Читать онлайн Хааст Хаатааст бесплатно

Глава 1

– Меня зовут Хааст Хаатааст, – громко, но несколько скомканно произнес вошедший посетитель, выглядывая из-под зонтика и поспешно закрывая за собою дверь. Вместе с ним в помещение ворвался мокрый ветер и все это произвело какое-то необычно болезненное нарушение происходившей в помещении оживленной беседы. Досада обитателей помещения, как заметил посетитель, была велика; по-видимому, он прервал какой-то важный разговор.

Однако и сами участники разговора не смогли бы объяснить себе причину, по которой внезапное появление этого человека настолько неприятно поразило их. Во время немой сцены, которая каждому из них показалась необыкновенно длинной, они пытались понять, что же так ошеломило их в этом человеке, в его таком сумбурном появлении, как будто слитом с порывом ветра, в его неуклюжем и громком приветствии. Грубое инородное тело вклинилось в их дискуссию в момент высочайшего умственного напряжения, когда многое держится в голове и нужны большие усилия, чтобы все это удержать. Видимо, их раздражение вызвано этим. Ведь в такие моменты продуктивного размышления или обсуждения люди уединяются, запираются, и тем крепче, чем ценнее и уникальнее их занятие. А они никого не ожидали и не заперлись. «Но, с другой стороны», – так думал каждый из них, – «бывало такое и раньше, и не так уж невозможно восстановить потом всю картину и продолжить обсуждение. Так откуда же эта досада, почти злость, чем она вызвана?». Никто из них не мог припомнить в себе таких эмоций в подобных случаях и это удивляло и смущало их. Сам образ этого человека как-то слишком резко контрастировал с той атмосферой, которая была в их кружке. Каждый чувствовал это.

Не так остро, но чувствовал это и посетитель. Ошарашенно глядя на всю компанию, одной рукой он пытался закрыть неслушавшийся зонтик, а другой зачесывал назад сбитые ветром мокрые волосы. Был он высокого роста, брюнет, лет тридцати пяти или сорока, выглядел скорее молодо и бодро; одет был в черный плащ, подпоясанный ремнем, и, пожалуй, можно было сказать, что отличался он крупным телосложением и здоровьем. По всему видно было, что прибыл он издалека и в пути давно. Глядя на всеобщее замешательство, он застыл в полупозе и не решался ни на какие дальнейшие действия или слова.

Все эти мысли и неловкие движения длились не более нескольких секунд, после чего посетитель оправился и произнес:

– Прошу прощения за вторжение. Не имел намерения нарушить вашу беседу. Хааст Хаатааст, исполнительный директор северо-восточной группы экспедиций.

Члены нашего кружка, о которых мы подробнее расскажем чуть позже, изменились в лице. Елена привстала и с изумлением посмотрела на посетителя. Можно без всяких сомнений утверждать, что тонкая материя дискуссии, царившая здесь еще пять минут назад, испарилась мгновенно и безвозвратно.

– По-позвольте, милейший, з-здравствуйте, прошу садиться вот сюда, – сумел выдавить из себя пораженный директор заведения, Леонард, протягивая руку к дивану, стоявшему у входной двери, наполовину закиданному книгами и журналами.

– Покажите, пожалуйста, ваше удостоверение, – продолжил он уже немного более твердым голосом, подкрепленным интуитивной надеждой на то, что все это, может быть, окажется ошибкой.

Посетитель аккуратно присел на диван, расстегивая пуговицы на плаще, и, глядя вглубь комнаты, протянул Леонарду папку с бумагами. Пока Леонард жадно читал, посетитель недоверчиво оглядел помещение и бросил скользящий взгляд на двоих компаньонов Леонарда – Елену и Виктора Матвеевича, избегая смотреть им в глаза. Он продолжал излучать извинение за свое появление, в то время как члены команды смотрели на него с ужасом, постепенно сменяющимся недоумением и любопытством. Леонард подошел к своим товарищам и протянул им бумаги. Все они втроем углубились в них, а посетитель, воспользовавшись передышкой, нашел в себе силы снять плащ и более внимательно осмотреть комнату, постепенно успокаиваясь и привыкая к обстановке.

– Но ведь это… – произнесла Елена и осеклась.

Троица, прочтя бумаги, ошеломленно посмотрела друг на друга; они медленно повернулись в сторону дивана и подавленно подняли глаза на посетителя. Теперь они видели уже умиротворенное, почти добродушное лицо, сильно утомленное, но явно выражающее состояние человека, достигшего цели. Посетитель смотрел в это время на кухонный стол, там были рассыпаны остатки печенья и грелся в чайнике кофе. В целом помещение концессии выглядело примерно так, как он и ожидал. Вид книг и кофе окончательно отогрел его и он дружелюбно посмотрел на нашу троицу. Увидев подавленное и обреченное выражение лиц, он опять похолодел.

– Что тут случилось у Вас, друзья? В чем дело? Что-то не так с документами? – оживленно и почти весело спросил он, вставая и подходя к ним. Еще одна немая сцена установилась в комнате, и проницательные глаза отряда опять начали выражать недоумение.

– Да что же вы молчите, наконец? Что не так? Вы ведь двадцать седьмая экспедиция, четвертая команда, я ваши фотографии хорошо помню. Угостили бы кофе, что ли?

В этот момент Виктор Матвеевич, самый опытный и бывалый в компании, собрал усилием воли весь свой опыт, и, видимо, придя к какому-то выводу на основании всех этих физиономических упражнений, наконец расслабился, улыбнулся, протянул незнакомцу руку, и как можно более задорно произнес:

– А, старина Хааст! Ну, приветствуем Вас! Как добрались? Извините, мы ждали вас только на следующей неделе, со связью здесь осенью сами знаете как. Вы нас простите, мы тут были в середине одного очень важного разговора.

Елена и Леонард с изумлением посмотрели на Виктора Матвеевича, что прошло незамеченным для незнакомца, так как он в этот момент опять глядел в сторону кухонного стола. Было им, однако, понятно, что у Виктора Матвеевича есть какой-то план, и они также овладели собой.

– Елена Старикова, – произнесла Елена, выступила вперед, выпрямила спину, протянула руку и улыбнулась. – Очень рада познакомиться. Я здесь специалист по отбору перспективных детей среди местного населения. Не хотите кофе?

– Леонард Бунс, директор экспедиции, – произнес Леонард и также поздоровался с незнакомцем, с трудом скрывая свое замешательство.

– Виктор Чагин, лингвист, – в свою очередь сказал Виктор Матвеевич. – Ну, давайте к столу. Ботинки не снимайте, холодно.

Все они вчетвером уселись за столом и разлили по чашкам кофе; Елена достала из холодильника кусок вишневого пирога и положила на блюдце перед Хаастом. Обстановка, казалось, налаживалась; сомнения посетителя рассеялись, а троица старалась изо всех сил не выдать своей озадаченности происходящим.

– Значит, ваше имя Хааст, – почти игриво сказала Елена. – Хааст Хохотааст! – добавила она и все рассмеялись; незнакомец отпил кофе и с удовольствием откусил от пирога.

– Мне ваше имя не сообщали, – добавила Елена.

– Пейте, старина, пейте, кофе у нас волшебный, как в старые времена, турецкий, – сказал Виктор Матвеевич. Он достал сигарету и вопросительно поднял брови, глядя на незнакомца.

– Не откажусь, спасибо, – ответил Хааст, и они вдвоем закурили.

– Мой дедушка был голландцем и меня назвали в его честь. Хааст на старо-фламандском означает тюльпан.

– Интересно, а ведь на многих языках по названиям цветов дают имена девочкам, а про мальчиков я как-то не слышала такого. Что скажет господин лингвист? – обратилась Елена к Виктору Матвеевичу.

– Господин лингвист не знает, – ответил Виктор Матвеевич. – Я узкий специалист. Тюльпан – это красиво. Здесь, к сожалению, они не растут – холодновато.

Так они сидели и как можно более мило говорили всякую чепуху; незнакомец пил кофе и приходил в себя с дороги. К ним заглянул почтальон и бросил на диван пачку свежих газет; Хааст принялся листать одну из них. Наконец, однако, кофе был допит, газеты отодвинуты, и стало ясно, что долго откладывать деловой разговор больше не удастся. Экспедиционеры ждали, что отдохнувший гость первым начнет его, так должно было быть. Он не начинал. Все труднее было троице играть беззаботных болтунов, внутреннее напряжение сковывало их и вязало языки. Особенно тяжело приходилось Леонарду, который с детства был плохим актером и вообще предпочитал говорить все напрямую.

– Да, а мы тут работаем, в этом квартале результаты не очень… – произнесла наконец Елена и сделала паузу.

Уж теперь-то этот человек должен был приступить к делу. Троица сбросила с лиц шутовские маски и напряглась. Но ничего не начиналось. Хааст Хаатааст, исполнительный директор, который обязан был бы сразу же по прибытии решить их дальнейшую судьбу, молчал. Полномочный посланец такого ранга не сидит и не пьет запросто кофе с подчиненными. Должно происходить совсем другое. Но он молчал.

– Да говорите же наконец, черт побери, что это за цирк? – не выдержав, вскрикнул Леонард, и резко вскочил.

– Что же вам сказать? Что случилось? Почему вы кричите? – встревоженно ответил Хааст и растерянно посмотрел на них.

– Знаете, я с дороги как-то все обостренно воспринимаю, – добавил он. – Давайте-ка я пойду отосплюсь и завтра с утра введете меня в курс дел, и начнем вместе работать.

– Начнем работать? Мы начнееем рааботать? – протяжно взвыл Леонард.

– Не обращайте на него внимания, – поспешно сказал Виктор Матвеевич, – нервы здесь сдают быстро, он тоже долго не спал. Давайте я вас провожу в вашу комнату, она тут, недалеко. Вы правы, завтра будем о делах.

И Виктор Матвеевич с Еленой подхватили посетителя и повели показывать ему помещение; затем он, уже разморенный и готовый ко сну, был уведен в свободную комнату и усажен на кровать. Вернувшись к Леонарду, они сели в кружок и стали молча смотреть друг на друга. Молчание длилось долго, и выражения их лиц были примерно такими, как если бы они прочли в газете, что началась война, но потом услышали на улице крики мальчишек, что кто-то пошутил про войну, а на самом деле никакой войны нет. За окнами стоял дождливый и пасмурный октябрь, холодный и мрачный. В этих местах растет мало лиственных деревьев, поэтому осень лишена здесь красок и листопада, и изобилует только заунывным ветром и моросящим дождем. И если еще час назад погода и внешний мир не существовали для них, настолько громким и оживленным был их разговор, то теперь весь мир превратился в стук капель дождя по стеклам и крыше, настолько глубокой была между ними тишина. В этот момент им не нужно было много говорить друг другу; они уже несколько лет были частями одного целого, их маленького мира, который существовал и выживал внутри большого и чужого внешнего мира. За эти годы они научились, работая вместе по многу часов в день, чувствовать и дополнять друг друга, как пружинки и рычаги единого механизма. Любые радости и неудачи становились общими; каждый знал реакции, привычки и слабости друг друга. Они вполне могли угадывать по утренним интонациям, все ли в порядке у каждого в семье и даже что конкретно не в порядке. Не то чтобы они этим делились друг с другом, наоборот, поначалу они даже старались соблюдать известную дистанцию, ограничивая общение исключительно рабочими темами. Но со временем они забросили это занятие, потому что как-то вдруг незаметно оказалось, что каждый знает все друг о друге; они стали похожи на одну большую семью. И вот теперь их общий мир, похоже, рушится. Это такое состояние маленькой промежуточной смерти, какое бывает, когда тебя увольняют с работы или когда узнаешь от доктора о своей скрытой и тяжелой болезни. В такие моменты кажется, что, может быть, все это сон, или, может быть, это происходит не с тобой, а с кем-то другим, на кого ты смотришь в кино. Это обостренное чувство само-осознанности, которое так редко посещает нас в обычной, лишенной потрясений, жизни.

Наконец Елена прервала молчание:

– Мне сразу плохо стало, когда он вошел. Я как-то по другому себе все это представляла.

Глубокие морщины образовались у нее на лбу, но теперь скорее обреченность и смирение были в ее глазах, чем какие-то другие чувства. Никакой надежды у нее не было, все было предельно понятно.

Виктор Матвеевич злобно прошипел:

– Это что за тип, кто-нибудь может мне сказать? Одно мне ясно: он не директор никакой. И озвучил то, что вызвало поначалу недоумение каждого из них, уже более спокойным голосом:

– Он ведет себя как какой-то студент-практикант. Вы вообще знаете как это бывает? Директор приезжает и за полчаса все чик-чик и готово, и вечерним же рейсом его нет здесь. А у тебя билетик – если повезет, то куда-нибудь в теплые края, а чаще всего – домой без выходного пособия. Вот черт, связь с континентом только послезавтра. Мы еще посмотрим что это за Хааст такой; я позвоню из библиотеки. Передо мной, я вам не рассказывал, есть должок у одного типа в центре; был у нас случай в прошлой жизни; он там пробьет этого Хааста по базе данных.

– Да ладно, Виктор Матвеич, остыньте, – ответил Леонард. – Бумаги верные.

Он скорее был согласен с Еленой: теперь, когда этого странного человека рядом не было, бумаги неумолимо перевешивали это впечатление ненастоящести директора. Вот его нет рядом, может и не было вовсе, а бумаги лежат и там такие неоспоримые вещи написаны. И, может быть, вся эта неестественность им просто почудилась в разгаре их дискуссии?

– Видимо, устал с дороги, путь то неблизкий, – продолжил он. – Ну, или чудак такой. Эх ты, жизнь-жестянка. Через полгода ведь в дом въезжать. Как жене скажу?

И вдруг что-то укололо его, какое-то ясное чувство осенило, и он воскликнул:

– Черт, но ведь не может быть! Не знаю, кто это, но завтра он нас не убьет. Давайте, Чагин, звоните. Ерунда какая-то.

И опять ими овладели недоумение и надежда на чудо, какая бывает в особых ситуациях в жизни. Леонард вспомнил, как когда-то шел смотреть на результаты вступительных экзаменов в институт, к которым готовился полгода, и к ногам как-будто были привязаны гири. Он понимал тогда, что написал плохо и наверняка провалился, но отчаянно надеялся и цеплялся за шанс, что преподаватель не заметил ошибок, или, может быть, все остальные тоже неважно сдали, и ему повезет и он все-таки поступит! Ведь если нет, то все – конец, пустота, он тогда даже не представлял, как будет жить дальше. В таких смешанных чувствах троица распрощалась друг с другом и они разъехались по домам раньше, чем обычно. Надо было успокоиться и морально подготовиться к завтрашнему дню.

Глава 2

«В сердце каждого мужчины есть место для подвига. И это место пустует. Большинство из нас – на самом деле – охотники, моряки и солдаты. Мы чувствуем настоящее удовлетворение и счастье только в борьбе с опасностью и стихией, когда нужно испытать себя, проявить свою силу и дух, совершить подвиг. Те из нас, у кого это пустое место в сердце слишком велико, обычно рано уходят из жизни. Они, едва достигнув совершеннолетия, отправляются на войну, или в море, штурмуют неприступные горы, или, на худой конец, идут учиться на пожарных или полицейских, терпеливо предвкушая спасения людей и погони за преступниками. В наших религиях и культурах принято проклинать беды и несчастья, уготованные человечеству природными и общественными катаклизмами – землетрясения, войны, пожары и бури. Но для мужчины такие катастрофы являются единственным путем к настоящей реализации своей никчемной души. В этих очагах первобытных сил мы можем вкусить их дух, красоту и величие, слиться и побрататься с ними. Побороться с ними и победить или умереть, лучшей возможной смертью, смертью храбрых. Каждый хочет смерти храбрых и жизни храбрых, но где эта жизнь, и где эта смерть? Все меньше такой жизни у нас; вслух провозглашая превосходство нашей жизни перед жалкой участью предков, мы про себя тайком завидуем им и мечтаем, как Дон Кихот, бросить все, сесть на лошадь и отправиться бороться с ветряными мельницами, искать прекрасную даму и защищать паломников на пустынных дорогах. Но вместо этого мы занимаемся чем угодно: что-то производим, продаем-покупаем, и в конечном счете все наши личные усилия направлены на зарабатывание денег для поддержания наших семей, а совместные усилия – на облегчение и улучшение жизни нашего общества. Ведь у нас облегчение – синоним улучшения. Мы стараемся изо всех сил сделать существование наших детей еще более беспроблемным, и тем самым совсем отнять у наших мальчишек возможность и необходимость подвига.»

Примерно так думал Хааст во время долгого перелета на остров Альбины в Охотском море, где и происходит действие нашей истории. Скользя взглядом по бесконечной веренице сверкающих на солнце облаков, то расстеленных снежным войлочным одеялом, то взбитых гигантской сахарной ватой, он испытывал глубокое облегчение от своего, наконец свершившегося, отъезда из столицы. Его карьера в Московском офисе министерства чрезвычайных ситуаций была отмечена всеми возможными «не», которые только могут быть применимы к понятию «карьера»: она была недолгой, неуклюжей, неинтересной и неплодотворной. Хааста терпели только благодаря протекции его дяди, крупного правительственного функционера, который и выписал племянника из крымского приморья на престижную работу в Москву. Хааст ни в коем случае не был офисным работником, в Крыму он руководил спасательными морскими операциями и любил сам принимать в них участие. В последние годы он скорее тяготел к организационной и даже теоретической работе по планированию таких операций, ибо не лишен был склонности к научному подходу в решении масштабных задач. Это стремление к научной деятельности и подвело его при решении перебраться в Москву; уже в первую неделю на новом месте он понял, что в центральном министерстве никаких методик не разрабатывают, кроме методики разворовывания государственного бюджета и перекидывания реальных задач в региональные отделения. Хааст был редким специалистом-универсалом, прошедшим весь путь рядового спасателя, понимающим до мелочей все стороны профессии, и при этом знающим отрасль в целом. Он выбился в руководители благодаря своим лидерским качествам; его спасательное отделение отличалось эффективностью и продуманностью операций.

Вырос Хааст в Феодосии в семье врачей; его родители были радикальными ретроградами в вопросах воспитания детей, опередившими свое время. Теперь их идеи воплощаются во всех прогрессивных лицеях мира, но во времена Хаастова детства эти идеи считались бесчеловечными и архаичными. Хааста запирали на неделю в пустой комнате с книжкой «Илиада» Гомера. В двенадцать лет его отправили с рюкзаком в соседнюю деревню к родственникам пешком, без копейки денег, и он должен был ночевать в степи в палатке. Но уже через два года он сам захотел пожить месяц в уединении на черноморском островке, где применял все почерпнутое из книжки Арсеньевa «По Уссурийскому краю». Айпадов и гаджетов ему не покупали, да и сам он не очень-то любил видеоигры и виртуальную жизнь, которую вели его сверстники. Это был тот редкий случай, когда родительские намерения совпали с врожденными склонностями ребенка, и Хааст рос романтичным, умелым, и в чем-то немного отстраненным мальчиком из прошлых столетий. Ничто современное не было ему чуждо, и некоторые привлекательные уголки интернета занимали кое-какое место и в его жизни. Однако, качество самодельного медового напитка, сваренного из степных трав по древним рецептам, точность солнечных часов, собственноручно вырезанных ножом из пня столетнего дерева – вот чем был по-настоящему увлечен и заполнен его мальчишеский дух. После школы Хааст учился в Севастопольском военно-морском инженерном училище, не закончил его, диплома не получил, и устроился спасателем в МЧС, где уже через десять лет занимал пост начальника отделения.

Последний год в Москве был худшим годом его жизни – работа, климат, люди – все было ему глубоко отвратительно. Он стал искать случая перевестись на оперативную работу, уехать, по возможности в какое-нибудь местечко не окончательно изуродованное цивилизацией, где у людей еще сохранилось непосредственное восприятие природы и необходимость бороться с ее экстремальными проявлениями. Шанс вскоре представился. Ведь после известных событий на континенте, усиливших и без того угрожающую всеобщую немощь и апатию, необходимо было срочно обновлять психический фундамент приходящей в упадок человеческой популяции, называемой обществом. Поэтому в множество удаленных уголков были посланы долговременные экспедиции. Они курировались из центра, и периодически к ним отправляли начальников для проверок и ревизий. Получив назначение, Хааст немедленно купил билет и вылетел, едва не забыв захватить с собой папку с документами и инструкциями. Он надеялся задержаться под каким-то предлогом в экспедиции и подольше не возвращаться назад. И вот наконец он на месте! Здесь было море, чайки, горный пейзаж, кусты можжевельника и сильный ветер. Хааст спал совершенно счастливый, чего нельзя сказать о Елене, Чагине и Леонарде, которым вряд ли удалось как следует уснуть этой ночью.

Домик, арендуемый экспедицией, находился на узком горном плато, вдоль дороги, которая уходила отсюда серпантином вверх, и достигнув перевала, спускалась по противоположному пологому склону напрямую в долину. Выйдя из домика, можно было за несколько шагов достичь самого края плато, и лицезреть внизу, на побережье, городок, или, вернее, растянутые вдоль морского берега рыбацкие поселки, там и сям карабкающиеся на крутые горные склоны. Городок лежал не в морской бухте, как водится, а на округлом побережье, вдававшемся в море. Всем приезжим такое расположение казалось необычным и опасным, в нем были вызов стихии и в то же время наивная открытость и беззащитность перед ней. В этом сочетании скрытой силы и демонстративной незащищенности воплощалась одна из наиболее интересных особенностей характера местного населения. Море, действительно, щадило эти места и город почти не подвергался наводнениям и разрушениям. Изредка, однако, случалось, что эта благосклонность стихии все же нарушалась жестокими штормами, и тогда можно было наблюдать, с какой ловкостью и смекалкой рыбаки сооружали заграждения и плотины против прибывающей воды. Жизненная энергия и уверенность в своих силах, свойственная людям прошлого века, еще сохранилась у местных жителей – вот это и представляло главную ценность для экспедиции, постоянно обосновавшейся здесь несколько лет назад. Население острова неуклонно росло в последние двадцать лет, в основном за счет переселенцев с материка, а уж в последние годы, по понятным причинам, их приток возрос в несколько раз. Перед экспедицией были поставлены две главные задачи. Первая: реабилитационная помощь новоприбывшим в их процессе адаптации к цивилизационному «даунгрейду» – скачку от перекормленной и малоподвижной офисно-компьютерно-виртуальной жизни мегаполисов к натуральному, природному существованию, где многое приходилось добывать своими руками и его величество труд стал вновь выполнять свою забытую историческую функцию – облагораживать человека. И вторая: отбирать кандидатов для обратного переселения в мегаполисы – из местных жителей и успешно прошедших адаптацию приезжих, и постепенно наладить такую обратную миграцию на материк.

Хааст проснулся с рассветом; перемена часовых поясов была настолько радикальна, что, несмотря на в целом бодрое состояние, в голове стоял туман, а в горле сухость. Утолив жажду, Хааст выскочил из дома, дошел до обрыва и окунулся в упоительный эфир из прохладного морского бриза и глухого отзвука прибоя, накатывающего на скалы где-то внизу, левее рыбацкого поселка. Сказать тут про Хааста, что инородное тело наконец вернулось в свою привычную среду, было бы недостаточно – точнее было бы сравнить его с задыхающимся больным, которому пересадили новые легкие. Хааст блаженствовал. Было раннее утро, и ни одна живая душа не потревожила его соединения с родной стихией. Прямо перед ним ласточки купались в восходящих потоках ветра, уносились с ними наверх, к черной громаде горы, а затем падали камнем обратно к краю плато, чтобы снова повторить свою забаву. Воздух был наполнен едким соленоватым запахом моря, смешанным с хвойным ароматом ельника, облепившего горный склон. Вдоволь напитавшись всей этой благодатью, Хааст возвратился в пустой офис и обнаружил там записку от Елены с инструкциями про завтрак, про офисные помещения, и тому подобной ознакомительной всячиной. Он распахнул все окна в доме и позавтракал, просматривая отчеты экспедиции за последний год. Около девяти утра появилась Елена, немного позднее приехали вместе Леонард и Чагин на старенькой машине с бензиновым двигателем, каких на континенте уже и не встретишь.

Восстановилась всеобщая неловкость. То, чего ожидали от Хааста теперь уже утром, опять не происходило. Поверхностно побеседовали об отчетах, перешли к расписанию. Хааст спросил, отчего все здесь называют друг друга строго на Вы, и ему объяснили, что таков устав и нарушать его не следует. Леонард, Чагин и Елена поняли, что на сегодня никаких радикальных действий у Хааста не запланировано и приободрились. Леонард пустился в детальные описания какой-то методики, как вдруг зазвонил телефон.

– Прошу прощения, – прервал свой рассказ Леонард и поднял трубку.

– Когда? Где? – по этим взволнованным восклицаниям было понятно, что что-то случилось.

– Выезжаем! – крикнул в трубку Леонард, бросил ее, и побежал к своему столу.

– Хааст, вам повезло. У нас происшествие. Прыгайте в машину к Елене, все поедем на ней. Мы с Чагиным сегодня притащились на старушке Медоуз, она для таких приключений не годится.

Через пять минут вся четверка мчалась вниз, в поселок, по извивающейся, каменистой дороге, уже прилично размытой осенними ливнями. Елена уступила руль Леонарду, хладнокровному и опытному водителю. На полпути протаранили стену дождя толщиной в несколько футбольных полей; пришлось сбавить скорость и включить сирену. По пути Хааста вводили в курс дела и примерно объясняли план действий. Через полчаса машина остановилась на берегу, перед уходящим в океан пирсом, возле которого уже стоял полицейский джип. Пирс был оцеплен, небольшая группа зевак наблюдала за происходящим. Полицейский, из местных алеутов, приветствовал Леонарда и компанию, ему представили Хааста и все вместе поспешили на пирс, в конце которого виднелось несколько неподвижных фигур. Подойдя поближе, разглядели пятерых человек – мужчину, женщину и троих детей-подростков, они перелезли через ограждение и готовы были спрыгнуть вниз, в море, из которого торчал хребет огромной каменной дамбы. Высота пирса над морем была в этом месте не менее двадцати метров; дамба то покрывалась волнами, то вновь обнажалась, являя поросшие мхом и водорослями бока массивных базальтовых валунов.

Еще в дороге Хаасту объяснили, что самоубийства здесь – еще более частое явление, чем на материке, и статистика эта замалчивается, чтобы не отпугнуть приезжих. Нередко это массовые самоубийства. Происходят они у переселенцев, как правило, в первые полгода после переезда сюда. Они не могут справиться с тяжелыми условиями новой жизни, не способны адаптироваться и выдерживать конкуренцию в рыболовном и других местных промыслах. Хааст знал о засекреченных планах, где такие люди назывались «отработанным материалом», необратимо мутировавшим в яйцеголовом направлении – они, а иногда и их дети, могли существовать уже только в виртуальной, компьютерной жизни. Заранее безнадежным не считается здесь никто, и только жизнь выявляет таковых суровым естественным отбором. Местные жители, полиция и экспедиция стараются помочь как могут, но ресурсы и возможности, по словам Леонарда, сильно ограничены. Обычно с теми, кто решил покончить с жизнью, работают полицейские психологи, но иногда привлекают экспедицию, как это случилось и сегодня.

Хааст и компания осторожно двигались дальше по пирсу.

– Еще три шага, и мы прыгаем, – послышался отчаянный мужской крик.

Команда, уже и так готовая остановиться, замерла.

– Сколько? – спокойно и деловито спросил Чагин. – Метров пятнадцать?

Елена уже держала какой-то прибор, незаметно направленный на группу в конце пирса.

– Семнадцать, далековато. Пасмурно. – сказала она.

– Давайте попробуем, – так же спокойно и флегматично изрек Леонард.

– Не волнуйтесь, мы стоим, больше ни шагу к вам, – громко крикнул он самоубийцам, и троица, как по команде, сделала два быстрых шага в их сторону. Леонард вскинул руки в воздух, что означало – сдаемся, больше ни шагу.

Хааст и полицейский остались позади, Леонард сделал им знак не подходить ближе. Чагин вытащил из рюкзака фотоаппарат высокого разрешения и, стараясь не совершать лишних движений, сделал несколько снимков.

– Есть еще полчаса до начала отлива, – сказал Леонард.

Хааст смотрел, слушал и понимал, что ситуация для троицы вполне штатная и они четко знают, что делают, ведь сохранять холодную голову и точность расчета – самое главное для спасателя. На заднем экране фотоаппарата Чагина отобразился какой-то текст, и Хааст догадался, что это информация о прыгунах.

– Это одна целая семья, и два подростка из другой семьи. Здесь три месяца, все из Москвы. Отца уволили позавчера из каменоломни. Не хотел работать. По наблюдениям соседей, мать с отцом в депрессии, часто ссорятся. Отец всю жизнь был IT-менеджером. Живут у северного ручья, в галерее, – озвучил текст Чагин.

– Какого черта таких сюда присылают из вашей Москвы? – повернувшись к Хаасту, спросил он. И добавил:

– Шансов у отца с матерью здесь мало, безнадежный случай.

Елена сняла куртку, положила ее вместе со своим рюкзаком на деревянный настил, и налегке, вскинув руки, приблизилась еще на два шага к концу пирса.

– Пожалуйста, послушайте меня, – закричала она. – Через месяц открывается ювелирная фабрика и вырубка льда в медвежьей бухте. У всех будет работа. Ребята – вы сможете бесплатно заниматься в военно-морском музее. Также я вас устрою рубить ледяные скульптуры и вы сможете поехать в Японию на ледовый фестиваль. Ребята, я вам гарантирую путевки в Японию. Вы там будете жить месяц.

Ее голос, мягкий и приятный на слух, звучал искренне и привлекательно, это не было формальное озвучивание текста, хотя слова, конечно, в общих чертах были подготовлены еще по пути к месту происшествия. Елена говорила еще несколько минут. Родителям были обещаны бесплатные занятия в академии ремесел, которую уже два года обещали открыть на острове и весной уже точно откроют. Елена знала, что этой весной академия не откроется, но, увы, приходилось врать. Елена в целом настаивала, что впереди много возможностей, и сдаваться таким образом – непростительно и малодушно. Стоящие на краю пирса никак не реагировали на проповедь Елены, хотя смотрели прямо на нее, и, похоже, слушали. Выражения их лиц было трудно различить – этим пасмурным, мглистым утром все казалось размытым даже на расстоянии десяти шагов. Дождя пока не было, и, даже, казалось, начинало рассеиваться. Вопросов пока Елена не задавала, и совершенно непонятно было, имеют ли ее слова хоть какой-нибудь успех.

– Протяните, Елена, еще немного, никак не приходит ответ, – прошептал ей Чагин.

Как только он это произнес, на экране его фотоаппарата появился новый текст. Елена шагнула назад к Чагину, и Хааст тоже подошел; все стали жадно читать. Хааст поразился этой информации – такого он на континенте не встречал. Здесь было впечатляющее собрание мельчайших подробностей из жизни участников суицида – двоих взрослых и троих подростков. Были даны характеристики, описаны старые привычки, увлечения и случаи из детства, способности и склонности. Были указаны имена друзей и учителей, приложены фотографии дворов и улиц, где выросли расследуемые. Времени читать все это сейчас никак не было. Хааст не успевал, настолько быстро Чагин листал страницу за страницей, но наша троица, похоже, все впитывала и мотала на ус. Леонард вдруг отделился от компании и быстрым шагом пошел обратно к машине.

– Куда это он? – спросил Хааст.

– Скрипка. Скоро вернется. Не мешайте, пожалуйста, – быстро ответила Елена, она вся была погружена в проглатывание текста на экране аппарата Чагина.

Хааст не понял. Никакой скрипки он в тексте не видел, видимо, пропустил. Ничего из того, что он успел выхватить из стремительно бегущих строк, не казалось ему подходящим рычагом для влияния на этих несчастных; все это были обыденные, непримечательные, хотя и очень подробные факты из их жизни. Он был прав – интересных деталей было мало. Люди со способностями и талантами редко идут на самоубийство, если конечно эти таланты умеренны и не мешают им твердо стоять на земле. Елена читала несколько минут, между тем погода налаживалась, светлело. Когда она вновь обратилась со словами в конец пирса, там уже можно было различить выражения лиц и отдельные движения. Елена обратилась к взрослым по имени-отчеству и передала привет от их старых знакомых. Вывести их из решительного, сконцентрированного на своем плане состояния путем удивления, изумления – такова была ее тактика – сообразил Хааст. И она мгновенно сработала – на подавленных, угрюмых лицах стало заметно оживление, интерес.

Елена назвала двоих детей по именам – это были брат и сестра, друзья сына семейной пары. Она подошла еще на несколько шагов и рассказала им, что их дядя, живущий в Германии, приглашает их в гости на лето. Как выяснит потом Хааст, это была чистая правда – уже в момент запроса Чагина всем родственникам были посланы СМС, и текст, который так быстро приходилось читать, содержал уже некоторые их ответы. Фигуры за ограждением пришли в движение. Отец держал мать и сына за руки – очевидно, собирались прыгать все вместе. Двое подростков стали что-то говорить третьему. Оживление и зачатки сомнения на их лицах были очевидны. В этот момент появился Леонард, он, действительно, держал в руках скрипку со смычком. Подойдя к Елене и подняв скрипку над головой, он крикнул:

– Сергей, моя любимая композиция на скрипке – это Массне «Размышления». Можешь сыграть? Кстати, у нас тут есть учительница скрипки, тоже недавно приехала сюда из Петербурга. Будешь заниматься?

Это был отличный ход. Хааст действительно пропустил рассказ о том, как Сергей занимался в музыкальной школе, показывал некоторые способности и играл эту мелодию на ежегодном выступлении. Его занятия закончились пять лет назад – мать устроилась на новую работу, и возить мальчика на уроки больше не было возможности. Выход Леонарда со скрипкой стал, вероятно, переломным моментом всей сегодняшней операции. Сергей и мать начали переговариваться, они были в замешательстве. Елена и Леонард спросили, можно ли им подойти вплотную к ограждению для разговора и получили разрешение. Прыжок вниз на каменную дамбу, без всяких сомнений, откладывался. Сергею передали скрипку, мать стала что-то оживленно объяснять. Беседа продолжалась минут десять, мать стояла, держась одной рукой за ограждение, а другой обняв сына. Отец, до этого не проронивший ни слова, вдруг крикнул что-то матери, и завязался громкий спор между ними.

Хааст, опытный спасатель, почувствовал, что наступила критическая минута. Он мог бы наверняка помочь, у него были идеи, однако он понимал, что новичок здесь, и пока вмешиваться ему не стоит. Отец внезапно, со страшным криком, дернул сына к себе, Леонард стремительно полез через ограждение, а Хааст и Чагин побежали к ним. Леонард перескочил вниз, на другую сторону, и вцепился в Сергея, а отец, отпустив того, шагнул к самому краю пирса, и прыгнул вниз. Через мгновение Хааст, Чагин и Леонард уже крепко держали мать и троих подростков. Полицейские бережно перевели всех спасенных обратно на берег и погрузили в фургон. Елена поехала с ними.

– Ребята в целом нормальные, мать, тоже, я думаю, реабилитируется, – резюмировал Леонард, когда экспедиционеры сели в свою машину.

– Любезнейший ценитель скрипки, а не пропустить ли нам по бокалу светлого, вон там, у Адмирала Нельсона? Хааст, как вы относитесь к пиву? – спросил Чагин.

Елена сегодня в офисе больше не появилась, у нее было много забот с потерпевшими. К вечеру их всех отпустили по домам, каждому были определены новые занятия, призванные развернуть их жизни в правильном, конструктивном направлении.

На следующий день экспедиция подводила итоги операции. Пришло известие из больницы, что отца спасти не удалось. Нарастало всеобщее волнение – после обеда у Чагина должен был состояться телефонный разговор с центром. Вчерашнее происшествие заставило нашу троицу забыть о беде, нависшей над ними, и вот теперь она опять завладела их душами. Хааст, впрочем, был погружен в чтение материалов экспедиции, и ничего не замечал. Наконец Чагин удалился в свой кабинет. Елену била легкая дрожь, но недолго – Чагин пулей вылетел обратно уже через пятнадцать минут, и, к удивлению Елены и Леонарда, проследовал прямо к Хаасту. Тот вскочил и отправился в кабинет, где включен был переговорный монитор. А Чагин подошел к Елене и Леонарду и торжественно произнес:

– Ну, ребята, выдохнули, я вас поздравляю. Он сюда таки приехал, чтобы нас уволить. Не знаю, чего он тянет. Но его позвали на разговор. Чемодайте собираны, двадцать седьмая экспедиция!

Чагин вытащил из внутреннего кармана пиджака изящный флакон коньяка и крепко приложился. Леонард тоже отпил оттуда. Затем сидели в опустошении и молчании. Смотрели друг на друга.

– Как же я вас, бездарности, оказывается, люблю, – сказала Елена. Слезы наворачивались ей на глаза.

– Да ладно, просто привычка. Отвыкнете, Елена, позабудете, – предсказуемо цинично ответил Чагин.

В это мгновение Хааст вышел из кабинета, и бросив странный взгляд на нашу троицу, вернулся на свой диван. Он, казалось, погрузился в дальнейшее чтение. Это было уже слишком. Все трое, как по команде, встали и приблизились к нему. Чагин картинно опустил руку на стол, скатал бумажный шарик из какой-то квитанции, и с силой запустил его в Хааста, попав тому прямо в щеку. Хааст поднял на них взор, лукавый и доброжелательный.

– Мы слушаем, – провозгласил Чагин.

– Что я должен спеть? – нахально ответил Хааст.

Но на лбу у него было написано, что теперь-то он отлично понимает, чего от него ждут. На том же самом лбу вдруг вздулась вена. Хааст посерьезнел и сказал, негромко, но твердо:

– Все нормально, ребята. Жизнь продолжается. Завтра начинаем готовиться к зиме.

Елена в изнеможении опустилась на стул. Чагин, приговаривая что-то о пользе алкоголя, глотнул из флакона еще. Хааст демонстративно лег на диван и взял книгу, всем своим видом показывая, что разговор закончен и точка поставлена. Вскоре все разъехались и в офисе остался только Хааст. Он давно уже перестал читать и лежал неподвижно, глядя в одну точку на потолке, напоминая в спустившихся сумерках оцепенелого, впавшего в спячку медведя.

Начиная со следующего дня экспедиция вернулась к своей привычной деятельности. Хааст с Леонардом поделили директорские полномочия. Елена и Чагин регулярно принимали в офисе детей – проводили с ними психологические тесты и занятия на креативность и парадоксальность мышления. Хааст, помимо основных дел, частенько спускался вниз, на побережье, к рыбакам, и наблюдал за их работой в уже замерзающем море. Снежные вьюги все чаще заметали домик экспедиции и прилегающую местность. Зимний режим вступал в свои права.

Глава 3

Елена, Чагин и Леонард еще неделю-другую пребывали в настороженном состоянии, слишком уж необъяснимым казалось им их чудесное спасение. Ничего более не удалось им выпытать про их положение с помощью друзей Чагина в центральном управлении на континенте. Однако факт оставался фактом – никто больше не приезжал, никто не тревожил их новостями, Хааст излучал спокойствие и уверенность. Совершенно очевидно было, что решение об их увольнении было отменено – по каким бы то ни было причинам. Хааст обрисовывал планы на будущее так обстоятельно, что никаких сомнений не оставалось – их миссия на острове не просто продолжается, но даже входит в новую фазу, и это всерьез и надолго. Трудно в полной мере выразить, насколько счастливы были этому обстоятельству экспедиционеры. Все они, прожив здесь всего несколько лет, уже не мыслили свою жизнь нигде и никак иначе, и с содроганием думали о возможном возвращении на большую землю. Не только они, но и почти всякий приезжий, который только мог здесь выжить, со временем прирастал душой к этому клочку суши, затерянному в суровом, но благодатном северном море. Нельзя было не восхищаться вечно животрепещущими океанскими берегами, изрезанными частыми бухтами, утесами и заливами, в которых кипело и клокотало нескончаемое столкновение земли и воды. Стаи поморников висели над каменистыми грядами, уходящими далеко в море и сплошь заселенными колониями морских звезд и полчищами гигантских крабов. Рыбные косяки подходили здесь к самому побережью и привлекали косаток и горбатых китов, которых можно было наблюдать большую часть года. Круто поднимающиеся берега подставляли себя потокам влажного ветра, непрерывный гул наполнял воздух и казался неотличим от тишины. В северной части острова было несколько гейзеров, земля вокруг них дрожала и дымилась. Казалось, все скрытые силы природы, все ее спящие воплощения обнажились и проснулись здесь и бушевали без стеснения и ограничения. Энергия, мощь и свобода – вот что вселялось в души приезжающих сюда, овладевало ими, и становилось их потребностью, без которой они уже не могли бы жить на большой земле, подобно морякам, которые не могут жить без моря. Елена приехала сюда с дочерью двенадцати лет и была в целом довольна ее состоянием, да и своим тоже. В Москве ее дочь была болезненным, истеричным ребенком, и местная реальность благотворно влияла на нее. Чагин, уже сам не молодой человек, привез сюда старушку мать и они надеялись закончить на острове свои дни. Леонард с женой, оба морские биологи, также бросили в этом месте якорь – они писали диссертации и увлекались в летнее время подводной охотой. Благ цивилизации, конечно, здесь не хватало, но это была уже не та цивилизация, что десяток лет назад, она теперь несла больше деградации и вреда, чем культурного наполнения и комфорта.

К середине января на острове установилась светлая, ясная погода, и очень хотелось, чтобы она продержалась до весны. Бури и мокрые снегопады, делавшие непроходимой горную дорогу, на которой стоял офис, закончились, и работа экспедиции восстановилась. Дорога была расчищена, почтальон доставил груду посылок и писем, и Хааст с Леонардом несколько дней были погружены в разбор корреспонденции и установку нового оборудования. Помимо всякой научной всячины, были присланы новейшая кофеварка и несколько солнечных батарей, заказанных Хаастом вскоре по прибытии в экспедицию. Кофеварка радовала разнообразием необычных напитков, и поначалу использовалась несколько чрезмерно. Елена наконец заявила, что разложение Рима началось именно с таких кофеварок, и что она сильно перевозбуждена и не может спокойно работать. Ей и Чагину действительно было необходимо огромное терпение и спокойствие при работе с детьми, и пришлось ограничить себя только послеобеденным кофе. Постепенно работа офиса вернулась в привычное русло: Леонард и Хааст возобновили поездки по делам экспедиции, и по утрам родители снова стали приводить детей для занятий.

В один из таких погожих январских дней произошел эпизод, который положил начало всем основным событиям нашего рассказа. Поздним утром явились неожиданные посетители: несколько мальчишек из деревни, в морских бушлатах и сапогах из тюленьей кожи. Один из них держал в руках холщовый мешок, от которого доносился резкий запах свежей рыбы. Держались они кучкой и храбрились, но видно было, что хорошего приема они не ожидали. Первым их встретил Хааст, они оживленно поздоровались и стали что-то наперебой говорить, но затем увидели Елену и притихли.

– Так, ребята, – сказала Елена, – вы опять за свое? Сколько раз вам говорили – не приходите сюда больше! Давайте, давайте отсюда – и она указала им на дверь.

– Ну тетенька, дядя, ну купите рыбу. Мы все деньги родителям отдадим, честно! – закричали мальчишки. Державший мешок развязал его и извлек крупную, еще живую рыбину, похожую на кету или горбушу. Он с гордостью протянул ее Хаасту.

– Это классная рыба, на зимней рыбалке такую редко возьмешь. Сегодня утром поймали. Пожарите ее, не пожалеете. Возьмите, дяденька!

Рыбина и вправду была хороша, и стоила, скорее всего, недешево. Хааст улыбался и выражал симпатию и сочувствие. Елена сердилась. Дети выжидали, чем для них закончится такое неоднозначное положение, чувствуя, что дело может выгореть.

– А ну марш отсюда! Ничего мы у вас не купим! – строго и громко приказала Елена. – Забирайте свою рыбу и по домам!

Когда Елена повышала голос, а такое случалось крайне редко, то в серьезности ее намерений сомневаться не приходилось. Мальчики, попятившись, обратились умоляющими взглядами к Хаасту, но он молчал. Пауза длилась недолго. Старший засунул рыбину обратно в мешок; они опустили глаза, развернулись, и, ни слова не говоря, вышли из дома.

– Елена, ну зачем вы так? – возбужденно спросил Хааст. – Что это за дети? Подождите минуту, я им хоть на мороженное деньжат подкину – и он выбежал за мальчишками, но их и след простыл. Тогда Хааст запрыгнул в машину и вырулил на дорогу. Проехав пару сотен метров в гору, он развернулся и помчался в обратном направлении, вниз, к деревне. Мальчишек нигде не было видно.

«Спрятались где-то, черти», – подумал Хааст, и вдруг, боковым зрением, разглядел какое-то движение внизу на горном склоне. Покачивались еловые ветки, то тут, то там, все ниже от плато к деревне. Осыпающийся с них снег распылялся и парил еще некоторое время в воздухе белыми прозрачными облачками.

– Вот так штука! – воскликнул Хааст. Ему рассказывали, что здесь нельзя было спуститься прямиком по склону в деревню, это было чрезвычайно опасно. Он оставил машину на обочине, и после недолгих поисков нашел место, где край плато плавно сливался с лесистым косогором. Спрыгнув вниз, он очутился в хвойном лесу и обнаружил некоторое подобие тропинки, по которой, по всей видимости, шли мальчишки.

«Дело принимает занятный оборот», – с удовольствием подумал Хааст, и давно забытая энергия, наполнявшая его в таких случаях, отозвалась в мышцах ног. Глаза его стали видеть острее и весь он перешел в особое состояние, какое бывает с опытными охотниками и альпинистами, когда они оказываются на стезе своего промысла. Хааст двигался по мелкому ельнику умело и зряче, и мог бы бежать в нем бесшумно и заметать следы. Мальчишки, возможно, тоже так могли, но сейчас они явно не заботились о секретности, им и в голову не приходило, что кто-то станет их преследовать. Поэтому Хааст без труда обнаружил их след, и спускаясь по нему, вскоре увидел внизу их черные мелькающие спины. Деревья, между тем, редели и тропинка преобразовалась в подобие просеки. Спустя несколько минут Хааст разглядел невысокий бревенчатый сруб, наполовину закопанный в землю, и рядом хозяйственный сарай, сколоченный из пестреющих грузовыми штампами портовых досок.

Мальчишки зашли в избу, а Хааст остался ждать неподалеку, выглядывая из-за большого валуна и соображая, как быть дальше. Скоро из избы вышел белобрысый парень лет восемнадцати, он наспех застегнул ватник, поднял со снега какие-то ветки и резко повернулся к открытой двери.

– А ну, выходите, придурки, – злобно крикнул он. – Быстро, кому сказал?

Мальчишки понуро вытащились наружу.

– Куртки на землю! Скоты! – еще более яростно завопил белобрысый.

– Никита, не надо. Мы завтра принесем деньги. Пожалуйста! – заскулили двое мальчишек, но старший молча скинул бушлат и, стиснув зубы, повернулся спиной к белобрысому.

– Какой был уговор, а? Вы что же, голубчики, обманывать меня вздумали? Получайте теперь, по договору! – наставительно сказал Никита и нанес три хлестких удара ветками по спине старшего мальчика. Рубаха его окрасилась в кровь, но он не издал ни звука.

Потом повернулся к своему палачу и твердо произнес:

– Не трогай их. Мне лучше дай еще розог. Ошиблись – исправимся. Не будь сукой.

Хааст сдерживался изо всех сил, чтобы не вылететь из своего укрытия и не наброситься на обидчика мальчишек. Но он понимал, что здесь все не так просто – у ребят с этим Никитой какой-то договор, да и Елена злилась на них. Обнаруживать себя и вмешиваться пока не стоило.

– Ладно, щенки, куртки не снимайте, – обратился Никита к двум мальчикам помладше. – Получайте на орехи.

И он наотмашь хлестнул одного из них прутьями поверх бушлата. Мальчик упал в снег и заплакал, однако видно было, что ему досталось значительно меньше, чем его старшему товарищу. Хааст не выдержал и сделал шаг из-за камня, но сразу же нырнул обратно, так как из сруба показалась еще одна фигура. Это был молодой человек лет двадцати пяти, в одной рубахе, от которой на морозе шел пар. Основательный, осанистый, с выразительными чертами лица, он выглядел этаким купцом-великороссом, сошедшим с портретов русских передвижников конца девятнадцатого века. Он подошел к старшему мальчику и со словами «Просил еще – получай», отвесил ему значительного пинка под зад. После чего снисходительно пробасил:

– Ладно, Никита, довольно. Хватит с них.

– Хорошо, Антипыч, – согласился Никита.

– Давайте, дуйте отсюда. И чтобы завтра без денег не возвращались, – прикрикнул он на мальчишек.

Старший из них, скинув рубаху, кинулся по пояс голым в снег и лег на спину, чтобы остановить кровотечение и промыть раны. Затем младшие помогли ему одеться и вся троица побрела дальше вниз по склону горы, сквозь ельник, продолжающийся до самого ее подножия. Хааст немного еще постоял за своим валуном, успокаиваясь от увиденного, но вскоре пришел в себя и решил возвращаться назад. Необходимо было навести справки про всех участников конфликта и как следует все обдумать. На обратном пути он присел отдохнуть на свободный от снега пенек и, расслабившись, залюбовался заснеженным лесом вокруг. Здесь не было ветра, неизменно гудящего наверху, на плато, и стояла кристалльная, сгущенная тишина. Ни движения, ни звука – лишь блеск засыпанных снегом ветвей, чем выше глянешь, тем ярче. Хааст погрузился в наблюдение и смотрел до тех пор, пока вдруг не зацепил взглядом, в просвете между деревьями, человеческую фигуру. Она мерно приближалась, скользила по снегу; вскоре Хааст разглядел короткие, широкие охотничьи лыжи, куртку, причудливо сшитую из кусочков меха разной формы и бородатое старческое лицо.

– Не многовато ли чудес на один день, – пробормотал Хааст. – Тоже мне, опасный и безлюдный горный склон. Да тут жизнь бьет ключом.

Лыжник медленно шел по еле заметной под снегом тропинке, по направлению прямо к Хаасту; тот встал и зашагал навстречу. Их взгляды пересеклись, но старик не замедлил своего движения и не выразил никакого замешательства или удивления. Хааст сразу почувствовал, что этот диковинный человек – вовсе не чуждое лесу явление, как те люди, которых он наблюдал полчаса назад возле деревянного сруба. Манера держаться и одежда выдавали в нем егеря, лесника, или лесного отшельника, какие до сих пор еще сохранились на русском севере. На лице его отпечаток глубокой старости странно сочетался с бодрыми, живыми глазами.

– Добрый день! – громко произнес Хааст, поравнявшись с лыжником.

– Здравствуй! – спокойным, глубоким голосом ответил старец. – Нездешний?

– Нездешний.

– Ты будь осторожен тут, в лесу – летом-то еще ничего, а зимой можно в яму угодить между валунами, под снег провалиться.

– Спасибо.

– Ну, прощай, – старик смерил взглядом Хааста и так же размеренно двинулся дальше.

– До свидания, – ответил Хааст и долго еще, с непонятным для самого себя чувством, смотрел вслед удаляющемуся деду.

Затем он встал, быстро преодолел оставшееся расстояние наверх, вылез на плато и нашел машину на том же месте. В офисе все было спокойно – экспедиционеры занимались своими делами, и никто, казалось бы, не выказывал интереса к внезапному исчезновению Хааста, который отсутствовал пару часов. Хаасту не помешали выпить кофе и отдышаться. Затем Елена спросила:

– Ну что, Хааст, подружились с мальчишками?

– Куда там, – ответил Хааст.

– А где же вы так долго пропадали?

– Так, по лесу гулял.

– Как же вы, дорогой, попали в лес? – вступил в разговор Чагин. – Здесь спуска нигде нет – голову расшибешь. Это надо к побережью ехать.

– Я видел в лесу страннейшего старика, – начал рассказывать Хааст. – Судя по всему, он там и живет. Не то егерь, только без оружия, не то схимник какой-то. Куртка у него на алеутский лад, а сам вроде как русский, говорит без акцента. Удивительный старец. Слыхали здесь о таком?

– Так это же дед Никлас, отшельник, – воскликнула Елена. – Это местный «вечный дед», живое дерево в человеческом обличье, как его еще тут величают. Я однажды встретилась с ним, пыталась разговорить его, ничего не вышло. Чудной старик. Некоторые местные умеют понимать, что он лопочет, но я не смогла.

– Любопытно, – сказал Хааст. – Что мы еще о нем знаем?

– Ну, я тоже его как-то видел, – пробурчал Леонард, погруженный в просмотр каких-то бумаг. – Загадка. Вроде наших в монастырях.

И Чагин также кивнул головой: – Есть такая буква, да.

– Знаете что, – предложил Хааст, – а напишите-ка мне о нем пару строк, ваше мнение. У меня тоже есть кое-какие соображения.

– Его нельзя трогать, – чуть ли не разом закричали Елена и Чагин. – Пункт восемнадцать устава экспедиции. Это такие тонкие сферы, опасно с ними соприкасаться.

– Он – как духовный идол, священный камень поклонения для многих местных, кто постарше, и они его, кстати, не упоминают всуе. Говорят, что он никогда не умрет, – добавила Елена.

– Да вы не волнуйтесь, я все понимаю. Изложите мне о нем, пожалуйста, письменно, – ответил Хааст.

На следующий день перед Хаастом лежали три листочка бумаги. Вот что он прочел:

Елена:

«Человек жив, покуда живы его планы. Я всегда помню это высказывание моего отца, который, дожив до преклонных лет, оставался чрезвычайно энергичен и погружен в работу, даже можно сказать, был одержим этой работой; какая-то неугомонная сила гнала его вперед, и однажды он выбрался из очень тяжелой, смертельной болезни, по его словам, потому, что «я нужен моему делу, оно меня не отпускает». Это подходит для обычных людей, вроде нас с вами – главное лишь видеть смысл и надежду впереди. Но я слышала, что изредка встречаются и совсем иные люди, и именно они являются настоящими долгожителями. У такого старика на шляпе всегда крошки для птиц, а сама шляпа лежит возле какого-нибудь ручья, пока старик собирает коренья и еще неведомо-что в потаенных лесных местах. Такой старик никогда ни о чем не расскажет, и не потому, что не хочет, а потому, что ему нечего рассказать – ведь он особое явление природы, и живет в ней так же, как тысячелетнее дерево. Не стареет он как раз потому, что мало мыслит, совсем не ставит себе целей, находится всегда в одном и том же расположении духа и умеет получать жизненные соки глубоко из земли-матушки, точь в точь как то самое тысячелетнее дерево. Иногда в лесу увидишь очень старый гриб, еще крепкий, и кто его знает – отчего не едят его черви и не берет его ни холод ни гниль – секрет долголетия в нем сидит, да только достать его оттуда нельзя. Именно таким стариком, по моему мнению, является дед Никлас; он – вещь в себе, и разговаривать с ним совершенно бесполезно и не нужно.»

Чагин:

«Если уж выбирать между молчанием и словом, то это либо молчание о слове, либо слово о молчании. Есть такая каста людей, они не слишком прячутся и для всех открыты, но редко кто идет к ним на разговор, так как слова у них редкие, чудные, глубокие, в старомодных сапогах, на высоких парусах. Никто не догадается, что у них на уме, и никто не разберет, что на языке. Слово – оно ведь скоморохом с бубенцами в карете катится, из дворца да по гульбищу, каждому позвенит, перед каждым покривляется. И пошла толпа зевак его повторять, на все лады склонять, себя потешать, дело нужное, веселое. А молчание – оно тоже здесь, в сером плаще с капюшоном, сквозь толпу продирается. Людей, что называется, посмотреть, да себя показать. Сколько пинков да подзатыльников оно от толпы видало, и все терпит. Но молчания в природе больше чем слова, уедь только подальше от гульбища, и вот оно – тут как тут, садится рядом с тобой на камень, и капюшон свой снимает. Тут с ним и поговорить можно, и этот разговор не чета слову звонкому, скоморошному. Так вот – те, кто умеют с молчанием не скучать и им напитываться – только они и могут говорить с этой самой немногословной кастой, которая и молчанию брат и человеку дядя. Дед Никлас – из таких, он – молчание во плоти, и разговаривать может только с тем, кто ему приглянется.»

Леонард:

«Как известно, все живое может пребывать лишь в двух состояниях: либо оно становится, либо умирает. Если ты не находишься в состоянии становления, внутреннего роста или перерождения, то ты умираешь. Пока ты все еще рождаешься, ты не можешь умереть. Я думаю, что секрет долголетия деда Никласа – как раз в этом. Говорят, что он может поднять над головой бревно в двести килограмм. Кто-то видел, как он катил в лесу камень размером с медведя. Вранье, конечно, а может и было лет пятьдесят назад, но думаю, что духовное перерождение омолаживает весь организм. К примеру, Сара, жена библейского Авраама, родила в девяносто лет. Там, думаю, была такая же вера в свое предназначение, как и у святой Жанны Французской. Не то что даже вера, а ясное знание своего предназначения. Возможно, дед Никлас знает точно, что жить ему – тысячу лет. Либо он питается какой-то тайной подземной энергией. Но, скоре всего, он во что-то превращается внутренне, духовно, как-то видит свою жизнь дальше по новому. Я его несколько раз встречал. Он производит впечатление занятого, отсутствующего старика. Он чем-то постоянно увлечен. Но преследовать его, разгадывать его загадку нельзя. И говорить он с нами не будет.»

– М-да, – сказал себе Хааст, прочтя эти записки. – Ну, я так примерно и думал. Что ж, будем держаться от этого старика подальше.

В офисе в этот день царило оживление – почтальон доставил приятные новости. Чагин и Леонард разглядывали фотографии их будущих домов и обсуждали скорый переезд; весь новый жилой комплекс в северной бухте был наконец достроен, оставалась внутренняя отделка, которая должна была быть завершена к весне. Вот уже три года экспедиционеры жили внизу, в рыбацком поселке, там им были выделены временные квартиры в неудобном, промышленном месте, по соседству с заводом по переработке рыбы. Обещанные еще до их переезда на остров личные дома все время откладывались из-за усилившегося потока новоприбывших, недостатка жилья и трудностей строительства. Более того, около года назад Леонард получил жесткую разнарядку – экспедиции выделяют только два дома на три семьи. Ситуация с жильем на острове сложилась нешуточная, всех уплотняли. Известие сильно расстроило троицу, а Леонарду предстояло решить, кто же останется без нового дома. Пришлось, как делается в таких случаях, прибегать к уставу и формальным критериям – приоритет получали старшие по званию и выслуге лет. Елена осталась без дома, а ведь ей он был необходим, как она сама полагала, более других. В последнее время астма, которой страдала ее дочь, начала ухудшаться, чему, видимо, способствовал загрязненный воздух их рабочего квартала. Да и контингент подростков в этом районе оставлял желать лучшего, и Елена боялась, что дочь может попасть тут в плохую компанию. Северная бухта была местной курортной зоной – там теплое течение протекало прямо вдоль побережья, и климат был теплее и мягче, а воздух чище, чем в других частях острова. Однако и старенькой матери Чагина был необходим такой климат, а Леонард не пожелал отказаться от комфортабельного жилья прямо возле тех мест, где они с женой ныряли летом с аквалангами. Леонард планировал снять офис для экспедиции недалеко от их нового жилья, но Елене было бы слишком долго туда добираться, поэтому решено было перенести офис на полпути между рыбацким поселком и северной бухтой.

Сейчас он как раз занимался этим вопросом – звонил хозяевам съемных помещений, чертил что-то на карте. Чагин с Хаастом курили на воздухе перед домом. К Елене, в довольно неподходящий момент, приехала дочь Вера, они обсуждали что-то срочное, связанное со школой. Хааст, закончив сигарету, зашел в офис и бросил на них взгляд. Елена, миловидная сорокалетняя женщина, казалась ни внешне, ни внутренне не похожей на свою дочь. Мать всегда была само спокойствие и доброжелательность, в то время как дочь, угловатый и хмурый подросток, говорила резко, отрывисто, с постоянной трагедией в голосе. Всякий раз при ее посещении Хааст хотел задать ей вопрос – «а что у тебя стряслось, Вера?», но он никогда этого не делал. Однако, как известно, пять одинаковых мыслей превращаются в одно неосмысленное действие. Хааст не хотел присутствовать при разговоре на повышенных тонах, который вела Вера с матерью, и вышел обратно на крыльцо, а Чагин, наоборот, зашел внутрь. Вскоре из дому выскочила, хлопнув дверью, Вера, и собралась, по видимому, ждать такси. Молчание тяготило Хааста и он, неожиданно для самого себя, произнес:

– А что у тебя стряслось, Вера?

– Да так, в школе проблемы. А мать вот расстроена из-за дома, она все мечтала перебраться в северную бухту. У вас ведь скоро переселение у всех.

– А ты бы тоже хотела переехать?

– Да я-то как раз нет. Мы с матерью ругаемся из-за этого. По мне-так, в поселке самая жизнь. Ребята хорошие, друзья. Я рада, что нам дом не достался. Я там, в бухте, никого не знаю. А мать переживает, все о моей астме беспокоится.

– Ну а как же ей не беспокоиться, Вера? Я бы тоже беспокоился, если бы у моего ребенка была астма.

– Какого еще ребенка? Я уже не ребенок. А астма – хроническое заболевание, ее все равно вылечить нельзя. Ладно, я поехала. До свидания!

И Вера спустилась с крыльца и направилась к появившейся машине такси.

Глава 4

На следующий день Хааст засел за поиски мальчишек и их мучителей. В его распоряжении были любые возможные базы данных, как местные, так и континентальные. Он начал со школ, потратил пару часов на пересмотр тысяч детских фотографий, но так и не смог распознать того старшего мальчишку, который был жестоко выпорот прутьями до крови. Зато он быстро нашел белобрысого Никиту и вскоре, по большому везению, его товарища Антипа. Никита учился в одиннадцатом классе, прогуливал и стоял на вылет. Он был типичным лишним учеником, каких старшая школа вынуждена терпеть и мучительно доводить до диплома, ведь документ этот, по мнению многих наших родителей, для жизни решительно необходим. В советские времена такие ребята уходили после средней школы в ПТУ, чем доставляли и себе и школе необычайное облегчение. Личность Никиты не слишком заинтересовала Хааста, он сразу вспомнил вполне исчерпывающую характеристику из книжки Эдуарда Лимонова: «преступный парень с рабочей окраины». Зато Антип оказался весьма неординарным персонажем. Вот что узнал о нем Хааст: Дьяконов Антип Георгиевич, двадцати пяти лет, родился и жил в Москве, хорошо закончил школу, проявляя как гуманитарные, так и технические способности. Отец – Георгий Дьяконов, был профессором философии в одном из московских вузов. Антип поступил на мехмат МГУ – этот факт особенно удивил Хааста, хотя мелькнула, конечно, мысль о возможной папиной протекции. Эту мысль опровергли сведения об успешной учебе Антипа. Отучившись три года вполне достойно, он внезапно берет академический отпуск с возможностью восстановиться в ближайшие несколько лет. Вскоре после ухода из университета, он присутствует на какой-то вечеринке, где совершает убийство, будучи в состоянии алкогольного опьянения. Осужден на шесть лет колонии строгого режима. Отбывал срок под Магаданом и через год совершил одиночный побег. Настоящее его местонахождение неизвестно, но вероятнее всего, ему удалось попасть на грузовое судно в Магадане, откуда он отплыл на Камчатку или на один из островов Охотского моря. Находится в федеральном розыске.

«Да уж, золотая молодежь», – подумал Хааст. «Странная, однако, история с этим Антипом. Надо будет как-нибудь разузнать поподробнее об этом деле. И, пожалуй, следует сообщить в полицию. Но это успеется, а вначале неплохо бы разобраться, что у них там с мальчишками происходит».

После обеда Хааст в разговоре с Еленой спросил ее, отчего она так сразу разозлилась вчера на мальчишек, и выяснилось, что она знает этого старшего мальчика:

– Они рыбу воруют и продают, и к нам за последний год не раз заходили. Я наводила справки, там сложная ситуация в семьях. Школа обещала заняться ими, но, похоже, воз и ныне там. Мы ведь не можем все на себя взвалить. Этот старший, Андрей – самый трудный из всех. Вообще было бы неплохо прийти к нему в школу, понаблюдать за ним, прояснить получше всю эту историю с рыбой и решить все без полиции, которая пока не в курсе. Но я очень загружена сейчас, ни дня свободного нет.

– Любопытно, – ответил Хааст. – А не сходить ли мне к нему в школу? У меня есть немного времени на этой неделе.

Во всех заведениях, где собираются большие массы людей, царит своя, уникальная, ни на что не похожая атмосфера. Не существует в языке эпитетов, чтобы описать ее, поэтому так и говорят: «больничная атмосфера» или «атмосфера стадиона», или «вокзальная атмосфера». Некоторые утверждают, что такая атмосфера передается человеку через какое-то шестое чувство. Другими словами, если кого-то в противогазе, с наглухо завязанными глазами и ушами, поместить на футбольную трибуну, а потом перенести в школьный класс, то он почувствует разницу. Так это или нет, неизвестно, ведь аурометр пока не изобрели. Зато можно без сомнения утверждать, что наши обычные органы чувств передают нам нечто совершенно неповторимое в местах скоплений человеческих аур, и безотказно настраивают нашу собственную ауру на общий лад. Звериная атмосфера стадиона, объединяющая в первобытном крике тысячи освободившихся душ; тягостная, недужная атмосфера больниц – все это уникальные явления живой природы. Но из всех атмосфер – самой поражающей чувства является школьная атмосфера, и тем сильнее она поражает, чем дальше от школьного возраста находится вдруг в нее окунувшийся. Побудьте в комнате ваших детей полчаса, когда к ним пришли их друзья вместе делать уроки – они ведь там «заодно и уроки делают». Умножьте ваши ощущения на сто и вы получите примерно то, что вы почувствуете в школе. Юность, детство, учеба, веселье, во всех их многообразных проявлениях, сконцентрированы в школе в такой плотности, что случайным посетителем здесь мгновенно овладевают благоговение и деликатность.

Ничего об этом не подозревая, Хааст назавтра преспокойно отправился в школу, расположенную на берегу моря, в рыбацком поселке. Все двери для экспедиционеров были на острове открыты; Хаасту указали на учительскую комнату и предложили подождать там директора, который должен был вот-вот появиться. За ту минуту, пока Хааст продирался сквозь любопытствующие взгляды учеников, школьная атмосфера уже прилично шибанула его. Учительская была заперта, и Хааст решил подождать возле нее. Сейчас была переменка, и вокруг него сновали шестиклассники, в синей школьной форме, с учебниками, фруктами и листками бумаги. Четверо мальчишек и две девчонки сгрудились в кружок рядом с Хаастом и что-то обсуждали на непонятном языке. Вытянувшись по стенке, Хааст слушал и удивлялся. Тарабарщина, но дети все понимали и обменивались информацией, видимо, секретной. Впрочем, один из мальчиков стоял с довольно озадаченной физиономией, и Хааст увидел, как другой быстро написал записку и протянул ее этому непонятливому. Однако тот, едва взглянув, выкинул ее, с обидой сказав на чистом русском: «Да не надо мне, я все понимаю». Вскоре раздался звонок, дети разбежались по классам, и Хааст вздохнул с облегчением. Он поднял с пола записку и прочел следующее: «Автразис в ритис анис устырепис ередпис ольницейбис». В эту секунду к учительской подошли два педагога – серьезный преподаватель средних лет, в очках, и учительница рисования, помоложе, с тубусом в руке. Хааст спрятал записку в карман и представился. Все вместе зашли в учительскую, Хааста усадили дожидаться директора за журнальный столик и предложили чаю. Он достал планшет и погрузился в дела, но в какой-то момент отвлекся от них и стал прислушиваться к спору учителей, разгоравшемуся все громче за соседним столом.

– Дорогая Лидия Павловна, наше дело – лишь приложить правильное внешнее воздействие к этим ингредиентам, а они, поверьте, уже там есть, – говорил учитель в очках.

– Макар Семенович, мы вкладываем в них эти ингредиенты, поймите же, – отвечала Лидия Павловна.

– Лидия Павловна, ингредиенты – от рождения. Только Бог и Генетика их вкладывают туда. Потом они соприкасаются с жизнью, с опытом, с температурой – и получается пирог. Давайте лучше использовать термин «семена». К нам в первый класс приходят горшки с почвой, в которой, может быть, есть семена, а может и нет, этого никто не знает. Наша задача – лишь поливать их, удобрять как следует. Если семян в горшке не было, ничего не вырастет, как ни поливай.

– А я вам говорю, Макар Семенович, что мы тоже можем что-то посеять в этой почве, а не только удобрять.

Хааст слушал этот спор и не мог сдержать улыбку. Его родители часто вели дома подобные дискуссии, поэтому тема воспитания детей была ему близка и понятна.

– Вы, молодой человек, не улыбайтесь тут, – вдруг сердито обратился к нему Макар Семенович. – Понимание механизмов образования – это вам не шуточки.

– Конечно, конечно, извините, – ответил Хааст.

В этот момент дверь распахнулась, и в учительскую быстро вошел представительный господин в пальто, с толстым портфелем. У всех директоров школ есть нечто общее во внешности, какой-то отпечаток ответственной строгости, замешанной на доброте, и этот был не исключением. Учителя прервали свой спор, а Хааст перестал улыбаться. Шеф на месте – это сразу создает рабочую, деловую атмосферу, в любой организации, начиная с прачечной и заканчивая министерством. Директор, видимо, был предупрежден о приходе гостя, он сразу проследовал к Хаасту и они составили план действий. Школа, действительно, была бы не против, если бы за Андреем, мальчиком не глупым и во многом способным, но часто прогуливавшим уроки, понаблюдали и взяли шефство. На сегодня Хаасту (которому директор предложил назваться Иваном Платоновичем) было предложено поприсутствовать на последнем уроке Андрея – математике, а потом отвезти того домой. Так и решили, после чего директор извинился за занятостью, и убежал; с ним вышел из учительской и Макар Семенович. Лидия Павловна готовилась к уроку, а Хаасту оставался еще час до математики. Он хотел снова углубиться в планшет, но Лидия Павловна окликнула его, завязался шутливый разговор, не оставляющий сомнений в своей истинной движущей силе – притяжении между симпатичными друг другу молодыми людьми. Вскоре Лидия – так ее велено было теперь называть, встала, и засобиралась на свой урок. Перед уходом она дала Хаасту свой телефон и сказала:

– Позвоните как-нибудь, Хааст. До свидания!

– Хорошо. Позвоню. До свидания! – отвечал Хааст.

Вскоре опять появился директор и сообщил Хаасту, что математики сегодня не будет по причине болезни учителя; замены нет, и седьмой класс распускается на час раньше.

– Идите, Иван Платонович, к выходу, и ждите Андрея там, я его приведу, – сказал директор Хаасту. – Прогуляетесь с ним вместо математики.

– Отлично, спасибо вам! – ответил Хааст и покинул, наконец, учительскую.

Пока Хааст ждал Андрея, из школы выходили первоклассники. Беспрерывно подпрыгивая и натыкаясь друг на друга, взъерошенные и беспокойные, они были похожи на стадо овец. Да, да, альпийские овечки, не иначе. Откуда-то, кто знает откуда – из сна ли, а может быть, из древней киммерийской легенды, Хааст знал миф об устройстве нашего мира, и сейчас, глядя на первоклашек, он вспомнил эту историю:

Наш мир – это высокая гора, которую обтекает река, уходящая в небытие. Младенцы живут на самой верхушке, во льду и солнечном сиянии; дети, юноши и девушки – пониже, в альпийском поясе, а взрослые на субальпийских лугах и в лесах под ними. Время не невесомо. С каждым вдохом человек становится тяжелее на полсекунды времени, и спускается все ниже по склону горы. Жизнь его, до поры, становится все богаче и разнообразнее. Но все это заканчивается в самом низу, на пустынных каменистых берегах, откуда стариков смывают неумолимые воды и уносят в вечную тьму, а на их насиженные камни приходят новые обреченные. Над лесами и лугами тянется к самой верхушке канатная дорога с колыбельками, несущая младенцев наверх, к солнцу и льду, где они будут так старательно бороться за право спускаться все ниже и ниже.

Кто-то хлопал Хааста по плечу. Директор школы подвел Андрея и представил ему Хааста:

– Вот, Андрей, это наш новый школьный инспектор из Москвы, Иван Платонович. Сейчас он тебя отвезет домой, погуляй там с ним вокруг, вместо урока математики, покажи ему спортзал, пирс, площадку для роликов – чем у вас там еще ребята занимаются после школы. Хорошо?

– Ладно. Покажу. – Андрей старался скрыть свое смущение и недовольство от такого поручения, но получалось плохо.

Директор ушел, а Хааст помахал мальчишке рукой:

– Привет, Андрей! Помнишь меня? Виделись в офисе экспедиции наверху. У меня там друзья работают. Вы еще рыбу нам пытались продать.

Андрей постоял немного с растерянным видом, но, похоже, быстро собрался с мыслями, и с очень простым и искренним лицом, ответил:

– Да, помню вас. Мы иногда рыбачим по утрам, когда нет уроков. Ну и продаем – денежки лишние не помешают.

– Да ты не тушуйся, все в порядке, я понимаю. Ладно, поехали, я тебя долго не задержу.

Хааст отвел Андрея к машине и попросил того показывать дорогу; мальчик мялся и что-то порывался сказать. Наконец, уже усаживаясь в машину, он произнес:

– Иван Платонович, мне тут надо один пакет кое-кому передать через полчаса. Давайте пока не поедем, здесь подождем.

Они посидели перед школой минут двадцать. Разговор не клеился. Андрей отвечал на вопросы односложно, нервничал, и было видно, что присутствие Хааста и эта предстоящая прогулка с ним, ему очень некстати. Затем поехали, и через триста метров Андрей указал Хаасту на площадку справа от дороги, в самом низу лесистого косогора, уходившего отсюда круто вверх.

– Остановите, пожалуйста, здесь. Займет пять минут буквально, – попросил Андрей.

Нехорошее предчувствие овладело Хаастом, но было поздно – он остановил машину; Андрей достал из школьного рюкзака какой-то сверток и отправился к месту встречи. Через минуту, сверху, из леса, на площадку спустился человек в нахлобученной почти на глаза шляпе и бесформенном плаще. Андрей передал ему пакет, а человек начал что-то говорить. Он стоял, подбоченясь, указывал куда-то в сторону торгового центра, и о чем-то просил. Хааст ничего не слышал, но ему было все хорошо видно из-за затемненного стекла машины. Человек прошелся немного по площадке, продолжая доказывать что-то Андрею. И тогда Хааст узнал его по характерной походке и осанке – это был Антип Дьяконов из лесной избушки.

– Вот черт, не повезло! – с досадой пробормотал Хааст. – Теперь Андрею может еще и за меня влететь.

Тем временем на площадке завязался какой-то спор. По жестам Андрея было видно, что он отказывается выполнить то, о чем просит Антип. Затем, потеряв терпение, Антип махнул с досады рукой и исчез в лесу. Андрей вернулся в машину расстроенный и хмурый; Хааст понимал, что расспрашивать его сейчас совершенно неуместно. Подумав немного, Хааст предложил:

– Послушай, Андрей, у меня тут возникло срочное дело, я сейчас не смогу с тобой пройтись по твоему району. Давай в следующий раз, хорошо?

– Конечно, хорошо! – с радостью воскликнул мальчик. – Давайте в следующий раз. И до дома меня довозить не надо, у меня вон в том магазине сестра работает, я к ней сейчас. До свидания!

И Андрей выскочил из машины, а Хааст еще посидел немного и посмотрел, как тот направляется к торговому центру. Затем он перевел взгляд на коробку передач, собираясь ехать, и обнаружил на ней какой-то футляр – видимо, его второпях обронил Андрей. В футляре лежали дорогие подарочные наручные часы, на их задней крышке было что-то выгравировано. Хааст разглядел первое слово – «Антипу» и не стал читать дальше.

– Ну все, я окончательно влип, – сказал себе Хааст и выругался. Надо было срочно возвращать мальчишке часы. Хааст подъехал к торговому центру и с час бороздил его в поисках Андрея. Того нигде не было. Не составляло труда узнать его домашний адрес, но являться к нему домой, тем более, если его там нет, Хааст не хотел. Усталый и раздосадованный, он вспомнил о множестве неотложных дел, ожидающих его в офисе, и хотел было уже отказаться от дальнейшего выяснения этой истории с мальчишками, которое начинается столь неуклюже.