Читать онлайн Из меди и перьев бесплатно

Из меди и перьев

Глава I

Дождь гулко стучал по карнизу, ставни хлопали и скрипели. Ветер выл в старой печной трубе, хоть нянька и закрыла заслонку. Было холодно и хотелось есть, он прятал озябшие руки в незаконченном вязании матери. Она для него трудилась – что-то мягкое, теплое, чтобы бродить по двору промозглыми зимними днями. Пряжа толстая, серая, немного колючая и пахла все также ее руками – лавандовым маслом, медовыми каплями, травяными настойками, которые каждый день приносил ей аптекарь. Он водил рукой по старой книге, а на крошечном пальце оставалось еле заметное серое пятнышко. Дешевая бумага, чернила и того хуже – книга тоже принадлежала ей. Еще до того, как забрали ее из обнищавшей семьи, привели в этот дом, застегнули до подбородка все пуговицы, крючки на жестком и плотном платье, собрали белокурые кудри в высокий узел, закрепили острыми шпильками.

"За бескрайние поля, – читал он. – за бурливые долгие реки лежал его путь. И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью."

Дождь все шел, сквозняк гулял по полу. Чего хотелось больше – есть или плакать – он не знал, а потому продолжал кутать ладошки в шерсть и читать. Снова и снова. Буквы прыгали, прятались друг за дружку, а рыцарь ехал и ехал, все мечтал и страдал уже не одну страницу. Из-под стола донеслось шуршание. Мелкая мышь выбежала на середину комнаты и привстала на задние лапы.

– Иди сюда, Ганс, – мальчик поманил мышь рукой. – Иди, иди.

Мышь подбежала, понюхала пальцы и снова шмыгнула под стол. Ничего съестного в карманах у Эберта не было. Тишина наступила вновь. Снизу доносился стук, чьи-то торопливые шаги, перешептывания.

О нем не вспоминали, казалось, уже много часов. Ни о нем, ни о старшем брате Лоренсе, отцовской гордости и надежде. С тех самых пор, как после раннего завтрака в их дубовые ворота постучался гонец в шляпе с нелепым пером, ущипнул служанку за щеку, протянул ей письмо для хозяина, перевязанное черной шелковой лентой. Отец был тогда в кабинете и рассматривал ворох счетов и пыльных бумажек от банкиров Измара. Ланс стоял подле отца. Стройный, с бесстрастным лицом, будто странное утро нимало его не заботило. Младший же прятался за спину няньки, изредка дергал ее за ленты белоснежного грубого фартука.

Отец отложил перо, взял нож, срезал печать и ленту.

– Хорошие новости от твоей матери, малыш, – кивнул он ему и поманил его пальцем. – Она наконец-то мертва.

Это было утром, а теперь уже вечер, и больше он не видел ни отца, ни брата, а теперь не увидит и матери. Весь этот месяц он считал, что это ошибка, что это не мать тогда сидела верхом в мужском седле на огромном сером коне. Рядом на вороном сидел его дядя, что-то мрачно нашептывал ей, тревожно поглядывал по сторонам. Она уезжала и, казалось, уезжала надолго. Тонкий серый плащ, как крыло горлицы, бился на сильном ветру, а в глазах стояла печаль. Начиналось холодное раннее утро. Солнце еще не взошло, только блеклая полоска света виднелась на горизонте. По ее щекам текли слезы, но она их будто не чувствовала, только все хрипло шептала няньке, чтобы та потеплее одела детей, застегнула им под горлом колючий меховой воротник. Ланс на десять лет старше. Ланс взрослее, умнее. Он молчал, угрюмо смотрел на мать и с ненавистью – на дядю.

– Ланс, Ланс… – Эберт все дергал брата. Нянька сказала, что если он будет вести себя тихо и не реветь, то получит потом леденец. – Ланс, куда мы едем? Почему мама плачет? Где папа, Ланс? Где он?

– Молчи, – старший прошипел и вырвал свой рукав из ручонок брата. – Отца, – веско сказал он. – здесь нет. А ведь следовало, не так ли?

Ланс спрашивал мать, но Эберт тогда это не понял. Во дворе послышался шум. Мать вздрогнула, кони нервно заржали. Ворота тяжело распахнулись, и из них вышел отец. Он не спал, казалось, всю ночь, под глазами залегли глубокие тени, рыжая борода и волосы в беспорядке. Он грузно опирался на массивную палку – старая рана на ноге давала знать о себе. Отец оглядел всех собравшихся, и его губы скривились. Ланс сбросил с плеч руки служанки и поспешил к нему. Тот этого будто не видел. Он смотрел только на мать. На нее, не на собственного брата, который ранним рассветным часом собирался тайно увезти ее навсегда.

– Что же, Гертруда, – отец взял коня за поводья. Он так просто ее не отпустит. – Неужто решилась? Неужто такая глупая, беспросветная трусиха, как ты, в итоге решилась отважиться на еще большую глупость?

– Отпусти меня, – мать отвечала тихо и слабо. – Ты уже ничего не поделаешь. Никак не остановишь меня, все готово. Так отпусти же поводья, и нас отпусти.

Отец скривился. Похлопал коня по сильной шее, погладил шелковистую гриву.

– Еще и лучших коней забираешь, не так ли. Ты скромницей никогда не была. Если уж кто с гнильцой, то с гнильцой до костей.

– Это мои кони, и ты это знаешь, – мать хрипло перебила его. Первый страх отошел, и она переменилась в лице. – Мои. Они были моими, приданным моим. И ты прибрал их к рукам. Как и все мои старые книги, мои драгоценности – ты отдавал их оценщикам и подкупал таких же бездушных людей, как и ты. Все мое стало твоим, только тебе этого мало – ты и жизнь мою отнял, мою молодость и тепло, задушил, выпил все без остатка. Только ничего тебе теперь не поделать, а мне все равно, что о тебе потом будут судачить. А теперь отойди. Отпусти поводья и уйди с дороги. Ланс, Эбби… – она протянула сыновьям дрожащую руку. – Поедем, милые, быстрее, быстрее…

Отец рассмеялся и положил ладонь на плечо своего старшего сына.

– Отпустить? Тебя здесь никто не держит, моя дорогая. Не нужна мне в хозяйках такая дура, как ты. Ни ты, ни мой драгоценный братец. Уезжай, и скатертью тебе дорожка, любезная. Только вот дети останутся здесь. И ты не увидишь их больше. И кажется мне, – он ухмыльнулся. – С такой матерью они даже не против. Лоренс, не так ли?

– Ланс, – тихо шептала мать. Она следила, так следила за ним, а белые пальцы дрожали.

Брат отвернулся.

– Правильно, парень, – усмехнулся отец. – Не тебе жить с позором, а ей. Эберт, иди сюда.

Он вздрогнул. Посмотрел на светлое, нежное и испуганное лицо, на огромного вороного коня, готового с места сорваться. На отца. Что происходит? Куда едет мама и когда она вернется? Он замерз и ему хотелось плакать и спать, и только обещание, данное няньке, его останавливало. Признаться, ехать ему никуда не хотелось. Его выдернули из теплой постели, наспех помогли одеться, не слушая возражений, а сейчас даже Ланс отказывается ему что-то сказать. Лицо матери было бледным и казалось ему восковым.

Он насупился и решительно подошел к отцу. Хотел втиснуть свою мокрую ладошку в его руку, но тот того не заметил.

Эберт низко поклонился, как его учила нянька, светлые кудри упали ему на лицо.

– До свидания, милая матушка, возвращайся скорей, – он улыбнулся, как и было положено.

– Эберт… – прошептала мать.

– Они останутся здесь, – ровно сказал отец и сжал плечо младшего так, что тому захотелось заплакать. – Они останутся, а ты уедешь и никто, никто больше не услышит о твоей мелкой душонке. Можешь считать это моим подарком. Но если ты скажешь им с этого момента хоть слово. Хоть слово, Гертруда, клянусь – я прикажу слугам пристрелить твоего драгоценного любовника, который так жалко прячется за твоей юбкой и стыдится вымолвить хоть единое слово. Ты знаешь, у моих людей зоркий глаз. И хорошо натянуты луки.

Рука дяди потянулась к рукояти меча, он уже наполовину выхватил его из ножен, но мать резко повернулась к нему.

– Не надо, прошу тебя, – быстро зашептала она. – Не надо, мы уже уезжаем.

Она смотрела на детей с минуту. Немигающим пристальным взглядом, словно старалась запомнить каждую черточку. Слегка пришпорила коня, оказалась так близко к отцу, что могла бы в последний раз коснуться его.

– Ты знаешь, что я тебя ненавижу. Тебя и твой замок, твои смешные попытки быть знатью. Ты не знать. Ты лишь жалкий торгаш, ты смешон. И даже за все свои деньги не добьешься того, чего хочешь.

Она взяла в руки поводья и махнула дяде рукой. Больше она не вернулась.

Это было с месяц назад, а сегодня пришло письмо о ее смерти. И о смерти дядюшки тоже, хотя об этом молчали. Дядю Эберт знал плохо. Тот пытался с ним подружиться, даже подарил коробку серебряных рыцарей в блестящих доспехах. Но он был мрачен и молчалив, от силы сказал ему пару слов.

«Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.»

Глаза слипались, а он все водил пальцем по строчке.

Дверь хлопнула, отец вошел в комнату. Он не надел черное, подумалось Эберту. Ведь раньше всегда надевал. Даже на похороны двоюродной тетки Изабеллы, которую никто не знал и не помнил.

– Почему ты здесь, Эберт?

Он молчал, потупив глаза.

– Ты знаешь, что произошло?

– Матушка умерла, – глаза он не поднимал. В носу защипало.

– Да, Эберт, она умерла. От лихорадки. В грязной гостинице, полной клопов. Вместе с твоим же дядюшкой, моим драгоценным братцем. Потому что была глупа. Их тела либо бросят в канаве, либо же в общей могиле. А по-другому и быть не могло.

Он открыл было рот, но отец перебил его.

– Никаких слов, Эберт, никаких лишних слов. Нелепых цветистых фраз и прочей бессмысленной мишуры – а то кончишь, как и она. А ты мой сын. И это, – он схватил книжку, брезгливо повертел в руках и швырнул ее в угол. – Это все мусор. Чтобы я не видел у тебя в руках подобного больше! Что это? Ты хоть знаешь, что это?

– Это сказки, папа… – пробормотал мальчик. Старые страницы с рисунками жалко вырвались и смялись.

– Это не сказки. Это бред. Нелепые байки и бабские песни. Этому место на свалке.

Он заложил руки за спину и прошелся по комнате.

– Пора заняться твоим воспитанием. Ланс был не многим старше тебя, когда я отдал его в обучение. Мне не нужно, чтобы из тебя вышел плакса и неженка. Я отдам тебя мастеру Гумберту. У него полно таких же бездельников, как и ты, он сделает из тебя человека. Вернешься домой, когда из тебя выйдет толк.

Он остановился. Подошел к сыну. Взял его за подбородок. На него смотрели ничего не понимающие глаза ребенка.

– Ты ведь будешь хорошим мальчиком, Эберт? Ты ведь не захочешь расстроить отца?

Матери не было.

Ланса не было.

Не было даже пресловутой покойной тетки Изабеллы.

Было голодно, холодно, а рядом был только этот непонятный, огромный человек, которому раньше вечно было не до него.

– Я буду хорошим мальчиком, – прошептал он. Хотел легко потереться щекой о грубую отцовскую ладонь, но тот уже вышел и хлопнул дверью.

На холодную детскую опускались серые сумерки.

Глава II

В народе многие звали его Эбертом Смелым и отчего-то величали рыцарем. Хотя и горожанам, и знати было известно, что за рыцарство его отцу пришлось выложить немалую сумму, равно как и за то, чтобы семье его дали баронство. Да и смелости в нем было немного – Эберт ни разу не мог сказать отцу "нет". Впрочем, не очень-то и хотелось. Жизнь могла быть очень спокойной и даже приятной, если ни в чем ему не перечить. Два года назад на границу в гарнизон его не пустили. Сказали, что и дома дел прорва, а контракты с торговой гильдией из Измара без него никто не подпишет. Он только-только стал рыцарем и, как бы ни было тошно от купленного звания, где-то в молодом сердце колыхалось желание что-то оправдать, доказать. Кому и зачем – неизвестно. В тот же вечер ему все объяснили. Заперли в собственных комнатах на два дня, как мальчишку. Смешно. Теперь Эберту это казалось разумным. Он был наивным глупцом. Как и всегда.

Четыре года назад он вернулся домой, тогда ему было еще девятнадцать. На два года пришлось задержаться в соседнем городе после учебы. Дела, сказал он в письме – и отец не стал уж перечить, даже был рад – хотя какие дела могут быть у семнадцатилетних мальчишек. Но он помнил отцовский наказ и убеждал себя в этом – что для семейной торговли нужны связи, что много нужных людей не бывает, что деньги неплохо иметь и свои. За эти два года на мелких поручениях, спорах и карточных играх Эберт набрал кошель серебра да с пяток золотых. Мог бы на это безбедно жить год, а то полтора – но возвращаться с этим домой и гордиться было, конечно, смешно. И верно, отец посмеялся. Отобрал почти все и купил коню отменную сбрую – а на остаток – ему рыцарский плащ, чтобы был заметен в толпе. О том, что рыцарю не пристало заниматься торговлей, он давно уже не задумывался. О том, что довольствоваться купленным званием тошно – тоже. "Приходи домой, когда выйдет толк", – и он вышел, наверно. На улицах его узнают, столько лет в обучении, он явно не глуп, если в столе у него векселя на много имен и каждый второй ему должен, а скоро придет и корабль с шелками, что был в плавании долгие месяцы. Они должны. Они все ему должны, вся эта знать с накрахмаленным воротом, беседующая о всяких нелепостях, жалко и гордо сидя в долгах. К кому он вхож теперь, хотя прежде не пустили бы и на порог, даже в память о матери, о которой нельзя вспоминать, не велено и не нужно. Он ведь согласен с отцом, он уяснил, что главное – сила и что с ее помощью можно добиться всего. Остальное не важно.

Всего лишь час по полудни, а солнце жарит сверх меры. Он стер со лба капельку пота и снова сел за бумаги. Счета за уголь, за соль, за шелка и за сладкие вина. За эти долгие годы оборот их семьи увеличился втрое, если не больше. Мелкие цифры жмутся друг к другу, ими пестрят все страницы. Надо закончить, а свободной минуты у него давно не предвиделось.

Входная дверь хлопнула о крохотный комод, и тот жалостно скрипнул. Раздался громкий стук каблуков по начищенному до блеска полу.

– Я знал, что найду тебя здесь, поэтому и пришел вызволять.

Эберт поднял голову и с притворной усталостью посмотрел на вошедшего. Это был его ровесник. Чуть помельче, пониже, оттого и носил башмаки с каблуком, вызывая насмешки девиц, которые, впрочем, души в нем не чаяли. У него была загорелая кожа, черные волосы жесткой проволокой вились до плеч. Темные глаза на свету казались медовыми, да и взгляд был таким же. Все южане такие. Гость рухнул в ближайшее кресло, закинул ноги на стол. Эберт смолчал. Знал, что спорить бессмысленно.

К старику Гумберту в обучение старого друга сплавила мать, лишь бы из повесы вышло что путное. Тот был лодырь каких мало, будь воля наставника – об его спину обломали бы все розги в аббатстве. Но тому удавалось сбегать, залезать на деревья, до вечера грызть еще зеленые яблоки и жаловаться на это потом всем в округе. Эберта он заприметил в первый же день, как приехал. Подсел на занятии по арифметике, смел в сторону все бумаги, вдохновенно начал рассказывать, что нашел тайный лаз из аббатства, что можно сбежать прямо на рынок, там столько фруктов, бери не хочу, никто не заметит, а девчонка, что торгует оливками, ну просто прелесть, так бы и расцеловал, да она и не против. Эберт смотрел все и слушал, хотя мог бы и сразу прогнать. Он в аббатстве уже много лет, успел давно позабыть и про мать, и про то, что есть в этом мире что-то другое кроме затертых до дыр ученых книг, кроме бесконечных сухих писем отца с наставлениями и редкими, раз в год, весточками от брата, которого отец уже четыре года тщетно хочет женить на дворянке. Оказывается, есть что-то еще. Странный мир, где бездельники рвут с веток зеленые яблоки, мешают спать, влезают в окно и до ночи, называя тебя идиотом, рассказывают про корабли, что только на пару деньков швартуются в гавани.

Они стали друзьями. За долгие годы это было единственным, чем был недоволен отец.

– Убери ноги, Микаэль.

– И не подумаю, – тот взял спелый персик из вазы и жадно его надкусил, светлый сок потек по губам и горлу. – И не зови меня Микаэлем. Никогда, ты же знаешь. Мою двоюродную бабку по матери звали Микаэллой – премерзкая была старуха, осмелюсь тебе доложить, земля ей пухом, чего уж. Так что никаких Микаэлей, если в ближайшее время не жаждешь увидеть покойницу. Попроси по-хорошему.

– Микель, убери ноги.

– Другое дело, – тот кивнул. – Не уберу, спасибо, – он потянулся к кувшину. – Это у тебя что, вино?

– На улице полдень. Возьми себя в руки.

Микаэль схватил кувшин, чуть не уронил его и прижал обеими руками к груди, точно мать младенца.

– Нет ничего лучше бокала холодного вина в такую жару. И спелых фруктов. Ты же знаешь.

Он отхлебнул прямо из кувшина, а Эберт вздохнул. Порой он забывал, что Микаэль был наполовину южанином, а не следовало. Его мать была чуть ли не дочкой служанки, отец Микаэля привез ее с собой из дальних поездок. Обрядил в шелка и золото, научил читать и считать, при ее остром умишке госпожа Руза стала весьма ловкой хозяйкой и ни много ни мало матерью пятерых таких же черноглазых ребятишек, как и сам Микаэль. На радость богатому папеньке. Эберт порой глядел на друга и думал. Если б не происхождение Рузы, они бы с ним были одного круга. Несмотря ни на купленное рыцарство, ни на нелепый лоск, ни на холодную отрешенность всех его родных. Обе семьи торговали, у обеих водились деньги. Но Ниле в аристократы не лезли и нужды в том не видели. Эберт не раз видел, как младшие госпожи Рузы запросто лазали по веткам апельсинового дерева, растущего у ворот. У нее вечно в саду апельсины. Миндаль и персики. Напоминали о далекой родной стороне. Стать бы Микаэлю пиратом, а не торговцем. Бороздить бы моря, развлекаться в портах – да он наверняка и не против. Вечно ходит в таких обносках, что ни одна приличная семья на порог не пустит, даром что богатейший наследник этого города.

– Какие у нас планы? – Микаэль вновь отхлебнул из кувшинчика и вытер ладонью рот. – В доках нашли бесхозную лодку, а наша Конселла напекла таких пирогов с земляникой, что ты вовек не видал. Бросай свои бумажки, писарь, мы отправляемся к Вороньим шхерам. Купаться. На весь день.

– Придется тебе самому.

– Самому, конечно, – южанин кивнул. – И с тобою в придачу. В ваше холодное мерзкое лето надо хоть как-то развлечься.

Он потянулся, как кот, пригретый на солнышке.

Эберт взял очередной листок, испещренный цифрами, и обмакнул в чернильницу перо.

– У меня дела сейчас и дела потом, Микаэль. И если от первых в силу нашей дружбы ты еще можешь меня отвлекать, то от вторых – точно нет. Иначе полетят головы, и это будет совсем не моя вина.

Микаэль выкинул в окно персиковую косточку и снова повернулся к нему.

– Что? Сольвег? Опять? Мой дорогой, прими мои соболезнования.

– Микаэль, ты говоришь о моей невесте, – ответил Эберт, не поднимая головы от бумаг. Энтузиазма в его голосе не было. – Но вообще ты не прав. Мне надо встретиться не с Сольвег, а с ее отцом, господином Альбре. Я обещал помочь ему погасить пару-тройку долгов.

– А взамен он отдает тебе дочку – да он дважды счастливец! Я бы такую дочь утопил еще в раннем младенчестве.

Эберт пнул ножку его кресла, и Микаэль рухнул на пол. Остатки вина залили рубашку.

– Прачке заплатишь сам, – отплевываясь пробормотал он и потер себе спину.

– Не ной, возьми любую мою. И воздержись от подобных замечаний в сторону моей будущей супруги.

– Дожили… – Микаэль возмущался и придирчиво роясь в рыцарском гардеробе. – Дожили! Супруга!.. Не думал, любезный, что до такого дойдет.

– Не понимаю, что тебя возмущает. Ланс не женат, нашей семье нужны наследники и положение, так что…

– …какая пошлость! – перебил Микаэль и театрально взмахнул рукой. – Дорогой мой, при всей моей нелюбви к Сольвег и ей подобным, не говори ей этого в первую брачную ночь. Она же твою голову на пику насадит. И будет права, как то ни прискорбно. Наследники… Ужас какой. Скажешь ведь тоже.

Эберт покачал головой и смолчал. С Сольвег он был помолвлен уж год, сосватал их отец, да и в принципе это было неплохо и выгодно. Невеста была знатного рода, ее семья входила в верхушку городского Совета, кто как не она поможет им добиться места и положения. Этот брак разом поднимет их статус, а благодарность обанкротившегося свекра будет им на руку. Микаэль может говорить о чем хочет, брак по расчету – это не так уж и плохо. Если умеешь рассчитывать.

– Так значит, ты к Сольвег.

– Я к господину Альбре, Микаэль, и хватит расспрашивать.

– Я отказываюсь принимать эту нелепую отговорку, мой дорогой. В городе праздник и ярмарка, и эти чудные ребята, которые глотают огонь и втыкают себе в руки кинжалы. Мы должны пойти. Твое поведение против всех правил. Да и Каталине я обещал, что ты будешь, девчонка же души в тебе не чает, пощади ее.

Младшая сестра Микаэля была прелестным и несносным ребенком. Эберт был рад, что она не его сестра.

– Ты настолько суровый и черствый, что расстроишь Талину отказом? – теперь Микаэль обдирал кожуру с апельсина и закидывал корками стол. У него было поразительное умение наводить хаос везде, где бы он ни был.

Эберт сложил последний документ и захлопнул чернильницу.

– Можешь хоть сейчас отправляться к своей Каталине и говорить ей, что я иду с вами. Только исчезни, прошу.

– Каталине я отправлю записку, – тот перебил и потянулся к стопке самой дорогой и плотной бумаги. – Напишу, что наш упрямец согласен. И что еще он согласен прийти вечером на ужин. И что даже решил развлекать ее весь вечер и мою любезную матушку тоже, ибо сил моих больше нет. Так и напишу. Дай сюда перо. Дай, не жадничай. И никуда я не исчезну. Мне, может, тоже к Альбре. Не один ты ведешь дела со старым пройдохой.

Микаэль вытащил у него из стола печать и сургуч и, высунув кончик языка, начал методично запечатывать записку.

– То, что ты вваливаешься к нему в дом, пьешь его вино и рассказываешь, сколько у тебя кораблей, не называется делами.

– Старик должен нам двадцать три тысячи монет и все золотом. Долга я не увижу, как своих ушей, но хоть позабавлюсь. Должно быть, весело задолжать семье, которую прежде не пускал на порог, – он махнул рукой, подозвал служку, стоявшего у дверей, и вручил записку ему. – Я человек не злой и не мстительный, Эберт. Но в маленьком хулиганстве ты мне отказать не способен.

Глава III

У семейства Альбре был не дом, а настоящий дворец. Немудрено, что таких выскочек, как Микаэль и его родня, на порог не пускали. Им сухо улыбались на улице из повозки, если доведется встретиться взглядом, милостиво кивали, но не говорили ни слова, а о приемах и речи быть не могло. Отца Микаэля это, правда, совсем не заботило. Он был счастлив, богат и независим от чужого мнения настолько, что мог взять в жены служанку лишь потому, что та была бойкой девчонкой. О своем выборе он не пожалел ни разу за все двадцать три года счастливого брака. Микаэль же Альбре ненавидел. Характер у него был матери, а южный темперамент так просто не спрячешь под обходительными манерами и цветистыми фразами. Альбре были снобами и знатным дворянством. Пышное убранство их дома крикливо лезло в глаза, но каждому было известно, что все заложено подчистую и задолжали они немерено. День, когда на пороге у них появился отец Эберта с весьма выгодным предложением, оказался для них крайне удачным, хотя чувствовать себя обязанным каким-то торгашам, пусть и с баронством, было ужасно. Эберт знал о неприязни новой семьи. Она нимало его не заботила. Сделка отличная, план хорош, невеста – признанная красавица – куда как приятный бонус, а Микаэль может говорить что угодно.

– Мне кажется, о нас должны доложить, – проговорил Микаэль, заглядывая внутрь старинной вазы и зачем-то громко дуя туда. – Иначе я не согласен.

– Поставь вазу на место, иначе я тебя выгоню.

– Неужели ты собираешься выкупить весь дом со всем барахлом? – он все вертел в руках то вазу, то горшки с цветами, то прочие безделушки с комода.

– Да, это будет подарком Сольвег. Но жить мы будем в моем доме.

– Получаешь и невесту, и дом. Кто-то явно все рассчитал.

– И весьма успешно, смею заверить.

– Ты невыносим, – заключил Микаэль и почти уронил тяжелый подсвечник на пол.

Хлопнула дверь, и оба они обернулись. В дверном проеме стояла красавица в зеленом платье из тонкого шелка.

– Эка вырядилась, – пробормотал Микаэль. – Вроде и не бал, и не званый ужин.

Сольвег сощурилась и прикусила от досады губу. Южанина она явно не ждала и изо всех сил сдерживалась, чтобы не швырнуть ему чем-нибудь в голову. Она была младше Эберта лишь на полгода, и уже начинала ощутимо паниковать, что ходить ей в девицах до конца ее дней, так как претендентов на руку и сердце обнищавшей красавицы было не много. Вдобавок слава о ее характере шла впереди нее. Эберт встречался с ней раз семь, да все при свидетелях – уж волю себе она не давала, а к слухам он редко прислушивался. Партией своей рыцарь был явно доволен – что плохого в красавице-жене, а Микаэль же не очень умен и просто завидует.

– Сир Эберт, – проворковала Сольвег низким и томным голосом. – Я не ждала тебя сегодня.

Слух неприятно резануло привычное «сир», разбередило старые нелепые мысли. «Отчего бы… – подумалось ему. – Отчего бы мне до сих пор не смириться с тем, что никакой я не рыцарь и не был им никогда.»

Он шагнул к ней, взял ее худую тонкую руку, почтительно поднес к губам.

– Доброго дня тебе, Сольвег. Ты прекрасна, как и всегда.

Та кокетливо прищурилась, улыбнулась, блеснули мелкие острые зубки.

– Ниле? – она обернулась к Микаэлю. Всю ее доброжелательность точно ветром сдуло. – Отец ожидает тебя в кабинете. Не заставляй его ждать тебя, уж прошу.

– Неужели он так спешит отдать мне заем, которому уже год без месяца, – съехидничал Микаэль. Подбросил в воздух виноградинку и поймал ее губами. – Не кривись, Сольвег, ладно, иду я, иду. Будто первый день меня знаешь.

– Не первый, и сожалею о каждой минуте, – сладко улыбнулась красавица. От такой улыбки, относись она к нему, любой бы повесился, но тот лишь усмехнулся, отвесил насмешливый поклон и скрылся за дверью.

Сольвег повернулась к рыцарю, слегка тряхнула кудрями, в ее ушах зазвенели крупные жемчужные серьги. Наверняка они тоже заложены. "Слишком большие, – нелепо пролетело у него в голове. – Как они еще не оттянули ей уши до самых плеч."

Она шагнула ближе и вновь улыбнулась.

– Ну что же, сир Эберт, мы наконец-то одни.

"И очень напрасно, – снова подумалось рыцарю. – Бессмысленно и нелепо. Потом еще объясняйся с ее отцом. К чему подобная глупость?"

Он с недоумением смотрел на невесту. Она, безусловно, красавица. Да любая бы удавила за эти черные волосы по плечам, за этот жгучий взгляд болотно-зеленых глаз и за гладкую белую кожу, в этом сомнений не было. Да, она его невеста, отец мог выбрать и что похуже. Только вот это – всего лишь сделка, и он спасает ее семью от банкротства. Друг другу они чужие, да и Сольвег не глупа, знает это. Видит она свою выгоду, в этом Эберт не сомневался. Для нее он такой же способ добиться комфортной жизни. Она знает это, не может не знать, как и то, что он наслышан о ней – весь город судачит. Он знал, что она взбалмошная, что злопамятна и капризна. Что когда отец сослал ее в деревню, не в силах выносить ее выходок, соблазнила сперва одного отцовского соглядатая, затем второго, затем садовника – и все чисто со скуки. От желания посмеяться и досадить. Чтобы каждый знал, что в этом доме, в этом городе – ей позволено многое. Они оба давно уже взрослые люди, оба лишены сантиментов. Брак двух умных людей может быть очень неплох, так к чему этот фарс?

Красавица подошла к нему ближе. От нее пахло чем-то сильным. Терпким и пряным, так пахнут мази на мускусе, духи из дальних восточных стран, в которых никто не бывал, только слышал где-то мельком из чужих разговоров. Этот запах завораживал, кружил голову, но не волновал. Ни капли. Эберт смотрел на серебряные шпильки с мелкими камешками в ее локонах, вдыхал их аромат и понимал, что ему ничего больше не хочется, как всего лишь стакана холодной воды да просто вдохнуть свежего воздуха, от которого не щекочет в горле. Она взяла его за руку, провела тонкими пальцами по тыльной стороне ладони. Он еле сдержался, чтобы не выдернуть руку. Она его невеста, повторял про себя рыцарь, невеста, знатная дама, да и просто женщина. Что бы она ни задумала, оскорблять ее будет нечестно, да и что ей говорить он, в общем, понятия не имел. Он почувствовал, как чужая рука уверенно легла ему на шею, притянула вниз, и через секунду он понял, что его жарко целуют. Он дернулся, резко поднял голову и удивленно посмотрел на нее. Та легонько облизала губы и улыбнулась.

– Сольвег?.. – он старался, чтобы голос был ровным и спокойным и не выдавал удивления, овладевшего им. – Сольвег, ты это серьезно?

– А что, я не могу поцеловать будущего мужа? – она зажмурилась, как кошка, и положила руку ему на талию.

«Вообще-то не можешь», – подумалось ему, и он вежливо, но уверенно убрал ее руку.

– Сольвег, не мне тебе объяснять, что это брак по расчету. Ты ведь умная женщина, – он склонился к ее уху. – Я не тот из твоих милых бывших знакомых. Попытаемся друг друга уважать, и, возможно, мы сможем поладить. Пригладь перышки и будь просто прекрасной. Поверь, это я замечаю.

Он не замечал, и это тоже он знал.

Он почтительно взял ее за руку, целомудренно поднес к губам и мельком заметил в ее глазах плохо скрытую ярость.

Дверь скрипнула, вошла служанка с водой для цветов. Оба резко обернулись, отпрянули друг от друга. Девушка вздрогнула, и вода из кувшина слегка залила ковер.

Сольвег выдернула свою руку из пальцев Эберта, будто и не было ничего. Подошла к служанке, наотмашь ударила ее по щеке. Девушка вскрикнула и уронила кувшин.

Дверь хлопнула, и только мелькнул зеленый подол платья его невесты.

– Я что-то пропустил? – голова Микаэля выглянула из приоткрытой двери. – Почему твоя благоверная вылетела отсюда, как оса из гнезда? В общем-то, она и есть оса, но все равно интересно.

– Служанка разлила воду, – ответил Эберт. – Сольвег на платье тоже попало.

Другу знать истинную причину совсем ни к чему. Девушка закрывала покрасневшую щеку ладонью и хныкала.

– И она ударила это невинное дитя! – Микаэль возмутился. Он широким шагом пересек комнату и крепко обнял служанку. Та перестала плакать от удивления.

– Господин Ниле, что вы, позвольте, – лепетала она, пока Микаэля охватывал праведный гнев.

– Это переходит все границы, мой дорогой, – разглагольствовал он, и рыцарь с тоской понял, что тот еще долго не будет молчать. – Когда страдают вот такие прекрасные невинные создания, то небеса плачут и все ангелы на них тоже!

– Прям все?

– Все! – отрезал Микаэль, не заметив издевки и продолжая прижимать служанку к своему плечу.

– Микаэль?

– Что?

– Отпусти девушку. А ты ступай и не держи обиды на свою госпожу. Ты совершенно тут не при чем.

Южанин нехотя убрал руки, сунул служанке монетку, потом потрепал ее по щеке.

– Душа у меня болит за невинных, ты же знаешь.

– Особенно, когда в невинных ходит хорошенькая девчонка, конечно же знаю.

– Ты беспросветный циник, в тебе отсутствует даже капля романтики, – Микаэль развел руками и развалился в кресле. – Чем ты так разозлил Сольвег, что она чуть не убила меня этой дверью?

– Хмм, пожалуй, именно тем, что я беспросветный циник без капли романтики, – Эберт с легким смятением вспомнил и поцелуй, и полный бессильной ярости взгляд.

– Я всегда знал, что она беспутная стерва.

– Мы все еще в ее доме. И она все еще моя невеста. Придержи свой язык, пока не поздно, а сейчас вставай и уходим отсюда.

Микаэль ворча вылез из мягкого кресла и нехотя поплелся за рыцарем. Впрочем, его недовольство начало сходить на нет, и он снова продолжил описывать, как они пойдут вечером на ярмарку, как возьмут с собой Каталину – ведь она такое прелестное дитя! – как они купят ей кулек засахаренных каштанов, а заодно возьмут и себе, все равно никто не узнает. А полакомиться после трудового дня и вовсе не грех. Как потом пойдут к его матери, госпоже Рузе, а какой сливовый пирог она печет, оближешь пальчики, даже служанок не допускает к готовке.

Микаэль все говорил и говорил, а Эберт с удивлением чувствовал, как на груди у него скребут кошки. Казалось бы, поцеловала девушка, невеста, признанная красавица, краше которой в городе не найти, чего же проще, чего желаннее. Только вот от любой бы девчонки это было б приятней. А Сольвег. А что Сольвег. Той захотелось посмеяться, она в своем праве, а он лишь почувствовал себя такой же разменной монетой, того ли ему хотелось от брака? Он помотал головой, отгоняя наваждение, и постарался вновь начать слушать друга, хоть то и было невыносимо. А с Сольвег он все прояснит. Потом прояснит, непременно. Все наладится, как же иначе. Они еще станут друзьями, он верит. Он натянул поводья, поравнялся с Микаэлем и слегка улыбнулся его болтовне. Громкий стук лошадиных копыт по мостовой отгонял тревожные мысли.

Глава IV

Дверь покоев хлопнула и жалостно заскрипела. Сольвег нервно отстегнула тяжелые серьги, коснулась холодными пальцами уставших ушей, а жемчужные капельки с остервенением отбросила в угол. Если служанка найдет их и решит прибрать к рукам – тем лучше, будет повод отправить надоедливую девчонку под стражу. Ее счастье, что отделалась оплеухой. Она устало рухнула в кресло, облокотилась на крошечный стол с кучей ящиков и уставилась в зеркало. Зеркало было дорогое, без единой царапинки, выпуклости, точно застывшая водная гладь. Отец никогда не скупился ей на подарки. Денег он вообще считать не умел, оттого и заложено теперь все подчистую. А она – она, достойная даже править и властвовать, достойная титула герцогини, должна изворачиваться, хитрить, лебезить, лишь бы никуда не делся этот бродяга без роду и племени, этот жалкий торгаш с толстым кошельком и до ужаса раздражающей честью.

Тихий вздох вырвался из груди. Да, она могла бы быть герцогиней. Разъезжать в дорогих повозках, и платья бы были из тончайшего шелка, все, до единого, да и сам герцог был неплох, вовсе неплох… Только кто виноват, что паж тот был лучше. Сольвег глухо рассмеялась. За связь с ней того юнца отправили сначала в темницу, а потом на войну, а после ничего уж о нем и не слышала, как не слышал никто ее слез и рыданий. Да и как услышать, если из первых рядов пехоты не возвращаются. А ей тогда было всего девятнадцать. Отец тогда слушать ничего не желал. Дочь могла сделаться герцогиней, а вместо того влюбилась в жалкого служку, в шваль подзаборную. Каково-то ему теперь продавать ее торгашу, купившему жалкое баронство и рыцарство. После этого он и выслал ее из города в первый раз. Где первые десять дней она, точно раненый зверь, зализывала раны своего разбитого сердца, отказывалась есть, пить, проклинала отца, а потом увидала его соглядатая, присланного ее сторожить, доносить и приглядывать. Как тогда легко всколыхнулась обида в сердце, как легко, точно жаркий огонь, пожиравший солому. И так было просто ему улыбнуться, а слезы оставить себе. Как приятно через месяц видеть его отставку и читать гневные письма отца. Потом был и второй – не трудно, ведь она чудо как хороша. Ее посчитали плохой – прекрасно, она и будет плохой. И будет жить в свое удовольствие, а люди пусть судачат, что вздумают. О людях ее положения сплетни вечно летают и кружатся, почему бы и не быть им хоть сколько-то правдой.

Она посмотрела в зеркало. Волосы все также вьются черной проволокой, зеленые, чуть раскосые глаза все также притягивают взгляды, тонкие губы изогнуты в милой усмешке, ради которой можно идти хоть на смерть. Ей двадцать три, она все еще так молода, хотя было столь многое.

– Как все прошло?

Сольвег не обернулась. Провела пальцами по столу, сдула пылинки.

– Как ты вошел?

– Ты сама дала мне ключ от второй комнаты, разве не помнишь.

– Помню, и уже пожалела.

– Ты лжешь.

Она мельком увидела его отражение и улыбнулась. Нежданный посетитель подошел, положил ей руки на плечи и коротко поцеловал ее в шею.

– Те духи, что ты мне дал. Они не работают, совершенно.

Мужчина сел в соседнее кресло, положил ногу на ногу.

– Это духи, дорогая, а не приворотное зелье. Я все же аптекарь, а не алхимик.

Сольвег пропустила мимо ушей фамильярное «дорогая». Магнуса она знала давно, слишком давно. Тот был мрачен и терпелив, и не задавал обычно лишних вопросов. Да реши она пойти на убийство, он бы смолчал и только принес бы из лавки ядовитой настойки. Попросил бы вернуть флакончик назад. Тот был ценным союзником, да и, пожалуй, другом единственным – ради такого отчего не позволить изредка вольностей с тем, с кем не нужно таиться.

Мужчина наклонился к ней и легко погладил пальцем по острым ключицам. От него пахло мазями, травами, толченными порошками, чем-то землистым. Она нетерпеливо сбросила его руку, одарив гневным взглядом.

– Ты не в духе?

– Я в бешенстве, – Сольвег огрызнулась и отбросила в сторону гребень.

– Из-за того, что мое снадобье не сработало? Брось, это пустое. Добьешься всего своими природными силами. Дано тебе сверх меры, и ты это знаешь.

– Ха!

– Не напрашивайся на комплименты, Сольвег, тебе не идет.

Магнус развалился в кресле и с насмешливой улыбкой следил за подругой. Подругой. Да, он влюблен в нее уже год, знает, что она лживая бестия и видит ее насквозь – и это прекрасно. В другое время, в другой жизни кто знает, свела ли судьба бы их вместе. Но сейчас он здесь, смотрит, как она перебирает пальцами густые, темные волосы, поджимает губу, вглядывается в зеркало, с опаской найти хоть малейший изъян на белых щеках. Ей все известно, известно без слов и она может измучить его до потери сознания, чтобы он забыл, как дышать от страха и ненависти, только Сольвег не сделает это – потому что в общем-то ей все равно.

– Так твой женишок не проникся твоими чарами?

Сольвег фыркнула.

– Он жалок. Я поцеловала его, а он почти оттолкнул меня. Ни один мужчина не сделал бы этого.

– Значит, любой, отвергнувший тебя – жалкий глупец? Не высоко ли ты метишь, красавица?

Та посмотрела на него и улыбнулась в ответ. Магнуса она знала слишком долго, чтобы обращать внимание на мелкие колкости.

– Зачем ты так усердствуешь? Вы помолвлены, твой дом он выкупит, равно как и во всем прочем нуждаться не будешь.

– Ты кажется не в восторге от нашего плана? – проворковала Сольвег. Тот знал, что значит этот тон. За сладенькой улыбкой таились острые зубы, только вот на карту он давно поставил все, бояться нет смысла.

– Дождаться денег, устроить несчастный случай и сбежать вдвоем вместе со всем богатством? Сольвег, серьезно? Я мог сделать вид, что поверил в это той ночью, но не делай из меня глупца. Ты не убийца, и мы это знаем. А меня тебя не заставить. Но сбежать – это мысль.

– Так уж и не заставить? – она потянулась, как кошка, кокетливо выгнулась. – И с каких это пор ты стал таким праведником?

– С тех самых, как решил не плясать под твою дудку, красавица, – он ласково, но уверенно убрал ее руки со своих колен и снисходительно заглянул ей в глаза. – Нам было так хорошо, когда ты не пыталась делать из меня идиота… Может, не будем все портить?

Та вздохнула и откинулась в кресле.

– Ты прав, этот план ненадежен.

– Он отвратителен.

– Отвратителен. И трещит по швам. И все из-за этого непроходимого дурня.

– Предположим, мы дождемся денег. Получишь столько, сколько сможем увезти. Даже сбежим. На другой берег моря – куда захочешь, за тобой он все равно не погонится, слишком уж гордый. Но к чему тебе влюблять его в себя, у него ведь начисто отсутствуют свои желания. Я знаю эту семью. Против воли отца он не пойдет. Против своего слова и подавно. Безропотно отдаст себя на заклание в твои прелестные ручки.

Сольвег наклонилась к нему. Медленно взяла за подбородок. Он ощутил кожей ее холодные пальцы. Хотел отвести взгляд, но она крепко держала его.

– Ты бы женился на мне?

– Что?

Легкий холодок пробежал по спине. Ее глаза манили, смеялись, как давно хотелось в них утонуть, пойти на дно и не выплывать вовсе. Позволить ей растерзать до клочков все, что осталось.

– Ты бы женился на мне? – повторила она, склонила голову на бок. Казалось, вот-вот, и она улыбнется, но губы оставались спокойны.

Магнус молчал. Она не дождется ответа, хоть и держала бы здесь его вечно.

– Я так и думала, – улыбка была сухая и вымученная. – В этом все дело. Если со мной не хочешь быть даже ты, то как я могу быть уверена в нем? – она устало расстегнула тяжелое ожерелье, положила на стол и потерла пальцами шею.

– Знала бы, выходила б за Ланса. Он старше на десять лет. Давно не мальчишка. Ты ведь знаешь об их матери? Госпоже Гертруде? Она еще умерла в какой-то грязной канаве, как последняя нищенка. Хорошая была женщина.

– Ты это к чему? – Магнус совершенно не понимал, к чему она клонит.

– Она сбежала, Магнус. Бросила все и сбежала. Наплевала на правила и приличия, просто решив быть счастливой. Она была куда храбрее всех этих кур, которые сидят дома и льют слезу за слезой, со страхом трясясь над мнением черни. Ты знаешь, – она улыбнулась. – Ведь я помню ее. Шорох ее платья, смешную улыбку. Видела мельком, когда сама еще малюткой была… Говорят, она была глупа, Магнус. Говорят, будто вечно читала нелепые книжки, которые впору лишь детям да незамужним девицам, что грезила наяву о несбыточном, о лесных осенних дворцах цвета золота, о любви, что сожжет королевства и воскресит из умерших. Потому и сбежала, глупая счастливая женщина.

– Она умерла вдали от детей и дома в дешевой гостинице. Не спеши называть ее счастливой.

Сольвег отмахнулась. Она нервно перебирала кружево на рукаве, щеки ее слегка зарумянились, а глаза заблестели. Казалось, она и не слышит его.

– Так вот скажи мне. Скажи и подумай. Если можно сбежать, если был повод, если знаешь, что есть еще где-то свобода, то ты думаешь он решится остаться со мной? Не сбежит? Думаешь, даже такой беспросветный упрямец, глупец, холодный и черствый мужчина не захочет хоть раз взглянуть на жизнь с другой стороны… Оттого мне и нужно, чтобы он был моим. Целиком, без остатка. Чтобы вставал с моим именем на устах, чтобы ждал встречи и дни считал каждый вечер. Чтобы план удался, чтобы я отомстила. А потом. А потом, о, Магнус, а потом как я посмеюсь над ним. Над всеми ними, над отцом, над сиром Эбертом, над тем герцогом, так уж до кучи. И я начну все сначала, родной, я начну…

Тот смотрел на нее, на этот мечтательный взгляд, на губы, с такой лаской твердящие слова ненависти и злобы, и думал. Что никогда не была она так хороша. Никогда еще не ненавидела с такой страстью. И ни одного мужчины не добивалась так усиленно, как собственного жениха. Двуличная стерва. Прекрасная двуличная стерва.

– Ты ведь не любишь его? – спросил он, не заботясь о том, что голос звучит хрипло и глухо.

Она обернулась. Наклонилась к нему. Ее глаза были так близко, мягкие локоны гладили щеки. Она взяла его лицо в ладони и нежно поцеловала.

– Я вообще никого не люблю, родной, – проговорила она, убрав пальцем пряди со лба. – Пора бы тебе это запомнить.

Глава V

– А ты идти не хотел, – все повторял Микаэль, пробираясь через толпу. – Еще скажи, что тебе не понравилось.

Уже начинало смеркаться, и по каменным стенам плясали тени от костров и прочих огней. На площади перед ратушей было не протолкнуться, разномастный люд шумел, гудел, точно улей. В переулках, расходящихся от центра, точно солнечные лучи, было лучше, но даже там все кричали, и пели, и пили, а в самом центре толпы кто-то из запевал завел бешеный хоровод, который кружил, забирал все больше людей, разрастался, уводил за собой, а от бешеной пляски кольцо рук рвалось то там, то здесь.

Микаэль с довольным лицом пробирался, расталкивал людей, крепко держа маленькую ладошку Каталины, еле поспевающую за ним. Той, казалось, нравилось абсолютно все, несмотря на то что по большей части видела она лишь чужие спины, а сажать на шею одиннадцатилетнюю девчонку ради приличий не стал даже Микаэль. Эберт всеобщего шумного ликования не разделял, но на вопрос друга все же улыбнулся. Что-то в этом во всем было. И в шумных песнях, доносящихся из раскрытых окон, и в запахе дыма, жаренного на вертеле мяса и эля, и в бликах света, и в разноцветных бумажных фонариках, привязанных за веревку, и в пестрых венках в золотистых кудрях девиц. Он увернулся от чьего-то случайного кулака и почувствовал, что только эта суматоха и шум способны отвлечь его от сегодняшнего происшествия.

– Эй, Эберт, веселей, – окликнул его южанин. – Хоть раз в жизни расслабься и не строй из себя знатного рыцаря.

Он стоял у разваливающейся лавчонки и напропалую сыпал комплименты девушке-торговке, чтобы та сбила цену на засахаренные каштаны, которые тот обещал Каталине. В кульках из грубой бумаги их было навалом, и Микаэль гордо отошел от прилавка, держа в охапке три штуки.

– Ты же богатейший наследник города, а споришь с торговкой из-за лишней монеты.

– Если б не спорил, не был бы богатейшим. Пять медяков за кулек – это же обдираловка! – возмутился он. – Я буду жаловаться главе города. Потом.

– Когда будешь за обедом из семи блюд обсуждать с ним товар на сотни золотых?

– Именно, – тот кивнул с набитым ртом. – Я в отличии от тебя от насущных проблем не отмахиваюсь.

Он протянул ему третий кулек, но рыцарь мягко покачал головой. После чего горячие и липкие каштаны ему сунули прямо в руки, так что, кто в выигрыше, сказать было сложно.

– Ты чего, ешь! – сказала ему Каталина и дернула рыцаря за плащ.

– Слушай ребенка, – поддакнул Микаэль. – Поумнее тебя будет.

Каштаны были горячими, тонкая кожура хрустела, а тягучая карамель и сахарные подтеки обжигали небо. Эберт не помнил, когда в последний раз лакомился. Вернее, лакомился по собственной воле. Это только Микаэль появлялся из ниоткуда то с бутылкой сладкого вина с вновь прибывшего корабля, то с пятком свежих персиков за пазухой, то с корзинкой от матери, в которой была или домашняя ветчина, или сливовый пирог, или конфеты из сушеных фруктов, которые госпожа Руза готовила сама. То вытаскивал его куда-то, как сегодня, в толпу, туда, где ему вроде бы и не место. Да что бы подумал отец, узнав, что он стоит здесь и под строгим взглядом малолетней девчонки ест каштаны, слизывая ниточки карамели с запястья. А ему это и нравилось. Конечно нравилось. Только в этом он не признается ни Микаэлю, ни отцу, ни тем более себе самому.

– Ого, – крикнул ему южанин и свободной рукой ткнул куда-то в толпу. – Ты посмотри, что вытворяют эти ребята.

Эберт обернулся и посмотрел туда, где в плотном кольце людей два темных силуэта подбрасывали в воздух не меньше семи зажженных факелов. Пламя отсветами плясало на их широких вспотевших спинах и разве что не опаляло длинные волосы одного, заплетенные в тугую, толстую с кулак косу. Огонь был повсюду. Еще немного и случайно подброшенные факелы могли упасть и на стоявшие неподалеку палатки с прилавками, а сотня искр полетела бы на головы восхищенной толпы.

В их городе такого давно не видали. Тут разве что ленивые менестрели, требующие за фальшиво спетую песню медяк, чтобы купить медовухи в ближайшей таверне. Да пара танцовщиц, которые уже явно были не молоды. У таких обычно уже двое детей от все тех же пройдох с разбитыми лютнями да рваными струнами. Городской Совет не любил попрошаек. Даже если те не сидели в лохмотьях за городскими стенами. Подобное Эберт видел наверно лет восемь назад. Когда все тот же Микаэль вытащил его из аббатства в самую короткую ночь. Там было море эля и шума и его в первый раз до бесчувствия напоили. Повторять подобное в общем-то не хотелось.

– Откуда они? – Эберт скомкал бумагу из-под каштанов, тщетно пытаясь оттереть ею пальцы.

– Они?

– Да. Как Совет вообще допустил подобное, я не помню такого долгие годы, всегда тишь да гладь…

– Тишь да гладь, тишь да гладь, – южанин махнул рукой и случайно сбил с головы толстой торговки косынку. – Надоела твоя тишь да гладь. Как хорошо, что в Совете сидят интеллигентные и понимающие люди в отличии от тебя.

– Глава Совета опять проиграл тебе в карты?

– Опять, – кивнул Микаэль. – А я говорил, не умеешь, не берись. Еще немного и я стану негласным хозяином города. Ведь все это, – огляделся он. – моя заслуга.

Если Микаэль действительно станет главою Совета, то, что станет с городом, страшно представить.

– Так откуда они?

– Да отовсюду, – уклончиво отозвался южанин, – Оттуда, отсюда… Из тех городков вверх по холмам у гор.

– Ты позвал в город людей из Горных домов?

– Ну да, позвал. Ну вот вечно ты так, не начинай только. Они славные ребята, а это все байки таких, как ты.

– Как будто я что-то имею против, – отозвался рыцарь. – Как будто меня вообще кто-то спрашивал.

Эберт вновь пригубил кружку с купленной медовухой. Слухи о людях из Горных домов ходили уже не одно столетие, обросли дешевыми байками настолько, что даже самый беспробудный пьяница не стал бы рассказывать их в трактире – так и так на смех поднимут. Их можно было частенько встретить то там, то здесь, южанин был прав – кочевники они в душе, хотя вряд ли есть что милее их сердцу, чем горный воздух да ястребиный клекот в вековых соснах. Говорили о них многое. Будто в горах у них спрятано золото на многие годы, будто с заснеженных горных вершин наводят они на поля грозные тучи, будто нет у них законов и правил, будто живут они тысячи лет, а чужаков к себе не пускают. Да мало ли что можно навыдумывать о тех, кто всего-то ходит с улыбкой, а дорога стала домом вторым.

Глава Совета считал их бездельниками и лентяями. Попрошайками с большой дороги, нищим сбродом, да и какая разница, что одеты они будут получше, чем многие в городе.

Отец Эберта думал все так же.

Эберт не думал вообще.

Микаэль же души в них не чаял. Он знавал парочку, еще когда они жили в аббатстве. Стянул пару яблок с прилавка, получил заслуженно по щекам, а потом обзавелся друзьями. Те звали его с собой – приплыли на тех кораблях, что мастерили из своих сосен. Какое развлечение мореплавание для горных людей, Эберт старался не думать, да те, впрочем, и сами не думали, если судить по тому, как разбросало их по всему белому свету.

Так или иначе, многие их не любили. Какое веселье, какие цветы там, песни и пляски, если в доме не топлено, а лошади у соседей получше. Да и вообще – «неприлично», шептались почтенные дамы, матроны в повязанных фартуках, да и просто замужние женщины. А что неприлично никто толком сказать и не мог.

– Так они здесь?

– Да, – кивнул Микаэль. – Это я за это ответственен, даже не каюсь.

– А тебе не кажется, что ты был за кое-что тоже ответственен?

– Мм?

Эберт лишь кивнул на свободную руку, на которой должна была повиснуть Каталина, но Каталина там не наблюдалась. Не наблюдалась она и в ближайшей округе, так что ее непутевый брат зря начал мотать головой из стороны в стороны, точно испорченный флюгер.

– Эберт? – жалобно проговорил он. – Все ведь очень плохо?

– Конечно плохо, госпожа Руза тебе голову снимет.

– Да я не из-за матери, идиот, – огрызнулся он в ответ, продолжая расталкивать людей и оглядываться. – Хоть бы на галеры отправила. Моя сестренка где-то в толпе выпивох, а тебе лишь бы шутки шутить. Каталина!

Рыцарь все же смолчал и решил не вдаваться в подробности, кто затащил родную сестру в эту самую толпу выпивох. Он и сам чувствовал легкое волнение. Но будь она из обычной примерной семьи, волноваться бы больше пришлось.

– Не волнуйся, мы непременно разыщем ее, – он положил руку на плечо друга. – И вообще, при встрече Каталины с каким-нибудь бандитом, я бы ставил на Каталину.

– Ты намекаешь на то, что моя сестренка не леди?

– Да упаси меня Создатель от подобных намеков, – пробормотал в ответ рыцарь.

Найти одиннадцатилетнего ребенка в такой толпе было непросто. Темнело, на небе почти взошел тонкий серп месяца. Был он серебряным, ярким, как только бывает такими ночами. Когда воздух прозрачен и свеж, чудится будто есть и другой мир, другая дорога, там, где-то меж звезд на облачных кораблях с воздушными палубами. Проглядывали первые звезды. Эберт помнил, как в аббатстве Микаэль порой будил его, подтаскивал к окну – один раз даже затащил и на крышу – до того не хотелось юноше спорить – и там, чуть ли не наобум тыча пальцем в звездное небо, мог до утра рассказывать о том, как искать Северную звезду, почему Игнис нынче такой яркий, и как следует загадывать желание на падающие плеяды. Он бы и сейчас рассказал. Встал бы, как вкопанный, мешая прохожим, вцепился бы за его рукав, задрал бы голову – и оттаскивай его потом с места до самой зари.

Но Микаэль искал Каталину и, признаться, было ему не до звезд.

– Талина! – надрывал он голос, расталкивая всех вокруг. – Каталина! Несносная девчонка, скажу все матери, будешь вечно сидеть с вышиванием! Эй, вы не видели здесь девочку? Невысокую, ей одиннадцать, с темными кудрями.

– И ты собрался отыскать ее в этой толпе? – прошамкала какая-то старуха. – Подожди до утра, сама уж до дома дойдет.

Микаэль представил, как Каталина будет одна бродить темными переулками и завыл.

– На твоем бы месте, красавчик, – пробормотала старуха. – Я бы заглянула к людям из Горных домов. Будь мне одиннадцать, я бы сбежала туда, не здесь же сидеть, в толпе проходимцев, как вы…

Она покачала головой.

Палатки Горных домов были севернее, всего десять минут пути, но из-за толпы обывателей Эберту казалось, что они идут час, уж не меньше. Вскоре вновь заблестели отблески костров в чужих окнах, почудился запах мяса, чего-то горького, терпкого. Они завернули за угол и увидели с десяток палаток и деревянных столов, расположенных прямо за городскими стенами. К врытым в землю столбам были привязаны лошади.

– И где тут нам отыскать Каталину? Несносная девчонка, попади ты мне в руки, – бормотал Микаэль. – Вы не видели здесь несносной девчонки? – обратился он к первой попавшейся лавочнице.

Та только разулыбалась и захихикала.

– О, времена! – вздохнул южанин. – Уводите меня отсюда.

Несмотря на опасения Микаэля, это место меньше всего напоминало разбойничий лагерь. Люди ходили в приятных чистых одеждах, пьяниц, как на площади, не было, да и вообще было так спокойно, что, к своему удивлению, Эберт ощутил, как раздражение и растерянность отпускают его, а на плечи навалилась теплым одеялом усталость. Он впервые почувствовал, что на ногах он уже много часов, да и неплохо бы было поужинать. Хорошо бы здесь отдохнуть хоть часок, прислониться спиной к тяжелой скамье, вытянуться на ней в полный рост и взглянуть на мелкие звезды. Он устал, он ведь правда устал…

– Каталина! – голос Микаэля вырвал его из полудремы. – Ах ты мошенница! Куда улизнула!

Он стоял в кругу из шести-семи ребятишек, крепко держа сестру за руку и усиленно размахивая пальцем у нее перед носом.

– А если бы ты совсем потерялась! Если бы тебя украли разбойники! Связали бы и увезли на корабль – вот как бы ты поступила?

– Я бы стала пиратом! – крикнула девочка.

– Ха! Как же! Пиратом! – не растерялся южанин. – Держи карман шире, сестрица! Такой непослушной девице, как ты, только палубу драить! Эберт, скажи! Эберт, что ты стоишь, не видишь, я терплю тут фиаско как воспитатель и брат!

– Что тут за шум?

Микаэль обернулся. Задрал голову. На него медленно надвигалась гора мяса и мышц. Пока гора была относительно дружелюбна и лишь вежливо недоумевала, отчего какой-то низкорослый чернявый болван нарушает спокойствие. Рыцарь понимал, что по-хорошему надо вежливо улыбнуться горе, взять Каталину за шкирку и делать ноги, но Микаэль был немного иного мнения. Встав в позу и важно подбоченясь, он уже был готов толкнуть речь о сложности воспитания малолетних разбойниц, но тут гнетущую тишину прервал чей-то негромкий смех.

– Оставь их, Улаф, видно же, что вреда не сделают. А мясо само себя не пожарит, иди уж, иди. Я и сама здесь управлюсь.

– Уверена? – великан недоверчиво пророкотал, не повернув головы.

– Уверена, Улаф, ступай.

Микаэль обернулся на голос, растолкал толпу ребятишек и сладко вздохнул.

– За просмотр я, конечно, денег не беру, – снова послышался смех. – Но, как вижу, стоило. Богатой была бы.

– Не больше, чем я нынче богат, узрев в своей жизни столь прелестное создание, – начал Микаэль с хорошо заученной фразы и тут же получил легкий шлепок по щеке.

– Я не со зла, – усмехнулась девица. – Но слушать подобную фальшь – любезный, пожалей мои уши и уши несчастных детей.

– Все ясно, – вздохнул Микаэль и потер щеку. – Не мой день сегодня. Каталина, пошли.

– Но я хочу дослушать сказку! – она дернула его за рукав. Каталина канючить могла день за днем, ночь за ночью, Микаэль это знал. Он вздохнул протяжно и громко.

Эберт наконец-то вышел вперед и увидел ту, кому принадлежал насмешливый голос. Пожалуй, было ясно, с чего у Микаэля перехватило дыхание, но тот вечно реагировал на женщин так, будто на днях вырвался из дальнего монастыря. На разваливающейся деревянной табуретке, облокотившись на такой же старый и потемневший от времени стол, сидела девушка. Она улыбалась, а пожалуй, такой честной открытой улыбки он не видел уже давно. Может, она была ровесницей Сольвег, может, чуть младше. Определенно она казалась мельче и хрупче, Сольвег-то была статной красавицей. Была жилистой и худой, казалось, вот-вот вскочит, залезет на дерево на самую высь. Запястья были тонкие, маленькие, на них понавешено столько браслетов, они звякали и звенели стоило ей только руками взмахнуть. Длинные волосы, светлые, почти белые, мягко ложились на плечи и спину. Мелкие высохшие цветы путались в них, падали лепестками. Одета она была просто. Льняное серо-белое платье, такие часто носят в дороге. По подолу и рукавам вилась голубая вышивка. Она смотрела на Микаэля и улыбалась. На него же женщины никогда не смотрели так. Да в общем-то и он на них тоже. На миг он почувствовал зависть, но поспешно отогнал нелепые мысли.

– Я хочу остаться, остаться, – заныла Каталина. – Микель, еще чуть-чуть, ну пожалуйста!

– Матери все расскажу, – вздохнул тот и отпустил ее руку. – Какие тут у вас еще сказки, валяйте. Если еще кто-то предложит мне кружечку эля, я совсем подобрею. Эберт, иди сюда. Небось тоже еле держишься на ногах. Поздоровайся с дамой, вечно нужно тут всех вас воспитывать…

– Добрый вечер, сударыня, – рыцарь кивнул, сел на перевернутое деревянное ведро и вытянул ноги. – Простите, что вас потревожили.

Она перевела на него взгляд. Было темно, но в свете костра ее глаза показались ему голубыми. Хотя, может, зелеными. Да, впрочем, какая разница, если на них так приятно смотреть. Она кого-то напоминала ему. Разумеется, он не думал, что знал ее раньше. Но он смотрел на нее в свете огня, на то, как дрожала белая прядь на ветру, как тонкие тени легли на ключицы, а бледные пальцы стучали по дереву. Что-то было знакомое, неясное, смутное, будто прежде видел во снах. В тех, которые знал на рассвете, а после не вспомнишь. Он хотел было спросить ее имя. Чисто из вежливости, к чему же иначе. Ведь через пару минут он уйдет, а на завтра уже позабудет. Но тут вновь началась суматоха – пойди заставь семилетних детей замолчать, которые требуют сказку. «Сказки, сказки – это все мусор, нелепые байки!» вспомнил он из далекого прошлого голос отца. В общем, он прав, только скажи это детям, мигом затопчут.

На столе у девушки были раскиданы крохотные связки засушенных трав. Тут и розмарин, и полынь, и ромашка, и мускатный орех, и крохотные перевязанные вместе коричные палочки. Они крошились, подсыхали еще сильней, казалось, дунешь на стол и в воздух поднимется облачко лепестков. Там же, в ворохе листьев и трав были свалены в кучу листки бумаги в маленьком ящичке. По краю бумага была резной, кое-где окрашена в красный. Дети наперебой тянулись к ней, выхватывали то один листок, то другой.

– Вот эту! – кричали они. – Нет, вот эту, вот эту!

Незнакомка перехватила взгляд рыцаря и улыбнулась.

– Это картинки, – усмехнулась она. – Они выбирают, я им рассказываю, что в мысли ветром навеет. Вы с другом можете посмотреть, раз уж зашли ко мне в гости.

Микаэля дважды упрашивать не пришлось. Он отпустил Каталину, долго рылся, чуть не раскидал половину, но под конец вытянул одну. Перевернул лицевой стороной и притворно скривился.

– Тьфу ты, напасть, – фыркнул он. – Стоило столько времени стараться и выбирать, чтобы вытащить твою унылую физиономию. Ну, почти.

Он сунул картинку под нос Эберту. Он прищурился, стараясь разглядеть ее в полумраке и свете костров. На картинке был нарисован рыцарь, река, лес и дорога. Тот усмехнулся. Сказки про рыцарей. Самые старые, самые глупые, больше всего их на свете. Будто действительно сыщется в мире хоть кто-то, кто бросит и дом, и покой, и отважится биться с драконом. Это ж каким недотепой, каким беспросветным глупцом надо быть, чтобы верить в победу там, где разум велит повернуться назад. Видимо тем же, кто верит в подобные сказки. Да и к чему они, впрочем, теперь, если драконов нет и не будет.

– Рассказывай, милая, посмотрим, сможешь ли ты мне поведать про моего унылого друга.

Она улыбнулась, тонкими пальцами убрала выбившуюся белую прядь за ухо. «Поздно уже, – думалось Эберту. – Поздно и хочется спать. Принесла ведь нелегкая на ночь». Но день казался таким длинным, а, глядя на лицо незнакомки, образ разгневанной Сольвег терялся, уплывал куда-то за горизонт.

Глаза потихоньку слипались, и отсветы костра свозь веки казались кроваво-алыми. «А рыцарь все ехал и ехал, – говорил над ухом неспешный голос. – Не день и не два, и звезды вели его ночью.» Что-то всколыхнулось в его памяти. Он пристально посмотрел на рассказчицу, вгляделся в ее спокойное лицо. Как давно он слышал эти слова, как давно, он и не думал их снова услышать. «Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.» Сколько лет ему было? Неужели это было так давно. На мгновение стало неуютно и холодно, будто в ту ночь, будто в тот вечер. Ведь он никогда не задумывался об этом, потому что отец не велел. А то, что говорил отец, было законом всегда и навеки. «Скажи, – молвил рыцарь. – Возьмешь ли ты жизнь за свободу?» Смешно, он даже помнил картинки в той книжке. Старые, выцветшие, но с золотом по краям и большими изящными буквами. Помнил, как отец отбросил ее в сторону, а потом, верно, сжег. Он ведь вроде искал ее пару дней или больше. Хотел взять ее с собой в обучение. Вроде, ах да, тогда еще он говорил «в память о матери», тогда считал, что это по-рыцарски, по-благородному. Так вот когда у него в последний раз были подобные мысли, желание. В шесть лет, потом все закончилось. Весь нелепый слезливый бред, как говаривал отец. А он прав. Всегда прав. Вроде накануне отъезда он бегал из комнаты в комнату. Проверял на полках и под кроватями, тормошил Ланса. «Где моя книжка, Ланс, где она?» Тот лишь огрызнулся, пригрозил из-за слез рассказать все отцу, а потом подвел к камину и указал на горсточку пепла. В тот же день он и уехал в аббатство. А потом все закрутилось, и он не вспоминал ни о матери, ни о рыцаре. Ни о драконах, свободе и правде. Смешно это все. А ведь ту сказку он так до конца и не слышал, отчего не послушать сегодня.

Тьма накрыла сильнее. Дети уже начинали клевать носом, и почти все уже ушли с матерями к палаткам. Вскоре осталось их только трое. Он да Микаэль с Каталиной.

– Кая! – крикнули со стороны. – Кая, где ты?

– Так значит, ты Кая? – тут же встрепенулся южанин. – Красивое имя.

– Кая-Марта, – поправила та. – Кая-Марта из Горных домов. Наверно, надо было раньше представиться.

– Я Микаэль Ниле, – он взял ее руку и поднес к губам. Та лишь закатила глаза, но смолчала. – К вашим услугам. А это малявка – моя сестра Каталина.

– Может, твой друг теперь захочет выбрать новую сказку, – она улыбнулась и протянула ящичек Эберту.

Тот улыбнулся в ответ, то ли снисходительно, то ли смущенно, он сам и не понял. Протянул руку, не глядя вытянул новый листок. Перевернул лицевой стороной, поднес поближе к глазам. Птица, сперва показалось ему. Вроде птица, вот крылья и перья, и лапы с когтями. Только лицо человечье, женское с большими глазами, грудь еле-еле прикрыта тонкими перьями.

– Ого, – хмыкнул Микаэль, заглянув ему через плечо. – Да наш скромник вытащил птице-деву. Вечно везет всяким увальням.

– Ну, госпожа, расскажешь? Только коротко, нам и в дорогу пора.

Кая-Марта фыркнула.

– Рассказывать сказку впопыхах, то же самое, что встреча влюбленных глазами в окошке. Толку немного, а горечь останется.

– Не слушай его, красавица, – Микаэль отмахнулся. – Он вечно говорит и не думает, а если думает, то еще того хуже будет.

Эберт протянул ей листок. Она смотрела на него насмешливо. Острые скулы, казалось, тронешь и порежешься пальцем. Коснуться бы этих цветков в волосах. Не могут повядшие лютики так одуряюще пахнуть.

– Может, и ты наконец назовешься? – а она все улыбалась, да как же так можно, первому встречному, пришли, растревожили вечер, отняли покой, а ей все смешно.

– Я Эберт Гальва, госпожа.

– Сир Эберт Гальва, – встрял Микаэль. – И поверь, госпожа Кая, от твоего рыцаря в нем очень немного!

– Гальва? – повторила она и нахмурилась. Она поджала губу. – Значит, Гальва. Из городского Совета.

– Почти, госпожа. Он не первый год тщетно хочет там оказаться. Святая наивность, неправда ли?

Кая-Марта и ухом не повела. Поджав губу, она смотрела на Эберта и тот, к удивлению, понял, что такое хрупкое создание может казаться весьма грозным.

– Так это, значит, ты, господин рыцарь, не хотел давать разрешение мне и моим людям приехать в город!

– Что? – спросил Микаэль.

– Что? – на всякий случай добавил рыцарь, хотя понимал, что вечер явно перестает быть приятным. В общем-то Кая была права. Он припоминал, что, когда потребовали его решения касательно праздника и присутствия Горных домов, он сказал решительное и раздраженное «нет». Еще и письмо прислал главе Совета, в котором собственнолично назвал их нарушителями покоя и крайне подозрительными личностями, которым не место в приличном городе. Откровенно говоря, он подобное писать не хотел, потому что в принципе все это было неважно, а после вечера, не считая поисков Каталины, он и в общем-то был доволен. Помнил только, что в тот день Ланс вновь попросил взаймы, а Сольвег кричала и злилась. Эберт представил, через сколько мгновений девица из Горных домов, необремененная этикетом знати, выцарапает ему глаза, а южанин зайдется от смеха. А что он ей скажет? Что поругался с невестой?

Она вырвала карточку у него из рук и затолкала обратно в ящик.

– Считаете себя лучше нас, «сир». Тогда отчего же пришли и строите друга? Не подходим таким знатным лицам, как вы?

– Да нет же…

– Вот что, – она скрестила руки на груди и вздернула нос, отбросила с лица светлые пряди. – Вы сейчас же уходите отсюда, пока я не позвала обратно Улафа.

– Я тут не при чем, – развел руками Микаэль. – Напротив, выбил вам разрешение, прошу это учесть. С меня взятки гладки, – но при упоминании имени великана он стал поспешно собирать свои бесхитростные пожитки.

– Извини, госпожа, – скрывая раздражение продолжил Эберт. – Но ты не можешь отрицать, что ваше прибытие сюда, весь этот шум, гам, все ваши ярмарки, праздники, на пользу городу не идут, а только отнимают рабочее время!

– Вот что, – промолвила Кая-Марта; голос ее был спокойным и ровным, но любому бы стало понятно, что внутри нее кипит возмущение. – Мне тебя жаль, сир рыцарь. Да, да, именно жаль. Тебе, видно, вечно ходить на свету и так его и не видеть. Отчего ты рыцарь, верно, для многих загадка.

Эберт чуть дрогнул. Да когда, да когда уже эта глупость перестанет его беспокоить! Не мальчишка уже.

– Ты уж извини, госпожа, – он вежливо улыбнулся и постарался вложить в слова и голос столько яда, что позавидовала бы и его дорогая невеста. – Но что-то не очень я привык прислушиваться к словам вздорных девиц, которые думают, что знают меня, а на деле не могут ничего кроме как глупо хихикать и считать, будто в этом цель жизни.

– Это он не всерьез! – тут же влез Микаэль, увидев, как девушка зло прищурилась и надменно вскинула голову. – Он так не думает. Он так не думает – а я и подавно! Все, мы уходим, уходим… Да что на тебя нашло, идиот! – он схватил одной рукой Эберта и поспешно потащил его прочь. На другой руке у него повисла сестра.

– Еще и ты будешь звать меня идиотом, – огрызнулся Эберт и выдернул руку.

– Буду, мой дорогой, буду! – уверенно заявил Микаэль, с негодованием подталкивая его вперед. – Ты глупец и невыносим! Испортил мне вечер. Да что вообще на тебя нашло! И как вообще ты мог запретить праздник, против меня работаешь, против меня? Ууу, друг называется!

Эберт быстро шагал вперед, надеясь оторваться от друга, но это ему и вовсе не удавалось. Он давно не чувствовал такой злости и, признаться, даже не смог бы сказать, почему сейчас его так колотит и почему вместе с тем это до дрожи приятно. Одно он знал точно – идти, идти, не останавливаться и не пытаться задумываться ни о внезапных мыслях о матери, ни о том, откуда базарной девчонке известна та сказка, ни о том, что базарной девчонкой ее назвать бы не смог никто из живущих. Она разозлила его. Он лишь на мгновение, на короткий момент, как полный дурак, на долю секунды решил дать позволить себе забыться. Погрузиться в эту странную глубину нелепых эмоций, из которой такие как Микаэль не выплывают годами и почему-то зовут это счастьем. Только на миг коснуться, почувствовать эти странные вязи цвета и запаха, странных мечтаний. Нелепость и глупость, он знал это всегда и был в этом уверен – но его оттолкнули, сочли недостойным, врагом, будто это не он снизошел.

– Помедленнее! – рявкнул Микаэль. – У меня тут вообще-то девчонка. Вот уж угораздила же нелегкая связаться с тобой… Доведем Каталину, сдам ее спать, потом и обсудим.

Эберт молчал. Шаг он сбавил, не так уж и часто Микаэль поднимал на него голос, а вернее почти никогда. Отчего бы и не послушаться сегодня.

Когда они подошли, госпожа Руза распахнула дверь. Из дома повеяло теплым запахом яблочного пирога, холодной ветчины и чего-то еще. Эберт впервые за вечер понял, как сильно проголодался, но после презрительной отповеди девчонки хотелось назло ей, назло себе, назло всем заползти в свою берлогу и жить, как жилось, без намека на уют и чужую ласку. Холодный комфорт его полностью устраивал. Он повернул назад, к себе, в свой старый дом.

Когда они с Микаэлем дошли до его кабинета, Эберт распахнул дверь и наконец понял, как он устал. И кто после сегодняшнего дня осмелится говорить, что не от женщин все беды, будет назван глупцом.

– Ты можешь остаться сегодня у меня, – бросил он Микаэлю и рухнул в кресло.

– Конечно останусь, – отозвался тот. – Потащусь я в ночь через весь город обратно к матери, разумеется… Кажется, тут еще что-то осталось, – он потянулся к наполовину пустому кувшину вина, который он уже мучил сегодня.

Эберт облокотился на стол и приложил холодные пальцы к вискам. Голова слегка гудела и кружилась, будто он выпил. Надо бы распорядиться насчет ужина. На кухне должна была остаться холодная телятина, пусть принесут.

– Я ведь не по делу вспылил, да?

– Совсем не по делу, – отозвался Микаэль, разливая остатки вина по стеклянным бокалам. – Как сказать Сольвег, что она дура, так «она моя невеста», как обидеть такое милейшее создание, так пожалуйста!

– Она сама прогнала бы нас. Сказала, что мы неугодны.

– Не мы, – погрозил пальцем южанин. – Не мы, дорогой друг, а ты. Повинился бы, улыбнулся, сказал, что не знал, не хотел – и дело с концом! Вечно ты хочешь везде доказать свою правоту.

– Я не умею иначе, – отрезал Эберт и пригубил бокал.

– Да ты никак не умеешь, – Микаэль отмахнулся и положил ногу на ногу. – Красотку, между прочим, тоже можно понять. Ты назвал ее людей и ее саму неугодными бездельниками и попрошайками, а она должна тебе в ножки кланяться?

Рыцарь смолчал. Злился он уже не на нее, злился он просто. Потому что все было так хорошо и его спустили на землю с небес, что он так и стоял истуканом, не сказав даже за гостеприимство спасибо, что сочли его мрачным и серым, что он так и не узнал ничего про ту птице-деву, будь она трижды неладна.

– Ты знал ту сказку? – спросил он Микаэля и махнул вошедшему слуге, чтобы тот принес ужин. – Ту, про птицу?

– Понятия не имел, – отозвался он. – Слышал что-то. Давно еще, от других ее земляков. Что живут они где-то в горах, что перекидываются птицей. Что поют так, что сердце разорвется на много клочков, ищи их потом. Девы-орлицы, говорят, они вещие. Ты бы и сам узнал, если б не начал скандал. Принесли бы нам уже мяса, а то так и подохнуть не сложно.

Эберт молчал и смотрел, как тихо плавятся свечи. Какое все это отношение имеет к нему.

Никакого.

Ни малейшего.

Он подрезал фитиль коптящей свечи, а потом и вовсе задул ее.

Глава VI

– Я сказал, что не дам тебе денег и точка. Отец не велел.

– А ты делаешь все так, как отец велит, как послушная собачонка, – огрызнулся Ланс, чуть было не сбив мальчишку с деревянным подносом.

На улице было людно и шумно. Казалось, после праздника народ не собирался стихать, а только вошел во вкус. Эберт обещал встретиться с братом в городе, он знал, что за этим последует, и обещание давал неохотно. Ланс просил денег не в первый раз и очевидно, что не в последний. Странно, что за последние годы брат не возненавидел его – по завещанию отца большая часть наследства отныне отойдет ему, Эберту, а вовсе не старшему сыну. В детстве все ставили на Лоренса. Он был опорой, надеждой. А потом появилась та девица не к месту, потом карты, а потом милый Лоренс стал игроком. Дела тот вел все с прежней сноровкой, потому и был на плаву, как и должен любой представитель семейства. Получив изрядную прибыль, он утраивал ее или спускал подчистую – удача была не самой верной из его многих подруг. Потом он приходил к младшему брату, говорил, что ожидается прекрасный товар и ему не хватает всего-то сотни золотых, а лучше двух, а прибыль обещал поделить пополам. Может, пару раз Эберт и выгадал, дав ему хотя бы четверть запрошенной суммы, но в целом вести дела с братцем было накладно. Отцу он об этом не говорил. Тот и так хотел вычеркнуть старшего сына из многих бумаг. Ланс виртуозно обогащал семью. Также виртуозно ее разорял. Эберт лишь по мере сил старался не вмешиваться.

– Я отдам тебе все, – твердил Ланс; свою выгоду он видел через три стены и никогда не стыдился просить. – Отдам все в следующем месяце. Представляешь, сколько я выручу на этих пряностях, они придут следующим кораблем.

– Ты то же самое говорил о корабле со сладкими винами – и где он теперь? – рыцарь равнодушно развел руками и подумал – как жаль, что не перепродать это пресловутое рыцарство. Отдать бы вырученные деньги Лансу, чтобы тот наконец-то заткнулся. Да, с детства все сильно переменилось.

– Корабль еще придет, он задержался в южных портах из-за шторма, я уверен, – Лоренс невозмутимо возразил и махнул мальчишке у таверны, чтобы тот вынес ему попить. – Дело выгорит, я уверен.

Эберт вытащил из-за пазухи мешочек с золотыми монетами и швырну его брату.

– Вот, держи, ты же знал, что я все равно принесу. Тут сотня, не трудись пересчитывать. Большего ты не получишь. Отец узнает – снимет голову и мне, и тебе.

Брат развязал мешочек, посмотрел на желтое золото.

– Ты так зависишь от мнения отца. Сколько тебе, Эберт, двадцать три? Не пора ли разжиться своим же умишком?

– Когда-то и ты ему следовал, – возразил ему рыцарь. – И был успешен, весьма успешен. Посмотри, что стало с тобой теперь.

Брат хмыкнул.

– Ты так говоришь, будто я очутился на дне. Спасибо тебе, братишка. Только вот не вечно мне плясать под отцовскую дудку. Это тебе навязали красавицу, а мне пытались подсунуть настоящего крокодила. Хотя извини, дорогой, я не вижу счастья на твоем лице из-за Сольвег.

– Это совершенно не твое дело, – отрезал Эберт. – Раз уж свое ты получил, то не вижу причины продолжать нашу встречу.

Ланс осклабился.

– Да брось. Мы не виделись несколько месяцев, неужели не найдется минутки для брата.

Рыцарь посмотрел на него, пожал плечами. Присел рядом на оградный камень. Большой любви к брату он никогда не питал. То ли из-за разницы в возрасте в десять лет, то ли из-за долгой разлуки, пока он был в аббатстве, и отсутствии писем, то ли из-за того, что он вообще считал любовь между членами семьи пережитком и глупостью. Тесные связи должны быть основаны на доверии, уважении, чести и выгоде – любви в этом списке вроде как не прижиться. Семья Микаэля всегда была исключением. Он сам вообще одно большое и невразумительное исключение, которое нечаянно затесалось в его жизнь. Брата он сторонился, хотя на удивление после его возвращения тот пытался наладить с ним связь. Смешно, что дело было даже не в деньгах, потому что после отказа Ланс никуда не девался. Оставался, звал отобедать, пытался познакомить то с одной, то с другой своей подругой, к которым он на удивление всегда хорошо относился. Микаэль, строя из себя знатока человеческих душ, иногда говорил, что тому одиноко. Может, он бы и посидел с ним за кружечкой эля, говорил южанин, но ведь он все равно остается мелочным снобом, а с таким не расслабишься. Да, он давно не разговаривал по душам с братом. Очень давно.

– Ты давно вспоминал о матери?

Он почти тут же пожалел, что этот вопрос вообще сорвался с его губ. Глупо, прошло столько лет. Только вчерашний вечер разворошил забытые дни, заставил вспомнить, подумать, слегка удивиться.

– О матери? Ты хочешь поговорить о ней? – лицо Ланса было полно удивления. – Ее уже шестнадцать лет нет, с чего ты вдруг помнишь о ней?

– Да так, просто, – не рассказывать же ему в самом деле о Кае-Марте, о дурацкой сказке про рыцаря, которую он читал и читал ребенком в тот день. О том, как его отослали прочь, как он с позавчерашнего вечера отчего-то все не в своей тарелке.

– Она ведь бросила нас, так? – повторил он слова отца. – Бросила нас и уехала с дядей. Оба они опозорили нашу семью и…

– …и если бы не наш дорогой отец, семья бы погибла, – скривился Ланс и прислонился к ограде. – Я это слышал, и не раз, так приелось уже, извини.

– Но разве это не правда?

– Как тебе сказать, – брат пожал плечами; в одном ему надо отдать должное, от этого разговора он ни капельки не смутился. – В общем-то правда. Ну а что ты хотел – жена сбегает от мужа с его же братом, отцу пришлось изрядно попотеть, чтобы это замять. Впрочем, нас она хотела взять с собой. К нашему же счастью, отец этого не позволил. Наверняка к счастью. Не знаю, насколько успешным был бы дядя, если б не помер в той же канаве.

– Я не помню этого.

Эберт действительно почти этого не помнил и удивился. Помнил тот вечер, холод и книгу, а мать и забыл.

– Да что ты вообще помнить мог, – усмехнулся Ланс. – Ты только нюни разводил да приставал ко всем и каждому. Умом-то ты в детстве и не блистал.

Эберт почувствовал обиду, внезапную, острую, будто они снова были мальчишками и Ланс изводил его, пока ни мать, ни нянька не видят. Отчего-то стало смешно.

– Я думал, она бросила нас.

– Ну, фактически да. Хотя сама была не в восторге, смею уверить. Пойми, милый братик, – он вздохнул. – Наша мать была восторженной дурой. Причем дурой несчастной. А это, поверь, гремучее сочетание. То, что она сбежала с дядей без планов и средств, было великой глупостью. Однако, зная нашего отца и ее натуру, поверь – это было лишь вопросом времени. Не сбеги она тогда – слегла бы от чахотки. Еще неизвестно, где прожила бы подольше.

– Я не думал, что она была несчастной.

– А ты о чем-то думаешь кроме векселей, счетов и бумажек? – возразил Ланс и завязал грубой бечевкой длинные волосы в узел; было жарко.

Эберт припомнил отца, жившего теперь в доме за городом, здоровье стало уже не то. Его тяжелую походку, его властный взгляд и уверенный голос. Вечно планы, вечно разъезды, вечно просчитывал все наперед. Старше матери лет на десять, не больше, не дряхлый старик, которым пугают молоденьких. Богат, образован. Она могла бы жить с ним, как за каменной стеной, но предпочла отчего-то другого.

Ланс хмыкнул. Сорвал длинную травинку, лениво положил кончик в рот.

– Ты слишком похож на него нынче, братишка. Думаешь, что положение, репутация, ум и достаток дают тебе все.

– А теперь посмотри на себя и на меня, братец, – Эберт пожал плечами. – И ответь, разве это не так?

Тот подкинул на ладони мешочек золотых монет. В уголках рта зазмеилась кривая усмешка, которую он приобрел только в последние годы.

– Был бы прав, Эбби, не дал бы ты мне сотню монет. Не прятался бы здесь от невесты. И, ох да, как я забыл – не водил бы дружбу с этим южным позорищем. Пожалуй, отец не в восторге, не так ли? Может, ты еще и не пропащий, малыш.

Он встал, взъерошил ему волосы, как давно, шестнадцать лет назад. Получил в ответ полный возмущения взгляд и медленно пошел вниз по мостовой, что-то лениво насвистывая.

– Не забудь пригласить на свадьбу, – махнул он ему напоследок. – Я планирую изрядно повеселиться перед твоим постным лицом.

Ланс ушел, а Эберт так и остался стоять у ограды в тени деревьев. После разговоров с братом он вечно чувствовал себя неуютно. Тот смеялся над ним, упрекал в чем-то, пытался учить, хотя даже ему, рыцарю, было ясно, что тот несчастлив и после разрыва с отцом все ищет и ищет чего-то, никак не находит и злится. Либо искать просто нечего, либо никому из их семьи этого не дано. Поскольку Эберт был не любителем меланхоличных охов и вздохов, он считал, что первое вернее всего. Если от желаний столько несчастий и боли, то проще вообще не желать. Главное, чтоб Микаэль того не услышал, еще одной лекции о пользе удовольствий и радости он не вынесет точно.

Он медленно пошел вдоль дороги, вдыхая прохладу свежего утра. Возвращаться домой на удивление не хотелось. Смысл садиться за дела, если через четверть часа в двери ворвется Микаэль в лучшем случае, а в худшем влезет через окно. Слуги уже давно отчаялись просить господина Ниле обождать, да и пресловутый господин оказывался не в меру щедрым и расточительным, особенно если дело касалось служанок да горничных.

«Рыцарь ехал и ехал, не день и не два, и звезды вели его ночью.» Во-первых, это совершеннейший абсурд, без веления командования рыцарь не имеет права никуда отлучаться в самоволку. Во-вторых – тоже. А в-третьих, хватит и первых двух пунктов. Кроме того, любому известно, что путешествовать лучше днем, чтобы не сбиться с дороги, по звездам ориентируются только самодовольные безумцы да моряки. Кто вообще придумывал этот бред. Может, и правильно сделал отец, что сжег ее в старом камине, ту книгу. А от звания рыцаря он откажется. Непременно откажется, выяснить только бы как. Хватит ему и баронства, и денег, и титула Сольвег.

Он наподдал ногой камень, тот отскочил и ударился о проезжавшую мимо телегу. Пройти бы весь город, обойти бы по кругу, оказалось так приятно не думать, когда просто идешь.

Он шел и шел, а лето было в разгаре. Миндаль давно отцвел, и у домов на земле белым облачком лежали лепестки. Назойливые мухи, жуки, пчелы так и носились в воздухе. Что еще надо Микаэлю от здешнего лета. Куда жарче, куда душистее. Он вышел к городским стенам и сам того не заметил. Вдали уже виднелся дым от палаток Горных домов, шум, лязг металла. При свете дня все казалось другим. Менее таинственным, простым и обыденным. Будто не про них придумали столько легенд и преданий, будто не к ним со всех сторон сбегались детишки, не слушаясь строгих наказов отцов. Развернуться бы и уйти. Только позавчера ему явно дали понять, что он здесь не нужен, что его здесь не ждут, только вот опять привели его ноги. Что там южанин сказал? Повиниться и улыбнуться. Только он так умеет. А ему, видно, придется вновь выслушать все, что ему выскажут, так что, наверное, лучше сразу идти восвояси.

– Дяденька, ты к кому?

Эберт опустил голову. Около него с нахальным видом вертелся какой-то ребенок, очевидно из местных.

– Я, – рыцарь замялся; он огляделся. Микаэль его на смех поднимет, да и брат, если узнает. На него смотрело уже с десяток глаз, и он чувствовал себя некомфортно.

– Я… Я к Кае-Марте. Ты ведь знаешь ее, не так ли?

Мальчишка кивнул.

– Вот и отлично. Держи монетку, а за это отведи меня к ней.

Тот повертел в руках серебряную монету, зачем-то лизнул ее и сунул в карман. Его мать небось сильно обрадуется дневному заработку, но меньше у Эберта с собой не было. Тот поманил его рукой и повел меж столов, переносных кузней, лошадей и старых шатров с навесами. Взгляды перестали буравить его спину, чему он был очень признателен. Душу точила тревога, что сейчас его вновь выставят взашей, если к тому же не спустят собак. Из-за сегодняшней рассеянности он рискует стать посмешищем, как он вообще дошел до такого?

Мальчишка ткнул куда-то пальцем, вновь подкинул монету в воздух, зажал в кулаке и куда-то сбежал. «Я подойду, поздороваюсь и извинюсь, – думал Эберт. – «Только и всего. Ничего более. Мне ничего больше не нужно. Просто вышло неловко, да и девушку я обидел. Раскланяемся, улыбнемся – да и забыто. Да и какое мне до нее дело, до ее жизни и слов, до засушенных букетиков вереска, лютиков да васильков у нее в волосах.»

«Ехал рыцарь не день, и не два.»

«И звезды вели его ночью», – бесцельно пробормотал он, отлично сознавая, что явно не звезды довели его до жизни такой, а Микаэль, будь он трижды неладен.

Он обогнул навес, по колено пробираясь сквозь заросли нескошенной полыни, вышел на крошечную вытоптанную тропку и замер. В двух шагах от него стояла она, по локоть в муке. На старом шатающемся столе стояла огромная жестяная миска, мешочек муки стоял рядом. Около стола пыхала жаром тут же наспех сложенная крохотная печурка для хлеба. Она вытащила белый ком из миски, плюхнула его на стол. Облачко муки взлетело в воздух. Пахло сырым тестом, потрескивающими в печи углями и прелыми луговыми травами. Она взяла горсть подсолнечных семечек, растерла их руками от шелухи, втерла в тесто сильной рукой.

– Кая?

Вроде так ее звали. Имя неловко сорвалось с его губ. Простое «госпожа» было бы лучше. Она обернулась, смерила взглядом. Узнает иль нет?

– Для тебя Кая-Марта, сир рыцарь, – бросила она и снова стала мять тесто.

Значит, узнала. Ну, все проще.

– Ты все еще злишься на меня? После всего, что я наговорил тебе?

– Вообще-то я тебя презираю, – ответила она почти дружелюбно. Попыталась убрать белоснежную прядь за ухо. Все руки у нее были в муке. Эберт внутренне вздохнул, но решил больше не нарываться. Когда-то Микаэль говорил, что с рассерженными женщинами лучше не спорить и что-то подсказывало ему, что это тот самый момент.

– То есть тогда ты злилась. Теперь ты меня презираешь. В этом ряду будет место чему-то хорошему, если я извинюсь?

Кая отряхнула белые руки, вытерла их о льняной передник. К закатанным рукавам прилипли кусочки теста, на щеке была длинная полоса от муки, сказать или нет? В волосах у нее снова были цветы, нарвала васильков, темно-синими звездочками казались они в ее растрепанной косе.

– Ты хочешь извиниться, сир рыцарь?

– Эберт, – поправил он. – Не стоит называть меня рыцарем, правда.

– Сир рыцарь, – повторила она. – По имени здесь зовут только друзей, а ты мне не друг.

– Я приношу тебе извинения, Кая-Марта. Приношу от чистого сердца. За то, что был груб и неосмотрителен. За то, что обидел дурными словами твоих людей. И тебя.

Та усмехнулась, поставила хлеб в печь, закрыла заслонку.

– Простить я могу тебя, отчего не простить. Ты мне не брат и не сват, к утру позабуду. Только какой от этого прок. Ты лишь жалеешь, что слова сорвались с языка, но веришь в них без оглядки.

Эберт замолчал. Таких разборок от незнакомой девицы он не ждал, да, признаться, и не хотел. Он пришел и принес извинения – какой еще с него спрос. Он удивленно посмотрел ей в глаза и увидел, что она смеется – еще чуть-чуть и зайдется от смеха.

– Да ты действительно веришь в то, что говоришь, – смеялась она, а голос ее звенел. – О бедный сир рыцарь, как же мне жаль тебя, до слез жаль, разве не видишь? – и она снова расхохоталась. – Как же ты живешь так, я бы не выдержала.

Эберт вновь чувствовал раздражение и недоумение, которые вызывала у него разве что Сольвег. Он уже не хотел спрашивать ни про легенду о рыцаре, ни про что. Он уважаемый человек и без смеха черни – или не черни, он не знал, кто она, и знать не хотел – он может вполне обойтись.

– Постой, – все еще смеясь, проговорила она и взяла его за руку. – Незачем так убегать, раз уж пришел. Любопытно ведь, что привело гордого рыцаря к такой, как я, если уж дружбы не ждал. Сядь.

Она подвинула ему крохотную разваливающуюся скамью. Эберт неохотно присел. Кая-Марта вновь улыбалась, но уже без обидного смеха.

– Что привело тебя?

Эберт замялся. Сказать извиниться – она не поверит и уже точно отошлет восвояси. Сказать ей правду? Про разговор с Микаэлем, с Лансом, про ссору с Сольвег, про то, что он знать не знает, чего хотят от него остальные, про смутную память о прошлых днях, а какое она имеет к этому отношение – кому ведомо.

– Помнишь, ты рассказывала детям сказку?

– Детям и тебе, раз уж ты слушал.

– Там была сказка про рыцаря.

– …которым ты, по словам своего друга, совсем не являешься, – улыбнулась она и облокотилась совсем по-ребячьи о стол, как тогда.

– Откуда она? – спросил ее Эберт. – Я читал ее в детстве, очень давно.

Она усмехнулась.

– Сказку про рыцаря знают все дети. Возьми рыцаря, возьми дорогу и меч, врага и принцессу – вот тебе сказка. Их много на свете.

– Нелепая сказка, прости уж, и рыцарь нелепый. Куда проще взять армию. Убить врагов и дракона. Принцессу вернуть опять королю за большую награду. На деньги выкупить землю и замок построить. Прекрасный план для нищего рыцаря, еще скажешь нет. Так к чему рассказывать детям другое.

– …если драконов нет, а счастья подавно? – девушка улыбнулась, сорвала травинку и положила в рот кончик.

– Отчего же нет счастья, оно есть. Только оно совершенно не такое, как вы все рисуете. Счастье в покое, порядке, стабильности.

– Значит, ты счастлив? – тут же спросила она и внимательно посмотрела на него.

– Выходит, что да, – рыцарь развел руками и вернул ей улыбку. – Разве это так плохо?

– Тогда до конца жизни, сир рыцарь, молись всем богам, чтобы остался таким же, как есть. Горечи сожаления тебе не вынести никогда.

– Думаешь, что хорошо меня знаешь?

– Не знаю, сир рыцарь. А дело в том, что не очень-то и хочу.

К своему удивлению, Эберт почувствовал укол обиды. Он всегда считал себя человеком, достойным уважения и более чем. Он знатен, богат, образован, начитан – таким знакомством любой бы гордился, а дружбой подавно.

– Я в общем-то и не думал, что мы станем добрыми друзьями, – язвительно проговорил он.

– Я в общем-то тоже, – в тон ему ответила девушка. – Не дуйся, сир рыцарь, тебе не идет. Лучше держи.

Она уже вынула хлеб из печи, свежая корка так захрустела под острым ножом. Из разреза повалил густой пар. Она отломила горбушку и протянула ему.

– Держи и попробуй. У нас не принято оставлять знакомство без угощения, пусть и знакомство не очень приятное.

Он взял хлеб, горячий мякиш обжигал ему пальцы. Когда он последний раз ел хлеб из печи? Должно быть в аббатстве, когда Микаэль таскал поджаренные пресные булочки за пазухой и тайно проносил добычу к ним в комнату.

– Вкусно тебе?

Тот смолчал. Слишком хорошо представлял, насколько сейчас он смешон, пытаясь совладать с горячим хлебом и не обжечь себе небо.

Кая тем временем смахнула со стола оставшуюся муку, поставила на него два больших ящика.

– Тебе пора.

Эберт встал, с любопытством посмотрел на ящики. Попытался приоткрыть крышку, но тут же получил по рукам.

– Не твое дело, сир рыцарь.

Тот лишь пожал плечами.

– Это всего лишь свечи, – проговорила она. – Я их делаю и продаю. До сих пор будешь звать меня бездельницей и попрошайкой?

– Продашь мне одну?

Он снова положил на стол серебряную монету. Это меньшее, что он может сделать. Не самое плохое завершение знакомства, а серебро для нее как трехдневный заработок. Нахальная девчонка, думал он. Нахальная, глуповатая, а коготки выпускает так, будто вправе. Однако он смотрел на эти худые руки, на гордо вздернутый нос и на кожу бледнее бумаги и думал, что, наверное, ему не хотелось бы оставлять этих злых недомолвок.

– Так продашь?

– Бери даром, – усмехнулась она. – Мне света не жалко для тех, кто в потемках сидит.

Она взяла темную, из истрепавшегося льна ткань, завернула в нее две свечи. Перевязала грубой веревкой, заткнула за узел ромашку, шалфей и лаванду. Протянула ему.

– Держи и прощай. Надеюсь, мы не увидимся.

Он взял сверток, посмотрел на улыбку. Она лжет, думал он. Лжет, не стыдится, смеется. Отлично ведь знает, что встретятся снова, даже если он и не знает зачем.

Глава VII

Сольвег была зла и растеряна. С их размолвки с Эбертом прошло уже десять дней, а от него не было ни слуху, ни духу. Он ушел тогда, не сказав ничего, а ту оплеуху она бы с удовольствием залепила ему вместо служанки. Она все еще злилась на него, когда вспоминала тот вечер, и хотела устроить ему какую-нибудь мелкую нелепую женскую месть. Так, чтобы отвести душу. Обобрать его до нитки и сбежать она успеет и после замужества. Когда сил на злобу уже не осталось, она мысленно пыталась убедить себя, что нечего с убогого взять. Потом вспоминала горделивую осанку, благородное лицо, холодный проницательный взгляд и скрежетала зубами. Будь он старым плешивым толстым калекой с гнилыми зубами, ненавидеть его было бы проще. Но Магнус не прав, совершенно не прав. Этот зазнавшийся безродный бродяга ничем не смог ее бы привлекать, хоть бы и трижды отверг ее ласки. Она не настолько глупа, чтобы увлечься тем, кого не так давно предлагала убить и ограбить. «Ты не убийца, не смеши меня, Сольвег.» Ха! Может, и не убийца, но в тот день до одури хотелось сжать свои слабые руки на его глупой шее и придушить наглеца. Потому как он заслужил.

В минуты крайней досады Сольвег думала, привлекают ли его женщины в принципе, но устало отмахивалась от этой мысли как от нелепой и глупой. Этого болвана не привлекает никто, и даже она, Сольвег Альбре, недостаточно хороша для него. Она бы написала ему письмо – на приличия в общем-то было ей наплевать и не в ее положении и привычках о них думать и вовсе. Можно было бы повиниться. Прикинуться нежной овечкой, написать, что тоскует, что он был несправедлив, ах, как несправедлив и как жестоко обошелся с ее девичьим сердцем. От одной мысли об этом ее передернуло. Чтобы написать такое, ей понадобится изрядная доля вина из отцовского погреба да Магнус под боком. Иначе она не согласна. Да и в принципе она понимала, что жених не поверит. Считает, что видит ее насквозь – наивный глупец, есть еще столько сюрпризов, ты и не знаешь.

Она взяла клочок бумаги, перо. Лениво вывела на нем: «Любезный сир Эберт, вы ленивая невразумительная скотина. Потрудитесь объяснить, где пропадаете эти дни и извольте притащить вашу голову сюда – мне кажется из нее выйдет весьма неплохая чаша для пунша.» Она нарисовала внизу пару завитушек, приписала витиеватую «С», полюбовалась своим творением. Фыркнула, скомкала бумагу и бросила в угол. С каким удовольствием она послала бы ему это письмо, лишь бы посмотреть, как медленно сползет с него эта невозмутимая маска. Это было бы забавно. Крайне забавно.

– Все переводишь чернила? – Магнус подошел сзади и коротко поцеловал ее в макушку. – Ты же никогда не любила писать.

– Писала письмо своему благоверному, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. Ее забавляло, как изредка в них вспыхивали огоньки жгучей ревности, в которой он никогда не признается. – Говорила, что хочу снять с плеч его голову и использовать не по назначению.

– Я всегда знал, что душа твоя нежна и добра, – язвительно улыбнулся он. – Прекращай строить из себя оскорбленную невинность. У меня для тебя есть подарок.

Сольвег фыркнула. Подарков от нищего аптекаря ждать не приходится. Но если он все же собрался с духом и принес ей отраву для верного рыцаря, то она будет ему благодарна, хотя это и было не к спеху.

Он положил перед ней большой лист бумаги, сложенный вчетверо и скрепленный печатью. Печать дома Гальва, ее любезного жениха. Рядом лежало еще несколько подобных листков с печатью главного банка страны. Сольвег удивленно вскинула тонкие брови и посмотрела на гостя.

– Что это?

– То, что мне удалось раздобыть, – он усмехнулся. – За весьма приличную плату, моя дорогая. Это семейство никогда не отличалось большой щепетильностью в вопросах охраны. Они и понятия не имеют, что даже некоторая прислуга недолюбливает выскочек. Десяток монет здесь, десяток там… В общем это из личного стола твоего рыцаря-торгаша. Вскрой печать.

Сольвег осторожно развернула бумагу. Мелким изящным почерком там была исписана вся страница.

– Это ведь…

– Да, дорогая, – Магнус подвинул стул и сел рядом. – Это именно он, вексель на ту сумму, что твой отец задолжал семье Гальва. На очень приличную сумму, смею заверить, с его личной подписью и заверениями. Вскрой теперь остальные.

Сольвег дрожащими руками вскрыла остальные бумаги, бегло пробежала по ним глазами.

– А это о том, что твой будущий муж выкупил долги твоего отца у банка и дом ваш больше не заложен. Я знаю одного прекрасного человека – пару взмахов его пера и там будет стоять совершенно не имя Эберта, а твоего отца.

Он придвинулся ближе и взял ее руки в свои.

– Ты ведь понимаешь, что это значит?

Она смотрела на него во все глаза. От кого – от кого, а от вечно язвительного и скептически настроенного аптекаря она такого не ожидала.

– Сольвег?

– Да? – переспросила она хрипло и не узнала своего голоса; отчего-то ей стало некомфортно и дико. Ей хотелось вырвать свои ладони из его больших и холодных рук, лишь бы не чувствовать, как бьется в них мелкая жилка, как он нервно поглаживает ее кожу указательным пальцем.

– Ты знаешь, что это значит?.. Эй! Посмотри на меня, не отводи взгляда, – он взял ее за подбородок и немного грубо повернул к себе. Кому бы еще она позволила подобное. – Ты меня слушаешь?

Она кивнула.

– Ни один суд не докажет, что твой отец хоть что-то еще ему должен. У него не останется доказательств. Вот и все, он останется в дураках, так, как ты всегда и хотела! Ты свободна, Сольвег, теперь свободна. Уничтожь вексель, оставь бумаги о выкупе. Только и всего. Только и всего. Ты права, играть по правилам скучно, а это оказалось весьма просто.

Он рассмеялся. Смех был странным, будто карканье старой вороны. «Свободна, – тяжелым гулом отдавалось в ее голове. – Свободна, свободна…» Голова казалась слишком большой, ватной и неуклюжей. Губы пересохли. К шее прилипла тонкая прядь и щекотала кожу. Убрать бы ее, убрать, если только заставить себя пошевелить хоть пальцем.

– Давай, я помогу тебе, – он зажег поспешно свечу. – Взгляни на себя, да ты вся дрожишь. Не ждала ведь такого, верно, красавица? Гляди, как все просто.

Он взял вексель, поднес было кончик к свече, но Сольвег резко схватила его за руку.

– Прекрати!

Тот удивленно посмотрел на нее.

– Почему?

Он вновь поднес бумагу к огню, но она выхватила ее из его рук и поспешно затушила рукавом дорогого платья мелкие искры. Вроде даже не обуглилось. Повезло.

– Сольвег?

Она не хотела поднимать взгляд. Магнус встал и она знала, что за лицо увидит, стоит ей посмотреть. О, она любила играть, очень любила, и с Магнусом больше всего, потому что не знала, насколько позволит он мучить себя и дурачить.

– Посмотри на меня.

Она прикрыла глаза, вздохнула, небрежно отбросила вексель в сторону. Посмотрела на него, будто ни в чем не бывало. Прекрасная бледная маска, кривая улыбка, насмешливый взгляд. Чего еще он хотел. Большего он не увидит. Ни смятения где-то глубоко в душе, где даже она не заметит, ни быстрого стука сердца, который гулом колокола стучит в ушах.

– Я не жгу ценные бумаги почем зря, – спокойно проговорила она и потянулась к графину с водой. Налила стакан, слегка пригубила. Легкий холод пробежал по телу и врать стало легче. – Я не так воспитана, хотя откуда аптекарю знать про такое.

Отговорка была дешевая, Магнусу она глаза не отведет, обозлит его только.

– Не заговаривай мне зубы, пожалуйста – тихо проговорил он; в тусклом свете свечи он казался бледнее обычного, а скулы острее. – Почему ты не хочешь сжечь вексель? Ты станешь свободной, начнешь все сначала – не этого ли ты желала, когда несла околесицу про мать Эберта, храбрость и право на счастье?

– Много мне радости оставаться здесь, дома с отцом, которого я ненавижу, –Сольвег расхохоталась. – Ждать, когда он снова продаст меня еще одному голодранцу за горстку монет!

– Нет, – с жаром возразил Магнус. – Он не продаст.

Он подошел совсем близко к ней, взял ее руку в свои и крепко сжал. Сольвег почувствовала, как кольца впиваются в пальцы, хотела охнуть, но посмотрела на него, на своего старого друга, заговорщика, частенько любовника и ей стало жутко. Она нечасто видела его таким. Язвительный, холодный, он относился к ней будто небрежно, хотя ей было известно, что все это маска. Это в нем и подкупало, с ним можно было быть сколь угодной властной, мерзкой, жестокой – ведь он был таким же. Ни разу за все это время она не слышала от него ни слова ласки, ни слова нежности и это было в порядке вещей, к чему усложнять. Он признал ее власть, скалить зубы может сколько угодно. Это игра, всегда была игра, в которую от скуки они играли не первый месяц, оба испорченные до краев. Что-то пошло не по плану. И это пугало ее.

– Я нашел, кому перепродать свое дело, – продолжал говорить Магнус, воспользовавшись тишиной; Сольвег чувствовала, что руки его немного дрожали.

– Ты удивишься, но денег будет не мало. Ты уж прости, но все больше, чем у тебя в последние дни. Тебе незачем будет оставаться здесь, в этом доме. Незачем с тоской бродить по этим залам, где ты, точно заложница, я знаю, ведь ты говорила…

Когда она говорила ему? Много месяцев назад в минуту нелепой слабости, зачем он припоминает ей это. Зачем он все помнит.

– …Незачем будет прятаться за шторками кареты, чтобы не видеть опротивевшие взгляды глуповатых матрон и торговок. Оставаться с тем, кто испортил тебе жизнь, ублажать его старость. Нам хватит денег, Сольвег, нам хватит, поверь…

– Нам? – хрипло переспросила она, стараясь незаметно высвободить свою руку.

– Да, нам. Мы уедем, как и планировали. Начнешь все сначала. С собой возьмешь все, что захочешь, все, что получится. Ведь такой был у нас план. Раздобыть деньжат и сбежать. Вместе.

– Постой, – резко перебила Сольвег. К ней наконец вернулось самообладание. – Не такой был план. План был разорить моего мужа и сбежать. А я, как ты видишь, еще даже не замужем.

– Нам это уже не нужно, – он отмахнулся. – Я продаю дело, и мы уезжаем.

Сольвег вырвала свою руку.

– Я никуда с тобой не поеду, – холодно проговорила она. – Возьми себя в руки, Магнус. Ты смешон.

Он встал. Она, не мигая, смотрела на него и почти видела, как на его лицо наползает холодная маска.

– Значит, смешон? – медленно переспросил он ее.

– Да, – бросила Сольвег, отвернулась от него, налила стакан воды, будто все это ее не касалось. – Смешон, смешон!

– Какая же ты мерзкая лживая тварь, – тихо промолвил он и положил руку ей на плечо.

Она вздрогнула и поежилась. Гнать его надо отсюда. Причем побыстрее.

– Так уж не терпится замуж? По-прежнему станешь мне лгать, что его презираешь?

– Не неси чепухи, – отмахнулась она. – Ты меня утомил. Уходи.

– Я не уйду, пока ты мне не ответишь, – рявкнул он; его рука от плеча двинулась к шее. – Такая тонкая, – пробормотал он. – Такая нежная. Коснись ее пальцем и хрустнет, как будто тростинка… Ты наверно и не догадываешься, что какая-то часть меня до одури мечтает об этом, а, милая Сольвег?

Она слегка отклонилась назад, взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Он почти ласково водил пальцами по ее горлу. Придуши он ее здесь сейчас – никто и не докажет, что это был он. Он умен. Умен и опасен. Она улыбнулась ему так нежно, как только могла.

– Конечно я знаю, родной. Мы же видим друг друга насквозь. Ты думаешь, я позабыла?

Он еще с минуту, не мигая, смотрел на нее, затем опустился вниз и положил голову ей на колени. Сольвег облегченно вздохнула, вновь ощутив себя сильной и правой. По-хозяйски положила руку ему на затылок, слегка взъерошила волосы.

– Я выйду замуж, Магнус. Выйду и уничтожу его, потому что я так хочу и не тебе решать за меня. А векселя ты унесешь. И положишь на место, чтобы он не узнал. Чтобы ни единая душа не могла меня заподозрить… Я надеюсь, ты не в обиде, не так ли?

Голос ее был медленным, тягучим и теплым, обволакивал, точно длинный платок, вязался на шее, точно веревка. Она знала, что так умеет, она знала, что так должна. Усыпить, успокоить, связать его волю и чувства хотя бы на время.

– Я не поеду с тобой, ты же знаешь. Не поеду сейчас, ведь план был другой. Мне нужны деньги, мне нужно все, и это я получу. Не думал же ты, что я брошу все и отправлюсь нищенствовать с тобой?

Магнус молчал. Она подняла его голову и посмотрела в глаза.

– Значит, в этом все дело, – проговорил тихо он. – В том, что ты эгоистичная жадная стерва. Только и всего.

– Только и всего, – отозвалась Сольвег. – Ничего нового.

– Тогда я спокоен, – глухо ответил он. – Это то, что я знал. Это хорошо. Это понятно…

И он снова устало положил голову ей на колени. Она неловко перебирала его волосы, а мысли лениво текли, как бы она их ни подгоняла. Она лгунья, да, бесчестная лгунья, он прав. И впервые она солгала ему. После всех тех дней откровенности, когда они говорили все без оглядки, а слова сором слетали с губ, все сплетни и злоба, и мысли. Сегодня она притупит подозрительность лаской, а завтра заставит вернуть все на место, все векселя и бумаги. Чтобы никто никогда не узнал. Обманывать никогда не поздно. Ни его, ни себя и подавно. Она гладила его волосы, вспоминала их ссоры и примирения, и отлично понимала. Никуда она с ним не поедет. Теперь никуда. Свободы, она хотела свободы, а чужая любовь упала на плечи тяжелым грузом. Она и забыла, что любовь – это тяжесть и ноша, и смелости ей не достанет снова на это пойти.

Не сейчас.

И не с ним.

Она задула свечу, и тьма накрыла обоих.

Глава VIII

– Ты пропадаешь целыми днями, отделываешься посланиями через слуг и игнорируешь мое общество! – Микаэль в возмущении хлопнул ладонью по столу; его не удалось задобрить ни вином, ни свежайшей ветчиной с кухни. – И я же еще виноват! Две недели, Эберт, две!

– Я не говорю, что ты виноват, – со вздохом проговорил рыцарь и покачал головой. – Я… я был занят в последние дни, тебе ясно?

Микаэль положил обе руки на стол и наклонился к нему так близко, что будь он хищным зверем, были бы причины для паники. Впрочем, раздраженный южанин, который ворвался в ваши покои и выдает обвинение за обвинением, тоже не самая безопасная вещь на свете.

Эберт отодвинулся.

– Даже когда у тебя на неделе пришли три корабля, приехал Ланс, а отец требовал отчеты за месяц, ты на целый день сбежал со мной к Вороньим шхерам в доки.

– Я не сбежал, – осторожно возразил Эберт, отводя взгляд и тщательно рассматривая заточенное гусиное перо. – У меня там тоже… были дела.

– Мы весь день сидели на мостках, пили вино и ели персики из нашего сада, – выплевывая каждое слово, возмутился южанин. – Не лги мне, благородный ты наш. Был бы я Сольвег, спросил бы, кто она!

По лицу рыцаря пробежала тень, он наклонил голову и, к своему собственному удивлению, сделал вид, что тщательно изучает бумаги.

– О, Боже мой! – услышал он изумленный вздох прямо над ухом. – Я, выходит, пошутил крайне удачно?

Эберт почувствовал острое желание взять дорогую хрустальную чернильницу и вывернуть ее на нахальную физиономию друга.

– Ну же, рассказывай! – он вновь по-хозяйски развалился в кресле. Микаэль глядел на рыцаря с шоком, но уже без желания закатить скандал. – Ты ведь знаешь, что я все равно допытаюсь. Кстати, ты в курсе, что Сольвег попросила меня разузнать, где ты прозябаешь? Заходил к ее отцу накануне. Представляешь, как она удивится, когда узнает, что ее благоверный нашел себе новую пассию? Как ты думаешь, чему она больше удивится – этому или все же тому, что ее жених на самом деле тоже из плоти и крови?

– Все совсем не так, как ты думаешь, – машинально отбился рыцарь самой банальной на свете фразой, но Микаэль улыбнулся.

– Говори, ведь я не отстану.

А рассказывать в общем-то было нечего. Впрочем, что он может рассказать настырному другу, который вздумал поднять его на смех. Что чуть ли не каждый день он бывает у Каи? Что дорога в лагерь Горных домов стала привычным путем, уже не заблудится? Что сидит он там не час и не два, что слушает дни напролет ее речи? Скажи это, откройся, поведай и мигом запишут в глупцы и безумцы, потом не отвертишься. Он знал, как это звучало, да только все было иначе.

Он приходил, Кая встречала его, будто не знала, что явится вновь, смеялась в лицо, говорила, что ему здесь не место. Длинные, почти белые пряди выбивались из узла на ее затылке, каждый день в них вплетала цветы и листочки, не надоело же ей. Пусть Микаэль говорит, что захочет. Он с ней спорил до хрипоты – а она хохотала. Отчего-то хотелось ей доказать, показать, что она не права, что все люди не правы. Что счастье не в смехе и песнях, не в нелепой любви, о которой все врут, не краснеют. Что надо жить, как живется, что дороже нет ничего рассудка и здравого смысла, что отвага порою глупа, все легенды чудны и фальшивы. Она же слушала, как тогда, улыбалась странной улыбкой, ходила, едва приминая траву. Потом доставала свежий хлеб из печи, запеченные яблоки, тушеное мясо с пряными травами, приглашала отужинать. Смотрела, как он, устав от бесконечных слов и упреков, с жадностью ест, а потом говорила сама. Смотрела пристально, прямо в глаза, подперев подбородок худою рукой.

Много сказок ему рассказала. Он не просил, но она говорила – он слушал. Про старые замки, про города под холмами и дев, что в темницах томятся – наверно за дело, а как же иначе, и зачем же этим глупцам вызволять незнакомку. Кая смеялась в ответ, а он спорил, говорил, говорил, должно быть так много не говорил даже в детстве. Только за полночь она его выдворяла из лагеря. И каждый оставался при собственных мыслях. Зачем он ходил к ней, он и не знал. А догадки Микаэля глупы и наивны.

– Так ты к ней ходишь? – изумился южанин, услышав признание. – К этой прелестной дикарке? Да ты молодец!

– Ты как будто меня не слушал, – раздраженно отозвался рыцарь; он нервно вертел кольцо на пальце, которое носил еще со дня помолвки с Сольвег. – Мне до ее красоты нету дела. Она мне…

«Друг» почти сказал он. Самое простое, что можно сказать, только не друг она вовсе. Они спорят с ней до ночи, до хрипоты, а друг о друге, признаться, и вовсе не знают.

– Не лезь в это дело, – неожиданно зло бросил Эберт. – Не лезь, Микаэль, я серьезно. И Сольвег ни слова. Мне не нужны лишние крики.

– Наш благородный рыцарь хочет, чтобы я помогал ему обманывать невесту с красоткой! – высокопарно проговорил Микаэль, глядя на свечу через бокал. – Мой мальчик, да ты возмужал!

Он встретился со злым взглядом друга и устало вздохнул.

– Остынь. Я же просто шучу. Не каждый день ты даешь мне пищу для шуток.

Эберт смотрел на свечу. Думал еще о пятнадцати штуках в столе. Ладные, мягкие, из желтого воска, сожмешь такую в руках, потом пахнут медом. Не каждый день он дает повод для шуток? У него стол переполнен ненужными свечками, которые он покупал каждый раз, когда уходил от нее. Зачем – он не знал, но каждую ночь зажигал, смотрел, как по углам пляшу тени от света, как воск стекает на стол, заливает бумаги, как пламя ровно горит, не коптит и не тухнет. Знал, что давно уж просрочил счета для отца, что времени нет для работы, знал, что завтра снова вернется. Он вел войну и знал, что если не выиграет, то пойдет ко дну весь, без остатка. «Молись всем богам, сир рыцарь, чтоб остаться таким же. Молись, потому что к горечи ты не готов.» Так говорила она в первый день, и он посмеялся. Решил, что знатен, богат, не разбередить его душу словами. Он возвращался каждую ночь в темную спальню и понимал, что это все занятная злая шутка. Вот уж затея! И кто так придумал?

Все, против чего был отец.

Все, чего говорил опасаться и гнать, как опасную ересь.

Все, что хотел навязать ему друг.

Все слилось в нагловатой торговке свечами. А принципы тают и тают. Как это глупо, нелепо и страшно.

Микаэль слушал, смеялся, качал головой. Потом ушел, сказал, что завтра зайдет, приведет с собой Каталину, затащит вновь к морю. Эберт кивал и не слушал. Друг ушел с час назад, а он все также смотрел на свечу, вдыхал запах меда и думал. Нет на свете людей, которых бы он ненавидел. Но если бы можно было. Если бы было дозволено просить у Всевышнего – всего лишь убрать человека из жизни, из его жизни, чтобы было спокойней – он бы выбрал ее. И не дай Бог окажется, что девчонка права. «К горечи ты не готов.» А он хочет покоя, зачем же все это свалилось.

В последний раз он ушел, сбежал, почти накричал на нее. Она, как всегда, сказала, что жизни не знает, что он умрет – никто не помянет, он и вспылил. Опрокинул нечаянно скамью, как медведь, перевернул все вверх дном.

На душе было горько, но наконец-то спокойно. Больше он к ней не заявится. Странный сон, испытание из загадок без правил, закончился. Теперь будет покой, долгожданный покой и работа. И горечи нет.

Скрипнула створка окна. Он дернулся, опрокинул одну из свечей, желтый воск залил руку, прилип и обжег.

– Не дело все рушить и у себя, – услышал он голос. – Залить воском все конечно красиво, но боюсь, служанки твои не одобрят.

Эберт поднял голову и увидел ее. Кая-Марта сидела в окне и по-ребячьи болтала ногами. К ее крошечным башмачкам, выглядывающим из-под подола, прилипли сор да травинки. На плечи накинут простой серый плащ, а платье в свете луны казалось жемчужным. Наверняка, это только так кажется, думал он. Куда бродячей торговке казаться принцессой в дешевом дорожном платье из грубого льна.

– Ну же, ты рад меня видеть?

Пришла, как ни в чем не бывало. Рад ли он ей?

– Минуту назад я был счастлив, что больше тебя не увижу.

– Ой, так ли?

«Так ли?» Всего лишь два слова, дурацкий вопрос, на который он не ответит.

– Однако я здесь, – продолжала она. – Меня бы здесь не было, если бы ты не хотел.

И смеется, опять смеется, столкнуть бы ее из окна, жалко, что здесь очень низко.

– Я не ждал тебя, – отрезал Эберт. – Не ждал и не звал. А потому буду весьма признателен, если ты удалишься.

Она лишь пожала плечами, обхватила руками колени.

– Да ты просто трусишь, – спокойно сказала она, с любопытством склонила голову на бок.

– Уходи.

– Ты трусишь. Разве нет? Скажи, занятно смотреть, как прошлая жизнь рушится карточным домиком?

Казалось, она изрядно забавлялась, глядя на него. На то, как он нервно ходит по комнате, перекладывает бумаги, будто не видит ее, будто все это его не касается.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Знаешь, знаешь, – ночной ветер играл с ее длинными волосами; как снег белы ее волосы, как снег с тех гор, с которых она спустилась. – Трусишка ты, рыцарь, это игра, всего лишь игра.

– Признаться, никогда не любил игр, – нет, он даже не протянет ей руку, чтоб шагнула в его дом, ни за что, будь она хоть трижды девицей. – И в чем ее смысл?

– Смысла нет, – проворковала Кая. – И правил нет, коль скоро это меня забавляет. Хочешь, я докажу тебе, что несчастен?

– Прошу, уходи, или я позову сейчас слуг.

– Хочешь выгнать меня, сир рыцарь? Завтра весь город узнает, что ты испугался девчонки. Не я приходила к тебе каждый вечер.

Эберт молчал. Смотрел на свечу, догоревшую донизу. Как же прав был отец, когда говорил держаться подальше.

– Ты ведь сам не уйдешь, – говорила она. – Ведь не сможешь уйти. Пока не докажешь мне, что я не права. Позволь доказать тебе, что в твоей жизни нет счастья. Нет и не было вовсе. Это может быть очень приятно.

Он подошел к ней. Так близко, что толкни он ее – и она упадет спиной на твердые камни.

Откуда вообще в нем эта жестокость.

Откуда вообще появились столь острые чувства.

– Назови хоть одну причину мне согласиться. Доказать, что несчастен? Что за нелепая сделка?

Она откинула назад голову. Острые зубки блеснули на свету.

– Ох, рыцарь, сейчас ты не увидишь причины, даже будь она у тебя перед носом. Ты не узнаешь ее, не признаешь, отрицать всеми силами будешь. Но ты согласишься сейчас из упрямства, обиды и злобы. Мы не друзья, рыцарь мой, и не враги, но история наша не кончилась. Иначе хранил бы ты мои свечи, слушал бы речи, зная, что дома дела?

Эберт посмотрел на нее, на то, как билась мелкая жилка на белой шее. Потом подошел к столу, сорвал все еще горящий огарок с иглы подсвечника, быстрым шагом приблизился к ней и сунул ей в руки.

– Забирай.

Горячие капли потекли у нее по рукам и на платье. Свеча развалилась, короткий фитиль затухал и шипел между пальцев. Она даже не вскрикнула от боли. Слегка поморщилась, подула на залитую воском руку, сжала кулак – желтоватые засохшие чешуйки потрескались, упали на пол. Лизнула обожженные костяшки, слегка зашипела.

«Что же ты натворил?» – где-то на задворках ума мелькнула мысль и растаяла. Никогда не навредил бы он женщине, да только эту хотелось гнать от себя огнем, как в древности – ведьму, праведным гневом и жгучей обидой. У кого повернется язык назвать ее женщиной.

– Уходи, – пробормотал он. – Повеселились и будет. Прощенья я не прошу. Убирайся.

Она скатала руками воск в шарик, потом снова растерла руками.

– Я уйду, но вернусь, – проговорила она. – Вернусь – и в следующий раз ты меня не погонишь.

– Верно, – кивнул рыцарь. – В следующий раз я сдам тебя страже. И поверь, я придумаю, будет за что.

Он захлопнул окно, не заботясь о том, успеет ли девушка спрыгнуть.

Глава IX

Говорят, где-то далеко на западе, если перевалить через Синие горы, уцелеть, выйти к морю, есть порт. Старая гавань, где швартуются моряки, оплот контрабанды, таких товаров, как там, нигде не увидишь. Все пришли когда-то с востока, все оставили дома и родных, доверились морю. Если хочешь забыть и начать все сначала, что же поможет лучше воды.

Было раннее утро, часы на башне городского Совета только-только пробили шесть. Летнее солнце так ярко светило в глухой тишине, ветер морозил пальцы и нос, а Эберт все шел и шел, и стук его башмаков гулко отдавался по улице. Когда-то давно, еще в детстве, когда только узнал Микаэля, когда еще он не понял, во что тот ввязался – хотелось им убежать к тому морю. Хотел Микаэль, а Эберт не спорил, сквозь сон слушал друга и думал о том, что там за Западным морем. О чем это он? Ах да, этим утром он был бы очень не прочь бросить все и уйти; где волны, скалы и труд, и нет недомолвок, в которых честно, он был не очень силен. Он вспоминал события последних недель, как он ходил, точно спящий, забывал про работу, дела, про все, что дарило покой, давало цель в жизни. Теперь пробудился, будто после тяжелого сна. Кто он и сколько он спал, не сомкнуть бы в ближайшие годы глаза.

Люди постепенно стали встречаться на улицах. Без четверти семь, торговцы открывали лавчонки, хозяйки выходили на воздух заняться делами. Эберт завернул за угол, впереди еще много дороги.

Он замер.

Собиралась толпа, сбегались мальчишки. Человек пятнадцать, может и больше. Кто-то кивал головой, кто-то закрывал ладонью глаза. Тихий гомон, будто только разбуженный улей.

– Кто же сделал такое? – услышал Эберт и обернулся. – Какой человек?

– Зверь, а не человек, – хмыкнул какой-то толстяк, погладил длинную бороду. – Помяните мое слово – страшный зверь. За грехи нам и послан. За ваши, госпожа Альбретта, в первую очередь.

– Это какая же сила? Так разодрать!

Эберт протолкнулся через толпу и невольно прижал руку ко рту от подступившей дурноты. В луже темной свернувшейся крови лежал человек. Вернее, человеком его назвать было трудно. Голова у трупа неестественно выгнута, нападавший похоже без труда свернул ему шею. На месте грудной клетки зияла дыра. Поломанные ребра разворочены, по краям то ли следы длинных когтей, то ли клещей, этого Эберт сказать не мог. Сердца в ране не было вовсе.

– Псы должно быть поели, – пробормотал кто-то сбоку.

– Скажешь тоже, псы… Все шавки тело за милю обегали и даже скулили… Тут явно нечисто. И неплохо бы в Совет доложить. А лучше сразу – заплатить кому следует, те свое дело знают.

Эберт бросил еще один взгляд на тело и у него перехватило дыхание. Этого человека он знал. Старый Туг, его слуга, работал еще у отца, потом остался в поместье, когда отец перебрался за город. Еще вчера вечером он отдал ему приказ, какое-то мелкое поручение, то ли сходить к банкиру, то ли к ткачу – мысли у Эберта путались, текли, как кисель. Еще вчера он его видел, еще вчера он был жив. Значит, вышел на улицу и не вернулся. Пролежал здесь всю ночь.

– Укройте тело и перенесите его в дом Гальва, – глухо сказал он собравшимся; вроде кто-то его признал. – Вам щедро заплатят. Передайте моему управляющему мои слова.

– Далековато до Гальвы, – проворчал рослый кузнец, уставившись на труп. – Протащить такое через весь город – переполошится народ. А сдавать такое сразу могильщику на погребение – и вовек не узнаем, что приключилось, к лекарю б надо, да тоже не близко.

Народ переглядывался, переминался с ноги на ногу, и было видно, как каждый спешит отойти, скрыться, заняться собственным делом. Эберт сбросил с плеч плащ и накрыл им тело. Края тут же пропитались в крови. Старый верный слуга, и такая страшная смерть. Вот и думай, зачем постоянно гнаться за счастьем, если в любой момент можешь остаться с выдранным сердцем.

– До особняка Альбре минут пятнадцать пути, – обратился он к кузнецу и еще двум крепким юношам. – Отнесите туда. И вот, держите каждому за труды.

Он протянул каждому золотой – за такую плату любой горожанин согласится помочь и не чесать языком. В голове шумело, усталость давила на плечи. Конечно, ночь он не спал, а теперь слуга с вырванным сердцем, которого он на рассвете несет в дом к невесте. Куда как прекрасное утро!

Во двор дома Сольвег они прошли без лишних вопросов. Седой привратник, сидящий у ворот, сонно хлопал глазами, но отлично понимал, что перед ним будущий хозяин поместья, а потому слушаться его надо беспрекословно, в отличии от обанкротившегося господина. У подножия длинной лестницы, ведущей к главной двери, Эберт приказал им остановиться. Он быстро поднялся, едва не споткнулся и постучал свинцовым дверным кольцом в дубовую дверь. Из дома не доносилось ни звука. Он постучал еще раз, уже настойчивее. Послышался приглушенный стук какой-то двери.

– Иветта! – услышал рыцарь знакомый гневный голос. – Иветта, стучат!

Тишина.

– Иветта!.. Ах вот как, наглая девчонка, значит, мне открывать?!

Он услышал стук крепких башмачков по каменному полу, лязг засова и тяжелая дверь слегка приоткрылась. Лицо Сольвег было бледным и сонным, она щурилась на ярком свету, должно быть, только что встала.

– Пошли все вон, мы не раздаем милостыню и не жалуем бродячих торговцев.

– Сольвег, это я, – ответил он.

Сольвег открыла пошире сонные глаза, против солнца она его видела плохо.

– Эберт? – пробормотала она. – Какая нелегкая… в смысле, что тебе нужно?

– Сольвег, я понимаю, что ты задаешься вопросом, что я забыл у тебя в такую рань…

– Отца нет, – перебила она. – Поэтому если тебе нечего сказать невесте, которая теперь вынуждена сама открывать двери, точно прислуга, то тебе лучше уйти.

Рыцарь вздохнул и украдкой бросил взгляд на своих помощников, державших завернутый в плащ труп.

– Ты злишься на меня? Я не давал о себе знать, я понимаю.

Он судорожно пытался припомнить все, что говорил своим пассиям Микаэль, когда те выставляли его вон или грозились вывернуть на него ведро помоев. Вроде это даже работало, потому что дверь постепенно приоткрывалась пошире, а лицо его невесты становилось меньше похоже на прокисшую простоквашу.

– Я непременно заглажу свою вину, – продолжал он, судорожно подбирая слова.

Сольвег фыркнула и ее лицо снова скривилось. Эберт понял, что все же перестарался.

– Ты мне зубы не заговаривай, на тебя не похоже, – буркнула она, но дверь отворила как следует.

Рыцарь поймал себя на мысли, что раздраженная и скорая на язык она ему нравилась гораздо больше, чем когда ластилась и пыталась вертеть им, как пешкой. Поверх простого домашнего платья, в котором он ее не видел ни разу, да и видеть не следовало, был накинут большой серый пуховый платок, который доставал чуть ли ей не до пят. Черные волосы собраны наспех шпильками в кривоватый узел, из него выбивались тонкие длинные пряди, падали ей на лицо, а она с раздражением откидывала их назад.

– Тебе наверно интересно, что мне нужно.

– Не особо, но ведь ты все равно расскажешь.

Эберт вздохнул и поманил рукой своих помощников. Те тут же стали топать тяжелыми грязными сапогами по начищенной до блеска лестнице. Лицо Сольвег аж побледнело от возмущения, и он понимал, что дальше будет только хуже. А что он ей скажет? «Дорогая, я шел этим прекрасным утром по улице, нашел труп своего слуги и решил занести тебе как подарок на свадьбу?» Здоровяки без особой осторожности грохнули тело на мраморные плиты. Плащ откинулся, и из-под его полы показалась белая исцарапанная когтями рука. Сольвег в ужасе отшатнулась.

– Ты что, убил человека и решил, что я буду тебя покрывать?!

– Тише, тише, – перебил ее Эберт, поспешно оглядываясь по сторонам. – Никого я не убивал. Сольвег, с моим слугой случилось несчастье и мне нужна твоя помощь. Если бы ты увидела, ты бы поняла, но большего я объяснить тебе не могу.

Сольвег скрестила на груди руки. Ее лицо оставалось невозмутимым, а упрямства в ней, как у ослицы, не меньше. Ей совершенно все равно, будь тут хоть море трупов да сама Смерть с косой в придачу в сером саване – она все равно с пеной у рта будет возмущаться и отказываться уходить на тот свет только потому, что с ней обошлись без должного почтения, подобострастия и объяснений.

– Что помешает мне закрыть сейчас эту дверь у тебя перед носом?

Рыцарь вздохнул. Вряд ли есть хоть одна такая же упрямая женщина. И такая же храбрая – перед ней труп лежит, другая бы заголосила и грохнулась в обморок, а эта даже бровью не повела.

– Поверь, тебе это видеть не стоит.

– Поверь, – лучезарно улыбнулась она. – В противном случае я вызову стражу, и ты полдня будешь говорить дознавателям, что это не ты.

Она сладко зевнула, потянулась, как кошка. Его помощники, не скрывая, любовались ей. Это ужасно, думалось ему, оставь женщину без внимания на несколько дней – и она с превеликой радостью сама создаст тайное братство по охоте за твоей головой – и это еще если повезет. Он представил себе, какие могут быть ближайшие годы жизни с этой миловидной мегерой и отчего-то ему стало смешно. Однако смеяться ранним утром с трупом у ног у дома невесты было бы несколько опрометчиво.

– Не говори, что я не предупреждал, – Эберт закусил губу и откинул носком сапога плащ с тела. Кровавая рваная дыра в груди предстала во всей красе. Сольвег с любопытством наклонилась, но не сказала ни слова, только краска сбежала с ее губ и щек, и рыцарь невольно протянул ей руки, испугавшись, что она лишится чувств. Она его оттолкнула, глубоко вздохнула и подняла голову.

– Значит, это твой слуга? – переспросила она.

– Да, – кивнул рыцарь. – И это я послал его вечером из дома, это моя вина…

– Ах, избавь, – поморщилась Сольвег. – Избавь меня от красноречивых угрызений совести, ты ведь знаешь, что твоей вины здесь нет. Это явно какой-то безумец…

– Это явно чудовище, – встрял сын кузнеца, надеясь обратить внимание красавицы на себя. – Как пить дать чудовище, госпожа, негоже вам на такое глядеть своими чудесными глазками…

– Да, да… – кисло пробормотала Сольвег, не повернув головы, и презрительно поджала губы. – Так чего от меня ты хочешь?

Эберт смотрел на ее спокойное бледное лицо, ледяные глаза, слышал сухую деловитость в голосе, там, где прежде был только слащавый обман – и отчего-то ему стало приятно и просто. Будто не перед его ногами лежало растерзанное тело слуги в окружении тройки свидетелей, которых вряд ли заставишь держать язык за зубами.

– Эберт?..

Недовольный замешательством взгляд, тонко поджатые губы. Вроде раньше она не называла его просто Эбертом. Вечное «сир» или величала семейным именем – хорошо это или плохо?

– Да, прости. Я понимаю, это звучит дико. Но можно ли оставить здесь тело на пару часов? Здесь дело нечисто, а нести через весь город в мой дом – всполошится народ. Я не хочу показывать тело первому попавшемуся могильщику. Ты видишь подобных людей, – он понизил голос и кивнул в сторону своих же помощников. – Весть о «чудовище», о его якобы связи с домом Гальва разлетится как ветер. Понимаешь сама – ни отец, ни городской Совет, ни жители меня за такое по голове не погладят…

– А, стало быть, репутация невесты для тебя значит меньше своей? – Сольвег хищно улыбнулась и наклонила голову на бок. – Не отвечай. Это всего лишь шутка. Мое мнение здесь не важно, ведь ты теперь почти хозяин этого дома.

Знай он ее чуть хуже, не расслышал бы нотки горечи и притупленной застарелой обиды. Он слегка поклонился ей и постарался сказать так искренне, как только мог.

– Я хочу, чтобы в этом доме ты всегда чувствовала себя хозяйкой вне зависимости ни от чего. Оттого и прошу у тебя дозволения, Сольвег.

Та молчала, все еще сонно щурилась и смотрела в сторону.

– Позволь мне привести человека, которому я доверяю. Он осмотрит раны, скажет, что случилось, а потом предадим тело земле, и ты обо всем позабудешь. Это будет только мое дело, и я не буду тебе докучать.

– Ты пришел с трупом к моим дверям, и ты мой жених, – Сольвег зябко поежилась и посмотрела ему в глаза. – Если я захочу, это будет моим делом, помни об этом.

Она наконец распахнула двери, отошла чуть-чуть в сторону, давая дорогу. Кузнец и его сыновья осторожно внесли тело внутрь.

– Положите в последнюю дверь направо, – крикнула Сольвег им вслед, кутаясь в шаль. – Вот удивится эта дуреха Иветта, когда обнаружит тело в чулане.

Она зашла внутрь. Стук ее каблучков мерно раздавался по коридору. Эберт неловко пошел за ней. Кузнецу он кивнул и сунул в руку еще монету. – Позови сюда мастера Талмана. Да побыстрее. Где он живет, ты знаешь,

Кузнец проворно поспешил к дверям, сыновья остались нелепо сидеть рядом с телом, как часовые. Рыцарь посмотрел вслед уходящей невесте, неловко огляделся в пустом коридоре и, проклиная свой крайне удачно начавшийся день, поплелся за ней. Откровенно говоря, его изрядно клонило в сон. Ночной визит Каи-Марты, ранний подъем да и все остальное начало ощутимым грузом давить на виски и веки.

Он боялся, что Сольвег вновь уйдет в свои покои. Вновь начнется странное представление, где он явно лишний, да и текст роли ему не раздали, вновь она оскорбится, запомнит обиду, а не так, вовсе не так он хотел отплатить ей за помощь – ведь сегодня была она совершенно иная. Но Сольвег к себе не свернула. Домашнее светло-коричневое платье слегка шуршало по полу, шелестело складками, кончик шали почти спустился до пят. Она вошла в небольшую гостиную в конце коридора, где и гостей-то не принято принимать – слишком мала, слишком домашняя. На полках книжного шкафа лежал тонкий слой пыли, который методично смахивала заспанная служанка. Ни горничная, ни хозяйка интереса друг к другу не проявили. Интересно, подумалось Эберту, хватает ли Альбре денег платить даже такой ленивой прислуге. А каково-то Сольвег, привыкшей с детства к толпе камеристок, обходиться почти деревенской девчонкой без рекомендаций. Оттого и не увидеть на ее волосах теперь сложных пышных причесок, на которые в былые годы уходили часы, сложные кудри и косы, узлы, вплетенный жемчуг и искорки блесток. Сейчас из полураспавшегося узла на затылке выбиваются длинные пряди, которые она сама без помощи служанки неумело и торопливо заколола булавками, шпильками, пока торопилась выйти к нему. Длинный черный блестящий локон щекотал ее шею, спускался по ключицам все ниже. Она села в просторное кресло, откинула голову к спинке. Поманила пальцем служанку, что-то быстро ей процедила сквозь зубы – та поклонилась и мышью юркнула к выходу. Эберт стоял в дверях и смотрел на нее. А что еще он мог сделать. Уйти он не мог, а что делать дальше он и не знал. Ждать, пока кузнец найдет врача Талмана, а когда это будет, кому это ведомо.

– Долго будешь стоять истуканом?

Солнечный луч из окна освещал половину ее лица, она жмурилась, а один глаз на свету казался ярко-зеленым, будто бутылочное стекло.

– До чего же ты вежлива со своим гостем, – попытался отшутиться рыцарь, но тут же столкнулся со взглядом «не зли меня, если жизнь дорога». Впрочем, он угас так же быстро, как и появился. Сольвег лениво улыбнулась и поманила его рукой. Тот подошел ближе, встал рядом с ней.

– Помнится, сир Эберт, ты не любитель теплого обхождения, – проговорила она, не сводя с него спокойного взгляда; ее зрачки сейчас были разные и тот, что на свету, превратился в мелкую точку. – Так что смотри, твои пожелания выполнены. Садись.

Он сел. Между ними был лишь крохотный столик, на который обычно ставят тоненькие вазочки, в которых нет смысла.

– Ну? – проговорила она. – Мы, конечно, можем молчать. Я могу сказать, что погода утром чудесная – ты согласишься, выразишь надежду, что завтра будет такая же. Я кивну, скажу, что в такое лето море особенно красиво. Кажется бирюзово-зеленым. А пена кружится у камней, точно дымка.

– А что я? – спросил рыцарь. Он невольно смотрел ей в глаза, ему казалось, в их зелени есть золотистые крапинки.

– А ты ничего, – возразила красавица. – Когда ты был в состоянии поддержать такие беседы?

Вошла служанка, криво держа поднос, от которого валил пар. Поставила его на столик, чуть не опрокинув, неловко поклонилась и вышла.

– Лучший пряный шоколад из Эльсхана, – говорила Сольвег, разливая густую горячую жидкость по крошечным чашечкам. – Кардамон и гвоздика с корицей, немного черного перца. Все оттуда. То немногое, от чего я отказаться не в силах. И плевать, что скажет отец.

Она отдернула повыше просторные рукава, чтобы их не запачкать, протянула шоколад и ему.

– Не знал, что ты любишь сладкое, – пряный запах щекотал нос и он впервые с самого утра почувствовал, что проголодался.

– Ты вообще многого не знаешь, – безразлично бросила Сольвег, слегка облизала губы, грея пальцы об чашку. – Я скорее соглашусь ходить в одном и том же платье три дня к ряду, как какая-нибудь простолюдинка, чем соглашусь с тем, что мне есть и чего не есть. Пей, пока не остыло, и молчи.

Он сделал глоток и слегка обжег себе язык и нёбо. Шоколад был густой, столько вкуса, иного в Эльсхане не делают, немудрено, что эта девица привыкла к самому лучшему, кажется, и мать Микаэля была из Эльсхана. Они пили молча, а она на него не смотрела. Казалось, с огромным удовольствием она бы пригрелась в этом кресле с этой чашкой и поднимающимся от нее паром, сомкнула бы веки и уснула вновь приятным утренним сном, точно кошка. И точно, как кошке, ей и не было сейчас до него дела. Ни малейшего. Эберт смотрел, как солнечный луч, в котором плясали пылинки, делает кожу на ее тонких руках и шее еще белее, и думал. Наблюдал, как лениво тянутся мысли в разомлевшем мозгу. Даже забавно, что с ним не так. Отчего он невольно любуется ей только сейчас, когда ей нет до него ни малейшего дела. Отчего рассматривает он ее как картину старого мастера, как почти живое тело, из мрамора выточенное, отчего прояви она хоть какую-то живость, самовольство, мелкую выходку – очарование все сдует, как вихрем, и он тут же отпрянет – не оттого ли, что у самого духа не хватит. И неужели та сумасшедшая дева права.

Сольвег слегка шевельнулась, подняла голову. Их глаза встретились, но смотрела она, казалось, сквозь него. Может, и правы бывают те странные монахи, что решают до смерти молчать и молиться, тишина бывает такой гулкой и емкой, если б они так молчали, молчали бы от рассвета до заката и вновь до рассвета хоть раз – может, он правда узнал бы и понял ее – рассказать хоть кому, рассмеются. Наверно узнал бы. И, может статься, даже хотел бы узнать.

Он неслышно, без единого звона отставил чашку. Встал, подошел к ее креслу. Она даже не сменила позы, только посмотрела на него снизу вверх, чуть приподняла острый подбородок. Слегка протянул руку и легкий шелк ее волос невесомо коснулся его пальцев. Когда бы еще он позволил себе такое. Он ли вообще это делает и зачем. Только чувствовал пряный запах шоколада и еле слышный аромат ее волос, отчего-то ореховый с медом. Она слегка прищурилась, запрокинула голову чуть сильнее. Было видно, как бьется маленькая жилка под тонкой белой кожей, провести бы по ней пальцем, да только это ни разу не сон, хоть еще чуть-чуть – и он не поверит, что все это правда, а золотые блестки, пылинки все скачут по стенам. Голова казалась тяжелой, склонялась все ниже. Прядка ее волос тонким кольцом обмоталась вокруг его пальца.

Громко скрипнула дверь, рыцарь поспешно выпрямился и отдернул руку. Сольвег и бровью не повела.

– Госпожа! – в комнату ворвалась служанка, лицо ее было полно напускного раскаяния, а в голос она вложила столько слезливости, что позавидовали бы и бродячие артисты. – Госпожа, вы простите, нечаянно я, цветы поливала, вот и их залила, на столе лежали…

Она протянула поднос с залитыми не самой чистой водой бумагами.

«Растяпа», – подумал рыцарь. – «Весело же ей живется с такой-то прислугой.» На свое удивление он почувствовал легкую досаду. Не ворвись сюда служанка, не развей она эту странную сонную дымку, кто бы знал, сколько шагов бы он сделал по этой дороге. Теперь не узнаешь. Сольвег скривилась, но устраивать скандал у нее желания не было.

– Поставь на стол и ступай отсюда, – почти беззлобно огрызнулась она и поставила чашку на блюдечко. – Выпороть бы тебя, дорогуша. Вон пошла.

Служанка грохнула поднос с бумагами на стол и торопливо поспешила к выходу, радуясь, что так легко отделалась.

– Сочувствую, Сольвег, – с легкой насмешкой промолвил рыцарь.

Все же она красива, думалось ему. Возможно, и не так плохо, что отец решил свести их вместе. Возможно, он и был действительно с ней слишком строг, невнимателен и безразличен. Возможно, только на одно мгновение возможно, что это он не прав, что все же стоит попробовать, чтобы узнать наверняка, есть ли в этом какой-нибудь смысл, о котором, казалось бы, умные люди судачат столько столетий. Он наклонился к ней, заставил себя посмотреть на ее бледную щеку. Почему она так дрожит, почему так бешено бьется жилка на шее, а глаза бегают, бегают – и ведь даже не на него она смотрит…

Он поймал ее взгляд. Посмотрел на бумаги, на которые она пристально, так пристально глядела во все глаза, нижняя тонкая губа еле видно дрожала. Неужели она так расстроилась, неужели здесь что-то ценное, бедняжка. Тут он заметил слишком знакомый оттиск на сургучной печати. Что это? Писем Сольвег он не писал уже очень давно. А о визитах к ее отцу всегда докладывали мальчишки посыльные, к чему ради такого переводить дорогую бумагу. Он протянул руку и взял первый листок из кучи. Край был залит водой, чернила уже потекли, но умелый мастер враз бы исправил, как надо… На подушечках пальцев осталось мокрое пятно от разведенных чернил. Почерк его. Несомненно его. Каждое слово, выведенное здесь, было написано его рукой, он даже помнил тот день, обычный июньский день того года, неприметный, обыденный, даром что день помолвки, который отпраздновали парой бокалов с ее отцом, а сама счастливая невеста была бледна от гнева и жалась к выходу. Она и сейчас бледна. А на листе погашенные им же долги ее отца банку, на втором тоже, и на третьем, на последнем выкуп всего ее заложенного имущества, пожалуй, единственное, что он попробовал сделать ради нее, хотя никогда не понимал этих глупостей. Ушло бы ее имение с торгов, жила бы все равно у него, неплохой бы вышел урок для будущей купеческой женушки. Но он захотел выказать ей почтение. Какая нелепая мысль.

– Сольвег?

Та была бледна, как полотно, но голову подняла резко, встретилась взглядом, не побоялась. Сколько же все же смелости в этом женском двуличном сердце.

– Это бумаги из моего стола?

– Да.

– Запертого на ключ?

– Разумеется. Даже ты не настолько глуп, чтобы держать это у всех на виду.

Столько наглости, столько спеси, откуда же столько горечи в голосе? Слова не шли на язык, беспорядочно роились в мозгу. Что вообще он мог бы спросить. Сама ли она это сделала? Подослала кого, подкупила? Неужели он ей так ненавистен? К чему же все эти игры, и прятки, нелепая лживая нежность, ненужная ни ей, ни ему. И почему, во имя всех богов, почему сейчас он до смешного расстроен и лишь думает, отчего не вернуть все на пару мгновений назад, когда его пальцы невесомо путались в ее волосах. Она до сих пор близко, так близко, что было бы весьма кстати, если бы на мгновение кто-то стер у него эту память. Он нечаянно коснулся ее ладони и резко отпрянул. Сгреб в охапку бумаги, бросил последний взгляд на невесту.

– Прости, что доставил тебе неудобства.

Самому бы понять, про что он бормочет. Про тело в кладовке или всю ненависть, что он вызывает. Он поклонился, вышел в коридор, в горле бился немой нервный хохот. Она же его ненавидит. Так смешно, так смешно и нелепо. Что он вообще в состоянии вызывать у кого-то столь сильные чувства.

Глава X

Она слышала, как хлопнула сперва дверь этой крохотной пыльной гостиной, а потом – очень глухо и в отдалении – тяжелая, обитая железом дверь поместья. Она глубоко дышала, смотрела, как занятно приподнимается и опускается легкое кружево на вороте платье. Сольвег моргнула, снова взглянула в длинное зеркало. Как она спокойна, как спокойна, а весь ее прошлый мир рушится с бешеной скоростью. От него и так осталось немного, остатки вот-вот снесет под фундамент.

Она быстро шагнула к двери, на секунду залюбовалась изящным башмачком на ноге. Да, моя дорогая, любуйся, думалось ей. Радуйся и смотри, как глупое дитя, ведь интересно, как скоро нервы сдадут.

– Иветта! – крикнула она, распахнув дверь в коридор; двигалась она спокойно и уверенно, плавно и тихо – родилась бы мальчишкой, сбежала бы в шайку разбойников, а там и блеск золота, и почет сотоварищей, за какой же радостью родилась она женщиной? – Иветта, иди сюда!

– Госпожа? – дверь в конце коридора открылась, служанка нехотя поспешила навстречу. Сольвег ждала, стояла, белые, точно из воска, руки мягко сложены, сцеплены пальцы. «Она знала, – носилось в голове, точно улей. – Знала, знала, не полная же дура, принесла бумаги прямо сюда, ему под нос, чтоб узнал, догадался, и про Магнуса она знает, не может не знать…»

– Госпожа?

Она смотрела на румяное аккуратненькое личико служанки, на веснушки, разбросанные по коже, глупые, ясные, ни одной заботой не тронутые глаза. Интересно, скольким девахам таверным, служанкам, таким, как она, с волосами под чепчиком и вторым ключом от дома в чулке, она рассказывает о ней ежедневно. Платят ли ей за это и если платят, то сколько, нет правда, за сколько она продает свою госпожу, пускает сплетни, как хлебные крошки по ветру, давно бы пора начинать просить свою долю. Какое добротное кружево на рукаве. Ладно, крепкое, вроде дешевка. А ее из Витланда, дорогое, монашками сшитое, давно износилось, так жалко, так жалко…

Удар оказался не сильным, но резким и быстрым. Иветта вскрикнула и схватилась за щеку. Не первая пощечина, которую она получила в этом доме, думала Сольвег, смотря на хнычущую девчонку, но явно последняя.

– Выпрямись и замолкни, – холодно сказала она; ладонь все еще болела от удара. – Вспомни хоть раз, что за дом тебя взял на службу.

– Потаскуха, – тихо, но уверенно прошептала девчонка. – Потаскуха и рвань обнищавшая.

Она не почувствовала ни тени обиды, ни малейшей, только улыбка расползлась по лицу. Странная, хищная, злая, в старых сказках после таких вот усмешек зубами в кожу вгрызаются, да только не зверь она, не убийца, не оборотень. Остается довольствоваться тем, чем назвали, гордо нести, в этом толку побольше, чем от стыда.

– Да, – сказала она и склонила голову на бок. – Только вот с меня не убудет, Иветта. А как то лебезил твой папаша, просил взять дочурку-дуру к себе… Славно же он приветит тебя обратно. Выметайся домой. Драить котлы да прибирать за скотиной, на большее ты не сгодишься.

Она легонько оттолкнула ее в сторону. Во всем доме остался старый лакей, привратник, повар да судомойка. Судомойку можно привлечь и к уборке. Это молчаливое создание согласится за лишние два медяка. Согласится, разумеется, согласится, а отцу об отставке Иветты она не скажет, а тот не узнает. Сиплый смех грозился прорваться наружу. Она, Сольвег Альбре, почти герцогиня, считает прибыль с пары лишних монет, трясется, хлопочет, хватит ли для того, чтоб сбежать, если помолвка сорвется. А он расторгнет ее. Чтобы понять, мудрецом быть не нужно. Гордости в нем будет побольше, чем налипшего на зубах благородства. И вот тогда она убежит, думала Сольвег, а ступени вверх до покоев так и не хотели кончаться. Заложит серьги от матери, жемчуг, что достался от тетки в наследство, выйдет немного, да только не ей привередничать. До Витланда хватит, может, там приветит родня, которую сроду не видела. А может, придется пойти по дороге, уповать на удачу, об этом она успеет подумать, непременно успеет и тогда страх непременно сдавит руку на горле.

Она встала у дверей своих комнат, чуть дрожащей рукой коснулась старого дерева. Как она в детстве любила скрываться за дверью, выскакивать, слышать визги кормилицы, потом клянчить яблоко, которая та непременно припрятала с кухни. Годы прошли, и дом ненавистен, и чья же вина, что больно оставить его даже сейчас. Сольвег смахнула упавшие на лоб пряди, толкнула ладонью дверь да так, что та ударилась о стену. Подошла к столу, налила себе ледяной воды из графина, слегка пригубила. Где-то в горе подушек была видна голова. Черные волосы спутаны, да когда, впрочем, они были иными. Опрятностью тот никогда не блистал.

Она взяла графин, подошла к постели и высоко наклонила, любуясь, как вода заливает и подушки, и того, кто на них лежал. Послышалась брань, но это ни мало ее не смутило.

– Доброе утро, любезный.

Взгляд Магнуса был красноречивее многих речей, с волос капало, глаза еще сонно щурились.

– Сказал бы спасибо, умываться больше не нужно.

– Я понимаю, – Магнус говорил медленно, стараясь вновь не сорваться на ругань. – Понимаю, ты не любишь, когда я остаюсь на ночь. Ты говорила, я знаю. Но это не повод так истязать спящего человека, к которому еще несколько часов назад ты была весьма… благосклонна.

Сольвег с удовольствием залепила бы и ему оплеуху, а в своих желаниях она не привыкла отказывать. Она почти коснулась его, но тот схватил ее за запястье, будто сонливости в нем и не было.

– Пусти, – прошипела Сольвег, стараясь отогнуть его пальцы. – Пусти, слышишь! Мне больно, больно мне, ничтожество!

Она попыталась свободной рукой вцепиться ногтями, но оказалась сидящей на постели с обеими руками, крепко прижатыми по бокам. Затылком чувствовала его дыхание и это злило еще больше. Больше вырваться она не старалась.

– Угомонилась?

Сольвег не отвечала. Ей казалось, что если заговорит, то либо сорвется на крик, либо вновь попытается его ударить. Впрочем, злить его ей всегда нравилось. Магнус медленно развернул ее лицом к себе, все еще крепко держа ее руки. Он был спокоен, так спокоен, ничего кроме понимания и удивления, так бы и придушила.

– Вот так. А таких диких и злобных кошек, как ты, не выпускают, можешь не дергаться. Веры тебе нет, Сольвег. Так что вдохни, выдохни и поведай мне, больная ты стерва, что приключилось.

– Ты глупец, – прошипела Сольвег. – Ненавижу! Ума ни на грош.

– Не в первый раз это слышу. Не отказался бы услышать подробности.

Если бы она хоть на секунду тогда предположила, что от этой связи будет столько проблем, она бы его к себе на пушечный выстрел не подпустила. И это еще она старается лишний раз не вспоминать, ни что он влюблен в нее, как последний жалкий мальчишка, ни что искренне полагал, что она согласится сбежать с ним без гроша, без единого гроша за душой. Она держит его в кулаке, крепко, так крепко, пожалуй, только с недавнего времени в мозгу зародилась крохотная мыслишка, что не так-то он безопасен и для нее в том числе. Он ведь угрожал ей тогда, зачем-то вспомнила Сольвег, глядя на его сильные руки, которые держали ее так жестко и крепко. Большой палец ласково гладил кожу. А ведь тогда он положил руки ей на шею, бормотал, как просто ее придушить. Старый друг, оставался бы ты именно старым другом, было бы проще. Но сейчас она злилась.

– Я же сказала тебе унести, что украл. Сказала вернуть все на место. Отчего же служанка находит их на самом видном месте, Магнус? Отчего, – она все же начала кричать. – она приносит это под нос мне – и да, милый, моему жениху, у которого ты их выкрал, у единственного на всем свете болвана, у которого хватает денег – и о, ужас! – нелепого благородства, чтобы спасти меня от жалкого нищенства, от опостылевшей жизни, от отца, который продал бы любому, не только ему! И да, служанка видит тебя в моей постели, потому что ты, идиот, не удосужился ночью уйти, уснул, как последний бродяга! Превосходная у меня репутация, не правда ли, превосходная. Из-за тебя.

– Ну вот не только из-за меня, дорогая, – Магнус осклабился, а Сольвег почувствовала, что убьет его, если еще раз увидит эту ухмылку.

Он смеялся, а она смотрела на него почти с недоумением.

– Очнись, – спокойно проговорила она, а сама почувствовала, что вот, наконец, и к ней пришло понимание. – Очнись, глупец. Он расторгнет не сегодня-завтра помолвку – и я без гроша. Жалкая нищенка, пыль по дороге, захотел бы отец – отдал бы в рабство в уплату долгов, кто с него спросит.

Эта мысль была новой, внезапно занятной.

– Как ты думаешь, за сколько меня продадут?

Сольвег подняла голову, посмотрела на своего любовника, которого теперь можно было не прятать. Да только не нужен он больше.

– Задешево, милая, очень задешево, – пробормотал Магнус. – Ведь ни у кого не достанет казны всего королевства.

Казны всего королевства у Магнуса не было, а у нее и подавно. Как же дорого он ценит ее. Как же досадно, что не отзывается это ничем кроме усталости.

Она почувствовала, как он легко поцеловал ее в плечо. Не отпрянула и не ответила.

– Ты хоть понимаешь, что разрушил мне будущее?

– Естественно, – тот кивнул и откинулся на подушки. – Да только ты не позвала бы меня тогда. В первый раз. Если бы не хотела разрушить все вдребезги. Так что не скрою, что рад.

Сольвег почувствовала волну отвращения. Чужая любовь, которой не ждал, бывает противна.

Она подошла к стулу, сняла с него его рубашку и швырнула в него.

– Одевайся и убирайся. Где выход, ты знаешь.

Возражать он не стал. Натянул рубашку, у дверей обернулся.

– Завтра вечером как обычно?

Сольвег сделала вид, что не слышит.

– Сольвег?

– Я просила уйти, – прошипела она. – Ради всего святого, Магнус, у меня все еще хватит власти и спустить тебя с лестницы, и упечь за решетку.

Он улыбнулся.

– Ты такая хорошенькая, когда злишься. Только не льсти себе, дорогая. Я хотел спросить, отчего в конце коридора стоит мастер Талман. Отчего он ходит по дому не под твоим бдительным оком, а, Сольвег? И отчего два здоровенных детины ходят за ним?

Сольвег нахмурилась. Утренний инцидент на фоне грядущей жизни бродяжки выглядел тускло.

– Да так, – отмахнулась она. – У меня в чулане лежит труп без сердца.

На вопрошающий взгляд Магнуса она пояснила.

– Жених принес.

– Ты полна сюрпризов, – пробормотал он. – Уверена, что не рада разрыву помолвки?

О, как бы ей хотелось, чтобы это его тело лежало сейчас в каморке разодранным!

– Видимо еще рано про это шутить, – он натянуто улыбнулся и потянул ее за собой.

– Пусти, – шипела она. – Я ведь велела тебе выметаться.

Потом махнула рукой. Фанатичность, с которой тот отдавался работе, была гораздо сильнее всех прочих его страстей. Оттого она столько и знает теперь про яды, болезни, про то, сколько крови в живом человеке, про то, как выглядят мертвые печень и мозг. Не по собственной воле, но заткнуть любовника было непросто. Он хочет увидеть тело, обескровленное, разодранное, с интересом рассматривать. Ох, дорогая моя, думалось ей, чем же не угодил тебе прежде такой холодный, такой серый спокойный жених?

Дверь за ними захлопнулась. Тело лежало на столе, все еще покрытое плащом Эберта. Магнус в два шага оказался у стола, быстрым движением сдернул ткань с трупа.

– Смотри.

Сольвег неверным шагом подошла ближе. Да, она не боится, совсем не боится – но лучше бы это не видеть. Магнус склонился над телом, что-то смотрел, выискивал, бормотал, а она не видела ничего кроме поломанных выступающих ребер. Интересно, долго ли эта мерзость будет снится в кошмарах.

– Посмотри сюда, – он потянул ее за рукав домашнего платья.

Сольвег пересилила себя и взглянула на тело, стараясь не видеть лица и глаз, хоть и закрытых. Благо кто-то их вообще закрыть потрудился.

– Видишь? – Магнус указывал пальцем на длинные рваные порезы на животе и боках, это точно не сталь, не железо, это даже Сольвег понятно. – Это когти, Сольвег. Довольно длинные, сильные, такие не у каждого зверя есть. Да и какие звери у нас, родная, возле города… Только море да степь, лес в паре лигах езды. Их даже голод не выманил бы из чащи.

– Ты закончил? Я могу уже отойти?

Тот криво ухмыльнулся от уха до уха. Потом достал из кармана нож, раздвинул пальцами рану и углубил разрез. Послышалась тихая ругань. Сольвег даже не было стыдно за это. Она поспешно отвела взгляд и стала пристально рассматривать покрытые пылью сундуки и корзины.

– Смотри, что нашел, – раздался шепот у нее за спиной.

– Умоляю тебя, убери, что бы это ни было.

Она обернулась. Магнус держал что-то длинное, темное, точно осколок кремня. Пальцы у него были лишь чуть-чуть запачканы кровью, казалось, в трупе ее уже было немного.

– Видишь?

– Вижу, убери это от моего лица. Или клянусь, я велю спустить тебя с лестницы.

– Это всего лишь обломок когтя, родная. Птичьего когтя. Прекрасный размер, согласись, а теперь представь, какой же он целый. Теперь странным не кажется, что тело вспорото, будто подушка ножом?

– Да мне все равно, пусть это будет хоть бивень эльсханских слонов!

– Тебе даже не интересно? – Магнус хмыкнул и погладил обломок пальцем. – Интересно, какую весть понесет мастер Талман твоему пресловутому жениху? Бьюсь об заклад, ему-то ума не хватит, будет бормотать, кряхтеть, шаркать ногами, нелепый старик…

– Когда закончишь тешить свое самолюбие, – Сольвег шагнула к двери. – Постарайся не заблудиться и найти выход.

Сильная рука крепко захлопнула дверь. Пытаться открыть было бессмысленно, силы Магнуса она знала. Она могла бы его убедить, устало подумалось ей, обмануть, обвести вокруг пальца, потом отослать восвояси, постараться больше не звать и не видеть – но только не в комнате с трупом. На такое даже она не способна.

– Милая усталая Сольвег, – тихо проговорил аптекарь, он смотрел на нее сверху вниз, но головы она не поднимала из принципа. – Такая надменная, такая гневная и печальная. Всего-то упустила с крючка дурачка-жениха, а сколько злости. Не будь наивной, Сольвег, мы же оба знаем, что сердца у тебя нет и не будет, точь-в-точь как у этого трупа. А вот мозги вроде все время были на месте. Так неужели тебе, дорогая, ни капельки не любопытно. Говори, что угодно, и кривись, сколько влезет, только глупцом ты меня никогда не считала.

Сольвег поджала губу, скрестила на груди руки.

– Говори, что угодно, распускай хвост, как павлин. Только потом ты уйдешь восвояси, а я тебя все равно не прощу.

– Простишь, как услышишь.

– Какая мне корысть с мертвого тела.

– Большая, родная, большая, – он провел пальцем ей по ключице, задержал взгляд на шее. – Ты верно и знать-то не знаешь, что птиц с такими когтями у нас отродясь не водилось. Не знаешь, что для такого они должны быть ростом с тебя уж, не меньше, а таких не бывает. Таких птичек пернатых ты не увидишь даже в лесу Фуарах, а я не знаю, какой беспросветный безумец туда бы поехал. А вот я видел такую однажды.

Сольвег молчала.

– Видел, – продолжал Магнус. – Я рассказывал, что меня изрядно потаскало по свету, да только ты, верно, не слушала, как и обычно. Был я и в Синих горах, и в Седых гаванях, что на утесе. Был еще юнцом, когда мать таскала с собой по дорогам. Не знала, где голову приклонить, просила тепла и работы у встречных людей. Тогда я и увидел ее, Сольвег. Потом думал, что сон, что привиделось, что мало ли что ты увидишь в потемках, в долгих сумерках, в бликах от факелов. Они везли ее на Серебристые шахты. Отправляли в клетке на утлой лодчонке с одним рулевым. Он бы доплыл, оставил там, бросил, на берегу бы истлели ее белые кости. Знаешь, что увидел я издали в темноте в этой клетке? Только на миг, потом ее заслонили, прогнали меня, отправили к матери. Этих желтых глаз я вовек не забуду, точно у волка в ночи золотые, с тусклыми искрами. Голодные, страстные, дикие, в пол-лица, в пол такого прекрасного лица, а тело все в будто бронзовых перьях, пестрых и длинных. Улыбка кроткая, тихая, а когти на лапах точно ножи, да и кровь запеклась на них темной пленкой. И перья в крови. И клетка в крови. И нежная женская шея. Не в ее крови, Сольвег.

Сольвег смотрела, а он говорил, говорил, точно и не ее он видел перед собою. А она не знала, как он жил до нее, до того, как осел в этом городе, как приехал в Исолт.

– Они отправили ее в клетке на тот остров, представь, – вновь усмехнулся аптекарь, хотя ничего смешного она не заметила. – Рулевой вернулся назад, выпил в таверне пинты три эля, а потом веселил постояльцев, боялся на улицу выйти. Все жался к служанке, с колен своих ее не спускал. Уткнулся в девчонку, точно дитя, а та и рада лишней монете. На следующий день собрал пожитки, я слышал, да и ушел он из гор и из гаваней, сказал, что уходит в столицу. Может, до сих пор там живет, почем мне известно.

– И ты предлагаешь, – Сольвег говорила медленно, будто с городским дурачком. – Чтобы я наскребла остатки деньжат, бросила все, пошла бы в Руад, нашла рулевого-пьянчугу, который скорее всего помер лет с десять назад – и расспросила его о том, что за тварь он вывозил из старого пиратского порта, когда меня и на свете-то не было? И это при условии, что тебе не привиделось, впечатлительный мой. Так складно рисуешь, тебе бы быть скоморохом. Все больше бы получал, чем со своей убогой лавчонки.

Магнус не обиделся. Даже бровью не повел. Снисходительно улыбнулся, поднес ее руку к губам.

– Какая ты у меня мелкая злюка, – в кулаке он все также сжимал осколок острого когтя. – Зачем нам тот рулевой, красотка. Помер и помер. Я и без него знаю, что долгое время в Синих горах видели сиринов.

Сольвег подняла голову, смерила его взглядом.

– Скажи мне, любезный, – проговорила она. – Твоя мать, за какой-то радостью сбежавшая в горы, тебя не сильно роняла о скалы?

Магнус открыл было рот, но Сольвег тут же продолжила.

– Ты хочешь сказать мне, что все байки певцов, трубадуров и прочих лентяев на деле правдивы? Что еще ты мне скажешь? Что на свете остались драконы?

– Драконы – нелепая выдумка для глупых мальчишек.

– А прекрасные женщины в птичьих перьях, убивающие ради забавы – это для зрелых и мудрых мужей. Конечно. Я понимаю. Ты продолжай.

Магнус крепко взял ее за руку, раскрыл ладонь и положил ей обломок когтя. Та скривилась и растопырила пальцы.

– Ты никогда не была дурой, Сольвег, – он говорил тихо и вкрадчиво. – Однако для новичка у тебя выходит неплохо. С такой уверенностью рассуждаешь, топаешь ножкой в маленькой туфельке. Только вот видел я побольше тебя, и ты это знаешь, а весь твой мир – это платья да кружево, чулки да подвязки, шоколад на десерт, а теперь еще и ворох долгов. Да что ты знаешь о жизни, родная, ничего ты не знаешь, и к ней не готова. Послушай тогда умных слов и совета.

"Я убью его", – подумалось Сольвег. Она склонила голову на бок, смотрела и понимала, что никогда не достанет ей силы. И он это знает, и знает, что его слова ей, как нож между ребрами. И за это, только за это она его не простит никогда, хоть он трижды, и словами, и делом, уверит ее в своей никчемной любви.

– Я тебя слушаю.

– Вот и умница, – он кивнул. – Ты спросила, какая корысть тебе с мертвого тела. А я отвечу, какая корысть нам обоим. Ты у меня явно не чтец. Я, признаться, и не знаю, к чему вашей семейке такая библиотека. Разве что пыль с книжек смахивать. В этом ты, пожалуй, схожа со своим женихом, чудная пара…

«Можно, действительно можно податься в шайку разбойников, – устало думалось ей и самой становилось смешно. – Так приятно было бы смести в его жалкой лавчонке все подчистую.»

–…так вот, ты бы знала, – он продолжал. – Знала бы все эти байки, которые каждая старая сплетница помнит на рынке. Не верит, но помнит. Мол, возьми кровь вещей птицы, смешай с ее же слезами, да загадай любое желание.

Сольвег посмотрела на него, как на умалишенного.

– И что, сбудется?

– Конечно нет, – фыркнул он. – Дура ты, Сольвег. Если б все было так просто, уже сотни лет не видали бы пташек в горах, да и мир стал бы паршивеньким местом. А он и так не шибко хорош…

– За какой радостью тогда ты мне это сказал, – рявкнула Сольвег.

– За такой, что мне нравится видеть твою мелкую душонку, надеющуюся на простейшее решение всех проблем, дорогая. А если дослушаешь, то увидишь, в чем дело. Сирин – это тебе не просто чудище, тварь из темных пещер, забытая всеми. Ни у кого и язык не повернется их так назвать. Ты у меня циник, прожженная стерва, родная, ты не оценишь слово «волшебный». Подбери сама на свой вкус. Они вещие птицы, знают столько всего, что заслушаешься, не заметишь, как блеснут совсем близко глаза, как когти потянутся к сердцу. Так играют словами, они текут, точно песня, точно жемчуг, если б тот плавился. Потому и магия их не даст тебе то, что ты жаждешь, если не уложится оно в твою жизнь, точно в книжку, точно в легенду, что проверена долгими зимами. Загадай все, что хочешь, Сольвег. Хочешь – золота, полные комнаты, хочешь жемчужные серьги к лучшему платью – хочешь – мое сердце на блюде, выпотрошишь его, раздерешь на волокна, хотя, впрочем, тебе и так удается прекрасно. Ты можешь просить у судьбы, что захочешь – но получишь ли, это вопрос.

Он придвинулся к ней вплотную, взял за подбородок, приподнял чуть грубо.

– Просто подумай. Это наш шанс. Мы ничем не рискуем. Если не выйдет – что ж, просто останемся при своих.

– Мы ничем не рискуем, – повторила Сольвег и кивнула на труп. – Ничем, кроме жизни, ведь так?

Магнус пожал плечами.

– Ну… Никто не сказал, что будет все просто. К тому же – у нас ведь одна мечта на двоих. Шансы повыше, не так ли?

«Конечно, одна, – Сольвег холодно и бездумно коснулась губами его щеки. – Мечтай, дорогуша.»

Она целовала его в пяти шагах от мертвого тела. «В последний раз, – думалось ей. – Точно в последний. Теперь непременно.»

Собственная память громко смеялась над ней.

***

А она сидела вновь на окне, свесив на улицу ноги, смотрела исподлобья, хитро и настороженно, с застывшей улыбкой. Как будто сразу сбежит, если резко дернешь рукой, прикрикнешь, шуганешь, точно кошку. У нее на руках до сих пор следы от ожогов. От воска, от той свечи, что он сунул ей в руки. Как она зашипела тогда от обиды и боли.

Он ничего не сказал, а в комнате было темно. От луны из окошка толку немного. Эберт распустил завязки плаща, бросил его в ближайшее кресло. Неужели прошли всего сутки? Всего лишь жалкий запутанный день, обернувшийся месяцем. Не лучшим месяцем, прямо уж скажем, точно блеклый, дождливый, бесконечно тоскливый ноябрь, от которого негде согреться. А он и не согреется, если верить ее словам. Не поверил, прогнал – потом труп слуги, кровь на ступенях, волосы Сольвег на пальцах, запах орехов и меда, который забыть бы скорее. И обман ее позабыть. И такое нелепое, такое смешное желание хоть раз почувствовать радость, как прочие. У них ведь все проще, все проще, понятней, в какое же время он разучился и все позабыл?

– Ты вернулась.

Она не ответила, повернула медленно голову.

– Вернулась, – повторил Эберт. – Хотя я обжег тебе руки, обещал спустить с лестницы, сдать тебя страже за твои глупые речи.

– Да, ты был не очень любезен. Для рыцаря. Хоть речи и слушал с охотой.

Белая прядь скользнула по плечу, зацепилась за крючки и тесемки, легла серебристыми нитями. Будто паутинкой затканы руки и платье. «Хочешь, я докажу тебе, что ты неправ», – звучал ее тягучий и звонкий голос в его голове. Он пытался прогнать его со вчерашнего дня. «Хочешь, покажу тебе, рыцарь, что ты теряешь. Все сказки, что слышал. И те, что не знал. Все песни, которые были пропеты. Они растворят твое сердце, как желчь растворяет металл; ты будешь и волком, и змеем, и дланью, сжимающей меч, княгиней, что в замке томится… Поверь мне, сир рыцарь, ведь ты не захочешь вернуться, а кто б захотел. И кто б обменял эту вечную скачку за жизнью на горсточку пыли, потухший очаг

Эберт поднял голову. Луна зашла за облако, холодом своим плавила кромку. Ее глаза оказались так близко, острые скулы, прозрачная кожа, бледная, точно из воска тех свечей, какими торгует. Такая живая, слишком живая, оттого и тошно ему постоянно.

– Ты доверишься мне? – услышал он снова. – Поставил бы всю свою прежнюю жизнь на кон против моей? Позволил бы разрушить все твои принципы, точно карточный домик? Позволил бы доказать тебе, рыцарь, что сейчас ты несчастен?..

Он молча протянул ей руку.

«Позволь доказать тебе, что несчастен.»

Худые, костлявые пальцы сжали ее.

– Я ведь сказала. Это всего лишь игра, – Кая смотрела на него снизу вверх, голос тихий и нежный. – Я ведь сказала, что ты возвратишься.

А больше он и не видел ни луны в облаках, ни блеск старых стекол в окнах. Мягкая темнота окутала его, накрыла, точно зимним плащом. Он вдохнул раз, другой и перестал слышать даже гул крови в ушах.

Глава XI

Конселла опять сожгла булочки на завтрак, и мать не преминула самолично наведаться на кухню и устроить разнос нерадивой стряпухе. Слышно ее было даже в столовой, хотя Микаэль был уверен, что эти крики долетали и до родичей Конселлы, где ее многочисленные братцы, тетушки и племянники уже начинали трястись в праведном ужасе. Очень уж госпожа Руза трепетно относилась к готовке. Трое младших братьев улизнули из-за стола. Сидеть остался только он сам да Каталина, обреченно размазывающая ложкой кашу по краям тарелки. «С нее бы писать печального ангела, – думалось Микаэлю. – Какая трагедия и буря на этом кротком лице. И все потому что мать не дала ни варенья, ни меда.» К слову, не дала она их за дело. Непослушная девчонка весь вечер вчера проверяла, крепки ли выращенные матушкой дыни, сбрасывая их по водосточному желобу с чердака. Оказалось, не очень крепки. Многое удалось спасти, но дынных леденцов и пастилы в обозримом будущем можно было не ждать. Вздорная девица.

Девица хлюпнула носом и отложила грязную ложку на кружевную белую скатерть. Манеры восхитительные – ее через пять-шесть лет сватать, а тут не наследница, тут разбойница с большой дороги. Одна только надежда, что красавица вырастет да с добрым сердцем. Остальное, впрочем, не так уж и важно, смекнул Микаэль.

– Я одна сидеть не хочу, – уверенно начала сестрица, ткнув в него ложкой на манер меча. – И не буду. Мы с Руа идем на ручей строить плотину. А маме ты скажешь, что учил меня цифрам.

Смешно сказать, одиннадцатилетняя девчонка с трудом складывает числа больше десяти. Ее приданное промотают за месяц.

– Во-первых, никто тебе не поверит. – возразил Микаэль. – Во-вторых, тоже. В-третьих, от арифметики ты поднимаешь визг поросенка, никто на это не купится. В-четвертых, я не останусь тебя прикрывать, сестрица, не у одной тебя дела отчаянной важности. Так что прости-прощай, прелестное дитя, я отчаливаю, страдай в одиночку.

Прелестное дитя что-то буркнуло, и уже отвернувшийся Микаэль почувствовал ощутимое попадание абрикосовой косточки по затылку.

Куда смотрели дуэньи этой особы, было совершенно не ясно. Девчонка отбилась от рук окончательно. Микаэль души в ней не чаял.

А дела отчаянной важности были отнюдь не делами, но этой самой отчаянной важности в них хватало с избытком. Когда три недели назад Эберт прислал письмо с извинениями, что не придет к ним на ужин – в этом ничего удивительного не было, хотя мать поставила на стол поросенка, запеченного с персиками и черносливом, а от такого без веской причины не отказываются. Когда полторы недели назад он не встретился с ним в кабачке той прелестной трактирщицы у самой ратуши – он вообще не расстроился – унылая физиономия рыцаря ему бы только мешала. Но когда третьего дня он заявился к его дому в девять утра и его не пустили, рассыпались в извинениях и говорили, что сир рыцарь еще не встал, тут уж южанин не вытерпел, ибо минуту назад он видел этого, с позволения сказать, сира в окне. Был бы этот достопочтимый сир из тех, кто только вздыхает ночами по неразделенной любви, пишет сонеты, а потом благополучно умирает от чахотки – Микаэль бы слова ему не сказал. Но к меланхолии рыцарь был не склонен и в таких бесплодных занятиях не был замечен ни разу.

– Ты просто измотал мальчика, – говорила госпожа Руза сыну, которая наотрез отказывалась относиться что к сыну, что к его друзьям всерьез. Мальчишки они и есть мальчишки, а то, что оба давно выросли и стали самыми влиятельными людьми в городе, так это чем бы дитя не тешилось, главное, чтоб к обеду пришло. А к обеду Эберт-то как раз и не явился.

Безысходность, думалось южанину, а верить матери он наотрез отказывался. В горячем южном сердце Микаэля жила непоколебимая вера в идеалы дружбы, красоты, любви, верности – в общем, всего того, к чему так скептически относился его друг, а потому он лишь знал – Эберт его друг – друг его избегает – значит, что-то случилось. А вот что случилось, он и собирался выяснить. Для этого он был готов воспользоваться даже самым бессовестным оружием и заслать к нему Каталину – да только та решила не ко времени вспомнить о приличиях и наябедничать матушке. Была бы взрослой, отдал бы ее за рыцаря, и голова бы не болела. Ни у кого. У него в первую очередь.

Микаэль шел по залитой солнцем мостовой и даже не улыбался проходящим мимо девчонкам-служанкам с щечками, как спелые яблочки – настолько озадачен он был. Где-то в закоулках своего сознания он полагал только одно – что его друг наконец решил, что он человек и без памяти влюбился в торговку свечками. Он помнил тот странный разговор. Он тогда шутил, подначивал, смеялся, а Эберт лишь рассеянно молчал и просил не говорить Сольвег. Шут его разберет этого рыцаря. А девчонка была хороша. Чудо как хороша. Расцеловал бы и сам ее, если бы не Мадлена. А Мадлена ревнивая. С Мадленой, впрочем, у него тоже не было ничего вразумительного. Она просто ему эль наливала задаром.

Знала бы Мадлена, куда он направлялся, взревновала бы еще больше. А направлялся он ни много ни мало к сестре главы городского Совета. Звали ее Мария-Альберта Серра, была она вдова, и было ей без малого сорок лет. Казалось бы, какая беда красотке Мадлене. Но шел к ней Микаэль не за этим.

Мария-Альберта была умна.

Мария-Альберта была влиятельна.

Мария-Альберта развила такую сеть шпионажа в городе, что главой Совета фактически являлась она. О, госпожа Серра незаменимый союзник и друг. А ко всему прочему недурно играла в шахматы. Расспросить и сыграть партейку другую. Да, за этим Микаэль и шел, потому что сложившаяся ситуация его нисколько не радовала.

Дом госпожи Серра стоял на главной площади. Прекрасный особняк, утопающий в зелени и нарциссах по весне. Говорили, что их Мария-Альберта выращивала сама, и не подпускала к ним даже садовника. У ворот его встретил мрачного вида привратник, чье лицо сразу разгладилось, как только тот услышал фамилию Ниле. Пара ступенек, пара лестничных пролетов, и вот он уже стоит в просторном кабинете, по виду которого и не скажешь, что тот принадлежит женщине. Прямые углы, скупость, опрятность, карта с путями их кораблей, что швартуются в доках, списки разрешений и грамот, заказов. Ох, Мария-Альберта, родилась бы ты мужчиной, деловитостью перещеголяла бы старика Гальву да и собственному братцу утерла бы нос. За какой радостью родилась ты женщиной, Мария-Альберта?

Скрипнула дверь, Микаэль обернулся.

– Госпожа Серра.

Он поклонился со всем почтением и южной галантностью. Все звали ее родовым именем.

Она подошла к Микаэлю и радушно протянула ему руки. Тот почтительно поднес тонкую бледную ладонь с кольцами к губам и еще раз поклонился.

– Микаэль, рада вас видеть. Я надеюсь, вы с добрыми вестями? Как там поживают мои корабли у южных границ?

– Поживают получше нас всех, госпожа, – кивнул Микаэль. – Неделя-другая – и вам придет прекрасный товар. Столько фруктов и пряностей, трав, гладких тканей давно вы не видели. Шелк из Аир-Хафа вам придется по сердцу.

– Знаешь, чем обрадовать стареющих женщин, – пошутила Мария-Альберта, а на гладком лице не было ни единой морщинки. Она знала, что и в сорок лет чудо как хороша.

– Вы прекрасны, миледи, и знаете это, не дразните меня, – спокойно принял игру Микаэль. Там комплимент, тут улыбка, не первый день они знают друг друга, играют по правилам и играют красиво. Теперь она рассмеется, заправит локон с единственным седым волоском за все еще милое ушко, предложит вина, а в глазах сталь, такая острая, колкая сталь, мечи бы ковать из этого взгляда. Он пригубил вино и сел напротив нее. Свет из окна бил по глазам, он почти не видел ее лица, темный силуэт, белые рукава строгого платья, застегнутого до подбородка на все пуговки.

– Зачем ты пришел, Микаэль, я не ждала тебя.

Формальности улажены, она перешла на «ты», значит, волчица сегодня в благостном расположении духа.

– Да так, – Микаэль откинулся в кресле; вино было очень даже недурное. – Я проходил мимо. Просто проходил мимо и решил узнать у тебя, госпожа, что тебе ведомо о Горных домах.

– А что ведомо тебе? – бесстрастно спросила Мария-Альберта. – Ведь никто, проходя мимо, не заходит к главе городского Совета на поздний завтрак, истосковавшись по беседе о горцах. К слову, о завтраке.

Она позвонила в колокольчик и через минуту внесли блюдо нарезанного белого сыра и клубники. Плотно откушавший дома южанин из вежливости взял лишь ягодку. Несколько минут они провели в тишине.

– Значит, ты шел.

– Шел.

– Совершенно случайно.

– Именно.

– И захотел поговорить про горцев.

– Ты все схватываешь налету, Мария-Альберта, – широко улыбнулся южанин, только зубы сверкнули. За свою дерзость он удостоился ядовитого взгляда, который, впрочем, тут же смягчился.

– Тебе что-то известно?

– А что известно тебе, повторюсь? Если мне не изменяет память, то именно ты слезно умолял меня впустить этих бездельников в город.

Микаэль замялся. Госпожа сестра главы Совета – как бы ужасно это ни звучало – была права. Этим же он и хвалился перед Каей-Мартой, надеясь на ее благосклонность. Может, теперь и хорошо, что он ее не добился. Выдавать Эберта и говорить, что друг его избегает – было смешно. Возводить напраслину на беззащитных гостей – и подавно. Но делать что-то он должен.

– Почему мы их не пускаем в город? – слегка замявшись спросил он. – В чем причина? Я хочу сказать, они не нападают, не грабят, отчего их все избегают?

По лицу Марии-Альберты пробежала еле заметная тень. Она знает. Эта женщина все знает, только заставить ее говорить – вот уж беда.

– Где они – там несчастье, – нехотя проговорила она. – Ты ведь знаешь, что в городе появился убийца.

Откуда бы он это знал.

– Да, да, – продолжала Мария-Альберта, покрывая клубнику кусочком сыра и отправляя ее в рот. Почти месяц назад жестоко убили старого слугу дома Гальва, неужели ты не слыхал. Разорвали, как дикие звери – в клочки.

Глаза Микаэля полезли на лоб.

– Убили слугу Эберта? – воскликнул он. – Зачем, кто? Мария-Альберта, кто он?

Мария-Альберта невозмутимо пожала плечами и продолжила завтрак.

– Почем я знаю. Мне известно, что это так, тебе неизвестно и этого, хотя с сиром Эбертом вы вроде дружны. О, не печалься. Просто доктор Талман видел тело, а он больший слуга мне, чем твоему другу.

Микаэлю стало не по себе. Выходит, дом Гальва, дом его друга скорбит, а он ревнует, злится, что тот его избегает. Только вот Эберт никогда не отличался щепетильностью в этом вопросе. Жизнь коротка, жизнь смешна, нелепа, полна подвохов, но дела необходимо вести. И что-то южанин не верил, что из-за смерти слуги можно стать вдруг отшельником.

– Ты хочешь мне о чем-то сказать? – вкрадчиво спросила Мария-Альберта. – Что бы ты ни ответил, помни, что это твой гражданский долг – говорить правду главе Совета. Вернее, его сестре.

«Эка куда махнула, – раздраженно пронеслось в его голове. – Брата ни во грош не ставит.» Потом вспомнил последний месяц, недомолвки, споры, молчание. Вспомнил до кучи и Сольвег, поморщился. «Дела неслыханной важности,» – сказал он Каталине, и дела эти такими и были. А к Эберту он сходит. Сходит сегодня же. Пусть для этого и придется выломать дверь.

– Госпожа Серра, – чопорно начал он, но голос слегка дрожал. – Мне кажется, у моего друга проблема, поэтому я хочу предложить вам сделку. Я прощаю вам ваш проигрыш, посылаю еще два корабля с эльсханским шелком, а взамен вы следите за лагерем горцев. Всю информацию мне. Уговор?

– Четыре корабля.

– Три корабля, Мария-Альберта. И разрешение в закрытую часть библиотеки Совета.

Тонкая улыбка пробежала по лицу уже немолодой женщины.

– Ох, Микаэль… – ухмыльнулась она; потом позвонила в колокольчик.

Микаэль не слышал, как кто-то зашел, только через минуту почувствовал, как этот кто-то стоит за его спиной. Он обернулся, не вставая с места и поднял голову. Прямо за ним стоял если не великан, то кто-то очень близкий к этому. Он был выше даже Эберта на целую голову. Тело незнакомца хоть и не было горой мышц, но глядя на то, как крепко он сжимает рукоять меча в ножнах, Микаэль подумал, что шею такой свернет и не постесняется. Незнакомец был закутан в темно-серый плащ, а лицо покрывала черная борода. Лет ему на вид как Марии-Альберте, сорок, не больше, молодость еще немного мелькала в его суровых глазах. Верно, старый знакомец, один из ее вернейших и преданных слуг, только зачем она его позвала?

– Знакомься Микаэль, – с теплой улыбкой сказала Мария-Альберта. – Это Морелла. Морелла, это Микаэль Ниле, мой давний и близкий друг.

Незнакомец смерил южанина взглядом и почтительно, но сухо кивнул головой.

– Морелла, а имя? – нервно сглотнул Микаэль.

– Просто Морелла, – ответила госпожа Серра, подливая ему еще вина. Родового имени достаточно, не так ли, мой друг?

– К вашим услугам, госпожа Серра.

Голос великана был низким и глухим, Микаэль поежился.

– Морелла поможет нам в нашем деле, – с улыбкой продолжала она. – Он превосходный шпион и наемник. Раньше его отец состоял в клане Нарди, но семья теперь служит на благо города.

– То есть на ваше благо, – пробормотал Микаэль. Тяжелая рука легла сзади на спинку его кресла.

– Не дерзи, Микаэль, – Мария-Альберта все улыбалась. – Не дерзи, мы ведь с тобой хорошие друзья и непременно ими же и останемся, не так ли?

– Непременно.

Госпожа Серра добра, очень добра, но руку в пасть спящему льву вы совать не будете.

– Морелла будет следить за лагерем Горных домов. Все, что он выведает, будет известно мне – ну и тебе, – Микаэль удостоился милостивого кивка. – Я ведь тоже держу уговор. Но ты так и не сказал мне, что тебя беспокоит.

Микаэль замялся. Ситуация становилась серьезнее, чем он предполагал. Он чувствовал себя крохотной мышью между двумя сытыми котами – такие не съедят, но заиграют всласть. Приплетать в это Эберта… Чем ты думал, Микаэль, чем ты думал, и южанин невольно покусывал губы.

– Ничего, – улыбнулась та. – Ты можешь и не говорить. Не класть сразу все карты на стол. Мы же все понимаем. Мы, Микаэль, деловые люди… Мы будем держать тебя в курсе. И да, моя библиотека к твоим услугам. Про корабли не забудь.

Микаэль коснулся холодными губами ее руки, поклонился и вышел. Двери за ним захлопнулись. Что он натворил, он не знал, и не думал, что хотел бы знать.

Мария-Альберта была добра – она выслушала своего слугу, много их у нее.

Мария-Альберта была чужда предрассудков – разрешала приходить в ее город всем, соблюдайте только закон.

Мария-Альберта была умна – она не гнала от себя тех, кто был ей полезен.

Но Мария-Альберта была здесь хозяйкой – поэтому, когда двери закрылись, она повернулась к Морелле.

Она повернулась к нему, и лицо ее было неподвижным, а взгляд стальным и холодным.

– Ты смотришь не только за Горными домами, – проговорила она жестко. – Ты смотришь за домом рыцаря Гальва. Он явно в этом замешан, но ведь Ниле не сознается. Следи за ним, Морелла. Было убийство. В моем городе. И оно не должно повториться. Твой отец поди помнит те старые войны – о них было многим не положено знать. Если хоть на минуту поймешь, кто виновен – убей. Мне здесь нужен порядок. Мир и порядок, мир и покой.

Она прикрыла глаза, мягко улыбнулась. Точно действительно дикая кошка. Дикая старая рысь. Огради от ее цепких когтей всех живущих.

Глава XII

– Ты слишком спешишь.

– А ты медлишь. Сама ведь хотела быть незаметной.

Сольвег только сильнее натянула капюшон на лицо и зло посмотрела на него исподлобья. Хорошо, что остался старый драный плащ Иветты. Нерадивая служанка забыла его забрать. В нем, да еще в старом фланелевом платье ее никто не узнает. Да, в ней мало кто теперь признает Сольвег Альбре. В ее башмачках мышь проела дырку, сейчас на ее тонких ножках старые, дорожные. Сжимали, точно башмак палача. Темный локон упал на лицо, она небрежно отбросила его назад. Косы, что она заплела сама и скрепила на затылке, никуда не годились. Волосы лохматились, лезли, зато как никогда похожа на глупую девчонку-служанку. Когда бы еще она этому радовалась.

Камень попал в башмак и нещадно вонзался в пятку, она невольно захныкала, но тут же прикусила язык, поймав беспокойный и сочувствующий взгляд Магнуса. Его жалости ей ненужно. Она гордо подняла голову и огляделась, как прежде, как до всего этого, когда она действительно была еще Сольвег. За этот месяц многое изменилось. Как гордо, как уверенно хотела она порвать с Магнусом, как ненавидела и себя, и его, какую тошноту и удушье вызывала у нее его любовь. Но раз за разом она просыпалась на рассвете совсем не одна, а скупые злые слезы наворачивались на глаза. Свободы она хотела, свободы, да только прогони опостылевшего любовника и останешься одна, совсем одна, ни друзей, ни любимого, ни семьи, ни денег, чтоб начать новую жизнь. Отец, видно, от нее отрекся, как узнал – слухи быстро текут, так и не приехал домой, одна радость. Теперь в пустом доме, как тени ходят пять человек. Она, привратник, повар, судомойка и Магнус. Видеть она не хочет ни одного из них.

Надо отдать ему должное, это он вытащил ее на свет. Без него она бы так и сидела в пустых покоях, смотрела бы, как пыль ложится на стол и на полки, на ее ветхую, уже никому не нужную жизнь. «Пойдем, – говорил он с горящим взором и льнул к ней, как путник в пустыне к кувшину с водой. – Пойдем, найдем сирина, убьем эту пташку, эту тварь, этого лютого зверя, в ней нет человечьего, загадаем желание и будем свободны – только всем одолжение сделаем, никто не умрет, никто не страдает.»

Глупая сказка, рассказанная безумцем-аптекарем, и она ухватилась за нее, как за соломинку. Хватит одной пташки на два желания. Огради Всевышний от того, чтобы исполнилось его. Она знала, что он хотел, грезил он постоянно.

– Я увезу тебя отсюда, – говорил он, утыкаясь ей в плечи, зарываясь лицом в ее волосы. – Я увезу тебя, продам лавку, ты не услышишь ни слова больше ни об отце, ни о твоем жалком рыцаре, ни о ком. Старая жизнь истреплется в пыль, а я тебя защищу. Мы уедем в Измар, на север, ты и не видела, как красив бывает снег по утру, как сладко греть пальцы в объятьях любимого.

– Я не люблю тебя, – с тоской и слезами шептала она. – Не души меня, Магнус, мне тошно.

До чего она дошла, до чего ей все равно, стала говорить ему правду.

– Не верю, – шептал он и целовал сухими горячечными губами ее пальцы. – Ты не знаешь обычной любви, Сольвег. Любви этих глупых пустых безделушек, толстых и сытых голубок, она тебе не нужна, ее у тебя и не будет, но я в твоем сердце.

«В моем сердце сорняк, – думалось ей. – Красивый дикий сорняк, который удавит меня всю без остатка, дай только волю». И снова дремала в его руках на рассвете. Так тихо, спокойно, она бы и не просыпалась, если бы было возможно. Зачем вставать, тратить час, чтобы заплетать непослушные косы, служанки-то нет. Вот она теперь стоит, платье в дорожной пыли. Летний зной печет даже сквозь капюшон плаща, кулаки сжаты, лишь бы он не взял ее за руку. Они прошли уже несколько улиц, еще чуть-чуть и появится городская стена, где разбили лагерь эти горцы – Магнус сказал, что искать надо там. Какая глупость. Как смогут эти бродяги, эти неряхи знать хоть что-нибудь. Зачем вообще их впустили сюда.

– Магнус, – она дернула его за рукав. – Мы пришли?

– Пришли, Сольвег.

Возле лагеря, возле каждого прилавка сновала толпа. Кому прикупить резной нож из кости, кому сталь северян пришлась по душе, кто пришел к травницам с гор – много их тут. Он все же взял ее за руку и повел вглубь, между прилавков, туда, ближе к палаткам – там сейчас было пустынно, только дети носились да пара женщин стирала в огромном деревянном корыте.

– И что ты намерен делать? – скептически спросила она. – Скоро нас погонят отсюда, будешь знать, как соваться сюда.

Тут она почувствовала толчок и еле устояла на ногах – сзади с разбегу в нее врезался ребенок лет семи и сам упал на траву. «Еще чего не хватало, – подумалось ей, – Сейчас вой поднимет». Но ребенок не заревел. Мальчишка встал на ноги, отряхнул от пыли штанишки и протянул Сольвег ладошку.

– Прости, что толкнул, госпожа. Мы играем.

Сольвег осторожно пожала ему кончики пальцев и отвернулась. Среди детей она всегда чувствовала себя неловко и общаться с ними не собиралась. Ребенок не отставал. Она умоляюще посмотрела на Магнуса. Тот лишь плечами пожал.

– Мы здесь гости, Сольвег. Напугай ребенка – и ноги мы отсюда не унесем.

Она закатила глаза и старалась не оборачиваться, но малой увязался за ней.

– Вы что-то ищете? – назойливый детский голосок доносился откуда-то снизу. – Все, кто что-то ищут, идут сперва к Кае-Марте, даже тот странный высокий господин, – продолжал малыш. – И еще другой, поменьше и нестранный, – загибал пальцы ребенок. Все идут к Кае-Марте, хотя главный у нас Улаф, но он вечно занят и вечно сердит.

– Я дам тебе золотой, если ты исчезнешь, – вкрадчиво сказал ему Магнус, протягивая ребенку монету. – А заодно уведешь отсюда всех своих друзей.

Мальчишка с готовностью протянул за монетой руку, попробовал на зуб и был таков.

Сольвег недовольно смотрела на Магнуса.

– Золото, – наконец проговорила она. – Золотая монета, а я завтракала сегодня овсянкой?

– Извини, дорогая, но сейчас наше общее дело ценнее твоего неудобства, тем более о тебе я подумал, – он протянул ей завернутые в бумагу промасленные галеты. – Голодать ты не будешь, неженка.

– Оставь их себе, – огрызнулась красавица. – Скажи лучше, за какой радостью мы здесь обретаемся.

– А за такой, радость моя, – спокойно сказал Магнус, – что монету ребенок тот заслужил. Сказал, что есть двое главных – а теперь посмотри вон туда, в отдалении две палатки. Стоят обособленно, на пригорке. Как думаешь, кто в них живет?

Он натянул капюшон плаща пониже и потянул ее за руку. Сольвег еле поспевала за ним, путаясь в подоле неудобного платья. Две палатки и впрямь стояли на отшибе. Одна была большой, из плотной ткани, такую дождь не промочит. Другая помельче и проще стояла рядом. Магнус слегка отодвинул полог той, что побольше, заглянул одним глазом.

– Иди сюда, здесь никого.

У Сольвег колотилось сердце, но она шагнула вслед за ним. В палатке было пусто. Посередине стоял стол с кучей разбросанных бумаг и счетных книг. Да, похоже на то. Это была палатка главы Горных домов, сразу заметно, только вот какая корысть им от этого.

– Ищи, – бросил ей Магнус. – Ищи, что угодно, что могло бы дать нам зацепку.

– С чего ты вообще взял, что мы что-то найдем, – фыркнула Сольвег. Она без энтузиазма стала копаться в бумагах.

– С того, дорогая, что в Синих горах живут только они. Сказки про сиринов только у них, а вот жрут они, сирины – всех подряд. Так что прикуси язык, милая, и давай работать.

«Милой» работать не хотелось совершенно. Милая нашла в ящике стола коробку с золотом и жемчугом и мучилась спором с совестью, которая еще жалко пищала, что она не воровка. Одно такое ожерелье – и путь до Измара ей открыт тут же. Причем без Магнуса. Она взяла тяжелые жемчуга в руки, погладила теплый перламутр. Еще не так давно и у нее этого богатства было с избытком. Теперь все заложено, переложено, развеяно по ветру. Она взяла в руки стеклянное колечко, повертела его между пальцами. В стекле было перышко, маленькое, цвета меди, будто не из пуха и перьев оно было сделано.

– Мусор, все мусор, – рявкнула она, захлопнула ящик, открыла следующий и замолчала.

В нем снова были перья, пучок из четырех штук, таких же рыжих, как и в кольце.

– Магнус, – позвала она.

Взяла пучок в руки. Они были жесткие, твердые, будто действительно из металла.

– Ах, ты, красавица, гляди, что нашла, – прошептал Магнус. – Значит, действительно мы на верном пути. А это вот что? – спросил он.

Сольвег посмотрела на колечко, что все еще сжимала в руке. Мелкие волоски перышка блестели на свету.

– Безделушка, – буркнула она. – Скажи мне…

Тут у входа раздались тяжелые шаги. Магнус быстро дернул ее за занавеску, ко второму выходу – к счастью, у этой палатки было два разреза.

Было темно и душно. Он крепко прижимал ее к себе, Сольвег слышала, как бешено колотится его сердце.

– Магнус…

– Молчи.

– Магнус, мне больно! Что-то давит мне в спину и ногу колет…

– Не ной!

– Но, Магнус…

Тот слегка отогнул ткань выхода, впустил тонкий солнечный луч, и они увидели. Там стояла клетка. С острыми шипами изнутри и снаружи, именно они и впивались в нежную кожу Сольвег. На полу лежали острые обломки костей, и мелких зверей, и кого-то размером с неплохого теленка, пол клетки был залит совсем старой спекшейся и почерневшей от времени кровью.

– Магнус…

– Я знаю, молчи, только молчи, дорогая.

Продолжить чтение