Читать онлайн 12 смертей Грециона Психовского бесплатно

12 смертей Грециона Психовского

Список действующих лиц, который в этой книге почему-то показался абсолютно необходимым

Грецион Психовский, профессор, преподаватель, эксперт по древним цивилизациям и антинаучным теориям

Федор Семеныч Аполлонский, друг его, художник, преподаватель

Зискрит Вольфанг Шпингле Брамбеус, барон

Сунлинь Ван, достопочтимый алхимик

Его переводчик

Бальмедара, магиня, Глас Духовного Пути

Инара, дочь ее

Заххак, магус, Визирь Духовного Пути

А также студенты, ящерицы, драконы, жители, пассажиры, маги и другие, о судьбе которых, увы, неизвестно.

P.S.: Книга представлена в авторской редакции, и автор просит искреннего прощения за самые глупые на свете опечатки и описки.

Рис.0 12 смертей Грециона Психовского
Рис.1 12 смертей Грециона Психовского

Часть 1. Дежавю по расписанию

Козерог. Глава 1. Дар Аполлона

…великий праздник Неба

месяц великого сияния Иштар1

старцы города к Собранию выходят

Ишум ворота для них отпирает

Солнце освобождение и отдых земли устанавливает

месяц этот до окончания своего…

Из «Астролябии В 2 »

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский и как-то странно посмотрел на морщинистые руки.

Он принимал последний экзамен в пустой, просторной аудитории – за широкими окнами бушевала зима, хлопьями валил постянварский снег, тот самый, от которого уже не веет волшебством, от которого хочется избавиться, уступив место (и время) слащавой весенней капели. Грецион в принципе воспринимал только два времени года: весну и лето. Поэтому его не так уж смущало это глобальное потепление, о котором балаболили все вокруг – пусть теплеет, пусть. Психовский с удовольствием бы договорился с небесной канцелярией, чтобы снег застилал землю лишь пару раз в году: за две недели до Нового Года и на две после, сохраняя ощущение праздника, приятный резиновый скрип под ногами, снежки, валяние в сугробах и возможность хранить молоко прямо на балконе. А потом было бы неплохо сразу получить ну если не +20, то хотя бы +10, прыгнув с места в карьер, не расшибив при этом головы. Но небесная канцелярия замечания Грециона Психовского не слушала, напрочь игнорируя все возмущения профессора – мало ли, чего вы хотите, у нас тут вот, и так погодный график выбился из колеи.

Наступила та пора, когда сессия должна заканчиваться, она затянулось настолько, что надоела уже не только студентам, но и самим преподавателям, мечтающим поскорее рвануть куда-нибудь на грядущие каникулы, чтобы потом еще полгода выдерживать своих подопытных.

Грецион устало глянул в окно, уставившись на хлопья искрящегося в свете фонарей снега, словно это звезды горстями сыпались с неба. Профессор чувствовал, что где-то это уже видел, что ситуация повторялась в точности до деталей и даже до формы снежинок – на профессора гадкой жижей нахлынуло дежавю.

В последнее время Грециону как-то слишком часто дурнело, хотя старуха с косой вроде бы даже не подавала намека на свое близкое присутствие – профессор просто ощущал себе до ужаса скверно, в особенности каждый раз, когда мозг сбивало с толку то самое дежавю.

Сидящий перед Греционом студент с кроличьими глазками искал любой повод, лишь бы не отвечать на билет, поэтому спросил:

– Вы себя хорошо чувствуете?

– Не помру, пока не ответите, не дождетесь, – хмыкнул профессор, выйдя из транса и почесав густую желтоватую бороду. – Это все ретроградный, будь он неладен, Меркурий.

Студен посмотрел на Грециона как на инквизитора XV века, внезапно решившего сжечь на костре работницу аптеки за богохульство и продажу зелий.

– Вы верите в звезды? – все еще пытался заговорить зубы студент.

– А вы? – парировал Грецион.

– Это повлияет на оценку?

– Нет.

– Тогда, да, – признался студент.

– А я вот не верю в звезды, – ухмыльнулся Грецион, поправив зеленую толстовку на молнии, – зато верю Шумерам, а они верили в звезды.

Психовский окончательно пришел в себя, хлопнул в ладоши и продолжил:

– Кстати, о Шумерах! По-моему, у вас первый вопрос как раз о них, – он сверился с билетом. – Отлично. Итак, я вас слушаю: Вавилон, Ворота Иштар и все, что я вам об этом рассказывал. Только прошу, не уходите в скучную историю.

Грецион Психовский верил скорее в антинаучные теории, которые и преподносил студентам с толикой своего авторского видения. Он, надо сказать, больше любил выступать на конференциях, или «свободных лекциях» – когда приходил лишь тот, кто хотел. Но и на университетских занятиях профессор не изменял себе, рассказывая вещи, от которых у серьезных ученых глаза лезли на лоб (хотя, сам Грецион часто задавался вопросом – а кто вообще называет этих, цитата, «нудных дедов», серьезными?). Правда, профессор сам не до конца верил многим вещам, о которых говорил, но признавал и даже надеялся, что они вполне могут существовать, и их нельзя отрицать. Та же Атлантида, допустим: конечно, ее существование не доказали, но ведь нельзя отрицать ее существования! Знаем, проходили уже, вон, с теми же Шумерами. К тому же поспекулировать всегда интересно.

Грецион Психовский четко понимал – то, что мы знаем о мире, и то, что мир есть на самом деле, такие же разные вещи, как курица и яичница-глазунья. Кажется, что связь вроде присутствует, но на деле она минимальна.

– Ну… – выдал студент многообещающее начало. – Ворота Иштар были откопаны…

– Я же просил, – тяжело вздохнул профессор, откинувшись на спинку стула. Он бы сейчас с удовольствием сел прямо на стол, как делал на лекциях, но останавливали его не какие-то там моральные установки, а постоянные выговоры чокнутого (как казалось Грециону) начальства. – Давайте поставим вопрос по-другому, ладно уж с вами, конец сессии, мы все устали. Расскажите мне о Вавилонском Драконе – и вы свободны.

– Это тот, который собран непонятно из каких частей? Ну, на мозаике еще был.

– Начало многообещающее, – не сдержался Психовский.

Студент дошел до той нервной кондиции, когда никак не реагировал на колкие замечания – все равно, что перепить виски, хотя никто не исключал, что именно так отвечающий и сделал.

– Ну, когда Ворота впервые откопали, то на мозаике нашли…

Грецион Психовский закрыл лицо руками – получился практически знаменитый «мыслитель», только думал он явно о тупости своих студентов.

– Как жалко, что почти все кормят вас сухим и отсыревшим за столько лет образовательным кормом, как нелюбимых кошек. Могли его хоть немного молоком разбавить.

Студент долго соображал, что профессор имеет в виду, а потом до него дошло:

– Но разве нелюбимых кошек вообще кормят? Раз уж на то пошло.

– Конечно! Просто любимым обычно покупают нормальный, мясной корм. Ну, знаете, подушечки там эти, кусочки курицы, креветки. А морить животное голодом – это уже садизм. Хорошо, что до этого пока со студентами не дошло – образно, конечно. Буквально вы вон и так – злые и голодные.

– Пока? – наступил отличный повод вновь тянуть время.

– Не отвлекайтесь. Так вот, Вавил…

Тут комната загремела – раздался металлический звук, сперва непонятный, разрозненный, но со временем собравшийся во вполне себе узнаваемую мелодию.

У Грециона Психовского зазвонил телефон, экран замерцал, корпус завибрировал, а из динамика в пустую аудиторию – как на концерте – вырвалась рок-мелодия.

Студенту она показалось знакомой.

– Metallica? – уточнил он, пока профессор брал в руки смартфон.

Психовский непонимающе уставился на него.

– Нет, Black Sabbath. ‘Paranoid’. Минус балл за незнание классики!

Грецион посмотрел на экран, чтобы понять, кто решил позвонить ему во время экзамена. Варианта было два: либо мобильный оператор, который думает, что люди могут взять трубку в любое время суток, либо… да, конечно, это был он.

Звонил Федор Семеныч Аполлонский.

– Алло? – прозвучало из динамика, когда Психовский взял трубку. – Грецион?

– Ты ожидал услышать кого-то другого?

– У тебя экзамен? – проигнорировал замечание Аполлонский.

– Ну конечно.

– А, отлично, у меня тоже. Но мне очень нужно с тобой поговорить, это конечно не так срочно, но я не хочу откладывать, а студенты переживут. Я уже предупредил своих, что вернусь, и вышел. Давай-ка тоже поставь экзамен на паузу, пусть спишут себе спокойно.

– Спорить с тобой бесполезно, – рассмеялся Грецион в трубку, а потом повернулся к студенту, абсолютно запутавшемуся в ситуации. – Я постучусь перед тем, как войти, потратьте это время с пользой. И ради любого на ваш вкус бога, не надо никаких дат.

Грецион Психовский хмыкнул, встал, явив миру розовые брюки и красные кроссовки – этот прикид часто называли «клоунским», на что профессор, если его упрекали, отвечал почти всегда одно и то же: «Конечно, он клоунский, это специально чтобы вас запутать и еще раз напомнить, что обертка почти никогда не соответствует содержанию. Можете считать, что я, самое банальное, конфетка – а я действительно такой! В смысле, гораздо более содержательный и полезный внутри, чем снаружи».

Профессор вышел из аудитории и закрыл дверь.

Оказавшись в коридоре, он вновь приложил трубку к уху и сказал:

– Я слушаю тебя, Феб3 мой среброкистый.

Федор Семеныч Аполлонский тоже работал преподавателем, причем в том же университете, что и Психовский – только вот судьба раскидала этих двоих по разным факультетам. Если Грецион – профессор, специализирующийся на древних цивилизациях, то Аполлонский – художник местного разлива, не мировой гений, но и не забытый всеми отвергнутый творец. Логично было предположить – судьба так и сделала, – что Федор Семеныч в любом случае будет читать лекции на другом факультете, на художественно-графическом. С точки зрения студентов, обычно самой правильной, эти двое по манере преподавания были два сапога пара – если заглянуть в групповые переписки, особенно накануне экзаменов, в этом можно убедиться сполна. Если суживать это определение, то оба они были чудаковаты, но слушать их было одно удовольствие. А еще и Грецион, и Федор Семеныч могли внезапно прервать занятие, да даже экзамен, как сейчас, ни о чем не задумываясь – да и вообще, давали много свободы и разрешали мухлевать, потому что не верили в честную игру и сами честными игроками никогда не были.

Аполлонский был посдержанней в одежде и слегка отличался от Грециона характером – два как капли воды похожих человека обычно не сходятся на долгое время, это все равно, что общаться со своим отражением, что бы там не говорили об общих интересах. Рано или поздно, такое наскучит, начнешь видеть темные проблески себя в закадычном друге, который уже через полгода – это еще если повезет – станет совсем чужим.

Так вот, художник был не столь эпатажным и бьющим фонтанами необузданной энергии, но более чудаковатым и копошащимся, склонным к абстрактным и долгим рассуждениям, которые – как там писали безымянные авторы? – мыслью растекались по древу, а потом собирались в целое озеро, где Федор Семеныч вскоре и тонул. Но когда дело касалось практического рисования, тут художнику не было равных – особенно всем нравилось то, что он не зацикливался на всяких вот этих натюрмортах и пейзажах «родной и духовно богатой земли», а практически все превращал в какой-то аналог «Властелина Колец» и вообще был без ума от драконов, в существование которых, спасибо Психовскому, даже верил.

– Ну а почему их не могло быть? – говорил профессор. – Просто здоровые ящерицы с крыльями, что в этом странного? Слушайте, да посмотрите на тварей, которых вылавливают из океана каждый день и выкладывают в соцсети. И, по-вашему, ящерица с крыльями – самое странное, что природа могла придумать? К тому же, средневековые рыцари просто не ценили прекрасное, вот и устроили окончательный геноцид драконов. И только потом уже взялись за крестовые походы, потому что геноцидить стало некого.

Аполлонский вырос на фэнтези, хорошем и плохом одновременно, но все же фэнтези, и до сих пор рубился в какие-то компьютерные игрушки, не говоря уже о книгах и фильмах. Поэтому, когда студенты спали на парах после ночи, проведенной в фэнтезийной компьютерной ролевой игре, Федор Семеныч их не трогал, а иногда даже ставил дополнительные баллы – если, конечно, приобретенный опыт отражался в их работах, и меж скучных лужаек начинали бегать орки с гоблинами.

В общем, если кратко – Федор Семеныч Аполлонский считал, что «Утро в сосновом лесу» могло быть куда интереснее, если бы вместо медведей там нарисовали драконов.

– Замечательно, что ты меня слушаешь, – раздалось по ту сторону трубки. – У меня для тебя прекрасные новости – после экзамена можешь собирать вещи, я купил нам два билета на…

– Надеюсь, не на оперу? – уточнил Психовский. Здесь интересы парочки тоже шли вразрез – Аполлонский заслушивался классическими операми, желательно на фэнтези-тематику, а Грецион такой пытке предпочитал рок-оперы.

– Нет, ты что, пока еще ничего такого, на что мы могли бы пойти вместе, не придумали. И спасибо, что перебиваешь. В общем, на зимние каникулы мы с тобой отправляемся в небольшой-круиз путешествие. С Днем Рожденьица, как говорится.

– Он у меня вообще-то не сегодня, – хмыкнул Психовский просто так, из вредности.

– Ох уж эти Козероги! – возмутился художник по ту сторону сетевой изгороди. – Вечно чем-то недовольны, я ему делаю приятное, а он… Родись ты каким-нибудь Водолеем….

– Ты опять о Зодиака? Слушай, даже я, верящий Шумерам как себе…

– Да, опять о них! Потому что ведешь себя, как типичный Козерог, – еще раз посчитал нужным добавить Федор Семеныч. – В том-то и соль, что твой День Рождения мы отметим прямо в дороге. Так что давай, выше нос, выше голову, выше все, что только можно – и хватит быть недовольным!

– А я был бы доволен, – Психовский закатил глаза, но собеседник этого, по понятным причинам, не увидел, – если бы ты предупредил меня заранее, хотя бы за пару недель.

– Тебе известно такое слово, как сюрприз?

– К твоему сведенью, не все сюрпризы – приятные, – вздохнул профессор. – У меня нет сил никуда тащиться – вот честно. Может, мы как-нибудь устроим это в другой раз?

Аполлонский взревел – ну, скорее заблеял как барашек.

– Упертость – твое второе имя. Если ты не хочешь, то я прямо сейчас возьму и сдам эти билеты…

– А куда хоть мы с тобой поплывем?

– А вот это узнаешь на месте! Завтра отчаливаем, и я тебе умоляю, не отправляй никого на пересдачу, иначе испортишь нам весь отпуск.

– Я, конечно, понимаю, что со мной спорить бесполезно, но с тобой – еще хуже, – профессор сдался. – Но и я не сумасшедший, портить свой юбилей не собираюсь. Смотри у меня, если что не так…

Улыбка ползла по лицу профессора топленым маслом.

– Ты Психовский, – решил пошутить Аполлонский. С шутками у него, кстати, тоже было тяжеловато – не считая старых-добрых анекдотов про Штирлица.

Не услышав смеха в ответ, художник переключил тему:

– Ладно, проехали. Кстати, сколько тебе там стукнет?

Грецион озвучил цифру – ему должно было исполниться пятьдесят, вел себя на тридцать, ощущал на все двадцать, да вот только выглядел на шестьдесят – из-за бороды. Аполлонскому он назвал все эти возрасты.

– Тогда отметим сразу четыре круглые даты.

Психовский поправил желтую бейсболку, которую не снимал в здании, пока его не посещало такое желание – норму нахождения без головного убора в помещении профессор считал архаичной и идиотской. Потом Грецион посмотрел на часы и цокнул.

– Ну, я бы с тобой еще поговорил, но и так скоро увидимся. К тому же, по-моему, мы дали этим оборванцам достаточно времени, чтобы списать. Я не против постоять в коридоре еще, но надо нам иметь какое-то приличие и хоть иногда быть построже.

Оба рассмеялись – прослушивай их разговор какой-нибудь тайный агент, у него лопнули бы барабанные перепонки.

– Ты предложишь тройку и отпустишь с миром? – уточнил Федор Семеныч.

– Нет, сначала послушаю, что мне попытаются наплести, а потом отпущу с миром и зачеткой.

– Мы неисправимы.

– Ага, – подтвердил Психовский. – И в этом наша прелесть! Ладно, увидимся.

– Я тебе все распишу сообщением.

– Мне хоть понравится твой сюрприз, на который ты меня, считай, вынудил?

– Обижаешь!

Экран телефона погас, разговор завершился. Психовский заулыбался, предвкушая что-то интересное – такие спонтанные туры, по закону вселенной, которая своим правилам не изменяет, всегда превращаются во что-нибудь интересное. А Грецион любил вляпываться во всякие истории – иначе, считал он, жизнь станет скучной, неинтересной, и нечего будет травить студентам на занятиях.

Как и было обещано, Грецион Психовский три раза очень громко постучался, чтобы его уж точно услышали, и вошел в аудиторию.

***

В душном и липком тропическом воздухе, под огромными листьями пальм и папоротников, которые теперь растут только здесь, но когда-то правили балом флоры, девушка смотрит в щелку, подглядывая.

Под массивными сводами храма из белого камня она чувствует себя, как дома, но знает – там, за этой щелкой, что-то происходит. Среди же колонн с каменными змеями, словно желающими задушить эти столбы, ничего нового: на дворе ночь, храм тихо дремлет, внутри остались лишь маги, божественные служители, мастера ритуалов и возливания масел.

Она – среди них. Или, почти.

Она спустилась по ломаным ступеням в ту часть храма, о которой даже не догадывалась. Так глубоко под землей, что здесь прямо из стен врываются корни исполинских деревьев, ломая фасад белого камня. Тот покрылся трещинами, как разбитое яйцо.

Запах корицы и стрекотание сверчков – только у нее в голове – становится сильнее.

Она смотрит в щелку и видит пустой, мрачный зал, а в центре —клетку. Ей думается, что это какое-то тайное место для жертвоприношений, и сейчас она увидит кости, человеческие ребра и кровь.

Она тихонько приоткрывает дверь, которую то ли забыли запереть, то ли специально оставили открытой, лишь отойдя ненадолго, и заходит внутрь.

Это оказывается тюрьмой, но не для людей, а лишь для одного… пленника.

В центре взаправду стоит каменная клетка, а в ней лежит странное существо – прежде она таких никогда не видела. Животное, видимо, привыкшее к неволе, не сопротивляется, но, видя нового человека, приподнимается на передних лапах. Размером оно раза в два больше варана.

Существо высовывает раздвоенный язык и шипит.

Она подходит поближе, чтобы разглядеть животное во всех подробностях. Будь она на пару лет постарше, все бы знала сама, ей бы уже давно рассказали про этого зверя. Она каждый день ходит в этом храме при свете яркого солнца и матовой луны и, казалось, выучила его наизусть. Но, как выяснилось, заблуждалась.

Она поворачивает голову в сторону животного и тянется рукой к клетке – аккуратно, с опаской.

А существо, столь фантастическое, явно пытается что-то сказать, смотрит в ответ жалобными глазами, полными самого космоса, будто запускающего свои зыбкие пальцы в самое нутро – они хватают самое сокровенное и тянут, тянут на себя, поглощая и завораживая одновременно.

И ей становится жалко.

***

Десант из снежных хлопьев валил с грузных, затянувших небо полностью облаков, кружился, своими миниатюрными завихрениями напоминая снежные ураганы, и мерцал непривычными оттенками в свете длинноногих фонарей, рассекавших ночь. Белые хлопья, летевшие вниз словно по маслом смазанной горке, кувыркались и оседали на шапке Грециона Психовского, где вскоре таяли и мерцающими капельками светились на меху.

Красиво? Безусловно. Приятно? Ну, не сказать, чтобы особо да – профессор понимал, что, простой он под снегом еще минут тридцать, домой вернется не сказочным Дедом Морозом, а человеком-амфибией. И глубоко внутри Грецион ворчал всеми известными и неизвестными человечеству словами.

Природа решила откашляться, пустив поток холодного ветра: он взбудоражил снежинки, нарушил их плавную гармонию и обдал Психовского своим сковывающим тело и душу дыханием. Вот это зима, так зима, а не мелкий снежок раз в две недели, словно молящий, чтобы на него обратили внимание и вспомнили, какое время года сейчас на дворе.

Профессор перемялся с ноги на ногу и посильнее натянул на уши меховую шапку-ушанку, с которой зимой практически не расставался. Грецион посмотрел сквозь луч фонарного света, в котором роились мелкие снежинки (да и сам профессор, надо сказать, стоял в точно таком же луче, как герой какого-то мюзикла). Психовский увидел – ну, попытался сквозь метающиеся туда-сюда хлопья снега – торчащие серые махины домов, которые даже не думали наряжаться в зимнее платье. С домами поменьше в такую погоду такое происходило окончательно и бесповоротно.

В этом морозном великолепии Психовскому захотелось в тепло – для начала, хотя бы просто сесть в такси, которое едет уже десять минут, хоть обещало быть через пять. Цель чуть выше, этакий следующий этап этого квеста – добраться до квартиры, чтобы скинуть куртку, шапку и ботинки. Но в идеале, конечно, хотелось махнуть куда-нибудь в теплые края, где такой погоды не будет в принципе – там, видимо, невидимые архитекторы мироздания постарались, чтобы люди не испытывали такого ледяного ужаса, а вот другие места явно обделили вниманием. Ну, ладно, думал Психовский, их можно понять – должен же быть какой-никакой, а баланс, просто ему, профессору, не повезло родиться и жить именно в месте, теплом обделенном.

Но Грецион не сомневался, что Аполлонский подобрал для своего сюрприза какое-нибудь турне по теплым местам, а не по ледникам – пингвины, белые мишки и морские котики – это, конечно, очень хорошо и мило, но только не в разрезающим душу холоде.

Ехать все еще было как-то лень – и Грецион про себя ругался на художника, хотя раньше за собой такого не замечал, даже после самых странных чудачеств Федора Семеныча.

Смартфон в кармане пиликнул. Профессор осмелился вытащить руку из кармана и разблокировать экран – такси, вроде как, приехало. Грецион огляделся, но машины не увидел, снова перемялся с ноги на ногу и натянул шапку еще сильнее, чуть не спрятав под ней глаза.

Прошло совсем немного, и к представлению из фонарного света добавились новые лучи немного иной природы – они, в отличие от своих собратьев, двигались. Психовский сообразил, что это такси, только когда фары начали слепить глаза.

Грецион открыл дверь, отряхнул, казалось, целые снежные равнины с шапки и ледники с ботинок. Он сел в машину, потихоньку оттаивая. Профессор, к слову, никогда не был против поболтать в дроге – за что многие водители были готовы его убить, ведь говорить Психовский мог часами, – но сейчас Грецион радовался, что таксист попался молчаливый: просто уточнил дорогу, а потом включил – хвала всем богам и космическим сущностям! – главную рок-радиостанцию страны. Профессор Грецион Психовский наконец-то расслабился, мыслями погрузившись в теплые страны.

Вообще, Грецион давно думал, что пора бы сменить обстановку, и не только из-за тонны работы и скрипящих холодов – профессор чувствовал, как вокруг, в каждом возможном и невозможном углу, открыто и исподтишка, закручиваются гайки абсолютно во всем. На профессора это давило, вызывало внутри какой-то механический скрежет, разрушающий душевную гармонию и иссушающий те маленькие капельки счастья, которые еще оставались в душевном двигателе. Задним числом, правда, Профессор знал: кое-кто просто забывает элементарные правила инженерии и механики, ведь если гайки затягивать слишком туго, рано или поздно они слетят с резьбы и дадут по носу. Проверено столетиями во всех смыслах: и в буквальном, и в метафорическом.

Хотя проблема, как обычно, была в том, что гайки крутили абсолютно все – даже те, кто говорили, что раскручивают их.

В общем, Аполлонский, не смотря на привычку Грециона поупираться и поворчать без причины, как всегда, не прогадал со своим таинственным подарком – и пусть только попробует купить билеты в какую-нибудь Гренландию, сам будет кататься там на санках и рисовать картины, состоящие исключительно из оттенков белого.

Козероги – они такие.

Будь дорога профессора в такси хоть чем-либо интересной и примечательной, она бы стоила внимания – но в этом оттиске реальности, в одном из вариантов развития событий в мультивселенной, ничего этакого не произошло. Надо понимать, что, чисто гипотетически, есть миллиарды и больше разных Греционов в разных вариантах мироздания. И везде события происходят по-своему – с маленькими катушками, словно бы небольшими шероховатостями, бугорками на каждом из этих оттисков. События во всех этих возможных «там» слегка отличаются: сегодня Грецион здесь повернул налево, а там – направо, здесь пошел на обед в кафе, а там взял с собой бутербродов. А именно малые решения и расхождения, как известно, влияют на все остальное…

Грецион Психовский ввалился домой, в маленькую уютную квартирку с целым лесом из растений напротив компьютера и стенами, обклеенными древними пергаментами и обложками-конвертами рок-альбомов, которые раньше были упаковками виниловых пластинок. Это напоминало классическую монтажную склейку через движение, такую условную перемотку времени.

Профессор жил на широкую ногу, но до тех, кто в этом отношении мог сесть на шпагат, ему было как до Китайской Стены ползком.

Избавившись от намокшей одежды и кинув портфель просыхать в прихожей, Грецион метнулся на кухню, вскипятил чайник и заварил чашку зеленого чая, настоящего, прямиком из Китая – там профессор очень удачно сторговался на рынке, – добавил лимона и, конечно – без постоянного допинга пряностями мозг Психовского превращался в кашу.

Профессор сделал глоток и поморщился – слишком горячо, слишком кисло. И непонятно, то ли он не доложил сахара и переборщил с кипятком, то ли это постоянное недовольство и ворчание, начавшееся еще на улице из-за погоды. Аполлонский говорил, что в случае профессора, ворчание с недовольством – его личные Деймос и Фобос, этого уже ничто не исправит, потому что Козероги – они все такие, постоянно найдут, к чему прицепиться, порой раздуют из этого проблему вселенского масштаба и слушать никого не будут. Так, по крайней мере, говорил художник.

А вот Грецион Психовский эти возмущения Федора Семеныча и не слушал, хоть не отрицал правдивости астрологических наблюдений, только, конечно, не на всяких сайтах наподобие «ЛЮБИМАЯ ХОЗЯЮШКА». Некоторые вещи сохранились и дорабатывались еще со времен Шумеров, простыми наблюдениями, которые трудно назвать пустым совпадением – систематически повторяющееся совпадение становится уже какой-никакой, а закономерностью.

Профессор положил дополнительную ложку корицы, дошел до комнаты, включил компьютер, поставил чашку на стол и скрылся где-то в зарослях своего леса из домашних растений. Грецион порылся в коллекции пластинок, вытащил одну, повертел в руках, довольно улыбнулся и установил на проигрыватель. Пока профессор возвращался на рабочее место, на всю квартиру загремел – но не слишком громко, чтобы соседи не пришли с вилами и факелами – ‘Crazy train’. Психовскому показалось, что это отличная мелодия перед дорогой – надо настроить окружающий мир на некий символизм.

Грецион сделал глоток, наконец-то удовлетворившись сладкостью чая. Параллельно открыл электронную почту – личную, на рабочей делать было нечего, ее завалили глупые вопросы, просьбы студентов и других преподавателей, которых профессор сейчас ни слышать, ни видеть не хотел. Сообщение от Аполлонского висело в самом вверху, под тоннами рекламы, которую профессору было лень удалять. Грецион открыл и прочитал:

«Грецион!

Завтра у нас в пять утра самолет. Ага, вот так внезапно, я знаю! Так что пакуй чемоданы как можно быстрее, летим рисовать драконов! Комодо, конечно же, но я бы тебя и таких потащил смотреть. Короче, начинаем с островов Индонезии, с Комодо, а дальше у нас с тобой небольшое корабельное турне с высадкой на ТРОПИЧЕСКИХ островах. Да, тащу тебя в твои любимые теплые места. И ты еще ворчал! Увидимся совсем скоро, давай, начинай паковать чемоданы.

P.S.: Билеты прикрепил. Умоляю, не забудь. НЕ ЗАБУДЬ.»

Профессор скачал билеты, закрыл письмо и улыбнулся. Это, конечно, не тур по пирамидам майя, но тоже подойдет. Было лень, ехать никуда не хотелось, диван выглядел куда привлекательней, но… встретить День Рождения в тепле, в компании комодо и Аполлонского – это же просто мечта.

Греясь этой мыслью, профессор начал собирать миниатюрный чемодан, наслаждаясь вливающимся в уши роком, настраивавшим на интересную поездку.

Интересную настолько, что Грецион Психовский даже не догадывался.

***

Они холодно взирают на раскрытую и, что важнее, пустую клетку, не сулящую ничего хорошего – среди древних белых стен начинают покалывать страх и негодование.

Они не смогли – здесь, в этом священном, в этом защищенном и свободном для всех месте, не смогли уследить, впервые за столько лет. Они никогда не думали, что кто-то додумается до такого, спустится сюда без дозволения, распахнет клетку, сойдя тем самым с Духовного Пути, ведь лишь Духовный Путь – ключ к идеалу, которого они почти достигли.

Но задним числом они, толпясь здесь, в этом подвальном помещении, понимали, что сами сошли с Духовного Пути, ведь не досмотрели и смухлевали – теперь им придется отвечать, как минимум – морально, перед самими собой, а это уже страшно.

Корни вековечных деревьев, спящие здесь, на глубине, через дрему слышали их разговоры, обрывки фраз, которые становились все уверенней и уверенней – страх испарялся, улетучивался, поднимаясь вверх и рассеиваясь в голубых небесах над храмом, уступая место уверенности в собственной невинности.

Когда разговоры прекратились, они пришли к выводу – нет, то был не сход с Духовного Пути, они лишь оступились, споткнулись о случайно брошенный под ноги камень, но теперь встали и готовы идти дальше. А вот она, та, что открыла клетку и освободила зверя… Да, она воистину сошла с Духовного Пути, в непоколебимости которого никто не сомневался.

А теперь остывшее тело лежало около клетки, у их ног – конечно же, бездыханное.

***

Пока с неба продолжал сыпать снег, Грецион Психовский, топчущийся на улице с собранным портфелем и маленьким чемоданчиком, клял опять никак не подъезжающее такси, которое, видимо, не смогло преодолеть пару-тройку снежных баррикад и теперь тащилось с издевательской скоростью. Возможно, где-нибудь в другом оттиске реальности, оно бы уже давно приехало, и сидел бы профессор внутри, радостно слушая музыку – или радио, если включат что-то нормальное, – но здесь и сейчас такого не случилось.

Если представить, что вселенная – это скопище множества разных реальностей, где все вроде бы одинаково, а вроде бы и нет, все отличается деталями, то логичнее назвать каждую из таких реальностей отдельным оттиском. Оригинала, с которого нескончаемое множество копий сняли, никто, конечно же, не знает, да и как поймешь в этой кипе вариантов событий, где оригинал, а где – нет. Тут случится одно, тут другое. Все эти оттиски никогда не бывают одинаковыми. Погрешность техники и, в нашем случае, вселенной.

Но здесь и сейчас, в нынешнем оттиске, такси все не приезжало – уже желтые фонари, освещающие глубокую непроглядную ночь, и то жалобно стали смотреть на мерзнущего профессора. Грецион, конечно же, продолжал мысленно ругаться на такси, по ясной причине, ну и на снег, так, заодно – а поскольку здесь и сейчас ему повезло родиться Козерогом, проклятья эти были страшные. Снег вообще обнаглел, все идет и идет и, как назло, не тает – конечно, Психовский знал и понимал, что посреди зимы не может резко наступить лето, максимум ударит плюс на пару дней, а потом ходи и скользи по этому незапланированному катку. Хотя, профессор допускал вероятность вообще чего угодно – кто знает, вдруг однажды зима резко станет вечным летом, кто-то что-нибудь напутает там, наверху, и Грецион Психовский лично поднимется туда (желательно, с билетом обратно, чтобы не застрять в небесной канцелярии навсегда) и пожмет этой сущности руку. Или руки, если это окажется какой-нибудь Шива – опять же, возможно все. Очень здоровый подход для профессора, занимающегося древними цивилизациями.

Снегу на самом деле очень повезло, потому что все негодование крутилось лишь в голове Грециона, а разговаривать с падающими белыми хлопьями было не в его вкусе. А вот таксисту, который наконец-то приехал, повезло меньше в десятки раз – потому что, в силу своего характера, Грецион тут же высказал все, что о нем думает.

– У вас совести совсем нет, – пробухтел Психовский, устраиваясь на переднем сиденье, хотя мог сесть и на заднее. – Я ждал вас десять минут на таком морозе. Мне, между прочим, не двадцать лет – меня такая спонтанная закалка и убить может.

– Так дороги занесло, – только и ответил таксист. – Я то что мог поделать.

– Нет, все равно, это сумасшествие – о таком хотя бы можно предупредить ради приличия, – профессор хлопнул дверцей. – Давайте поедем побыстрее, а то еще тут до завтра простоим, а у меня самолет.

Щелкнула блокировка дверей – машина тронулась.

Грецион хотел было уже надеть свои беспроводные наушники, готовясь к наихудшему варианту музыкальной подборки от водителя, но тот каким-то чудом включил довольно сносную волну – наушники исчезли в кармане.

– А вот это другое дело, – лукаво улыбнулся Психовский.

Он хотел добавить, что за хорошую музыку можно простить все остальное, но в силу характера промолчал.

Таксист никак не отреагировал – ему просто хотелось побыстрее довести этого мужчину в странных розовых брюках и ушанке, дотерпеть до конца дня, вернуться домой, налить крепкого кофе и лечь спать – в такой снег так и манит в кровать.

Грецион же, утонув в музыке, смотрел в окно на пролетающие мимо, сверкающие разноцветной иллюминацией здания, из-за бешено падающего снега превратившиеся в зернистую, снятую на очень-очень плохую фотокамеру картинку – пейзаж за окном такси казался смазанным, нечетким, размытым и рябящим, но был в этом какой-то шарм. Словно глаза Психовского включили фильтр ретро-кино. Профессору, в принципе, понравилось.

Но долго этой нахлынувшей красотой у Грециона насладиться не вышло.

В этом оттиске реальности, машину резко занесло в сторону – водитель вывернул руль, чтобы возобновить управление, но ничего из этого не вышло. Тормоза по невероятной причине тоже отказали. Такси, уже ничем не контролируемое, полетело в сторону по скользкой дороге под звуки орущего из магнитолы оркестра – громкость радио случайно выкурилась на максимум. Под эти фанфары из грохочущей музыки и валящего снега, машина со всей скорости врезалась в столб – подушки безопасности, вот это совпадение, тоже не сработали.

Перед тем, как такси объяло огнем, профессору показалось, что перед глазами мелькнуло что-то странное – какой-то образ, видение, легкая галлюцинация от удара о лобовое стекло, что-то, знакомое со страниц учебников и из музейных экспозиций, но сейчас неразличимое и неузнаваемое. Оно, это что-то, бежало со всех лап, потом по-змеиному зашипело; профессор ненароком посмотрел прямиком в его глаза, чтобы утонуть в них – в бесконечно-глубокие, бесконечно-грустные, схватившие и утянувшие какой-то неуловимый осколок себя самого.

Такси рвануло – весь корпус объяло голодным огнем, постепенно уплетающим свою добычу.

И Грецион Психовский умер.

Водолей. Глава 2. Драконовы штучки

…в небе Орел Забабы

все травы в степи

месяц радости сердца Эллиля4

месяц гнева….

Из «Астролябии В»

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский, продолжая смотреть на рябящую картинку за окном такси.

Профессора с головой захлестнуло невероятное, нагрянувшее с максимально возможной мощностью чувство дежавю – мир словно превратился в репликацию чего-то другого, уже когда-то виденного. Психовский терпеть не мог, когда его настигало дежавю – от этого по большей части необъяснимого чувства передергивало и бросало в легкую, но нехорошую дрожь.

Грецион отвернулся, сморщившись. Вскоре, гадкое ощущение рассеялось.

Хоть небо и решило устроить артиллерийский обстрел всего живого, скрыв мир под белой шубой из снега, дороги, на удивление профессора, оказались расчищенными – да и водитель ехал как-то чересчур даже мягко, такси не прыгало, машину не заносило.

Так, под звуки очень странного радио, с волн которого звучала то громогласная классика, то металлический кряхтящий рок, Грецион добрался до аэропорта. Из-за снега видно было лишь общий силуэт аэропорта – будто тот прикупил на барахолке слишком уж большую футболку, размеров на пять больше, и сослался на то, что так сейчас просто на просто модно.

Профессор подумал, что ситуация изменится, когда он выйдет из машины – ошибся. Даже так аэропорт казался каким-то размытым чертежом, на который неумеха-механик пролил ночной кофе.

И несмотря на ужасную погоду и невероятную усталость, от которой покалывало в груди, Грециона тянуло вперед, навстречу новому – он всегда любил такие авантюры, без раздумий соглашаясь на все, что казалось ему интересным, пусть это и казалось настолько невозможным, что даже автор-фантаст сказал бы: «Хватит, перебор!».

Но Психовский ощущал, будто бы он просто не мог не идти, вот и все. Откуда это ощущение взялось – непонятно.

– Как бы ваш рейс не отложили, – пробубнил на прощание водитель.

– Мыслите позитивней, – улыбнулся профессор, из этого самого позитива состоящий примерно наполовину; вторую же половину, к слову, занимал сарказм. – Снегопадом свойственно резко начинаться и так же резко кончаться. А у меня еще полно времени. Всего доброго!

– Доброго, доброго, доехать бы дальше без приключений…

– Я же говорю, – кинул уже уходящий Психовский, – мыслите позитивно!

Если бы водитель знал, что случилось с ним в другом оттиске реальности, уж точно бы превратился в один большой генератор позитива.

Грецион тем временем приступил к первому ритуалу внутри храма под гордым именем «аэропорт»: очистил карманы, выложил ключи, всю мелочь, телефон, снял часы и, положив багаж на ленту, прошел через рамку.

Конечно же, по вселенскому закону, она все равно запищала – с первого раза это испытание пройти могли только избранные. Все первые, последние и серединные испытания великих героев фэнтези по сравнению с этим – просто пшик. Окажись прямо здесь и сейчас эти самые герои – великие колдуны, крушащие града и занимающие места богов, – они подтвердили бы это.

Набалдашники посохов у них точно запищали бы.

– Давайте еще раз, – буркнул страж порядка.

Грецион прошел через рамку вновь – снова заставил ее издать истошный визг.

– Ну что же, – опять буркнул все тот же страж порядка, на этот раз подойдя к профессору. – Руки вверх, как говорится.

– Я так похож на особо опасного преступника? – Грецион почесал бороду.

Охранник, видимо, заведомом обившийся на профессора, опустил взгляд на розовые штаны.

– Будем вас осматривать.

– Спасибо, что хоть не измерять, как одного мальчика. Ну, что же, милости прошу.

Страж порядка посмотрел на Грециона взглядом серым, как концентрированный асфальт.

– Вы не могли бы отвечать не так оптимистично? – нахмурился он.

– Это еще почему?

– Потому что.

– Отвечаете, прямо как мои студенты, – хмыкнул Психовский. – Слушайте, я лечу на крыльях любви и энтузиазма на встречу совершенно непонятному туру-отпуску, но он хоть на несколько дней вырвет меня из рутины. И я совсем не хочу с вами ссориться, как там оно поется… спросите у любого на Тверском Бульваре, я самый дружелюбный человек на свете.

Грецион взглянул на часы.

– А Аполлонский вам это еще и по гороскопу подтвердит.

Асфальт во взгляде охранника наливался свинцом и желчью.

Будь Грецион не совсем собой, он бы спорил и упирался до кутузки, но авантюрное шило профессора зудело так сильно, что он просто вздохнул и повиновался.

Поэтому раздеться все же пришлось – проверив профессора, скажем так, вручную и с пристрастием, стражи порядка поняли, что все дело в ремне. Почему-то пряжки на нем всегда оказываются какими-то чересчур металлическими. Ничего не оставалось, как ремень снять, кинуть в лоток для вещей к остальному добру и пройтись вновь – рамка пискнула, но нормально, не истошно, предупреждая, что все, мол, в порядке.

Этот маленький побочный квест завершился, теперь пришла пора следующего— найти Аполлонского. Тут, благо, решение оказалось проще – просто взять и позвонить.

Но Федору Семенычу, как и любому человеку, носящему божественную или полубожественную фамилию, такие вещи свойственно было чувствовать – так что звонок, можно сказать, не понадобился.

Точнее, понадобился, но только для того, чтобы Грецион перепугался – за спиной раздался включенный на полную громкость Иоганн Себастьян Бах, стоящий у художника на звонке, и профессор чуть не подпрыгнул.

– Ага! – провозгласил Аполлонский, когда Психовский повернулся. – Ты не опоздал, прекрасно! Я всегда знал, что хотя бы раз в жизни на тебя можно положиться. Вы, Водолеи, сами кого можно на авантюру за уши вытащите, но уж слишком импульсивные и рассеянные…

– Твоя дурацкая привычка каждый раз вспоминать знак Зодиака собеседника когда-нибудь сыграет против тебя, о среброкистый Феб, – ухмыльнулся Психовский.

– Твоя привычка издеваться над моей фамилией тоже когда-нибудь сыграет против тебя, – парировал Федор Семеныч.

Аполлонский, откровенно говоря, совсем не соответствовал своей фамилии внешне – из головы можно сразу выкинуть изображения всех статуй соответствующего божества, которые, как и другие в Древней Греции, выглядели идеально во всех отношениях. Если аналогия со скульптурой мифологического Аполлона в голове все же возникает – справедливости ради, это неизбежно, – то рисующуюся картинку стоит слегка подкорректировать. Правильнее всего представить, что древние Греки не пожалели глины и потратили все запасы на новую статую, отчего Аполлон… пополнел, будто подносить в жертву ему стали исключительно сдобные булочки. Всю атлетичность как рукой сняло – он получился таким низеньким, слегка упитанным, но не прямо уж толстым. Скорее даже капельку коренастым, хотя мускулатура задыхалась где-то под слоем излишней глины. К этому добавилось идеально выбритое лицо, огромные круглые очки в красной пластиковой оправе и соломенную шляпу с гигантскими, «блинными» полями, с которой этот модный Феб не расставался ни на миг.

Такое изображение, конечно, мог придумать какой-нибудь очень навороченный греческий скульптор, правда все остальные сразу же затравили бы его, не восприняв столь креативного взгляда на привычную часть жизни (уж сколько времени прошло – а все одно и то же).

Но таким и был Федор Семеныч Аполлонский, шляпа которого, кстати, слыла красной тряпкой для Психовского – как только он не пытался круглые сутки намекать художнику, чтобы тот ее выкинул ко всем чертям. Но упрямство Аполлонского не знало границ.

В этом они с Греционом – здесь и сейчас – были весьма непохожи.

– Я тебя, наверное, не удивлю, но наш рейс задерживают, – Федор Семеныч ткнул рукой в огромное табло.

– Но хорошая новость, как я понял, в том, – профессор прищурился, что откладывают… всего на полчаса?

– Именно! Так что предлагаю пропустить по чашечке кофе, ну или чего покрепче.

– И почему я не удивлен уточнением про что-нибудь покрепче? Видимо, подношения богам все же лучше делать именно хмельными напитками.

– Полно, прекращай, а то скормлю тебя дракону-комодо.

– Даже не подумаю.

Психовский рассмеялся, поправляя рюкзак и зашагал, оглядываясь по сторонам и насвистывая под нос назойливую мелодию – точно ребенок в магазине игрушек.

– Грецион! – окликнул художник.

– И что ты придумал на этот раз?

– Я-то? Да так, ничего – просто сказать, что ты идешь вообще не в ту сторону.

– А! – хлопнул профессор в ладоши. – Ну и ничего!

– Ничего, ничего, страшно представить, как ты один дома справляешься, – закатил глаза Федор Семеныч и посчитал нужным добавить: – Водолеи…

Кафешки в аэропортах – весьма особые места, где царит уникальная, непередаваемая атмосфера сдавленного пружиной ожидания, что вот сейчас, совсем скоро, ты взлетишь, и начнется невероятное путешествие, а пока надо залить свой топливный бак кофе, чаем или коньяком, это если очень боишься летать. Здесь и вкус напитков даже какой-то другой, более полный и раскрытый, что ли – словно насыщенный всеми возможными эмоциями, которые, попадая в организм с жидкостью, взрываются в голове фейерверком приятных ощущений.

Конечно, в таких кафешках работают и особые официанты – это люди всегда бывалые, повидавшие такое количество разных клиентов из разных стран, что удивляются уже редко чему. Внешне эти официанты ничем не отличаются от всех других, но внутри у них жужжит особое ядро, которое взращивается как раз-таки в таких кафешках. Эти люди готовы к любому развитию событий, они быстры, сообразительны ну, одним словом, просто особенны, и все тут.

У одного официанта глаза на лоб полезли, пока бедняга выслушивал профессора, но хотели рвануть куда выше – остановило их лишь то, что выше лба подниматься было некуда, законы физики не позволяли им взмыть под потолок и стать еще парой-тройкой спутников Юпитера. Первое легкое удивление внутри молодого человека, обслуживающего Психовского с Аполлонским, заскреблось еще когда Грецион снял верхнюю одежду – ладно, ничего особо удивительного в желтой футболке с гремлином, розовых брюках и зеленой толстовке на молнии не было, но как-то в сердце у официанта кольнуло. Потом профессор, кстати, избавился от теплой ушанки и сменил ее на желтую бейсболку, в которой так и остался сидеть.

А вот теперь официант принимал заказ, а глаза все норовили и норовили покинуть атмосферу на реактивной тяге.

– Я прошу прощения, но вы точно ничего не перепутали? Вы точно хотите, чтобы я принес вам зеленый чай с молоком и ликером?

– Вы спрашиваете уже второй раз, – непрозрачно намекнул Грецион. – Да, я хочу, чтобы вы сделали именно это.

– Может, все же лучше приготовить кофе? У нас очень большой выбор… – видимо, в этом оттиске реальности о чае матча слыхом не слыхали.

Психовский тяжело вздохнул.

– Ладно уж с вами, давайте тогда просто…

Федор Семеныч не дал ему договорить и, оторвавшись от уже второй сигареты, сказал:

– Не слушайте его, в этих делах он совершенно мягкотелый. Так что тащите то, что он просил, и нет, не предлагайте других вариантов. Все тут, он сам потом будет жалеть, что не настоял. Вот будь он каким-нибудь там Козерогом…

Когда нужна была тяжелая рука, Аполлонский становился настоящей дланью убеждения.

– И опять пошла морока про румынский Будапешт, – закатил глаза профессор.

Аполлонский вновь затянулся, пустив в воздух осьминожье щупальце дыма. Курящее божество – весьма интересный объект изучения для теологов. Если взять в расчет то, что художник пыхтел как паровоз, выкуривая на перерывах между парами со студентами в курилке больше, чем сами студенты вместе взятые – интерес к такому объекту возрастает еще больше. А когда лекции приходилось проводить онлайн, то Аполлонский вообще курил прямо на парах – просто выключал камеру, ссылаясь на технические проблемы, и сладко затягивался. А вот это уже тянуло на объект №1 для теологического препарирования.

В общем, тот еще божок.

Официант немного подуспокоился, услышав привычные разговоры о Зодиака, а не чересчур причудливые причуды – об астрологии молодой человек слышал за каждым вторым столиком и пока еще не слетел с катушек.

Записав заказ художника, официант ушел. Аполлонский докурил сигарету, достал блокнот с карандашом и начал что-то усердно рисовать.

Вскоре заказ принесли: зеленый чай с ликером и молоком, здоровую чашку капучино и два огромных куска чизкейка, потому что оба университетских преподавателя были теми еще сладкоежками и взятки могли брать конфетами, если бы брали. Психовский накинулся на пирожное с проворством изголодавшегося Робинзона Крузо, а вот Федор Семеныч все рисовал и рисовал, притом – молча.

Грециона это напрягло примерно на том моменте, когда пирожное почти кончилось, и желудок позарился на нетронутый заказ художника.

– Может отвлечешься? – намекнул Психовский. – Ты что, увидел за соседним столиком дракона-комодо? Уже? Только попробуй при таком раскладе сказать, что мы не едем никуда…

– Увидел, – кинул Аполлонский. – Только не дракона-комодо, сам посмотри, через столик от тебя.

Грецион повернулся и увидел…

Ну, говоря откровенно, ничего особенного, тем более по сравнению с зеленым чаем с молоком и ликером. Там сидел не грифон и не дракон, а просто человек, но очень уж колоритный – настолько, что художественный взгляд Федора Семеныча мясным крюком прицепился к сидящему. Ну так вот, там потягивал, как Психовскому показалось, пиво, весьма упитанный мужчина, похожий на очень грозную скандинавскую бочку – от него так и веяло ни то духом викингов, ни то старых немецких баронов, закатывающих такие пирушки в замке, что фигура бочкой – самое безобидное из возможных последствий. Финальным штрихом стала густая рыжая борода, вьющиеся рыжие волосы и роскошный, словно под старину, костюм.

– Ну прямо вылитый барон, – Грецион повернулся обратно. Незнакомец мог это и услышать, но профессору было как-то без разницы, пусть слушает на здоровье.

– Вот именно! И ты еще удивляешься, почему я на него отвлекся, – Аполлонский наконец-то сделал глоток кофе, обильно присыпав сахаром.

– С твоего позволения, – приподнялся Грецион и, подойдя к художнику, посмотрел на набросок, увидев там ровно то, что ожидал. Конечно, Федор Семеныч переиначил все на свой любимый лад – фэнтезийно-средневковый, а потому на листе в рогатом шлеме восседал уже самый настоящий барон, Эрик Рыжий нового кроя, пускай и нарисованный.

– Могу построить ему замок из салфеток, – предложил Грецион, садясь на место.

– Будет очень мило с твоей стороны, – художник наконец-то отложил блокнот и принялся за тортик, тоже посыпав сверху сахаром. – Как вернемся, заставлю студентов рисовать вариации на темы немецких баронов, пусть помучаются. А вообще, такие колоритные товарищи просто так в кафешках не встречаются, помяни мое слово.

– Обязательно помяну, – хмыкнул Грецион. – Обязательно. А со студентами ты слишком жесток.

–Кто бы говорил, знаю я твои чудачества… Ну-ка покажите мне на карту Атлантиду, или что-то в этом духе!

– Почему ты так любишь спорить и колоть на пустом месте?

– Дурная наследственность! Дядьки, тетьки, и все вот это вот.

– Представить не могу, что было бы, если бы у меня был такой же скверный характер.

Аполлонский махнул рукой и глянул на часы.

– Ну сколько ж можно задерживать этот рейс…

– Терпение, мой дорогой Феб, терпение.

– Иногда я хочу, чтобы ты был нытиком, – надулся художник.

– Где-нибудь, но не здесь.

Профессор чувствовал, что обязательно должен покинуть аэропорт и улететь на острова-Комодо – этот интуитивный локомотив, необъяснимый, но слишком броский, чтобы его игнорировать, тянул профессора вперед. К тому же, Грецион доверял своей интуиции больше, чем логике.

Когда на регистрации они спросили, почему рейс задержали, к тому моменту, уже на два часа – никто не смог ответить ничего внятного, получались только нечеткие «приносим извинения», «так вышло», «какие-то проблемы». А ведь погода была летной, самолет, со слов персонала, исправным, а бастующий пилотов и стюарде рядом не наблюдалось.

Тогда на регистрации Грецион сказал:

– Видимо, так нужно было.

И оказался абсолютно прав – некоторые решения происходят лишь потому, что нечто странное и неправильное случается в слега ином пласте бытия.

Слова Федора Семеныча профессор, кстати, все же помянул, как только они с рыжим псевдо-бароном оказались в очереди на один рейс. Собственно, на этом поминания и закончились – в самолете господин оказался в другом конце салона и мирно проспал там всю дорогу. Храп слышал весь салон, но поделать никто ничего не мог, боясь получить топором викингов прямиком по макушке.

***

Гигантские листья папоротников наслаивались друг на друга, соприкасались с выпирающими высоко над землей корнями исполинов-деревьев и собирались в один зеленый калейдоскоп, в непроходимые джунгли, где терялся даже свет – оттого и казалось, что освещение здесь весьма странное. Свет не заливал эту зелень, как обычно бывает – скорее он был разбросан вокруг мелкой крошкой, соединявшейся в одну матовую иллюминацию.

Но так это выглядело для его преследователей, для людей. А для бегущего со всех четырех лап существа картинка преломлялась фантастическим образом – человеческий мозг воспринял бы такое как абракадабру.

Существо бежало так быстро, как могло, уносясь от преследователей. Им двигал… нет, не страх, страх – это слишком человеческое чувство. Это было что-то намного глубже и первобытней, что-то, чего внутри человека не отыскать, ощущение, не поддающееся объяснению. Но если уж и переводить на людской лад, то нечто сродни тому, что чувствует еретик на уже вовсю пылающем костре, или терзаемая пираньями жертва – смесь безысходности, глубинного страха и некоего безразличия, ведь итог и так ясен.

Но зверь все еще бежал, пытаясь найти хоть какую-то лазейку в этих давящих джунглях.

И ему все-таки удалось.

Существо ощутило щекочущее покалывание, ползущее от рога по всему телу. Потом нахлынула волна чего-то столь знакомого, чего-то столь родного, что зверь вполне мог назвать домом, если бы в его лексиконе были хоть какие-то слова.

Существо рвануло вперед, просто поддавшись этому сладкому сиропу из ощущений.

А потом зверь провалился – не буквально, конечно: он не упал в яму и не сорвался с холма, а провалился… правильнее будет сказать, между реальностей. Провалился в мир, возможно, не столь идеальный, в мир без Духовного Пути, но в мир, веявший чем-то таким трогательно-родным, как первый теплый весенний ветерок после затяжной и холодной зимы.

И оттиски, нагрузка на которые внезапно оказалось двухкратной, с хрустом преломились – на мгновение, которого было вполне достаточно.

***

Драконы-комодо – удивительные животные.

И вовсе не из-за того, что жить они могут по сто лет, и даже не потому, что они из прочих родственников ближе всего к погибшим динозаврам и фантастическим драконам средневековых легенд – хотя, это большой такой плюс в карму этих пресмыкающихся. Прежде всего ящеры невероятны тем – сей факт будоражит ученые умы, как камень осиное гнездо, – что растут всю жизнь. Понемногу, по сантиметру в год, но все же становятся больше и больше, не останавливаясь – в отличие от других, с точки зрения природы, видимо, примитивных форм жизни, которых она такой сверхспособностью обделила. Рано или поздно все живые существа перестают расти, а вот комодо – отнюдь. Если взять в расчет еще их столетний возраст, получатся действительно новоявленные динозавры, или хотя бы динозаврики. Все натурально, экологично, без использования каких-то там застывших в янтаре комаров с ДНК рептилий.

А потому эти огромные ящеры, очень, надо сказать, довольные жизнью – еще бы, такой подарок она им отвалила, – лежат на песке, греются, лениво переворачиваются с огромного боку на не менее огромный бок. И продолжают расти даже в таком состоянии абсолютного блаженства – вот ведь чудеса.

Но сегодняшний день ознаменовался уменьшением размера всей популяции на острове Комодо, притом – дважды.

Сначала в воздухе что-то словно хрустнуло, будто небесную гладь разломили напополам – ящеры нервно дернули глазами, почувствовав эту аномалию. Люди, конечно же, ничего не заметили – не по глупости своей, хотя ее у них всегда тоже хоть отбавляй настолько, что, если вдруг появится раса, которой внезапно приспичит закупать глупость галлонами, люди станут главными ее поставщиками. Ну так вот, не заметили этого надлома живущие на острове люди и приехавшие сюда туристы совсем по иной причине – это ощущение пронеслось на уровне, человеком не воспринимаемым. Как свисток для собак – дуешь-дуешь, сам ничего не слышишь, а животное просит побыстрее заткнуться и прекратить это издевательство.

Драконы-комодо, как уже было сказано, ощутили это стрелой пущенное ощущение – и перепугались так, что на миллиметр точно уменьшились в размерах. Но это ладно, ерунда.

Второй раз за день все ящеры уменьшились уж точно не меньше, чем на сантиметр, испугавшись так, как никогда за свои долголетние жизни до этого – ящерицы просто услышали довольные возгласы Психовского, ступившего на землю острова, как стихийное бедствие.

Аполлонский восклицал и радовался еще пуще – но только умел делать это тихо, выливая эмоции карандашом на бумагу.

– Да ты посмотри на этих красавцев! – вскрикнул Грецион, топчась босиком в мокром прибрежном песку – крабы профессора, видимо, тоже обходили, боясь цапнуть за палец. – Они же восхитительны!

– Я думал, что так радоваться буду я, – Федор Семеныч сидел на песке чуть вдали от берега, орудуя карандашом. – А громче всех, как обычно, ты. Водолеи…

– И снова ты за свое, – фыркнул Психовский, зашагав к художнику. – Я бы обрадовался сильнее только если бы ты привел меня на берега Атлантиды.

– Утопил, то есть?

– Дурацкая шутка, – честно признался профессор, заглядывая в блокнот. Там уже прорисовывалась линия островных джунглей, просто для украшения добавленная на лист. Но в центре, пока в общих чертах, появилась рептилия – живой экземпляр лежал неподалёку. Вообще, драконы-комодо встречали всех приезжающих на остров уже на берегу – и правильно делали, это ведь их дом, их территория, они тут полноправные, вечнорастущие хозяева. Правда, с приездом на остров Грециона, ящеры стали сомневаться, что эта земля все еще принадлежит только им, и уже подумывали сдать остров профессору без боя, от греха.

– Дурацкое и пошлое желание, Атлантида, пф, – махнул свободной рукой Аполлонский. – С каких пор ты стал таким банальным? Я думал мелкие островные цивилизации заинтересуют тебя больше – об остальном ты и так все знаешь. Даже о том, о чем другие не имеют ни малейшего понятия.

Грецион машинально кивнул. Он, в меру профессии и увлечения, действительно понимал в сгинувших цивилизациях много больше остальных, и красок его знаниям предавали теории, которые в серьезном и обязательно скучно-сером научном сообществе считались антинаучными. Такой подход, Психовский абсолютно не понимал – с чего вообще принято считать, что той же Атлантиды действительно не было, богов Ацтеков не существовало, а Египтяне не умели пользоваться пестицидами и чем-то радиоактивным даже в примитивных целях? Профессор считал, что вселенная – штука очень хитрая, любящая всякие фокусы, и она специально подсовывает людям ящик с двойным дном, о котором они редко догадываются, ведь им сначала нужно, как слепым, ощупать весь ящик, обнюхать его, понять странные письмена на нем – а до потаенного дна руки не доходят.

Ну а Грецион Психовский больше всего любил эти скрытые донышки, по логике вселенной – весьма очевидные, а по человеческой – абсурдные.

Профессор хотел сказать что-то, но мысль покинула его, понеслась на просторы обдуваемого горячим ветром и морской свежестью острова и растворилась где-то среди зеленых ветвей, став единой с сознанием леса.

Так прошло несколько минут – Психовскому наскучило.

– И долго ты с этим драконом будешь возиться? Это первый, которого ты увидел.

– Мне нужно довести его до ума, – протянул Федор Семеныч, на секунду отвлекшись от рисования и поправив соломенную шляпу – Грециона передернуло, но он промолчал, решив попозже напомнить про необходимость ритуального костра для этого головного убора. В вопросе замечаний профессор был галантен, как граф старого воспитания.

– То есть, превратить в настоящего дракона? – профессор перевернул желтую бейсболку козырьком назад.

– Ты абсолютно прав, – самодовольно протянул Аполлонский.

– Ладно, – пожал Грецион плечами и положил руки в карманы розовых шорт – они уже успели переодеться, не в штанах же по пляжу ходить. Вот по ночной пустыне – другое дело…

Профессор Психовский зашагал по мокрому песку, но все же захватил красные кроссовки, мирно лежавшие около сидящего художника, и нацепил их по дороге – если крабы в песке его пощадили, не значит, что так сделают все другие твари.

– Ну и куда ты? – спросил Федор Семеныч, когда Грецион отошел достаточно далеко. Голос художника звучал отстраненно, словно из своей компактной вселенной – наверняка, полной рыцарей, драконов и волшебников.

– Гулять, – признался Психовский, не останавливаясь.

– По незнакомому дикому острову, полному столетних ящериц?

– Ну да, тем паче, – профессор задумался, добавив: – Почему-то очень хочется – сам не пойму, почему.

– И почему-то, я не удивлен, – Аполлонский вернулся к работе. – Типичный Грецион Психовский, просто наитиипичнейший.

***

Существо опешило, оказавшись совсем в других джунглях – старых, очень старых, но не настолько древних как те, где оно только что бежало. Местная флора казалось такой чужой, незнакомой, а фауна – тем более, но все равно… зверь ощущал какое-то родство с этим местом и с его обитателями, будто бы оно и было первоисточником всего, отправной точкой для этого существа, колыбелью его жизни. И неуловимое родство ощущалась с другой, как казалось, фигурой одновременно и лишней, и необходимой в этих джунглях.

Зверь, недолго думая, ринулся со всех ног.

Мир казался непривычным, перевернутым, отраженным в кривом зеркале, но все это зверю было не столь важно. Главное – убежать от преследователей, не дать им поймать себя, не дать…

Существо замедлилось. Преследователей оно больше не ощущало, их и след простыл – в буквальном смысле, будто они остались там, по ту сторону зеркала, а зверь совершил невероятный прыжок и… очутился тут.

Только вот где – тут?

Впрочем, это тоже было не столь важно. Еще поди пойми, что хуже – преследователи или абсолютно чужая и незнакомая земля. В обоих случаях, делать можно только одно – бежать.

К тому же, зверь ощущал, что принес с собой на хвосте еще что-то – и не понимал, друг это, или враг, тянуться к нему, или спешить от него.

Существо, переваливаясь на четырех лапах, вновь побежало.

***

Профессор Грецион Психовский чувствовал себя как на обычной весенней прогулке по знакомому двору, где ориентируешься уже автоматически и знаешь, что в правой подворотне тебя поджидает местная шпана, а левая выведет к прекрасной пекарне, где продают такой багет, что за него и душу заложить не жалко – но пока есть деньги, лучше платить ими.

С такой же легкостью профессор – что ж с него взять – забрел в один из немногочисленных густых лесов острова, по дороге встретив уже с десяток ящеров разной степени активности, которые смотрели на него как-то испугано – вот до чего докатились потомки динозавров, увы и ах. Грецион успел наснимать кучу фото на смартфон, даже сделал селфи с одни из дракончиков-комодо – получилось очень даже ничего. Но профессору не хватало… какой-то древности, что ли, а древность всегда несла элемент загадки. Самые большие ящеры на планете – это, конечно, просто прекрасно, восторга полные (розовые) штаны, но шарма абсолютно никакого. Если вы, конечно, не Федор Семеныч Аполлонский, готовый часами преображать ничего не подозревающих драконов в крылатых чудовищ всех форм, размеров и цветов. Короче, драконов в драконов – такая себе трансформация.

Утопая в таких противоречивых мыслях, Грецион забрел как-то совсем глубоко – не самое хорошее решение. А древности все не было и не было видно.

Профессор огляделся. Вокруг – тишина и спокойствие, как в детском садике, чирикают птички, никаких гигантских насекомых, лес не такой уж непроходимый, агрессивных ящеров поблизости тоже нет. В общем, ничего интересного – с таким же успехом можно сидеть во дворе английского поместья и потягивать чаек, точно зная, что следующая минута будет как две капли воды идентична предыдущей.

Но Грецион поспешил с выводами.

Он хотел уже было развернуться и уйти посмотреть, что там вышло у Аполлонского, но в этом оттиске Психовский действовал как-то медленно и нерасторопно, а потому заметил на земле абсолютно человеческие, еле-заметные следы. Грецион нагнулся, чтобы изучить их – он успел только подметить их легкость и изящество, а потом резко поднял голову, заметив движение в глубине леса.

Вот теперь внутри профессора пожаром загорелся интерес. Грецион рванул глубже в смыкающиеся деревья.

Следы попадались все чаще.

Вскоре, размытое движение повторилось – на этот раз Психовский различил силуэт существа, сам себе по началу не поверив. Сперва метающийся призрачными бросками силуэт напоминал просто дракона-комодо, а они умеют не только лежать, но и бегать, это профессор знал, ничего удивительного в этом не было. Но Психовский разглядел нечто особенное в мотающемся звере, нечто, напоминающее Грециону древнее существо, скорее даже мифологическую тварь, сошедшую с фресок… и эта метающаяся тень абсолютно точно могла похвастаться рогом.

До Психовского дошло, что это за зверь такой, и внутри запели ангелочки – в случае профессора, скорее заорали в разнобой, как сирена.

В этом оттиске реальности – одном из многих – профессор незамедлительно кинулся вперед, не обращая внимания на вполне человеческие следы, да и вообще ни на что, кроме прорисовавшегося в голове изображения зверя. Грецион наступил на что-то и уже успел проклясть пресловутые корни, которые здесь так и норовили поставить подножку, чтобы листы высоких деревьев дружно захихикали.

Но это был отнюдь не корень.

Психовский, сам того не заметив, в этом оттиске наступил на хвост отдыхающего в траве дракона-комодо. Тот, хоть и уменьшился давеча от возгласов профессора, разозлился – еще бы, кому такое понравится. Рептилия решила действовать – не перевелись еще на земле комодской смелые потомки динозавров.

Профессор даже ничего не успел осознать, а огромная ящерица с молниеносной для себя скоростью и бешеной силой прыгнула на Грециона, сжав мускулистые челюсти на его шее. В глазах у того потемнело, кислород будто бы перекрыли, а мир все отдался и отдалялся…

Перед тем, как провалиться в никуда, профессор увидел ту тварь с тысячи фресок – он так и не понял, напала ли на него она, или просто наблюдала за всем издалека, но в память врезались ее глубокие глаза без дна, завораживающие, хватающие и забирающие.

И Грецион Психовский умер.

Рыбы. Глава 3. Причуды старого китайца

…месяц Ячмень

в небе Рыбы

тока равнины наполняются,

на нивах широких серпы не ленятся

месяц радости сердца Эллиля

месяц Эа…

Из «Астролябии В»

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский, замедлив шаг и остановившись.

В этом оттиске под ногами хрустнула обычная ветка.

Голова потяжелела от до тошноты противного чувства дежавю, которое имело свойство падать как снежный ком на голову, утяжеленный свинцовым ядром – профессор и в целом чувствовал себя как-то не очень, а тут еще и эта непонятная гадость решила: гулять так гулять.

Грецион помотал головой в поисках скользящей тени, но ее уже и след простыл – вот и думай, то ли умом тронулся, все-таки возраст уже, пора и в сумасшедший дом, то ли просто поддался мимолетной игре света и тени, они – те еще шутники.

Про следы на земле профессор словно и забыл.

Постояв еще немного, не заметив более ничего интересного и избавившись от колючего, как стальная стружка, осадка после дежавю, Психовский развернулся и поспешил прочь из леса, слегка расстроившись – можно было забрести еще глубже, но профессору было откровенно лень.

Вот тебе и остров Комодо – трава, драконы и какие-то леса без намека на интересности и древние постройки.

Но если бы то, что так наивно мелькало вдалеке, оказалось реальным, если бы он увидел это – вот тогда дела приняли бы интересный оборот. Но, как там стали говорить в народе? Не сфотографировал – не было. А раз уж не увидел – тем более.

Аполлонский наконец-то переместился в пространстве, но не слишком сильно – если бы не следы на мокром песке, никто бы и не заметил этого передвижения. От одного ящера художник перекинулся к другому, лежащему неподалеку – видимо, Федор Семеныч собрался перерисовать каждую особь на острове, чтобы уж точно удовлетворить художественные потребности.

Карандаш выводил каике-то безумные острые линии, которые неведомым образом собирались в рисунок – всегда так только кажется, что все это ерунда, легкотня: что такого, скажите на милость, в этих рисунках? Пара линий тут, пара там, и все они до ужаса простые. А когда садишься и принимаешься эти простые линии чертить самостоятельно, собираются они максимум в «палка-палка-огуречик», при этом человечка в итоге не выходит – скорее какой-то монстр из ночных кошмаров, таких жутких, какие не снятся даже потусторонним сущностям.

В блокноте же Федора Семеныча вырисовывался новый дракон, похожий на лежавшего ящера (идеальная модель!), но вот только раза в три больше, с крыльями, зубищами и потоком пламени, вырывающимся из глотки. На листе уже начала появляться и какая-то башенка, ставшая жертвой нарисованной струи огня.

За все это время Аполлонский ни разу не закурил – непонятно, как, прямо-таки настоящая фантастика. Видимо, держался, не хотел портить драконам свежий воздух, а то приучатся нюхать дым и будут потом таскать у туристов сигареты. Ну и от работы художнику тоже отвлекаться не хотелось.

– Если бы они и правда плевались огнем, было бы куда интереснее, – Психовский заглянул через плечо Аполлонского.

Рука дернулась – следом за ней карандаш, а следом и линию, словно опьяневшую, занесло куда-то не туда.

Аполлонский надулся и полез за ластиком.

– Ты бы хоть предупреждал, – буркнул художник. – Как погулял?

– Да никак, твои драконы – скука смертная

– Ты сам недавно восхищался ими… Эх, Рыбы-Рыбы, двойственные натуры.

– Это не отменяет того факта, что смотреть на них и только на них столько времени – скукотища. И Рыбы тут не при чем – гороскопы, знаешь ли, работают слегка не так.

– Ну это мы с тобой потом еще обсудим, не боись. Тут, кстати, говорят, есть белки летяги, или кто-то там еще летающий. Тебе стоило зайти поглубже в леса…

– Все одно и тоже, да к тому же, мне очень лень. – вздохнул Психовский. – Правда, я тут нашел…

Федор Семеныч даже остановился, поднял голову и поправил шляпу.

– Что же? Неужели древний обелиск или статую забытого всеми бога?

Психовский хотел рассказать об увиденным им существе, но как-то засомневался, заметался из стороны в сторону – в этом оттиске с ним такое происходило от случая с случаю, когда надо было сделать или решить что-то действительно важное… но вопрос был в другом: а видел ли он того зверя вообще? В этом профессор тоже сомневался, а потому, подумав – этот процесс в его голове всегда пролетал на скорости японского поезда, – решил промолчать.

– Да так, – махнул рукой Психовский. – Среброкистый Феб, с ясновидением у вас дела плохи.

– Не отрицаю, – вернулся Федор Семеныч к работе, – я же не преподаватель на кафедре медиумов в Хогвартсе, или где там еще.

– Лучше покажи, что у тебя получилось.

Аполлонский недовольно вздохнул, лукаво при этом улыбнувшись – удивлять Грециона рисунками было здорово, а вот резко прекращать рисование второй раз за такой короткий отрезок времени – удовольствие так себе.

Профессор взял в руки блокнот и разглядел огромного дракона, восседающего на каком-то поваленном, гниющем дереве.

– Не хватает болота и орды орков. Зеленых, а не как у Джексона5.

– Все будет, – потянулся художник за блокнотом, но Психовский не отдал его. – Ты же знаешь, что я больше люблю графпланшеты. Отцифрую потом драконов, будут заготовки на любой рисунок. Нет, студентам точно устрою конкурс на лучшего дракона – пусть веселятся!

– Или страдают, – продолжал рассматривать рисунок профессор.

– Те, кто страдают от такого прекрасного задания – скучные дураки, и поделом им.

С такими преподавателями, как Грецион и Федор Семеныч, легко вместо диплома написать завещание.

– Давай уже блокнот обратно, – снова протянул руку Аполлонский. – А то мы ведь надолго тут застрянем, а нам еще в турне отправляться, корабль ждать не будет.

– Как будто мы тут и так не на долго, – профессор вернул блокнот.

– Если ты хочешь узнать, что находится за границей слова «долго», то эта будет прекрасная возможность…

В любой нормальной ситуации, да и в любом другом оттиске реальности, Грецион бы ответил что-нибудь: сострил, пошутил, поворчал, да сказал хотя бы что-то, но тут профессор засомневался в необходимости замечания и промолчал, осмотрев словно мазками кисти прорисовывающийся вдалеке лес. Мысли Психовского были заняты мифологической тварью, которую он почти наверняка увидел… или все же нет? Духовный маятник профессора сумасшедше мотался туда-сюда, не в состоянии остановиться, хотя в других вариантах здесь и сейчас он бы лишь легонько пошатывался.

Если бы профессор рассказал любому нормальному, рационально мыслящему человеку о том, что за существо металось в лесах, этот, надо повторить, нормальный, рационально мыслящий человек сказал бы: «Да быть такого не может!», «бред сивой кобылы, сказки» или любую другу вариацию на эту тему.

Загвоздка в том, что Грецион Психовский считал рациональное мышление в таких вопросах дико скучным и бесполезным.

И не сказать, что был неправ.

Туристический лайнер с гордым названием «Королева морей» (спасибо и на том, что не «Титаник») бороздил водные просторы уже долгие годы. Гостям предлагали уютные каюты, отличный сервис и, самое главное, никаких спонтанных происшествий и айсбергов на пути. Что удивительно, море даже не бунтовало против броского названия лайнера – обычно природе не нравятся такие выпендрежи человека, и она их с удовольствием съедает, доминируя, властвуя и унижая. Но в случае с «Королевой морей» все как-то обходилось – видимо, нравилось морям и океанам эта королевишна.

В общем, когда корабль – включим в это слово и само судно, и команду, и капитана, и все-всех, кто составляет сущность любой морской посудины – причалил к берегам Комодо, то был спокоен, как волк на охоте. Да и беспокоиться, объективно, было не из-за чего – тур по островам Индийского Океана на борту «Королевы морей» проходил уже не первый раз, перед отчаливанием из порта судно проверили, спонтанных препятствий на пути не наблюдалась, Летучий Голландец не докучал, а пираты эти места как-то не особо жаловали.

Вот спокойная, расслабленная «Королева морей» и причалила к берегам острова Комодо с легкой душой, спустив трап. Лайнер, конечно, еще не догадывался, что на его борт взойдет профессор Психовский, а это ничем хорошим – ну ладно, ничем нормальным – точно не кончится.

И «Королева морей», легонько маячащая на кристальных волнах, даже не представляла, что ее ждет впереди.

Закончив с рисованием драконов и обойдя, как показалось профессору, все, что только можно было, Аполлонский и Психовский взошли на борт.

Поднимаясь по трапу, профессор специально остановился, чтобы еще раз оглядеть раскинувшийся остров – Грецион не ждал увидеть ничего интересного или нового, но интересное, не заботясь об ожиданиях Психовского, все же случилось.

Фантастическая тень снова мелькнула – как показалось профессору, очень близко.

– Все хорошо? – уточнил Аполлонский, положив руку другу на плечо.

– Лучше не бывало, просто показалось. После твоих ящериц и не такое с человеком случится.

Когда «Королева морей» отчалила, а остров стал отдаляться, превращаясь в невнятное, смазанное и бесформенное пятно посреди морской глади, Грецион Психовский стоявший на палубе и полной грудью глотавший теплый морской воздух, все же сказал, откинув сомнения:

– Мой дорогой Феб…

– Да, – наигранно нахмурившись, отозвался стоящий рядом художник.

– Помнишь я говорил, что мне что-то показалось?

– Ты же решил, что тебе ничего в итоге не показалось.

– Мне, – профессор отвлекся на почесывание густой желтоватой бороды. – Мне показалось, что я видел Вавилонского Дракона.

И если бы в этот момент кто-то из них посмотрел на удаляющийся песчаный берег, то заметил очень легкие и элегантные следы, которые мгновение спустя смыла морская волна, не оставив никаких улик.

***

Существу снова показалось, что оно в клетке, правда на этот раз – добровольно.

Вокруг было холодно, но исключительно из-за металла – зверь воспринимал его как дополнительные градусы, которые стремительно давили на столбик термометра, опуская все ниже и ниже. Металл внизу, справа, слева, сверху – почти как клетка, но с ощущением скорой свободы, с ощущением выхода.

Зверь добровольно метнулся сюда, почуяв в этом непонятном для него месте спасение.

На секунду в этом неуютном, но совершенно точно безопасном пространстве, существу почудилось какое-то движение. А потом зверь осознал – по-своему, – что действительно движется, но только не сам, ведь лапы его стоят на местах. Он двигался вместе с этим местом, не теряя связь с чем-то родным, находившимся еще ближе.

Существо улеглось, успокоилось и уснуло, а потому не заметило, как еще одна тень присутствия заклубилась где-то рядом.

И это, кстати, случилось во всех оттисках разом.

***

Над плещущимся океаном солнце мерещилось апогеем всех отражений, центром лабиринта кривых зеркал – мерцающий гранатовый шар постепенно утопал за линией горизонта, смешиваясь со своим же отражением на воде, окрашивая волны в цвет малинового сиропа и разбивая свет на осколки, утопающие где-то глубоко на дне.

Аполлонский, а за ним и Психовский, ахнули бы, увидь они такое прямо сейчас. Но в баре на лайнере «Королевы морей» этого великолепия видно не было, поэтому гости дивились только незатейливым интерьером в неоново-морской тематике с одной обязательной святящейся русалкой на стене.

И не то чтобы друзья были алкоголиками, или игнорировали природную красоту – просто завершение дня в баре оба посчитали прекрасным вариантом, хоть Грецион и посомневался в таком решении, но Аполлонский этого оттиска был локомотивом их дружеских отношений.

Вот и сидели, утонув в мягких диванах, потягивая кто что: Психовский – коктейль, Аполлонский – вроде как, если смотреть со стороны, виски.

– … я дивлюсь тебе, – продолжил Федор Семеныч беседу, начало которой безвозвратно потеряно. Говорить приходилось громко, чтобы перекричать назойливую техно-музыку. – Вот хорошо, что ты такие Рыбы, которые рвут и мечут все вокруг, несясь к цели, пусть и со своим вечным «ой, а я сомневаюсь!». А что было бы, будь ты ровно противоположным видом Рыб – и даже не думай сейчас шутить про Немо с Дори. Короче теми Рыбами, которые бесконечно ленятся и ничего делать не хотят. Посмотрел бы я на такого тебя.

Нужно сделать важное замечание, потому что от постоянных астрологических замечаний художника может треснуть голова – Федор Семеныч не был безумным фанатиком-сектантом, который верил только в звезды, читал по тридцать гороскопов на дню и каждое утро начинал не с похода в булочную, а с похода к гадалке в тюрбане. Просто Аполлонский, исходя из своего жизненного опыта и всяких причуд, считал, что астрология – вещь не такая уж глупая и бесполезная, и зачастую она действительно работает – конечно, это не значило верить первому попавшемуся на глаза гороскопу, где и тэт-а-тэт с Калипсо могли пообещать. Но если Грецион Психовский верил в силу созвездий лишь потому, что в это верили Шумеры, а Шумеры – это такой гарант качества, что попробуй с ними поспорь, то Федор Семеныч взирал на проблему более приземленно и с меньшей магическо-мистической коннотацией.

– Даже я не до конца понимаю, какие я Рыбы, а ты вон все знаешь, – улыбнулся Грецион, – Если бы я был такой ленивой Рыбой, то не поехал бы с тобой ни к драконам, ни по островам, а просто бы валялся и занимался ерундой – хотя, сейчас такое кажется сущим наказанием. И все же очень заманчивым, с какой-то стороны. Вообще, знал бы ты, откуда Рыбы пошли и что значат… Это очень интересно и весело, но не веселее Козерога, конечно6.

Аполлонский махнул рукой – мол, расскажешь другой раз – и допил наполовину полный (именно так!) стакан. Психовский тоже сделал глоток коктейля, оставаясь в трезвом уме, хотя нотки алкоголя уже начинали покалывать в голове.

– Я думаю, – откинулся художник на спинку дивана, – что сейчас мы дошли то того состояния, когда можно поговорить о твоем Вавилонском Драконе. Просто если ты сошел с ума, отправлю тебя в психушку прямо сейчас, а то начнешь еще ночью ходить сюда и пить с призраками, а не со мной.

– Я готов говорить о нем в любом состоянии, – для уверенности Грецион сделал еще глоток, потом неуверенно помешал остатки на дне стакана, решаясь начать разговор. – Если он не мерещится мне наяву. Ты знаешь, что я не вижу ничего странного в его существовании как таковом – а почему бы и нет? Так даже интереснее. Но меня пугает, что он мерещится мне, и я не могу понять, настоящий он или нет.

– Если бы ты выступал перед роем ученых, тебе бы уже давно вызвали скорую.

– Предварительно освистав, – добавил Психовский. – Я был бы очень рад увидеть и погладить такого дракона, но если он настоящий, то как-то уж резко объявился. А еще, в последнее время мня как-то дурновато, я не в своей тарелке, и что-то слишком часто меня одолевает дежавю

– О, де-жа-вю, де-жа-вю, – по-французски просмаковал Аполлонский. – Феномен, суть которого науке до конца не известна и, чую я, известна не будет, пока мы лезем в космос, хотя столько всего непонятного прямо под носом. Но, друг мой, де-жа-вю отлично лечится! Чем мы сейчас и занимаемся.

Аполлонский подлил себе виски. Друзья чокнулись.

– М, – пришла мысль Федору Семенычу, пока он пил. – Как там, кстати, звали твоего Вавилонского Дракона? Ну или зовут. У меня вылетает постоянно…

– Сирруш, – должен был сказать Грецион Психовский, но в этом оттиске его опередили.

Профессор и художник повернулись на голос. Там стоял вытянутый и тонкий, как гладильная доска, китаец в строгом черном костюме – после общения с иностранными студентами, Грецион и Федор Семеныч, люди уже опытные, могли сразу отличить китайца от корейца и японца, что у простых смертных получается редко, и часто незнание это рождает кучу конфликтов.

Говорил китаец по-английски – Психовский с Аполлонским китайского как раз и не знали.

– Я предпочитаю произносить с одной «р», так немного проще, – недоверчиво посмотрел на подошедшего профессор.

– Прошу прощения, – извинился китаец, – что так спонтанно врываюсь в вашу беседу, это очень невежливо, но достопочтимый господин Сунлинь Ван попросил меня перевести ему вашу оживленную беседу, а когда услышал от меня о Вавилонском Драконе, очень заинтересовался вашим разговором, пожелав присоединиться, если вы позволите.

Этот массив текста китаец-переводчик отчеканил почище, чем заучивший мантру брахман.

– А господин Сунлинь не хотел бы… – начал было художник, но остановился.

Из-за спины тощего китайца, словно выйдя из своего карманного измерения, появился еще один – только на этот раз низенький и очень старенький, лысенький, одетый в упрощенный вариант национального костюма. Аполлонский, как художник, ждал еще традиционной бородки а-ля Конфуций, но разочаровался – бородка-то была, но скорее козлиная, чем благородная конфуцианская.

– Ах, теперь я понял, – закончил Федор Семеныч.

Сунлинь Ван пробормотал что-то на китайском – переводчик согнулся, пружиной выпрямился и проговорил:

– Господин Ван просит прощения за то, что не показался сразу, и предлагает угостить господ напитками за такое ужасное с его стороны поведение.

– Бросьте, – махнул рукой Грецион. – Давайте сначала мы вас угостим. Ну присаживайтесь, чего уж там, поговорим о Вавилонском Драконе Сируше, раз хотите.

Почему-то здесь профессор даже не сомневался – просто чувствовал, что поговорить надо.

Дождавшись перевода и внимательно все выслушав, Сунлинь Ван кивнул, улыбнулся, поклонился и сел на диван напротив профессора, а переводчик – рядом с Психовским, для удобства.

– И что будете пить? – уточнил уже Аполлонский, глотнув виски.

– Достопочтимый господин Сунлинь Ван говорит, что предпочел бы саке, потому что давний друг подсадил его на этот напиток, – практически синхронно перевел тощий в строгом пиджачке.

– Отлично, – хлопнул Психовский в ладоши по привычке, чем напугал переводчика – старик же лишь улыбнулся.

Дождавшись напитков, все четверо вернулись к разговору, попутно представившись.

– Ну и о чем же вы хотите поговорить? – первым взял право голоса Грецион.

Старый китаец кивнул молодому – тот полез в карман пиджака, как-то странно двигаясь, словно суставы его не функционировали, и каждый раз рукам приходилось складываться и раскладываться, как кусочку оригами или, для более точно сравнения – раскладушке.

Совершив еще одно такое ломаное движение, переводчик вытянул руку, передав Психовскому визитку, украшенную двумя бронзовыми – только не Вавилонскими – драконами. С обратной стороны, на китайском и английском значились контакты, имя старика и род его деятельности. Грецион сначала даже внимания не обратил на написанное, но потом резко вернулся к визитке, словно вспомнив о включенном утюге. Профессор прочитал вслух:

– Достопочтимый господин Сунлинь Ван, алхимик, член Древнекитайского Общества Алхимиков и Мудрецов.

Профессор глянул на Аполлонского – тот выглядел не менее удивленным, но отнюдь не напуганным. В конце концов, алхимики, пусть даже китайские, пусть даже в двадцать первом веке, пусть даже подслушивающие ваш разговор – это же не маньяки.

– Я почему-то думал, что в Китае алхимией уже никто не занимается, – пожал плечами Федор Семеныч.

– Отнюдь нет, хоть этот вид деятельности не так сильно распространен в Китае, он все же высоко ценится, как и народная медицина. И Древнекитайское Общество Алхимиков и Мудрецов – самое крупное из существующих.

– И что же китайская алхимия хочет узнать? Не уж то, все еще в поисках Философского Камня?

– Господин Ван спрашивает, верит ли профессор в существование Камня?

– А почему бы и не верить, – хмыкнул Психовский, еще раз подтверждая свою позицию о возможности вообще всего. Потом профессор глянул в стакан – тот был уже просто пуст, даже не наполовину. Грецион подал знак бармену. – Но я все ставлю под сомнение, и этот вопрос тоже – так поучается вернее.

Сунлинь Ван улыбнулся и кивнул. Потом заговорил.

– Сначала господин Ван хотел бы рассказать вам, что общество Алхимиков и Мудрецов изучало Вавилонского Дракона и пришло к выводу, что у него есть нечто схожее с драконами-комодо – по предположению господина Вана и его коллег, Сирруш тоже имеет свойства расти всю жизнь, – на лету подхватывал переводчик.

– Сируш, – поправил Грецион. – Ради всего святого.

– Прошу прощения, – извинился человек-гладильная доска и продолжил. – Так вот, достопочтимый господин Сунлинь Ван говорит, что вы именно поэтому могли почувствовать присутствие Сируша.

– А господин Ван верит в то, что я мог видеть настоящего Вавилонского Дракона? – уточнил профессор.

Старый китайский алхимик кивнул.

– Но тогда совсем нелогично выходит, – принялся рассуждать Психовский, переходя на тот тон и ту манеру, в которых он вел лекции – профессор вошел во вкус. – Если Вавилонский Дракон существовал, то я не беру в расчет, что он прожил столько лет – ладно уж, вдруг он размножался как любое нормальное существо. Но совсем нелогично, что он оказался на острове Комодо, а не в Междуречье. Или, наоборот – навряд ли шумеры притащили бы его с острова Комодо, выдумав подходящую легенду. К тому же, Геродот, вроде, говорил, что в Вавилоне действительно держали какого-то ящера…

Выслушав переводчика и кивнув несколько раз, Сунлинь Ван продолжил:

– Господин Ван говорит, что здесь он тоже в замешательстве, но хочет вернуться к предыдущей теме, – тощий китаец остановился, дослушал алхимика, и только потом продолжил перевод – видимо, побоялся конкретно сейчас ошибиться на ходу. – Господин Ван не просто так спросил вас о Философском Камне. Дело в том, что алхимики Общества пересмотрели взгляды своих древних коллег, и европейских – в том числе. Достопочтимый господин Сунлинь Ван с другими алхимиками пришел к выводу, что ключ в создании Философского Камня – это Вавилонский Дракон.

– Я боюсь спросить, – повеселел Грецион. – Но это что, как в китайской медицине? Используя орган, отвечающий за размножение?

Старый китаец, выслушав перевод, улыбнулся и тихонько похихикал, отрицательно помотав головой. У Психовского как камень с души упал – знал он, что алхимики любят чудить, так что решил проверить.

– Я, конечно, чувствую себя абсолютно лишним в этой беседе, – заговорил наконец-то Аполлонский. – Но разве сейчас не научились дробить ни то атомы, ни то молекулы, превращая их в золото? Я понимаю, это затратно, ну и с Камнем проще, но разве…

– Господин Сунлинь Ван просит прощения за то, что перебивает, но он хочет возразить. Достопочтимый господин Ван говорит, что Философский Камень открывает путь к куда большим возможностям…

– Тогда уж скорее Вавилонский Дракон открывает этот путь, – профессор кивнул головой официанту, принесшему коктейль – его украсили долькой апельсина. Грецион задумчиво посмотрел на нее: есть или нет? И, чего греха таить, все же снял и отправил в рот. Но прежде, сказал, хитро косясь на Федора Семеныча:

– Знаете, как представитель знака Зодиака Рыбы, притом той его части, которая не ленива и апатична…

Именно в этом оттиске реальности профессор как раз закинул апельсиновую дольку в рот, и как раз в этом оттиске, в этот момент, кто-то откашлялся – так громко, что, казалось, стены заходили ходуном, внутрь ворвался суровый ветер с далеких фьордов, снаружи нагрянул шторм, а ближайший остров поразило землетрясение.

Психовский поперхнулся – немудрено, – и апельсин попал не в то горло, профессор подавился, закашлялся, воздуха не хватало. Он поперхнулся безопаснейшей на свете закуской, постепенно задыхаясь – а потом мир резко рванул куда-то вниз, и последнее, что всплыло в памяти – глубина этих невероятных, космических глаз, таящих куда больше, чем просто животное.

И Грецион Психовский умер.

Овен. Глава 4. Тур в никогда

…месяц престол

в небе Пегас, престол неба

престол воздвигается, престол устанавливается

благое начало Ана и Эллиля

месяц Нанны, первородного сына Эллиля…

Из «Астролябии В»

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский, пока остальные отходили от внезапного титанического кашля. – Так вот, как представитель знака Зодиака Овен…

Кашель повторился – на этот раз, чуть тише, словно стихийное бедствие поняло, что перепило, разошлось и слишком распустило руки. Все сидящие на диване повернули головы в сторону звука – китайцы ни капельки не удивились, увидев массивного рыжебородого человека, а вот Грецион с Федором Семенычем очень даже.

– Я же тебе говорил, – шепнул другу Аполлонский, – что такие колоритные люди просто так не встречаются.

– До последнего, я тебе не верил. И не важно, что он храпел на весь самолет, – ответил Психовский. – Я же упертый, как баран, сам знаешь.

– Как Овен, – поправил его художник, ухмыльнувшись.

Рыжебородый мужчина прочистил горло – словно камни понеслись с горных склонов в голодную бездну – и заговорил на английском, с очень сильным немецким акцентом:

– Господа, желаю вам доброго вечера! Я не буду врать: понятия не имею, о чем вы говорите, но вы выглядите самой живой компанией в этом богом забытом баре. Поэтому, я бы хотел к вам присоединится.

Бас у рыжего был какой-то невероятный, не от мира сего, словно говорил мужчина разом всем своим нутром, в качестве усилителя подключая огромный живот – такого голоса не выдержал бы ни один микрофон. Но при этом, говорил незнакомец весьма странно, фразы будто предназначались для средневекового выступления на рыцарском турнире, а не для бара с неоновой русалкой.

Огромную бочку из старого замка вкатили сюда – и бочка очень хотела поговорить.

Психовский просто пожал плечами. Видимо, незнакомец пользовался какой-то своей системой жестов, приняв, во-первых, это телодвижение за приглашение на диван и, во-вторых, посчитав Психовского вожаком неотесанной стаи за столом.

Когда мужчина уселся, по дивану прошла рябь – старику-алхимику и Аполлонскому пришлось подвинуться.

– Допустим, – проговорил Федор Семеныч, удивившись такому поведению гостя. – Вы представьтесь, что ли. Сегодня к нам все слетаются как мухи на мед…

– А мы и не против, – поспешил добавить Психовский. Вероятность того, что рыжий вытащит из-за пазухи боевой топор, или достанет умело спрятанную за спиной секиру, все еще была высока.

– О, прошу меня простить! Я – барон Зискрит Вольфанг Шпингле Брамбеус, но для вас просто – барон Брамбеус.

У Аполлонского загорелись глаза. Психовский ухмыльнулся. Старый китаец остался безучастен, а молодой был слишком занят переводом, чтобы чему-то дивиться.

– Ага, – воскликнул Федор Семеныч. – Так и знал, что вы самый настоящий барон!

– Да? – улыбка превратила лицо Брамбеуса в головку сыра.

– Мы видели вас в аэропорту, – вновь уточнил реплику художника Грецион. Профессор знал, что Аполлонский – натура творческая, оттого слегка рассеянная. И если в повседневной жизни художнику удавалось брать себя в руки и не рассыпаться в порыве невнимательности, то во времена эмоционального возбуждения Федор Семеныч забывал все на свете.

– О, – в исполнении барона это было не просто «О», а «О», занимающее по мощи своей, наверное, целую страницу. – И я, черт возьми, так рад оказаться на этом лайнере! Знаете, мой рейс непонятно почему отменили, и пришлось лететь сюда, а тут подвернулся такой круиз, последние места….

– И замок у вас тоже есть? – для Аполлонского не было тем, на которые с незнакомцами говорить неприлично.

– А то! – вскинул руки барон, чуть не пришибив бедного переводчика, как муху. – Многие мои родственники считают, что скромность – залог успеха, но что бы они понимали, эти педанты-идиоты! Поэтому смело скажу вам – замков у меня целых три.

Ну все, Федор Семеныч вошел в раж – сначала драконы-комодо, теперь настоящие замки и бароны.

– Вы просто обязаны будете мне попозировать! – чуть ли не заорал уже подвыпивший Аполлонский.

– Вы что, фотограф?

– Художник, – уточнил Федор Семеныч и тут же вновь собрался – видимо, вагончик на его эмоциональных американских горках на время ушел вниз. – Ох, я же совсем не представился. Федор Семеныч Аполлонский, художник, преподаватель…

Вслед за ним представился и Грецион. Брамбеус кивнул, почесал рыжую бороду, больше напоминающую горящий лес, и повернулся к старому алхимику, смотря непонимающим взглядом. Господин Ван смотрел идентичным непонимающим взглядом.

– Эм… – пропищал худой переводчик, рядом с бароном казавшийся совсем уж глистом. – Боюсь, это моя ошибка, я не смог перевести ваше имя для господина Сунлинь Вана.

– Сун-сына кого? – удивился Брамбеус, переведя взгляд на молодого китайца. – Или я совсем подглох и вас не расслышал…

Переводчик понял, что проблема двухсторонняя, и просто указал рукой на алхимика.

– Я не могу перевести ваше имя, вот господин Ван и не понимает…

– А! – взревел барон и расхохотался так, что страшно стало всем. – Ну, это легко исправляется!

Брамбеус вновь повернулся к старому китайцу – сравнивать этих двоих визуально все равно, что персик и курагу – и проговорил, медленно, отчетливо и очень громко – к сожалению, кнопки убавления звука барона рядом нигде не значилось.

– Брам-бе-ус, вы понимаете? Брам-бе-ус, – это сопровождалось активной жестикуляцией.

Переводчик быстренько добавил что-то на китайском. Наконец, в глазах Сунлинь Вана появилось понимание – алхимик закивал, потом заговорил.

– Господин Ван говорит, что очень рад познакомиться с настоящим бароном и с удовольствием продолжит беседу, если достопочтимый барон не посчитает ее скучной.

– Любая беседа сейчас будет хороша! – забасил Брамбеус. – Нам еще долго торчать на этой посудине до первой высадки. Ну что же, раз мы познакомились, то самое время еще немного выпить – эй, официант, бармен, как вас там правильно звать? Всем любой выпивки за мой счет! Всем – значит всем в баре! И налей чего-нибудь себе, тоже за мой счет.

Барон довольно улыбнулся и утоп в диване, или же диван утоп в нем – тут еще поди разберись.

– Так о чем вы говорили, когда я прервал вас?

– Мы говорили о Зодиака, – объяснил Аполлонский, а потом повернулся к Грециону и шепнул: – Нет, точно, абсолютный барон!

– Так это же отлично! – этой фразой барона, и только ею, можно было убить пару куропаток – бам, и все. – Я как раз хотел сказать, что моя жена – Лев, хотя скорее львица, особенно по ночам, и она просто невыносима…

Грецион Психовский любил выпить, но предпочитал исключительно коктейли, да и то – раз в никогда, по праздникам, или когда нужно было хоть как-то отвлечься от студентов, деканата и скучного научного сообщества. Да, выпить он любил, врать тут бесполезно. Но чтобы пить, по-настоящему, напиваясь, да еще и крепкими напитки в чистом виде – нет, конечно, такого никогда не случалось, студенческие годы в расчет не берутся, там вообще может произойти все что угодно.

Но вечером на борту «Королевы морей» в этом правиле случилось исключение.

Если кратко – стараниями барона Брамбеуса, Грецион напился.

В оправдание профессора – напились все, только старый алхимик-китаец каким-то образом был трезв ну не как стеклышко, хорошо, а как слегка запотевшее стеклышко. То ли особенность организма, то ли напичкал себя алхимической отравой – но какая, собственно, разница.

Изначально, Психовский и Аполлонский собирались посмотреть на звезды – ночью, посреди океана это было то, что нужно в завершении дня. Но Грецион понимал, что теперь ему уже не до звезд, потому что они скоро не на небе, а перед глазами начнут плясать. Затуманенный и опьяненный разум все же подсказывал телу, что надо поспать, думать уже на трезвую, свежую голову – это профессор и хотел предложить Федору Семенычу, но у того были свои планы на вечер.

– Да, я с’бр’лся см’треть на зв’зды вм’сте с б’роном! – попытался сделать максимально серьезное лицо художник, слегка заваливаясь набок.

– Ты пьян, как сапожник – нет, даже сильнее, – профессор находил силы говорить более-менее связно.

– Ну и что! – икнул Аполлонский, размахивая соломенной шляпой. – Зв’здам это не п’мешает, да, б’рон?

– Абс’лютно т’чно! – пьяным тот говорил еще громче – небосвод, похоже, затрясло. – У нас еще м’ллион сил для пр’гулок!

– Ну гуляйте, гулены, – Психовский зашагал, заплетаясь, к каюте. – Передавайте звездам привет!

По дороге обратно профессор заметил на мокрой, недавно отдраенной палубе очень изящные и легкие, отдающие перламутром в лунном свете человеческие следы, и подумал, что похожие где-то уже видел – но не придал особого значения мокрым отпечаткам, чего после пары, тройки и даже четверки коктейлей не привидится.

Поэтому профессор добрел до каюты, разделся и спокойно, без неожиданностей, лег, да и заснул без проблем – в сон прямо тянули канатами, завязывая морские узлы. Спал Грецион Психовский умиротворенно, снилось ему… что странно, то совсем ничего, то Вавилонский Дракон – четкий, вроде бы словно живой, а вроде бы – шевелящаяся картинка с фрески, как в дешевой 2D-анимации. Не стоит звать господина Фрейда и просить его разобраться в потаенном смысле этой пантомимы – вместо этого лучше посмотреть наверх и увидеть, что пока профессор глубоко и прекрасно спал, на небе, черном-черном, загорались, гасли и мерцали звезды, где-то там, в холодной и бездонной космической пустоте, они собирались в созвездия, которые взирали сверху властным взглядом, влияя если не на судьбы и характеры людей, то просто на их настроение.

А внизу свежим перламутром светились следы.

Утро загорелось над океаном, ударившись о зеркальные волны золотыми искрами.

Федор Семеныч Аполлонский проснулся – да с таким ощущением, словно его только что ударили по голове не иначе, чем чугунным утюгом. Точнее, по тому, что от головы осталось – она раскалывалась и уже, похоже, развалилась на части, окончено треснув. Такому даже монстр Франкенштейна, у которого все худо-бедно сшито белыми нитками, не позавидует.

1 Шумерско-акадская богиня плодородия и плотской любви.
2 Астролябия – одно из древнейших устройств для измерения углов, долгот и широт небесных тел. Здесь и далее комментарии к Вавилонской «Астролябии B», приведенные в эпиграфах, даны в переводе В. В. Емельянова (см. «Между жертвой и спасением. Календари и праздники Ближнего Востока»).
3 Феб – одно из имен Аполлона. Один из постоянных эпитетов этого бога – сребролукий. еще одно имя для бога Аполлона. Почему-то греки не могли остановиться на чем-то одном.
4 В «Астролябии B» имя бога Энлиля записано как «Эллиль»
5 Грецион, как большой любитель, имеет в виду орков в фильмах Питера Джексона («Властелин колец» и «Хоббит»). Там они показаны либо коричневыми, либо бледными.
6 Небольшой экскурс, который Грецион с удовольствием рассказал бы в другой ксерокопии: знак Зодиака Рыбы был связан с богом Энки (Эа) – богом мудрости. Вода традиционно ассоциировалось с мудростью и знанием, а потому и с Энки. К тому же, во время Зодиака Рыбы, висящего в небе, разливались реки. Бонусом к этому – по шумерским мифами именно Энки создал пресные воды из своего семени. Козерог тоже ассоциировался с этим богом. По одной из версий, рыба смешалась с козлом, т.к. на печени козла гадали жрецы, гадание – это мудрость, ясновиденье. Рыба туда добавилась по описанным выше причинам.
Продолжить чтение