Читать онлайн Дердейн: Аноме бесплатно

Дердейн: Аноме

Дизайнер обложки Yvonne Less

Переводчик Александр Фет

© Джек Вэнс, 2021

© Yvonne Less, дизайн обложки, 2021

© Александр Фет, перевод, 2021

ISBN 978-5-0053-4418-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

В возрасте девяти лет Мур слышал, как гость его матери, расшумевшийся в хижине отдыха, в шутку клялся именем Человека Без Лица. Позже, когда гость ушел своей дорогой, Мур обратился к матери с вопросом: «Человек Без Лица – он есть, на самом деле?»

«Еще как есть!» – отозвалась Эатре.

Мур поразмышлял немного и снова спросил: «Как он дышит – без лица? Как он ест, говорит?»

«Справляется как-нибудь», – Эатре всегда говорила тихо и спокойно.

«Интересно было бы посмотреть», – сказал Мур.

«Само собой».

«Ты его видела когда-нибудь?»

Эатре покачала головой: «Человек Без Лица не вмешивается в дела хилитов, так что и тебе незачем о нем беспокоиться». Помолчав, она задумчиво добавила: «Так уж повелось – к добру или не к добру».

Ребенок худой и угрюмый, Мур нахмурил черные брови, унаследованные от неизвестного кровного отца: «Почему так повелось? Почему к добру или не к добру?»

«До чего настырный уродился – все тебе нужно знать!» – добродушно заявила Эатре. Губы ее покривились – давал о себе знать «чусейн»1. Но она объяснила: «Тех, кто нарушает закон хилитов, экклезиархи наказывают по-своему. Только если нарушитель бежит в другой кантон, его находит Человек Без Лица – и беглец теряет голову». Подняв руку, Эатре почти прикоснулась к ошейнику бессознательным жестом, общим для всех обитателей Шанта: «Тем, кто блюдет закон хилитов, потеря головы не грозит. Это к добру. Но тогда они сами становятся хилитами – а это уже не к добру».

Мур больше не задавал вопросов. От замечаний матери веяло крамолой. Если бы их услышал духовный отец, ей, по меньшей мере, объявили бы строгий выговор. Эатре могли перевести на работу в сыромятню, а тогда привычному прозябанию Мура пришел бы конец. Ему и так оставалось жить «на материнском молоке» (по выражению хилитов) всего три-четыре года… В хижину зашел очередной путник. Эатре надела венок из цветов, налила бокал вина.

Мур вышел посидеть на обочине по другую сторону Аллеи, в тени высоких рододендронов. Он знал, что обязан существованием кому-то из гостей-прохожих – такова первородная вина. Ему надлежало стать чистым отроком, искупив первородную вину. Мур никак не мог уяснить таинственный процесс появления и искупления вины. Эатре родила четырех детей. Шестнадцатилетняя Деламбре уже обслуживала коттедж на западном конце Аллеи. Второй ребенок, Блинк, на три года старше Мура, недавно облачился в белую рясу чистого отрока и был наречен Шальресом Гаргаметом в честь хилитского аскета и подвижника Шальреса, просидевшего всю жизнь и испустившего дух в ветвях священного дуба, что в шести километрах вверх по долине Сумрачной реки, а также в память Бастина Гаргамета, кожевенных дел мастера, обнаружившего во время копчения шкур ахульфов2 литургические свойства гальги.3 Четвертого ребенка, появившегося на свет через два года после Мура, объявили дефективным и утопили в отстойнике сыромятни – врожденные недостатки детей считались следствием чрезмерной сексуальной изобретательности матери, в связи с чем Эатре порицали как виновницу происшедшего.

Мур сидел под рододендронами, рисуя узоры в белой пыли и критически разглядывая проезжих и прохожих – меркантилиста в запряженной парой быстроходцев двуколке, арендованной на станции воздушной дороги кантона Шемюс, трех молодых бродяг, батраков с зеленовато-коричневыми вертикальными полосками на ошейниках.

Мур нехотя поднялся на ноги. Порученные ему деревья-волокницы требовали частого ухода – если нити недостаточно натягивались бобинами, шелковистое волокно становилось узловатым, грубым… Мимо проезжала пароходная подвода, груженая разделанными бревнами дорогого черного дерева. Позабыв о волокницах, Мур догнал подводу и прокатился, повиснув на торчащем из кузова бревне, до моста через Сумрачную реку, где он соскочил на землю. Подвода, громыхая, покатилась вдаль по пустынной восточной дороге. Какое-то время Мур стоял у моста и бросал голыши в Сумрачную реку. Чуть выше по течению крутилось большое водяное колесо – привод жерновов, измельчавших дубильные орехи, квасцы, всевозможные травы, корни и химикаты для кожевенного завода.

Мур поплелся назад по Аллее Рододендронов. Когда он вернулся домой, гостя уже не было. Эатре поставила на стол миску с супом, отрезала ломоть хлеба. Пока Мур ел, он задал вопрос, тяготивший его с раннего утра: «Шальрес похож на духовного отца, а я – нет. Странно, правда?»

Эатре замерла в ожидании воспоминания, всплывавшего из глубины сознания – чудесный стихийный процесс! Так цветут деревья, так сочится упавший на землю спелый плод.

«Никто из хилитов – не говоря уже о Великом Муже Оссо – не состоит в кровном родстве ни с тобой, ни с Шальресом. Они не познают женщин во плоти. Кто отец Шальреса, я не знаю. Твой кровный отец – бродячий сочинитель музыки из тех, что странствуют в одиночку. Жаль было с ним расставаться».

«Он больше не приходил?»

«Нет».

«Куда он ушел?»

Эатре покачала головой: «Такие, как Дайстар, нигде не находят места. Он побывал во всех кантонах Шанта».

«Ты не могла с ним уйти?»

«Я в крепостном долгу. Пока он не выплачен, Оссо меня не отпустит».

Мур доедал суп в многозначительном молчании.

Пришла Деламбре, в накидке поверх платья в зеленую и синюю полоску – стройная и серьезная, как Мур, высокая и мягко-сдержанная, как Эатре. Она опустилась на стул: «Уже устала! Приходили три музыканта из табора. С последним было трудно, да и язык у него как с привязи сорвался. Без конца бубнил про каких-то варваров-рогушкоев. Говорит, жуткие пьяницы и развратники. Ты про них слышала?»

«Слышала, – сказала Эатре. – Сегодняшний гость отзывался о них с почтением. По слухам, они ужасно похотливы, лезут ко всем женщинам без разбора и никогда не платят».

«Почему Человек Без Лица не выгонит их из Шанта?» – строго спросил Мур.

«Дикари не носят ошейников, Человек Без Лица им не страшен. В любом случае, их заставили вернуться восвояси. Похоже, набеги кончились».

Эатре заварила чай. Мур взял два ореховых печенья и отправился в сад за хижиной, где его уединение скоро нарушил окрик духовного брата Шальреса.

Мур откликнулся без энтузиазма. Шальрес вприпрыжку спустился по склону холма и встал у ограды, не заходя в сад – чистый отрок боялся осквернения. Долговязый Шальрес – с мелкими, заостренными чертами лица, гримасничавшего в постоянном возбуждении – ничем не походил на Мура. Он часто моргал и морщил нос, глаза его то выпучивались, то прищуривались, бегая из стороны в сторону. Шальрес ухмылялся, корчил рожи, скалил зубы, облизывался, заливался блеющим смехом, когда достаточно было просто усмехнуться, чесал в затылке, дергал себя за мочки ушей и широко размахивал костлявыми, нескладными руками. Мур давно уже дивился полному несоответствию их внешности и характеров. Разве они не братья – дети одной матери, одного духовного отца? В отличие от Мура, Шальрес чем-то напоминал духовного отца, Великого Мужа Оссо – тоже долговязого и худого, как жердь, с болезненно-землистым лицом.

«Пошли, – сказал Шальрес, – ягоды собирать».

«Ягоды? С какой стати я должен собирать ягоды?»

«Потому что я так сказал. Вот, мне выдали освященные перчатки, чтобы не осквернять ягоды женским духом. Смотри, не дыши на ягоды! Дыши в сторону, и все будет в порядке. Что ты жуешь?»

«Ореховое печенье».

«Мм-да… С утра ничего не ел, кроме галеты с водой… Нет. Мне нельзя. Оссо узнает. У него нюх, как у ахульфа. Давай, пошли!» – он перебросил к ногам Мура корзину, и в ней белые перчатки. Мур подозревал, что сбор ягод поручили Шальресу – даже чистый отрок не смел прикасаться к пище без перчаток. Шальрес, по-видимому, придавал больше значения возможности побездельничать, нежели опасности осквернить еду, в любом случае предназначенную только для стола хилитов.

Не испытывая привязанности к Шальресу, Мур в какой-то мере сочувствовал брату, вынужденному служить жрецам – его самого ждала та же участь, и очень скоро. Мур взял корзину без дальнейших возражений: если подлог обнаружат, расплачиваться придется Шальресу.

«Так печенья хочешь или нет?» – нехотя предложил Мур.

Шальрес тревожно обернулся к склону холма, к белой громаде Башонского храма, к длинному ряду темных ниш под стеной, где устраивали убогие постели чистые отроки: «Давай – так, чтобы никто не видел».

Спрятавшись за широкий ствол апара, Шальрес с брезгливой торжественностью натянул белые перчатки. Взяв кончиками пальцев ореховое печенье, он разжевал и проглотил его во мгновение ока, облизал крошки с губ, скорчил несколько смущенных гримас, прокашлялся, поморщил нос, выглянул из-за ствола и посмотрел на холм. Убедившись в своей безопасности, он показал величественным жестом руки, что покончил с грязными плотскими страстишками и забыл о происшедшем.

Братья отправились к зарослям кислёнки на западном конце Аллеи Рододендронов. По дороге Шальрес подчеркнуто держался поодаль от еще не прошедшего обряд очищения духовного брата.

«Сегодня вечером – схоластический конклав экклезиархов! – объявил Шальрес так, будто сообщал новость первостепенной важности. – На десерт они желают ягод. Нужно собрать столько, чтобы хватило на всех. Представляешь? Меня одного послали раздобыть уйму ягод. Рассуждают о высоких идеалах и непреклонности духа, а подъедают все дочиста – все, что подают».

«Ха! – мрачно усмехнулся Мур, вскинув голову. – Сколько тебе осталось до пострижения?»

«Год. У меня уже растут волосы на теле».

«На тебя наденут ошейник, и ты больше никогда не сможешь уйти, куда глаза глядят, бродить по свету. Это ты понимаешь?»

Шальрес шмыгнул носом: «Ну и что? Дерево растет и больше не может превратиться в семя».

«Тебя не тянет посмотреть на новые места?»

Шальрес ответил уклончиво и раздраженно: «Даже бродяги носят ошейники. Без ошейников – только иностранцы».

Мур не нашел возражений, но скоро спросил: «Рогушкои – тоже иностранцы?»

«Кто? О чем ты болтаешь?»

Мур, знавший немногим больше Шальреса, предусмотрительно не продолжал.

Пройдя мимо плантации волокниц, где Мур ежедневно ухаживал за участком с двумястами бобинами, братья спустились к густым зарослям ягоды-кисленки. Остановившись, Шальрес обернулся к святилищу на холме: «Значит, так. Обойди кусты и собирай внизу, а я буду здесь. Если что, из храма увидят: все делается, как положено. Непременно надень перчатки! Это минимальное, необходимое требование – не злоупотребляй моим благорасположением!»

«А что, Оссо придумал еще какие-нибудь требования?»

«Он всегда что-нибудь придумает. Нужно собрать не меньше двух полных корзин, так что поторопись. Не забудь про перчатки! Хилиты чуют женский дух, как обычный человек чует дым пожара – и реагируют так же».

Спустившись до нижнего края зарослей кисленки, Мур прошел чуть дальше, чтобы взглянуть на табор музыкантов. В этом году приехала многолюдная труппа в семи фургонах, раскрашенных символическими цветными орнаментами. Голубой цвет означал беззаботность, розовый – невинность, темно-желтый – санушейн,4 серо-коричневый – техническое мастерство.

В таборе занимались повседневными делами – носили корм и воду тягловым животным, нарезали овощи в походные котлы, сушили выстиранные накидки, выбивали пыль из одеял. В целом музыканты вели себя гораздо беспечнее, живее, экспансивнее хилитов – здесь преобладали грубоватые, несдержанные интонации и вычурная, часто неожиданная жестикуляция. Смеясь, музыканты закидывали головы. Даже самые угрюмые и замкнутые недвусмысленно выражали хроническое раздражение красноречивыми позами. На задних ступенях фургона сидел старик, подгонявший новые колки к изогнутому грифу небольшого хитана. Рядом мальчик не старше Мура практиковался в игре на гастенге, повторяя пассажи и арпеджио. Старик время от времени поправлял его краткими ворчливыми замечаниями.

Мур вздохнул, отвернулся и стал подниматься по склону к ягодным зарослям. Впереди из-за кустов проглядывало светло-каштановое пятно. В зарослях кто-то шевелился – шелестели потревоженные листья. Мур замер, осторожно приблизился. Всматриваясь в листву, он обнаружил девочку лет одиннадцати, удивительно ловко и быстро собиравшую ягоды, сыпавшиеся в висящее на локте лукошко.

Возмущенный вторжением на свою территорию, Мур решительно направился к нарушительнице, споткнулся о торчащий петлей корень и с треском повалился на колючую кочку ведьмовника. Девочка бросила испуганный взгляд через плечо, уронила корзину, подобрала юбку и припустила, не разбирая дороги, через заросли кисленки. Чувствуя, что свалял дурака, Мур поднялся на ноги и растерянно смотрел вслед удиравшей девчонке. Вообще-то он не собирался ее пугать – но что сделано, то сделано! Теперь у нее все ноги в царапинах. Так ей и надо! Нечего тут делать, в ягоднике хилитов! Мур подобрал брошенное беглянкой лукошко и со злорадной сосредоточенностью пересыпал его содержимое себе в корзину. Вот и десерт для конклава!

Засунув перчатки в карман, он еще некоторое время собирал кисленку, постепенно поднимаясь по склону. Наконец Шальрес позвал: «Эй! Где ягоды? Опять отлыниваешь?»

«Вот, смотри», – отозвался Мур.

Шальрес заглянул в корзину, подчеркнуто не замечая того, что Мур не надел перчатки: «Гм. Неплохо. Даже странно. Ну что же, давай сюда – можно сказать, я собрал все, что нашлось… Прекрасно. Ах да, перчатки! Слишком чистые». Шальрес надел перчатку, раздавил ягоду пальцами: «Так-то оно лучше. Смотри, никому ни слова». Он угрожающе нагнулся, приблизив тощее костлявое лицо к лицу Мура: «Помни – когда ты станешь чистым отроком, я уже буду хилитом. Тогда не рассчитывай на поблажки! Я-то знаю, куда дует ветер!» Шальрес повернулся и поспешил к храмовому холму.

Мур решил собрать еще кисленки для матери – просто чтобы чем-нибудь заняться. Естественно, половина ягод попадала не в корзину, а к нему в рот. Его смутное ожидание скоро оправдалось – ниже по склону появилась бледно-каштановая кофта бродячей девчонки. Убедившись в том, что она его заметила и не боится, Мур медленно двинулся навстречу. Девчонка и не подумала убегать – наоборот, быстро подошла. Лицо ее раскраснелось от злости: «Эй ты, выкормыш извращенцев! Шарахаешься по кустам, заграбастал мои ягоды! Где они? Отдавай сейчас же, а то уши оторву, даром что растопыренные!»

Слегка ошарашенный таким обращением, Мур старался сохранить невозмутимость, подобающую ученику хилитов: «Ты чего обзываешься?»

«А как еще тебя называть? Вор несчастный!»

«Сама ты воровка – ягоды не твои, а хилитские!»

Девчонка раздраженно взмахнула руками, топнула ногой: «Ха! Еще ты будешь рассуждать, кто тут вор, а кто не вор! Все равно давай ягоды – какая разница?» Выхватив корзину у Мура из рук, она с подозрением заглянула внутрь и недоуменно спросила: «Это все, что я собрала?»

«Было больше, – с достоинством признал Мур. – Остальное взял духовный брат. Не обижайся – ягоды подадут на конклаве хилитов. Забавно, однако! Хилитам придется вкушать пищу, оскверненную женщиной!»

Девчонка снова разозлилась: «Ничего я не оскверняла! За кого ты меня принимаешь?»

«Тебе, наверное, невдомек, что…»

«Ничего не знаю и знать не хочу! Слышали – и про хилитов твоих, и про их мерзкие штучки! Накуриваетесь всякой дрянью и бредите развратными снами. Более дурацкой секты мир не видел!»

«Хилиты – не секта, – наставительно возразил Мур, повторяя слышанное от Шальреса. – Всего я не могу объяснить, потому что я еще даже не чистый отрок и научусь полностью подчинять порочное животное начало только через три-четыре года. Но хилиты – единственный духовно независимый и высокоразвитый народ на Дердейне. Все остальные живут эмоциональной жизнью. Только хилиты способны вести абстрактное, интеллектуальное существование».

Девчонка нагло расхохоталась: «Молокосос! Что ты знаешь о других народах? Ты от избы-то своей не отходил дальше, чем на двести шагов!»

Уязвленный Мур не мог опровергнуть это утверждение: «Все равно, я многому научился от гостей, отдыхающих в хижине матери. А еще мой кровный отец был музыкантом – да будет тебе известно!»

«Неужели? И как его звали?»

«Дайстар».

«Дайстар… Пошли в табор! Я тебя выведу на чистую воду. Узнаем, что за музыкант был твой отец».

Сердце Мура часто колотилось, он отступил на шаг: «Я не уверен… что мне нужно… знать».

«Почему нет? Струсил?»

«Ничего я не струсил! Я хилит, а поэтому…»

«Понятно, понятно – тогда пошли».

На непослушных, порывающихся пуститься наутек ногах Мур последовал за бродяжкой, лихорадочно придумывая убедительный повод отказаться от приглашения. Девчонка обернулась с дерзкой, вызывающей ухмылкой. Мур, наконец, разгневался. Ах, так? Значит, его считают лжецом? Значит, принимают за безродного ублюдка? Теперь его ничто не остановит… Они спустились в табор. «Азука! Азука! – позвал женский голос. – Где ягоды? Давай сюда!»

«Ягод нет! – с отвращением заявила Азука. – Вот этот паршивец их украл и спрятал. Вздуйте его, чтоб неповадно было!»

«Что такое? – женщина подошла ближе. – Ты ягоды принесла или нет?»

Капризно-обвинительным жестом девчонка передала ей почти пустую корзину: «Я же говорю – поганец их присвоил. Да еще хвастается, что отец его был музыкант – Дайстар какой-то».

«А почему нет? Музыканты не люди, что ли? Все мужики одинаковы – обрюхатил и смылся». Наградив Мура легким подзатыльником, она добавила: «Твоя матушка, видать, женщина аккуратная, записи ведет».

Мур осмелился выступить с робким вопросом: «Вы знали моего отца, Дайстара?»

Мать Азуки ткнула в сторону большим пальцем: «С расспросами приставай к старому чурбану – он знался с каждым пьяницей в Шанте, рвущим струны на потеху публике. Азука! Ты всю жизнь собираешься лясы точить, чучело ты чумазое? Никакого прока от тебя нет. Принеси прутьев, разведи огонь посильнее!» Женщина отошла, чтобы перемешать содержимое булькающего котла. Девчонка насмешливо задрала нос и скрылась за фургоном. Мур остался один. Никто его не замечал. В бродячей труппе каждый трудился с напряженным вниманием, будто выполнение повседневных обязанностей было важнейшей задачей жизни. Самым неторопливым и непринужденным казался старик на ступенях фургона, но даже он самозабвенно ковырял и вертел инструмент на коленях, воодушевленно поднимая локти, то и дело нагибаясь и прищуриваясь, чтобы оценить достигнутые результаты. Мур опасливо, шаг за шагом, подбирался к старику. Тот бросил на него холодный взгляд и принялся продевать струну в колок хитана с вычурно изогнутым грифом.

Мур наблюдал в почтительном молчании. Старик натягивал и поправлял струны, насвистывая мелодию сквозь зубы. Он уронил шило. Мур поднял откатившееся шило, подал старику, удостоился еще одного взгляда, подошел еще на шаг.

«Ну, что скажешь? – строго и вызывающе произнес старый музыкант, поднимая хитан. – Хорошо сработано?»

Поколебавшись, Мур сказал: «Выглядит неплохо. Но у нас в Башоне мало музыкальных инструментов. Хилиты предпочитают „прозрачную холодную тишину“ – так они выражаются. Мой духовный отец, Оссо Хигаджу, не выносит даже чириканья стрекад».

Старик оторвался от работы: «Любопытное обстоятельство, нечего сказать. А ты? Тоже хилит?»

«Нет, еще нет. Я живу с матерью, Эатре, посреди Аллеи. Кажется, я не хочу быть хилитом. Не знаю».

«Почему нет? В храме легкая жизнь – дни проходят в „прозрачной холодной тишине“, пока женщины делают всю работу».

Мур понимающе кивнул: «Так-то оно так… Но сначала я должен стать чистым отроком, а я не хочу уходить от матери. К тому же мой кровный отец был музыкантом. Его звали Дайстар».

«Дайстар… – старик натянул новую струну, слегка ущипнул. – Слыхал я о Дайстаре, был такой друидийн».

Мур подошел ближе: «Кто такой друидийн?»

«Друидийн не ездит с труппой, а бродит сам по себе с хитаном, таким вот, как этот. Иногда с гастенгом. Играя, умудряет других своей мудростью, наполняет их жизнь своей жизнью».

«Друидийн поет?»

«Ни в коем случае! Никакого пения. Поют менестрели и барды. По-нашему, пение – не музыка. Это другая статья. Хе-хе, представляю, что бы сказал Дайстар, если бы при нем пение назвали музыкой!»

«Дайстар – какой он человек?»

Старик неожиданно посмотрел Муру прямо в глаза. Мур слегка отпрянул. В голосе седого ворчуна появился призвук осуждения: «А зачем тебе знать? Ступай себе очищайся, постригайся!»

«Я часто думаю об отце, но не могу себе его представить».

«Да. Ну ладно, так и быть. Дайстар был человек высокий, сильный, нелюдимый. Играл страстно – все понимали, о чем он играл, сомнений не оставалось. Знаешь, как он умер?»

«Я не знал, что он умер».

«Такая вышла история. Однажды вечером он напился и пришел в ярость. Он играл5 на гастенге – играл так, что все слушавшие были потрясены. Говорят, не закончив, он выбежал на улицу, крича, что ошейник душит. Видели, как он пытался разорвать его. Может быть, ему это удалось, и он сам лишил себя головы – а может быть, не по душе пришлись его слова Человеку Без Лица. Кто знает? Только на следующее утро нашли его тело, а головы, полной чудесных мелодий, уже не было. Вот таким образом».

Старик раздраженно потянул себя за ошейник. Мур заметил цвета эмблемы – две вертикальные полоски, лиловая и розовая, означали отсутствие кантональной принадлежности, а горизонтальные, серую и коричневую, носили все музыканты. Личный код старика состоял из синей, темно-зеленой, темно-желтой, алой, второй синей и лиловой полосок. Мур потрогал свою шею, еще голую. Как он почувствует себя в ошейнике? Никто не привыкал к ошейнику сразу – люди месяцами, даже годами испытывали приступы страха, истерического удушья. Рассказывали, что «надевшие ярмо» иногда доходили до исступления, разрывали ошейник – и буквально теряли голову. Мур поджал губы. Без ошейников было нельзя, но порой ему хотелось навсегда остаться ребенком, жить с матерью в приятной просторной хижине где-нибудь подальше от Башона и ничего не знать об ошейниках и хилитах, о Человеке Без Лица и сумасшедших, теряющих голову.

Старик настроил хитан, набрал тоскливую последовательность аккордов. Мур завороженно наблюдал за проворными, точными движениями пальцев. Темп ускорился – появилась мелодия то в одном, то в другом голосе… Хитан вдруг замолчал – старик отложил его: «Под эту джигу танцуют в порту Барбадо, на юге кантона Энтерланд. Тебе нравится?»

«Очень».

Старик крякнул: «Возьми хитан. Завтра укради мне кусок хорошо выделанной кожи, принеси ведро ягод или просто пожелай счастливого пути – как хочешь, мне все равно».

«И то, и другое, и третье! – запрыгал от радости Мур. – Сделаю все, что скажете! А как я научусь играть?»

«Невелика наука. Главное прилежно заниматься, каждый день. Чтобы сменить тональность, наклоняй шейку грифа – она поворачивается, вот так. Основные аккорды выучить нетрудно. Смотри, схемы аккордов вырезаны на нижней деке. Как пользоваться аккордами? Это другое дело. Мастерство дается только длительным опытом, музыкальным и жизненным». Старик многозначительно поднял указательный палец: «Когда станешь знаменитым друидийном, помни, что первый хитан тебе подарил не кто иной, как Фельд Майджесто!»

Мур неловко взял инструмент: «Я не знаю мелодий. В Башоне не бывает никакой музыки».

«Сам сочиняй мелодии! – отрезал Фельд Майджесто. – Кроме того, смотри, чтобы духовный отец Оссо не слышал, как ты занимаешься. И не предлагай экклезиархам петь и плясать под музыку – узнаешь, почем фунт лиха!»

Мур бежал вприпрыжку из табора музыкантов – окрыленный, преображенный невероятным чудом, выпавшим на его долю.

Добравшись до обочины Аллеи, однако, он тут же пришел в себя и остановился, не выходя из-за деревьев. Нести хитан домой у всех на виду значило положить начало слухам. Рано или поздно слухи достигли бы ушей духовного отца Оссо. Оссо немедленно приказал бы уничтожить инструмент – как предмет, противоречащий аскетическому учению.

Мур вернулся в хижину матери замысловатым путем, прячась за рододендронами. Эатре не удивилась при виде хитана – Мур и не ожидал, что она удивится. Он рассказал ей обо всем, что случилось, и сообщил весть о смерти Дайстара. Эатре смотрела в сумеречную даль – солнца уже зашли, небо стало темно-лиловым: «Так ему и суждено было умереть. В конце концов могло быть гораздо хуже». Она прикоснулась к ошейнику, отвернулась и пошла готовить ужин для Мура. На этот раз она постаралась угодить сыну, как могла.

Несмотря на праздничный ужин, Мур расстроился: «Почему мы обязаны носить ошейники, везде и всегда? Разве люди не могут договориться и вести себя хорошо – так, чтобы их не нужно было наказывать?»

Эатре печально покачала головой: «Говорят, ошейник ненавидят только нарушители закона. Так это или нет, не могу сказать. Когда на меня надели ярмо, мне было душно, казалось, что внутри что-то сломалось, что со мной сделали что-то неправильное, противное природе. Наверное, и без ошейников можно как-нибудь жить – не знаю. Тебя скоро заберут хилиты. Какой бы путь ты ни выбрал в жизни, я тебе не помешаю. Благодарящий Саккарда проклинает Саккуме.6 Что тут посоветуешь? Кто я такая, чтобы давать советы?»

Заметив на лице Мура испуганное замешательство, Эатре сказала: «Ну хорошо, слушай. Я советую, прежде всего, проявлять находчивость. Преодолевай препятствия, не смиряйся с поражениями! Стремись к совершенству! Ты должен пытаться превзойти непревзойденных, даже если на это уйдет вся жизнь и в конце ее не будет удовлетворения!»

Мур критически повторил в уме сказанное: «Значит, я должен лучше всех знать обряды и священные тексты? Лучше, чем Шальрес? Лучше, чем толстый Нич, кода он станет чистым отроком? Значит, нужно превзойти всех хилитов и стать верховным экклезиархом?»

Эатре долго не отвечала: «Значит, так – ежели тебе не терпится быть экклезиархом».

Мур, умевший распознавать тончайшие интонации в голосе матери, медленно кивнул.

«А теперь пора спать, – сказала Эатре. – Будь осторожен, занимаясь на хитане! Приглуши струны сурдиной, не грохочи гремушкой. Иначе Оссо отправит меня в сыромятню раньше времени».

В темноте Мур перебирал струны, дрожа вместе с тихими звуками. Он не пострижется в чистые отроки ни за что! Убежит с матерью, станет музыкантом! Они… нет, они не могут бежать – Эатре в крепостном долгу, Эатре потеряет голову. А без нее он не уйдет – немыслимо! Что тогда? Что делать? Мур заснул, прижимая к груди хитан.

Утро принесло ужасные известия. В отстойнике кожевенного завода нашли лежавший ничком труп Шальреса Гаргамета. Никто не понимал, почему и как он умер – но руки и ноги его были неестественно вывернуты в суставах, как у танцоров на древних барельефах.

Чуть позже от хижины к хижине шепотом поползли слухи. Оказывается, вчера Шальрес собирал ягоды для конклава. Уже отведав ягод, Великий Муж Оссо обнаружил среди них длинный черный женский волос. Сплетники, бормотавшие друг другу на ухо, чувствовали прохладную дрожь, пробегавшую по телу – любопытное ощущение, вызванное не столько страхом, сколько пониманием чрезмерной, нелепой жестокости происшедшего. Узнав обстоятельства смерти брата, Мур побледнел белее смерти, забрался в самый темный угол хижины и прижался к полу лицом вниз, закрыв голову руками. Так он лежал, не шевелясь, до наступления темноты. Только редкое нервное подергивание лопаток напоминало, что он еще жив.

В сумерках Эатре накрыла Мура пледом и оставила лежать. Всю ночь они не могли заснуть, но молчали. Наутро мать принесла Муру миску с кашей. Он повернул к ней тощее лицо с дрожащими губами. Волосы его поблекли, слежались. Эатре сморгнула слезы, обняла его. Мур начал тихо выть – низким грудным голосом, медленно повышавшимся и все больше напоминавшим плач с причитаниями и угрозами. Эатре осторожно встряхнула его за плечи: «Мур, не надо, Мур!»

Позже, в тот же день, Мур прикоснулся к хитану – вяло, без интереса. Он не мог пробраться на склад сыромятни и украсть кусок кожи, не мог набрать корзину ягод. Мур пытался мысленно передать старику-музыканту наилучшие пожелания, но даже мысли, бледные и вязкие, не слушались.

К заходу солнц Эатре принесла горячий фруктовый компот и чай. Мур сначала отказывался, тряс головой, потом принялся равнодушно хлебать компот. Эатре стояла рядом и смотрела сверху – так долго, что Мур в конце концов поднял глаза. Она сказала: «Если ты уйдешь из Башона, не дождавшись духовного пострижения, у них не будет оснований для доноса Человеку Без Лица. Я могу найти покровителя за границей, тебя возьмут в ученики».

«За нами вышлют ищеек-ахульфов».

«Все можно устроить».

Мур отрицательно мотал головой: «Без тебя я не уйду».

«Нас все равно разлучат, когда ты станешь хилитом – будет хуже».

«Даже тогда не уйду! Пусть меня убьют – не уйду!»

Эатре погладила его по голове: «Если тебя заберет смерть, мы уже точно не увидимся. Пострижение не хуже смерти – разве не так?»

«Я буду приходить к тебе тайком. Я смогу договориться, и тебе не нужно будет тяжело работать».

«В работе нет ничего страшного, – тихо сказала Эатре. – Женщинам повсюду приходится гнуть спину».

«Человек Без Лица – чудовище!» – хрипло закричал Мур.

«Нет!» – воскликнула Эатре, настолько возбужденно, насколько позволял ее темперамент. Она подумала пару секунд, собираясь с непослушными, полузабытыми мыслями: «Как тебе объяснить? Ты еще маленький! Люди меняются с каждой минутой! Человек, до небес восхваляющий Саккарда, готов разорвать на куски его отражение, Саккуме – с рычанием и воплями, как бешеный ахульф. Понимаешь? Люди – извращенные, непредсказуемые существа. Чтобы не гибнуть в бесконечных раздорах, они связали себя правилами. В каждом из шестидесяти двух кантонов Шанта – свой набор правил. Какой лучше, какой хуже? Никто не знает; наверное, это даже не важно. Важно то, что все жители кантона соблюдают одни и те же правила. Нарушитель рискует – цвета его эмблемы сообщают Человеку Без Лица. Или тайный корреспондент представляет отчет о подрыве авторитета властей. Иногда Человек Без Лица, неузнанный, бродит из кантона в кантон и восстанавливает порядок – или посылает вместо себя благотворителей, таких же незаметных, как он сам. Теперь понимаешь? Человек Без Лица просто-напросто обеспечивает выполнение законов, установленных жителями Шанта для самих себя».

«Может быть, так оно и есть, – сказал Мур. – Но, будь я Человеком Без Лица, я запретил бы страх и усталость, и тебе никогда не пришлось бы работать в сыромятне!»

Эатре погладила его по голове: «Да, мой маленький Мур, я знаю. Ты заставил бы людей быть добрыми и хорошими, и все это, как всегда, кончилось бы кровавой баней и всеобщим разорением. Иди спать. Завтра мир будет не лучше и не хуже, чем сегодня».

Глава 2

Прохладным осенним утром чистый отрок подошел к ограде и позвал Мура: «Тебя желает видеть духовный отец – в полдень, у входа в нижний покой. Не забудь тщательно очиститься».

Медленно, через силу, Мур вымылся, надел чистую рубаху до колен. Эатре сидела в другом углу комнаты, чтобы не осквернять женским духом и так уже нервничавшего Мура.

В конце концов она не выдержала и подошла причесать ему упрямые черные волосы: «Помни – он всего лишь хочет проверить, насколько ты вырос, и побеседовать о хилитском учении. Пустяки, ничего страшного».

«Может быть, – сказал Мур. – Все равно боюсь».

«Чепуха! – решительно возразила Эатре. – Ты не боишься, ты у меня самый храбрый. Слушай внимательно, точно выполняй указания, на вопросы отвечай осторожно, без лишних слов, и не старайся показать, что ты умнее всех».

Она вынесла на порог горящий уголь из очага и слегка прокоптила дымом одежду и волосы Мура, чтобы первое впечатление Оссо не было связано, по крайней мере, с женским духом.

За десять минут до полудня Мур, одолеваемый недобрыми предчувствиями, отправился по дороге в храм. Попутчиков не было, навстречу тоже никто не шел. Облачка белой пыли поднимались из-под ног и клубились в бледно-сиреневых солнечных лучах. Над ним грузно возвышался храм – постепенно заслонявшее небо скопление приземистых сросшихся цилиндров. С холма дул прохладный ветерок, пованивавший жженой гальгой.

Мур обошел беленое основание храма и оказался перед так называемым «нижним покоем» – высокой, глубокой нишей с арочным входом, полуопрокинутым навстречу небу. Помещение пустовало. Мур повернулся спиной к стене, напряженно выпрямился и стал ждать.

Шло время. Солнца поднимались к зениту: маленький, слепящий белый диск Сасетты скользил на сливово-красном горбу Эзелетты, а голубой Заэль кружился чуть поодаль – три карликовых звезды танцевали в небесах, как волшебно увеличенные, сонные светлячки.

С холма открывался обширный пейзаж, дрожащий в полуденном свете. За ближней далью начиналась другая, сиреневая даль до горизонта. На западе виднелся кантон Шемюс, на севере – лес Шимрода, а за ним кантон Феррий, где на красных склонах оврагов чугуновары плели железные кружева.

Мур вздрогнул – за спиной послышался шорох. Повернувшись, он увидел Оссо, хмуро взиравшего с высокой кафедры. Мур произвел плохое первое впечатление – вместо того, чтобы ждать, смиренно преклонив колени перед кафедрой, он стоял лицом к выходу, отвлеченный полуденной панорамой.

Не меньше минуты Оссо пристально разглядывал Мура сверху. Широко открыв глаза, завороженный Мур уставился на него снизу. Оссо произнес с замогильной торжественностью: «Поддавался ли ты непристойным заигрываниям женских детей?»

Несмотря на расплывчатость формулировки, Мур примерно уловил смысл вопроса. У него пересохло в горле – он сглотнул, пытаясь припомнить эпизоды, которые можно было бы истолковать как «непристойные заигрывания». Мур сказал: «Нет, никогда».

«Предлагал ли ты женским детям вступать с тобой в подлую взаимную связь, предавался ли гнусному соитию?»

«Нет, – дрожащим голосом отвечал Мур, – никогда».

Оссо коротко кивнул: «В твоем возрасте необходимо уже принимать меры предосторожности. Недалек тот день, когда ты станешь чистым отроком, начнешь готовиться к посвящению в хилиты. Грехопадение приведет к осложнению обрядов очищения, и без того достаточно суровых».

Мур пробормотал нечто долженствовавшее означать согласие.

«Ты способен ускорить свое препровождение в храм, – продолжал Оссо. – Не ешь жирной пищи, не пей сиропов, сторонись баклавы. Сильны путы, притягивающие ребенка к матери: настало время привыкнуть к мысли об освобождении. Отстраняйся спокойно, не унижаясь! Если мать предложит леденцы или попытается приставать с женскими нежностями, говори: „Уважаемая, я на пороге очищения – будьте добры, не усугубляйте тяготы предстоящего мне преображения“. Ты внемлешь?»

«Да, духовный отец».

«Готовься ко вступлению в сильнейшую из связей, к вступлению на стезю духовного сопричастия к храму. По сравнению с плотским влечением к самке зов Галексиса, нервного средоточия Вселенной, подобен медовой сладости унмеля после вонючего отстоя сыромятни! В урочный час тебе откроется истина. Тем временем укрепляй себя!»

«А как я должен себя укреплять?» – осмелился спросить Мур.

Оссо грозно воззрился на ребенка. Мур съежился. Оссо изрек: «Тебе известна природа животных влечений. С философской точки зрения, грубо говоря – ты еще не готов воспринять учение во всей полноте – животные влечения дают удовлетворение первого, низшего порядка. Твой желудок пуст – ты набиваешь его хлебом до отказа: примитивное утоление примитивного инстинкта. Человек, умеренно употребляющий разнообразную, здоровую пищу, поднимается на следующую ступень. Гурман, настаивающий на приготовлении скудных, но изысканных блюд в строгом соответствии с традиционными рецептами, получает удовлетворение третьего порядка. На четвертом уровне низменные требования желудка игнорируются, вкусовые нервные окончания стимулируются эссенциями и экстрактами. Удовлетворение пятого порядка приносят ощущения, вырабатываемые и воспринимаемые исключительно мозгом, без какой-либо стимуляции вкусовых или обонятельных рецепторов. Хилит, испытывающий удовлетворение шестого порядка, переходит в состояние бессознательной экзальтации – душа его возносится к пречистому Галексису Ахилианиду. Внемлешь? Для пояснения я привел простейший, самый очевидный пример».

«Все понятно, – сказал Мур. – Одно только неясно. Когда хилит кладет еду себе в рот, как это согласуется с учением?»

«Мы поддерживаем энергетический заряд организма, – гнусаво, нараспев ответствовал Оссо. – При этом тип заряжающей субстанции, привлекательность или непривлекательность ее вкусовых качеств не имеют принципиального значения. Будь тверд, не жалей себя. Отвращай помыслы от плотских вожделений, найди отвлеченное занятие, помогающее сосредоточить внимание на возвышенном. Я вязал в уме геральдические узлы из воображаемых веревок. Другой экклезиарх, подвижник шести спазмов, запоминал пары простых чисел. Есть множество мыслительных экспериментов, позволяющих оградить праздный ум от низменных соблазнов».

«Я знаю, что мне делать! – Мур изобразил нечто вроде энтузиазма. – Буду размышлять о сочетаниях музыкальных звуков».

«Пользуйся любым средством, облегчающим подавление искушений, – сказал Оссо. – Ты получил указания: руководствуйся ими. Я могу направлять, указывать на ошибки, но духовное развитие невозможно без внутреннего усилия. Работай над собой. Ты уже выбрал себе мужское имя?»

«Еще нет, духовный отец».

«Тебе следовало бы об этом подумать. Надлежащее имя вдохновляет и возвышает. В свое время я передам тебе список рекомендуемых имен. На сегодня все».

Мур спустился с холма. Эатре была занята в хижине, и он решил прогуляться по Аллее Рододендронов на запад, к стоянке, давно покинутой бродячими музыкантами. Почувствовав голод, Мур забрался в заросли кисленки, собирая ягоды. Наставления Оссо о пользе воздержания и абстрактных размышлений уже выветрились у него из головы. Тем не менее, отправив в рот очередную ягоду, он ненароком поднял глаза к белеющим строениям на храмовом холме – и застыл минут на пять, так и не опустив руку. Что-то произошло у него в голове, что-то соединилось. Он не пытался осознать появившиеся мысли, не мог проследить их последовательность, но их было достаточно для непроизвольного сокращения мышц – из его груди вырвался звук: презрительный смешок, похожий на фырканье чихающей кошки.

Когда он вернулся в хижину, Эатре пила чай. Она показалась Муру уставшей и бледной. Эатре спросила: «Ну что, как прошло собеседование с духовным отцом Оссо?»

Мур скорчил гримасу: «Говорит, нужно думать чистые мысли. Запретил играть с девчонками».

Эатре молча прихлебывала чай.

«Еще говорит, нельзя есть, что хочется. И что я должен выбрать имя».

С последним замечанием Эатре согласилась: «Ты уже большой, можешь придумать себе имя. Как ты назовешься?»

Мур угрюмо пожал плечами: «Оссо составит какой-то список».

«Он уже прислал список сыну Глинет, Ничу».

«Нич выбрал имя?»

«Теперь его зовут Геаклес Вонобль»

«Хм. Это в честь кого?»

Эатре равнодушно пояснила: «Геаклес был архитектором храма. Вонобль сочинил „Дифирамбы Ахилианиду“».

«Хм. Значит, толстого Нича надо величать Геаклесом?»

«Значит, так».

Четыре дня спустя чистый отрок протолкнул через ограду длинную палку с бумагой в расщепленном конце: «Послание Великого Мужа Оссо».

Мур принес послание в хижину и кое-как разобрал письмена – впрочем, не без помощи Эатре. По мере того, как он читал, лицо его все больше вытягивалось: «Бугозоний, экклезиарх, подвижник семи спазмов. Нарт Хоманк, поглощавший не более одного ореха и одной ягоды в день. Хигаджу, реорганизовавший процесс обучения чистых отроков. Фаман Косиль, охолощенный разбойниками в лесу Шимрода за отказ отвергнуть идеалы любви к миру и непротивления злу. Боргад Польвейтч, обнаживший пагубность ереси амбисексуалистов». Мур отложил список.

«Что ты выберешь?» – спросила Эатре.

«Надо подумать. Не знаю».

Через три месяца Мура вызвали на второе собеседование с духовным отцом, снова в нижнем покое. Оссо продолжал наставлять Мура на путь истинный: «Тебе пора учиться вести себя так, как подобает чистому отроку. Каждый день отказывайся от той или иной детской привязанности. Изучай „Отроческий принципарий“, тебе его выдадут. Ты выбрал имя?»

«Да», – сказал Мур.

«Кто из подвижников и мучеников удостоился твоего внимания?»

«Я решил называть себя: Гастель Этцвейн».

«Гастель Этцвейн! Во имя всего чрезвычайного и невероятного, где ты раздобыл сию номенклатуру?»

В голосе Мура появилось испуганно-умиротворяющее усердие: «Ну… я просмотрел рекомендованный список, конечно, но не смог… я подумал, что мне лучше было бы назваться как-нибудь по-другому. Человек, проходивший по Аллее Рододендронов, подарил мне книжку „Герои древнего Шанта“, и в ней я нашел свои имена».

«И кто же такие – Гастель и Этцвейн?»

Мур – или Гастель Этцвейн, ибо таково было теперь его мужское имя – неуверенно смотрел на возвышавшегося за кафедрой духовного отца. Он думал, что легендарные личности, поразившие его воображение, общеизвестны: «Гастель построил знаменитый планер из лозы, прутьев и железных кружев. Он стартовал с Ведьминой горы, чтобы облететь весь Шант, но вместо того, чтобы приземлиться на мысу Скупой Слезы, поднимался все выше и выше над Пурпурным океаном – уже в облаках ветер стал относить планер к Каразу,7 и больше его никто никогда не видел… А Этцвейн был величайший музыкант, когда-либо бродивший по Шанту!»

Оссо помолчал полминуты, подыскивая слова. Наконец он заговорил – весомо, с уязвленной непреклонностью: «Свихнувшийся аэронавт и попрошайка, бренчавший на потеху пьяницам! Таковы, по-твоему, образцы для подражания? Я посрамлен. Я не сумел внушить надлежащие идеалы, пренебрег обязанностями. Ясно, что в твоем случае придется приложить дополнительные усилия. Гасвейн и Этцель – или как их там – неподобающие имена. Отныне тебя зовут Фаман Бугозоний! Мученик и подвижник – приличествующие отроку, несравненно более вдохновляющие примеры. На сегодня все».

Отказываясь думать о себе как о «Фамане Бугозонии», Мур спустился с храмового холма. Проходя мимо сыромятни, он задержался, праздно наблюдая за работой старух, потом медленно вернулся домой.

Эатре спросила: «Что случилось на этот раз?»

Мур ответил: «Я ему объяснил, что меня зовут Гастель Этцвейн. А он говорит: нет, меня зовут Фаман Бугозоний!»

Эатре рассмеялась; Мур смотрел на нее с печальным укором.

Улыбка исчезла с лица Эатре. Она сказала: «Имя ничего не значит; пусть называет тебя, как хочет. Ты быстро привыкнешь – и к новому имени, и к хилитскому распорядку жизни».

Мур отвернулся, достал хитан, прикоснулся к струнам. Он попробовал сыграть мелодию, подчеркивая ритм шорохами гремушки. Эатре слушала с одобрением, но Мур скоро остановился и недовольно покрутил инструмент в руках: «Ничего я не умею, выучил пару наигрышей, и все. Для чего боковые струны? Вот эти пуговки прижимают к струнам, чтобы они звенели – как это делать, если пальцев и так не хватает? Глиссандо и вибрато тоже не выходят».

«Мастерство не дается легко, – вздохнула Эатре. – Терпение, Мур, терпение…».

Глава 3

Когда ему исполнилось двенадцать лет, Мур, Гастель Этцвейн, Фаман Бугозоний – имена смешались у него в голове – прошел обряды очищения в компании трех других подростков: Геаклеса, Иллана и Морларка. Его обрили наголо и окунули в ледяную воду священного родника, окруженного каменной купальней под храмом. После первого погружения отроки натерлись пенящейся ароматической настойкой и снова подверглись пронизывающему до костей холодному купанию. Озябшие, голые, дрожащие, они прошлепали в коптильню, наполненную дымом горящего агафантуса. Из отверстий в каменном полу поднимались струи пара – в ядовитой атмосфере дыма, смешанного с горячим паром, мальчики задыхались, потели, кашляли. Стены кружились, пол уходил из-под ног. Один за другим они повалились на каменные плиты. Когда отворили двери, Мур едва мог приподнять голову.

Прозвенел голос хилита, отправлявшего обряды очищения: «Вставайте! Назад, в чистую воду! Соберитесь с духом – из какого теста вас испекли? Из болотной грязи? Посмотрим, кто из вас способен стать хилитом!»

Мур с трудом вскарабкался на ноги. Другой отрок, толстяк Геаклес, тоже поднялся, но пошатнулся и ухватился за Мура – оба упали. Мур снова встал, держась за стену, подтянул за собой Геаклеса. Распрямившись, тот оттолкнул Мура плечом и, гордо шлепая заплетающимися ногами, прошествовал в купальню. Мур стоял, оторопев от ужаса, не в силах отвести глаза от двух других мальчиков. Морларк лежал с неподвижно выпученными глазами – у него изо рта текла струйка крови. Иллан совершал конвульсивные одинаковые движения, как придавленное насекомое. Мур нагнулся было, но его остановил бесстрастный голос наставника: «В купальню, быстро! За тобой наблюдают – тебя оценивают».

Мур добрел до купальни, плюхнулся в ледяной бассейн. Кожа его онемела, помертвела, руки и ноги стали тяжелыми и жесткими, как чугунные болванки. Хватаясь за камень, Мур постепенно, сантиметр за сантиметром, выполз на животе из купальни, каким-то чудом встал и, запинаясь, добрался по выложенному белой плиткой коридору до комнаты со скамьями вдоль стен. Там уже сидел Геаклес, закутанный в белую рясу и невероятно довольный собой.

Наставник бросил Муру такую же рясу: «Поверхность плоти избавлена от скверны – впервые после неизбежной мерзости животного рождения. Помазанные младенцы, вы рождены заново. Внемлите первому аргументу хилитского Протохизиса! Человек появляется на свет через клоаку первородного греха. Усердно очищаясь телесно и духовно, хилит отвергает неизбежность, освобождается, сбрасывая грех, как змея – старую кожу. Непосвященные же, заклейменные исчадия тьмы, влачат бремя скверны до конца дней своих. Пейте!» Наставник вручил каждому из отроков кувшин с густой жидкостью: «Ваше первое внутреннее очищение…»

Мур провел три дня в камере, где ему не давали ничего, кроме холодной святой воды. На четвертый день его заставили пройти в купальню, снова натереться тинктурой и окунуться в бассейн. Полумертвый, он выбрался на солнечный свет – чистым отроком.

Наставник дал краткие указания: «Нет нужды перечислять уставные ограничения – они тебе известны. Осквернившихся очищают заново, рисковать не советую. Твой духовный отец, Оссо Хигаджу – выдающийся хилит, не склонный к попустительству. Самый мимолетный контакт с порочным женским началом вызывает в нем горькое сожаление. Помню, как он посрамил чистого отрока, нюхавшего цветок. „Тычинки суть ничто иное как растительный женский орган размножения, – воскликнул Великий Муж Оссо, – а ты стоишь, засунув в него нос!“ Оссо Хигаджу проследит за тем, чтобы ты знал назубок священные тексты. Храни помыслы в чистоте, содержи в чистоте тело. Превыше всего, снискивай одобрение Великого Мужа Оссо! Теперь ступай – твой альков в нижнем общежитии. Там найдешь облатки и кашу. Ешь умеренно – сегодняшний вечер посвяти молитвенным размышлениям».

Мур направился к алькову – одному из многих в основании широкой, глубокой ниши под храмовой стеной – и разом проглотил все съедобное, что нашел. Солнца протанцевали за горизонт – небо стало темно-фиолетовым, потом черным с россыпями звезд. Мур лежал на спине, не понимая, как он теперь будет жить. Он пребывал в странном, приподнято-напряженном состоянии бдительной чуткости. Казалось, с помощью некоего неизвестного органа он способен был точно определить, что думал и чувствовал в эти минуты каждый из обитателей Башона.

Напротив в своем алькове сидел Геаклес Вонобль, притворявшийся, что не замечает Мура. Вокруг больше никого не было. Иллан и Морларк еще не закончили очищение. Чистые отроки, постриженные раньше, ушли слушать вечерние заповеди блаженства. Мур собрался было подойти к алькову Геаклеса и поболтать, но его отпугнула ханжески-благочестивая молитвенная поза сопричастника. Лукавый и наблюдательный Геаклес отличался непостоянным, раздражительным характером, но при необходимости умел быть любезным. С толстыми тугими щеками и грузным коротким торсом на длинных тощих ногах, он производил неприятное, нескладное впечатление. Круглые, желтовато-карие птичьи глаза его на все смотрели неподвижно, в упор, как если бы Геаклес никак не мог насытиться представшим перед ним зрелищем. Поразмыслив, Мур твердо решил не откровенничать с Геаклесом.

Он вышел посидеть под основанием храмовой стены. На полпути к зениту туманно белело большое бесформенное пятно, искрящееся пятидесятью звездами первой величины – самый заметный объект в ночном небе. Пятно сочилось бледно-молочным светом, отбрасывавшим тени чернее ночи: Скиафарилья, звездное скопление, игравшее значительную роль в истории Дердейна. Говорили, что Земля, легендарный первородный мир людей, находилась за Скиафарильей, но мнение это многими оспаривалось.

Из ниши, усиленный гулким эхом, бубнил голос Геаклеса, декламировавшего вслух оду Ахилианиду. Мур невольно прислушался. Несмотря на усталость, несмотря на предупреждения наставника, вопреки воле Великого Мужа Оссо Мур прокрался бы вниз по холму, чтобы навестить мать – если бы не Геаклес. Геаклес все видел, все понимал. Не было, однако, ничего преступного в том, чтобы немного размять ноги – не так ли?

Мур направился широкими шагами, чуть подпрыгивая, на прогулку вокруг холма. Он прошел мимо сыромятни, уже темной и тихой, наполненной сотнями соревновавшихся запахов. Ему показалось, что сзади, на тропе, раздался тихий осторожный звук. Мур оглянулся и нырнул в тень, под навес, где хранились химикаты. Он ждал. Снова осторожный звук, шаги – кто-то спешил, притаился, опять заторопился. Мимо, вглядываясь вперед с озорной бдительностью, не сулившей ничего доброго, трусцой пробежал Геаклес.

Мур не шевелился, пока следопыт-доброволец не скрылся за углом сыромятни. Сомнений не было – Геаклес руководствовался тем принципом, что любые обстоятельства, чреватые неприятностями для других, можно использовать с выгодой для себя, и надеялся извлечь благодаря слежке некое еще не определившееся преимущество. Мур тихо стоял в темной глубине навеса, не слишком удивленный, даже не затаив обиду – чего еще можно было ожидать от Геаклеса?

Неподалеку находилась часовня, где молодые хилиты собирались перед вхождением в храм для ночного причастия с Галексисом. Держась в тени, Мур тихонько прокрался к чану для пропитки кож. Набрав в легкие воздуха, чтобы не дышать зловонными парами, он стал прощупывать дно оставленными в чане длинными узкими вилами, и в конце концов сумел подцепить и вытащить одну из шкур. Брезгливо удерживая скользкую, сочащуюся дубильным раствором шкуру на конце отставленных в сторону вил, Мур вскарабкался по склону холма и подбежал на цыпочках к стене часовни.

Из окна доносились бормочущие голоса: «…Галексис, вездесущий в бесчисленных блаженных ипостасях, любвеобильный, близкий, но бесконечный и всеобъемлющий, открытый всем и доступный каждому, смиренный, но величественный в беспрестанном поиске и уловлении душ, мы отвращаем очи наши, телесно и духовно, от мерзости и скверны низменных материй, от чувственных осязаемостей первого порядка!»

За молитвой следовал антифон, на квинту ниже: «Ночной покой снисходит в наши души холодной, чистой, свежей тишиной – ночной покой, ночной покой».

Начиналось следующее торжественное чтение: «Галексис, переливающийся спектром бесчисленных цветов, неисчерпаемый источник добродетели…»

Мур размахнулся вилами и закинул шкуру в открытое окно. Чтение прервалось удивленным проклятием. Мур тихонько припустил к своему алькову. Через несколько минут три молодых хилита заглянули в общежитие. Мур притворился спящим в положенной молитвенной позе. С противоположной стороны ниши раздался низкий хриплый голос: «Одного нет – чистого отрока Геаклеса. Ищите, ищите!»

Хилиты убежали в ночь, озаренную бледным светом звезд, и скоро обнаружили Геаклеса, прятавшегося на склоне под сыромятней. Геаклес лихорадочно заявлял о своей невиновности, прибегая ко всевозможным доводам, клялся, что, движимый исключительно стремлением к правоверной бдительности, следовал за чистым отроком Муром, привлекшим его внимание подозрительным поведением. Разъяренные хилиты не слушали его – один чистый отрок, пойманный на месте преступления, был лучше другого, чью вину еще требовалось установить. Геаклеса поколотили и выпороли, после чего заставили удалить шкуру из часовни и подвергнуть молитвенный зал ритуальному очищению.

Процесс очищения занял три ночи и два дня. Затем Геаклеса привели на заседание Комитета развития и совершенствования, где ему предложили ответить на ряд вопросов, призванных выяснить обстоятельства дела. Геаклес к тому времени не спал уже три ночи и два дня, прилежно отмывая и обкуривая каждый уголок часовни. В полуобморочном состоянии он истерически, бессвязно лепетал первое, что приходило в голову. Истерика произвела на членов Комитета скорее положительное, нежели отрицательное впечатление. Было решено, что Геаклес в целом представлял собой добротный материал, требовавший доработки. Поразительный проступок его объяснялся, по всей видимости, предрасположенностью к экстатическому юродству. Геаклес отделался пренебрежительным выговором – ему строго приказали, однако, сдерживать склонность к легкомысленному баловству.

На допросе Геаклес указал на Мура как на источник осквернения. Комитет отнесся к этой информации с безразличным скептицизмом. Тем не менее, произнесенное имя было занесено в протокол. Геаклес каким-то образом почувствовал общее расположение к нему Комитета и приободрился, хотя покрывался гусиной кожей от отвращения к Муру. Торжествующе хихикая и в то же время подвывая от ярости, Геаклес вернулся в общежитие чистых отроков, где бурно обсуждались всевозможные аспекты скандала. При появлении Геаклеса наступила гробовая тишина. Он пересек помещение и лег на соломенный тюфяк – не в силах заснуть от усталости, перебирая в уме разнообразные сценарии возмездия. Из-под прикрытых век он наблюдал за Муром, предвкушая сладость мщения, но не находя подходящего предлога к действию. Что-нибудь подвернется, так или иначе наступит удачный момент…

Геаклес кипел, наливаясь злобой. Ненависть душила его – он задрожал всем телом, непроизвольно всхлипнул и быстро повернулся лицом к стене, чтобы другие не заметили драгоценной ненависти, не воспользовались ею, насмехаясь над его позором… Ненависть должна быть сокровенной, незапятнанной! Геаклесом овладело любопытное состояние: тело его спало, но ум, казалось, продолжал бодрствовать. Время летело незаметно. Согласно внутреннему ощущению прошло минут десять. Повернувшись, однако, он обнаружил, что солнца уже кружились высоко в небе, склоняясь к западу. Он проспал полдень, пропустил обед! Еще один провал, опять унижение!

Геаклес заметил Мура, сидевшего на скамье у входа в нишу общежития. Мур держал в руках экземпляр «Аналитического катехизиса», но внимание его было отвлечено созерцанием далей. Он казался расстроенным, безутешным, готовым принять отчаянное решение. Геаклес приподнял голову, пытаясь представить себе, что происходило в воображении Мура. Почему подергивались его пальцы, почему он то и дело хмурил брови? Мур неожиданно вздрогнул и выпрямился, будто пробужденный подсознательным стимулом, поднялся на ноги и, ничего не замечая, как лунатик, побрел куда-то, скрывшись за углом.

Геаклес зарычал в сомнении и нерешительности. Он устал, у него еще ломило во всем теле. Но повадки Мура не походили на поведение чистого отрока. Геаклес тяжело поднялся с тюфяка, подошел к выходу, выглянул за угол. Может быть, Мур отправился присмотреть за бобинами на плантации волокниц? Допустимо. Но опять же – походка Мура ничем не напоминала степенную торопливость чистого отрока, правоверно исполняющего обязанности. Геаклес вздохнул. Любопытство уже принесло ему уйму огорчений примерно в таких же обстоятельствах. Отрок потащился обратно в альков и погрузился в изучение «Аналитического катехизиса»:

«Вопрос. Во скольких ипостасях пребывает Галексис?»

«Ответ. Галексис многообразен и единороден, как сверкающий, волнующийся лик океана…»

Прошла неделя. Геаклес со всеми вел себя сердечно, по-приятельски; чистые отроки отвечали сдержанной подозрительностью. Мур вообще не замечал его. Зато Геаклес посвящал значительную долю времени тайному наблюдению за Муром.

Однажды, пока Геаклес сидел в алькове, заучивая наизусть провозглашения символов веры, Мур снова вышел посидеть на скамье у открытого входа ниши. Геаклес немедленно заинтересовался и следил за каждым движением Мура, прикрыв лицо катехизисом. Судя по всему, Мур разговаривал сам с собой. «Гм, – думал Геаклес, – он всего лишь повторяет литанию или символ веры. Но почему его палец с такой регулярностью постукивает по колену? Странно». Геаклес удвоил бдительность. Мур вернулся к алькову. Геаклес внимательно склонился над списком символов веры. Положив катехизис в углубление над тюфяком, Мур вышел под открытое небо, задержался на пару секунд, рассматривая что-то под холмом, бросил быстрый взгляд через плечо и направился вниз по склону. Геаклес тут же вскочил и подбежал к выходу. Мур целенаправленно маршировал по тропе на север. «К плантации волокниц», – решил Геаклес, презрительно шмыгнув носом. Мур – точнее говоря, Фаман Бугозоний – всегда прилежно ухаживал за деревьями. И все же: почему, уходя, он оглянулся?

«Интересно, интересно!» – думал Геаклес, потирая ладонью бледные пухлые щеки. Чтобы узнать, нужно увидеть – круглыми желто-карими глазами. Чтобы увидеть, необходимо не упустить предмет наблюдения из поля зрения. В конце концов, ему тоже следовало присмотреть за бобинами – уже несколько недель Геаклес пренебрегал порученным ему участком плантации. Ему не нравилось поправлять липкие бобины, выпалывать сорняки, устанавливать подпорки под отяжелевшие ветви, осторожно протягивать новые нити – но теперь утомительные обязанности казались удобным предлогом последовать за Муром, не опасаясь неприятностей.

Геаклес стал спускаться по одной из тропинок, паутиной покрывавших выжженный солнцами склон храмового холма. Он старался придать походке спокойную размеренность и целеустремленность, в то же время оставаясь незамеченным – непростая задача. Если бы Мур не был полностью погружен в невеселые думы, Геаклесу пришлось бы либо прятаться, либо обнаружить себя.

Но Мур, не замечая слежки, углубился в тенистую рощу волокниц. Геаклес, пригнувшись и перебегая от ствола к стволу, не отставал.

С восьми лет Мур ухаживал за восемнадцатью старыми деревьями, следя за намоткой волокна на бобины – их было больше сотни. Он помнил наклон каждой ветки, узнавал форму каждого листа, мог правильно предсказать количество и вязкость живицы, сочившейся из того или иного надреза. У каждой бобины были свои повадки и причуды. В одних, если стеклянная пружина была взведена слишком туго, заедало храповик. Другие исправно вращались только под определенным углом. Лишь несколько бобин работали бесперебойно – такие Мур использовал для намотки волокна, тянувшегося из самых высоких надрезов.

Геаклес оставался в укрытии, пока Мур обходил бобины, взводя пружины механизмов, заменяя отяжелевшие катушки новыми, уничтожая присосавшихся к стволам древесных пиявок. На дюжине ветвей надрезы высохли и остекленели. Мур сделал новые зарубки – из них сразу же выступила смолистая живица. Мур вытягивал ее в нити, быстро твердевшие и превращавшиеся в шелковистое волокно. Намотав концы нитей, Мур проверил равномерность вращения бобин. Геаклес наблюдал с мрачным разочарованием: проклятый Мур вел себя как невинный, трудолюбивый, ответственный чистый отрок.

Мур, однако, стал двигаться заметно быстрее, как если бы ему не терпелось поскорее закончить работу. Геаклес, следивший из-за ствола, отдернул голову и присел на корточки между широкими корнями – Мур внимательно осматривал окрестности и собирался повернуться в его сторону. Лицо Геаклеса расплылось в улыбке: невинные чистые отроки так себя не вели.

Мур побежал вниз по склону – так быстро, что Геаклесу стоило большого труда за ним поспевать. Спустившись до тропы, тянувшейся за оградами задних дворов хижин параллельно Аллее Рододендронов, Мур направился на восток. Геаклес не осмеливался показаться на открытой прямой тропе. Толстяк стал лавировать по зарослям кисленки и забрел в крапиву. Ругаясь и шипя, он выбрался из кустов и спрятался среди рододендронов. Мур уже почти скрылся из вида. Пригибаясь, Геаклес поспешил за ним перебежками от прикрытия к прикрытию. Наконец он оказался там, откуда можно было видеть всю тропу.

На тропе Мура не было. Геаклес поразмышлял немного, после чего вышел на Аллею Рододендронов, тем самым вступив на территорию, с точки зрения чистого отрока весьма сомнительную – не то чтобы оскверненную, но требовавшую соблюдения особых мер предосторожности. На аллее Мура тоже не было. Не на шутку озадаченный Геаклес вернулся на тропу за хижинами. Где проклятый Мур? Не забрался же он в одну из хижин? Геаклес в ужасе облизался, сглотнул, побежал трусцой к хижине Эатре. Приблизившись, он остановился, прислушался – Эатре развлекала музыканта. Но где же Мур? Геаклес озирался по сторонам. Конечно, он не мог быть внутри вместе с матерью и музыкантом. Толстяк прошел мимо хижины, обозленный, недовольный собой. Каким-то невероятным образом Мур его одурачил…

Музыка прервалась. Послышались беспорядочные аккорды, пассажи, арпеджио. Мелодия возобновилась. Судя по всему, звуки доносились не из хижины, а из сада за хижиной. Геаклес подобрался ближе, заглянул в сад через листву, тихонько отошел – и, подпрыгивая, как заяц, помчался со всех ног вверх по храмовому склону. Эатре, выглянувшая в окно, хорошо его видела.

Прошло пятнадцать минут. С холма, вытягивая носки, длинными шагами сошел Великий Муж Оссо, сопровождаемый двумя хилитами. Все трое щурились слезящимися глазами, покрасневшими от вызванных гальгой спазмов. За ними семенил Геаклес. Группа прошествовала по Аллее Рододендронов.

Процессия остановилась напротив хижины Эатре. Стоял жаркий полдень – солнца кружились высоко в небе, отбрасывая в дорожной пыли тени с тройными, медленно крадущимися краями. В душной тишине можно было слышать жужжание спиралетов в кронах деревьев и далекие глухие удары, доносившиеся с кожевенного завода.

Не подходя к двери ближе, чем на пять шагов, Оссо подозвал рукой мальчика, глазевшего неподалеку: «Вызови женщину Эатре».

Мальчик испуганно побежал к выходу на задний двор. Скоро открылась передняя дверь. Эатре выглянула и молча встала на пороге в скромной, внимательной позе.

Великий Муж Оссо грозно вопросил: «Чистый отрок Фаман Бугозоний – внутри?»

«Его здесь нет».

«Где он?»

«Насколько я понимаю, где-то в другом месте».

«Его здесь видели пятнадцать минут тому назад».

Эатре ничего не ответила. Она ждала в дверном проеме.

Оссо придал голосу угрожающую значительность: «Женщина, препятствовать нам неразумно».

Лицо Эатре подернулось едва заметной усмешкой: «Разве я препятствую? Ищите сколько хотите, где хотите. В хижине мальчика нет – его здесь не было ни сегодня, ни в любой другой день после пострижения».

Геаклес забежал за хижину и стал призывно махать рукой из-за угла. Брезгливо подбирая рясы, хилиты пошли посмотреть, что там делается. Геаклес возбужденно указывал на скамейку в саду: «Он там сидел! Женщина уклоняется».

Оссо надменно выпрямился: «Женщина, так ли это?»

«Что из того? Скамья не оскверняет».

«Тебе ли судить о таких вещах? Где отрок?»

«Не знаю».

Оссо повернулся к Геаклесу: «Проверь, вернулся ли он в общежитие. Приведи его сюда».

Геаклес с великим усердием бросился к храму, напряженно работая руками и ногами. Через пять минут он вернулся, ухмыляясь и часто дыша, как собака: «Идет, уже идет!»

Мур медленно вышел на дорогу.

Оссо отступил на шаг. Широко раскрыв глаза и слегка побледнев, Мур спросил: «Вы хотели меня видеть, духовный отец?»

«Вынужден обратить твое внимание, – сказал Оссо, – на тот прискорбный факт, что ты праздно околачивался у дома матери, как молочное дитя, и праздно бренчал на кабацком инструменте».

«К сожалению, духовный отец, вас неправильно проинформировали».

«Вот свидетель!»

Мур покосился на Геаклеса: «Он сказал неправду».

«Разве ты не сидел на скамье, на женской скамье? Разве ты не взял музыкальный инструмент из женских рук? Ты осквернился женским духом, тебе нет оправдания!»

«Эта скамья, духовный отец, раньше стояла под храмом. Ее выбросили, я перенес ее сюда. Заметьте, она стоит далеко от хижины, за садовой оградой. Хитан – мой собственный, его сделал и подарил мне мужчина. Перед пострижением я прокоптил его в храме дымом агафантуса – от него до сих пор воняет. После этого я хранил его в шалаше для упражнений. Шалаш я построил своими руками – вот он, видите? Я не виновен ни в каком осквернении».

Оссо возвел к небу слезящиеся очи, собираясь с мыслями. Два чистых отрока ставили его в смешное положение. Фаман Бугозоний с изобретательностью, заслуживавшей лучшего применения, избежал действий, приводивших к откровенному осквернению, но сама изобретательность его указывала на развращенность и испорченность… Геаклес Вонобль, будучи неточен в утверждениях, сделал правильное заключение о нечистоте помыслов другого отрока. Как бы то ни было, невзирая на софистические увертки Фамана Бугозония, подрыв авторитета ортодоксального учения был абсолютно недопустим. Оссо произнес: «Сад за хижиной матери – неподобающее убежище для чистого отрока».

«Не хуже любого другого, духовный отец. Здесь, по крайней мере, я никому не мешаю, предаваясь отвлеченным размышлениям».

«Отвлеченным размышлениям? – хрипло спросил Оссо. – Разучивая джиги и кестрели, пока другие чистые отроки ревностно предавались молитвам?»

«Нет, духовный отец, музыка помогала сосредоточению моих мыслей, в точном соответствии с вашими рекомендациями».

«Что такое? Ты утверждаешь, что я рекомендовал подобные занятия?»

«Да, духовный отец. Вы говорили, что вам на стезе аскетического самоотвержения помогло завязывание в уме воображаемых узлов, и разрешили мне использовать с той же целью музыкальные звуки».

Оссо снова отступил на шаг. Два хилита и Геаклес смотрели на него с ожиданием. Оссо сказал: «Я подразумевал другие звуки, в других обстоятельствах. От тебя разит лукавой мирской скверной! А ты, женщина? О чем ты думала? Неужели ты не знала, что такое поведение достойно сурового порицания?»

«Я надеялась, Великий Муж, что музыка поможет ему в будущей жизни».

Оссо сухо усмехнулся: «Мать чистого отрока Шальреса! Мать чистого отрока Фамана! Два сапога пара! Тебе не придется больше плодить чудеса природы. В сыромятню!» Оссо резко повернулся на месте, указывая пальцем на Мура: «Рассуждать ты горазд – а твои успехи в священной эрудиции мы проверим».

«Духовный отец! Пожалуйста! Я только стремился к совершенствованию знаний!» – кричал Мур, но Оссо уже уходил. Мур обернулся к Эатре – та с улыбкой пожала плечами и зашла в хижину. Мур яростно направился к Геаклесу, но хилиты преградили ему дорогу: «В храм, ступай в храм! Ты что, не слышал духовного отца?»

Мур упрямыми шагами поднялся к храму и уединился, насколько это было возможно, на тюфяке в своем алькове. Геаклес не замедлил последовать за ним, сел в алькове напротив и стал смотреть на Мура.

Прошел час, прозвучал удар колокола. Чистые отроки гурьбой направились в трапезную. Мур вышел за ними, остановился в нерешительности, обернулся, посмотрел за дорогу, за хижины – в сиреневую даль.

Геаклес не сводил с него глаз. Мур тяжело вздохнул и стал спускаться к трапезной.

У входа в трапезную стоял наставник-хилит. Он отвел Мура в сторону: «Тебе сюда».

Наставник провел Мура вокруг храма, ко входу в редко использовавшееся полуподвальное помещение. Распахнув ветхую дощатую дверь, он жестом приказал Муру войти. Высоко подняв над головой стеклянный светильник, наставник прошел вперед по длинному коридору, прокопченному жженой гальгой, в большую круглую камеру в самой глубине храмового подземелья. Сырые известняковые стены отдавали плесенью, пол был выложен темным кирпичом. С потолка свисал на веревке единственный светильный шар.

«Зачем мы здесь?» – с дрожью в голосе спросил Мур.

«Здесь тебе предстоит учиться в уединении вплоть до повторного очищения».

«Повторное очищение? – вскричал Мур. – Но я же не осквернился!»

«Полно, полно! – покачал головой наставник. – Зачем притворяться? Неужели ты думаешь, что духовного отца Оссо – или меня – так легко перехитрить? Даже если ты не осквернился телесно, ты совершил сотню проступков, равноценных осквернению духовному». Наставник помолчал, но Мур ничего не ответил. «Заметь: на столе книги, – продолжал хилит. – „Доктрины“, „Провозглашения символов веры“, „Аналитический катехизис“. Они утешат и умудрят тебя».

Мур хмуро огляделся: «Сколько меня здесь продержат?»

«Столько, сколько потребуется. В шкафу еда и питье, рядом – отхожее место. А теперь последний совет: покорись, и все будет хорошо. Ты внемлешь?»

«Внемлю, наставник, внемлю».

«На перекрестках жизни не раз приходится выбирать дорогу. Не выбирай опрометчиво – ты можешь никогда не вернуться к развилке. Галексис тебе в помощь!»

Наставник ушел по коридору. Мур смотрел вслед, ему тоже ужасно хотелось уйти… Но его привели сюда зубрить священные тексты. Если он уйдет, с ним сделают что-нибудь почище повторного очищения.

Мур прислушался: ничего, кроме тайных шепотов подземелья. Он встал в открытом дверном проеме, вгляделся во тьму коридора. Конечно же, за ним следили. Или приготовили какую-нибудь ловушку. Попытавшись выбраться наружу, он мог угодить в западню хуже подземной камеры. Он мог умереть. «Покорись, – сказал наставник. – Покорись, и все будет хорошо».

Вполне возможно, что покорность была наилучшим выходом из положения.

Трезво оценив обстоятельства, Мур отвернулся от выхода, подошел к столу, сел и просмотрел книги. «Доктрины» были напечатаны на ручном станке лиловыми буквами на перемежающихся зеленых и красных страницах. Письмена с трудом поддавались прочтению, текст содержал множество непривычных, непонятных выражений. «Тем не менее, – подумал Мур, – будет полезно внимательно их изучить». «Провозглашения символов веры», произносившиеся нараспев во время ночных служб, не имели большого значения, так как лишь придавали «благочинность», по выражению хилитов, экстатическим спазмам.

Мур вспомнил, что еще не обедал, вскочил и подошел к шкафу. В нем он нашел дюжину пакетов с сушеными ягодами – достаточно, чтобы продержаться дней двенадцать или, если экономить, даже дольше. Следовало руководствоваться здравым смыслом. Тут же стояли три больших кувшина с водой, из толстого темно-зеленого стекла. Ни тюфяка, ни кушетки не было – предстояло спать на скамье. Мур вернулся к столу, взял «Аналитический катехизис» и стал читать:

«Вопрос. Когда откровение Галексиса снизошло на хилитов?»

«Ответ. Четыре тысячи лет назад Непревзойденная Система была выработана Хаксилем, принужденным к курению гальги зловонием супруги, невыносимой и в других отношениях».

«Вопрос. Во скольких ипостасях пребывает Галексис?»

«Ответ. Галексис многообразен и единороден, как сверкающий, волнующийся лик океана, приемлющий от каждого и воздающий всем».

«Вопрос. Где пребывал Галексис до открытия хилитами священного курения?»

«Ответ. Галексис извечный, вездесущий, являлся смутной тенью аскетам всех времен и народов, но только хилиты, строго следуя принципу абсолютной дихотомии, воочию узрели Галексиса».

«Вопрос. В чем заключается принцип абсолютной дихотомии?»

«Ответ. В духовном подвиге самоотречения, ведущем к познанию лживости и скверны порочного женского начала. Блаженству Галексиса, подвижники, возрадуемся!»

«Вопрос. В чем состоит назначение Животворящего Мощеприемника?»

«Ответ. В непорочном зачатии Совершеннородного Сына – да святится имя Его! – Галексисом и чистыми мужами в экстазе спазматического сретения. Грядет Сын Совершеннородный!»

«Вопрос. Какова роль Совершеннородного Сына в грядущей судьбе человечества?»

«Ответ. Он несет благую весть о Галексисе от мира к миру, в галактические сонмы – и горе, о, горе женским исчадиям на чистой стезе Его, ибо Его есть мужеская сила, и слава вовеки…»

Мур отложил катехизис, находя его невыразимо скучным и бессмысленным. Он заметил надписи, выцарапанные на столе – десятки надписей. Имена, вырезанные в дереве, потемневшие, полустертые от времени – и недавние, еще выделявшиеся светлой желтизной древесины… Что это? «Шальрес Гаргамет»! У Мура душа ушла в пятки. Значит, сюда привели Шальреса. Как он умер? С ужасом озираясь, Мур медленно поднялся на ноги. Потайной ход? Он обошел камеру, ощупывая, рассматривая стены. Во влажном известняке не было заметных щелей.

Медленно вернувшись к столу, Мур встал под светильным шаром, дрожа, как от холодного ветра. Только теперь он осознал всю безысходность положения. Обряды повторного очищения обещали быть строже и мучительнее, чем в первый раз. Темный открытый выход приобрел огромную притягательную силу. Коридор вел наружу – Мур ничего не хотел больше, чем снова оказаться под открытым небом. Тот же коридор, однако, таил в себе угрозу страшного наказания. Мур вспомнил Шальреса – мертвого, изувеченного, плававшего лицом вниз в жиже отстойника сыромятни.

Отчаяние охватило Мура. Шар озарял неприязненно-равномерным светом жалкие каракули на столе. Оставалось только покориться.

Прошло время, больше часа. Мур безразлично зубрил вслух тексты из катехизиса – вопросы ни о чем, ответы, ничего не объяснявшие. Он изучил первую из «Доктрин»: «Первоначальные истолкования от Хаксиля». Древний том с истрепанными страницами явно никогда не выносили из камеры. Плесень смазала письмена, страницы слипались. Бледно-лиловые буквы сливались с красной и зеленой бумагой.

Мур отложил «Доктрины» и сидел, повернувшись к выходу – желанному, угрожающему. Допустим, он пробежит по коридору – быстро, легко, как на крыльях, в приступе храбрости вырвется на свободу, на свежий воздух… Вряд ли все так просто. Без подвоха не обойдется. Наружная дощатая дверь могла быть заперта. За непослушание ему уготовят участь Шальреса. Чего еще ждать от хилитов? Только унизившись, безусловно покорившись, распростершись перед духовным отцом Оссо с пылкими заверениями в незапятнанности помыслов, ревностно отвергая любую привязанность к матери в прошлом, настоящем и будущем, он мог надеяться на сохранение статуса чистого отрока.

Мур облизал пересохшие губы. Унижение лучше смерти в отстойнике. Он нагнулся над «Доктринами», прилежно запоминая наизусть целые параграфы, напрягаясь, пока не закружилась голова, пока не стали гореть глаза. На четвертой странице серый пушистый грибок полностью покрывал верхнюю половину текста, на пятой и шестой тоже красовались большие пятна плесени. Мур уставился в книгу с бессильным раздражением – как можно выучить «Истолкования», если текст невозможно разобрать? Оссо даже слушать не станет никаких благовидных оправданий: «Разве ты не взял из общежития свой экземпляр Хаксиля? Когда я был чистым отроком, я не расставался с этим кладезем мудрости!» Или: «Положения, приведенные на поврежденных страницах, элементарны. Ты должен был давно выучить их наизусть». С другой стороны, по мнению Мура, испорченный том давал ему законный предлог попытаться выйти через коридор. Если кто-нибудь его сторожил, он мог указать на заплесневевшие страницы и попросить том «Истолкований» в лучшем состоянии. Мур приподнялся. Выход в коридор зиял зловещим черным прямоугольником.

Мур снова опустился на скамью. Наверняка уже наступила ночь. Никакой хилит не останется ночью на страже – еще чего! Чистые отроки тоже спят. Сигнализация? Маловероятно. Во время спазматических ночных бдений хилиты не выносили ни малейшего беспокойства.

Когда его вели в камеру, на наружной двери не было замка. Может быть, освобождению ничто не препятствует, кроме страха? Мур поджал губы. Скорее всего, в коридоре приготовили ловушку: капкан, волчью яму, силок. С потолка могла упасть липкая сеть или клетка с острыми стеклянными шипами. Хилиты могли заменить один проход другим так, чтобы он вел в тупик или замыкался петлей, и покрыть пол песком или грязью, чтобы впоследствии проверить, пытался ли пленник выбраться из западни. Ложный коридор мог привести на край колодца, откуда утром достанут крючьями холодный труп с переломанными руками и ногами.

Мур боязливо косился на черный проем в стене. Казалось, мрак смотрел на него невидимыми глазами. Вздохнув, он вернулся к заплесневевшим книгам, но никак не мог сосредоточиться. Отломив от стены кусочек известняка, он старательно нацарапал на столе свое имя, рядом с другими. Только закончив это увлекательное занятие, он с испугом заметил, что написал: «Гастель Этцвейн». Еще одно свидетельство упрямства и неповиновения – если кто-нибудь заметит. Мур уже приготовился было соскоблить написанное, но внезапно, в приступе гнева, швырнул камешек в стену. Он с вызовом глядел на вырезанное имя. Его звали Гастель Этцвейн! Пусть его убьют тысячу раз, он не станет никем другим, потому что это он и есть!

Вспышка отваги быстро померкла. Обстоятельства не изменились. Ему предстояло провести в камере неизвестное время, а затем подвергнуться повторному очищению – или, вопреки страху, холодком пробегавшему по спине, нужно было исследовать коридор.

Медленно поднявшись на ноги, он стал шаг за шагом приближаться к выходу. Светильный шар тускло озарял коридор на три-четыре метра – дальше ничего не было видно. Мур обернулся: шар висел высоко, примерно в трех метрах над столом. Поставив скамью на стол, Мур взобрался на нее. Все равно он не дотягивался до шара, оставалось не меньше метра. Неуклюже, как старик, щадящий суставы, Мур спустился на пол и снова подошел к выходу – посмотреть в темный коридор.

Без сомнения, коридор был перекрыт или содержал западню. Мур пытался вспомнить, как наставник вел его в камеру. Наставник шел впереди и нес над головой лампу, освещавшую влажный камень сводчатого потолка. Мур не видел под потолком ни клеток, ни сетей – хотя, конечно, их могли установить позже. Падение сети или клетки могло вызываться прикосновением к нити, протянутой поперек коридора, или замыканием электрического контакта – хотя хилиты очень мало знали об электричестве и откровенно не доверяли ни электрическим устройствам, ни биомеханизмам. Таким образом, ловушка, если она существовала, скорее всего была просто устроена и, вероятно, приводилась в действие механизмом на полу или в нижней части коридора.

Почти не дыша, Мур исподлобья смотрел в темный коридор. В его жизни наступал решающий момент. Вернувшись к столу и выучив назубок катехизис и все, что можно было прочесть в томе «Доктрин», Мур оставался Фаманом Бугозонием, с карьерой ревностного хилита в перспективе. Пробираясь по коридору в надежде вдохнуть свежего воздуха и раствориться в ночи, он становился Гастелем Этцвейном.

Жалкое, испачканное тело Шальреса маячило перед глазами. Мур пискнул, как котенок, от страха и отчаяния. Другое видение явилось внутреннему взору – длинное лицо духовного отца Оссо: массивная нижняя челюсть, высокий лысеющий лоб с редкими прядями волос на макушке, слезящиеся, покрасневшие глаза, пытливо выискивающие крамолу. Мур еще раз пискнул, опустился на четвереньки и полез в темный коридор.

Освещенный выход из камеры тускнел далеко позади. Мур тщательно изучал темный пол, осторожно перемещая ладони вперед и ощупывая пальцами, как бегающими антеннами насекомого, каждую пыльную неровность в поисках натянутой нити, струны, провала, люка. Насколько он помнил, коридор должен был сначала повернуть налево, потом снова направо. Поэтому Мур держался ближе к левой стене.

Теперь его окружал непроглядный мрак. Перед тем, как чуть продвинуться вперед, Мур водил перед собой руками, будто в поисках паутины. Ничего не ощутив в воздухе, он так же внимательно проверял поверхность пола, и только после этого позволял себе слегка передвинуть колени.

Мучительно медленно он завоевывал метр за метром. Черная тишина давила, как вещество, сопротивляющееся вытеснению. Мур был слишком напряжен, чтобы бояться. Прошлое и будущее не существовали, явным было только настоящее: опасность, веявшая из темноты легким влажным сквозняком. Суетились чуткие пальцы-антенны – от них зависела жизнь.

Впереди, слева, не было стены – первый поворот! Мур остановился, ощупывая углы с обеих сторон, проверяя соединения каменных блоков. Он повернул за угол, заставляя себя двигаться дальше, но сожалея об оставшейся позади безопасной, проверенной территории. Он все еще мог вернуться в камеру, к благонравным занятиям. Впереди был переход между двумя длинными частями коридора – самое удобное место для западни. Удвоив внимание, Мур многократно проверял воздух, пол и стены, углубляясь в темноту неизвестности с незаметной настойчивостью растения.

Пальцы его ощутили странное изменение текстуры поверхности пола – что-то морщинистое, волокнистое, не такое холодное, как камень. Дерево! Дерево на полу. Мур нащупал стык между камнем и деревом. Стык, перпендикулярный проходу, доходил до основания стен с обеих сторон. Опираясь коленями на камень, Мур проверил руками воздух: нитей не было. Деревянный пол впереди казался прочным и надежным, без подозрительных сочленений. Он не подавался, когда Мур нажимал на него ладонью. Мур лег на живот и пополз вперед, вытягивая руки как можно дальше. Ничего, кроме дерева. Он прополз еще несколько сантиметров, снова ощупал пол впереди. Дерево. Постучав кулаком по дереву, однако, он услышал гулкий отзвук, не характерный для досок, лежащих на земле или скрепленных цементным раствором. Опасность, опасность! Мур продвинулся еще чуть-чуть вперед. Пол начал наклоняться – его ноги поднимались! Мур панически отполз назад. Пол со стуком вернулся на прежнее место. Деревянная секция поворачивалась на шарнирах, установленных чуть дальше, чем на полпути через перекрытый провал. Половина подлиннее, обращенная к преодоленной Муром части коридора, опиралась на каменный уступ. Другая половина, чуть короче, свободно опускалась. Если бы Мур шел, обшаривая стены, он не успел бы отступить назад. Вес, перенесенный на ногу, ступившую за поперечную ось, заставил бы заднюю половину люка резко подняться в воздух, и Мур, соскользнув по дереву, полетел бы, размахивая руками, в шахту, заботливо приготовленную хилитами.

Мур тихо лежал, обнажив зубы в волчьем оскале. Он помнил, что расстояние от края каменного пола до воображаемой поворотной оси было не больше длины его тела, то есть полутора метров. Можно было допустить, что длина второй, опускавшейся половины деревянной секции тоже составляла метра полтора. Если бы у него был светильник, Мур, наверное, рискнул бы перескочить вторую половину с разбега. Но только не в темноте: что, если он не рассчитает и переступит через роковую ось? Нервный оскал Мура растянулся так, что у него заныло в висках. Нужна была доска, лестница, что-нибудь.

Мур вспомнил о скамье в камере, длиной не меньше трех метров. Поднявшись на ноги и держась за стену, он вернулся в камеру – на обратный путь ушло гораздо меньше времени. Тихая, освещенная камера успокаивала, даже убаюкивала. Мур поднял скамью и понес ее по темному коридору, уже проверенному и безопасному. Дойдя до поворота, он снова опустился на четвереньки, положил скамью сиденьем вниз и потащил ее рядом с собой. Начался деревянный пол. Мур протолкнул скамью вперед и вытянулся во весь рост на первой половине деревянной секции – так, чтобы ближний конец находился прямо у него перед носом. Он надеялся, что дальний конец уже опирался на камень. С величайшей осторожностью и вниманием он перенес свой вес на скамью, готовый отскочить назад при малейшем колебании.

Скамья держалась прочно. Мур пополз вперед и, еще не достигнув дальнего конца, нащупал пальцами камень. Он снова оскалил зубы – на этот раз с радостью и облегчением.

Но коридор еще не кончился. Двигаясь на коленях с прежней осторожностью, Мур добрался до второго поворота. В нескольких метрах впереди горела маленькая желтая лампочка, бледным полукругом освещавшая дверь – старую дощатую дверь, выход! Задыхаясь от волнения, Мур подошел ближе. Дверь заперли на замок – по всей видимости только для того, чтобы предотвратить падение в шахту ничего не подозревающего хилита или чистого отрока, случайно зашедшего в подземелье.

Мур издал унылый звук, рассмотрел и потрогал дверь, изготовленную из сухих, но добротных досок, сбитых клиньями и склеенных… Дверь висела на петлях из спеченных железных кружев. Дверная рама, тоже деревянная, выглядела более податливой и слегка прогнившей. Подобравшись, Мур толкнул дверь плечом, наваливаясь всем ничтожным весом тощего, еще не окрепшего тела. Дверь не шелохнулась. Мур опять набросился на дверь. Ему показалось, что задвижка подалась. Снова и снова он бился о дверь – старое дерево трещало, но не уступало. Мур покрылся синяками и ссадинами, но боль ничего не значила. Он вспомнил про скамью и побежал назад, до поворота. За углом он резко замедлился, и, опираясь на одну руку, другой осторожно нащупал конец скамьи. Подтащив скамью к себе, он принес ее к наружной двери, прицелился, разбежался – и ударил концом скамьи по деревянной задвижке. Рама расщепилась, дверь распахнулась. Мур вышел из гулкого подземелья, еще перекликавшегося отзвуками удара.

Поставив скамью поодаль у стены храма, где было еще несколько таких же, Мур вернулся к двери и закрыл ее. Вставив на место отскочивший кусок рамы, он плотно прижал его. Теперь замок можно было открыть, не обнаружив поломки. Мур злорадно представил себе хилитов, чешущих в затылках.

Через минуту Мур стоял, задрав голову к трепещущим блесткам звезд в мутной оправе Скиафарильи. «Я – Гастель Этцвейн! – возбужденно бормотал он. – Гастель Этцвейн сбежал от хилитов, Гастель Этцвейн еще наломает дров!»

Но праздновать освобождение было преждевременно. Побег рано или поздно обнаружили бы, скорее всего уже на следующее утро, но никак не позже, чем через два-три дня. Оссо не мог прибегнуть к помощи Человека Без Лица, но ему ничего не стоило отправить посыльного в Дебри за ищейками-ахульфами. Ахульфы брали любой, самый старый, выветрившийся след, и не сбивались с него до тех пор, пока беглец не садился в колесный экипаж, в лодку или в гондолу воздушной дороги. Гастель Этцвейн должен был снова положиться на свою изобретательность. Оссо предположит, конечно, что беглец постарается как можно скорее оказаться как можно дальше от Башона. Следовательно, если Гастель Этцвейн останется неподалеку от храма, пока ахульфы рыщут по окрестностям в бесплодных поисках, и выйдет из укрытия, когда ищеек с проклятиями отправят восвояси, он сможет спокойно уйти. Куда? Это уже другой вопрос.

В ста метрах ниже по склону находилась сыромятня с сараями и пристройками, где можно было найти десятки укромных уголков. Гастель Этцвейн стоял в тени под аркой нижнего покоя, прислушиваясь к шорохам ночи. Он чувствовал себя странно, как бестелесный призрак. Наверху, в храме, распростершись в клубах дыма курящейся гальги, причащались к Галексису хилиты. Их редкие нечленораздельные возгласы поглощались глухими стенами, почти не нарушая тишину.

Гастель Этцвейн не спешил выходить из-под арки. Торопиться было некуда. Первоочередная задача заключалась в том, чтобы сбить с толку ахульфов, способных улавливать запахи, недоступные человеческому обонянию. В том, что Оссо устроит облаву, он не сомневался. Поискав в глубине нижнего покоя, он обнаружил в углу старую рясу, служившую ветошью для удаления пыли с кафедры. Он разорвал ее пополам. Бросая на каменистую почву то одну, то другую половину рясы и перепрыгивая с одной на другую, он покинул храм и спустился с холма, не оставляя ни следов, ни запаха, способного привлечь ахульфов. Добравшись до ближайшей пристройки сыромятни, Гастель Этцвейн тихо смеялся.

Он укрылся в закоулке сарая. Положив голову на свернутую рваную рясу, он уснул.

Сасетта, Эзелетта и Заэль выкатывались из-за горизонта каруселью, стрелявшей подвижными разноцветными лучами. С холма донесся пульсирующий звон колокола, созывающий чистых отроков в храмовые кухни, где они ежедневно варили зерновую кашу хилитам на завтрак. На восточный двор стали выходить хилиты – изможденные, красноглазые, с бородами, прокопченными дымом гальги. Добравшись до скамей, они расселись, подслеповато щурясь на разгоравшийся рассвет, все еще не окончательно очнувшись. Женщины, работавшие в сыромятне, уже получили хлеб и напились чаю. Теперь они выстраивались на перекличку – одни в угрюмом молчании, другие с шутками и прибаутками. Нарядчицы выкрикивали имена работниц, получивших особые задания – эти вышли из строя и разбрелись в разные стороны. Несколько старух, матриархи «сестринской общины»,8 направились к навесам с химикатами, чтобы приготовить смесь трав, порошков, красителей и вяжущих добавок. Другие окружили чаны для выскабливания, вымачивания, пропитки и выжимки шкур. Еще одна бригада обрабатывала свежие шкуры, доставленные ахульфами из Дебрей.

После сортировки шкуры раскладывали на круглых деревянных столах, где их подвергали предварительной очистке, обрезке и растяжке. Приготовленные шкуры спускали по желобу в чан со щелоком. Эатре поручили работать за столом для очистки шкур – ей выдали щетку, стеклянный нож и маленький острый скребок с деревянной ручкой. Джаталья, высокая надсмотрщица, ходила вокруг стола и понукала работниц. Эатре работала тихо, спокойно, почти не поднимая глаз. Она казалась вялой, потерявшей интерес к жизни. Эатре стояла не дальше, чем в тридцати метрах от угла сарая, где прятался Этцвейн. Протиснувшись среди мешков и прижавшись лицом к земле у широкой щели под дощатой стеной сарая, он видел двор сыромятни, склон холма и обращенную к сыромятне часть храма. Заметив мать, он чуть было не позвал ее: Эатре, такую добрую, такую аккуратную, заставили заниматься грубой грязной работой! Этцвейн лежал, покусывая губы и часто моргая. Он даже не мог сказать ей пару слов в утешение!

Со стороны храма послышались возбужденные голоса. Чистые отроки весело выбежали из кухни, разошлись кто куда и стали с показным вниманием разглядывать склоны и долину под холмом. На верхней террасе появились хилиты в белых рясах, что-то оживленно обсуждавшие, показывавшие руками в разные стороны. Этцвейн понял, что его отсутствие обнаружили – чуть раньше, чем он рассчитывал. Он наблюдал со смешанным чувством ужаса и злорадства. Приятно было видеть хилитов растерянными и раздосадованными – приятно и страшно! Если его выследят и поймают… У него мурашки побежали по спине.

Вскоре после полудня он заметил прибытие ахульфов – двух самцов с мохнатыми кривыми ногами, оплетенными крест-накрест, поверх черной шерсти, красными лентами знатоков-следопытов. Великий Муж Оссо, сурово стоявший на площадке возвышения среди широких ступеней храмовой лестницы, разъяснил свои потребности на языке даду.9 Ахульфы слушали, дергая головами и заливаясь хихикающим лисичьим тявканьем. Оссо бросил на землю детскую рубаху – по-видимому, принесенную из хижины Эатре или припасенную на этот случай. Ахульфы схватили рубаху руками, похожими на человеческие, поочередно прижали ее к обонятельным органам на ступнях и небрежно подбросили высоко в воздух – с бесшабашным презрением к торжественной строгости хилитов, разбегавшихся от падающей рубахи с негодующими окриками. Подскочив ближе к Оссо, ахульфы стали односложно, но яростно уверять его в своей компетентности и уверенности в успехе с подобострастностью, смахивавшей на издевательство. Оссо нетерпеливым жестом приказал им приступить к исполнению обязанностей. Шустро озираясь по сторонам (ахульфы тащили все, что плохо лежало) ищейки отправились к нише общежития чистых отроков. Там они взяли след Этцвейна, о чем и оповестили Оссо, бешено тявкая и часто подпрыгивая.

1 Чусейн: 1) воспитанное отвращение к запретной мысли, 2) неспособность замечать или вспоминать события и факты, связанные с необычными, запрещенными или еретическими обстоятельствами.
2 Ахульфы: в некоторой степени разумные двуногие автохтоны Дердейна. Дикие ахульфы часто встречаются в малонаселенных лесных и пустынных районах. Ахульфов время от времени приручают, разводят и селекционируют в различных целях. Одомашненные ахульфы могут переносить грузы и выполнять другую тяжелую работу, не требующую особых навыков; кроме того, ручных ахульфов используют как ищеек и сторожевых домашних животных. От больного ахульфа исходит сильнейший запах, настолько отвратительный, что он вызывает жалобы и протесты со стороны самого виновника неприятности.
3 Гальга: вязкий состав из растертых в порошок сушеных листьев изыла (местного кустарника), смешанных со смолой изыла и кровью ахульфа. Курение гальги – важный ритуальный атрибут поклонения Галексису, сопровождающегося судорожным исступлением хилитов.
4 Санушейн: самозабвенное, безрассудное веселье с примесью фатализма и трагического отчаяния.
5 Играть: неудачный, слабый перевод шантского глагола «цу вешекар»; пользоваться музыкальным инструментом с такой страстью, что музыка начинает жить своей собственной жизнью.
6 Саккард и Саккуме: герои тысяч народных сказок Шанта, вечные противники, устраивающие друг другу всевозможные козни и становящиеся жертвами логически противопоставленных обстоятельств.
7 Караз: 1) цвет, черно-каштаново-сливовый, с зернистой текстурой, припорошенный или отливающий серебристо-серым, символизирует хаос и страдание, общую атмосферу мрачной катастрофы; 2) крупнейший из трех континентов Дердейна.
8 «Зориани нах-таир нах-таири»: в приблизительном переводе, «свершительницы актов отчаяния».
9 Даду: язык, состоящий из жестов и слогов «да», «де», «ди», «до», «ду».
Продолжить чтение