Читать онлайн Игла бессмертия бесплатно

Глава 1

Дорога неспешно шла через перелески и поля, изредка поворачивая то вправо, то влево. Никто уже не вспомнит, почему и зачем ей нужны были эти извивы; быть может, когда-то она огибала широкие ручьи или овраги? Или мешал её бегу кусок скалы, принесённый могучим ледником? Кто знает, сейчас ничего подобного рядом не было видно, а поворот был. Что там, за ним, ещё поди разбери, тем более, что уже вечерело, и подступающая ночь вычернила стволы деревьев и накинула густую тень на кусты и разнотравье подлеска.

Вот и решили четверо путников не пытать удачу, а сделать привал тут, на небольшой поляне. Они расстались с своей спутницей – дорогой, с которой провели вместе весь день, и отправились собирать хворост. Быть может, утомление тому причиной или что ещё, но разговаривали люди мало, обмениваясь иногда лишь парой-тройкой слов.

Разведя огонь и рассевшись вокруг, они наконец расслабились.

Трое были одеты в мундиры. Эти мужчины сидели вокруг костра свободно, вытянув натруженные ноги и разложив вокруг свои вещи: заплечные мешки, кожаные пороховые сумки, пистолеты; чуть в стороне стояли составленные в пирамиду ружья. О том, что это служивые, говорили и их лица – усатые, но без бороды, с морщинами, а кое-где и шрамами.

Четвёртый – парень, едва перешагнувший порог отрочества, с цыплячьим пушком под носом – в компанию не вписывался: безоружный, в ношеном коричневом кафтане, расшитой рубахе-косоворотке навыпуск и серых, заправленных в сапоги, портках. Его вполне можно было принять за подмастерье или сына зажиточного крестьянина.

Хоть и шли по дороге вместе, но теперь каждый ел своё: кто яйца с хлебом, кто солонину. Один из них, повыше и покрепче прочих, а по годам самый старший – на висках его уже белела седина – развернул перед собой тряпицу с жаревом. Он брал рукой куски мяса, отправлял их в рот, сопровождая каждый зубчиком-другим чеснока, и жевал долго, с чувством, не упуская из внимания ни волоконца. А когда с мясом покончил, то сдобрил солью краюху и принялся за головку лука. С хрустом откусывал он от неё изрядные доли и заедал их горбушкой. Приговорив луковицу, глубоко вздохнул, неспешно выпустил воздух и полез рукой в сидор*. Пошарил в нём скорее для порядка, чем для поиска и достал маленькую пузатенькую фляжку, сделанную из тыковки. Зубами вытащил деревянную пробку, глянул, хитро сощурившись, из-под бровей на спутников и принюхался к содержимому.

– Куда ты, Николай! Спалить нас решил? Ведь в чреве твоём и без того геенна огненная!

– Ничего, – улыбнулся тот. – Авось не погорим.

Обняв губами горлышко, он запрокинул голову и, влив в рот никак не меньше четверти, сделал большой глоток. Двое других служивых, не сговариваясь, проводили фляжку взглядами.

– А-х-к-х-м, – выдохнул Николай, занюхал порцию последним кусочком хлеба, кинул его в рот и протянул тыковку соседу по левую руку. – Отведайте, товарищи, ради знакомства.

Солдаты один за другим выпили по глотку водки и одобрительно покивали. А подмастерье замешкался, вдохнул несмело и, конечно, закашлялся.

– Э-э-э, поскрёбыш, – усмехнулся солдат, передавший парню выпивку.

– Ну-ну, с первого раза не всяк её примет, – поддержал молодого Николай, забирая пустую фляжку. – А хорошо, други, отмахав вёрст двадцать, вытянуть ноги да вот эдак повечерять, а?

– Да, твоя правда. А мне, пожалуй, такая же баклажка пришлась бы к поясу, – ответил насмешник и заткнул большие пальцы рук за широкий кожаный ремень.

– Окстись, Демид, да ведь она у тебя порожняя бы по все дни болталась! – возразил ему сосед справа, и сразу стало видно, что они старые знакомцы.

– А ты, Федька, почём знаешь?

– Да уж знаю.

– Ха, и то верно, – улыбнулся Демид.

Служивые разомлели и прилегли, опираясь на локти. Фёдор расстегнул поясной ремень и для пущего удобства отложил свой армейский тесак** в ножнах в сторону.

– А где же вы, братцы, служили? – спросил Николай.

– В Краснопольском мушкетёрском полку, под командой полковника Усова Семёна Ивановича.

– Так вы «поляне», стало быть?

– Они самые.

– А довелось ли вам, «поляне», быть в деле под местечком Хопиш, что в Мелевской земле, лет пять тому назад?

– А как же, – ответил Демид. – Дали мы тогда прикурить туркам!

– О, так мы, выходит, ребятушки, соратники с вами. – Николай снова полез в сидор, но вынул оттуда только кисет и трубку. – Эх, жаль, тыковка у меня одинокая.

– Что ж, и ты там был?

– Я-то? Был. В Снегирёвском гренадёрском полку.

– Ну?! Так ты из высоколобых?

– Точно так.

– Вот же Бог нас водит! Доберёмся до кабака – с меня кварта ординарной, – сказал Демид.

Фёдор достал из-за пазухи кожаный кошель, туго перетянутый у горловины и протянул Николаю:

– На-ка, отведай турецкого табачку, яблочного. А что же ты нынче в зелёном ходишь?

– Благодарствую. Да ведь уволен я со службы, как, мыслю, и вы. А амуницию эту мне господин капитан справил, да неладно сделал.

– Почему ж неладно? – спросил Фёдор.

– Иль зазорно тебе, гренадёр, что по табели понижение вышло? – усмехнулся Демид.

– Не-ет, на вас, на пехоте, всякая баталия держится, вам почтение каждый выкажет, кто не дурак. А сделал все ж неладно. Мундиры-то у нас – с иголочки, а мы-то сами – потёртые, давно уж не рекруты. Так где ж это видано, чтобы старый рядович в новом ходил? Да и сапоги… – Николай махнул рукой.

– Хм, верно, – кивнул Федор. – Но нам-то что за дело?

– А то, что инкогнито!

– Чего?

– Инкогнито! Сиречь тайно. Скрытно нам надлежит быть, ведь мы ни к какому полку не приписаны, да и про дела наши сторонним людям знать не надобно.

– Эвон оно как! Да-а…

Солдаты закурили, и вокруг разнёсся благовонный дым яблочного табака. Молодец один только не дымил и уже начал клевать носом.

– Ты ложись, Олежка, спозаранку нам сызнова ногами вёрсты мерить, – сказал Николай.

Парень, и за день, и за весь вечер не сказавший ни слова, только облегчённо кивнул. Расстелил одеяло, помолился про себя, лёг и сразу уснул.

– Откуда ты, Николай, себе такого спутничка выискал? – недовольно покачав головой, спросил Демид.

– То приказ господина капитана.

– А давно ты с его высокоблагородием?

– Пару зим да почитай два лета.

Помолчали.

– А доводилось ли вам… доводилось ли сшибиться с кромеш… – шёпотом начал было Демид, наклонившись к костру.

– Язык прибери! Куда ты лепишь?! Кого ночью помянуть собрался? – прикрикнул на друга Фёдор.

– И то, – оторопело ответил Демид, поспешно крестя себе рот.

Однако незаданный вопрос повис в воздухе и придавил собой всю расслабленность. Тишина, сопровождавшая путников у костра, будто бы обострилась, и Николай понял, что не слышит ни птиц, ни кузнечиков, ни прочей живности, которой должно быть полно в лесу.

– Что ж, случалось разное, – сказал он. – Но с нами крестная сила, да и сами мы не лыком шиты. Я двадцать пять лет в строю отбыл и навидался всякого.

– То война – дело людское, знакомое, а то…

– Да ведь и вас же господин капитан не за строевые экзерциции к себе позвал. Ведь встречались вы с нечистой силой?

– Верно, но без божьего света и не покалякать-то об этом с толком. Давайте, что ли, спать?

– Да, пора. Что-то мне неспокойно, вы ложитесь, а я покараулю тишком.

Солдаты разложили одеяла, и Фёдор с Демидом улеглись. Николай же подкинул в костёр остаток хвороста и достал из своего сидора яблоко. Поглядел на него, повертел, и хотя яблочко было спелое да гладкое, достал коротенький нож и стал его на дольки делить. Да так неудачно поделил, что палец себе порезал.

– Тьфу ты, лихо, всё яблоко искровил, – пробормотал солдат и зашвырнул испачканный кровью плод подальше.

Затем немного отодвинулся от костра, разложил своё одеяло и прилёг на него сверху, на спину. Неспешно подсунул правую руку под голову, натянул треуголку на лоб и стал поглядывать из-под широкополой шляпы по сторонам.

Тихо потрескивал костёр. Лето шло на убыль, и ночи напоминали о скорой осени. Демид уже похрапывал, а Фёдор всё никак не мог устроиться и на разные лады подтыкал под себя одеяло. Однако ж водка хорошо разогнала кровь по жилам, и вскоре служивый задремал.

Старая дорога, возле которой заночевали путники, шла через луга и перелески, неторная, неспешно зарастающая травой, в иных местах пересекали ее звериные тропы. А нынче же на версту окрест не нашлось бы ни зайца, ни полёвки. Другие силы, противные живой природе, пришли сюда. И неспроста.

Большеголовые лысые серые твари с маленьким хилым телом подбирались к биваку. Длинными тонкими руками-крыльями, сложенными до поры в кожистые складки, они перебирали по земле, ползком сторожко крались к людям. Белёсые выпуклые глаза-блюдца на полморды не отрывались от беспечных путников.

Обыкновенно опасливые, на этот раз твари соблазнились подачкой – кровавым яблочком, которое одна из них вылизала дочиста.

Уже два-три шага оставалось до стоянки, когда тот самый человек – желанная добыча, зашевелился, будто бы что-то почуяв. Твари замерли; в сумраке, в неверном свете звёзд и остывающих углей костра их нельзя было отличить от кочки. И спящий лишь немного поворочался и снова лёг на спину.

Упырь подполз к солдату и тихонько положил мягкие длинные пальцы с загнутыми когтями тому на руку. Потянулся к шее, и тягучая грязная слюна стекла с круглого безгубого рта, где в круг, как спицы в тележном колесе, сидели треугольные зубы.

– Ах ты ж стервь, кафтан мне испоганил, – проворчал вовсе не спящий Николай и дыхнул в оскаленную морду чесночным духом.

Упырь отшатнулся, прижав лапу к провалу носа.

– Гляди-ка, не врёт людская молва, – пробормотал солдат, выхватил спрятанный до поры багинет*** и воткнул его в грудь ночному гостю.

Зашипев, два кровососа кинулись на человека. Один бросился в ноги и сразу же вонзил в бедро острые клыки. Второй растопырил кожистые крылья, накрыл ими голову жертвы. Тонкие лапы ухватили руки солдата и оказались на удивление сильными – Николай справлялся с трудом. Он несколько раз вслепую ткнул багинетом, а оседлавшего ноги приголубил коленом. Перекатился в сторону, вскочил и выставил перед собой клинок.

– Тревога!!!

Получившая пинок тварь угодила в угли костра и зашипела.

Демид взвился с постели, будто и снов не смотрел. Углядев серых кромешников, он без раздумий махнул левой рукой в сторону ближайшего. Из-под широкого рукава его кафтана вылетело било на ремешке и врезалось в затылок нечисти. Послышался хруст костей, и подранок повалился на землю.

Тот упырь, что свёл знакомство с коленом Николая, кинулся в темноту, на ходу расправляя перепончатые крылья; сделал взмах, второй – ещё немного и уйдёт!

Николай метнул багинет как смог, без подготовки, и угодил твари в крыло.

– Демид, будь добр, добей мертвечину!

– Теперь уж не сбегёт! – заявил солдат, в два шага догнал неловко семенящую нечисть и взмахнул кистенём.

Фёдор только пробудился и смотрел на происходящее сонно.

– Мерещится мне с устатку или и в самом деле упырь передо мной шевелится? – спросил оторопело и отодвинулся назад.

Позабыв, что отстегнул клинок, он шарил рукой по поясу.

– Он, он поганый, – ответил Николай, вынул из ножен тесак и снёс твари голову.

В стороне Демид потчевал недобитка кистенём – ударит и глядит: шевелится ли, нет ли? Но мертвяк после каждого удара продолжал трепыхаться.

– Тесаком, тесаком башку ему сровняй! Иль багинетом моим дорежь!

Тот так и поступил: выдернул из крыла клинок и ткнул им в тщедушную грудь упыря. Тогда только стервь затихла.

– Пошто так? – спросил Демид, возвращаясь к костру.

– Наше оружие освящено, а гасило твое нет.

– Эвон оно как… А кистенёк мой освятить можно?

Николай присел, стянул сапог и стал осматривать то место, куда цапнул его кромешник.

– Можно, отчего ж нельзя.

– И откуда эта гниль взялась? Ни хутора рядом, ни погоста, – удивился Фёдор, брезгливо отшвырнув ногой тело твари.

– Мыслю, дозор это, – ответил Николай. – И впрямь колдун али колдуница неподалёку, верно идём, стало быть. – Он взял фляжку и начал промывать рану. – Дурень я старый – нашёл, когда шутки шутить. Решил молву людскую проверить, и вот тебе – рану прижечь придётся. Братцы, дровишек расстарайтесь, будьте добреньки.

Демид пошёл за хворостом.

– Как же ты узнал, что эти нападут? –спросил Фёдор. – А нам что же не сказал?.

– Да не знал я, то бишь уверен не был, а потом уж не мог упредить – спугнуть боялся.

– Паря-то спит и виденья видит. Разбудить, что ли?

– Не надо, пусть отдыхает.

– А с этими что делать? Закопаем?

– Теперь-то уж не поднимутся, а утро придёт – в прах обратятся.

Подкинули в костер веток, Николай вновь достал из-за пазухи короткий толстый нож и положил в угли. Багинетом же очистил от коры ветку и приготовился к тяжкому испытанию.

– Сам прижмёшь или подсобить? – спросил Фёдор.

– Смогну и сам, да себя костерить на чём свет стоит – зазорно.

Все трое усмехнулись.

– Ну так давай, меня словцом пригрей, – вызвался Демид.

– Добро. Но смотри, не отпускай, пока не произнесешь: «Господи, благослови раба твоего Николая». Да говори с толком.

– Добро.

Демид с интересом посмотрел на краснеющий в углях нож, затем взялся за горячую рукоять. Раненый закусил очищенную щепку и кивнул в ответ на вопросительный взгляд. Уверенно и быстро солдат прижал красный металл к ране – зашипело, запахло, Николай захрипел, однако ногу не отдёрнул.

– Господи Боже, благослови раба твоего Николая.

Пот выступил на лице, влажная щепка выпала из сведённого рта, и раненый откинулся на спину.

– А-а-а-х-х, стар я становлюсь для такого лечения.

– На-ка, попей воды, – протянул флягу Демид.

– Давай перевяжу, да ещё мазь у меня есть чудодейственная, – сказал Фёдор.

Он достал из своего мешка глиняную кубышку, запечатанную пробкой, и моток льняной повязки.

– Не худо б было повязку-то сварить.

– Вяжи так, устал я.

– Хозяин – барин.

Фёдор сноровисто смазал рану мазью, перевязал, и острая боль притупилась, сменившись ноющей.

– Да ты лекарь.

– Он у нас всю роту пользовал, много лучше полковых дохтуров, – пояснил Демид.

Николай завернулся в одеяло и хриплым голосом проговорил:

– Демид, твоя первая стража, затем Фёдор, потом меня будите.

Солдат смежил веки и повернулся на бок.

– Ишь ты, раскомандовался, – негромко возмутился было Демид.

– Как по мне – его право, – сказал Фёдор и стал укладываться.

– И то верно.

* Сидор – заплечный мешок, рюкзак.

** Армейский тесак – холодное оружие ближнего боя с однолезвийным чуть изогнутым клинком и гардой. Общая длина 850 мм, длина клинка 705 мм, ширина клинка 40 мм. Штука серьёзная, считай – меч.

*** Багинет – от французского «байонет» – кинжал, вставляемый в дуло мушкета для атаки в ближнем бою, предок штыка. Общая длина 320 мм, длина клинка 180 мм, ширина клинка 27 мм.

Глава 2

– «Бо-бро-цскъ», – запинаясь, прочитал Тихон надпись на верстовом столбе при въезде. – Боброцск. Ну, добрались, слава богу!

– Нет, здесь мы не задержимся, – сказал офицер, ехавший чуть впереди.

– Как, разве нам не сюды?

– Нам в село Сухая Берёзовка, а это еще вёрст двадцать.

– Эх, в Воронеже не остановились, Москву в ночь проехали, а допрежь ещё было, – начал бубнить слуга, вспоминая все тяготы долгого пути.

Непривычен был Тихон ни к путешествиям, ни к верховой езде и потому с тоской смотрел на городские виды.

А они поначалу напоминали деревню: плетнями очерченные широкие огороды, крытые соломой избы, хлева да сараи. Отовсюду доносились гогот гусей, кудахтанье куриц да визг свиней, покрываемые время от времени заливистым лаем дворовых кобелей. Репа, капуста, свекла и тыква властвовали на грядках, кое-где уступая моркови, чесноку с луком да прочей травке-зелени, которую так любят добавлять хозяйки и к месту, и не к месту.

На пороге одной из хат, уперев руки в бока, стояла высокая крепкая красивая баба в расшитой кичке, сорочке, пёстрой юбке и сарафане, лихо, прямо под пышными грудями, подвязанном цветастым гашником*. Она глядела на двух всадников открыто, смело, слегка приподняв кончики губ, будто бы прицениваясь. Молодой усатый кавалер с красивым чуть горбатым носом, в красном золоченом офицерском мундире и невиданных высоких сапогах получил высочайшую цену и по этой причине был сразу отставлен в сторону – сколько ни торгуйся, а сто рублей не собьёшь. А вот его спутник, мужчина хоть и в услужении, зато свойский – с приличной бородой, в добром коричневом кафтане и яловых сапогах – этот был красавице, как говорится, по карману и потому получил от неё самую лучшую, самую безотказную из улыбок, каковых в её арсенале хватало.

Оба путешественника женщину заметили, да и мудрено было такую пропустить. Но офицер в ответ на её взгляд лишь коснулся тремя пальцами треуголки. А вот Тихон, ему сразу стало неспокойно, руки его начали попеременно хвататься то за отвороты кафтана, то за бороду. Глаза также пришли в движение и, хотя честно пытались смотреть в лицо прекрасной хозяйке, все время скатывались куда-то ниже – ближе к гашнику.

– Ваше вы-со-ко-благородие, – медленно и внушительно, как ему казалось, начал Тихон, не отрывая от женщины взгляда, – господин капитан, дозвольте обратиться.

Такое длинное именование всегда предваряло какую-либо просьбу из разряда «дайте воды попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде».

– Нет, Тихон, на постой мы останавливаться не будем.

– Да я вовсе не о том хотел сказать!

– А о чем же?

– Да вот, теперь уж и забыл, – раздосадованно буркнул тот.

Сзади, будто в ответ на эти слова, послышался смех ехидной обольстительницы.

Чем дальше вглубь поселения продвигались всадники, тем уже становились улицы, сменившие лёгкий, открытый наряд плетней на строгий мундир заборов и тынов. Солома на крышах уступила место дранке и тёсу. Менялись и сами дома: от квадратных тёмных изб с крохотными мутными оконцами – до высоких теремов с подклетями, крылечками, резными наличниками и венцами.

Улицы, добравшись до центра, упирались в площадь неправильной формы, где расположился примечательный архитектурный ансамбль из деревянных торговых рядов, неказистого казённого кабака, трактира, церкви и дома дворянского собрания. Последнее строение разительно отличалось от прочих: каменное, двухэтажное, с колоннадой в четыре столпа, с высокими окнами и двустворчатыми дверьми, оно как бы венчало собой всё поселение. Впрочем, было, скорее, венком, нежели венцом, причем сплетенным девицей, которая хотя и видела, как следует составлять цветки, но сама еще не набила руку.

Весьма также возможно, что девица эта была несколько ленива и воровата. Так, лестница имела уже вид скорее затрапезный, чем парадный: многие ступени разошлись и нахватали в зазоры меж собой всякого сора. Перед лестницей когда-то начинали укладывать брусчатку, но до конца дело так и не довели, и замощено было только шагов пять. Остальные же камни, обтесанные и готовые, лежали чуть поодаль большой, поросшей травой, кучей. И конечно, на площади, в виду окон городской короны, раскинулась на все четыре стороны широкая, малость обмелевшая по сухому времени, лужа. Сей водоём являл собой пасторальную картину, лишь ждущую своего живописца: на правом его краю гусыня учила своих детей держаться на плаву, с левого края лохматая дворняга лакала воду, при этом лукаво поглядывая на птичье семейство.

По обеденному времени, людей вокруг почти не было, лишь трое торговцев скучали у своих прилавков, да несколько женщин обсуждали свежие сплетни у входа в церковь.

Всадники преодолели лужу вброд и подъехали к дому дворянского собрания, приковав к себе внимание всего имевшегося населения, включая гусыню с собакой.

– А что, Тихон, как думаешь – на месте исправник? Ставлю тельца против яйца, что там пусто!

– С вами, Георгий Петрович, об заклад биться, что по миру пуститься, да и не бывало ещё на Руси такого, чтобы высокий чин до обеда на службе засиживался.

Внутри выдающегося строения, на первом этаже, располагались присутственные кабинеты, а на второй этаж вела широкая лестница, намекая на празднества и ассамблеи, проводимые наверху, от суеты повыше. Перед дверью кабинета исправника, в окружении запертых шкафов, за крохотным секретарским столом с множеством ящичков сидел лишь тощий длинный писарь, облаченный в чистые нарукавники и запачканную чернилами жилетку. Служебные дела требовали от него сегодня сосредоточенности, по крайней мере такой вывод можно было сделать по согбенной его фигуре. И правда, ведь почистить ногти таким тупым перочинным ножом, какой имелся в его распоряжении, дело непростое.

Услыхав хорошо знакомый скрип открываемой двери, чиновник от занятия своего не отвлекся, так как справедливо полагал, что наперёд следует завершать дела важные, а выбор между «la manicure» и мычанием очередного просителя был очевиден. Однако ж уверенные шаги и звон стальных шпор насторожили его и пробудили то чувство предначальственного трепета, каковое имеется у всей чиновничьей братии. Ещё толком не разглядев вошедшего, писарь подскочил и вытянулся в струнку.

– Коллежский регистратор Причкаляев, чем могу служить-с?

– Где я могу видеть капитан-исправника?

– Его высокоблагородие Александр Фёдорович в сей час обедают-с.

– Когда же он будет?

– Я, право, затрудняюсь, случаются дни, когда неотложные государственные дела требуют от него…  – Чиновник развел руками и изобразил на лице глуповато-удивленную гримасу, каковая должна была, по его мнению, досказать за него, что как раз сегодня дела требуют многого, очень многого.

– Где же он имеет обыкновение обедать?

– Сегодня среда, стало быть, в трактире сегодня дичь-с, дикая утка или заяц, бывают и куропатки, посему его высокоблагородие может быть там, да-с. Также его высокоблагородие по средам заглядывает к помещику Изюмину. Смею заметить, что баранина с изюмом у этого помещика всегда отменная, тает во рту-с. Поговаривают даже, что и именование свое род их взял от этого блюда, да-с.

Рассказывая, Причкаляев сам захотел чего-нибудь перекусить и потому, сглотнув, продолжил с жаром и чуть наклонившись к посетителям:

– Купец Афанасьев Антип Иванович нанял себе татарку из Азовской слободы, так сея магометанка готовит изумительнейший плов с травками разными, с заморскими пряностями-с. Его высокоблагородие намеревался почтить купчину своим визитом ещё на той неделе.

– Постой-ка, магометанка? Откуда?

– Э-эм, извольте видеть, в одна тысяча семьсот одиннадцатом году высочайшим указом к нам в Боброцск переселены жители крепости Азов перед сдачей оной твердыни под власть Османской империи. Всего около сотни душ-с, в том числе две дюжины инородцев, татар-с. Нынче их стало поболе, по ревизской сказке прошлого года – сорок пять человек.

– Продолжай.

– О чём-с? – сбился с мысли Причкаляев.

– Об обеде.

– Ах, да. Э-эм, извольте видеть, помещик Изюмин… а, нет, я уж говорил… Стало быть, что же? А! Промысловой артели старшина, Иванцов, да-с. Прошлого дни зазывал оный Иванцов его высокоблагородие к себе отведать свиных ребрышек на угольях. Да так славно расписывал кушанье, что, право, Александр Фёдорович мог соблазниться, мог. Добавлю ещё, что Иванцов, вернувшись из Воронежа, захватил с собой интереснейшее собрание винных бутылей зеленого стекла в сургучных пробках, но никому ничего о содержимом не рассказал, чем всех весьма и весьма заинтриговал, да-с.

Писарь так раззадорился, что позабыл, к чему может привести чрезмерное усердие и начал припоминать места обеда своего начальника и в другие дни.

– В четверг в трактире подают недурственных судаков-с, стало быть…

– Довольно. Отправляйся за своим начальником и доложи ему, что в трактире его ожидает капитан лейб-гвардии Георгий Петрович Воронцов по государеву делу.

– Но как же, присутственные часы, я никак, я обязан… – начал было лепетать чиновник.

Офицер ничего не стал возражать, а лишь немного сдвинул брови.

– Да-да, непременно, отправляюсь, сию секунду. А как же, если они-с в трактире, и вы, и…

– Тогда далеко тебе ходить не придётся.

Трактир зазывал посетителей изогнутой дугой вывеской с выложенным деревянными буквами прозаическим названием: «Афанасьѣвъ Трактиръ». Владельцу пришлось пожертвовать частью двора и переместить высокий забор на один уровень со стеной здания. Взамен он выдвинул вперёд крыльцо и украсил его резными, выкрашенными в красный цвет перилами и наличниками, а также искусно сработанной головой коня, венчавшей крышу. Вдоль стены слева от входа была устроена коновязь.

Однако ж брички капитан-исправника, а со слов секретаря, он и через площадь имеет обыкновение в ней ездить, нигде не было видно. Писарь побежал по адресам, а Воронцов с Тихоном расположились внутри. Здание трактира было переделано предприимчивым хозяином из жилого терема, и основная зала ранее была просторной горницей с длинным столом и лавками. Обстановка больших изменений не претерпела: дверь расширили, добавив вторую створку, горнило печи отгородили тонкой стенкой, а к полатям пристроили второй ярус. Из убранства выделялось широкое венское кресло, стоявшее особняком и, видимо, являвшееся местной достопримечательностью.

– Чего изволите? – спросил русоволосый паренёк, низко поклонившись.

– А что предпочитает его высокоблагородие капитан-исправник? – закинул удочку Воронцов, усаживаясь за стол.

– Зайца в сметане, томлёный бараний бок, ножки куриные с чесноком, утку запечённую с яблоками, язык телячий с черемшой, судака в сливках, расстегай с мелкой рыбицей, расстегай с…

– Постой-постой, эдак я позабуду начало. А ты смышлёный парень. Гляди-ка, это называется фокус.

В пальцах офицера, как по волшебству, появился серебряный гривенник. Он выскочил между средним и указательным перстами и начал переваливаться между ними то в одну, то в другую сторону, после чего был ловко запущен в воздух в сторону молоденького подавальщика. Паренёк хоть и глядел на фокус, позабыв закрыть рот, но монету поймал сноровисто.

– Оставишь себе, если расскажешь, отчего его высокоблагородие не зашел сегодня к вам отобедать.

– У самой нашей двери перехватила его вдова Ершова и увела к себе на рыжики с картошкой.

– А что, хороши ли у неё рыжики?

– Должно быть, хороши, коль он к ней хоть единожды за седмицу, а зайдёт.

– Давно ли он ушёл?

– Полудня ещё не было.

– Два часа угощается. Должно быть, уже кончил. Беги к вдове Ершовой, да как сыщешь его высокоблагородие, то скажи, что его ожидает капитан лейб-гвардии из Петербурга по государеву делу. Всё ли понял?

– Нет, не всё.

– Что ж неясно? – Воронцов слегка нахмурился, досадуя, что ошибся в посыльном.

– Что вы кушать будете?

– Ха-х, кушать будем зайца в сметане. Квасу нам наперёд принеси и беги за капитан-исправником.

Мальчишка мигом поставил на стол кувшин, кружки, тарелочку с резаной редькой и убежал.

– Эх, барин, гривенник за посылку – разорение, да за ту же деньгу поле можно перепахать, – начал корить Тихон, зажевав глоток кваса хрустящей долькой.

– Не за посылку, а за наше время. Поскорее расспросим исправника, поскорее дальше отправимся.

– Куды мы всё поспешаем? Отдохнули бы денёк-другой здесь, всё обстоятельно разузнали бы.

– Нет, надо Николая нагонять.

– Бежим, бежим, как на пожар, Москву в ночь прогонами проехали, эх, – забубнил себе в кружку Тихон.

Он был человеком мирным, спокойным и больше всего желал, чтобы барин бросил эту леденящую кровь службу и вернулся к себе в деревню. Перед ним в красках представала картина сельской жизни в старом доме, в окружении крестьянских изб и бескрайних полей. Себя он там тоже видел, прямо как на картине – в качестве рачительного управляющего при молодом хозяине.

Пока Тихон предавался мечтаниям, Воронцов размышлял о предстоящем деле. Действительно, спешили как на пожар, но если медлить, то след простынет. Хотя следа-то, может статься, и нет вовсе. Очередная ли это пустышка или и в самом деле где-то неподалеку от этого городка проявили себя дьявольские силы? Почему сгорела сельская церковь вместе со священником? Что знают об этом здесь, в уездной столице? Сведений недоставало, и исправник едва ли сильно их пополнит, но попытаться стоило.

Пока каждый думал о своём, проворная старушка-стряпуха принесла в чугунке целиком запеченного зайца да краюху свежего белого хлеба, да миску кислой капусты, и мысли отошли в сторону.

Спустя четверть часа после того как с едой было покончено, снаружи послышался натужный скрип ступеней лестницы, а после и половиц крыльца. Затем двери распахнулись, и в залу вошёл человек. Впрочем, вперед него вплыло необъятное пузо, шириной своей оно едва не полностью закрыло проход, однако сноровистое управление хозяина сей баржи позволило не только пройти узкую протоку без потерь в пуговицах уже несколько потёртого камзола, но и мастерски пришвартоваться к столу. Гости поднялись навстречу вошедшему, но вместо приветствия услышали:

– Ивашка! Кресло мне! – Уездный великан обладал густым басом.

Давешний паренёк метнулся к венскому креслу и ловко подставил его под зад капитан-исправника. К чести иноземных мастеров, кресло под внушительным весом даже не скрипнуло.

– Простите мне мою неучтивость, но Афанасий так узко выстроил свой трактир, что человеку даже и стоять в нём стеснительно. Позвольте представиться: капитан-исправник Боброцского уезда, потомственный дворянин Александр Фёдорович Колосков.

– Капитан лейб-гвардии Воронцов Георгий Петрович. Я к вам с предписанием. Вот, прочтите.

Офицер вытащил из кожаного поясного футляра сложенный листок, где казённым слогом было записано следующее:

«Податель сего, Воронцов Георгій Петровичъ, отряженъ Тайной Экспедиціей Сената для установленія причинъ и обстоятельствъ пожара въ церкви въ селѣ Сухая Берёзовка Боброцского уѣзда.

Симъ, Воронцов Георгій Петровичъ, надѣляется правомъ имать и устанавливать розыскъ надъ особами всѣх сословій, могущими быть къ означенному пожару причастными. Всемъ военнымъ и статскимъ службамъ предписывается оказывать означенному Воронцову всемерное в его дѣлѣ содѣйствіе.

Тайный совѣтникъ С. И. Шешков

Писано въ Санктъ-Петербургѣ въ июне 1791 года»

Капитан-исправник читал предписание долго, несколько раз перечитывая одно и то же предложение, по временам недоуменно бубня себе под нос то «Сенат в Сухой Березовке?», то «имать все сословия… имать все?» Лоб его, широкий и гладкий, с каждым новым прочтением покрывался волнами морщин. Так прошло никак не менее пяти минут, а высшее должностное лицо Боброцкого уезда всё не могло прийти к хоть какому-то мнению насчёт изучаемого документа – пожар в селе никак не соотносился со столь важным и пугающим учреждением как Тайная Экспедиция Сената.

– Позвольте, позвольте, это тот самый пожар, где отец Феофаний сгорел?

– Да, именно. Что вы можете об этом рассказать?

– Скорбное дело, скорбное. Отец Феофаний был божьим человеком и умело творил не только священные таинства, но и замечательную рябиновую настойку.

– Вы часто встречались?

– Нет. Я, извольте видеть, не склонен к путешествиям, – Александр Фёдорович погладил свой внушительный подбородок, украшенный пышными бакенбардами, – а отец Феофаний приезжал в Боброцск только на ярмарку. Но всегда, всегда присылал мне бутылочку.

– Выезжали ли вы на место пожара?

– Нет, ездил мой секретарь Причкаляев Фока Харитонович, полезнейший человек, он и подати учитывает, и ревизские сказки правит.

– Он что-нибудь выяснил?

– Должно быть, семисвечник упал, потому и пожар случился.

– Отчего сии заключения?

– А что ж ещё? Грозы в тот день не было.

– Новые люди в окрестностях не появлялись, тати не шалили?

– Про новых людей не скажу, о том Причкаляева можно расспросить, а татей в нашем уезде, слава богу, нет, – исправник размашисто перекрестился на иконку в красном углу, – а вот в соседних, да, лютуют уж не первый год.

– Что-нибудь ещё о селе можете рассказать?

– Пожалуй, ничего, хотя… В двух верстах от Сухой Берёзовки стоит хутор Степана Перещибки, то человек лихого нрава, из казаков, князь Борис Константинович Семихватов на него жаловался, и тяжба меж ними идёт.

– О чём же?

– Спор из-за земли, его сиятельство утверждает, что земля и хутор принадлежат ему по завещанию его двоюродного дяди, каковое он представил в суд. Перещибка же говорит, что земля была ему высочайше дарована за крымский поход тысяча семьсот восемьдесят второго года и также представил в суд грамоту.

– Кто же прав?

– Один Бог ведает. Я-то скажу за князя, но казаку вместе с землёй было пожаловано личное дворянство, и дело может дойти до Сената. Желаете ли, можно обо всём поподробнее у князя узнать – он в своём имении сегодня вечером ассамблею устраивает, всё наше общество соберётся, кушанья будут французские, турецкие, рекомендую.

– Ассамблеи мне нынче посещать недосуг. А что, Перещибка – смутьян?

– Нынче нет, пообтесался, а когда только у нас поселился, лет десять тому, да, бывало. То крестьян казённых в Берёзовке обидит, то купцов на дорогах пощиплет, с ним в ту пору дюжины три казаков было.

– Три дюжины? Ого!

– Должно быть, теперь меньше, разбежались казачки, когда Степан озоровать перестал.

– Однако ж, мне может понадобиться войсковой наряд. Сколько у вас в Боброцске солдат?

– Один, и тот – калека колченогий.

– Как же так?

– Его превосходительство господин губернатор уже год как забрал солдатушек к себе в Воронеж. Всё ищут ватаги разбойников, что наводят страх на все окрестные уезды. Хотя уж три месяца о них не слышали, но господин губернатор пока разъезды не распускает.

– Кто же поддерживает порядок?

– Его сиятельство Борис Константинович выделил дюжину человек. Людишки вышколенные, я их еженедельно наставляю, и в городе у нас тихо-покойно.

– Что ж, видно, мне всё же стоит поехать к князю на приём.

– Вот и славно, гостей созывают к семи часам, я за вами заеду. Или, если желаете, останавливайтесь у меня. Уверяю вас, будет очень удобно.

– Благодарю, но нет, не желаю вас стеснять. К тому же я задержусь здесь всего лишь на одну ночь.

– Что ж, воля ваша.

Капитан-исправник отбыл, а довольный задержкой Тихон начал переносить поклажу в трактир.

– Барин, надобен ли я вам буду на ансамблее?

– Думаю, нет. Полагаю, у князя достаточно слуг.

– Дозвольте тогда себе постой подешевле сыскать, а то двадцать копеек с души за ночь это озорство, этак и захудать недолго.

– Поищи, поищи, а ещё расспроси у неё про местных знахарок, ведуний и прочих, коих считают ведьмами.

– Расспрошу, расспрошу, всё узнаю, – радостно сказал Тихон и отправился на примеченный по пути двор.

* Гашник – женский пояс.

Глава 3

Ранним утром, когда рассвет ещё только-только позолотил верхушки деревьев, путники уже собирались в дорогу. Кто-то завершал завтрак, кто-то скатывал одеяла, а Фёдор делал Николаю перевязку.

– Эка меня угораздило, – посетовал раненый, глядя на распухшую ногу. – На вот теперь, гляди на собственное своё скудоумие.

– Да, думаю, придётся тебе ходунки смастерить, – сказал Фёдор. – Дёма, сруби подходящее деревце, а лучше пару.

– А что я-то? Нашли себе, что ли, молодого? – возмутился злой с утра Демид.

Ворча себе под нос, он рукой опустил на землю подскочившего было Олега и направился к ближайшим зарослям. Мимоходом плюнул в сторону трёх серых кучек – всего, что осталось от нечистых – и принялся за дело. Несколько сноровистых ударов, и молодое деревце с крепким толстым сучком, как раз под руку, превратилось в костыль – армейский тесак незаменимая вещь в походе.

Демид сунул ходунки пятками в угли костра и присел рядом.

– Паря, что ж от тебя и слова-то людского не слышно? – напустился он на Олега.

Парень в это время жевал и только виновато развёл руками.

– Убогий он – немой, – пояснил Николай, вертя в углях свои новые деревянные ноги.

– Вон оно что… – тон Демида сразу потеплел. – Как же тебя к нам занесло? Жил бы в какой обители, среди монахов.

– А он как раз из Сергиева монастыря, послушником там был.

– Зачем же его оттуда взяли?

– О том доподлинно не ведаю. В монастырь мы с господином капитаном наезжать не забываем, а в крайний раз настоятель нам его в спутники определил. О чем-то они долго разговаривали тогда, а поутру Олег с нами уехал.

– А знаешь ты, зачем идём? – опять обратился Демид к парню.

Тот кивнул и, встав, показал пальцем на кучки серого пепла в отдалении.

– Верно, и не боишься?

Олег помотал головой, молитвенно сложил руки и показал глазами вверх.

– Ну, добро.

Вскоре вся компания снялась с лагеря. Хорошо путешествовать утром – свежо, не жарко, и сил ещё полно, и нет ещё утомления. В такую пору и муж средних лет, и старик, все равно чувствуют себя молодыми.

Шли не спеша, но Николай постепенно, с каждой верстой, ковылял всё медленнее. Нога в месте укуса отдавалась болью при каждом шаге. Так бы и вовсе пришлось носилки готовить, кабы не послышались сзади конский топот да весёлая песенка:

Пошла млада за водой,

Коромысел золотой.

Эй-эй люли, люли,

Коромысел золотой.

А за младой день-деньской

Ходит парень веселой.

Эй-эй люли, люли,

Ходит парень веселой.

У неё чистой водицы

Просит из ручек напиться.

Эй-эй люли, люли,

Просит из ручек напиться.

Млада его напоила

И любовью одарила.

Эй-эй люли, люли,

И любовью одарила.

Говорит: «Приходи сватать,

Будем мы с тобой женаты».

Эй-эй люли, люли,

Будем мы с тобой женаты.

Ночью парень согласился,

А поутру открестился.

Эй-эй люли, люли,

А поутру открестился.

Путников догонял мужик на телеге, запряженной худой, почтенной годами лошадёнкой.

– Здравствуй на все четыре ветра, добрый человек! – обратился Фёдор к мужику и снял шляпу.

– И вам, служивые, поздорову! – смял свою шапку возница.

– Будь добр, довези нашего товарища до Сухой Берёзовки, а то вишь, упал в дороге, нога и распухла.

– Не по пути мне Берёзовка-то, на день крюк выйдет, – с сомнением произнёс тот. – Разве токмо за-ради деньги – повезу.

– Сколько ж возьмёшь за прогон?

– По рубчику с седока, и помчим с песнями!

– Окстись, православный, за десяток вёрст четыре рубля?!

– Ну, воля ваша.

– Мы и сами добре поём, – подошёл Демид, положив руку на рукоять тесака, – и управиться с лошадью можем. Сами.

– Ежели без песен, тогда по гривеннику с души.

– По рукам, – решил Николай.

– Тады деньги наперёд.

Спутники помогли раненому забраться в телегу и расселись сами.

– Э, э? А деньги-то?!

– Будет тебе, будет. Погоняй.

Тронулись, возница ещё какое-то время ворчал, но Николай отсчитал ему положенное, и тот сразу повеселел.

– Вот это дело, вот за это – благодарствуйте.

– Как тебя звать?

– Евсеем нарекли.

– Откуда ты родом?

– Мы-то? Мы-то с Перепашного.

– А в Сухой Берёзовке бывал?

– Бывал, как не бывать, у меня там кума живёт.

– Что ж ты к куме заехать зажилил? – влез Демид.

– Вовсе я не зажилил, но ведь если на дороге деньгу заприметил, то мимо-то не пройдёшь. На подати пойдёт, али вот хоть бы кобыле моей уздечку новую справлю. Нужно? Нужно. Подковать её, родимую, нужно? Нужно. Подкормить её, сердешную, нужно? Нужно. Так вот и выходит, что не я жадный, а житьё-бытье такое.

– Твоя правда. А про Сухую Берёзовку что можешь рассказать? – вернул Николай разговор на нужную тему.

– А что рассказывать? Казённое сельцо, живут там люди – не тужат. Разве что совсем мужиками деревенька обнищала, позабирали всех в солдаты.

– Ну-ну-ну и что же? – опять влез Демид. – Как бабы без мужиков-то?

– Известно как – томятся.

– Ой, верно, сплю я. Слыхал, Федька, а?! Томятся! – широко улыбнулся Демид и толкнул соседа локтем в бок.

– Да вы не больно-то радуйтесь, служивых они не привечают.

– Отчего ж?

– Да, видно, из-за рекрутских наборов, – догадался Фёдор.

– Верно.

– Ништо, уговоримся, – сказал Демид, и мечтательная улыбка надолго поселилась на его лице.

– Не было ли в селе какого лиха? Мор или пожар? – снова начал расспрашивать Николай.

– Нет, ничего такого не бывало, бог миловал. – Евсей перекрестился. – Ну да я в те края токмо по осени або зимой наезжаю. Весной-то и летом дома дел – молоть не перемолоть.

Дальше ехали молча, только поскрипывали колёса, да стрекотали кузнечики. Перелески сменились полями; в высоком разнотравье то тут, то там проглядывали полянки клевера и земляники.

Николай, собиравшийся было продолжить пытать мужика про деревню, отступился. Глядел на крошечные, словно блюдца, островки земляники и думал, как славно было бы остановиться и поискать ягод. Само собою вспомнилось детство, когда босоногим сорванцом, бывало, бегал он от крестьянской работы к точно таким же полянкам за немудреным лакомством. Счастливое время, куда не вернуться ни на час, ни на миг, а ведь иногда так хочется сбросить с себя тяжкий, огрубевший наряд обожжённого опытом, разумного, взрослого человека и нестись, распахнув глаза и раскинув руки, по лугу навстречу такому яркому, живому и удивительному миру.

Фёдор, не имея склонности к романтизму, прикидывал, что телега, на которой они ехали, справная, а лошадёнка – ледащая, под соху не встанет, что сам возница – плут и, видно, барыш пропьёт, что трава на полях перестаивает и надо бы её скосить. Фёдор, сколько себя помнил, всегда был человеком хозяйственным. В молодости он даже хотел поскорей жениться, без большой разницы на ком, лишь бы выделиться из отцовского двора и зажить своей головой и руками. Но на беду, в ту самую пору, когда он уже уговорился с будущим тестем и собирался засылать сватов, приехал господский приказчик и записал его в солдаты. С тех пор не проходило дня, чтобы не думал он о том, как, закончив службу, зачнёт своё хозяйство. Для того в сокровенном месте припасено уж без малого полтораста рублей, для того он и на службу эту жуткую записался – господин капитан положил им унтер-офицерское жалование.

Будто бы подтверждая мысли Фёдора, возница запел:

Чарку зелена вина

Выпью разом я до дна

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Дудку я к губам прижму

И по улице пройду

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Позабавлю я народ,

Он мне снова поднесёт

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Не пойду назад к жене,

Понаведаюсь к куме

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Демид тоже начал что-то бубнить себе под нос, а мысли всё не могли отвязаться от ждущих его в деревне баб, а может, и девок. Вот доберутся они до села, и он гоголем пройдётся по улице, да не будет бросаться к первой встречной, а погуляет, покажет себя и выберет самую-самую раскрасавицу. Человек буйного нрава и с тёмным прошлым, Демид мог иногда со всей душой предаваться какой-нибудь откровенной чепухе. Года три тому назад поспорил он с ротным поваром – и не обошлось без мордобоя, – что сможет так залатать свои видавшие виды башмаки, что они будут блестеть не хуже офицерских. Сложная задача, ведь обувка его была изношена, изжёвана многими вёрстами дорог, и ей уж давно пришла пора отдохнуть в какой-нибудь канаве. Починять туфли дело непростое, ведь они нужны постоянно – в караул или на строевые учения в чём придётся не выйдешь. И потому, щедро подмазав полкового лекаря и сказавшись унтеру хворым на живот, Демид два дня не вылезал из нужника и латал, и клеил свои башмаки. И добился своего – та же самая пара выглядела так, будто только взята из лавки. Другое дело, что они развалились уже к концу дня, но спор-то был выигран, и повар месяц носил ему мясо с офицерского стола.

Последний спутник, Олег, ни о чем конкретном не размышлял – лишь ощущал радость от того, что он едет куда-то вместе с товарищами, что делать они будут дело благое, что вокруг чудесные виды природы, и уже не теснят его со всех сторон монастырские тяжкие стены.

Так и ехали, пока возница, до того тянувший одну песенку за другой, не удивился:

– Не пойму я, где мы едем. Уж давно должон показаться пригорок с хатами, а по правую руку – роща.

Вокруг же, сколько хватало глаз, простирались поля, лишь на горизонте окаймлённые тёмной полоской леса. И вид этот сопровождал путников уже довольно долго. Евсей остановил кобылу. Как только лошадёнка встала, на людей навалилась не августовская духота и зной, будто бы заглянувший из середины июля.

Демид, витавший в сладких грёзах и пропустивший слова Евсея, возмутился:

– Чего встал-то? Погоняй, раз уплачено.

– Куды погонять-то? Уж должны быть на месте.

– Может, свернули где ненароком? – предположил Фёдор.

– Да нет тут других дорог.

– А что ж ты нам пел, что крюк тебе выходит? – припомнил Демид.

– Что, что – ништо!

– Дурачков нашёл? А ну, вертай монеты! Рожа плутовская!

– Оставь, не в деньгах дело, – начал было Николай.

– А ты чего раскомандовался, старый? Это моё дело! Этот лапотник из меня дурака лепит и радуется! Или пусть серебро отдаст, или я ему юшку пущу!

– Чего, чего ты?! – испугался Евсей.

Демид слез с телеги и собрался уж в самом деле кулаки об нос возницы почесать, да зацепился полой кафтана за косой бортик, и Фёдор, спрыгнув проворнее, подбежал к нему и зашептал что-то на ухо. Буян ещё какое-то время хмурился и ворчал, но грозиться перестал.

– Поехали дальше, да смотрите в оба, – распорядился Николай. – Заряжу-ка я пистолет на крайний случай.

Лошадь пошла не сразу: фыркала, упрямилась и двинулась только после крепкого удара вожжами.

Вокруг путников растеклась тревога, а окружающий пейзаж показался враждебным в своей неизменности. Солнце стояло в зените и палило немилосердно, отчего воздух начал струиться и переливаться, искажая и снижая видимость. Сколь каждый ни вглядывался, никак не мог усмотреть хоть какие-нибудь строения.

– Стой! – взволнованно крикнул Демид. – На траву глядите!

– А что?

– Она колышется, а ветра нет!

И в самом деле, море листьев и стеблей несильно волновалось то в одну, то в другую сторону. Как только телега остановилась, жар навалился с одуряющей силой, и лошадь легла на землю прямо в упряжи.

– Господи, спаси! – заголосил Евсей и подбежал к своей животине, не переставая мелко креститься.

– Приехали, – констатировал Демид.

Вокруг зыбким маревом переливался воздух, а разнотравье будто вторило ему.

– Ну-ка, подсобите, – попросил Николай.

Выбравшись из телеги, он подошёл к краю высокой травы, долго присматривался, а затем провел ладонью по стеблям – руку ожгло будто крапивой.

– Чародейство.

– Господи, спаси, – сказал уже Фёдор.

– Да, давайте обратимся к Господу, – согласился Николай и посмотрел на Олега.

Тот кивнул, сложил руки, и все поступили так же. Помолившись, люди будто бы почувствовали облегчение и немного успокоились, но больше ничего не поменялось.

– Не пускают нас… – сказал Николай.

– Вертаемся? – нервно спросил Демид.

– Да, поехали обратно, куда мы супротив этого? – поддержал Фёдор.

– Погодите, подумать надо.

Николай присел на задок телеги и стал размышлять, рассеянно поглаживая да покручивая усы. Что же это такое? Какие такие силы?

Да, жарковато, пот уж исподнее промочил. И солнце всё никак не покатится к закату, а вокруг поля… Хмм…

Развязав сидор, Николай достал хлеб и отломил от него краюху. Посыпал солью и поковылял к полю. Не доходя шага до колыхающейся травы, с земным поклоном положил подношение и попятился.

Поначалу ничего не происходило, но вот волнение травы приобрело другой рисунок – будто бы шёл кто-то невидимый, и стебли раздвигались перед ним, а после смыкались вновь. За пару шагов до дороги соткался из воздуха прозрачный силуэт, а потом проступил и образ молодой женщины. Длинная, до ступней, рубаха, вышитая у горловины и подпоясанная гашником, русые волосы и золотые, почти совсем без белков, глаза.

– Пошто поля не убраны, пошто трава не кошена? – раздался сухой хриплый голос.

– А мы не пахари, – заявил Демид, вытягивая руку с пистолетом.

Глаза его блеснули азартом, губы скривились в хищной усмешке, обнажив неровные желтые зубы. Не улыбка – оскал. Его переполняло жгучее желание выстрелить – испытать нечисть.

В ответ в руке полудницы проявился иззубренный, покрытый бурыми пятнами серп.

– Не сметь! – гаркнул Николай. – Ствол в землю, Демид!

И тот нехотя опустил оружие.

Увидев чёрное изогнутое лезвие серпа, Евсей впал в исступление, завопил и бросился прочь, прямо в поля.

– Стой, дурень! – крикнул Фёдор.

Но мужик не слушал – бежал, только голосил бабой, а после исчез. Вот сейчас были видны его ссутуленные плечи, бесформенная шапка, а вот – ничего, лишь трава колышется.

– Не со злом идём через твои поля! Прошу, прими подношение, – сказал Николай, повернув руки раскрытыми ладонями к духу.

– Вижу, вижу, с чем идёте! Пошто не десницею подаёшь? Страшишься?

– Нет, не знал, выйдешь ли.

Солдат подошёл – сжав зубы, но не хромая – и подал краюху в руки духу.

– Разделим пищу, пусть не будет меж нами вражды.

Серп исчез, и полудница приняла подношение в обе ладони.

– Ах, как лепо пахнет. – Она глубоко вдохнула. – Сколь давно не едала я людского хлеба.

С этими словами полудница бережно откусила кусочек; жевала долго, закрыв глаза от удовольствия. Но, попытавшись проглотить, задохнулась и выхаркала сухие, вовсе без слюны, крошки.

– Вовек не поесть мне, – промолвила печально.

– Отчего же так вышло?

– Не помню.

Полудница склонила голову и опустила плечи. До того стало Олегу жаль её, что он, не задумавшись и не испугавшись, подошёл и взял её за руку.

Ладонь обожгло крапивой, но он не отпустил и стал молиться – просил Бога ниспослать несчастной утешение.

И исполнилось.

Полудница вскрикнула, отдёрнула и прижала к губам руку, пораженно глядя на Олега.

– Я вспомнила… вспомнила.

Мир подёрнулся рябью и изменился. Путники вместе с телегой и лежащей лошадью оказались посреди то ли деревни, то ли широкого хутора. Небольшие бревенчатые дома на коротких столбиках – по одному на каждый угол, – поросшие с крыши бледной травой, нависали со всех сторон над двором, посреди которого собрались люди.

Мужчины и женщины, старики и дети стояли толпой и слушали седого бородача, вещавшего с пригорка. Собравшиеся смотрели только на него и вовсе не замечали пришельцев.

– Люди! Сварог ярится – Велес неможет! Солнце жжёт, а суховей разоряет! Все умрёте голодной смертью, если верховного бога не пожалуете! Поклонитесь требами на капище, умилостивите Сварога!

– Мы уж носили, мы уж кропили столбы кровью птиц и зверей, – донесся из толпы чей-то голос.

– Мало даёте! Свою, свою руду лейте!

– Да как же… да кого же… – загомонили бабы.

– О том сами судите, а за старую жизнь много не наторгуете!

Все примолкли, только глядели друг на друга и отводили глаза. Один плюгавый мужичонка хрипло прокаркал:

– Отрадку Порошкину! Слабая она, зиму не перетерпит!

– Нет! Замолкни, Завид! Червослов, как есть червослов! Да чтоб твой корень пересох, чтоб тебе живота не было! – напустилась на мужичка молодая женщина.

Она бесстрашно наступала на него, подняв руки, готовая вцепиться в лицо, а тот пятился, прикрываясь рукой, но продолжая кричать:

– Отрадку, Отрадку!

А люди понемногу стали отходить от другой женщины, как две капли похожей на полудницу; маленькая босая девочка рядом с ней испуганно вцепилась в ногу матери.

– Пороша его не приветила, так он и рад отмстить! Пёс шелудивый! Не слушайте его, люди!

Но все молчали и смотрели на мать с дочкой, одиноко стоявших посреди круга; Пороша только мотала головой и тихо причитала.

– Всё, так и порешим, – неожиданно сказал крепкий хмурый мужчина, вокруг которого тоже стояли дети. Свои – не чужие…

– Ждан, как же…

– Умолкни, Гроздана. Кого-то надо отдать, а Отрадка и вправду слабая, и…

– Беги! – крикнула Пороша, подтолкнула дочку в сторону, а сама раскинула руки и загородила дорогу

Девочка сорвалась с места и вмиг скрылась за углом ближайшего дома.

Сразу трое молодых мужчин кинулись за ней, оттолкнув мать. Вскоре послышался крик, а затем показались парни, один из них волок упиравшуюся Отрадку.

– Вот и ладно, – проговорил старик волхв. – А теперь…

Видение растаяло, сменившись новым – лесная избушка на таких же столбиках-ножках, как и в деревне, а на пороге красивая статная женщина с копной каштановых волос и зелёными крупными очами. Была б первая красавица, если б левый глаз её чуть не косил, а из-под верхней губы, справа, не выпирал волчий клык. Перед ней на ступеньках распростёрлась рыдающая Пороша.

– Помоги, Джега, спаси дочку!

– Научу, горемыка, как дочку вызволить, но не даром, нет, а за службу.

– Отслужу, отработаю, только помоги!

– Служба у меня непростая. Сколь живу я, столь и ты служить будешь.

– Согласна! На всё согласна!

– Тогда поднимайся, дам тебе испить снадобья, а после пойдешь на поле и польёшь посевы…

Снова вокруг зрителей раскинулись поля, где посреди сохнущих колосьев ржи шла Пороша; волосы её разметались по плечам, а взгляд блуждает из стороны в сторону. Она бормочет какие-то слова и крутит головой, будто говорит с кем-то или ищет что-то. Вдруг замирает, прислушивается и задирает голову вверх. Там, в вышине, лишь жгучее солнце и синее небо без единого облачка, но женщина улыбается и вскидывает правую руку. В руке серп. Р-р-раз, и кровь хлещет из глубокой раны на горле, но не падает на землю, а поднимается вверх, в небо. Вокруг красных капель начинает клубиться розовый туман, с каждой секундой делаясь всё плотнее и темнее. Через минуту уже собралась большая багровая туча. Грохочет гром, и первые капли воды падают на землю. Вместе с каплями падает в колосья и Пороша.

Видение исчезло, и путники снова очутились на дороге. Духота и жар как будто отступились, и люди, очнувшись, крутили головами и шумно вздыхали. Полудница глядела на Олега, а затем поклонилась ему и исчезла.

– Путь вам свободен… – только и услыхали они шелест над травой.

Кобыла поднялась на ноги, зафыркала, глянула большим глазом на людей и пошла вперед.

– Куда, заполошная, куда?! – крикнул Демид, хватая повод.

Все забрались в телегу и дальше ехали молча.

Глава 4

После ухода денщика Воронцов на краткое время предался унынию. Впереди его ждала подготовка к приёму, дело, в отсутствие сноровистого слуги, долгое и муторное. Тихон никогда не был к сим таинствам пригоден, а здесь, в глуши, едва ли найдётся толковый куафёр.

– Ива-ан!

– Я его кликну, барин, – кротко сказала старушка-стряпуха, выглянув из своего печного уголка.

Только вышла за порог, как послышался звонкий чистый голос, вовсе с её летами не соотносящийся:

– Ваню-юша!

Вскоре в зал вбежал давешний мальчик.

– Чего изволите, барин?

– Скажи, есть ли в вашем городе куафёр?

– Кто?

– Парикмахер.

– Нет, барин, немецких нет фамилий.

– Цирюльник, брадобрей – есть такие?

– А! Да, есть.

– Сбегай, позови.

– А нет его дома, с утра он по красным дворам ездит, господ прихорашивает.

– Тьфу ты пропасть. Тогда готовь баню, неси туда горячую воду, рушники, зеркало, потом будешь мне прислуживать. Скажи ещё, чтоб кафтан мой взяли почистить, да чтоб прилежно!

Мытарства Воронцова, паренька подавальщика и одной сведущей, с её слов, дворовой бабы продолжались круглым счётом два часа. За это время боброцские участники светского туалета обогатились знаниями таких благородных слов как «merde», «canaille», «gredin» и «bordel», а Воронцову запомнилось выражение «едрить тебя дрыном от задка да до загривка», которым мальчик попотчевал тётку. Однако ж в половине шестого Георгий уже рассматривал своё отражение в зеркале – пудра лежала хорошо, ровным слоем, уже не затрагивая усов и бровей, но выделяя тёмные с золотистыми искорками глаза; короткий парик не задирался, и собственных чёрных волос нигде не было видно. Надев свежую рубашку с кружевными манжетами, офицерские камзол и бриджи, чулки и туфли, и вновь посмотревшись в зеркало, дворянин остался вполне доволен собой. Не хватало только украшений. Воронцов открыл поясной футляр, где хранилось предписание, и достал оттуда золотое кольцо и золотой же перстень-печатку, в коем помещалось искусно вырезанное из оникса изображение ворона с крохотным бриллиантом на месте глаза. Что ж, бедновато, но для уездного собрания должно быть достаточно.

В предбанник просунулась лохматая голова дворового мужика.

– Барин, его высокоблагородие Александр Фёдорович пожаловали. Ожидают.

Вернувшись в залу гостиницы, Воронцов застал капитан-исправника сидящим в своём кресле и щедро наливающим из зелёной бутылки в кубок. На нём теперь был белый пышный ниспадающий на плечи парик, какие носили лет десять тому назад, и синий богато расшитый камзол того же времени.

– Рейнское. Не желаете на дорожку? Один артельщик мне поднёс, недурное винишко, отведайте, – протянул Колосков кубок.

– Не откажусь.

– Я заехал чуть ранее намеченного срока за тем, чтобы представить вас князю приватно, – продолжил исправник, оделяя себя второй половиной бутылки.

– Благодарю вас, это очень предусмотрительно.

– Ха-х, я, знаете ли, уже скоро четверть века на службе, «politique» понимаю.

Проследив за падением последних капель белого вина, знаток приватных манер поднял взор на Воронцова и широко улыбнулся:

– Здоровье ея императорского величества государыни-матушки!

– Виват!

Дворяне опорожнили кубки.

– Ахм, да-а. Пойдёмте теперь, бричка у порога.

Экипаж капитан-исправника был широк и рассчитан на двоих. Крепко, добротно сработанный, он, однако ж, имел изъян – как только его владелец помещался не по центру, а с какой-то одной стороны, то вторая непременно перекашивалась и подымала вверх соседнего пассажира. Так Воронцов оказался на такой высоте, как если бы ехал верхом, но при этом сидел скособочившись, упираясь руками и ногами, чтобы не сползти на капитан-исправника.

В движение экипаж приводил средних лет мерин, понукаемый одетым в потёртую ливрею бородатым дворовым мужиком.

Дорога до поместья князя могла бы показаться скорой, если бы не ямы и колдобины, каждая из которых подбрасывала Воронцова и заставляла судорожно хвататься за поручень. Хозяин брички пытался поначалу скрасить время пути беседою, но углядев заботы пассажира, отступился. Сам он, к слову, никаких неудобств не испытывал – лишь самые крутые ухабы заставляли щёки его несколько дрожать, но и только.

Через какое-то время дорога добралась до ухоженного парка, разбитого вокруг усадьбы. Дом князя, выстроенный в европейском стиле и немного похожий на дом дворянского собрания Боброцска, тем не менее отличался от него, как сторублёвая ассигнация от копейки. Достаточно сказать, что крылья крытых колоннад раскинулись от высокого, украшенного статуями жилого здания далеко в стороны и охватывали широкую поляну со стрижеными кустами, дорожками, беседками и фонтаном.

Гостей вышел встречать мажордом в ливрее, богатством вышивки не уступавшей камзолу иного дворянина. Низко поклонившись, он пригласил гостей в дом.

– Милейший, доложи его сиятельству о нашем прибытии и попроси о приватной беседе.

Лакей снова поклонился и оставил гостей в бальной зале, где слуги приготовляли всё к празднику – зажигали люстры, развешивали ленты, носили туда-сюда столики и стулья.

Исправнику и Воронцову поднесли по бокалу белого вина и предложили закуски – несколько рядов маленьких рулетиков.

– О, это моё любимое кушанье. Георгий Петрович, слева французские «rouleau de foie» сегодня с утиной печенью, справа турецкие «dolma» с рубленым мясом. Отведайте, они чудо как хороши.

Гости сделали по глотку и угостились закусками, при этом капитан-исправник, отправляя в рот один «délice» за другим, высказал удивительное даже для самого себя умственное заключение:

– Ах, как вкусно. Зачем же, право, меж народами есть распри и войны? Ведь меж людьми, их составляющими, так много общего. Вот, к примеру, яства. Каждый – магометанин ли, православный или католик, – каждый любит вкусно поесть. Так для чего же мы заостряемся на рознях, для чего не на согласиях?

Воронцов, не ожидавший столь философского вопроса, не нашёлся, что ответить. Но тут в беседу вступил хозяин – высокий, изящно и превосходно одетый мужчина лет сорока.

– Да неужто ж французское вольнодумство докатилось и до Боброцска? Александр Фёдорович, вы ли это говорите, потомок древнего боярского рода, который исстари мечом защищал государства нашего границы, а равно и интересы?

– Да вот что-то навеяло, – стушевался капитан-исправник. – Я как-то в меньшей степени воитель, нежели славные предки мои. Ваше сиятельство, позвольте представить вам Георгия Петровича Воронцова, петербургского дворянина и капитана лейб-гвардии. Георгий Петрович, рекомендую вам его сиятельство князя Бориса Константиновича Семихватова, мужа прекрасных душевных качеств и главу нашего общества.

– Приятно познакомиться, – улыбнулся князь и протянул руку.

– Весьма рад.

– Что привело вас в наши палестины?

– Казённая надобность.

– Что ж, пройдёмте в мой кабинет, там нам будет покойнее.

Дворяне проследовали на второй этаж, в небольшую комнату, отделанную деревянными панелями и зелёным сукном, где и устроились в окружении книжных шкафов и шёлковых гардин.

Воронцов всю дорогу от города размышлял о том, что сказать князю, ежели тот не поверит в интерес Тайной Экспедиции к пожару. Его сиятельство на службе не состоит и подчиняться предписанию не обязан, стало быть, надо было его убедить. В конце концов он решил использовать рассказ капитан-исправника о татях, рыскающих по всей губернии, но почему-то не наезжающих в Боброцский уезд. В таком ключе просьба о помощи против хуторского смутьяна выглядела бы основательнее.

– Господа, я имею предписание Тайной Экспедиции Сената на дознание и установление всех причин и обстоятельств пожара в церкви в деревне Сухая Берёзовка Боброцского уезда.

Произнеся это, Воронцов сделал паузу и по недоуменному лицу князя понял, что продолжать следует.

– Уважаемый Александр Фёдорович с ним ознакомился. Однако есть и другая цель, в предписании не значащаяся – поиск логова тех неуловимых хищников, что стращают своими нападениями всю губернию.

– Да ведь у нас-то их нет, зачем же их тут искать? – удивился капитан-исправник.

– Человек хитрее животного и может у порога своего не промышлять.

При этих словах улыбка, до того блуждавшая на устах князя, поблекла.

– Как – у нас? Откуда вы взяли? С какой стати?

– Так решили в Петербурге.

– В Петербурге? Отчего же там заинтересовались нашими бедами?

– Сенат радеет за все края земли российской.

– Да? А большой ли с вами войсковой наряд?

– Как раз по этому поводу мы к вам и пожаловали, – подхватил Колосков.

– Ко мне? С нарядом?! – удивился князь.

– Да-с, а к кому же?

– Что ж, вы меня подозреваете?! С какой стати?! – Возмущенный владетель даже встал с кресла.

– Да-с, – думая о чём-то своём, пробубнил исправник. – То есть нет. Не-ет. Как можно? Я рассказал Георгию Петровичу о нашей скудости на солдат и о вашей помощи городу обученными людьми. – Колосков и Воронцов поднялись вслед за хозяином. – Так не согласились бы вы и здесь проявить свою известную щедрость и помочь мужичками?

– Уф, Колосков, ну, вы знаете…

– Прошу прощения, ваше сиятельство, я ни в коем случае… всему виной моё косноязычие, – непривычно суетливо затараторил капитан-исправник.

– Колосков, извольте-ка выбирать выражения. Быть может, зря мы вас переизбрали на должность? Не закостенели ли вы там?

– Я…

– Ну, полно. – Князь поднял ладонь, останавливая исправника. – Так что вы хотите?

Однако Колосков оробел и только вращал глазами, опасаясь продолжать, князь же овладел собой и снова уселся в кресло.

– Ваше сиятельство, я прошу вашего содействия для расспроса Степана Перещибки, – вновь вступил в разговор Воронцов.

– Перещибки? Этого татя, смутьяна и присвоителя чужих земель можно вешать безо всякого расспроса, – махнул рукой Семихватов.

– Всё же для начала нужно установить истину, а без ваших людей он может уклониться.

– Видите ли, капитан, – тоном наставника недорослей начал князь, – я знаю этого «canaille» получше вашего. Слово «истина» в отношении него – это кощунство над правосудием, так-то. А те мужички, что ходят с дубинками по городу и гоняют собак, в этом деле не помощники – у Перещибки пятнадцать казаков с пистолетами, с саблями, они это воинство как баранов перережут.

– Со мной трое солдат, а потом, быть может, до столкновения и не дойдёт.

– Дойдёт, дойдёт, вы, капитан, молоды летами и к тому же нездешний, так что верьте моему слову. Да вот вам, пожалуйста, «le illustration»: в начале года я отправлял на хутор своего управляющего и круглым счётом три дюжины дворовых людей – урезонить этого смутьяна. Так разбойник их ещё на подходе перенял и избил всех чуть не до смерти. Пришлось мне их в Тавриду отправить на излечение.

– В Тавриду?

– Да, я веду торговлю с этой новой губернией, а через неё и с Константинополем.

Разговор утих. Воронцову не понравился покровительственный, гувернёрский тон князя, и, одновременно с этим, к нему пришла мысль, что сторонние люди могут помешать его истинным намерениям. Семихватов же держал паузу для придания большего веса своему решению.

– Я готов вам содействовать, – сказал он внушительно и, ещё подождав, продолжил: – Но придётся повременить. Через пять, много семь дней прибудет мой караван, а с ним сильный отряд охраны. Это надёжные люди – цепные псы, а не шавки.

– Прекрасно, благодарю вас.

Семи дней Воронцову вполне бы хватило на все изыскания.

– Где вы остановились? Предлагаю остаться у меня. – Князь вальяжно повёл рукой вокруг. – Лучших удобств вы нигде не найдёте.

– Нет, благодарю. Мои люди уж идут в Берёзовку, я намерен отправиться вслед за ними.

– Зачем же? Пошлём в село курьера, и он приведёт их сюда.

– Нет, я всё же поеду, ведь надо расспросить жителей о пожаре. Заодно узнаю, чем дышит сей смутьян.

– Право же, напрасно вы упорствуете. – Вальяжность князя пропала, и снова вернулся менторский тон. – Я знаю эти места. В конце концов, это небезопасно. Я настаиваю.

– Не беспокойтесь, опасностей я не боюсь.

На этом разговор завершился. Его сиятельство выглядел недовольным, но далее упорствовать в приглашении было невозможно.

– Что ж, если мы все дела обсудили, спустимся вниз. Гости, должно быть, уже прибыли.

Внизу уже всё было готово к празднику – бальная зала, освещённая сотней свечей в изящных люстрах и канделябрах, ожидала танцоров. Скрипачи и флейтисты сидели на своих местах, музыкант за клавесином готовился открыть вечер.

Хозяин приёма прошёлся по группкам завсегдатаев, представляя столичного гостя. В череде свободных камзолов и тугих корсетов Воронцову встретилась прелестная девушка с большими и печальными карими глазами.

– …моя племянница, мадемуазель Катерина Сергеевна Найдёнова, – прозвучали где-то на заднем плане слова князя.

Кавалер прикоснулся губами к поданной руке, но, влекомый его сиятельством, потерял красавицу из виду.

– Рекомендую вам, Георгий Петрович, моего торгового товарища, крымского мурзу Арслана Галимовича Корчысова.

Черноволосый красавец париков не носил и на бал явился в смешанном наряде: зелёный богато украшенный национальный халат удивительно сочетался с белой кружевной рубашкой по европейской моде и бархатными бриджами; в руке татарин держал чётки.

– Рад знакомству, – лишь сказал Воронцов, и пёстрая вереница представлений снова закружила его.

Впрочем, ненадолго – спустя несколько минут Семихватов покинул его, а клавесинист начал бал менуэтом Баха.

Разговоры прекратились, и гости сами собою распределились против оркестра, освободив центр зала. Первыми шли его сиятельство с супругой, за ними племянница князя с каким-то не запомнившимся Воронцову кавалером и еще несколько пар. Изящные поклоны, лёгкие прикосновения, кружения и неспешное «défilé» под чудесную игру музыканта занимали внимание гостей не хуже театрального представления. Пять танцующих пар создали перед зрителями чудесную картину галантных отношений между кавалером и дамой.

Но вот клавесин замолчал, а ему на смену уже спешили скрипки и трубы, начинавшие мазурку – танец попроще, зато повеселее. Воронцов не намеревался скучать на балу и, отвесив ближайшей барышне поклон, повёл её в круг.

Череда танцев и прелестных партнёрш, благосклонных к столичному гостю, захватили Воронцова и вихрем кружили его по залу, пока случайно в стекольном отражении он не увидел князя, беседующего на ступенях лестницы с мурзой. Разговор их так явно шёл о его персоне, что Воронцов обернулся и тем себя выдал – собеседники, встретившись с ним взглядами, отвернулись и поднялись на второй этаж.

Странное поведение. Ведь нет ничего зазорного в том, чтобы говорить о ком-то, тем более, если речь о человеке новом. Напротив, было бы вполне естественно, если в ответ на его взгляд они бы просто помахали ему рукой. Почему же они ушли?

– Пожалуй, c'est moveton, – задумавшись, произнёс Воронцов и обнаружил, что с ним о чём-то говорила симпатичная барышня, с которой он танцевал последний танец.

Она так изумилась этой его реплике, что несколько секунд лишь хлопала пушистыми ресницами, но вот-вот готова была расплакаться.

Ему пришлось прибегнуть ко всему своему обаянию, чтобы предотвратить «ce scandale» и убедить её, что сказанное относилось только к его собственным мыслям. Когда куртуазность была сохранена, Воронцов обратился к ближайшему лакею:

– Любезный, проводи меня к отхожему месту.

Уединившись в небольшой, выложенной изразцами комнатке, Воронцов начал странные действа.

– Прости, Господи, мя, грешного. Не на хулу тебе, но в вспомоществование. – С этими словами он поцеловал свой нательный крестик, а потом снял его и положил в карман.

Затем протянул руку с печаткой ворона к окошку и поймал бриллиантовым глазом птицы лунный свет. Увидеть это было нельзя, зато можно было почувствовать. Как только поймал – начал бормотать заклинание. Казалось, слова не складывались ни во что осмысленное, хотя человек учёный мог бы сказать, что отчасти это была латынь, отчасти греческий, а судя по интонации, сначала просьба, а после требование. Так или иначе, но колдовство возымело действие. Едва первое слово сорвалось с губ, золотистые искорки в глазах Воронцова пришли в движение. Затем, по мере произнесения заклинания, стали они ускоряться, кружиться и кувыркаться, а с последним словом вылетели из глаз и устремились тонкими спиралью закрученными ручейками к бриллиантовому глазу ворона, влетели в него и заполнили собою.

Ониксовая фигурка встала, расправила крылья и тихонько каркнула, а зрение Воронцова раздвоилось: он одновременно видел и свою руку с перстнем, и взглядом птицы – себя как огромного великана, склонившегося и глядящего сверху на себя же самого. Впрочем, не совсем на себя, ворон обладал неким сознанием. Ощущения птицы передавались через эмоции, будто бы взятые взаймы – да, этот кошель серебра сейчас у тебя, но он не твой, и ты знаешь об этом. Так и здесь вместе с видением обстановки заклинатель чувствовал опасения и приязнь, которые испытывало магическое существо к своему хозяину. Пожалуй, приязни было побольше, и Воронцов порадовался этому.

Чёрный мотылёк вспорхнул с перстня и тут же крутым соколиным пике устремился вниз, к щели между полом и дверью. Снаружи, в необъятном коридоре, стоял жуткий грохот – это титанические создания в ливреях и париках осторожно сносили к бальной зале стулья и столы, чтобы в нужное время быстрейшим образом сервировать ужин. Один из великанов заметил ворона и протянул к нему огромную руку в белой перчатке, желая поймать эту на удивление жирную муху в кулак, однако ж потягаться в скорости с пернатым созданием не смог и лишь зачерпнул воздух.

Щели на втором этаже оказались такие же, как и на первом, и ворон, волею Воронцова, влетел в кабинет князя, где уже некоторое время шёл разговор.

– …излечится, тогда нам хватит времени на «мор», – говорил мурза, в речи его был слышен лёгкий акцент.

Князь задумался, а татарин, ободренный этой заминкой, начал настаивать с большим жаром:

– Херметле Борис Константинович, сейчас лучшее время и лучшие цены. В Истанбуле сейчас смятение, поражение следует за поражением, и цены поднялись выше облаков!

– Избавь меня от своих тарабарских словечек. Всё это я прекрасно знаю и без тебя. Но ты же не сможешь сработать тонко! Нет, пусть-ка сначала попробует нашего «медового пряничка». – Князь насмешливо выделил последние слова.

Арслан изменился в лице – услужливость в нём сменилась возмущением.

– Но, херм… ваше сиятельство, вы же обещали её мне?!

– И что вам всем она понадобилась? Отшельник просил её для себя… Уверяю, ничего удивительного у ней под платьем нет.

– О нет, только не отдавай её, он мерзок и… страшный человек, он погубить её! – Из-за волнения акцент мурзы усилился, он начал ошибаться в словах.

– А ты спасёшь? – саркастически улыбнулся Семихватов.

Татарин не ответил, только сжал зубы и нахмурился.

– Ну ладно, ладно, потерпи, ведь осталось недолго. Нам всем надобно быть вместе это «недолго», а после Отшельник нам не понадобится. К тому же он привлёк внимание. Он теперь лишний, понимаешь?

– Да.

– Ну вот и славно. Пойдём вниз, пришла пора ужина.

Собеседники покинули кабинет, а ворон благополучно возвратился в перстень. К сожалению, подслушанный разговор дал немного, Воронцов даже не понял, о нём ли шла речь.

В бальной зале уже расставили столы, и вовсю шла сервировка. Из распахнутых дверей кухни доносился смешанный дух разнообразных яств. Гости в ожидании разбились на группки и живо обсуждали последние новости.

– Действия французского Конвента и его главы, Робеспьера, ужасны, вы не находите?

– Oui c'est terrible!

– Им мало августейшей крови, теперь они «guillotine» всех инакомыслящих!

– Мужественные парижане называют эту казнь – пойти побриться!

– Чудовищно, c'est monstrueux!

– А эти варвары – санкюлоты?! Они убивают из-за штанов! Взгляните на свои кюлоты, они бы убили вас за них!

Французские дела, кажется, занимали всех присутствующих.

– Георгий Петрович, расскажите, что нынче в Петербурге, – обратилась к Воронцову давешняя барышня, в разговоре с которой чуть было не произошёл «confusion».

– Я нечасто бываю в столице, всё больше в разъездах по казённым надобностям.

– Жаль… Георгий, – томно начала барышня, поймав взгляд собеседника. – А те мысли, которые смутили вас тогда… они были обо мне? – Рука её сделала движение к руке кавалера.

Воронцов не был опытным сердцеедом, однако не ответить на столь открытый интерес было бы и глупо, и бестактно.

– Ах, сударыня, я в затруднительном положении. Если я скажу «да», вы можете обидеться, если скажу «нет» – разочароваться. Я не хочу ни того, ни другого, так позвольте же мне оставить это в тайне.

– Нет уж, сударь, извольте выбирать, – с улыбкой настаивала кокетка.

Она обмахивалась ажурным веером, и Воронцова достигал аромат её сладких духов, приправленный её собственным ароматом после танцевальных па. Эта смесь совершенно кружила ему голову.

– В таком случае мой ответ: «Да», и будь что будет.

– Это верный ответ, – с придыханием сказала девушка и подала руку для поцелуя.

Воронцов склонился и с удовольствием припал губами к протянутой кисти, а боковым зрением заметил, что на них смотрит племянница князя. Когда же он чуть повернул голову, Найдёнова отвернулась и смешалась с гостями. Что за странные манеры? Семейное это у них, что ли?

Ассамблея завершилась великолепным ужином, где подавали турецкие и французские блюда в сопровождении водок, вин, настоек и ликёров.

Под конец вечера Воронцов под влиянием множества тостов расслабился настолько, что легкомысленно согласился посетить на следующий день и мурзу, и исправника, и даже назначил свидание давешней барышне, имя которой к тому времени совершенно затуманилось.

Глава 5

Дорога в Сухую Берёзовку всё так же бежала по полям, но воспринималась теперь совсем иначе. Недавний жар пропал, травы колыхались от свежего ветра, стрекотали кузнечики, сновали стрекозы, а слепни бесстрашно бросались на путников. Солнце, ещё недавно застывшее в зените, казалось, скакнуло сразу на четверть пути к закату, и до темноты оставалось часа четыре. Четверо мужчин ехали в телеге молча, все так или иначе подавленные историей полудницы.

Первым прервал молчание Демид:

– Да, кхм… Да… а вот мы, помнится, с нечистой силой повстречались годика четыре тому назад, а, Федька?

– Три, три года назад.

– Как же три? Как сейчас помню, я ещё проигрался вдрызг одному мошеннику-суконщику.

– Ну, а где это было? Ещё в Дмитриеве.

– Верно… ну пусть три года. Тогда токмо начиналась война с турками, и полк наш шел в подкрепление. Да не дошёл – осень, все дороги развезло, – вот мы в молдавских землях и остановились, у реки Днестр. Башибузуки и прочее хищное до чужого добра отребье шалили повсюду и захаживали на нашу сторону. Вот господа и раскидали наш полк гарнизонами вдоль берега. Наша полурота встала в деревеньке Слободзея. Как разместились, так я первым делом нашел себе кумушку. Подкрутил ус и айда солдатского счастья добывать. Ох, и красивая баба попалась – пышная, белозубая, бойкая и до того на меня ненасытная, что…

– Эк куда тебя опять поволокло-то, – перебил его Фёдор. – О чём речь, ты хоть не забыл?

– Что ты мне слова не даёшь сказать?! Я от истока иду!

– У тебя бабы – исток любой истории.

– Если так сама жизнь рассудила, так что же?

На это Фёдор не нашёлся с ответом.

– Вот завсегда ты мне палки в колёса суёшь, ну да бог с тобой. Так значит, обосновались мы с Федькой у одной кумушки в хате. Не баба – сон, одно слово – краля. Звать Ярмилкой. Жили поначалу ладно – лишь однажды румынские воры попытались недалече перейти реку, но караул нас упредил, и мы их так встретили, что уж больше они к нам в гости не захаживали. Но вскоре после этого кумушка моя заболела, да так, что за три дня слегла. Лежит в кровати – еле шевелится, с лица спала, говорит шёпотом. Ну, я поразузнал по селу и бабку-знахарку к ней привёл.

– Не ты, а я ту старуху сыскал, ты-то, пожалуй, очнулся бы только когда зазноба твоя остывать уж начала б.

– Ей-ей, Федька, умолкни, не ровен час…

– Не пужай, не пужай, а раз уж от истока, так рассказывай толком.

Демид насупился и какое-то время только ворчал что-то себе под нос, но потом продолжил:

– Стало быть, захворала Ярмилка, ну что ж, бывает. Федька её лечить начал. – Демид глянул на друга из-под бровей, признавая и его роль. – Травку заварил, мясным отваром с чесноком её потчевал. Показалось, что к вечеру сделалось ей полегче – вставала, ходила, – но наутро опять пластом легла. И так три дня, а на четвёртый Федька где-то раздобыл эту старуху.

– Да, пришлось побегать. Уж больно местные не хотели про неё сказывать, поговаривали – ведьма.

– Так вот, бабка та рассказала, что мертвец к Ярмилке ночами ходит и кровь её пьёт – пытается, поганец, снова к жизни вернуться.

– Что за мертвец? – спросил Николай.

– Про то эта дряхлая язва тогда не сказала.

– Мы поначалу решили, что она из ума выжила, – добавил Фёдор, – но старая простой способ указала как проверить. Ночью, говорит, спящими прикиньтесь, а сами глаз не смыкайте, следите за Ярмилкой.

– Дело для нас простое, не раз уж мы в караулах-то стояли, вот и решили попробовать, – снова продолжил Демид. – Так вот, лежим мы тихо, я на лавке – с Ярмилкой-то уже не баловал, чтоб не мешать выздоровлению, – Федька на сеннике у окна. Далеко уж за полночь слышу шорохи в огороде. Пёс хозяйский поначалу взрыкнул, а потом тявкнул радостно и затих. Когда же тень окно застила – ночь тогда была светлая, лунная, – так я сразу бабкиным сказкам поверил. Чётко, как днём, увидел распухшую рожу, что к стеклу привалилась и красным глазом вращать стала.

– А я тогда только тень заметил, потому как спал спиной к окну, – вставил Федор.

– Да, и до того меня страх взял, – продолжил Демид взволнованно, приложив руку к сердцу, – что ни рукой, ни ногой пошевелить мочи не стало. Никогда со мной такого не бывало! А страхолюд точно на меня глядит и шипит себе что-то, а с меня уж пот потёк. Ну, думаю, конец нам пришёл. Молитву вспоминаю какую-никакую, хоть про себя прочесть, да ничего на ум нейдёт.

– Постоял этот кто-то, постоял и к крыльцу пошёл, – подхватил Фёдор, – а я за рукоять тесака взялся поухватистей. Страха у меня тогда не было, любопытно было узнать, что ж это с Ярмилкой такое делают. И вот, значит, входит в хату мужик, в лунном свете, да в тёмном углу не особо разберешь его обличье, и к полатям, где баба спит, тишком пробирается. А Ярмилка-то уж пробудилась и навстречу ему приподнимается.

– А я так и лежу, будто параличом разбитый, – уныло добавил Демид.

– Да, – продолжил Фёдор, – и вот пришлый начал ей шёпотом с присвистом и хрипом выговаривать: «Что ж ты, гульня непотребная, убийцу моего в моём же доме приветила, для кого ж ты, титёшница бесстыжая, ноги-то свои раздвинула?» А она оправдывается и прощенья просит, а он вроде соглашается и говорит: «Дашь напиться – прощу». И к шее уж пристраивается. Ну тут я подскочил и тесак ему к горлу приставил. Говорю: «Отойди от бабы, выродок, иль попрощаешься с жизнью». А скот этот на меня ощерился и зашипел, тут-то и я рожу его разглядел: один глаз только цел – красным светится, из чёрного гнилого рта клыки торчат, лицо всё в грязи, в тёмных пятнах и воняет от него дохляком. Конечно, и меня пробрало – стою столбом, не могу даже шею ему разрезать. А чёртов сын лапы растопырил, ко мне тянется, горлом своим о лезвие трется, но не дохнет!

– Тут как раз я вроде как отмер, – подхватил Демид. – Понимаю, что Федьку сейчас убивать станут, и через это сила ко мне вернулась. Подхватился я с лавки и кистеньком своим точно в висок нечистого приголубил. Башка мотнулась, но на ногах он устоял. Невиданное дело! Тогда я тесак выхватил и давай его кромсать – по голове, по рукам, по шее! Вот тут только он забеспокоился, лапами прикрылся и вон из хаты вымелся. – Демид ненадолго замолчал, вспоминая памятную ночь. – До утра мы просидели, не смыкая глаз. Ярмилка рассказала, что муженёк её за речку, к румынам, подался, чтоб денег награбить, но далеко не уходил и даже наведывался пару раз в деревню, когда мы уже на постой встали. Тогда-то он про жёнушку свою всё вызнал и меня заприметил. Он же присоветовал своему атаману вылазку, да просчитался – наша взяла. После этих её слов я его в бою припомнил – прыгал вокруг меня один с кривой саблей и что-то орал, да я не разобрал что – на штык его принял. А с тех пор как тот умер… или не умер, а пёс его знает, что с ним случилось, короче, уже три ночи ходит и пьёт из жены кровь, а она, дура, всё думала, что так откупится.

– А почему же он в миру остался? – спросил Николай. – Иль черти отпустили?

– А про то нам бабка рассказала, – ответил Федор. – Как рассвело, мы сразу за ней отправились. Карга сухая только ухмылялась, слушая наши речи, и столько денег за избавление запросила, что хоть стой, хоть падай – пришлось у ротного расходчика* одалживаться.

А поведала она нам вот что. Тварь эта зовётся у них мортцем, и получается она от ревности. Ежели муж жену взревнует и взревнует за дело, а потом помрёт, не отходив её перед этим хорошенько дрыном, то может стать мортцем. Тогда будет он ходить к жёнке и пить её кровь пока всю не выпьет, а как выпьет – в вампира переродится. Тогда сможет обернуться нетопырём и улететь куда-то в Валахию, где этих вампиров тьма, больше чем крестьян. Уберечься от него можно просто – бабе надобно покаяться в церкви, тогда мортец не сможет пить её кровь и сам околеет, потому как чужой кровью он до обращения в вампира питаться неспособен.

– Но в Слободзее церкви не было, – продолжил Демид, – и мы поехали в соседнюю деревню. Положили Ярмилку на телегу и отправились. Часа четыре добирались и впустую – поп уехал на похороны за двадцать вёрст, до ночи не догонишь. Возвернулись – уж день пополам согнулся, вечер подбирается. Снова к бабке, та говорит, мол, неладно. На вторую ночь мортец оголодавши будет и от того злобен и силён сделается. А справиться с ним можно, только если на его могиле посадить осину или одолень-траву. Осин у них в округе от века не рождалось, а одолень-трава растёт на воде, вдоль берега, у речных омутов. И вот что хошь, то и делай.

– Тут я дал маху, – вступил Фёдор, – побежал к унтеру за подмогой. Всё обсказал ему подробно, про румын, про Ярмилку, про мертвяка, а он в ответ: «Узнаю, что опять с Дёмкой пьёте – заставлю траншею вокруг всего села выкопать».

– Да, ославил ты нас тогда – на весь полк, – усмехнулся Демид. – Что ж, делать нечего, отправились мы к Днестру и с помощью сельских мальцов набрали той одолень-травы – по виду обычных кувшинок. Пока ходили – стемнело, но до ночи ещё далеко. Запалили факелы, на плечи закинули фузеи и двинули к той яме, где мы ватажников румынских схоронили, а было это у переправы – с полверсты от села.

Добрались – мать честная, земля в пяти местах рыхлая! То ли Ярмилкин муженёк каждый раз с нового хода вылазил, то ли ещё четверо ревнивцев не успокоились. Разложили мы на дурной случай траву везде где хоть чуток вспахано, да только зазря старались. Видно, не привязались кувшинки к земле – через пару часов полезли мортцы отовсюду. Но тут уж мы не убоялись, начали рубить их в капусту: руки, головы начисто смахивали. Мертвяки сонные были какие-то, видно, кровушки напившись. А кум мой последним шёл, да не в пример первым таким шустрым оказался – из-под тесака вывернулся и на меня кинулся. Повалил, душит, мордой своей к шее тянется – сильный, гад. Я хриплю, Федьку недобрым словом поминаю, а тот, вишь, примерялся, как сподручней его решить.

– А как мне было его бить, коли вы спутались, точно букли перед выходом на плац? Вот я и решил его на штык насадить: с размаху коротким его приколол, да толканул с Демидки прочь, завалил – к земле прижал. Дёмка со своим ружьём подоспел, стоим, придерживаем, а что делать – не знаем.

– Тут я смекнул, что до воды с кувшинками рукой подать, – снова заговорил Демид, – и можно бы ему там новую могилу состряпать. На том и порешили. Отпустили его, а как он на ноги начал утверждаться, снова в штыки взяли и над собой подняли. Тяжёленек оказался, и ногами сучил, и руками тянулся, и материл нас между хрипами нещадно. А как к реке подходить стали, завопил пуще прежнего, но уже просительно. Что только ни сулил, поганец: и хату, и жену, и место обещал показать, где он кубышку с награбленным схоронил. Так поняли, что верно всё делаем и, зайдя по пояс в реку, прямо в кувшинки его окунули – топором на дно пошёл, даже не барахтался. Потом вернулись к могиле и всех порубленных таким же манером в реку уложили. Вот такая история.

– А что же Ярмилка? – спросил Николай.

– Выздоровела совсем, ещё краше стала, только меня уже не привечала и вскоре переехала в другое село, к брату.

Впереди, правее от спешащего к горизонту солнца, показалась деревня.

– После местные говорили, что она специально муженька под наши штыки пристроила, и что ведьма она не хуже той старухи. Только я не верю – истово всё было, не напоказ.

Помолчали.

– Я так мыслю, – начал Николай, – что не напрасно, ты, Фёдор, к унтеру бегал – по глупой славе вас господин капитан приметил.

– Да? Может, и так.

– А как вы с Георгием Петровичем первый раз встретились?

– Вскоре после этого, весной. Прямо из траншеи вызвали нас…

– Смотрите, кажись, лежит кто-то, – перебил друга Демид и стегнул лохматыми верёвочными вожжами по лошадиным бокам.

Кляча и не подумала бежать быстрее, но и без того седоки вскоре увидели, что на дороге лежит Евсей. Фёдор и Олег спрыгнули с телеги и поспешили к нему.

Возница раскинул руки и ноги в стороны и храпел, как говорится, во всю ивановскую. Лицо его покрывала пыль, борода была всклокочена, рубаха и штаны порваны в нескольких местах, лапти истёрты и размётаны так, что в дырах виднелись онучи. В остальном он на вид был вполне здоров.

– Евсей батькович! Евсейка! – затряс мужика Фёдор.

– Ась?!

– Очухался?

– Аааа! Уби-и-ила! – сразу же завопил тот на одной ноте.

– Что? Кто убил? Кого?

– Меня-а-а-а! А-а-а! – тянул «убитый». – Баба с серпом! – скороговоркой выпалил он. – А-а-а! Совсем уби-и-ила!

Фёдор отвесил мужику смачную оплеуху.

– А-а-а! Ой.

– Ну? Видишь? Жив ты, жив, руки-ноги целы, а я вовсе не ангел божий.

– А?

Евсей стал спешно ощупывать сам себя, не забыв проверить и содержимое штанов, а когда убедился, что всё нужное на месте, то подскочил к своей кобыле.

– А ну-кось, место-то уступи, – обратился он к Демиду. – Дёрнул же меня чёрт поехать сегодня в эту проклятущую Берёзовку!

Сев на козлы и взяв вожжи, возница поуспокоился, но к деревне все равно подъехали под его неумолчное ворчание.

Сначала встретился колодец – он был вырыт при въезде и несколько в стороне от дороги. После пошли дома, сложенные из потемневших от времени брёвен, с маленькими окошками в резных рамах, они сидели каждый в своём огороде и отгораживались от улицы плетнями. То тут, то там слышен был голос всякой скотины: коз, кур, гусей да хрюшек. А вот людей было мало. Немногие бабы, встречавшиеся на пути, спешили скрыться в домах или ещё где, лишь бы не попадаться на глаза приезжим.

– Да, не любят здесь военных, – сказал Николай.

– Куда вас? – спросил Евсей.

– Вези к старосте. Как его звать?

– Антип Осипович.

Дом главы деревни оказался таким же, как и все прочие, разве что побольше. Сам местный начальник уже каким-то образом знал о их прибытии и встречал приезжих у калитки. Это был бородатый дородный мужик с косматыми бровями и быстрыми глазами.

– Здравствуйте, здравствуйте! – радушно сказал он.

– И ты здравствуй, Антип Осипович! – кивнул Николай.

– С чем пожаловали, гости дорогие? Проходите в дом. Евсей, погоди-ка уезжать, ты мне тридцать копеек должен аль позабыл?

– Какие долги, какие копейки? Меня только что чуть в полях чудище не убило!

Солдаты и Олег прошли в дом и окончания разговора не слышали. Внутри широкая, как и сам хозяин, жёнка ставила на стол квас, хлеб, мисочку с головками редьки.

– Доброго здоровья! – нестройно поприветствовали ее вошедшие.

– Доброго, доброго, служивые. Садитесь, попейте кваску с дороги. А ты откуда, такой пригожий? – обратилась она к Олегу. – С ними разве?

– С нами он, с нами. Поснедать, хозяйка, не худо бы, – сказал Демид.

– А поесть найдётся, если есть на что, – отозвалась баба.

– Как тебя звать-величать? – спросил Николай.

– Авдотьей.

– Покорми нас, Авдотьюшка, серебром заплатим.

Хозяйка улыбнулась ласковому голосу и немудрящей попытке подластиться.

– Добро, гостюшки, – кивнула она и вышла куда-то во вторую дверь.

Солдаты и Олег покидали сидоры в угол, стащили сапоги, расселись вдоль стола и принялись за квас.

– А как ты бабе-то глянулся? С порога! – беззлобно улыбнулся Демид и ткнул Олега в бок. – Не сегодня – завтра жди пирогов!

– Про полудницу Евсейка всё уж растрепал, потому и нам запираться нет резона, – промолвил Николай, отирая усы, – но про остальное – молчок.

– Добро, – сказал Фёдор, а Демид только кивнул, он уже подумывал пройтись вдоль дворов, поглядеть, выполнить рекогносцировку** насчет девок или пригожих баб.

Вернулся староста, на лице его застыла несколько изумлённая улыбка.

– Господа служивые, а вот скажите, о чём это мне там Евсей плёл? Неужто и впрямь вы по дороге к нам нечисть увидали?

– Видели, как тебя.

– А ничем вас этот непутёвый не угощал? Может, помстилось вам? – спросил хозяин, усаживаясь у двери.

– Нет, не пили мы, как есть полудницу встретили. Не хотела она нас пущать.

– А как же вы прошли тогда?

– Попросили.

– И что же, так и позволила?

– Да.

– Ой, темните вы что-то. А зачем? Я тут староста, мне знать надо, что в округе делается.

Демид с Фёдором переглянулись и на Николая посмотрели, давая понять, что слово за ним. А бывший гренадёр и сам не знал, как быть – инкогнито хранить надо и про полудницу рассказать не худо, хоть бы за-ради сговорчивости местных.

– Твоя правда, Антип Осипович, знать тебе надо. Повстречали мы полевую хозяйку и мирно дело решили: угостил я её хлебом, поклонился, попросил добром – она и пропустила.

– А как же ты не испугался? Как знал, что делать?

– Чего мне пугаться? Я на картечь, на штыки двадцать пять лет грудью ходил, там пострашнее бывало. А как узнал? Да никак – были бабушкины слушал мальцом, а вишь, как пригодилось.

– Да, чудные дела, чудные… – сказал хозяин, покачивая головой. – Не иначе конец света скоро.

– Отчего же?

– Отчего? Будто не знаешь иль трепач Евсейка не сказывал? Мужиков всех ваши братья позабирали – работать некому. Церковь наша, которую ещё мой дед строил, сгорела вместе с батюшкой. А теперь нечисть на дорогах. Истинно бают – конец света близок. Спаси нас, Господи! – Антип перекрестился на икону.

– Может, ещё обойдётся, пришлют к вам нового попа, церковь всем миром отстроите…

– И мужики из солдат вернутся? Нет, у кого есть глаза, тот видит – это кара Господня. Только вот за какие такие грехи – ума не приложу.

– Да… дела у вас и впрямь невесёлые.

Послышался скрип, отворилась вторая дверь, и в неё задом вперёд вошла жена старосты. В руках она несла не менее дюжины всяких горшков и плошек со всякой-разной снедью.

– Угощайтесь, гости, чем бог послал, – проговорила она. – Печь уж топить не буду, потому горячего нет. Но кой-чего другое для согрева есть.

Демид тут же подскочил на помощь, а хозяин удивлённо посмотрел на супругу.

– А вы с чем же пожаловали? – оторопело спросил он, глядя на большой кувшин браги, появившийся в центре стола. – Я уже говорил, забирать у нас некого: или огольцы малые, или старики дряхлые остались.

– Нет, мы не рекрутская команда – при господине капитане состоим, – ответил Николай, уже хрустя огурцом.

– Где ж ваш начальник?

– Прибудет позже – в Боброцск завернул.

– Вот как, значит, ага. А он сюда зачем едет?

– А то не нашего ума дело.

– Ага… – протянул староста. – Стало быть, вы тута, у нас, его ждать будете?

– Стало быть, так. Да ты продохни, староста, деньги на постой нам отведены и с собой имеются.

– А я что же, на то и поставлен, чтоб приезжих встречать, – и впрямь выдохнул Антип.

Пока обедали, уж вечереть стало, животы приятно отяжелели, а бражка разогнала по телу ленивую негу. Хозяин от гостей не отставал и потому вскоре уже неспешно рассказывал о своём здешнем житье-бытье, о ценах на зерно, о выпасах и заготовке сена, о том, что старая его корова уже вовсе перестала доиться и надо бы её забить, да умельца в деревне нет.

– А сам ты что же? – спросил Демид.

– Самому несподручно, привязался к ней за двенадцать-то годов.

– Коли есть нужда, то могу помочь – знаю, как делать.

– О! Вот спасибо, одолжусь у тебя! А то мочи уж нет ждать – и кормить её надо, и молока нет. А как напасть эта на нас свалилась, так и не позовешь никакого знатока.

– Какая напасть?

– Ну, та самая, с которой вы в поле повстречались. Ведь никто до нас уже два месяца дойти не может. Как сгорела церковь с отцом Феофанием, упокой, Господи, его душу, так и нет к нам больше хода. Бабы в другие деревни ходят и обратно возвращаются, а к нам никого – как отрезало. Мужиков-то надо, ведь покос, вот они в Шешовку к помещичьим и ходили, это вёрст с дюжину отсюда. А обратно всё одно сами вертаются. Сказывали, мол, идут вместе, песни поют от страху, а как к селу приближаются, так и всё – тишина рты застит, глядь вокруг, а нет никого. А по ночам волчий вой с полей слышен и какой! Будто сонмы несчитанные серых вокруг бегают. Очень страшно.

– В хлева лезут, задрали кого? – спросил Николай.

– Нет, даже куры все на месте. И оттого ещё хуже. Уж думаем, что не волки это, а нечистая сила. Я как Евсейку-то увидал – обрадовался! Думал, оставило нас лихо это, а вы говорите, нечисть только вас и пропустила.

– Да, нас пропустила, – кивнул Демид. – И я пойду пройдусь, пока еще не совсем стемнело. Благодарствуй, хозяюшка. – Он поправил пояс, обулся и вышел вон.

– Куда это он? – спросил староста.

– Людей посмотреть, себя показать, – ответил Фёдор.

– А, хех, понятно. Ох и трепло же Евсейка. Но нынче напрасно прогуляется… – От выпитого и рассказанного Антип раскраснелся, глаза его заблестели, а на лице появилась довольная улыбка. – А вот завтра, когда я расскажу всем, что да как… – многозначительно добавил он.

– Что, что ты расскажешь? И кому? А? – вступила жена, о которой муж, похоже, позабыл. – Не думайте, и бабы, и девки у нас все пристойные, гулящих нету!

– Цыц! Куда лезешь в мужской разговор? – беззлобно возмутился хозяин.

– Верим, верим, Авдотья… Как по батюшке?

– Егоровна.

– Верим, Авдотья Егоровна, – повторил Николай. – Покажи-ка нам лучше, где у вас в хозяйстве банька. Хоть и в холодной, а помыться требуется.

Пока собирались, пока мылись, уже и стемнело совсем. Вернулся не солоно хлебавши Демид – никого на улице не повстречал, только Евсееву телегу заприметил. Фёдор сделал перевязку Николаю – рана перестала кровоточить, но опухоль вокруг стала только больше.

Олег же, помывшись, присел у стены амбара поглядеть на небо. Луна давала мало света, и оттого звёзды казались ярче. Они вроде были теми же, что дома, в монастыре, но чем-то неуловимо отличались. Мысли его текли неспешно, вечерний прохладный воздух щекотал ноздри и забирался под рубаху. Вдруг он с удивлением заметил, что некоторые звёзды подмигивают, а точнее, их что-то закрывает. Приглядевшись, он понял, что это какая-то большая птица, даже огромная, и, скорее, не птица вовсе… Расслабленное умиротворение как ветром сдуло, и парень поспешил за Николаем.

* Расходчик – выборный солдат, распоряжавшийся общей солдатской казной роты.

** Рекогносцировка – военная разведка.

Глава 6

В день ассамблеи, пока господин готовился к приёму, Тихон со всей прилежностью занялся исполнением поручения, а именно сбором сведений о ведуньях и прочих, каковых считают ведьмами. Для этого, выйдя с постоялого двора, он пятернёй пригладил волосы и бороду, расправил рубаху и травой протёр замечательные свои сапоги. Однако ж, немного поразмыслив, сими приготовлениями не удовлетворился – вернулся и достал из поклажи чёрную жилетку дорогого аглицкого сукна – переоделся да нацепил от пуговицы до кармана серебряную цепочку, пусть часов к ней у него и не было.

В наилучшем расположении духа, широко расправив плечи, направился он обратно по улице и, как частенько с ним случалось, начал воображать. Мнилась ему встреча с давешней прелестницей: и ждут его, и всё ко свиданию готово – накрыт стол, а приветливая хозяйка подносит ему рюмку вина. Увлёкшись манящими картинами, уже на подходе к заветному двору он не заметил слегка припорошенной пылью коровьей лепёшки и с размаху вступил в неё. Чертыхнувшись и сразу попросив у Господа прощения, Тихон кое-как обтёрся и шагнул к забору.

– Эгей, хозяюшка! – звонко крикнул ловелас, отворяя калитку. – Выходи гостей встречать!

Однако вместо приятной женщины откуда-то из-за малиновых кустов на зов вышел огромный лохматый пёс, явно родственник тех самых зверюг, что отгоняют волков от стад на выпасе.

«Эгей!» – хотел было снова крикнуть Тихон, да вздох застрял в горле.

– Эээ…

Кобель не кидался, не рычал и вовсе никак не выставлял напоказ своего рвения, как это делали многие его сослуживцы по всей улице, но только спокойно смотрел на пришельца. Тем не менее для гостя стало очевидно, что дальше раскрытой калитки ему хода нет, и победительный его настрой несколько поутих.

– Кто это ко мне пожаловал? С добром ли, с худом ли? – донёсся приятный женский голос.

Хозяйка вышла из низенького сруба бани и не спеша пошла к Тихону.

– С добром, с добром! – сказал он. – Доброго тебе здоровья на многие лета!

– И тебе того же.

– Как тебя звать-величать?

– Прасковьей нарекли.

– А я Тихон Лазаревич.

– С чем же ты пожаловал?

– Я нынче из Петербурга, проездом, – подпустил Тихон себе на щёки барской пудры, – так не скажешь ли, где в вашем городке лучший ночлег?

– Переночевать-то тебя всякий пустит, под порогом не оставит. А лучший не знаю где – своим хозяйством живу.

– Стало быть, и у тебя можно? – заглянул Тихон в глаза хозяйке.

– Отчего ж нельзя? – улыбнулась та в ответ. – Лавка да овчинный тулуп найдутся.

– Вот славно, вот благодарствую.

Собрался было уже Тихон шагнуть вперёд, но кобель чуть рыкнул и приподнял край верхней губы, показав внушительный клык.

– Одно меня, Тихон Лазаревич, тревожит, – продолжила хозяйка, будто не заметив действий пса. – Буде паче чаяния муж мой сегодня домой возвернётся, то как бы он дурного об нас не подумал.

– Муж? А, что, разве ты замужем? – опешил Тихон, отчего-то никак такого не предполагавший.

– А как же! Не видал разве ты на мне кички? – ответила женщина и показала на свой головной убор. – Или в стольном граде бабы уж кичек не носят?

– Муж, стало быть, – совсем погрустнел Тихон и вздохнул.

– Муж, муж, что ж такого?

С этими словами Прасковья ласково взяла гостя под руку и повлекла на двор. Кобель, увидав такой поворот, потерял к происходящему интерес и ушёл обратно в кусты.

– Ты мужчина видный, степенный – обязательно он худшее подумает. Потому уж не взыщи, а я с тебя, соколик, за постой возьму деньгами. Тебе, столичному жителю, не накладно выйдет, а мне спокойнее – в случае чего барыш хозяину представлю.

– Во сколько же встанет постой?

– Калита* не похудеет – алтын да полушка, вот и вся пирушка.

Сказавши это, хозяйка приобняла гостя за левое плечо так, что коснулась грудью его правой руки, взглядом своим поймала потухший взор Тихона, отчего тот немного приободрился.

– А что, не желаешь ли ты, Тихон Лазаревич, попариться с дороги? В бане помыться – заново родиться.

– Коль предлагаешь, то конечно.

– Тогда будь добр, помоги – наколи дровишек.

Тихон снял кафтан и парадную жилетку и принялся помогать: сначала шли дровишки, за ними закоптившийся дымоход, а чтоб зря не спускаться – прохудившаяся крыша, после – покосившаяся дверь, а ещё ножи, топоры, косы и прочая железная утварь, которую требовалось поправить или поточить. А что же? Русский мужик ко всякому делу приучен, потому как если нет лишней копейки, то остаётся только поплевать на руки да браться за работу.

Пока суть да дело – и банька поспела. Кликнула хозяйка Тихона париться, выдала ему мыло, веник, рушник, чистую рубаху, а сама ушла и дверь за собой затворила. Хоть и поостыл Тихон, пока трудился, а всё ж теплилась в нём надежда на другой приём. Делать нечего, стал он мылиться, париться, а как уж собрался выходить, тут дверца в баню и отворилась, и нагая хозяйка скользнула внутрь.

– Что, Тихон Лазаревич, не поможешь ли ты ещё, не попаришь ли меня? А то зазря жар пропадает.

– А как же муж? – глупо моргая, спросил герой-полюбовник.

– А что же он? Люди-то и хлебом делятся, неужто он жены пожалеет? Нет, скупцом он никогда не был.

С этими словами чаровница прильнула к Тихону всем телом: тяжёлыми грудями, тёплым животом, округлыми бёдрами и сама в губы поцеловала. Пришлось гостю ещё попотеть.

А после баньки был и стол, и рюмка вина, и мягкая перина, и снова жаркие объятия.

Устав от любовных трудов, Тихон возлежал челом на пышных персях Прасковьи, когда ему вспомнился наказ барина.

– Голубушка, скажи, а нет ли в вашем городке ведьм или гадалок? – спросил он сонно.

– Ведьм? Всякое болтают, люди бывают завистливы и злы, – ответила Прасковья и после недолгой паузы, улыбнувшись, добавила: – Кто и меня так кличет.

И в глубине её глаз блеснул зелёный огонёк. Однако ж Тихон этого уже не заметил, он сладко спал.

Утро следующего дня застало барина и слугу в разных местах и разных состояниях. Тихон посапывал на перине, а Воронцов, упавши ночью с лавки, спал на полу общей залы трактира; старушка стряпуха, услыхав шум, заботливо укрыла постояльца одеялом да подвинула поближе порожнюю кадку.

– Тихон, – простонал Георгий, проснувшись. –Ти-ихо-он!

Но голос его был так слаб, что никто не отозвался.

– О-о-о…

Голова разламывалась на части. Желая облегчить свои страдания, болящий осторожно сжал её руками, но, видно, в разломы не попал, так как боль лишь усилилась, к тому же его замутило.

– О-о-о… Ти-и-хон…

– Отведайте, барин, рассолу с ледника – первое средство недобрым утром, – послышался откуда-то со стороны ног голос старушки.

Сухая костлявая рука, показавшаяся дланью самой смерти, тихонько приподняла хрупкую голову и поднесла к губам горлышко кувшина. Холодная солёная жидкость показалась истинной амброзией, и Воронцов даже смог сесть.

– Уф… Спасибо, мать!

– На здоровье, барин, на здоровье. Ванюшку отослала за слугой вашим, скоро придут.

– Который час?

– К серёдке уж день повернул.

– Да-а…

Завершение ассамблеи терялось в плотном тумане, из которого островками выплывали разрозненные эпизоды. Здравицы и прочие тосты совершенно сразили его вчера, пусть он и не пил водки, ограничившись лишь французскими винами.

– Ушицы пустой не изволите? Тоже помогает. Или рюмку хлебного вина?

– Нет-нет, лучше принеси воды и вели седлать лошадей.

– Сделаю, барин, все сделаю.

Спустя полчаса явился хорошо выспавшийся и довольный как кот Тихон.

– Здравствуйте, барин, на все времена! – звучно поприветствовал он хозяина.

Слова ударили по вискам, и Георгий сморщился.

– Говори тише, набат пожарный. Собирай вещи, выезжаем.

– Да как же это, ваше высокородие, – как всегда в волнении, слуга повысил хозяина сразу на два ранга, но говорить стал шёпотом, для большей тишины ссутулив плечи. – Вон, с лица вы спавши, хвораете, да разве можно так в дорогу?

– Сам дурак, что на ассамблею поехал – самому и расхлёбывать. Давай не артачься, а собирайся.

– Обернусь тогда до Прасковьюшки – вещички свои заберу.

На лёгких рысях Тихон побежал обратно, а за два двора до заветного дома шаг сбавил и приблизился степенно.

– Уже вернулся, свет мой, Тихон Лазаревич? – с поклоном встретила гостя хозяйка.

– Нет, голубушка, уезжаю я, проститься забежал.

– Как же так?

– Барин торопит, сей час – собираться, второй – отправляться…

– Зачем же он так спешит?

– Дело государево, да и… вправду спешит, уж я ему пенял, да без толку, – пожаловался столичный гость. – Вот и теперь, после ассамблеи нездоров, ан всё равно погоняет.

– А что ж за дела такие?

– И не спрашивай, душенька, дела тёмные. – Полюбовник склонился к уху Прасковьи и важно прошептал: – Нечистая сила! С нею барин мой борется.

– Батюшки, как интересно. И ты с ним, Тихон Лазаревич?

– Я? Я-то нет, куда мне…

Прасковья улыбнулась и погладила кавалера по голове, будто любимого кота.

– Говоришь, похмелка его ласкает? Есть у меня доброе средство, обожди тут, Тихон Лазаревич.

Хозяйка юркнула сени, на бегу прибрала порожний горшочек, и в избу. Внутри отворила лаз и по длинной приставной лестнице скоренько сошла в тёмный подпол, оказавшийся и выше, и шире светлицы. Стены его были увиты толстыми корнями так плотно, будто бы сверху рос непролазный бор; в щелях и завитках их были рассованы кубышки, горшочки, туески и даже несколько стеклянных пузырьков. Кабы хозяюшка запаслась лучиной или каганцом, то по углам пещеры можно было б разглядеть всякие вещи: и лошадиный хомут с колокольцами, и витой канделябр, и венец на крышу в виде резной бараньей головы, и даже наковальню. Главной же достопримечательностью мог бы считаться расположившийся точно под проёмом лаза большой чугунный котёл на тонких кованых опорах в виде куриных лап. Таких он был размеров, что, казалось, положи туда трёх баранов – всех за раз сваришь.

Но нынче владелица не уделила всему этому внимания и припала к корням-полочкам. Замерев на мгновение и закрыв глаза – хотя вокруг и так не было ни огонька – она стала метаться вдоль стены и ощупывать вместилища своих зелий и порошков. Из-под закрытых век, просвечивая сквозь кожу, показалось зелёное свечение. В тот же миг волосы ведьмы распустились и стали помогать: разбившись на подвижные пряди, касались то одной кубышки, то другой; даже гашник с передником и подолом платья зашевелились, завились и потянулись к стене, стараясь пособить хозяйке.

Если бы простодушный Тихон взглянул сейчас на свою зазнобушку, то, пожалуй, не избежал бы медвежьей болезни.

Поиск много времени не занял, и нужные кубышки и туески повисли вокруг, нанизанные на ветви волос. Прасковья стала открывать крышечки и шумно, широко раздувая ноздри, вдыхать запахи. Воздух в подполе не был затхлым, а, наоборот, источал свежесть сырой земли, какая бывает на только вспаханном поле после дождя, и потому каждый сторонний дух чувствовался особенно остро. Какие-то порошки она ссыпала в горшочек щедро, какие-то отмеряла щепотками, сопровождая каждое движение неразборчивым бормотанием. В конце действа залила смесь водой, и снадобье было сотворено.

Легко, будто девчонка, взбежала колдунья по лестнице, да так быстро, что косы её едва успели заплестись и уложиться обратно под кичку.

– Вот – питьё нутро наладит и похмелку враз отвадит, будет барин попивать да оставит поспешать.

– Эк ты складно сейчас проворковала, голубушка. Поднесу ему, поднесу, вижу, что с душой ты о нём печёшься.

– Любопытно мне стало на твоего барина поглядеть. Ты поспешай, дружочек, а как господин поправится, тотчас и возвращайся ко мне.

И Тихон поспешил, да так, что совершенно позабыл, зачем приходил. Добежав до трактира, он застал Воронцова уже умывшимся, одевшимся и почти ожившим.

– Забрал вещи? Выезжаем.

– Э-эм… Вот, Георгий Петрович, выпейте снадобье, Прасковьюшка моя сотворила, от хвори враз избавит.

– Уже твоя Прасковьюшка? Ловок, хват, ну да мне уже легче.

– Ан всё ж испейте, она старалась.

– Так что же, она знахарка?

– Нет… гм… не знаю.

– Я ж просил тебя разузнать.

– Я-а-а… спросил у неё.

– И что же?

– Не… не п-помню.

Видок у слуги был, как у побитой собаки.

– Занятно. Дай-ка питьё.

Воронцов взял горшочек, откупорил и поднёс к носу.

– Запах приятный, но уж больно много туда намешано, – сказал он, чуть потрясывая кубышку и с сомнением разглядывая содержимое.

Послышался звук шагов, и Воронцов отвлёкся, а в следующее мгновение в трактир вошла племянница князя.

– Здравствуйте, Георгий Петрович.

– Доброго здоровья, Катерина Сергеевна, – поклонился кавалер.

Найдёнова подошла к столу и села, за ней прошла сопровождавшая её гувернантка и встала у стены.

– Простите мне мою смелость, Георгий Петрович. К сожалению, на балу я не смогла получить толику вашего внимания и потому решилась на визит.

– Я к вашим услугам, мадемуазель. – Воронцов опустился на лавку рядом, расположившись напротив собеседницы полубоком.

Гостья, казалось, смутилась и опустила взгляд на перчатки, которые теребила в руках.

– Я… я бы хотела узнать о придворной жизни. Вы, офицер лейб-гвардии её величества, должно быть, часто видите государыню.

– Да, случается, – офицер улыбнулся, – но я не светский лев, мадемуазель, а караулы и обходы дворца хоть и позволяют видеть императрицу, но лишь мельком. Правда, она каждый раз здоровается и с офицерами, и с солдатами, иногда спрашивает о здоровье, но и только.

– О, это чрезвычайно интересно! Но здесь душно.

Воронцов смутился, решив, что речь о запахе, оставшемся от его вчерашних похождений.

– Георгий Петрович, не согласились бы вы составить мне компанию на прогулке?

– Да-да, конечно! – Он был рад избежать конфуза.

В конце концов, небольшая прогулка не задержит надолго.

Спускаясь с крыльца, Найдёнова будто бы запнулась, ухватилась за подставленную руку и больше её не выпускала.

– Благодарю вас. Прогуляемся вдоль реки. – Барышня указала на здание дворянского собрания и добавила: – Удобная тропинка начинается сразу за «большим домом».

Тихон и гувернантка вышли следом и тенью двинулись в двух-трёх шагах позади.

– Большой дом? Откуда такое название?

– Мужики прозвали, а все подхватили. Как вам наш городок?

– Очень хороший, уютный, – ответил Воронцов, обходя лужу.

– Ха-ха, – невесело проронила спутница. – Не лукавьте, Георгий Петрович, за ним нет присмотра, он предоставлен сам себе.

– Хмм, – затруднился с ответом кавалер.

– Здесь всем управляет мой дядя, вы знали?

– Нет.

– Колосков ничего не делает без его позволения, да и вообще ничего не делает.

– Гм, какие смелые суждения у юной мадемуазель.

– У дурочки, вы хотели сказать?

– Нет, ни в коем случае. Но…

– Женщинам не положено высказываться о неустройствах государственных, это дело мужчин, – с грустью продолжила барышня.

Она смотрела перед собой, и разговор шёл будто бы отвлечённо. Беседующие и их провожатые уже вышли на широкую тропу, бегущую по высокому, покрытому травою речному берегу.

– Вы преувеличиваете.

– Нисколько, cette inégalité**, ведь у нас нет даже права выбрать себе спутника – мужа выбирает отец или брат, или… дядя.

– Таковы наши традиции, и, потом, отец не пожелает своему чаду злой доли. Скорее, напротив.

– Отец – быть может, а если вашу судьбу берётся определять дальний родственник, к тому же человек жестокий и алчный, даже страшный? – Найдёнова посмотрела на спутника, надеясь поймать взгляд Воронцова.

– Что ж, его выбор тоже не обязательно обернётся трагедией и тому есть немало примеров.

Воронцов рассуждал теоретически и даже небрежно, ему хотелось уже выехать, и взгляда он попросту не заметил.

– Как вы можете так говорить? А если тебя обещают, как прибавку к контракту, как награду за работу, словно вещь, красивую игрушку?

Найдёнова говорила всё ещё негромко, но с силой и возмущением. В глазах девушки вот-вот должны были появиться слёзы, когда Воронцов повернулся к ней.

– Простите… Я – осёл! Вам грозит несправедливость? – очнулся он и остановился.

– Не останавливайтесь! Агнес заметит и всё доложит князю!

– О!

– Да тише же! Не привлекайте внимания! Дядя, он… он имеет власть надо мной и пользуется этим.

Воронцов шёл теперь скованно, слушая и опасаясь сделать лишнее движение, а Найдёнова рассказывала свою историю.

– Моя матушка скончалась, когда мне было семь лет, и до пятнадцатилетия меня воспитывала тётка, женщина добросердечная, но скупая до низости. За матушкиным наследством, крохотной деревенькой в четыре двора, она глядела плохо – выжимала из крестьян барщину, и ко сроку моего вступления в права все разбежались, остались только пустые избы. Конечно, она была счастлива отправить меня к своему двоюродному брату, князю Борису Константиновичу, якобы для поиска подходящей партии. – Катерина Сергеевна глядела на реку, будто бы разговаривая сама с собой. – Но на ярмарку невест я не попала, ведь никакого поиска не было и нет. Мне тяжело говорить вам это, сударь, ведь мы, по сути, чужие люди, но я принуждена. – Барышня всё ещё не смотрела на спутника. – Князь располагает мною всецело, то есть как своей дворовой девкой… Я не княжеского рода, но дядя всем говорит обратное, затем лишь, чтобы поднять мою цену. Поверьте, недалёк тот день, когда я отправлюсь «погостить» к кому-нибудь из его торговых партнёров. Моё падение тогда будет окончательным.

Найдёнова замолчала, и спутники шли какое-то время в тишине. Воронцов не представлял, чем он может помочь. В голове вертелся только поединок. Но дуэль… Даже если дуэль и сойдёт с рук, и его не повесят, то она точно поставит крест на дальнейшей карьере – Шешков не простит огласки.

– Это бесчестно, я… – начал Воронцов, так и не придя к какому-нибудь решению, просто молчать дальше означало признать себя то ли трусом, то ли мерзавцем.

– Понимаю, что не вправе обременять вас просьбами, – перебила его Найденова, и голос её, до того уверенный, сделался слабым и просительным. – Но я не прошу многого, только передайте мои слова её величеству, она женщина, она поймёт. А больше мне не у кого искать защиты…

От этих слов Георгий готов был провалиться сквозь землю. Его не просят быть спасителем, только курьером – какое гнусное облегчение!

– Я непременно передам вашу просьбу государыне, – вымученно проговорил он.

– Благодарю вас.

Найдёнова вновь подняла взор на кавалера, и на сей раз взгляды их соединились.

«Удивительно большие глаза», – подумалось Воронцову.

Казалось, если поглядеть в них подольше, то тёмный янтарь зрачка расширится, и ты провалишься в этот тёплый, манящий омут с головой. Лицо спутницы не было канонически красивым, скорее милым и симпатичным, но очи… они делали весь облик незабываемым, и Георгий впервые подумал о княжне как о привлекательной женщине, из-за которой, при других обстоятельствах, можно было бы и на дуэль вызвать.

– Когда вы возвращаетесь в Петербург?

– Не знаю, я ещё не начал того дела, за каким прибыл.

– Зачем же вы приехали?

– По государеву делу, подробностей поведать вам не могу – служба.

– Конечно, я понимаю. Мне пора возвращаться, пойдёмте к трактиру.

– Могу ли я чем-то ещё служить вам, Катерина Сергеевна? Право, я чувствую себя так, будто не подал руки утопающему.

– Не корите себя, Георгий Петрович, ведь нельзя же помочь всем. А чувство ваше выдаёт в вас благородного человека, и я этому очень рада. – Девушка впервые улыбнулась.

– Быть может, вам стоит отправиться в Петербург со мной? История из первых уст всегда звучит громче. А пока я завершу свои дела, вы могли бы подождать меня в Воронеже.

– О нет, вы не знаете князя, он не отпустит меня, и вы подвергнетесь опасности. Нет и не уговаривайте. Разве что, если вам не противно моё общество, то давайте и завтра предпримем прогулку – для меня выезд в город это глоток свежего воздуха.

– Ну что вы, Катерина Сергеевна, ну что вы. Мне очень приятно беседовать с вами. Однако дело требует моего скорейшего отъезда. Это и в ваших интересах – чем скорее я исполню свой долг, тем раньше смогу поведать её величеству вашу печальную историю.

Молодые люди уже были на площади, когда дверь трактира отворилась и оттуда вышла барышня – давешняя прелестница с ассамблеи и тоже в сопровождении пожилой компаньонки. Она начала спускаться и что-то говорила спутнице, а когда увидела гуляющих – остановилась в явном недоумении.

Найдёнова всю прогулку шла с Воронцовым под руку, а заметив девушку, взялась за него и второй рукой, и более в сторону трактира не смотрела.

– Жаль, что вы не можете остаться, Георгий Петрович. С вами я чувствую себя под защитой. Прощайте.

– Прощайте, Катерина Сергеевна.

Найдёнова отстранилась и прошла в ожидавшую её коляску, а Воронцов ещё какое-то время смотрел ей вслед. На душе у него было тягостно оттого, что он не приложил всех сил для помощи, а отделался полумерами.