Читать онлайн Рыцари былого и грядущего. Том II бесплатно

Да последуем только путём христианской рыцарственности, без чувства ненависти

и мести к кому-либо, всегда склоняясь перед Богом и никогда – перед людьми.

И тогда Он, Господь над всякой вооружённой силой, Вседержитель,

Повелитель истории, Бог любви и милосердия, но и Праведный

Судия вселенной, будет с нами. А коль Он будет с нами, кого убоимся?

Господин Павел, патриарх Сербии

Битва ваша была правой, ибо вы – рыцарь Иисуса Христа,

и вам надлежит быть защитником Святой Церкви.

Томас Мэлори

Книга первая

Кааба Христа

Почему так грустно читать рассказы, написанные друзьями? Потому что они всегда грустные, эти рассказы. А если тебе довелось стать первым читателем рассказа, который написал друг, тогда тем более можешь быть уверен – не развеселит. И всё-таки такой рассказ предвкушаешь, как долгожданную встречу, словно надеясь на то, что теперь у тебя будет два друга. А, может быть, ни одного? Волнующий вопрос, не правда ли?

Андрей Сиверцев с замирающим сердцем взял в руки рукопись, которую передал ему друг.

Тарикат1 майора

Советский солдат перешёл на сторону душманов и принял ислам. Не в плен попал – добровольно переметнулся. Принимать ислам его тоже никто не заставлял. У майора КГБ Дмитрия Князева это не укладывалось в голове. Сей небывалый факт мучил майора, терзал ему душу, мешал работать.

Князев служил в Афгане советником в ХАДа2 уже третий год, но ни о чём подобном ни разу не слышал. Были, конечно, случаи, когда наши солдаты попадали в плен и принимали ислам под дулом автомата. Этих шельмецов по крайней мере можно понять – шкуру свою спасали. А Сашка? Ну вот что у него в голове? Ходил в такую же советскую школу, как и все пацаны. Пел те же песни под гитару, пил тот же портвейн. И вдруг решил не возвращаться, а это значит – стереть самого себя, как какую-то формулу мокрой тряпкой со школьной доски. Никогда не гулять по лесу, не купаться в речке, не ходить на танцы, не видеть нормальных девчонок, не говоря уже по папу с мамой. И русские лица видеть только на мушке автомата.

Князева почему-то даже не очень удивляло, что Сашка решил убивать своих. Наверное, потому что это укладывалось в обычную схему предательства – если переметнулся к врагам, так что же ещё делать? Но вот то, что он сам себя обрёк на добровольные мучения до самой смерти… Любого европейца от одной только мысли о том, что он навсегда останется в этой стране, поразит отчаянье, парализующее душу. Постоянно видеть вокруг себя только эти дикие рожи со звериным оскалом и чувствовать при этом, что ты среди своих? Ведь надо полностью погрузится во мрак средневековых религиозных предрассудков, из цивилизованного человека превратиться в отсталого и дремучего. Душманы-то ничего другого и не видели в своей несчастной жизни. А русский пацан…

Бегут оттуда, где плохо туда, где хорошо. А в Союзе по сравнению с Афганом – просто замечательно. Конечно, многое на Родине не нравилось и самому Князеву, но, как говорят – своё дерьмо не пахнет. Где родился, там и пригодился. Тьфу… Князеву стало противно оттого, что его мозг фонтанировал одними только прописными истинами, банальными и примитивными.

Самым непонятным было то, как мог русскому парню понравится ислам. Наши ребята, попадая в Афган, вскоре начинают ненавидеть ислам всеми силами души. Для них это религия зверства. Все тут знают, как беспредельно жестоки «войны Аллаха». И вот пацаны, ни в Бога, ни в чёрта никогда не верившие, вдруг начинают называть себя христианами, а про Аллаха говорят исключительно матерно и грязно. Князев всегда одёргивал их: «Афганский народ только начинает строить новую, современную жизнь, афганцы ещё погружены в средневековье. Нельзя оскорблять их религиозные чувства, иначе они за нами не пойдут. Поможем им построить новое общество, научим радоваться жизни, так они и сами от ислама откажутся, религиозные предрассудки постепенно отойдут».

Этот подход казался Князеву гибким, мудрым и гуманным. В глубине души он очень уважал себя за свою терпимость и деликатность. И вот теперь этот засранец, Сашка, добровольно отказался от всех благ современного общества ради мрака средневековья. Этого просто не могло быть. Псевдохристиан, ненавидевших ислам, майор хорошо понимал, хотя и не одобрял, а Сашку он не просто не понимал – этот пацан казался ему несуществующим фантомом. Князев вдруг понял, в чём тут заноза. Сашка лишил его самоуважения. Оказалось, что он – майор КГБ – представитель элиты, такой образованный, культурный, знающий всегда больше всех, на самом деле ничего не понимает в жизни.

Служба Князева была в значительной степени секретной. Всем было положено думать, что он не более чем просто помогает афганцам создать свою службу безопасности, да так оно и было, но основной его работой являлась разведка. Естественно, в каждой банде у майора была своя агентура. Ему не составило большого труда сделать так, чтобы Сашку выследили, повязали и доставили к нему живым и здоровым. Майор не торопился встречаться с предателем, он решил пока узнать про него как можно больше. Листал личное дело, надеясь обнаружить в нём ну хоть какие-нибудь зацепки, которые помогли бы понять его поступок. Тогда-то он и начал про себя называть его Сашкой.

В личном деле не было ни-че-го… Стандартная и весьма короткая биография советского мальчишки. Родился, учился, не привлекался, увлекался… Всё как у всех. Да ерунда эти биографии. Больше надежд Князев возлагал на беседу с ротным командиром.

– Повспоминай, капитан, чем этот гусь отличался от других солдат? – спросил Князев ротного.

– Да вроде бы ничем особенным, товарищ майор. Саша был хороший солдат. Дисциплинированный. Наркотой никогда не увлекался. Отношения с сослуживцами – ровные, никаких конфликтов. Впрочем… было что-то немного не такое… он как-то отстранённо себя держал…

– Примеры?

– Да какие примеры… Если бы он подрался с кем – вот был бы пример. А он – нет. Свободное время старался проводить один. Пацаны в казарме ржут, анекдоты травят, про баб рассказывают – чего было и чего не было. Чтобы он с ними – никогда. Я один раз заглянул к ним, они там как раз расхохатывают, а он идёт на выход, навстречу мне попался. И лицо такое… серьёзное, сосредоточенное.

– Над такими обычно издеваются. Было?

– Ну… я не могу знать всё, но… вряд ли. Саша физически очень хорошо развит. Трёх-четырёх обычных пацанов уложит, не напрягаясь. Его уважали, прощали странности. На переходах он очень выносливый. В бою – совершенно хладнокровный. Не отчаянный, нет, на рожон никогда не лез. Иногда, знаете, от страха такими смелыми становятся, что смотреть противно. Раскисают потом очень быстро, рыдают после боя, как младенцы. Саша – нет. Он, кажется, действительно ничего не боялся, – капитан замолчал несколько растерянно, как будто вдруг сделал для себя весьма неожиданное открытие.

Князев начинал понемногу закипать:

– Так. Понятно. Смелый парень. А странности-то его в чём всё-таки проявлялись?

– Да вроде и ни в чём… – выдохнул капитан ещё более растеряно. – А как-то было – стоит в стороне от всех и смотрит… в пустыню. И лицо у него какое-то… как будто он в церкви молится.

– Да откуда ты знаешь, как в церкви молятся?

– Не знаю… Правда, не бывал. Но, наверное, так и молятся.

– Капитан, я начинаю уставать. Ты по делу что-нибудь вспомнишь? Выражал ли он, например, как-нибудь своё отношение к исламу?

– Никак не выражал, – капитан стал заметно потеть. Заметив это, Князев как-то сразу успокоился, раздражение схлынуло. Ротный – не офицер разведки, не психолог. Зачем ему замечать то, что не имеет отношения к службе? Если солдат исправно тянет лямку, если нет нарушений дисциплины, так чего же ещё? Сухо и казённо майор спросил:

– В расстрелах он участвовал?

– Было дело… Вспомнил! Очень странный факт. Зачистили аул. Положили всех. Сашка к одному духу сзади подкрался, бросился на него, как рысь, обезоружил. Сидит на нём, коленом на грудь давит и в глаза смотрит. Тому духу надо было просто врезать по кадыку ребром ладони. Простое дело. Саша ведь не барышня, в зачистках не раз участвовал, никогда не капризничал, не чистоплюйствовал. А тут – тянет. Ну бой-то закончился. После боя так-то уже не режут, по-нормальному расстреливают. Я Саше говорю: «Отведи его за дом и шлёпни». Он подчинился. Поднял духа и за дом. А тот не сопротивлялся – спокойный. И Саша спокойный. Я тут же об этом забыл, а через 5 минут хватился – где Саша? Выстрела-то вроде не было. Что за хрень? Иду за дом, а там картина маслом. Дух стоит у стены, а Саша – напротив, автомат ему в грудь наставил. И в глаза друг другу смотрят, как будто разговаривают без слов. Дух тоже такой… необычный. Молоденький, красивый. Как принц из сказки. Смотрит и улыбается. Я на Сашу заорал: «Ты чё, уснул что ли?». Тогда он сразу же нажал на спуск, весь рожек в духа выпустил. Ко мне поворачивается, морда каменная и говорит: «Его надо похоронить». Я весь на психе – заорал на него: «Ну ты достал меня!». А Саша, на меня не глядя, достаёт лопатку и начинает копать могилу. Да шустро так, деловито. Я рукой махнул. Время в общем-то было. Солдаты по домам наркоту искали. Я уж это… сами понимаете… не препятствовал. Зачистки – дело нервное. Да и потом – каких я только истерик у наших не насмотрелся. Пока в себя приведёшь – запаришься. Так что сашиной придури значения не придал. А сейчас подумал – странно это.

***

Князев отомкнул гауптвахту, где держали Сашку. Тот сидел на полу со связанными за спиной рукам вполоборота к вошедшему майору и на его появление никак не отреагировал. Лицо пленного было очень сосредоточенным, он смотрел строго перед собой невидящими глазами.

– Встань, сволочь, – зловещим шёпотом скомандовал майор.

Солдат неторопливо, но сноровисто поднялся, хотя это было не так легко сделать со связанными за спиной руками. Он бегло и как-то брезгливо глянул майору в глаза и уставился в пол перед собой.

Майор неторопливо достал из кобуры пистолет, передёрнул затвор, направил ствол в грудь пленному и всё тем же зловещим шёпотом скомандовал: «Мордой в стену». Саша так же спокойно и неторопливо развернулся и встал лицом к стене. Князев медлил. Солдат молчал. Потом майор неторопливо поднял пистолет и выстрелил в стену у самого сашиного уха. Солдат даже не вздрогнул. Через несколько секунд он тихо выдохнул: «Аллах акбар». Это было что-то среднее между вздохом облегчения и шипением змеи.

«Кругом», – тихо но жёстко скомандовал майор. Солдат выполнил команду, как на плацу. Он смотрел в пол, избегая встречаться глазами с офицером, и всё-таки во всём его облике Князев чувствовал отсутствие страха. В душе майора началась какая-то странная вибрация. Он – честный офицер, а перед ним – гадёныш, мразь, и всё-таки он чувствует нравственное превосходство этого гадёныша. Этого не может быть. Нет оснований. Но это так. Князев вдруг представил себя офицером вермахта, который собирается допросить пленного партизана. Это было уже несколько смешно, что помогло майору вернуть самообладание.

– Это была репетиция, – Князев почувствовал, что его усмешка получилась какой-то кривой, нехорошей. – Шлёпнем тебя завтра, с утречка. В Кабул не повезём, не надейся. Показания твои никому не нужны. Так что побудь тут ещё ночку. О жизни подумай.

– Хвала Аллаху, Господу миров. Я стану шахидом, – по-прежнему глядя в пол, прошептал – прошипел бывший советский солдат.

– Смотри мне в глаза, сволочь! – неожиданно заорал Князев, теряя остатки самообладания.

Саша спокойно поднял глаза. Они оказались очень ясными. В них действительно читалась радость. Мальчишка не играл. Вечная его сосредоточенность, про которую говорил ротный, сейчас ушла, в нём чувствовалась собранность, но совершенно не было напряжения. Князев понял, почему парень смотрел в пол. Не хотел делиться радостью с чужаком. Майор смотрел в его глаза и спрашивал себя: «Вот что такое известно этому парню, чего не знаю я? Что-то очень важное… Что такое ислам? Ничего хорошего. Так почему же у него глаза такие радостные, а я – как дурак?».

– Ты убивал наших? – теперь уже как-то задумчиво спросил Князев.

– Нет, не пришлось.

– А если бы пришлось?

– И не задумался бы. Тебя, майор, я шлёпнул бы без репетиций.

Лицо шахида исказила ненависть. Это позволило Князеву хотя бы отчасти, но всё же вернуть себе чувство собственного превосходства. Где ненависть, там нет правды. Князев восстановился, вопрос выскочил из него легко, без напряжения:

– Зачем? Что случилось, Саша?

Шахид как-то весь разом выпрямился и процедил сквозь зубы:

– Что ты хочешь услышать, кафир?

Князеву ещё больше полегчало. Перед ним был враг. Матёрый и законченный, во всей своей полноте. В нём не осталось ничего от русского паренька. Обычный душман, каковых майор перевидал немало. Мир в душе у Князева вновь стал обретать привычную простоту. Вопросы исчезли.

***

«Злая вера у этих сволочей, но мужественная, – думал Князев, когда вечером шёл домой. – Да – мужская вера. Этим парня и соблазнили. Герои хреновы. Нет, не надо его стрелять. Отправлю всё же в Кабул. Дадут щенку лет шесть дисбата, может ещё выберется, человеком станет. В дисбате таких «шахидов» делают нормальными людьми, не сильно даже напрягаясь», – майор весь разомлел от собственного гуманизма. Он уже не помнил, что видел перед собой отнюдь не заблудившегося советского паренька, а настоящего душмана. Майор очень устал.

***

– Здравия желаю, Клавдия Ивановна, – приветствовал он жену в их убогой мазанке.

– Что-то случилось, Дима? – жена посмотрела на него испуганно.

Князев устало сморщился. Клава никогда не задавала ему вопросов, связанных с работой. Она не раз видела в его глазах отражение смерти и никогда ничего не спрашивала. Жена боевого офицера. Почему сегодня… Он раздраженно буркнул:

– Это ты объясни мне, что случилось.

– У тебя лицо… тёмное.

Князев ничего не ответил. У него не было сил задуматься о словах жены. Он надеялся, что с такого устатка уснёт сразу же, но тупая боль в спине, явный признак стресса, не давала ему забыться. За всю ночь он так толком и не уснул. Нервно дёргался, ворочался, вставал, курил. Голова наливалась тяжёлой пустотой.

***

На работу поутру он пришёл совершенно разбитый и злой на весь мир, даже не пытаясь думать о причинах своей озлобленности. Сознание, кажется, включило защитные механизмы, на корню давившие любой намёк на мысли о Сашке. Дела просматривал механически, заставляя себя по несколько раз перечитывать одно и то же, чтобы вникнуть в содержание. Когда в дверь постучали, он с некоторым даже облегчением крикнул: «Войдите».

В кабинет важно вплыли муллы. Один, второй, третий. Вот уж кого он не ожидал увидеть в своём хадовском кабинете. С муллами Князев старался поддерживать нормальные отношения. Иногда встречался с кем-нибудь из них, обсуждал вопросы, связанные с поддержанием порядка, но встречались они негласно, чтобы никто, по возможности, об этих встречах не знал, или хотя бы старались отразить встречу, как случайную. Ни ему, ни им эти встречи не прибавили бы авторитета. К тому же они не любили друг друга. Князеву были неприятны эти ограниченные фанатики, они же смотрели на него, как на главного врага ислама, что было в общем-то недалеко от истины. Русские из тактических соображений терпели ислам среди тех, кто перешёл на сторону народной власти. Простые мусульмане искренне благодарили шурави за религиозную терпимость, но чекисты и муллы ни сколько не заблуждались относительно прочности этого мира. И вдруг все местные муллы в полном составе открыто и пожалуй даже демонстративно пожаловали в ХАД на приём к главному чекисту здешних мест. Воистину, небо упало на землю.

– Кого мне благодарить за счастье видеть у себя самых уважаемых людей города? – Князев встал из-за стола, картинно распахнув объятья и широко улыбнувшись.

Многоопытные муллы, конечно, поняли, что со стороны офицера КГБ этот жест – даже не дань традиции, а едва прикрытая издёвка. И без того весьма напряжённые, служители Аллаха ещё более подобрались, понимая, впрочем, что на советского офицера бессмысленно обижаться. Сами напросились, заявившись в ХАД – место воистину проклятое. Вперёд выступил главный мулла, сухой старик с длинной седой бородой и недобрым, надменным лицом. Он, похоже, с большим трудом выдавил из себя:

– Мы задержали преступника. Хотим передать его в твои руки, сэр мошавер.3

– Вот как? Искренне рад этому замечательному примеру сотрудничества между религиозными лидерами и органами безопасности, – Князев сочился нарочито лукавым дружелюбием. У него даже голова перестала болеть. Майор не мог отказать себе в удовольствии немного поглумился над «религиозными лидерами», понимая между тем, что всё происходящее – весьма значительно и клоунадой отнюдь не завершится. – И в чём же вы обвиняете этого человека?

– Если бы он не был преступником, мы не передали бы его тебе.

– Значит, я должен осудить его, даже не зная в чём он виновен? Такого уровня взаимного доверия нам ещё только предстоит достигнуть.

– Он развращает народ.

– Сейчас, подождите, вспомню, какой же это состав преступления? Должно быть, я не очень твёрдо знаю Уголовный кодекс Афганистана? В любом случае, надо вспомнить о том, что в вашей стране сейчас установлена народная власть. Вынести приговор преступнику может только суд. Афганский суд.

Князев перестал ёрничать и последние слова произнёс очень жёстко, пожалуй, даже с угрозой. Он начал понимать, что муллы хотят с кем-то свести счёты его руками, не доводя дело до суда, который, вероятнее всего, будет вынужден оправдать их недруга. Они надеются, что в боевых условиях «сэр мошавер» окажется достаточно скорым на расправу и сделает им подарок, не сильно вникая в детали дела. Может быть, так и будет, но муллы, как здравомыслящие прагматики, должны понимать, что сейчас им предстоит обозначить тот интерес, который имеет в этом деле «сэр мошавер». Князев многозначительно замолчал, глядя прямо в глаза главного муллы. Какие нехорошие у него глаза. Тяжёлые, стремящиеся придавить собеседника. Неужели мулла думает, что таким образом сможет произвести хотя бы некоторое впечатление на советского разведчика? Не переоценил ли он прагматизм этих фанатиков?

Мулла вдруг начал дышать очень тяжело. Он не привык уговаривать и убеждать. Его слово было и законом, и судом. Высшим судом, а не каким-то там «народным». Как унизительно было что-то там доказывать этому презренному кафиру. Но они так решили – еретика и смутьяна должен приговорить именно кафир. Только так и никак иначе.

Наконец мулла собрался с духом:

– Этот человек совершил религиозные преступления, и народному суду мы не можем его предать.

– А я разве мусульманин? – спросил Князев совершенно серьёзно, без тени улыбки. – Почему меня должны интересовать ваши религиозные проблемы? Может быть вам предать его шариатскому суду и побить камнями? – майор чувствовал, что этот диалог – ритуальный танец, а вскоре они доберутся до сути вопроса.

– Сэр мошавер, конечно, знает, что шариатский суд с некоторых пор не имеет права выносить смертные приговоры. Преступник на самом деле достоин побития камнями, но если мы сделаем это, что тогда вы сделаете с нами?

– Я? Ничего. Вас будет судить народный афганский суд. Мы терпим вас, служителей Аллаха, ровно постольку, поскольку вы помогаете нам поддерживать порядок. А если вы осмелитесь кого-то казнить, исходя из религиозных соображений…

– Вот именно, сэр мошавер, вот именно. Мы помогаем вам поддерживать порядок. Без нас вам порядка не удержать. Мы проживём без вас в этой стране. Всегда жили. А вы без нас – не сможете. А этот человек – он разрушает порядок, он смущает народ, он одинаково опасен и вам, и нам.

– Так значит всё-таки, по-вашему, советский офицер должен взять на себя функции шариатского суда?

– О, нет, – мулла всем своим видом дал понять, что даже мысль об этом кажется ему кощунственной. – Этот человек выступает против сынов Ленина. Убей его за это.

– Он совершил преступления против советской власти?

– Ещё не совершил, но он – подстрекатель. Вы же не хотите подождать пока он поднимет восстание против Советский армии здесь, в самой спокойной провинции? Вы понимаете, что его нельзя предавать публичному суду, ни вашему, ни нашему? Его надо просто тихо убрать. Вы должны это сделать.

– Я ничего вам не должен.

– Нет, конечно, не нам, сэр мошавер, – тонко и зловеще улыбался мулла. – Вы должны своему начальству. Этот человек призывает не подчиняться безбожникам, то есть вам. Он так же говорит, что он – шах. Он, по-существу, призывает к реставрации монархии, желая царствовать на нашей земле. Тот, кто оставит этого самозванного шаха безнаказанным, тот враг советской власти.

«Ах вот оно что, – подумал Кзязев, – я-то, дурак, ждал, когда они обозначат мой интерес в этом деле, а они решили попросту взять меня на испуг. До чего дошло – религиозные фанатики учат меня любить советскую власть. А ведь они действительно могут организовать мне большие неприятности. Да не в этом дело – от доносов как-нибудь отобьюсь. Только тут и правда что-то очень серьёзное, от чего нельзя просто так взять и отмахнуться. Если муллы так переполошились, значит это тема».

Князеву надоело играть в слова, и он просто спросил:

– Вы задержали смутьяна?

– Да, он здесь, во дворе.

– Пусть его приведут ко мне, а вы – идите. Если мне надо будет что-нибудь обсудить, я найду вас. Сюда больше не приходите, – Князев заметил, что разговаривает с муллами, как со своей агентурой. Им это, должно быть, очень обидно. Ну и наплевать, сами напросились.

***

Перед майором стоял типичный человек Востока лет тридцати с небольшим. Его облик и впрямь был царственным. Благородное лицо, осанка, красивые длинные волосы и короткая борода – всё изобличало личность незаурядную. Даже простая и обычная для этих мест одежда сидела на нём как-то уж очень ладно, словно её подбирали и подгоняли лучшие модельеры. «Может и правда какой-нибудь принц крови? – подумал Князев. – Держит себя с большим достоинством, страха в нём нет. И никакой позы, никакого вызова. Не похож он что-то на подстрекателя и религиозного фанатика».

– Ты – Шах? – спросил майор.

– Так меня называют, но я не считаю себя шахом, и не стремлюсь им стать. Если бы стремился, разве позволил бы так легко себя арестовать? Спроси и тебе скажут – я не сопротивлялся. Претендента на корону защищало бы множество сторонников. Меня не защищал никто.

Шах не заискивал и не оправдывался. Он просто говорил правду. Говорил спокойно и даже дружелюбно. Князев сразу же почувствовал к этому человеку большую симпатию. В нём чувствовалась сила и доброта одновременно. В Сашке тоже чувствовалась сила, но в нём полыхала ненависть. Шах был не такой, хотя было и сходство. Как будто оба они знают что-то очень важное и совершенно недоступное пониманию Князева.

Большие, чёрные, по-восточному томные глаза тепло смотрели на майора. С Шахом хотелось говорить. Наверно, поэтому Князев долго молчал, смакуя своё впечатление от этого необычного человека. Потом неторопливо и без нажима начал:

– Тебя передали мне муллы. Что ты сделал?

– Спроси у них. Я не знаю за собой государственных преступлений.

– Ты призывал к свержению народной власти?

– Нет, не призывал, – Шах очаровательно улыбнулся.

– Ты хочешь, чтобы Афганистаном правил шах?

– Я хочу, чтобы Афганистаном правил Бог. То Царство, в которое я призывал людей – не от мира сего.

– Значит, ты всё-таки против народной власти?

– Это ты сказал.

В душе майора неожиданно для него стало закипать раздражение. Князев чувствовал, что Шах отнюдь не пытается издеваться над ним, но это-то и составляло неожиданную проблему. Многие пытаются по началу глумиться над следователем. Майор знал, как таких ломать. С этим человеком так нельзя. С этим – непонятно как. Он выскальзывал из рук. Князев не переставал чувствовать симпатию к этому чудаку, но к симпатии странным образом примешалось раздражение. Он продолжил разговор довольно жёстко:

– Чем ты занимаешься?

Шах словно не заметил изменения в тоне майора, он ответил в прежней дружелюбной манере:

– Я свидетельствую об Истине. Люди, которые любят Истину, слушают меня.

– Ах вот оно что! – Князев злобно взвился, вскочив из-за стола. Его лицо перекосила ненависть. – Об истине свидетельствуешь? И всего-то навсего? Ну так это ж пустяки! Тебя надо немедленно отпустить! Вот только скажи мне, что такое истина – и вали отсюда.

Приступ чекистской ярости нисколько не смутил Шаха. Он ответил спокойно и проникновенно:

– Истина в том, что Иса – Сын Аллаха. Господин наш Иса – Он и есть Истина.

– Ну это и вовсе пустяки. Не хватало мне ещё залезать в ваши религиозные дебри.

На это Шах не ответил ни одного слова.

Князев подошёл к карте Афганистана и тупо уставился на неё. Про задержанного он, казалось, забыл, повернувшись к нему спиной. В кабинете повисло молчание. Точнее, два молчания. Одно – доброе, другое – злое. Майор пытался придти в себя. Он не мог понять, почему его душу так легко и беспричинно затопила ненависть к этому милому проповеднику. В голове вдруг застучали странные молоточки: «Он опасен, он опасен, он чрезвычайно опасен. Его надо убить. Убить и всё».

Князев подошёл к окну и с удивлением увидел, что муллы всё ещё стоят во дворе. Совсем с ума сошли. А за спиной у них уже целая толпа. Мрачные злобные лица, чудовищная концентрация ненависти. Эти люди готовы прямо сейчас порвать на части кого угодно. От массовых беспорядков их отделяет только шаг. За один день можно потерять всю провинцию. Потом для её возвращения потребуется крупная войсковая операция. Провинция, конечно, будет возвращена, но при этом погибнут сотни советских солдат. Груз-200 хлынет в Союз. Сотни матерей в рыданьях будут обнимать холодный цинк гробов. Он, майор КГБ Дмитрий Юрьевич Князев, для того и находится здесь, чтобы это предотвратить. И он знает, как это сделать. Надо всего лишь отдать им на растерзание этого чудака. Но он, майор КГБ Дмитрий Юрьевич Князев, не сделает этого. Почему? Ради чего он забудет свой долг? Во имя чего заставит рыдать сотни матерей? Выхода не было. Он вдруг почувствовал безмерную, нечеловеческую усталость.

Отошёл от окна, глянул на Шаха. Тот посмотрел на офицера с искренним сочувствием лучшего друга, способного понять его, как никто другой.

– Видишь там толпу? – с трудом преодолевая неспособность говорить, спросил Князев. – Все они хотят твоей смерти.

– Я знаю, – спокойно и сочувственно ответил Шах.

– Назови мне хоть одну причину, по которой я должен сохранить тебе жизнь?

Шах молчал.

– Не хочешь говорить?

Шах молчал.

Князев вышел во двор к толпе.

– Я допросил этого человека. Он ни в чём не виновен.

Толпа, как по команде, начала бесноваться:

– Убить! Расстрелять! Побить камнями!

К майору подошёл старый мулла и сказал:

– Вы слышите, сэр мошавер? Вариантов нет. Прикажите расстрелять дервиша. Иначе мы не отвечаем за дальнейшее развитие ситуации.

Мулла говорил теперь уже без злобы и без нажима – спокойно и властно. Толпа дала ему такую возможность. Но майор КГБ не может пойти на поводу у религиозных фанатиков. Да ещё так публично, позорно. А иначе – бунт. Толпа наэлектризована до предела. Одно неосторожное слово и ситуация выйдет из-под контроля. Выхода не было.

Выход пришёл вдруг, сразу, как озарение. «Афганизировать конфликт». Вывести советскую сторону из сторон конфликта, превратив его в конфликт между афганцами. Майор уверенно шагнул к толпе:

– Вы – хозяева на этой земле. Власть в Афганистане – народная, значит – афганская. Русские лишь помогают вам, но всё решаете вы сами.

Толпа притихла. Майор продолжил ещё более уверенно:

– Только афганцы имеют право решать, кто прав, а кто виноват. Задержанный будет оправлен в провинциальный комитет Народно-демократической партии Афганистана. Товарищ Набард, верный сын афганского народа, во всём разберётся.

Это решение не особо порадовало толпу, но и возразить им было нечего. Дикие злобные выкрики сменились глухим, но относительно спокойным ворчанием. Толпа утратила внутреннее напряжение. Некоторые стали расходится. Князев вызвал конвой. Шаха вывели из здания ХАДа под дулами автоматов. Это понравилось толпе. Потом конвой вместе с задержанным исчез в недрах БТРа. Машина в свою очередь, тут же исчезла в облаке пыли. Разочарованные фанатики больше не имели причин для возмущения. Сражение было выиграно. Во всяком случае – на сегодня.

***

Секретаря провинциального комитета НДПА Набарда Князев презирал от всей души. Это был отвратительный человек. Он постоянно врал и непрерывно хвастался. Очень любил подарки. За деньги Набард был готов продать всё – не только народную власть, но и родную мать. Человеком он был неумным, но, сделав какую угодно глупость, никогда не признавал себя виновным, ссылаясь на бесчисленные трудности. Набард очень любил власть и постоянно пытался доказать, что все в его провинции должны подчиняться только ему, и всё должно происходить только с его согласия. Набард постоянно искал способы подставить советника ХАДа, ему не нравилась излишняя самостоятельность Князева, а так же то, что майор слишком плохо скрывал своё отвращение к функционеру НДПА. Их взаимная враждебность была почти открытой.

«Ну что ж, – подумал Князев, – самое время протянуть руку дружбы «верному сыну афганского народа». Он хочет всё решать сам? Так вот и пусть решает. Если приговорит дервиша, значит пойдёт на поводу у религиозных фанатиков. Скажем потом, что он снюхался с муллами, а отсюда и до исключения из партии недалеко. Если отпустит – вызовет такой гнев своих, что его и из партии исключать не надо будет. Его просто на части порвут. А откажется принимать решение – потеряет лицо, покажет управленческую беспомощность. Сможет ли он после этого усидеть в своём кресле?».

Кажется, советник интуитивно принял самое лучшее из всех возможных решений. Он не только снял с себя проблему дервиша, но и получил хороший шанс решить проблему Набарда, который очень мешал ему работать. Теперь можно было пару суток спокойно ждать известий о том, каким именно образом проколется местный царёк. Что при этом будет с дервишем? Да какая разница? Он появился ни откуда и исчезнет в никуда. Стоило бы, конечно, получше представлять себе, почему появление этого человека так взволновало местную муллократию, но, честно слово, не до того.

Князев решил тут же забыть про возникшую проблему, как про уже снятую, но сам по себе Шах не шёл у него из головы совершённо независимо от проблемы. Майор вспоминал каждую черточку воистину царственного облика этого человека. Осанка, поворот головы, глаза. А с каким благородным спокойствием он говорил… Очень просто и совершенно без рисовки. При этом в нём чувствовалась большая внутренняя сила. Казалось, Шах был живым воплощением какой-нибудь красивой восточной легенды про халифа, который скрывается под рубищем нищего. Воистину – Шах. Не даром его так прозвали.

Майор вспомнил о том, как странно посмотрел на него дервиш, когда они расстались. В этом взгляде было сочувствие к советскому офицеру и даже нечто большее – казалось, дервиш боялся, что офицер совершит некую роковую ошибку, которая погубит его. Память профессионального разведчика воскресила едва заметное движение руки дервиша – словно предостерегающее. Эта рука как будто готова была подняться, чтобы защитить своего палача.

В сердце майора вернулась невыносимая тревога. Нет, проблему ещё не удалось снять. Самое главное, а, может быть, самое страшное – впереди. И проблема вовсе не в том, чтобы разрулить противоречия с муллократией и свалить Набарда. Всё это – уж как-нибудь. Теми или иными средствами, с большими или меньшими потерями, он обязательно вырулит. Но Князев окончательно понял – эту проблему нельзя решать любой ценой. Всё дело в Шахе. Кажется, впервые в жизни Дмитрий встретил человека. Его нельзя потерять. Сохранить этого человека – вот что самое главное, но, видимо, теперь это уже невозможно. А нельзя же до бесконечности жертвовать хорошими и ни в чём не виноватыми людьми для того лишь, чтобы угодить всяким подонкам. Все эти муллы, все эти набарды – это же просто дерьмо. Все они вместе взятые не стоят одного Шаха. И он отдал им его на растерзание. Господи, до чего же это мерзко…

Но он – офицер КГБ. Он служит Отечеству. Его личные чувства, его симпатии и антипатии не имеют значения. Он сделает всё для того, чтобы сохранить в провинции стабильность, и если для этого потребуется собственноручно отрезать головы десяти таким дервишам – он сделает это.

***

Вечерами после службы рядом с Клавой всегда было очень хорошо, спокойно, мирно. Что бы он тут делал без неё? Нервы бы не выдержали. А рядом с женой он всегда успокаивался, восстанавливался. Они очень мало говорили, потому что не хотелось обсуждать местную жизнь, а про Россию вспоминать – только душу себе травить. Они просто были вместе.

Но сегодня Дмитрий не мог успокоится. Никогда не обсуждавший с женой свою работу, сегодня он не выдержал:

– Клава, ты вроде разбиралась со всеми этими исламскими течениями и направлениями. Что значит «Иса – Сын Аллаха»?

Жена растерянно задумалась.

– Боюсь, что это ничего не значит. Такой постановки вопроса просто не может быть. Нет ни одного суфийского братства или ордена дервишей, кто исповедовал бы такой символ веры. А кто это сказал?

– Дервиш один. Или даже не знаю, кто он такой. Религиозный проповедник. Муллократия на него сильно окрысилась.

– Ещё бы им не крыситься. Эта формула – исламская по форме и христианская по содержанию. Уникальный феномен. До такого, кажется, никто до сих пор не додумался. Для муллократии это очень опасно.

– Ну-ка поясни.

– Ты знаешь, что мусульмане чтут и уважают «пророка Ису», как они называют Иисуса Христа. Чтут, но не считают его Сыном Божьим, в отличие от христиан. И мусульмане, и христиане чтут единого Бога, но суть христианства в исповедании Христа Сыном Божиим. Значит, тот кто сказал: «Иса – Сын Аллаха» – уже христианин.

– А не мог этот «кто-то» просто принять христианство?

– Ну это уж ты у него спроси. Этот человек – большой хитрец. Он придумал облачить христианство в исламские одежды. А ведь одежды-то и не исламские, а просто восточные. Простой мусульманин этой разницы вообще не воспримет. Для него ислам – традиция предков. Верность предкам для него и означает верность исламу. А тут получается, что мусульманин может фактически принять христианство, не отрекаясь от национальных традиций. Это очень сильно угрожает власти исламского духовенства.

– Значит, этот дервиш обманывает мусульман?

– Не обязательно. Он, может быть, хочет психологически облегчить переход из ислама в христианство. Интересно было бы поговорить с ним.

– Вряд ли придётся. Ладно. Спасибо.

Клавдия Ивановна знала, что если муж закончил разговор – не надо пытаться его продолжить. Дмитрий долго молчал. Потом вдруг неожиданно посмотрел жене в глаза и спросил:

– Клава, ты веришь в Бога?

– Да, – тихо, но твёрдо сказала она.

Дмитрий молча кивнул.

***

Они никогда не говорили об этом. Увлечение жены религиоведением Дмитрий воспринимал спокойно и уважительно, усматривая в нём интерес чисто исследовательский, в чём не сильно ошибался. Впрочем, потом он заметил, что Клава повесила у них в спальне маленькую иконку Богородицы. Очень маленькую и на самом незаметном месте. «Ну ладно, – подумал Дмитрий, – плохого-то ничего в этом нет. Если ей так хочется». Пару раз он видел, как Клава украдкой крестится на эту иконку, потом случайно наткнулся на просфорки в старой сахарнице, так же не придав этому почти никакого значения.

Дмитрий думал, что ему всё понятно. Служба у него суровая, жестокая, жене он, к сожалению, уделяет очень мало времени, а она переживает за него, зная, что муж постоянно рискует жизнью. Он очень любил жену, чувствовал свою вину перед ней. Но как он мог её успокоить? Сказать: «Не волнуйся, не переживай»? Это было бы как-то фальшиво и нечестно. И если Клава сама нашла психологический выход, если ей становится легче, когда она перекрестится на икону, если это её успокаивает – так это очень даже хорошо. Он вообще не задумывался о том, верит ли она в Бога, считая религию чем-то вроде психотерапии, то есть, не отрицая её пользы для некоторых людей в определённых ситуациях. А то, что образованный человек может верить в старика, который сидит на облаке и управляет людскими делами – этого он не допускал.

Себя Князев считал атеистом, хотя никогда не был воинствующим безбожником. Верующие казались ему людьми довольно жалкими и беспомощными, то есть никому не способными угрожать, а значит и обижать их, тем более – преследовать, он полагал делом низким и недостойным. Он – офицер ПГУ4 – элита КГБ, никогда не имел отношения к «пятой линии»5 и вообще не любил «пятёрку», полагая её оплотом непрофессионализма в недрах госбезопасности.

И вдруг оказывается – его жена верит в Бога. Это было очень странно. Впрочем, тут не было ничего страшного, пугающего. В конце концов у них – свобода вероисповедания, гарантированная каждому гражданину. Советская Конституция – не пустой звук. Конечно, жене офицера КГБ не пристало… Но ведь у Клавы достаточно такта, чтобы не афишировать свою веру. Значит, это её личное дело. Клава – добрая, ласковая, отзывчивая. Она не может прилепиться душой ни к чему плохому. Неприятно только – верующие, они все какие-то убогие, как будто недоделанные. Но ведь она – не такая. Клава – самая смелая женщина на свете. В Афган к нему приехала. Сколько раз вместе под пулями были. Жёны декабристов по сравнению с ней ничего особенного для своих мужей не сделали. В Сибири они не знали, что такое ракетные обстрелы. «Господи, как я люблю её!» – подумал Князев. Он и не заметил, что обратился к Богу.

***

Поутру майор решил ещё раз зайти к Сашке, судьбу которого так и не решил до сих пор. Хотел просто по-человечески поговорить с пацаном. Странно, но теперь он уже не испытывал ненависти к предателю. Мысли о Клаве, о Шахе, о Сашке как-то причудливо переплетались в его голове. Клаву он очень любил, Шах произвёл на него очень сильное впечатление, а Сашка… Ведь не плохой вроде бы парень. В нём совершенно не чувствовалось внутренней гнили, которая всегда свойственна предателям. И все они верили в Бога. По-разному, наверное, верили, но ни один из них не был похож на жалкое плаксивое существо, каковыми Князев всегда представлял себе верующих. Что-то тут было не так. Все они знают что-то совершенно недоступное его пониманию.

Сашка, как и в первую их встречу, сидел на полу вполоборота к вошедшему. Он так же не повернул к нему головы и вообще никак не отреагировал на появление майора. Князев несколько секунд молча смотрел на него, а потом сказал:

– Встань, – не скомандовал, не приказал, а скорее предложил.

Парень встал так же как и в прошлый раз – не промедлив, но и не поторопившись. Теперь его руки не были связаны.

– Саша, давай поговорим, как мужик с мужиком. Наш разговор не будет иметь для тебя никаких негативных последствий. Объясни мне, по возможности коротко и чётко, зачем ты всё-таки переметнулся к ним? Что такое есть у них, чего нет у нас?

Солдат посмотрел майору в глаза немного насмешливо и надменно, но вместе с тем – заинтересованно. Он уже настроил себя на очередную порцию оскорблений, но голос офицера прозвучал неожиданно по-человечески. Сашка молчал, но теперь было уже очевидно, что он не отказывается говорить, а просто думает, как бы это попонятнее объяснить тупому и ограниченному солдафону некоторые прописные истины. Потом он заговорил, размеренно и немного нравоучительно:

– Вы сражаетесь ни за что. Убиваете людей сами не знаете зачем. А мы сражаемся во славу Аллаха, Господа Миров. Всё что вы делаете – бессмыслица. Нормальный человек не может выносить бессмыслицы. А мы сражаемся во имя высшего смысла. Нам умирать легче, чем вам жить.

В душе у Князева вновь стало закипать раздражение, но он сдержался – сам же вызвал парня на откровенность – и заговорил спокойно:

– Мы сражаемся за Родину. Солдатам много знать не положено, но правда в том, что мы защищаем южные рубежи нашей страны. Если бы нас здесь не было, здесь были бы американцы, а потом они попёрли бы на Союз.

– Русские, американцы, афганцы… Какая разница? Бог не создавал разных народов, люди сами потом разделились. Наша Родина – рай, который приготовил Аллах для своих воинов. А вы несёте с собой безбожие. По всему миру несёте его. Вы отравили своим ядом уже полмира. Вас надо остановить.

Князев опешил и растерялся. Он никогда раньше не думал о таких вещах, это были совершенно чуждые ему понятия. Он думал, что всё просто: есть Родина, есть долг. Каждый честный офицер должен выполнять свой долг перед Родиной. В этом и есть высший смысл службы. У него не укладывалось в голове, что религия, ничем не отличавшаяся в его представлении от психотерапии, может быть каким-то «высшим смыслом». Не успокоительной таблеткой, а чем-то вроде Родины, чем-то таким, за что отдают жизнь. Князев растерянно смотрел на Сашку и понимал, что для него всё это так и есть, очень уж искренне говорил пацан. Майору потребовалось немалое усилие воли, чтобы продолжить разговор:

– Ну хорошо, ты стал верить в Бога. Так и верил бы на здоровье. Сейчас в Союзе за это никого не преследуют. Отслужил бы по-нормальному, вернулся бы на Родину, ходил бы в церковь. У нас же вера своя, русская.

– Вместе с бабками иконы слюнявить? – Сашка презрительно усмехнулся. – Противно. Только здесь я увидел настоящую, живую веру. Ислам – сильный, мужественный. Мусульмане – настоящие мужчины.

– Ты нашу веру не трогай, не погань, – Князев неожиданно для самого себя вступился за христианство. – Ты ещё многого не понимаешь.

– Это вы не понимаете, потому что вы не верите. Но Аллах заставит вас поверить, – последние слова Сашка произнёс уже совершенно без мальчишеской назидательности, упругим шёпотом, при этом он напряжённо смотрел в глаза майору, как будто хотел поджечь его душу.

***

Князеву было хреново. Про Сашку он старался думать коротко: «Щенок». Он гнал от себя мысли о том, что этот «щенок» в чём-то, может быть, и прав. Мысли эти приходилось гнать с постоянным усилием, потому что они непрерывно лезли в голову. От этого и было хреново.

Ещё хуже стало, когда он узнал, что история с Шахом не закончилась. Набард вернул ему Шаха и прислал письмо: «Благодарю вас, товарищ Князев, за оказанное мне доверие. Все вопросы мы с вами должны решать сообща, я всегда так считал. Пусть этот случай станет хорошим началом наших совместных, согласованных действий. Забудем все недоразумения, которые между нами были. Думаю, мы ещё станем друзьями.

Дервиша мы хорошенько допросили. По нашей части за ним вины нет. Он не агитировал против народной власти и наших советских друзей. Мы могли бы пристрелить эту собаку, просто чтобы больше не возиться с ним. Как говорил товарищ Сталин: «Нет человека – нет проблемы». Но некоторые косвенные данные позволяют предположить, что он, возможно, связан с иностранными спецслужбами или подрывными организациями. А это уже ваша компетенция, уважаемый товарищ Князев. Мы понимаем, что не должны вмешиваться в дела спецслужб. Надеюсь, что смог быть вам полезен. С революционным приветом, секретарь Набард».

«Из рук выскользнул, мерзавец, – подумал Князев, брезгливо отбросив письмо. – Раскусил мою хитрость и не позволил впутать себя в неприятную историю? Так и есть, но тут ещё что-то. В самом тоне письма. Похоже, что Набард искренне надеется на его дружбу. Набард почувствовал в нём своего. Это было самым отвратительным. Даже обидным. А что? Выжму из Шаха всё что можно, шлёпну его, завяжу дружбу с Набардом. Стану такой же мразью, как он. И будем мы жить-поживать, да дерьма наживать».

Майор велел позвать дерваша. Тот зашёл в кабинет осторожной нетвёрдой походкой. Правый глаз Шаха заплыл, всё лицо было а ссадинах. В волосах – запёкшаяся кровь. Похоже, он едва стоял на ногах. Князев отпустил конвой и предложил Шаху присесть. Тот не отказался.

– Тебя били?

– Набард приказал бичевать меня.

– Тебе трудно говорить?

– Жить вообще нелегко. Я могу говорить.

– К какой оппозиционной группировке ты принадлежишь? Исламская партия Афганистана? Национальный фронт исламской революции?

– Я не принадлежу к оппозиционным партиям.

– Скажи прямо, кто ты?

– Дервиш. Проповедник.

– Твои религиозные убеждения не свойственны ни одному из орденов дервишей.

– Наш орден мало известен.

– Почему Набард обвиняет тебя в связях с иностранными организациями?

– Я из Персии. Я не скрывал этого.

– Кто и с какой целью послал тебя в Афганистан?

– Меня послал Всевышний. А про свою цель я уже говорил – свидетельствовать об Истине.

– Помню, помню… «Иса – Сын Аллаха». Значит, ты тайный христианин?

– Почему «тайный», если я проповедую открыто?

– И никаких политических целей твоя проповедь не преследовала?

– Нет. Я далёк от политики.

Странный это был допрос. Казалось бы – всё обычно, по-деловому. Князев спрашивал о том, о чём на его месте спрашивал бы любой следователь. Но в его вопросах чувствовалась такая безмерная усталость, как будто ответы были ему совершенно неинтересны. Хотя в этой усталости чуткий слух уловил бы что-то очень тёплое, человечное. Шах отвечал предельно точно и максимально коротко. Так отвечают профессионалы спецслужб – ни одного лишнего слова, ни шага в сторону, никакой суеты. И всё-таки всем своим нутром опытного разведчика Князев чувствовал, что Шах – не из мира спецслужб. Он не боится проколоться, не подбирает слова. Он не играет роль. Князев понял, что на другие вопросы Шах готов отвечать весьма подробно и развёрнуто, он совершенно открыт и готов на любую степень откровенности, но на те вопросы, которые задавал ему Князев, дервишу скучно было отвечать, они, по его суждению, не требовали большей степени подробности. Это был действительно очень странный допрос. Офицер ничего не пытался выудить, задержанный ничего не пытался скрыть.

Допрос можно было заканчивать. Князеву очень хотелось поговорить с Шахом, но он не знал, как. Ситуация не очень-то располагала к дружеской беседе. А может и не надо ничего говорить? Князев почувствовал, что рядом с Шахом ему хорошо. Мирно, спокойно. Когда он ещё испытывал это чувство? Да только вечерами, с женой, когда они просто сидели рядом и молчали.

– Шах, скажи, почему муллы так ненавидят тебя, почему они добиваются твоей смерти?

– Они не любят Истину. Их интересует только власть.

– Но ведь ты же не пытался выгнать их из мечети и встать на их место?

– Не пытался. Я разговаривал с людьми, со всеми, кто готов был меня слушать. Я говорил им, что Аллах любит их, и они тоже должны любить Аллаха.

– У меня жена верит в Бога. Кого она должна любить больше – мужа или Бога?

– Это одно и тоже.

– Как это?

– Ответ в твоём сердце. Я чувствую, что твоё сердце уже распахнуто и готово принять Бога. Тебе надо только позвать Его.

– А ты знаешь, что я имею власть расстрелять тебя? – Князев сказал это с какой-то совершенно неуместной печальной задумчивостью.

– Ты не имеешь надо мной никакой власти, – Шах сказал это так же задумчиво и печально.

– Значит, ты не боишься смерти?

– Боюсь, – неожиданно быстро сказал Шах и виновато улыбнулся. – Не думал, что будет так страшно. Но я справлюсь с этим.

Князев удивлённо посмотрел на Шаха. Он не ждал такого ответа. Ему вдруг больше всего на свете захотелось обнять этого странного дервиша.

– Я постараюсь найти возможность отпустить тебя. Только сразу уходи в свою Персию.

– Ты забудешь свой долг, господин офицер? Ты так легко погубишь свою карьеру?

Князев не ответил. Помолчав, спросил:

– Спина болит?

– Горит огнём.

– Сейчас я отправлю тебя на гауптвахту. Сразу же пришлю врача, он твоей спине поможет. Там у меня один солдат сидит. Ты поговори с ним, Шах. Он ислам принял. Кто-то из нас очень сильно запутался. Или он. Или ты. Или я.

***

Князев ещё не принял решение. Он очень хотел отпустить дервиша, но не был уверен, что сделает это. Ему наплевать было на карьеру, после Афганистана майор, уже выслуживший пенсию (год за три), решил выйти в отставку. Тут речь шла о вещах куда более значимых. Надо было совершить поступок, противоречащий всем его представлениям о жизни, в известном смысле уничтожить себя самого. Если бы неделю назад некий офицер сказал ему, что он готов отпустить задержанного, рискуя при этом жизнями советских солдат, Князев, не думая, арестовал бы этого офицера, не усомнившись, что он предатель. А сейчас он сам готов стать предателем? Князев взмолился: «Господи, помоги мне найти выход!».

Во дворе ХАДа опять собралась вся местная муллократия при поддержке перевозбуждённых фанатиков, кричавших: «Убить нечестивца!». Эти выкрики были пока довольно редкими, фанатики словно не требовали ничего, просто не позволяли забыть, зачем собрались.

Князев обратился к толпе: «Я допросил этого человека и не нашёл в нём никакой вины». Толпа угрожающе загудела, он попытался перекричать этот гул: «Товарищ Набард так же не обнаружил в нём никакой вины». Толпа дико заревела, слов уже было не разобрать, но перекошенные ненавистью лица убедительно давали понять, что эти люди способны на всё.

Князев дрогнул. Он понял, что сейчас начнётся погром. Только кровь Шаха может успокоить этих людей. Порвут дервиша на части и разойдутся. Позднее он спрашивал себя, струсил ли он тогда? Да не то что бы струсил. Просто было как-то уж очень глупо погибать сейчас ради спасения симпатичного незнакомца, которого всё равно не спасти. А если и струсил…Кто стоял вот так один перед беснующейся толпой, тот поймёт его. Стало совершенно очевидно, что Шаха придётся принести в жертву. Дервиш по-любому приговорён. Да ведь знал же этот милый бродяга, на что шёл, когда возвещал тут такие истины, которые заведомо должны были привести мусульман в бешенство. Шах знал, как рискует, обижаться ему теперь не на кого.

Больше для проформы Князев спросил:

– Так в чём же вы его всё-таки обвиняете?

Вперёд вышел старый мулла, уверенно, спокойно и веско бросив:

– Он развращает народ.

Мулла не сомневался в том, что его слова – приговор, который весьма затруднительно будет обжаловать. Он посмотрел на Князева, не пытаясь скрыть усмешки. В этот момент Дмитрий ненавидел муллу всеми силами души. На минуту он вообще забыл про Шаха, очень остро переживая унижение, какому ещё ни разу не подвергался за всё время службы в Афганистане. Впрочем, он понимал, что мулла имеет право на усмешку, сегодня сила была на его стороне. Князев хотел ещё что-то спросить для проформы, а потом послать за Шахом конвой. С муллой сейчас придётся договариваться о том, чтобы сохранить хотя бы внешнюю благопристойность. Нельзя же позволить толпе в буквальном смысле разорвать дервиша на части прямо перед дверями ХАДа. Мулла должен гарантировать, что расправа совершится чуть позднее и не слишком демонстративно.

В этот момент к нему подошёл солдат и шепнул на ухо: «Товарищ майор, вам записка от жены, она говорит, что это очень срочно». Дмитрий вздрогнул. Клава никогда не отвлекала его от работы и не стала бы это делать по пустякам. Здесь не было и не могло быть никаких личных дел, которые нельзя отложить до вечера. Что же случилось? Дмитрий всем нутром почувствовал, что это загадочное дело действительно нельзя отложить ни на одну минуту. Жёстко сказав мулле: «Подождите. Я быстро», он прошёл в свой кабинет и развернул записку жены. Это оказалась не просто записка, а маленькое письмо:

«Дима, умоляю тебя, не причиняй никакого вреда праведном человеку, которого вы задержали и крови которого жаждет местное духовенство. Ты знаешь, я не придаю большого значения снам, не увлекаюсь их толкованием и никогда тебе своих снов не рассказывала, но то, что я видела сегодня ночью – это был не просто сон. Мне дано было видеть и понять то, что Бог очень редко открывает людям. Я видела тебя с почерневшим от ненависти лицом. Это был уже не ты – лицо злодея. Твои руки были по локоть окровавлены. Ты подошёл к умывальнику и долго-долго мыл руки, а кровь всё не отмывалась. Тебе это ничего не напоминает? Да ты, наверное, не читал, я тебе потом объясню. Ещё я видела праведника, привязанного к столбу. Толпа побивала его камнями. А вокруг его головы разливалось сияние. Я ужасно страдала от мысли, что ты можешь послать на смерть святого человека. Димочка, поверь мне, это невероятно важно! Не отдавай праведника на смерть. Отложи решение хотя бы до завтра. Погубив этого человека, ты погубишь себя. До встречи, любимый. Господь с тобой».

В душе у Дмитрия, пока он читал письмо жены, произошло что-то необычное. Потом он много раз вспоминал этот момент и никак не мог постичь произошедшего с ним тогда. Это было настоящее чудо. Он просто поверил каждому слову жены. Он вообще не думал, не анализировал и не взвешивал. Он даже не верил. Он просто знал. Теперь он знал наконец то самое главное в жизни, к чему всегда неосознанно стремилась его душа. И вот душа наполнилась тихим, ясным, ласковым светом. Прошло не больше двух минут. Майор помнил, что за стеной его ожидает беснующаяся толпа, но больше не было ни страха, ни сомнения. Всё стало таким кристально-прозрачным, словно он видел теперь не действительность, а её духовный смысл. Дмитрий почувствовал, что даже лицо его разгладилось, освободившись от морщин, наложенных тягостными раздумьями.

Князев вышел на улицу и посмотрел в глаза старому мулле. Он вдруг почувствовал такое сострадание к этому человеку, словно и не было никакого муллы, а перед ним стоял давно потерянный, сбившийся с пути друг. Чудесным образом к нему пришло понимание судьбы этого человека, который теперь исполнен высокомерия, властолюбия и ненависти, а вот – это он же – юный воспитанник медресе, сердце которого пылает искренней любовью к пророку Мухаммеду, да благословит его Аллах и да приветствует. Юноша копит жалкие гроши, порою отказывает себе даже в хлебе, чтобы совершить хадж. Он печалится оттого, что намаз надо совершать всего пять раз в день, он хочет всю свою жизнь превратить в непрерывный намаз. И вот теперь он – страшный старик, позабывший мечты своей юности. «Прости его, Господи, ибо не ведает, что творит», – от всей души взмолился Дмитрий. Он обратился к мулле:

– Дервиш признан невиновным. Он полностью оправдан и будет отпущен.

– Сэр мошавер, вы адекватно оцениваете ситуацию? – мулла усмехнулся сдержанно и криво. Голос его прозвучал не слишком уверенно для человека, осознающего свою силу. Кажется, он почувствовал, что ситуация незримо переломилась. В его глазах читалось недоумение, которое легко перерастает в страх. Он даже не стал напоминать майору про страшные возможности уже почти обезумевшей от жажды разрушения толпы.

– Вы можете не сомневаться, почтенный, смысл происходящего мне вполне понятен. Дервиш будет освобождён в любом случае. Дальнейшее обсуждение…

Дмитрий не успел договорить. Невдалеке раздался сильный взрыв и сразу же – пламя. На несколько бесконечных секунд повисла гробовая тишина, толпа смолкла. А потом прозвучали почти одновременно ещё два взрыва. «Стингеры» – сразу же оценил ситуацию майор. Моджахеды проводят карательную операцию, наказывая город, покорившийся неверным. Знали бы они, сколько тут у них вдруг появилось добровольных помощников, не стали бы и «Стингеры» тратить. Могли бы без боя в город победителями войти.

Толпа лихорадочно и панически заметалась. Мулла стоял неподвижно, словно впал в транс или превратился в соляной столб. Князев тоже стоял, как стоял, не утратив спокойствия. Опытный боевой офицер хорошо понимал, что куда-то бежать во время такого обстрела совершенно бесполезно, ракета может накрыть тебя где угодно. Лучше бы, конечно, лечь, так можно хотя бы от осколков уберечься, но заполнившее душу майора спокойствие не покидало его. Обстрел показался даже естественным и закономерным, как будто страшная концентрация ненависти, заполонившая город, сама породила эти взрывы. Смерть тоже совершенно не пугала. Самое важное в жизни уже произошло. Он теперь знает «что есть Истина». А может и не знает. Просто Истина заполнила его сердце.

Неожиданно страшная мысль обожгла его: «Клава! Что с ней?». Князев бросился через весь город к своему дому. Город пылал, всё горело и рушилось. Дмитрий ни на что больше не обращал внимания, он хотел только увидеть жену – живую и здоровую.

Ракета попала точно в их дом. Князев рванул дверь, запертую изнутри на задвижку, так что дверь слетела с петель. Клава лежала на лестнице, ведущей на второй этаж. Наверное, она спускалась вниз из спальни. Оказаться в момент попадания ракеты именно здесь было наименее вероятно, а окажись она в любом другом – была бы жива.

Из её груди торчал длинный осколок. Крови почти не было – попадание точно в сердце. Князев не бросился к ней. Он знал, что его жена уже мертва. Её голова, запрокинувшись, лежала на ступеньке. Лицо было очень спокойным, как будто она просто уснула, думая при этом о чём-то очень приятном. «Наверное, молилась в спальне, – подумал Князев. – Она знала, что я её не подведу и всё сделаю правильно».

Клава лежала в очень естественной, женственной и вместе с тем целомудренной позе, словно сама прилегла здесь и устроилась поудобнее. Рука не казалась бессильно повисшей, она замерла в красивом умиротворяющем жесте. Так она обычно без слов давала понять: «Всё будет хорошо». Князев вдруг явственно увидел тихое, лёгкое сияние вокруг её головы. Больше он ничего не помнил. Мир исчез.

***

Дмитрий сидел на камушке на берегу небольшой горной речки. Когда таяние снегов проходит, эта речка из бурного, ревущего потока превращается в тихий речек. Спокойно так журчит, никуда больше не торопится. Некоторые вообще пересыхают, а эта – нет, не пересыхает. А вода в ней – словно жидкий кристалл. Такая чистая. И вкусная. Едва только взглянешь на такую воду и сразу же хочется умыться и напиться. Ещё надо хорошенько вымыть руки. Нет, руки не надо мыть. Руки чистые… руки чистые… руки чистые… Это ангел ему нашёптывает? Да, наверное, ангел. Или жена. А его жена – и есть ангел. Как же ему повезло. Это Бог дал ему такое счастье. Его жена – ангел.

Дмитрий встал и сладко потянулся. Всё хорошо. Словно заново родился. Он, наверное, умер? Конечно, умер, а иначе как он мог заново родится?

Неожиданно перед его глазами появилось лицо. Очень хорошее лицо. Доброе. Похоже, он знает этого человека. Только никак не может вспомнить. Потом до него донёсся голос, словно из другого мира:

– Дмитрий Юрьевич, вы меня слышите?

– Шах!!! – в его голове словно разорвался «Стингер». В одно мгновение он вспомнил всё. И сразу же потерял сознание.

***

Очнувшись, Дмитрий увидел перед собой уже два лица. Это были Шах и Сашка. Он лежал на земле рядом с той самой речкой, под голову ему был заботливо положен какой-то брезент. Рдели угли затухающего костра. Дмитрий спросил:

– Где мы?

– Недалеко от границы с Ираном, – ответил Шах.

– Шах, расскажи всё по порядку.

– Мы с Александром сбежали во время ракетного обстрела. Это оказалось несложно. Не волнуйтесь, никого из русских мы во время побега не убили. Мы очень хотели обойтись без крови и Бог благословил. Спрятались в горах недалеко от города, решили, что не покинем страну, пока не узнаем, что с вами. Ведь мы оба обязаны вам жизнью. А с вами было плохо. С того момента, как вы узнали о смерти жены, ваш рассудок бездействовал. Вы ходили, ели, все основные функции организма были в порядке, но вы ничего не говорили, никак не реагировали на людей и, похоже, вообще не воспринимали действительность.

– Шах, давай «на ты». Откуда ты узнал о моём состоянии?

– Хорошо, Дмитрий, давай «на ты». В городе многих увлекли мои проповеди. Друзья рассказали мне всё о тебе. Они же по моей просьбе вывели тебя ночью из больницы, которая совсем не охранялась. Мы тронулись в путь.

– А Клава?

– Не беспокойся за неё, Дмитрий. Клавдию Ивановну похоронили с отданием воинских почестей. А на небесах её душу встретили ангелы. Не сомневаюсь в этом.

– Она сама – ангел.

– Да, такая праведница, можно сказать – ангел. А может и выше ангелов. Аллах знает об этом лучше.

Утрата жены стояла в душе Дмитрия тяжёлой тупой болью. Он не думал о жене, просто испытывал очень сильную боль. Это была необычная боль – она не вызывала отчаянья, но и не оставляла ни на секунду. Наверное, рассудок покинул его на время именно потому, что иначе он оказался бы не в состоянии это выдержать. Сейчас, присущие профессиональному разведчику навыки, были уже достаточны для того, чтобы вытерпеть боль, не теряя самообладания.

– Я шёл сюда с вами, не сопротивляясь?

– Извини, но ты был как барашек на верёвочке, которого не трудно вести за собой. Никаких объяснений ты не воспринимал, но следовал за нами без возражений.

– Зачем вы привели меня сюда?

Шах тяжело вздохнул:

– Скажи, Дмитрий, когда ты пришёл в сознание, ты был рад увидеть рядом меня и Александра?

– Да, рад, – совершенно бесстрастно ответил Князев.

– Значит, я не ошибся, тебе не надо было тогда оставаться среди советских офицеров. Сейчас, если захочешь, можешь вернуться.

– Не захочу, – равнодушно сказал Дмитрий.

Шах, кажется, продолжал испытывать неловкость:

– Дмитрий, поверь, я не распоряжался твоей судьбой по своему усмотрению. Я молился Царю царей Господину нашему Исе, и Он открыл мне, что надо делать. Но мы решили не покидать Афганистан, пока ты не придёшь в сознание и не дашь согласие. Даже если ты решишь остаться, перед этим мы сможем обстоятельно поговорить. Тебе нужен этот разговор.

– Без вопросов, Шах. Спасибо. Мне нужен этот разговор, – Князев говорил как-то отрешённо, механически. Не похоже было, что ему нужен разговор с кем бы то ни было.

Боль в его душе стала как-то необычно переливаться. Она перемешивалась с радостью. Он подошёл к реке, опять сел на камень и стал смотреть на воду. Ему хотелось насладиться лицезрением жидкого хрусталя теперь уже в сознании. Ни мыслей, ни чувств, ничего – всю его душу заполнил жидкий хрусталь, тихо-тихо журчавший. Кажется, боль ушла, оно он даже не придал этому значения. Так он смотрел на воду не меньше часа, а, может быть, и гораздо больше. Снова, как из другого мира донёсся голос Шаха:

– Дмитрий, нам нужно идти.

– Да, я готов.

– Ты нормально себя чувствуешь?

– Я в очень хорошей форме.

***

Через два дневных перехода граница оказалось позади. Они были в Персии. Дмитрий ни разу не спросил Шаха о том, как они пересекут границу, надёжно ли «окно»? Он не спросил даже о том, какова их цель в Персии. Просто шёл и всё. С друзьями обменивался лишь короткими необходимыми фразами. Он не понимал, что за прострация охватила его. Иногда на душе было очень хорошо, иногда возвращалась пульсирующая боль. Сашку Дмитрий не замечал, ни разу не обратился к нему, хотя чувствовал в своей душе всё нарастающую симпатию к нему.

Однажды на привале он посмотрел на парня по-отцовски и с тихой грустью спросил:

– Зачем ты, Саня, ислам принял? От Христа отрёкся. Это очень плохо. Ведь Христос есть Истина.

– Не говорите так, Дмитрий Юрьевич. Я не отрекался от Христа, потому что тогда не знал Его. Некрещёный был. Господин многое мне объяснил. Я приму христианство. Нет ничего странного в том, чтобы из ислама перейти в христианство.

– Хороший ты парень, Саня, – Дмитрий улыбнулся широко и даже весело.

Это не укрылось от внимания Шаха, он понял, что с Дмитрием можно уже говорить.

– Скажи, Дмитрий, откуда тебе известно, что Христос есть Истина?

– Известно и всё. Дано знать, – в голосе Дмитрия послышались живые, человеческие нотки. – Как будто кто-то сказал мне это. А кто – не знаю.

– А я, кажется, знаю, – Шах решил поделится своим открытием. – Две недели твоё тело ходило по земле без души. Это можно, конечно, объяснить тем, что включились аварийные системы организма, мозг автоматически выключился, чтобы не перегореть. Отчасти это так, но всё куда тоньше. Твоя душа устремилась за дущою жены. Эти две недели вы провели вместе. Тело ходило по земле, а душа была на Небе с женой. Там тебе многое было открыто. Воспоминаний об этом у тебя, думаю, нет, но открытое не закрылось. Не зря ты там побывал.

– Да, – утвердительно кивнул Дмитрий, ни сколько не удивившись. – Я действительно ничего не помню, но ты сказал, и я сразу же осознал, что был с ней на Небе. А ты знаешь, Шах, что не я тебя спас, а Клавдия?

– Я знаю, – тихо улыбнулся Шах. – Меня спасла ваша любовь. Я не первый из спасённых любовью.

***

Андрей Сиверцев всегда жалел Пилата. Ему казалось, что римский прокуратор, человек существовавший в совершенно иной системе координат, в принципе не мог понять, Кто перед ним, Чью судьбу он решает? Не имея ни потребности, ни возможности вникать в религиозные верования иудеев – одного из самых отсталых народов империи (во всяком случае – по убеждению римлян), он, получается, автоматически оказался сопричислен к богоубийцам? Нет, конечно же, такого не может быть. Ни один грех, тем более – столь тяжкий, не может быть неизбежен. Но как всё –таки Пилат мог понять, что перед ним – Сын Божий, если это противоречило всем религиозным представлениям римского мира, который прокуратор, разумеется, должен был считать лучшим из миров? Имел ли право Пилат проявить хотя бы обычную человечность по отношению к проповеднику-бродяге, если это очевидным образом грозило крупными беспорядками? Разве имеет право государственный муж такого уровня на человечность в ущерб долгу? Пилат и так сделал всё возможное, чтобы спасти Иисуса. Он сделал даже больше, чем мог позволить себе чиновник на его месте и всё же… И всё же душу его запятнал чудовищный грех богоубийства.

И вот теперь Андрей узнал о судьбе своего друга Дмитрия Князева, бывшего майора КГБ, а ныне – командора Ордена нищих рыцарей Христа и Храма, руководителя орденской разведки. Андрей был поражён тем, насколько точно судьба Дмитрия повторила судьбу Пилата вплоть до деталей за исключением финала. Даже жену Дмитрия звали так же, как жену Пилата – Клавдия. Жена римского прокуратора Клавдия Прокула так же видела сон и предупреждала своего мужа о том, что он не должен причинять зла «этому Праведнику».

Теперь Сиверцев понял, в чём был подлинный грех Понтия Пилата. Грех, которого прокуратор вполне мог избежать несмотря на препятствовавшее тому воспитание, даже совершенно не разбираясь в иудаизме и вопреки служебному долгу. Этот грех – недостаток любви. Пилату не надо было взвешивать на весах религиозные нюансы, от него не требовалась даже судейская беспристрастность. Прокуратору достаточно было проявить способность к настоящей любви, которая и подсказала бы ему, что с головы этого Праведника по его вине не должен упасть ни один волос. Может быть, ему достаточно было очень сильно любить свою жену, но именно любви-то и недоставало в сердце сурового римского всадника.

Советский офицер ни чуть не лучше разбирался в тонкостях ислама, чем римский прокуратор в тонкостях иудаизма. Майор КГБ имел не меньше оснований отдать на растерзание религиозным фанатикам какого-то ничего не значащего, пусть и симпатичного бродягу. Но если в сердце человека живёт любовь, его сердце обязательно откликнется на зов Вечной Любви, которая поможет ему принять единственно правильное решение.

***

Когда Андрей увиделся с Дмитрием, ему показалось, что командор заметно смущён. Это не удивило Сиверцева – всё-таки Князев с бесстрашной искренностью вывернул свою душу наизнанку, обнажив самые потаённые её уголки. Это не каждый способен сделать даже перед самим собой, а перед другими…

Дмитрий не спросил мнения Андрея о своём «опусе», только пояснил:

– Я писал в общем-то для архива Ордена, в назидание братьям и в надежде на то, что кому-то из них может быть полезно узнать о моей судьбе. Писал недавно, имея ввиду, что первым читателем будешь ты.

– Но ведь я – не брат Ордена и не известно, стану ли им…

– Теперь уже известно. Я, собственно, с этим и пришёл к тебе. Принято решение о твоём приёме в Орден. Есть и другая новость… не то что бы плохая, но не настолько радостная. Исполнение этого решения отложено на неопредёлённое время. Впрочем, причина этого не имеет отношения к тебе. Тут действуют некоторые орденские правила, о которых ты узнаешь позднее. А то, что я писал фактически для тебя… Наши судьбы очень тесно переплелись, при этом я знаю про тебя всё, а ты про меня – ничего. Надо было это поправить и рассказать о себе. А языком рассказывать не нашёл бы сил.

По душе Андрея прокатилась тёплая волна. Его примут в Орден! Как долго и мучительно он этого ждал… То, что и теперь ещё придётся ждать – уже не имеет значения. Жизненный путь определён раз и навсегда. Больше нет вопросов. Он уже погребён. Только тамплиер способен понять, какой радостью наполняет душу сознание собственной, уже совершившейся смерти. Это порог вечности. И весь остаток его земного бытия протечёт теперь перед лицом вечности.

Не меньше радовало то, что Дмитрий (замечательный мужик, настоящий рыцарь) считает его, Сиверцева, таким близким другом, какие вообще не у всех бывают. Андрей не знал, что сказать, да, впрочем, и не пытался найти слова. Между ними всё было ясно. Дмитрий хорошо читал молчание Сиверцева. Наконец Андрей спросил:

– А Сашка – не тот ли сержант Ордена, с которым я знаком?

– Тот самый. Он уже рыцарь Ордена. Сложная у парня судьба, долго ему пришлось ислам с себя соскабливать. Он пришёл к Богу раньше, чем я, но мой путь оказался прямее. В Ордене его терпеливо и мучительно «дотягивали до ума». Со мной меньше возились. Не моя заслуга, просто судьбы разные.

– А как вы в Орден попали? Шах, кажется, не очень похож на тамплиера.

– Нет, он, конечно, не храмовник. Шах возглавляет Орден дервишей-христиан. Это, можно сказать, христиане мусульманского обряда. Орден Шаха через некоторые косвенные связи выходит на Орден Храма. Мы с Шахом и Сашей прибыли в Персию, там в окрестностях Аламута и расположена резиденция наших милых дервишей. Мы, конечно, у них не остались, европейцам «мусульманский обряд» ни к чему. Шах вывел нас на тамплиеров, так мы оказались в Эфиопии, в «Секретум Темпли».

– Умеете вы ломать сложившиеся представления о мире, в первую очередь – о мире религий.

– Ну это мы ещё и не начинали. Прежний Сиверцев пока не умер, не думай. Он умрёт, когда мир, который отражается в его сознании, станет полностью другим. Ты ещё такое узнаешь… Да многое и увидишь. Я не случайно поторопился подсунуть тебе свой опус. Нам предстоит романтическое путешествие в Персию. С Шахом лично познакомишься.

– Да, мастера вы сказки оживлять.

– Не «вы», а «мы».

– Именем Господа, мессир.

– Отправляемся завтра.

– На верблюдах через пустыню?

– Пустыней ты ещё насытишься. Думаю, путешествие на подводной лодке Ордена будет ни чуть не менее увлекательным.

– На подводной лодке?!

***

Из Лалибелы отправились на автомобиле в сторону маленького и спокойного государства Джибути. К охваченной войной растерзанной Эритрее даже не приближались, хотя через неё выбираться в Красное море казалось проще, но только не сейчас, здесь даже у всепроникающего Ордена не было «окон».

Добрались до Хариса, что недалеко от озера Абба, через которое проходит граница между Эфиопией и Джибути. Границу предстояло пересечь на вертолёте. Сиверцеву показали этот маленький спортивный вертолёт, который вынесет их прямо в Аденский залив через всю территорию небольшого прибрежного государства. Вылететь сразу же не могли, Дмитрий что-то согласовывал и утрясал. В Харисе застряли на два дня. Было время поговорить.

***

– Знаешь, Дмитрий, у меня всё ислам из головы не идёт. В твоём опусе как-то очень расплывчато обозначено твоё отношение к этой религии. Вроде бы ты с уважением относишься к исламу, а вроде бы и не совсем.

– Ох, Андрюха, кто бы говорил. Прочитал твой нетленный шедевр «Цена войны»… На иронию внимания не обращай, мне понравилось. Так вот этот твой Ходжа… Ты же любишь его. Героический воин джихада… Сколько очарования…

– Да, наверное, Ходжу я и любил, и ненавидел, когда пытался представить себе. Помнишь Абдуллу из «Белого солнца пустыни»? «Абдулла – воин». Хищник, чудовище, а им всё же любуешься. В Абдулле нет ничтожности.

– Очарование ислама…

– Ну и?..

– То что всегда. Ислам надо видеть объёмно, не слишком поддаваясь его хищному очарованию, но и не впадая при этом в экстаз ненависти.

– С одной стороны… с другой стороны…

– Я понял, ты прав. Объёмный взгляд таит свои соблазны, легко порождая кашу из противоречивых оценок, то есть ничего по существу не проясняя и оставляя без ответа главный вопрос: как к этому относится? Выход, однако, есть – надо выстроить иерархию оценок, определить, какая из них самая главная, принципиальная. Положительный или отрицательный аспект попадёт на первое место в этой иерархии?

– Ну и?..

– Главное тут вот что: ислам – вера в Бога. Вера в того самого Бога Творца, в которого верят христиане.

– А иногда считают, что мусульмане верят в Аллаха, то есть вроде бы в другого Бога.

– Ты знаешь, что это глупость, хотя иногда мне кажется, что эту глупость насаждают сознательно. Какой умник перевёл первую часть исламского символа веры: «Нет Бога, кроме Аллаха…». Бог – по-арабски «Аллах». Это одно слово. И переводить надо честно: «Нет Бога, кроме Бога…». И речь идёт о том самом «Боге Авраама», в которого верят и христиане.

– Это понятно, я о другом. Есть чисто христианское утверждение: «Аллах – не Бог Библии».

Дмитрий тяжело вздохнул:

– Есть такое. Давай разберёмся. Мне кажется, это утверждение проецирует модель отношений между людьми на отношения между человеком и Богом. У людей как? Скажем, твой начальник – майор КГБ Иванов и, выполняя его приказы, ты искренне полагаешь, что служишь КГБ, но на самом деле этот человек – подполковник ЦРУ Смит и выполнение его приказов приводит к тому, что ты работаешь на ЦРУ. В мире людей такое может быть – думаешь, что служишь родине, а на самом деле – её врагам. Но в отношениях Бога и человека такого быть не может, потому что Бог, в отличие от КГБ и ЦРУ – вездесущ и всеведущ. Для того, чтобы служить Богу, достаточно искренне этого хотеть. Бог примет твоё служение несмотря на то, что некоторые люди стараются использовать твои усилия в делах направленных против Бога.

Если мусульмане искренне верят в то, что служат Богу Авраама и весь Коран построен на утверждении, что Аллах —Бог Авраама, тогда в каком смысле можно утверждать, что «Аллах – не Бог Библии»? Именно Богу Авраама молятся мусульмане, как же можно утверждать, что они молятся какому-то другому богу?

–Значит, если человек молится Богу-Творцу, он не может случайно впасть в поклонение тёмным силам?

–А это как раз возможно. Сидит где-нибудь в пещере христианский отшельник, впавший в прелесть, искренне полагающий, что угождает Богу, а на самом деле он давно уже служит демонам. Но ведь он же не изобретатель другой религии. Он не другому богу служит, просто ненадлежащее поклонение Богу истинному завело его в чёрный тупик. Так же мусульмане. Если они ненадлежащее служат Богу Авраама, это ещё не значит, что они служат другому богу.

– Значит утверждение «Аллах – не есть Бог Библии» – ложное?

–Оно не ложное. Скорее относительное и условное. Мусульмане наделяют Бога многими качествами, которыми Он не обладает. Например, по их мнению, Аллах – источник всего на земле, в том числе и зла. В этом смысле Аллах действительно не есть Бог Библии, потому что Бог Библии не есть источник зла. Но ведь и огромное количество христиан имеет ложные представления о Боге, например, считая Его палачом и карателем. Мы говорим таким христианам, что они имеют ложные представления о Боге, но ведь мы же не утверждаем, что они служат другому богу, уже хотя бы потому что бога-карателя на самом деле просто не существует, и служить ему невозможно. Так же и некоего Аллаха, который не есть Бог Библии, просто не существует. Как же можно ему служить?

Конечно, Аллах – не есть Бог Библии, потому что Бог Библии – Святая Троица, а мусульмане не поклоняются Святой Троице. Но это всё-таки не поклонение другому богу, это неправильное представление о Боге.

– А утверждение, что «пророк Иса» не есть Иисус Христос?

– То же самое. И верно, и не верно. С одной стороны так, потому что Иса – всего лишь пророк, а Иисус Христос – Сын Божий. Разумеется, пророк не есть Сын Божий. Но с другой стороны, и мусульмане и христиане имеют ввиду одну и ту же Личность, просто имея об этой личности разные представления. В этом смысле Иса – это, конечно же, Иисус. Скажем, ты утверждаешь, что Иванов – чуточку талантлив, а я говорю, что Иванов – абсолютно гениален. Ты, конечно, можешь сказать мне, что я говорю про какого-то совсем другого Иванова, но это скорее метафорически, ведь мы же помним, что имеем ввиду одного и того же человека.

– Замудрили мы с тобой…

– Так, может, и не надо было мудрить? Аллах – Бог Авраама, Бог Библии. Отрицая это, мы вынуждены будем утверждать, что Бог католиков и протестантов – тоже не Бог Библии, потому что они тоже имеют о Боге некоторые ложные представления. А это – абсурд. Итак, мы с мусульманами поклоняемся одному Богу.

– При этом мусульмане и христиане вот уже вторую тысячу лет истребляют друг друга, исходя из мотивов в значительной степени религиозных.

– Истребляют друг друга люди, а не религии. Достаточно ли хорошо эти люди знакомы с религиозной системой противоборствующей стороны? А свою собственную религию мы достаточно хорошо знаем? Взаимная враждебность вызвана порою тем, что христиане плохо знают христианство, а мусульмане – ничуть не лучше знают ислам. Но это в ретроспективе, до которой ещё доберёмся. А в современном мире характер религиозных войн совершенно переменился. Сражаются уже не мусульмане и христиане, а мусульмане и европейцы. Последние – преимущественно атеисты. И вот тут на первый план выходит именно то обстоятельство, что ислам – это вера в Бога. Кому ты пожелаешь удачи в такой войне: безбожникам или людям, которые сражаются во славу Всевышнего, пусть даже поклоняясь Ему не вполне надлежащим образом, но всё-таки – поклоняясь?

– Начинаю въезжать. Кажется, именно с этим обстоятельством и связана наша симпатия к исламу: мусульмане – верующие, которые противостоят безбожникам.

– Дальше будет ещё много обстоятельств, в том числе и не самых для ислама приятных, но пока заостримся на этом. Недавно прочитал очень мощный роман современной писательницы Елены Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматери»6. Чудинова описывает Францию, где власть захватили мусульмане. Француженки ходят в паранджах, все совершают намаз, а кто вчера был Жаном, тот сегодня Абдулла. Мороз по коже пробегает, жутковато видеть Париж таким. А потом начинаешь понимать, что этот протест носит чисто культурный характер. Мусульмане отбили Париж не у христиан, а у безбожников, в каковых уже давно в большинстве своём превратились французы. И если Париж принадлежит людям, которые верят в Бога и которые одержали победу над атеистами – это страшно? Страшно на том лишь основании, что во Франции теперь доминирует другой тип культуры? На таких изломах становится хорошо заметно, что для нас важнее – вера или культура. Конечно, мы очень любим европейскую культуру, нам трудно радоваться её разрушению, но если вера в Бога для нас – самое главное, тогда мы, может быть, найдём в себе силы порадоваться победе искренних поклонников Бога.

– Да, похоже, ты прав. Я, кстати, замечал, что мусульман максимально ненавидят именно атеисты и ненавидят как раз за то, что мусульмане верят в Бога очень ревностно и бескомпромиссно. Нелепо было бы нам, христианам, присоединяться к этой ненависти. В противостоянии безбожному миру мусульмане – наши союзники. И всё-таки я не хочу, чтобы француженки ходили в паранджах.

– Но это лучше, чем если бы они ходили полуголые, что сегодня – сплошь и рядом и не много кого смущает, включая христиан чья «терпимость» порою простирается слишком далеко, а вера не имеет никакого отношения к повседневности. А для мусульман вера – это не что-то такое по воскресеньям, а сумма принципов, по которым они выстаивают всю свою жизнь. Они каждую минуту – на работе, на улице, в кафе – ведут себя, как мусульмане. Именно это, в первую очередь, раздражает не только атеистов, но и нашу христианскую интеллигенцию, привыкшую чётко разграничивать религию и жизнь. В воскресенье я иду в церковь, а в понедельник – на фестиваль продвинутого кино, где будут крутить порнушку. Ведь – «это же искусство». Во вторник я вместе с коммунистами буду требовать социальной справедливости, забывая о том, что коммунистическая идеология построена на отрицании Бога. В среду я буду брататься с буддистами, так же отрицающими Бога. «Ведь мы же не дикари, со всеми надо дружить». А вот если ты мусульманин – не будет в твоей жизни ни порнухи, ни коммунистов, ни буддистов. И ты не раз в месяц будешь молится, а пять раз в день, и не у себя в спальне или в церковном закутке – ты будешь падать на колени посреди базара, посреди офиса или на тротуаре, едва заслышав с минарета крик муэдзина, призывающий к намазу. Скажи мне, Андрюха, разве такая ревность в поклонении Богу не должна вызывать восхищение любого искреннего христианина?

– Всё так, всё так, – задумчиво и без удовольствия согласился Сиверцев. – Значит сегодня религиозные войны между христианами и мусульманами уже невозможны?

– А тебя это печалит?

– Да нет, какая тут печаль… Но ведь вражда-то сохраняется. И мусульмане по-прежнему готовы резать христиан. Это мы не готовы к симметричному ответу.

– Осталось лишь разобраться, «мы» – это кто? Смотрел недавно исламские источники, почти везде есть характерная формулировка: «мусульмане и европейцы». То есть с одной стороны – религиозная группа, а с другой – географическая общность. И мы прекрасно понимаем, что формулируя тему таким образом, мусульмане правы. Вера против географии. Откуда тут взяться конфликту на религиозной почве? Западный же учёный Монтгомери озаглавил свою работу: «Влияние исламской науки на средневековую Европу». А почему он, интересно, не сформулировал иначе: «Влияние арабской науки на христианский мир»? Да потому что всё правильно: Хорезми – исламский учёный, а Коперник – европеец. Джихада в наше время может быть сколько угодно, а крестовые походы невозможны. И тогда встаёт вопрос: против кого ведётся джихад? Теперь уже не против христиан, а против безбожных европейцев.

– Значит, тебе нравится такой джихад? Ты, может быть, не против в нём поучаствовать?

– Не передергивай, Андрюха. Моя условная и относительная симпатия к исламу не простирается столь далеко. Я могу сражаться только за Христа. Но перед лицом безбожного мира я порою могу видеть в мусульманах союзников.

– Но ведь Орден жив. Храмовники сражаются. Значит, теперь уже не с мусульманами?

– Нет, конечно же. В эпоху крестовых походов на геополитической карте не было одного мощного игрока – воинствующего безбожия. Теперь этот игрок захватил большую часть мира. При таком раскладе христианской военной элите надо обезуметь, чтобы пойти на вооружённое столкновение с исламом.

– А я всё же не стал бы исключать возможность вооружённого столкновения между мусульманами и христианами. Именно христианами, а не европейцами.

– Я тоже такой возможности не исключаю. Всё зависит от адекватности мусульман. Если воины джихада начнут разрушать христианские храмы и резать наших священников – они увидят перед собой крестоносцев. Европейцы, которые ещё вчера были совершенно безразличны к христианству, вдруг осознают, что они – христиане. И тогда между нами вновь может вспыхнуть война за веру.

В этом смысле у романа «Мечеть Парижской Богоматери» очень характерный финал. Изображённое в романе сопротивление «новому исламскому порядку» преимущественно не христианское, а «культурное», христиане там в абсолютном меньшинстве. И вдруг неожиданно именно христиане начинают задавать сопротивлению тон. Они решают захватить Нотр-Дам-де-Пари, в котором мусульмане устроили мечеть, с единственной целью – отслужить последнюю мессу и взорвать собор. Этот финал, исполненный подлинного величия, противоречит всему строю романа, изображающего поражение европейской культуры, которая явно ставится выше веры. И вдруг вера становится выше культуры – ради единственной литургии герои решают уничтожить великий архитектурный памятник. Воистину, «месса стоит Парижа».

– Ты считаешь этот финал нелогичным?

– Да как раз наоборот. В жизни такой переворот в сознании вполне может произойти. Люди, привыкшие делать из культуры идола, перед лицом антихристианской агрессии вдруг могут осознать себя христианами. Ради единственной литургии можно пожертвовать не только собором, но и всеми сокровищами мировой культуры, если нет выбора. И никому не посоветовал бы ставить европейцев в такую позицию.

Дмитрий во всё время диалога продолжал оставаться спокойным, тон не повышал, но выглядел исполненным удивительного вдохновения. Его глаза не горели, а светились. Разгладились морщины на лице, в котором твёрдость и религиозность замечательно сочетались с полным отсутствием озлобления или агрессивности. «Настоящий рыцарь веры» – подумал Андрей, чувствуя, что этот разговор его самого перевозбудил до крайности, чего он совершенно не чувствовал в командоре. Сиверцеву захотелось как-то всё же поменять тональность разговора.

– Мессир, вы говорили о том, что Саше пришлось потом долго «соскабливать» с себя ислам. И, говоря об этом, вы отнюдь не излучали симпатии к исламу.

Дмитрий тяжело вздохнул:

– Это очень больная для меня тема… Война в Афганистане закончилась, последний советский солдат покинул эту страну. Но не все покинули. Бывшие наши пленные, принявшие ислам порою под угрозой смерти, теперь уже добровольно остаются в Афгане, потому что дорожат своей новой верой и хотят жить в исламском мире. В этом их счастье, и в этом их трагедия. В Союзе они никогда не видели живой веры и уж тем более не встречались с мужественной религиозностью. Ислам их очаровал, это вполне естественно и закономерно. Это была их первая встреча с Богом, и они выбрали Бога, отвергнув безбожие. Хороший шаг, радостный? Но теперь невозвращенцы отвергают уже христианство. Это страшная трагедия. Ислам по сравнению с христианством – вера рациональная, холодная, порою просто мертвящая. Вера без любви. Наверное, атеисту проще стать христианином, чем мусульманину. Впрочем, и атеисты разные, и мусульмане тоже, так что не стал бы настаивать на этом утверждении, а парней жалко. Самые лучшие, самые духовно развитые ребята, испытывая мучительную жажду веры, не дождавшись встречи со Христом, приняли религию, которая не может удовлетворить и десятой части их реальных духовных запросов. Сашин случай – особый. Он смог перебраться от ислама к христианству только благодаря Шаху. Ни один христианский священник ни в чём не смог бы убедить новоиспечённого мусульманина. А Шах, мусульманизированный христианин, оказался очень удачным мостиком от ислама ко Христу. Но мусульманин, принявший христианство, склонен и христианство воспринимать по-мусульмански – жестко, радикально, рационально, упрощённо. Избавится от этих стереотипов восприятия – тяжелейший духовный труд.

– Мне трудно это понять.

– Просто ты плохо знаешь ислам.

– Хочу Коран прочитать.

– Валяй.

***

В Харисе они разместились в маленьком уютном домике на окраине. Хозяин, отдав им ключи, сразу же куда-то исчез. Дмитрий предупредил Сиверцева, что из дома они выйдут только для того, чтобы сесть в вертолёт, осмотр окрестностей на сей раз не входил в их планы. В чистой уютной комнате холодильник ломился от еды, которой им двоим хватило бы на неделю. Был так же шкаф с книгами в основном религиозного содержания, среди которых Сиверцев нашёл Коран, с увлечением в него погрузившись.

Дмитрий время от времени куда-то исчезал и, появившись в очередной раз, сказал, что они проведут здесь ещё не меньше суток. Сложилась самая благоприятная ситуация для ведения бесконечных религиозных диспутов.

***

– Как тебе Коран? – спросил командор.

– Проглотил на раз. очень неожиданная книга. масса открытий.

– Например?

– Да вот хотя бы отношение к христианству. Весь Коран пронизан очень большим почтением и ко Христу, и к Богородице, и к самим христианам тоже. Мне очень понравилось: «Ты, конечно, найдёшь, что самые близкие по любви к уверовавшим те, которые говорят: «Мы – христиане!». Это потому что среди них есть иереи и монахи, и что они не превозносятся» (5;85). Или вот ещё, куда уж красноречивее: «…Евангелие, в котором руководство и свет» (5;50). А вот что говорит Коран, обращаясь к иудеям и христианам: «Разве вы станете препираться с нами из-за Аллаха, когда Он – наш Господь и ваш Господь» (2;133). «Наш Бог и ваш Бог един» (29;45).

– Всё так, но уже сам пророк Мухаммад вёл войну с византийцами-христианами, не говоря уже про ближайших преемников пророка.

– Так что же, мусульмане забыли Коран, не успев его составить, или христиане были не в курсе, что перед ними люди, которые чтут Христа и Евангелие?

– Так не надо. Обойдёмся без либеральных завываний по поводу того, что «все религии учат одному, и изначально все они исключительно миролюбивы, только потом плохие люди всё исказили и начали воевать». Это пошлые благоглупости.

– Так в чём же дело?

– Человек, прочитавший только «Новый завет», ещё не знает христианства, и человек, прочитавший только Коран, ещё не знает ислама. Фундамент храма – ещё не храма. Ислам, как разработанная религиозно-политическая система, содержит немало положений, куда менее дружелюбных по отношению к христианству.

– И всё-таки дружелюбие Корана по отношению к христианству – факт достаточно значимый.

– Да, безусловно, я с этим и не спорю, просто хотел сразу же избавить тебя от избыточной и неоправданной эйфории на сей счёт. Но то, что Коран не враждебен христианству – факт очень важный и далеко не всем известный.

– Но, может быть, византийским императорам так же не было известно с каким великим почтением относится пророк Мухаммад к христианам, и войны начались по недоразумению?

– Нет, совсем не так. Поставь-ка ты себя на место византийцев. В чём состояла «радостная весть», которую они получили с появлением Мухаммада? В Аравии завёлся некий человек, проповедующий монотеизм, уважительно относящийся к христианству и выступающий против идолопоклонства и язычества. Это, конечно, хорошо. Но этот человек говорит, что получает откровения от Бога, который руководит им напрямую, без посредников. При этом он утверждает, что является пророком не ниже Иисуса, и посылаемые ему откровения равны по достоинству Евангелию, а то и повыше, поскольку пророк, пришедший после Иисуса, должен возвестить более высокие истины. Человек, который ставит себя выше Христа – злейший враг христианства, и его доброжелательность к «людям Писания» гроша ломанного не стоит. К слову сказать, так же должны были воспринять Мухаммада и иудеи. Если новоявленный пророк считает себя равным Моисею – это страшное кощунство. Вот к каким выводам неизбежно должны были прийти христианские (равно – иудейские) богословы в том случае, если до них дошла самая точная и совершенно избежавшая искажений информация о содержании «исламского призыва».

– Как всё легко: появились люди, которые называют себя нашими друзьями, а мы покумекали и решили, что они – наши враги.

– Ну хорошо, чтобы тебе легче было «въехать» в характер ситуации, спроецируем её на современность. Скажем, ты – живущий в Москве православный богослов. И вот до тебя доходит известие, что где-то «во глубине Сибирских руд» появился некий «пророк», утверждающий, что получает «откровения от Бога», прямо-таки икрящийся любовью к христианству, но утверждающий при этом, что он равен Христу и пришёл для того, чтобы улучшить, усовершенствовать учение Христа. Что ты скажешь на сей счёт?

– Какой-то сумасшедший создал очередную секту.

– Во как! Сразу – сумасшедший. Отчего же так быстро испарилась доброжелательность к новоиспеченным друзьям, очень любящим христианство? И ты не упадёшь новоявленному «пророку» на грудь и не окропишь её слезами?

– Ну ладно, Дмитрий, сильно-то не глумись…

– Это ещё не сильно. Куда «сильнее» было твоё понимание византийских христиан, как злобных фанатиков, не пожелавших рыдать на груди Мухаммада. Значит, ты продолжаешь настаивать, что сибирский «продолжатель дела Христа» – именно сумасшедший?

– Ну, может быть, мошенник, создавший новую религию, просто чтобы денег заработать.

– Да… Лихо ты с «пророками» разбираешься. Христиане, бывшие современниками Мухаммада, отнеслись к новоявленному арабскому пророку куда мягче и деликатнее. Ты, случайно, не религиозный фанатик?

Андрей напряжённо засопел. Его поразила лёгкость, с которой Дмитрий загнал его в полный умственный тупик. Он понимал, конечно, что эта лёгкость связана с недостаточностью познаний в области сравнительного богословия. Это было обидно, но его на самом деле интересовала истина, а не победа в споре, так что собственную обиду было относительно легко проигнорировать.

Дмитрий выдержал паузу и продолжил:

– А как ты отнесёшься к «откровениям», которые сибирский (или арабский) пророк получает «от Бога»?

– Не поверю. Какое ещё «откровение» может быть после Христа?

– Вот! Это и есть главное. Значит, на месте византийских христиан, ты просто не поверил бы, что Коран – от Бога. Значит, новая религия – ничто. Её просто нет. Никак иначе христиане и не могли отнестись к новоявленному исламу, не смотря на все его реверансы в сторону христианства. Эти реверансы не могли вызвать у христиан ни доверия, ни радости в силу ещё одного очень простого обстоятельства: с одной стороны существует могучая христианская империя, охватившая полмира, а с другой стороны – арабский чудак и ничтожная горстка его приверженцев. Если слабый заискивает перед сильным, в этом нет ничего удивительного или внушающего к нему уважение.

– Но если «откровение» Мухаммада не от Бога, значит, оно от дьявола. Ведь третьего не дано.

– Это так. Но духовная реальность – штука тонкая, тут всё сложнее.

– Не тот ли это случай, когда недопустимо усложнять? Или Свет или тьма, или Истина или ложь, или Бог или дьявол.

– А человек?

– А причём тут человек?

– Разве человек не является субъектом духовной реальности? Не только объектом, но и субъектом?

– Поясни.

– В духовной сфере нельзя объявлять всё, не идущее от Бога, идущим от дьявола. Многое тут идёт от человека, а в человеке Свет и тьма, Истина и ложь переплетаются, порою, самым причудливым образом.

– Человек может быть обманщиком или не обманщиком, мошенником или не мошенником. Третье дано?

– Дано! В этом-то всё и дело. Давай разложим все возможные варианты происхождения откровения Мухаммада. Первое – откровение от Бога. Второе – Мухаммад бесноватый, которому диктовал дьявол. Третье – психический больной, шизофреник, страдающий раздвоением личности. Четвёртое – обманщик, который всё выдумал. В своё время я делал такой расклад и понял, что ни одно из этих объяснений не удовлетворяет меня в полной мере, в каждом я чувствовал фальшь.

Начнём с простого: Мухаммад – обманщик, который выдумывал откровения. Не верю. Любой, кто объективно и непредвзято изучал биографию Мухаммада, скажет тебе, что это был человек большого благородства и чистой души. Это был великий человек. Люди такого масштаба не бывают заурядными обманщиками, они не могут просто что-то выдумать и на этом построить всю свою жизнь. Для них это слишком мелко, ничтожно. Такие натуры стремятся к величию и не терпят ничего ничтожного. Порою они становятся великими грешниками, но мелкими плутами – никогда.

Второе. Шизофрения, раздвоение личности. Исключено. Достаточно знать клинику шизофрении, чтобы понимать, что поведение Мухаммада в неё не вписывается. Проще говоря, шизофреники так себя не ведут. Раскладывая медицинские аргументы, мы ушли бы сильно в сторону, если этот аспект тебя заинтересует, поговоришь при случае с профессиональным психиатром.

Третье. Откровение от сатаны, дьявольский диктант. С эти разобраться уже куда сложнее, но после долгих размышлений я рискну исключить такой вариант. Во-первых, весь Коран строится на отречении от сатаны, на противостоянии ему.

– Ну мало ли сектантов, которые служат бесам, но при этом ругают их почём зря.

– В этом ты прав, так бывает. Но мы можем хотя бы утверждать, что Мухаммад явно не был сознательным поклонником сатаны. При этом сектанты, согласные с тем, что сатана – зло, всё же склонны внедрять усложнённое отношение к нему. Дескать, «без тьмы не бывает света», «падший ангел играет необходимую роль» и прочие безумные глаголы. В Коране – не так. Коран отрицает служение сатане радикально, прямолинейно и бескомпромиссно. Дьявол всегда избыточно мудрит, накручивает искусственно усложнённые аргументации, он ничего не делает простоте, а Корану совершенно неприсуща хитроумная казуистика, он очень прост. Мне приходилось знакомится с большим количеством сатанинских источников и хорошо известно их мерзко-опустошающее воздействие на душу человека. Дух Корана – совершенно иной.

Кроме того, весь Коран построен на стремлении привести людей от идолопоклонства, от многобожия к поклонению единому Богу Творцу. Очень трудно приписать этот замысел сатане. С чего бы это вдруг сей рогато-хвостатый персонаж решил привести людей к Богу? Языческая Аравия была территорией дьявола, с его точки зрения там и так всё было нормально. «Улучшением ситуации» для падшего духа был бы только откровенный и неприкрытый сатанизм, которого, как мы отметили, в Коране нет. Ислам вёл людей из мрака идолопоклонства к свету монотеизма. Косо, криво, но вёл. Для аравийских идолопоклонников ислам был явным, очевидным шагом вперёд на пути их духовного развития, а потому Коран принципиально невозможно считать «дьявольским диктантом».

– Насколько я понимаю, Божественным откровением ты Коран так же не считаешь?

– Не считаю, как это не грустно. Хотелось бы верить Мухаммаду, но не имею такой возможности. Мухаммад утверждал, что суры Корана – это слова Бога, которые диктует ему, пророку, Джибраил (архангел Гавриил). Не могу в это верить. Для начала скажем – в этом просто нет логики. Какова могла быть цель откровения, которое Бог послал Мухаммаду? Совершенно её не вижу. Арабам Мухаммад принёс монотеизм, а что он принёс всему остальному миру? Ничего. Все без исключения религиозные истины, которые содержит Коран, были очень хорошо известны до Мухаммада.

– Но, предположим, мусульмане не принимали христианское учение о Святой Троице, полагая, что оно граничит с многобожием. Они, конечно, ошибались, но если именно в этом Мухаммад видел данную Богом миссию – очистить монотеизм от позднейших наслоений, утвердить чистое единобожие? Если Мухаммад считал, что Бог послал ему откровение именно с этой целью?

– А иудаизм, религия Моисея? Она тем самым и являлась, что в этом случае мог видеть Мухаммад в самых сладких своих снах – чистое единобожие. Что нового содержит откровение, данное Мухаммаду, по отношению к откровению, данному Моисею? Ничего. Религия Моисея на тот момент была очень хорошо известна в Аравии. Зачем было посылать Мухаммаду ещё одно точно такое же откровение? Нет смысла.

– А если иудаизм – откровение для евреев, а ислам – откровение для арабов? Два аналогичных откровения просто даны двум разным народам?

– Ну, может быть, сам Мухаммад примерно так и думал, хотя в Коране этой мысли нет, там ты нигде не найдёшь утверждения, что ислам – монотеизм для арабов. Но мы сейчас говорили не о том, зачем Мухаммад создал ислам, а о том, зачем Бог мог послать Мухаммаду откровение? Сам Мухаммад вполне соглашался с тем, что христианство – от Бога. При этом христианство – универсальная религия для всех стран и народов. На момент пророчества Мухаммада уже полностью сложился канон «Нового Завета», из которого явно следовало, что Христос принёс Благую весть всем народам без исключения. Зачем тогда Бог после этого мог послать откровение лично арабам, если откровение Нового Завета было дано среди прочих народов, в том числе, и арабам? Да, кстати, ни один исламский богослов с твоей мыслью не согласится. Они отнюдь не склонны считать ислам арабским монотеизмом, полагая свою религию данной всем странам и народам. Вот ты говоришь, что внимательно прочитал Коран и многое тебя в нём поразило, например, дружелюбное отношение Корана к христианству. А ещё что-нибудь?

– Да, хотел поделится. Очень странным показался многократный, весьма убогий и примитивный, пересказ историй из Ветхого Завета, точнее – Пятикнижия Моисея. Зачем это нужно, если Пятикнижие уже существует, и там истории Юсуфа (Иосифа), Мусы (Моисея) и прочие изложены детально и развёрнуто? Мне пришло в голову такое сравнение. Предположим, в моей стране невозможно купить Библию, а я очень хочу познакомится с её содержанием. Мне удалось найти человека, хорошо знающего Библию, и тот устно пересказал мне основные библейские сюжеты. Конечно, в устном пересказе это получилось довольно убого и примитивно, но, предположим, у меня нет другого источника. Чтобы ничего не забыть, я записал пересказы, а позднее даже издал их – не мне одному интересно, что там написано в этой Библии, которую никто из моих соотечественников в руках не держал. Но вот проходит время, Библия становится всем доступна, её свободно продают, а рынок уже наводнён моей книжкой с её весьма несовершенным и заметно оглуплённым пересказом. И что же теперь считать, что у нас – две священных книги, да ещё равных по достоинству? Мне кажется, мою логично изъять из употребления просто потому, что она больше не нужна. Но ведь Коран – именно такая книга, это примитивный устный пересказ библейских сюжетов на уровне «историй у костра» – их письменное изложение теряет всякий смысл, если есть настоящая Библия.

– Ну, вот теперь и ответь себе на вопрос: зачем это Бог стал пересказывать Мухаммаду содержание и так уже существующей Библии? Если Мухаммад не умел читать, так это ещё не достаточное основание для того, чтобы Бог решил даровать всему миру новое откровение, обратившись напрямую к безграмотному богоискателю. А Мухаммад действительно не умел читать и вынужден был довольствоваться устными пересказами Библии, которые в значительной мере и составили содержание Корана. Изволь после этого верить, что Коран – слова самого Бога.

– Как-то беседовал я с одним мусульманином, который утверждал, что Иисус возвестил религиозные истины на более высоком уровне, чем Моисей, а Мухаммад, соответственно, на более высоком уровне, чем Иисус. Тогда я не знал, что ему ответить.

– А теперь попытайся это сделать. Что более высокого принёс Мухаммад в понимание религии по сравнению с Христом?

– Действительно, ничего. Мне даже кажется, что по сравнению с Евангелием, Коран – это явный шаг назад, к Ветхому Завету. Постоянные угрозы, запугивания – вся религиозность строится на страхе. Наверное, во времена Моисея Бог разговаривал с людьми на языке страха, потому что они попросту не поняли бы никакого иного языка. Но пришло новое время, Христос возвестил людям религию любви, а Коран опять пытается вернуть людей к религии страха.

– Ну, вот мы и ответили на вопрос, почему Коран не может быть откровением, данным от Бога. Потому что в духовном развитии человечества это явный шаг назад, к ветхозаветности. Бог не мог даровать откровение, ведущее к деградации, отбрасывающее всё человечество назад. После Евангелия в Коране просто нет смысла.

– Но почему тогда мусульмане утверждают, что ислам – боле высокий этап в развитии монотеизма?

– Об этом ещё поговорим, но это уже не про Коран, а про ислам. А пока мы установили, что Коран не есть книга Богоданная.

– И что тогда? Насколько я понял, ты утверждаешь, что Мухаммад не был обманщиком, не был он так же психически больным, который «слышит голоса». При этом Коран написан не по внушению дьявола и не является так же откровением от Бога. Но я, признаться, не усматриваю никаких других вариантов.

– Ты когда-нибудь писал стихи?

– Писал, – Сиверцев грустно улыбнулся. Ранняя молодость, первая любовь. Тогда – писал. Не только про любовь, но именно тогда.

– Ну и как стихи – получались на твой сегодняшний взгляд?

– Думаю, что да. И тогда, и позднее мои стихи хвалили многие люди, хорошо разбирающиеся в поэзии. Говорили, что они – настоящие. Пожалуй, так и есть. Точнее – было.

– Значит, тебе известно, что такое вдохновение? Когда что-то такое на тебя «нисходит» и стихи буквально выливаются из тебя в законченной стройной форме.

– Как не знать… Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Да, действительно, порою собственные стихи производили впечатление чего-то внешнего по отношению к моей личности. Я их не придумывал, не сочинял, они просто выскакивали из меня уже готовые – едва успевал записывать. А иногда и сочинял, и придумывал – в этом случае стихи выходили плохие, эти были как раз «мои», порождённые моим сознанием. А хорошие как будто исходили откуда-то извне, там порою присутствовали образы и мысли, которых во мне вроде бы и не было. Не раз потом задумывался: вдохновение – оно от Бога? Или от дьявола? Или какой-нибудь «космический диктант»?

– Да, интересный вопрос. А мне кажется вдохновение, оно чаще всего изнутри самого человека, из подсознания, потому и производит впечатление чего-то внешнего по отношению к сознанию. А оно не внешнее, а глубоко и неосознанно внутреннее. Конечно, природа вдохновения очень сложна, возможно, к этому «каналу связи» могут подключяться некие внешние силы, как светлые, так и тёмные – вполне личностные силы, которые нечто надиктовывают человеку. Наверное, так бывает, но, согласись, нелепо было бы все в мире стихи разделить на внушённые Богом и продиктованные дьяволом. Чаще всего природа стихов – вполне человеческая.

Вот так, мне кажется, и родился Коран. Это человеческая книга. Это порождение личности Мухаммада, плод его религиозно-поэтического вдохновения. Он не был обманщиком, потому что сам воспринимал аяты, которые вдруг начинали звучать в его душе, как нечто внешнее по отношению к своей личности, как «слова дарованные свыше». Мухаммад был человеком исключительно одарённым, но при этом – совершенно необразованным. Он, конечно, ничего не слышал о «поэтическом вдохновении», ему нетрудно было сделать вывод о том, что сам Бог через архангела диктует ему, как надо жить. При полной богословской безграмотности Мухаммад был человеком пытливым, немало беседовал и с христианами, и иудеями, постоянно размышлял о религии. Не удивительно после этого, что его подсознание вдруг начинало порождать некие религиозно-поэтические образы.

– А ведь и правда, Коран – очень поэтичен. Значит, по-твоему, это послание подсознания Мухаммада сознанию Мухаммада?

– Где-то примерно так. Впрочем, и без Бога, и без дьявола тут, конечно, не обошлось. Человек есть человек. Он наделён личной волей, собственным разумом, но кроме этого он постоянно испытывает на себе посторонние влияния. Так что в Коране есть что-то от Бога, что-то от дьявола, но основное – от Мухаммада.

– Это точка зрения нашей Церкви?

– Нет, ни в коем случае. В Церкви нет единого и для всех обязательного суждения относительно природы Корана. Такие вопросы обычно не догматизируют. Это моя личная точка зрения. Можешь иметь другую. С удовольствием поспорю с тобой.

– Может, когда-нибудь и поспорим, но пока твои выкладки кажутся мне максимально реалистичными. А как ты представляешь себе Мухаммада? Что это был за человек?

– Мне кажется, я люблю его. Мухаммада трудно не любить. Очень яркая личность. Харизматический лидер. Блестяще одарённый человек. Он весьма обаятелен. Иначе и быть не могло. Кто бы откликнулся на военно-религиозный призыв одиночки, ничего не значащего торговца, если бы этот человек не обладал уникальными личностными качествами?

– Религиозный гений…

– А вот, ты знаешь, думаю, что нет, он не был религиозным гением. Скорее, гениальный поэт, гениальный политик, оратор. Но именно в религиозной сфере Мухаммад проявил очень мало чуткости, его религиозные пассажи тонкостью не отличаются. Не надо быть гением, чтобы оглуплять и примитивизировать уже существующие религиозные системы. Что помешало Мухаммаду принять христианство если не в ортодоксальном варианте, то хотя бы несторианство, монофизитство или даже арианство, на тот момент ещё не исчезнувшее? Ариане, напомню, отрицают, что Христос был Сыном Божьим, то есть отрицают Святую Троицу. Ислам вообще можно считать арабским арианством. Говорят на Мухаммада сильно повлиял один монах арианин. Вполне возможно. Так почему же Мухаммад, если склонялся к монотеизму, не принял христианство в одном из его вариантов? Зачем надо было свою религию изобретать?

– Так ведь он же получал «послания от Бога» с соответствующими повелениями.

– Если бы он день и ночь думал о том, что пора склонится ко Христу, именно на эту тему он и получал бы «послания».

– И почему, по-твоему, он не принял христианство?

– Гордыня. Раздувание собственного «я» до космических размеров. «Мне никто не нужен, я ни за кем не пойду, я сам всё устрою лучше, чем у всех». Это нежелание признавать над собой никакой власти. Нежелание склонить голову ни перед кем и ни перед чем, отрицание любого авторитета, даже если это авторитет учения, завоевавшего полмира. Ведь «я» – это больше, чем полмира; «я» – это весь мир.

– Но, кажется, Мухаммад – не первый из арабов, не захотевших принять христианство? Почему арабы, проживавшие в непосредственной близости от мировых центров христианства (Эфиопия, Египет, Палестина) продолжали молится свои идолам? Может быть, арабская ментальность плохо сочетается с христианскими идеями?

– Злая неправда. Вспомним историю. Христианство проникло в Аравию ещё в IV веке вместе с эфиопскими завоеваниями. Эфиопы оккупировали Йемен в 340 г. и оставались там до 378 г. Примерно в тоже время в Наджране появился подвижник по имени Фимеон, он призывал жителей Наджрана принять христианство, и многие последовали его призыву.

В 523 году, во время очередной оккупации Йемена эфиопами, правителем здесь стал наместник эфиопского негуса Абраха. Он стал активно распространять христианство и построил в Йемене церковь, названную Йеменской Каабой. Христианство приняли несколько арабских племён и некоторые арабские правители Хиры. Конечно, этот процесс шёл очень сложно, арабы противились религии оккупантов, то есть они противостояли христианству на политическом, но отнюдь не на ментальном уровне.

– Христианство много где было «религией оккупантов», но тем не менее – прижилось.

– Дело в том, что власть эфиопов над частью Аравии никогда не была прочной. То придут, то уйдут. Если бы Эфиопия взяла под себя всю Аравию хотя бы лет на сто – все арабы были бы христианами. А не произошло этого потому, что пустыню с бедуинами завоевать почти невозможно, да и не много кому хочется. Впрочем, христианизация арабов продолжилась и после возникновения ислама и не только через эфиопское, но и через византийское влияние. В 935 году целое арабское бедуинское племя бану-Хабиб в числе 12 тысяч всадников с семьями (всего – более 60 тысяч чел.) одновременно приняло христианство. Решение, сильно напоминающее политическое, но христианство в этом племени укоренилось и уже в эпоху крестоносцев было «верой предков». Арабский историк XIII века ибн Зафир пишет, что бану-Хабиб и в его дни остаются христианами.

В Х веке, после возвращения Антиохии в состав Византийской империи в течении нескольких лет практически всё местное арабо-мусульманское население добровольно приняло христианство. На тюрок-мусульман, позднее захвативших Антиохию, арабы-христиане смотрели уже как на иностранцев-завоевателей, а на франков-крестоносцев – как на освободителей и братьев по вере. Впрочем, вопрос об арабской ментальности увел нас далеко в историю, куда мы пока не будем углубляться. Хотел лишь показать, что Мухаммаду ничто не мешало принять христианство, кроме его космической гордыни.

– А ты говорил, что любишь этого человека.

– Да, люблю. Кто без греха? Люблю человека и его прекрасные качества и скорблю о его грехах. У великих людей и грехи, порою, великие. Мухаммад в нравственном отношении был на голову выше большинства своих соотечественников. Но это его нравственное превосходство носит характер ветхозаветный, нехристианский. Некоторые истории из жизни Мухаммада хорошо это подтверждают.

Однажды земляки-язычники подвергли его издевательствам трижды в течение дня, и только на третий раз он сказал: «О, курайшиты, я принёс вам погибель» и призвал на них проклятие. Заметь, пророк пытается быть долготерпеливым и незлобивым, как христианин. Он стремится прощать личные обиды и смиренно подставляет другую щёку, но слишком долго терпеть он не в состоянии, вскоре уже он изрекает угрозы и проклятия. Из этого примера явно следует, что Мухаммад нравственно выше любого курайшита, но до христианского идеала очевидным образом не дотягивает.

Или ещё случай. Некий Убайй бин Халеф часто угрожал ему убийством. Пророк терпел-терпел, но однажды сказал: «Это я убью тебя, если захочет Аллах!». Можешь представить себе Иисуса, который говорит: «Это я убью тебя»? Вот и спроси себя, что нового принёс Мухаммад в монотеизм по сравнению с христианством. Желание убивать обидчиков?

– Но он всё-таки старался терпеть и прощать обиды.

– Да, старался. Только надо сделать одно уточнение. Приведённые мною примеры относятся к мекканскому периоду деятельности Мухаммада, когда первые мусульмане были одиноки и беззащитны, а вооружённая сила была на стороне их врагов -многобожников. Легко простить обиду, если ты слаб и ничем по-существу ответить не можешь. Когда же в мединский период пророк встал во главе армии, его склонность прощать заметно притупилась. Улбу бин Абу Муайта, который некогда наносил ему обиды, Мухаммад приказал казнить. Когда приговорённый спросил Мухаммада: «Кто позаботится о моих детях?», пророк ответил: «Огонь!». Не правда ли, доброта несказанная: пообещать адский огонь детям за грехи отца? Вряд ли мусульмане стали заботиться о детях казнённого после такого заключения пророка.

Ещё был случай. Некий Каб сочинял стихи о жёнах сподвижников пророка, нанося им тяжкие оскорбления. Подлое, конечно, поведение и за него следовало наказать, вопрос лишь в том, насколько сурово. Пророк сказал своим людям: «Кто возьмётся убить Каба бин аль-Ашрафа? Поистине, он нанёс обиды Аллаху и его посланнику».

– Христиане тоже убивали, и мы убиваем.

– Вопрос о войне за веру – отдельный вопрос. Мы пока сравниваем не христианство и ислам, а Христа и Мухаммада. Христос никого не призывал убивать. Мухаммад постоянно призывал убивать, в том числе – не только во имя веры, но так же из мести, за лично ему нанесённые обиды. Надо признать, что Мухаммад часто сдерживал свой гнев, порою поступал очень человечно, иногда прощал врагов. Я не склонен демонизировать Мухаммада, отнюдь не считаю его исчадием ада или человеком слишком жестоким. Чаще всего он производит впечатление обычного человека, в котором постоянно борются добро и зло. Да, для христиан это был бы обычный человек. Неплохой человек, но весьма далёкий от святости.

– А факты, которые ты привёл, случайно не «клевета на пророка»? Легендарные личности всегда обрастают байками.

– Тут я чист. Эти факты – из книги крупнейшего современного исламского богослова Ар-Рахика аль-Махтума «Жизнь пророка». На конференции Лиги исламского мира был объявлен конкурс на лучшее жизнеописание пророка. Из 170-и представленных работ эта книга признана лучшей. А это значит, что ведущие исламские богословы современности подтвердили достоверность фактов из жизни Мухаммада, изложенных Ар-Рахиком. Значит приказы пророка об убийстве противников они считают образцом религиозного поведения. Не правда ли, очень грустно?

***

Дни ожидания в Харисе подошли к концу. Командор скомандовал: «На посадку». Маленький четырёхместный вертолёт летел сначала над озером, потом над землёй. Вся экспедиция состояла из двух человек, не считая пилота, который откуда-то появился в последний момент перед взлётом.

В Ордене Андрей отвык задавать вопросы, он по-прежнему не знал, куда и зачем они летят. Волнующим и сладостным было ощущение того, что он полностью отдал свою судьбу в Божьи руки, больше ни о чём не любопытствуя, зная только настоящий момент и вполне этим довольствуясь. Даже вниз Сиверцев почти не смотрел, потом и сказать не смог бы, что за страна Джибути, и как она выглядит. Андрей пытался молится, молитва, вроде бы, не шла, но на душе всё же было хорошо и спокойно. Он и сам не сознавал, что непрерывно молится – без слов.

Вскоре он заметил, что летят они уже над водной гладью. «Аденский залив», – подумал Андрей. Начало смеркаться, и постепенно стало темно. Летели они очень низко, под ними была ровная, гладкая, почти чёрная поверхность. Всю дорогу они молчали, казалось, что это молчание длится вечно. Андрей не знал о том, сколько времени они провели в воздухе, наверное, много часов – достаточно, чтобы отвыкнуть от звуков человеческого голоса. Неожиданно он услышал голос Дмитрия – жёсткие, рубленные фразы: «Приближаемся к указанной точке. Уточните координаты. Понял. Корректируем курс». Они спустились ещё ближе к поверхности воды, пилот включил прожектор. Его луч так ярко прочерчивал на чёрной глади изумрудную дорожку, что Сиверцев, до этого, казалось, безразличный ко всему на свете, теперь не мог оторвать глаз от этой световой инкрустации.

И вдруг, словно мираж в пустыне, перед ним выросла неожиданная и величественная картина. Сначала он увидел силуэт небольшой субмарины в надводном положении. Они стремительно приближались, и он уже видел, что в рубке, выдаваясь из неё по пояс, стоит рыцарь-тамплиер в белом плаще с абсолютно седыми волосами и такой же седой редкой бородой. На левом плече рыцаря в луче прожектора пламенел тамплиерский крест.

Это была воистину мистическая картина. Чёрная и почти неразличимая гладь воды напоминала первозданный хаос, в пределах которого изумрудная дорожка знаменовала жизнь. Даже корпус субмарины на этой дорожке смотрелся как-то очень по-человечески. Врезанная в эту картину фигура белого рыцаря с суровым лицом напоминала пришельца из мира иного. Не чувствовалось никакого противоречия между современной субмариной и древним рыцарским плащом, картина выглядела порождением вечности, где все эпохи одновремены, образуя некий органический сплав, который пребудет всегда. Многочасовая молитва во время перелёта, выключив Сиверцева из течения времени, помогла ему духовным зрением увидеть посреди океана то, что принадлежало Океану Иному.

Вертолёт завис над палубой субмарины в паре метров, Дмитрий выбросил небольшую верёвочную лестницу, и они спустились на палубу. Пилот выключил прожектор и вертолёт тут же исчез. Покинувший рубку белый рыцарь уже стоял перед ними на палубе. Дмитрий спокойным, глубоким и тихим голосом сказал:

– Командор Князев и послушник Сиверцев приветствуют великого адмирала.

Дмитрий поклонился адмиралу, Сиверцев точно повторил его движение. Рыцарь-адмирал так же поклонился гостям, его поклон был даже глубже, чем у них, и отличался большой почтительностью, но он не сказал при этом ни слова, сразу же направившись к рубке. Они – за ним.

Внутри субмарины было очень тесно. В коридоре два человека могли разойтись только боком. Все двери и панели – металл, отливающий матовой белизной. Освещение несильное, равномерное. Андрея сразу же охватило ощущение домашнего уюта, чего, казалось бы, трудно было ожидать, оказавшись внутри стального футляра, но здесь металл воспринимался, как нечто одухотворённое. Необычные корабелы строили эту субмарину, и необычные моряки здесь служат. Впрочем, пока они ещё не видели ни одного моряка за исключением великого адмирала.

И тут Сиверцев впервые услышал голос морского рыцаря: «Погружение на стандартную глубину, курс прежний». Адмирал шёл по коридору впереди них и отдал приказ, ни к кому не обращаясь, но было понятно, что вахтенный слышит его. Голос адмирала был суровым и жёстким, но без малейшего оттенка грубости, пожалуй это был голос очень замкнутого и немногословного, но, вместе с тем, доброго человека.

Адмирал открыл одну из дверей и жестом пригласил гостей войти, сразу же поклонившись и давая понять, что у гостей пока не будет в нём необходимости. Прежде, чем отвесить ответный поклон, Андрей посмотрел в глаза адмиралу, и тот тоже посмотрел ему в глаза. Эта встреча длилась бесконечно долгую секунду.

Суровое, мужественное лицо адмирала показывало человека, привыкшего отдавать приказы. Рядом с ним ни у кого не могло возникнуть сомнения в том, что этому человеку надо подчиняться всегда и во всём, не задумываясь, начальник ли он тебе. Он казался живым воплощением власти. И вместе с тем в его облике было нечто от доброго и любвеобильного монастырского старца. К нему хотелось придти на исповедь. Он выслушает тебя с тихой грустью и скажет лишь несколько слов, которые ты потом будешь помнить всю жизнь. Сиверцев не удивился бы, увидев под рыцарским плащом епитрахиль священника. Волосы старца не были коротко подстрижены, как у большинства тамплиеров, а были собраны на затылке пучком, что ещё больше углубляло его сходство со священником. Сиверцев почувствовал этого человека как-то сразу, мгновенно. Адмирал-священник казалось так же фотографически мгновенно вместил всю личность Сиверцева без остатка через один только взгляд. Андрей понял, что этим взглядом адмирал молча его благословил.

Предоставленная им каюта по габаритам и внутреннему убранству мало чем отличалась от купе поезда, разве что отсутствием окон. Когда присели, Дмитрий без затей спросил:

– Силён наш адмирал?

– Да… Таких людей вижу в Ордене… Про каждого хотелось бы написать.

– Задумка любопытная, но про великого адмирала Ордена Христа и Храма ты вряд ли что-то напишешь. Он, знаешь ли… не говорит.

– Но я слышал его речь.

– Вот он только в таком роде и говорит: отдаёт приказы, инструктирует экипажи, даёт отчёты капитулу, делает заключения. А сверх этого – ни одного слова. Да и то, что он говорит по службе – предельно лаконично. Такой у него условный обет молчания.

– Кто он?

– Никто не знает. Великий магистр передо мной, конечно, не отчитывается, но, думаю, что и он не знает. О нём известно только то, что можно узнать от афонцев, а им известно тоже немногое. Когда-то давно на Святой горе Афон появился монах из бывших моряков. Он избегал больших монастырей, жил сначала в пещере, потом купил небольшую келью. Вместе с моряком-монахом в келье поселились ещё два инока. Так и жили. Никто не знал о нём ничего, даже его национальность осталась неизвестной. Он говорил на английском, но не на разговорном, а на литературном. Это позволяло усомниться в том, что он англичанин, да и ничем кроме языка, он англичанина не напоминал. Отличался большой молитвенностью и крайним немногослованием. Потом принял священный сан.

Не знаю, как наши вышли на него. Или он на нас. Короче, как-то он пересёкся с Орденом. Наши предложили ему возглавить орденский флот. Он не заставил себя уламывать, но поставил условие – нигде на базах Ордена никогда не появится, флотом будет управлять в море, не сходя на берег. Решил стать морским отшельником. Действительно, подводное безмолвие субмарины во многом превосходит безмолвие подземных пещер, где селились монахи-отшельники.

– И он вообще никогда не сходит на берег?

– Очень редко, далеко не каждый год, он берёт дней десять отпуска, чтобы побывать на Афоне. Ни на какую другую землю, кроме афонской, его нога не вступает никогда. Где он хоронится на Афоне во время отпусков – никто не знает, не в прежней келье – это точно. Думаю, проводит время в абсолютном одиночестве и безмолвии.

– А как же его священный сан?

– Он не только адмирал, но и духовник флота Ордена. В море служит литургию, исповедует всех моряков.

– Летучий храмовник…

– Да, фигура очень мистическая. Иногда мне кажется, что он ушёл на Афон где-то в XIV веке, а в Орден пришёл… наверное, в XVI-м. Не надо, конечно, понимать это слишком буквально. Хотя… Знаешь, Андрюха, я в Ордене уже второй десяток лет и не первый год принадлежу к высшему руководству тамплиеров, но даже у меня есть некоторые вопросы, на которые я не ищу ответов. Тайны бывают разные. Военные, например, или коммерческие. Тут для меня нет тайн. При моей-то работе. А есть тайны мистические. Перед ними я просто склоняю голову и никогда не пытаюсь узнать больше, чем открывает Господь. Великий адмирал – человек неземной, уже хотя бы потому что – морской. А может и не только поэтому. Всё. Отбой. Спим 5 часов.

***

Завтрак в их каюте появился на маленьком столике раньше, чем они проснулись.

Помолились перед маленькой иконкой Богородицы. Перед иконкой горела лампада. Андрей не сразу даже понял, что это не обычная масляная лампада, а диод, закреплённый внутри красного стаканчика.

Перекусили. Дмитрий покинул каюту. Появился где-то через час и сказал:

– В нашем распоряжении – полдня. Не устаю удивляться великому адмиралу. Дела, которые с другими пришлось бы сутки обсуждать, с ним раскладываем по полочкам за час, да и то лишь из-за моего многословия, а иначе и за 15 минут управились бы. На что потратим сэкономленное время?

– Нас ждёт ислам, мессир. Ислам не любит ждать.

***

Итак, вопрос, который мы уже затрагивали: в чём вероучительная новизна ислама? Какие религиозные истины, до него неведомые, возвестил пророк Мухаммад?

Современный шиитский автор Гейдар Джемаль пишет: «К умме (общине) Авраама принадлежат и «люди Писания» (иудеи и христиане). Эта идентичность противопоставляет единобожников языческому миру и характеризуется исповеданием веры в пророков, вышедших из лона Авраамова. С точки зрения мусульман, религии Моисея и Иисуса – это тоже ислам. Но есть и религия пророка Мухаммада. Мусульмане смотрят на иудеев и христиан, как на людей, которые причастны к откровению, но должны признать превосходство мусульман».

Не правда ли, господин Джемаль – очень добрый? Покровительственно похлопал христиан по плечу и, чтобы мы не сильно расстраивались, возвестил, что христиане, не смотря на своё несовершенство, всё же не полные отбросы – за второй сорт сойдут. Чтобы понравится Джемалю, мы всего-то навсего «должны признать превосходство мусульман». Странно только: если я признаю превосходство мусульман, я приму ислам, потому что абсурдно будет оставаться в менее совершенной вере. Если же, признав превосходство мусульман, я всё же останусь христианином, так очевидно, что я полный идиот. Не в такой ли именно позиции желает видеть христиан Джемаль? Вот только он почему-то не объясняет, в чём же именно состоит превосходство мусульман?

– Ты сказал, что Джемаль – шиит. Это не чисто шиитская идея?

– Нет, отнюдь – идея общеисламская. Джемалю вторят и суннитские авторы, тот же Ар-Рахик: «Христиане – мусульмане своего времени». Дескать, в своё время христианство было лучшей религией, но, когда появился ислам, в христианстве не стало необходимости. Вот и вся их симпатия к нам, которая тебе первоначально так понравилась. По их суждению, христиане – люди отставшие от жизни, от передовых религиозных идей на полторы тысячи лет без малого.

Ещё один исламский автор (к сожалению, анонимный) пишет: «На основании хадисов, Аллах послал 124 тысячи пророков, пятеро из них были наиболее великими, они принесли божественные законы для людей. Это Нух (Ной), Ибрахим (Авраам), Муса (Моисей), Иса (Иисус) и Мухаммад. Мусульмане признают всех пророков и выражают к ним большое уважение. Мы считаем Мухаммада величайшим среди посланников Аллаха, последним пророком для всего человечества, после которого не будет пророков. Ислам, который принёс Мухаммад – религия, дополняющая предыдущие религии».

Как видишь – тоже самое. Ислам выше христианства, Мухаммад пришёл затем, чтобы дополнить «религию Иисуса». При этом ни один из процитированных мною исламских авторов не говорит о том, чем же это таким ценным Мухаммад дополнил христианство?

– Ну ведь что-то же они говорят по этому поводу?

– Напрямую сравнивать ислам и христианство мусульманские богословы избегают, а о том, что принёс в мир Мухаммад, они, конечно, говорят, вот только звучит это подобно детскому лепету. Анонимный мусульманин утверждает: «Посланник Аллаха пришёл не для того, чтобы люди признали Бога, но для того, чтобы они отказались придавать ему сотоварищей». Но ведь уже «религию Мусы», то есть иудаизм, совершенно невозможно заподозрить в том, что она «придаёт Аллаху сотоварищей», то есть в этом отношении мусульмане даже над иудаизмом не поднялись.

– Значит, они полемизируют с христианским учением о Святой Троице?

– Коран ничего не говорит про Святую Троицу и с этой идеей не полемизирует. Понятно, что Мухаммад в силу своей безграмотности был попросту не готов к такой полемике. (Вообще, безграмотность избавила Мухаммада от многих проблем. Как известно, ночью в лесу стрелять легче – деревья не мешают). В Коране есть слова о том, что нельзя «придавать Аллаху сотоварищей», но непонятно, это полемика с христианством или с многобожием.

– Но ведь поклонение Святой Троице – чистейший монотеизм, и нет тут никакого «придавание сотоварищей».

– Да, разумеется! Христианство – чистейший монотеизм. Но это мы понимаем. Учение о Святой Троице – глубочайшее, воистину неисчерпаемое. А попробуй-ка втолковать это учение исламскому богослову, для которого и «Детская Библия» оказалась бы сложновата.

– Так что же всё-таки, но их мнению, принёс в мир Мухаммад?

– Ар-Рахик пишет: «Основными составляющими исламского призыва являются: 1. Единобижие. 2. Вера в Последний день. 3. Очищение собственной души ради того, чтобы она отказалась от всего порицаемого и недостойного, что влечёт за собой дурные последствия, стремилась к самосовершенствованию и совершала благие дела. 4. Упование на Аллаха всевышнего. 5. Предшествовать всему этому должна вера в послание Мухаммада и готовность принять его благородное руководство».

Вот так. Один из самых авторитетных исламских богословов современности неторопливо и чётко по пунктам формулируя содержание «исламского призыва», ничего иного кроме вышесказанного, обнаружить не сумел. Целая комиссия исламских богословов, рассматривая его представленный на конкурс труд, ничего не предложила к этому добавить. Значит, мы имеем дело не с частной точкой зрения конкретного мусульманина, а с безупречно сформулированной позицией ислама. Итак, что же мы видим? Пятый пункт по сути не богословский, он призывает верить в то, что Мухаммад – «самый большой». А первые четыре пункта и есть, собственно, содержание откровения Мухаммада. Но ведь тут же нет совершенно ничего нового по сравнению с христианством. И единобожие, и вера в последний день, и призыв к очищению души, и упование на Бога – всё это есть в христианстве. Так и остаётся непонятным, чем же это таким Мухаммад дополнил «религию Иисуса» и где то самое главное в исламе, на основании чего христиане должны признать его превосходство.

– Да ведь христианство, я полагаю, куда побольше вышесказанного.

– Ещё бы не побольше. Содержание «исламского призыва» составляет весьма незначительную часть от содержания христианства. Да кроме того, в третьем пункте – большое лукавство. На самом деле ислам не призывает к очищению души и вообще никаких требований к душе не предъявляет.

– Но если исламские богословы призывают очищать душу, в каком смысле ты говоришь о том, что они этого не делают?

– В том смысле, что они противоречат сами себе. Вспомни «пять столпов ислама», пять основных требований, которые предъявляет ислам к своим последователям. 1. Исповедовать, что нет Бога, кроме Бога, а Мухаммад – пророк Его. 2. Совершать молитву. 3. Отдавать часть имущества бедным. 4. Совершить паломничество в Мекку. 5. Соблюдать пост в месяц рамадан.

Любой мусульманин, выполняющий эти пять нехитрых предписаний – хороший мусульманин. Никто не вправе требовать от него большего. Но где тут хоть одно слово об очищении души? Конечно, ислам призывает совершать хорошие поступки и не совершать плохих, но это остаётся не требованием, а пожеланием, поскольку никакого богословского обоснования не имеет. Даже сильно примитивизированное христианство и то объясняет, почему человек не должен совершать дурных поступков – потому что за это он попадёт в ад. А вот как богословствуют мусульмане: «В хадисах Али утверждает, что посланник Аллаха говорил: «Всякий, кто умрёт, не совершив в этой жизни многобожия, будет введён Аллахом в рай». И ещё: «Всякий, кто придерживается единобожия, тому рай обещанный»». Отсюда совершенно непонятно, зачем воздерживаться от дурных поступков, зачем заниматься очищением души, если достаточно придерживаться единобожия, и ты попадёшь в рай.

– А ведь получается, что, с мусульманской точки зрения, представители всех направлений иудаизма и всех христианских конфессий так же попадут в рай, поскольку придерживаются единобожия. И тогда не понятно, зачем нужен ислам?

– Вот то-то и оно.

– Но в исламе всё же есть понятие греха?

– Да есть-то оно есть, но мусульмане понимают грех очень упрощенно. Для христиан грех – болезнь человеческой природы. Основное содержание христианства – искусство излечения от этой болезни, то самое очищение души. Мусульмане понимают грех, как юристы, для них это нарушение божественного закона. Ислам предписывает: «Если ты совершил дурной поступок, то соверши вслед за ним хороший, который сотрёт его». Видишь, как всё просто: не надо замаливать грех, не надо бороться с греховными помыслами, не надо никакого покаяния. Просто соверши вслед за дурным поступком хороший и сотрёшь свой грех – больше можешь о нём не вспоминать и грешить дальше. Так можно сегодня убить кого-нибудь, а завтра раздать щедрую милостыню – и никаких проблем. Не говоря уже о том, что для мусульман грех – только поступок. О греховных помыслах или желаниях, за которые, по представлениям христиан, так же приходится расплачиваться, они вообще представления не имеют. В этом смысле ислам нравственно ниже не только «религии Иисуса», но даже «религии Моисея». Ведь одна из десяти заповедей гласит: «Не возжелай жены ближнего своего». А мусульманин вообще не поймёт, как это одно лишь желание может быть грехом? Да и не станет мусульманин морочить себя такими вопросами, потому что для него преодоление последствий греха – вообще не тема.

– Меня ещё поразили мусульманские представления о рае. Я читал, что каждый находящийся в раю должен ежедневно иметь 343 тысячи гурий и поедать 24 миллиона видов разных лакомств.

– Вот как раз к мусульманскому раю и к гуриям я не стал бы цепляться. Мне не нравится, когда ислам критикуют на уровне пошлых анекдотов, превращая сравнение религий в заурядную перебранку. Мы им злорадно припомним гурий, они столь же злорадно начнут хихикать по поводу раскалённых сковородок, на которых, по христианским представлениям, жарят грешников в аду…

– Но ведь в христианском учении адские сковородки нельзя понимать буквально.

– А кто тебе сказал, что гурий надо понимать буквально? Серьёзный исламский богослов, описывая рай, отнюдь не станет соревноваться с «Кама-сутрой», так же как и христианские богословы, говоря про ад, не возьмут за образец застенки гестапо. Всё это представления, бытующие на самом низком уровне религиозного сознания, их крайне некорректно комментировать. Ведь мы же не хотим, чтобы о христианстве судили по тому, что мелют наши бабушки в церквях.

– Ну ладно, не станем цепляться к эротическим фантазиям бесхитростных вояк. Хотя… Если мусульманин день и ночь мечтает только о красивых наложницах, это ведь ни сколько не противоречит требованиям ислама – ни один мулла его ни в чём не упрекнёт. А по христианским представлениям это грешник, одержимый блудной страстью.

– Да, это уже серьёзнее. Ислам предъявляет к верующим очень невысокие нравственные требования. Мусульманином быть легко, потому, очевидно, этот упрощённый примитивный вариант монотеизма получил такое распространение. Это как популярные брошюрки для простых людей, где коротко и доступно излагают сложные теории. Тут всё просто и понятно. В такой религии обывательскому разуму легче успокоится.

– Но в исламе успокаивались не только умственно ленивые обыватели, но и гениальные учёные-мусульмане. Как же ислам удовлетворял интеллектуальные запросы самых передовых учёных своего времени?

– Я же не говорю, что это религия дураков. Ислам утверждает принципиальную непознаваемость Бога, это влечёт за собой отсутствие в исламе сколько-нибудь развитого богословия. Простым воякам это нравилось потому что не надо ничего изучать. Учёным непознаваемость Бога нравилась потому что Бог ислама – максимально абстрактен, алгебраичен. Немецкий писатель Хайне в романе «Ожерелье голубки» вкладывает в уста своего персонажа-мусульманина очень интересные слова: «Восток находится во власти разума, Европа – чуда. Мечеть – не священный дом Бога с алтарём, на котором происходят чудеса. Мечеть – не мистическое место, а место для собраний. Сущность ислама так же отвлеченна, как число. Нет никакого совпадения в том, что сыновья Аллаха развили основы математики. Гениальная новизна арабских цифр состояла в введении нуля, загадочного знака, собственно несуществующего числа. В нуле кроется существо абстрактного Бога из пустыни».

– А знаешь, Дмитрий, в таком понимании есть своё величие. Мусульмане в почтительном безмолвии склоняют головы перед непознаваемостью Бога, испытывая священный трепет. Может быть, в безмолвии перед лицом Тайны гораздо больше мудрости, чем в многословии? Все наши слова слишком грубы и несовершенны, они не достойны Бога. В таком священном безмолвии есть что-то глубоко мистическое.

– Вот это продукт русского мозга, – Дмитрий весело улыбнулся. – Даже абсолютное отсутствие мистики, построенное на крайнем рационализме, мы готовы понимать, как нечто «глубоко мистическое». В русском преломлении не только ислам, но и атеизм становится мистичным. Впрочем, твой подход мне симпатичен, тут что-то такое есть. Главное, с чем я согласен – нельзя оглуплять взгляды оппонентов. Если мы хотим не просто разругать, а понять ислам, мы должны попытаться представить, чем может быть ислам в высшей точке своего развития, что он может дать человеку по максимуму.

– Впрочем, стоит задуматься, каковы нравственные последствия этого «священного безмолвия»? Люди молчат, Бог молчит, а что в итоге? Не ровно ли нулю участие в делах людских того Бога, сущность которого лучше всего выразима нулём?

– И вот тут мы подходим к самому главному. В исламе связь между Богом и человеком максимально ослаблена именно потому что Бог – абстрактен. Ислам не только отрицает, но и осуждает идею любви к Богу. Мусульманский богослов XIII века ибн Талийя писал, что любовь предполагает прежде всего соотнесённость, пропорциональность, которых нет и не может быть между Творцом и творением. С точки зрения ислама это в высшей степени логично. Бог не может любить людей, и люди не могут любить Бога. Слишком несопоставимые величины. Любому математику это понятно. А вот христианство выше логики и математики. В основе нашей веры – чудо Боговоплощения. Сын Божий, Богочеловек жил среди нас, поэтому Его можно любить, и мы знаем, что Он нас любит. В исламе же непознаваемость Бога приводит к его бесконечной удалённости от человека. Бог так далёк, что людям остаётся одно – здесь, на земле, заниматься своими земными делами. В итоге ислам стал религией очень земной, очень человеческой, реализующей связь с высшем духовным миром на очень формальном уровне – без участия сердца, без чувства.

– А ведь религия – это связь человека с Богом. Значит в исламе не так уж много религии?

– Вот именно! Я долго не мог понять, что принёс ислам, в чём его суть. Ведь на уровне богословия ислам – тот самый ноль. Наконец до меня дошло, что ислам – вообще не религия в собственном смысле слова. Это религиозно-политический сплав. Именно в этом уникальность ислама. Новое слово, с которым Мухаммад пришёл в мир, это не новые религиозные идеи, это превращение религии в политику. Потом я нашёл у мусульманских мыслителей множественные подтверждения этой догадки. Как пишет один автор: «Ислам или политика, или вообще ничто».

– В христианстве тоже много политики.

– Ошибаешься. Христианство, как религиозная система, политических идей не содержит вообще. Господь призвал отдавать «Богу Богово, а кесарю кесарево», то есть Богово и кесарево смешивать не надо. Для христиан религия и политика – две параллельные реальности, которые влияют друг на друга, но никогда не пересекаются. Могут существовать политические системы, основанные на христианской идеологии. Есть христианский взгляд на власть. Иные церковные структуры чрезвычайно политизированы. Но ислам не политизирован. Ислам это и есть политика. Ислам не вырабатывает взгляд на власть, как на что-то внешнее по отношению к себе. Ислам сам по себе – теория власти. А практическая цель ислама – захват власти.

Христос сказал: «Царство Моё не от мира сего». Мухаммад мог бы сказать: «Царство моё – в этом мире».

– Корректно ли моделировать то, что мог бы сказать Мухаммад?

– Хорошо, оставим слова, посмотрим на действия. С самого начала Мухаммад – военно-политический лидер, создающий своё государство, где ему принадлежит верховная власть. Это было весьма успешно продолжено его сподвижниками. Шиитский автор делает утверждение, которое относится не только к шиизму, но и к исламу вообще: «Шиизм не позиционирует себя в качестве религии в традиционном для европейца понимании. Он не сводится исключительно к ритуальной практике и комплексу этических норм, а является прежде всего универсальной духовно-политической идеологией. Шиизм не политизирован, а изначально неразрывно связан с политикой. В шиитском вероучении вопрос о власти является самым главным, основополагающим». Обрати внимание на то, что думает исламский автор о религии «в традиционном для неё понимании». Он полагает, что для нас религия это «ритуальная практика и комплекс этических норм». О том, что религия может содержать некую богословскую систему, он даже не догадывается. А в том, что основной вопрос ислама – вопрос о власти, он безусловно прав.

Отсюда понятно, что европейцы попадают в откровенно нелепую ситуацию, полагая, что христианство и ислам – две сопоставимых религии, которые отличаются разными богословскими идеями. Если мы будем искать богословские различия двух религий, мы их не найдём, просто потому что не найдём в исламе богословия.

***

– Когда мы прибудем в Персию? – спросил Андрей командора.

– А я разве не говорил, что мы пока идём не в Персию?

Андрей молча, с едва заметной напряжённой улыбкой помотал головой, сам на себя удивившись, что задал вопрос. В Ордене его уже почти отучили от праздного любопытства, да, видно не совсем. Дмитрий видел, что Андрей, можно сказать, созерцает бездну собственного несовершенства, и остался доволен, не собираясь ничего объяснять. Задающего вопросы в Ордене отнюдь не считали нарушающим субординацию, но тот, кто спрашивает нечто без прямой необходимости, показывает, что он неспокоен, а неспокойный тамплиер – не тамплиер.

Они лежали на койках. Оба молча смотрели в потолок, казалось, забыв друг о друге. Потом Дмитрий сказал, ни к кому не обращаясь:

– Мы идём в сторону Индии. Прежде, чем повернём к Персии, у меня будет встреча на бескрайних просторах Индийского океана, в нейтральных водах.

Андрей теперь уже молчал, ведь не похоже было, что командор к нему обращается. Дмитрий продолжил:

– Скоро всплывём.

– Можно будет мне выйти на воздух?

– Можно, но учти, что это будет не больше пяти минут. Меня оставят на поверхности, субмарина уйдёт под воду, а я буду ждать катер наших друзей. Не всем друзьям мы показываем свои игрушки, особенно – самые любимые.

Субмарина всплыла. Андрей почувствовал себя счастливым, увидев солнце и вздохнув океанский воздух. На палубе матрос накачивал небольшую надувную лодку. Он был в чёрной робе и тельняшке. Принадлежность к Ордену выдавал только шеврон на рукаве – красный тамплиерский крест на белом поле. Сверху белого поля была, кажется, чёрная полоса, но её трудно было различить на чёрной робе. Командор Князев был одет так же, только без шеврона на рукаве. Странно было видеть Дмитрия в тельняшке. Впрочем, ему шло.

Дмитрий сел в надувную лодку, стоящую на палубе субмарины. Скомандовали погружение. Андрей почувствовал, что в воду они ушли неглубоко, на несколько метров. Через пару часов скомандовали всплытие. Андрей опять не поленился высунуться на воздух. Надувная лодка болталась теперь метров за двести от субмарины. Командор, приближаясь к ним, энергично работал маленькими вёслами.

В каюту Дмитрий вернулся мрачнее тучи. Не говоря ни слова, встал перед иконой и начал молча молится, время от времени крестясь и отвешивая поясные поклоны. Андрей не решился к нему присоединится, сейчас совместная молитва не объединила бы их. Впрочем, сидя на койке, Андрей тоже молился без слов, не обращаясь к Богу ни с какими просьбами, просто стараясь обратить ко Всевышнему всю свою душу. Ему удалось уберечь свой разум от размышлений о неведомых и, похоже, страшных событиях. Наконец Дмитрий присел на свою койку напротив Андрея и, поставив локти на колени, закрыл лицо ладонями. Так продолжалось ещё некоторое время, Андрей по-прежнему старался уйти в себя, точнее – в Бога, чтобы предоставить командору полную автономность и обеспечить невмешательство а его внутреннее состояние. Через некоторое время Дмитрий убрал ладони от лица и посмотрел на Андрея, с тихой печалью улыбнувшись, впрочем, его голос прозвучал довольно бодро:

– Ислам зовёт?

***

– Ислам зовёт и манит, мессир.

– Хотел поговорить о сунитах и шиитах. Я позаглядывал уже в некоторые книги, но так и не смог понять различия между ними.

– Не удивительно. Ты искал богословских различий, а их нет. Христианин привык к тому, что различия между христианскими конфессиями носят богословских характер: католики, протестанты, православные, монофизиты имеют разные мысли о Боге, о спасении души и так далее. А между суннитами и шиитами почти нет богословских различий, они имеют разные мысли о власти. Это вообще не понять, если не уяснить предварительно, что ислам есть политика.

– А что означают сами термины?

– Ты ведь наверняка об этом читал, но не запомнил. И не запомнил потому, что значение слов «суннизм» и «шиизм» никак не объяснило тебе разницу между понятиями. Напомню: суннизм от «сунна», дословно – пример, обычай. В широком смысле – руководство для мусульманской общины. Шиизм от «шиа» – соглашение и единогласие двух людей или двух групп в убеждении или в деле. Второе, вытекающее из первого, значение термина «шиа» – последователи, приверженцы кого-либо.

– Шииты, кажется, последователи Али?

– Так точно. Али бин Абу Талиб – двоюродный брат Мухаммада и муж его дочери – Фатимы. Али был, можно сказать, первым мусульманином, поскольку первым откликнулся на «исламский призыв» Мухаммада. Али – ключевая фигура шиизма. Шахристани говорит: «Тех, кто следует Али и признаёт его руководство, называют шиитами». Вот тебе, собственно говоря, и весь шиизм.

– А кто такие имамы, которым принадлежит власть, по представлениям шиитов?

– Это потомки Али и Фатимы, то есть прямые потомки Мухаммада, члены его семьи – Ахл аль Байт. Только им, Ахл аль Байт, по представлениям шиитов, может принадлежать абсолютная и универсальная власть над исламским миром.

– А у суннитов есть какие-то основания не любить Али?

– Отнюдь, сунниты весьма чтят Али. Тут надо вспомнить историю. После Мухаммада мусульмане избрали своим религиозно-политическим лидером Абу Бакра. Он стал первым из четырёх «праведных халифов». Халиф – лидер всех мусульман, в руках которого сосредоточена религиозная, военная и государственная власть. Халифа, заметь, избирали путём демократической процедуры, и претендентом на этот пост мог быть любой из сподвижников Мухаммада. Следующим после Абу Бакра халифом стал Омар, потом – Осман, а потом – Али. То есть для суннитов Али – четвёртый праведный халиф – фигура высокочтимая. То, что он был зятем пророка, конечно, имело для суннитов большое, но отнюдь не решающее значение. Ведь власть он получил только в четвёртую очередь и не в силу своей принадлежности к Ахл аль Байт, семье пророка, а в силу демократического избрания исламской уммой (общиной).

Для шиитов же три первых праведных халифа – узурпаторы. Али, по их представлению, должен был наследовать непосредственно Мухаммаду, и дальше власть должна была принадлежать только потомков Али – имамам. Вторым после Али шиитским имамом стал Хасан инб Али, внук пророка, третьим – Хусейн, второй сын Али и внук пророка и так далее. Всего, по представлениям штатов, было 12 имамов. Последний имам, Махди, не умер, а находится в сокрытии и наступит время, когда он вернётся.

– Какая красивая идея! Загадочный таинственный Махди… Ожидание его второго пришествия…

– О, идея сокрытого имама безусловно обладает величайшим мистическим очарованием. Гейдар Джемаль пишет: «Последний, 12-й имам является живым, находится среди нас всё это время в сокрытии, чтобы явиться в последний момент истории». А вот другой шиитский автор: «Только Аллах знает, когда придёт время пришествия Махди. С приходом имама Махди Аллах посредством его наполнит мир справедливостью и уничтожит ложь и угнетение».

– А ведь эти две трактовки заметно отличаются. Джемаль пишет, что Махди придёт в последний момент истории, а другой шиит полагает, что Махди наведёт в этом мире порядок.

– Верно подметил, но так глубоко мы с тобой не полезем. Пусть шииты меж собой разберутся, чего они ждут от Махди: конца света или социальной справедливости.

– Но в любом случае, идея Махди – мистическая, а не политическая. Она хоть и выросла из вопроса о власти, но на настоящий момент к власти отношения уже не имеет. Ведь в современном исламском мире нет больше ни халифов, ни имамов, следовательно, суннитам и шиитам было бы уже не о чём спорить, если бы они всего лишь делили власть.

– Да, действительно, со временем между шиитами и суннитами наметились расхождения, которые с известной степенью условности можно назвать богословскими. Для шиитов вопрос о власти стал вопросом об истине. Власть семьи пророка получила мистическое обоснование. Джемаль пишет: «Пророк попросил Бога очистить людей его дома – это Али, Фатима и их дети – Хасан и Хусейн. Эта милость распространяется на 12 имамов». Для шиитов это означает, что 12 имамов непорочны и защищены от грехов. В силу этого, только имам является гарантом от искажений религии и нововведений, поскольку имам не может ошибаться.

По утверждению шиитов, мусульмане не имеют права сами решать религиозные вопросы, но должны беспрекословно следовать решениям, которые вынесет авторитетный руководитель. Это учение о талиме – авторитетном учении, причём учителем может быть только имам. «Люди не способны судить о Божьих делах, иначе, зачем вообще нужен пророк?» – вопрошают шииты.

– Это похоже на догмат о непогрешимости римского папы.

– Не совсем, но это попытка решить тот же самый вопрос: что является критерием религиозной истины, через какие инструменты и механизмы Бог открывает истины веры? Католики утверждают, что римский папа «экс катедра»7 непогрешим в вопросах веры и нравственности, то есть голос папы – голос самого Бога. Шиитский имам – нечто в этом же роде и даже более того, поскольку шииты полагают его не только непогрешимым в вопросах веры, но и свободным от личных грехов. Так много римские папы на себя не берут, тут они вполне согласны с утверждением всех остальных христиан о том, что без греха один Бог. Но если римский папа и по сей день может изрекать непогрешимые суждения, то голос шиитских имамов не звучит уже более тысячи лет. Следовательно, для шиитов единственным критерием истины является изучение речений и деяний 12-и древних имамов.

– Похоже, шииты куда мистичнее суннитов: глубже лезут, о таинственном вопрошают.

– Вот-вот. Ещё у ранних шиитов принято было размышлять над вопросами весьма таинственными. Какова природа загробной жизни? Что есть Божественное откровение? Возникла целая тенденция, получившая от её противников название «гуллув» («преувеличение») – склонность заходить в этих мистических копаниях глубже, чем позволяют религиозные приличия. Между тем, сунниты склонны ограничивать религиозную сферу формальным исполнением шариата, то есть норм и правил. Когда мы говорим о рационализме или юридизме ислама – это относится прежде всего к суннитам, каковых большинство в исламском мире.

– Юридизм суннитов так же заставляет вспомнить про каталицизм.

– Ну да. А есть и ещё сходство. Шииты, критикуя идею халифата, говорят, что халиф – это «жрец-император». Разве это не заставляет вспомнить про римского папу, претендующего одновременно и на религиозную, и на политическую власть? Шиитам не нравится идея такого совмещения.

– А ты говорил, что расхождения между суннитами и шиитами идут только по политическим, но не по богословским вопросам. Но и «талима» и «гуллув» – богословские понятия, никакого отношения к политике не имеющие. И различное отношение к идее скрытого имама показывает богословские, а не политические расхождения.

– Тут, пожалуй, ты меня урыл. Соглашусь: между двумя основными направлениями ислама есть богословские отличия и, отрицая это, я несколько погорячился. В своё оправдание могу сказать, что сами же шииты настаивают: «Основной вопрос шиизма – вопрос о власти». Они вообще большие путаники, у них нет такого же чётко сформулированного учения, как у нас, а потому трудно бывает разобраться, что у них есть, а чего нет. И ещё раз подчеркну, что разошлись сунниты и шииты по вопросу чисто политическому: кто должен наследовать власть Мухаммада, богословские различия появились гораздо позже. К тому же богословские понятия, которые ты вспомнил – чисто шиитские, в суннизме нет аналогичных. Это шииты мучили себя вопросами о том, какие пути ведут к постижению религиозных истин. Суннизм отнюдь не имел другого взгляда на эту тему, он этой темой просто не интересовался.

– Мне кажется, мы не должны зацикливаться на истории. Нам, конечно, важно понять характер первоначальных противоречий и причины их возникновения, но важнее, чем сейчас отличаются сунниты и шииты.

– Сунниты мечтают о создании всемирного халифата. Шииты ждут скрытого имама. Впрочем, первые не только мечтают, но и действуют, да и вторые не только ждут. Современный шиитский лозунг: «Мы должны брать власть и организовывать политическое пространство под скрытого имама».

– Красиво звучит. Завораживает.

– Не увлекайся шиизмом, а то католиком станешь. Говорю же – и у тех, и у других в конечном итоге всё сводится к политике, то есть к обустройству земных дел, а не к заботе о посмертной участи души. Им важно, кто и на каком основании будет править, так что богословские различия между ними, мягко говоря, не актуальны. Впрочем, разница в суннитском и шиитском взгляде на власть носит до некоторой степени богословский характер. Сунниты, как всегда, не сильно морочили себя этой темой: главу мусульманской уммы избирают все мусульмане. Очень обычный, в высшей степени человеческий подход. Шиитский подход другой: «Только Бог выбирает для людей лидера, обладающего абсолютным правом распоряжаться мусульманами и их делами. Подобно тому, как пророка выбирает сам Аллах, так и имама непосредственно назначает Всевышний. Сами люди не в состоянии правильно выбрать имама или правителя на том основании, что только Аллах прекрасно знает, что необходимо людям и что в их сердцах».

– Мне кажется, шиитский взгляд на власть гораздо ближе к христианским представлениях о сакральной природе власти по сравнению с демократическим подходом суннитов.

– Ближе, но не идентичен. На практике в современном мире эти шиитские представления неизбежно приводят к заключению: ни один правитель исламского государства не имеет религиозной власти, никто не имеет права «распоряжаться мусульманами и их делами», пока не пришёл Махди.

Сиверцев обессилено упал на койку и, глядя в потолок, прошептал:

– Теперь мне известна главная причина религиозных войн: легче их всех перебить, чем во всём этом разобраться.

Дмитрий зашёлся в беззвучном смехе:

– Из твоего черезчур радикального суждения можно извлечь некоторую логику. Действительно, для того, чтобы не появилось желания «их всех перебить», необходимо «во всём этом разобраться». Другого пути нет.

***

– Как тебе наша субмарина?

– А разве я её видел?

– Ты видел гораздо больше, чем любой из послушников Ордена.

– Не думал, что подводные лодки бывают такими маленькими.

– Конечно, большинство субмарин, не только атомных, но и дизельных – гиганты по сравнению с нашей малюткой. Здесь экипаж – всего 9 человек – три вахты.

– Зато этим кораблём командует сам великий адмирал.

– Нет, великий адмирал не командует этим кораблём, ему подчиняется весь флот Ордена. Адмирал не имеет нашу субмарину постоянным местом пребывания, так что командир здесь есть помимо него. Наш адмирал носится по разным морям на разных кораблях. Сейчас он здесь, потому что ему надо было встретиться со мной, а мне надо было вплотную подойти к территориальным водам Индии. Эта субмарина практически бесшумна и на радарах не отражается. Она хоть и маленькая, но гораздо более современна и совершенна по сравнению с типовыми субмаринами флотов мира. В известном смысле – это спецназовская подлодка. При максимальном уплотнении может взять на борт десант до 20-и человек – несколько боевых групп. Когда речь идёт о боевых подразделениях Ордена – это страшная сила, большего количества бойцов нам никогда не требуется.

– Ума не приложу, куда тут можно запехать 20 человек?

– Мы с тобой в этом случае не занимали бы вдвоём целую каюту. Впрочем, скоро ты на себе узнаешь великие возможности местного уплотнения. Сейчас идём в Персию, там пробудем совсем недолго. Возьмём людей и… Думаю, предстоит большая бойня. Ты впервые примешь участие в боевых действиях на стороне Ордена.

На Андрея эта ошеломляющая новость, кажется, не произвела никакого впечатления. Не то чтобы совсем никакого, но ни бурной радости, ни нервного возбуждения в его душе не возникло. Человек, который идёт, не слишком удивляется тому, что сделал ещё один шаг. Конечно, это был судьбоносный шаг, сражаясь вместе с тамплиерами, он фактически становился тамплиером, но он уже понял, что главное – не в плаще и не в посвящении. Главное происходит в его душе, и оно, это главное, уже произошло. Он был спокоен. Теперь – если бой, значит бой. Сиверцев лишь несколько иронично спросил командора:

– Надеюсь, мессир, не шиитов придётся резать? А то я их уже немножко полюбил.

– О, нет. Шииты – ангелы по сравнению с тем зверьём.

***

– Мы ничем не отличались тогда. Крестоносцы во имя Христа заливали Палестину кровью. Воины джихада резали крестоносцев, стремясь всех до единого столкнуть в море. Христиане весьма успешно соревновались с мусульманами в жестокости, имея такую же склонность снимать религиозные противоречия при помощи меча. Какие у нас основания утверждать, что ислам – религия войны, а христианство исключительно миролюбиво? – Сиверцев говорил это без внутренней убеждённости, он просто моделировал некую идеологему, пока не зная, что ей противопоставить.

Дмитрий с пониманием кивнул и тихо начал:

– Может быть, мы найдём эти основания в священных книгах наших религий? Коран содержит на сей счёт многочисленные и вполне однозначные указания: «Если же они станут сражаться с вами – убивайте их – таково воздаяние неверных». «Сражайтесь на пути Аллаха». «Аллах любит тех, кто сражается на его пути». «А когда встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечём по шее». Это только примеры. Весь Коран – призывает к священной войне. Теперь вспомним Евангелие. Разве Христос хоть где-то хоть раз призывал к войне за веру? «Все взявшие меч, мечём погибнут», – вот пожалуй единственная фраза, выражающая отношение Христа к войне. Чувствуешь разницу с Кораном?

– Спору нет, разница разительная. Коран призывает к священной войне, Евангелие – не призывает. Но вы, мессир, сами говорили, что содержание любой религии никогда не равно содержанию её священной книги. Религия основана на традиции понимания священной книги. И в конечном итоге, и в исламе, и в христианстве всё свелось к одному – режем друг друга, каждый – во имя своих религиозных убеждений.

– Это недопустимая подмена. То, о чём ты говоришь – действия определённых людей, которые не обязательно должны быть равны содержанию религии. Скажем, христиане, убивавшие ради веры – очень плохие христиане, извратившие содержание своей религии. Упрёк этим христианам – не упрек христианству, потому что как раз с точки зрения христианства они заслуживают упрёка. А вот мусульмане, убивавшие за веру, это как раз очень хорошие мусульмане. Они чётко следовали предписаниям своей религии и с точки зрения ислама заслужили только похвалу.

– Значит, Ричард Львиное Сердце, убивая за веру, был плохим христианином, а Саладин, убивая за веру, был хорошим мусульманином? При этом папа римский так же благословил короля, как и халиф благословил султана.

Дмитрий тяжело вздохнул и молчал несколько секунд. Потом продолжил:

– Ты очень красиво и эффектно заостряешь вопросы. Так и надо. Однако, не думай, что на кроткие острые вопросы можно получить такие же короткие острые ответы. Желание получить простой и однозначный ответ оглупляет и примитивизирует духовную реальность, что в конечном итоге и приводит к тупым и грубым столкновениям. Так что наберись терпения. Ответы есть, но они не так просты, как это бывает в исламе.

По поводу твоего сравнения. Действия короля, с христианской точки зрения, очень неднозначны. Не абсолютно отрицательны, но и не бесспорно положительны. Если римский папа благословил его однозначно, так не забывай, что это был глава не какой-нибудь, а именно католической церкви – христианской конфессии максимально близкой к исламу по своему рационализму и юридизму. Представители других христианских конфессий (например, православные) в другие эпохи (например, сейчас) могут совершенно иначе смотреть на действия короля. А вот действия султана, с исламской точки зрения, есть абсолютное, бесспорное и непререкаемое благо. Представители всех направлений ислама, в том числе и шииты, в любую эпоху, в том числе и сейчас, одобряют войну, которую вёл герой джихада.

– Да, вот я уже подумал, мессир, что мы на самих себя бритву точим. Если христианство абсолютно миролюбиво и отрицает войну за веру, значит Орден Христа и Храма – сборище отщепенцев, не имеющих права именовать себя христианами.

– Позднее я докажу тебе, что христианский пацифизм, полностью отрицающий священную войну, это столь же плохое христианство, как и кровожадно-извращённый вариант нашей религии. Пока пойми главное: христиане относятся к священной войне неоднозначно, мусульмане – однозначно. Самым нелепым тут было бы цепляться к одним только крестовым походам, как это делают либералы. Христианству – почти 2 тысячи лет, исламу – без малого полторы. Наверное, стоило бы на всю историю посмотреть. Вспомним первые века христианства. Эта была эпоха почти непрерывного мученичества. Христиан убивали, убивали и убивали, но их ни разу даже мысль не посетила объединиться, вооружиться и вдарить по язычникам. Всем очень хорошо известно, что христиане не проявляли ни малейшей склонности распространять свою веру силой оружия.

Теперь вспомним первые века ислама. Ислам родился из войны. Сам Мухаммад непрерывно вёл войну, отдавал приказы о казнях, делил военную добычу. Однажды один из сподвижников Мухаммада сказал ему, как он решил судьбу пленных иудеев: «Их мужчин я приговариваю к смерти, женщин и детей следует взять в плен, а имущество разделить». Мухаммад на это ответил: «Ты рассудил согласно велению, ниспосланному Аллахом». Вот так всё просто: обезглавили 700 человек, и это им, оказывается, сам Бог велел.

– Это известно из исламского источника?

– Не переживай, из исламского. Автор, оправдывая массовую казнь пленных, одобренную самим пророком, говорит, что те иудеи «совершили военные преступления». Допустим совершили, но что это по существу меняет? Если уж сам создатель ислама не только вёл войну за веру, но и одобрял резню безоружных пленных, так после этого все мусульмане на все времена могли считать вопрос о праве на религиозную войну раз и навсегда решённым.

– Но ты сам говорил, что Мухаммад вовсе не отличался жестокостью и часто проявлял умение прощать и миловать.

– Это так и есть. По меркам того времени, он был довольно гуманным полководцем, иногда он видел смысл в том, чтобы свести до минимума неизбежную жестокость войны. Когда в сентябре 629 года предстояло сражение с византийцами, Мухаммад сказал воинам: «Не убивайте детей, женщин, стриков и уединяющихся в кельях (монахов), не вырубайте пальм и не разрушайте дома». Да, Мухаммад явно не хотел воевать с христианами, не ради этого он поднял знамя ислама. Но если всё же был вынужден к этому, повелел, насколько возможно, ограничить жестокость войны. Но мы говорим не о степени жестокости исламских войн, а о том, что ислам – это война и только война.

– Да тут и о жестокости можно сказать. Если Мухаммаду приходилось специально предостерегать: «Не убивайте женщин, стариков и детей», значит, во всех остальных случаях его бравые парни обязательно вырезали бы всех под корень. И пальмы вырубили бы. И дома разрушили бы. Значит, по отношению к многобожникам не просто велась война, а применялась тактика выжженной земли.

– Действительно. Я и сам об этом не задумывался. Стараюсь быть честным и объективным как по отношению к Мухаммаду, так и по отношению к исламу. Не стоит на них лишнее наговаривать. Но что было, то было.

– Тогда, конечно, можно было сказать, что молодой ислам оборонялся от многократно превосходящего противника, поэтому мусульмане вынуждены были вести войну.

– При Мухаммаде – да. Но первый же его преемник Абу Бакр провозгласил: «Если люди откажутся от джихада на пути Аллаха, Он непременно оставит их без помощи».

– Я, кстати, где-то читал, что слово «джихад» означает всего лишь «усердие», а священная война – «газават».

– Это так. Джихад – старание, усердие на пути Аллаха. Но как-то уж так получилось, что мусульмане с самого начала предпочитали проявлять усердие именно в форме войны, так что термин «газават» не сильно требовался. Не случайно современные исламские источники отражают второе значение слова «джихад» – священная война. Для мусульманина понятия «усердие» и «война» сразу же слились воедино. Не много времени прошло, и преемники Мухаммада завоевали во славу Аллаха Ближний Восток, Персию, всю Северную Африку, большую часть Испании.

– Христианские императоры тоже вели захватнические войны.

– Вели, но никогда не считали это священной войной за веру. Они воевали именно как императоры, а не как распространители христианства.

– Это их оправдывает?

– Это оправдывает христианство. Если византийские императоры из политических соображений захватывали новые территории, Православная Церковь никогда это не благословляла, никогда не объявляла имперскую войну войной за веру. А мусульмане захватили огромные территории, считая, что ведут священную войну ради распространения ислама.

– А когда окрепший ислам стал реальным врагом Византии, православные не пытались объявить крестовый поход против мусульман?

– Да императоры-то были бы не против. Если война всё равно неизбежна, плохо ли подключить к ней ещё и религиозную мотивацию. Но против была Церковь. Православная Церковь решительно выступила против использования христианства для обслуживания военно-коммерческих целей. В X веке император Никифор Фока потребовал от Константинопольского патриарха Полиевкта причислять к лику святых всех без различия воинов, павших в войне с арабами. Патриарх не только отказал, но ещё и ответил императору, что оставшиеся в живых воины только по снисхождению допускаются к принятию Святых Тайн, от которых их надо бы отлучать на 5 лет, как проливших кровь. Не знаю, правда, почему патриарх сказал про 5 лет. Тринадцатое правило свт. Василия Великого предлагает отлучать от причастия воинов, убивавших на войне, на 3 года.

Сиверцев осторожно посмотрел на командора, казалось, вообще ничего не понимая. Он только и смог выдавить из себя:

– Это правило применялось?

– Если оно существовало, значит применялось. Хотя, конечно, со временем его почти перестали применять. Но никогда не отменяли и не отменят. Разумеется, было бы странно, призывая воинов защищать Родину, потом наказывать их за то, что они честно выполнили свой долг. Но если воины, привыкшие и полюбившие убивать, вдруг возомнят себя великими «столпами веры», призывая распространять Свет Христов силою меча, их могут и от причастия отлучить, чтобы помнили – они выполняют очень нужную, но чрезвычайно грязную работу, после которой надо несколько лет отмываться, прежде чем вместе с другими христианами к Чаше подойти. Таково противоядие от объявления чисто имперских войн войнами за веру.

– А как быть с теми, кто убивал, защищая других?

– В XII веке собор в Константинополе постановил, что убивающие разбойников, как при защите, так и ради общей пользы по призыву других, должны подвергаться такой же епитимии, какой подлежат убивавшие на войне.

– Дмитрий, но мы же на свою голову горячие угли собираем. Получается, что тамплиерское служение – сплошной и непрерывный грех. За то, что тамплиеры вынуждены убивать, защищая христиан, Церковь, оказывается, должна наказывать.

– Так и есть. Наше служение греховно. Но мы никогда не сложим оружия. Мы продолжим сражаться, защищая веру Христову.

– Поясни, а то я совсем запутался.

– А это тебе не ислам, где всё просто. В каноническом праве есть такое понятие, как «икономия» – снисхождение. Из икономии некоторые правила в конкретных случаях дозволено не применять. Так же и с этими правилами. Разрешая убивать разбойников или вести войну ради защиты христиан, Церковь из икономии разрешает то, что вообще-то запрещено.

– Совершенно не могу этого понять. Или уж разрешено, или уж запрещено.

– Да разрешено, разрешено, не переживай. Вот, скажем, ты – врач, который ухаживал за больными в чумном госпитале и сам заразился. А тебе разрешают не лечится. Ведь ты же подвиг совершил, за что же тебя теперь истязать мучительными процедурами? Ты обрадуешься такому разрешению? Так же и грех, в том числе убийство, не столько преступление, сколько болезнь, а епитимия – не столько наказание, сколько лекарство. Тебя не столько наказывают, на 3 года оставляя без причастия, сколько предлагают за это время хорошенько подлечиться, очистить душу молитвами, прежде чем приступить к Святым Тайнам. И если из икономии всё же допускают, так это значит, что все будут дружно умолять Бога как можно быстрее очистить твою душу от того ущерба, который ты ей нанёс, когда был вынужден убивать в бою. Христианский воин именно так должен это понимать. Ему не полагается рай за то, что он убивал неверных. Он, убивая, нанёс своей душе ущерб, то есть как раз удалился от рая, и теперь непрерывной молитвой он должен загладить этот грех и всю Церковь просить о молитвах, чтобы его душа быстрее очистилась, и можно было причащаться.

– А вот, почитав блаженного Августина, я думал, что всё проще. В своём труде «О граде Божием» он утверждает: «Не тот убивает, кто обязан служить повелевающему, как меч служит орудием тому, кто им пользуется. И потому заповеди «не убий» отнюдь не переступают те, которые ведут войны по полномочию от Бога».

– При всём моём уважении к блаженному Августину… Разрешение на грех всегда казалось мне разрешением заболеть и не лечиться. Если твоя душа после самого святого боя терзается и болит, если ты чувствуешь, что душа изранена, поможет ли тебе разрешение не чувствовать эту боль? Блаженный Августин – мощный богослов, но порою в его построениях очень много латинского, юридического. Он склонен понимать грех, как нарушение закона, а освобождение от греха, как амнистию. Это очень похоже на ислам.

– Как же тогда понимать служение тамплиеров?

– Как чрезвычайно трагическое. Мы знаем, что убивая в бою за веру, мы грешим, то есть удаляем себя от Бога, от Царствия Небесного. Но, принимая на себя добровольные страдания за Христа, мы, напротив, приближаем себя к Богу, восстанавливаем свой внутренний мир. Греховностью своего служения мы постоянно калечим свои души, молитвою – стараемся исцелить. Но молитва наша может быть слабой, нечистой. Да и можем ли мы поручится, что, принимая на себя страдания, мы делаем это ради Христа, а не ради собственного тщеславия? Служение тамплиеров – воистину страшное. Мы понимаем это. На службе в Ордене мы можем погубить свои души. Но мы уповаем на милосердие Божие, на молитвы всех наших небесных заступников. Мы не можем иначе. Там, где мы с тобою скоро будем, беззащитных христиан истязают и убивают только за то, что они – христиане. Андрюха, я много видел в этой жизни, но у меня волосы дыбом встали, когда я узнал, что там творится. Так, может быть, оставим тех христиан на растерзание? Побережём свои души от греха? Не замараем себя кровью? Нет, мы вступим в бой. Но не думай, что это приблизит нас к Богу. Мы лишь уповаем на то, что Бог простит нас, поможет нам исцелить души, добровольно искалеченные грехом убийства.

Друзья долго молчали. Андрей был потрясен, его душа содрогалась. Он и не думал, что всё вот так. Теперь ему открылась правда. Он в ужасе стоял перед бездной, которая столь неожиданно разверзлась и готова была его поглотить. Он испытывал страх, но растерянность не тронула его душу. Решимость не ослабла. Теперь он окончательно понял, что станет тамплиером.

Когда они отмолчались, Андрей интуитивно ощутил, что надо выруливать обратно, в теоретическую плоскость:

– Как же всё-таки оценить крестовые походы? Из твоих слов можно сделать вывод, что это чисто католическое изобретение, в основе своей – антихристианское.

– Не соглашусь с этим выводом. Точнее – не приму его однозначность. Когда папа римский обещал отпущение грехов всем, кто погибнет во время крестового похода, истребляя мусульман, это была мысль антихристианская, как и вообще индульгенции – кошмарная, совершенно не христианская идея. Уверен, что далеко не все крестоносцы удостоились Царствия Небесного. Иные, может быть, спасли бы свою душу, оставшись дома, а, отправившись в крестовый поход, погубили душу. Если иной крестоносец был уверен, что убивая мусульман, он тем самым прокладывает себе дорогу в рай, то думаю, что всё наоборот – таковые приближались к аду. Однако были и другие крестоносцы, решившие претерпеть ради Христа любые страдания и отдать за Него жизнь. Они тоже убивали мусульман, но цель свою видели не в этом, а именно в том, чтобы пострадать за Христа. Они искренне стремились защищать восточных христиан, уберечь христианские святыни от осквернения и поругания. Уверен, что тысячи таких крестоносцев – чистых, искренних, возвышенных удостоились Царствия Небесного. Возможно, многие из них, оставшись дома, могли погубить свои души, потому что вели бы ничтожную, низменную жизнь, а в крестовом походе – спасли свои души, потому что отдали их «за други своя».

В крестовых походах перемешалось всё – высшие духовные порывы к Небесам и чудовищные греховные бездны, стремление к Богу и стремление к грабежам, самое чистое человеколюбие и самое грязное человеконенавистничество. А в целом, с нравственно-христианской точки зрения, я склонен оценивать крестовые походы скорее положительно. Они подарили Церкви огромный сонм святых мучеников, какого не было с первых веков христианства. В том числе и святых тамплиеров. Мы можем поручиться: те кто в плену выбрал смерть, но не принял ислам, не отрекся от Христа – ныне в Царстве Небесном. Таковые вели войну воистину святую и засвидетельствовали это своей мученической кончиной.

– Зачем же сейчас католики лебезят перед мусульманами, расшаркиваясь в извинениях за крестовые походы? Католическая церковь Германии устроила в музее епископства города Майнц выставку под названием «Святых войн не бывает», предлагая посетителям критически взглянуть на «бесславные деяния» крестоносцев. На открытии выставки кардинал Карл Леман утверждал, что на нечеловеческие мучения в Святой Земле рыцарей толкала не вера, а жажда власти и обогащения. Кардинал сказал, что экспозиция выставки станет началом новых контактов между исламом и Европой.

– Его высокопреосвященство, похоже, судит по себе. Во время крестовых походов в Святой Земле такие как кардинал Леман ради благ земных готовы были ползать на брюхе перед мусульманами. Ведь именно это и делает Леман, заискивая перед влиятельными мусульманскими диаспорами Европы. В его бескорыстии легко усомниться. Кто дал право этому ничтожеству плевать на гробы мучеников-крестоносцев?

– Но, может быть, он действительно хочет мира между мусульманами и христианами?

– Если бы он действительно хотел мира, он мог бы предложить мусульманам организовать аналогичную выставку. Например: «Сражений на пути Аллаха не бывает». Пусть бы на этой выставке муфтий сказал, что воины джихада не за ислам сражались, а воевали ради власти и обогащения. Пусть бы этот муфтий попросил у всего мира прощения за грабительские кровавые завоевания на Ближнем Востоке, в Северной Африке и в Испании. Предложил бы полюбоваться на «бесславные деяния» воинов джихада. Вот тогда всё было бы честно, тогда это, может быть, и способствовало бы миру между нами. Но пока мы просим прощения за крестовые походы, мусульмане продолжают джихад, и даже мирные мусульмане никогда не осудят тех, кто вёл или ведёт джихад. А «кардиналы леманы» заискивают перед воинами Аллаха, выпрашивая себе право на комфортное существование.

– Значит, современные мусульмане не осуждают войну за веру?

– Да что ты… Вот что пишет уже известный нам Сафи Ар-Рахман: «В исламе война стала средством осуществления благородных и похвальных целей, средством освобождения от притеснения и насилия, средством очищения земли Аллаха от вероломства, предательства, греха, враждебности». И это пишет, заметь, не отморозок-террорист, а один их крупнейших суннитских богословов современности.

– Но он, кажется, перечислил достаточно благородные цели войны.

– Ещё бы. Но за трескучим пафосом надо увидеть главную мысль этой сентенции: «В исламе война стала…». Они сами подчёркивают: война – неотъемлемая, органичная часть ислама. Нельзя сказать: «В христианстве война стала…». У нас нет «богословия войны» просто потому что христианство – это религия и не отвечает на политические и военные вопросы. Во всём «Новом завете» мы почти не встретим никаких оценок войны. Обычно ссылаются на два момента. Первый, когда св. Иоанн Предтеча говорит воинам, как надлежит себя вести и при этом отнюдь не призывает их оставить военное ремесло. Ни одобрения, ни осуждения войны из уст Предтечи Христова не прозвучало, потому что он пришёл возвестить истины совершенно иного порядка. Второй фрагмент: Христос не велит апостолу Петру оказывать вооружённое сопротивление. Забывают, правда: дальше Христос говорит о том, что Отец Небесный мог бы послать легионы ангелов, если бы было надо. Господь подчёркивает, что в случае необходимости в военной силе (ангельской!) не было бы недостатка. «Легионы ангелов» существуют! Но сейчас решается вопрос иного порядка. Вопрос отношений между Богом и людьми – не военный, не политический. А ислам – это политика. Политики же без войны не бывает. Соответственно, не может быть ислама без войны.

– У шиитов такое же отношение к войне?

– Тут шииты и сунниты полностью едины. Посмотри изданную в Иране книгу разъяснений и толкований «Свет Священного Корана». Там говорится: «Исламские войны ведутся во имя Аллаха, повелевающего распространять истину, единобожие, бороться с беззаконием, моральным разложением и ересью». Здесь всё ещё радикальнее: во имя распространения истинной религии можно и должно вести войну. Это уже прямой призыв к религиозной агрессии. Опять же обратим внимание на словосочетание «исламские войны». Христиане тоже непрерывно вели войны, но никогда не было «христианских войн», то есть вытекающих из природы христианства. А из природы ислама война вытекает непосредственно и неизбежно, поэтому понятие «исламская война» вполне оправдано.

Единственный раз за всю свою историю христиане позволили себе поднять оружие для защиты единоверцев и религиозных святынь во время крестовых походов. И вот мы уже скоро тысячу лет перед всем миром извиняемся, все дружно осуждают «грабительские крестовые походы», хотя они были чисто оборонительным предприятием с целью остановить агрессию ислама. А мусульмане открыто призывают «во имя Аллаха» к нападению на соседей с целью «распространять истину, единобожие» – и ничего, всё нормально. Они и не думают в этом каяться, да никто почему-то и не призывает их к покаянию, никакие «кардиналы леманы».

– А что творили тевтоны в Прибалтике? Поймают язычника и говорят: «Крещение или смерть».

– Тевтонские отморозки после этого теряли всякое право называть себя христианами. Церковь всегда осуждала практику насильственного насаждения христианства. Тевтоны так поступали, потому что были очень плохими христианами. А мусульмане, насильственно распространяющие ислам, как раз очень хорошие мусульмане. Подобные эксцессы в христианском мире случались только тогда, когда правители прикрывали свои имперские задачи именем Христа, на что совершенно не имели права, либо когда церковные иерархи лезли в политику, что им по сану совсем не надлежало, либо это были простодушные и безграмотные христиане, имеющие очень смутное представление о христианстве. И всё это было давным-давно, новейшая история совершенно не знает подобных эксцессов со стороны христиан.

Но вот что пишет Гейдар Джемаль – не средневековый, а современный исламский автор. Надо ещё сказать, что Джемаль – прекрасно образованный интеллектуал, а не тупой полевой командир. При этом он не относится ни к духовенству, ни к правящим кругам исламского мира, то есть не имеет необходимости оправдывать чью-либо политику. Джемаль лучше других знает, что такое ислам. И вот что он пишет: «Существует 3 мира: дар уль куфр (мир неверия), дар уль харб (мир войны) и дар уль ислам (мир веры). Мир войны – это зона, в которой происходит столкновение с куфром». Неужели ещё нужно что-то объяснять? Ислам не просто одобряет или приветствует войну за веру. Ислам – это и есть война. Они не станут, как мы, засорять себе голову вопросами о том, когда можно, а когда нельзя обнажать меч во славу Божию, когда это грех, а когда – не очень. Во славу Аллаха они всегда готовы убивать, без проблем и без систем.

– И мы скоро вступим в бой ради Христа. И покроем себя грехом.

– Вступим. Покроем. И будем замаливать свой грех, который удалит нас от Царства Небесного. И будем уповать на то, что Господь из великого милосердия своего очистит от крови души грешных своих слуг.

***

Горы дарят небо. В горах небо другое – огромное и близкое. Горы дарят воздух. Здесь человек начинает понимать, что живёт не в пустоте. Горы дарят цветы. Как нежны эти маленькие Божии создания, растущие на камне. В горах мужчина начинает понимать, что значит быть мужчиной. Здесь совершается встреча с самим собой.

Никогда в жизни Сиверцев так не уставал, как во время изнурительного перехода по горам Ирана. И всё-таки он чувствовал себя счастливым, потому что всё было просто – надо выдержать, надо дойти. А больше ничего не надо.

Покинув субмарину и без проблем вступив на персидскую землю, они сначала долго ехали куда-то на машине, которая ждала их в условном месте, потом опять ехали и вот теперь снова шли козьими тропами.

Впервые они с Дмитрием работали группой. Андрей научился понимать своего командора без слов. Князев был старше его не более, чем на полтора десятка лет, но Андрей уже начинал чувствовать в нём отца – внимательного и заботливого, очень простого и близкого, всегда говорившего с ним на равных, но иногда вдруг удалявшегося на недосягаемые высоты орденской иерархии. Без надменности, без холода, он просто становился психологически недоступным. Андрей хорошо чувствовал, когда к командору можно обращаться просто по имени, а когда его надлежит называть «мессир» и никак иначе.

Они развели костёр на берегу горной речки. Дмитрий пошёл с котелком к воде. Как хорошо на нём смотрелись просторные персидские одежды, словно он всю жизнь их носил. И эта шапочка, сначала казавшаяся странной, а теперь уже ставшая вполне привычной. Так же одеваются моджахеды в Афганистане, тот же народ – фарси. После Афгана Князев мог возненавидеть эту одежду, а он носит её, как природный перс – с элегантным достоинством и простотой. Он явно любит эту одежду. Так же, наверное, он относится к исламу. Отвергает его, но любит. Любит в исламе верность Богу до последнего вздоха, любит суровость и простоту, любит приверженность добрым и древним традициям.

Как не хотелось бы Андрею когда-либо скрестить своё оружие с мусульманами. До того ли, когда мир вокруг них бьется в истерике воинствующего безбожия? Пусть противоречия между исламом и христианством принципиальны и непреодолимы, но перед лицом безбожного мира они отступают на второй план. А Дмитрий-таки вылитый моджахед. Не только по одежде, у него и лицо стало какое-то… душманское.

К окрестностям Аламута они подходили когда уже смеркалось. Как и всегда в конце дневного перехода Сиверцев едва держался на ногах. Голову застилал туман, ещё больше усугублявшийся сумерками. Двух персов, которые встретили их на тропе, Андрей почти не воспринял, словно они выплыли из сна и сейчас должны исчезнуть, а потому не надо обращать на них много внимания. Потом появился горный аул, мазанки, показавшиеся такими же иллюзорными. Его завели в какое-то помещение, жестом указали на кровать и исчезли. И вообще всё исчезло.

***

Андрей проснулся ранним утром. Глянул на часы – начало пятого. Спать совершенно не хотелось, голова была ясной, во всём теле – бодрость, несмотря на то, что мышцы болели от вчерашней перегрузки. Хотелось двигаться. В душе стояло замечательное ощущение радости жизни. Спал он, как выяснилось, в одежде. Присел на кровати. Хотелось вот так просто посидеть в безмолвной молитве.

Через некоторое время в комнате появился… Шах. Никем иным этот человек не мог быть. Дмитрий описывал Шаха, как бродягу-оборванца, а стоящий перед Сиверцевым человек был одет в шелка и парчу, голову его венчал тюрбан с крупным рубином, на груди – крест, усыпанный изумрудами. Он напоминал исламского вельможу среднего калибра, даже крест не разрушал этого образа. Но царственная осанка, исполненная величавой простоты, изумительно благородное лицо – они могли принадлежать только тому нищему бродяге-дервишу. Чёрные маслянистые глаза были очень добрыми, без намёка на высокомерие, такие вряд ли могли быть у вельможи. Сиверцев встал и, сдержанно улыбнувшись, отвесил полупоклон. Шах ответил тем же.

– Вы – Шах? – по-мальчишески спросил Андрей.

– Так называют меня. Я отзываюсь, чтобы никого не смущать. Но я не шах, конечно. Слуга своих людей, – Шах говорил мягко и добродушно, но совершенно без елейности.

– А меня зовут Андрей.

– Мистер Князев уже успел рассказать мне о вас. Не хотите ли, Андрей, присутствовать на богослужении в Каабе Христа?

Андрей растерялся лишь на секунду:

– Если это будет угодно Богу,… господин.

***

Аул, по которому они шли, был самым обычным – мазанки, суровые бородатые мужчины, женщины в паранжах, шустрые босоногие ребятишки. Храма нигде не наблюдалось. Шах завёл Андрея в самую обычную мазанку с нищим убранством. Ничто здесь не напоминало храм, но растеряться Андрей не успел. За ободранной неприметной дверью, которая могла бы вести в заурядную кладовку, открылась каменная лестница, ведущая вниз. Пока они спускались, Шах пояснил: «Когда-то на месте нашего аула был замок ассассинов. Нет, не Аламут, конечно. Аламут стоял в нескольких милях отсюда, а этот замок, так же подчинявшийся Хасану ас-Саббаху и его преемникам, был куда меньше главной ассассинской твердыни. Но ассасины даже небольшие свои замки обустраивали весьма основательно, а в результате, хотя наш замок давно исчез, но подземные помещения очень хорошо сохранились, чему мы, конечно, рады. Здесь наш храм. Христианская Кааба».

Они уже спустились. Сиверцев осмотрелся. Не многое здесь напоминало ему храм. Стены древней, но очень аккуратной каменной кладки. Массивные колонны из того же серого камня подпирали своды. Нигде ни одной иконы. Вдоль стен в массивных медных подсвечниках горели свечи потолще наших церковных. Они явно играли роль не ритуальную, а изначально им присущую, то есть просто освещали помещение. Кое-где можно было увидеть подвешенные на цепочках небольшие масляные светильники вроде наших лампад. Андрей сразу понял, зачем нужны эти лампады – когда после богослужения гасят свечи (дорогое удовольствие) куда более экономичные масляные светильники не позволяют помещению погрузиться в полный мрак.

Прихожане стояли ровными рядами. Последняя группа зашла уже после них с Шахом. Потом Андрей узнал, что два воина остались наверху и замерли у входа с обнажёнными саблями. Все держали в руках обычные мусульманские молитвенные коврики. Кто-то сунул в руку Андрею такой же. Шах показал гостю, где ему надлежит встать и исчез за парчовой завесой, расшитой крестами. Похоже, эта завеса играла роль нашей алтарной перегородки. Вскоре из-за неё раздались плавные звуки фарси. Все расстелили коврика и встали на колени. Андрей последовал общему примеру. Богослужение началось.

«Мечеть мечетью», – с некоторой внутренней неловкостью подумал Сиверцев. Он, безусловно, доверял Дмитрию и Шаху, понимая, что те не втянули бы его в еретическое и уж тем более мусульманское богослужение, а всё-таки было как-то не по себе. Впрочем, искоса поглядывая на молящихся, он испытывал к ним искреннюю симпатию. Какие хорошие восточные лица! Он любил Восток. Как настоящий тамплиер, он не видел в этом противоречия со своей любовью к Западу. Восток и Запад очень разные, но почему же им нельзя любить друг друга? Мужчина и женщина тоже очень разные, но именно поэтому они друг к другу тянутся. Последняя мысль показалась Андрею очень правильной, но несколько фривольной. Твёрдо решив встать на путь монашества, он, наверное, должен избегать таких… метафор. Хорошо, что у них тут женщины в паранджах. Не отвлекают своими личиками.

Андрей не знал фарси и плавных слов молитвы не разбирал, но чувствовал, что их последовательность очень точно повторяет строй православной литургии. Сейчас должны открыться Царские Врата. Действительно, парчовая завеса словно сама собой раздвинулась посередине, и он увидел Шаха. Теперь это был величественный тайносовершитель с лицом, словно нездешним. Андрей понял, что шёлково-парчовые одежды Шаха – не повседневные. Это богослужебное облачение. И похожее и непохожее на облачение православных священников.

Мистические токи полностью захватили душу Андрея. Теперь он не только понял, но и почувствовал, что участвует в христианском, более того – православном богослужении. Не просто присутствует, а именно участвует. Его нисколько не смутило то, что на месте престола он увидел чёрный каменный монолит – кубический, каким и должен быть престол. Обсидиановый глянец «Каабы Христа» отражал огоньки свечей и лампад

Некоторые мужчины и женщины причащались, некоторые просто целовали чашу. Они сразу же спокойно и дисциплинированно расходились, исчезая через дверь, ведущую наверх. Всё – совершенно молча, да и во время всего богослужения никто из верующих не проронил ни единого слова. Когда уже почти все разошлись, подросток, так же как и Шах одетый в парчу, но поскромнее, стал задувать свечи, оставив горящими только лампады. Видимо, этот мальчик был чем-то вроде нашего алтарника. Сиверцев назвал его про себя: «маленький Мук»

Храм погрузился в мягкий полумрак. Все разошлись, «маленький Мук» так же исчез. Они остались вдвоём с Шахом.

– Вам понравилось наше богослужение? – ласково спросил Шах.

– Оно прекрасно. Восхищение и растерянность – вот мои чувства.

– Не удивительно, друг мой. Такого вы нигде в мире не увидите.

– Может быть, нигде в мире не знают, зачем ортодоксальным христианам рядится в мусульманские одежды?

– А если бы знали, тогда, может быть, мусульман было бы не больше, чем нас сейчас. Весь Восток поклонился бы Христу.

– А это было бы честно? Вы как будто бы вводите мусульман в заблуждение, подсовывая им христианство в исламской упаковке.

– О, нет, мы никого не обманываем. Все члены нашего братства достаточно развиты, чтобы понимать: разница между исламом и христианством существенно превосходит разницу в обрядах.

– Тогда зачем?

– Чтобы не ломать людей без необходимости. Обычно мусульманин, принимая христианство, вынужден принимать чуждый ему тип национальной культуры, отрекаясь от множества с детства дорогих ему обычаев и некоторых представлений, впитанных с молоком матери. Это проходит обычно через серьёзный психологический слом, в котором решительно нет необходимости. У нас, мой друг, вы не увидите ничего специфически исламского, вы всего лишь оказались в мире традиций Востока. А разве это плохо, если человек, принимая веру истинную, сохраняет верность обычаям предков? Мы избавляем мусульман от ощущения, что, приняв Христа, они больше не принадлежат к собственному народу. Например, женщины у нас ходят в паранджах – что в этом нехристианского? Это просто следование национальному обычаю.

– А я думал, на Востоке женщины давно уже отказались от паранджи.

– В городах – конечно. Там большинство наших женщин одеваются и ведут себя по-европейски. Ты понимаешь, что они отказались от паранджи отнюдь не потому, что стали христианками. Хотят вкусить благ цивилизации, весьма сомнительных, по нашему суждению. В традиционном исламском мире таких женщин считали вероотступницами и ещё догадываешься, кем их считали. Для перса женщина без паранджи – всё равно что для европейца женщина в нижнем белье. Бесстыдница. А если женщина приняла христианство, значит, она может ходить без паранджи. Но и для неё, и для её мужа это очень болезненно психологически. Зачем мучить людей?

– Да, тут вы, пожалуй… мудры. Я живу в закрытом мужском коллективе, готовлюсь принять монашество. Благодарен вам за то, что ваши женщины в паранджах. Мне так… спокойнее.

– Вот видишь! А мои одежды? Чем плох мой тюрбан? Что в нём исламского или нехристианского?

– Вы напоминаете великого визиря.

– Вот именно, дорогой. Были же визири – христиане. Почему, став христианским священником, я должен менять свои персидские одежды на греческие? Не было бы греха и сменить, но и оставить, как есть – не грех. А моим прихожанам как есть – роднее, ближе, привычнее.

– Но есть тут у вас кое-что не просто от Востока, но именно от ислама. Отсутствие икон, например.

– Мо-ло-дец, – голос Шаха, исполненный тихой радости, журчал и переливался. – Правильно заметил. Но тебе, наверное, трудно понять этнического мусульманина. Он переживает очень тяжёлый и глубокий стресс, увидев в храме изображение человеческого лица. Хорошего в этом мало, но такова реальность. Переубедить человека можно, но есть такие глубины души, которые лучше не трогать. Это, порою, приводит к слому. А зачем? Ведь христианам не предписано молится только перед иконами, и христианское богослужение не становится недействительным в помещении, где нет икон.

– Но ведь Церковь догматизировала иконопочитание.

– Совершенно верно. Я своим чётко разъяснил: икона – не идол. У нас запрещено считать икону идолом. Но мы не принуждаем использовать иконы во время молитвы. И в храме поэтому нет икон. Дома некоторые держат иконы. Их за это не осуждают, другие не хотят иметь икон – их тоже не осуждают.

– А ваш престол явно символизирует чёрный камень Каабы. Это ведь исламский символ.

– Заметил, глазастый ты мой, – Шах весело и добродушно рассмеялся. – Тут уж ты нас прости, прояви снисходительность. Тебе трудно представить, какое место в сердце каждого правоверного мусульманина занимает Кааба и её чёрный камень. Туда всегда устремлены сердца всех мусульман, и каждый мусульманин, где бы он не находился, молится в сторону Каабы. Надо ли усердствовать, вытравляя из их сердец этот священный порыв? Наши люди так же молятся, направив свои взоры и души в сторону чёрного камня Каабы, только для нас это имеет другое значение. Наш чёрный камень – престол, на котором совершается бескровная жертва. Здесь сам Христос. И, глядя на чёрный камень, мы молимся Христу. А ведь когда-то, до Мухаммада, Кааба была символом язычества, но Мухаммад сделал её символом единобожия. А про «Йеменскую Каабу» слышал? (Андрей кивнул). Первые христиане-арабы в Йемене так же называли свой храм Каабой. И мы называем свой храм Каабой Христа. Так же нет ничего антихристианского в молитвенных ковриках и в том, чтобы всю литургию провести на коленях.

– Если я правильно вас понял, есть обычаи не чисто национальные, не восточные вообще, а исламские, но не содержащие в себе ничего антихристианского, ничего плохого.

– Мудрость нашего юного друга услаждает мою душу. Всё так, воистину. Что, к примеру, антихристианского в запрете на вино? Мы сохранили у себя этот исламский запрет. Знаешь, как горько бывает слышать, когда мусульмане говорят меж собой про бывшего единоверца: «Он принял христианство, теперь будет пить вино». Пьянство превращается в первый признак принятия Христа. Конечно же, умеренное употребление вина не несёт в себе ничего плохого, но, чтобы не создавать соблазна, мы запрещаем нашим христианам мусульманского обряда пить вино. И свинину не едим. Грехом это не считаем, однако, воздерживаемся. Зачем соблазнять простецов, оставшихся в исламе? Мы хотим показать им, что не ради вина и свинины приняли Христа в своё сердце.

– Но как же вы относитесь к пророку Мухаммаду?

– Стараемся никак не относится, чтобы не смущать ни себя, ни окружающих нас мусульман. У нас существует негласный, но весьма аккуратно соблюдаемый запрет на обсуждение миссии Мухаммада. Ты, наш добрый друг, очевидно, полон суждениями на сей счёт, но для нас существуют вопросы, по которым мы предпочитаем воздерживаться от окончательных выводов.

– Но легко ли мусульманину, впитавшему ислам с молоком матери, признать, что Иисус – выше Мухаммада? Ведь Мухаммад, как бы к нему не относиться – простой человек, а Христос – Сын Божий.

– Легко, мой друг! Легко и радостно! Мы доказываем, что Иса – Сын Аллаха с опорой на исламское богословие и на речения самого Мухаммада.

– Невероятно. Ведь мусульмане считают, что пророк Мухаммад пришёл после пророка Исы, чтобы возвестить более высокие истины.

– Есть такое утверждение в исламе. Но есть и другие. Мусульмане называют Христа «Рух Аллах», то есть Дух Божий. С точки зрения ортодоксии это, конечно, неверно, но для нас тут важно утверждение о том, что Христос – больше, чем человек. И это утверждение не носит случайный характер, его не раз развивал сам Мухаммад. Обратимся к словам пророка, подлинность которых мусульмане не подвергают сомнению. Вот что писал Мухаммад негусу, правителю Эфиопии: «Свидетельствую, что Иса, Сын Мариам – Дух Аллаха и Его Слово, с которым он обратился к благой и целомудренной деве Мариам, которая зачала Ису от Его Духа и Его дыхания, подобно тому, как Он создал Адама Своей рукой».

– Но ведь это же утверждение догмата о непорочном зачатии! Мухаммад утверждает, что Иисус был рождён не от земного отца, а от Духа Святого.

– Вот именно! Мухаммад по сути утверждает, что Иисус был больше, чем человек, значит Иисус больше, чем любой из пророков, поскольку все пророки были людьми. Значит Мухаммад свидетельствует, что Иисус Христос выше его, поскольку он – не более, чем человек, и никогда он сам не утверждал ничего сверх этого.

– После этого мне совершенно непонятно, на чём строится ислам, как отдельная от христианства религия.

– Ислам, не имея разработанного богословия, в силу этого очень противоречив. Ни сам Мухаммад, ни его последователи, включая наших современников, не потратили достаточных усилий на то, чтобы эти противоречия устранить. Внутрисламские противоречия порою больше, чем противоречия между исламом и христианством. Вот послушай какая полемика состоялась однажды между Мухаммадом и христианами, о чём гласит предание.

Мухаммад сказал:

– Иисус – раб Аллаха и Его творение. Он, как и все люди, ел пищу, пил воду, говорил с людьми.

Христиане парировали:

– Если он действительно был творением Аллаха, то кто был Его отцом?

– Мухаммад не растерялся:

– Что вы говорите об Адаме? Разве он не был творением Аллаха?

– Да, он был рабом и творением Аллаха, – согласились христиане.

– Если Адам был творением Аллаха, то кто же был его отцом?

Христиане не нашли, что ответить Мухаммаду, последний торжествовал победу в диспуте.

Сиверцев помолчал, подумал, а потом тихо хохотнул:

– А ведь это, по сути, полемика между различными направлениями христианства, причём богословие Мухаммада, кажется, ближе к православию, чем арианство, например. Ведь Мухаммад здесь вполне соглашается с тем, что у Христа не было земного отца. Кроме того, похоже, что Мухаммад полемизирует отнюдь не с православными, а с монофизитами. Иначе зачем бы Мухаммаду делать такой акцент на человеческой природе Христа: «Он, как и все люди, ел пищу, пил воду». Православные никогда этого и не отрицали. Мы ещё и добавить могли бы к этому, что Христос, по человеческой своей природе, страдал, испытывал страх. Почти отрицали человеческую природу Христа именно монофизиты, поэтому Мухаммад на ней так настаивает. А! Ведь Йеменскую Каабу построили именно монофизиты! Наверное, Мухаммад и православные гораздо быстрее поняли бы друг друга, им было бы легче договориться о человеческой природе Христа.

– Я восхищён глубиной богословских познаний храброго русского воина, – Шах развёл руками и улыбнулся несколько озадаченно, пожалуй, даже испуганно.

Андрей этого не заметил и с воодушевлением продолжил:

– Мне кажется, этот диспут возник из-за путаницы между двумя понятиями. Сын Божий, как второе лицо Святой Троицы и Богочеловек Иисус, который есть Сын Божий, но Он так же и Сын человеческий. Второе Лицо Святой Троицы не может быть сотворено, потому что это и есть Бог, а человеческая природа Богочеловека разве не была творением?

– А разве не следует моему прекрасному другу немного поумерить свой богословский пыл и остановиться перед вопросами, доступными лишь богопросвещённому разуму? – улыбка Шаха была всё такой же доброй, но теперь уже немного грустной.

Андрей сразу же сник и молча кивнул головой. На мгновение ему показалось, что перед ним – отец Августин. А ведь и правда, Шах и Августин в чём-то очень похожи. Господь не оставляет его без мудрого наставника.

– Простите, господин. Бывает – увлекаюсь.

– Но и смиряться умеешь, – совсем уже по отцовски улыбнулся Шах. – Дадим же слово разуму воистину богопросвещённому. Великий православный богослов, преподобный Иоанн Дамаскин, советовал христианам во время диспутов с мусульманами применять следующее рассуждение: Иисус и по Корану, как по Евангелию – Слово Божие. Слово Божие, и по мнению мусульман, вечно, а не сотворено. Следовательно, Иисус не сотворён. Что в этом рассуждении для нас самое важное? Христианство логически вытекает из собственно исламского богословия.

– Да, никуда не попрёшь. Мусульманское понимание Христа – значительно больше, чем просто почтительное отношение к одному из пяти великих пророков.

– А я ещё нечто к этому добавлю. Согласно мусульманским представлениям, Христос не умер. Весьма уважаемый нами Гейдар Джемаль пишет, сравнивая Христа с Махди: «С нашей точки зрения Иисус Христос тоже жив, Он находится у Бога, взят им вверх и тоже явится во время великой битвы с Антихристом – будет Его (Христа) второе пришествие».

– Получается, что для шиитов даже Махди больше, чем Мухаммад, не говоря уже о Христе. Мухаммад умер, а Махди не умер. И в последний час для великой битвы придёт не Мухаммад, а Махди. Получается, Христос и Махди – фигуры мистические и сверхъестественные, а Мухаммад рядом с ними – обычный, земной, даже если и великий человек.

– Это так, но не станем углубляться в собственно шиитское богословие и обобщим то, что мыслит о Христе ислам как таковой. Христос рождён не от земного отца, а от Духа Святого. Христос есть Дух Божий и Слово Божие. Христос не умер, а взят Богом на Небо. В последние времена грядёт второе пришествие Христа. Это вполне исламское богословие есть собственно христианство, если простить богословскую некорректность некоторых формулировок. Это, конечно, не ортодоксальное христианство, но всё же христианство.

– Но как примирить это вполне исламское понимание Христа со столь же исламским утверждением, что «пророк Иса» – не более чем четвёртый из пяти великих пророков?

– Ни как не примирить. Это неустранимое противоречие ислама. Все пророки (Ной, Авраам, Моисей, Мухаммад) по исламу рождены от земных отцов, а Иисус, по исламу же, от Духа Святого. Все пророки по исламу умерли, а Иисус, по исламу же, не умер. Как же он может быть всего лишь одним из пророков? Из стремления устранить это противоречие и возник наш Орден дервишей-христиан.

– А как это всё начиналось?

– Мы искали истину в исламе. И мы нашли истину в исламе. Этой истиной оказалось христианство. Иса – Сын Аллаха.

– Значит, была группа мусульман-богоискателей?

– Сначала группы не было. Был я один. Я был исламским суфием. Можно сказать, христианствующим суфием. Постепенно поиск истины привёл меня к ортодоксальному христианству, к вере Святой Соборной Апостольской Церкви. Затем Аллах даровал мне единомышленников. Так возник наш Орден.

– А то, что вы живёте в окрестностях Аламута не связано каким-либо образом с ассассинами – последователями Хасана ас-Саббаха?

– Мы не принадлежим к низаритам, которых так же именуют ассассинами. Но вот уже много веков здешние края, можно сказать – территория религиозного свободомыслия. Здесь привыкли к неортодоксальным формам ислама, они не вызывают возмущения в этом краю исламских богоискателей. Поэтому я и обратил свою проповедь в первую очередь именно сюда, хотя сам я родом из Исфахана.

– Мне бы очень хотелось побольше узнать о вашей судьбе, господин.

– Секретов у меня нет, но, боюсь – не о чем будет рассказывать. Родился, учился, думал. Жил как все. Может быть, моя внутренняя, духовная биография не вполне стандартна, но она в общем-то тебе уже известна. Точнее – понятна.

– Но я почти ничего не знаю о суфиях, о дервишах.

– Я подберу тебе книги. Сам почитаешь.

***

Сиверцев не видел командора с тех пор, как они прибыли сюда. Едва проснулся, Шах пригласил его на богослужение, потом беседовали. Как сокровище, Андрей принёс в отведённую ему комнату несколько книг, которые дал ему Шах, но сомневался, что у него будет время на чтение. Андрей помнил, что они прибыли сюда не на курорт и не хотел садиться за чтение, пока не прояснится ближайшая перспектива.

Он вышел во двор, хотел просто посидеть здесь пока в тенёчке. Командор появился, как джин из бутылки.

– С Шахом познакомился? В местной Каабе побывал?

– Не только познакомился, но и очень хорошо поговорил. Не только побывал, но и участвовал в богослужении.

– Всё хорошо. А я смотрел бойцов Шаха. Вот это тигры! По боевой подготовке почти не уступают храмовникам. Владеют всеми видами стрелкового оружия, фехтование – отличное. Не наше, конечно, фехтование, восточное, но тем лучше на сей раз. Отобрал десять бойцов, отправятся с нами. Радуют они меня. Настоящие тамплиерские туркополы.

– Когда выступаем?

– Завтра на рассвете.

– Значит, сегодня полдня у меня есть?

– А… Шах книжками нагрузил… Почитай, почитай, библиофил. Скоро будет не до этого.

***

А был ли суфизм? Может быть, это всего лишь мираж пустыни? В пустыне у каждого свой мираж. И вот теперь люди спорят: здесь был прекрасный замок, нет, здесь скакала могучая конница, вы оба не правы – тут росли высокие пальмы. Таков суфизм – кому что показалось.

Даже само слово «суфи» – слово мираж – никто не знает, что оно значит, и каждый волен видеть в нём всё, что пожелает. Одни говорят, что суфиев назвали так по их шерстяной одежде (суф – шерсть). Другие утверждают: от «соффа» – скамья. Или от арабского «саф» – чистый. Или от греческого «софос» – мудрый. Так же и с персидским словом «дервиш». Что оно означает? Может быть «порог двери». А может быть «находящийся в глубоком размышлении». А в каких отношениях находятся понятия «суфи» и «дервиш»? Дервиш – бродяга, а суфи – мудрец. Конечно, мудрец может быть бродягой, а бродяга может быть мудрецом. В призрачном мире всё может быть.

Само появление суфизма… сказать бы «окутано мраком», но это не так. Оно зримо, но иллюзорно. Вот один современный суфий пишет: «Суфизм представляет собой древнее духовное братство, происхождение которого никогда не было установлено или датировано… Несмотря на то, что суфиев ошибочно считают мусульманской сектой, их можно встретить в любой религии. Они называют ислам оболочкой суфизма и считают суфизм тайным учением всех религий».

Ознакомившись с эти суждением, вы теперь, может быть, думаете, будто узнали, что такое суфизм? Не обольщайтесь. Автор этих строк – либерал-экуменист. Не удивительно, если – масон. Во всяком случае, его суждение вполне вписывается в масонскую идеологию. Ясно одно: он считает себя суфием, но при этом не считает себя мусульманином. Так что же – суфии не мусульмане? Это не ложь. Но и не правда. Это мираж. Мираж ведь не обманывает. Это вполне реально существующий образ. Вопрос лишь в том, сколько ещё образов может существовать на том самом месте. Но чтобы поставить вопрос об отношениях ислама и суфизма, надо вернуться к происхождению этого причудливого явления.

Говорят, что дервишество и суфийство существовали в Аравии и Персии задолго до Мухаммада, только под иными названиями. Значит суфизм – не ислам? Но попытка привязаться к предшествовавшим религиозным традициям – это как раз и есть ислам. Некоторые дервиши считают так: «Семена суфийства были посеяны во времена Адама, дали зародыш во времена Ноя, стали распускаться при Аврааме, плод их появился при Моисее, созрел же он при Христе, а при Мухаммаде произвёл чистое вино». Красиво-то как! А ведь это чистый ислам. С этой точки зрения суфизм – вполне законное учреждение в исламе. И одновременно – это чистое масонство. Значит, ислам – масонство? Острая мысль. Мозги бы не поранить.

Всё бы в этой красивой схеме было замечательно, да только вот ведь беда – не все религиозные традиции до Мухаммада были монотеистическими, а даже скорее напротив. Так не язычники ли «существовали в Аравии и Персии под иными названиями»? Не язычество ли они протащили в ислам под видом суфизма? Вопрос.

Есть, например, такая оценка: «Представления суфиев о Божестве и средствах сближения с Ним более всего напоминают учение последних представителей античной философии, неоплатоников и неопифагорейцев. Замечают так же следы сходства с каббалой, буддизмом, индийским отшельничеством… Формально оставаясь на почве Корана и довольствуясь аллегорическим пониманием его слов, суфии в действительности стояли гораздо ближе к домусульманским учениям».

Вот тебе и «законное учреждение в исламе». Да это же нечто откровенно антиисламское. Буддизм, к примеру, отрицает существование Бога-Творца, а ведь именно вера в единого Бога – основной догмат ислама. К тому же, приведённая точка зрения не единична. Значительная группа исследователей считает главными источниками, из которых суфии черпали своё учение, неоплатонизм, магизм и буддизм. Многие исследователи называют суфийское учение пантеизмом. А это уже на грани безбожия, как, впрочем, и буддизм. Тогда получается, что суфии не имеют ничего общего не только с исламом, но и с монотеизмом как таковым?

Вот такое, к примеру, весьма категорическое утверждение. «Дервиши отрицают нравственное зло. Человек, как эманация Божества, должен стремиться к совершенному погружению в Его лоно. Начало религиозной жизни они переносят из области волевой деятельности в сферу чувства. Это естественное и необходимое следствие всякого пантеизма вообще».

Значит, суфизм – это всё-таки пантеизм – отрицание личности Бога, стремление к «слиянию с Абсолютом» – нечто откровенно антиисламское, как, впрочем, и антихристианское. Ошибки нет, вот ещё характеристика: «Последняя цель дервиша в этом мире – халь – абсолютное погружение в божество и постижение сущности как божества, так и всего существующего во вселенной».

Мрак индуистских культов, традиция совершено оторванная от классического Востока. Вот суфизм. Где тут сближение с христианством? Что тут могло привести ко Христу? Но не торопитесь. Не позволяйте ввести себя в заблуждение категорическими оценками исследователей: «дервиши проповедуют», «конечная цель дервиша», как если бы не вызывало сомнения, что все дервиши проповедуют именно так, и такова именно цель любого дервиша. То что мы поняли и узнали о суфизме – правда. Но это правда миража. Это некий образ, который реально существует и действует на нас и делает дервишей такими, какие они есть. Однако, пустыня – большая. Вы думаете, пустыня – пуста? О, нет. Пусты мегаполисы. А пустыня переполнена ничем не ограниченным количеством невероятных мистических возможностей.

Представьте себе: бредут по пустыне два усталых странника. И вдруг оба они видят на горизонте… нечто. Один из них, опасаясь, что это обман зрения, восклицает:

– Ты видишь?!

– Да, конечно! Это суфизм!

Первый с облегчением вздохнул:

– Значит, глаза не обманули меня. Я тоже вижу суфизм.

И они устремились навстречу суфизму, полагая, что пребывают в согласии. Но они видели разное. Один – опьянение и экстаз. Другой – трезвость и свет разума. Угодно ли вам считать их жертвами миража? Не торопитесь с ответом.

Когда же всё-таки и как возник суфизм? Хотел сказать: не иллюзорный, а реальный. Но лучше бы нам от такого противопоставления воздержаться. Ведь мы по-прежнему в пустыне.

Древнейшие известия о суфиях приводят в христианскую Хиру на Ефрате и построенную рядом арабами Куфу. Из Куфы происходил живший в VIII Абу Хашим, по преданию, первый, кого стали называть суфием. Что же послужило толчком к возникновению суфизма? Ибн Хальдун писал: «Когда во втором и в последующих веках ислама страсть к мирским благам распространилась и большинство мусульман вовлечено было в круговорот мирской жизни, явились лица, которые посвятили себя благочестию под именем суфи».

Ибн Хальдун говорит про тенденцию, которая свойственна любой религии: импульс первоначально заявленного идеала жизни постепенно ослабевает, и тогда появляется личность, дающая новый импульс благочестия, желая восстановить торжество забытых идеалов и вновь поднимая планку религиозных требований. Вокруг такой личности быстро возникает союз единомышленников. Отчасти так было и тут: постепенно выдыхающийся ислам породил суфизм, чтобы мусульмане не забыли о Боге окончательно. Но были и чисто исламские причины возникновения суфизма, не имеющие отношения к понижению уровня благочестия.

Ислам изначально был системой политической, а политика, как известно, направлена на обустройство чисто земных дел. Ислам по самой своей природе очень много думает о земле и очень мало о Небе. Ислам сам по себе на две трети состоит из «круговорота мирских дел». В недрах этой военно-политической системы неизбежно должны были появиться люди, склонные больше внимания уделять «делам небесным», думающие не о вопросах наследования власти, а о вопросах «наследования рая», не о джихаде, а о душе, не о разделе военной добычи, а о приближении к Богу. Слишком политичный ислам порождал духовную неудовлетворённость, а потому суфии неизбежно должны были появиться.

Ислам был беден содержанием. Сподвижники Мухаммада умирали со словом «один», имея ввиду, что Бог – один. В этом слове всё исламское богословие. Маловато. А ведь богословски одарённые люди в исламе были. Они-то под именем суфиев и начали создавать разработанные богословские системы.

Ислам совершенно не удовлетворял мистические потребности религиозно настроенной души. Ислам – рациональная религия без сверхъестественного. А душа просит чуда. Душа, ещё находясь в теле, уже хочет приближаться к Богу, а ислам этого совершенно не даёт. Ислам – это политика плюс рационализм и чуть-чуть религии на уровне букваря. А суфии предлагают мистику.

Итак, суфизм в исламе не мог не появится. Суфизм – попытка развить и дополнить собственно религиозный, изначально неразвитый компонент этой военно-политической системы. Да вот ведь беда – ислам был напрочь лишён дисциплины духовных поисков. В исламе совершенно отсутствуют критерии определения того, какие религиозные идеи – вполне исламские, а какие выходят за рамки ислама.

Христианство нашло способ выяснения богословских истин – соборы. Собственно вся Церковь решала, что есть христианство, а что таковым не является и представляет собой плод субъективно суемудрия конкретного человека. Собирались вместе богословы со всего христианского мира и молили Бога, чтобы Дух Святой прояснил их разум, дабы им решить – вот эта идея является христианской или нет. Так постепенно удалось довольно чётко прочертить границы христианского богословия.

Тем временем исламские мыслители изощрялись в оттачивании аргументов на тему о том, кому должна принадлежать власть в исламе, не сильно интересуясь собственно религиозными вопросами. И когда появился суфизм, просто некому было определять – это ещё ислам, или уже нет. И никто не знал, как это можно определить. И никто не думал о том, надо ли это вообще определять. Невозможно представить себе, чтобы со всего исламского мира съехались мудрецы, дабы решить, соответствует ли Корану и Сунне учение, например, Баязида Бистамского с тем, чтобы довести до сведения всей уммы – Баязид исповедует чистый ислам, или наоборот – учение Баязида – неисламское и правоверным мусульманам, если они хотят остаться таковыми, следовать за Баязедом не надлежит. Никто себя этим не морочил.

И вот начались миражи суфизма. Каждый суфий от собственной головы богословствовал, как хотел, поскольку не было критериев, исходя из которых вся умма могла бы сказать суфию, что он с таким своим богословием уже перестал быть мусульманином. Суфии могли сколько угодно спорить и меж собой, и с шиитами, и с суннитами, но это были споры конкретных мудрецов, каждый из которых мудрил от своей головы, а простой мусульманин мог следовать за любым из них, руководствуясь личными симпатиями, и никто его на этом основании не мог упрекнуть, что он «покинул умму».

Суфизм мог быть чем угодно. И он стал чем угодно. Что-то вроде Святого Грааля. Все его ищут, но никто не знает, что это такое: то ли чаша, то ли камень, то ли группа людей, то ли абстрактная идея. Но если Грааль принадлежал литературе, то есть миру воображаемого, то суфизм, казалось бы, принадлежал реальности? Да в том-то всё и дело, что не совсем. Суфизм так же принадлежал миру воображаемого, обладая лишь реальностью миража. Ты хочешь опьянения? Суфизм – это опьянение. Ты хочешь трезвости? Суфизм – это трезвость. Ты можешь, как последний сумасшедший лизать раскалённый клинок, и это суфизм. Ты можешь, как великий мудрец, писать возвышенные стихи, и это суфизм.

Так вот, Баязид из персидского города Бистама. Он был самым ярким сторонником мистического опьянения. А сторонником трезвого направления был Джунейд Багдадский. Два разных направления в рамках одной системы – казалось бы, что тут удивительного? Но парадокс в том, что «трезвый» Джунейд говорил про «пьяного» Баязида, что он занимает такое же место среди суфиев, как Гавриил среди ангелов. Вот это уже совершенно невозможно понять.

Баязид говорил о полном исчезновении личности человека, стремящегося к единению с Богом. Его целью был мистический экстаз, при котором человек перестаёт ощущать своё тело и своё существование отдельно от Бога. Это может быть движение к индуистскому «слиянию с Абсолютом» или буддистской нирване, но это не ислам. Это полное отрицание исламских представлений о рае.

Про Баязида Бистамского Убисини говорит: «Он отождествил себя с Богом, когда в присутствии своих учеников воскликнул: «Слава мне! Я выше всех вещей!». Надо ли объяснять, что значит для ислама возомнить себя равным Аллаху? Крайняя степень вероотступничества. А между тем, именно «трезвый» Джунейд столь высоко ставил откровенно бесноватого Баязида.

А вот трезвый вариант суфизма, багдадская школа. Один из самых ярких её представителей Абд-ал-Кадир так обозначил цель суфизма: «Закрыть перед людьми двери ада и открыть двери рая». Эти слова после воплей бесноватого Баязида – словно глоток чистейшего воздуха после дыма пожарищ. Под формулой Кадира мог бы подписаться и христианин. В богословском смысле это не только выше экстатичного суфизма, но выше и законнического ислама. Ведь ислам утверждает, что двери рая открыты для всех, кто исповедует единобожие и уж тем более для шахидов, павших в священной войне. А Кадир, осознавая, что этого явно недостаточно, создаёт целую систему, чтобы «открыть двери рая». Это явный шаг на пути к христианству. Ведь Абд-ал-Кадир говорил в своих проповедях о победе над страстями и о любви. Воистину, он двигался от Мухаммада ко Христу. А Баязид – от Мухаммада к Люциферу.

А был ещё Беха ад-Дин, живший в XIV веке в Бухаре. Его учение проникнуто умеренностью, как и вообще суфийство багдадской школы. Беха ад-Дин признавал только молчаливое самоуглубление и отвергал экстаз, достигавшийся громкими криками и музыкой. Суфий, по его мнению, не должен владеть ни землёй, ни рабами. Воистину, это был христианствующий суфий.

Но был и Джелал ад-Дин Руми (XIII в.), утверждающий, что Бога одинаково можно найти и в мечети, и в церкви, и в капище идолов. Это уже конкретное масонство. За утверждение насчёт капища идолов, Мухаммад велел бы зарезать этого мыслителя на месте. И тем не менее Руми продолжают считать исламским мыслителем.

Как же европейцы определяют, что такое суфизм? Мы привыкли, что за каждым религиозным направлением стоит внятная и разработанная система взглядов и убеждений. Но в суфизме ни у одного из даже хорошо организованных орденов нельзя найти систематически развитого учения. Мы просто не готовы оказаться в пустыне с её миражами и ускользающими смыслами.

Представьте себе, что все христианские ереси (арианство, несторианство, монофизитство, иконоборчество и так далее) объединили под одним общим названием. Что между ними общего? Друг от друга они отличаются порою куда больше, чем от православия. Несториане и монофизиты, надо полагать, пришли бы в ужас, оказавшись под одной крышей. Их объединяет отрицание ортодоксии, но никаких общих положительных утверждений они не имеют. Да никому бы в христианском мире такое объединение и в голову не пришло. Но суфизм – именно такое объединение. Все исламские ереси от почти христианства до почти сатанизма сведены к одному общему понятию. Впрочем, само понятие ереси в исламе весьма условно. Если нет разработанной ортодоксии, что считать ересью? В итоге, одни исламские богословы признают суфизм вполне законным учреждением в исламе, другие, напротив, являются ожесточёнными врагами суфи. И для того, и для другого оснований волне достаточно. Вот любопытное суждение: «У суннитских дервишей сущность суфизма глубоко скрыта и замаскирована под формой ислама, так что её с трудом можно узнать. У шиитских дервишей наоборот – сам ислам едва узнаваем в форме суфизма». Деление весьма условное, потому что на самом деле суннитские суфии бывали ещё куда большими путаниками, чем шиитские, но общий расклад примерно таков: то ислам у них рядится в одежды суфизма, то суфизм в одежды ислама. С ума бы не сойти.

Так было ли хоть что-нибудь объединяющее всех суфи? Было. Вот что пишет современный суфи: «Для достижения высшей цели, то есть познания абсолютной истины, путнику необходимо пройти такие ступени, как шариат (свод религиозных законов), тарикат (путь духовного совершенствования), хакикат (высшая ступень духовного совершенства)».

Ну вот теперь более или менее понятно. Для всех суфи традиционный ислам – не есть законченная религия, а лишь начальная ступень, некая точка из которой надлежит отправляться на поиск истины. Значит, основная масса мусульман, которые довольствуются соблюдением шариата – народ неразвитый, духовно непросвещенный, весьма далёкий от истины. Выходит, что для всех суфи ислам – религия тёмных масс?

Суфи должен перейти на ступень тариката, стать странником на пути к истине. Вот только куда двигаться? А куда хочешь. Перед тобой 360 градусов окружности. Иди по любому из них, ты уже суфи, просто потому что идёшь. Немногие избранные достигают высшей истины – хакиката, но они уже никому не расскажут, каков он, этот хакикат, изнутри. Это область тайного учения, скрываемого от пребывающих на стадии шариата, то есть от всех традиционных мусульман. Достигшие хакиката, может быть, более всего чтут Мухаммада. А может быть – Христа. Или Люцифера? Они не скажут об этом никому.

Приходит, скажем, молодой религиозно настроенный мусульманин в Орден дервишей. Его принимают и дают ему звание мюрида, но ему ни слова не говорят, каково учение в этом Ордене, каков устав. Он знает одно – его новые братья обладают истиной. Пока ему велят, к примеру, рассказывать руководителю все свои сны. Потом, возможно, допускают до мистических радений, где особое внимание уделяют музыке, пению, танцам, доводящим до состояния экстаза. Ему могут приказывать совершать поступки, нарушающие установленные нормы поведения, чтобы вызвать на себя порицание. Говорят, это будет ему полезно. Ему, может быть, запретят пить вино, а, может, заставят пить его до скотского состояния в обязательном порядке. Всё зависит оттого, в какой Орден он попадёт. И через некоторое время, если будет хорошим мальчиком, ему раскроют тайное учение, объяснят, в чём она, истина. Но он уже никому об этом не расскажет. Разве не страшно?

Очередной мираж: путник бредёт по пустыне и видит перед собой ханаку – исламский монастырь. Здесь живут монахи-дервиши. Путник рад: в исламе тоже есть аскеты…

Первые обители суфиев – ханаки появились в Египте во второй половине XII века. В Азии – раньше. Историк суфизма Джами рассказывает, что первая ханака была построена христианским (!) эмиром города Рамлы в Палестине. Как это красиво и возвышенно: христианское и мусульманское монашество на Святой Земле!. Взаимовлияние и взаимопомощь между двумя великими религиями!.. Мираж…

Значительная группа европейских исследователей считают, что дервишество образовалось в исламе под влиянием христианского монашества и в подражание ему. В XIII веке в Египте встречаем такое редкое в мусульманском мире явление, как женская обитель. Во главе обители находилась «игуменья», наставлявшая сестёр и учившая их Закону Божьему. Как это по-христиански!.. Мираж…

Фон Гаммер пишет: «Выражение пророка «Нет монахов в исламе» должно бы бы достаточным для того, чтобы препятствовать всякому подражанию монашеству, но естественное расположение арабов к уединённой и созерцательной жизни заставило их скоро забыть это правило». Очень интересно! Арабы-таки не удержались и учредили монашество? Другой европейский автор едва не захлебнулся от восторга по этой поводу: «Мусульмане мистики во многом напоминают средневековых христиан. Абд-ал-Кадир Гилянский был современником Бернара Клервосского. В XII веке и в мусульманским, и в христианском мире была сделана успешная попытка оживить монашество, предъявив к нему более серьёзные нравственные требования». Тут возвышенность наших религиозных представлений имеет шанс достигнуть апогея. Видите, как Кадир и Бернар пожимают друг другу руки?.. Мираж…

Не будем, впрочем, забывать, что мираж – тоже реальность, только очень зыбкая и неустойчивая. Однако, под властью миража можно прожить жизнь. И даже – далеко не самую плохую жизнь. Если некий араб-созерцатель пребывал в убеждении, что он – исламский монах-молитвенник, имеющий целью приближение души к Богу? О-хо-хо…Не пора ли выбираться из пустыни?

В чём же реальность, которая не есть мираж? А просто. Либо пророк Мухаммад прав и «в исламе нет монахов», либо в исламе нет пророка, а это значит, что нет и самого ислама. Логика острая и безжалостная, как меч тамплиера.

Вот трезвая точка зрения: «Ошибаются те, что называет дервишей аскетами. Деллингер называл дервишество карикатурой на аскетизм. Дервишество есть мистико спиритуалистическая секта с доступным и тайным учением. Аскетизм не то же, что мистицизм».

Вот не менее трезвая позиция: «В дервишестве нет ничего монашеского. В нём проповедуется чистая мистика и спиритизм. В дервишестве не требуется ни нищеты, ни девственности».

И ещё: «Странствовать дервиши отправляются обыкновенно по достаточном приобретении спиритических сил, и странствовать они идут с целью расточать между народами эти силы».

Спириты-факиры… При чём тут монашество? Ну вот мы и выбрались из под власти миражей. Немного грустно, потому что было красиво, но ничего не поделаешь. Взгляд христианина – трезвый взгляд.

«Каков же был тарикат Шаха? – задумался Сиверцев. – Как он мог из этих иллюзорных дебрей выбраться к ортодоксальному христианству? Достаточно ли в суфизме возможностей для того, чтобы стать христианином?».

Оказалось, что достаточно. От ислама суфизм расползался во все возможные стороны, в том числе и в сторону христианства.

Ещё в XIV веке в Малой Азии было отмечено движение в пользу слияния ислама и христианства под влиянием суфиев. Трудно сказать, что хотели эти суфии: синтезировать две религии или выйти из ислама в христианство. Но они «христианствовали», это точно. Их опыт можно было изучить, скорректировать, развить.

Ага-Мухаммад Алит, знаменитый шиитский учёный, ожесточённый враг суфиев, писал: «Главные положения «Хулули» (суфийского братства), конечно, сходны с символом назарян (христиан), которые веруют, что Дух Божий вошёл в утробу Девы Марии, а потому веруют в учение о Божественной природе своего пророка Иисуса».

Почтенный Ага-Мухаммад мог бы, конечно, знать, что не только суфии-хулули, но и сам пророк Мухаммад говорил едва ли не тоже самое. Но, видимо, суфии делали гораздо больший акцент на божественной природе Христа, чем это было принято в традиционном исламе, и это суждение начали связывать с суфизмом.

Вот ещё одна оценка: «Дервиши признают, что между тем, как все пророки и даже сам Мухаммад родились, как обыкновенные люди, Иисус Христос, которого они вместе с простыми мусульманами называют Рух Аллах, то есть Божий Дух, произошёл от Божественного Духа, вошедшего во чрево Девы Марии. Поэтому он обладает Божественной природой».

Итак, некоторая часть дервишей-суфи посвятила себя заботе о небольших, едва заметных росточках христианства, которые были в традиционном исламе. К слову сказать, развивать то, что в исламе уже есть, куда более исламский подход, чем, например, заимствовать у индусов учение о реинкарнации, как это делали другие суфии, так что именно христианствующие суфии могли пользоваться в мусульманской умме наибольшим авторитетом. Так вот могло ли из этих росточков, за которыми ухаживали мудрые и просвещённые суфии, вырасти полноценное дерево христианства? А что этому препятствовало?

Многие суфии развивали учение о Божественной Любви. Иные суфии понимали любовь пантеистически, то есть в совершенно нехристианском смысле. Именно о суфи-пантеистах один исследователей писал: «Дервиши превратили любовь не только в основное, руководящее начало жизни и деятельности человека, но и в одушествляющий принцип всей вселенной». Забудем на время про пантеизм и посмотрим на это утверждение беспристрастным христианским оком. Под чем тут не мог бы подписаться апостол любви Иоанн Богослов? Бог есть Любовь. Бог управляет вселенной. Значит, вселенной правит Любовь.

В исламе нет понятия любви. Ислам ничего не говорит о любви к Богу и даже отрицает её возможность. Коран учит не любви, а повиновению. Это книга кнута и пряника. Но вот что говорила удивительная женщина-суфи Рабиа ал-Адавайа: «О, Господи, если я служу тебе из страха перед адом, то спали меня в нём. Если я служу Тебе в надежде на рай, изгони меня из него. Если я служу Тебе ради Тебя самого, то не скрой от меня вечной Своей красы. Так охватила меня любовь к Богу, что не осталось у меня ничего, чем я могла бы любить кого-либо, кроме Бога».

Разве эти слова принадлежат не христианской монахине-подвижнице? Воистину, Рабиа была настоящей христианкой, даже если не подозревала об этом.

А вот речения великого суфия Ал-Басри:

«Познание наступает тогда, когда ты не находишь в своём сердце ни крупицы вражды».

«Каждый намаз, на котором отсутствует сердце, приближает к мучениям».

«Рай вечный – не за ничтожные дела земные, а за добрые намерения».

Это не ислам. Это христианство. Разве ислам предписывает изгонять из своего сердца вражду, ненависть к врагам? Разве ислам говорит нам, с каким сердцем надо совершать намаз? Его надо совершать пять раз в день, а к сердцу – никаких требований. Исламский рай для тех, кто «сражался на пути Аллаха», а тут все предписанные исламом «дела земные» объявляются ничтожными, а в рай, оказывается, можно войти «за добрые намерения». Это не просто христианство. Это православие.

«Наш трезвый друг» Джунейд ал-Багдади мыслил так: «Знай, что Аллах приближается к сердцам своих рабов ровно настолько, насколько Он видит их сердца приблизившимися к Нему. Следи же за тем, что близко твоему сердцу». Если бы мудрый и опытный игумен в православном монастыре обратился с такими словами к юному послушнику, ни сколько не было бы удивительно.

А мудрый суфий Саади Ширазский так видел дервиша: «Внешние признаки дервиша – рубище и нестриженные волосы, но действительные его приметы – бодрое сердце и умерщвлённая плоть. Обязанность дервишей – молитвы и славословия Богу, услужение и повиновение Ему, принесение в жертву себя и довольство малым, исповедание единобожия и упование на Бога, смирение и терпение».

Здесь нет спирита-факира, который лижет раскалённые железяки и прочими столь же глупыми способами «расточает спиритические силы». Это образ православного монаха. Разумеется, далеко не законченный образ, но ни сколько не противоречащий нашим представлениям о монашестве.

И это уже не ислам. И это уже не мираж суфизма. Это великий Саади. Современник Ордена тамплиеров.

***

Поезд весело катил по просторам Индии. В купе вальяжно расположились трое мужчин в белых одеждах местного покроя. В двух из них не трудно было узнать европейцев, а третий все всякого сомнения являл собой «лицо мусульманской национальности». Этот последний буквально прилип к окну, с напряжённым восхищением всматриваясь в буйную природу за окном.

– Скажи, Али, тебе нравится Индия? – спросил Сиверцев несколько покровительственно.

– Да, конечно же! – Али охотно подтвердил и без того очевидный факт.

– А мне не нравится, – категорично отрезал Андрей.

– Почему? – Али выглядел растерянным ребёнком.

– Слишком много шика, – пренебрежительно отрезал Андрей.

Князев жизнерадостно рассмеялся, бросив Сиверцеву понимающий взгляд.

– Что вы смеётесь? – к растерянности Али уже примешалась столь же детская обида, которую он не считал нужным скрывать.

– Не обижайся, Али, – спокойно и по-отцовски сказал Князев, – просто наш друг вспомнил одну русскую книжку. Ты не мог её читать, на фарси Ильфа и Петрова никто не смог бы перевести.

– Так точно, командор, – с картинной строгостью заключил Сиверцев.

Князев опять хохотнул, но на сей раз коротко. В контексте Ильфа и Петрова обращение «командор» приобретало ироничный смысл.

Али ещё ближе пододвинулся к окну, всем своим видом изображая, что его не надо отвлекать от чудесных лицезрений. Но Сиверцев не унимался:

– А почему тебя называют Али Каирский? Ты ведь не египтянин и вряд ли жил в Каире.

– Я очень хитрый, – весьма серьёзно сказал Али, не отрываясь от окна.

– А при чём тут хитрость? В Каире все такие?

Неожиданно для Андрея, Князев опять расхохотался. Али посмотрел на командора с благодарностью и улыбнулся тонкой, невероятно хитрой улыбкой.

– Сказки «Тысяча и одна ночь» переведены на русский, – пояснил Князев. – Тебе, Андрей, стоило их почитать, тогда ты знал бы, кто такой Али Каирский. Что за прелесть эти сказки! Каждая из них есть поэма! Кто сказал?

– Не знаю. Я что, Пушкин что ли? – тонко парировал Андрей.

У Князева уже, кажется, не было сил смеяться. Все трое пребывали в самом благодушном настроении.

***

После невероятной тесноты подводной лодки буйство красок сказочного Индостана пьянило и расслабляло. Кажется, шпроты в банке чувствовали себя просторнее, чем они в маленькой субмарине, которая в Персии приняла на борт 11 человек. Андрей искренне недоумевал, вспоминая о том, что Князев говорил ему – это плавсредство может перевести десант до 20-и спецназовцев. «А, впрочем, что тут непонятного? – вяло думал Сиверцев. – Спецназовцы – не туристы, им комфорт никто не гарантирует. Тут единственный критерий – смогут ли они выдержать такое уплотнение? А они смогут».

С ними пошли десять тигров Шаха, да напросился ещё один шиит – двунадесятник, называвший себя Али Каирский. Али симпатизировал христианству, но не имел намерения его принимать.

– Зачем тебе с нами, Али? – печально спросил Князев. – Мы идём защищать христиан и только христиан.

– Люди, которые убивают там христиан, убивают и мусульман. Это наши общие враги. Господин, конечно, знает, какие там гонения на мусульман.

– Али, мы никогда не ответим вам взаимностью и никогда вместе с шиитами не пойдём защищать мусульман.

Али вздрогнул и посмотрел на командора храмовников исподлобья. Его глаза вспыхнули, но он очень быстро справился с собой. Присутствовавший при разговоре Сиверцев подумал: «Настоящий воин». Сделав паузу, Али прошипел, как змея:

– Что ты хочешь услышать, господин, в ответ на свои злые слова?

Князев , кажется, несколько растерялся. Он явно не хотел конфликта, но ещё меньше ему понравилось бы сентиментальное «братание». Али выглядел простодушным и плутливым ребёнком, неустойчивым в своих желаниях, как и все дети, а сейчас Князев подумал, что ошибся как минимум в последнем пункте.

– Я хочу услышать, Али, что ты будешь кричать, когда вместе с нами пойдёшь в бой?

– Господину будет неприятно, если я воскликну «Аллах Акбар»?

Их взгляды жестко встретились. Оба молчали. Так опытные фехтовальщики не торопятся хвататься за клинки, зная, что первый же выпад станет последним. Наконец Али произнёс упругим и непокорным голосом:

– Из уважения к христианам, я буду кричать: «Рух Аллах акбар». Рух Аллах – Дух Божий. Так мы, мусульмане, называем Мессию.

Князев молчал. Душа Андрея сжалась. Ему страшно было даже представить, что происходит сейчас в душе командора. Наконец, Князев сказал так же тихо и печально:

– Ты пойдешь с нами, Али. – По лицу командора не проскользнула даже тень доброжелательной или дружелюбной улыбки. Али так же очень серьёзно отвесил почтительный полупоклон.

Тогда в Персии, они больше не сказали друг другу ни слова. А сейчас они всю дорогу смеялись, балагурили, подтрунивали друг над другом. Им было легко и радостно. О вере не сказали ни слова. О страшных событиях в Индии так же ни разу не обмолвились. Зачем? Будет день и будет смерть. И они, Бог даст, успеют помолиться перед смертью. Каждый по-своему. Это будет. А сейчас они – беззаботные путешественники.

– А зачем мы вырядились индусами, мессир? – несколько дурашливо спросил Андрей. – Если честно, мы с вами не очень похожи на аборигенов. Разве что Али, да и то не очень. Он весь такой… каирский.

– А на кого, по-твоему, должны быть похожи два европейца и перс? Кому угодно бросится в глаза странность нашей кампании, так что выход у нас один – косить под паломников в какой-нибудь храм бахаи, где все религии в куче, или к очередному Саи Бабе, которого, надо полагать, «чтут все народы земли». Такие паломники любят наряжаться индусами. К тому же эта просторная одежда очень удобна, не сковывает движений. Ты ещё оценишь это, когда мы будем… резвиться. Да ведь и белый цвет – не чужой для нас.

Андрей понял, что Дмитрий деликатно намекнул на цвет тамплиерского плаща и напрягся, ожидая реакции Али. Последний, не переставая внимательно смотреть в окно, обронил: «У пророка было белое знамя. Не все знают об этом».

Утром перед завтраком надо было молится. Андрей опять почувствовал, что назревает неловкая ситуация, но командор уже всё продумал. Он обратился к Али спокойно и уважительно:

– Сейчас мы помолимся, а потом – ты. Хорошо?

Али с дружелюбным пониманием кивнул.

Командор глянул на ручной компас и, определив, где восток, встал на молитву. Андрей присоединился (Али смотрел в окно). Они 13 раз прочитали «Отче наш». Затем командор, ещё раз взглянув на компас и что-то в уме прикинув, показал Али: «Мекка – там». Шиит кивнул с благодарной детской улыбкой. Теперь уже Князев с Сиверцевым пересели к окну, заинтересовавшись пейзажами.

Всё было хорошо. Так хорошо, что лучше и не надо.

***

Князев разбил десант на три группы. Две из них, по 5 человек, составляли тигры Шаха. Командор назвал им цели, поставил задачи и отпустил в «автономное плавание», пояснив Сиверцеву: «В бою мне не хотелось бы ими руководить, у них свои командиры, роль которых весьма нежелательно принижать. Да и всё равно пришлось бы разделиться. Тут несколько объектов на значительном удалении». Тигры добирались до своих объектов самостоятельно.

С ними пошли так же три моряка с подлодки – один рыцарь и два сержанта Ордена. Моряков Князев взял в свою группу. Сейчас они ехали в соседнем купе.

И вот уже они вшестером стоят на вокзале – все в белых индийских одеждах. Лица моряков, с которыми Андрей так и не успел познакомиться – суровые, напряжённые, они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Подводные жители не умели играть роль, приспосабливаться к ситуации. Али всё так же восторженно вертел головой, ему и не надо было играть роль – он был без ума от Индии. Поглядывая на Дмитрия, Андрей каждый раз рисковал расхохотаться. Лицо командора приняло торжественное выражение не слишком умного паломника, который очень боится уронить своё достоинство и всем своим видом даёт понять: «Я тут – человек не последний». Опытный оперативник менял обличия, кажется, сам того не замечая, с той же лёгкостью, с которой иной поправляет волосы.

Подкатил небольшой микроавтобус – старый, обшарпанный. Вышедший из него водитель-индус сразу же направился к Дмитрию, такому важному, что не было сомнений – он тут главный. Сам индус был в драных джинсах и жёваной футболке болотного цвета, одеждой своей куда менее напоминая индуса, чем «группа паломников».

– Вы к отцу Джеймсу? – шёпотом по-английски спросил шофёр командора.

– О да, конечно, – с высокомерным британским дружелюбием ответил командор.

***

Маленький, аккуратный двухэтажный особнячок со всех сторон утопал в зелени деревьев. Рядом стоял совсем маленький храм западной архитектуры с католическим крестом. К храму прижималась вовсе крошечная хижина со ставнями на окнах. Кругом – цветы, самые невероятные и экзотические, всех возможных оттенков, весьма заботливо ухоженные.

– Вот такие здесь монастыри, Андрюха, – обронил Дмитрий, когда они вылезли из автобуса.

Из хижины вышел высокий сухопарый священник в чёрной сутане, с распахнутыми объятиями и обворожительной улыбкой устремившийся навстречу гостям.

– Вы и есть тот самый мистер Князев? – радостно вопросил священник, пожав протянутую ему руку двумя руками.

– Просто Дмитрий, – сдержанно улыбнулся командор. – А это наши братья… – он каждого представил по имени.

Священник особенно долго и радостно тряс руку Али, чем привёл юного шиита в немалое смущение. Пока представлялись, Сиверцев внимательно рассматривал священника. Когда-то он явно был очень стройным мужчиной, но теперь сильно сутулился. Короткие волосы были совершенно седыми, лицо гладко выбрито. Удивительно благородное и очень доброе лицо. Он никогда, наверное, не переставал улыбаться, но улыбка его было очень грустной. Всегда радостный священник выглядел всегда печальным.

– Господа, – несколько смущённо начал священник, – наши сёстры хотели бы хоть одним глазком взглянуть на вас. Монахиням, конечно, не пристало знакомиться с мужчинами, тем более такими красавцами, но и прятать вас от них было бы как-то странно.

– Да, конечно же, – по-прежнему сдержанно обронил Князев.

– А они уже тут за дверью стоят. Очень переволновались. Подглядывают, наверное, во все щели, – отец Джеймс, переволновавшийся, кажется, больше всех, суетливо направился к особнячку и, исчезнув за дверью, через несколько секунд показался с сёстрами.

Неслышными шагами они вытекли на улицу, да так и остались стоять у дверей, не смея приблизиться к гостям. Командор отвесил в сторону монахинь почтительный полупоклон, чему последовали все тамплиеры. Монахини так же поклонились. Они были в белых сутанах и чёрных апостольниках, разного возраста, от совсем ещё юных до стариц. Отец Джеймс о чём-то пошептался с этой стайкой и приблизился к тамплиерам с монахиней лет сорока, на груди у которой висел деревянный крест.

Князев понял ситуацию и счёл за благо сделать два шага вперёд, отделившись от своих парней.

– Это наша игумения, мать Наталья, – отец Джеймс представил Князеву монахиню с крестом. Игумения очень пристально и твёрдо посмотрела в глаза командору и с едва уловимой иронией спросила:

– Значит, благородные господа будут защищать невест Христовых?

– Если это будет угодно Господу, матушка, – спокойно и доброжелательно ответил Князев, не пытаясь попасть в тон.

Игумения опустила глаза в землю, а когда подняла их, они были влажными. Дрогнувшим голосом она сказала:

– Мы будем молиться за вас.

Привычным жестом мать Наталья протянула командору крест, висевший у неё на груди. Князев перекрестился и поцеловал крест, прошептав, не глядя на матушку: «Non nobis, Domine, non nobis, sed tuo nomine da gloriam».

Игумения молча поклонилась и исчезла вместе с сёстрами в недрах своего корпуса.

– Мне очень жаль, господа, что не могу разместить вас достойно, – развёл руками отец Джеймс. – Сами понимаете – женский монастырь. В свою хижину не приглашаю, там даже нам с моим котом тесно. Придётся уж – на полу в воскресной школе, а пока отобедаем там же.

Ведомые священником, они нырнули в какие-то заросли, где обнаружилось ещё одно здание, одноэтажное, но побольше хижины духовника монастыря.

Сдвинутые школьные парты образовали длинный стол, на котором было расставлено скромное угощение: лепёшки, молоко, сыр, овощи, фрукты. Ели молча. Отец Джеймс, кажется, испытывал неловкость, не зная, как начать разговор. Наконец он выдохнул:

– Грэхем много рассказывал мне о вас, Дмитрий. Хотя, может быть, не так уж и много, но только хорошее.

Дмитрий кивнул и спросил:

– Как он погиб?

– Очень просто. Ехал на машине с сыновьями. У него были замечательные мальчики 10-и и 8-и лет… Машину остановили боевики из «Баджранга». Облили бензином и подожгли. У нас сейчас это очень просто, – похоже, отец Джеймс давно уже выплакал все слёзы, он рассказывал о страшной смерти миссионера и его детей, страдальчески улыбаясь.

Сиверцев вспомнил, что Дмитрий, исчезнув на некоторое время посреди Индийского океана, вернулся на субмарину сам не свой. Сейчас стало понятно, что тогда он узнал о страшной смерти миссионера, с которым, по видимому, был хорошо знаком. Ни один тамплиер не проронил ни слова, услышав о страшном мученичестве христиан, но все до единого изменились в лице. Командор пояснил, обратившись к своим:

– Наш друг был миссионером из Австралии. Католик. В Индии он прожил почти всю жизнь, больше 30-и лет проповедовал среди прокажённых. Грэхем понимал, что в любой момент может стать одним из них, и вместе с ними будет гнить заживо. Но Бог миловал. Скольких всеми отверженных и медленно умирающих он привёл ко Христу… Так совершалось чудо: умирающие становились оживающими для жизни вечной. Этот пример – назидание всем нам, братья. Грэхем всю жизнь был готов к смерти, и вот Господь даровал ему мученическую кончину, а значит – жизнь вечную. Отсюда не все мы вернёмся. Счастливой вам смерти, братья.

Лица тамплиеров, искажённые перед этим страданием, просветлели. Все как-то сразу приняли это простое обстоятельство: сентиментальное путешествие закончилось, они вступили в реальность смерти. В свою реальность.

Неожиданно заговорил рыцарь-моряк, плотный мужчина лет тридцати с чёрной, очень неровно подстриженной бородой:

– Отец Джеймс, мы пришли сюда, чтобы защищать индийских христиан. Мы знали, что у вас начинаются гонения. Но мы, конечно, не представляли, что в Индии – времена Нероновы – христиан превращают в факелы, – он сокрушённо помотал головой. – Расскажите, что у вас происходит? Уже много случаев мученичества? – моряк спрашивал спокойно, несколько даже по-деловому.

– Недавно в одном селении неподалёку отсюда зверски замучили целую христианскую семью: мать, отца и четверых детей в возрасте от 2 до 12 лет. В другом городе беснующаяся толпа сожгла на площади 300 экземпляров Библии. Подробности мне неизвестны, но вряд ли все, у кого эти Библии отняли, остались живы. Мне известно о гибели 64 христиан – это по всей Индии примерно за год. Убивают священников, насилуют монахинь, сжигают церкви. Недавно по Калькуттой разграбили женский монастырь, творили всё, чем это обычно сопровождается. В одном штате на Рождественской неделе было 120 нападений на христиан, сожгли 30 церквей8. Как-то пятерых христиан растерзали, обвинив их в смерти священной коровы, хотя обвинение – абсурдное. Наши христиане не настолько безумны, чтобы лакомиться говядиной.

– Чем же вызваны эти дикости, что к ним подтолкнуло?

– В последние годы началось лавинообразное обращение далитов в христианство. Они тысячами принимают Христа. Слышал, что в Нью-Дели ожидалось одновременное обращение целого миллиона далитов, не знаю только, состоялось ли.

– А кто такие далиты?

– Это представители низших каст.

– Разве в Индии до сих пор существуют касты?

– Ещё как существуют. Далиты – отверженные. Они занимают самые низкооплачиваемые должности, выполняют самую нечистую работу – дворники, уборщицы. Многим из них запрещают даже молится в индуистских храмах. Естественно, далиты, поставленные вне общества, оказываются очень восприимчивы к христианству. Что им индуизм, если их свои же в свой же храм не пускают? А христиане принимают далитов, как равных. Для них единственная возможность стать человеком – это быть со Христом.

– А ведь это для любого человека так. Разве без Христа мы были бы людьми?

– Конечно, конечно. А здесь эта духовная реальность очень уж очевидно выражена на общественном уровне. Представители высших каст сами толкают далитов в христианство. Это и радостно, и страшно. Конечно, мы рады за тех, кто становится нашими братьями. Но как не скорбеть при виде бесовской гордыни и озлобленности брахманов? У представителей высших каст мир в головах рушится – низшие касты фактически исчезают, понемногу перетекая в христианство. Этому противодействуют на всех уровнях, включая законодательный. Ещё в 1950 году был издан президентский указ, согласно которому далиты в случае обращения в христианство, теряют ряд предусмотренных законом льгот. Хотя, какие уж «льготы» у отверженных, но они теряют последние законодательные гарантии. Этот антихристианский указ в 1985 году был подтверждён Верховным судом Индии. А в некоторых штатах приняты законы вообще запрещающие обращение индуистов в христианство и ислам.

– В ислам далиты тоже переходят? – вставил слово Али.

– Да, случается. Реже, но случается. Но злоба брахманская обращена в первую очередь против христианства.

Али по-детски насупился, но ничего не сказал. Моряк снова перехватил инициативу:

– Значит, гонения на христиан устраивает само государство?

– Ну не совсем так. Кровавые зверства государство, конечно, не санкционировало, во всяком случае – открыто. Это всё на совести фанатиков-фундаменталистов, в основном из организации «Баджранг». Но антихристианское законодательство фактически провоцирует баджранговцев. Даже Конституция Индии «не предусматривает права обращать другое лицо в свою веру». Получается, что убийцы на свой манер стоят на защите Конституции. Один из лидеров «Баджранга» Паранд так и сказал: «Истинной причиной насилия является возмущение индусов прозелитической деятельность христиан».

– Никогда не думал, что индуизм отличается такой крайней степенью религиозной нетерпимости.

– Индуизм весьма неоднороден. Это даже не религия, а группа религий, которые заметно отличаются. Вишнуисты, как правило, спокойнее, терпимее, хотя в массе своей они отнюдь не борцы за права низших каст. Но главный источник ненависти – шиваистские культы, в основном – культ богини Кали. Среди её поклонников немало настоящих убийц-маньяков. Их вполне можно считать сатанистами.

В разговор вмешался Дмитрий:

– Отец Джеймс, вы считаете, что гонения будут нарастать?

– Я не считаю, я знаю. «Баджранг» готовит нечто масштабное, нечто вроде того, что устроили в своё время сикхам, – обращаясь уже ко всем, священник пояснил, – В 1984 году в ответ на убийство премьер-министра Индиры Ганди здесь расправились с пятью тысячами сикхов в течении трёх дней. Это было ужасно. Многих сикхов не просто убивали, а сжигали заживо, мальчиков кастрировали…

– Что за сикхи? – спросил моряк.

– Местная религиозная группа. Их вероисповедание являет собой нечто среднее между исламом и индуизмом. Подробнее долго объяснять.

Али встрепенулся при слове «ислам» и спросил Князева:

– Тогда ваши братья, господин, не пытались вступиться за сикхов?

– Не пытались и сейчас не стали бы пытаться.

Али неожиданно взорвался:

– Для вас только христиане – люди! На всех остальных вам наплевать, пусть режут кого угодно, вы и пальцем не пошевелите. Есть ли в вас хоть капля благородства? – Али замолчал так же неожиданно, как и взорвался. Под пристальным, холодным взглядом Дмитрия в нём словно что-то надломилось

Командор выдержал паузу и тихо-жёстко спросил:

– Ты всё сказал?

– Да, – буркнул Али, глядя в стол.

– Теперь скажи: ты зачем с нами пошёл?

Али молчал.

– Напомню: ты пошёл с нами для того, чтобы защищать индийских христиан. Ты помнишь о том, что я не хотел тебя брать?.. Я спрашиваю: ты помнишь?!

– Да…

– Теперь последний вопрос: ты воин или сентиментальная барышня-правозащитница, страдающая склонностью к истерии?

Али окончательно обмяк:

– Простите, господин…

Все за столом напряжённо молчали, понимая, что сейчас только командор имеет право говорить. И командор заговорил:

– Поясню нашему другу Али, его преподобию и всем братьям: горстка тамплиеров не может защищать весь этот мир от него самого. И не считает нужным! Сегодня мы поможем сикхам против шиваистов, а завтра сикхи начнут резать шиваистов. Мы опять должны помочь? Мы что, наёмники? Мы – рыцари Христа и Храма, мы делаем своё дело – защищаем христиан. Если завтра среди далитов-христиан окажутся сикхи, мы не прогоним их, не лишим нашей защиты, не станем делить людей на чистых и нечистых. Но в чужие свары мы ввязываться не будем. Всё.

Подчинившись неожиданно возникшему желанию, Сиверцев встал и в гробовой тишине спокойно произнёс:

– Деус вульт.

Все так же встали и дружно-тихо сказали:

– Деус вульт.

Князев сел, за ним – все остальные. Выдохнув, командор сказал:

– Теперь вернёмся к делам. Отец Джеймс, вы можете сказать, когда и где «Баджранг» готовит главный удар?

– Если ничего не изменится, то на день независимости Индии – через три дня. Вероятнее всего в Городе – это милях в десяти от нас. Там уже сейчас собираются поклонники Кали. Их будет, по нашим прогнозам, 2-3 тысячи. В Городе компактно проживают далиты-христиане – около 4 тысяч. Далиты всегда безоружны. Они по натуре вообще не драчуны. Уже не первую тысячу лет далитам запрещают даже прикасаться к оружию. Их и вооружать бесполезно – они боятся орудий убийства не меньше, чем убийц. Может быть, именно поэтому они – добрые христиане. Просто позволят себя перебить и всё.

– Это камень в наш огород? – грустно улыбнулся моряк.

– Ты ещё на мою голову? – оборвал его Князев.

– Простите за невольную бестактность, – извинился священник. – Милитес Христи это милитес Христи. Я отношусь к вам с огромным уважением. Очень надеюсь на вас. Последнее время я в ужасе. Не за себя боюсь. С радостью принял бы смерть за Христа, но ведь они не убьют меня, думаю, что совсем не тронут. И сестёр не убьют. Осквернят и оставят в живых. Они почти никогда не убивают монахинь, понимают, что смерть для них предпочтительнее. Они знают так же, что монахиня не может наложить на себя руки. Ах, если бы мы все погибли – отправились бы вместе ко Христу, я и мои дочки. И сразу же всё, что мы претерпели на земле, перестало бы иметь значение. Но как мы тут будем все вместе жить, после того, что они устроят? Я ничего не могу для них сделать, я – их главный защитник, никак не могу их защитить. Это ощущение бессилия – ужасно. Мы с дочками помолились, и Господь послал нам вас.

– Много у вас сестёр? – спросил Князев.

– Восемь.

– Вы ждёте нападения на монастырь в ближайшее дни?

– Перед тем, как устроить массовую бойню в Городе, они планируют серию мелких акций. Наш монастырь – идеальная цель. Это может быть завтра – послезавтра.

– Значит, мы прибыли вовремя.

– Завтра с утра я служу мессу. Придёте?

– Нет, отец Джеймс. Вы знаете – мы не можем.

– Да, я знаю. Вы придерживаетесь греческой ортодоксии. Вам нельзя молится с нами. Такие у вас правила.

– Не обижайтесь, отец. Вы знаете, как мы вас уважаем. Но именно сейчас, когда мы защищаем христиан-католиков, для нас очень важно остаться собой. А то в вашем религиозном море очень легко берега потерять. Да и ни к чему моим парням ваших сестёр смущать. Сёстрам так и скажите: гости смущаются.

– Вы очень мудрый человек, Дмитрий.

– Я? Нет. Я Божий. Грешный, но Божий.

Князев обратился к своим:

– Братья, у меня для вас радостная новость. Из нас только я имею белый плащ, но предстоят бои, кровь, может быть, смерть. Я выпросил у магистра разрешение всем на время боёв выдать белые плащи. Каждый тамплиер имеет право погибнуть в белом плаще.

Радости братьев не было предела. Моряки вскочили, Дмитрий открыл ещё не распакованный дорожный баул и каждому протянул аккуратный белый свёрток. Братья сразу же облачились. Сиверцев и Али продолжали сидеть, сдержанно улыбаясь. Улыбки у них получились довольно кислые.

Князев хлопнул Сиверцева по плечу:

– И тебе, чадо моё, полагается та же честь, хоть ты ещё и не тамплиер. Но если погибнешь, то тамплиером.

Сиверцев встал, поклонился, принял свёрток. Он почему-то не был ни удивлён, ни взбудоражен. Но на душе стало очень тепло.

– Али… – начал Князев.

– Я всё понимаю, – отчеканил Али.

– Ты, как всегда, ничего не понимаешь, горячая твоя душа. Для тебя я приготовил особый плащ. Белый, но без креста. Примешь?

Али был счастлив. Облачившись в белый плащ, он торжественно провозгласил:

– Белый цвет – цвет знамени пророка.

***

Они поселились в воскресной школе, сдвинув парты к стене. Спали на голом полу, несмотря на протесты отца Джеймса, предлагавшего мягкие тюфяки. Командор, однако, пояснил, что спать им лучше без комфорта, чтобы ночью сон не разбирал. Нападения ждали именно ночью. Дежурили у монастырского здания по очереди. Первая ночь прошла без происшествий. Днём из здания школы не выходили, томились от скуки, разговаривали мало. Кто-то читал, кто-то молился, кто-то тупо смотрел в окно. Первую ночь Сиверцев почти не спал, а потому на вторую быстро сморило, однако ненадолго. Проснувшись и глянув на часы, он увидел, что до его дежурства осталось полчаса. Решил сразу идти на пост.

– Кто идёт? – послышался шёпот из кустов.

– Non nobis, Domine… – Сиверцев нырнул туда, откуда послышался шёпот.

Дежурил рыцарь-моряк, которого Андрей уже окрестил про себя «Чёрная борода».

– Не спится? – спросил «борода».

– Да. Посидим вместе?

– Без проблем.

– Мы ведь так и не познакомились.

– Брат Жан, рыцарь.

– Андрей, послушник.

Брат Жан явно не был болтлив, а Сиверцеву хотелось поговорить:

– Брат участвовал в боевых действиях на стороне Ордена?

– Моряки редко сражаются. Наши задачи в основном патрульные, транспортные. Дважды брали на абордаж пиратские суда в районе африканского рога. Было много треска и крика. Жертв не было. Корабли потопили. Пиратов оставили в шлюпках на волю волн.

– Жёстко.

– Не в бирюльки играли.

– Тогда тоже выдавали белые плащи?

– Нет. Это сейчас только командор похлопотал. Молодец. Так и надо. Каждый тамплиер имеет право погибнуть в белом плаще. А «естественным путём» я вряд ли успею получить белый плащ.

– Почему?

– Примут в Орден – узнаешь.

– Хочу спросить тебя, брат Жан…

– Идут. Быстро беги, поднимай наших.

***

Толпа человек в 30 лениво, вразвалочку приближались к монастырю. Погромщики говорили в полный голос, смеялись, чувствуя себя вполне уверенно. У большинства из них в руках были тяжёлые палки и камни, несколько человек важно шествовали с кривыми саблями, огнестрельного оружия не наблюдалось.

Приблизившись к монастырскому корпусу, они начали что-то выкрикивать, нетрудно было догадаться, что выкрики были похабными. В окна полетели камни. Двое уже собирались лезть в окна с выбитыми стёклами, как у себя под носом услышали громкий голос. Сиверцев, наблюдавший за развитием ситуации из укрытия, не понимал ни слова из того, что кричали погромщики, голос Князева так же не принёс ему на какой информации – командор говорил на хинди, но всё было и так понятно. Несколько слов командора прозвучали спокойно, властно и насмешливо. На Князева сразу же набросились двое. Первого он ударил кулаком в челюсть, явно сломав её, руку второго перехвалил и вывернул, как минимум вывихнув. Это послужило сигналом к началу атаки.

На погромщиков набросились с двух сторон, в один фланг ударили моряки, в другой – Сиверцев и Али. Били мечами плашмя. Командор загодя напутствовал: «Как можно меньше крови. Выступаем не против солдат, а против людей почти невооружённых. Рубить их мечами – низость, этих негодяев вполне достаточно хорошенько отмолотить. Пистолеты при себе иметь, но применять лишь в самом крайнем случае, весьма желательно обойтись без стрельбы. Винтовки не брать. В целом – действовать по обстоятельствам. Может быть, мы недооцениваем уровень вооружённости противника. Наш ответ должен быть симметричен».

И вот теперь они давали «симметричный ответ». Били мечами плашмя, но безжалостно, в полную силу, с хорошего размаха, постепенно входя в раж. Погромщики, никак не ожидавшие силового сопротивления, да ещё такого жёсткого, были совершенно деморализованы, они хаотически метались под ударами, давили друг друга, почти не оказывали сопротивления, лишь изредка пытаясь подставить под меч толстую палку. Кажется, толпа начала редеть, те погромщики, которым удалось вырваться из тамплиерских клещей, начинали понемногу разбегаться. Впрочем, в темноте это трудно было оценить.

Внезапно на горле Сиверцева что-то очень плотно сомкнулось, какая-то удавка, наброшенная сзади. На миг он потерял дыхание, потом поневоле попытался податься вперёд и чуть окончательно не задушил самого себя. Сознание уже начало мутиться, когда звериное чутьё бойца подсказало ему единственное верное решение – он бросил своё тело на спину, на того, кто его душил. Нападающий, не ожидая этого, так же упал вместе с ним на землю. Сиверцев резко перевернулся, оказавшись верхом на поверженном враге. Он хорошо запомнил перекошенное ненавистью лицо с клочковатой бородой и бешено расширенные зрачки человека, по-видимому, находящегося в наркотическом трансе. Впрочем, он видел это лицо не больше секунды, сразу же ударив врага со всей силы кулаком в кадык.

Вскочив на ноги, полузадушенный Сиверцев и не думал уже бить мечём плашмя. Он сделал два больших боевых взмаха, кажется, кто-то упал, трудно было разобрать в темноте. Но уже третий взмах рассёк воздух. Избиение закончилось. Лишь на краю площадки всё ещё звенели сабли. Разгорячённый Али бойко наседал на погромщика, так же вооружённого саблей. Тамплиеры смотрели на этот бой, не решаясь отнять добычу у честолюбивого шиита. Поединок смотрелся немного потешно, фехтовальщиком Али был, мягко говоря, начинающим. Его спасало то, что погромщик и вовсе не умел фехтовать и носил саблю, по-видимому, лишь для декорации. Но вот Али сделал весьма изощрённый выпад. Сабля противника упала на землю вместе с кистью руки. Несчастный даже не вскрикнул, лишь тупо глядя на фонтан крови, хлеставший из руки. К врагу подошёл Князев, сильно взяв его за руку выше того места, где была отрублена кисть. Ток крови чуть затих. «Дайте какую-нибудь тряпку», – резко скомандовал командор. Андрей, сидевший на земле, рефлекторно поискал вокруг себя что-нибудь подходящее. Он подобрал какой-то шнур, подошёл к командору и подал ему. Князев перетянул руку калеки, ток крови прекратился, хотя она продолжала капать. Несчастный так и стоял заворожено, не двигаясь с места.

Начало светать, теперь можно было рассмотреть «поле боя». Несколько погромщиков лежали неподвижно, другие сидели на земле и скулили. Появился отец Джеймс. Лицо его было невообразимо скорбным, но, кажется, даже сейчас на нём отражалась некая остаточная улыбка. Священник сказал, обратившись к Князеву:

– Им надо оказать медицинскую помощь.

– Да, конечно, – сухо обронил командор.

Перед Андреем всё текло как в кино. Он трогал руками сильно болевшее горло и смотрел, как три монахини перевязывают раненных, накладывают шины на сломанные руки, обрабатывают раны на головах

Убитых оказалось трое и четверо раненных, которые не могли идти. Кто мог хотя бы ползти, давно уже воспользовались этой способностью. Побоище оказалось относительно бескровным. Они вшестером разогнали три десятка подонков. К Андрею подошёл Князев и, усмехнувшись, бросил:

– Кажется, из трёх трупов два – твои. Герой.

– Не люблю, когда меня душат сзади.

– Очень странно. Обычно это всем нравится.

Сиверцев чувствовал, что командор, хотя и недоволен, но не осуждает его, просто констатирует факт. Князев был по-деловому спокоен, дышал ровно. Во время боя он прикрывал окна, чтобы кому-нибудь из погромщиков не пришло в голову забраться в корпус и взять заложниц. Меча командор так и не обнажил, орудуя исключительно кулаком справа в челюсть.

К командору подошла молоденькая монахиня и по-деловому доложила:

– Господин, мы закончили оказание первой медицинской помощи.

– Очень хорошо, сестра. Из наших братьев кто-нибудь пострадал?

– Ничего серьёзного. Одному попали камнем в плечо – сильный ушиб, но кости целы. Другого ударили палкой по голове – мы перевязали. Колотых и резанных ран ни у кого нет.

– Тебе-то, Андрюха, не нужна помощь?

– Горло немного побаливает. Попью чайку с малинкой и всё пройдёт.

– Малинка? – растерялась монахиня. – Не знаю, что это такое, но дорогих лекарств у нас, к сожалению, нет.

Сиверцев и Князев добродушно улыбнулись, Андрей отвесил монахине почтительный полупоклон и заверил:

– Ничего, сестра, не волнуйтесь, пройдёт и без малинки. Ах, если бы вывидели, как у меня на родине это дорогущее лекарство растёт прямо в лесу на кустах.

Монахиня смутилась и опустила глаза. Командор по-русски одёрнул своего послушника: «Ты не очень-то расходись, благородный спаситель девиц».

Монахиня, продолжая смотреть в землю, снова обратилась к командору:

– Этим, господин, была перетянута рука того, кому отрубили кисть. Странная вещь, возьмите, может быть, для вас это важно, – девушка поклонилась и исчезла.

– Ах вот оно что, – Князев усмехнулся, – ведь этим тебя душили?

– Не знаю, возможно.

– На твою драгоценную жизнь покушался жрец богини Кали.

Командор показал Андрею «странную вещь». Это был очень узкий и длинный мешочек, на самое дно которого было насыпано что-то тяжёлое. Князев долго выковыривал содержимое, и наконец, на его ладони блеснуло нечто похожее на грязные осколки цветного стекла. Командор пояснил:

– Необработанные драгоценные камни. Это орудие ритуального убийства. Удобная штука. Сама захлёстывается на шее жертвы.

– Польщён таким вниманием жреца, ныне, впрочем, уже покойного.

– Ну да, – отвлечённо констатировал командор. Он тут же забыл про Сиверцева и подошёл к священнику и игуменье, которые стояли неподалёку.

Отец Джеймс сказал:

– Дмитрий, мы решили, что убитых и раненных вывезем на своём автобусе к большой дороге. Там, на обочине, их вскоре кто-нибудь обнаружит.

– Да, так и сделайте, – кивнул командор, потом скомандовал своим:

– Общее построение.

– Ну что, орлы, размялись? Настоящий бой впереди, но разминка прошла неплохо. Сработали грамотно, технично. Сейчас отдохните, а вечером пешим строем выступаем в сторону Города, ночью должны быть уже там.

– Монастырь оставим без защиты? Могут ещё раз напасть, – обеспокоенно обронил брат Жан.

– Вряд ли. Сейчас вся эта шушера стягивается у Городу. Там они готовят основное представление. И мы должны быть там. Всё. Отбой.

Тамплиеры пошли к школе. К командору подошёл Али:

– Господин, можно я возьму себе трофейную саблю? Очень плохая сабля, но хочу оставить на память.

– Да, возьми.

– А вы, господин, видели мой последний удар?

– Ты был неотразим, Али, – добродушно и устало обронил Князев, но, глянув на левое плечо юного шиита, замер в изумлённой растерянности.

Али был единственным, кто сегодня одел подаренный командором плащ. Тамплиеры решили не поганить плащи до основной схватки, а горячий юноша не утерпел, облачился. Плащ Али был без креста, и вот теперь на его левом плече явственно пламенел крест. Кровь врага брызнула на плащ мусульманина, самым явным и очевидным образом запечатлев его христианским символом.

– Али, сними плащ и внимательно рассмотри его, – восхищённо предложил командор.

Юноша, рассматривая крест, стоял, как громом поражённый:

– Что это значит, господин?

– А как ты думаешь? – Князев не мог сдержать широкой, радостной улыбки.

– Я теперь должен стать христианином? – растерянно прошептал юноша.

– Тебе решать. Однако, трудно усомниться в том, что сам Аллах даровал тебе крест в первом же бою.

– Христианин… Храмовник… – ещё более растерянно прошептал Али, кажется, перестав кого-либо замечать.

Князев положил ладони на плечи юноши и сказал, словно неожиданно обретённому сыну:

– Пошли отдыхать. У тебя ещё будет время обо всем подумать.

***

Лалит принадлежал к касте брахманов. С детства у него была лишь одна мечта – стать великим учителем народа, вобрать в себя всю мыслимую мудрость, а потом приступить к немыслимой, и всю свою жизнь посвятить любимой и великой, но столь много страдающей Родине. Как заворожённый, Лалит повторял слова отца: «Индия – это вечно живые боги. Любишь богов – любишь Родину». Лалиту было лет шесть, когда он почувствовал, что истина, возвещённая отцом, запела в его сердце. Он смотрел на прекрасное изображение Вишну и чувствовал: «Это Индия. Это моя Родина».

Родители Лалита были очень богаты, он вырос в настоящем дворце, в роскоши и совершенно без забот, не зная, что такое страдание. Его все любили, и он любил всех. К ним приходили учителя-брахманы, всегда очень любезные и никогда не ругавшие своего ученика. Да и за что его было ругать? Мальчик всё схватывал на лету и вскоре уже свободно читал на санскрите веды. Мальчик радовал родителей и учителей прекрасным знанием «Бхагават-гиты».

Конечно, в постижении истины у него случались проблемы. Его, например, пугал и шокировал культ бога Шивы. Но он быстро во всём разобрался и понял, что поклонение Шиве и его жене Кали совершенно необходимо, потому что без этого разрушится мировая гармония. Не бывает созидания без разрушения, не может быть Вишну без Шивы. Индия – это боги, а не Бог. Только очень глупые люди принимают лишь радостную часть истины, не понимая, что её надо принимать всю целиком. Поклонение Шиве, таким образом, обязательно.

Вот только сердце всё равно не лежало к жестокому богу разрушения. Но он и тут увидел выход. Одни молятся преимущественно Вишну и Брахме, другие – Шиве, а вместе они совершают правильное, сбалансированное, гармоничное поклонение.

Быстро достигнув вершины в постижении индуизма, Лалит решил двигаться дальше. Он знал, что некоторые считают христианского Иисуса одним из великих посвящённых и решил проштудировать священные книги христиан. Новый завет поразил его до глубины души. Это и впрямь была истина высшего порядка. Юноша сразу же сделал вывод о том, что настоящий брахман должен хорошо изучить все речения Иисуса – без этого истина не будет полной, и высшая мудрость не откроется.

Он уже был совершеннолетним, учителя больше не ходили в дом. Поступать в университет Лалит решительно отказался. Там преподавали слишком много ненужного, не имеющего отношения к мудрости. Так что христианские книги он изучал самостоятельно, предпочитая обходиться без шор, которые неизбежно накладывают любые учителя.

Что больше всего поразило его в христианском учении? Для Иисуса все люди были равны. К низшим кастам Он, кажется, даже больше тянулся. Он водил дружбу с блудницами и грешниками, он призывал к себе всех страдающих и обременённых. Это было очень странно. Лалит был уверен, что высшая мудрость может принадлежать только брахманам. Только брахманы имеют возможность потратить всю свою жизнь на постижение великих истин. Как может человек, который ещё вчера собирал налоги, вдруг неожиданно открыть для себя тайны мироздания? Но если Иисус – Бог, Он может по своему усмотрению открыть эти тайны кому угодно – и вчерашнему мытарю, и даже блуднице. Но зачем?! Зачем Иисусу это делать? Как можно настолько обесценивать Истину, открывая её всем подряд? И зачем тогда брахманы тратят всю жизнь на постижение великих истин, если завтра любой неприкасаемый может принять Христа и будет иметь прямую связь с Космосом.

Лалит решил, что должен снять это противоречие, иначе ему никогда не стать великим брахманом. Он уже понял, что учение Иисуса нельзя просто так взять и проигнорировать, его надо гармонизировать с Ведами, Упанишадами, Бхагаватгитой и всем комплексом мудрости брахманов. Надо было найти ключ к этой гармонизации. Но ключа, кажется, не было. Либо неприкасаемый может быть ближе к Абсолюту, чем брахман, либо этого быть не может.

Лалит понял, что для решения этой головоломки необходимо некое совершенно нестандартное средство, не из комплекса наличествующих. И тут его осенило: надо поставить эксперимент, надо увидеть христиан-далитов и, может быть, в их глазах обрести ответ на вопрос: может ли быть доступно Учение без обучения, возможно ли знание без познания? Одевшись победнее, он отправился в квартал христиан-далитов.

Вернувшись, Лалит неделю ходил сам не свой. А, может быть, две или три недели? Он не знал. Время исчезло. Он увидел в глазах далитов-христиан то, что хотел и боялся увидеть – Истину. Он не разговаривал с ними. Не было необходимости. Он почти не обратил внимания на нищету и убожество их жизни – не за тем пришёл, чтобы лицезреть картины быта. Его не заинтересовал священник – европеец. Он здесь пришлый, дело не в нём. Главное было в глазах далитов, они самым явным и очевидным образом свидетельствовали, что в их душах обитает Истина.

Глаза отверженных были так похожи на глаза его родителей, когда они смотрели на горячо любимого сына… Его матушка, ныне уже покойная… Как она любила его… А отец… Суровый и строгий, он всё же никогда его не наказывал и даже голос не повышал, являя собой воплощённую любовь к сыну. И вот теперь в глазах далитов он увидел нечто родственное этой родительской любви. Значит, прав был евангелист Иоанн: «Бог есть Любовь».

Лалит понял, что впустую потратил полтора десятилетия, стремившись к Истине через мудрость. Ныне далиты-христиане ближе к Истине, чем он. «Утаил от мудрых и открыл детям». Так, или почти так, сказал Христос.

Нет, никогда ему не гармонизировать веру предков и христианство. Нет гармонии между Светом и тьмой, Истиной и ложью, Христом и Шивой. Но зато есть другая гармония. Это гармония всеобщей любви, гармония между брахманом и далитом, если оба они идут к Истине. В душе всё рухнуло, но он уже знал, что из обломков прежних убеждений сможет построить новое здание.

Но как же отец? Лалит решил поговорить с престарелым и сильно сдавшим за последнее время отцом.

– Скажи, отец, далиты – это Индия?

– Да, но лишь до тех пор, пока остаются далитами. Если они получат равные права с брахманами, значит Индия погибла. Есть вещи, которые никогда не должны меняться.

Вместо твёрдой убеждённости Лалит увидел в глазах отца боль. Зачем он мучает старика?

– Да, отец, ты прав. Есть нечто неизменное. Я всегда любил, люблю и буду любить тебя и маму.

– Ты говоришь про маму в настоящем времени? – отец словно пытался что-то увидеть в густом тумане.

– Я чувствую, что мама жива. Может быть, она сейчас слышит нас.

– Она не узнала нас в своём новом перерождении.

– А если бы она всё-таки помнила нас и по-прежнему любила? Ты был бы рад?

Отец тяжело вздохнул:

– Я был бы рад сейчас подняться в воздух и улететь с Земли. Но разве это возможно?

– А если и это возможно?

– Ты стал христианином, сынок? – задумчиво и печально спросил отец.

– Пожалуй… нет… Но ты только на миг представь себе: если бы ты, мама и я всегда, и в другом мире тоже, помнили и любили друг друга… Разве такая уверенность не сделала бы тебя счастливым?

Отец долго и удручённо молчал. Потом в его глазах появился тихий свет, и он заговорил:

– Когда ты был ещё совсем маленьким, мы с мамой уже смогли рассмотреть в тебе большие таланты. Мы не сомневались, что ты станешь великим брахманом, станешь первым. Нас не пугало, что ты идёшь непривычным, особым путём, ведь только так и можно стать первым. И вот теперь ты поднялся на такие высоты мудрости, куда мне доступ закрыт. Мне страшно думать о том, о чём ты говоришь. Я тут плохой для тебя собеседник. Но я верю в твой путь. Ты постигаешь Непостижимое. Мне и правда кажется странным, что наша мама забыла о нас в новом перерождении. Мне трудно представить, что я могу забыть тебя. Ты думаешь, возможно вечно помнить и любить?

– Отец… Для Любви нет ничего невозможного.

***

Прошло много лет. Отец давно умер. Лалит стал наследником огромного состояния. Ещё он стал христианином. Потом – главой христиан Города.

Брахман-христианин, да ещё богатый, то есть обладающий широчайшими возможностями, был костью в горле у фанатиков-шиваистов. Они готовы были порвать его на части, но не решались тронуть – всё в Городе: и школа, и больница, да и само здание мэрии были построены на личные деньги Лалита.

Он решил не жениться и не иметь собственных детей, хотя детей очень любил. Всю свою душу Лалит отдавал детям христиан, в основном – из низших каст. Впрочем, он так же щедро благотворил детям традиционных индуистов, включая поклонников богини Кали. Эти, по его представлению, были самими несчастными и более других нуждались в любви.

Лалит хотел, чтобы весь Город жил так же, как и его родительская семья – в любви. Отчасти это удавалось, а в основном – нет. Лалит не отчаивался, он хорошо понимал, что большинству людей удобнее жить, как прежде. Он часто вспоминал свой юношеский поход в квартал далитов. Почему он тогда увидел вокруг себя только глаза, исполненные Истины? Далиты-христиане, так же как и все люди, были очень разными: порою озлобленными, иногда – равнодушно-тупыми, нередко – совершенно безразличными ко Христу, несмотря на то, что приняли крещение. Почему он не увидел этого тогда? Да ведь увидел, но не придал значения, как чему-то вполне обычному. Если хотя бы в одном далите из ста он чувствовал душу, совершенно преображённую Христом, он уже не вспоминал про его вполне заурядных братьев.

Лалит знал, что ему не суждено закончить дни в неге и довольстве, которые сопровождали его всю жизнь. Когда-нибудь пружина реакции традиционалистов со страшной силой разожмётся, и многие, в том числе и он, примут смерть за Христа. Лалит даже хотел этого. Слишком уж благополучным христианином он был. Разве так можно очистить душу и приблизиться ко Христу? Он надеялся на мученическую кончину, хотя и не был уверен, что достоин её. И вот он увидел долгожданную черту.

Незадолго до дня независимости в его дворец пожаловал мэр. Он долго униженно кланялся и раболепно улыбался, наконец, возвестив, что господин Лалит окажет Городу большую честь, если примет на себя председательство во время праздничных торжеств – кому же ещё возглавить церемониал выноса знамени, если не самому уважаемому гражданину Города?

– И вы позволите христианину возглавить вынос знамён? – грустно улыбнулся Лалит.

– Ну… разве это имеет значение? – стушевался мэр.

– А разве не имеет? – Лалит продолжал улыбаться.

– Мы всё-таки просим нашего господина… – мэр как-то весь разом обмяк.

– Лалит оборвал его непринуждённым и доброжелательным жестом. Он уже понял, что это провокация. Увидев национальные знамёна в руках у христиан, фанатики-традиционалисты обязательно испытают острый приступ ненависти к христианам, особенно если их должным образом настроить, а это обязательно будет сделано.

– Эта идея принадлежит уважаемому господину Паранду? – Лалит испытующе и пристально посмотрел на мэра.

– Да нет… мы, конечно… ведь вы же всё-таки…

На мэра было жалко смотреть. Сомнения исчезали. Это провокация. Значит настал момент истины. Лалит улыбнулся широко, непринуждённо и очень доброжелательно сказал:

– Спасибо за оказанную честь, господин мэр. Я принимаю ваше предложение.

***

Паранд принадлежал к касте кшатриев. В его жизни всё было очень просто. Его семья была бедна. Он знал, что станет богат. Его родителей мало кто уважал. Он знал, что его будут уважать все. С детства мальчик отличался очень хлипким телосложением. Но он знал, что станет самым сильным. Он знал это так же спокойно и уверенно, как и то, что живёт в Индии. Думать было не о чем. Он вообще никогда не думал.

Отец-пьяница часто бил Паранда. Мальчик воспринимал это как нечто вполне естественное и никогда не пытался сопротивляться. Вовсе не из уважения к отцу, просто тот был сильнее. А сила имеет право. Паранд вырос и накачал мускулы. Когда однажды пьяный отец по своему обыкновению попытался поколотить сына, он врезал родителю в зубы с разворота. Он сделал это спокойно и без гнева, просто констатировал, что власть в доме поменялась.

Мать он почти не замечал. Маленькое, молчаливое, не поднимавшее глаз существо не вызывало у него никаких эмоций. Однажды, когда он был подростком, мать сказала ему, что он должен пойти с ней на церемонию поклонения богине Кали. Кажется, тогда он впервые увидел глаза матери – властные и жёсткие. Религия нисколько не привлекала Паранда, но под взглядом матери он понял, что возражать не стоит.

Церемония проходила не в храме, а в лесу, вдалеке от чужих глаз. В почти непроходимых дебрях стоял алтарь, никому не известный, кроме поклонников Кали. Они уселись в кружок, жрец подходил к каждому и говорил: «Отведай сладость Кали. Теперь ты – её, а она – твоя», давая при этом нечто похожее на кусочек сахара. Паранд поморщившись, положил это в рот и вскоре почувствовал дикое, бешенное возбуждение. Вместе со всеми он выкрикивал гимны Кали, прославляя её страшный облик. Он чувствовал себя как школьник, которого позвали учить уроки, а вместо этого предложили сыграть в захватывающую игру. Такая религия была ему по нраву. Он понял, что Кали – его богиня. Это вам не занудные проповеди брахманов.

Потом откуда-то привели связанного мальчишку-далита. Его положили на алтарь и перерезали горло ритуальным ножом. Жрец слил кровь жертвы в чашу и каждому дал от неё отхлебнуть. Началось настоящее веселье. Никто уже не помнил себя, все срывали с себя одежды, прыгали, что-то выкрикивали, потом катались по земле, лихорадочно совокупляясь. Паранд смутно помнил происходившее. Кажется, он переспал со своей матерью. Или это была Кали?

После церемонии Паранд несколько дней ходил сам не свой. Его терзала смутная, неосознанная неудовлетворённость, некая неутолённая жажда. Он понял, что хочет крови. К тому времени он уже сколотил небольшую банду юнцов, постепенно осуществляя свою мечту стать самым сильным и богатым. Все пацаны в округе платили им дань. Под холодным, тёмным взглядом Паранда кто угодно готов был расстаться со всеми деньгами, только бы этот жуткий тип отвязался.

С членами банды он был так же жесток, но они терпели и покорялись, понимая, что жестокость главаря по отношению к чужим куда страшнее. Теперь у Паранда всегда были деньги, он без труда платил учителю фехтования, купил неплохое оружие. Учеником он оказался весьма способным – чутким, переимчивым, внимательным. К тому же Паранд был фактически равнодушен к физической боли, в любой схватке проявляя ошеломляющую противника готовность идти до конца. Это был прирождённый воин, настоящий кшатрий.

И вот теперь, поняв, что не сможет жить, если не будет пить кровь, он, как всегда, не нашёл о чём тут думать. Они ловили одиноких бродяг и тащили их в лес. Постепенно все в его банде «подсели» на человеческую кровь. Двое отказались пить и сами были «выпиты». Они были сыновьями кшатриев, их долго искали, но так и не нашли. На Паранда не думали, ведь он был их другом, к тому же нечеловеческое хладнокровие этого пацана могло ввести в заблуждение даже весьма опытного дознавателя.

Паранд понял: «пьющие кровь» должны стать внутренним кругом его банды, своего рода гвардией, новых членов не торопились к этому привлекать. Сначала шли многочисленные проверки и многие их не проходили.

Полноценных ритуалов наклонения Кали сами не проводили, участвовали во «взрослых».

Шли годы. Люди Паранда были теперь уже не бандой, а организацией. Все, кто входил во внутренний круг и участвовал в человеческих жертвоприношениях, стали респектабельными гражданами. Среди них были офицеры, бизнесмены, политики, жрецы. Да, жрецы у них теперь были свои и ритуалы свои.

Паранд стал богатым и весьма влиятельным человеком. В своём штате влияние этого сильного, хладнокровного и уверенного в себе лидера было безусловным. Его уважали уже и на самом верху. Паранд всегда знал, что надо делать и говорить на публику, он выказывал почтение всем богам Индии, но поклонялся только Кали. Именно она принесла успех ему и всем его сторонникам. Они продолжали пить кровь, но это не сделало их безумными, все люди Паранда, напротив, становились идеально расчётливы и хладнокровны, «выпуская пар» только на тайных сборищах. Паранд всегда очень точно рассчитывал, сколько радикализма он может позволить себе в настоящий момент. Он приобрёл известность последовательного патриота, для которого нет ничего дороже Индии.

Паранд не знал, что такое ненависть. Он совершенно равнодушно отдавал самые изуверские распоряжения. Всё чаще его одолевала скука, путь его был слишком прямым и гладким, ни разу не довелось столкнуться со сколько-нибудь существенным препятствием. Это была его страна. Он чувствовал Индию всеми фибрами души. Здесь он не мог проигрывать.

И всё-таки ему довелось узнать, что такое ненависть. Даже более того – он познал страх – чувство до этого ему совершенно неведомое. Часть Индии, всё более и более заметная часть, буквально на глазах становилась миром чужим и непонятным, живущим по другим, невообразимым правилам. Далиты тысячами, десятками тысяч принимали христианство и, что самое немыслимое, к ним присоединялись некоторые кшатрии и даже брахманы. В Индии появилась и всё более крепла реальность без каст. В христианском мире все были братьями. Если брахман прилюдно обнимает неприкасаемого – это уже не Индия. И в эту чёрную воронку может засосать пол-страны.

Паранд заметил, что из глаз далитов, принявших христианство, исчезает страх. И тогда он сам познал страх. И познал ненависть. Рядом с христианами он превращался в ничто. И было непонятно, что с этим делать. Конечно, люди Паранда постоянно третировали христиан, натравливали на них всех, кого могли, нередко они убивали этих отщепенцев. Но это не только не останавливало обращение в христианство, но, казалось, даже подхлёстывало его. Впервые в жизни Паранд видел перед собой людей, которые не испытывают перед ним страха и даже смерть встречают спокойно. Теперь боялся он. Но Паранда, который боится, не может быть. Он выжгет эту язву калёным железом.

Однажды он присутствовал на конференции, где дали слово христианскому священнику. Когда эта свинья заговорила, Паранд, до этого внимательно слушавший всех ораторов, совершенно утратил способность воспринимать содержание речи. Его гнуло, ломало, корёжило. Он видел христиан и раньше, но говорящих – никогда. Это было совершенно невыносимо. Может быть, именно так он чувствовал бы себя, если бы ему очень долго не давали выпить человеческой крови. Когда священник, наконец, смолк, Паранда ещё долго колотило, от хладнокровия и самообладания не осталось и следа. С того дня Паранд, всегда такой прагматичный и расчётливый, начал постепенно терять чувство реальности.

Того священника выследили, похитили и принесли в жертву Кали в их тайном капище. Паранду стало очень хорошо, когда он отведал его крови. Кровь христиан намного слаще обычной, это он знал и раньше, а кровь священника оказалось ещё слаще.

Но полегчало Паранду ненадолго. Теперь его гнуло и корёжило от одной только мысли о том, что где-то рядом ходят христиане и священники, кровь которых не выпита. При этом, он чувствовал, что становится смешон, вот так по одному воруя священников и нападая на небольшие группы христиан. Ситуацию надо было переломить кардинально. Однажды, во время жертвоприношения, он понял, чего хочет от него Кали. Большой резни! Утопить целый город в крови христиан! Это будет грандиозное, дотоле ещё невиданное жертвоприношение. А потом тоже самое произойдёт во всех городах Индии, где есть христиане.

С этого момента прагматичным и расчётливый политик исчез. Родился новый Паранд – одержимый, всё содержание личности которого составляла единственная мания – уничтожить всех христиан в Индии. Он больше не считался с реальностью, он не думал о своём будущем, он сорвал маску, уже не пытаясь изображать респектабельного гражданина. Он почти перестал спать и ел очень мало, но зато ритуалы поклонения Кали совершались теперь не раз в месяц, а ежедневно.

Паранд развил бурную деятельность по организации резни христиан. В этом деле он по-прежнему проявлял изощрённую расчётливость и способность одновременно учитывать огромное количество факторов. Основу подготовки составляло формирование общественного мнения. К тому моменту, когда он даст отмашку, христиан должны ненавидеть все. Не просто не любить, это и всегда было так, а пылать к ним лютой ненавистью вплоть до готовности рвать их на части зубами. Не разделяющие этих чувств должны забиться в норы и не высовываться. Пока они разогревались мелкими акциями – разоряли монастыри, жгли храмы, убивали священников. Старались уничтожить христианских священников, чтобы в момент большого выступления некому было сплотить христиан, одновременно приучая простых индусов к крови. Шторм должен нарастать постепенно.

Паранд похудел так, что стал похож на мумию. Глаза его полыхали чёрным ледяным пламенем. На улице люди шарахались от него. Впрочем, говорил он по-прежнему очень мало и никогда не повышал голоса.

Когда Паранд пришёл к мэру Города, последний вжался в кресло и старался смотреть в стол. Развалившись перед ним, Паранд, выдержав паузу, начал ронять слова:

– Близится день независимости. Все мы, конечно, ходим, чтобы торжества прошли на должном уровне. Их должны возглавить лучшие люди Города. Председательство, думаю, лучше всего поручить господину Лалиту.

Мэр ожидал чего угодно, только не этого:

– Но… это не всем понравится.

– Да неужели? – усмехнулся Паранд. – А как ты думаешь, мне это понравится?

Мэр молчал, превратившись в сгусток ужаса. Он начал понимать, что стоит за этим приказом – именно приказом. Паранд почувствовал себя хорошо, ощутив, что его власть над земляками по-прежнему беспредельна. Тратить слова не имело смысла:

– Ты сделаешь так, как я сказал.

***

Все, кто видел Лалита, руководившего церемонией выноса знамён, обратили внимание – у него сегодня необычное лицо, и весь он какой-то нездешний. Лалит был, как всегда доброжелателен и внимателен к каждому, распоряжения отдавал с улыбкой. Ни одна мелочь, касавшаяся организации торжеств, не ускользала от внимания председателя. И всё-таки казалось, что он распоряжается так, словно его самого всё это не очень-то и касается, как будто он готов вскочить в поезд, который унесёт его туда, где уже сейчас находятся все его мысли.

Всё шло хорошо, всё было по плану, однако у многих было ощущение, что добром этот праздник не закончится. Последнее время в Городе нарастала антихристианская истерия, а сегодня в выносе знамён вместе с Лалитом участвовали ещё три христианина. Когда знамёна проносили через площадь, из толпы стали раздаваться оскорбления в адрес христиан. Последние вели себя спокойно, словно ничего не слышали. И вдруг толпа забурлила. Боевики Паранда выхватили тяжёлые палки и стали пробиваться к христианам, несшим знамёна. Это породило всеобщую суматоху. Далеко не все в Городе так уж сильно ненавидели христиан, но людей Паранда боялись все до единого, им никто не препятствовал.

Фанатики пробились к христианам и выхватили у них знамёна, началось безобразное избиение. Христиане не сопротивлялись, да и что они могли против десятков озверевших боевиков. Люди в толпе заметались, женщины визжали, казалось, каждый чувствовал себя в опасности, хотя все знали, что гнев фанатиков направлен только против христиан, но близость концентрированной ненависти порождает панику. Полицейские, кажется, только делали вид, что пытаются пробиться через толпу к месту избиения.

Толпа постепенно редела, люди разбегались и вот уже на площади остались только четыре распростёртых тела, тяжело дышащие фанатики и суетливо спешащие к ним полицейские. Сам Паранд в сегодняшнем избиении не участвовал, его подручный, руководивший акцией, презрительно глянул на полицейских, в растерянности остановившихся неподалёку. Некоторое время он рассматривал полицейских в упор, чтобы те не подумали, что люди Паранда могут бежать от стражей порядка. Потом спокойно сказал своим:

– Идём за город. Там собираются все наши.

***

Толпа на площади не очень-то поддержала фанатиков, потому что население, наиболее злобно настроенное к христианам, понемногу собиралось тем временем за городом.

– Христиане мертвы? – спросил Паранд своего подручного.

– Мои парни били так, что не выжили бы и слоны.

– Ты убедился в том, что они мертвы?

– Зачем?

– Болван… Возьми двух бойцов и идём в больницу.

***

– К тебе привезли христиан? – очень спокойно спросил Паранд главного врача. Самообладание и хладнокровие понемногу вернулись к нему, когда он перешёл к фазе активных действий. Теперь он опять чувствовал свою силу и свою власть, с презрением глядя на трепещущего врача, который еле смог выдавить из себя:

– Да…

– Не заставляй тянуть тебя за язык.

– Трое мертвы, один чуть жив.

– Лалит?

– Да…

– К нему.

В шикарной палате Паранд увидел Лалита, от тела которого тянулись какие-то провода и трубки к неведомым приборам.

– И ты смеешь лечить этого подлого предателя? – Паранд продолжал говорить очень спокойно, несколько даже иронично.

– Наша больница построена на деньги господина Лалита… – сказав это, врач сам ужаснулся своей смелости.

– Вот как? – усмехнулся Паранд. – Я не знал. Иначе давно бы уже сжёг вашу больницу, построенную не нечистые христианские деньги. Но, думаю, ещё не поздно.

– Смилуйтесь, господин, – врач упал на колени.

– А ты сам, случайно, не христианин?

– Нет, нет, что вы!..

– Ну так убей христианина, убей предателя Родины, – Паранд с улыбкой протянул врачу кинжал.

Врач взял кинжал на удивление спокойно, его лицо вдруг совершенно изменилось, он встал с коленей, как-то странно без страха посмотрел на Паранда и вдруг неожиданно резким движением вонзил кинжал себе в сердце.

Ироничная улыбка исчезла с губ Паранда. На несколько секунд он растерялся и даже почувствовал что-то похожее на страх, но самообладание быстро вернулось к нему. Пнув труп врача ногой, он перевернул его на спину, вытащил из груди кинжал и вонзил его в грудь Лалита, который так и не пришёл в сознание.

***

Богиня мести Кали в представлении её поклонников – обнажённая женщина с длинным, красным языком. Над толпою неслись дикие выкрики: «Женщины, подражайте великой богине Кали!». Многие женщины, уже накачанные наркотиками, стали срывать с себя одежду и начали трястись в диких экстатических танцах. Безумие понемногу охватывало толпу. Все скакали, дёргались, кричали, никто уже не помнил себя.

Паранд, стоявший в некотором отдалении со своим помощником, наблюдал эту картину без радости.

– Почему так мало людей? – проворчал он.

– Уже больше тысячи… – еле выдавил из себя помощник, хорошо знавший, чем заканчивается неудовольствие вождя.

– Мало… очень мало… – Паранд прошептал это уже без гнева и раздражения, о чём-то думая.

– Наши люди из окрестных деревень не успели подтянуться.

– Знаешь, что бывает с теми, кто опаздывает?

Помощник почувствовал, что всё его нутро наполнилось липким холодным ужасом, но вождь продолжал по-деловому:

– Сколько людей прибудет из деревень?

– До трёх тысяч, если не больше.

– Хорошо. Но если их будет меньше, ты пожалеешь, что родился. Когда самое позднее прибудут?

– Сегодня вечером, в крайнем случае – ночью.

– Хорошо. Да ведь и местные не все здесь. Город может дать ещё не меньше тысячи человек.

– Многие наши пошли на праздник, а оттуда разбрелись по домам, бараны…

– Ладно. Пусть веселятся. Сегодня на христиан не идём. Ты понял? Никто из наших сегодня не должен идти в квартал далитов. Когда подтянется деревенщина, эти уже перегорят. Толку не будет. Христиан мы сегодня не перебьем, а спугнуть можем. Всё начнём завтра утром. Сейчас этим выдай побольше сладости Кали, чтобы их никуда не тянуло. Пусть наши люди сегодня ещё поработают в городе, всех оповестят, что завтра утром каждый должен быть здесь. Дескать, намечается небывалое жертвоприношение. Когда прибудет деревенщина – накорми, размести, проследи, чтобы не разбредались.

Помощник не успел сказать, что всё будет в точности исполнено, как до них через рупор донеслись голоса полицейских: «Всем немедленно расходится… немедленно расходится…».

– Ещё эти идиоты, – злобно прошипел Паранд, и бросил помощнику: – Проследи, чтобы сегодня (на этом слове он сделал акцент) ни один полицейский не пострадал, а то как бы завтра сюда войска не стянули.

Не торопясь, вразвалочку приблизившись к группе полицейских, Паранд отозвал офицера в сторону и, зловеще улыбнувшись, спросил:

– Вам что-то не нравится, господин офицер?

– У нас приказ: предотвращать массовые беспорядки.

– Ну так предотвращайте, – усмехнулся Паранд.

– Господин Паранд, вы имеете большое влияние на этих людей. Вы, конечно, не откажетесь помочь силам правопорядка?

– Эти люди – настоящие патриоты Индии. Сейчас они славят великую богиню. Я повторяю свой вопрос, офицер. Что вам не нравится?

Офицер побледнел. Он понял, что его жизнь висит на волоске. Да и с какой стати он должен отдавать свою жизнь ради спасения ничтожных христиан? Начальнику полиции легко отдавать приказы, а дальше что? Полицию и так не любят, осталось только весь народ против себя восстановить. Он заискивающе обратился к Паранду:

– Мои парни, конечно, не хотят идти против народа. Мне кажется, господин Паранд, мы должны действовать согласованно, на благо всех граждан.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Паранд. – Теперь слушай меня внимательно, офицер. Сегодня люди повеселятся и разойдутся. Только отошли бы твои парни подальше, а то, сам слышишь, уже раздаются угрозы в ваш адрес. Я сдерживаю людей, но не могу это делать до бесконечности. Сами не подставляйтесь. Где-то ближе к полуночи ты уже сможешь отрапортовать своему начальнику, что героически предотвратил беспорядки. А вот завтра с утра… Лучше бы тебе очень сильно заболеть, так же как и всем полицейским. Завтра я не смогу гарантировать вашу безопасность. Лично мне наплевать, будет ли здесь завтра полиция. Это ничего не изменит. Но если хотите жить, у вас два варианта: либо вы с нами, либо вы тихо сидите по домам. Мы не хотим конфликта с государством, но не остановимся ни перед чем. Твой начальник – старый дурак. Он не любит Индию. А патриоты не любят таких, как он. Если ты сегодня ночью передашь ему мои слова – вы оба не жильцы. А с утра говори, что хочешь.

– Спасибо, господин Паранд, – дрожащим голосом начал рассыпаться офицер. – Мы не против патриотов… мы с вами…

– Вот и хорошо, – усмехнулся Паранд.

***

В квартале далитов-христиан на улицах не было ни души. Все сидели под домам, а точнее – по подвалам. В одном из подвалов, который был просторнее других, командор Дмитрий Князев попросил собрать старейшин. Собралось полсотни человек. Князев начал просто:

– Мы – рыцари Христа. Мы пришли для того, чтобы защищать вас.

В подвале повисла гробовая тишина. Аплодисментов и радостных возгласов не последовало. Во взглядах старейшин чувствовалась настороженность. Наконец, один из них, сухонький старичок с редкой чёрной бородой, спросил:

– Откуда вы?

– А разве это имеет значение?

– Это верно, – с философическим спокойствием согласился старичок. – Теперь уже ничто не имеет значения, и ваше появление – тоже. Вас – несколько человек, а их будет несколько тысяч. Как вы сможете нас защитить?

– Мы сделаем всё возможное и, либо спасём вас, либо умрём вместе с вами.

– Ну, если вы хотите умереть, и то выбрали место очень удачно. Вскоре в этом квартале не останется живых.

Тут вскочил холёный мужчина лет сорока и истерично закричал:

– Хватит ломать комедию! Незнакомцы должны немедленно убраться от нас. С людьми Паранда ещё можно обо всём договориться, но если они узнают, что в нашем квартале прячутся вооружённые люди, тогда точно всех перережут.

– Вы не сможете ни о чём договориться с бесноватыми изуверами. Им нужна ваша кровь, вся до капли, – в голосе Князева зазвучали металлические нотки. – Вспомните сикхов. Пять тысяч убитых за три дня. Отчего же они не договорись с фанатиками?

– Незнакомец прав, – с места поднялся согбенный старец с длинной серой бородой. Кажется, его здесь считали за патриарха, все взгляды сразу же устремились на него. – появление этих людей никак не может нам навредить. С Парандом говорить не о чем, да и кто бы за это взялся? Но мы готовы принять смерть за Христа. Что может быть лучше мученической кончины? Я хочу спросить человека, именующего себя рыцарем Христа: почему он хочет лишить нас мученических венцов?

– Сколько у вас людей? – с болью в голосе спросил Князев.

– Около семи тысяч человек.

– И все до единого готовы умереть за Христа? И не найдётся слабых, которые перед смертью будут в отчаянии богохульствовать, готовые отречься от всего на свете, только бы выжить? Сколько христиан во время резни не спасут, а погубят свои души? Или вы не знаете, что мученическая смерть дана только святым? У вас – семь тысяч святых? Никто из них не станет перед смертью целовать ноги убийц, умоляя о пощаде, вместо того, чтобы славить Христа? А ваши жёны и дочери? Они готовы быть изнасилованными? И вы к этому готовы?

С мест понеслись возмущённые возгласы: «Да как ты смеешь?», «Кто дал тебе право?», «Кто ты такой?». Патриарх, не повышая голоса, спросил:

– Ты пришёл сюда для того, чтобы оскорблять нас?

– Я лишь хочу, чтобы вы посмотрели правде в глаза. Даже очень хорошие христиане не всегда готовы умереть за Христа. Даже первоверховный апостол трижды отрёкся. Тогда он не был готов умереть за любимого Учителя, а ведь как перед этим хвалился: «Если и все отрекутся, я не отрекусь». Не время ли нам сейчас вспомнить об этом?

– Незнакомец опять прав, – патриарх склонил седую голову. – Как тебя зовут, храбрый человек?

– Дмитрий.

– Сколько вас, Дмитрий?

– Шестеро. Должны пойти ещё две группы по пять человек, но не подошли и теперь уже не успеют. Не знаю, что с ними случилось. Мы всё равно примем бой. Шанс на победу есть. Каждый мой воин может стоить нескольких сотен, но дело даже не в этом. Мы со Христом! Победа приходит с Неба! Если Господь захочет, чтобы мы победили – так и будет.

Лицо патриарха озарила грустная светлая улыбка. Он подошёл к Дмитрию и обнял его. Все поняли, что с этого момента обсуждение прекратилось. Старец сказал, обращаясь к своим:

– Идите к своим людям и скажите, чтобы они неустанно молились за наших защитников. Эти рыцари – настоящие христиане, они готовы отдать за нас жизнь. Так и скажите.

Когда они остались вдвоём, патриарх сказал командору:

– Никто из наших не сможет сражаться вместе с вами. Ты должен это понять правильно. Никто из далитов ни разу в жизни даже не дотрагивался до оружия, и в бою толку от них не будет.

– Я понимаю. Только одна просьба: послать лазутчика к месту основного беснования. Мы должны владеть информацией.

– Лазутчик уже вернулся как раз перед нашим собранием. Сегодня нападения не будет. Что-то там у них не заладилось.

– Вы не могли бы отдать лазутчика в моё подчинение?

– Хорошо.

– И ещё. Погромщики, судя по всему, могут войти в ваш квартал только с юга. Очень просил бы ваших уплотниться и перейти в северную часть квартала, при этом не покидать подвалов

– Сделаем. Дмитрий, неужели шанс на спасение действительно есть?

– Да, если погромщиков будет тысячи полторы, максимум – две.

***

Ожидания Паранда оправдались в полной мере. К ночи подтянулось более трёх тысяч поклонников Кали из ближайших сёл. Горожан к утру на поле собралось две тысячи с лишним. Такой силы они никогда ещё не собирали. Ни один христианин в Городе не увидит заката солнца. Его людей достаточно, чтобы перебить всех до единого. Они тут же пойдут на другие города, чёрное пламя Кали охватит всю Индию. Родится новый мир, в котором Паранд станет пророком.

Жрецы уже начали понемногу разогревать толпу. Отовсюду звучали слова священных гимнов, прославляющих великую богиню:

– Она украшена ожерельем из человеческих голов, у неё длинные зубы!

– В нижней левой руке она держит отрубленную человеческую голову, в верхней левой руке она держит меч!

– На ней пояс из рук мёртвых тел!

– Её местопребывание – место сожжения трупов. Её окружают шакалы!

– Её лицо ужасающе, кровь стекает с уголков её губ!9

Жрецы выкрикивали отдельные фразы гимнов, как призывы. Толпа понемногу приходила в экстаз. Здесь не только жрецы, но и все собравшиеся хорошо знали гимны Кали. И вот уже отовсюду неслось:

– Гирлянды из человеческих голов украшают её голову и шею!

– Ожерелья змей на её груди!

– Своей левой ногой она стоит на груди трупа, своей правой ногой – на спине льва, облизывающего труп!

Жрецы во всю бесновались, потому что уже приняли «сладости Кали». Всем остальным наркотика пока не давали, Паранд распорядился, чтобы «сладость» выдали непосредственно перед тем, как они выступят. А ещё надо совершить жертвоприношение Кали. Сегодня он всё рассчитал до мелочей – толпа не должна перегореть раньше времени. Пока ещё продолжалась «идеологическая подготовка»:

– Она черна, как грозовая туча!

– У неё высунутый, свисающий язык!

– Пучок её спутанных волос касается неба!

– Она пьёт вино из черепа!

– Мёртвые тела служат украшением для её ушей!

– Её громкий хохот наводит ужас!

***

Ближе к полудню в христианский квартал вернулся лазутчик – шустрый подросток, посланный на поле беснования ещё с утра.

– Сколько их хотя бы примерно? – спросил командор.

– Более пяти тысяч, господин.

– Ты не ошибся? – Дмитрий изменился в лице.

– Я очень хорошо считаю, господин, и я знаю, как пересчитывать людей в толпе… Мы все погибнем, господин?

– Да, – грустно улыбнулся Дмитрий. – Да, сынок, мы все погибнем. Их многовато. Не печалься. Может быть, уже сегодня ты будешь беседовать со святыми на Небе. Господь нас примет к себе, не сомневайся.

– Можно мне остаться с вами, господин? Я хочу погибнуть вместе с воинами.

– Да, сынок, конечно можно. Впрочем, у меня есть для тебя важное задание. Отправляйся обратно к толпе и внимательно следи за происходящим. Запоминай всё. Потом расскажешь об этом кому-нибудь из христианских священников. Мы вряд ли услышим твой рассказ, нам, видимо, суждено погибнуть. Впрочем, сначала убедись, что все мы мертвы. А потом ищи живого христианского священника. То, что я поручаю тебе, очень рискованно, но кто-то должен рассказать правду. А сейчас, извини, у нас будет военный совет. Иди с Богом.

Все тамплиеры слышали этот разговор, командор был избавлен от необходимости давать пояснения, а успокаивать своих было просто нелепо.

– Надо выбрать место, где мы встретим эту нечисть. Пойдём.

Они прошлись по улице, на которой сплошь стояли убогие лачуги со ставнями на окнах. Дмитрий внимательно осматривал каждое из этих хлипких деревянных строений. Когда они дошли до места, где друг напротив друга стояли два относительно крепких каменных домишки, командор сказал:

– Вот здесь. Очень хорошо. Слушайте внимательно, – обратившись к одному моряку-сержанту, Князев сказал:

– Засядешь в этом доме с «Гевером». Когда авангард толпы поравняется с окном, коси их длинными очередями. Два рожка – больше не надо. Ты, брат, – сказал он второму сержанту, – Когда первый отстреляется, ударишь по толпе с другого фланга, так же длинными очередями и так же только два рожка. Они не ждут нападения, их первой реакцией на стрельбу будет полная растерянность. Надо быстро менять ситуацию, чтобы они не успевали привыкнуть. Сначала с одного фланга стрельба, потом с другого, начнут метаться, давить друг друга, часть точно бросится назад, потопчет арьергард.

– Но часть, мессир, бросится вперёд, просто с перепуга, по случайности, – заметил брат Жан.

– Конечно, – по-деловому ответил Князев. – Я, Андрей и Али перегородим улицу. Так только братья сержанты с флангов отстреляются, мы пойдём во фронт с мечами. Будем рубить нечисть быстро, энергично, с огоньком, с задором.

– Вас сомнут не позже, чем минут через десять.

– Так и будет. Тем временем вы, господа сержанты, ударите врукопашную с флангов. Смысл этой тактики прост – ни в коем случае не давать им привыкнуть к ситуации, каждые несколько минут преподнося новый сюрприз и вызывая новую волну растерянности.

– Моя задача, мессир? – сухо спросил брат Жан.

– Самая ответственная. Первое. Заняв позицию на крыше этого дома, передать мне по рации о приближении противника. Во время бойни никак себя не проявляй. Ты должен оставаться в живых до самого финала. Когда увидишь, что никто из нас не шевелится, возьмёшь вот этот кейс, спустишься, привлечёшь внимание максимального числа погромщиков и нажмёшь вот эту кнопочку. Разнесёт всё в радиусе пятидесяти метров. Это будет точка.

– Вы не дадите мне возможности принять участие в бою?

– Я, как видишь, не пытаюсь спасти твою жизнь. Просто самое ответственное задание поручаю единственному, кроме себя, рыцарю в отряде. Погибнуть в бою легче, чем нажать кнопку. Так говорят люди, которые много повидали.

– И всё-таки всех нам не уничтожить, – задумчиво сказал брат Жан.

– Конечно. Улочка узкая, под наш молот попадёт только авангард. Мы положим максимум до двух тысяч, включая взрыв и тех, кого они потопчут сами. Когда всё стихнет, арьергард прочухается и кинется резать далитов. Из последних, может, кто-то и выживет, погромщики здорово выдохнутся на этой улочке, куража мы им поубавим. А из нас не выживет ни один. Вопросы есть?

Все молчали. Командор закончил:

– Храмовники не погибают. Они отступают в рай для перегруппировки.

***

«Весёлый праздник» за городом приближался к своей кульминации. Выкрикивание чудовищных гимнов сделало своё дело – толпа напиталась чёрной энергией разрушения. Паранд почувствовал, что пришло время для самого главного – жертвоприношения. Жрицы зарезали чёрную козу, собрали её кровь в чашу и торжественно поднесли поклоннице Кали – обнажённой женщине с мутными глазами и растрёпанными волосами. Все знали, что стоит ей выпить жертвенную кровь, как через неё начнёт говорить сама богиня. Призыв самой Кали к истреблению христиан – вот та искра, которая должна упасть в приготовленную бочку пороха.

Мутные глаза женщины понемногу наполнились диким огнём. Паранд почувствовал, что богиня уже вошла в неё.

– Что ты нам скажешь, великая мать? – как можно громче вопросил Паранд. – Что нам сделать с христианами? Поведёшь ли ты нас на последний бой?

Неожиданно лицо бесноватой исказила гримаса панического страха. Грубым, нечеловеческим голосом она в ужасе закричала:

– Не-е-е-е-е-т!!! В Городе – белые ангелы! У них в руках огромные мечи!10 Нам не справиться с ними.

Бесноватая вдруг села на землю, закрыла лицо руками и истерично завизжала:

– Спрячьте меня! Побыстрее спрячьте меня! Я боюсь, боюсь. Они уничтожат меня. Они белые, белые… они всех вас уничтожат.

Паранд стоял как громом поражённый. Никогда в жизни он не был таким растерянным. Неужели богиня отвернулась от него, предала, когда он был в двух шагах от величайшего могущества? Или богиня на самом деле слаба? Слаба, как все бабы! Так вот в чём дело… Ну что ж… Тогда ему не нужна такая богиня. Он! Сам! Бог! Он – воплощение Шивы! Но объявлять об этом – не ко времени.

Люди растерянно молчали, уже готовые расходится по домам. Никто из них не сомневался, что в женщину, выпившую жертвенной крови, вошла сама богиня Кали. И вот они увидели богиню в жалком, униженном, перепуганном состоянии. Что тогда ждать от них, простых смертных, если сама богиня боится?

Паранд чувствовал, что у него не больше минуты на то, чтобы спасти ситуацию. Срывающимся голосом он закричал:

– Эта подлая шлюха – тайная христианка. Она применила свою христианскую магию и не позволила богине войти в себя. Никаких ангелов нет, это христиане подговорили свою шлюху напугать нас. Но нас не напугаешь. Мы принесём новую жертву – настоящую. И мы услышим подлинный голос Кали. Приведите сюда лучшую из поклонниц богини.

Это до некоторой степени убедило людей, в толпе какое-то время шушукались, гудели, толкались, кого-то проталкивая вперёд. И наконец перед жрецами и Парандом появилась «лучшая поклонница» – с лицом, перекошенным ненавистью и без намёка на страх. Это понравилось Паранду, но на всякий случай он шепнул ведьме на ухо: «Одно только слово про ангелов и я вырву твоё сердце». Ведьма посмотрела на Паранда и презрительно усмехнулась, она явно не боялась ни людей, ни ангелов, ни самого вождя поклонников Кали. Паранд окончательно успокоился.

Быстро зарезали новую козу, ведьма жадно взахлёб выпила её кровь, так, как будто всю жизнь ждала этого момента. И тут… всё повторилось. «Великая богиня Кали» опять завопила насмерть перепуганным голосом: «Весь Город занят белыми ангелами с огромными мечами, они слишком сильны по сравнению с нами… бойтесь… расходитесь…».

Продолжить свою истерику она не смогла. Паранд выхватил саблю и раскроил ей череп. Дюжина гвардейцев Паранда так же выхватили сабли и встали за спиной у своего господина с клинками наголо. Теперь Паранд поверил, что в обеих ведьм действительно вошла богиня Кали, и что богиня действительно испугалась. «Ну что ж, – подумал он, – значит я, бог Шива, разведусь со своей трусливой женой Кали. Я сражусь, если надо, с Вишну и Брахмой разом, не то что с какими-то там ангелами».

Но люди хорошо слышали, что сказала Кали, они сразу же начали расходится, а иные и разбегаться. Паранд орал: «Всем верным – остаться! Я сам поведу вас на христиан!». Но основная масса людей теперь уже не обращала на него никакого внимания, толпа стремительно редела. И всё-таки многие остались. Из членов организации Паранда ни один не покинул своего господина. Эти люди давно уже не принадлежали себе. Каждый из них знал, что, покинув Паранда, они не проживут и суток. Верных осталось около семисот человек. Окинув взглядом свою гвардию, Паранд крикнул: «Вперёд, на христиан! Очистим нашу землю от этой заразы! Вас поведу я – бог Шива!».

***

Рация на поясе Князева ожила:

– Мессир, вы слышите меня?

– Говори, брат Жан.

– Они идут.

– Конец свя…

– Подождите!

– Что ещё?

– Их меньше тысячи. Пожалуй, не больше восьмисот человек.

– Не может быть… Куда же подевались ещё 5 тысяч человек?

– Говорю о том, что вижу.

– Вас понял, брат Жан. Конец связи.

Сержанты, вооружённые штурмовыми винтовками, были уже на позициях. Рядом с командором стояли только Сиверцев и Али. Они услышали разговор по рации и радостно заулыбались. Князев сурово глянул на них:

– Ничего не изменилось. Пусть никто не надеется выжить. Под наш удар попадёт не авангард, а весь их отряд, но в этом отряде – отборные бесноватые головорезы. Не знаю, что там произошло, но если уж 5 тысяч человек по неведомым причинам разбежались, значит оставшиеся – отъявленные нелюди. Молитесь непрерывно, братья. Всё. К бою.

Втроём они встали поперёк узкой улочки, полностью её перегородив. Ветерок слегка развевал белые плащи. В правой руке каждый держал обнажённый меч. Али в последний момент тоже захотел драться не кривой саблей, а тамплиерским мечём. В левой руке они держали кинжалы.

Паранд шёл впереди отряда в окружении гвардейцев с обнажёнными саблями. Холодное оружие было только у них, остальные погромщики были вооружены палками, стальными прутьями и камнями. А, вот они – «белые ангелы». Думают перегородить им дорогу. Трое. Смешно. Но Паранд не успел посмеяться. Ставни в доме напротив них распахнулись, из окна послышался грохот длинных очередей.

Погромщики ошалело озирались, падали один за другим, но ни один из них не бросился назад. Паранд мгновенно распластался по земле, он довольно быстро сообразил, что надо ползти «под огонь», к стене того дома, из которого их поливали свинцом. Многие последовали его примеру – они привыкли повторять каждое движение вождя. Но основная масса так и не смогла стряхнуть с себя оцепенение, продолжая падать и не понимать, что происходит. Кто-то рванул вперёд, на «белых», которые не трогались с места. Те, кто пошёл в прорыв, были зарублены мечами.

Через пару минут огня к Паранду вернулась способность приказывать, он заорал: «Все на эту сторону». Погромщики повиновались, огонь прекратился. И тут распахнулись ставни дома на противоположной стороне улицы. Отползая на эту сторону, они превратили себя в идеальную мишень для второго стрелка с противоположной стороны. В какие-то секунды упало несколько десятков человек. Паранд дико зарычал от бешенства, но даже тут он не утратил самообладания и по-пластунски пополз обратно. Он даже не заметил, что пуля прошила его левую руку. Через некоторое время очереди смолкли, оставив на земле больше сотни неподвижных и корчащихся тел. Паранд осмотрелся. Из его парней не побежал ни один. Он вскочил на ноги, но опять не успел ничего скомандовать. Три страшных белых фигуры надвигались на них с непонятными громкими выкриками: «Деус вульт! Деус вульт! Рух Аллах акбар!».

Началась рукопашная, а точнее – бойня. Никто из людей Паранда не был готов к схватке – они шли избивать безоружных, не имея ни боевых навыков, ни оружия – с палками трудно противостоять мечам. Каждый взмах этих страшных клинков ложил на землю двух-трёх погромщиков. Уже несколько сотен тел устилали улицу. И всё-таки люди Паранда не бежали, пытаясь даже с палками бросаться на «ангелов». Один навык у них всё-таки был – неукоснительно выполнять распоряжения вождя. А Паранд, жмущийся у стене, непрерывно орал: «Бейте! Бейте! Бейте!».

Рядом с Парандом прилипли к стене пятеро гвардейцев, остальные уже полегли под пулями и мечами. Гвардейцы привыкли с надёжностью хороших машин повторять то, что делает вождь, и сейчас они, как и он, под мечи не лезли.

Бой понемногу продвигался назад по улице, «белые» теснили толпу, оставляя за собой ковёр из мёртвых тел. Хлестали фонтаны крови. Впервые в жизни вид крови не радовал Паранда. И вот на его лице появилась искажённая маска радости. Бойня продвинулась мимо них, «белые», сосредоточившись на толпе, не обратили внимания на тех, кто прилип к стене, и теперь Паранд видел их спины. Он оторвал себя от стены, гвардейцы последовали его примеру. Вшестером они набросились на атакующую тройку. Одного «белого» сам Паранд зарубил первым же ударом сабли – никакой он оказался не ангел. Двое других, однако, в последний момент почувствовав нападение с тыла, успели извернуться и отразить сабельные удары. Два гвардейца сразу же упали. Один «белый» вновь обернулся лицом к толпе, второй остался в одиночку против четырёх сабель. «Белые» дрались теперь спиной к спине. Гвардейцы Паранда умели фехтовать, но меч белого мелькал в воздухе, словно кровавая молния, успевая отражать все удары. Неужели и правда ангел?

Паранд заметил, что с флангов толпу атакуют ещё двое «белых». Видимо, стрелки из домов вылезли. Но вот один из них упал. На ногах оставалось не больше сотни погромщиков, но трое уцелевших «белых» уже явно теряли силы. Упал ещё один гвардеец. Это уже ничего не решало. Отбивавшийся от гвардейцев «белый» больше не имел сил атаковать и перешёл к обороне, которая с каждой минутой слабела. А поредевшую толпу так и не удалось заставить бежать. Она понемногу обтекала схватку и теперь уже «белые» бились в окружении. Паранд опустил саблю – без него закончат.

И тут произошло нечто неожиданное. С тыла на его людей набросились откуда-то взявшиеся пять воинов – они не были «белыми», но принадлежали, видимо, к той же кампании. Вновь прибывшие сражались кривыми саблями, их ярость была столь стремительна, что несколько десятков погромщиков полегли за минуту. От огромной толпы в семьсот человек уже ничего не осталось.

Паранд в оцепенении замер с обнажённым клинком, уже не присоединяясь к схватке. Всё было кончено. Добивали последних его людей. И тут он почувствовал укол в спину. Вяло обернувшись, он увидел откуда-то взявшегося ещё одного «белого». Одежда его была чиста и не запятнана кровью. Меч тоже чистый. «Он сегодня не сражался», – это было последнее, что в своей жизни подумал Паранд, повалившись на землю с раскроенным черепом.

***

С самого начала боя Андрей ничего не помнил. Позднее, напрягая память, он смог извлечь из неё лишь какие-то отрывочные образы: искажённые страхом и ненавистью лица, вкус крови на губах, отлетающие в сторону отрубленные руки и… ощущение лёгкости. Орудовать тяжеленным мечём было удивительно легко, казалось, что меч управляет им, ведёт в гущу врагов. Меч словно стал не только невесом, но и разумен. Когда бой закончился, он едва держался на ногах, но сам этого не осознавал, ему казалось, что он может ещё горы своротить. Если бы бой продлился ещё минут 15, он просто упал бы без чувств.

Потом рассказали, как он, шатаясь подошёл к командору и затараторил:

– Мессир… надо срочно атаковать соседние кварталы… там ещё много этих изуверов… их надо уничтожить… всех до единого, – лицо его было искажено до неузнаваемости.

– Андрей, вложи меч в ножны, – спокойно сказал Дмитрий.

– Нет, нет, мессир… рановато… бой не закончен… разве вы не понимаете?

Дмитрий понял, что его друг не в себе, он медленно и осторожно взял его за руку, в которой Андрей сжимал меч, и попытался разжать пальцы, сомкнутые на рукоятке. Пальцы не разжимались, хотя Андрей не сопротивлялся. Он перестал бормотать и с удивлением смотрел то на командора, то на собственную руку. Князев понял, что сведённые судорогой пальцы легче сломать, чем разжать. Он бросил, ни к кому не обращаясь:

– Дайте медицинский спирт.

Извлекли откуда-то пузырёк, налили в походный стаканчик.

– Выпей, – громко и отчётливо скомандовал Князев, пристально глядя Сиверцеву в глаза.

– Это водка? – скривился Андрей.

– Стал бы я предлагать русскому офицеру водку. Это чистый спирт.

Андрей усмехнулся и залпом выпил. Через минуту он весь обмяк, меч сам выпал из руки, он сел на землю и снова начал бормотать:

– Вы не понимаете… бой не закончен…

Семьсот человек были вырезаны поголовно. Командор окинул взглядом улицу, заваленную трупами, и прошептал:

– Мы не хотели этого.

***

В лесу хоронили павших – Али и сержанта-моряка. Али похоронили по-тамплиерски, завёрнутым в белый плащ, лицом вниз. Князев сказал над его могилой:

– Это был очень чистый и возвышенный юноша. Мне кажется, в своём последним бою он уже был христианином. До встречи, Али.

Брат Жан сказал над могилой сержанта:

– Он был настоящим тамплиером. Мечтал стать рыцарем. Убеждён, что его мечта сбылась. Он стал рыцарем.

Неподалёку сложили костёр. Аккуратно положили на него окровавленные лохмотья своих белых плащей и некоторое время сидели молча вокруг костра. Никто не хотел говорить. Лица у всех были мрачные и сосредоточенные. Наконец Князев выдавил из себя, обращаясь к командиру пятёрки тигров, которые прибыли в последний момент боя:

– Вы спасли нам жизнь.

– Если бы мы прибыли вовремя, вашу жизнь не пришлось бы спасать. Мы очень виноваты.

– Это так, – отрешённо и без гнева сказал Князев. – Со своих за опоздание на сутки я содрал бы три шкуры.

Потом командор посмотрел на брата Жана, по лицу которого пробегали нервные судороги:

– Прости, брат Жан, что лишил тебя участия в бою, но ведь ты понял, что иначе было нельзя. К тому же именно ты прикончил лидера фанатаков.

– Вовсе не для того, чтобы «принять участие». Я видел, что он может уйти, а этого нельзя было допустить. Я спустился только тогда, когда стало очевидно, что бой выигран.

Было понятно, что моряк сильно страдает, хотя ни за что не скажет об этом. Нелепо как-то воину показывать себя мальчишкой, которому не дали «поиграть в воину». И всё-таки Андрей, поставив себя на его место, ужаснулся трагичности той роли, которую играл морской рыцарь. Он должен был из безопасного укрытия спокойно наблюдать за тем, как один за другим падают его братья, как оставшихся окружают и вот-вот затопчут, а потом выйти и нажать кнопку. Годы боевой подготовки – для того, чтобы нажать кнопку.

Сам Андрей оправился от шока очень быстро. Теперь ему стыдно было за свою истерику, которую он смутно припоминал. Но ни командор, ни братья не единым словом не упрекнули его. И то сказать – после такой бойни даже у опытных рубак могла крыша съехать, и не на час, а навсегда. Он же чувствовал сейчас лишь смертельную усталость и абсолютную опустошённость, но в общем-целом был в форме.

Не так Андрей представлял себе победу над изуверами. Он полагал, что когда они спасут жизни тысяч христиан, у всех на душе будет праздник, но на лицах отражались только мрак, пустота и страдание. Да… Одно дело выстраивать теории по поводу «священной войны», а другое – её вести. Как можно радоваться тому, что улица в квартале далитов сейчас завалена трупами?

Командор подвёл итоги:

– Мы недооценили противника. Планируя операцию, я даже мысли не допускал, что толпа, вооружённая палками и стальными прутьями продержится против мечей более десяти минут. Весь расчёт строился на том, что они побегут и начнут давить друг друга. Так и было бы, если бы мы имели дело с обычной беснующейся толпой. Было бы даже лучше, если бы их пришло на тысячу больше – значительное количество людей в толпе, запаниковав, создало бы больше проблем своим, чем нам. Но пришли одни только законченные зомби, не способные поддаваться панике. Не стал бы ими восхищаться. Их стойкость не имеет ничего общего с сознательным боевым мужеством. Люди с такой степенью забесовлённости не испытывают страха лишь постольку, поскольку не испытывают вообще никаких человеческих чувств. Это ходячие мертвецы. У них почти полностью отсутствует личная воля, их телами управляют бесы. Думаю, высший смысл был именно в том, чтобы под наши мечи попали только те, кому уже нечего делать на земле, а не соблазнённые изуверами крестьяне с душами ещё живыми. Все мы сейчас немного не в себе, но надо возвращаться в себя. Сейчас молиться будет особенно трудно, но совершенно необходимо.

Вскоре после окончания боя, когда они были ещё на той страшной улице, к ним приплёлся весь избитый тигр из второй пятёрки – единственный уцелевший. Тогда командор просто кивнул, увидев тигра, сейчас пришло время его выслушать.

– Что с вами случилось? – спросил Княев.

– Сначала всё шло нормально, – начал тигр. – Без больших проблем отбили нападение на монастырь, который вы велели защищать. По душам поговорили с местным священником и хотели уже отправляться в Город. Но перед тем, как прощаться, священник рассказал страшную историю. В селе неподалёку с неделю назад жрец богини Кали отправился со своей 12-летней дочерью в Город, якобы для того, чтобы купить учебники к новому учебному году. Но вернулся домой один, без дочери и на расспросы жены не ответил ничего вразумительного. А в тех краях ещё год назад два жреца Кали похитили и обезглавили восьмилетнюю девочку, принеся её кровь в жертву богине. Выводы о судьбе дочери этого жреца напрашивались сами собой. Ночью мы прокрались в село, тихо похитили жреца и велели вести нас туда, где находится его дочь, живая или мёртвая. Она была мёртвая… с выбритой головой, вся изрезанная, повсюду были следы омерзительных ритуалов. Увидев всё это, мы просто потеряли голову. Жреца зарубили на месте, над трупом его дочери, и пошли громить храм Кали. Ворвались туда, рубили саблями всех подряд. Вокруг храма сразу же собралось чуть ли не всё село, в бешенстве они набросились на нас, защищая своё капище. Им было мало дела до судьбы принесённых в жертву детей. Короче, наших перебили, я чудом остался жив – от сильного удара по голове потерял сознание, меня приняли за мертвого. Это всё.

И без того не сильно радостные лица тамплиеров и тигров перекосила гримаса боли, но никто не проронил ни слова. Князев глухо заговорил:

– Вы поняли, братья, с кем мы тут сражались? Сказать, что это не люди, значит не сказать ничего. Но ваших, – он обратился к выжившему тигру, – это не оправдывает. Если бы вы были людьми Ордена, вы бы уже не были людьми Ордена. Действовали без приказа, по своему разумению бросились восстанавливать справедливость. А вы знаете, к чему мог привести ваш благородный порыв? К новому витку гонений на христиан. До тех пор, пока мы только отбивали нападения, не посягая на их поганые капища, мы сбивали накал гонений. В следующий раз они так раскрутятся не раньше, чем через несколько лет. Но если будет разрушен хоть один из храмов Кали, думаю, вскоре в Индии не останется ни одного живого христианина. Правильно ли будет покинуть Индию, спровоцировав новые злодеяния против христиан? Хорошо ещё, что вас перебили. Надеюсь, хранители капища удовлетворили этим свою злобу.

Князев обратился к командиру запоздавшей пятёрки:

– Надеюсь, за вашими ничего в этом роде не числится?

– Нет, господин. Мы опоздали, потому что заблудились. Но если бы мы оказались на месте братьев, боюсь, поступили бы точно так же.

– Извольте воевать с такими «героями», – по-отцовски проворчал Князев.

В этот момент брат Жан, глядя себе под ноги и не поворачивая головы к командору, прошептал:

– Мессир, из-за деревьев за нами кто-то следит:

Князев встал и громко сказал:

– Кто бы ты ни был, тебе лучше подойти к нам.

Дмитрий надеялся, что после этих слов незнакомец побежит, то есть проявит себя, и они без труда его догонят, но незнакомец и правда направился к ним. Это оказался тот самый мальчёнка-далит, которого командор перед боем послал смотреть за толпой фанатиков. Дмитрий выдохнул:

– Сынок, я просил тебя шпионить за поклонниками Кали, а не за нами.

Тамплиеры и тигры заулыбались. Лазутчик смущённо пробормотал:

– Господин, я не хотел подходить сразу же, чтобы вас не напугать.

– Спасибо, сынок, что поберёг наши нервы, – Дмитрий обнял мальчика за плечи. – Ну, давай, рассказывай, что там произошло на поле? Почему разбежались 5 тысяч человек?

Лазутчик рассказал о том, как жрицы Кали предостерегали от нападения на христиан, пугая всех «белыми ангелами». Лица воинов просветлели.

– Возрадуемся, братья, тому, что Господь был с нами, – торжественно провозгласил командор. – Господь уберёг от наших мечей случайных людей, поддавшихся массовому психозу. Господь Сам рассеял основные силы врага и дал нам возможность спасти христиан. А мы, значит…

Дмитрий вдруг сбился с торжественного тона и жизнерадостно расхохотался:

– Ну что, ангелы вы мои отмороженные… Думаю, мы с вами заслужили по глотку спирта? Пацану не наливать.

***

Командор дал своему послушнику отпуск. Сам вернувшись с Секретум Темпли, он предложил Андрею пожить некоторое время в деревне Шаха.

Только покинув Индию, Сиверцев по-настоящему ощутил, насколько разрушительным для его души было напряжение этой боевой операции. Первую неделю после бойни в Городе, Андрей совсем не хотел молится. Даже несколько слов молитвы, буквально выдавленные из себя с трудом, порождали в душе лишь глухое раздражение, даже протест. Всё в нём противилось чистым, прозрачным и ясным словам, обращённым к Богу. Он ставил себя на молитву, как на боевое дежурство, боролся с собой, понимая, что из этой мути надо выгребать, а иного пути нет.

Постепенно на душе становилось светлее. Он теперь много улыбался, в чём ему весьма помогали улыбчивые тигры. Они были такими мирными здесь, у себя в деревне… Андрей с удовольствием посещал все богослужения в Каабе Христа, бродил по горам – любовался окрестностями, разминался. Читал всё, что под руку попадётся – без цели и без смысла. Так продолжалось дней десять. А потом он почувствовал, что к нему вернулась потребность внутреннего движения, развития, познания. Ведь он находился в окрестностях Аламута, на землях средневековых ассассинов. Точнее – измаилитов. Ещё точнее – низаритов. Он захотел, чтобы всё стало точнее точного. Пора было разбираться с этой гранью исламской цивилизации.

***

– Кто такие измаилиты? – задумчиво обронил Шах. – Думаешь, они сами это знают?

– Однако, мы должны это знать, господин. Если потребуется – лучше, чем они сами.

Шах грустно улыбнулся:

– Ты обрёл Истину. Зачем тебе копаться в древних заблуждениях?

Андрей несколько раз молча кивнул, явно не соглашаясь с собеседником, но давая ему понять, что вопрос правомерен. Потом начал ронять:

– В Индии, господин, мы не копались в заблуждениях. Умывались в крови тех, кто заблуждается. Ничего хорошего в этом не было. Как-то, знаете ли, хочется теперь противоречия с иноверцами хотя бы пытаться снимать на уровне теории. Не знаю, с кем предстоит сражаться завтра. Хотелось бы хорошо представлять, кто предо мной – служитель демонов или человек, который поклоняется нашему Богу, хотя и делает это наперекосяк. Заблуждения заблуждениям – рознь.

– Да, наверное, ты прав, – в свою очередь закивал Шах. – Ну что ж, давай разбираться. Ты знаешь, что шииты признают власть в исламе только за потомками Мухаммада через его дочь Фатиму и зятя – Али. Двенадцать первых потомков, начиная с Али, по мнению шиитов – имамы, очищенные от греха и в силу этого обладающие истиной. Двенадцатый имам – Махди не умер, но скрылся и вернётся в последние времена. Так мыслят шииты-двунадесятники. Так вот измаилиты признают только первых шесть имамов, седьмого они не признали.

– Кажется, все богословские различия между направлениями ислама вытекают из вопросов наследования власти. Похоже, кроме земной власти этих возвышенных людей вообще ничего не интересует.

– Это так, но различия между мусульманами, начинаясь с вопроса о наследовании власти, позднее всегда выходили за рамки этого вопроса и становились куда более существенными. Так же и с разницей между шиитами-двунадесятниками и измаилитами.

Так вот, у шестого имама, Джафара ас-Садика, был наследник – Измаил, который должен был стать седьмым имамом. Джафар объявил Измаила умершим и назначил своим наследником Мусу аль Казима, который и стал в своё время седьмым имамом. В качестве такового Мусу признали почти все шииты, кроме группы сторонников Измаила. Иные говорили, что Измаил не умер, находились утверждавшие, что видели Измаила живым после объявления о его смерти. Джафар продолжал настаивать на том, что его сын Измаил мёртв. Многие будущие измаилиты отвернулись от Джафара. Другие, впрочем, не перестали уважать Джафара, считая, что он объявил о смерти сына, чтобы защитить его. Третьи верили, что Измаил умер, но заявляли, что власть в этом случае должна была перейти к сыну Измаила – Мухаммаду, а не к брату Джафара – Мусе. При всех своих разногласиях будущие измаилиты были едины в одном – Муса не является законным седьмым имамом. В 765 году измаилиты обособились от шиитов-двунадесятников.

– Значит, измаилиты это те, кто признаём законным седьмым имамом Измаила?

– Нет, нет так. В вопросе о седьмом имаме у них нет ясности. Личность Измаила, дав название течению, тут же отошла на периферию. Были те, кто объявил Измаила скрытым имамом – Махди, но большинство измаилитов признали таковым не его, а его сына – Мухаммада ибн Измаила. Дескать, Мухаммад отправился в Персию, а потом исчез – скрылся от человеческих глаз.

– Итак, Мухаммад ибн Измаил – седьмой скрытый имам, Махди, который вернётся в конце времён? Если так, то это фактически стирает разницу между шиитами-двунадесятниками и измаилитами. Какая разница какого имама ждать из сокрытия – седьмого или двенадцатого? Когда придёт, тогда и назовёт свой номер, если на тот момент это ещё будет иметь значение.

Шах тяжело вздохнул:

– Европейцу трудно расхлебать кашу внутриисламских разногласий. При всём своём хвалёном рационализме, Восток не склонен к созданию последовательных, логичных или хотя бы просто внятных богословских систем. Для большинства мусульман это просто не имеет значения, а потому шиитские и измаилитские мудрецы могут богословствовать как захотят, и это не приведёт к распаду движения. Ты говоришь, какая разница – ждать 7-го или 12-го? А им без разницы, есть ли разница. Они говорят – ждём «седьмого совершенного», и все сунниты с шиитами могут быть свободны. Одни измаилиты говорили, что седьмой совершенный придёт в день Страшного Суда и будет судить живых и мёртвых. Другие утверждали, что седьмой совершенный уже пришёл, но пока не может открыться. И пришёл он не для того, чтобы устроить Страшный Суд, а для того чтобы «наполнить землю справедливостью». Не у всех хватает терпения ждать Страшного Суда, жить хорошо хочется здесь и сейчас. У европейских христиан такое глобальное расхождение в доктрине тут же привело бы к распаду на обособленные религиозные группы, а для измаилитов это как бы не имеет значения. Махди уже пришёл или Махди придёт через тысячу лет – какая разница? Махди будет править землёй или Махди уничтожит землю – неужели это важно? А вот «седьмой» или «двенадцатый» – это важно до чрезвычайности, потому что говорящие «седьмой» – свои, а говорящие «двенадцатый» – чужие. У них есть богословие, разница между толками ислама не сводима к разным представлениям о наследовании власти, но любое богословское различие начинает по-настоящему волновать их только тогда, когда запахнет властью. Ранний измаилизм можно свести к утверждению: «Седьмой совершенный – наследник шестого имама Джафара». А кто этот «седьмой», когда он придёт (или уже пришёл) и в чём будет смысл его появления… Думаю, у трёх измаилитов было семь мнений. Из этой путаницы могло вырасти что угодно. И как ты думаешь, что выросло?

– Не иначе – государственный переворот.

– Ну вот, ты уже начинаешь понимать. Так и было. В 909 году некий Убейдаллах объявил, что он есть скрытый имам, решивший явить себя миру.

– Убейдаллах утверждал, что он – Мухаммад ибн Измаил, живущий на земле уже без малого два века?

– Нет, он не стал так дурачиться. Убейдаллах просто представил родословную (липовую, конечно), согласно которой он – прямой потомок Мухаммада ибн Измаила.

– Позвольте-ка, позвольте. Ведь из этого заявления следовало, что Мухаммад ибн Измаил не был Махди. И Убейдаллах не был седьмым совершенным уже потому, что между ним и ибн Измаилом протянулась цепочка имамов. А ведь измаилиты ставили именно на седьмого и получается, что Убейдаллах фактически отменил измаилизм.

– Ты опять перестал понимать. Убейдаллах фактически создал измаилизм, как политическую реальность, а какая реальность ещё интересовала измаилитов, кроме политической? То, что он перечеркнул богословие измаилизма не сильно волновало измаилитов, которые вполне привыкли к тому, что их учение – каша из самых разнообразных и противоречивых мнений.

– И все измаилиты признали власть Убейдаллаха в качестве имама?

– Были недовольные, например, карматы, продолжавшие ожидать пришествия Мухаммада ибн Измаила. Но что такое была горстка отщепенцев-карматов, конфликтующих со всем миром, по сравнению с могучей державой, которую создал Убейдаллах – Фатимидским халифатом. В их мире любая богословская реальность обречена на исчезновение, если не сможет стать реальностью политической. Это христианская Церковь могла сохраняться и активно развиваться в первые три века своего существования, не смотря на то, что не только не имела власти, но и постоянно подвергалась гонениям со стороны последней. А в мире ислама, если у тебя нет власти, твоё богословие никому не интересно, твои идеи вряд ли переживут тебя самого. А если у тебя есть власть – богословствуй как хочешь – имеешь право.

Итак, Убейдаллах и его наследники создали новую державу в Северной Африке, захватили Египет, построили город-сад Каир. Измаилитская династия в Египте приняла имя Фатимидов по имени дочери пророка – Фатимы.

– А почему – Фатимы? Она фигура знаковая для всех шиитов и никогда не была знаменем собственно измаилитов.

– Понятно, почему они не выпячивали имя Измаила или его сына Мухаммада. Ведь если ни один из них не Махди, то они рядовые фигуры в череде имамов, ничем не интереснее того же Убейдаллаха. Последний даже интереснее, потому что он создал державу, а они – нет. Приняв имя Фатимы, измаилиты желали, очевидно, подчеркнуть своё родство с остальными шиитами. Но почему именно Фатимы, женщины, а не Али, который был первым имамом? В этом их трудно понять.

– Когда измаилиты облекли себя в политическую форму Фатимитского халифата, у них появилось своё более или менее разработанное богословие?

– И да и нет. Основная идея измаилитов заключается в следующем. Миром правит череда Говорящих и Скрытых имамов, которые, по милости Аллаха, всегда пребывают на земле. Обрати внимание – «скрытый имам» обрёл форму множественного числа, то есть утратил свою исключительность. Все имамы от Мухаммада ибн Измаила да Убейдаллаха были «скрытыми», что не мешало им умирать, в отличие от Махди. Так вот имам, по мнению измаилитов, это воплощение метафизической души вселенной и потому обладает божественной природой. Только имам способен открыть внутреннее значение Корана. Имама часто именуют говорящим Кораном.

– Ну что же, вполне внятное богословие.

– Да ты пойми, что это не богословие. Это не есть сумма утверждений, обязательных для всех приверженцев учения. Здесь обозначен лишь способ постижения истины, а не сама истина. Ведь получается, что каждый новый имам может делать какие угодно утверждения, каждый раз новые. Это означает, что измаилизм не есть некое стабильное, зафиксированное учение. Он может оборачиваться чем угодно. У измаилитов в порядке вещей индивидуальный поиск истины – почему нет, если неизвестно, что есть измаилизм.

– К слову сказать, «метафизическая душа вселенной» – идея не исламская.

– Конечно, совершенно не исламская. Измаилизм вобрал в себя и греческий неоплатонизм, и индийским мистицизм, и много чего ещё, причём этот смысловой ряд разомкнут.

– Выходит, учение измаилитов в том, что никто не знает, чем станет их учение завтра?

– Где-то так. Поэтому удобнее говорить не про учение измаилитов, а про их религиозное лицо. Это лицо обладает ярко выраженной индивидуальностью. Измаилиты никогда не сводили свою веру к соблюдению определённых норм поведения, они предлагали верующим впечатляющие образы и картины. Измаилизм открывал религиозному воображению целый экзотический мир, предлагая мистику – то, чего так не хватает исламу. Шиизм вообще богат мистикой, но традиционный шиизм удерживает себя в рамках ислама. Измаилизм сломал эти рамки. Это уже не ислам, хотя внешне, порою, очень похоже.

– А низаризм?

– О, если бы низаризм существовал, я бы с удовольствием объяснил, что это такое.

– Низариты есть, а низаризма нет?

– А тебя это всё ещё удивляет? Как ты думаешь, появились низариты?

– Опять власть не поделили?

– Именно. Возник очередной спор о наследовании власти – никаких идейных расхождений. В 1094 году умер фатимидский халиф ал-Мустансир. У него было два сына. Старшему, Низару, на момент смерти отца было около 50-и. Он был официально объявлен наследником и готовился стать 19-м имамом. Младшему брату, ал-Мустали, был 21 год. И вот главнокомандующий ал-Афдал, человек, обладавший реальной силой, объявил халифом юного и удобного ал-Мустали, проигнорировав права Низара. Низар бежал в Александрию с целью поднять восстание, но вскоре был схвачен и казнён. Многие измаилиты отказались признать имамом ал-Мустали. Говорили, что имамат перешёл к сыну или внуку Низара, тайно вывезенному из Египта и воспитанному в Аламуте Хасаном ас-Саббахом. По другой версии, Низар не был казнён и укрылся в Аламуте.

– Значит, знамя Низара подхватил Хасан ас-Саббах?

– А было что подхватывать? Мне кажется, имя Низара осталось в истории религии лишь потому, что его незаконно лишили престола, и некоторым низаритам было удобно усмотреть в этом повод для неповиновения. А иначе он просто стал бы очередным и ничем не примечательным фатимидским халифом. Джеймс Вассерман, автор очень толковой и грамотной книги о низаритах, на сей счёт, тем не менее, написал нелепицу: «После смерти Низара, последовавшей в 1095 году, Хасан ас-Саббах непосредственно участвовал в развитии и распространении учения о наследии Низара». Хасан решительно не нуждался ни в самом Низаре, ни в каком-то учении о его наследии. Достаточно вспомнить, что Хасан захватил Аламут в 1090 году, то есть за пять лет до того, как из Низара сделали сначала терпилу, а затем – знамя неповиновения. Даже если бы Низар стал халифом, и никаких «низаритов» не появилось бы, Хасан в точности так же продолжал бы создание своей горной империи, не обратив на личность фатимидского халифа решительно никакого внимания. Конечно, незаконное лишение Низара власти дало Хасану повод объявить о своём неподчинении Каиру, но даже в этом поводе он не сильно нуждался. Неприступная горная империя Хасана, к тому же лично им созданная, в любом случае фактически не подчинялась бы Каиру. Вот и всё, что стоит за разделением измаилитов на мусталитов и низаритов.

– Но всё же вряд ли между двумя направлениями измаилизма не было вообще никакой разницы на уровне учения.

– Разница, конечно, была, но вызванная отнюдь не спорами о личности 19-го имама, а скорее арабо-персидскими противоречиями. Измаилизм, укореняясь на разных почвах, арабской и персидской, вбирал в себя свойства этих почв. Персидский измаилизм вобрал в себя очень многое из местных верований, например, почитание священных камней, веру в переселение душ и так далее. Всё это было совершенно чуждо египетским измаилитам-мусталитам.

– А ведь, к слову сказать, христианство, распространяясь на разных национальных почвах, тоже вбирало в себя местные черты.

– Да, но только на уровне внешних традиций и обрядов, и никогда на уровне учения, доктрины. У христиан учение очень чётко сформулировано, и они ревностно следят за его чистотой. Поэтому и арабские, и русские, и греческие, и грузинские, и прочие православные, несмотря на огромную разницу в национальных традициях и в ментальности, исповедуют в точности одно и то же учение вплоть до запятой. Так же и в нашем братстве ты видишь внешнее обрядовое следование местным традициям при точном следовании православной догматике. Другое дело – измаилизм, который никогда не имел чётко сформулированной религиозной доктрины, и на персидской почве начал перенимать не просто обряды и традиции, а сами идеи, верования.

– А в чём своеобразие лица измаилитов-мусталитов?

– А нет ни своеобразия, ни лица, потому что нет и самих мусталитов. После раскола на низаритов и мусталитов Фатимидский халифат не просуществовал и ста лет, уничтоженный Саладином. А в исламском мире, как мы говорили, учение, не подкреплённое властью, очень быстро умирает. Если ты потерял власть, у тебя не будет сторонников, твои мысли никого не заинтересует, и твоя вера вскоре умрёт.

Между тем, Хасану ас-Саббаху удалось создать небольшую, но очень влиятельную державу сначала в Персии, а потом в Сирии. Персидские и сирийские низариты имели право на доктрину, потому что обладали реальной властью. Эта власть поднялась и окрепла на противостоянии оккупантам – сельджукам. Борьба с сельджуками обеспечила низаритам народные симпатии и укрепила их. Впрочем, с конца XII века они могли уже не называть себя низаритами, а просто измаилитами, потому что никаких иных измаилитов уже не существовало.

– Но когда монголы разгромили персидских измаилитов, а Бейбарс – сирийских, измаилиты всё же сохранились, не смотря на то, что были полностью лишены государственной власти.

– А вот тут уже горы сыграли свою роль. В наших горах, как ты, должно быть, уже понял, никогда и никого окончательно уничтожить невозможно. Все измаилитские крепости монголы не могли разгромить уже хотя бы потому, что все они не могли обнаружить. Даже в наше время обнаружены ещё не все измаилитские замки в Иране. А если иной измаилит сохранял власть, хотя бы над одной крепостью и парой аулов, он мог сохранить измаилизм. Так в горах измаилиты дожили до наших дней, потом перебазировались в Индию. И сегодня измаилизм как религия существует ровно постольку, поскольку глава измаилитов Ага-хан – очень богатый и чрезвычайно влиятельный человек с огромными международными связями.

– А у современных измаилитов есть религиозное учение, сформулированное хотя бы в общих чертах?

– Да, в общих чертах учение измаилитов сейчас известно. Однако, сразу же хочу уточнить – вряд ли доктрина современных измаилитов имеет много общего с религиозными представлениями Хасана ас-Саббаха. Серьёзные богословские труды аламутских имамов по большей части утеряны. У низаритов сейчас нет канона авторитетных писаний. Пытаясь что-то писать об истории низаритов, современные их последователи вынуждены черпать сведения из суннитских текстов. Выяснения того, что говорят о низаритах их враги, недостаточно для изучения низаритских верований. Впрочем, не сомневаюсь, что Хасан ас-Саббах был мусульманином. Нетрадиционным, но всё же мусульманином. А вот современные измаилиты – совершенно не мусульмане.

Само учение об имаме претерпело у измаилитов радикальные изменения. Нынешние измаилиты полагают, что происхождение имамов – божественное, неведомое людям, которые только для простоты понимания считают имамов детьми людей. На самом же деле, божественная, единая душа имама переселяется из одной личности в другую. Каждая эпоха имеет своего пророка – нотика, а при нём – имама. Основатель ислама Мухаммад был всего лишь нотиком, а имамом при нём был Али. Они считают, что имам никогда не оставляет людей без своего водительства, явного или скрытого. Кто умер, не познав имама своего времени, тот умер языческой смертью.

Как видишь, тут мало общего с учением шиитов о 12-и имамах, очищенных от грехов по молитвам Мухаммада, и о последнем из них – Махди, скрытом имаме, который не умер и вернётся в последние времена. Мало в этом общего и с учением ранних измаилитов, которые зациклились на личности 7-го имама, седьмого совершенного. Какая разница, 12-й или 7-й, если это один и тот же имам, душа которого переселяется в тело очередного имама? Скрытого имама измаилиты уже не ждут, поскольку имеют явного – Ага-хана.

Тут получается некий синтез шиитских идей с индуистским учением о реинкарнации. Измаилиты считают, что душа праведного человека попадает в рай не сразу, она должна сначала пройти ряд степеней, возвышающих её. Душа хорошего человека после смерти переходит в ещё лучшего, пока она, всё время очищаясь, не дойдёт до рая. Души порочных переходят сначала в животных, потом в насекомых, растения и камни, пока не попадут в преисподнюю. Это не индуизм, поскольку последний отрицает существование рая и ада. Но это и не ислам, поскольку последний не содержит учения о реинкарнации. Любопытный синтез, интересное теоретическое построение. Тебе хочется и дальше копаться в деталях этого экзотического учения?

– Сказанного, пожалуй, достаточно.

***

«Смерти они не боялись, будучи уверены, что познают все радости рая. Эти райские блаженства представлялись им в снах и грёзах, возбуждаемых употреблением гашиша», – пишет про убийц-ассассинов весьма авторитетный историк XIX века Жозеф-Франсуа Мишо. Воистину, есть темы, одно только прикосновение к которым выводит из строя мозги даже самых серьёзных исследователей. Многочисленные историки, работающие обычно весьма аккуратно, не проявляя склонности к поспешным выводам, привыкшие взвешивать доказательства на медицинских весах и никогда не выдающие гипотезу, тем более сплетню, за установленный факт, тут же теряют голову, стоит им заговорить о низаритах – ассассинах. С важным видом они тиражируют откровенную ахинею, как нечто общеизвестное, а потому не требующее доказательств. «Ассассины – средневековая секта убийц-наркоманов», – это утверждение, кочующее из книги в книгу, постепенно стало доводить Сиверцева до тихого бешенства.

Андрей по-прежнему не имел ни одной причины любить или каким-то особенным образом уважать низаритов-ассассинов. Они оставались для него чужими и по всему весьма неблизкими. Но его до крайности возмущала легковерность, с которой ассассинов обвиняли в наркомании и кровожадности. Ни на чём не основанная грязная клевета пачкает прежде всего клеветника, а ведь клеветниками были христиане, от этого и становилось больно. Разве не так же оклеветали тамплиеров, с поразительным легкомыслием и по сей день тиражируя грязные сплетни? Разве не столь же легкомысленно самые серьёзные люди повторяют нелепицу насчёт того, что «масоны произошли от тамплиеров», словно они зомбированы теми самыми масонами. Так кто же и зачем сегодня зомбирует всю Европу, утверждая, что ассассины были наркоманами? В этом стоило разобраться.

В то, что ассассины (точнее – фидаи) употребляли наркотики, Сиверцев не поверил сразу. Сделавший это утверждение либо не понимал, какое действие производят наркотики на человека, либо не имел представления о задаче, которая встаёт перед диверсантом-ликвидатором. Может быть кто-то думает, что ликвидировать министра или президента не сложнее, чем прирезать обидчика в пьяной драке? Фидаи «работали» по эмирам, визирям, султанам, всегда окружённым многочисленными и высокопрофессиональными телохранителями. Хотя бы только приблизиться к такому «объекту» на расстояние нескольких метров – задача невероятно сложная, а в одиночку обыграть огромную и чаще всего весьма эффективную службу безопасности… Для выполнения такой задачи необходимо обладать железными нервами, нечеловеческими терпением и выдержкой, хорошими аналитическими способностями и мгновенной реакцией, поскольку в завершающей фазе такой спецоперации счёт идёт на доли секунды. А человек, который хотя бы даже не регулярно употребляет наркотики, и в малой степени не может обладать ни одним из этих качеств. Наркотики расслабляют волю, притупляют наблюдательность, лишают способности ясно мыслить, замедляют реакцию. Дураку понятно, что ассассинские фидаи не могли быть наркоманами. Почему же это не понятно умным людям?