Читать онлайн Големикон бесплатно

Прежде всего....

Големы не знают сна.

Не потому, что работают не покладая рук, днем и ночью, когда это необходимо, и не потому, что они – всего лишь глиняные куклы, пускай и здоровые, два метра ростом, движимые магическими потоками, пронизывающими все сущее.

Големы по природе своей неживые. Они лишены чувств, эмоций и даже легкого намека на сознание – эти… конструкты из коричневой глины просто ходят заводными солдатиками. Вечно бодрствующие, даже тогда, когда томно стоят в углу и ничего не делают, дожидаясь новых команд – големы живут работой, хотя, говорить «живут» об этих изваяниях в корне неверно. Но такой оборот можно допустить, ведь големы не спят, не дремлют ни на секунду – такое случится, только если всю магию мира вдруг отключат. Зато…

Големы умирают.

Когда их срок кончается, когда они изнашиваются – ведь ничего не вечно, – когда ломаются их мощные, похожие на могучие дубовые стволы глиняные руки, по телу идут трещины, а рубины в груди и во лбу лопаются – големы, никогда не знавшие жизни, умирают, и больше не возвращаются в строй. Они отправляются на… хочется сказать, что на кладбище, но опять же, такое суждение не совсем верно – ведь не может быть кладбища тех, кто никогда не знал жизнь. Скорее, они отправляются на склад, где в стрекочущей темноте лежат, разбитые, поломанные, нетленные и мертвые.

Но почему-то големы, никогда не знавшие сна, давно мертвые и непригодные, здесь, на этом мрачном складе-кладбище, не слыша скрежета шестерней, словно спали.

И будто бы ждали пробуждения.

***

Проснувшись, она встряхнула крыльями и сменила позу – ей совсем не хотелось пробуждаться, но что-то заставило ее открыть глаза и прервать сладкую, медовую дрему, которая для нее – и ее сородичей – была нормальным состоянием. Она посмотрел по сторонам насыщенными желто-янтарными глазами, в которых переливались мрачные, но прекрасные земные недра, и собиралась было уснуть, но…

Она проснулась – и закричала ужасным рыком.

Глава 1. Традиции и инновации

– Идите вон!

Такими были первые и единственные слова в адрес Прасфоры Попадамс до того, как прямо перед ее носом взмахнули шелковым фиолетовым шарфом и захлопнули дверь.

Девушка вздохнула, посмотрела на осыпающиеся пламенные осенние листья, летевшие прямо под ноги, перекинула большую кожаную сумку через плечо и спустилась с крыльца.

Нет, все-таки ненормальными мир полнится.

Пухленькая Прасфора, конечно, догадывалась, что новая идея не получит ходу сразу. В конце концов, так происходило практически со всеми человеческими придумками: сначала от них шарахались, как от огня, а потом, много после, понимали – да как мы вообще раньше без этого жили? И вроде бы идея, которую они с отцом придумали, должна была разойтись на ура, как горячие пирожки в зимнюю стужу – кстати, в этом контексте очень хорошая метафора, – но вот только попадались такие люди, которые об услуге тебя просили, а потом посылали, самое лучшее, куда подальше. Это если не оказывались остры на язык.

И девушка не понимала, в чем беда – ведь идея разносить еду из кабака по домам, по личным просьбам людей, к тому же еще теплую и пахнущую всеми возможными пряностями, должна большинству понравиться! Такой подход в разы упрощает жизнь.

Прасфора Попадамс жила без матери, и всегда хотела не знать, почему все случилось именно так: чтобы, как героиням иных книг, думать, что мама пропала при таинственных обстоятельствах, героически пала, защищая дочь, или же просто умерла при родах. Девушка хотела не знать, но проблема была в том, что она знала, притом весьма отчетливо – мать свинтила куда-то в поисках лучшей жизни, хлопнув дверью, плюнув на идеи отца и кабак. Отворот, поворот, разворот – и все.

Семейство Попадамсов всегда славилось тем, что было оригинально на выдумки – начиная с пра-пра-пра (и так до бесконечности) дедушек, один из которых, на заре тех времен, когда люди еще кутались в шкуры животных, почти наверняка однажды притащил в пещеру дубинку с тремя заостренными зубцами и наткнул на нее кусок мяса. Впрочем, эта история скорее из разряда легенд, и тут уже не поймешь, правда или вымысел. Вполне реален другой факт – нынешнее поколение Попадамсов от своих предков уж точно не отставало, заведуя кабаком «Ноги из глины», без которого жизнь города представить просто невозможно. Хотя – в этом нет сомнений, – в первые дни существования кабак наверняка считали до ужаса странной идеей. Слишком большой, слишком аккуратной, слишком… слишком смелой, короче говоря.

А вот теперь отец Прасфоры загорелся новой придумкой, которая всему семейству из двух человек и своры родственников разной степени дальности показалось не просто гениальной, а невероятной, будто не от мира сего. Про Попадамсов в принципе часто говорили – не от мира сего, особенно когда они реализовывали нечто, стукнувшее им в голову, упавшее туда раскаленным метеоритом. Вот и папа Прасфоры вдруг решил, что давно пора разносить горячую еду прямо по домам, когда люди не могут прийти в «Ноги из глины». Для этого-то, всего ничего, нужно просто поработать над специальными сумками и иметь пару достаточно быстрых ног.

Попадамсы никогда не двигали колесо прогресса вперед, они лишь заставляли его подпрыгивать, как мелкие камушки на идеально ровной дороге.

Прасфора поправила сумку из коричневой кожи – ту самую, для разноса еды – и посмотрела по сторонам.

Двуединый город Хмельхольм пылал оттенками огненного.

Осень устроила пожар из сочных красок, и поникшие, но еще не уснувшие окончательно витиеватые деревья склонили ветки, усыпанные золотистыми, красными, оранжевыми, алыми и бордовыми листьями – свет, еще согревающий, носился мимо, заставляя листья светиться, излучать необъяснимый уют и будто бы пылать по-настоящему. Город утоп в этом теплом, расшитым ярчайшими нитками свитере, готовясь к грядущим холодам и затяжным дождям. А пока сияло солнце, прыгая по косым крышам из насыщенно-бордовой черепицы, заползая в простенькие окна с деревянными рамами и заставляя тени прижиматься к стенам уютных пухлых бежевых домиков максимум в два этажа, с темно-коричневыми балками. На деревянных балконах и подоконниках розовыми пятнами цвели хризантемы в горшках.

Прасфора вдохнула бодрящего, пока теплого, но постепенно остывающего воздуха – и поспешила к кабаку.

Вдалеке, за городом, виднелись горные пики – острые и высоченные, припорошенные снегом, который скоро покроет и черепичные крыши. Точнее, нет, то было вовсе не за городом – это и был сам город, вторая часть двуединого Хмельхольма.

В горах жили люди.

В этих огромных небоскребах из камня, прямо внутри, работали и отдыхали люди – в породе они сделали себе окна и балконы, обустроили подземные тоннели, проложили рельсы и превратили каменные изваяния в дома, каждый день поднимаясь из глубин до пиков и обратно.

Между городами – точнее, между городом – лежали бесконечные равнины-поля, засаженные всем, чем их можно было засадить. Местные знали, что так любезно предоставленное волей судьбы свободное пространство не должно пропадать даром.

Прасфора Попадамс поймала себя на мысли, что засмотрелась на горы – они всегда завораживали ее. Девушка возобновила шаг.

Если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя – общеизвестно. Если же долго смотреть на горы… то рано или поздно там обязательно окажешься – мудрость не столь доступная, зато куда более вероятная.

Иногда в ней приходится убедится на собственной шкуре.

Всего четыре ноты.

Его пальцы ударили по старинному пианино из темного дуба, видавшему виды – по залу, хотя, вернее сказать, кабинету, разлетелась незатейливая, простенькая и мрачная мелодия. Такие часто используют в театре перед началом представления, чтобы подогреть интерес, вдавить зрителей в кресло с первых секунд.

Это была его мелодия.

Записать ее на бумаге, не пользуясь нотами, можно как-то так: та-та-там-там; и все это – на низкой тональности. Эти четыре ноты свинцовой пулей ударились об одну стену, о другую, облетели весь кабинет, пока не затихли.

Мужчина встал, убрав руку – свою единственную руку – с клавиш. Вторую ему заменял золотисто-бронзовый протез. Металлические пальцы зашевелились – мужчина поправил темно-синий мундир с золотистыми эполетами, желтой лентой, алым воротничком и того же цвета манжетами.

Человек оглядел кабинет, но не так, как это делают, изучая незнакомое место – а так, как делают в уже до ужаса приевшемся пространстве, проверяя, все ли на местах, все ли в порядке, да и просто – проверяя.

Мужчина знал, что без проверки все всегда идет не так, как нужно.

Свет скользил по комнате, отражаясь от графинов и граненых стаканов, дробясь мелкой сеточкой и падая на грозные, будто великаны, шкафы и комоды. Чуть вздернутые вверх усы мужчины и борода с проседью, поддавшись некой оптической иллюзии, слегка светились.

Человек прошел к самому большому арочному окну, вырубленному прямо в горной породе, открыл его и посмотрел вниз.

За виляющими горными склонами и пиками пониже горели осенним пламенем пологие равнины, а за ними – мизерные, как казалось с такой высоты, домики, сбившиеся в кучу и словно пытающиеся согреться.

Вдалеке раскинулся двуединый город Хмельхольм, точнее – одна его часть.

Мэр Кэйзер смотрел, щелкая механическими пальцами левой руки, и думал.

Мысли его сквозило потоками идей и вещей, которые обязательно надо обдумать, но на этот бал тропических муссонов внезапно влетел холодный, пагубный и незваный борей.

Кэйзер опять подумал о дедушке.

В «Ногах из глины» было непривычно тихо, спокойно и просторно – жизнь кипела, словно магма в жерле вулкана, обычно под вечер, когда все заканчивали с делами и приходили сюда расслабится, пропустить пару кружек спиртного и – что случалось чаще – вкусно поесть, потому что кабак славился именно магистральным подходом к приготовлению блюд. Если здесь подавали поросячью ножку, то размером она скорее смахивала на слоновью, и хватало ее на пять голодных шакалов, двух людей и троечку гиен, а оставшейся костью можно было пользоваться, как дубинкой.

Догадаться, что в «Ногах из глины» готовят вкуснее вкусного, получалось даже с закрытыми глазами. Все решали запахи, которые здесь правили бал.

Прасфора, конечно же, ко всему этому привыкла и привычно лавировала в сторону кухни меж довольно узких, но длинных деревянных столов, залитых зеленовато-желтым светом магических ламп. Девушка давно предлагала сделать освещение просто желтым, без этого дурацкого зеленого оттенка, ведь свет ламп и фонарей, работавших на магическом огне, можно было перекрасить щелчком пальца – Прасфора знала, что фонари в некоторых городах специально всегда горят фиолетовым, так, для атмосферы.

Возвращаясь к запахам… если представить, что с девушкой в кабак вошел кто-то, никогда здесь не бывавший, то он бы мог и в обморок свалиться. Чистый воздух резко перекрылся бы, уступив место ароматам жареного мяса, ромовых кексов, пирогов с курицей и грибами и вечному запаху картофеля, которым «Ноги из глины» пропитались так же стойко, как хронический алкоголик – своей любимой бодягой.

«Ноги из глины» жили картофелем, он добавлялся практически в каждое блюдо. Хорошо, хоть не в десерты – но, зная Попадамсов, такое вполне могло произойти.

Если в двух словах: «Ноги из глины» разили всех наповал, даже завсегдатаев, одними лишь запахами.

А еще тут было очень тепло, что особенно хорошо чувствовалось, опять же, на контрасте с осенней прохладой. Контраст – вообще вещь очень важная, позволяет многое ощутить. И грязей, и князей, и всего там прочего…

Чем ближе Прасфора подходила к кухне, тем раскочегаренней становился воздух вокруг. Девушка даже употела – не сказать, что она была толстой, вовсе нет, но одна неоспоримая истина гласит: нельзя проработать в кабаке, оставаясь абсолютно худым. Все равно от соблазна стащить что-нибудь с кухни никуда не убежишь, он будет преследовать тебя, как гончая – лисицу.

Но полнота Прасфоры Попадамс была такой, какая некоторым людям очень к лицу – девушка под параметры «некоторых» как раз подходила. Ну, может быть, полноты было чуть больше, чем нужно. Но только капельку.

К тому же, эта чуть более нужного полнота отлично смотрелась с длинной бежево-коричневой клетчатой юбкой, белой блузкой с крупными пуговицами и темно-русыми волосами, постоянно собранными в пучок, этакую дульку.

Дойдя до двери в кухню, Прасфора постучала и замерла по стойке смирно, прилипнув к стене. Нет, там не копошилась никакая сварливая старуха или злобный повар, никто не устанавливал строжайшие правила посещения и не говорил грозным голосом не лезть поперек батьки в кухню. Просто… просто… просто… Прасфоре было всегда немного стыдно в этом признаваться, но просто…

Она всегда мечтала готовить.

И до ужаса боялась кухни.

Страх этот жил глубоко внутри, затаился и прилип к стенкам сознания, как морской паразит к корме корабля – при всем желании, Прасфора бы просто не дотянулось до него, чтобы отскрести и вышвырнуть вон. Это был один из тех подсознательных страхов, которые появляются спонтанно, в детстве, и настолько въедаются в восприятие мира, что становятся частью человека. Правда, в большинстве случаев, частью, очень усложняющей жизнь.

Когда Прасфора Попадамс еще под стол пешком даже не ходила, а ползала – в общем, была совсем малюткой, – ее на пару минут оставили на кухне «Ног из глины», где, как обычно, готовили обед: жарили мясо, рубили овощи, месили тесто… А кухня в полной боевой готовности для любого ребенка – место намного опаснее диких джунглей, потому что там хотя бы есть дружелюбные волки, медведи и пантеры, которые и выходят, и – при определенных обстоятельствах – песни попоют. На кухне же каждый квадратный сантиметр мог оказаться последним, конец наступил бы пострашнее, чем в пыточной камере: увязнуть в тесте, наткнуться на нож…

В общем, Прасфора Попадамс, воспринимая мир как один большой размытый знак вопроса, поползла. С умением сапера пробравшись по столам и опрокинув пару досок с нарезанной морковкой, малютка оказалась рядом с кастрюлей с бурлящим кипятком, стоящей ниже уровня стола – так уж расположили магические конфорки. Дрова трещали в огне, подпитываемом потоками магии, отчего пламя становилось больше, окрашивалось в голубоватый и горело дольше и куда яростней.

В кабаке привыкли готовить на широкую ногу и широкий живот, вот кастрюля и была огромной – вверх валил пар. Прасфоре его тепло показалось очень привлекательным, как… ну, с детской точки зрения, стадо мягких и пушистых овечек, поваляться вместе с которыми одно удовольствие. Вот малютка, балансируя на краю стола, сиганула вниз.

И упала прямиком в кастрюлю.

Каким чудом ее успели вытащить моментально, сразу после падения – загадка, но бульона из младенца в тот день, к общей радости, не случилось. Оказалось, что Прасфора родилась в рубашке. Малютка отделалась засевшим глубоко в голову страхом кухни, парой легких ожогов, которые прошли, и одним, оставшимся на всю жизнь – на щеке.

Сейчас же дверь в кухню отварилась. Оттуда выглянула голова. Круглое лицо с густой бородой, напоминающей дикорастущий шиповник, вытянулось, словно придя в замешательство.

– Ты уже вернулась? – спросило лицо.

– Ага, – ответила Просфора и, сняв сумку, потрясла ей. – Мне сказали идти куда подальше.

Лицо вытянулось еще сильнее, став дыней-торпедой.

– Но они же сами сделали заказ… Мы ничего не перепутали?

– Нет, в этом-то и вся странность. Пап, куда убрать еду из сумки?

Кельш Попадамс наконец-то явил себя в полный рост, закрыв дверь на кухню. Этим мужчиной можно было… скажем так, если бы Кельша по какой-то невероятной причине запихнули бы в пушку, выстрелив по ближайшей горе, в горной породе осталась бы зиять сквозная дыра, а Кельш, снеся еще пару пиков поменьше, как ни в чем не бывало потер бы голову и пошел обратно.

– Кхм, кхм… давай-ка ее мне и иди отдыхай.

Прасфора сделала, как просили.

– Пап?

– Да?

– Ты уверен, что эта доставка – хорошая идея?

В бороде-кустарнике словно бы завыл ветер.

– Конечно, я уверен! Один дурак вовсе не означает, что идею надо пресечь на корню. Мы просто дождемся других заказов, вот и все.

– Ладно. Пойду помогу в зале…

– Конечно, булочка моя, – с этими словами Кельш, держа в руках сумку, махнул на кухню, забыв закрыть за собой дверь. Прасфора, поддавшись мимолетному соблазну, одним глазком заглянула внутрь – там, куда поднимался пар от печей и кастрюль, звенел металл и урчало доходящее тесто.

Прилив смелости резко сменился привычной паникой, остолбенением и сковывающими колючками ужаса. Девушка отпрянула, захлопнув дверь. Прасфора тяжело задышала, коснулась рукой шрама-ожога и, взяв себя в руки, отойдя от двери на расстояние пушечного выстрела, пошла обратно в зал.

Главный городской алхимик Барбарио Инкубус проголодался так сильно, что с аппетитом грезил хотя бы о натюрморте, висевшем в его кабинете.

При знакомстве с Барбарио первое, что бросалось в глаза – это, конечно же, его фамилия, странная на фоне наиболее странных, чудная среди самых чудных, и так далее, и тому подобное. Даже сам алхимик до конца не знал, почему фамилию менять не стали (она была мамина): возможно, родители ожидали, что у них родится и вырастет невообразимый красавец, который одним своим видом будет соблазнять всех вокруг. Но, как говорится, что выросло, то выросло.

Если быть точнее – и это было вторым, что бросалось в глаза, – вырос Инкубус основательно, только вширь. Он напоминал колобка, не убежавшего от бабушки, а очень хорошо у нее погостившего и, к тому же, отрастившего длинную черную бороду, завязанную в косичку. Третье, что бросалось в глаза – это, собственно… сами глаза. Они у алхимика были разного цвета.

Вытерев рукой пот с лица – Барбарио потел даже в самые ужасные стужи, – алхимик выпрямился. Как же он ненавидел эти подземные пещеры и тоннели, одним своим видом кричащие: тебе, человек, тут не место. Но сейчас он был здесь, а не в уютном кабинете-лаборатории, где и поесть можно, и натюрморт не нужно представлять в голове. Хотя, что бурчать – выбора у него все равно не было.

Барбарио покосился на кладку драконьих яиц.

Большие, шипастые, с металлическим блеском, они, казалось, укоризненно глядели на алхимика. Тому даже смешно было, что он пытается спрятать взгляд от обычных яиц. Вот Инкубус и поднял глаза, чтобы отвлечься – увидел как раз, как замахивается киркой Кейзер.

С металлическим хрустом яйцо треснуло, изрыгнув содержимое прямо на мэра Хмельхольма.

Кэйзер вытер вязкий желток – или белок, поди разбери, – с запачканного и местами порванного мундира.

– Я все еще не понимаю, зачем мы делаем это вручную, – пробубнил алхимик, отходя подальше от шипастых яиц, поближе к Кэйзеру. Хотя, с этим возникали проблемы. В кладке плотность яиц была такой, что даже воздуху, казалось, становилось тесно. Хотя бы своды пещеры, подумал алхимик, ими не усеяны. Это было бы, во-первых, жутко, а во-вторых – ужасно долго, раз они собирались избавиться от абсолютно всех яиц.

Мэр щелкнул механической рукой, опустил кирку и ответил Барбарио, по привычке, почти монотонно:

– Включай голову, Барбарио. У нас нет другого варианта. Твои алхимические химикаты им ничего не сделают, – словно в подтверждение слов, мэр постучал по оболочке целого золотисто-бордового яйца. Оно отозвалось металлическим звоном.

Вокруг клокотали кирки – работали алхимик и мэр не вдвоем, – и при каждом ударе Инкубус вздрагивал. Вот и сейчас, вновь чуть не подпрыгнув на месте, он затеребил бороду.

– И сдалось нам избавляться ото всех этих яиц? Ну, оставили бы их в покое…

– Нет, – Кэйзер вернулся к работе. В желтом свете переносных магических ламп сверкнула кирка, яйцо треснуло, вновь плюнув содержимым на мэра. – Мы не можем позволить себе оставить здесь хоть что-либо – это всегда шанс… того, что планы могут пойти не так. А сейчас, Барбарио, они ни в коем случае не должны идти не так. Знаешь, говорят, к тому же, у этих тварей отличная генетическая память. Не хочу проверять. Думаю, ты тоже не горишь желанием.

У Инкубуса звучно заурчало в животе. Чтобы хоть как-то заглушить это, алхимик, не подумав, выпалил:

– Вот знаешь, твой дед… – и тут же чуть ли ни до крови прикусил язык, осознав, что ляпнул лишнего.

Кэйзер замер.

– Не надо, Барбарио… не надо… – механическая рука с такой силой сжалась на ручке кирки, что чуть не изогнула ее.

– Хорошо-хорошо, прости-прости! Работаем, работаем… – алхимик нервно потянулся к своей кирке. – Слушай, а мы так и будем работать вдвоем? Ну, я не про остальных. Ты понимаешь, о чем. Никто третий к нам не присоединится? Ну, хотя бы сейчас, как ты там сказал, на финишной прямой.

– Он болеет, – еще одно яйцо треснуло под ударом мэра.

– Ну да, конечно, болеет… – вокруг последнего слова Барбарио, с трудом поднимающий кирку, максимально непрозрачно нарисовал голосом кавычки.

Все же, алхимик замахнулся – правда слишком слабо, так что по яйцу пошла лишь легкая трещина. Инкубус, все еще до жути голодный и представляющий натюрморт перед глазами, полез в один из сотни тысяч карманов одеяния, достал пузырек и кинул в непокорное яйцо. Не рассчитал количество алхимического вещества и от взрыва отлетел в сторону, не слишком далеко, зато прямо в уже разбитые яйца. Приподнявшись на локтях, Барбарио сплюнул – яйцо осталось нетронутым, только трещина увеличилась.

И тут Кэйзер со всей дури расколол его.

– Я ведь говорил, – вздохнул мэр. – Не поможет.

– Я решил проверить наверняка, – алхимик кое-как встал. – Ты же в курсе, что твой мундир… ну, как так помягче сказать… теперь надо выкинуть, а лучше вообще сжечь?

Мэр Хмельхольма взглянул на извазюканного в вязком содержимом яиц Инкубуса. Улыбнулся вечно холодной – даже по морозному колющей – улыбкой, но ничего не ответил. Посчитал, что алхимик сам догадается. К тому же, времени у них оставалось не так много…

В глубине, под сводами той же подземной пещеры, раздался приглушенный рык.

И вот тут Кэйзер опять улыбнулся.

Потоки магии со свойственной им проворностью рассекали реальность, проносясь нитями, сплетаясь в динамическую паутину. Если бы можно было увидеть их наяву, то Хмельхольм – как и любое другое место – оказался бы испещрен фиолетово-голубыми лучами, тянущимися горячей карамелью.

Откуда взялся мир? Вопрос, который многие века будоражит умы ученых, служителей церкви, фанатиков, философов, сектантов и тех, кто просто долго не может заснуть по ночам – очевидного ответа, конечно, обычно не находится. Но в виде исключения, можно позволить себе восстановить картину практически со стопроцентной достоверностью. Все было примерно так…

Мир родился из Стабильности и Нестабильности, без лишних деталей. Две эти, ну, положим, субстанции, поныне составляют магию, время и материю в разных пропорциях: в магии где-то 70% Нестабильности, 30% – Стабильности, во времени – ровно наоборот, а в пространстве и того, и другого поровну. Ясное дело, что чем больше Нестабильности, тем проще субстанцию изменять. Материальную вазу можно разбить, приложив определенное усилие, но сама она просто так на куски не разобьется, не расплавится в воздухе. Магия же постоянно течет, меняется, ее очень легко использовать… для работы фонарей, големов, для опытов, для усиления пламени, для вращения шестеренок. Это самый упругий строительный, пусть и незримый, материал. Проблема лишь в том – к горю любителей всего эффектного, – что никаких вам огненных шаров, превращений в жаб и прочей «волшебной магии» не получается, слишком уж это дело нестабильно.

Правда, нашлись умники – без преувеличения, – которые создали специальную магическую Карамель, добавив к сладости рубиновой крошки. Ведь рубин, как известно – камень, проводящий и накапливающий магию. Лизнешь – делай с магией что угодно, хоть огненные шары кидай, хоть вино из воздуха создавай. И побочный эффект всего на всего один – вот только такой, что пользуются этой магической Карамелью только слабоумные или отважные (обычно два в одном), а Правительство запретило ее на государственном уровне. Но контрабандой мир полнится….

Так вот, потоки магии текли, пронзая воздух, крыши, дома, столы и людей. Через Прасфору, задумчиво потягивающую горячий чай за длинным пустовавшим столом, они тоже проносились.

Девушка откровенно скучала – она даже успела прибраться в комнате, помочь, чем можно было, в центральном зале, оттереть противное зеленоватое пятно от стола и подкрасить губы своей любимой, бледно-вишневой алхимической помадой.

Сегодня Прасфора до вечера планировала заниматься доставкой, но начало дня как бы непрозрачно намекнуло: ничего хорошего ждать не стоит. Так все и случилось – ни одного больше заказа, тишь да гладь.

Прасфора Попадамс терпеть не могла сидеть без дела.

Тяжело было назвать ее трудоголичкой, потому что такие люди обычно пашут ради того, чтобы пахать – как графоманы пишут лишь ради того, чтобы перед глазами бегали буковки. Нет-нет, девушка просто работала, чтобы в голове назойливыми мухами перестали зудеть комплексы…

А комплексов там было так же много, как семян в среднестатистическом арбузе.

Вот сейчас пел свою кривую серенаду комплекс, имя которому: «Я чувствую себя абсолютно бесполезной». Его-то уж точно нужно было глушить работой, это самое верное средство, как лопата против крота. А поскольку делать было нечего, хоть дело было лишь относительно к вечеру, Прасфора решила прогуляться.

Как только девушка вышла на улицу, в лицо ударил уже практически окончательно остывший воздух с потухшими, еле-заметными нотками тепла – после разгоряченного, в некоторого плане даже раскаленного, дышащего огнем кабака, казалось, что Прасфора очутилась в вечной мерзлоте.

Девушка оглядела улицу, на мгновение остановив взгляд на далеких горах – на той части Хмельмхольма, где она никогда не была, но где в свое время создали первое Алхимическое Чудо.

Задумчивость развеялась дымкой, и голову Прасфоры Попадамс заняли мысли куда более насущные: раз уж она вышла на улицу просто так, надо побыть хоть немного полезной и заглянуть в бакалейную лавку – так, на всякий случай. Туда как раз должны принести свежих овощей, картошки уж точно. А картошка – истина эта была абсолютней некуда – залог успеха «Ног из глины».

Овощам повезло, что у них не было даже подобия чувств и болевых ощущений, ведь иначе в руках отца Прасфоры они могли ощутить себя, как в лапах опытного вивисектора, которому не нужно ничего, кроме боли, страданий и стонов. Стонать, хвала всему и всякому, овощи тоже не умели.

Поэтому очередная картофелина с завидной скоростью разлеталась на круглые кусочки, тут же отправившись в большой чан.

Руки Кельша двигались как механические – наверное, ничего на всей кухне «Ног из глины» не шевелилось быстрее, разве только нашкодившие подмастерья, да и те, по правде говоря, в последнее время перевились.

Вся обширная кухня была в буквальном смысле насыщена теплом. Заходя сюда, казалось, что на тебя тут же накидывают теплый шерстяной свитер, пару шуб и пальто сверху. Добавим к этому ароматов, которые вскруживают голову и заставляют голодный желудок трястись в конвульсиях – и начинается то состояние, когда становится так хорошо, что силы резко покидают тело, и нет ни желания, ни возможности делать что-либо, только лежать, лежать и лежать.

Но Кельш такому соблазну поддаться не мог, а потому резал, строгал, варил и кипятил, периодически вытирая пот со лба.

– Ну что, как твоя доставка? – спросил вдруг подошедший человек в кожаном фартуке, рядом с которым массивный отец Прасфоры напоминал маленький детский куличик.

– Пару дней назад все было просто прекрасно, – ответил Кельш, меняя картошку на морковку. – А сегодня весь день как-то… не везет.

– Эй! – здоровяк легонько хлопнул отца Прасфоры по плечу. – Ты что, приуныл? Ты? Это что, правда мой шестиюродный брат – приунывший?

Шестиюродный дядя Прасфоры размерами превосходил всех остальных Попадамсов – на-минуточку, семью, разросшуюся и разбежавшуюся по всем семи городам как хорошенько сдобренные сахаром дрожжи, – а потому его легкий хлопок по плечу был сравним с метанием каменного диска. Притом выигрышным.

Каким-то чудом нож не выскочил из рук Кельша.

– Нет, что ты, – неуверенно ответил он. – Просто я… задумался.

Кельш Попадамс практически никогда не унывал, оставался в тонусе и вообще, работал как батарейка, которой давно пора бы уже сесть, но она все еще в строю, постоянно выплескивает спонтанную энергию. И эти выплески – идей, начинаний, веры в лучшее – питали не только самого отца Прасфоры, но и всех окружающих, а потому доставка еды из таверны казалась начинанием, которое не может просто так взять и сойти на нет. На эту задумку должны были просто накинуться, как на ароматные булочки, но пока особо не клеилось. То ли метафорические булочки не приглянулись, то ли никто вообще еще не понял, что их уже испекли.

Короче говоря, Кельш не то чтобы приуныл… скажем так, он, как магическая лампочка, продолжал светить, но с редкими перебоями.

Сейчас произошел как раз один из них.

Но, в отличие от лампочки, отец Прасфоры мог починить себя сам.

– Раз в Хмельхольме появилось первое во всех семи городах Алхимическое Чудо, еще до Философского Камня, – заговорил Кельш, продолжая резать – невероятно, но факт – снова картофель, – то я просто не верю, что такая полезная задумка останется незамеченной. Временные трудности, временные трудности!

– Ха! – воздушный поток с грохотом выскочил из легких шестиюродного (или все же семиюродного? С Попадамсами никогда нельзя быть уверенным) дяди Прасфоры. – Вот это я понимаю, вот это действительно мой шестиюродный братец!

В воздухе повисла еще одна разжиженная фраза, но она так и осталась несказанной. Ее спугнул топот ног, быстрый и ритмичный, а потом в кухню ввалился запыхавшийся молодой человек. Огибая столы и перепрыгивая через корзины, он добрался до Кельша, который перестал резать, отложил нож и удивленно посмотрел на внезапного гостя.

– У меня, у меня… – молодой человек выдавливал из себя слова, пытаясь восстановить дыхание. – Для вас… вас… письмо!

Он поднял конверт в воздух – ну, говоря откровенно, не то что бы поднял, скорее рука его вялым шлангом полуприподнялась, согнувшись в локте.

– Письмо для меня лично? – ошарашенный отец Прасфоры взял конверт.

– Письмо для…– за этим последовал глубокий выдох. – Для вас, да.

– Идите-ка отдышитесь, выпейте что-нибудь, кружка за счет заведения, – пробормотал Кельш, распечатывая письмо.

Молодой человек засиял, как медведь, удачно обчистивший улей, и со всех ног понесся из кухни к длинным столам, совсем позабыв о своей недавней одышке.

– Да, вот что бесплатная кружка выпивки делает с человеком… – рассмеялся дальний дядюшка Прасфоры. Кельш не обратил на него никакого внимания, с пристрастием изучая письмо – хирурги препарируют лягушек и то не так тщательно и трепетно, как старался рассмотреть каждую букву отец Прасфоры.

– Эй, там все хорошо?

Анабиоз Кельша продолжался еще с минуту. Потом хозяин «Ног из глины» опустил письмо, потер глаза, промокнул фартуком вспотевший лоб и сказал:

– Все просто отлично, – для уверенности, Попадамс еще раз взглянул на письмо. – Все просто, просто отлично. Только скажи мне, насколько хорошо ты помнишь всех наших родственников? И, кстати, а где Прасфора?

По дороге девушка задержалась. Совсем не собиралась останавливаться, спешила по неумолимо осенним, притухшим улочкам. Сменялись таблички с названиями: «Тминная улица», «Мускатная улица», «Табачный переулок». И тут Прасфора совершенно случайно опустила глаза вниз – остановилась, увидев зажавшегося в угол и мяукающего рыжего котенка. В больших глазах того мерцало сущее непонимание.

Попадамс улыбнулась и наклонилась к нему.

– Ну и что же мы тут делаем, а?

Котенок, ясное дело, мякнул, вроде как сообщая: «да сам не знаю».

Прасфора подняла его, схватив под передние лапы – тот сосиской повис в ее руках. Девушка поднесла его к себе, поводила носом около его мордочки, играясь. Потом по нормальному взяла на руки и стала тискать, поглаживая. Шерсть была мягкая и ухоженная, котенок, судя по всему – явно домашний.

– Ну и как же тебе угораздило тут оказаться, а?

Ответ пришел откуда не ждали – даже не от котенка. Из-за угла выбежало несколько разгоряченных подростков, яростно ища нечто глазами и пререкаясь. Котенок, подумав, видимо, что он черепаха, попытался спрятать голову в несуществующий панцирь.

Девушка сложила два и два.

– Дай мне спички! – махал руками один из детей с растрепанными волосами. – У меня точно получится!

– Да ни разу! Ты что, думаешь, что раз я не смог, то ты вот так сможешь?!

– А я его нашел! – закричал третий. – Вон он!

Вся компания взглянула на Прасфору с котенком в руках. Тот жалобно мяукнул.

– Ну все, тебе крышка, – сквозь зубы потянул второй и тут же поправился, вспомнив о Попадамс. – А вернете нашего котенка? Он, подлец, постоянно бегает.

– От спичек? – уточнила Прасфора.

– Эм… да это мы так! Поделить никак не можем. Спички две, а нас трое, ха-ха.

Последнее вышло слегка нервным.

– А, ну ладно, – пожала девушка плечами, подходя к детям.

Мальчишка ликовал. Повернулся к друзьям, выпятил грудь вперед, источая гордость, ощутимую за версту. Протянул было руки, чтобы принять непокорное животное, но вместо это получил пощечину от Попадамс – не слишком сильную, так, на полпинка, но все равно заревел.

– И вот даже не думайте, ясно вам? По глазам ведь вижу.

– Девчонка! – засмеялся тот друг, что пытался выклянчить спички. – Его избила девчонка!

Под звонкий хохот, Прасфора пошла прочь, не выпуская пригревшегося на руках котенка. Она не была бы собой, если бы, отойдя совсем немного, в голове не скрипнула предустановка, заставившая подумать – может, не стоило? С чего она взяла, что они вообще над ним собирались издеваться? Нет, ясно, с чего, но вдруг все оказалось бы не так?

Потом девушка посмотрела на котенка. Мысль вроде бы растаяла – как это всегда случалось с комплексами, не до конца. Осадок забился в щели сознания, делая предустановки еще прочнее.

Траекторию Попадамс пришлось сменить.

Бордовая черепичная крыша бросала на брусчатку густую тень, словно накидывая на дом маску таинственного незнакомца. В этой тени утопала вся бакалейная лавка «Жив-сыт-здоров», из-за танца света казавшаяся фигурой черного ловеласа. С балкончика второго этажа, вопреки всем представлением, свисали не орхидеи, а… помидоры, которых, видимо, не волновало, что пришла стойкая, неотдираемая осень – они все еще плодоносили.

– … и тогда я решила добавлять эту алхимическую настоечку еще и в горшки с помидорами. Ох, как растут! А базилик, а? Все подоконники ими уставили, и не только снаружи, но и внутри! – жена хозяина, болтавшая уже неприлично долго, показал рукой на отливы под окнами, заставленные горшками с пушистым фиолетовым базиликом.

– Во сколько, говорите, должен вернуться ваш муж? – попыталась порвать порочный круг Прасфора, начинавшая уже и замерзать в ласкающей своим холодком тени.

– О! Так я не знаю, но точно скоро, скоро. Давай я пока расскажу тебе…

Даже после минуты разговора с внезапно снизошедшим с небес божеством женщина уже бы общалась на «ты» и делилась тысяча и одним секретом домохозяйки. Удивительно, но гипотетическое божество пару советов точно зафиксировало бы.

Попадамс совсем не собиралась заходить в «Жив-сыт-здоров», были лавки куда ближе, с куда более молчаливыми хозяевами. Но девушка знала – здесь маленького котенка примут, как надо. Не ошиблась – жена хозяина растрогалась, забрала рыженького котика в дом, обещая пристроить его. Котенок на прощание лизнул Прасфору в нос.

– Ну прямо взрослый зверь, – потискала она его. Он не понял, конечно. Хотя с животными обычно и говорят просто для того, чтобы успокоить себя. Иначе смысл?

Жена хозяина вернулась, и вот тут началось.

Прасфора попыталась не обращать особого внимания на болтовню женщины – сделать так, чтобы слова стали фоновым шумом. Это почти получилось и почти помогло, но град информации сыпался такой, что пробило бы любое сознание, даже твердое, как кремень. Именно поэтому, назойливые домохозяйки – самое страшное на свете оружие.

Но внезапно Прасфора Попадамс услышала легкий грохот, словно бы на самой тихой громкости включили землетрясение. Сначала девушка не придала этому особого значения, но потом обернулась и увидела хозяина бакалейной лавки, радушно машущего рукой. За ним, с коробками в руках, шагало штук пять големов.

Големы из коричневой глины, метра два-два с хвостом каждый, были похожи на людей – то есть, базовый комплект «палка-палка-огуречек» оставался тем же, но без очертаний частей тела. Никакой шеи, головы привычной формы и, конечно, ушей. Истуканы скорее напоминали глиняные фигурки, тело вместе с головой у которых – единая раздутая вширь торпеда. В руках и ногах големов на остывающем солнце мерцали рубины, еще два таких же сияли вместо глаз, и один – в груди. Они позволяли потокам магии, подобно крови, циркулировать по телам глиняных истуканов, приводя их в движение: големы шагали, будто бы марионетки с ниточками, за которые дергал неведомо кто. То есть, конечно, дергала магия сама по себе – но для большинства она и оставалась тем самым «неведомо кем».

Хмельхольм был родиной големов, а големы – Алхимическим Чудом.

Так уж вышло, что алхимики всех семи городов однажды решили —Чудесами можно называть четыре вещи, на тот момент еще не существовавшие: Голема, Философский Камень, Искусственного Человека и Эликсир Вечной Жизни. Ну а потом, пошло-поехало – алхимия поскакала вперед семимильными прыжками атлета-чемпиона, и первым созданным Чудом стал именно Голем. Здесь, в Хмельхольме – точнее, в горной его части, – создали каменного исполина, суставы которого для прочности скрепили воском и металлическими пластинами. Через несколько лет, когда големы уже не пугали и не мозолили глаза, в жарком приморском городе Златногорске алхимик Фуст создал Философский Камень. Вещичку, правда, конфисковало Правительство, зато теперь именно это Алхимическое Чудо снабжало все семь городов золотыми монетами с выгравированной буквой «Ф», или просто, как их называли, философами. Отшлифованные камни с тех пор сыплются сквозь огромную стеклянную трубу в башне Правительства, обращаясь в золотые монеты, и мерцающей рекой стекают вниз…

Искусственный Человек и Эликсир Вечной Жизни еще маячили на грани мечт и фантазий, зато в магазинчиках прекрасно чувствовали себя Эликсиры Молодости, этакие средства для оттягивания старости, хотя бы внешне. И гомункулы – существа из красно-розовой жижи с глазами навыкат, постоянно меняющие форму, способные отыскать человека по магическому следу. Как гончие, но надежней и отвратительней. До Искусственного Человека им тоже было далеко – ни то слово.

Замахавший рукой хозяин бакалейной лавки сперва казался слегка размытым. Прасфора, ничего еще толком не разобрав, смущенно кивнула в ответ, понимая, что застряла надолго – бакалейщик не уступал в разговорчивости совей жене.

– А, Прасфора! Извини, что заставил ждать, но я вот тут… – мужчина показал рукой на грузно шагающих в лавку големов, несущих деревянные ящики с торчащими пучками зелени и клубнями картофеля.

– А что с поломанным големом? – вскользь уточнила жена.

– У вас сломался голем? – удивилась Попадамс. Это случалось так редко, что воспринималось как солнечное затмение где-то в населенных аборигенами землях.

– Он совсем вышел из строя, – вздохнул хозяин. – Пришлось отправить его… эээ… на кладбище големов…

Женщина поморщилась и махнула рукой. О кладбище големов не любили говорить, как стараются не рассказывать детям о смерти их обожаемого домашнего питомца, закопанного теперь на заднем дворе.

– И…? – протянула жена, ожидая продолжения.

– Да, да, конечно, на днях я куплю нового, – издал усталый рык загнанного в угол тигра бакалейщик. – А сейчас, давай отпустим Прасфору, мне кажется, она хотела что-то купить, и стоит тут уже чересчур долго.

Тут случилось неожиданное. Один из големов внезапно затрещал, рубин в его груди треснул. Руки истукана мгновенно опустились, глаза-рубины погасли, и ящики повалились, треснув и высыпав все содержимое. Сам голем продолжил стоять, но уже неработающий, точнее, говоря с точки зрения жителей – мертвый.

Вот жена хозяина и взизгнула.

К счастью, Прасфоры, последующая часть балета окончилась быстро. Девушка забила сумку зеленью и отказалась брать картошку, потому что ее в «Ногах из глины» и без того некуда девать, за ней лучше зайти в другой раз, тем боле не хочется покупать то, что выпало из рук уже мертвого голема. Прасфора расплатилась золотыми философами, попрощалась и собралась уходить.

– Прасфора? – окликнули ее.

Девушка развернулась. Пялясь на нее во все четыре глаза (ну, ладно, газа было два, поверх – пара кругленьких очочков) в своем бесконечно длинном вязаном красном шарфе, около бакалейной лавки стоял Альвио, просто Альвио.

Прасфора тяжело вздохнула – этот молодой человек тоже входил в ящик Пандоры ее комплексов.

– Привет, Альвио. Какими судьбами?

– Такими же, какими все попадают в бакалейную лавку… за зеленью. Хотя, у меня появилась идея лучше, – засиял Альвио. – Как насчет посидеть где-нибудь и выпить что-нибудь? Так размыто говорю, потому что на твой выбор.

Его странно передернуло, и он скороговоркой добавил:

– Только не в «Ногах из глины». Ты там и так каждый день…

Какое-то время, Прасфора Попадамс и Альвио, просто Альвио, чего греха таить, встречались – ну, поигрались-поигрались и бросили, ни о чем, в принципе, не жалея. Не сошлись, не подошли друг другу, с кем не бывает. Они все еще общались, но набегами, как племена кочевников – раз в какой-то сумасшедший отрывок времени. При этом в голове Прасфоры все равно умудрялась гнойной бабочкой порхать мысль о том, что в присутствии Альвио нужно быть максимально… привлекательной, то есть вести себя не так, как обычно, а в разы лучше – хотя на деле это всегда выходит чересчур наигранно, неоспоримый факт. Так обычно происходит, когда человек все еще вроде как нравится, и глубоко внутри фантомная возможность второго шанса орет похлеще армейского генерала, заставляя вытягиваться по струнке, держать осанку так, словно позвоночник – водосточная труба или флейта, а манерам научился прежде, чем самостоятельно дополз от люльки до стола.

Проблема была в том, что Прасфора ни о каком втором шансе даже не думала. В ней просто срабатывала эта заморочка – вот и все.

– А почему бы и нет, – она машинально выпрямила спину, хотя и так не горбилась.

– Можешь так не беспокоиться насчет осанки… – опешил Альвио.

Позвоночник снова просел.

– Прости, оно… как обычно.

– Ничего нового, – улыбнулся Альвио.

И они ушли, так и не определившись, куда – такие решение лучше всего принимать по дороге.

Хозяева бакалейной лавки обменялись парой фраз, что-то хихикнули – ох уж эти проныры, везде видящие какой-то подвох – и, убедившись, что оставшиеся големы дотащили все ящики, двое схватили валяющиеся овощи и шагнули в дом, почти захлопнув дверь.

Остановил их Кельш Попадамс.

– Постойте! – крикнул он на бегу, не обращая внимания на мертвого голема. Когда отец Прасфоры бежал, казалось, что грядет катастрофа. – Прасфора же к вам заходила, да?

– Вот именно, что заходила. Ушла только что со своим… – он сделал обязательную для этого момента паузу, куда ж без этого, – другом.

Кельш затормозил – тектонические плиты словно кувалдой вбили на место.

– А, с Альвио, что ли? Дайте угадаю, они пошли посидеть и поговорить, а куда – не решили, но только не в «Ноги из глины», потому что, – он откашлялся, пародируя Альвио, – ты и так там слишком много времени поводишь?

– Браво! Слово в слово.

– Теперь их полдня искать придется, – вздохнул Попадамс и снова побежал. – Ну почему именно сейчас, когда нам прислали такое….

Тетушка Синтрия копошилась в желтом свете крохотной мастерской, где успевала совмещать все виды деятельности: от стирки и шитья до рисования. Она прожила долгую жизнь и не без причин считала, что учиться нужно всегда, а там, может, лет через -цать, какой-нибудь из навыков обязательно пригодится. Так и делала до глубокой стрости, так что теперь заведовала в горном Хмельхольме практически всем хозяйством – контролировала кухарок, швей… и, как начальник здорового человека, набирала кучу работы себе, никогда не просила большой мастерской – в маленькой, она говорила, все под рукой – и знала чуть ли не всех жителей города, просто потому что помнила, как они пешком под стол ходили, и как за ними гонялись разъяренные родители, клянясь наказать за очередную шалость. О шалостях этих тетушка Синтрия, тетушкой никому де-факто не приходившаяся, тоже знала и молчала. Что тогда, что сейчас.

Дубовая дверь скрипнула, нарушая рабочую атмосферу, окутывающую мастерскую тетушки Синтрии душистым мыльным пузырем. Она и правда развешивала всюду ароматные травы, чтобы чувствовать себя на свежем воздухе даже здесь.

Сухонькая старушка опустила на нос небольшие очочки, отложила нитку с иголкой и обернулась.

На пороге стоял мэр Кэйзер в рваном и местами прожженном мундире, испачканном липкой гадостью. Синтрия неодобрительно зацокала.

– Ты даже в детстве так не пачкался, – заметила она. – Все же не зря заранее занес мне другой мундир. Не стой в дверях, заходи, сейчас переоденем тебя. Я его подлатала и сделала даже лучше.

Мэра, как и большинство жителей Хмельхольма, тетушка Синтрия тоже помнила с детства. Кэйзер знал это, сам помнил ее – скорее не воспоминаниями, а смесью приятных ощущений, таких душистых, как травы под потолком, – и потому каждый раз чувствовал себя рядом с ней маленьким мальчиком. Раньше это ему нравилось. Теперь – равно наоборот. После всего случившегося…

Впрочем, мэр все равно позволял ей говорить с ним как угодно, пускай и как с ребенком. Слишком уж трудно было сказать что-то против – все равно как приехать к бабушке в деревню и отказаться от вкусностей, ругая себя за это до конца лета и ловя укоризненные взгляды хитрой старушки.

Кэйзер снял мундир. Ленту и прочую атрибутику мэр благополучно снял до того, как уничтожать кладку.

– Кидай в корзину, – подсказала тетушка Синтрия так, будто мэр первый раз явился к ней. – Потом постираем, подлатаем…

Старушка слегка трясущимися руками повесила мундир, над которым работала, на вешалку. Он казался чуть бархатным – с теми же золотистыми эполетами.

– Я добавила чуть больше золота, – объяснила она, взглянув на холодное лицо мэра. Холодное не от недовольства, а просто так, как всегда. – И не хмурься ты так часто, морщины появятся. Вон, посмотри на меня – старше тебя чуть ли ни в два раза, а лицо – как у молоденькой девочки.

Это было не враньем, а просто приукрашенной правдой – и не важно, сколько краски на нее ушло.

Мэр отошел за ширму, скинул грязную рубашку, надел новую – тетушка Синтрия обо всем позаботилась. Потом натянул мундир с брюками, тоже новыми.

– Ну вот, другое дело! – улыбнулась старушка, когда он появился. – Дай-ка я тут поправлю…

Она закончила, с довольным видом встав напротив.

– Спасибо. С этим, – он механической рукой показал на корзину с грязным бельем, – можете не торопиться.

– Разберемся, – прохрипела она. – Ты занимаешься своими мэрскими делами, я – своими.

Кэйзер ничего не ответил. Уже собирался уходить, как тут старушка схватила его за руку. Мэр остановился и повернулся.

– Кэйзер, – она никогда не говорила ему «мэр» и, тем более, «господин мэр». Он и не просил. – Скажи мне, что ты задумал? Я ведь, знаешь ли, слышу слухи… а когда что-то затевает мэр города, от них тяжело избавиться и спастись.

– Как вы и сказали, я занимаюсь своими делами, вы – своими.

– Кэйзер, – остановила она его. – Я не знаю, что ты затеял… но знаю, что твоему дедушке это бы не понравилось. И он бы такого точно не делал…

Мэр сам не понял, как произошло последующее, но внутри словно извергся вулкан, залив сознание магмой и затмив пеплом. Кэйзер и так постоянно думал о дедушке, особенно в последнее время, а теперь тетушка Синтрия зачем-то сказала эти ужасные, неправильные слова, и мэр почувствовал, как вновь давит на его плечи тень деда…

Он ударил старушку по лицу механической рукой. С такой силой, что та чуть не упала – еле-еле устояла на ногах.

– Я не он. Не надо сравнивать… – проскрипел он, тяжело задышав. Только теперь понял, что натворил. Посмотрел на рассеченную щеку тетушки Синтрии, на ее ошарашенные, но понимающие глаза и, ничего не ответив, вышел вон.

Поступки сейчас – мелочи. Узелки на идеальном полотне, просто мозолящие глаз.

Старушка протерла щеку алхимическими жидкостями, остановив кровь. Она не разозлилась, не обиделась на него – просто поняла, что нечто будет.

И, зная Кэйзера – будет обязательно.

Есть такие звуки, которые могут свети с ума – допустим, капающая с потолка в тихой комнате вода, скрежетание мела по доске или трущиеся друг о друга ржавые шестеренки. Звук, стоявший внутри гор Хмельхольма, мог довести до помешательства, с этим тяжело поспорить – но в то же время он завораживал, потому что источник его был невероятен.

Все здесь было невероятно, только вот спускающийся по широкой винтовой лестнице Кэйзер этого не замечал. Привык, как люди, изо дня в день проходящие мимо сидящего на подоконнике чудища перестают замечать и его.

Пока мэр Хмельхольма, приходящий в себя, спускался в просторный холл, вокруг грузным эхом сливались удары из шахт под горами и скрежетания механических вагонеток, доставляющих жителей из недр к нижним ярусам, от горы к горе. Шестеренки, движимые магией, питавшей их и позволявшей вращаться – как и любые шестеренки – крутились, приводя эти чудеса техники в движение.

А еще здесь гремели и топали големы – куда же без них. Спустившись, Кэйзер как раз прошел мимо парочки с ящиками в руках. Мэр задумчиво пошевелил пальцами механической руки золото-бронзового отлива, чуть испачканной кровью, и словно бы сыграл на невидимом рояле свои любимые, грустные и протяжные ноты: та-та-там-там….

Мэр поднял голову – на него смотрел голем на постаменте, огромный, в два раза больше обычного, с металлическими пластинами на суставах и на груди. Даже не планируя, подумал мэр, он сам пришел сюда, именно в это проклятущее место… Голем молча пялился в никуда, давя одним своим видом. Кэйзер почувствовал, как к нему тянутся липкие щупальца эфемерных воспоминаний, уносящих далеко-далеко – он позволил им коснуться себя и…

– Кэйзер? – в реальный мир мэра вернул шаркающий и чистенький Барбарио Инкубус. – Тебе надо меньше смотреть на Анимуса, вот что я скажу, он как-то отключает тебя от реальности.

– Барбарио, – мэр потер переносицу. – У меня все под контролем.

– Не спорю, – шмыгнул носом алхимик, все еще без сил шаркающий навстречу Кэйзеру. – О, новенький мундирчик! По-моему, тут больше золота…

– Что с тобой случилось? – не замечая его слов, спросил Кэйзер. —Обычно ты ходишь куда быстрее, и вид какой-то у тебя… не слишком рабочий. Даже глаза выглядят чуднее обычного.

– У меня случились твои просьбы и заботы! Я в жизни не колол яйца киркой, а только начало. Все это забирает столько сил, а я был так голоден… Чуть натюрморт не сожрал, когда вернулся!

Никто в здравом уме не стал бы разговаривать с мэром Хмельхольма в таком тоне и такой манере, но Инкубус не видел в этом ничего такого – оставим вопрос о том, был ли он до конца в своем уме, это не так-то важно. Просто алхимик незнаемо сколько лет проработал рука об руку с Кэйзером и считал его суровый взгляд из-под седеющих бровей не более, чем постоянно включенным защитным механизмом. Барбарио знал все, что знает мэр – просто потому, что в большинстве из этого участвовал.

Точнее, знал почти все. Некоторые вещи можно было понять, только взломав сознание мэра. А голова Кэйзера представляла собой адскую машинку, где запутаны сотни проводов, и никогда не знаешь, за какой нужно дернуть.

Мэр махнул рукой. Всегда размышлял строго в рамках прямолинейной логики – как идущее напролом войско. При этом мышление Кэйзера нельзя было назвать неподвижным или закостенелым, о нет, ни в коем случае – ум его был подвижен до ужаса, но покоился в каркасах четких и нерушимых, своих логических систем.

– Давай ближе к делу, – голос Кэйзера затвердел до состояния невозврата. – Потому что моя рука…

Чуть не сказал «в крови», но вовремя замолчал.

– Ой, да, да! – закопошился наконец-то дошедший алхимик. – Кхм, да где же оно… а, вот!

Алхимик вытащил склянку с насыщенно-красной жидкостью и передал Кэйзеру – тот с громким «хлоп» откупорил ее и выпил залпом.

– Я увеличил концентрацию молотого рубина в два раза, – проговорил Инкубус. – Надеюсь….

Мэр активнее зашевели механической рукой – маленькие шестеренки заскрежетали с новой силой. Кэйзер пару раз сжал руку в кулак. Потом вытер другой рукой кровь. Знал, что Барбарио заметил, просто промолчал.

– Отлично! – вскинул руки алхимик, но они тут же опали вялыми лентами. – Главное, чтобы не было никаких побочных эффектов…

– Их не будет, – улыбнулся Кэйзер почти по-настоящему. Эта эмоция была редкой гостьей на его лице. – Я себя отлично чувствую.

Он врал, конечно – его душа болталась на скрипящих и разболтанных шарнирах. И кто же тянул тетушку Синтрию за язык…

– Эээ, ну вот и славно. Я так понимаю, мне налаживать производство?

Мэр махнул механической рукой – ему явно нравилось это делать.

– Позже. Сейчас у нас есть другое дело.

– Мне готовить еще один балахон на смену? – уточнил алхимик.

Они дошли до вагонеточных спусков, что вели в глубокие шахты – мрак внизу рвало светом желтоватых магических ламп.

– Мы спустились достаточно глубоко, избавились от кладки… Теперь нам нужно браться за работу, Барбарио.

– Ты уверен, что хочешь… ммм… браться за работу именно там? Там нас может ждать…

– То, чего не можем ждать мы? Именно на это я и рассчитываю.

– Я хотел сказать – дурные воспоминания. Ну ты ведь понимаешь, о чем я. К тому же, нам бы не помешала помощь кое-кого третьего, но он…

– Он вернется. Поверь, я просто знаю.

– Ну-ну…

Кэйзер уже не слушал – отвел взгляд от шахт, мельком глянул на изнеможденного (но все еще круглого, надо сказать) алхимика, а потом повернулся и издалека посмотрел на огромного голема на постаменте. Теперь мэр видел его в полный рост. Воспоминания снова пошли в наступление, но Кэйзер лишь закрыл глаза, нахмурился и проговорил:

– Ох, дедушка…

Альвио сидел и зажигал в руке голубой магический огонек, тут же гася и вновь разжигая – излюбленная забава-антистресс всех волшебников.

Да, юноша был волшебником, но вот только профессия эта содержала в себе столько же чарующего и прекрасного, сколько профессия рудокопа – чистого лица и белоснежных подушек. Сама по себе суть магии не давала волшебникам творить ничего грандиозного с точки зрения… ну, веселого волшебства – зато зажигать магический огонек, лучше разбираться в работе магических приборов, в устройстве потоков магии, поглощать магические аномалии и усиливать пламя спички посредством (опять) магии – это пожалуйста. Всегда можно пустить незримые потоки на опыты и изобретения, но голова Альвио была устроена так, что скорее бы придумала велосипед в десятый раз, чем реактивный двигатель.

Они с Прасфорой дошли до забегаловки, которую сами хозяева называли «чайной» – под набухшей бордовым цветом черепичной крышей здесь росло столько зелени, что дом скорее напоминал оазис посреди городского пейзажа. Притом оазис дикий и запущенный – зато все, что здесь росло, не пропадало просто так и добавлялось в чай. В отличие он многих других кабаков, таверн и харчевен, в этой «чайной» дубовые столики стояли прямиком на улице, вплоть до стальных зимних холодов.

Прасфора укуталась в любезно принесенный из «чайной» плед и сделала глоток.

– …ну так вот, – продолжил Альвио, внезапно перестав баловаться с огоньком. Юноша выудил откуда-то тетрадку в кожаном переплете и протянул собеседнице. – Я тут сделал еще пару зарисовок…

Прасфора Попадамс видела эту тетрадку чаще, чем собственное отражение в зеркале. Рефлекторно открыла последние изрисованные страницы.

Конечно же, там тонкими карандашными линиями там гарцевали драконы.

Альвио, уже окончив учебу, понял, что быть волшебником всегда, круглые сутки – это не про него, и рубильник его страсти переключился на всякого рода существ, так или иначе с волшебством связанных. Юноша ничего не имел против лошадок, кроликов, кошек и других зверушек, но изучать их ему казалось до безумия скучно, к тому же, нельзя же отбирать хлеб у зоологов-натуралистов. Вот и ринулся Альиво в сторону существ иного рода – в частности, драконов. С ними все было куда проще, потому что любой, кого не спроси, знал – да, драконы реальны, это не бабушкины сказки. И что, что они не летают? Конечно, делать им больше нечего – они дрыхнут глубоко под землей либо около драгоценных металлов, свойства и цвет которых перенимает их чешуя, либо спят на награбленном. Когда ты огромная ящерица с крыльями фантастического размаха, чем еще заниматься?

Альвио был влюблен в драконов – не настолько, конечно, чтобы пытаться их, как другую живность, завести. Любое животное погибло бы у Альвио уже на второй день от отсутствия не столько питания, это ладно, сколько внимания – юноша целиком и полностью погружался в исследования, поедая информацию, как конфеты. И даже называл себя драконологом – почему, спрашивается, не взять и не придумать род деятельности с легкой руки?

– А это что такое? – Прасфора удивленно провела по рисунку существа, напоминающего помесь орла и льва, и второго – коня с рогом.

– Это грифон и единорог, ты что, Прасфора!

– По-моему, ты изучал магических животных, – откашлялась девушка.

– А это что, по-твоему?

– Мифические животные.

А вот второй страстью – и особенностью Альвио – стала его помешанность на существах, которых, в отличие от драконов, никто не видел, но о них почему-то постоянно говорили, или находили старые записи. Большинство, как это обычно бывает, ссылалось на то, что все это – чистой воды выдумка, но юноша, разойдясь в споре как следует (или выпив лишнего, что, в сути, одно и то же) начинал гнуть свое так упорно, что от его стараний все находящиеся рядом ложки и вилки становились кривыми. Альвио говорил: у всякой вещи есть рациональное основание и, если кто-то хотя бы раз упомянул сияющую призрачно-белым лошадь с одним рогом, значит что-то сподвигло его сказать такое.

Вариант о бурной фантазии, приправленной не очень хорошим алкоголем, юноша даже не рассматривал.

– Ну, я видел этих грифонов, когда ездил в горный город, – пожал плечами Альвио, поправив длинный шарф. – Точнее, не самих грифонов, а их изображения – в основном барельефы…

– Тебе не кажется, что это просто украшения? – Прасфора вернула тетрадку.

– Ты знаешь мою позицию – не кажется! Тем более, я точно верю в ту зарисовку моего деда, или прадеда, постоянно забываю. Такое невозможно придумать! Он рассказывал, как видел грифонах на скалах горного города…

Это было отдельной историей. Действительно, в архивах Альвио хранился такой рисунок, притом не просто каля-маля, а анатомически точное изображение. Вот только было это так давно, что никто уже драконологу не верил. И не только сейчас, ведь даже отец Альвио еще во времена своей молодости говорил: все это – сказки. И не принимал аргументов, что надо бы съездить в горы и проверить, увидеть самому. Однажды, все же, приехал – и никаких гифонов, кроме изображений да барельефов, тоже не увидел.

Потому вопрос о дедовском или прадедовском изображении оставался открытым.

Драконолог перевел тему:

– Как там твои дела с вашей новой… эээ… доставкой?

Прасфора вздохнула. Ну вот, пришло время рассказывать все, как есть.

– Да как, никак, – пожала девушка плечами. – Сегодня меня послали куда подальше, ну это-то ладно. Само по себе все как-то не очень активно…

Альвио поправил кругленькие очки в золотой оправе.

– А ты вообще веришь в успех этой затеи? – заговорчески спросил он, конечно же, зная ответ заранее.

– Ну а как же! – фыркнула девушка. – Если не верить, то никогда не реализуется – тем более, любая задумка всегда потенциально обречена на успех. Главное этим успехом ее обеспечить.

Юноша улыбнулся. Конечно, ничего другого Прасфора сказать не могла – вот она, русоволосая мисс Попадамс во всей красе, идет напролом, пока не поймет, что перед ней жилой дом, и его проламывать не очень-то прилично, хотя реально.

Если Прасфора Попадамс сдастся – обязательно наступит конец света, вот уж точно.

– А как твои… – Альвио замялся и сделал глоток чая, – кухонные дела?

У девушки еле-заметно дернулся глаз.

– Все так же, – вздохнула она. – Я не могу. Даже заглянуть не могу.

– А ты пробовала резко вбегать в кухню…

– Конечно же! Сразу, как ты предложил – это казалось очень действенным. На меня все, конечно, посмотрели, как на идиотку, но это ерунда. Я и минуты внутри не продержалась.

У Прасфоры затряслась рука.

– Да что же это такое, – проворчал Альвио.

– Вот это, – девушка постучала себя по лбу. – Что-то там, внутри – и оно никуда не хочет уходить.

Прасфора верила, что через себя можно всегда перешагнуть – достаточно просто вложить столько усилий, сколько до этого даже не снилось, а потом – пуф! – и любая проблема, или задача, чудесным образом решается. Хотя, почему же чудесным – вполне себе обычным, своим собственным образом. Но справиться с панической боязнью кухни, с этим королем тараканов в голове, у Попадамс не получалось, что бы она не пробовала. Да к тому же, когда внутри ютится целый рой из комплексов, тяжело передавить их всех разом.

Можно подумать, что в числе этих переживаний была внешность Прасфоры – но это суждение весьма и весьма ошибочно. Девушка знала, что она полненькая – но считала такую полноту привлекательной.

А вот сейчас Попадамс опустила голову – просто так, – и взгляд ее упал на ноги. В голове стал клещом набухать еще один пунктик: ладно, все-таки, может это и не столь привлекательная полнота…

– Прасфора! – вдруг закричал кто-то.

Девушка резко подняла голову – так, что аж в глазах потемнело – и посмотрела на Альвио, но он сам был в недоумении. Его и без того расширенные от удивления газа стали размером с апельсин из-за очков.

Девушка повернулась в сторону. К «чайной», словно бы с каждым шагом проваливаясь под землю и оставляя воронку, на всех парах спешил Кельш Попадамс.

– Прасфора! – повторил он, наконец-то добежав, остановившись и согнувшись в три – а то и во все пять – погибели, чтобы отдышаться. При этом отец девушки судорожно тряс каким-то листком.

– Папа? Что-то случилось?

Мужчина затряс листком и снес чашку юноши – та пролилась на брюки драконологу-любителю.

– Здравствуйте, господин Кельш, – Альвио не забывал о нормах приличия даже во время таких ситуаций.

– Привет, Альвио, – махнул рукой хозяин «Ног из глины», даже не заметивший, что чашка лежит на столе, хотя ей положено там стоять.

Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, которыми можно не просто поросячьи домики, а целые поросячьи империи смести с лица земли, Кельш выкрикнул:

– Вот! – он передал письмо Прасфоре. – Твой дядя… не шестиюродный, а родной дядя… В общем, ни то приболел, ни с ним что еще случилось – ну, ты знаешь этот горный Хмельхольм… Просит приехать, привезти алхимические лекарства – там что-то редкое, у них такого нет. Я все уже купил и приготовил, заодно отвезешь ему нашей еды. Ну и вдруг это поможет нам немного расшевелить доставку? Тебе лучше идти прямо сейчас. Пока мы дойдем до «Ног из глины», пока… Я бы и сам поехал, но ты ведь знаешь, булочка моя…

– Я все понимаю, пап, не оправдывайся. Все в порядке.

– Ого, в горы! Последний раз я там был… ох, и не помню, когда, – Альвио засиял так, словно его первоклассным фосфором накачали. – Мне там рассказывали о драконах и грифонах!

– Ты хотел сказать, – поправил его Кельш, – о драконах и сказках?

Прасфора два раза перечитала письмо, до одури покрутила в его руках и на мгновение представила себе – вот она, в кожаном фартуке, режет картофель, добавляет специи, мясо, ставит все на огонь и наслаждается сладко-острым ароматом, предвкушая, как совсем скоро дядя съест это в горном Хмельхольме, еще даже не остывшее. Но картинка с грохотом, как воздушный шарик, лопнула, когда воображение дорисовало кухню – неописуемый ужас ударил в бубен сознания.

Девушка так хотела приготовить это, а не нести, но реальность оказалась куда суровее, как, впрочем, и обычно. Дядю, к слову, она совсем и не помнила – остались только обрывки из далекого детства.

Прасфора и не знала, как отреагировать на новость.

Чтобы увидеть это, нужно отмотать золотисто-сизые, неуловимые лучи времени назад, вывернуть их наизнанку и вновь затянуть тугой спиралью, чтобы оказаться в этом месте, в этом времени, и увидеть, как…

…влажный весенний ветерок летит сквозь пики, остужаясь снежными шапками самых высоких гор и прохладой тех, что пониже, визжит, свистит, с беспечным воем рассекает расщелины и весело влетает в окна Хмельхольмских гор-домов, а потом уносится на дно шахт и там затихает, гулко отзываясь безмятежным эхом.

В лучах щекочущего озорного солнца у большого круглого винтажного окна стоит седой старик, сочащийся вязким теплом – таким, какого так не хватает в промозглые осенние вечера, полным ощущений и вкусов, цветов, запахов, еле-уловимых настроений; полным горячего малинового чая, мягкой шерсти, корицы, кориандра и легкой грусти.

Старик отворачивается, потому за штанину его дергает ребенок с горящими, энергично бегающими глазками.

– Дедушка, дедушка, – спрашивает он. – Что это такое?

Ребенок тыкает рукой куда-то в противоположную от окна сторону.

Старик разворачивается, а солнце чертит на его лице театр света и теней – потом он улыбается и, теребя волосы внука, говорит:

– Это голем, внучок.

– А что такое голем, дедушка? – не скрывая восхищения, спрашивает мальчик.

Старик улыбается.

– Я не знаю, как объяснить тебе, – признается он. – Это первый голем, внучек.

– А как его зовут? – никак не успокоится мальчик.

Старик задумывается.

– У него пока нет имени, – признается он. – Но пусть его зовут… Анимус.

– Дедушка, но Анимус – это ты! – мальчик не может сдержать смеха.

– Теперь еще и он, – улыбается стрик и вновь разворачивается к окну. Взгляд его, притупленный желтым стеклом, летит через горы, а вместе с ним разматываются из тугого клубка и мерцающие потоки времени, откидывая события назад, или вперед – смотря откуда наблюдать. Все вокруг звенит хрустальным звоном, сотрясается, дрожит, пока не замирает, теряя золотисто-желтый оттенок былого, налет воспоминаний…

Кэйзер открыл глаза и снова прошептал:

– Дедушка…

А потом посмотрел на огромного голема в холле и сжал механический кулак.

Глава 2. Туда, но не обратно

Небо упало в дрему, по нему расползлись серые тучи-морщины, затянув солнце и остановив ванильно-персиковый солнечной поток, тут же затушив пожар осенних деревьев, их вечное фениксовое сияние. Свет принялся капать, как из опрокинутой банки с приторным медом – бежевые дома Хмельхольма, словно потеплее закутавшись в свои фасады, покрылись пятнами из солнечных капель и дождевой измороси.

Где-то в стороне от города все это разбавляли клубы плотного пара, седыми вихрями лениво и томно ползущие вверх.

Пейзаж, конечно, что надо – но при правильной смене угла обзора, картина открывалась взгляду полностью, и перед любым наблюдателем – прямо как сейчас – вставал весьма фундаментальный вопрос: прогресс – куда несешься ты, а? И откуда берешься?

Говорят, что технический прогресс дает пинка развитию человечества – это, вообще-то, действительно так, только вот это пинок ногой в золотом ботинке с бриллиантовым каблуком и шнурками из чистейшего серебра, а потому в такой пинок надо как следует вложиться, иначе ничего никуда не уедет, да даже с места не сдвинется.

На Хмельхольм прогресс свалился чугунной – то есть, золотой, конечно – плитой, отпечатавшись первым и единственных во всех семи городах поездом.

В этих самых семи городах пароходы, работающие, конечно, на магии, сновали с людьми и товаром туда-сюда как ужаленные муравьи. Вода, говоря архаическими образами, была живительной кровью всех семи городов, соединяла их узами торговли и логистики – кто-то, как портовый Златногорск или столица, Сердце Мира, отхапал себе море, а кто-то очень даже довольствовался речкой – например, тонкая и изящная Хрусталия.

С Хмельмхольмом же получилась накладка – река-то была, куда без нее, но добраться от одной части двуединого города до другой оказывалось той еще проблемой.

Пока не появился паровоз. Железнодорожные пути неумелым швом портного-неряхи связали горы и равнины.

И, казалось бы, ура, да здравствует прогресс и новые технологии – сейчас запустим поезда между всеми семью городами, и жизнь станет хотя бы слегка похожа на сказку. Но идея оказалась слишком уж затратна – зачем столько поездов, которые надо пнуть бриллиантовым башмаком прогресса, когда вода прекрасно со всем справляется?

Так что поезд, движимый магическими потоками, которые заставляли крутиться шестеренки и придавали жару топкам, стал визитной карточкой Хмельхольма.

А к любому поезду прилагается вокзал, как к шуту – король.

Прасфоре Попадамс никогда не нравился вокзал. Она обычно с радостью, хоть порой и с трудом, принимала все новое, но любила то легкое умиротворение, которое дарит, допустим, просыпающийся город с его небольшими домами, черепичными крышами, крадущимся солнцем и холодным осенним ветерком, навевающим выжженую радость. И даже самые людные улочки казались спокойными и, что важнее, настоящими – без всего того искусственного хаоса, который водоворотом несочетаемых элементов заставляет голову трещать от количества потенциальных проблем.

Вокзал же – даже в самые тихие и спокойные минуты – напоминал не просто муравейник, а муравейник, в котором каждая букашка объелась галлюциногенного вещества. Это место было квинтэссенцией беспокойства без причины, гудящего хаоса и рассредоточенного внимания.

А еще, возможность спонтанных встреч с тем, кого даже в гробу встретить не хотелось бы, возрастала до предела.

Поэтому Прасфора, стоявшая под навесом из красной черепицы, совсем не удивилась, встретив здесь господина Фюззеля.

Альвио, как всегда паривший где-то в облаках с драконами, грифонами и прочими тварями всех мастей, от удивления разинул рот так, что туда целый рой мух мог влететь.

– А, кого я вижу! – улыбка на лице Фюззеля была бы весьма приятной, если бы на девяносто процентов не напоминала осклабившуюся змеюку. – И как ваше ничего, Прасфора? Я смотрю, доставка растет и процветает?

Никакого другого вопроса девушка не ждала.

– Ага. Как видите, – ответила она, стараясь даже не смотреть на мужчину в высокой коричневой фетровой шляпе.

Господин Фюззель, так уж вышло, был хозяином таверны «Рваные крылья дракона», которая, будем откровенны, и в сравнение не шла с «Ногами из глины» – к тому же, ни один горожанин не понимал, почему крыло все-таки рваное, но это уже совсем другой вопрос. Конечно, у Фюззеля и его заведения были все шансы вырваться на первое место среди Хмельхольмских едален, но хозяин заведения придерживался очень специфичной позиции: я буду делать все, как делаю, потому что правильно именно так, а все ваши пожелания и ожидания – лишь ваши пожелания и ожидания, смиритесь с этим. При этом Фюззель постоянно грыз метафорические ногти и точил зуб на «Ноги из глины», готовясь при любом возможном случае вцепиться в кабак заостренной стальной хваткой. Ему хватило бы и легкого укола, и сносящего голову удара мечом, тут уж как получится. Главное любым образом вставить палки в колеса конкурентам. Желательно так, чтобы колеса эти поломались вдребезги. А потому соперничество двух заведений не знало границ – ну, так оно вырисовывалось в желтых от табака глазах самого Фюззеля. В «Ногах из глины» ни о каком соперничестве даже не думали, но Фюззель знал, что все это – коварный план тишины и бездействия, чтобы в нужный момент обвалить его самопровозглашенную империю еды. Хотя, скорее, маленькое княжество – хозяин заведения давил на открытие небольших «филиалов» «Рваных крыльев дракона», и дракон превращался в недобитую химеру.

Да и в целом, Фюззель был похож на маленького, отъевшегося на подношениях и любящего скользкую зеленую слизь Короля Гоблинов, хватающего своими заостренными отросшими ногтями все, что блестит и готового отдать жизнь, но сохранить свою единственную отдушину – золотую корону, которая на самом деле сделана из крашеного дерева.

Внешне Фюззель недалеко ушел от этой метафоры, разве что слизь изо рта не сочилась.

– О! Ну прекрасно, прекрасно! Стало быть, в горы, да? – хмыкнул мужчина. – Это уже настоящий рывок вперед, поздравляю.

Он сделал такую наигранную паузу, что даже типичный театральный злодей устыдился бы.

– Жалко только, что скоро все это будет не нужно…

Прасфора по натуре своей была очень доброй, считая, что никто не идеален, и она в этом водопаде из неидеальности и недостатков находится ближе ко дну. Доброта плескалась в ней через край, даже по отношению к тому, кому давно пора бы как следует набить лицо – но девушка знала, что справедливости в этом мире нет, а доброты так мало, что еле-еле наберется на глиняный кувшинчик, вот и решалась что-то делать малыми силами, по чуть-чуть, а там, глядишь, и мир преобразится, напитавшись этой живительной влагой, зацветет. К тому же, когда веришь в лучшее и идешь напролом даже через обсидиановые стены, по-другому и не получается – иначе слишком быстро иссохнешь, не пробьешь уже даже картонку, что там говорить о настоящем препятствии.

Парадокс в том, что неведомым образом, словно посредством алхимических извращений, слишком много сладко-янтарной искренней доброты очень часто превращается в котле души в черную, не пропускающую свет злобу, и непонятно – откуда это вдруг она взялась, что такого случилось, но хочется выплеснуть этот обжигающий чан на все несправедливое, все гадкое, чтобы оно наконец-то получило по заслугам. А потом бурлящая дегтем жижа остывает, и все успокаивается вновь.

Сейчас Прасфора ощутила, что вязкая чернота начинает захватывать сознание, и напряглась, чтобы не выпустить этого наружу – та еще задачка рядом с Фюззелем.

Ситуацию спас Альвио.

– Это почему же?

Мужчина, почесав желтые глаза, продолжил:

– До меня тут дошел слушок – ну, вы же знаете, я стараюсь собирать новости быстрее газетчиков, это очень полезно для жизни таверны, – он снова сделал эту идиотскую паузу, чтобы Прасфора с Альвио внимательно обдумали его слова и пришли к необходимому выводу. – Что наш мэр Кэйзер готовит кое-что весьма интересное, скажем так, небольшую реформацию…

Фюззель хихикнул – где-то словно крыса сдохла.

– И каким образом с этим связаны «Ноги из глины»? – Альвио не дал Прасфоре даже и слова сказать, положив руку ей на плечо.

– О-хо-хо, – поцокал мужчина. – Увидим… увидим…

– Надеюсь, на этом у вас все, – выдохнула Попадамс. – Я бы сказала, что была рада вас видеть, но тогда я совру – простите, но я очень не люблю спонтанные встречи. А за новости спасибо, что бы мы без вас делали.

Самозванный Король Гоблинов даже бровью не повел, но где-то внутри у него щелкнуло с таким треском, что услышали все. Фюззель всегда думал так громко, что за километр разобрать можно было.

– И вам всего хорошего с доставкой, довезите тепленьким!

Это он сказал вслух. Про себя, подумал, конечно же:

– Да что б ты сдохла вместе со своими «Ногами из глины». Вот веселье-то будет…

Как только Альвио с Прасфорой отошли на достаточное расстояние, драконолог спросил:

– Ты как?

– Тебе честно, или соврать?

– А ты как думаешь?

– Я была на грани. Сегодня Фюззель какой-то особенно… раздражающий.

Когда пытаешься малыми силами сохранить хрупкую гармонию мира, или хотя бы ее подобие, осколки дисгармонии бросаются в глаза с удивительной четкостью, а такие огромные ошметки – тем более.

Поезд загудел – Альвио и Прасфора ускорились.

Господин Фюззель с интересом рассматривал свои пальцы, напоминающие скорее плохо сделанные самокрутки. Он цокнул, посмотрел на поезд, потом – на торчащие вдалеке горы, и сказал:

– Вы просто не знаете, что нас ждет, и как это можно обернуть в свою пользу. Вы бы до такого даже не догадались… Тогда даже драгоценная доставка вам не поможет, ничего не поможет, и великан на ногах из глины наконец-то рухнет.

Фюззель потеребил пустую склянку из-под горючей алхимической смеси в кармане.

Мужчина снова рассмеялся – на этот раз с таким наслаждением, будто бы рядом сдохла не только пара-тройка крыс, но и десяток страдающим бронхитом нутрий.

Бронзово-золотистая махина единственного в семи городах поезда производила впечатление, сравнимое с тем, какое можно испытать при виде огромной скалы, вот только не из камня, а из хрусталя, золота и изумрудов – и не важно, что жители Хмельхольма, по идее, должны были удивляться меньше всех остальных. Они все равно, волей неведомого рефлекса, что ли, развевали рты и несколько минут стояли, наслаждаясь видом поезда.

Альвио стал исключением из общего правила, он даже легкой тени внимания не бросил на это чудо прогресса. Вот если бы там оказался дракон, или какой-нибудь неведомый зверь, то другое дело.

– Ты же не первый раз его видишь, – пнул он вбок Прасфору, поправляя длиннющий красный шарф, – и чего такой ступор, а?

Девушка помотала головой.

– Привычка, – призналась она. – Просто привычка.

Прасфора и Альвио уже стояли на перроне, занесенном рыжими осенними листьями, которые напоминали скорее коллекцию сияющего, но потерянного и небрежно просыпанного янтаря. Легонько, но все же ощутимо стегающий холодом ветер игрался с подвесными фонарями под черепичными навесами маленьких вокзальных арок. Сейчас – с потухшими плафонами, вечерами – горящими голубовато-фиолетовым сиянием.

Прасфоре захотелось натянуть толстенный мягкий свитер, который она взяла с собой. Осень в горной части двуединого Хмельхольма была куда суровее и холоднее, не особо-то сюсюкаясь с людьми.

Девушку все еще рвало между остаться здесь и рвануть туда.

Поезд издал сигнальный гудок.

– Ну что же, – поправил Альвио очки. – Удачи тебе!

– Будто я уезжаю навсегда. Отвезу дяде лекарства, отдам еду, ну, может, поболтаю – и обратно. Знаешь, я ведь его так плохо помню.

Драконолог улыбнулся той далекой и отстраненной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице в те минуты, когда он немного терялся между реальностью и мыслями – то есть, практически всегда.

И снова – гудок.

– Ну все, я побежала! Ждите к концу дня, – девушка улыбнулась. Ямочки на щеках превратились в самые настоящие кратеры.

– Прасфора! – окликнул ее Альвио.

Попадамс остановилась.

– Я что-то забыла, да? – в голове противно-писклявым колокольчиком защебетал маленький, но назойливый комплекс неполноценности.

– Нет, просто я хотел, – драконолог достал свою тетрадь в кожаной обложке и, подойдя к Прасфоре, протянул ей, – дать это тебе на время поездки. Вдруг ты увидишь что-то, что можно будет туда зарисовать…

– Ты же был в горном Хмельхольме, и не раз. К тому же, я туда и обратно, даже если задержусь, что такого я могу успеть там увидеть?

– Ну вдруг…

– Грифона или единорога? – заговорчески прищурилась Прасфора.

– Ну вдруг… – повторил Альвио, уже вновь витая в своих бирюзово-малиновых облаках на недосягаемой высоте – там, где мечтательность так туго сплелась с реальностью, что их и ломом уже не разъединишь.

Девушка взяла тетрадь, еще раз попрощалась с драконологом и села на поезд.

Альвио, полностью уйдя в свои астралы-фракталы или куда там обычно уходят такие люди, даже не заметил, как поезд тронулся – только услышал далекий гудок и скрежет рельс, но в его голове это отразилось цокотом каких-то там мистических копыт.

Но что-то в его пушистых и воздушных ирреальных далях оттенка невозможного цвета подсказывало драконологу, что поездка Прасфоры затянется.

И так уж водится, что эти фантомные пределы мечтаний дают очень правильные подсказки, хоть и не объясняют, как, что, почему и зачем.

Мэр Кэйзер никогда не считал, что власть – это цель, ради которой нужно без топора прорубаться через дремучие леса бесконечных препятствий.

Власть была лишь инструментом, очень действенным и универсальным, этаким швейцарским ножиком, способным помочь в любом деле, начиная малым и незаметным, заканчивая грандиозным. Власть была тем инструментом, которому поддавались и глина, и дерево, и бриллианты – все ломалось под ее натиском.

А вот цели… цели наметились совсем другие.

Власть Кэйзера не сказать чтобы была уж совсем великой – далеко не как у Правительственного Триумвирата, управляющего всеми семью городами из Сердца Мира, из столицы. Конечно, один город, пусть и двуединый, не идет в сравнение с семью, но…

Но, как известно, даже ложкой можно вырыть тоннель. У мэра, говоря метафорически, была целая лопата.

Кэйзер отыграл четыре меланхоличные ноты на рояле, по клавишам которого мышью бегали отблески солнца: та-та-там-там…

У него была власть, этот чудесный инструмент, и у него созрели грандиозные цели – цели, которое Правительство посчитало бы неприемлемыми, масштабные, требующие сил, энергии и титанических мыслей.

Цели, которые и не снились его дедушке.

Кэйзер посмотрел на механическую руку и пошевелил пальцами. Они двигались туго, словно проржавевшие. Мэр нахмурился – его густые седеющие брови на мгновение стали одной полосой, – потянулся второй рукой в сторону, достал колбочку с вязкой прозрачно-красной жидкостью и, откупорив, осушил ее.

Мужчина подождал минуту и попробовал пошевелить механической рукой – пальцы двигались, как настоящие. Потом он отыграл ей те же четыре ноты: та-та-там-там…

Кэйзер улыбнулся, но этого невозможно было заметить – улыбка его отдавала каменным холодом и безразличием горных глубин.

Да, у него была власть, а еще два больших преимущества, которые его дед упустил из-под собственного носа, не смог использовать так, как стоило бы, упустил возможность…

Но вот только почему-то тень деда Анимуса, создателя первого на свете голема, затмевала Кэйзерову, давила как гроб, не давала расправить обрезанные крылья. Говоря о мэре Хмельхольма, все в первую очередь думали о его деде, а не о нем самом. Анимус стал светонепроницаемой ширмой, скрывавшей потенциал Кэйзера, да и то – не сам Анимус, а лишь далекое эхо его памяти и наследие из сотен големов, оставленное им…

Подумав о големах, Кэйзер улыбнулся.

Снова отыграл механической рукой четыре меланхоличные ноты: та-та-там-там…

…на столе же, чуть поодаль, лежали выведенные непоколебимой рукой чертежи, при подробном взгляде на которые сковало бы холодом ужаса.

Проблемы у Прасфоры начались сразу же, хорошо хоть с билетом все оказалось в порядке, и усатый дядька с лицом, сочившимся интеллектом – он скорее напоминал сыщика, чем проводника – надорвал бумажку.

После этого все пошло наперекосяк, начиная прямо с прохода. Пока девушка искала свое место среди обитых красным бархатом кресел (да уж, на единственный в семи городах поезд и правда не поскупились), она столкнулась с мертвым големом.

Второй раз за день. Сейчас – чересчур близко.

Если говорить откровенно, то все было не так загадочно. Шестеро кричащих друг на друга мужчин тащили голема через и без того узкий проход поезда, и глиняный великан давно бы уже задавил их, если бы от него не остался только торс, без рук и ног. Почему голема сразу не погрузили в последние, грузовые вагоны состава, большой вопрос, который остается – как обычно – без ответа даже для самих горе-грузчиков.

Прасфоре стало не по себе – встреча с мертвым големом никогда не сулила ничего хорошего, хотя фактически големы и не могли считаться мертвыми, ведь не были живыми, но человеческое сознание вытворяет такие финты ушами, что порой страшно становится от его пируэтов. Вот и про неисправных глиняных гигантов все привыкли говорить: мертв, и все тут. Даже не выключен, нет – если что-то выключено, обычно подразумевается, что его можно включить обратно, а в случае с поломанными големами и включать было нечего. И не то чтобы Прасфора свято верила в приметы, каждый раз плюя через плечо в нужный момент – а некоторые говорят, что для профилактики это лучше делать с определенной периодичностью.

Дело слегка в другом. Рабочие сбили девушку с ног, даже не извинившись, и пошли дальше через вагоны, крича и грузно тащась вперед, как бешеный двестицинковый носорог.

Попадамс вместе с обеими сумками – своей и для доставки – повалилась прямо на кресла, точнее – на чьи-то ноги, уже занимавшие эти кресла.

– Ну, конечно же, – подумала девушка, списав все на собственную неуклюжесть и подкинув еще один уголек в топку поводов для комплексов.

– Простите, – проговорила Прасфора, лежа лицом вниз, но слишком поздно осознала, что вышло что-то наподобие: «Пфстфшите». «Ну вот, конечно, ты еще и двух слов в такой ситуации связать не можешь, ай да ты, Прасфора, молодец» – пронеслось в голове на реактивной скорости. Топка запылала с новой силой.

Незнакомые ноги не подавали никаких знаков неудобства, видимо тоже находясь в легком шоке. Зато потом женский голос произнес:

– Ну что же они так, носятся, как ненормальные. А вы вставайте, вставайте, давайте помогу вам, – девушка поняла, что ее поднимают. Потом она вдруг зависла под углом в сорок пять градусов – незнакомка внезапно остановилась. – Нет, если, конечно, вам так удобно, то оставайтесь лежать, мне не трудно…

– Нет-нет, – у Прасфоры получилось сесть и плюхнуться в свободное кресло – по невероятному стечению обстоятельств, это оказалось именно ее место. – Спасибо за помощь и простите меня…

Девушка резко схватилось за сумку с едой и лекарствами. Та оставалась теплой, внутри ничего вроде не превратилось в бесформенную кашицу.

– Заберете вторую сумку? – внезапно спросила соседка.

– А?

– Ваша вторая сумка. Она улетела на сиденье, кхм, напротив.

Прасфора опешила – сумка с теплым свитером и парой вещей, небольшая, но пухлая, как налакавшийся сметаны со сливками кот, лежала на ногах некоего мужчины. Тот, судя по туманному взгляду и слегка съехавшему котелку, еще не пришел в себя, получив таким снарядом.

– Ой, простите, – Попадамс стащила вещи и поставила в ноги.

Соседка прикрыла глаза, вроде как собираясь задремать. Мужчина напротив все еще сидел с озадаченным видом, разглядывая Прасфору с таким интересом, будто она принесла не две сумки, а двух непонятных тварей, которые не добр час и сожрут бедного соседа – в глазах мужчины читался первобытный ужас.

Видимо успокоившись и поняв, что никакие демоны из преисподней и прочие хитрые силы тьмы здесь не задействованы, он успокоился, громко выдохнув – кипящий чайник и то спокойнее сипит.

По вагону, ругаясь и крича, снова тащили поломанного голема. Он потрескался, как упавший с полки глиняный кувшин, да к тому же оставался еще и без руки. Мужчина напротив снова забеспокоился, охнул и вжался в кресло, пока голем молча лежал на руках рассерженных рабочих.

– Вот это да, поездка только началась, а уже с тремя мертвыми големами, – подумала Прасфора, тоже по ментальной инерции вжавшись в кресло. – Остаток дня обещает быть веселым.

Последние несколько вагонов поезда всегда были грузовыми, и два из них обычно выделяли именно для големов. Их неработающие глинянные тела скидывали туда и везли в горный Хмельхольм, чтобы там оставить в темных, мрачных помещениях, на складах, которые в умах людей отзывались легким эхом обычного кладбища. О месте, где навсегда оставались неисправные големы, даже сочиняли детские страшилки, потому что такие истории обычно сами – как клопы в старом матраце – возникают вокруг любого подходящего места. Но даже самые рационально мыслящие взрослые, не имеющие ни капли воображения, побаивались этого кладбища големов.

Глиняные гиганты возвращались туда же, где были сделаны – а это придавало процессу еще больше пикантности необъяснимого страха.

Так вот, любой отбывающий поезд вез хотя бы одного-двух големов, и все бы ничего, но их никогда до этого не таскали через пассажирский салон. Какой смысл, если проще загружать прямо с железнодорожной платформы?

Раздался громкий гудок, отдающий такой странной хрипотцой, будто бы поезд решил откашляться перед тем, как отправиться в путь.

Маленькие бежевые домишки с красными черепичными крышами медленно поплыли за окошками – поезд тронулся, запыхтев. В другом пласте бытия тонкие нити магических потоков, с той стороны видимые, стали стекаться в машинное отделение, разбиваясь там и приводя махину в движение.

Поезд набирал скорость, покидая город и устремляясь в другую его часть.

Соседка и сосед спали, задремав. Прасфора решила воспользоваться случаем и достала тетрадку Альвио в кожаном переплете. Девушка отстегнула защелку и открыла на случайной странице, где – о чудо! – текста было больше, чем изображений, но несколько картинок драконолог все же на страницу влепил, не удержавшись – они прилегали к тексту вплотную.

– Драконы постоянно спят, – прочитала Прасфора. – Лежат как можно глубже под землей и спят на горах сокровищ, или просто рядом с месторождением металлов (на их месте я бы тоже так постоянно делал). Их грузные туши вздымаются от тяжелого дыхания, пока чешуя принимает цвет и свойства металла, находящегося рядом. Но молодые драконы – все равно, что сороки, и за год-два до того, как они спускаются дремать, могут натаскать всего, что блестит. Но все равно, все драконы всегда дремлют…

Дальше она увидела рисунок кладки и шипастых яиц с подписью: «Яйца их – прочнее стали, почти всегда цвета и свойств того же металла, что и дракон внутри»

Попадамс перевернула страницу. В центре был нарисовал большой глаз с круглым широким зрачком, под ним – весьма однозначная подпись «ГЛАЗ ДРАКОНА».

– Зрение драконов – вообще обалдеть какое! уникальное, – продолжила чтение девушка. – Словно они могут сохранить глазом картинку в памяти, а потому помнят практически все. Даже то, сколько монет валяется рядом, и сколько сталактитов свисает с потолка. Даже количество камушков на берегу горной реки…

На следующий странице начинался новый блок.

– Драконы не разговаривают, – прочла Прасфора, слегка удивившись. Ей всегда казалось, что они могут говорить, да и Альвио сам как-то раз рассказывал. – Если им нужно сказать что-то, они просто… не знаю, как это работает, и как правильно описать, но они просто… заставят тебя самого подумать о том, что они хотят донести. Это как… поговорить не ртом, а мозгами. И голос их… разносится оркестром из всех возможных звуков, лучше описания и не подобрать.

Поезд набирал скорость, слегка потрясываясь. Прасфора Попадамс перелистнула еще несколько страниц. Взгляд ее остановился на фразе рядом с изображением головы грифона – ну вот, подумала девушка, мы и дошли до мифологической части.

– Раньше рядом с драконами жили и неугомонные грифоны, которые так и рвались из подземных пещер наверх, вили гнезда на склонах. Воздух был их стихией! А потом… я не знаю, что с ними случилось, но они стали просто красивой сказкой, легендой, барельефами на стенах. И ведь еще мой дед, или прадед, видел их, знал о них, делал зарисовку. Никто не знает, куда они делись – даже тот, кто живет в горном Хмельхольме…

– Эх Альвио, Альвио, – улыбнулась Прасфора, захлопнув тетрадку. Потом девушка прикрыла глаза: големы, драконы, грифоны… куда важнее сейчас была доставка родному дяде.

Потому что она – здесь, рядом, а все остальное – где-то там.

И совершенно не важно, где конкретно.

В практически полной, целующей своим ужасом темноте, шел мэр Кэйзер. Тонкие струйки желтого света просачивались только на входе, но мэр уже ушел далеко от них, и отсюда казалось, что там, вдалеке, свет просто рассеивается пучками соломы, не может противостоять загрубевшему мраку, а потому рассыпается и гаснет, присоединяясь к колокольному звону тьмы.

Кэйзер мог включить свет щелчком пальцев, но не стал – никогда не делал, когда был тут один.

Вокруг призраками колыхались силуэты, сгустки темноты, словно ставшей еще плотнее, явственнее – их неразличимые невидимые контуры лишь иногда обретали четкий вид, но сейчас они мерцали будто бы в обратную сторону, изнанкой сияния, словно черным мелом провели по гуталиновому ночному небу.

Взгляд мэра, привыкший к темноте, все же очерчивал вполне конкретные, но потускневшие формы.

Кэйзер любил гулять по кладбищу големов в одиночестве.

Старый склад был умиротворяющим: темнота, казалось, даже глушила посторонние звуки, а потому мысли текли бурной, кристально чистой рекой, пока мэр шел мимо потрескавшихся големов с погасшими рубинами-глазами. Да и мрак, в котором трудно разобрать хоть что-то, всегда успокаивал Кэйзера. Здесь этот мрак так загустел, что тяжело было заглянуть даже внутрь самого себя, казалось, что эта темнота – и есть ты сам, расплескавшийся наружу, будто бы твоя огромная тень. Темнота глушила все, сводила на нет мелкие, ненужные мыслишки, шумным прибоем выносила не берег слишком легкие камни, а тяжелые, неподвластные даже ей, оставляла на месте. Вокруг не было ничего, даже самого себя, только мысли, големы и ритм шагов…

Кэйзер прошел совсем рядом с одним из поломанных големов и отчетливо увидел его потрескавшуюся голову.

Мэр улыбнулся. Все так стремительно маршировало к нужному моменту, оставалось поставить лишь несколько черных плиток домино, чтобы толкнуть одну и запустить всю цепочку – цепочку, которой не увидит его дедушка, и до которой он никогда не догадался бы.

Зато увидят все остальные.

Столько всего было сделано, испробовано впустую, и столько всего еще предстояло совершить. Но Кэйзер умел не просто учиться на ошибках, а, научившись, совершать их еще меньше, чтобы рано или поздно прийти к финишу, не допустив недочетов нигде.

Он шел. Спустя некоторое время, силуэты словно сделались другими – нечто неуловимо поменялось в них, нечто, что мрак прятал под вуалью нечетких контуров, что было видно лишь при работавших магических лампах.

Кэйзер знал, что – и гордился.

Кэйзер видел этих големов при свете дня – и восхищался.

Мэр вспомнил, что скоро должен прибыть поезд, а вместе с ним – другие неисправные големы, которых вновь отнесут сюда. Кэйзер зашагал быстрее. Всегда тяжело было понять, сколько времени он проводил здесь, а в последние дни этого самого времени становилось критически мало, оно утекало сквозь пальцы, как вода, но оставалось столь же ценным ресурсом, сколь и власть.

Кэйзер вышел на свет. По ушам тут же ударил звук крутящихся шестеренок и ломающейся горной породы, вечный спутник, неотъемлемая часть горного Хмельхольма. Такой контрастный душ был очень полезен, но сейчас мэру хотелось вернуться обратно, туда, где мысли маслом обволакивают голову, но время, время…

Внизу, еще глубже, раздался приглушенный рык.

Мэр дошел до лифта-платформы, работающей на шестеренках. Их же питали и заставляли двигаться магические потоки.

Кейзер зашел на платформу и начал опускаться вниз вместе с ней, под гору – туда, где темнота уже переставала принадлежать самой себе.

Так глубоко, что даже мысли гасли окончательно.

Прасфора наслаждалась тишиной и смотрела в окно.

Поезд несся мимо широких, теряющихся за линией горизонта полей, которые словно таяли вдалеке, становясь одной бескрайней долиной, расплескавшейся вокруг. Картинки за стеклом смазывались, но слегка, так, что можно было разглядеть пейзаж, спрятать его к себе в душу и заметить детали, потому что в деталях весь смысл – как на любом триптихе, а за окном разыгрывался целый десяптих.

Прасфора знала, что Хмельхольм – город сам по себе уникальный, и не только потому, что разбит на две части – это следствие, а не причина его уникальности. Далекие горные пики плавно перетекали в склоны, которые, с их бесчисленными горными речками, сливались воедино с широкими рванинами, этими огромными полями, которые так и просили, чтобы их чем-то, да засадили. В Хмельхольме умудрялись и добывать минералы с горной породой, и выращивать овощи, которые, если год был урожайный, вырастали до сюрреалистических размеров – иной раз рыжие тыквы получались с три, а то и четыре головы.

Попадамс не так много путешествовала, а потому знала обо всем только на словах, с картинок и просто видела издалека. Поля запросто можно было разглядеть из города, но так они казались просто маленькими пятнышками словно бы ненароком упавшей с кисточки гуаши в охрово-коричневых тонах. А теперь все это раздолье неслось перед ней, точнее, это она неслась мимо него, но законы физики имеют свойство играть с человеческим мозгом просто ради своей забавы – если начать разбираться, можно и с ума сойти.

Прасфора глядела на меняющее друг друга буйство красок: от зеленых насаждений до огромных подсолнухов, созревших пламенно-рыжих тыкв и золотистых колосьев. Хмельхольм обеспечивал все семь городов этим урожаем, и полей было так много, что даже в самые неурожайные годы никто не голодал. Но живописные полотна флоры, раскиданные за окном, не пустовали – им, может, и хотелось бы стоять тут в гордом одиночестве, но повсюду мельтешили люди. Девушка хотела разглядеть их, но они копошились так далеко, что деталей выцепить не получалось. А ведь Прасфоре стало интересно, какие они – такие же, как те, кто постоянно живет в горном и равнинном Хмельхольме, или совсем другие? А может, отличий – капелька?

Впрочем, Попадамс смотрела, иногда потирая рябящие глаза, и понимала: не столь важно, какие это люди, сколь то, что они делают – и, более того, что они делают это постоянно, нерасторопно и… насколько понимала Прасфора, абсолютно обыденно. От людей, даже на таком расстоянии, веяло спокойствием, которое девушка не совсем понимала, но отдавала себе отчет в том, что это просто не то спокойствие, к которому она привыкла. Ее спокойствие, как не парадоксально, было чуть более суетным. А на полях, даже мелькающих мимо на приличной скорости, оно казалось размеренным…

Спокойствие и обыденность, подумала Попадамс – вот в чем дело. Все эти люди-фигурки занимаются этим каждый лень, точно как она хлопочет в «Ногах из глины», и занятия эти также неоспоримы и очевидны, как то, что утром всходит солнце, из туч льет дождь, а звезды видно только на ночном небе. Вот если что-то нарушит эту обыденность, сломает выстроенный механизм – скажем, с неба упадет какой-нибудь метеорит, – вот тогда начнется хаос, пружинка размеренного спокойствия треснет, и все пойдет наперекосяк. Но оно этим людям и даром не надо. Говоря откровенно, оно не надо никаким людям, ведь никто не любит, когда привычный мир вдруг начинается брыкаться, вздрагивает и, в конце концов, вырывается из упряжки – Прасфоре тоже было бы, мягко говоря, не по себе, если бы у «Ног из глины» внезапно снесло крышу ураганом.

Тут Попадамс почему-то вспомнила слова омерзительного Фюззеля, который одним своим видом уже нарушал спокойствие – а еще намекнул, что произойдет нечто, и это нечто… раз он так радовался, думала Прасфора, нечто точно выбьет мир из колеи, и он покатится в бурные воды разбушевавшегося течения хаоса.

Девушка моргнула и вновь уставилась в окно. Она представила, как эти бесконечно длинные поля в оттенках густой гуаши, со всеми копошащимися там точечками-людьми всеми силами пытаются удержать обыденность, которую нарушили ради неуловимого фантома цели; как эти люди стараются остановить падающее небо.

Прасфора задремала, совсем не заметив пока слабого, но ощутимого запаха гари.

Барбарио поел и, довольный, работал, переливал смеси, пересыпал порошки, перемешивал все это и взбалтывал. Со стороны процесс мог показаться простым трюкачеством, но на самом-то деле был куда более осмысленным.

Алхимику никогда не нравилась фраза «в здоровом теле – здоровый дух», он предпочитал более житейскую, правильную и работающую формулировку: «в сытом теле – сытый дух». В самые голодные и критические ситуации за тарелку горячего картофельного пюре Барбарио Инкубус родину бы продал, не задумываясь. Родина родиной, а обед – по расписанию.

Переставляя очередную склянку, алхимик зацепился за ниточку мыслей о планах Кэйзера и, сам того не хотя, начал распутывать узор из остальных мыслей в голове, раздумывая о том, сколько еще предстоит сделать. Ему хотелось верить, что его задача так и останется в смешивании рубиновых жидкостей и подготовке взрывчатых порошков, но судя по утренним злоключениям с яйцами….

Сейчас Инкубус и занимался жидкостью для механической руки мэра. Это он, Кэйзер, признавался Барбарио сам себе, хорошо придумал, можно сказать, гениально – горный Хмельхольм вообще был местом рождения гениев, к числу которых Инкубус в порыве гордости и сам себя мог причислить. Если не он, кто ж еще? Кэйзер не был падок на комплименты даже главным городским алхимикам.

Да, пока его дело было за малым, но… это только пока. Вот сейчас возьмется и свалится на голову что-нибудь другое.

Барбарио поймал себя еще на одной мысли, волей-неволей выпутанной из полотна сознания: есть такие люди, которые, если им по голове стукнет какая-нибудь блестящая стразами ИДЕЯ, тут же сверкая пятками побегут воплощать ее всеми доступными способами, никому ничего не сказав и, в конце концов, справившись самостоятельно. Есть же такие, которые даже ради самой мизерной, ничтожной идейки, напрягут всех вокруг, лишь бы они помогли ему, и только тогда, еле-еле, но справится.

Кэйзер был ни тем, ни другим – он придумывал идею, брался за нее сам, но она оказывалась такой огромной, что одному справиться было просто физически невозможно, а другие подтягивались как-то сами собой, и непонятно, почему. Возможно, потому что Кэйзер был внуком Анимуса, и все воспринимали его… словно как эхо, оставленное Анимусом, человеком без сомнения гениальным и великим. Инкубус знал, что самого Кэйзера это выводит из себя. А еще, догадывался, что большинство подключаются к идеям Кэйзера далеко не из-за родства с Анимусом, а просто потому, что у Кэйзера есть власть, он мэр Хмельхольма.

Спорить с мэром все равно, что укрощать дракона голыми руками, себе дороже.

Говоря откровенно, идея у Кэйзера была одна, и появилась она давным-давно. Так и не менялась с тех пор.

Даже Барбарио не до конца понимал, чего же мэр хотел в финале своих грандиозных замыслов. Потому что, как солнечный луч, пропущенный через призму, идея распадалась на несколько маленьких лучиков, некоторые из которых оставались спрятанными под покрывалом.

Жидкость в склянке забурлила, но алхимик даже посмотреть в ее сторону не успел, потому что внезапно дверь в его кабинет-лабораторию с грохотом открылось.

– Барбарио, – закричал Кэйзер с запачканным кровью лицом, – срочно, вниз! Заткни ее!

– Так, так, стоп, что случилось, почему ты… – слова лились, прилипая друг к дружке.

– Барбарио! – повторил мэр. – Ради нестабильности, просто заткни ее!

Алхимик ринулся к выходу. Они добежали до платформы, спустились в ненавистный Инкубусу мрак подземных пещер – так глубоко, что даже собственные мысли глохли. Обычно тут было тихо, лишь механизмы и удары кузниц сверху дробью прорывались сюда, но сейчас вокруг творилось ужаснейшая суматоха. Алхимик понял это, еще пока шел по тоннелю.

Когда вошел пещеру с высоченными сводами – убедился. И пожелал, чтобы все это просто оказалось сном.

Прежде, чем Барбарио успел сообразить, что к чему, Кэйзер крикнул чуть ли ни на ухо – таким разъяренным алхимик его не видел.

– Один из этих идиотов ослабил цепи! Она вырвалась и не прекращает говорить! Барбарио, заткни ее!

Теперь Инкубус понял, о каких разговорах шла речь. Он тоже стал отчетливо слышать голос, хотя, скорее, сплетенное из сотен природных звуков его подобие, произносившее, как сказочное заклинание, только одно слово: «Убийцы».

Дракониха с золотистой, поигрывающей медовым блеском чешуей, трепыхалась, пыталась взмахнуть крыльями, а освободившимися от цепей лапами раскидывала всех, кто пытался утихомирить ее и заковать вновь. Она рычала – цепи, сдерживающие ее пасть, ослабли практически окончательно.

С трудном стараясь не обращать внимание на голос драконихи, звучащий исключительно в их головах, вспотевший Барбарио шагнул ближе, начал суматошно рыться в мантии в поисках нужной склянки, если та вообще была с собой.

Дракониха освобожденной передней лапой откинула в сторону голема – тот ударился об острые камни и раскололся, как глиняный кувшин. Рубины в остатках тела погасли.

– Барбарио, – схватил его за шиворот Кэйзер. – Заткни ее…

– Да секунду! Погоди ты секунду!

Алхимик наконец-то нащупал ампулу похожей формы и очень надеялся, что это то, что нужно – зажмурился, подбежал ближе к драконихе и в тот самый момент, когда та обратила на него свой глубокий взгляд, кинул ампулу прямо в морду. Жидкость, разбившись о чешую, зашипела и стала дымом. Рептилия приглушенно зарычала, затрясла мордой, замахала передними лапами, чуть не откинув Инкубуса.

А потом… успокоилась.

– Этого хватит совсем ненадолго, – Барбарио ладонью вытер пот со лба. – Но если кто-нибудь сбегает в мою лабораторию…

– Слышали?! – заорал мэр успокоившимся рабочим вокруг. – Делайте и принесите, что ему нужно, быстро!

Инкубус дал указания и вернулся к Кэйзеру:

– А теперь, нестабильность меня побери, еще раз, объясни, как так вышло, что дракониха, которую мы связали как можно крепче, вырвалась и смогла снова спокойно мыслить?! Аргумент о неэффективности моих дурманов я не приму.

Мэр просто повел его за собой. Они остановились у раненого молодого человека – тоже в мундире – сидевшего, прислонившись к холодным камням.

– Это она его так?

– Это я его так, – резанул Кэйзер. – У него хватило ума услышать ее голос и пожалеть, ослабив цепи. Какой пример… непреступного идиотизма.

Раненый поднял глаза на мэра, пытаясь что-то сказать – губы открывались, сил выговорить не было. Мэр Хмельхольма устало вздохнул, схватил молодого человека механической рукой и со всей силы ударил о камни – тот упал замертво.

– Я не дам каким-то идиотам портить все перед самым концом, – Кэйзер повернулся к алхимику. – А теперь представь, что все те, кто вылупился из яиц… помнил бы все то, что происходило здесь. Сохрани ли бы злобу и ненависть – представь, какая это была бы проблема. Все бы кончилось… как тогда.

– Да, как тогда… – задумался Барбарио. – Но тогда нас было трое. Он нам нужен, Кэйзер.

Мэр просто нахмурил седеющие брови. Прикрикнув на копошащихся рабочих, чтобы те быстрее закрепляли новые цепи – дракониха успокоилась, будто задремав, – Кэйзер развернулся и пошел к тоннелю, что вел в сторону платформ-лифтов.

– Ты куда? – перепугался алхимик. – Я не собирался тут оставаться один…

– Подышать воздухом, – только и ответил мэр Хмельхольма, вытирая кровь с пореза на лице.

Прасфора проснулась.

Сперва услышала жуткий храп. Соседка и сосед сотрясали воздух так, что стекла дрожали.

Она хотела разбудить их и попросить как-нибудь быть потише, но не стала – боялась, что станет виновницей их плохого настроения, головной боли и чего-нибудь еще вдогонку. И вообще, Попадамс часто казалось, что люди обижаются именно из-за нее, это исключительно ее оплошность – вдруг она сказала что-то не то. Не обязательно сейчас, может – до этого, просто не заметила, а вот человек запомнил… Поэтому Прасфора старалась лишний раз помалкивать, когда ей казалось, что сказанное вслух может обидеть. В мозг словно вмонтировали блокировочный механизм, препятствующий лишнему. Хотя, по сути дела, любой комплекс и есть такой механизм, а когда их становится ну чересчур много, не знаешь, куда деться: ни вправо, ни влево, никуда не получается, везде – высоковольтный барьер.

Мысли резко метнулись в настоящее просто потому, что у девушки заслезились глаза. Прасфора слегка опешила – она вроде и не собиралась плакать… Попадамс закашляла, в нос ударил невыносимый запах гари, вместе с ним – ниоткуда взявшееся тепло.

Вагон горел.

Огоньки из маленьких ящерок становились огромными пламенными варанами, постепенно охватывали бархат кресел. Тревогу никто не бил – неудивительно, из трех человек в этом вагоне двое спали крепчайшим сном.

– Вот тебе и мертвые големы, – закопошилась девушка, закрывая внутренней стороной локтя рот и нос.

Прасфора кое-как схватила обе сумки. Хотела растолкать соседей, но поняла, что не успеет. Пока те придут в себя, пока…

Огонь подступал совсем близко.

Чернота за окном на мгновение стала белоснежной – и погасла вновь. Грома не было.

Чувствуя себя зажатой меж двух катастроф и очень ругаясь про себя, Прасфора срочно начала принимать решение. Рациональная часть заодно с комплексами-предустановками, конечно, подсказывала единственное правильное – хватать лекарство для дяди вместе с едой и бежать. Но чувства куда глубже, вместе с иными комплексами-предустановками (они находились на любое решение), кричали что есть мочи – сначала вытащить соседей.

Прасфора зажмурилась. Приводить в чувство детей-садистов куда проще, хоть и после этого металлические механизмы в голове не затихают.

Девушка кинула сумки. Становилось жарче, дышать – тяжелее. Прасфора подхватила под руки соседку, благо та оказалось легкой, кожа да кости, и потащила ее в соседний вагон. Женщина причмокнула – все же проснулась по дороге.

– А что так… – пробубнила она. Когда язык пламени чуть не лизнул ее лицо, она вскрикнула.

Попадамс дотащила ее до тамбура между вагонами. Вытерла пот со лба. Сказала, прерывая очередной крик:

– Просто будьте здесь.

– Но… а… нестабильность, как все болит! Зачем же вы так меня тащили…

Попадамс умела говорить такое, что волосы дыбом встанут – была не из робко десятка. Но в обычной, нормальной беседе, когда не нужно выпускать шипы, боялась задеть собеседника, и по неведомой причине ей иногда казалось, что задеть может абсолютно все, что угодно. Ну, мало ли какой попадется человек.

Тут бы она бросила одно-другое словцо, но не стала.

Это же не Фюззель, в конце концов. Просто дама, слегка непонимающая происходящее.

Прасфора метнулась обратно в вагон. Изменения были на лицо – загорелись шторы.

Щурясь, видя лишь очертания вещей, она добралась до мужчины. Чуть не присвистнула от того, что тот до сих пор спит, но хотя бы начал ворочаться, уже хоть что-то.

Она схватила его под руки и потащила. Он оказался раза в два тяжелей, так что пламя теперь опережало их.

А потом у Попадамс загорелась юбка.

Резко отпустив мужчину – и отругав себя за это, – Прасфора принялась тушить огонек пальцами, будто спичку. Вроде сработало.

Момент – юбка загорелась вновь.

– Ну нет, – взвыла девушка. – Ну что же такое-то…

Плюнув на все, подхватила мужчину снова – он хотя бы начал просыпаться, – и тоже дотащила до тамбура. Пока делала это, тот снова уснул.

– Ваша юбка! – заверещала дама. – Ваша…

Девушка все же потушила ткань о холодный метал. Ну вот, подумала она, заскрежетав очередными штуками в голове, ты – это настолько ты, неуклюжая неумеха, что еще в дороге умудрилась испортить любимую юбку…

Тут Прасфора вспомнила про сумки. Метнулась в вагон – там огонь уже властвовал, ни в чем себе не отказывая. Поедал обшивку кресел, уже почти закончив со шторами, изрыгал черный дым.

Спотыкаясь и чуть не падая, девушка нащупала сумки, еле схватилп их – благо, только слегка обгоревшие, – и ринулась прочь, в тамбур.

Тут поезд начал тормозить. В машинном отделении лязгнуло так сильно, что все пассажиры из соседнего вагона, уже стянувшиеся в тамбур на помощь, невольно напряглись: кто подскочил, кто вздрогнул, ну а самые бесстрашные решили заглянуть в горящий вагон. Картинки за окном из смазанных потоков черной туши превращались в четкие изображения, но все еще чернющие – будто бы лист ватмана закрасили без единого прогала.

Поезд остановился. Открылись механические двери в тамбуре. Дунуло холодным воздухом.

Прасфора пришла в себя, не выпуская сумок наклонилась к похрапывающему мужчине и растрясла его.

– Просыпайтесь. Приехали.

Тот ответил нечто невнятное, вроде как поблагодарив.

Девушка вышла.

На улице оказалось слишком холодно – ветра, подгоняемые грядущей грозой, постарались на славу. Попадамс порадовалась, что прихватила с собой плотный свитер, хоть сумка с ним и ужасно мешалась, тащить ее было до одури неудобно. Но, подумала Прасфора, где наша не пропадала – не пропадет и тут.

Перрон, не считая бегущих со всем ног работников с водой, оказался пуст. В остальном только бельмом тикали большие механические часы с оголенным механизмом – под хоровое клацанье шестеренок, видных невооруженным глазом, двигалась стрелка. Небо озарила очередная вспышка.

Куда идти дальше, девушка не особо представляла. Равно как вообще искать дядю в горах, когда даже папа сказал, что не знает, что делать по прибытии. Выход из ситуации напрашивался элементарный – спросить дорогу и верить, что кто-нибудь здесь знает о ее дяде.

Прасфора оглядела перрон во второй раз – немногочисленные пассажиры уже разбежались. Оставался один человек, как показалось девушке – специально уединившийся и смотревший в небо. Неудобно, конечно, но вариантов нет.

– Простите, – она подошла ближе, держа сумки. – Вы случайно не знаете, как мне найти…

На этих словах он повернулся, и Прасфора обомлела, узнав мэра Кэйзера. Обомлела дважды, разглядев его глаза – словно бы напичканные холодной металлической стружкой.

– Вы застали не лучший момент, чтобы задавать мне вопросы, – сжал он механическую руку. – Но раз уж начали, спрашивайте.

Да кто она такая – вдруг пронеслось в голове, – чтобы вот так с бухты-барахты подходить к мэру двуединого Хмельхольма и задавать дурацкие вопросы про своего дядю…

Но отступать было не куда – вариантов не оставалось.

– Эм, да, простите, господин мэр, но вы не знаете, где живет мой дядя… то есть господин Попадамс. Простите, не знаю, как его зовут…

Ей показалось, что Кэйзер через силу улыбнулся. Глаза заблестели – все тем же металлическим оттенком.

– Я даже слишком хорошо его знаю, – вздохнул он. – Надеюсь, вы привезли ему лекарство. Просто идите в город, в гору, и поднимитесь на третий ярус сверху – там в конце коридора, не перепутаете, прямо в конце.

Сказать, что Прасфора удивилась, узнав, что мэр знает и про лекарство, и самого дядю – ничего не сказать.

– Спасибо.

В этот момент за спиной загудел потушенный поезд, снова двинувшись. Вагоны плавно ползли вперед, один за другим скрывались уже внутри горы, где рельсы терялись в черноте.

Прасфора обернулась – мимо ползли последние, грузовые вагоны, из которых торчали части коричневых глиняных големов. Решив больше не отвлекаться, девушка ушла к горе, в сторону больших ворот, украшенных золотыми барельефами грифонов – в голове моментально всплыл Альвио с рассказами.

Когда девушка ушла, Кэйзер пробубнил самому себе:

– Может, хотя бы теперь он наконец примет решение.

Мэр сильнее сжал механическую руку, второй схватился за голову. В сознании все еще отдавались, будто выжженные августовским огнем сухие поля, слова драконихи, которые, очевидно, она адресовала только ему – или другим просто хватило ума промолчать.

«За это так и останетесь тенью своего деда. В подметки ему не годитесь»

Даже эта проклятущая рептилия вспоминала его деда… все, всюду, всегда. Стоило лишь раз ему, дедушке, изменить мир, и теперь имя его мертвецкой хваткой прицепилось к Хмельхольму, не давая Кэйзеру прикрепить свое. Нельзя было просто так взять и стереть написанное мелом на доске истории имя деда, заменив своим.

А вот его имя будто стирали постоянно.

На вокзале грохнуло. Мэр отвлекся, поднял голову и посмотрел вдаль.

Над острыми, колючими горными пиками клубились тяжелые черные тучи, такие густые и насыщенные злобно-угольным цветом что, казалось, сейчас они с грохотом упадут на землю, затопив все смуглым дегтем. Тучи пузырились и искрились бело-фиолетовой дымкой. Небо, по ночному почерневшее до абсолютного мрака, вспыхнуло призрачно-белым – но нового раската грома не последовало, только старый отдавался легким, затухающим эхом.

Кэйзер нахмурился. На Хмельхолм шла гроза, пока еще издалека, так, что все полыхало лишь белым маревом небесных вспышек, без постоянного, металлически стонущего грома, но сильные холодные горные ветра свистели меж пиков и стремительно несли раздувшиеся тучи вперед – а горная гроза никакой другой даже в подметки не годится. Все равно, что петарду сравнивать с фейерверком.

На улице горный Хмельхольм гремел и сверкал, внутри – звенел, скрежетал, шуршал и тоже сверкал, но совсем по-другому.

Если бы Прасфора не умела вовремя прикрывать рот, у нее бы точно челюсть отвисла. Прямо внутри горы Хмельхольм производил впечатление сверкающего украшения с драгоценными камнями, но только усложненного тысячей и одним механизмом. По рельсам, уходящим либо вглубь, либо в соседние горы, елозили подобия вагонеток, только с креслами. Вдалеке скрежетали магические лифты, движимые потоками магии вверх-вниз: они уносили людей под гору и на ее верхние ярусы, а из недр словно бы сами собой извлекали породу, рубины, серебро и другую руду – грузовые функции прекрасно совмещались с пассажирскими.

Для тех, кто, видимо, предпочитал более классический способ передвижения (и, к тому же, как следует натренировал ноги), в самом центре зала, где стояла Прасфора, громоздилась уходящая к самому пику огромная серая каменная лестница. Сначала она двоилась змеиным языком, а дальше соединялась в одну и терялась на высоте… Там, где лестница раздваивалась – то есть прямо перед Прасфорой Попадамс – стоял огромный и, очевидно, уже неработающий голем. Он разместился в некоем подобии арочного грота под лестницей.

Голем этот был раза в два больше и крепче обычных, такой же по форме, но только там, где у людей должны находиться суставы, глиняное тело големо было залатано поблекшими от времени металлическими пластинами и смазано… трудно различить издалека, но, похоже, воском. Большая металлическая пластина, все с тем же воском, закрывала часть груди голема.

Внизу, на постаменте, легонько блестела металлическая табличка. Но Прасфоре не нужно было читать ее, чтобы понять, кто стоит перед ней. Девушка и так знала.

Первый голем – Анимус.

Почему-то именно так Попадамс его себе и представляла – вроде ничего необычного, но выглядит… чарующе и древне, всем своим видом источает потертую, ветхую загадку.

Созерцание – прекрасное занятие, но Прасфора умела вовремя остановиться. Вот и сейчас, не превращаясь в бородатого философа, готового не взирая ни на что просто созерцать, чтобы понять суть вещей (суть, при этом, постоянно куда-то ускальзывает), девушка вспомнила, что ей еще нужно искать дядю.

Искать его здесь – все равно, что иголку в стоге сена. Даже сложнее – иголка хотя бы лежит на месте и не дергается.

Пусть Кэйзер и дал указания, но голова так кружилась от чересчур большого количества звуков и деталей, что Прасфора уже начала теряться.

Но, обнадеживала себя девушка, вокруг полным-полно людей. Значит, нужно просто спросить, и дело с концами.

Прасфора шла в случайном направлении, оглядываясь по сторонам. Впервые попадая в горный Хмельхольм невозможно было не оглядываться, все отвлекало на себя, перетягивало внимание: от груженых рубинами вагонеток до барельефов на стенах. Опять, кстати, грифонов – хоть и не таких величественных, как снаружи.

На людей девушка тоже отвлекалась, и все они казались слишком занятыми. Попадамс только собиралась открыть рот, но тут уже умолкала – в конце-то концов, кто она такая, чтобы отвлекать людей от серьезных дел? Лучше найти кого-то, кто не занят, чтобы всем было комфортно. Да и слишком быстро жители проносились мимо, даже не замечая девушку.

Спустя минут пятнадцать в поисках кого-нибудь не занятого, Прасфора устала – видимо, все же придется отвлекать людей. Это оказалось тяжело. Попадамс думала, что другим комфортно рядом с ней, только когда ее зовут и приглашают. В остальных случаях, ее присутствие – все равно, что свалившейся на голову бидон с молоком: и больно, и не к месту. Откуда в голове появились такие мысли, выпав в застывший осадок, непонятно, но много чего рождается в голове лишь потому, что человек сам так думает – убеждает себя, что оно так и есть, даже если хочет равно наоборот.

Прасфора нашла незнакомца, казавшегося не слишком занятым.

– Попадамс? – ответил он. – Конечно, я знаю Хюгге, этого старого дурака!

Пожилой человек поймал непонимающий взгляд Прасфоры и опередил ее встречный вопрос.

– Ну, вы спросите, почему дурака? Да потому что он взял и ушел на пенсию, когда ему предложили такое… в общем, такое, чем мэр не разбрасывается. А Хюгге что-то там и не устроило: а так не возился бы с големами, вместо этого занимался бы более важными вещами. Хотя, зная его, все равно бы возился – до сих пор возится, хоть и на пенсии. И, знаете, он довольно… своеобразный человек. Особенно когда работает не с глоемами. Ну, работал.

Лицо его вновь на мгновение зависло, но тут же пришло в норму – вышел этакий мимический глюк. Пожилой человек как ни в чем не бывало вновь заулыбался, разглядывая Попадамс.

– А вообще, ай да Хюгге, ай да удалой пенсионер…

Вот этого Прасфора не любила.

– Давайте без этого, хорошо? Я вообще его племянница, – девушка словно была готова вытащить катану из невидимых ножен. – Мне просто нужно передать лекарство.

– Если пойдете по лестнице, то не перепутаете дверь, будет прямо в конце коридора. На магических платформах заплутаете.

Прасфора работала по принципу: «доверяй, но проверяй», даже после слов мэра города.

Прасфора посмотрела на огромную лестницу, потом – на магический лифт вдалеке. Повторив эту процедуру несколько раз, девушка глянула на ноги – они опять показались ей чересчур толстыми. Ну вот, она снова запустила себя – хотя и раньше стоило лучше следить за собой…

Лучше, думала Прасфора, можно было всегда – и иногда это ее убивало.

В голове звонко тюкнул, как дятел по стволу дерева, комплекс насчет внешности.

Девушка вздохнула и пошла к лестнице, прокручивая в голове новую информацию о своем дяде, имя которого хотя бы уже узнала – Хюгге Попадамс. И он словно был древней тайной, которую ей еще предстоит разгадать.

Ноги Прасфоры взвыли.

Слышала это, конечно, только она сама – боль оказалась настолько сильной, что даже приобрела уникальный голос, зазвучала в голове как стая разом опаливших себе хвосты волков. Икры гудели, а запыхавшаяся Прасфора мысленными пинками толкала себя дальше, вверх по лестнице, приговаривая: «Тебе полезно, тебе это точно будет полезно». В глубине души ей хотелось дать пощечину себе же.

Абсурду решению идти пешком добавляло еще и то, что на лестнице не было ни единой живой души – только каменные грифоны и драконы смотрели мертвым взглядом. Девушке, кстати, всегда казалось, что изображений драконов здесь будет больше – все-таки, это они спят под землей. Попадамс, конечно, знала, что в столице всех семи городов – городе с говорящим названием Сердце Мира – архитектура так же полна драконов, как болото вечером – комаров. Каменные рептилии увенчивали там каждую черепичную крышу дома, а в центре города, на фасаде огромной Башни Правительства, их было еще больше; даже водостоки умудрились сделать в форме сидящих ящеров. И все же, от горного Хмельхольма ожидались драконы, но никак не мифические грифоны.

– Интересно, – на миг подумала Прасфора, – ходил ли Альвио внутри самих гор?

Мысль испарилась так же ловко, как фокусник со стажем – девушка наконец-то поднялась. Прасфора уже совсем запуталась, сколько платформ-этажей она минула, сбилась со счету, но сейчас вверху отчетливо виднелись последние два яруса – чем выше к пику, заметила Попадамс, тем сильнее сужаются «стенки» гор.

Прасфора перешла с лестницы на гладкий каменный пол. Ноги взвыли от радости.

Этап номер один был преодолен, остался этап номер два – найти Хюгге. Он представлялся даже сложнее этапа номер три – спуститься обратно. Этажи-платформы в горе оказались настолько обширными, что на каждом можно было бы при желании выстроить деревушку, оставив место для дремучего леса, озера и пары-тройки соседних деревень (тоже с лесами и озерами).

Прасфора любила делить самые сложные задачи на этапы, словно бы нарезая картофелину на несколько частей. Так ориентироваться становилось намного проще, будто в бурном потоке событий и случайностей шагать по торчащим из воды пенькам, зная, что не оступишься. На самом деле, вся жизнь для Прасфоры Попадамс была вот этой самой рекой с пеньками, только сложности такой полосе препятствий придавали извечные комплексы и абсолютно ненужные мусорные предустановки, которые так и норовили сбить с пеньков – словно подвешенные к потолку мешки с камнем, молоты, острые мечи и летящие из стен стрелы. Их каждый раз приходилось преодолевать, но они никуда не пропадали.

Пока что дорога – во всех смыслах – была чиста. Прасфора посмотрела по сторонам, прикинула, куда идти и воспользовалась Великим и Ужасным Методом Случайности. Каждое слово в голове девушка специально выделила заглавной буквой – чтобы наверняка.

Как там ей сказали? Поймешь сразу – вот и проверим.

Коридоры внутри горы не казались извилистыми, напротив – они были прямыми, как мышление загнанного в волчью стаю кролика – главное выжить. Странность оказалась в том, что даже в таких банальных и, вроде бы, простых направлениях, очень просто заплутать. По крайней мере у Прасфоры это получалось на ура. Есть выражение «заблудиться в трех соснах», так вот в данном случае это скорее «заблудиться в трех параллельных прямых».

Девушка рассматривала коридоры и не находила больше никаких намеков на бурную деятельность: механизмы так сильно не шебуршали, порода, руда и рубины тоже нигде не появлялись, да и люди особо не сновали туда-сюда. На верхних ярусах просто жили. Иногда, краем взгляда, Попадамс заглядывала в щели приоткрытых прочных дверей, видела то самые обычные кровати, то кабинеты, залитые светом магических ламп и фонарей – сколько нужно было времени, чтобы пробить прямо в горе такое количество комнат, Прасфора даже думать не хотела. Но горный Хмельхольм был старым городом. Неудивительно, что он дарил сюрпризы, особенно тем, кто помоложе.

И почему-то, внутри горы пахло пустыней. Прасфора чувствовала, как обжигает ее сухой воздух и каким по чудному колючим он стал. Словно покалывает кожу палящее солнце, а дыхание высушили, превратили в осенний лист для гербария, лишили влаги подчистую, оставив лишь изнуряющую песочную грубость. Иногда казалось, что крохотные песчинки, как колючие плоды пустынного репейника, облепливают щеки.

Попадамс никогда не была в пустыне, но сейчас понимала – именно так там бы она себя и чувствовала. Вот только почему горный Хмельхольм навевал именно такие ощущения, понять, как бы ни старалась, не могла.

Девушка дошла до конца коридора. Дверь – как и говорили Кэйзер с незнакомцем, – буквально в конце, ни с права, ни с лева. Попадамс заглянула в щелку на этот раз достаточно широко открытой двери и увидела лицо, смутно напомнившее ей отцовское. Отсюда казалось, что сходства – как между персиком и курагой.

Прасфора распахнула дверь еще шире и вошла. В углу, около небольшого умывальника («интересно, это же под каким давлением сюда поднимается вода?», – подумала девушка) и огромного зеркала, которое при определенном освещении и портал в иной мир могло напомнить, брился, предположительно, ее дядя. Он уже намазал щеки и подбородок алхимической пеной.

Предположительный дядя потянулся за бритвой. Прасфора знала, что лучше говорить сейчас, пока не начался этот маленький ритуал. Не то чтобы бритье считалось неким сакральным процессом, наподобие древней мистерии, просто бритва была наточена ого-го как, и лучше, если никто не порежется и не будет валяться в луже крови, принося лишнюю мороку себе и окружающим.

Прасфора достаточно громко откашлялась.

– Хюгге? – уточнила она. – Хюгге Попадамс? Дядя Хюгге Попадамс?

Кричать сейчас казалось не лучшим вариантом, инфарктов никто не отменял.

Но бреющийся старичок испугался так, будто у него перед ухом петарду взорвали. Он судорожно вздрогнул, со звоном выронил бритву на пол и в панике повернулся к Прасфоре, смотря на нее так, словно его застали не с бритвой у зеркала, а голым в душе – притом, судя по виду предположительного дяди, в чужом душе, и далеко не одного.

– А, о, а, – вырвался набор букв. – Да, это я. А вы?..

Не смывая пены, теперь уже абсолютно точно ее дядя подошел к дверям.

В целом, это был обычный крепенький старичок в подобии старенького, но опрятного белого ни то пиджака, ни то мундира. И ничего бы не выделяло дядю, если бы не маленький, ну прямо мизерный факт… нос занимал где-то две трети лица старичка, а на оставшейся одной трети ютились глаза, рот, брови и бородка, которую стоит скорее назвать иссохшим полем скукожившихся кактусов, которые очень пытались выстроиться клинышком. Непонятно, как все это вообще уместилось на столь малой части лица. А сейчас, выходит, дядя либо окончательно решился избавится от бородки-кустарника, либо приводя ее в должное состояние – хотя, тщетное занятие.

Заметив, что его изучают, Хюгге улыбнулся – весь комплект на его лице сузился до еще меньших размеров.

– Ну если вы… ты… вы жали кого-то другого, – никак не могла решиться с обращением девушка. – Я Прасфора Попадамс. Ваша племянница.

– Да-да! Прасфора, я помню тебя такой маленькой, – завел он любимую шарманку всех родственников. – А что ты…?

– Отец сказал, что вы приболели, – девушка не заметила, чтобы дядя особо уж плохо выглядел. Не считая бороды, почти скрытой пеной. Прасфора специально подперчила слова интонацией так, чтобы родственник хоть ради приличия притворился больным.

Попадамс стоял в рубашке и явно не парадных штанах с видом невинного младенца.

– Что-то с ним случилось? – спросил он. Так, наверное, и выглядят ангелы да святые, спонтанно призванные на помощь – чуть наивные, в домашней одежде, с зубной щеткой в руках, взъерошенными волосами и заспанными глазами. – Я думал, Кельш приедет сам…

– Много дел в кабаке – кивнула Прасфора в сторону большого арочного окна в комнатке. Даже с порога было видно, как сгустились грозовые тучи. – Вы же, наверное, знаете, мы теперь разносим еду по домам.

– Откуда же мне знать, – улыбнулся он. – А вы ведь привезли… лекарство?

Хюгге вдруг забеспокоился. Прасфора кивнула, открыла сумку с едой, передала дяде скляночку с лекарством, потом – еду в глиняных горшочках.

– Отец просил привезти вам поесть, – сообщила девушка.

– Картошка! Это чудесно, но сначала… прости, подожди минуту.

Дядя скрылся в глубине комнаты. По утробным звукам Прасфора поняла, что он залпом выпил лекарство, дальше поставил еду на стол, а потом словно вырвал лист бумаги и что-то быстро принялся на нем писать.

– Лекарство, да, спасибо, – уже куда спокойнее проговорил он. – Просто нервы в последнее время… совсем к нестабильности расшатались.

Он улыбнулся – криво, будто улыбку на лицо вешали пьяные рабочие.

– Раз уж Кельш не смог приехать, – он помял в руках бумажку и предал Прасфоре. – Вот, передай ему, пожалуйста. Но только лично в руки – это между братьями.

Девушка очень недоверчиво взглянула на бумажку, но все же приняла ее, спрятав.

– Ну хорошо….

Хюгге тоже вроде как кивнул в ответ, но сделал это так слабо, что, казалось, у него просто слегка затряслась голова – словно она была приделана не к шее, а к пружинке, к тому же еще и растянутой долгими годами упражнений.

Дядя внезапно достал механические бронзовые часы на цепочке, с гравировкой в виде грифона и инициалами «ХП». Сверившись со временем, вновь засуетился, уронив бритву. Нагнулся, поднял ее и ушел в соседнюю комнату, продолжая говорить:

– Прости, Прасфора, мне очень надо собираться. Если ты вдруг захочешь остаться здесь на ночь, ну, или переждать собирающуюся грозу, заходи, но потом, сейчас мне правда надо бежать.

Хюгге смолк и закряхтел – с учетом того, что Прасфора собеседника не видела, в голове вспыхивали самые интересные и необычные картины происходящего. Иногда даже чересчур пикантные. Прасфора не была той девушкой, которая боится откровенности и краснеет при каждой неприличной мысли – Попадамс вообще могла взять инициативу любых отношений на себя, – но сейчас воображение так разыгралось, что даже Прасфора превратилась в багряную свеколку.

Хюгге вернулся в парадных штанах, поспешно накидывая на себя белоснежный мундир.

– Так вот, если что… – рука застряла в рукаве. Дядя задергался, как раненая птица, – прости, прости, я просто очень, очень опаздываю, хочу попасть кое-куда, где давно не был. Кстати, ни за что не ходи сюда по лестнице, у тебя потом…

– Я уже попробовала, спасибо.

– И как оно?

– Честно? Умереть хочется.

Хюгге криво улыбнулся, продолжая борьбу с белоснежным мундиром – наконец, получилось.

– Ну, все, – он поправил воротничок. – Мне правда надо бежать, а ты пока… в общем, увидимся… надеюсь.

Дядя метеором метнулся мимо Прасфоры.

– Пена, – только и успела сказать она.

– Прости? – замер Хюгге.

– Пена. Вы забыли смыть пену. И побриться, если уж на то пошло.

Про себя же, девушка подумала: «Значит, вот оно как. Что же ты скрываешь, дядя?»

Когда Хюгге Попадамс все же убежал, Прасфоре стало невыносимо скучно.

Она сама не могла объяснить, почему, но каждый раз, когда ритм жизни резко замедлялся и дела, которые еще не сделаны, кончались, Попадамс словно выкидывало из сиденья бытия, ремней безопасности на котором, конечно, не предусмотрено. Точнее, чуть иначе – либо обматывайся ремнями так, что не выпутаешься, либо обходись без них. Девушке постоянно нужно было что-то делать, даже когда все уже сделано-переделано сто раз, и не просто можно, а необходимо отдыхать. Прасфоре в такие моменты становилось не по себе, все вокруг холодело, теряло краски и смысл, надо было срочно занимать себя чем угодно.

Такой необъяснимой болезни есть простое объяснение, не раз приводимое Прасфоре отцом, когда та, вечером, без сил сваливалась на пустые гостевые скамейки «Ног из глины», даже не доходя до кровати. «Неугомонная, родилась с шилом в…», – говорил Кельш Попадамс, очень часто вдобавок шутя, что Прасфора – вообще заводной механизм, притом такого качества, что будет идти вперед, пока под ногами земля не кончится, обходясь без дополнительной прокрутки торчащего из спины ключика.

Вот и сейчас девушке срочно нужно было что-то делать. Она, конечно, эту свою привычку знала.

– Опять, – вздохнула Прасфора. – Почему это начинается опять…

Она может быть и пересилила бы себя, как делала постоянно с другими вещами, сказала бы «нет, сегодня, милочка, ты ничего не делаешь, просто ждешь здесь», но ощущение постепенно сжимающейся пустоты… даже не сжимающейся вокруг, нет, скорее расширяющейся изнутри и заполняющей все окружающее пространство не давало покоя – от него хотелось избавиться, как от грязной, обтягивающей, промокшей одежды. В такие моменты Прасфоре всегда казалось, что на нее нацепили поношенную рубашку, вдобавок ко всему смазав луком и всем тем, чему не нашли применения на кухне.

Прасфору смущали слова того незнакомца о Хюгге. Что-то в голове не склеивалось, не соединяясь, как не соединяются кусок цветной мозаики с обрывком черно-белого рисунка на листе бумаги, и хоть ты тресни. К тому же, в этот воистину хтонический узор не вписывалась улыбка дяди, его немного детская, как показалось, радость встрече и воодушевленность – Прасфора знала, просто знала, что эмоции искренни. И они были третьим куском в сюрреалистической картине Хюгге. Говоря образно: в куске мозаики, обрывке черно-белого рисунка и осколке бюста. Одного человека из таких частей не собиралось, получался разве что монстр, пошитый белыми нитками, зверь похуже грифонов и драконов. Сомнения тонкими и практически прозрачными медузами скользили лишь по поверхности озера сознания, но воду внутри все же баламутили.

Мысли схлопнулись обратно в коробочку, когда Прасфора Попадамс дошла до лифтов – каменных платформ, работающих на шестеренках, которые крутились благодаря магическим потокам.