Читать онлайн Гренландский меридиан бесплатно

© Боярский В. И., 2017

© Паулсен, 2017

Пролог

Фритьоф Нансен и Руальд Амундсен, Роберт Пири и Фредерик Кук, Роберт Скотт и Эрнест Шеклтон, Георгий Седов и Эдуард Толль. Имена этих полярных исследователей навсегда вписаны в Книгу познания человеком самых отдаленных и неприступных районов нашей планеты – ее полюсов. Сколько мужества, терпения, отчаянных надежд и горьких разочарований, сколько жертв и лишений было отдано этому пути за короткие мгновения счастливой усталости после достижения заветной цели или хотя бы приближения к ней!

Каждый километр, пройденный против сбивающего с ног, обжигающего и залепляющего снегом лицо ветра по застывшим в холодном равнодушии, а потому ненадежным снежным мостам, через бесконечные гряды торосов и клубящиеся морозным туманом разводья, каждый километр этой самой трудной на Земле дороги давался ценой нечеловеческих усилий, а порой – и самой жизни.

1888 год… Фритьоф Нансен и его спутники совершают первый пеший переход через Гренландию с ее восточного побережья, в ту пору совершенно необжитого, на западное. В те годы нога человека еще не ступала ни на Северный, ни на Южный полюса, и каждая экспедиция вносила изменения и дополнения в географические карты. Сейчас, спустя более ста лет, с географическими картами, кажется, полная ясность, но значит ли это, что отпала надобность в экспедициях? Нет и еще раз нет! Потому что и в наш просвещенный век, увы, очень немногие вполне отчетливо представляют себе, что такое Арктика и Антарктика, какая между ними разница и почему пингвины при всем их любопытстве никак не могут встретиться с белыми медведями, хотя те тоже ищут встречи с ними по другим, вполне понятным соображениям. И еще потому, что уникальные природные условия Антарктиды, этого самого высокого и холодного континента на Земле, и по сей день дают богатую пищу ученым для размышлений о прошлом, настоящем и будущем климата нашей планеты.

Я работал над этой книгой по современным понятиям чрезвычайно долго: немногим более десяти лет с многочисленными перерывами. Примечательно, что самый продолжительный перерыв между написанием первых двух глав и остальными составил ровно десять лет. За это время моя первая книга «Семь месяцев бесконечности» (и я вместе с ней) успешно выдержали три издания. Тогда я подумал, что этого будет вполне достаточно даже для тех читателей, кто с первого раза не смог оценить мое монументальное произведение. Я почувствовал, что просто обязан, несмотря на хроническую нехватку времени, завершить начатую рукопись, чтобы пролить свет на те замечательные события, в результате которых я превратился из рядового сотрудника Арктического института в широко известного в узких кругах полярного путешественника.

Для того чтобы ввести читателя в тему повествования, я позволю себе привести в заключение отрывок своего стихотворения, в котором, как мне кажется, нашли отражение удивительные моменты единения человека с антарктической природой:

Глава 1

Экспедиция завершилась. Экспедиция продолжается! Первая встреча с Этьенном. Июль в Париже. Декабрь в Москве. Бег с языковыми барьерами.

Апрель 1987 г. Наш маленький, но уже много раз испытанный антарктическими водами и льдами «Байкал» находился в дрейфе на траверсе станции «Молодежная» в ожидании погоды, для того чтобы взять на борт последнюю партию отзимовавших полярников и передать на неласковый берег осенней Антарктиды их смену. Погода явно не торопилась улучшаться. Из-за тяжело провисших грязно-серых туч то и дело валил мокрый липкий снег, покрывавший палубу рыхлым хлюпающим под ногами слоем и оседавший в воде у подветренного борта в виде серо-белой кашицы, сглаживавшей рябь. Прямо напротив нас на берегу едва просматривались очертания горы Вечерняя. Было видно, как порывы ветра несли снежные заряды вдоль ее обращенного к морю склона. Поднимавшийся за горой ледниковый купол совершенно растворился в облачной пелене, и о его существовании можно было только догадываться.

Выходить на палубу не хотелось. После шести месяцев работы в Антарктиде морозных впечатлений было более чем достаточно, поэтому я предпочитал промозглому ветру открытой палубы уютное тепло каюты. Время от времени «Байкал» вздрагивал всем корпусом: это вахтенный штурман давал команду в очередной раз подработать машиной, чтобы избежать назойливого внимания дрейфующих по соседству айсбергов.

Наш теплоходик, даже вытянувшись во весь свой рост от киля до клотика, на фоне внушительных соседей казался маленьким и беззащитным. Перевязанный в нескольких местах стальными тросами носовой фальшборт, подорванный два месяца назад во время шторма в проливе Дрейка, отнюдь не добавлял внушительности нашему суденышку. Все – и непогода, и айсберги, и ободранный нос – говорило о том, что пора возвращаться, оставалась последняя смена.

Нет ничего неблагодарнее, чем ожидание погоды осенью в море у берегов Антарктиды. Времени у нас было в обрез, поэтому после двух суток бесполезного ожидания капитан решил все-таки провести смену. «Байкал», осторожно лавируя между айсбергами, направили к берегу в поисках укромного, защищенного от ветра и волнения местечка, чтобы состыковаться с дизель-электроходом «Капитан Кондратьев» и провести с ним обмен пассажирами. В предвкушении стыковки – все-таки событие после однообразного ожидания – на палубах «Байкала» царило оживление. Можно было легко отличить тех, кто уже отзимовал и присутствовал на палубе в качестве наблюдателей, от тех, кому еще предстояла высадка. На первых была видавшая виды одежда, легкомысленные тренировочные брюки и вызывающая сочувствие обувь, вторые же, напротив, были облачены по всем антарктическим законам в новенькую хрустящую «кожу», несгибаемые сапоги и одинаковые синие шерстяные шапочки, делавшие их похожими на членов одной спортивной команды. На их лицах отчетливо читалась грусть расставания с комфортом кают и едва просматривалась радость предстоящей встречи с окутанным непогодой антарктическим берегом.

После нескольких неудачных попыток «Байкал» прижался наконец своим нежно-белым боком к ободранному черному плечу «Капитана Кондратьева». Тотчас же были перекинуты легкие сходни, и началось паломничество с мешками, ящиками с борта на борт. Напрасно вахтенный матрос пытался вычислить, кто и когда покинул борт судна, – это осталось тайной до самого момента отхода.

Я простился с друзьями. Ушел, согнувшись под тяжестью мешков, Гриша Кабатов, начальник аэродромного отряда. Мы с ним познакомились еще в 19-й экспедиции. Никто из нас не знал тогда, что эта встреча и проводы станут последними… Спустя два месяца Гриша вместе с тремя товарищами, двоих из которых я хорошо знал, трагически погибнут, упав с вездеходом под барьер в бухте Заря, здесь же в Молодежной…

К сожалению, редкая экспедиция обходится без человеческих жертв. Антарктида всякий раз напоминает нам, что, несмотря на современную технику и, казалось бы, обжитость районов, где расположены станции, расслабляться нельзя. На ледниковом барьере в районе станции Новолазаревская стоит небольшой скромный обелиск, увенчанный серебристой звездой. На этом месте при разгрузке дизель-электрохода «Наварин» погиб, упав с тягачом с обрушившегося ледникового барьера, механик-водитель Валерий Карлов. Во время зимовки на станции Новолазаревская мне приходилось часто бывать на барьере, и этот одиноко стоящий могильный знак на фоне бесконечных, уходящих за горизонт снегов навеял мне такие строки:

Ждали погоды, теперь приходилось ждать «Капитана Кондратьева». Он должен был сходить в Молодежную и вернуться к нам, чтобы вывести наш хрупкий кораблик за кромку льдов. Далее наши пути расходились – мы прямо, на север в Порт-Луи на острове Маврикий, а «Капитану Кондратьеву» – налево, на запад в Монтевидео, но все равно конечный путь у нас был общий – Ленинград. После прихода «Кондратьева» мы «сели ему на хвост» и сутки шли до чистой воды. Разноголосица прощальных гудков, традиционный салют из ракетниц, и мы разошлись.

И вот тут, как мне кажется, самое время упомянуть о событии, с которого и началась для меня экспедиция «Трансантарктика». Рейс шел своим чередом, и каждый день приносил нам очередные шесть градусов широты и два-три градуса плюсовой температуры. Отвыкшие от тепла ребята все дольше грелись на солнышке, а вечерами грели души воспоминаниями, сидя в каютах за чашкой чая, кофе или того и другого.

Особенно тепло проходили дни рождения, которыми апрель нас баловал. Тот день рождения мне особенно запомнился. Мы сидели в каюте именинника Игоря Чернобровкина. Сам именинник был молод красив и слегка бледен: он неважно переносил качку, а его каюта находилась на самом носу, и поэтому ей особенно доставалось. В отличие от привычных бортовой и килевой качек, качка в этой каюте носила сложный килевращательный характер, к которому трудно было приспособиться, особенно после долгой зимовки, а Игорь уже успешно отзимовал на станции Восток. Он сознательно сел спиной к единственному иллюминатору, в котором время от времени, когда нос проваливался в очередную яму между волнами, свирепо клокотала светло-зеленая вода. Побурлив и отмыв начисто стекло, она ненадолго пропадала, и тогда все мы могли видеть небо и темные, с белыми гребнями волны. Время текло незаметно, уже была выпита не одна чашка чая, а праздничный торт был на грани исчезновения, когда растворилась дверь и на пороге возникла стремительная и элегантная фигура начальника рейса Аркадия Сошникова. Не обратив ни малейшего внимания на чай, он поздравил именинника, а затем, как мне показалось, невпопад обронил загадочную фразу о том, что мне после возвращения домой предстояла поездка в Париж для обсуждения каких-то вопросов, связанных с какой-то международной экспедицией то ли в Арктику, то ли в Антарктику! Более никаких подробностей. После этого интригующего заявления Аркадий исчез, еще раз, уже на пороге, отказавшись от чая. Мы, конечно, пообсуждали это сообщение и, разумеется, с известной долей юмора, поскольку слова «Париж», «международная экспедиция» были не из нашего лексикона. Потом эта тема отодвинулась на второй план и еще дальше, а на первый, как и должно было быть, вновь выступил именинник.

Больше в течение всего перехода до Владивостока я практически не вспоминал об этом разговоре, впечатлений и так хватало: голубые волны и золотые пески Маврикия, небоскребы и атаки на магазины в Сингапуре и т. д. и т. п.

Каково же было мое удивление, когда во Владивостоке, получая паспорт в выездном офисе нашего отдела кадров, разместившемся прямо в зале ожидания Морского вокзала, я узнал, что сразу же по прибытии в Ленинград я должен воспроизвести себя на фотографии 5 ґ 6 см 24 раза, ибо только это, а точнее, только отсутствие этих фотографий препятствует моему незамедлительному выезду в Париж. Тут я снова вспомнил сороковые широты, чай, день рождения и фразу Сошникова о Париже – раз дело дошло до фотографий, может быть, и до Парижа недалеко? Все стало понемногу проясняться в Ленинграде.

Сразу же после первых объятий моя Наталья голосом, не терпящим возражений, сообщила мне, чтобы ни о каких экспедициях с французами я и не помышлял и вообще лучше мне не ездить в этот Париж, ибо потом будет от них не отделаться. Оказывается, что ей недавно позвонили из института и торжественно сообщили, что ее муж, Виктор Ильич Боярский, на собрании коллектива представлен кандидатом в готовящуюся международную экспедицию. Однако это сообщение не произвело на мою жену ожидаемого впечатления в связи с «поздним прибытием мужа в аэропорт назначения», вследствие чего ожидаемый интервал между закончившейся и предполагаемой экспедициями грозил стать меньше предельно допустимого. В итоге разговора высокие не договорившиеся стороны одновременно положили телефонные трубки, и Наташа, оставшаяся при своем мнении, донесла его до моего ликующего от встречи сознания в аэропорту Пулково. Я пообещал во всем разобраться и выяснить все у руководства института, но на всякий случай на следующий день сфотографировался.

19 мая произошла моя встреча с заместителем директора института, руководителем Советской Антарктической программы Евгением Сергеевичем Короткевичем. Он сообщил мне буквально следующее. Какой-то француз, по профессии врач, а по имени Жан-Луи Этьенн, выступил с инициативой организации международной экспедиции через Антарктиду в период 1989–1990 годы. Маршрут экспедиции и состав участников был еще точно не известен, но было обращение Этьенна в Госкомгидромет с просьбой включить в состав советского участника. «Буквально перед твоим приездом, – сказал Евгений Сергеевич, как-то участливо взглянув на меня, – мне позвонили из Комитета и предложили, не отходя от телефона, в течение пяти минут предложить «достойную» кандидатуру. Я назвал тебя и Большиянова, что было дальше, я не знаю, но на всякий случай готовься стать собачником, так как экспедицию предполагается проводить на собачьих упряжках».

Выйдя из кабинета, я не спеша пошел домой, обдумывая на ходу все то, что услышал. Стоял чудесный весенний день, солнце купалось в еще не отогревшейся после зимы Смоленке, упирающейся зажатым в гранитные берега прямым, как клинок, руслом в бледно-серый, сливающийся с горизонтом залив. Чайки белыми зигзагами, гортанно крича, резали воздух над головой. Мною владело двойное чувство: с одной стороны, радостное предвкушение того, что должно было произойти в связи с услышанным предложением, с другой – смутное опасение того, что все это, и новые встречи с Антарктидой в совершенно непривычных для меня, а потому интересных условиях путешествия в составе международного экипажа, и вся предшествующая этим событиям подготовка могут просто-напросто не состояться по какой-нибудь из тех загадочных причин, о существовании которых обычно и не подозреваешь. Однако поскольку активно влиять на разрешение этого вопроса в желательном для меня направлении я не мог, мне оставалось только ждать дальнейшего развития событий.

Короткий период после экспедиции, как правило, проводишь в слегка расслабленном состоянии духа. Оперативные отчеты написаны во время плавания от берегов Антарктиды, основная обработка научных материалов, как обычно, отложена на послеотпускной период, а потому я даже не запомнил, чем занимался последние две недели мая. 5 июня меня внезапно вызвал к себе руководитель отдела географии полярных стран Владимир Николаевич Петров и сообщил, что мне необходимо завтра, т. е. 6 июня, быть в Москве для встречи с Этьенном. Я выехал в Москву, не очень ясно представляя, как и о чем буду с ним беседовать. Надо сказать, что в ту пору мои знания иностранных языков ограничивались немецким со словарем, а также полузабытыми навыками грузинской письменности. Я предполагал и, как выяснилось впоследствии, совершенно справедливо, что эти два великих языка не входили в область лингвистических познаний Этьенна. Поэтому в смысле языков мы с ним были полностью ортогональны. Однако эта проблема оказалась вполне разрешимой с помощью Кости Зайцева, бывшего ледового разведчика, работавшего в нашем институте, ныне же сотрудника Госкомгидромета, с тремя годами Академии народного хозяйства за спиной и английским разговорным языком.

Встречать Этьенна мы поехали с Костей на черной «Волге ГАЗ-31». Костя в белой рубашке с короткими рукавами и галстуке походил на дипломатического работника, я же в своей защитного цвета «сингапурской» униформе – на кубинского «барбудос». Наша задача слегка осложнялась тем, что ни он, ни я не имели ни малейшего представления о том, как Этьенн выглядит. Поэтому Константин, имевший по долгу службы достаточный опыт подобного рода встреч, предусмотрительно запасся специальной табличкой с аккуратной надписью: «Dr ETIENNE». В международный аэропорт Шереметьево-II мы приехали за полчаса до прибытия парижского рейса. Взмыв на пятый этаж в совершенно бесшумном лифте, мы уютно устроились за стойкой бара, где, несмотря на всю его между-народность, можно было выпить кофе и за наши деньги. Ненавязчивый голос информатора периодически извещал о прибытии самолетов. Тем не менее когда мы, следуя его призыву, спустились вниз, оказалось, что ожидаемый нами самолет уже прибыл и, более того, его пассажиры, среди которых скрывался и наш «Dr ETIENNE», уже пройдя паспортный контроль, толпились в ожидании багажа.

Рухнула последняя надежда на то, что мы сможем перехватить Этьенна в тот момент, когда он будет предъявлять свой паспорт.

Оставалась только табличка… У входа в зону ожидания, охраняемого симпатичной, но бдительной таможенницей, переминалось с ноги на ногу несколько человек. Мы подошли ближе: я – с табличкой, а Костя – с волшебной бумагой, дававшей ему и только ему заветное право проникновения за барьер, охраняемый таможенницей. Заметив нас, а точнее табличку, от группы встречающих отделился высокий худощавый мужчина с тяжелым гипнотическим взглядом черных глаз. Он был одет в замшевый пиджак шоколадного цвета и держал в руках букет из пяти великолепных гвоздик. «Вы кто?» – атаковал он вопросом Костю, который, заслонившись бумагой, уже на полкорпуса просочился в запретную для других зону. Костя, обладавший мгновенной реакцией, сделал «ход конем»: «А Вы?» Последовал ответ тоном, не оставлявшим сомнений в уверенности говорившего, что уж он-то поставит нас на подобающее место: «Я – Дмитрий Шпаро, «Комсомольская правда», – на что Константин, с достоинством выдержав паузу, ответил: «А я – Константин Зайцев, Госкомгидромет», – уверенно продолжил прерванное было движение вперед и уже через минуту скрылся в толпе пассажиров парижского рейса. Я, укрепив табличку с призывом Этьенну не проходить мимо где-то на уровне груди, переменил дислокацию, сместившись к проходу, через который уже начали выходить получившие багаж пассажиры.

Дмитрий Шпаро со своими товарищами и с зажатой гвоздикой в руках проследовал за мной и остановился метрах в пяти позади. Я перешел к полуактивной форме поиска, т. е. периодически спрашивал у проходивших мимо пассажиров, не слыхали ли они чего-либо о пассажире, чье имя красуется у меня на груди. Это происходило примерно так. Я выбирал человека, мужчину (женщин я отмел сразу), внешность которого, по моим представлениям, соответствовала романтическому облику профессионального полярника. Я представлял себе высокого, во всяком случае не ниже меня, сухощавого, подтянутого, загорелого человека с бородой или хотя бы с усами. Поэтому мысленно подгоняя окружающих меня людей под этот образ, я высматривал Этьенна на уровне своих глаз.

Костя выполнял роль «загонщика», постепенно тесня пассажиров в направлении выхода, т. е. ко мне. Неожиданно кто-то дернул меня снизу за рукав. Сначала я подумал, что это очередной приказ покинуть мой пост, вынесенный несколько дальше, чем положено, но когда я, опустив глаза, уже было собрался снова его отразить, то увидел невысокого человека, всем своим видом дававшего понять, что он именно тот, кто мне нужен. Нечего и говорить, что его внешний вид абсолютно не соответствовал сложившемуся в моем воображении. Во первых, он был невысок, не более 160 см, скорее плотен, чем худощав, а во-вторых – у него не только не было бороды и усов, но и волос на голове было не слишком много, т. е., попросту говоря, он был практически лысым. Обрамлявшие лысину темные волосы были длинными и доходили чуть ли не до плеч. Одет он был в светлую рубашку с небольшим ярко-зеленым крокодилом на груди, светло-серые широкие, чуть коротковатые брюки. Все его имущество составлял небольшой синий рюкзачок, висевший на левом плече. Пожалуй, только в одном он не обманул моих ожиданий: лицо и продолжавшая его лысина были коричневыми от загара. На загорелом лице были очень заметны глаза, близко посаженные, чрезвычайно живые, с запрятанной, но не слишком глубоко, смешинкой. Это были глаза доброго человека, обладающего, по всей видимости, изрядным запасом чувства юмора. Процесс опознания длился несколько секунд, после чего мы с вынырнувшим из-под земли Костей увлекли Этьенна за собой. На выходе произошла некоторая заминка. Выяснилось, что Шпаро тоже встречал Этьенна и гвоздики предназначались именно ему. Несмотря на подаренные цветы и то, что наши «конкуренты» пытались привлечь внимание Этьенна незамысловатыми английскими фразами, Этьенн, не раздумывая, залез вместе с нами в «Волгу», и мы, обгоняя таксистов, покатили в сторону Москвы. Было 18 часов 30 минут.

Продолжая держать всю музыку встречи нашего парижского гостя на высокой ноте, Константин с неподражаемым изяществом, как будто это было для него самым обычным делом, снял трубку радиотелефона и, не выпуская из зубов «Мальборо», сообщил в Комитет, что встреча состоялась и мы будем на месте примерно в 19.30. Трубка ответила голосом Валерия Скачкова, переняв характерные для него иронические интонации: «Ждем». Этьенн, откинувшись на спинку заднего сиденья, не затягиваясь, покуривал сигарету. Ветер, врывавшийся в приоткрытое окно машины, путал его длинные волосы и, периодически сдувая пепел с кончика сигареты, щедро посыпал им мою голову. Так мы и ехали. Я улавливал обрывки фраз немногословного диалога Кости и Этьенна и горько сожалел о своем грузинском.

До города мы добрались быстро и, имея некоторый запас времени до встречи в Комитете, решили показать Этьенну Красную площадь. Этим теплым июньским вечером площадь была прекрасна. Кирпичные стены Исторического музея, освещенные уже достаточно низким солнцем, казались оранжевыми и красиво оттеняли светло-серую черепицу крыши. Высвеченные солнцем рубиновые звезды плыли в голубом небе. Мы остановили машину у Александровского сада и через сад мимо могилы Неизвестного солдата направились к Площади. Навстречу шли по-летнему одетые мужчины и женщины, сломя голову бегали дети, попалось даже несколько молодых, но уже супружеских пар, причем белоснежные невесты казались одинаково счастливыми, а запакованные в традиционно черные костюмные доспехи женихи – одинаково озабоченными. Этьенн был впервые в Москве и поэтому с любопытством разглядывал все вокруг, отдавая предпочтение женщинам. Беседовали через Костю. Оказалось, что Этьенну 40 лет, он не женат, живет в Париже, по профессии – врач-диетолог, увлекается лыжами, парусом и теннисом и что ему здесь пока нравится. Когда мы появились в Комитете, нас уже ждали. Мы расселись вокруг длинного стола, уставленного бутылками с минеральной водой. Мы с Этьенном оказались по одну сторону стола, напротив расположились начальник Арктического и антарктического морского управления Борис Химич, его заместитель Юрий Беляев, заместитель начальника Международного управления Валерий Скачков и другие, столь же официальные, лица. Этьенн извлек из рюкзачка зеленую папку и небольшой рулон, который оказался картой Антарктиды с нанесенным на ней предполагаемым маршрутом экспедиции. Только тут впервые я увидел его во всем холодном и грандиозном великолепии. Шесть тысяч километров – через горы Антарктического полуострова, Южный полюс, Полюс холода – станцию Восток – и далее через станцию Комсомольская на побережье в район станции Мирный – и это все за один сезон! По мере того как Этьенн рассказывал, а прекрасно владеющий английским и французским языками Валерий Скачков переводил, прояснились все детали.

Идея организации международной экспедиции через Антарктику родилась у Этьенна в апреле 1986 года, когда он шел в одиночку на лыжах к Северному полюсу. И вот на этой совершенно неоживленной трассе он случайно повстречал американо-канадскую экспедицию, которая на пяти собачьих упряжках тоже шла к Полюсу. Возглавлял эту экспедицию американец Уилл Стигер. Встречи в подобных местах – явление чрезвычайно редкое и интересное, чтобы пройти незамеченным для их непосредственных участников. Вот и сейчас не знаю, кому первому – а может, и обоим сразу, Стигеру и Этьенну – пришла мысль об организации новой, рекордной по многим статьям экспедиции через Антарктиду. Относительно способа передвижения разногласий не возникло (конечно, собаки), тем более, что Уилл, уже более десяти лет путешествовавший на собаках по Арктике и Канаде, имел достаточный опыт. Этьенн согласился, понимая, что, если тащить все снаряжение на привязанных к поясу санках, за один сезон Антарктиду не пройти. Маршрут? Конечно же, самый протяженный: от северной оконечности Антарктического полуострова через Южный полюс и Полюс холода – станцию Восток – к прибрежной станции Мирный. Протяженность маршрута, трасса которого дважды пересекала Южный Полярный круг, составляла 6500 км!

«Там же в моей маленькой палатке, где едва нашлось место Уиллу с его огромной чайной кружкой, – начал рассказывать Этьенн и тут же добавил: – Уилл пришел со своим чаем, наотрез отказавшись от моего, ведь его экспедиция проходила автономно, без всякой поддержки извне, – мы подумали, что в состав участников экспедиции необходимо будет включить одного русского, так как примерно треть маршрута экспедиции, причем самая сложная часть его, пройдет через районы Восточной Антарктиды, где работают советские научные станции». Он улыбнулся и, обведя взглядом всех присутствующих, добавил: «Вот поэтому, господа, я и приехал к вам в Москву».

За прошедший год определились остальные три участника, имена которых Этьенн пока не назвал, но сказал, что это представители Великобритании, Японии и Канады. В настоящий момент штаб-квартиры международной экспедиции, которые находились в Миннеаполисе (штат Миннесота) на родине Уилла и в Париже, где жил Этьенн, были заняты поиском спонсоров и средств для ее организации. На февраль – март 1988 года были намечены тренировки на ранчо Уилла в Миннесоте, а на апрель – трансгренландская экспедиция как основной этап предварительной подготовки. Если Советский Союз откликнется на предложение принять участие в экспедиции, в задачу советской стороны вошла бы организация подбаз с продовольствием и горючим на участке от станции Мирный до 85° ю. ш. (это примерно 750 километров к югу от станции Восток). Организацию подбаз на участке трассы от старта до 85° ю. ш. брала на себя американская сторона. При этом предполагалось использовать легкий двухмоторный самолет «Твин оттер» в лыжно-колесном варианте, позволяющем ему совершать посадки на неподготовленную полосу практически в любой точке на ледниковом куполе Антарктиды.

Все работы по подготовке снаряжения, продовольствия и корма для собак, а также проведение тренировочных сборов и транс-гренландской экспедиции должна была финансировать американская сторона. Основной спонсор Этьенна – крупная страховая компания «UAP» – выделила средства для строительства парусно-моторной яхты с усиленным набором корпуса, позволявшим осуществлять плавание во льдах. Строительство яхты предполагалось завершить к началу экспедиции. Именно на этой яхте участники экспедиции, все снаряжение и собаки должны были быть доставлены к месту старта, а затем яхта, курсируя вдоль западного побережья Антарктического полуострова, должна была поддерживать связь с экспедицией по радио, а также работать в качестве ретранслятора факсимильных, телеграфных и телефонных передач на Европу и Америку.

После достижения экспедицией Южного полюса яхта должна была обогнуть Антарктиду с востока на запад и подойти в район станции Мирный, чтобы встретить участников экспедиции.

План, изложенный Этьенном, представлялся продуманным и обоснованным, некоторые сомнения вызывала возможность организации подбаз на участке между станцией Восток и Южным полюсом: организация санно-тракторного поезда в этот район затруднительна из-за его отдаленности, а состоявшие на «вооружении» советских антарктических экспедиций самолеты Ил-14 уже настолько устарели и физически, и морально, что говорить о возможности их посадки на купол на предварительно не укатанную полосу, тем более, о последующем взлете не приходилось. Этот вопрос оставили для дальнейшего обсуждения. Что же касается подбаз на участке Мирный – Восток, то их организация могла бы быть выполнена попутно одним из санно-тракторных походов, которые регулярно два раза в год совершаются между Мирным и Востоком для снабжения внутриконтинентальной станции.

Так или иначе, но в этот июльский вечер предложение Этьенна неожиданно (во всяком случае для меня) нашло поддержку со стороны представителей нашего Комитета. Этому, наверное, способствовали, с одной стороны, располагающий к благодушию субботний вечер, а с другой – возможно, то обстоятельство, что, в отличие от предшествующих «прожектов» покорения Антарктиды, с которыми обращались в Комитет любители путешествовать за государственный счет, в данном случае участие Советской антарктической экспедиции (САЭ) сводилось к выполнению только попутных работ без отвлечения дополнительных сил и средств от выполнения основной научной программы.

Как мы поняли из рассказа Этьенна, экспедицию предполагалось организовать на частные средства и она не имела пока правительственной поддержки. Зная резко отрицательное отношение Международного научного комитета по исследованиям Антарктики к подобного рода частным экспедициям, мы попросили Этьенна по возвращении в Париж предпринять шаги для придания экспедиции правительственного статуса. Этьенн пообещал сделать все, что в его силах. Тут же я был официально представлен Этьенну как потенциальный кандидат от СССР в экспедицию «Трансантарктика».

Когда Этьенн, Валерий, Костя и я вышли за массивные двери Комитета на патриархально тихий переулок Павлика Морозова, уже смеркалось. До отхода «Стрелы», на которой нам с Этьенном предстояло ехать в Ленинград для переговоров в Арктическом и антарктическом научно-исследовательском институте, оставалось еще около трех часов. Сам собой возник вопрос об ужине, но, несмотря на черную «Волгу» и большой опыт в этом деле Валерия и Кости, нам с огромным трудом удалось найти в каком-то кафе (все-таки субботний вечер) столик и с помощью домашней заготовки в виде бутылки дагестанского коньяка скоротать время перед поездом.

В международном вагоне «Стрелы», где наших-то и было всего двое: я и пышноволосая проводница, – мы с Этьенном разместились в двухместном купе. Как вы догадываетесь, мы не особенно утомляли друг друга пространными беседами, а сразу же приступили к делу, т. е. легли спать. Надо сказать, что, зная о предстоящем визите Этьенна, перед отъездом в Москву я сумел всеми правдами и неправдами забронировать для Этьенна номер в гостинице «Ленинград», правда, от 17 часов того дня, когда он должен был приехать. Однако я тешил себя надеждой, что сразу после поездки мы позавтракаем, съездим в Петергоф, пообедаем, а там, глядишь, уже будет и 17 часов. Но я не учел того, что мое восприятие действительности существенно отличалось от этьенновского.

Утром, когда наш поезд, поливаемый мелким частым ленинградским дождиком, проследовал Колпино, Этьенн произнес несколько английских фраз, из которых я уяснил, что он мечтает сразу после поезда отправиться в отель, чтобы принять душ, выпить чашечку кофе и вообще привести себя в порядок. Я немного приуныл, но произнес полюбившееся «о кей!», в глубине души надеясь, что все образуется. Увидев на перроне встречавшую нас институтскую «француженку» Ирину Валентиновну, я несколько воспрянул духом – за ее французский язык я был спокоен. Посовещавшись, мы приняли решение брать гостиницу штурмом. Этьенн, мне кажется, и не подозревал, что мы едем «на дело», которое может кончиться провалом. Он наивно полагал, что если ему надо в отель, то он будет в отеле. Для меня это было не столь очевидным.

Оставив Этьенна с Ириной Валентиновной, я пошел в атаку на администратора. Его неприступная крепость пала сразу же, как он узнал, что французский путешественник будет расплачиваться франками. Тут же был найден номер с прекрасным видом на Невку и на пустующий причал «Авроры». Ощутив под ногами мягкий ворс ковра гостиничного номера, Этьенн почувствовал себя увереннее и заявил, что просит тайм-аут до 16 часов. Мы простились. Шел дождь. Ровно в 16 часов мы с Наташей были в вестибюле. Этьенн уже ждал нас, вскоре подошла Ирина Валентиновна, и мы поехали в Музей Арктики и Антарктики. Осмотр экспозиции не занял много времени. Этьенна, понятно, больше всего интересовало все, что связано с Антарктидой. Я давал пояснения, Ирина Валентиновна ретранслировала их на французский.

Наша дальнейшая культурная программа предусматривала поход в театр. Наташа купила три билета в Малый оперный театр на «Царскую невесту» в расчете на то, что пойдут Этьенн, Ирина Валентиновна и я, но та так умоляюще на нас посмотрела, что мы незамедлительно отпустили ее домой. До начала спектакля оставался примерно час, и мы не спеша прошлись пешком через Летний сад, Марсово поле и мимо Спаса-на-Крови вышли к театру. Я, как мог, объяснял Этьенну, что ему предстоит услышать типичную русскую оперу, где будет много красивых женщин и декораций. Этьенн кивал головой и с отчаянной решимостью следовал за нами. Опираясь на известное изречение о том, что театр в летнее время, в отличие от зимнего, начинается не с гардероба, а с буфета, именно туда я и потащил Этьенна, где предложил его вниманию бутерброды с икрой, шоколадные конфеты и какой-то загадочного цвета фирменный напиток под названием, кажется, «Антракт».

У меня были все основания полагать, что началом оперы Этьенн был доволен. Партер был полон, ложи пустовали, повсюду слышалась не наша речь. Седые чистенькие старушенции, мальчики неопределенного возраста оккупировали первые ряды партера. Зоркий глаз Натальи сразу высмотрел в толпе гида-переводчицу, молодую девушку, рассаживавшую по местам очередную партию заморских театралов. Мы попросили ее в паузе вкратце довести до сведения Этьенна краткое содержание предстоящего действа. Она выполнила просьбу, после чего Этьенн погрузился в глубокое раздумье. Скорее всего, это было вызвано тем, что, среди прочих подробностей, она сообщила ему, что опера идет в четырех актах!

Мы устроились в третьем ряду, где все малейшие голосовые нюансы поющих были слышны чрезвычайно отчетливо. В конце первого акта я взглянул на Этьенна и без слов понял его, когда он молча поднял вверх три пальца. На театральном языке это означало: «Уходим после третьего акта». Оценив его такт, я выбросил вверх два пальца в виде буквы «У», и глаза у Этьенна засияли от счастья. Под завистливые взгляды публики мы покинули зал. На улице Бродского мне не удалось заинтересовать ни одного водителя из пяти остановленных нами такси. Этьенн недоумевал. «В Нью-Йорке, – сказал он, – стоит поднять руку, и не меньше двух машин уже скрипят тормозами». Пришлось отослать Этьенна к классику… «В Ленинграде-городе, как везде, такси, но не остановятся, сколько не проси…» Добрались на метро.

На завтра была намечена встреча Этьенна с руководством САЭ. Он повторил свой рассказ в кабинете Короткевича. Было видно, что в душе Евгения Сергеевича происходит борьба. С одной стороны, как вице-президент Международного научного комитета по изучению Антарктики и руководитель САЭ, он не мог одобрить идею проведения неправительственной экспедиции, а с другой – как бывалый полярник, немало в прошлом поездивший на собаках, не мог равнодушно отнестись к идее столь интересной экспедиции. В конце концов он заявил, что экспедиция будет поддержана СССР тогда и только тогда, когда получит правительственный статус, и при условии, что в ней будет выполняться научная программа. Относительно статуса Этьенн сделал аналогичные заверения, а что касается научной программы, то, по их со Стигером мнению, всю координацию научной программы «Трансантарктики» должен был взять на себя советский участник, т. е. я. На том и порешили. Тогда я, правда, не слишком отчетливо представлял, какого рода наблюдения можно выполнить во время перехода на собаках. Более того, я был специалистом по исследованию льдов радиофизическими методами, т. е. с использованием радиолокационной – достаточно громоздкой и энергоемкой – техники, но соблазн участия в такой экспедиции был слишком велик, и мысленно я уже переквалифицировался в метеоролога или гляциолога.

Вечером 8 июня мы с Этьенном уезжали в Москву. По всему было видно, что он доволен, ибо нечто неопределенное и призрачное – я имею в виду мое участие в экспедиции – стало принимать реальные очертания. Нас встречал Костя. Этьенн, верный своим принципам, изъявил желание ненадолго заехать в отель с теми же благородными намерениями принять ванну и отдохнуть два-три часа перед заключительной встречей в Комитете. Парижский рейс улетал вечером. Однако когда мы обратились в отель «Белград», в холле которого было подозрительно много «иностранцев» с характерными для представителей наших кавказских республик загаром, нам ответили, что наша бронь пропала, номеров нет и вообще они нас не знают. Спекуляция громким именем и послужным списком Этьенна должного действия не возымела, однако настойчивость в конце концов одержала верх и Этьенну был предложен «Люкс», причем с оплатой за сутки. Когда мы спросили Этьенна, скучавшего в кресле и с интересом наблюдавшего за нашими авангардными боями, не желает ли он принять душ и отдохнуть часа два всего за сто рублей, он с поспешностью, делающей честь его реакции, ответил, что вполне обойдется. Чуть позже, когда мы с облегчением вышли на залитую солнцем улицу, Этьенн, сокрушенно покачав головой, произнес: «Когда в Париже берешь проститутку, идешь с ней в отель и проводишь там два часа, никто, даже она, не требует заплатить за сутки». Поскольку я не знал, делается ли исключение в подобных случаях у нас, то сразу не нашелся, что ответить. В Комитете Этьенн сообщил, что планирует провести встречу с участием Уилла Стигера и меня в июле в Париже.

До отлета самолета оставалось что-то около четырех часов, и мы с Костей и Валерием решили угостить на прощание Этьенна украинским борщом. Крупнейший специалист по борщам в соответствующей случаю обстановке, Валерий предложил ресторан в Архангельском. Ехали на машине Скачкова около часа. Приехали. Чудесное место, солнце, сосны, стилизованный дом – словом, все располагало к хорошему обеду. Костя отправился заказывать столик, а мы, поставив машину, уже было собрались к нему присоединиться, как вдруг я увидел, что Костя с изменившимся лицом бежит в нашу сторону, делая отчаянные знаки, из которых каждый русский, даже не владеющий азами семафорной азбуки, немедленно понял бы: в ресторане санитарный день! Но как объяснить это Этьенну, еще не оправившемуся после «душа» в отеле «Белград»? Выход был найден моментально, и мы в три голоса сообщили Этьенну, что в меню этого ресторана сегодня борща нет и мы поедем в другой, благо здесь недалеко. Через несколько минут мы притормозили у другого тоже стилизованного двухэтажного дома, в котором, судя по числу стоящих у подъезда машин, борщ был.

Заняли места на открытой веранде. Выплыла полусонная официантка. Заметив на ее некогда белоснежном переднике пятна явно борщевого происхождения, я сделал вывод, впоследствии оказавшийся ошибочным, о правильности нашего выбора. Запрос о борще был незамедлительно отклонен. Тогда мы пошли по уже опробованному варианту: «А что у Вас есть?» Последовал заученный в течение последней недели ответ: «Уха, бефстроганов, грибы…» Заказали, ждем. Пока я старался объяснить Этьенну, какая это вкусная вещь – уха, снова вплыла уже знакомая официантка и поставила перед нами тарелки с какой-то подозрительной темной жидкостью. После первой же ложки мы убедились, что обещанная уха изготовлена из грибов. Этьенну сегодня скучать не приходилось. Сплошные сюрпризы. Неутомимый Валера предложил после «борща» искупаться. По его словам, здесь неподалеку было приличное озеро. Правда, уже на пути к нему выяснилась одна пикантная деталь: плавки были только у инициатора заплыва – правда, две пары. Решили, что расклад неплохой и этого вполне достаточно.

Берег озера. Полно народа обоих полов. Сцена с переодеваниями. Этьенн, как гость, получил первоочередное право на плавки многоразового использования и смело нырнул в воду, за ним – Скачков. Мы с Константином в ожидании плавок томились на берегу. В конце концов накупавшиеся и посвежевшие отправились в Шереметьево-II, где и простились с Этьенном.

Впечатления от встреч на советской земле, очевидно, настолько переполняли Этьенна, что он выплеснул их корреспонденту ТАСС Виктору Хрекову сразу же после прибытия в Париж 9 июня. 12 июня я уже читал в «Советской России» заметку «Через Полюс на собаках», где Этьенн выражал удовлетворение по поводу переговоров в СССР и сообщал, что в июле предстоит трехсторонняя встреча в Париже.

Размахивая этой газетой, я приехал домой в Ленинград, где был встречен осуждающим взглядом Натальи, которая все еще продолжала считать, что затея эта до добра не доведет.

Прошел месяц и… О! благодатный ветер перемен и перестройки! Мечта становилась явью. И вот мы с Юрием Беляевым уже сидели в салоне самолета ТУ-154Б, выполнявшего рейс Москва – Париж. Моему спутнику было около шестидесяти, за его плечами Арктика, а в последние годы – Женева, где он работал в штаб-квартире Всемирной метеорологической организации, так что эта поездка в Париж для него не первая. Приземлились в Международном аэропорту Шарль де Голль: огромное здание круглой формы, из которого, подобно щупальцам осьминога, торчали рукава приемников, буквально «высасывающих» пассажиров из чрева самолетов. Наш «Тушка», ловко лавируя среди пузатых, многоглазых, сверкающих всеми цветами радуги «Боингов», в конце концов нашел свою «присоску». Полицейский на паспортном контроле, увенчанный характерным для французских ажанов цилиндрическим картузом, мельком взглянув на мою физиономию, поставил штамп в паспорте, и вот мы во Франции. Поискав глазами Этьенна и не обнаружив его, мы не особенно беспокоились, поскольку умудренные опытом мудрейших, запаслись кое-какой мелочью, чтобы позвонить в посольство в случае, если нас не встретят. По длинной стеклянной трубе эскалатора (я очень хорошо запомнил эти «космические» трубы по фильмам с участием Бельмондо и Ришара – перед тем, как попасть в самолет, они вечно путались в этих стеклянных лабиринтах) мы отправились за своим багажом.

Сходство с кино одними стеклянными трубами не ограничилось, и багаж уже нас дожидался. Этьенна же все не было. Тут я заметил женщину лет сорока пяти, которая, держа в руках табличку с надписью «Г-н Беляев и г-н Боярский», высматривала кого-то вдали. Я, как имевший огромный опыт встреч по табличкам, первым пришел в себя и отвлек женщину от ее занятия. Мы немедленно установили однозначную связь между собой и персонами, которые, судя по табличке, ее интересовали. Женщина на чистом русском языке представилась: «Марина». Она оказалась внештатным сотрудником МИД Франции, занимавшимся приемом советских делегаций. Этьенн попросил ее встретить нас и отвезти в отель, причем не с 17 часов, а сразу по прибытии. Мы сели в красный «Рено» Марины и со скоростью 120 километров в час помчались в сторону невидимого пока Парижа. Было тепло, но пасмурно. На сером полотне дороги виднелись следы прошедшего недавно дождя. Марина сообщила, что никогда бы не приняла нас за русских, и мы не сразу сообразили, радоваться этому или огорчаться.

Несмотря на то что обзор через ветровое стекло был ограничен, я пытался высмотреть знакомый, кажется с рождения, силуэт Эйфелевой башни, но тщетно. Зато сразу же бросился в глаза одинокий в своем величии стеклянный фонарь какого-то небоскреба. «Монпарнасская башня, – пояснила Марина. – В ней находится центральный железнодорожный вокзал, ваш отель находится как раз у ее подножия.» Мы выехали на бульвар Монпарнас и свернули на улицу Вожирар. Отель «Авиатик», как большинство отелей среднего класса в Париже, не имел шикарного подъезда и начинался как бы прямо с улицы, большим вестибюлем, из которого одна дверь вела направо в небольшое кафе, другая – налево в уютный холл. Прямо против входа располагалась конторка, за которой восседал дежурный портье. Народу не было ни души. Места на наше имя были забронированы, и нам выдали два ключа от двух номеров на шестом этаже. Мой номер был расположен практически под крышей, в довольно большой мансарде. Огромная двуспальная кровать, телевизор с минибаром под ним, неширокий балкончик, выходящий на улицу Вожирар, напротив крутые крыши жилого дома. Я принял душ в сверкавшей белым кафелем и никелем кранов ванной. Блаженство! Мне пока все здесь нравилось. (Совсем недавно прочитал в «Огоньке» очерк В. Конецкого о его встрече с Виктором Некрасовым в Париже. Конецкий тоже останавливался в этом отеле, и ему отель, так же как и, насколько я понял, весь февральский Париж не слишком понравились. Возможно, дело было в настроении.) Переодевшись, я зашел за Беляевым, и мы спустились в холл, где была назначена встреча с Этьенном и Стигером.

Ждать пришлось недолго. В холл со свойственной ему стремительностью вошел Этьенн. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, галстук и те же светлые брюки. Из-за спины Этьенна, как мне показалось, настороженно выглядывал человек. Это и был Уилл Стигер. У него была густая длинная шевелюра, тяжелый подбородок и короткий слегка вздернутый нос. Когда он улыбнулся, на щеках образовались симпатичные ямочки и обнаружилось явное отсутствие одного переднего зуба. Мы познакомились. Уилл был повыше Этьенна, но ниже меня. Одет он был тоже в светлую рубашку с галстуком, который ему явно мешал, и бежевые брюки свободного покроя. Мы сели в «Пежо» Этьенна и поехали на первое заседание большой тройки в Географическое общество Франции на бульваре Сен-Жермен-де-Пре.

Массивные дубовые двери, мраморная лестница. Зал заседаний, вдоль стен застекленные стеллажи, на полках тусклым золотом отсвечивали переплеты старинных фолиантов. За столом, кроме нас, находились руководящие сотрудники Антарктической службы и представители МИД Франции. Американскую сторону, кроме Уилла, представляли администратор корпорации Стигера «Международные полярные экспедиции» Кати де Молль, молодая женщина лет 32–33 с бледным приятным лицом в очках, и смуглая, черноволосая, похожая на индеянку Лона Ней. Это и была та самая Лона, предполагаемое участие которой в экспедиции вызывало особое недовольство Наташи и недоумение остальных (за исключением, кажется, только Стигера) участников. Мотивы, побудившие Стигера пригласить Лону, были мне не совсем ясны. Я знал только, что в составе его группы, успешно штурмовавшей полюс в 1986 году, была женщина – американская учительница Энн Бэнкрофт. В статье из журнала «Нэшнл Джиогрэфик», посвященной экспедиции Стигера, я нашел любопытный кадр: Энн с чисто женским изяществом, балансируя на одной ноге, меняет промокшие носки после неудачного форсирования трещины; здесь же на соседнем фото – менее живописный кадр: ее сильно обмороженные щеки. Во время первой встречи я еще не знал, что Стигер уже отказался от своего решения – Лона присутствовала на встрече только как наблюдатель.

Кроме этих двух женщин, были еще две переводчицы: Марина, понимавшая французский и русский, и Джуди, понимавшая французский и английский. Беседа с самого начала приняла неожиданный, во всяком случае для нас, характер. Руководитель Антарктической службы довольно скептически отнесся к планам, изложенным Этьенном, упирая на то, что не видит возможности обеспечения поддержки экспедиции на участке после Южного полюса. Он подверг сомнению и график нашего движения, утверждая, что при нашем способе передвижения нереально проходить ежедневно около 30 километров.

Дебаты, разгоревшиеся между французами, были столь продолжительными и эмоциональными, что даже переводчицы были не в состоянии их отследить. День клонился к вечеру. Эту, казалось, патовую ситуацию разрешил Юрий Беляев с его дипломатическим опытом. Он встал и предложил отложить заседание до того момента, когда французская делегация выработает единую точку зрения. Все с видимым облегчением согласились. Мы поднялись из-за стола и уже в дверях столкнулись с Мишелем Франко – главным конструктором той самой яхты, на которой нам предстояло идти, и давним соратником Этьенна по многим экспедициям. Мишель пригласил нас с Беляевым на товарищеский ужин. Многозначительно и загадочно улыбаясь, он сказал, что нас ждет нечто интересное. Несмотря на столь заманчивое приглашение, Беляев заявил, что не пойдет, поскольку ему надо отдохнуть с дороги. Я же, как не имевший достаточного опыта дипломатических отказов, согласился и был прав…

Марина заехала за мной в отель около семи вечера. У нас оставалось еще немного времени, и я попросил ее подвезти меня к Эйфелевой башне.

«Рено» иногда уверенно, а иногда не очень пробирался сквозь строй автомобилей, бесконечной вереницей припаркованных к тротуарам узеньких мощеных улочек Латинского квартала. Создавалось впечатление, что все или почти все дома растут из кафе: буквально все первые этажи призывно светились окнами больших и маленьких, шикарных и попроще кафе и баров. Вот и Марсово поле, а за ним совсем рядом – темный на фоне вечернего неба силуэт башни. Я вылез из машины и пошел к ней. Четыре ажурных «ноги» ее были ориентированы по странам света, по трем регулярно сновали освещенные кабинки лифтов, четвертая же (кажется, восточная) была отдана любителям подниматься пешком до первого этажа, находящегося на высоте около ста метров. Коснувшись рукой теплого металла, по другой стороне поля я вернулся к ожидавшей меня Марине. На скамейках, стоящих вдоль газона, да и на самой аккуратно подстриженной его зелени с чисто парижской скромностью целовались влюбленные парочки… Мы выехали на набережную Сены и по пологому пандусу спустились вместе с машиной к самой воде.

Марина притормозила около большой, метров сорок длиной, баржи, слегка покачивавшейся на волнах, оставляемых прогулочными катерами. На палубе было заметно оживление. Я увидел небольшой столик, батарею бутылок на нем, вокруг больше десятка оживленно беседующих мужчин и женщин. Приглядевшись, различил Этьенна, Стигера и прямо с причала прыгнул на палубу. «А, это и есть тот русский!» – услышал я и на несколько минут оказался в центре внимания. Правда, кроме улыбок ничего не мог предложить в ответ на многочисленные вопросы, так что пришлось позвать на помощь Марину. Небольшая надстроечка в корме была превращена в стойку бара, за которой суетились две женщины, периодически выставляющие на столик прямо перед надстройкой блюда и тарелки со всевозможными вкусностями. Звездой этого закусочного хит-парада был сыр самых различных форм и цветов; зелень, салаты и ростбиф с кровью еще больше оживляли эту красноречивую картину продовольственного изобилия. Рядом возвышалась гора чистых тарелок. Каждый вновь приходящий первым делом запасался тарелкой, наполнял ее в соответствии со своими вкусами и присоединялся к остальным. Я, естественно, тоже собрался последовать этому примеру, но не тут-то было… Ко мне подошел светловолосый мужчина лет сорока. «Жак», – представился он и протянул руку. Мы познакомились.

Жак Роже оказался владельцем баржи и нашим гостеприимным хозяином. Он предложил мне в соответствии, как он заверил, с русским обычаем выпить водки. Следовать обычаям – это мое правило, из которого я практически никогда не делаю исключений. Убедившись в том, что я действительно русский, Жак пригласил меня спуститься вниз в кокпит. Миновав уютную кухоньку, мы попали в просторное помещение. Вдоль правого борта располагалось несколько чертежных кульманов. «Это мое главное рабочее помещение», – пояснил Жак. Не без помощи Марины я узнал, что он занимается архитектурой, но в несколько необычной области: проектирует подводные сооружения. Так, Жак принимал участие в проектировании подводного дома, предназначенного для тренировки французских космонавтов. Я вспомнил Жана-Луи Кретьена – французского космонавта, летавшего на нашем «Союзе». Жак тотчас же отреагировал, заявив, что Кретьен – его лучший друг, но, к сожалению, сейчас его нет в Париже… «Он где-то у вас на Байконуре, – сказал Жак и махнул рукой в сторону, где по его понятиям находилось это загадочное место. – А не то он обязательно был бы с нами». Да, подумал я, ну и денек: еще сегодня утром, я, слегка утомленный после короткой ночи и коньяка, спешил в Шереметьево, а вечером уже беседую с близким другом французского космонавта на его личной барже, которая стоит… Где? На Сене. А Сена где? В Париже!

Когда мы поднялись на палубу, уже совсем стемнело. Между тем, праздник развивался по привычной схеме: публика разбилась на небольшие группки и разбрелась по палубе, наиболее последовательные держались поближе к столику с напитками. Я, ни на шаг не отходя от Марины, как слепой от поводыря, пробрался поближе к носовой части и, спустив ноги за борт, сел прямо на палубу. Мимо проплывали прогулочные катера, вдоль бортов которых висели мощные люминесцентные лампы, настолько яркие, что на них больно было смотреть. Публика на катерах всячески старалась выразить одобрение нашему времяпровождению, в основном криками, свистом, улюлюканьем, и мы, естественно, в долгу не оставались. Желто-коричневые волны, поднимаемые катерами, еще долго раскачивали нашу баржу и плевали в борт, стараясь достать наши свесившиеся ноги. Переход праздника в третью стадию был отмечен возросшей активностью группы из трех мужчин, которые несли вахту у столика. Они предприняли попытку отдать швартовы и отправиться в плаванье вниз по реке. Почему вниз? Потому что никто не предпринял попытки одновременно запустить двигатель. Надо сказать, что их никто не останавливал и не давал советы, как у нас, но, когда они после десятиминутной борьбы с узлами сдались и как ни в чем не бывало направились назад к столику, это вызвало у меня легкое разочарование. У нас в подобных случаях обычно проявляют большую настойчивость.

Ровно в полночь мы с Мариной покинули и бал, и корабль, не прощаясь и практически бесшумно, если не считать короткого, как пистолетный выстрел, щелчка марининых каблучков о гранит набережной после приземления. В машине Марина предложила мне проехаться по ночному Парижу. Вандомская колонна, подсвеченная снизу, одиноко грустила на пустынной и темной площади. Фары нашего «Рено», очерчивая круг по площади, выхватывали из темноты стены и высокие окна окружавших площадь зданий. «Поедем через улицу Сен-Дени, – предложила Марина. – Там есть на что посмотреть». Об этой улице мне приходилось слышать раньше, и если ко всему Парижу никоим образом нельзя применить фразу «С наступлением темноты жизнь в городе замерла», – то к этой улице подобное выражение неприменимо вдвойне, в чем я сразу же убедился, как только наша машина свернула на нее. По обе стороны вдоль тротуаров прогуливались женщины, чей вид и одежда не оставляли никакого сомнения в их профессии. Наш «Рено» медленно скользил сквозь этот своеобразный живой строй. Я заметил, что очень много женщин из Восточной Европы. Однако в последнее время в связи со СПИДом проституткам на Сен-Дени грозит безработица. И точно, сильного оживления на улице я не отметил. Попадались редкие прохожие, которые, как мне показалось, старались быстрее миновать этот квартал, или машины, подобные нашей. Некоторые женщины заглядывали нам в окна, так что Марина посоветовала мне пристегнуться ремнем безопасности.

В отель вернулись около часа ночи, и, несмотря на обилие впечатлений, я довольно быстро уснул и проснулся утром только от звонка в дверь: свежий и отдохнувший Юрий Иосифович приглашал меня к завтраку. За короткую ночь вчерашние впечатления улеглись не совсем, и поэтому я со слегка шумящей головой способом Фосбюри сполз с кровати, наскоро умылся и спустился вниз. За столом я рассказал своему коллеге о всех перипетиях вчерашнего вечера и ночи. По его реакции я понял, что он сожалеет о своем дипломатическом отказе от участия в нашей встрече. Бесшумно и незаметно подплыла официантка, вопросительно пропев: «Ти, кофи ор чоколейт?». Я, уловив знакомое слово, ответил: «Кофи». Более чутко реагирующий на иностранную речь слух Юрия выделил слово «ти».

Официантка, приятно удивленная нашей понятливостью, удалилась, а я спросил Юрия: «А что, ничего кроме кофе и ти она не собирается нам предложить?». На это Юрий невозмутимо ответил: «Потерпи, все будет». Через несколько минут официантка принесла мне большую чашку кофе, плошку молока и тарелочку с двумя булочками, на которой стояла маленькая баночка клубничного джема и лежал завернутый в металлическую фольгу небольшой кусочек сливочного масла. Ассортимент блюд, предложенный моему соседу, отличался только в части «ти», налитого в небольшой фарфоровый чайник. Получалось, что как ни крути, как ни верти, а только кофе или ти! Но булочки были чудо как хороши, масло таяло на их теплой хрустящей поверхности, а джем предательски норовил соскользнуть в чашку.

Солнце уже выкатилось на крыши, но еще не припекало, и поэтому мы решили пройти до бульвара Сен-Жермен пешком. Многие кафе были уже открыты, легкие плетеные столы и стулья, белоснежные скатерти, парижане, сидящие за столиками, листающие утренние газеты и неторопливо попивающие кофе, бесчисленные собаки и собачки с хозяевами на поводке, определенно чувствующие себя «хозяевами», а потому позволяющие себе такие вольности, за которые у нас в Ленинграде их бы неминуемо подвергли немилосердным гонениям, чистый утренний воздух, голубое небо – все это вдохновляло нас и придавало уверенность в правильности выбранного пути.

Встреча началась с обычного: «Хай! Хау а ю?». На этот раз наш состав претерпел некоторые изменения: отсутствовали Кати де Молль (она внезапно приболела) и руководитель Французской антарктической программы вместе с его скепсисом, что, очевидно, придало нашей встрече оптимистический настрой. Оговорили зоны ответственности каждой страны на маршруте. Наша страна должна была обеспечить безопасность экспедиции на участке маршрута от 85° ю. ш. до станции Мирный на побережье. Кроме того, мне было предложено составить научную программу наблюдений. Были обозначены сроки тренировочных сборов в Миннесоте на ранчо Уилла Стигера, а также время и маршрут гренландского перехода. Тренировки предполагалось провести в феврале – марте, а гренландский переход – в апреле – июне 1988 года. Тогда это казалось очень далеким. Кроме всего прочего, мне в ультимативной форме было предложено изучить хотя бы какой-нибудь язык (в дополнение к русскому и грузинскому), желательно английский, хотя тогда это казалось нереальным. Эта отдаленность и нереальность позволили мне, а может быть, и другим участникам забыть о наших планах, не успели мы покинуть зал заседаний. Все вместе мы спустились в кинозал, где Этьенн и Стигер показали свои слайды, снятые во время путешествия на Северный полюс. Я тоже показал свои антарктические слайды, станцию Восток, через которую нам предстояло пройти, внутренние районы Антарктики, наших ребят, наши видавшие виды надежные тяжелые тягачи «Харьковчанки», а в конце – два домашних слайда: на первом – Наташа в подвенечном платье, на втором – Стасик в трехлетнем возрасте в зеленом меховом комбинезоне, как медвежонок на снегу. «Вот, – сказал я Этьенну и Стигеру (оба они холостяки по убеждению). – Это моя смена, а что у вас?» В ответ Этьенн с серьезным видом заявил, что сразу же после нашей встречи пойдет улаживать свои дела на семейном фронте, и действительно тотчас же исчез.

Марина повела нас с Юрием в ресторан, где мне, несмотря на все мое сопротивление, пришлось-таки попробовать устриц и улиток. Что касается последних, то могу авторитетно заявить: весь фокус в соусе. С таким соусом можно было запросто съесть не только улиток, но и земляных червей.

На следующий день нас ждала большая культурная программа. Марина спросила, что мы предпочитаем Версаль или Фонтебло, причем тут же добавила: «Я больше люблю Фонтебло». Понятно, что мы с Юрием, как истинные джентельмены, в один голос заявили, что и нам милее Фонтебло… Загородная резиденция Наполеона – замок Фонтебло, построенный Франциском I, переживал тяжелую и неизбежную пору реставрации. Главный вход в замок соединялся с обширной вымощенной большими каменными плитами площадью каменным пандусом, выполненным в виде огромной конской подковы. Именно на этом месте, как пояснила Марина, Наполеон прощался со своей гвардией перед высылкой на остров Святой Елены. Газон перед замком был тщательно выбрит, на нем в строгом геометрическом порядке размещались аккуратные зеленые свечки кустов.

Из внутреннего убранства замка запомнились очень красивые цветные витражи с изображением короля Франциска I в ярко-малиновом камзоле и большом темно-синем берете, королевский зал, отделанный дубом и украшенный гобеленами с изображением основных достижений короля в охотничьих баталиях, просторный и светлый зал Генриха и Дианы, романтическая история которых, кратко изложенная Мариной, не отложилась в моей памяти, бесчисленные будуары, тронные залы с вензелями Наполеона и Франциска и т. д. На посещении Фонтебло наша культурная программа в этот день не закончилась: вечером, ведомые неутомимой Мариной, мы пошли в театр на спектакль «Кабаре». Места были в третьем ряду партера. Марина села между мной и Юрием, чтобы обеспечить синхронность нашей реакции на происходящее на сцене с реакцией остальных зрителей, лучше понимающих французский. Фабула пьесы была так прозрачна, а главная героиня так прекрасна и выразительна, что помощи Марины практически не требовалось. (Я вспомнил «Царскую невесту» и посочувствовал Этьенну – мы были в несравненно более выгодном положении.) Наибольший успех выпал на долю Юрия: когда во втором акте главная героиня эффектно швырнула в толпу, т. е. в зрительный зал, пачку ассигнаций, то лишь небольшая их часть стала достоянием зрителей первого и второго рядов, основной же капитал на сумму порядка 500 немецких марок выпуска 1918 года достался Юрию. Жаль только, что в антракте мы не смогли их реализовать, несмотря на обилие заманчивых предложений в смысле шампанского и прохладительных напитков. Вечером после спектакля в номере я сочинил стихи, которые отдал Марине на следующее утро в аэропорту:

В воздухе, на борту самолета, мы отметили день рождения Юрия, что стало достойным завершающим аккордом моей парижской увертюры.

В ту первую поездку в Париж я много фотографировал, отсняв шесть пленок, которые мне вручил буквально накануне поездки мой друг Андрей Крылов со словами: «Снимай что попадется, потом разберемся». Надо сказать, что в условиях существовавшего в Ленинграде дефицита с обратимой цветной пленкой «Орво», эти шесть были неслыханной роскошью, и я добросовестно снимал. Однако когда я их проявил, то, к моему великому огорчению, обнаружил достаточно много подсвеченных кадров, хотя, учитывая их общее количество, и по оставшимся можно было бы составить некоторое впечатление о Париже.

…Восемь часов в плацкартном вагоне Москва – Ленинград на некоторое время оттеснили мои парижские впечатления. Где-то в районе Бологого французские сны сменились нашими, а пробуждение под монотонные предложения проводника собрать свои постели и снести их ему в обмен на чай поставило все на свои места.

Наташи со Стасом дома не было – они отдыхали в Паланге. Нас разделяли каких-нибудь восемьсот километров пути и чуть более короткая, но так же трудно преодолимая очередь в билетные кассы Варшавского вокзала. Когда я, еще не полностью освободившись от вредных привычек европейца (и когда только я смог их приобрести, неужели всего за четыре дня в Париже? Уму непостижимо!), явился в аэропорт Пулково за два часа до вылета самолета, не имея билета, то уже по взглядам осаждавших кассы людей понял, что непременно останусь в Ленинграде вместе со своими привычками. Тогда я применил «запасный вариант», по словам одного из моих друзей, «совершенно безотказный». Теперь, когда я легко убедился в этом, то могу его рекомендовать тем, кому, например, необходимо летом уехать в Прибалтику, причем срочно, а о билетах он заблаговременно не побеспокоился и в кассу обращаться совершенно бессмысленно. Так вот, я рекомендую в этом случае обратиться… к носильщику на вокзале, «не сочтите, что это в бреду». Подобная операция заняла у меня 10 минут, ровно столько, сколько потребовалось носильщику, чтобы пройти своим путем через здание вокзала, пока я сторожил его тачку. Само собой разумеется, стоимость билета несколько возросла за счет накладных расходов и соответствовала приблизительно стоимости в оба конца. Тем не менее, получив билет, я был готов повесить на грудь носильщика рядом с его традиционной бляхой медаль «За спасение отъезжающих». Самый тонкий и щекотливый вопрос о том, как заслужить доверие носильщика, я оставляю открытым – пусть каждый отъезжающий его решает для себя.

Так или иначе, на следующий день я уже был со Стасом и Наташей, которые проживали в частном секторе, в какой-то достаточно многодетной литовской семье на третьем этаже пятиэтажного дома. Дверь мне открыл Стас со словами: «А, батя, ты прямо из Парижа!» Пришлось сразу же, чтобы не насторожить хозяев, отвечать словами Ипполита Матвеевича: «Да вовсе я не из Парижа, а только что из Ленинграда, приехал навестить вас и т. д.»

Время в Паланге провели прекрасно. Стояла яркая солнечная и довольно теплая погода. Мы со Стасом даже несколько раз искупались под причитания Натальи, которая никак не хочет поверить в пользу купания в воде при температуре 12–14 градусов и попутном ветре. Подгоняемые этим ветерком, мы со Стасом в самом начале августа отправились в компании наших друзей в путешествие на байдарках на озеро Селигер.

«Чуден Селигер летом» – примерно так начинается описание этой мекки туристов Нечерноземья, его многочисленные протоки и островки, свежий воздух, безоблачное…

Более дождливого августа, по словам встреченных нами в одной из упомянутых проток туристов-старожилов, здесь не было уже 15 лет! Семь из девяти дней нашего селигерского похода лил дождь, а в довершение всего мы попали в настоящий ураган, который пронесся по Псковской и Новгородской областям, выворачивая с корнем деревья и сдирая крыши. Следы его буйства нам довелось увидеть в Осташкове, когда мы, нагруженные байдарками и всем нашим промокшим до нитки барахлом, форсировали в несколько приемов небольшой, километра два, участок между пристанью и железнодорожным вокзалом.

На вокзале, погруженном во мрак, собралось множество народа. Поезда запаздывали, но эта темнота действовала как-то успокаивающе. Народ, терпеливо и молча стоя в очереди за билетами, наблюдал, как дюжий милиционер зажигал одну свечку от другой и расставлял их по углам кажущегося бесконечным в темноте здания вокзала.

Наш поезд опоздал на пять часов и подошел к платформе в три часа ночи совсем не в той последовательности, в которой, как нас заверил свеченосный милиционер, должен был подойти. В результате с билетами в первый вагон вместе со своими байдарками и рюкзаками мы оказались точнехонько напротив шестнадцатого вагона. Поэтому, оставляя позади себя просеку в людской толпе, подобно тунгусскому метеориту в тайге, мы проследовали в конец – или начало – состава и превосходящими силами атаковали первый вагон. Маленькая сухонькая проводница никоим образом не отреагировала на проносимые мимо нее огромные, мокрые и страшно тяжелые предметы, чем сразу завоевала наши симпатии. И вот я уже лежал на третьей, высшей, полке плацкартного вагона и испытывал не менее высшее блаженство. Стас безмятежно спал по диагонали от меня, и я готов был побиться об заклад, что ему снилась бабушка, как она его встретит, как он будет рассказывать о наших селигерских похождениях – о парном молоке, о супе с сильным запахом дыма, о лекциях у ночного костра, о страшном малярийном комаре «Занзарони», об огромной щуке, пойманной на его глазах более удачливым Андрейкой, о вековой сосне, рухнувшей от ветра прямо перед носом байдарки, и, конечно же, о привычном и убаюкивающем стуке дождя по крыше нашей палатки. Поезд набрал ход, и Селигер, заслоняемый дождем, стал постепенно отодвигаться в моей памяти куда-то в сторону Парижа…

Наступила осень 1987 года. Я ни в какой мере еще не чувствовал себя «великим путешественником», и только время от времени посещавшее меня ощущение чего-то не сделанного, но крайне необходимого и важного для предстоящего путешествия не давало мне забыть за повседневной работой в отделе физики льда и океана об ожидающих меня впереди испытаниях. В октябре это смутное ощущение переросло во вполне определенную озабоченность по поводу моих познаний в области английского языка. Собственно познаний как таковых не было даже в объеме начальной школы, а были обрывки фраз и выражений, оставшиеся со времени моего увлечения радиолюбительством, и не более того. Отчетливо осознавая неотвратимость предстоящего обучения, я тем не менее всячески откладывал торжественный момент начала занятий, пытаясь все-таки отыскать возможность устроиться на какие-нибудь краткосрочные и эффективные курсы английского разговорного языка. Не без помощи друзей я отыскал затерянную в хитросплетениях этажей и лабиринтов старинного здания Лесотехнической академии кафедру иностранных языков, а точнее, курсы ускоренного обучения английскому. Курсы вела чрезвычайно обаятельная и энергичная женщина Людмила Георгиевна Лесникова. Об этих курсах говорили много и разное: о таинственных сеансах обучения во сне под музыку Вивальди, о чаепитиях с английскими кексами, о том, что в результате всего двадцати пяти уроков, правда, по четыре часа каждый, человек, не умевший говорить по-английски, уже переставал стесняться своего неумения и в любой самой представительной аудитории мог так произнести слово «the», что ни у кого не оставалось сомнения в том, что он – потомственный англичанин.

Так или иначе, но репутация у курсов была очень высокая, и, естественно, отбор в группы проводился по самым строгим критериям.

Каждая группа, а набор происходил приблизительно один раз в два месяца, состояла из пятнадцати человек – десять мужчин и пять женщин, – причем из этих пятнадцати, человека два-три шли вне конкурса по настойчивым рекомендациям вышестоящих организаций, остальные же набирались самой Людмилой Георгиевной по результатам собеседования. Начинала она его без разминки, первым же вопросом выбивая из-под трясущихся ног абитуриента национальную глубоко русскую почву. Сейчас, после окончания курсов и некоторой практики, приобретенной в ходе общения с иностранцами, я могу перевести ее первый вопрос: «Приходилось ли Вам когда-либо изучать английский?». Помню, что тогда я немедленно ответил на ее вопрос, попросив повторить его по-русски. Однако на курсы я все-таки попал и был зачислен в январскую группу.

А в декабре я встречал в Москве Этьенна со Стигером. На этот раз они приехали не одни – Стигера сопровождала уже знакомая мне по Парижу Кати де Молль. Как выяснилось позже, именно Кати была чуть ли не главным звеном в сложном механизме возглавляемой Стигером «Международной полярной экспедиции». Она занималась поиском спонсоров, заключением контрактов с ними и ведением практически всех переговоров. Матерый путешественник Стигер чувствовал себя с ней значительно уверенней, полностью отдавал ей право выступать от собственного имени. Поэтому на всех переговорах он, как правило, молчал и порой, как мне кажется, даже не следил за предметом разговоров, мечтая о чем-то своем… Этьенн прилетел в сопровождении Мишеля Франко. Мишель был, если можно так выразиться, мозговым центром французской корпорации с романтическим названием «Высоты и широты», организованной в Париже на средства спонсоров и возглавляемой Этьенном. Именно Мишель сконструировал для Этьенна те самые легкие, всего три килограмма, кевларовые сани, с которыми Этьенн шел к полюсу. Ему же, как я узнал позже, принадлежала идея и воплощение в жизнь конструкции палатки, которую мы использовали в Гренландии.

Помню, что погода в тот декабрьский вечер была если не совсем морозная, то достаточно зимняя – шел сильный снег. Этьенн же со Стигером были одеты более чем легко, примерно на середину нашей осени. «В Париже плюс 13», – объяснил мне Этьенн, быстрым шагом пересекая небольшой открытый участок улицы, отделявший «аквариум» Шереметьево от дверей белой «Волги». Снег, хлеставший в ветровое стекло машины, по-видимому, не причинял особого беспокойства опытным путешественникам, поэтому разговор в основном крутился вокруг предстоящей назавтра встречи в Госкомгидромете с нашим руководством.

В просторном холле гостиницы «Будапешт», куда мы приехали из аэропорта, царили иноземные тишина и порядок. Мы забронировали единственные четыре номера полулюкс, находящихся на разных этажах. Перед расставанием мы вручили нашим гостям так называемые суточные совершенно новенькими, еще ни разу не конвертированными пятирублевыми ассигнациями. Стигер на встречном движении подарил мне свою книгу «На север, к полюсу», официальное представление которой состоялось всего две недели назад в Нью-Йорке. Дарственная надпись, сделанная Стигером тут же и по обыкновению левой рукой, гласила: «От подножий к вершинам силой собак и человеческого духа».

Совещание, состоявшееся на следующий день, не отложило сколь-нибудь заметных отпечатков в моей памяти. Запомнились только два светлых момента: первый – это перерыв на обед, во время которого мы отвезли ребят в ресторан гостиницы «Украина» и угостили борщом с пампушками, а второй – окончание переговоров, которое утомленный разговорами и сменой временного пояса Уилл ознаменовал тем, что, скинув пиджак, улегся на стульях отдыхать прямо здесь же, в зале заседаний.

22 декабря в пресс-центре МИД СССР состоялась пресс-конференция для советских, не иностранных, журналистов. При этом вместо означенных в расписании трех часов дня она началась в пять, потому что внезапно и без очереди своими соображениями относительно перспектив взаимоотношений Советского Союза и Иордании решил поделиться король Иордании Хусейн. Часть оставшихся в живых после утомительного восточного брифинга журналистов изменила соотношение сил между присутствующими на конференции в пользу сидящих в зале. В зале присутствовали и немногочисленные гости, среди которых выделялся рослый черноволосый мужчина в форме полковника бронетанковых войск. Это был руководитель нашей, на мой взгляд, самой сильной группы полярных путешественников Владимир Чуков. Возглавляемая им группа «Арктика» уже несколько раз пыталась штурмовать Северный полюс. Их последняя попытка штурма в 1987 году закончилась трагически: один из ее участников умер в пути и группе пришлось вернуться, не дойдя всего 180 километров до заветной цели. Румянцем, сединой и всем своим добродушным обликом смахивающий на старшего гнома из диснеевского фильма выделялся Игорь Зотиков – известный советский гляциолог, много раз бывавший в Антарктиде и США и написавший очень интересную книгу о своих путешествиях «Я искал не птицу Киви». Необычайно красивой и взволнованной выглядела моя Наталья, приехавшая из Ленинграда специально на эту пресс-конференцию.

Этьенн сообщил о подготовке экспедиции, об истории ее организации. Стигер нагнал страху рассказом о предстоящих нам испытаниях и подробно остановился на достоинствах воспитанных им для этой экспедиции собак. Я поведал о том, чем я как представитель советской полярной науки собираюсь заниматься во время перехода. Вопросов было немного, и все они крутились около одного: кто платит за эту экспедицию и сколько. Конечно же, прозвучали и сакраментальное «Для чего все это нужно!» и несколько вопросов об озоновой дыре. Оставив более скользкую тему моим товарищам для разъяснений на английском языке, я ограничился ответом на вопрос об озоне, хотя, признаться, в ту пору проблема озоновой дыры была достаточно от меня далека.

В полном соответствии с законами гостеприимства в 19 часов после окончания пресс-конференции мы устроили торжественный ужин в честь наших гостей на втором этаже гостиницы «Россия». Несмотря на скудность закуски и практически полное отсутствие выпивки – при всем нашем желании меню не должно было перехлестнуться через низкие, но очень жесткие борта утвержденной на прием иностранной делегации сметы, – все было бы просто превосходно, если бы не вокально-инструментальный ансамбль… Если вы смотрели, а вы не могли не смотреть, фильм «12 стульев» в постановке Л. Гайдая, то, конечно же, помните легендарный ансамбль дома Старгородского собеса, возглавляемого застенчивым Альхеном, и его солистку Кукушкину. Так вот, ансамбль, который безутешно плакал и страдал за нашими спинами в течение всего вечера, был в точности похож на описанный Ильфом и Петровым. Шесть женщин совершенно неопределенного возраста и загадочного телосложения, заставлявшего задуматься, не повредит ли их пение по вечерам достаточно близкому будущему их потомства, с отсутствующим выражением лиц и громкостью, вынуждавшей нас использовать для разговоров исключительно паузы между песнями, исполняли шедевры советской эстрады, ухитряясь при этом и аккомпанировать сами себе, причем на совершенно не женских инструментах, как то барабан и бас-труба. Определенное чувство неловкости рассеял только коньяк «Корвуазье», который появился из сумки Этьенна в самый подходящий момент. Я, как водится, быстренько «на манжете» сочинил стих по случаю и прочел его на русском языке, оставшись до конца не понятым своими иностранными сотоварищами.

Поэтому рассчитывая на то, что книга эта будет переведена на иностранные языки, я привожу здесь текст стихотворения полностью:

За это и выпили. Торжественный ужин кончился часов в одиннадцать по причине окончания «Корвуазье». Решили прогуляться до отеля пешком. С этим решением решительно шагнули из теплого холла гостиницы навстречу ветру и морозу: на улице было минус 16. Парижский гардероб Этьенна и Стигера был усилен только легкими вязаными шапочками. Заместитель председателя Госкомгидромета Артур Чилингаров, который смог освободиться от важных дел только к торжественному ужину и выступил на этом ужине в качестве почетного тамады, подхватил Этьенна и Стигера под посиневшие руки и быстрым шагом повлек их в сторону лобного места. Мы все немного приотстали и получили возможность посмотреть на это увлекательное зрелище. Чилингаров, одетый, в отличие от своих спутников, в добротное ратиновое пальто и пыжиковую шапку, напоминал рослого дружинника, а прижатые с двух сторон к его широким плечам великие путешественники – двух застуканных на месте преступления хулиганов, которых, естественно, помимо их воли волокли в участок. Порой мне даже казалось, что их ноги не касались земли, так стремителен и мощен был ход Чилингарова.

Наутро ребята улетали домой в свои проблемы и плюс 13, а я уезжал ночным поездом в Ленинград.

Новый год после двухлетнего перерыва (1986-й и 1987-й я встречал в Антарктиде) встречали всей семьей в старом добром Шувалово, а в начале января я пошел на курсы английского языка. В соответствии с принятым обрядом при поступлении на курсы каждому участнику давались имя и происхождение. Так, я на целый месяц стал художником из Бирмингема Адамом Блэком, что, несомненно, ускорило постижение мною основ английской разговорной речи. На курсах этих действительно было все – от полного непонимания до небольших радостей по поводу удачно и вовремя сказанных английских пятидесяти трех слов, от вершин эмоционального состояния, на которые нас забрасывало обаяние и чарующее произношение нашей учительницы, до глубоких пропастей уныния по поводу собственных способностей, от глубокого и умиротворенного сна под музыку Вивальди, иногда, правда, заглушаемого храпом какого-нибудь вошедшего во вкус англичанина, до яростного бодрствования во время мучительных диалогов на вечные темы: «Моя семья», «Моя квартира» и т. д. Были и чаепития, и домашние пироги, и стенгазеты. И вот в этой непринужденной, почти домашней атмосфере понемногу к концу обучения возникло и укрепилось ощущение того, что совершенно чуждый до этого английский язык стал более понятным и не таким страшным. Поэтому в середине февраля, накануне моего первого визита в Америку, перспективы моего предстоящего общения с коллегами по экспедиции казались мне не такими мрачными.

Глава 2

Лечу в Америку. Медкомиссия по-американски. Собачье ранчо Уилла Стигера. Как мы тренировались. Миннесота – страна 10 000 озер. Честер и другие

Свежеиспеченным англичанином со словарным запасом примерно в 156 слов 22 февраля я приехал в Москву для того, чтобы получить визу в АМЕРИКУ. Константин заверил меня, что к вечеру визы будут в порядке, и потому я, освободившись от чемоданов, поехал в другой, не менее важный комитет, а именно Комитет по физической культуре и спорту. Выезжая в первый раз за рубеж в новом для себя качестве, я подумал, что неплохо было бы предстать перед своими будущими коллегами по путешествию в достойной спортивной форме. Случай, казалось бы, достойный: все-таки один представитель от СССР в международной команде. Поэтому, запасшись в Госкомгидромете письмом от Артура Чилингарова, в котором содержалась просьба помочь с обмундированием, я поехал в Спорткомитет.

Не без труда проникнув мимо недремлющего милиционера в новое, из стекла и бетона, здание Комитета, я отправился в путешествие по лабиринтам нашей верховной спортивной власти. Меня чрезвычайно мило встретили и столь же мило, но настойчиво выпроводили из кабинета первого заместителя председателя, откуда, помимо приятного впечатления от общения со вполне спортивной секретаршей, я все же вынес расплывчатую, но вместе с тем достаточно обнадеживающую резолюцию на письме с просьбой к некоему всемогущему Жукову оказать мне содействие. С верхов я спустился в низы, где находились владения Юрия Жукова, главного по снабжению. Его секретарша Елена тут же выдала мне все секреты этой обширной кухни. Она сообщила мне, что дело мое практически швах, ибо никто меня одевать не будет по причине неопределенности моих спортивных интересов.

И в самом деле, каковы они?! Как называется вид спорта, экипировку для которого я собирался выпрашивать в Спорткомитете? Я не знал. Более всего подходило нечто вроде «лыжного многоборья в смешанном (с собаками) разряде». Естественно, что такого вида спорта ни в одном из многочисленных списков управления по снабжению не значилось. Поэтому, когда я со своим многострадальным письмом (в левом верхнем углу которого расовалась и размашистая резолюция Жукова: «Одеть из остатков!», дававшая, как мне казалось, неограниченный простор действий исполнителям) появился в Центре экипировки Олимпийских сборных в Лужниках, ни я сам, ни эта резолюция не вызвали ни малейшего энтузиазма. На немой вопрос ответственной дамы, прекрасная ондатровая шуба которой демонстрировала всю серьезность ее отношения к слову «экипировка» в названии Центра, где она работала, я робко ответил: «Мне бы чего-нибудь ветрозащитненького для бега и чтобы обязательно с гербом СССР…» Оказалось, что можно одеться и из остатков, да еще как! Я получил два ветрозащитных костюма с желанным гербом на груди, два спортивных костюма все с тем же гербом и с огромными красными буквами СССР на спине, так что в таком костюме я со всех сторон был «нашим», и две пары кроссовок, потому что нужного мне размера не оказалось. Пришлось взять одну пару «на босу ногу», а вторую – «на два шерстяных носка», но так это же остатки! Казалось, все! Можно лететь. Но жизнь не была бы столь прекрасной, если бы все шло так, как запланировано…

Вечером 22 февраля мы с Константином узнали, что виз в США нет и, как любит повторять один мой приятель, «скачки отменяются – ваша лошадь сломала ногу!». Пришлось сдавать билеты и возвращаться домой в Ленинград, поскольку ближайший самолет в США был 27 февраля (в 1988 году самолеты в США летали не каждый день). «Скверно обмануться в своих ожиданиях, но еще хуже обмануть чьи-нибудь», – подумал я, открывая дверь в одну из комнат Транспортного управления Продовольственного комитета Ленинграда, где работала Наталья, именно в тот момент, когда она рассказывала своим сослуживицам о том, как ее муж впервые в жизни летит в Америку и, наверное, уже подлетает к Вашингтону… Мое появление именно в этот момент было особенно эффектным. После некоторого замешательства Наталья, до самого последнего момента не верившая и не хотевшая верить в осуществимость всего этого проекта (а точнее, в возможность моего участия в нем), с надеждой в голосе спросила: «Ну что, не получилось?» Но, увы, мне пришлось ее разочаровать. Тем не менее эта неожиданная отсрочка была весьма кстати после всей суматохи последних дней:

Мне кажется, что большинство, а не только те, что традиционно выкрашены красным цветом, поездов № 1 и 3, курсирующих между Петербургом и Москвой, в зимнее время можно без особой натяжки считать «красными» – так нещадно, практически докрасна, отапливаются их вагоны. В результате комбинированного воздействия «красной жары» и февральского сквознячка через щели «закрытого на зиму» вагонного окна я вышел на перрон Ленинградского вокзала с тяжелой головой и саднящим горлом – верными признаками приближающейся простуды, что, как мне представлялось, было весьма некстати в свете моего предстоящего «первого выхода в свет» в качестве советского участника международной экспедиции. Я опасался, что все впечатление, которое могли бы произвести на моих товарищей по команде золотисто-красный герб на моей груди и огромные буквы СССР на моей спине, может быть начисто смазано моим простуженным, отнюдь не полярным и тем более не спортивным видом. (Уж я то знал, на что способен в период разлива насморка мой выдающийся, не побоюсь этого слова, нос!)

Но отступать было и поздно, и некуда: визы и билеты наконец-то получены, и нам с Константином оставалось только готовиться к вылету. Местом подготовки была гостеприимная трехкомнатная квартира Константина в московских новостройках в районе метро «Бабушкинская». Поскольку я не имел ни малейшего представления о том, какого вида тренировочные сборы мне предстоят, я запасся на всякий случай тем ассортиментом одежды, который должен иметь всякий приличный полярник, отправляющийся в экспедицию. Сюда непременно входили две пары шерстяного белья, унтята (очень теплые и уютные меховые носки, которыми обычно снабжают участников антарктических экспедиций), свитер, меховые рукавицы, шерстяные перчатки и штормовка. Вот только с выбором обуви была дилемма: где-то подспудно я был почти уверен, что ни валенки, ни унты, ни кирзовые, ни, естественно, утепленные резиновые сапоги мне на тренировочных сборах не понадобятся. Поэтому я остановил свой выбор на только что полученных в Спорткомитете кроссовках и купленных по случаю в Москве кедах китайского производства. Строя всевозможные догадки относительно предстоящих сборов, я все-таки надеялся, что в их программу должен быть, наверное, включен и кросс, где кеды и кроссовки могли бы быть полезны.

В то время как Константин в полном соответствии с предстоящей ему миссией официального сопровождающего лица в очередной раз отпаривал свои уже приобретшие остроту лезвий «Gilette» брюки, я по соседству, в который уже раз перетряхивая свой чемодан, тщетно пытался составить какую-то реальную комбинацию из свитера, меховых рукавиц, шерстяного белья и кед. Ничего путного не получалось, тем более что мое внимание то и дело отвлекал телевизор – шла трансляция Зимних Олимпийских игр. О, как в тот момент я завидовал Гунде Свану, его неутомимой легкости и воистину завораживающему скольжению на лыжах! 50 километров за 2 часа 4 минуты! Я с тоской посмотрел на свое шерстяное белье и всю гору теплой одежды, в которой мне было так уютно нести научную вахту на шестом континенте… Нет и еще раз нет! Я решил, что возьму только легкую спортивную одежду: в конце концов Миннесота в марте – это не Сибирь (как же я заблуждался!), а кроме того, я мечтал хотя бы внешне походить на тех славных ребят, которые один за другим пересекали на лыжах 57 сантиметров по диагонали костиного телевизора.

Когда в 6.45 пришло заказанное накануне такси, мы были уже на ногах, впрочем, Костя, кажется, так и не ложился спать. «Ты знаешь, – сказал он, с трудом подавляя зевоту, – я люблю собираться не торопясь, чтобы ничего не забыть». И действительно, мы, кажется, ничего не забыли, если не считать Костиных часов, которых он хватился уже на выходе. Но времени их искать не было, поэтому Константин, в многочисленные обязанности которого в предстоящей поездке входил еще контроль и учет проведенного за границей времени, захватил бабушкин будильник, который, несмотря на внушительные размеры, уютно устроился в Костином нагрудном кармане.

Пограничник в Шереметьево-II после тщательного изучения моего паспорта остался, по-видимому, доволен сходством фото и оригинала и с улыбкой отворил мне двери в Америку! Угрожающее тиканье Костиного будильника вызвало некоторое замешательство в рядах таможенников, которое, однако, быстро развеялось – вид засыпающего на ходу Константина никак не вязался с возможными ужасными последствиями этого тиканья. Завтракали над Осло. Поданные к завтраку черная и красная икра, красная рыба и бокал «Алазанской долины» укрепили меня в мысли, что мы летим в правильном направлении. До первой посадки в Гандере (Ньюфаундленд) около 8 часов лету. Сидеть устал, ходить негде да и особенно некуда. Константин, который безмятежно спал по соседству, продавив головой иллюминатор, находился в несравненно более выгодном положении. Стюардесса раздала американские въездные таможенные декларации. Поскольку на ускоренных курсах английского языка я был всего лишь бедным художником Адамом Блэком из Бирмингема, которому и в голову не могла прийти мысль о поездке в США, то я и понятия не имел о том, как надо заполнять эти злополучные декларации. Поэтому мое первое столкновение с английским языком было начисто проиграно, и мне пришлось расталкивать Константина, чтобы заполнить декларации сообща.

Снизились над Гандером. Сверху был хорошо виден сам поселок, правильными квадратами одно- и двухэтажных домиков вписанный в окружающий лесной массив. Было тепло, около четырех градусов. Напротив вытянутого вдоль перрона двухэтажного с огромными стеклянными окнами здания аэропорта стояло несколько самолетов. Я сразу же выделил знакомый по Антарктике силуэт американского транспортного самолета «Геркулес» и напоминающий своим вытянутым носом огромную хищную птицу «Конкорд». Стюардесса на выходе к трапу одновременно со знакомым «Осторожнее, пригните голову, пожалуйста» вручила каждому талон, дающий, как выяснилось позднее, право на одну бесплатную баночку «Пепси» в здании аэропорта, куда мы и направились пешком, не встреченные (как это практикуется у нас) бдительными пограничниками. В самом здании было очень тепло и чисто, полированный гранитный пол отражал свет многочисленных подвешенных к потолку светильников. В самом центре зала красовалась бронзовая скульптура, изображающая стаю птиц в полете, – явный намек всем нам на временность этой остановки. На одной из стен над надписью, удостоверяющей, что Her Majesty Queen of the United Kingdom удостоила этот аэропорт своим присутствием в 1974 году, висело несколько часов, показывавших различное поясное время. По этим часам можно было понять, что в то время, когда в Москве народ в основном готовился к ужину, в Нью-Йорке только что отзавтракали, а в Гандере, где мы сейчас и находились, приближалось время обеда, т. е. если расматривать все человечество в целом, будет весьма затруднительно найти момент времени, когда кто-либо чем-либо не питался. Что касалось меня лично и, в частности, состояния моего желудка, то я бы предпочел всем остальным временным поясам родной московский. Но, как известно, время вспять не поворотить, поэтому пришлось довольствоваться бесплатной «Пепси».

В Гандере произошла смена экипажа, и, как неумолимое следствие этого, мне пришлось вновь добиваться особого расположения новых стюардесс, которое помогло бы рассчитывать на дополнительный, сверх жесткой аэрофлотовской нормы, бокал «Алазанской долины». С учетом малого времени полета до Нью-Йорка мне пришлось работать в этом направлении более усердно.

На подлете к Нью-Йорку я с удовлетворением отметил про себя то обстоятельство, что «столицу мира» отличают от известной деревни Гадюкино не только небоскребы, но и на удивление ясное небо, которое позволило мне впервые в жизни посмотреть на знаменитый Манхэттэн с высоты птичьего (наш самолет уже снизился в это время) полета. Мы совершили несколько разворотов над Гудзоновым заливом, сине-стальная гладь которого была сплошь покрыта белыми оспинами следов невидимых сверху катеров. Как я впоследствии понял, все эти маневры выполнялись в порядке ожидания своей очереди на посадку в Международном аэропорту Дж. Ф. Кеннеди. К счастью, запасов нашего керосина, пополненных в Гандере, хватило с лихвой, чтобы отлетать эту очередь, и вот мы уже катимся по бетонной полосе.

Вопреки своим ожиданиям, я не увидел в иллюминаторах огромного здания аэропорта (как, скажем, в Париже), однако при ближайшем рассмотрении аэропорт Кеннеди оказался разбросанным по обширной территории скоплением представительств различных авиакомпаний, касс, паспортных и таможенных контролей, совершенно бесшумных лифтов и эскалаторов, мягких красных ковровых покрытий, ресторанов, баров, автостоянок и самой разношерстной публики. Здесь нам не дали спуститься на землю в полном смысле этого слова, как я полагал, до полной проверки всех наших документов. Прямо из самолета через плотно присосавшееся к его круглому боку щупальце терминала мы прошли длинными ковровыми коридорами в глубь здания, повинуясь молчаливым, но достаточно убедительным указаниям одетых в униформу улыбающихся служителей этого небесного храма. Постепенно звенья нашей растянувшейся на многие метры цепочки начали уплотняться, и я понял, что впереди остановка. Мы втянулись в просторный зал, выход из которого, разделенный на несколько коридоров подвешенными на невысоких столбах канатами, был возможен только в одном направлении: мимо вооруженных компьютерами, одетых в белоснежные рубашки с коротким рукавом, с черными галстуками на шее работников паспортно-иммиграционной службы. По мере продвижения свернутой в немыслимую спираль длинной очереди пассажиров нашего рейса те из них, кто сумел добраться до начертанной на полу линии с надписью «Stop here» (которая в родившемся тут же вольном переводе одного из наших означала «Стоять нахер!»), моментально направлялись двумя переполнявшими синюю униформу негритянками в наименее заполненный из коридоров. Даже при такой мощной организации нам с Костей потребовалось около часа, чтобы достичь указанной линии, и это при том, что и за нами еще оставался приличный хвост. В то же время, как я успел отметить, представители других стран, даже прибывшие позже нас, пользовались неизмеримо меньшим вниманием со стороны блюстителей паспортного режима и практически беспрепятственно просачивались в страну, славящуюся своими демократическими традициями. Отрывая корешок от заполненной мною в самолете бумаги и пришпиливая ее степлером к моему не видавшему виды паспорту, пограничник, на мгновение отвлекшись от компьютера, спросил: «How are you, sir? Where are you going?»[1] Увы, на пустынном чердаке английского дома г-на Адама Блэка не водилось даже привидений… Я попытался уйти от ответа с помощью своей обезоруживающей даже меня самого улыбки. Слава Богу, почуявший неладное Константин, пробивавшийся в Америку своим путем по соседнему коридору, пришел на помощь: «Thanks, o’key, sir. We are going to Minneapolis»[2]. Еще мгновение, и мы – в АМЕРИКЕ!

Приятная и неожиданная новость: не мы (как это происходит у нас) ждали свой багаж, а, как и положено, он уже поджидал нас и, что самое отрадное, в полном составе. Получив чемоданы, мы с Константином констатировали, что первая часть перелета в Америку завершилась успешно, оставалась вторая – добраться до Миннеаполиса. В телексе, присланном в Госкомгидромет накануне нашего отлета, Кати де Молль сообщала, что забронирует и оплатит два места Нью-Йорк – Миннеаполис и билеты будут ждать нас в представительстве авиакомпании… Вот тут-то и была загадка: какой именно авиакомпании? Косте запомнилось нечто созвучное то ли КАМ, то ли КАН. Совершенно естественно, в решении этой проблемы мы отвели себе роль «телезрителей», отведя роль «знатока» одиноко прогуливающемуся в зале полисмену внушительных размеров. К его чести, ему не потребовалось дополнительной минуты на разгадку этой тайны, так что мы с Костей, проиграв этот отдельный тур, оказались в безусловном выигрыше в общем зачете.