уж там отпущу.

Когда сани выехали на столбовую дорогу и понеслись прямиком в уездный город, он вначале даже пожалел, что так быстро покинул Воробейчиково. С какой бы радостью выпорол кнутом барина за смерть Лизаветы и даже дотла спалил усадьбу…

Но здравый смысл, скорость езды и ветер в лицо – охладили его пыл, привели в порядок воспалённые мысли, и Атаназиус даже поблагодарил Господа за то, что не остался в деревне. Впереди ждало главное дело, ради которого он и приехал из далёкой Германии.

Спустя полчаса сани стояли уже у новой гостиницы с яркой вывеской над парадным подъездом: «Европейская». Хотя если глянуть на маленькие, бедные и кособокие домишки, вросшие в мостовую по-соседству с ней на городской площади, то никак нельзя было согласиться с таким помпезным названием.

Выйдя из саней, Штернер полез во внутренний карман пальто, достал кожаный кошель и вытащил пятидесятирублёвую ассигнацию.

– Спасибо, Никифор!

Тот так и застыл на месте:

– Не много ли будет, барин?…

– Не много! Ребятёнка своего вылечите… Второго коня купите, возок новый…

– Видать, зубки у Ванюшки моего пошли… – растерянно пробормотал извозчик, бережно кладя деньги за пазуху, и старательно подсчитывая в уме, сколько стопок пожелает его одинока душа, ибо ни жены, ни тем более, сына Ванюшки у него и в помине не было.

Однако Штернер его уже не слышал. Бородатый швейцар, без которого зуевская гостиница ну никак не могла бы зваться «Европейской», уже открывал с поклоном перед молодым иностранцем скрипучую дубовую дверь.

Глава V

МАЛОЛЕТНИЙ ПРЕСТУПНИК

• «Ты хочешь мёду, сын? —
• Так жала не страшись…»

Константин БАТЮШКОВ

Что же случилось пятнадцать лет назад, когда крепостной десятилетний мальчик, «помещичий крестьянин», чья жизнь и судьба принадлежала своему хозяину, сумел вырваться на волю? Кто помог ему в этом? Кто дал отчаянный совет? Отец давно в могиле, матушка тяжело болеет, да и не отпустила бы его от себя. И старшая сестра бежать не позволила бы. Соседи такие же бесправные крестьяне, однако, никто из них не стал пытать Судьбу на прочность, ибо каждый знал, что жизнь крепостных соткана из гнилой пеньки, едва прикоснись – разлетится над полем одуванчиком. Но Афоня Барабанов – то ли по незнанию своему, то ли по малолетству – всё же решил Судьбу испытать. А может быть, это она его так испытала…

…Спустя три дня после празднования Дня ангела Осипова-Синклитикийского случилось событие, которого никто никак не ожидал.

«Сад садов», как мы уже знаем, охранялся круглые сутки, с весны до поздней осени, грозными сторожами с собаками – не только от диких кабанов и зайцев, но и от кротов, крыс и мышей-полёвок. Ещё от злодеев из крепостных.

А охранять в Саду было что. Кроме плодовых кустов и деревьев, в нём стояли оранжереи, полные заморских овощей и фруктов, а на Медовой поляне находился большой пчельник, с сотней ульев.

Сергей Кириллович не только вкушал мёд сам, не только угощал своих гостей или дарил друзьям-приятелям, но и продавал густой и ароматный «напиток богов» на ярмарках и рынках. Продавал, конечно, не сам, зато деньги подсчитывал самолично. Каждая тяжёлая капля драгоценного нектара превращалась для него в «медоносный медяк», и много лет подряд он знал, сколько таких звонких монет, следует выручить от проданного мёда. И если их оказывалось меньше – всех, кто работал на пчельнике, ожидала порка, да такая крепкая, что несчастные молили Бога лучше быть ужаленными всеми пчёлами со всех ульев, чем вытерпеть пытку «кошками» о трёх концах, из смолёной пеньки, или сыромятными ремнями. Причины недостачи денег барин не выяснял. Ему было всё равно – стало ли пчелиных семей меньше, мёд ли на рынке подешевел или от летней засухи пчёлы не доедали, и уж, конечно, случилось ли что-нибудь из ряда вон выходящее на самом пчельнике.

Каково же было изумление сторожей, когда утром 30 июля они застали разорённый улей. Верхняя крышка была разломана, рамка с воском и мёдом исчезли. А над садом, с гневным жужжаньем и гудом, носились возмущённые пчёлы.

Обнаружив разбитый улей, сторожа, первым делом, собрались доложить барину о столь дерзком нападении, но вовремя опомнились. Осипов-Синклитикийский выпорол бы первыми их за упущение неизвестных злодеев, и лишь только потом приказал найти злоумышленников. Поэтому, договорившись с пасечниками, сторожа решили молчать. Тем более, что лето выдалось сытое, и цены на мёд поднялись, как на дрожжах. Только вышло по-худому.

Разозлённые пчёлы молчать не вознамерились и подняли такой шум и гуд, носясь взад-вперёд над всей усадьбой, что не давали никому покоя весь день и с превеликим жужжаньем жалили всех подряд, кто попадался им на пути.

Осипов-Синклитикийский лично присутствовал на порке сторожей. А собак приказал кормить лишь раз в день, чтобы злее были. Кинут утром по косточке – и будет. Зато всю ночь бегают голодные псы по Саду, зубами щёлкают да всё наверх поглядывают – эх, умели бы летать, всех птиц сожрали бы!

Что же касается злодеев, тут Сергей Кириллович подошёл к делу посерьёзней – велел битым сторожам пройтись по всем деревенским избам и разыскать преступников.

Нашли их быстро, по указке самих бездомных насекомых, что облепили со всех сторон три деревенские избы. И оказалось, что своровали мёд трое мальчишек, во главе с Афоней Барабановым. Был он среди них самый старший по возрасту. Остальным его товарищам – Мишке и Гришке – и восьми не было.

Признались те быстро, с рёвом и соплями. Сказали, что это Афонька уговорил их украсть мёд, что сами они идти не хотели, но так как барского мёду ещё не пробовали, да к тому ж были сластёнами, оттого и пошли на преступление. Афоня же признался в том, что пошёл на кражу из-за болезни Дуняши – простыла сестра, напившись ледяного квасу, которым угощали хористов на Дне ангела.

Связали малолетних разбойников, кинули в телегу, как связку карасей, и привезли в усадьбу.

Допрашивал их сам Осипов-Синклитикийский – с пощёчинами да зуботычинами, да с выдёргиванием волос, словно не голова у них, а репа. И всё с той же неизменной улыбочкой на лице.

Один вопрос интересовал барина – как это они сторожевых собак обмануть сумели.

– Сунули куриные кости, – сказал за всех Афоня.

Не поверил барин, что продались его сторожевые псы ради куриных костей. Да быть того не могло!

– А мы давно их подкармливаем, – простодушно заверил его малец-Барабанов.

Приказал тогда Осипов-Синклитикийский высечь, как следует малолетних злодеев, чтобы запомнили сей день до самой старости.

Мишка и Гришка ужами на сковородке извивались, ревели и орали, что никогда больше в жизни не будут – ни красть, ни воровать, ни умыкать, ни грабить. Но кричи не кричи, извивайся не извивайся – свои двадцать пять плетей каждый из них всё ж получил. А после, избитых и окровавленных, прогнали обоих домой из усадьбы.

Афоня же молчал, когда его пороли, только крепче сжимал от боли зубы. За то, что не плакал и не каялся, оставили мальчишку в сарае до утра. Лишь ноги связали да прикрутили конец верёвки к кольцу в стене. Думали, до конца проучить. А вышло иначе.

Тут же в сарае, где пороли малолетних преступников, сидел сын кузнеца и сам кузнец Степан Соломин – тоже из крепостных. Голубоглазый, златоглавый.

Защищал он свою невесту, которую проиграл барин в карты своему гостю – зуевскому помещику. Продулся Сергей Кириллович крепко, и вместо денег предложил «сенную девку» Полину, что была невестой Степана.

Узнал об этом парень в последний миг, когда коляска с его невестой выезжала уже из усадьбы. Попытался её отбить, но был доставлен в сарай для дальнейших наказаний.

В этом сарае без окон, прозванном «деревенской бастилией», не только пороли, а ещё истязали изуверски. Кого к кольцам, вбитым в дубовые стены, на целый месяц привязывали, кого на дыбу поднимали, кого без одежды на раскалённую печь сажали, пальцы кузнечным молотом расплющивали. А ещё ноздри клещами рвали, так же, как любил когда-то делать «любезный Император» Пётр Алексеевич. А уж морить голодом или мучить жаждой – никто это за наказанием и не признавал, как и обливание водой зимой, в лютые морозы, до окоченения.

Велел Осипов-Синклитикийский за нападение на гостевую карету подвесить Степана «рыбиной» – то есть, связать за спиной руки и ноги, а затем, перевязав их одной верёвкой, поднять преступника над полом. И в таком положении продержать до самого утра.

Там они и повстречались – сын кузнеца и сын сельской певуньи.

Когда сторожевой слуга, что стоял от дверей снаружи, отошёл справить нужду, Степан зашептал в темноте Афоне:

– Слышь, малый, ты кто?…

– Афанасий.

– А сын чей?

– Барабановых.

– А-а-а, мамки-хористки!.. А я Степан, сын кузнеца Соломина. Развяжешь?

– Как развязать? Сам связанный.

– Главное, нож найди.

– Где искать?

– Пошарь под собой, в соломе.

Стал шарить Афоня.

– А нож откуда?

– Сидел я в прошлый раз на том самом месте, где ты сейчас. Вот и припрятал его там.

– А не отобрали?

– В сапог положил, за подкладку…

– Нашёл!..

– Цыть, малый! Сторожевой услышит… Себя освободить можешь?

– Попробую…

– Только режь осторожно! Нож вострый, как акулий зуб!

Афоня нащупал в темноте лезвие ножа и стал перерезать грубую толстую верёвку, которой были связаны ноги. Думал, что долго провозится, а вышло в одно мгновенье…

– Готов! – жарко прошептал он. Только сердце колотилось от радости.

– А теперь меня…

Пополз Афоня на Степанов голос.

– Ты наперво ту самую срежь, что надо мной…

Поднялся Афоня на ноги, нащупал натянутую верёвку, что держала Степана над полом, взялся за рукоять ножа двумя руками и стал резать. Не успел три раза пройтись туда и обратно, как упал Степан на пол и глухо вскрикнул – оказалось, что положили под ним, на всякий случай, деревянную борону, острыми сучками вверх, чтобы сено под ним периной не показалось. Когда падал – щёку сучком поранил, хорошо ещё, что в глаз не попал.

– Больно?

– Давай, малый, режь дальше…

Но Афоню уж просить не надо было. Освободил он поначалу степановы руки за спиной, потом разрезал узлы под коленями и последний узел чирканул, на щиколотке. Всё, свободен!

Только успел верёвку со Степана сбросить, ключами снаружи зазвенели, да свет сторожевого фонаря по дверным щелям гулять пошёл.

– Нож давай! – выхватил его Степан у Афони, а сам с ним в угол сарая схоронился.

Тут дверь открылась, и в «деревенскую бастилию» вошёл сторожевой слуга, посмотреть, не померли преступники раньше времени. Не успел шагу ступить, как выскочит Степан из-за двери и сильной рукой, хвать его за глотку! – тот и выронил фонарь, и глаза стал закатывать.

– Фонарь держи! – крикнул Степан Афоне. – Нам пожар ни к чему.

Подхватил Афоня фонарь, поставил к стене. А Степан лезвие ножа сторожевому под горло поднёс.

– Не убивай его… – дрожащим голосом попросил Афоня. – Детёв его знаю. Малышня на малышне.

– Не убью, не бойсь…Только ноги держи.

Навалился Афоня на размягшее тело, а Степан крепко связал сторожевого кусками верёвки.

– Ну, всё, малый, – вскочил на ноги Степан. – Бежим!..

– Куда? – испугался Афоня.

– А куда глаза глядят. Свет большой.

Заплакал Барабанов, как вспомнил, что матушка искать его будет, и сёстры будут по нему скучать. Как ни крути – один он у них помощник.

– Не реви, Афоня. Когда ещё мир увидишь? Вырастешь, женят насильно, и останешься рабом при нашем барине на всю жизнь. Не боись. Со мной не пропадёшь. Я много книг прочёл. Много чего знаю о чужих странах. И о Венеции, и об Англии, о Франции, Германии. Не одна Россия на свете! Свет поглядишь, чему-то научишься.

– А как же мамка?…

– Когда-нибудь вернёшься к ней барином. Да ещё при деньгах! Выкупишь её с сёстрами на волюшку. Пока жив человек, завсегда есть надежда. А какая наша жизнь в крепостных? Ни жизни, ни надежды… Захотел Осипов-Синклитикийский – проиграл мою невесту… И меня со свету изжить хотел. Накоси, выкуси!.. Не прощу я ему этого никогда!.. А тебе, малый, спасибо за помощь, век не забуду! Только бежал бы ты, дело говорю. Ведь забьют. А тебе жить да жить…

Последний аргумент стал для Афони решающим. Вытер ладонью слёзы и уже ровным голосом сказал Степану:

– Бежим!

Сунули в рот сторожевому кляп, погасили фонарь, сбросили с себя плащи-хламиды, дверь снаружи на замок заперли и – бежать из усадьбы. Погнались было за ними собаки, да успели беглецы через высокий забор перепрыгнуть. Лишь штанину порвал Афоня, только штанина не живое тело.

Оглянулись окрест – ночь вокруг тёмная да несколько окошек на втором этаже усадьбы светятся.

– Подожди меня на распутье, – сказал вдруг Степан. – Одно дело выправлю и за тобой следом. На дороге не стой, в кустах схоронись…

И – пропал в темноте.

Кто-нибудь из вас пробовал искать ночью дорогу, рядом с сельским кладбищем, да ещё в десять лет? Кто пробовал – знает, что такое страх. Лист с ветки упадёт, ветер зашуршит в ветках, старое дерево во сне заскрипит – а в голове уже, чёрт-те что творится, а пред глазами, Бог знает что, привидится!..

Дошёл Афоня до дороги, присел под старой липой и стал Степана дожидаться. Прилёг на траву, поднял голову к небу, а там – луна висит, словно улей Небесный, а вокруг неё звёздные пчёлы летают. Загляденье!

– Эх, Афоня-Афонюшка! Что ж ты нашу избу-то разорил? – корят его с неба. – Где жить нам теперь прикажешь да деток растить?… Ни на земле, ни в небе нет для нас места. Назвали когда-то одно созвездие Пчелой, да после в Муху переиначили! И что за польза от сего названия?… А мёд-то все любят… Чего молчишь, Афоня? Слышишь, малый, вставай!

Открыл Афоня глаза, над ним Степан стоит.

– Вставай, малый, спешить надо! Рассвет уже. Коли кинутся за нами в погоню – враз найдут.

– А ты где был? – спросил его Афоня, поднимаясь.

– Дело одно решил… – хмуро ответил Степан и суёт Афоне пироги с мясом да печенье медовое. Вкусно, сил нет! Никогда такое не пробовал.

– Где взял?

– В усадьбе. На кухне у поварихи… – ответил Степан. – Ты ешь-ешь, не подавись. Когда ещё поесть удастся.

«И, правду, – подумал Афоня, – идти долго, денег ни копейки. Как жить будем?…»

– Давай на Москву двинем, – сказал Степан, уплетая пирог.

– А может в Зуев?

– В большом городе легко затеряться. А там силёнок подкопим и – куда Бог пошлёт!..

Поспешили они вдоль дороги. Поглядел Афоня в небо – ни пчёл, ни улья. Тишина предрассветная. Край солнца привстал над горизонтом.

И вдруг позади них копыта зацокали, да колёса повозки заскрипели.

– Погоня! – сказал Степан. – Айда, в лесок.

Бросились они от дороги в гущу леса и затаились. А погоня всё ближе и ближе.

Выглянули осторожно из-за кустов, видят – цыганские кибитки это.

Перевёл дыхание Степан и говорит:

– А давай, малый, счастья попытаем. Вдруг среди цыган искать не станут.

– Боюсь я их, – признался Афоня. – Цыганы детей крадут.

– После барина нашего теперь сам чёрт не страшен. А цыганы люди весёлые! Давай руку! А то мимо проскочат…

И понеслись напрямик через лес к дороге.

Глава VI

ОБИТЕЛЬ СКАЗОЧНИКА

• «Перекрестися, ангел мой!
• Тебе ли видеть домового?»

Дмитрий ВЕНЕВИТИНОВ

На следующий день проснулся Штернер поздно. Бронзовые часы в номере, в виде павлина, похожего на индюка, мелодично отбили одиннадцать часов утра. Позднему пробуждению был виной вчерашний день, полный забот и санных путешествий. В своей Германии Штернер вставал рано утром, ровно в шесть, а к семи уже приезжал в издательство. Нужно было просмотреть материалы, отпечатанные ночью – оттиски газет и книг, прочесть новые письма, ответить на них и, наконец, позавтракать двумя жареными свиными сосисками с зелёным горошком, которые превосходно готовил его секретарь Зайтц, запив чашкой горячего кофе с молоком. Это была давняя привычка, со студенческих лет.

Фридрих Зайтц считался опытным секретарём. Отцу Атаназиуса Карлу Штернеру пришлось затратить немало сил и дипломатических усилий, чтобы пригласить его в своё издательство. «Старый Фридрих» (так звали Зайтца в профессиональных кругах), кроме своей основной работы – подготовки нужных документов и переписки с авторами – знал три языка, умел править и редактировать рукописи, а иногда, когда работы было много, помогал набирать шрифт. Кроме того, убирал в кабинете директора и готовил ему завтрак.

«Старый Фридрих» никогда не обижался на шутки и дюже ловко шутил сам. Когда однажды в разговоре с отцом Атанизиус позволил себе сказать при Зайтце, что было бы неплохо завести ещё одного секретаря для скорости дел, «старый Фридрих» ему ответил: «За двумя Зайтцами погонитесь – ни одного не поймаете».

Штернер улыбнулся, вспомнив это.

Немного полежав на большой пуховой подушке с закрытыми глазами, («интересно, сколько петухов и кур нужно для того, чтобы набить её пухом?…»), затем с глазами открытыми, уставившись в лепной потолок («для гостиницы с таким названием – пятна на потолке совершенно лишнее украшение…»), Атаназиус, наконец, потянулся и тут же вскочил, как ошпаренный, босиком на холодный паркетный пол – от сильной судороги в икре левой ноги.

Вилли Вайль, их семейный врач, научил его этому приёму. Острая боль, что сжимала икру своими цепкими клешнями, мгновенно отступала.

«Наверное, от усталости…», – подумал Штернер.

Хотя судорога раз от разу появлялась сама собой, найти верную причину не составляло для Атаназиуса никакого труда. Сегодня наверняка скрутило ногу от вчерашних треволнений. Особенно в деревне.

Осторожно присев на край роскошной кровати с шёлковым бельём, которое здесь стелили, в основном, иностранцам – «давнее низкопоклонство России перед Западом» – Штернер осторожно растёр и размял икру и уже не стал ложиться, опасаясь повторения приступа. Он принялся медленно одеваться, припоминая весь вчерашний день (встречу с Татьяной, дом на Арбате, приезд в деревню) и, конечно же, в первую очередь, вспомнил избу Мелании и сказал себе в который раз:

«Нужно как можно быстрее решить все дела, ради которых я здесь…»

Одевшись в зимнее бельё, костюм и пальто, сунув ноги в шерстяных носках в тёплую обувь (Атаназиус знал, что такое «русская зима»), надел рукавицы и нахлобучил шапку.

Повесив дорожную сумку через плечо, он спустился на первый этаж гостиницы и поинтересовался, где можно позавтракать.

Столовая зала «Европейской» располагалась прямо в гостинице. Пришлось вновь снять верхнюю одежду и повесить её на вешалку.

В меню он так и не нашёл привычный завтрак который готовил «старый Фридрих», поэтому пришлось вместо двух жареных сосисок с зелёным горошком ограничиться остывшим свиным жарким с картофелем и солёными огурцами, попахивающими бочкой, запивая весь этот «изыск» холодным чаем без лимона.

После завтрака заплатив за еду в несколько раз больше, чем за две сосиски (наверное, сказывалось название гостиницы), Атаназиус вышел из «Европейской».

Погода была по-пушкински – морозной и солнечной.

У гостиницы в ожидании щедрого клиента дремали извозчики.

Заслышав скрип отворяемой парадной двери, три экипажа помчались прямиком на Штернера, чуть не задавив его троекратно.

– Куда прикажете, барин?! – прокричало извозчичье трио.

Атаназиус ошарашенно отскочил к парадному подъезду, столкнувшись с мальчишкой, стоящим неподалёку со свежими газетами в руках. Окинув намётанным редакторским взглядом их названия, он перескочил через «Зуевские ведомости», «Голос зуевской старины» и «Зуевский инвалидный листок» и остановился на «Деловом Зуеве».

«То, что нужно», – подумал Штернер и купил газету.

Вернувшись, к разочарованию извозчиков, в гостиницу, он уселся в вестибюле, в кресло у окна, и стал просматривать газету. Пропустив колонки с городскими событиями и новостями, нашёл страницу объявлений и уткнулся в неё.

«Пропала старая жилистая корова. Отзывается на клички – Милка, Машка, Верка и Катька. Редко на Стерву».

«Куплю новую аглицкую коляску, с верхом. Немецкие и французские не предлагать».

«Угнали телегу без двух колёс».

«Модная одежда для дам из Парижа: платья, кофты, юбки, туфли на каблуках».

«Продаём! Цилиндры для господ – любой высоты и всех цветов, обтянутые шёлковым плюшем, а также войлоком и клеёнкой».

«Нашли охотничью собаку – серую, в чёрных пятнах. После купания – оказалась белого окрасу».

…«Всё не то», – с досадой подумал Штернер. Он перевернул ещё страницу, затем другую:

«Зуевское посредническое агентство по продаже, покупке и аренды недвижимости Н. Н. и В. М. Самойловых».

«Сдаётся помещение под банкирскую контору, с отоплением и оборудованными кладовыми для ценностей и безопасными ящиками…»

«На Городском рынке продаются лавки каменные 2-этажные, с подвалом и мансардою. Доход – до 1.800 руб в год».

«За 130 тыс. руб. продаётся ценный участок земли в 293 кв. сажени. Часть земли занимает одноэтажный дом с мезонином и флигелем…»

«Желающие купить через контору Самойловых дом-дачу в Лесном посёлке, в получасе от Зуева…»

«В центре Зуева, на бойком месте, продаются 24 меблированные комнаты, роскошно обставленные, вместе с девицами. Всего за 12 тыс. руб…»

«На Городском кладбище продаётся место, обнесённое железною решёткою на цоколе…»

…«И здесь не то!..» – огорчился Штернер, и уже хотел сложить газету, как вдруг увидел два завораживающих слова:

«Редкий случай! За отъездом очень дешево, всего за 70 тыс. руб. продаётся дом в Карамельном переулке, 2-этажный, на каменном фундаменте, крытый железом, имеющий 10 комнат, с полной барской обстановкой. А так же с помещениями для домашней птицы и три сарая. Дом ремонта никакого не требует. Долгу нет. Более подробно узнать в конторе Самойловых».

– То, что нужно! – сказал вслух Штернер.

– Что прикажете? – вырос, как из-под земли молодой лакей.

– Это я себе… – смутился Атаназиус, но тут же спросил: – А скажи-ка, любезный, как проехать к «Агентству Самойловых», знаешь?

– Как не знать! Контора Николая Николаевича находится на улице Вишнёвой, дом нумер десять!..

– Адрес я знаю. Далёко ли ехать?

– Это за углом, – улыбнулся лакей. – Пешком пройти можно-с…

Штернер выглянул в окно. Извозчики всё ещё стояли у парадного подъезда, словно караулили иностранца.

– Где тут у вас чёрный ход? – спросил он лакея.

– Прошу за мной, – заговорщицки хмыкнул улыбчивый малый и повёл гостя за собой.

…Николай Николаевич Самойлов никогда не думал, что станет совладельцем «Зуевского посреднического агентства по продаже, покупке и аренды недвижимости». Скажи ему об этом лет десять тому назад, плюнул бы вослед и усы не отёр бы. Ни его отец – Николай Степанович, ни тем более дед – Степан Игнатьевич, не занимались ни покупкой домов, ни их продажей, ни сдачей в аренду. Дед продавал лес, отец продукты, но чтобы торговать домами-дачами, каменными лавками, участками земли, просто домами, меблированными комнатами или даже местом на кладбище – это, извините!

А началось всё с того, что женился Николай Николаевич вопреки воле отца и за это навсегда был отлучён от лона всего богатства семьи Самойловых. Бывшие друзья прозвали его за это «Николя-ни двора», а новых друзей Бог не дал. Ибо друзья познаются в беде: чем больше беда – тем меньше друзей. Но это так, наблюдение из жизни. Остался у Николая Николаевича всего один друг, и то женского пола – в прекрасном качестве молодой его жены Варвары Михайловны, которая и надоумила разнесчастного супруга заняться новым делом знаменитой в Зуеве семьи Самойловых. После того, как все драгоценности Варвары Михайловны были заложены в ломбард, а кое-какие даже и проданы, дабы не помереть с голоду, молодая супруга обратилась за помощью к своему отцу. Ибо жить с мужем, оказалось, ей не на что, а главное – негде… Однако когда Михаил Платонович узнал, что по воле своего отца его зять остался ни с чем, решил и своей дочери ничего не оставлять, кроме постельного белья, которого и стелить-то было не на что. Пришлось молодожёнам на последние гроши срочно искать крышу над головой. Тут-то и пришла к Варваре Михайловне спасительная идея, которая положила начало нового купеческого бизнеса в России, под названием недвижимость. Сняли они на последние деньги двухкомнатную квартирку в полуподвале и принялись обдумывать план будущей жизни.

Первым делом, разослали объявления по всем газетам, и вскоре новую контору стали осаждать не только молодые семейные пары, но и люди повзрослей, посолидней, с деньгами в кармане, желающие жить не как попало, а сообразно своему вкусу и на широкую ногу. Так супруги Самойловы стали посредниками между покупателями и продавцами, между арендаторами и арендуемыми.

Не прошло и года, как новая зуевская контора стала самой популярной среди населения, а спустя ещё год открыли Николай Николаевич с Варварой Михайловной сразу два филиала – один в губернском городе, другой в Москве.

Многие потом пошли по их следам, но «Агентство по недвижимости Самойловых», как было первым, так первым и осталось.

Именно сюда, в дом номер десять по улице Вишнёвой, и пришёл Штернер. И надо ж такому случиться! – прямо к Николаю Николаевичу, который именно в этот день принимал новых клиентов в своём кабинете.

…Тот, кто здесь уже бывал, согласятся со мной, что второго такого кабинета не найти – ни в Зуеве, ни в губернском городе, ни у генерал-губернатора, ни у городского головы, ни у прокурора, и уж тем более, у начальника какой-нибудь деловой конторы.

Кабинет смотрелся большим, просторным, с двумя высокими окнами – от потолка до пола. На стенах, выкрашенных в оливковый цвет, висели копии известных картин с городскими пейзажами – от знаменитых «итальянцев» до не менее именитых «голландцев».

Между окнами стоял массивный письменный стол г-на Самойлова, с крышкой, обтянутой тёмно-зелёным сукном, с двумя бронзовыми подсвечниками, пресс-папье и чернильницами, между которыми, на изящных перекладинах лежали ручки с металлическими перьями, всё активней входящие в моду. Окружали стол несколько резных высоких кресел для посетителей, с расписными спинками, на которых были изображены городские пейзажи Москвы и Петербурга. В углах кабинета высились застеклённые шкафы с дорогими книгами, в корешках с золотым тиснением, и объёмный шкаф с картотекой.

Но самое главное находилось в центре кабинета, на втором столе, который был в несколько раз больше письменного. На нём раскинулся макет города Зуева – с улицами, площадями и переулками, со всеми стоящими в городе домами и, соответственно, дворами. Все здания были искусно выточены из дерева и являли собой крошечную копию любого дома в городе, с точным количеством окон, дверей и балконов, а также печных труб на крыше.

Это было удобно для каждого клиента конторы Самойловых, кто пожелал бы купить или снять понравившийся ему дом. Благодаря сему макету, даже самый разборчивый из них сразу же понимал – в каком месте города он собирается жить и что находится рядом: храм ли, продуктовая лавка или полицейский участок.

Было это полезно и с другой стороны. Когда много лет живёшь в своём районе, даже не подозреваешь, насколько в нём красиво и уютно, ибо не окинешь единым взором расположение всех домов, повороты улиц, холмистость переулков. Благодаря же макету Самойловых, любовь к будущему дому начиналась именно здесь, в этом кабинете, да ещё с первого взгляда.

Но что мы всё о кабинете! Пора представить и самого хозяина.

Итак, был Николай Николаевич роста невысокого, телосложения крепкого, чуть лысоват, с небольшой бородкой и усами. Встретишь такого на бульваре, отведёшь глаз в сторону и сразу забудешь. А ведь сколько этаких «невзрачных» и «невыразительных» лиц встречаем мы в течении дня, даже не подозревая, что скрывается за ними, в глубинах ума! Как говорится, «не по виду суди, а по делам гляди».

Каждого клиента Николай Николаевич встречал, выходя из-за стола и раскидывая руки в стороны, обозначая этим своё беспредельное уважение к пришедшему.

Как только Штернер переступил порог его кабинета, Самойлов с радушным видом вышел ему навстречу.

– Рад! Несказанно рад вас видеть!.. – И, протягивая руку, представился: – Самойлов. Совладелец посреднического агентства.

– Атаназиус Штернер, издатель из Германии… – ответил гость, немного смущённый таким напором радушия, пожимая руку в ответ.

– Очень приятно-с!.. Прошу садиться, герр Атаназиус! – пригласил его к письменному столу Самойлов и, дождавшись, когда иностранец удобно усядется в одно из кресел, прошёл на своё место и опустился в кресло сам. – Где вы так хорошо научились говорить по-русски?

– Когда-то жил в России… – туманно ответил Штернер.

– В таком случае, внимательно вас слушаю!.. Что желаете-с? Хотите приобрести дом? Или, наоборот, продать? А может быть, снять в аренду? Есть прекрасные дома на любой вкус.

– Хочу купить большой дом, – кивнул клиент-иностранец. – И как можно быстрее, с вашей и Божьей помощью.

– Прекрасное желание! – кивнул Николай Николаевич. – Надеюсь, наше Агентство вас не разочарует. Каким домом интересуетесь? С одним этажом? Или с двумя этажами? Есть даже с тремя. С флигелем, мезонином… А может быть, у вас уже что-то есть на примете?

– Что-то есть. Только сам дом я ещё не видел.

– Где же это? – живо поинтересовался Самойлов, непроизвольно кинув взгляд в сторону макета.

– В Карамельном переулке, за 70 тысяч рублей. О нём я узнал давеча, из объявления в «Деловом Зуеве».

– Как же, помню-помню! – прищурил взгляд Николай Николаевич. – Дом замечательный! Конец восемнадцатого века. Бывший особняк директора гимназии. Иван Никодимович недавно переехал в Москву. Так сказать, «пошёл на повышение». Шутил, что не может забрать его с собой. Хотя, думаю, что и не шутил. Впрочем, сами можете взглянуть!

И, подведя Штернера к уникальному макету, взяв со стола длинную указку.

– Вот он, ваш переулок! – учительским тоном произнёс Самойлов и концом указки показал, где тот находится. – А вот и сам дом, под нумером два! – И ткнул указкой в макет двухэтажного дома, стоящего на углу Карамельного переулка.

Дом оказался, и вправду, великолепным. Двухэтажным, с хозяйственными постройками. Недалеко от центра и, в то же время, вдалеке от шума улиц, рядом с Рождественским храмом и городским парком.

– Покупаю! – тут же, не раздумывая, принял решение Штернер.

– У вас хороший вкус, господин Атаназиус! – одобрил его выбор Самойлов.

И, описав особняк в мельчайших подробностях и деталях, предложил самолично проехаться с выгодным клиентом в Карамельный переулок и показать уже на месте расположение комнат, вкупе с «барской обстановкой».

Тут дверь неслышно отворилась, и в кабинете появилась изящная молодая дама, лет тридцати, с тонкими чертами лица, без румян и белил, с выразительными карими глазами и порывистыми движениями. На ней было длинное тёмно-вишнёвое платье с узким лифом и широкими юбками; плотно обтянутые рукава носили причудливое название «бараний окорок». Чёрные вьющиеся волосы были стянуты на затылке в большой узел и увенчаны бархатным фиолетовым бантом.

Самойлов и Штернер, как по команде, поднялись со своих кресел. Лицо Николая Николаевича тут же осветилось детской улыбкой.

– Прости, Николя, – сказала дама мелодичным голосом (словно пронёсся по комнате лёгкий ветерок от бубенцов-колокольчиков), не обращая внимания на Штернера, а, скорей всего, делая вид, что его не замечает. – Я только забежала предупредить, что еду смотреть новый дом на продажу. Чтобы ты не волновался, милый…

– Познакомься, Варенька… Наш новый клиент и гость из «Германии туманной» – господин Атаназиус Штернер. – И тут же представил даму. – Моя жена, компаньон и главный советчик Варвара Михайловна Самойлова.

– Очень приятно! – галантно поклонился ей Штернер.

– Мне тоже, – улыбнулась она ему, отчего на щеках появились две симпатичные ямочки. – Вот так совпадение! Только вчера листала редкий альбом офортов Дюрера и, представьте себе, среди них нашла портрет средневекового рыцаря Атаназиуса. Уж не думала, что сегодня встречу его доподлинную копию в кабинете своего мужа. Как будто рисовали именно с вас! Вы, случаем, не из его потомков?…

– Нет… – покраснел Штернер. – Я сам по себе…

Варвара Михайловна непринуждённо рассмеялась.

– Ну, не буду вам мешать! – И направилась к двери.

– Возьми карету, – сказал ей вслед Самойлов.

– Не волнуйся, Николя, – обернулась она. – Поеду в возке. На то и зима. Верно, господин Атаназиус? – и смешливо-пристально на него так посмотрела.

Штернер лишь покорно кивнул…

Варвара Михайловна скрылась за дверью, оставив после себя «колокольчиковое эхо» своего голоса и тёрпкий аромат французских духов.

– Что ж, поедем и мы, – Самойлов вновь принял деловой вид и щёлкнул крышкой циферблата своих серебряных часов на массивной цепочке. – «Время – деньги»! Как сказал создатель громоотвода Бенджамин Франклин!..

…У подъезда «Агентства недвижимости» уже ждала богатая карета, запряжённая тройкой орловских лошадей, с витиеватой буквой «С» на дверцах.

– Себе дом покупаете, если не секрет? – поинтересовался Самойлов у Штернера, когда богатый экипаж двинулся от Агентства в сторону Городского парка.

– Трём дамам, по просьбе их близкого родственника, – ответил Атаназиус.

– То есть выступаете в качестве доверенного лица. Я правильно понял?

– Совершенно верно!

– Дамы из «высшего света»?

– Увы, крепостные.

– Крепостные?! – изумился Самойлов, – И как же думаете оформить сделку на их имя?

– Оформлю сразу же после выкупа.

– Ах, вот оно что! Надеетесь получить «вольные грамоты».

– Очень надеюсь.

– А кто помещик?

– Осипов-Синклитикийский.

Лицо Самойлова помрачнело:

– Редкостная свинья, прошу прощения!

– Совершенно с вами согласен.

– Алчный до упомрачения!.. Себя продаст ради копейки. Трудно же будет вам вести с ним дело! Или уже всё обговорено?

– К сожалению, нет…

– Смотрите, не уступайте… Торгуйтесь до последнего… Хотя, на вашем месте, вернее, на месте того «родственника», чью просьбу взялись выполнить, я бы не торопился с покупкою дома. Поначалу решил вопрос с «вольной». К чему спешить?… Впрочем, дело хозяйское…

– Сами же сказали, что Осипов-Синклитикийский человек алчный.

– Сказать о нём такое, значит не сказать ничего!

– Надеюсь, всё это пойдёт на пользу.

– В каком смысле?… – не понял Самойлов.

– Я заплачу ему много и сразу.

Самойлов на мгновенье замолчал, с любопытством глядя на молодого немца, и тут же громко рассмеялся:

– Рисковый вы человек, герр Штернер! Но мыслите правильно!.. Кстати, после подписания «вольной грамоты», её следует обязательно зарегистрировать в Палате Гражданского Суда. Могу предложить Секретаря Коллежского Асессора. Он в курсе таких дел. Михаил Леонтьевич Лютик. Приличный малый. Сам нотариус и не дерёт много. С «купчими» делами знаком. Давно с ним работаем.

– Благодарю, Николай Николаевич! Постараюсь воспользоваться вашим советом.

– Ещё вопрос, господин Атаназиус… Платить за дом чем будете?

– Рублями.

– Что ж, в таком случае, желаю удачи нам обоим!.. А вот и приехали!

Карета остановилась уже у знакомого Штернеру особняка, по крайней мере, так ему показалось. Перед ним стоял точно такой же дом, какой он видел на макете. Единственное отличие заключалось в том, что настоящий особняк на углу Карамельного переулка был весь увит диким виноградом.

Взойдя на каменное крыльцо, Самойлов дёрнул за хвост колокольчика. Дверь сразу же открылась, словно кто-то только и ждал заветного сигнала звонка.

На пороге стоял маленький мальчик с лицом пожилого человека, в парадной ливрее, с золотыми галунами и в чёрной шляпе, обшитой золотой канителью.

– Приветствую вас, господа! – сказал мальчик взрослым голосом.

– Здравствуйте, Севастьян! – любезно ответил ему Самойлов. – Знакомьтесь! Господин Атаназиус Штернер!.. А это – Севастаян Фабианович. Дворецкий.

Штернер широко раскрыл глаза от удивления. Только сейчас он понял, что перед ним стоит не ребёнок, а самый настоящий карлик.

– Добрый день… – только и смог произнести он.

– Мы приехали, Севастьян, с господином Штернером, – продолжил Самойлов, – чтобы ознакомиться с домом. Покажи нам его, пожалуйста – от подвала до чердака. Все ходы, выходы, лестницы, переходы, а также расположения комнат. Господин Штернер собирается его купить. Входите, господин Атаназиус!