Читать онлайн Зелёные Созвездия бесплатно

Ладно, пока,

Мне в облака,

Я знаю о том,

Что будет потом

После дождя…

«Китай»

После дождя

Где бывает Оле-Лукойе днём,

этого никто не знает,

а вот по вечерам он приходит к ребятам.

Г. Х. Андерсен

«Оле-Лукойе»

Глава Первая. Кораблекрушение

Новая волна погружает меня в холодную воду, отрезая от звуков, заполняя солью уши и рот. В который раз я бултыхаюсь, в надежде глотнуть хоть немного воздуха, и когда сердце будто вот-вот разорвётся от нехватки кислорода, волна ослабляет хватку и отпускает меня.

Сделав короткий вдох, я кричу и кричу, и кричу, пока вода снова не обволакивает меня. И я дёргаюсь, словно гусеница, проткнутая булавкой. Выныриваю. Что-то вижу. Воплю. В голове только одна мысль:Я не умею плавать! Спасите кто-нибудь!

Кажется, именно эти слова и срываются с моих уст. Но спасать некому. Каждый старается спасти себя сам. Палуба наклонена почти на девяносто градусов. Мальчишки и девчонки, которых я не знаю, стараются вставать на ноги, когда корабль приобретает горизонтальное положение, а потом снова крен, и они уже хватаются за любые углы, лишь бы не упасть в воду. Я вижу мальчика чуть младше меня, наверное, лет одиннадцати. С обезумевшими глазами он не успевает ни за что ухватиться и летит в волну. Однако в воздухе складывает руки над головой и ловко входит в серую пенную круговерть. Он точно умеет плавать, счастливый!

Но сквозь вопли – свои и чужие – я вижу, как волна несёт его обратно к палубе, к стене, за которую он не успел схватиться. За долю секунды до того, как вода ударяет мальчишку о борт, я издаю самый громкий вопль и закрываю глаза. Снова вода-вода-вода. Нет воздуха-воздуха-воздуха!

И опять волна сходит, я распахиваю веки. Недалеко от меня на стене размазанное кровавое пятно. Туда должен был удариться тот мальчик. Я поворачиваю голову в сторону воды, в надежде найти в волнах его тельняшку, джинсовые шорты, а потом даже перестаю кричать. Потому что вижу в море их. Палуба заметно поредела, мальчики и девочки с экскурсии барахтаются в сером водовороте, будто муравьи в жбане с водой. Я слышу слабенькие птичьи голоса. И мне становится ещё ужаснее.

В панике я хватаюсь за удобный поручень, который обнаружил сразу, как проснулся посреди криков. В другой руке зажат чёрный плавательный круг с изображением зонтика. Как же здорово, что мама купила такой, который с ручками. Я сжимаю его пальцами с такой силой, что вырвать круг можно только вместе с рукой.

Палуба вновь встаёт в горизонтальное положение, и деревянный пол больно бьёт меня по бёдрам. На пару секунд вода исчезает, уступая место серому, не менее бушующему небу. Вцепившись одной рукой в поручень, другой – в круг, я поднимаюсь на ноги. Салатовая кепка, в которой я уснул во время плавания, съехала набок.

Сейчас новый порыв волны унесёт её в прожорливую пасть Чёрного моря, отщипывая от меня кусочек. Потом настанет черёд другой одежды, потом вода материализует зубы и начнёт откусывать мои ноги, руки. Ужас ставит во мне заключительную точку.

Корабль вновь стремительно кренится, и взору предстаёт серая стена с вопящими ребятами. Воплю и я. Да я вообще постоянно кричу, стоит только отступить воде.

Волна накатывала на корабль не сразу. Сначала она ударялась о корму и постепенно поглощала метр за метром всю палубу до носа. Я вижу, как вода с оглушительной скоростью несёт ещё одного мальчишку обратно к кораблю. Парнишка в бежевой майке. Не знаю даже какого возраста, ибо далеко. Волна бьёт его о стену корабля. На секунду кажется, будто у него отвалилась голова, а потом на волне расцветает кровавая роза. Мальчика больше нет. Он умирает. От него остаётся только краска на серой поверхности стихии. А море продолжает пожирать корабль, впечатывая в стену других ребят.

Я не хочу на это смотреть и закрываю глаза. А мой вопль снова поглощает вода. Время между накатами уменьшается, а пребывание в воде увеличивается. А если однажды я не смогу вынырнуть и задохнусь?

Мысль заставила меня биться в конвульсиях, но ужас не разрешал отцепиться от поручня. Круг вынес бы меня на поверхность, но потом что? Меня так же размазало бы по стене, как других.

Теряясь в безысходности нелёгкого выбора, я выныриваю в очередной раз. На палубе осталось трое-четверо. Остальных унесло…

(сначала размазало в лепёшку, а потом смыло останки)

Сомнений не оставалось: ребята, которых смело с палубы, уже мертвы. Мальчик и девочка передо мной, примерно двенадцати лет, как и я, кричат. У девочки закатились глаза. Она уже ни за что не держится. Крен швыряет её на стену, а обратный смывает за борт, как тряпичную куклу.

А всего несколько часов назад они были настоящими людьми, детьми, как я. А потом превратились в маленьких насекомых, не в силах противостоять стихии.

Где же эта грёбаная команда взрослых???

Новая волна. Последняя, – мелькает в голове. Я больше не выдержу.

Меня накрывает, и я жду, когда спасительный воздух вновь позволит мне вдохнуть. Уже не сопротивляюсь, потому что странная апатия схватила сердце. Я умру. Я не выберусь. Какой же я дурак, что не стал учиться плавать!

Но воздух всё не появлялся и не появлялся, потому что корабль перевернуло.

***

И тогда я отцепился. Не было смысла и дальше держаться за якорь, который тянул меня ко дну. И когда водоворот подхватил меня и понёс в неизвестную глубину, скользкий ужасначинает сжигать кислород в лёгких.

Я умираю! Мамочка, я умираю!

Круг тянет кверху. И я ни за что не отпущу его, ни при каких обстоятельствах. Мимо проносится что-то тяжёлое, ощущаю движения воды. Я не только не умею плавать, но даже и открывать глаза под водой. Всякий раз кажется, будто бы ты зарыт под землёй, в гробу, где сверху давят метры земли. Поэтому я жду, как что-то тяжелое ударит меня по голове, и она свернётся назад, как у мальчика с моей экскурсионной группы, которого размазало по корме. Я молюсь, чтобы так и случилось. Пусть металлический якорь расколет мою голову и прекратит страдания.

Вот и сердце сдало, не выдержав отсутствия кислорода, тело бьётся в судорогах, и я начинаю глотать воду. Большая часть попадает в пищевод, но какая-то огненной болью врывается и в лёгкие. Из горла выходит клёкот, который уносится в водоворот. А потом я вырываюсь на воздух.

Шумно вдыхаю и открываю глаза. Лишь на долю секунды, потому что вижу серую стену, нависшую надо мной. А потом она накрывает меня, и я с визгом вновь ухожу под воду.

Предполагаю, что теперь точно утону, потому что море не выпустит меня из своей утробы, но в этот раз я нахожусь в воде меньше. Уже через пару десятков секунд в мои лёгкие вновь врывается воздух, и я открываю глаза. Разводы с волос и кепки текут по лицу, влага гнездится у ресниц, закрывая обзор, но мне удаётся различить новую тень.

Днём раньше я плескался в пределах береговой линии и радостно визжал, когда видел приближение волны. Она казалась огромной, накрывала на секунду с головой, и я выныривал, оглушительно смеясь.

Но по-настоящему огромные волны поджидали позже. Стена воды, встающая передо мной сейчас, наверное, с пятиэтажный дом. И вновь меня накрывает, и снова я с рёвом вырываюсь на поверхность. И опять накрывает. И опять вырываюсь. Дрожащая рука не отпускает надувной круг.

В сердце появляется надежда, и я почти со слезами любви благодарю свой круг, который поначалу напугал меня. Зонтик на его поверхности напоминал Оле-Лукойе. Сейчас я готов был полюбить и круг, и Оле, лишь бы спастись.

Я почти теряю сознание где-то на десятой или пятнадцатой волне. Сбился со счёта. Каждый новый уход под воду закручивает моё тело как соломинку. Я кувыркаюсь, не в силах противостоять стихии, и пару раз даже ударяю себя коленом в лицо, а однажды меня так закручивает, что поясница хрустит и мышцы спины будто растягиваются, пронзая болью тело вдоль позвоночника.

Я вряд ли потерял сознание до конца, потому что так и не выпустил круг. Мозг бодрствовал и отключился почти весь, оставив лишь маленькую батарейку с надписью ПАНИКА, от которой питался и посылал сигналы руке. Все слова забылись, кроме одного:

Держись! Держись! Держись!

Я прихожу в себя от мысли: меня не так уж и часто стало накрывать. Точнее, я не очень долго нахожусь под водой. Теперь интенсивность погружений напоминала забавы у береговой линии.

Я возвращаюсь во внешний мир. Небо чернее моря, дождь хлещет, ветер рвёт воду, но волны стали меньше, мне почти удаётся держаться на поверхности. Круг трепещется передо мной, словно пламя свечи:

Залезай в меня быстрее, пока море не опомнилось!

Я не заставляю себя ждать и пролезаю под кругом. Теперь воздушная подпора упирается в подмышки, и я чувствую себя увереннее. Я плачу, кричу, когда вода накрывает с головой. Мой мир рушится.

Галлоны морской воды, которые я заглотил, лезут наружу. Сквозь слёзы меня рвёт. Из моего рта вырывается не только морская тина, но и непереваренные яичница с сосисками, которые я съел на завтрак.

Я опять думаю, что умираю, потому что так плохо мне ещё никогда не было. Рвота никогда не закончится. Постепенно наружу вылезут все мои внутренности, которые растекутся по поверхности…

(…кровавым пятном…)

Но желудок успокоился.

Состояние улучшилось.

Обхватив круг, я уснул или опять наполовину потерял сознание, не знаю. Просто происходящее вокруг смазывается чёрным пятном, и я плохо что помню… только ласковые объятья круга.

В состоянии шока я видел, как море успокаивается. Прекращается дождь. И когда первые лучи солнца пробиваются на поверхность воды, я снова включаюсь. Сколько времени прошло с момента крушения корабля? Пятнадцать минут? Час? Вечность?

Я моргаю мокрыми ресницами и впервые осознанно оглядываюсь, в надежде найти обломки яхты, шлюпку или кого-то из команды. Но покуда хватает глаз – ни одного признака присутствия корабля. Его просто стёрли из истории, заштриховали жалкое существование яхты.

Берег!

Где?

Я лихорадочно кручу в воде круг, меняю угол зрения. Морские дюны мешают разглядеть горизонты, но с каждой минутой я всё больше убеждаюсь, что берега нигде нет.

Я – Никита Ясенев. Мне двенадцать лет. У меня нет еды. У меня нет воды. При мне только одежда и надувной круг. Я один посреди Чёрного моря.

Глава Вторая. Шансы равны нулю

Меня зовут Никита Ясенев. Мне двенадцать лет.

Мысли я проговариваю вслух едва шевелящимися губами. Плакать не хватает сил, глаза опухли. Море почти успокоилось. Тучи образовали громадную прореху, в которую светит солнце, как бы недоумевая: аэтот-то почему остался в живых?

Я кручусь в воде уже, наверное, час. Успел проклясть судьбу, выплакать всё горе, всю жалость к себе, пожелал смерти маме, которая заставила меня поехать на чёртову экскурсию. Позже я, вероятно, пожалею о таких словах, но сейчас я готов на всё, лишь бы спастись, лишь бы на горизонте показался белоснежный катер.

Морю удалось съесть лишь мои сандалии. Шорты и красная футболка на месте, а главное – салатовая кепка. Её сорвать с головы проще простого, но стихия не сумела, значит, это непростая кепка.

Время от времени я поднимаю руку и трогаю козырёк, чтобы убедиться, – головной убор на месте. Есть шансы на спасение.

Что делать дальше? Собрать мысли в кучку, но они не хотят собираться. Бескрайнее море. Круг. Всё. Нужно только ждать. Проще пареной репы.

Ещё бы успокоить панику внутри. Но главное – не плакать. Не раскисать. И я начинаю кричать, как будто думаю, что кто-то меня услышит, даже если это теплоход, проплывающий всего в сантиметре за линией горизонта.

Я кричу своё имя и прошу спасти меня. Через какое-то время я сорвал горло и потерял надежду в подобный метод.

Замолчал, бесформенной массой повиснув на круге. Снова заплакал. От жалости? Безысходности? Не, скорее, над паршивостью ситуации. На поверхности стоит около тридцати пяти по Цельсию, вода как парное молоко, но её температура всё равно ниже моего тела. Двадцать пять, может, двадцать шесть.

Через какое-то время ощущаю холод. Снова в надежде болтаю ногами, дабы попробовать нащупать дно, и вдруг правую икру сводит. Нога бьётся в конвульсиях. Меня это пугает, и я снова плачу.

Наверное, я всё-таки умираю.

И вдруг в голову приходит идея. Мне не обязательно плескаться в воде по шейку, можно просто вылезти и лечь на круг, выставив в его отверстие лишь задницу. Я так постоянно делаю… делал, когда плескался возле берега.

Боясь, что круг выскользнет, я вновь обхватываю его ручки и подтягиваюсь. Минута, и я раскидываюсь на узоре раскрытого зонтика, как в надувной лодке. Тучи унеслись, и солнце палит нещадно. Те редкие облачка, что лениво ползут по небу, лишь на несколько секунд прикрывают светило, и то не полностью, а лишь приглушают его свет.

Я сначала закрываю глаза просто, а потом и ладонью, потому что лучи, казалось, прорезают веки и жгут взгляд красной тьмой. Какое-то время, что превратилось в смазанное пятно, я дрейфую. Мысли успевают обрести логическую форму, страх пропадает, и внезапно вспыхивает надежда. Чёрное море не такое уж и большое, его вдоль и поперёк испещрили корабельные пути. Скоро я пересекусь с какой-нибудь посудиной, и меня спасут.

Мысль кажется столь правдоподобной, что я улыбаюсь, а потом хихикаю. Меня спасут! Может даже, одного со всей яхты!

Некоторое время в голове пустота. Теперь ласковые волны лижут мои ноги, ладони, опущенные в воду. Я ненавижу море! То оно убивает людей, то ластится к ним.

В голове начинают прокручиваться события утра. Мама подняла меня в шесть. Твердила, что мне стоит посмотреть всякие там Воронцовские дворцы, Ласточкины Гнёзда. Пару дней назад я с недовольством встретил её идею отослать меня на четырнадцатичасовую экскурсию. Тогда два дня казались вечностью, но вот час пробил. В шесть утра она меня разбудила, приготовила сосиску и яичницу. Готовила сама, ибо в такой ранний час ни одно кафе ещё не работало.

Запивая еду какао Несквик, я ворчал, точно мой дед. Не нужно мне никакой экскурсии, дайте только ПОСПАТЬ! Но мать запихнула меня на яхту и с яркой улыбкой махала мне с берега вместе с остальными родителями.

А вот если я умру, она будет причитать, что была дурой, ибо не послушала сына в то утро.

Он говорил мне: мам, я не хочу ехать, я не хочу уплывать от тебя во дворцы, можно я просто посплю? Как чувствовал ведь, Никитушка.

Да ещё сон снился волшебный. Я уже плохо помню. Но вокруг стеной высились изумрудные деревья. И была там девочка. Такая милая. Спящая под дубом. В белом изорванном платьице. Во сне редко видишь незнакомых людей с яркими чертами лица. А вот тут всё как наяву. И вдруг образ мамы загораживает свет: Сынок, пора кушать и плыть.

Стоя на корме, я даже не улыбнулся и не помахал рукой. Сердито занял место на лавочке, поставил круг в коленях, оперся лбом на спинку передних сидений и закрыл глаза.

Какое-то время назойливый голос экскурсовода надоедал под потолком: Ребята, на правом берегу вы видите, ой, а посмотрите на холм, там в войну от фашистов отстреливались… бла-бла-бла.

Затем голос померк, потому что я уснул, а когда проснулся, яхту уже швыряло. Все кричали. И умирали.

Ресницы дрогнули. Я проглатываю ком в горле. Поехал на море первый раз в жизни, и вот такая грёбаная фигня.

Моя фантазия разыгралась настолько, что я напомнил себе о реальности. Открываю глаза, обхватываю круг и…

Вообще-то я очень часто разговариваю с неодушевлёнными вещами, особенно деревьями, например, с любимым каштаном у бабушки на заднем дворе. С предметами я общаюсь чаще, чем с людьми. Самая главная причина: они никогда не откроют рот и не ответят тебе, что ты городишь фигню. Вот и сейчас я начинаю говорить с надувным кругом.

***

– Кстати, она велела мне не брать тебя, – говорю. – Сказала: да чего ты там будешь с кругом, как дурак. Все на тебя будут смотреть, как на дурака! – Я стараюсь как можно точнее изобразить интонации мамы. – Но я всё же взял. Специально, чтобы позлить её. И видишь, не зря. Ты спас мне жизнь. Если бы не ты, сейчас барахтаться бы мне на дне и кормить рыбок. Спасибо тебе! Спасибо, милый круг!

Я поворачиваю голову и целую надувной круг в гладкую чёрную поверхность. Пластик обжигает губы. Солнце продолжает палить. Я продолжаю дрейфовать по бескрайнему морю.

– И тебя я теперь не брошу, – обращаюсь я к мокрой кепке и сильнее нахлобучиваю её на голову. Снова обращаюсь к кругу: Извини, что поначалу испугался тебя, когда мама купила тебя. Просто ты чёрный, и на тебе нарисовали этот чёртов серый зонтик. Я боюсь зонтиков. То есть, не зонтиков, понимаешь, я боюсь Оле-Лукойе. Ты знаешь, кто это? Это такой старик, который прокрадывается к детям в комнату и наводит на них сны. У него два зонтика. Пёстрый и чёрный. Вот пёстрый он раскрывает над хорошими детьми, и они видят хорошие сны, а чёрный – над плохими, и они ничего не видят. Вот так. Ты скажешь, что старикашка-то он добрый, раз сны хорошие дарит, но я его очень-очень-очень боюсь. Наверное, потому, что когда я был маленьким, и мама читала мне эту сказку, как раз в это время позвонили с больницы и сказали, что папа умер. Папу съела какая-то болезнь. В тот вечер мама постоянно плакала, уехала, а я уснул на кровати рядом с книжкой про Оле-Лукойе. Он смотрел с картинки. Такой весёлый, в морщинках, с широкой улыбкой. А когда я уснул, мне приснился самый страшный кошмар за всю жизнь. Я уже позабыл, правда, его,но с тех пор ненавижу Оле-Лукойе.

Я перевожу дыхание и чувствую, что хочу есть.

– Я очень любил папу. Он говорил, что я красивый, самый красивый сын в мире. Как ты думаешь, я правда красивый? Хотя, ты ж меня не видишь, у тебя нетуглаз. У меня очень мягкие кудрявые волосы, такого светло-коричневого цвета. Мама говорит, что этот цвет называется русый. Спереди они короткие, а сзади у меня свисают несколько кудряшек. Они аж ниже шеи висят. Впрочем, ты это чувствуешь, наверное. А вот лицо у меня тонкое, так говорил папа. Говорит, что у меня тонкий-тонкий нос и настолько ровный, будто природа долго оттачивала своё совершенство, чтобы сделать такой. И ещё у меня тонкие губы, а вот глаза нормальные, только брови ближе к переносице выделяются, поэтому кажется, что я постоянно хмурюсь. А вообще, я очень худой, как струна. – Я хихикаю. – И смуглый. А тут приехал и стал загорать, и теперь ещё чернее. Ещё чуть-чуть, и буду шоколадным негром.

Я снова хихикаю и закрываю глаза. Кажется, я засыпаю.

***

Я просыпаюсь. Точнее, выхожу из череды смутных приятных образов – видимо, когда я задремал, мой враг детства Оле-Лукойе раскрыл надо мной пёстрый зонтик – в реальность. Вода. Я шевелюсь, и с моих губ срывается стон.

Солнце уже склонилось к горизонту, но до этого оно палило, жгло мою кожу. Все ноги и руки покрыты красными пятнами. Стоит повернуть конечностями, жгучая боль впивается в сгибы на локтях, коленях, ступнях, кистях.

Превозмогая боль, я стараюсь размяться, но становится только хуже. Я снова начинаю плакать. И сползаю внутрь круга, погружая тело под воду. Теперь на поверхности остаётся лишь моя голова и руки, как и в самом начале. Становится легче, в холодной воде ожоги болят меньше, но я всё равно плачу от безысходности.

А вдруг, пока я спал, мимо проплывал катер? Или теплоход? И меня не заметили.

Какое-то время я просто роняю слёзы, а потом успокаиваюсь, превращаюсь в безвольный кусок прострации и позволяю течению нести меня в любом направлении.

Солнце уже не печёт, оно близится к западной части горизонта. К западной!!! Я вздрагиваю и внимательно слежу за светилом. Оранжевый фонарь на сорок пять градусов левее меня. Когда мы с мамой гуляли по пляжу на закате, солнце садилось в том месте, где холмы смыкались с водой.

Что мне это даёт? Думай, Некит, думай! Тогда запад был справа, если встать по направлению к морю, сейчас – слева. Значит?

Значит?

Знаааааачит!

Если я не унёсся в воды Турции к Стамбулу, что вряд ли, мой берег справа, почти на сорок пять градусов. И до него, вероятно, ближе всего.

Я вскрикнул от восторга. Как полезно знать основы географии. Мои руки забарахтались в воде, и я двинул круг направо. На сорок пять градусов.

***

Я хочу есть. А ещё больше хочу пить. Очень-очень! Солнце коснулось горизонта, я гребу уже несколько часов. От работы устаю, и голод напоминает о себе. Какая идиотская ирония: вокруг тонны воды, но я не могу найти и стаканчика той, что нужна мне.

Замечаю пересохшие губы. Смачиваю их в воде, потом засасываю в себя глоток моря, споласкиваю рот и выплёвываю. На языке тоже пустыня. Теперь нёбо увлажнилось, но в горле появился осточертевший привкус соли.

Я со смертной тоской наблюдаю, как круг солнца медленно погружается в воду. Чёрт возьми, от одной только мысли, что я проведу ночь в море, тошнило, а страх начинал шептать: не выживешь. И море подпевало: какой упрямый гадёныш. Всех сцапали, а он ещё сопротивляется. Но погоди-погоди, мы тебя достанем!

Приближение ночи убивает последние дольки оптимизма, и я начинаю грести с удвоенной скоростью, но очень скоро выдыхаюсь и повисаю на круге безвольной куклой. Сердце стучит в области подбородка, лёгкие качают воздух ещё чаще.

Я ХОЧУ ПИТЬ!!!

– Тварь!!! – кричу я на море, на небо, медуз, что томно проплывают подо мной.

А потом начинаю во всё горло скандировать: ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ! СОООООС!!!

На уроках ОБЖ нас учили разным выживаниям, я даже помнил некоторые, но везде то нужно зеркало, то развести костёр. Никто не предполагает ситуацию, когда тебя окружает вода, а из вещей у тебя только грёбаный круг

(…извини, брат, я не хотел…)

и одежда: шорты, футболка, кепка, чёрт, ПРОСТО ТРЯПКИ!

Голос срывается. Солнце скрывается за горизонтом, но пока что светло, и мне нужно добраться до берега или хотя бы какого-нибудь теплохода дотемна. Никита, соберись, вот твоя установка! Вперёд!

Я снова гребу. Я выберусь из этой чёртовой воды до наступления темноты! Я СМОГУ!

***

Наступила ночь.

Я не знал, что такое ночь посреди бескрайней воды и как это страшно. Гуляя в течение недели по пляжу после наступления темноты, я останавливался на берегу и смотрел в темноту. Нет, не в море, а именно – В ТЕМНОТУ. Никакого горизонта. И нет вовсе моря, просто бескрайняя адская чернота. Но тогда позади сверкали огни кафе, играла музыка, где-то на лавочке перед витриной мама смеялась с новыми крымскими подругами, а я стоял босиком на песке, и от одной мысли, что шагну в чёрную воду хоть по щиколотку, кидало в холод. Сейчас позади меня не сияют огни, и Григорий Лепс не поёт про рюмку водки на столе.

Всюду лишь чернота, и я благословляю звёзды, а ещё огрызок луны, который серебристым пятном искрится на спокойной глади моря. На какую-то секунду я даже забываю страхи и восхищаюсь. Боже, как же красиво.

И тишь, лишь слабый-слабый ветерок качает круг, и волны сонно шепчут: ты умрёшь… ты умрёшь…

Слёзы катятся по щекам, и я улыбаюсь. Откидываюсь на круг, закрываю глаза и тихо произношу:

– Покааааа.

Покаааааа, покаааааа, – ласково шелестит ветерок и ласкает меня.

– Да-да, я умираю, – говорю.

Умираааай, умираааай, – снова с любовью поёт море.

– И вам меня не жалко? – спрашиваю осторожно, но ветер и море уже ничего не отвечают.

От голода хочется спать, и я вновь проваливаюсь в сон, предварительно выбравшись на Круг.

***

Я вижу сны наяву. Правда-правда. Это кошмары. Куполообразный амфитеатр с глиняными стенами. Под потолками висят клетки, и в каждой сидит ребёнок примерно моего возраста, а кто и помладше.

И в то же время я ощущаю холод воды, лижущей мои ноги.

Ребята улыбаются мне. Улыбка и блеск глаз – единственное, что можно разглядеть на их бледных, почти высохших лицах.

– Где я? – спрашиваю.

Улыбки исчезают. Мальчишки и девчонки прижимают пальцы к губам, и под куполом амфитеатра повисает шелест осторожного тсссссс.

Глаза-звёздочки устремляются вниз, и я тоже смотрю туда. Пола амфитеатра не видно, его пожрала тьма. И она будто живая, в ней что-то зашевелилось.

– Он проснулся, проснулся… – верещат детские голоса в клетках.

И снова: тссссссссс!

– Знаешь, по-настоящему у Оле-Лукойе не два, а три зонтика, – шепчет мальчик из соседней клетки. – Только бы он не раскрыл третий! Только бы не раскрыл!

Я открываю рот, собираясь что-нибудь сказать, но слова застревают в горле, потому что в дальней клетке перед собой вижу её. Девочку, которая уже второй раз посещает мои сны. Её короткие чёрные волосы прилипли к лицу, глаза закрыты. Она выглядит худой, будто сооружена из тоненьких дощечек, обтянутых кожей. Как Пиноккио.

Вода ледяными зубками грызёт мойтыл, пробирается под футболку, царапает низ живота.

Вокруг солнце, полянка для пикника. На лицах людей и ребят счастье, ноздри щекочет аппетитный запах жарящихся хот-догов. В дальнем конце парка на круглой карусели катаются малыши. Хохочут.

Я иду по траве, а веселящиеся люди задевают меня плечами. Их лица являют маски, истуканов, внутри которых живёт пустота. Что-то здесь не так. В деревьях, кустах не ощущается жизни, словно меня окружают декорации к доброму фильму о природе.

Я поднимаю голову и трясусь от страха. Вместо неба над полем раскрыт пёстрый зонтик, от горизонта до горизонта, жёлтые, красные, синие полосы, сходящиеся в точку в зените. Моё сознание рвётся вперёд, пробивает толщину ткани, а за ней… темнота, в которой шевелится что-то огромное. Я не вижу его, но оно рычит и хочет разобрать меня на молекулы.

Небольшая волна ударяется о круг, и брызги холодными пулями атакую мою футболку спереди.

И снова я в глиняном амфитеатре, в подвешенной клетке. Сознание превращает кошмары в ад, в периодически повторяющиеся короткие сюжеты из зонтиков и ворчащей тьмы. И в то же время я отчётливо кожей ощущаю холодный ветер и ледяную воду.

Закончилось всё на видении из прошлого. Наверное, эта деталь долго жила в моей памяти, но надежда не давала ей появиться после кораблекрушения. А теперь что-то пробило воспоминание сквозь надежду,

(…потому что Он раскрыл третий зонтик…)

и я сижу за столом, завтракаю перед походом в школу. Я вижу газету, и даже перевёрнутые буквы заголовка позволяют себя прочесть: РЕЙТИНГ ДЕСЯТИ САМЫХ МУЧИТЕЛЬНЫХ СМЕРТЕЙ. Я заглатываю хлопья и переворачиваю газету к себе.

Никита! Что ты делаешь? Не читай, прошу! Только не сейчас!

А я читаю. Что по мне, так самая мучительная смерть, это от нехватки воздуха. Но она оказывается на втором месте. Рейтинг возглавляла смерть от голода и обезвоживания. Ниже идёт описание мучений, но я их уже не помню.

Я кричу и барахтаюсь в воде. Чуть не падаю с Круга, но в последний момент цепляюсь за ручку. Некоторое время я просто плачу. Нееее, даже не плачу, а реву, как в детстве, во всё горло. Никогда в жизни я так не хотел оказаться дома.

Мои губы проговаривают какую-то молитву. Не христианскую, а что-то типа: Мама, услышь меня. Помогите мне кто-нибудь. Вытащите меня отсюда.

Предложения часто не складывались, слова сбивались, пока не закончились.

Да ничего меня уже не спасёт, я сгину в бескрайних водах самой мучительной смертью. И ведь по закону подлости, меня найдут очень скоро, когда чёрный плавательный круг пришвартует моё тело к какому-нибудь теплоходу. И команда увидит исхудавшего мальчишку с засохшей пеной у рта. А чайки, наверное, уже начнут клевать меня. Обязательно сдернут зелёную кепку, которую поймает какой-нибудь стамбульский рыбак.

От этих мыслей стало ещё горше.

Я ненавижу море.

Сквозь утихающий плач я замечаю, что-то изменилось. Стало хуже, чем было. Колючий ветер, жестокая вода… У меня стучат друг о друга зубы. Температура атмосферы упала градусов до пятнадцати, истощённое тело начало замерзать!

***

Боже! Боже! Боже!!!

Я хочу есть!

Я хочу пить!

Мне очень холодно!

Сердце будто превратилось в больную десну, из которой только что вырвали зуб, его работа сбивается каждые три секунды. Дышу я неровно, зубы стучат, мышцы шеи сводит, ноги коченеют. Иногда я поднимаю кверху руки и ноги, чтобы убрать их из холодной воды, но понимаю, что это не вода холодная, а ветер. Да и не ветер, а просто воздух, который вместо того, чтобы покорно стоять, пожалев меня, чуточку сквозит, делая мои муки невыносимыми.

Кожа ног и рук становится скользкой и как будто разбухает. Я слабо приоткрываю глаза и подношу к ним руку. Пальцы становятся различимыми лишь возле носа. Кожа подушечек морщинистая, как косточка персика. Боже, как дрожит моя рука. Словно в агонии: умираю, хозяин, я умираю, ну спаси же меня.

Равнодушный лунный серп сонно скрывается за облачком, и теперь я не вижу ничего. И кажется, будто становится холоднее.

Я всхлипываю, прикрываю глаза и безвольно отправляю руку обратно в теплую воду.

Часто глотаю. Глотать нечего, просто от холода срабатывает глотательный рефлекс, это я знал даже не из основ биологии, а по собственному опыту. Так ещё бывает во время сильного страха.

И на очередной минуте я понимаю, что ухожу. Оставляю тело и проваливаюсь во тьму. Это может быть в последний раз. Поэтому я не даю себе послабления. Я размыкаю губы и снова завожу монолог, разговаривая с кругом.

***

Я уже полг… полгода живу у бабушки с дедушкой. Мама сдаёт старую квартиру и получает деньги. У дедушки с бабушкой мне нравится, теперь у нас больше денег. Только их дом стоит за городом, и другой дом очень далеко. Людей почти нет, но я не… не расстроен. Я мало общаюсь с людьми. Зато у меня есть крутой интернет и компьютер…

(…на этом месте я теряю сознание на две минуты или на два часа…)

На чём я остановился? Я люблю каштан на заднем дворе. Я ссс… сижу на нём и разговариваю с ним. Он лучше, чем… Я не жалуюсь. Нет…

(…образ шевелящейся темноты становится ярче…)

Кстати, дедушка и бабушка подарили мне амулет древнего бога леса. Не помню, как он зовут… чччёрт, я совсем окоченею… Дедушка любит охотиться в лесу на склоне…

(…я опять проваливаюсь в темноту на смазанное пятно времени…)

Воооот. Кстати, я благодарил тебя за спасение? А бабушка у меня готовит вкусные творожники и фруктовое парфе… и… я учусь в школе, в которую ехать приходится очень долго. Дедушка отвозит меня на… теперь приходится просыпаться раньше…

Я не могу…

(…по вискам из уголков закрытых глаз текут слёзы…)

Я не могу терпеть. Пить. Есть… Холодно. Круг… спаси меня ещё раз. Пожалуйста. Я тебя никогда не брошу…

(…силы на разговор оставляют меня, я разрешаю тьме окутать сознание…)

***

Я открываю глаза.

Я жив.

В душе я даже жалею об этом, потому что мне паршивее, чем было ночью. Солнце осторожно выглянуло из-за горизонта позади меня.

Стало теплее, но зубы всё равно дрожат. Я вяло приоткрываю глаза и, шевеля только зрачками, оглядываю горизонт.

Вода.

Вода.

Вода.

Вода.

Я ухмыляюсь и прикрываю веки, но потом снова открываю их. Приподнимаю ногу и смотрю на ступню. Мышцу сводит, и ступня конвульсивно сжимается. Кожа сморщена и будто разбухшая.

Безвольно отпускаю ногу и пытаюсь думать о спасении. Но мысли умерли. Пока только мысли. А скоро и я…

Не тяни с этим, Никита. Ты проиграл этот бой. Стоит сложить руки, скользнуть в дырку круга и уйти на дно. И все муки закончатся. Ты хотя бы умрёшь смертью, которая стоит на втором месте, а не на первом.

Я долго собираюсь с мыслями. Решение ускользает, как рыба, которую пытаешься схватить за хвост. Рыба. Может, мне порыбачить? Я снова усмехаюсь. На что я буду ловить рыбу? На палец?

…сложить руки…

Сейчас я не могу даже грести. Сил не хватает. Сон одолевает… или это приближение смерти?

…сложить ноги…

Солнце уже проползло по горизонту небольшой отрезок, когда перед мысленным взором вспыхнуло единственное слово: прощай.

Целый час в голове играет печальная мелодия. Со свистом. Кажется, песня называется Ветер Перемен, и исполняет её группа… зарубежная… Scorpions, да.

Мелодия всё звучит и звучит. Я не хочу плакать, а стоило бы. Ну, к чёрту. Медленно поднимаю руки и ноги, скукоживая себя в тонкую струнку, чтобы проскочить в отверстие в бездонное море. В галлоны воды. Дырка надувного круга – окошко в смерть.

тррррр… трррррр… – скрипит резина, когда моя кожа скользит по ней.

– IfollowtheMoscow, – напеваю я слабым голосом по памяти.

тррррр… тррррррр… – подыгрывает мне резина.

Я слабенько улыбаюсь.

– DowntoGorkyPark…

Нос упирается в колени.

тррррррр… тррр…

Вода плещется у губ…

***

Я хочу есть!

Я так хочу есть, что готов начать есть себя!

Прихожу в себя в скрюченной позе, наполовину засосанный в дыру круга. Паника бьётся в сердце, и я барахтаюсь, стараясь снова взобраться на своего спасителя. Теперь умирать не хочется, но… чёрт. Я попал в зыбучий песок.

Руки сомкнуты над головой, ноги – тоже. Их не выгнешь, ни за что не зацепишься. А любое движение лишь засасывает меня в пучину моря. Небось уже скалит зубы внизу, видя мой тыл.

Я хныкаю и трясусь, но уже не от холода, а от страха, паники. Я выбираюсь на круг, наверное, минут тридцать. Сантиметр за сантиметром. Выход к спасению обнаружился, когда я раскинул в стороны руки и ноги, чтобы стать толще и не проскользнуть в отверстие. Резина круга впилась в обожженную кожу острыми клыками, и я застонал.

Хотелось умереть.

И не хотелось умирать.

– Спаси меня, дружище, ещё раз, – шептал я Кругу. – Спаси, братишка…

Когда удалось-таки выбраться, оказалось, что солнце в зените и печёт как духовка. На горизонте лишь вода, а чего ты ещё ожидал? Оле-Лукойе припас для тебя эксклюзивный третий зонтик.

Я заплакал без слёз и застонал сквозь истерику:

– Я всех ненавижу. Я всех ненавиииижу! – Язык распух и еле ворочался. Во рту раскинулась пустыня Сахара.

У моей надежды оказалась маленькая сила воли, и она почти умерла, может, тоже от голода или жажды. Я стал плохо верить в спасение.

А потом увидел теплоход.

***

Солнце миновало зенит и подкрадывалось к западу,когда бледно синий силуэт теплохода замаячил на горизонте.

Сердце взволнованно бьётся. Мне дают ещё один шанс на спасение. Я слабо забил руками по воде и закри… неееет. Слова застряли в горле, и наружу вырвался хрип, который колючими лапами разорвал голову.

Я зачерпываю в ладонь воды, смачиваю губы, полощу горло, даже чуточку глотаю этой гадкой жидкости. А потом голос прорезается. Пусть слабый, но я воплю, как ненормальный.

– СПАСИТЕ! ЭЙ! Я ТУТ!

Я даже подпрыгиваю в круге. Кричу несколько минут. Теплоход не приближается. Наконец, устаю, и замираю. До меня доносится музыка, которая звучит на корабле…

(…на теплоходе музыка играет…)

Сначала я её не услышал. Значит ли это, что теплоход приблизился?

Снова кричу и кричу, и КРИЧУ. Голос срывается, горло пронзает страшная боль, которую адреналин не позволил сразу заметить. Я захожусь в кашле, прикрываю рот рукой и… на ладони замечаю кровавые брызги.

Широко раскрыв глаза, пялюсь на кровь, руки трясутся, дыхание сбивается, изо рта доносятся слабые всхлипы паники. Я объят ужасом. Я растворяюсь, распадаюсь на части в воде.

Дрожа, смотрю на горизонт, но теплоход уже растворился. Они плавают рядом со мной и не видят меня. Господи! Это возможно?

Внутри меня забилась в агонии надежда.

Хааа-хааа! Ты ещё веришь в спасение???

Никто. Никогда. Шансы равны нулю.

***

Я хочу есть.

Я хочу есть.

Я хочу есть.

Я хочу есть.

Я хочу есть.

Мои глаза широко раскрыты, я мерно качаюсь в Круге. Пальцы рук потирают друг друга. Потирают сильно, до боли, я хочу оторвать себе пальцы.

Я вдруг вспоминаю о крестике на груди – никогда не верил в Бога – и достаю его, сжимаю в ладони. Крестили меня в раннем детстве мама с папой, и с тех пор на мне медный крестик. А рядом, на той же цепочке, висит ещё и амулет в виде буквы V. Подаренный бабушкой. В честь природного бога…

Я отвожу амулет по цепочке за спину и оставляю в руке только крестик. Молитв не знаю, но шепчу то, что приходит в голову:

– Господи, спаси, помоги, вытащи меня отсюда, я не переживу ещё одной ночи…

В тот вечер Бог мне не помог.

***

Смерть от голода будет длиться дней тридцать, даже если вы худ. Не забывайте, что наши внутренние органы – это тоже пища. Некоторое время у вас будет болеть голова, вы потеряете вес, но потом вам станет лучше. Переварив имеющийся под кожей жир, организм начнёт поедать свои внутренние органы…

Вот, что написано в той статье, которую я видел за завтраком давным-давно. И сейчас, во сне, шевелящаяся тьма проявила воспоминание.

***

Когда я открываю глаза, – а это сделать оказалось сложно, ибо веки будто присохли к яблоку, – надо мной раскинулись созвездия. Ночь. Я не в состоянии пошевелиться. Холод, пробравший меня – наименьшее зло. Все мысли занимал голод. Потом жажда. Кожа горела так, будто её содрали с меня живьем.

Зачем? Зачем оно, кем бы ни было, демонстрирует во снах кадры из памяти? Тридцать дней такого мучительного состояния я не выдержу. Скорее солнце испепелит меня, и я умру от рака кожи.

Я плачу. Хотя этот процесс теперь сложно назвать плачем. Слёзы не текут, изо рта вырываются нечленораздельные звуки.

(…Оле-Лукойе раскроет над вами пёстрый зонтик, и вам будут сниться хорошие сны…)

Не нужны сны, дайте только маленький кусочек белого хлеба.

В ладони что-то шевелится, я еле-еле разжимаю сморщенные пальцы. Крестик. Я до сих пор его сжимаю. Я пытаюсь поговорить с Кругом, но бесполезно. Даже мысленно я не могу собрать и двух слов.

Крестик соскакивает с ладошки на грудь, и я смотрю на надкушенную луну. Ноздри щекочет новый неприятный запах. Он исходит от меня. Такого я не чувствовал никогда, даже если сильно потел. Запах гнилой, резкий.

Я начинаю разлагаться.

От жажды умирают быстро, так говорили на уроках ОБЖ. Три дня, и меня нет. Стойте! Всего три дня! Три дня!!! И завтра меня не будет!!!

Ура!

Ура!!!

И всё.

Больше ничего из той ночи я не помню. Ни одной минуты. И снов не снилось, только размытая шевелящаяся тьма и полустёртый облик незнакомой мне девочки, которая зачастила в мои галлюциногенные сны. Но она всегда спала, не произнося ни слова.

В себя я пришёл уже после восхода. Я смотрел на тусклое весёлое солнце, восходящее на горизонте. Мой последний восход. Сегодня я умру.

***

В статье были правы. Мне стало лучше, будто открылось второе дыхание. Исчез озноб, остались лишь плохой запах, сгоревшая кожа и жажда. Даже чувство голода притупилось и вернулись связанные мысли, только язык всё ещё не ворочался, распухшим кульком застряв между горлом и зубами.

Тогда я опять заговорил. Я вряд ли произнёс хоть одно членораздельное слово, но, думаю, Круг меня и так понял.

– Я сегодня умру, – говорю ему. – Мне уже будет наплевать, но всё равно, спасибо, что спас меня, дружище. Выполни последнюю просьбу умирающего. Довези моё тело до какого-нибудь теплохода или другого корабля.

Молчу. Кругу сказать больше нечего. Но есть, что сказать морю.

– А ты – тварь, – говорю я. – Наконец, получишь меня. Ты выиграла, но… – я теряюсь в мыслях и произношу самое глупое, что мог придумать. – Моя мама отомстит тебе, так и знай.

А потом происходит нечто невероятное. Море мне отвечает…

Главая Третья. Море

Я слышу голос Моря. Так… необычно. Не тот шёпот, что раздавался в моей голове позавчера, как только потонул корабль, нет, тот я надумывал сам. У Моря другой голос, и он появлялся в моей голове извне. Я не слышал его ушами, ведь Море не имеет рта. Слова возникали в моей голове из ниоткуда, и голос не имел звукового оттенка, я даже не мог понять: женщина говорит или мужчина. Слова просто были, и в то же время я не выдумывал их, они звучали в мысленном эквиваленте.

И если бы только это. Я почувствовал Море. Не физически, как ощущал на коже три долбанных дня, а духовно. Будто до этого моя голова являла собой сломанный радиоприёмник, а сейчас кто-то подкрутил ручку, и в мозг ворвалось неизвестное мне огромное существо, исполинский разум. Я чувствовал его и внешне. Небо будто стало ярче под красками призрачного аморфного тела, что висело над водой. То разум Моря. И он говорил со мной. Первое, что произнесло Море:

Да нужен ты мне.

Я прислушался. Теперь волны не просто шелестели, они шептали самостоятельные мысли. Я не мог их уловить, потому что они больше напоминали шум слабых помех, но, как ни крути, слова лились извне.

– Я схожу с ума… – то ли спросил, то ли сказал я.

Море не ответило, как будто насторожилось, а на минуту даже волны перестали шептать.

– Кто ты? – спрашиваю я. – Море? Ты?

Да ну нафиг, ты правда меня слышишь?

Я нервно хохотнул. Честное слово, оно так и сказало: нафиг.

– Слышу! Я слышу тебя! – кричу, только из моего рта вырывается что-то типа: Ыу! Я ыу я-я!

Однако Море меня понимает и отвечает:

Ну такое часто бывает у людей перед смертью. Стоит вашему сердцу забиться медленнее, как вы тут же вспоминаете, кто вас создал!

– Я схожу с ума, – повторяют мои губы. – Море, ты правда живое?

Смотря что считать живым, а что нет, – отвечает Море.

– Ну… – я запнулся, не зная, что и ответить.

Если признаком жизни является наличие физического тела, то я мёртвое, однако Мёртвое море находится по соседству. А я Чёрное. А если жизнь – это наличие разума, то да. Я живое.

– С ума сойти, – вздыхаю я и вдруг понимаю, что все мои недуги притупились вполовину. Жажда. Головная боль. Горящая кожа. Но и сам я будто теперь парю над телом. Отлететь дальше не могу, но и нахожусь чуть выше Круга. Стоп!

– Круг, ты живой? – спрашиваю я, но Круг молчит. – Кепка, а ты? – но и та не произносит ни звука.

Ох, глупец, – вздыхает Море.

Я смущаюсь, и в то же время восхищению нет предела. А потом чувства обрываются, и снова перед глазами кораблекрушение, два долгих мучительных дня. Всё это сделало Море.

Да, я, – со спокойствием отвечает оно. Видимо, слышит все мои мысли.

Я грустнею.

– Зачем ты так? – обидно бормочу.

А что я такого сделало? – искренне удивляется Море.

– Я мучаюсь. Я мучаюсь с каждым новым часом всё больше и больше, а ты до сих пор меня не убило!

Нет, вы посмотрите, опять всё на меня валит! – Волны возмущённо зашептали в такт голосу Моря. – Твоя жизнь в твоих руках.С самого первого момента ты мог поставить точку в своих страданиях. Вчера попытался, но одумался. Вот этот твой поступок мне совсем непонятен. Недаром люди соорудили третий слой Природы. Ни туда, ни сюда.

– Я… – мысли сбиваются, ибо не сразу понимаю, о чём говорит Море, но потом доходит. Она имеет в виду самоубийство. – Погоди, ты хочешь сказать, что я должен был вчера утопить себя?

Ага, значит, мучиться столько дней – это лучше???

Я не нахожу ответ и слабенько предполагаю:

– Ну я просто надеюсь! Надеялся, что меня отыщут.

Ну вот. Вечно вы, люди, начинаете разбрасываться словечками, свойственными только вам. Жалость. Надежда. Не знаю такого!

– Ты бесчувственное и холодное.

О дааааа, – голос Моря повеселел. – И бесчувственное, и холодное, особенно в январе!

– И тебе правда меня не жалко? – спрашиваю я.

Ох, глупец, – снова вздыхает Море. – Что такое жалость? За что жалеть?

– Что я… – пытаюсь в голове найти нужные слова. – Что мне так больно, и я маленький, и мне не положено так мучиться.

Опять по второму кругу. Я же говорю, всё в твоих руках. Хочешь, мучайся дальше, но мой тебе совет, уходи на дно! Так проще.

– Нет! – воскликнул я. – Мне рано ещё умирать. Я не хочу.

Ещё одна человеческая блажь: хочу – не хочу, – ворчит Море. – Ну нет такого в Природе. Ты видел, чтобы хоть одно животное жило по велению хочу – не хочу? Если собака чувствует смерть, она уходит из дома умирать, а не пытается изображать из себя несчастную жертву.

– Но… – Я цепляюсь за последние соломинки уже мёртвой надежды. – Мне ещё рано. – Мой голос обесцвечивается.

Что значит, рано? Вот не понимаю ни одной твоей фразы. То есть, смысл ясен, но мотивы – никак. Смерть – это когда природная сущность уходит, а тело живёт уже без неё. И не бывает смерти ранней или поздней, она просто есть и возникает в связи с теми или иными пересечениями природных сил.

– Подожди, – я мотаю головой, но даётся мне это с трудом. – Ты сказало, сущность уходит, а тело продолжает жить без неё. Это как? Тело, оно либо живое, либо мёртвое.

Ошибаешься. Если твоё сердце остановится, и ты пойдёшь на дно, твоё тело съедят моллюски, оно даст им жизнь. Жизнь не кончается, она просто видоизменяется. А ты лишь частичка её целой.

Я хмурюсь, на секунду верю словам Моря и умирать становится не так страшно.

– Будет больно? – спрашиваю я.

Ну конечно, – устало вздыхает Море. – А ты как хотел? Переход из одного состояния в другое всегда болезненный процесс. Я только не понимаю, почему вы, люди, его боитесь?

Я думаю. В голове полная каша. Рушатся все мои детские приоритеты. Однако маленький огонёк человеческой жизни пробивается наружу. Слабенький, как искорка.

– Слушай, – жалостливо говорю я. – Спаси, а? Ну что тебе стоит.

Ну, мне, конечно, ничего не стоит, но что значит, спаси? Я не в силах.

– Ну не знаю, Море, миленькое, ну, понеси мой Круг к берегу, что ли! – причитаю я.

Ох! То есть, я должно изменить направление ветра, создать потоки воды для тебя одного, перестроить всю мою работу? От этого погибнет больше народу, я уж не говорю о небольшом цунами, которое возникнет в Румынии. Я уж не говорю о тех людях, что начнут мучиться давлением из-за внепланового прилива. И ты спросил, вообще, у ветра, останется ли он доволен изменением своего потока?

Я безнадёжно уронил голову на резину Круга. Голоса ветра не слышно, как ни старайся.

– Ну не знаю! – снова восклицаю. – Дай хотя бы информацию! Где находится берег?

Ты не доплывёшь.

– Ну тогда, где хоть один теплоход или другой…

Ты не доплывёёёёёшь, – перебивает меня Море.

– Это что, мне только умирать?

Море долго не отвечает, лишь шелестят волны, а потом вдруг произносит:

Хотя, ты скоро избавишься от мучений.

Сердце ёкнуло в груди.

Они уже рядом.

– Они… – Я сбиваюсь. Море говорит о людях. Кто-то приближается. И если это не корабль, то, может,Геликоптер с воздуха зависнет над морем. Должны же организовать какую-то спасательную операцию по поиску выживших в кораблекрушении.

– О Господи! – моё тело вздрагивает, я соскальзываю с Круга и держусь за бортики, стараясь высунуть голову из центра как можно выше. – Море, я буду благодарить тебя всю жизнь! Правда, правда!

Да не за что, – отвечает Море, и в его голосе я слышу то ли смущение, то ли просто доброту. Я вслушиваюсь во внешние звуки, стараясь уловить шум лопастей вертолётов.

Мы с тобой не прощаемся, – говорит Море. – Мы ещё наобщаемся вдоволь.

– Конечно! – восклицаю я. – Маму уговорю, чтобы она купила дом на побережье.

Будем тебя перевоспитывать, – продолжало Море. – Хотя, после этого люди перевоспитываются быстро.

– Да, – киваю я. – После чего этого?

Кстати, вот они и прибыли, – говорит Море, и я обшариваю взглядом небосклон. Ни одного признака вертолёта или самолёта, да и шума не слышно.

– Да где они, я ничего не ви… – и тут мой взгляд падает вперёд, в сторону запада, и тело начинает дрожать под водой от ужаса.

Ко мне направлялись три акульих плавника.

***

Я немедленно возвращаюсь в тело. Голову пронзает боль. Кожу рвёт огонь.

Что по мне, так это больнее, но не так долго и мучительно, как при утоплении, – говорит Море.

– Эй-эй-эй! – Эти звуки я произношу отчётливо даже пересохшим языком. – Мы так не договаривались.

Мы вообще ни о чём не договаривались, – отвечает Море. – А что-то не так? – его голос сквозит растерянностью.

– Убери их! Немедленно убери! – воплю я, или думаю, что воплю. Одна акула заходит справа, другая слева. Они начинают кружить вокруг.

Ну всем он не доволен, – ворчит Море. – Теперь-то что не так?

– Я не хочу умирать!

Опять он со своим не хочу. Я же тебе говорю: тебе уже не выжить. Это лучший вариант смерти на море. Все три особи давно не ели. Они растерзают тебя за пару минут.

– Убери их! – снова воплю я, но теперь Море молчит, а я кружусь в Круге в такт акульим плавникам и барахтаюсь ногами под водой, будто пытаюсь напугать серых водных хищников.

Я впервые вижу акулу так близко. Не верится, что внизу, под треугольниками, крутится массивное тело, но я чувствую движение воды вокруг. Они там.

– Прочь! – кричу я.

Море молчит. Акулы не уплывают, но и не набрасываются на меня, и вдруг… Я вижу, как один из плавников удаляется, а за ним тащатся и все остальные. Хищники почему-то уплывают, а по моему телу растекается слабость адреналина.

Подумать только, ещё ночью я не мог даже пошевелить веками.

– Спасибо, – шепчу я Морю, но то всё ещё молчит. – Море… – робко зову я. Может, его голос – лишь галлюцинация? Нет, я же слышу волны, чувствую присутствие надо мной чего-то инородного.

Вот это поворот событий, – вдруг произносит Море, и в его голосе слышится удивление.

– А что происх…

Но я не успеваю договорить, потому что невероятная сила дёргает меня за ногу, и я пулей вылетаю из центра Круга вниз, погружаясь с головой в морские глубины.

Я барахтаюсь. Пытаюсь отбиться от невидимых монстров, но за ногу меня держат не острые зубы, а что-то мягкое и даже ласковое. Из моего рта пузырьками вырываются крики.

И вдруг паника отступает. Я чувствую, что вода вокруг двигается, а невидимая сила несёт меня вперёд, всё ещё обвивая лодыжку. Внезапно дискомфорт исчезает, мне кажется, что каждая клетка моей кожи впитывает воду Моря, отделяя её от солей.

В голове вспыхивает идиотская мысль, но она столь навязчива, что я потакаю ей и открываю глаза.

***

Если я открывал глаза под водой в ванной, то меня охватывала непонятная клаустрофобия, паника, я начинал брыкаться и пускать пузыри. А сейчас никакого дискомфорта!

Потом я выскакиваю из воды и несусь по волнам со скоростью моторной лодки. Головная боль проходит, жажда постепенно пропадает. Я смотрю широко раскрытыми глазами в небо и ничего не понимаю, но боюсь произнести хоть слово. Даже подумать о чём-то. А разум Моря всё ещё нависает надо мной.

Я ловлю глюки. Всё это неправда. И я умираю посреди моря от голода.

Время течёт медленно. Несмотря на отсутствие жажды, мне всё равно плохо. Масса других недугов мучает тело. Какофония усыпляет меня слабостью.

А потом передо мной возникает теплоход. Я уже никакой даже для простенькой радости. Слышу слабые голоса:

– Ребёнок за бортом!

– Я тут, – слабо стонаю я. С удовольствием отмечаю, что язык уже не сухой и буквы складываются в правильные слова. – Спасите меня.

Потом я отключаюсь.

Глава Четвёртая. Береговая Линия

Я открываю глаза в комнате с бежевыми обоями. Две кровати, телевизор в углу, тканевые шторы притупляют солнечный свет. Сон это или явь? Над кроватью высится металлическая рогатулька, которую я часто видел в фильмах и которую ещё ни разу не применяли ко мне: капельница.

Стараюсь понять своё самочувствие, но ничего не получается, будто я вне тела. Ни голода, ни жажды, ни головокружения, хотя руки и ноги отчётливо ощущают гладкость белой простыни, на которой я лежу.

Всё ерунда. Всё сон, галлюцинации, я в море. Умираю. Сначала я слышал голос Моря, потом мне пригрезился теплоход, а теперь мозг умер настолько, что вижу палату.

Пытаюсь ворочать языком, но не чувствую его. Вот ещё одно доказательство. Мысли разлетелись, как стая мух, стоит в них кинуть камнем. И даже когда в палату входит мама, я не верю.

***

Вроде бы всё та же мама: чёрные волосы закручены сзади в шишку, неровный оттенок загара на лице, зелёная модная блузка с бретельками, которую выбирали на вещевом рынке целый час (в этом вся моя мама), но я слушаю голос Моря. О мои руки слева и справа бьются волны, а кровать сейчас превратится в чёрный круг с изображением зонтика.

(…чёртовы зонтики…)

Мама вскрикивает, сначала бросается к двери, потом ко мне, пищит:

– Никита.

И снова к двери, за которой исчезает.

Теперь я ощущаю жару и равнодушно сверлю взглядом угол стены и потолка. А перед глазами небо и солнце. Кожа горит. Да, и это не в мыслях, а наяву. Одеяло неприятно трётся тканью о ноги и руки, а кажется, будто скальпель снимает с меня стружки.

Сомнений нет. Я ещё в море.

(…через какое-то время долгая голодовка рождает головную боль и правдоподобные галлюцинации…)

Так было написано в той статье, как сейчас помню.

В палате появляются медсестра и мама, я вяло гляжу на них. Мама замирает у косяка, закусив сгиб пальца – её вечная привычка, – а девушка в белом халате подходит ко мне. Она щёлкает пальцами у моего лица, и я кошусь на смуглую кисть. Лак на ногтях неровный, по краям будто обгрызенный.

Белый глюк достаёт палочку, зажигает на её конце лампочку и подносит к моим глазам. Некоторое время вглядывается, а потом начинает водить влево и вправо. Я не отрываю взгляд от насмешливого огонька, ожидая, когда он превратится в солнце.

– Никита, ты меня слышишь? – спрашивает медсестра. Я лишь смотрю на неё, но не отвечаю. Я не разговариваю с галлюцинациями. Мне хватило диалога с Морем.

Галюник в белом халате выпрямляется и подходит к маме.

– Он пришёл в себя, это хороший признак.

– Но он всё равно молчит. – Мама тревожно поглядывает в мою сторону.

– Конечно. Он ещё не отошёл от шока, ему нужно время.

– Завтра мы уже улетаем. Времени мало.

Улетаем? А это что-то новенькое. Помнится, мы приехали в Крым на поезде и уезжать собирались тем же путём.

– Всё будет в порядке, – спешила заверить медсестра. – Вас перевезут в специальных условиях. И Никита со временем придёт в себя. Он потерял пять килограммов, при его весе это немало.

– Он и так худой, – взмолилась мама.

– Я об этом и говорю. Будь в вашем сыне хоть немного жировой прослойки, он бы перенёс трагедию более стойко. А в целом. Обгоревшая кожа со временем пройдёт. Питательные вещества мы ему капаем. Плюс ко всему, у него сильно изранено горло. Видимо, он долго кричал, и сейчас ему может бытьбольно говорить. Хорошо ещё, что было что пить, иначе разрушения организма были бы глубже.

Я прислушиваюсь к ощущениям и глотаю. Слюна проходит по глотке словно комок кактуса. Про горло белый глюк сказал в точку.

Когда медсестра уходит, мама придвигается ко мне, а я её не слушаю. Если задумываться над словами галлюцинации, то снова станет очень грустно, как после нелепых снов в первую ночь на море.

Поэтому я велю себе заснуть.

***

В последующее время я много сплю. Первый раз просыпаюсь от терпкого прикосновения к коже. Тусклый свет за окном подсказывает: вечер. Грузный парень натирает мою кожу какой-то мазью. От мази кожа холодеет, и сладкая блажь разливается по сердцу. Шумно выдыхаю и закрываю глаза.

Снова ухожу.

Просыпаюсь второй раз. Ночь. Ожидаю увидеть созвездия и бескрайнее чёрное пятно моря, но я всё в той же палате. Моё сознание становится столь ясным, что я сажусь. Простыня, которой я накрыт, не спадает. Оборачиваюсь, и… ой-ёй-ёй! Я продолжаю лежать в кровати, точнее…моё тело. Я будто вылетел из него, и в то же время в нём. Может, я всё-таки умер? Или такие галлюцинации?

Вместо возвращения, стараюсь встать, но не получается. Мои вторые ноги привязаны к бренным. И тогда я возвращаюсь на место. Некоторое время смотрю в потолок. Что-то в этой палате не так. Не настоящая она. И не потому, что я только что вылетел из тела. Просто, мне кажется, будто я не ощущаю под собой кровати. И могу как встать, так и уйти сквозь неё вниз.

Я пытаюсь лишь немного откинуться сквозь подушку и оооооо! Будто бы на мягкой стене висит фотография, нанесённая на тряпицу, а потом тыкаешь в её центр, протыкаешь стену, и изображение начинает комкаться к точке втягивания. Такая точка сейчас я…

Потолок вздрагивает и тянется за мной, окна искривляются и тоже плывут в моём направлении, двери, стены… А главное – кровать, она будто сворачивается, скукоживается, становится толщиной с дюжину сантиметров. Всё потому, что я затягиваю её назад, в какую-то пустоту.

И чувствую, что еле держу себя. Если я захочу – смогу собрать всю силу и резко прыгнуть назад, но что тогда случится?

(…взрыв твоего сознания, коллапс матрицы галлюцинаций, какими награждает тебя Море…)

Я чувствую под собой темноту. Не вижу, а именно ощущаю спиной. В темноте шевелится Оно. Что не давало мне покоя всё время плаванья в Круге. Я медленно возвращаюсь в исходное состояние, это не сложнее, как сесть при накачивании пресса.

Происходящее нереально.

Не может такого быть.

Я брежу и умираю под палящим солнцем посреди моря.

Мысль настолько грустная, что я плачу. И на сей раз настоящая слеза стекает по моему виску к кромке уха.

***

Когда я открываю глаза, передо мной сидит мама. Утро. Всё та же палата. Какая-то затянувшаяся галлюцинация. Мама улыбается, что-то говорит, но я не слушаю, обследую взглядом окрестности на предмет разрыва реальности, как ночью.

Но теперь я не могу уйти сквозь кровать, и всё кажется очень реальным.

– Сынок. Никитушка. Ну хоть что-нибудь скажи, – внезапно мама начинает плакать. Беззвучно. Слёзы катятся по её красивому лицу, и становится грустно, я тоже хочу плакать.

Это тоже придумала тьма? Уловка галлюцинации номер… какая там по счёту?

– Ты помнишь? – заговорила мама. – Я отправила тебя на экскурсию четыре дня назад, а ты не хотел ехать. Потом нам сообщили, что связи с теплоходом нет, и корабль попал в бурю. Спасатели обследовали весь его путь, но никого так и не нашли. Все предположили, что корабль потонул. До сих пор ведут спасательные работы. А потом вдруг находят тебя. Ты был похудевшим, бледным, со впалыми глазами и совсем вялым. Не мог говорить, почти мёртвый. Тебя вовремя нашли. Вот, ищут других.

Из моего горла доносится клёкот. Я кашлянул и сказал:

– Все остальные умерли.

Мама затихла.

– Ты уверен?

– Я… я стоял на палубе. Держался за какую-то выемку и держал Круг… – говорить очень больно, как при сильной ангине. Я перевожу дыхание и хриплю дальше. – Корабль шатало очень сильно. Всех ребят из экскурсии смыло в воду. А потом волна размазала их о борт. Я уверен. Я видел, как из них брызгала кровь, и головы… А… потом корабль перевернуло. Я думал, что утону, но держался за Круг. Его потянуло кверху, и я вынырнул. И оказался в море один…

Замолкаю. Кажется, если я произнесу ещё одно слово, то разрыдаюсь от страха, столь реальным казались те жуткие часы, будто произошли этим утром. Мама молчит, её полные ужаса глаза льют слёзы.

– Ты восстановишься сынок, – говорит она. – Тебе повезло, что у тебя была вода. Кстати, откуда? Ты купил бутылку на борту?

Я молчу. Ничего не понимаю, хотя слабые догадки мерцают на горизонте сознания.

– У меня не было воды, – отвечаю.

Мама хмурится.

– Как же? Врачи сказали, что у тебя не было обезвоживания. Ни одна клетка не повреждена. Язык не распух…

– Распухал.

– Я… не понимаю… – растерялась мама.

Зато я теперь понимал.

– Я черпал воду из Моря… – говорю.

– Ты пил солёную воду? – глаза мамы расширились.

– Нет. Само Море питало меня водой. Правда, только в последние часы. Наверное, воду засасывало кожей. Только не солёную, а пресную. Соль куда-то уходила.

Мама вдруг улыбается и ласково гладит меня по голове. Слезинки уже высохли, только на ресницах блестит влага, и глаза красные.

– Пусть так, – говорит она. – Но знай, такого не бывает.

Я немного злюсь и говорю холодным тоном:

– Меня Море пожалело. Мы с ним очень долго разговаривали перед тем, как меня спасли. Я его уговорил спасти меня. Может, оно меня пожалело?

Улыбка меркнет на губах мамы, и она ничего не говорит. Растерялась. А когда собралась, произнесла:

– Вечером мы улетаем.

– Мы же должны были ехать на поезде, – говорю я.

– Двое суток? Тебе срочно нужно в больницу. В нашу, русскую. Поэтому я купила билеты на самолёт. Ты же знаешь, деньги у нас есть. Тебя повезут в специальном отделении самолёта на кровати, – мама снова улыбается.

– Зачем? – хмурюсь. – Я и сам дойду. Не маленький.

– Дело не в том, маленький ты или нет, просто тебе не стоит пока тратить калории. Ты можешь потерять сознание, и всё начнётся по новой. Кстати, хочешь есть?

Хочу ли я есть???

Боже! Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ЕСТЬ!

Только сейчас я вспоминаю про чувство голода. Странно, ведь я не ел уже четверо суток, а организм не беспокоится. Может, в меня вводили еду по трубочке.

Я интенсивно киваю.

***

Мама приносит что-то молочное, похожее на пудинг, и бутерброд с маслом, хотя меня тянет на яичницу или борщ. Но и эти продукты исчезают в мгновение ока. Я глотаю еду, почти не жуя, и плевать на боль в горле.

Доедаю последние крошки, допиваю остатки тёплого слабого чая и смотрю на пустую миску. Потом мой голодный взгляд впивается в маму.

– Ещё хочешь? – улыбается она.

Я киваю. Мама уходит, а я продолжаю изучать донышко посуды, по которой размазаны остатки пудинга. Мои дрожащие от волнения пальцы обвивают миску с невиданной любовью. Как же я раньше не понимал, что кушать – это так здорово?

Мама возвращается и жмёт плечами. Она говорит:

– Больше не дают. Говорят, что у тебя срабатывает какой-то рефлекс, и ты можешь есть до бесконечности…

Но я её уже не дослушиваю. Честное слово, я начинаю вылизывать миску.

***

Пока мы ждали скорую помощь возле больницы, я смотрел на море. То самое, в котором умирал пару дней назад. Лечебное здание оказалось недалеко от берега.

Мама разговаривала с медсестрой в шаговой доступности от меня. Я лежал на каталке, всё ещё накрытый простынёй, в одних плавках. Уже минут десять с каменным лицом я наблюдал за бескрайней водой, стараясь уловить дуновение разума. Но улавливал лишь дуновение слабого ветерка. Хотя, какой-то огромный эфир всё же парил над гладью воды.

Море! Море! – мысленно звал я, но не получал в ответ ни звука.

Может быть, мне и правда всё показалось. Но кто меня спас? Кто напоил водой моё тело? И всё-таки, я же не слепой, я вижу впереди марево, переполненное голосами волн, морских жителей. Вижу его не в физическом мире, а как бы мысленно.

– Да, Никите и действительно сильно повезло. Живых вряд ли ещё кого найдут, – улавливаю я голос медсестры и бросаю попытки связаться с Морем. Бесполезно. Оно далеко.

– Он у меня в рубашке родился, – доносится гордый голос мамы. – Это второй раз он оказывается в такой ситуации. И не по нашему недосмотру. По воле случая. Один раз в лесу заблудился, даже на медведя наткнулся и живой остался.

– Та вы шо! –восклицает медсестра.

Я прикрываю глаза и вспоминаю эту историю. Я был совсем маленьким. Лет пять, наверное. Мы с родителями пошли в лес. Я просто отошёл, чтобы сходить в туалет, а потом смотрю – вокруг деревья. В лесу оказалось легче заблудиться, чем я думал. Меня искали часа три, и за это время я успел набрести на медвежью берлогу. Мне повезло, что зверь оказался сытым. Он пошёл следом за мной и всегда держался рядом, оставляя меня на чёрный день. Когда меня нашли, медведя пристрелили, а если бы я поскитался с огромным монстром ещё пару часов, то мною неплохо закусили бы на ужин. А я тогда, глупый, думал, что мишка со мной подружился и ведёт меня к маме и папе. Хотя, это не он меня вёл, а я сам шёл, а зверь лишь, принюхиваясь, раздувая ноздри, брёл следом. Когда охотники пристрелили его, я плакал, кричал, что они убили моего друга…

(Через год отец умер от какой-то неизлечимой болезни)

Я едва заметно улыбаюсь. Некоторые моменты прошлого приятно вспоминать, даже если тогда они угрожали тебе лишением жизни. Наверное, пройдёт какое-то время, и я так же с улыбкой буду вспоминать кораблекрушение… хотя, вряд ли мёртвые ребята заставят меня улыбнуться.

И ведь тогда, семь лет назад, меня спасли в последний момент, как сейчас. Наверное, я и правда родился в рубашке.

А вот и скорая помощь.

Мама попрощалась с медсестрой, и меня погрузили. Я понёсся по горному серпантину, оставляя бескрайние воды позади. Закрывая в прошлом события, которые чуть не убили меня.

Вот такие приключения у тебя были, брат. И теперь всё будет хорошо. Самое страшное позади, – говорил я себе, задремав в карете допомоги.

Как же я ошибался.

Как ошибался!

И Небо, и Море

Переполнены одинокими

Земли, Воздух

Ищут пару себе подобную.

Небо, Море

Плачут горькими, жизнь не вечная

Земли, Воздух

Забываются в бесконечности.

Дети Индиго

Одинокими

Вечером, когда дети преспокойно

сидят за столом или на своих

скамеечках, является Оле-Лукойе.

Он обут в одни чулки и тихо-тихо

поднимается по лестнице;

потом осторожно приотворит дверь,

неслышно шагнёт в комнату

и слегка спрыснет детям в глаза молоком.

В руках у него маленькая спринцовка,

и молоко брызжет из неё

тоненькой-тоненькой струйкой.

Тогда веки у детей начинают слипаться,

и они уж не могут разглядеть Оле,

а он подкрадывается к ним сзади

и начинает легонько дуть им в затылки.

Г. Х. Андерсен

Оле-Лукойе

Главая Первая. Воздух

– Всё не слава богу, – хмурится мама, поглядывая куда-то вперёд. Мы уже в самолёте, который набрал высоту, возвращая меня на родину.

При подъёме я испытал лёгкую невесомость, как будто катался на карусели в парке аттракционов. Немного испугался, ведь летел впервые, но потом состояние стабилизировалось, пока мама не нахмурилась.

Нас поместили в небольшом отсеке прямо перед кабиной пилота, и когда в последний раз выходила стюардесса, мама случайно бросила взгляд в носовую часть самолёта.

– Что там? – хмурюсь я в ответ.

– Летим прямо в грозовой фронт. – Потом мама посмотрела на меня и внезапно растерялась, видимо, страх прильнул к моему лицу. – Ты не пугайся, если бы какой серьёзный грозовой фронт ожидался, пилотов бы предупредили и рейс отменили.

– Когда ты отправляла меня на яхте, тоже никакого фронта не ожидалось, – тихо произношу я, и мама было открывает рот, но оттуда не доносится ни звука. Крыть ей нечем.

Через минуту свет в иллюминаторах темнеет, самолёт входит в облачность. Опрятные стюардессы в фирменных костюмах снуют мимо нас и на их лица приклеены искусственные улыбки, по которым хочется вдарить кулаком. Я не улыбаюсь в ответ, тревога лишь нарастает.

Самолёт чуть тряхнуло, и одна из стюардесс засеменила в салон, чтобы успокоить людей. Только дверь в кабину пилота она закрыть забыла. А ведь по уставу, скорее всего, положено. А если не закрыла, значит, волнуется.

Свет мигнул. И потом из кабинки донёсся тихий голос одного из пилотов:

– Васька, что происходит? Из строя выходит уже третий прибор. Меня пугает такое совпадение.

Я вижу, как бледнеет мама. Она тревожно бегает глазами в поисках хоть одного человека из команды. Меня посещает нервная мысль, что если кораблекрушение я пережил, то авиакатастрофу – вряд ли. А потом ирония: меня спасли из моря, чтобы я разбился на самолёте. Вот весело! Обхохочешься, к чёрту!

И вдруг всё встаёт на свои места. Ничего этого нет. Ни самолёта, ни мамы, я всё ещё качаюсь на волнах и продолжаю галлюцинировать. Я даже начинаю слышать шум волн.

– Погоди, – произносит мама, не выдерживая. – Я на минутку.

Она выходит, оставив меня одного.

И тут всё начинается.

***

Сначала самолёт трясёт, а свет дрожит, как парализованный. Я сжимаю кулаки и шепчу про себя:

– Это лишь турбулентный поток, всего лишь поток.

В салоне раздаётся душераздирающий крик, и я застываю, раскрыв рот на полуслове. Опять ужас гнездится в сердце. За что же мне такая проклятая судьба?

Я должен подняться и… и что? Поговорить с Воздухом, как говорил с Морем? Но я всё же пытаюсь. И не могу. Тело будто приварили к каталке.

– Ээээээй! – кричу я.

И мне из салона вторят десятки голосов. Что-то определённо шло не так. А может иные просто боятся турбулентности, хотя последняя как-то затянулась…

Моя каталка подлетает в воздух и… не встаёт на место, а повисает в воздухе. А вот этого при турбулентности точно не бывает. В состоянии невесомости мой кабриолет поворачивается вертикально, что я оказываюсь почти в стоячем положении, и медленно плывёт по предбаннику, созданному для больных подобных мне.

Каталка разворачивается к кабине пилота, а позади визжит сонм пассажиров. Желание оглянуться пропадает сразу, как только я вижу это. В отличие от меня, пилоты не витают, а преспокойно сидят в кресле, направляя самолёт в центр тьмы. Та клубится в нескольких десятках метров от носовой части, словно клубы дыма горящей нефтяной фабрики.

Я закусываю губу, сжимаю трясущиеся кулаки. Потом кабинку сносит. Вот прямо в долю секунды, как будто её и не было. Пилоты разлетаются в разные стороны, с криками уносясь вниз. Я кричу вместе с ними. Холодные потоки воздуха рвут мои волосы, слепят глаза.

Во тьме что-то шевелится.

***

И наконец я вижу хотя бы часть Его. Два огонька, словно иллюминаторы самолёта, загораются внутри. Глаза. Тьма этого создания вгрызается в сердце, превращает мою кровь из красной в чёрную.

И оно говорит. Таким же образом со мной общалось Море. Не звуком, а мыслями, но если от Моря в голове возникали слова, складывающиеся в предложения, то эта тварь лишь передавала информацию. Не картинками, не буквами, а просто знаниями.

Две акулы расходятся в разные стороны. Третья плывёт прямо на меня.

Словно воспоминание.

– Чего тебе нужно??? – кричу я. – Оставь меня в покое.

Я в надувном круге, верчусь в море, но мне не двенадцать, мне пять.

Как такое может быть? Я впервые попал на море этим летом! Окончив пятый класс. И никогда в жизни не видел акул.

Каталка подлетает ближе к разлому самолёта. Вот-вот я свалюсь в бездонную пропасть. Глаза существа становятся невероятно огромными, и слабая догадка тоненькой молнией пронзает меня, как отзывается оголённый нерв зуба, если укусить мороженое.

Я зажмуриваюсь и кричу. Не хочу, чтобы эти жёлтые огни смотрели на меня. Но теперь они смотрят в меня. Я срастаюсь с тьмой и вижу себя плывущего по морю на огромном медведе…

***

Я очнулся в аэропорту. Мама везла меня по какому-то павильону, кругом сновали люди.

– Что такое? – тревожно спрашиваю.

– Приземлились, – слышу позади ласковый голос мамы.

– Погоди, я что, спал?

– Да. Говорил, а потом вдруг взял и вырубился. Я даже чуточку испугалась. Уж не случился приступ какой с тобой. Послушала, дышишь ровно. Поняла, что спишь.

Я хмурюсь и пытаюсь найти грань, когда реальность перетекла в сон, но не нащупываю её. Впервые за всю жизнь.

Мимо проходит девочка моего возраста и мальчик помладше. С родителями. Они долго оглядываются на меня, пока мать не дёргает их раздражённо за руки. Мне становится стыдно.

– Погоди, когда я уснул? – мрачно спрашиваю я маму.

– Ой, ну не знаю. На середине пути где-то, – отвечает она.

– Грозовой фронт был?

– Был.

– А приборы у пилотов отказывали.

– Да! – голос мамы внезапно расцветает. Сейчас предполагается интересная, по маминым меркам, история. – Представь, в полёте отказало семь приборов, но не самых важных. Посадили машину и без них.

– Ага, – безучастно киваю я. – Самолёт трясло? Свет мигал?

– Это когда?

– Ну когда ты побежала в салон.

– Нее, я не убегала в салон. Я не отходила от тебя ни на шаг, – говорит мама.

– Понятно, – киваю я, нащупывая тонкую грань между сном и былью.

Больше я ничего не говорю, размышляя. Очень странное видение, и та тьма из него теперь будто поселилась во мне. И намекнуло на странность, которую я не обдумывал последние часы. Благо мама напомнила раннее детство, и теперь перед взором рисовались яркие картинки из прошлого: лес, я заблудившийся, бурый медведь, казавшийся мне небольшим домом.

Тот эпизод жизни очень хорошо запомнился моему сознанию, и сейчас всплыл в который раз. Медведя убили, рассказывали потом, как мне повезло, что зверь был сыт и не разорвал меня. И я этому верил всю жизнь. Интересная легенда обо мне, которую я передавал знакомым из уст в уста. И верил в неё, ибо сам был очевидцем. Но ведь легенды всегда правдивы, хотя не происходили на самом деле. Потому что предпосылки у подобных историй сказочные. Всё равно что лживые. Так и предпосылка моей истории.

Почему я никогда не задумывался: а может ли медведь вообще быть сытым? Разве станет глупый зверь тупо идти за мной, оставляя где-то за спиной уютную берлогу и всё ближе подходя к человеческим селениям? Не легче ли было меня оглушить и притащить к себе, чтобы потом полакомиться мясом? Легче, но… он этого не сделал! По какой причине?

Чёрт его знает, но сдавалось мне, – и от этого бросало в дрожь, – что медведь не задрал меня по той же причине, по которой несколькими днями назад меня не съели акулы.

Глава Вторая. Гипноз

В больнице меня решают держать две недели. Я немедленно возмущаюсь и начинаю упрашивать маму, чтобы она на днях забрала меня. Ведь горло уже не болит, кожа может пройти и дома, а в остальном я уже восстановился. Но врач и мама общаются друг с другом очень серьёзно, объясняя только им понятные взрослые алгоритмы. А меня как будто нет. Я надуваю губы и отворачиваюсь. Я могу встать с каталки, пусть даже в одних трусах, и пойти домой, и мне плевать. Но, как и любой мальчишка двенадцати лет, я боюсь гнева, который обрушится на меня позже.

И вот я уже сижу на подоконнике в палате, печально смотрю в окно на изумрудные деревья и всей душой чувствую, как две недели летних дней будут утекать минута за минутой, капля за каплей, в этих тошнотворных голубых стенах. Как же меня угораздило попасть в чёртово кораблекрушение!?

(…мальчишек и девчонок волной размазывало по стенке яхты в кровь…)

Я вздрагиваю и отгоняю мысли о море.

В четырёхместной палате, в которую меня прописали на временное местожительство, заняты ещё лишь две кровати. На них поселились два пацана: толстый, которого я прозвал сразу Булочка, лет одиннадцати, и парень постарше с уже сломавшимся голосом и волосатой верхней губой, которому четырнадцать. Имя Булочки я не спросил, а старшего звали Андрей.

Первым тогда вошёл Булочка. Увидев меня, он воскликнул тонким масленым голосом:

– А ты чо в одних трусах?

– Тебя не касается! – громко восклицаю я и отворачиваюсь к окну. Отвратительный жирный дурик с хомячьими щеками, тремя парами сисек на животе и вторым подбородком. Фу таким быть.

Булочка больше не заговаривает со мной. Он хоть и весит раза в два больше, да только ниже меня на полголовы. Будет возникать – покатится с лестницы как колобок.

Через час мама привозит мне одежду, и я начинаю опять хныкать, чтобы она забрала меня домой. Если я не на каталке и теперь даже могу ходить по коридорам, какие могут быть проблемы? Но она бессмысленно уговаривала меня, будто врачи лучше знают, что мне нужно. Я понимаю, что просить её забрать меня, с моей стороны не менее бессмысленно. Наконец мама покупает мне мороженое, и я чуточку остываю. Горло не отозвалось на холодное и не заболело сильнее, хотя верно, у меня ж не ангина или простуда.

Не дожидаясь, пока я доем мороженое и снова начну извергаться как вулкан, мама спешно желает мне удачи и уезжает.

Потекли дни. Дом бабушки и дедушки далеко за городом, чтобы доехать до меня маме потребуется два часа на автобусах и около часа на машине, поэтому знакомые лица я вижу редко. А в больнице – кучка безмозглыхдуриков, визжащих с утра до утра.

После тихого часа нас выводили в убогий больничный двор с ржавыми качелями и покорёжившимися каруселями. Парочка воспитателей, что занимались этим, беседовали на скамейке о своих вселенских проблемах, о продуктах в магазине, экономике и политике, а на нас обращали внимание, только если кто-то пересекал установленные границы. Мы совсем как коровы на выгоне, которых пасёт наш сосед на склоне.

Во дворе почти нет растений, лишь трава по периметру, да четыре несчастных дерева в углах площадки. Я поднимаю голову и смотрю на их потрёпанные кроны. Мне не даёт покоя чувство, будто я что-то вижу там, ощущаю, как в Море, когда оно заговорило, только теперь всё иначе. Не совсем, но во многом.

Я почти ни с кем не общаюсь. Строить вселенскую обиду на всё человечество куда приятнее. Быть дрянным мальчишкой, выводящим медсестёр, – просто шик. Во дворе я нашёл лишь одного нормального собеседника: тихого и спокойного Гришку, которому было всего восемь. Он не казался глупым и фантазировал истории на те случаи жизни, которые не мог объяснить. Я много рассказал ему. Мелкий постоянно думал и выглядел до невозможности забавным.

На третий день однообразия я лежал на больничной койке, смотрел в потолок и со смертельной тоской осознавал, что на двух неделях лета можно поставить крест, зачеркнуть их, выбить из сетки, замазать ваксой, превратить в вакуум. Жизнь не имеет смысла. Мой мир не станет прежним.

И тогда появилась Светлана Николаевна.

***

За ночь до прихода в её кабинет снова произошла та странная штука, как и в крымской больнице. Я проснулся от неприятного ощущения, будто покачиваюсь на волнах. Тревожно открыл глаза, ожидая увидеть вокруг себя море, но я преспокойно лежал в постели, точнее – моё тело. Когда я поднимался, оказывался вне его, но и когда ложился – не чувствовал основы. При желании можно было откинуться назад, за кровать, но в том мире, что ждал меня там, плескалась тьма, я снова ощущал её дыхание.

Помотав головой, я переворачиваюсь на бок, и всё проходит. Снова засыпаю.

На следующий день оказываюсь в кабинете психотерапевта. Очень молодая девушка, выглядевшая как старшеклассница из моей школы, представляется Светланой Николаевной. Про себя я называю её Светочкой. В кабинете разлита искусственная прохлада кондиционера, которой так не хватает в августовские жаркие дни. А ещё, в отличие от кабинетов других врачей, этот напоминает комнату современной квартиры: с узорными обоями, оранжевыми потолками, салатовыми занавесками.

(…я вспоминаю свою кепку…)

Светлана Николаевна просит меня присесть, и я опускаюсь в мягкое кресло размером с гараж.

– Устраивайся поудобнее, – просит меня врач, видя, как я ёрзаю. – Не держи спину прямо, опусти её на спинку.

– Тогда мне придётся залезть с ногами, – говорю я.

– Ничего страшного.

Я сбрасываю тапочки и подтягиваюсь вглубь кресла. Мои снежные ступни – не чета загорелым ногам, – раскинутые рогатулькой, смотрят прямо на Светлану Николаевну. Некоторое время я жду скучных вопросов, которыми любят сыпать доктора на приёмах, но Светочка, полистав мою историю болезни, вдруг спрашивает не в лоб, а в глаз:

– Сколько тебе было, когда умер твой отец?

– Э… – я раскрываю рот. – Шесть лет.

– Сейчас ты живёшь только с матерью?

– Ещё с бабушкой и дедушкой.

Светочка вздыхает и закрывает мою историю, а потом добродушно смотрит на меня. Почти что как мама.

– Ну что ж, – говорит она. – Я знаю, что недавно ты несколько дней провёл в море один. Так?

– Ну да, – киваю.

– Ты очень храбрый, если выжил после такого приключения, – улыбается доктор. Я настороженно улыбаюсь в ответ. – Как тебя спасли?

– Я наткнулся на теплоход, – отвечаю. – Там меня и подняли на борт… наверное.

– Почему наверное? Ты не помнишь?

– Я отключился сразу, как только пришвартовался. А проснулся уже в больнице.

– А ты можешь рассказать всё, что помнишь? – спрашивает Светочка.

Я-то могу, но мне не хочется всё снова вспоминать, хотя эта девушка мне нравится. Странная симпатия толкает меня хвалиться перед ней, рассказывать о своих подвигах. Поэтому я чётко спрашиваю:

– А что вас конкретно интересует?

– Ну, например, расскажи, что при тебе было, когда ты оказался в море?

– Ничего. Только одежда и надувной круг. И всё, – я молчу, а потом смело добавляю: – А ещё на меня нападали три акулы!

Светочка откидывается на спинку стула и потирает подушечки пальцев правой руки друг о друга.

– Когда тебя нашли, ты плыл по морю без круга и твоё тело не было обезвожено. Как так получилось? Ты помнишь?

Я чуточку паникую. Никогда бы не подумал, что подобный вопрос мне ещё хоть раз зададут. Ну ладно – мама, а что отвечать этой… тётеньке?

– Что такое? – хмурится Светочка. – Ты не хочешь об этом говорить?

– Нет, ну почему же, – отвечаю я. – Это всё Море. Сначала я был на Круге, а потом…

И я в паре предложений рассказываю ей мои морские приключения. Говорю и про акул, и про говорящее Море, и как потом меня выдернуло из Круга, и моё тело напиталось водой.

Выслушала доктор меня спокойно. Потом помолчала и произнесла:

– Никита, но тебе же двенадцать лет. Тебе рассказывали в школе о море, правда ведь? Ты же знаешь, что такого не бывает.

– Вы мне не верите?

– Нет-нет, почему же, – глаза Светочки тут же бегают из стороны в сторону.

– Да ладно, – махаю я рукой. – Неважно. Вот вы скажите, как тогда возможно то, что произошло?!

– Круг, предположим, ты потерял, – жмёт плечами Светочка.

– Вполне вероятно, – киваю я. – Но не забывайте, я совсем не умею плавать. И без круга пошёл бы ко дну.

– Море солёное.

– Не настолько солёное как Соль-Илецкое озеро, – тут же парирую я, а потом деловито спрашиваю: – Вы когда-нибудь бывали на Чёрном море?

Светочка хмурится.

– Давай разберёмся с водой, – говорит она. – Ты мог взять её с собой или купить на теплоходе.

– С собой у меня ничего не было вообще. Деньги… были, – соглашаюсь я. – Но сразу, как я зашёл на яхту, я уснул до самого урагана.

Светочка задумчиво молчит и смотрит на меня не пойми каким взглядом.

– Вы мне не верите? – хмурюсь я.

– А ты сам уверен в таком исходе событий? – спрашивает доктор. – Ведь при сильном голодании возникают галлюцинации. А вдруг твой мозг всё переврал. И события произошли совсем другие? Но ты их запомнил такими, как сейчас выдаёшь?

Я запинаюсь. Никогда не рассматривал этот вариант, но ведь он и правда возможен.

– Но… – запинаюсь. – Я ничего про него тогда не знаю.

– Именно, – кивнула Светочка, подумала и вдруг предложила: – А хочешь попробовать узнать?

– Как?

Доктор заговорщицки нагибается ближе ко мне и почти шепчет:

– Я смогу тебя загипнотизировать, и ты всё это увидишь.

Я холодею. Хотелось бы самому научиться гипнотизировать людей, но и побывать в гипнозе тоже интересно очень. Даже не представляю, каковы ощущения. Видимо, Светочка замечает блеск в моих глазах и улыбается.

– Только мы не расскажем об этом маме.

Я интенсивно киваю.

– Тогда в следующий раз и попробуем.

***

Следующая встреча со Светочкой у меня через день. Я подгоняю время как могу. Скучные анализы ОАК, идиотские ребята в отделении лишь тормозят драгоценные часы. Я чуть было не подрался с Андреем из палаты, хоть он и на голову выше меня. Ему не понравилось, что я слишком молчаливый и не разговариваю с ним. Я огрызнулся и пошло-поехало. Благо, он оказался достаточно рациональным и вовремя остановился.

И вот я снова сижу в кабинете психотерапевта. Недалеко от меня на подставке высится камера, сверлящая моё лицо чёрным пустым глазом.

– Ты сможешь увидеть всё, что скажешь, – сказала Светочка, что-то настраивая на табло. – Если, конечно, у нас получится.

– А разве может не получиться? – хмурюсь я.

– Далеко не все люди поддаются гипнозу, – отвечает доктор, суетливо возвращаясь на место. В этой суматохе её длинные волосы раскрываются парашютом, и Светочка становится ещё красивее.

– Откинься на спинку, займи самое удобное положение и закрой глаза, – просит она.

Я выполняю все действия, погружаю мир в терпкую тьму

(…в которой шевелится…)

…просто во тьму, как перед сном.

– Я буду считать до трёх, – говорит Светочка. – А ты слушай всё то, что я прошу тебя делать. Чем лучше ты выполнишь мои указания, тем больше у нас шансов. – Пауза. – Раз. Не думай ни о чём, сделай свою голову пустой. Ни одной мысли не должно проноситься там.

Ни одной мысли? Ну ничего себе! Как же я могу не думать? В моей голове роится столько мыслей, что…

– Два. Вспомни тот день, когда Море с тобой заговорило. Твой последний день пребывания в море.

Это уже легче. Шум волн, горячий Круг подо мной, только я сам вспоминаю все факты, но не чувствую их. Всё бесполезно. Ничего не получится…

И – бац! Я уже в море. Три я уже не слышу.

***

Я будто вижу себя со стороны и одновременно в теле.

Я не могу ничего изменить, но и не чувствую ожоги или холод воды. Точнее – чувствую, но как будто фантомно.

Я пытаюсь подвигать хоть чем-нибудь, но не могу. Не хватает сил. И мир видится сквозь полуприоткрытые веки.

Я умираю. И мне вновь себя жалко.

Что ты делаешь? – вопрос звучит голосом Светочки. Вот она, где-то рядом и в то же время – далеко.

Я начинаю разговаривать с Кругом. Я прощаюсь с ним, ведь планирую в этот день умереть.

Что происходит потом?

А вот потом

я обращаюсь к морю.

Я ругаю его и грожусь, что моя мама ему отомстит. Вот он, переломный момент. Сейчас всё и решится. Даже в гипнозе

я волнуюсь. Сознание верит, да и всегда верило, что разговор с Морем был лишь галлюцинацией. И вот

я произношу угрозу про маму и…

Ха-ха-ха!

Море начинает мне отвечать.

(…нужен ты мне…)

***

Под гипнозом я очень быстро проживаю оставшиеся часы. Снова вижу акул. Снова что-то тащит меня в воду. Снова рассекаю гладь торпедой. И вот он – белый теплоход, последнее видение, уводящее меня в беспамятство.

Потом я уже сижу на кресле Светочки, а она серьёзно смотрит на меня, сомкнув руки у губ.

– Что я вам сказал тут? – Мой голос не скрывает восторга. Я уже знаю, что сказал.

– Ну хорошо, – вздохнула Светочка, встала, выключила камеру и вновь повернулась ко мне.

– Теперь вы мне верите?

– Не совсем.

Улыбка слетает с моего лица.

– А теперь где я вру?

– Ты нигде не врёшь. Ты говоришь правду.

– Тогда я не понимаю, – хмурюсь.

Доктор возвращается в свой любимый стул на колёсиках и говорит:

– Понимаешь, гипноз помогает видеть только то, что с тобой произошло или то, что ты думаешь с тобой произошло.

– Это как?

– Иными словами, если ты по-настоящему поверил, что Море с тобой разговаривало, никакой гипноз не позволит показать правду.

– Тогда какой от него толк? – хмурюсь я.

– Ну во-первых, иногда люди не до конца верят, – пожимает плечами Светочка. – И из их сознания можно вытащить правду. А во-вторых, гипноз поможет нам с тобой отыскать причину твоей неправды. Мы можем узнать, почему твой мозг хочет верить в сказку и искажает реальность. Возможно, для этого мне придётся погрузить тебя в гипноз ещё пару раз.

– А мне что теперь делать?

Светочка улыбается:

– Иди в палату, а завтра попробуем зайти в твой мозг с чёрного входа.

***

На следующий день Светочка попросила меня вспомнить все самые яркие события моей жизни.

– Самые плохие или самые хорошие? – спрашиваю я, вальяжно раскинувшись в кресле. Ноги уже не лежат ровно, прижимаясь друг к другу. Одна вытянута, другая перекинута через подлокотник кресла.

– И первые, и вторые, и третьи, – улыбается Светочка.

– А какие ещё третьи?

– Ну в нашей жизни же бывают яркие события, которые и не плохие, и не хорошие. Они просто есть.

– Хм, – хмурюсь я и начинаю вспоминать.

Первым приходит на ум, конечно же, недавнее кораблекрушение, но его Светочка сразу отметает и просит продолжать. Сначала мне кажется, что в моей короткой жизни нет ничего такого, за что можно зацепиться, только история с моими лесными приключениями и медведем, которую я тут же рассказываю, но пока память тормошится образами деревьев, речек, кустов ежевики и бурым мохнатым танком, сопровождавшим меня, сонные воспоминания, представляющие меньшую ценность, начинают выползать на поверхность.

Первым, конечно, просыпается смерть отца, произошедшая годом позже. Маме звонят, она ахает и убегает из ночной квартиры, оставив меня одного. Бабушка появляется через несколько часов, когда я уже сплю. Потом очень яркое впечатление из совсем раннего детства. Как мы танцуем на дискотеке, что проводится у берега, а отец протискивается сквозь тела и дарит мне чупа-чупс. Я тогда его сильно обнял. Происходило это только не на морском берегу, а речном. Вспоминается, как с Пашкой в школе подрались в третьем классе. Вроде ничья, вроде бы его и отругали, но на следующий день он нашёл двоих закадычных друзей, подождал, пока я не пойду домой из школы, и они лупили меня, пока кровь не пошла из носа. Когда я появился на пороге квартиры, мама ахнула и запаниковала. Ну конечно, жаркий май, я вспотевший от грёбаной школьной формы, глаза растерянные, и всюду кровь: на руках, на рубашке, на лице.

(…а ещё не забудь про салатовую кепку!!!)

Увидев панику мамы, я только тогда срываюсь и начинаю плакать. В этом году Катька через парту от меня внезапно дарит яблоко. Я хватаю его, называю дурочкой, шлёпаю тетрадкой по лицу, несильно, легонько так, и убегаю в другой кабинет на следующий урок. Почему? Ну а не благодарить же мне её! Не хватало, чтобы потом нас записали во влюблённую парочку. Ведь любовь – это для слабаков и слюнтяев, а девчонки нужны только для того, чтобы с ними воевать!

Воспоминания посыпались сквозь меня как вода через решето, по одному-два предложению на каждое событие, пока Светочка меня не остановила.

– Похоже, самым ярким является воспоминание с медведем, – говорит она.

– Ну да, – соглашаюсь я и тут же спрашиваю: – А почему вы так решили?

– Ты же заговорил о нём первым. Не хочешь снова побывать в тех событиях?

– Давайте, – соглашаюсь я, и она опять вводит меня в гипноз.

Я не предполагал необычностей. Конечно, не каждую минуту лесного приключения помнил мой мозг, но в общих чертах… ничего нового я не ожидал, а зря. Я снова прошёл через лес, снова встретил медведя, он плёлся по моим следам. Я думал, что уже не восприму смерть бурого попутчика так остро, как в детстве, ведь сейчас я вырос и знал, что зверь хотел меня съесть, только позже. Однако приближение смерти медведя в видениях заставляло сердце биться чаще, прошиб холодный пот.

(…эти ощущения пробиваются сквозь гипнотический сон…)

И вот я вижу, как пуля врезается в бурую шкуру, зверь ревёт, падает и умирает. Я обхватываю его вонючиепатлы и рыдаю. Охотники оттаскивают меня почти за ноги, вдалеке кричат мама и папа, но я не хочу оставлять мишку, быть может, он ещё жив. Сошедший со страниц сказок бурый ангел, единственный спутник в одиноком лесу.

Не знаю, что вновь меня так заводит, смерть медведя или собственные страдания, которые я вижу со стороны, но я просыпаюсь на кресле психотерапевта в слезах. И тут же смущённо их вытираю.

А Светочка хмурится.

– Это не то, – говорит она. – Не то, что я хотела узнать. Не думаю, что этот случай имеет причастность к говорящему Морю.

– Конечно, не имеет, – хриплым голосом заявляю я. В душе ещё играет смущение.

– Что ж, тогда до следующего раза, Никита.

– А чем мы будем заниматься в следующий раз? – серьёзно спрашиваю я.

– Ну там посмотрим.

Когда я возвращаюсь в палату, скользя тапочками по больничным коридорам, проносясь сквозь невнятицу голосов персонала и больных, мои руки ещё дрожат, а грусть трепещет в сердце как мотылёк в свете яркой садовой лампы.

Да, я всегда помнил лесное путешествие, хоть и не очень хорошо.

Да, я со временем убедился, что медведи хищники и едят людей.

Но один факт я давным-давно позабыл, не придавая ему значения, и только гипноз помог мне вспомнить каждый закоулок, каждый листочек дерева, а также и странность, которую мозг забыл, словно бракованную киноплёнку. И сейчас она лишь восторгала меня, пугала, печалила, всё сразу. Итог один: со мной что-то не так, и уже давно…

Тем летним днём в лесу медведь зарычал на меня лишь однажды. И подошёл так близко, что я слышал вонь его шкуры. И даже вошёл со мной в контакт. Влекомый то ли голодом, то ли пестротой, я остановился у кустов красной смородины. Какое-то время гроздья влекли меня, и я уже было шагнул к ним и протянул маленькую ладошку к ягодам, когда услышал слабый рык. Медведь неслышно приблизился ко мне справа…

Я оборачиваюсь и вижу морду зверя. Чёрный бугор носа морщится в оскале, золотистые глаза сверлят моё лицо. Я улыбаюсь и шлёпаю медведя по макушке, но не достаю и попадаю между глаз. Зверь не реагирует и лишь слабо рычит, а ведь мог отхватить мне руку по самое плечо.

Теряя интерес к попутчику, я снова смотрю на куст и протягиваю руку к налитым ягодам. И тогда медведь бодает меня в бок. Я падаю, утопаю руками в летнем бурьяне, но не злюсь. Стараюсь подняться на ноги. Зверь хватает меня зубами за футболку и какое-то время несёт. Я смеюсь.

Этот момент помнился и без гипноза. Охотники позже объясняли, медведь понёс меня к берлоге. А то, что он бросил меня через какое-то время – это лишь непостоянство дикой природы. Кто знает, что на уме у этих тварей.

И во всё это я верил. А что? Мне было пять-шесть. И про ягоды я забыл, мозг вымел эту информацию вон как ненужную. Дачи никогда у нас не было, я получал красную смородину с рынка, когда родители решали летом наварить компот.

А когда на уроках природоведения в первом классе нам впервые показали картинку с волчьими ягодами, я подумал, что где-то уже их видел.

***

На последующих беседах Светочка не вводила меня в гипноз, но мне она по-прежнему нравилась. Мы болтали. Обо всём. Чаще всего о школе, о событиях, произошедших не так давно. И всякий раз она внезапно обрывала наш диалог словами: до следующей встречи, Никита.

В кабинет психотерапевта я нёсся как угорелый, готовый проводить там хоть весь день. Пожалуй, нашёлся первый взрослый человек, которому можно было доверять.

А может, я влюбился? Тьфу. Что за бредни. Девчонки нужны только для того, чтобы с ними воевать. А Светочка – не девчонка. Она уже взрослый врач и просто такая же ласковая, как и мама, только… чёрт, к маме у меня не было таких чувств.

Ну и фиг с ним. Мне просто нравится болтать с психиатром. Чего здесь дурного?

Обида на маму, которую я видел в больнице всего три раза, улеглась, и душа разыгралась. Иногда я позволял себе входить в контакт с другими ребятами, побегать по просторному коридору. В больнице всегда много дел: то к врачу сходить, то медсестре помочь в наклеивании ярлычков на баночки для анализов, то телевизор посмотреть. В игровой большинство игр не представляли интереса, в карточных обязательно не хватало пары-тройки изображений, в конструкторах отсутствовали нужные детали, однако мне приглянулась игрушка, где приходилось по лабиринту выводить шарик. Да и простые карточные игры тоже пришлись в тему. У половины отделения имелась стандартная колода: тридцать шесть бессмертных скрижалей против скучного времени. Как ни странно, в дурачка я играл в основном с девчонками. Две из них, Ленка и Ирка, оказались симпатичными. Я не влюбился, нет, упаси бог. Просто с ними воевать не хотелось. А вот Андрей постоянно пропадал в девчачьей палате. Кажется, он нашёл там какую-то рыжую Юльку и даже целовался с ней. Вот он – предатель всего мальчишеского сообщества!

Как-то после темноты они собрались в той палате, а она была большой, на восемь человек, и стали играть на раздевание. Даже мальчишки младше меня. Мне Булочка сказал, и я громко хохотал.

– Пойдёшь играть с ними? – ржал в ответ толстомясый.

– Вот сам и иди, – хохотал я, хотя…

Смехом я пытался подавить желание присоединиться к игрокам.

Вот так проходят больничные будни, но…

***

Я стою на пороге кабинета Светочки. Ещё не знаю, что это в последний раз. В углу вижу камеру.

– О, сегодня опять полетаем? – весело спрашиваю я, скидываю тапочки и беспардонно прыгаю в кресло.

– Да-да, – улыбается Светочка. Сегодня её волосы заплетены в шишку, как у моей мамы. Зря, распущенные, они шли ей больше. Так и хотелось их коснуться.

Цыц, Никита! Цыц! Она не твоя мама!

– О чём будем говорить сегодня? – спрашиваю я.

Светочка откидывается на спинку стула, смотрит прямо на меня, и произносит:

– Мы ни разу не говорили о твоём отце. Ты уже много рассказал о матери, а вот о папе.

Я хмурюсь.

– А что о нём говорить. Я плохо его помню. Мне почти исполнилось семь, когда он… его не стало.

– Ты помнишь его лицо?

– Конечно, – киваю я. – У нас очень много фотографий…

– Ты помнишь его только по фотографиям, или и в реальности? – спрашивает Светочка.

– Ну как. И так, и так, – жму плечами.

– Тебе легко говорить об отце?

– Ну… так же, как и про всё остальное, о чём мы говорили до этого, – отвечаю я.

– Ты можешь мне рассказать об отце? Какие-нибудь воспоминания о его действиях остались?

– Он был добрым, – тут же отвечаю я. – Любил говорить. Один раз, когда мы купались на реке, там играла музыка. Уже темно было. Я помню, стою и танцую, а он…

– Принёс тебе чупа-чупс, – перебивает меня Светочка.

– Да! – радостно отвечаю я.

– А ещё какие-нибудь моменты с ним помнишь?

Я задумываюсь. В голову ничего не идёт.

– Тот же день, когда ты заблудился в лесу. Ты помнишь, как вы отдыхали? Что делал папа?

– Ну что он делал. То, что обычно на отдыхе, – жму плечами я. – Расстилал полянку, доставал всякие вкусности. Мячик. Мы там играли.

– Ты сильно грустил, когда он умер?

Я хмурюсь и пытаюсь вспомнить.

– Всё так туманно, – отвечаю. – Я был очень маленьким и не понимал, наверное. Я, по-моему, даже не плакал.

– Семь лет, это не маленький.

– Шесть, – парирую я.

– Да, но ты заблудился в лесу, когда тебе было пять, и как раз это ты помнишь очень хорошо. Если тебе не сложно, расскажи о смерти отца. Как он умер, ходил ли ты на могилу?

Я задумываюсь.

– Хорошо помню, как он лежал в кровати, бледный и худой, – говорю. – А вот потом, как-то с мамой мы читали книжку, и ей позвонили. Она заплакала и тут же убежала, хлопнув дверью, оставив меня в квартире одного. Потом пришла бабушка. Так. Вот с тех дней как-то всё теряется. Помню какие-то картинки с похорон. Там стол, много еды, все наши родственники. К гробу меня не подводили, я вообще не видел отца после смерти. Первый раз на кладбище уехали мама и ещё какие-то родственники, а меня оставили в квартире, где мы готовили поминки. Но я помню, что потом посещал пару раз могилу. Ну, это в том возрасте. Посещаю-то я её до сих пор иногда.

– Когда ты приходишь на могилу отца, тебе грустно? – спросила Светочка.

– Сейчас нет, – отвечаю я, и тут же стыдливо отвожу глаза.

– Ничего страшного, – говорит она. – Твой папа умер в том возрасте, когда ты не понимал, сколько он для тебя значит, поэтому нечего стыдиться, что ты не испытываешь печали.

– Печаль есть, – тут же огрызаюсь я. – Но она какая-то… далёкая что ли.

– Понятно, – кивает доктор, и потом задумывается. Время течёт, а Светочка ни о чём не спрашивает. Уж не уснула ли, но нет. Вдруг в её глазах мелькает осмысленность, и она говорит:

– Постой. Ты говоришь, что твоей маме позвонили, и она убежала из квартиры, да?

– Ну да.

– А что ей сказали по телефону?

– Наверное, что папа умер, – пожимаю плечами я.

– Ты остался один на несколько часов. Вот об этих часах я и хочу с тобой поговорить.

Моё сердце царапает лапками слепое беспокойство. Я отрываюсь от спинки кресла, чтобы сменить центр тяжести и потираю ладоши.

– А о чём там можно говорить? – лепечу я, а лицо у Светочки сияет, будто она только что решила сложное уравнение.

– Ты же должен помнить это время, – говорит она. – Когда пришла бабушка?

– Через пару часов, – пожимаю плечами я.

– Ты слышал, как она вошла?

– Нет, я спал. Проснулся, а она уже тут.

По моей холке стекает холодная капля пота.

– Откуда ты знаешь, что прошло два часа? Ты смотрел на часы?

– Нет.

– Может, прошло уже пять часов?

– Я что, в кабинете на допросе? – огрызаюсь я.

– Почему же, – спешно мотает головой Светочка. – Никита, у тебя начал дрожать голос.

– Ничего он у меня не дрожит, – возмущаюсь.

– Ну хорошо. Что было до звонка? Давай проверим, насколько точно ты помнишь события. Мама собиралась укладывать тебя спать, да?

Я просто кивнул.

– Она читала тебе книжку. Ты помнишь какую?

В мою голову будто втыкают нож. Молния сверкает перед глазами.

– Оле-Лукойе, – говорю я.

– Хорошая сказка, – улыбается Светочка.

– Отвратительная сказка, – бурчу я и тут же глотаю воздух. Страх сводит горло.

– Тебе она не нравится?

– Нет.

Некоторое время доктор молчит, а потом вдруг предлагает:

– А давай слетаем в ту ночь?

– Да что там такого интересного? – вспыхиваю я. – Мы только зря потратим время.

Я уже не сижу в кресле. Я сполз и поставил ноги в тапочки, будто готовлюсь убежать в любую секунду.

– Ну хорошо-хорошо, – пожимает плечами Светочка. – Если ты боишься, то мы…

– Я не боюсь! – выкрикиваю я, и теперь меня заливает злость безысходности. – Хорошо! Давайте! Загипнотизируйте меня, и слетаем в ту ночь! Вы увидите, что там фигня сплошная!

– Тогда нечего бояться, – улыбается Светочка.

Я прыгаю обратно в кресло, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Я почти плачу.

– Давайте! – подначиваю я. Сердце рвётся на части, паника зациклилась в области паха. Хочу убежать. Исчезнуть. Ведь в ту ночь ничего такого интересного не произошло.

Но я боюсь. БОЮСЬ, БЛИН! И сам не знаю чего!!!

– Тебе надо чуточку успокоиться. Иначе ничего не получится, – просит Светочка.

– Мне уже не успокоиться, – отвечаю я, но стараюсь унять панику.

– Просто слушай мой голос.

И я растворяюсь в звуке.

***

Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый свет. Я его ненавижу. Сейчас ненавижу, но не знаю почему, а вот моя шестилетняя копия в объятиях мамы уже почти засыпает. Он тащится и от обоев, и от занавесок, и от света. Мама в голубой ночной рубашке, в её руках тонкая книга огромных размеров: Оле-Лукойе.

Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати – мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю – они там.

Что происходит потом, Никита? – спрашивает голос Светочки.

Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.

Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.

Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.

Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.

Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…

Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.

Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?

Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.

Он должен зазвонить.

Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.

Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.

Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.

Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.

Никита, что происходит дальше? Мама уходит?

Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.

Мама уходит?

Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом – хлоп! – дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.

Я больше не хочу мотать ни назад, ни вперёд. Так жутко мне не было даже когда я, изнеможённый и умирающий, увидел трёх акул, приближающихся к моему Кругу.

Всего на минутку. Давай заглянем дальше, всего на минутку. Не больше.

Ну что ж… давайте.

Шестилетний Никита некоторое время прислушивается к тишине в квартире.

НЕТ!

Как будто не верит, что он остался один.

НЕТ!

Он никогда не оставался в квартире один. В лесу – другое дело, но в квартире каждая тень, каждый угол хотят тебя убить.

НЕЕЕЕЕТ!!!

Изображение всё больше и больше набирает помех.

Малыш обхватывает ладошками свои ступни и смотрит на окно. Не просто так. Что-то там привлекает его внимание.

АААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!

***

Я в кресле Светочки, но не сижу, а лежу. Лицо мокрое. Сажусь и недоумённо поглядываю на доктора, лицо которой не менее изумлено.

– Что произошло? – спрашиваю я и непроизвольно всхлипываю. Неужели я опять ревел?

– С пробуждением, – вдруг улыбается Светочка.

Я хмурюсь.

– Мы как-то на середине остановились. А что было дальше?

– Что-то такое, куда лучше не заглядывать, – ответила Светочка, останавливая камеру.

– Да что такое? Почему вы меня остановили?

Доктор тяжело вздыхает и садится на законный стул.

– Ты здесь вытворял такое, что если бы мы пошли дальше, тебе было бы только хуже. Я решила тебя разбудить. На твой крик могли прибежать из соседних кабинетов, ибо даже на самых больных процедурах так не кричат.

С минуту я недоумённо смотрю на неё, а потом из моего носа начинает идти кровь. Чтобы её остановить, Светочка направилась со мной в процедурную. На этом визит к психотерапевту в тот день окончился.

А на следующий меня выписали.

Глава Третья. Каштан

Я долго ждал, пока мама забирала выписку. Потом два часа на машине с дедом. Деда Толик долго обнимал меня, хлопал по спине, говорил, что у меня теперь будет самая счастливая жизнь, если смерть обошла меня стороной дважды.

Настроение заметно поднялось, и в машине прошлое – весь суматошный отдых, который на какой-то минуте поехал к чертям, море, больницы, гипноз – показались призрачными, как занавески моей детской комнаты, которые в роковую ночь колыхал ветер.

Я мечусь то к правому окну, то к левому, то смотрю на деда в зеркало заднего обзора. Лицо у него суровое, вытянутое и покрытое мириадами морщин. Какой же он милый.

Он и моя бабушка Маша любят рассуждать о природе, о том, как поют деревья, как каждая травинка борется за жизнь, как домашние животные чувствуют любовь хозяина, хотя кроме кур у нас никого не было, даже собаки. Иногда я задумывался, ощущают ли куры любовь дедушки и бабушки, когда те рубят им головы для обеда или ужина?

Ветхий, но прочно сколоченный дом, в котором я живу уже больше полугода, располагается на границе между степями и редким лесом. Настолько редким, что заблудиться в нём невозможно. В пятилетнем возрасте я потерялся не в нём. Восточные просторы чуть поднимались и с крыши можно увидеть армию деревьев, выстроившуюся на склоне природного ландшафта, который назвать холмом у меня не поворачивается язык.

Дом находился в черте города. Здесь,на просторах, все жилища стояли на добрые три километра друг от друга, но в область не переходили. Поэтому я пользовался всеми благами цивилизации, включая интернет. Пусть и медленный, но хоть какой-то.

На вешалке перед дверью я заметил её, и сердце ёкнуло. Салатовая кепка висела как ни в чём не бывало, будто и не купалась в море, нанизанная на голову полумёртвого мальчишки. Значит, пока я нёсся торпедой по морю, головной убор не слетел.

Баба Маша – в отличие от деда, круглолицая – напекла к моему приезду оладьи, и я наконец поел домашней пищи. Все вели себя со мной обходительно, даже чересчур. Через час мне стали надоедать их приторные голоса и сахарные улыбки.

Я спрятался в свою комнату, а потом долго сидел за компьютером. Домашние заглядывали ко мне каждые пять минут и задавали разного рода глупые вопросы. Я отвечал приветливо, стараясь не выказывать раздражение. Ведь всё-таки, я был счастлив, что вернулся домой. И первые минуты он казался мне совсем чужим, будто я переродился, вырос, и пространство вокруг изменилось. Скукожилось, наверное.

***

Я стою на деревянном крыльце заднего двора. Ветерок колышет полы моей гавайской рубашки, распахнутой нараспашку, руки прячу в недра джинсовых шорт. На голову я натянул салатовую кепку. Автоматически, словно веря в талисманы. Теперь я ни за что с ней не расстанусь.

Я хмуро смотрю на каштан, растущий перед домом. Мощный ствол, разлапистая крона. Дерево, выслушивающее меня каждый день прошедшего полугода и годы до этого, когда я приезжал погостить к деду. Последний надумал спилить каштан, ибо тот рос с восточной стороны дома и загораживал солнце, но всё никак руки не дойдут. Когда я услышал эту идею, немного взгрустнул, но не сильно. Ведь каштан – лишь дерево. Я смогу найти другое.

Однако я намекнул деду, что неплохо было бы построить на нём уютный штаб. И тот отложил распиливание. Штаб не строился, а дерево жило, и дед всё чаще и чаще напоминал мне затею про форт, грозясь рано или поздно исполнить-таки казнь древнего каштана.

С тех пор, как меня вытащили из моря, я не приближался к деревьям и прочим природным объектам, даже во дворе больницы, но сие не отменяло мою возможность видеть что-то потустороннее в атмосфере. Прежнего Никиту, мальчика-до-кораблекрушения, мир уже не получит.

Каштан шумит листвой в десяти метрах от меня, и молчит, хотя что-то едва уловимое внутренним шестым чувством шевелится в его кроне. Пусть это будет лишь моя выдумка. Пусть Море окажется галлюцинациями, как говорила Светочка. Как после сна, в котором ты передвигаешь вещи глазами, но потом просыпаешься и через пару секунд с горечью понимаешь: сон, всего лишь чёртов сон.

Я продвигаюсь к каштану с серьёзным видом, будто бандит, идущий на решающую разборку. По привычке обхватываю ствол и начинаю забираться. Каждый сантиметр коры мне знаком. Тут сучок, за который я всё время хватаюсь, чтобы подтянуться. Уже много лет жду, когда он высохнет и отвалится, блокировав мне дорогу наверх, но выступ держится, будто созданный для того, чтобы мне помогать. Слева ветка, о которую я постоянно упираюсь ногой. Сандалии я оставляю внизу и забираюсь наверх босым. Восхождение превращается в мой детский ритуал, который я помню шаг за шагом, как чистка зубов или завтрак, и даже находясь за много миль, я могу повторить весь алгоритм действий.

Вот и моя любимая ветка, с неё видно окно второго этажа – комната мамы. Я сажусь, болтаю ногами над умопомрачительной высотой. Здесь чувствуешь себя королём. Ты под куполом мира! Ты герой!

Чаще всего я устраивался поудобнее и разговаривал с деревом, но сейчас молчу. Я не боюсь говорить, боюсь услышать ответ. Молчит и каштан, сонно шелестя лучистыми листьями.

В голове все мысли перепутались. Замечаю, что уже минуту смотрю в одну точку и нервно сжимаю губы. Хватит строить из себя бояку, голос Моря, даже если и был, то являлся лишь посланием небес, слепым откровением. Я вздыхаю и тихо говорю:

–Привет.

Привет, – отвечает Каштан.

***

Честно-честно, всё как в случае с Морем. Голос звучит будто внутри головы. Не мужской и не женский, просто голос. Хотя. Если б меня спросили, я решил бы, что у Моря женский шепоток, а у Каштана – мягкий мужской баритон.

– Дожили, – вздыхаю. – Я начал говорить с водой и с деревьями. Меня нужно упечь в психушку.

Листва Каштана дрожит чаще, увеличивая шелест, и я осознаю, что дерево смеётся. Улыбка облегчения кривит мои губы. Море ведь не смеялось вовсе. Да вряд ли Море вообще знало, что такое психушка.

– Что теперь скажешь? – спрашиваю я.

А что ты хочешь услышать? – спрашивает в ответ Каштан.

– Ну я не знаю. Я столько лет тебе всякого понарассказывал, теперь твоя очередь говорить.

Ты и так всё сможешь узнать, – отвечает Каштан. – Просто пока ты слушаешь лишь словами. Тебе стоит научиться сливаться с природой, с любым её проявлением, и за долю секунды ты прочувствуешь его историю.

– Круто, – улыбаюсь я. Беседа с Каштаном успокаивает лучше диалога с любой Светочкой. – А как мне этому научиться?

А как ты смог заговорить с Морем?

Я удивляюсь.

– Откуда ты знаешь историю про Море?

Каштан вновь смеётся.

Потому что я слушаю не твои слова, а твою душу. То, чему ты так хотел научиться секундой назад.

– Блин, – я хмурюсь. – Ничего не понятно. Как у меня получилось с Морем, ты можешь объяснить?

Никак. Много ли для этого надо? Взять и заговорить.

– А оно взяло и ответило, – передразниваю я Каштан.

Тот смеётся в третий раз.

– Нет, ну правда, – обиженно ною я. – Вот я уверен, что если бы все мои одноклассники заговорили бы с Морем, то ничего не услышали бы.

Конечно, – соглашается Каштан.

– Ну так, а я почему услышал?

Потому что ты зелёный ребёнок.

***

– Это зелёный потому, что воздуха не хватает, – улыбаюсь я, но по спине бегут мурашки. Каштан не смеётся в ответ. Он чувствует мои настоящие чувства. – Ну чего ты молчишь? Расскажи, что это значит, я что, какой-то избранный, как Нео?

Среди людей, да, – отвечает дерево.

Я смотрю вниз, на мои маленькие сандалии, раскинувшиеся по траве. Внутри меня просыпается гордость. Если в этом мире и существуют чудеса, то вот он я, свидетель одного из таких чудес.

– И что я теперь могу? Разговаривать с деревьями? – мне сложно избавиться от иронии в голосе. Многое я понимаю и без слов. Сущность или атмосфера Каштана, которая со мной общается, гудит знаниями, и мой мозг впитывает их даже без словесной формы.

Ты можешь общаться с Природой, – отвечает Каштан.

– Я могу поговорить даже с курицами из курятника бабушки? – спрашиваю.

При желании, да. Но ничего нового не узнаешь. В Природе существуют три формы жизни: исконно природная, чужая и промежуточная. Животные являются промежуточной. Они такие, какими их видит любой человек. Философии о космосе от курицы ты не услышишь.

– А от тебя услышу? – усмехаюсь я.

Если захочешь – да.

– Ну-ка расскажи, сколько планет в солнечной системе!?

Когда-то люди считали девять, сейчас думают – восемь. Последнюю, Плутон, недавно исключили из планет.

Я ничего не знал о планетах солнечной системы, но верил Каштану.

– Хочешь, чтобы Плутон снова называли планетой? – спрашиваю я, потому что кажется, будто голос Каштана немного грустнеет.

Я не могу чего-то хотеть или не хотеть, – отвечает дерево. – Это люди придумали называть тела планетами. Для Природы – это просто холодные камни и скопления газов.

– Ладно, значит, животные – это промежуточная форма, да? – возвращаюсь я к прежней теме. – А какие ещё бывают?

Природные и чужие.

– А ты – какая форма?

Конечно природная, как и Море, с которым ты общался. Природные формы – это те, которые люди не слышат. Деревья, воздух, море, земля.

– Я даже догадываюсь, какая форма считается чужой.

И правильно догадываешься.

Каштан имел в виду людей. Странно, если люди – чужая форма, значит, они не созданы Природой?

Созданы, – отвечает Каштан. – Просто люди её не слышат и не чувствуют.

– Ты что, мои мысли читаешь? – спрашиваю я.

Я не читаю твои мысли, я просто тебя слышу. Я не воспринимаю твой голос, я воспринимаю твою сущность.

А Каштан дурак, – думаю я.

Сам дурак, – весело отвечает Каштан, и я смеюсь.

***

Я – Никита Ясенев, двенадцати лет отроду, и я – зелёный ребёнок. Я не знаю, почему Природа считает людей чужой формой, может оттого, что они не слышат её. Но даже в этой форме иногда рождаются особые дети, каждая клеточка которых дышит Природой, всеми тремя её формами. Зелёные дети, так она прозвала нас. Мы способны понять любое природное явление, любую форму жизни. Она бережёт нас как зеницу ока, впрочем, именно поэтому ни медведь, ни акулы не съели меня. Зелёные дети начинают слышать природу в любом возрасте, но Каштан сказал, что если ребёнок не услышит ни одно дерево до взросления, то есть, лет до четырнадцати приблизительно, то потом не услышит никогда. Так что я успел, хоть и поздновато. Я нифига не понимаю, что даёт мне эта способность, но я горжусь своей эксклюзивностью, хотя происходящее и кажется полным сумасшедшим домом.

Каштан утверждает, что грядут изменения, и мне будет сложно их принять. Я не подозреваю, о чём он, но сталкиваюсь с проблемами за ужином. Бабушка приготовила картофельное пюре с кроликом, которого дед подстрелил утром. Голодный, как волк, я набрасываюсь на еду, слушая разговоры о каком-то сюрпризе.

Прежде чем первая порция еды отправилась в рот, мама приносит газету.

– Напечатали в первые дни твоего пребывания в больнице, но я решила сохранить.

Заголовок статьи обездвижил меня: КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ В ВОДАХ ЧЁРНОГО МОРЯ УНЕСЛО ДЕСЯТКИ ЖИЗНЕЙ ДЕТЕЙ. А ниже жирным шрифтом: Единственный выживший Никита Ясенев сейчас находится в больнице.

Моё имя сверкает в газете и, несмотря на трагедию, я горжусь.

– Страшно это, поди, – говорит дед, отламывая краюху хлеба. Все уже едят, а я пялюсь на буквы. – Наверное, сознание потерял в воде. – Дед говорит осторожно, его слова будто касаются горячего чайника.

– Не помню, – отвечаю я, откладывая газету. Саму статью читать не хочется.

– Где же команда была? – возмущается дед. – Что ж вас никто не спасал???

Я начинаю есть и вдруг говорю с набитым ртом. Слова льются сплошным потоком.

– Думаю, их самих надо было спасать. Потому что на палубе были только другие ребята. Их всех отрывало от стены и уносило в море, а потом приносило волной обратно и разбивало в кровь. Вдребезги. Я видел, как у мальчиков отрываются головы. Там кругом была кровь и вода. Меня одного не оторвало. Я потом отцепился, когда корабль перевернулся, и меня понесло вверх. Если бы не Круг, я бы утонул. Я и так думал, что утону, потому что воздуха не хватало. Я не мог дышать. Но даже когда я выплыл, было хорошо не долго. Ночью я замерзал. Днём обгорал на солнце. Последние дни я плохо помню. Я редко приходил в себя…

Сбиваюсь. Вижу, что все перестали есть, только я наворачиваю мясо и пюре, уже половины тарелки нет. За эмоциями я не сразу чувствую боль. Странная, ноющая, иногда стреляющая внутри то в лёгких, то в кишках.

– Боже мой, – бабушка заплакала и погладила меня по голове.

– Не надо больше об этом говорить, – мрачно заявляет мама, и вдруг, внезапно для себя я спрашиваю:

– Мама, вот зачем убили того медведя, который шёл рядом со мной в лесу, когда я потерялся в детстве?

Оставшиеся члены семьи недоумённо переглядываются.

– Ты о чём? – хмурится мама.

Я вздыхаю и не знаю как сказать. Если начну объяснять, что слышу Море и Каштан во дворе, немедленно вызовут санитаров, и я вновь окажусь в больнице. Но кое-что приходит в голову.

– Почти перед тем, как меня спасли, меня нашли три акулы.

Бабушка охает и прикрывает ладонью рот. Первым приходит в себя дед. Он улыбается и восклицает:

– Да это он уже сочиняет.

– Нисколько, – мотаю головой я. Боль внутри нарастает, и теперь добирается до горла.

– Если бы акулы тебя нашли, ты бы не сидел здесь, они бы тебя давно уже сож… – он сбивается, и строгая морщинка меж его бровей разглаживается. – Погоди. Ты хочешь сказать, что они тебя не съели? А что они делали?

– Просто поплавали рядом и уплыли по своим делам, – жму плечами я.

– Да нет, это бред, – усмехается мама. – Никита, у тебя были галлюцинации. Акулы тебе просто привиделись.

Я отодвигаю тарелку. Боль внутри становится нестерпимой, и аппетит вдруг пропадает.

– Я пойду к себе, – хмуро заявляю. – Я не хочу есть.

И ухожу. Никто не пытается меня остановить, и слава богу. Иначе, я бы не ответил ничего существенного. Внутри распирала невидимая сила, пронзая разрушением каждую клеточку. Мысли сбивались.

В комнате я свалился на кровать, закрыл глаза и прислушался к ощущениям. Тонкие когти царапали внутренние органы, будто инопланетянин пытался вылезти наружу.

Можно было вернуться, рассказать маме, та дала бы какую-нибудь таблетку, но я сомневался, что она поможет. А вот кто мне действительно поможет, я знаю, поэтому вскакиваю и несусь на балкон. Окна моей комнаты выходят на запад, поэтому я вижу только степь. Нужный мне субъект – с обратной стороны дома.

Миниатюрный балкончик, приделанный дедом к окну комнаты, снабжён перекошенной лесенкой на крышу, которой я часто пользуюсь. И вот мои босые ноги ступают по черепице. Я на вершине мира, чувствую каждую молекулу воздушного бассейна надо мной. На севере закручиваются облака. Лёгкий ветерок притупляет боль, а я шаркающей походкой двигаюсь к кроне Каштана.

Я знаю. Я слышу. Природа не понимает моего страха.

– Что это такое??? – кричу я разлапистым листьям Каштана.

Боль, – коротко отвечает дерево.

– Спасибо, Кэп! Откуда она??? Во мне что-то не так?

Вспоминаю папу, которого съела жестокая болезнь. Клетки внутренних органов перестали работать как следует, и принялись поедать самих себя. Ошибка Природы. Всеми любимой, мать её, Природы, которая разделила живое на три формы жизни. А ежели мы для неё чужие, почему бы не прикокошитьодного-другого жестокими болезнями?

Природа любит вас так же, как и другие формы жизни, – говорит Каштан. – Вы сами виноваты в своих невзгодах.

– Что!? Со!? Мной!? – скандирую я.

Боль съеденного тобой кролика, – отвечает Каштан.

– Откуда она??? Я что, постоянно теперь буду болеть от еды?

Если будешь есть живую пищу – да, – отвечает Каштан. – Я предупреждал, что изменения будут, и скоро ты их заметишь.

Я открываю рот.

– Что значит, живую пищу? Кролик был мёртв.

Но он состоит из клеток, созданных Природой. Природа не может позволить своим детям есть самих себя.

– Бред! – воплю я. – сделайте меня таким, каким я был!!!

Это не тебе решать и не мне. Ты должен привыкнуть.

– Всё состоит из клеток, – отвечаю я тише. – Даже ты. Выходит, если я буду тебя есть, то тоже буду испытывать боль?

Ага, – говорит дерево.

– Мамадорогая, – я запускаю руки в волосы и хожу по кругу. – Да мы же люди едим либо растения, либо животных! Что я теперь должен есть? Пластмассу!

Когда я произношу последнее слово, Каштан вздрагивает. Да, я чувствую странную вибрацию от каждой его клетки. Будто бы по стволу проносится страх.

Ешь плоды, – говорит дерево, и потом я слышу голос мамы:

– Никита, ты на крыше?!

Я молчу, надув губы и замерший, будто застуканный на месте преступления. Ветер рвёт растрёпанные волосы, моя вселенная рушится.

– Никита, что с тобой?

– Всё в порядке! – кричу я, но, наверное, слишком дурным голосом, потому что мама охает, а я уже бегу к своему балкону. Через минуту оказываюсь в комнате, стремглав бросаюсь к двери и запираю её на крючок, который недавно выпросил поставить, дабы мне никто не мешал.

Падаю на кровать и обнимаю подушку. Всё гибнет. Всё плохо. Я ни о чём не думаю, только боль съеденного кролика разрывает тело. И вот он, предсказуемый стук в дверь.

– Никита, – осторожный голос мамы пробивается сквозь щели в комнату. – У тебя всё хорошо?

Я молчу, уставившись в одну точку. Мозг не реагирует.

– Господи, Никита, открой, пожалуйста. – Голос у мамы очень грустный, и я отзываюсь:

– Всё хорошо.

– Почему ты кричал на крыше?

Я медленно встаю и направляюсь к двери. Сжимаю пальцами крючок и замираю. Хочу видеть маму, но и боюсь кучи вопросов, на которые не в состоянии ответить, поэтому лишь опускаюсь на пол, – полы распахнутой рубашки послушно скользят по шортам, – и упираюсь затылком в дверь.

– С желудком плохо, – тихо отвечаю я, водя пальцем по гладкой поверхности дерева. Ведь оно когда-то было живым и росло в здешнем лесу.

– От кролика, может, – предполагает встревоженный голос мамы. – Давай я дам тебе таблеточку.

– Нет. Всё прошло. Я просто побуду один. Если станет хуже, я спущусь, – коротко скандирую.

Некоторое время за дверью воцаряется тишина, слышу только ровное дыхание мамы, а потом лёгкие шаги направляются в сторону лестницы.

– Если что, я внизу, – заявляет напоследок добрый голос.

Я ещё некоторое время сижу у двери, смакуя грусть, ненависть, изумление. Боже, да весь спектр человеческих чувств, от которых мне плохо. Очень плохо. Потом поднимаюсь на дрожащие ноги, осторожно откидываю крючок и возвращаюсь на кровать.

Некоторое время я смотрю в потолок, унимая боль, а потом засыпаю.

Как ни странно, мне снится медведь. Тот самый, что сопровождал меня всю дорогу в лесу, когда я заблудился семь лет назад. Во сне он вовсе не кажется зверем. Теперь он промежуточная форма Природы. Глупенький, но покорный своей создательнице. Кого он видит в пятилетнем человеческом детёныше? Бога? Саму Природу? Ну не еду – это точно. Кто поставил перед ним цель оберегать меня и довести до человеческого селения? Та самая гадина Природа? Ему плевать, что двуногая чужая форма расстреляет его, вычеркнет как ненужный элемент. Он спасает меня от волчьих ягод, следит, как бы я не свалился в крутую яму и не сломал себе ногу. Я уже тогда полюбил его, своего бурого ангела-хранителя, и мысли, будто животное потом хотело меня съесть, внушили мне позже. И я поверил. В пятилетнем возрасте я был мудрее и думал правильно.

И потом – БУХ – я снова вижу во сне, как он ревёт и заваливается на бок. Шкура на ране окрашивается кровью. Как стены яхты, о которую разбивались ребята из экскурсии.

Кровь. Кровь. Всюду кровь.

Я просыпаюсь, сваливаюсь с кровати, а потом бегу в туалет. Я в одних трусах, значит с наступлением темноты, мама прошла в комнату и раздела меня. Включив свет, я обхватываю унитаз, и меня выворачивает. Куски кролика, жидкое картофельное пюре летит в тартарары.

Когда спазмы стихают, я, всхлипывая, тяжело дыша, с облегчением опускаюсь перед унитазом. Моё лицо мокрое, наверное, во сне я плакал. Хотя, чего там во сне. Я и сейчас начинаю плакать.

Верните мою прошлую жизнь!

Через пять минут, выплакав все чувства, я нажимаю на ручку сливного бачка и выхожу в тёмную комнату. Серебристый свет из окна расстелился по коврику, как масло по хлебу. Я останавливаюсь посреди размытого пятна и прислушиваюсь к ощущениям.

Боль ушла, и меня мучает сильный голод. Обычно после несварения желудка, которое меня посещало пару раз за мою короткую жизнь, долго не хочется есть, но только не сейчас. Кажется, желудок не всосал ни одной клетки кроличьего мяса, а значит, организм не получал еды уже больше половины дня.

Я спускаюсь в кухню – босые ноги неслышно шепчут по деревянному полу – и открываю холодильник. На секунду замираю, не зная, что взять. Колбаса, ломтики недоеденного кроличьего мяса – спасибо, не надо. Но тогда что? Капуста, бананы, всё состоит из клеток. Стоп, а как же кондитерские изделия? Пирожки, например. Мука – результат перемола пшеницы. А шоколад??? Там сахар. Сахар делается, если память мне не изменяет, из сахарной свеклы. Тоже клетки. И вдруг…

Мой взгляд падает на банку с молоком.

Сердце радостно бьётся. Молоко, вроде же оно не является результатом смерти Природы. Я хватаю банку, на секунду замираю. После рвоты во рту будто кошки насрали. Но потом мне становится плевать, я делаю три жадных глотка прямо из банкии прислушиваюсь к ощущениям. Никакой боли. Снова жадно пью.

Сахар можно, – говорит Каштан.

Я не заставляю себя упрашивать и кидаюсь к одной из кухонных полок. Достаю столовую ложку и сыплю сахар прямо в банку. Одна-вторая-третья-четвёртая. Бешеным ритмом взбалтываю коктейль пару минут, с блякающим звуком выбрасываю ложку в раковину и снова жадно пью сладкое молоко. Я не успеваю глотать, холоднаяжидкость стекает по подбородку и капает на разгорячённую грудь.

Успокаиваюсь я только, когда банка пуста. Ставлю её на полку и минуту стою, приходя в себя. Разбушевавшиеся мысли медленно оседают на дно. Дикий голод засыпает и убивает панику. Чего я боялся? Видимо, смерти от истощения. Момента, когда придётся начать есть резину и пластмассу.

Я шаркающими шагами скольжу к открытому окну, что выходит на восточную сторону. За ним ствол Каштана.

– Ты меня извини, ладно, – шепчу я.

Как это?

– Ну… прости, что вёл себя как идиот.

Ты человек. Вам свойственны перепады настроения, – говорит Каштан. – Я не обижаюсь. Я не могу обидеться. Я – всего лишь дерево. Но я всегда помогу тебе. Всегда дам совет в твоём новом образе жизни.

Я краснею.

– Спасибо, – тихо шепчу я.

Я, конечно, не такой, как ты. Мы можем не понять друг друга. Будь я таким, как раньше… – Каштан замолкает.

– Что это значит? – спрашиваю я.

Твой организм хочет спать. Тебе пора, – отвечает Каштан.

Я улыбаюсь.

– Спокойной ночи.

Потом добираюсь до кровати и опускаюсь в успевшие остыть простыни. Не знаю, смогу ли уснуть после всего происходившего. Я закрываю глаза, а когда открываю, в комнате уже светло и надо мной стоит дедушка.

***

– Одевайся, поедем на «Ярмарку», – говорит он.

– Зачем? – сонно спрашиваю.

– Ночью кто-то выпил всё молоко. Не знаешь кто?

Я краснею и отвечаю, что сейчас спущусь. Дедушка уходит, и его вид мне не очень нравится. То ли задумчивый, то ли строгий. Может, он злится, что я вызюкал всё молоко?

На завтрак кукурузные хлопья, смоченные сладкой водой, сосиска, бутерброд с маслом и яичница. Мать с бабушкой, вероятно, ещё спят, потому что солнце только показалось на востоке. Я осторожно ем хлопья и прислушиваюсь к ощущениям. Боли нет. Уже радует. Вместе с миской хлопьев пытаюсь приняться за бутерброд. Осторожно жую, но никаких неприятных ощущений не испытываю. К сосиске даже не притрагиваюсь, пододвигаю к себе яичницу. Вообще-то я уже достаточно сыт, но глазунья – одно из моих любимых блюд, и дедушка это знает.

Дедушка.

Только сейчас замечаю, что он сидит у плиты, молча потягивает квас и внимательно наблюдает за мной. Я сдержанно улыбаюсь, но видимо глаза выдают меня, потому что на лице деда не дрожит ни один мускул.

Отрезав кусок белка глазуньи, я отправляю его в рот. Медленно жую, и чувствую, как тоненькие иголки впиваются в язык и нёбо, будто я заглотил дикобраза. Немедленно выплёвываю и растерянно гляжу на деда.

– Мы… можем ехать. Я наелся, – растерянно говорю ему.

– А любимую яичницу разве не будешь есть? – хмурится он.

– Неа, – мотаю головой. – Не хочу.

Дедушка вздыхает.

– Ну, поехали.

Перед выходом за дверь я не забываю надеть на себя любимую салатовую кепку.

***

«Ярмаркой» называется рынок, что на окраине цивилизованного города. До него ехать полчаса, и там можно приобрести всё, что захочешь, от мороженого до новеньких джинсов. Если меня туда везут, то обязательно угостят какой-нибудь вкусняшкой.

По дороге я думаю, как мне теперь объяснить домашним о своей новой диете. Так ничего и не придумав, я оказываюсь в атмосфере рынка «Ярмарка». В воздухе повисают узбекские и казахские крики, нос терзают то запахи попкорна, то аромат шашлыка. Раннее утро позволяет нам продвигаться между рядами без особых усилий, так как большинство посетителей ещё спят. Разноцветные ларьки зазывают разнообразием товаров, и мне хочется остановиться почти у каждого. К игровым автоматам сегодня меня не тянет.

Пока дедушка задерживается у палатки с деталями для огнестрельных оружий, я вижу Карагач. Он растёт здесь с самого сотворения «Ярмарки». Осторожно подбираюсь к нему, оглядываюсь на всякий случай, и, убедившись, что никто не смотрит, украдкой шепчу:

– Доброе утро.

Когда же у меня было оно добрым-то? – заворчал Карагач, шелестя листвой. – Петухи не успеют пропеть, а они уже шашлыки жарят. Все листья дымом закоптили.

Я хихикаю, поглядываю на палатку шашлыков в нескольких метрах, и возвращаюсь к деду.

Мы обходим полрынка, дедушка покупает всякую мелочь, кое-что из еды, потом всё же дарит мне молочный коктейль, возвращает в машину и загружает покупки на заднее сиденье. Потом возвращается на рынок за молоком, а меня оставляет на переднем сиденье. Я потягиваю приторный малиновый коктейль через трубочку и бессмысленно сквозь стекло разглядываю подбирающийся к рынку народ.

Возвращается дед. Под мой удивлённый взгляд он загружает на заднее сиденье несколько галлонов молока, хлопает дверью и садится на водительское место. Он не обращает на меня внимания и лишь достаёт засаленный платок и вытирает пот.

– Опять зелёные свои посиделки устраивают, – ворчит он. Я вздрагиваю от слова зелёные, и слежу за взглядом деда. На дереве реклама пацифистского палаточного лагеря, что частенько собирается на склоне в нескольких километрах от нашего дома. Зелёными дед называет пацифистов.

– Зачем ты взял столько молока? – спрашиваю я.

– Думаю, теперь оно тебе понадобится, – отвечает дедушка и серьёзно глядит на меня.

***

– Это были мальчик и девочка, – говорит дед, поглядывая куда-то вдаль. Я замираю с трубочкой в зубах, не выпускаю её за всё время монолога, но коктейль проходит по ней редко. Мои невидящие глаза сверлят ствол дерева с рекламой лагеря пацифистов. – Я учился с ними вместе. И честно признаюсь. Издевался над ними, как и другие мальчишки нашего класса. Особенно над мальчиком. Игнатом его звали. А сестру – Лира. Очень тихие, спокойные, с одноклассниками общались редко. А мы же, дети, таких не любили. Если на нас не похож, то получи в лоб.

Дедушка будто вспоминает, что до сих пор держит платок в руках и прячет его в карман.

– Возили нас тогда на экскурсию в фургончике. Не весь класс, а только тех, кто деньги сдал. В музей нас возили, помню. А на обратном пути колесо вдруг лопнуло на откосе, и мы в реку упали. Там, на шестидесятом шоссе, помнишь этот зверский поворот над рекой?

Я киваю. Мои ноги холодеют.

– Класс третий был, помнится. Мы впереди сидели. Я и Игнат. Когда падали, нас придавило. Буханка, конечно, на дно сразу пошла. Водителя убило сразу. Все ребята задние двери открыли сразу, и выплыли, а мы с Игнатом не можем. Ему ногу поручнем прищемило, а у меня штанина в углу этого поручня запуталась. Я думаю, что Игната освободить бы не удалось никакими силами. Ну, может только если автогеном резать или хотя бы ломом разогнуть поручень, так это ж пока дождёшься людей с инструментами. Но вместо того, чтобы паниковать, он нырнул и освободил мне штанину. Когда я выплывал, я даже на секунду поймал его взгляд. Спокойный такой. Будто не умирает он вовсе. И мне вслед смотрит. Потом уже тело его вытащили, через час, вместе с мёртвым водителем.

Дед замолчал, а я всё ещё мусолил трубочку. Пальцы подрагивали. Спина покрылась испариной.

– До сих пор убиваюсь и жалею, что тогда издевался над ним. Но над Лирой издеваться перестал сразу. Хоть и не общался с ней особо.

Я выпускаю трубочку из зубов, на ней остались отметины, так крепко я её сжимал. И спрашиваю:

– Зачем ты мне это говоришь?

– Дело в том, что Игнат и Лира разговаривали с деревьями.

***

В глазах мутнеет.

– И чего это значит? Может, они сумасшедшие были, – и тут же чувствую укол стыда.

– Я много чего про них знаю, если ты понимаешь, – вздыхает дед. – Думаешь, почему на тебе амулет леса?

Я снова холодею и явственно ощущаю металл цепочки, крестика и той странной V-образной штуковины, которую мне когда-то подарили дедушка с бабушкой.

– Они не ели обычную пищу. Пили много молока, – продолжил дедушка. – Кожа бледная, глаза ясные. Худенькие.

Да, Каштан мне говорил, что все зелёные дети имеют чистый взгляд, светлые зрачки, похожие на драгоценные камни, как мои – ясно-голубые, почти небесного цвета.

– Никогда не дрались и казались мудрыми, как сама природа.

На слове природа я вздрагиваю. Кажется, дед знал очень мало, но ему хватило ума, чтобы сопоставить события прошлого с теми, что сейчас происходят со мной. А вот мудрым мне вряд ли стать. Какой мудрец из мальчишки, который любит загоняться по компьютерным играм и драться на переменках?

– Я… – пытаюсь найти слова, но ничего не получается. Что же делать? Рассказать деду о том, каким я стал или всё отрицать? Боже, как же сложно. Поэтому я придерживаюсь третьего пути. – А что потом стало с Лирой? – спрашиваю.

Дед долго молчит, потом тихо произносит, не глядя на меня:

– Умерла. – Пожимает плечами и продолжает: – Собственно, к этому всё и шло. Что-то плохое в ту ночь случилось. Не ночь даже, а вечер. На небе закручивались невероятные тучи. Свет погас повсюду. Мы наблюдали явления, которые никогда не посещали нас раньше. Тайфуны в степи, казалось, имеют глаза. Руки и ноги. Будто сам дьявол хотел сюда пробраться. После той ночи Лиры не стало. Официально: бесследно исчезла. Да в тот вечер много детей полегло. Но я-то всё прекрасно понимаю. Никитушка, – дед вдруг обнимает меня, дрожащего от страха, и прижимает к груди. – Что-то очень плохое мешает таким детям появляться. И со всеми – несчастные случаи. А вот ты вчера рассказал, что тебя акулы не съели, и медведя я вспомнил. С Игнатом и Лирой то же самое было. Их даже комары не кусали. Это я хорошо помню. Вот я и подумал.

– Дедушка, – тихо шепчу я, чувствуя запах его старой рубашки. – Я не знаю, что тебе сказать.

В машине повисает пауза, за её пределами смеётся, ругается, веселится чужая форма. А здесь, внутри, повисла атмосфера пугающего и великолепного одновременно.

– Ничего не говори, – отвечает дед. – Что бы с тобой сейчас ни происходило, просто будь осторожен. Думаю, когда настанет время, ты скажешь всё, что нам нужно будет знать.

– А что теперь делать с едой? Как ты объяснишь маме и бабушке, что я теперь не смогу есть много продуктов? – шепчу я и этим вопросом окончательно записываю деда в соучастники.

– Бабушка знает, – отвечает он. – А насчёт мамы… Я что-нибудь придумаю, Никитушка. Что-нибудь придумаю.

***

– У меня ощущение, будто от меня что-то скрывают, – говорю я, удобно устроившись на ветке и опершись спиной на ствол Каштана.

Если ты чего-то не знаешь, то это не значит, что от тебя что-то скрывают, – отвечает дерево.

Настроение у меня никакое, поэтому любезностям нет места.

– Что засволочная привычка говорить загадками? – злюсь я. – Ты можешь мне сказать нормальным языком, чем я теперь стал? Почему умерли те дети, тем вечером много лет назад?

Во-первых, они не умерли, они лишь стали частью Природы. Во-вторых, ты сам сможешь это узнать, если научишься хорошо слышать Природу.

– А я не хочу, – отвечаю. – Это у вас называется стать частью Природы, для людей – это смерть. И поверь, её не приветствуют!

Потому что люди нас не слышат, вот и не приветствуют.

– Тот мальчик Игнат. Он даже не сопротивлялся под водой! Почему? Он что, был дебилом?

Он был вполне нормальным зелёным ребёнком.

– То есть, стать зелёным ребёнком, это значит – превратиться в бычка, которого ведут на забой, и не сопротивляться.

Ты сам хочешь видеть это под таким углом, – говорит Каштан, а я только больше злюсь.

– Ребята на яхте разбивались насмерть. Это по-вашему, нормально?

Я не знаю, что называется нормальным, а что – нет.

– Чёрт! – я бью кулаком правой руки по ладони левой. – Ваша Природа, она дура! Зачем она позволяет умирать своим творениям???

Не злись, – отвечает Каштан. – Вы понапридумывали столько эмоций, но не видите сущности. Корабль может попасть в особые воздушные и водные течения, которые отправят его ко дну. А вы потом убиваетесь. Зачем-то злитесь. Злость, страх, все эти хочу – не хочу – это не от Природы, это ваши, человеческие чувства.

– А какие же чувства есть у Природы? – язвительно спрашиваю я. – Никаких. Она холодная, не хуже робота.

Листья Каштана тревожно зашелестели.

У неё есть любовь, например. Это чувство должно быть для вас ведущим.

– Любовь – это для сопливых девочек, – усмехаюсь я. – А вот ураган в море над кораблём – это подло. Это очень-очень подло.

Чем же? А что ты предлагаешь?

– Подождать, пока корабль проплывёт, – отвечаю.

Глупенький, – смеётся Каштан, от этого я злюсь ещё больше. – Если задержать ураган, погибнут ещё больше жизней. Природа – это не отдельно взятый человек или даже группа. Природа – это совокупность всех живых процессов на планете. Они движутся по своим алгоритмам, которые не стоит нарушать. На яхте, которой ты плыл, погибло несколько десятков детей, но благодаря их смертям сотни других ребят тем вечером заснули в своих постельках, а родители пришли поцеловать их на ночь. Если бы ураган был задержан, то мы бы их потеряли. В то же время, у людей на яхте умерли лишь тела. Сущности каждого из них являются сейчас частью Природы, и поверь, на данный момент они счастливы. Но кого вы вините в своих смертях? Стихии? А сами даже не слышите голоса Моря. Если бы на планете все люди были такими же, как ты, зелёными, то они узнали бы о надвигающемся урагане. Море в то утро каждой молекулой гудело об этом, но вы же не слышите. Вы загружаете яхту, заводите туда своих детей, и в путь, на верную смерть. А потом обвиняете Море. Если что и стоит винить в ваших бедах, так это вашу глухоту.

– Ну да, конечно, – злобно усмехаюсь я, но сквозь калейдоскоп отрицательных эмоций пробиваются мурашки от осознания величия слов Каштана. Даже слёзы на глазах наворачиваются. И тут я вспоминаю кое-что важное. – Между прочим, она уже нарушила свои алгоритмы! – заявляю я. – Море не хотело меня спасать. Сказало, что изменить направление ветра – это невозможно. Но изменило же и спасло меня. Течение даже отдельное создало!

Каштан ничего не отвечает.

– Ну чего ты молчишь, а? – подначиваю я.

В тот вечер умерло пятнадцать человек, – говорит Каштан, и мне становится плохо. – В основном, люди с повышенным давлением. Воздушные потоки создали резкий перепад. От сердца по побережью умерло пятнадцать человек.

– Это из-за того, что Море меня спасло? – тихо спрашиваю я.

Каштан согласно шелестит листвой.

– И зачем оно это сделало? – Мне внезапно становится очень жалко людей, погибших из-за меня. Я находился при смерти. Мне достаточно было ещё одного дня, чтобы стать частью Природы, но меня вытащили и убили других людей, возможно, чьих-то родителей.

Ты зелёный ребёнок. Тебя… надо было спасти. – Я чувствую, что Каштан старательно подбирает слова, но в его сущности кружится больший смысл, нежели скрывают фразы, только я не могу разобрать, что именно.

Несколько секунд во мне борются противоречивые чувства, но потом вспоминается пляж реки. Чупа-чупс, который приносит отец. Мне четыре годика.

– Всё это бред! – восклицаю. – По отношению к моему отцу Природа тоже разработала свой алгоритм? Почему он умер? Почему его клетки стали работать неправильно? Они же созданы Природой! Если Природа создаёт такие ошибки, то она какая-то недоучка!

Каштан молчит. Что ж, кажется, я загоняю его в тупик и следующие его фразы похожи на оправдание.

Ты опять зацикливаешься на слове смерть. Это не самое страшное, что может случиться с человеком.

– Ты мне так и не ответил, зачем Природа сделала с ним такое? – говорю я. – Ни одно лекарство не смогло спасти его.

Лекарства, это одно из великих зол человечества.

– Ну да, а потом ты мне скажешь, что мы все дружно должны утопиться в Море.

Не утрируй, – отвечает Каштан. – Если человек родился с ошибкой, он должен скоро умереть, чтобы быстрее стать частью Природы. А вы лекарствами продлеваете его жизнь. И те, кто должны были умереть ребёнком, вырастают. Они даже делают семьи и у них появляются дети. И в детях по наследству, генетически закладывается ошибка. Этого быть не должно. Из-за таких манипуляций природным телом, человечество слабеет, болеет и вся чужая форма вырождается. Природе приходится прикладывать гораздо больше усилий, чтобы защищать вас.

– Значит, смерть моего папы – это запрограммированная ошибка Природы? – безнадёжно усмехаюсь я, а потом начинаю слезать вниз. – И я – следствие этой ошибки. – Каштан молчит, но чувствую, он хочет что-то сказать. Может, просто не может облечь информацию в слова.

Ты – не ошибка. Ты – зелёный ребёнок. Теперь ты никогда не будешь болеть. Природа будет лечить каждый твой недуг. А если бы ты не услышал голос Моря и остался бы человеком, то через какое-то время заболел бы тем же, чем болел и твой отец.

– Пусть тогда Природа его воскресит, – пыхчу я, нащупывая ногой привычную ветку-ступеньку.

Каштан ничего не говорит. Даже если и хочет – не знает как.

– Ты мне отвратителен, – говорю я, слезая на землю и нащупывая сандалии. – И твоя Природа. Все вы отвратительны. Не хочу вас больше слышать! Я прикажу деда срубить тебя, болван! – угрожаю я, но Каштан молчит. Ни страха, ни мольбы, ни ненависти. От этого я лишь завожусь ещё больше и зло пинаю ствол дерева, а потом ухожу в комнату и бросаюсь на кровать.