Читать онлайн Инсбрукская волчица бесплатно

Пролог

В вагоне первого класса, следующем в Вену, стоял полумрак. Пассажиров было немного – старый доктор, сопровождающий бледного юношу чахоточной внешности, видимо, своего пациента, двое молодых военных и господин средних лет с небольшим кожаным чемоданчиком. Выглядел этот пассажир довольно характерно. Вся его одежда была чёрной. На выбритом до синевы лице было расслабленное выражение полного спокойствия. Чёрные волосы с лёгкой проседью были тщательно уложены.

Поезд остановился на небольшой станции и в вагон вошёл толстый мужчина с двумя саквояжами и стопкой газет подмышкой. Толстяк явно хотел поболтать. Окинув вагон близоруким взглядом, он выбрал себе место рядом с господином в чёрном…

– А я, знаете, – начал он, пристроив свои вещи на багажной полке, – не люблю путешествовать железной дорогой. Всегда волнуюсь как мальчишка. Всё-таки нет ничего надёжнее, чем старые добрые лошадки. А эти поезда… кто знает, что может случиться, ведь в любую минуту может отвалиться какой-нибудь болт или что там у них есть… Я Зептер – торговец фармакологическими товарами, – и толстяк протянул для знакомства руку.

– Инспектор полиции Дитрих, – ответил его попутчик, пожимая руку толстяку с выражением покорности судьбе, – я вам не советую особенно бояться железнодорожных путешествий, ведь колесо может отвалиться и у пароконного экипажа.

– Оно, конечно, так… – Зептер тревожно глянул за окно, пейзаж за которым начинал двигаться всё быстрее, по мере того, как поезд набирал скорость, – но всё-таки я предпочитаю проводить время в поездке в приятной беседе, чтобы не думать об опасностях пути. То, что я встретил вас, можно считать настоящим подарком судьбы, ведь я очень, очень уважаю работу нашей полиции! Если бы мне не суждено было унаследовать от отца семейную фирму, я бы наверняка стал полицейским.

– Подумать только, – пробормотал его спутник без всякого энтузиазма, но попутчик, ни капельки не смутившись, продолжал:

– Я всегда слежу за работой полиции, за расследованием наиболее громких дел, по прессе, разумеется. К счастью, пресса сейчас в полной мере отражает самые интересные дела.

– О, да! – иронически вставил инспектор Дитрих.

Он хотел рассказать всё, что думает о журналистах, вернее, "об этих стервятниках", как он их сам называл, и как он в принципе относится к вмешательству прессы в работу полиции, однако сдержался. Ему очень хотелось поговорить о чём-то, кроме убийства Франца Фердинанда в Сараево и теперь уже практически неизбежной войны с Сербией, за которую, вне всяких сомнений, вступится Россия, а уж вмешательство Германии и Франции в войну было делом практически решённым. Спокойной жизни Европы наступал конец, и семьи инспектора это коснётся теперь напрямую – его сыну недавно исполнилось двадцать три, а значит, он наверняка будет призван в армию.

Чёрт возьми, воевать против России? Это гибель! В далёкой юности инспектор разделял позицию Бисмарка, мечтавшего о союзе с Россией против Англии, мало того, сам Дитрих нередко писал, что Австрии неплохо было бы объединиться с Германией – они ведь говорят на одном языке, а теперь у них будет и единая цель – ослабить Великобританию плечом к плечу с Россией…Но, увы, придётся воевать друг с другом.

– Вот вы следили за делом инсбрукской убийцы, господин инспектор? – продолжал толстяк, – возможно, вам даже удалось приложить свои силы к операции по её поимке… Помнится, я встречал в газетах вашу фамилию в связи с этим делом…

Инспектор выпрямился и пробормотал, глядя в окно:

– Начнём с того, что дело засекреченопо Высочайшему указу… Но я так понял, оно всё ещё на слуху. В прошлом году заезжал один любопытный мадьяр, тоже интересовался этим делом… Да, наверное,банда "ночных тварей" – воров и грабителей, не доставила мне за пятнадцать лет столько проблем, сколько эта… Волчица… За месяц. Пожалуй, это самое тягостное воспоминание в моей карьере. Ужас и омерзение от её поступка сменяются чувством дежа-вю – мне кажется, что я таких преступников уже видел, работал с ними! Когда я только начинал расследование, то мне казалось, что сотворил это вампир, настоящее чудовище, существо из Преисподней. И что же вы думаете?Этим "демоном" оказалась обычная гимназистка.

Слушатель подался вперёд, его глаза сияли неподдельным любопытством. Казалось, он уже напрочь забыл об опасностях железнодорожного путешествия. Дитрих продолжил:

– Я изучил её биографию от и до, и не нашёл ничего примечательного – это не уличная оборванка, не ребёнок из пьющей семьи, не бродяга. И знаете, со времени её поимки я часто не сплю ночами. Мне всё время кажется, что такие волчата растут в каждой семье и ждут своего часа. Это первое такое дело в моей практике, но кто поручится, что последнее? Кто даст слово, что трагедия не повторится? – инспектор стал чуть более эмоциональным, чем в начале разговора, начал жестикулировать и посмотрел прямо на собеседника, – верите, или нет, но до недавних пор я сам волей-неволей, возможно, воспитывал волчат. Сам.

Моим детям, как и Анне Зигель, не хватало внимания с моей стороны, я ко всему, кроме своей работы, относился безразлично, и кто знает, что стало бы с ними теперь… В какой-то степени это дело помогло мне трезво взглянуть на себя самого, на свою семью. Звучит странно, но я испытываю некую благодарность к нашей Волчице – если бы не она, Берта и Каспер так и росли бы одинокими волчатами, ждущими своего часа.

Впечатлённый речью Дитриха, его попутчик около минуты молчал, переваривая всё сказанное. Надо было подготовить инспектора к неожиданной новости.

– Так вот, господин инспектор, я чего вам хотел сказать… Дело-то не закончено!

– Как это не законченно? – подскочил Дитрих, словно ему подпалили брюки, – Анна Зигель уже несколько лет находится в тюрьме по приговору суда!

– А вот как! – торжествующе проговорил господин Зептер, перекидывая своему попутчику одну из своих газет.

Через всю первую страницу протянулся заголовок: «Пожар в Дебреценской тюрьме! Массовый побег заключённых!»

Выражение неприятного изумления на лице инспектора было таким явным, что даже его недалёкий спутник не смог его не заметить.

– Значит, вы, господин инспектор, всё-таки имели отношение к этой необычной злодейке? – с живейшим интересом спросил господин Зептер, – ведь это она устроила пожар в своей гимназии и сожгла заживо своих одноклассниц? Ещё потом, кажется, зарезала ножом двух малышек и застрелила директрису этой гимназии из револьвера?

Его попутчик помолчал, затем медленно проговорил, глядя в окно:

– Да, я вёл это дело. Я вам уже рассказывал.

– О! Как интересно! Может быть, вы поделитесь со мной некоторыми деталями, ведь вы теперь к этому делу не имеете никакого отношения, а значит, не связаны тайной следствия?

– Боюсь, что делиться уже нечем, – сухо проговорил его попутчик, – и как вы сами только что заметили, дело закрывать рано, Анна Зигель, возможно, опять на свободе, и я бы не советовал вам попадаться у неё на пути – терять ей больше нечего.

Толстяк-торговец, видимо, обиделся. Но инспектору было не до него. Прикрыв глаза, он вспоминал то время, когда ему пришлось заниматься расследованием этого чудовищного преступления. Под стук колёс в памяти всплывали сцены допросов, следственные версии, голоса людей, страницы документов, события его собственной жизни в тот период, раскручиваясь в обратном порядке, как кинолента. Он вспомнил высокую, тяжеловатую, несмотря на её молодость, фигуру преступницы, её курносое лицо с тёмными глубокими глазами, дерзкую манеру разговора…

Кажется, он задремал. Вагон дёрнулся и стал сбавлять ход, подъезжая к станции. В станционной толпе пассажиры подходящего поезда сразу заметили что-то необычное.

Мальчишка-газетчик метался по перрону, размахивая пучком свежих газет и выкрикивая: «Экстренный выпуск!»

«Это о ней, об Анне Зигель», – подумал Дитрих и ошибся.

С этого дня страна надолго перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась Первая мировая война.

Часть I

Глава 1. Философия убийцы

Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.

Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли можно было найти укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все, как на ладони: и главный корпус – мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.

Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.

Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.

Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели в камеру…

Шагая перед охранником по мрачным коридорам, я старалась смотреть только в пол, избегая встречаться взглядом с заключёнными, которые с любопытством пялились на меня из окошек своих камер.

Я подняла глаза лишь после того, как за мной захлопнулась тяжелая, обитая железом дверь.

Камера показалась мне довольно просторной, может, оттого, что в ней никого не было. На самом деле она была довольно тесной. По углам высились трёхъярусные нары, посередине стоял небольшой стол, вокруг него простые деревянные скамьи. Напротив двери, под высоким, забранным решёткой окном невозмутимо копошилась огромная серая крыса. По выкрашенным мерзкой темно-зеленой краской стенам шустро сновали рыжие тараканы, размером с ноготь, не меньше.

«Прямо как дома», – невесело усмехнулась я.

Я подошла к нарам слева и только собралась расположиться, как из противоположного угла послышалось хрипение и кашель. От неожиданности я вздрогнула и оглянулась.Оказалось, что в камере я не одна, просто моя подруга по несчастью лежала на своих нарах так тихо, что поначалу я ее и не заметила. Перевернувшись на спину, женщина негромко выругалась по-немецки, а затем, уже по-венгерски, спросила:

– Эй, кто здесь?

– Я…

─ Я?.. Хороший ответ, – усмехнулась она, не поворачивая ко мне головы, так и пялясь в потолок. ─ Ну, и кто ты такая?

– Ну, я… – отчего-то я оробела и запнулась, глядя на фигуру на нарах.

Наконец моя сокамерница соизволила повернуться лицом ко мне и, подперев рукой голову, спросила:

– Новенькая, что ли?

– Да.

– Оно и видно! – усмехнулась заключённая. – Ишь, какая ─ гладкая, личико сытое… Ничего, посидишь здесь и через пару лет станешь такой же, как я.

Женщина нервно расхохоталась. Смех у нее был неприятный, лающий.

Отсмеявшись, она умолкла, и я смогла хорошо рассмотреть бедолагу.

Ее белое, как бумага, изможденное лицо имело землистый оттенок, видимо, из-за недостатка света; над запавшими щеками выдавались довольно широкие скулы, а большие карие глаза казались застывшими и безжизненными, как у замороженной рыбы. Бледные губы были тонкими, причем нижняя челюсть немного выдавалась вперед, что придавало лицу угрюмое выражение. Прядь сальных волос, выбившаяся из-под серой тюремной косынки, прилипла ко лбу. На запястье левой руки намотана грязная повязка с бурыми пятнами крови; пальцы испещрены многочисленными ссадинами и шрамами. Она выглядела тощей до невозможности – все косточки можно пересчитать. Мне казалось, что в камере не так уж холодно, однако женщина оставалась в арестантской куртке из грубого сукна, которая болталась на ней, как на вешалке. Стоптанные башмаки, валявшиеся под нарами, как мне показалось, не соответствовали ей по размеру и скорее подошли бы рослому мужчине, но, по-видимому, женщина привыкла к ним, как привыкла к решеткам на окнах, отсыревшим стенам, грязи, крысам, тараканам, паразитам и другим неприятным вещам, которые имеются в любой тюрьме.

Два года, сказала она? Значит, эта женщина находится здесь ещё больше? Впрочем, она, скорее, не женщина, а девушка, просто выглядит старше своих лет. С первого взгляда мне показалось, что ей не меньше тридцати, но приглядевшись, я поняла, что едва ли она старше меня.

Интересно, кто она, как оказалась за этими толстыми стенами и за что попала сюда? Говорит таким тоном, будто не надеется выйти никогда… Что же такое она совершила? Должно быть, её вина посерьёзнее разбоя, за который меня приговорили к десяти годам тюрьмы с постоянными вывозами на тяжёлые работы. Хорошо, хоть тюрьма в Дебрецене, не так далеко от дома. Может, и сумею пережить все эти годы – ведь Эрик обещал часто навещать меня.

Сокамерница продолжала лежать все в той же позе, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку над моей головой, и вдруг спросила своим хрипловатым голосом:

– Тебя как звать-то, новенькая?

– Ники. Ники Фенчи, – с готовностью ответила я. – А тебя?

– Анна, – вздохнула сокамерница, – Анна Зигель. Слыхала о такой?

– Нет, – отчего-то смутилась я.

– Хм-м… А я-то думала, что моё имя раструбили на всю Австро-Венгрию… Тебя за что упекли?

– Разбой. Одного ювелира обокрала, на очень приличную сумму.

Анна смерила меня взглядом, будто оценивая, и усмехнулась.

– Ха, ну ты даёшь! А я вот кое-кого поджарила, – Анна истерично захохотала, и все не могла остановиться, будто в припадке.

Я смотрела, как она захлебывается от смеха, пока не сообразила:

– Так ты здесь за поджог?

Анна вдруг прекратила смеяться, молча кивнула и проговорила с долей гордости:

– В один прекрасный день я сделала мир чище, зажарила людишек в своей гимназии! За это меня собирались казнить, представляешь?! Вот только шиш им! – Анна потрясла грязным кулачком, и по ее лицу скользнула злорадная ухмылка. ─ Я тогда еще несовершеннолетняя была. Вот почему я здесь. Тебе который год?

– Двадцать один уже, – тихо ответила я, – на прошлой неделе исполнилось.

– Да мы ровесницы! – будто обрадовалась Анна. – А откуда ты?

– Вообще-то я из Залаэгерсега, а так – из Будапешта.

– Повезло тебе, – хмыкнув, покивала Анна, – от дома совсем недалеко. А меня вот сначала потащили из Инсбрука в Вену, потом ещё чёрт знает, в каких местах держали, пока, наконец, не довезли до Дебрецена. Поверь, это ещё не самое худшее место из тех, где ты могла бы провести свои юные годочки. И вообще, можешь считать, что тебе вдвойне повезло. Сегодня работать не заставят, только завтра погонят, прямо с утра.

– А ты почему не на работе?

– Тебя это так волнует? – бледные губы Анны саркастически искривились, и вдруг она крикнула со злостью:

─ Не твоё дело!

Я пожала плечами.

– Конечно, не моё. Я просто спросила…

Анна ничего не ответила, коротко вздохнула и внезапно поинтересовалась:

– Тебе передачи есть кому носить?

– Да, – уверенно кивнула я. – У меня есть братья и сёстры, они обещали, что не оставят меня.

– Будешь делиться? – с плохо скрываемой жадностью спросила заключённая.

– Буду, – спокойно ответила я.

После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.

А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет, и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.

Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона… Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.

Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы… Эти алмазы – целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!

Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:

– Ты здесь особо не раздевайся – закусают.

– Кто закусает? – не сразу поняла я.

– Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у… Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.

– Спасибо за предупреждение, – с плохо скрываемым сарказмом ответила я.

Анна лишь пожала плечами и сообщила:

– Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!

– Почему?

– Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, ─ с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, ─ очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие – страсть! Ну, я и придумала, как от них избавиться.Растеребила свой матрас, разбила лампу с которой надзиратель пришёл, и… того… Матрац мигом загорелся… Светло стало, точно днём!Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: «Поджарила их, поджарила!»

Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.

В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда… Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но, несмотря на это, меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: «Где алмазы?»

Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание, и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе, как чудом, не назовёшь.

Но теперь все позади. Я получила свой приговор, и уже завтра меня погонят в каменоломню. Тоже, наверно, не сахар… Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги…

Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:

– Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, – с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: – Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у… Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто – за пять, а кто-то… – Анна недобро усмехнулась: – … за сорок три.

Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:

– И ты этим гордишься?

– Не то, чтобы горжусь, но… Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту – то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести – полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть – страшная сказка для трусов, которые боятся ответственности за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят… А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ─ Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ─ но с ним мы вряд ли скоро свидимся… – Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: – В рай-то мне все равно не попасть! Я – тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ─ а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.

Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:

– Обед!

Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:

– Что за отраву ты сегодня притащила?

– Рассольник, ─ буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.

Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:

– Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?

– Я почём знаю?! – огрызнулась дежурная. – Думаешь, я там, на кухне французские деликатесы жру?

Анна продолжала возмущаться:

– А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!

Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.

– Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?

Затем она посмотрела на меня и поторопила:

– Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.

Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом, и я уселась напротив нее. На мой вкус, рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего, кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.

Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:

– Крошки не бросай – крысы заведутся.

– Крысы? – рассмеялась я. ─ По-моему, они тут уже есть…

– Станет больше, – подмигнула сокамерница. – Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем… похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?

– Там что, кладбище?

– Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп – и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.

– Почему?

– Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада – просто ерунда!

– Ты что, веришь в загробную жизнь?

– Конечно, – рьяно кивнула Анна. – Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. … Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Даже когда они были живы, они от меня отказались. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле – нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?

Я пожала плечами:

– Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра.

– Везёт, – вздохнула Анна. – У меня ни братьев, ни сестер.

Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.

– Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было… Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло… Сколько её тут было…

Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: «Кровь, кровь», и даже стучала кулаком по крышке стола.

Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:

– Будешь так шуметь, Зигель – отправлю в карцер!

– Отвали! – злобно бросила Анна в его сторону.

– Ох, ну до чего ты мне надоела!

– А ты мне! – буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:

– Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!

Я пожала плечами.

– А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?

– Ага, только к ним сунешься ─ сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть… – с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ─ Крепкая, острая.Хочешь – на охоту ходи, хочешь – ружьё заряжай.

– Ты что, сама ее сделала? – с интересом спросила я.

– А кто, по-твоему, – с самодовольством ответила Анна, – погляди, что у меня еще есть!

С этими словами она вытащила из-за пазухи духовушку, которую соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.

Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить «колючку», по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.

– Анна… – все-таки решилась я спросить, – а как тогда все случилось?..

Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека.Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?

Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:

– Ты прямо как инспектор Дитрих, – произнеся это имя, она даже поёжилась. – Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной… Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, —Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы, – но это он только казался добреньким, а глаза стальные… На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал…

Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась.И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе, зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.

Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышала ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел тогда, в огне того пожара.

Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:

– Ятеперь не человек. Я – зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ─ р-раз!

Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.

Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало, она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:

– В шахматы играешь?

– Играю! – быстро кивнула я.

– Это хорошо… Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что, прежде всего, они надсмотрщики, а только потом – люди.

Анна сделала первый ход пешкой и спросила:

– А что, давно ты в шахматы играешь?

– Довольно давно, – ответила я, сделав ход конём. – Меня брат научил.

Анна, взявшись за своего коня, проговорила:

– На первый взгляд шахматы – занятие скучное, но… Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! – сделав ход, она нервно сглотнула.

– Тебе виднее, – отозвалась я. ─ Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, как об этом писали в газетах,нужны о-го-го какие мозги!

– Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, – кивнула Зигель. – Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев – я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах.Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону.Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки – потом ищи-свищи!

Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.

Первый день оставил у меня самые тягостные впечатления. Вечером, уже лежа на скомканном тюфяке, я размышляла о своей сокамернице. Если судить по монологам Анны, для неё самым страшным наказанием была не петля, а именно жизнь.Ведь она даже желала смерти, пыталась покончить с собой. Теперь эта рано повзрослевшая гимназистка смиренно ждала смерти, но ожидание естественной кончины было для нее тягостно, и, похоже, она хотела бы забрать с собой на тот свет как можно больше людей.

Анна призналась, что за нарушения дисциплины ей присудили трое суток изоляции. Послезавтра срок истекает, Анна присоединится на работах к остальным каторжницам, среди них буду и я.

Судьба Анны казалась мне интересной, и я решила, что непременно разговорю ее. Она, и правда, напоминала матёрую волчицу – было видно, что слабость почует за версту. Постараюсь ее не провоцировать, и в то же время держать себя с достоинством, уверенно. Возможно, я даже сумею повторить успех того самого инспектора Дитриха, который вызвал Зигель на откровенность.

Глава 2. Аукцион

По ночам я спала плохо. Сон, и без того неспокойный, постоянно нарушался – то голосами конвойных в коридоре, то неразборчивым бормотанием соседки по камере, то визгом и шорохом крыс. В общем-то, камера не слишком отличалась от комнатки, которую я снимала в Будапеште. Там было так же неуютно и тесно, словно в старом шкафу.

Комнатка располагалась в чердачном этаже. Летом солнце раскаляло крышу, и в моём жилище становилось невыносимо душно. Зимой во все щели проникал ледяной ветер. В холодное время года я постоянно была простужена, и если б не братья, покупавшие мне еду и лекарства, я бы давно погибла от чахотки.

Длина и ширина этой убогой каморки вряд ли превышали пять шагов. Потолок нависал прямо над головой, так, что высокому человеку невозможно было выпрямиться во весь рост. Жалкую меблировку составляли стол, обитый железом сундук и просиженный диван, из швов которого там и сям вылезала мочальная набивка. На этом уродливом ложе мне приходилось спать. Я ложилась в чулках, платье и тёплой кофте, закутываясь в два старых покрывала. Только так можно было сохранить тепло.

Выцветшие обои давно отстали от стен, а местами были содраны до штукатурки. Едва я гасила свет, из щелей выползали тараканы. Просыпаясь утром, я часто видела снующих по столу рыжих прусаков. Бедняги, с грустной усмешкой думала я, всё равно здесь вам не найти ни крошки съестного!

Единственное окно комнатки выходило на северо-запад, поэтому солнце было редким гостем в моём угрюмом жилье. С непривычки, наверное, здесь можно было с ума сойти от тоски. Не дом, а загон для животного или, скорее, гроб. Крысы, видимо, тоже считали мою каморку гробом. Они с нетерпением ждали, когда я, наконец, усну вечным сном, чтобы сожрать моё тело, а также одежду, которую я предусмотрительно запирала в сундук.

Тяжёлый, неприступный, как старинная крепость, сундук был единственным спасением от крыс. Я хранила в нём обувь и одежду, украшения, запасы еды, даже мыло и свечи. Ночами я слышала быстрый топот крысиных лапок на крышке сундука. Мерзкие твари чуяли вкусные запахи, но не могли прогрызть железную обивку.

Из моего крохотного окошка была видна вся округа – невзрачные улицы, заселённые будапештской беднотой. Район был удалённый от центра, битком набитый людьми, едва сводящими концы с концами. У остановки трамвая постоянно вертелись мальчишки, одетые в изношенное старьё – они выпрашивали у пассажиров мелкие монетки, чтобы купить жареных лепёшек или сигарет.

Из своего окошка я видела ярмарку, где постоянно суетился народ, а у ворот цыгане играли на гитарах и скрипках, зазывая покупателей. Через дорогу виднелся большой трактир – любимое заведение местных любителей крепкой выпивки и жарких кутежей. Завсегдатаями трактира были мои «сёстры» по древнейшей профессии. Они вертелись у крыльца, а в летнюю пору высовывались из распахнутых окон, заманивая мужчин огромными декольте, ярко накрашенными губами и бесцеремонным хохотом.

Девицы этого сорта околачивались и в местном парке. Разгуливая по аллеям, они опытным взглядом выискивали одиноких мужчин, бесцельно сидящих на скамеечках с бутылками пива. Такие вещи были известны мне не понаслышке. Все «хлебные» места будапештских проституток были мне знакомы, потому что я сама занималась этим промыслом. Мои братья, конечно, знали об этом. Но никогда ни они, ни старшая сестра Тимея не попрекнули меня ни единым словом. А старший брат Золтан даже помогал в сложных ситуациях.

Он был человек отчаянный, упрямый, дерзкий. Профессиональный налётчик, привыкший держать наготове наган. Собратья-преступники считали его справедливым. Иногда он совершал поступки, которые были бы под стать знаменитому Робин Гуду. Например, во время грабежа богатого дома Золтан подал сердечные капли хозяину, которому стало нехорошо. Ещё был случай, когда он спросил у ограбленных, не последние ли деньги у них забирает, и великодушно оставил половину суммы.

Внешне Золтан ничем не напоминал бандита. Подтянутый, в модном сюртуке, шляпе и сверкающих ботинках, он ходил по городу с портфелем, как адвокат или преподаватель. Спокойная поступь, любезное выражение лица и открытый взгляд серых глаз производили самое приятное впечатление. Только две черты не увязывались с чинным обликом – нос, перебитый в давней драке и шрам от ножа на щеке. Но распознать в этом порядочном горожанине опасного преступника мог бы, наверное, только опытный полицейский. Обычные люди редко бывают столь проницательны.

В ближайшие дни я собиралась наведаться домой, в Залаэгерсег. Тимея наверняка мне обрадуется, а о братьях и говорить нечего. Мы, Фенчи, всегда были друг за друга горой. Ходят слухи, что жулики готовы продать родную мать, но это неправда —сказать такое по отношению к нашей семье язык не повернулся бы ни у кого. Взаимовыручка стала нашим кредо, как и многодетность (Эрик рассказывал мне, что в семействе Фенчи никогда не бывало меньше четырёх детей). И, конечно, всех нас объединял принцип «деньги не пахнут». Мало у кого была чистая биография. В родном Залаэгерсеге нас давно взял на карандаш инспектор Йодль. Он собрал на нас такое досье, что даже покойные родители не смогли бы рассказать больше. Можно сказать, Йодль держал нас железной клешнёй.

Пасмурным октябрьским утром я, как обычно, проснулась рано, часов в семь. Было ещё темно, и я зажгла керосинку. В комнате сразу стало светлее, и длинные тени упали на зеркало, где спокойно сидел жирный чёрный таракан. Он даже не пошевелился, когда я подошла к зеркалу, чтобы умыться. Я старалась быть чистоплотной, чтобы не завелисьвши. Водопровода в моей квартире не было, и мне приходилось бегать за водойвниз. К счастью, во фляге было ещё достаточно, но почему-то эта вода воняла рыбой так, что даже прикасаться не хотелось. «Ну ничего, в конце концов, нормально помыться я могу и у Золтана, так?» – подбадривала я себя, расчёсывая сбившиеся волосы. Препротивное занятие. А всё-таки накоплю я на собственный дом где-нибудь в деревне. Может, у нас ещё всё наладится, и мне не придётся спать с кем-то за деньги. Несмотря на то, что я обслуживала только проверенных клиентов, ощущение тревоги никогда не покидало меня: нередко проститутки гибнут от рук клиентов или посторонних людей по самым разным причинам, и полиция, как правило, расследует эти убийства спустя рукава. Но на другой чаше весов всегда была жажда лёгких денег, и оттого я продолжала этим заниматься, хотя про себя часто думала, что пора бы мне завязывать.

На улице вроде бы не холодно. Я накинула пальто и, осторожно спустившись вниз, вышла на улицу. В этот ранний час на улицах было довольно многолюдно, а у трамвайной остановки – так настоящая толчея. Неудивительно: все спешат на работу. Я стала осматриваться, выискивая глазами мальчишек-газетчиков. Почти всех их я уже знала по именам, со многими успела сдружиться. Они охотно рассказывали мне о новостях, которые могли бы меня заинтересовать, я же не забывала подкидывать им немного мелочи. Как ни крути, ребёнка купить легко, он ведь ещё не знает цену деньгам, потому и прельщается горсткой медяков. Тем временем у ворот парка показался мальчишка, приветливо машущий мне рукой. Кажется, его звали Иштван. Я подошла к нему и заговорила:

– Ну, что нового?

– Ничего, что могло бы тебя заинтересовать! – отмахнулся мальчишка, протягивая мне газету. – Толпа старых зануд съела половину будапештских припасов на очередной своей встрече. А ещё все сходят с ума из-за аукциона, где продают покрытый тайнами изумруд.

– Ну да! – усмехнулась я, протягивая газетчику мелочь, – обычная стекляшка, сдаётся мне. Кстати, а где проходит этот аукцион?

– Да тут написано, – лениво ответил Иштван, – не могу сказать, извини.

– И не надо, – улыбнулась я и ускорила шаг.

Дома я внимательно изучила заметку и, вырезав себе на память листок, решила, во что бы то ни стало попасть на аукцион. Но, чтобы не выделяться из толпы собравшихся, надо выглядеть как можно более элегантно. Едва ли там будут обычные люди, рабочие с окраин. Если повезёт, я могу найти себе или брату удобную мишень. Надо сказать Золтану… Да, так я и сделаю. А пока надо присмотреть одежду поприличнее. Чёрт, ненавижу перебирать инвентарь!

В следующий миг соседи снизу, наверное, оглохли от грохота передвигающихся сундуков и скрипа гнилых половиц. Я рылась в пожитках, как крот на грядке. Нужное платье я нашла с большим трудом.Взяв его под мышку, я закрыла сундук и направилась к Золтану, благо ключи от его квартиры у меня были. Его самого дома не оказалось, но наверняка он после обеда появится. Частенько он подрабатывал где-то на фабрике, иногда грузил мебель. Золтан за свою короткую жизнь сменил немало профессий, но бросать свой преступный промысел он даже не собирался. Раз за разом он осваивал новые виды наживы и всё дальше и дальше забирался в своих похождениях.

Брат вернулся в третьем часу дня и немало удивился, когда застал меня за примеркой наряда.

– Ники, ты что тут делаешь?

– Да вот, собираюсь кое-куда… Скажи, от меня крысами не пахнет?– от волнения я начала глотать и звуки, и целые слова.

– Да какая разница? Куда это ты срываешься, скажи мне.

– На аукцион, – ответила я. – Ты пойдёшьсо мной. Знаешь, братец, там полным-полно людей, у которых наверняка есть чем поделиться с нами, жителями будапештских трущоб. Если будем работать сообща, в барышах останемся.

Золтан присвистнул, удивляясь моей инициативности. Он привык видеть во мне создание рефлексирующее, местами даже слабовольное – такое, каким обычно являются проститутки. Скольких я ни спрашивала, многим опостылела эта работа, но отказаться от лёгких денег они были не в силах (не считая, конечно, тех, кто готов был отдаться просто за ночлег).

– Смотри, веди себя подобающе, – крикнула я Золтану, когда тот ушёл в ванную комнату. – Ты ведь сегодня «цвет нации», а не чернь с окраин.

Золтан спокойно отнёсся к моей колкости и продолжил готовиться. В скором времени мы оба выглядели наилучшим образом – настоящие зажиточные горожане.

Я посмотрела на часы. Ага, сейчас половина пятого. До аукциона ещё час с гаком. Мы сверились с картой и, определив маршрут, вышли.

– Осанку держи, Ники, осанку, – подталкивал меня Золтан.

Мы решили не ловить экипаж, а добраться своим ходом. Путь занимал чуть менее часа, и мы успели как раз в срок.

Я заняла место где-то в средних рядах. Зал был переполнен. Люди довольно живо обсуждали этот самый изумруд, и особенно, связанную с ним легенду. Пока Золтан хищно оглядывал гостей аукциона, я безучастно смотрела вперёд. Рядом со мной сидели три подозрительного вида дамочки с какими-то неприятными шавками. Вскоре занавес поднялся и, под всеобщие аплодисменты, за трибуну прошёл ведущий аукциона – мужчина в очках. Произнеся довольно скучную приветственную речь и объявив номер лота, он начал вдохновенно рассказывать историю этого изумруда.

Вот что я услышала. Изумруд этот принадлежал турецкому султану, богатому и знатному крупному землевладельцу. У него было более трёх тысяч жён и наложниц. Подумать только! При этой цифре мои глаза чуть не полезли на лоб. Но не это главное – ходили легенды, что камень этот заговоренный. Все, кто добывал его преступным путём, либо умирали, либо были прокляты. Тут рассказ внезапно кончился, и сразу начались торги. Нет, я бы определённо не потянула даже стартовую цену лота. Но игра стоила свеч! Я решила непременно разузнать больше об этом камне. А значит, придётся сидеть тут и ждать, пока закончатся торги. Долго ещё я сидела и скучала, выслушивая трескотню своих соседей по рядам. Мужик, сидящий позади меня, буквально облокотился на моё кресло и всё время бормотал что-то невнятное. Дамочки же не упустили возможности обсудить самого султана, а именно: сколько лет ушло бы у него на каждую жену и наложницу. Неужели они умели считать? Поразительно! А в это время болонка одной из них обнюхивала меня целиком. Крыс, что ли, учуяла? Поди, разберись. В конце концов, приставучая собака мне надоела, и я от души пнула её под бок. Та с визгом отлетела шагов на пять вправо. Внимание этих трёх особ тут же переключилось на собаку. Как они охали и ахали, осматривая её… Я чуть не расхохоталась! А тем временем на сцене ведущий всё нудно перебирал цифры, одна другой краше. Наконец сказал, что сегодня торги окончены –всё переносится на завтрашний день.

Зал постепенно пустел. Золтан всё время откровенно скучал да делал какие-то наброски в своем блокноте. Когда я уже хотела сказать, что нам пора идти, он внезапно подкинул мне блестящую, как ему казалось, идею:

– Ники, ты же знаешь своё дело, верно? Почему бы тебе не… Э… Охмурить организатора торгов? Я слышал, этот ювелир слаб до женщин. А ты вроде и красивая, и способы все знаешь…

Я остолбенела на миг и, оглядевшись, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, схватила Золтана за рукав и вывела из зала. Не хотелось в присутствии людей обсуждать какие-то планы.

– Тише говори, Золтан! – сипло прошептала я. – С ума сошёл – на людях такое говорить?! Кроме того, я не собираюсь…

– Давай-давай, красавица, действуй. В конце концов, для тебя это будет хороший шанс покончить с опостылевшим занятием. Вот что: найди предлог, чтобы его разговорить, и действуй. Наверняка он сам захочет затащить тебя в постель. Тут-то мы его и прищучим! Вот так: оп! – Золтан резко поднял вверх указательный палец и замолк, ожидая моей реакции.

В этот момент меня буквально ослепили блестящие перспективы – всего-то и надо, что соблазнить падкого на женщин мужчину и не отдаваться ему на ночь за деньги, а лишь на некоторое время нейтрализовать, да и обчистить его дом подчистую. Уж там-то наверняка есть чем поживиться. Добычу я уже числила на своём счету, поэтому и решила, что завтра, после окончания торгов, непременно попробую разговорить нашу будущую жертву.

Глава 3. Клиент созрел

Как поймать организатора выставки? Есть ли у него слабые места? Этот вопрос мучил меня всю ночь, и я не могла уснуть. Я знала, что делю шкуру неубитого медведя, но азарт овладел мной полностью. Я не могла думать ни о чём другом, кроме предстоящего обогащения. Это шанс для меня и моей семьи выбраться из той ямы, где мы пребывали долгие годы. Наш отец умер во время очередной каторги в девяносто восьмом году, когда Барнабасу, младшему в нашем семействе, едва исполнилось три года.

Тогда же закончилось детство и у Тимеи – поскольку мать часто болела, наша старшая сестра ухаживала за остальными. Я тогда очень была привязана к Тимее, и в девять лет я больше всего на свете желала, чтобы сестра чаще улыбалась. Она крутилась, как белка в колесе, разрываясь между учёбой, работой и семьёй.

В девятьсот пятом умерла и наша мать. С тех пор у нас снова всё пошло под откос – Золтан, уехав в Будапешт, быстро свернул на кривую, и к двадцати трём годам успел год провести на каторге. Но на пользу это не пошло, и после отсидки он постигал всё новые и новые грани преступной жизни. Легко понять состояние Тимеи, неудивительно, что она стала дёрганой и нервной. Однако, когда у неё стали подрастать собственные сыновья, она стала немного более уравновешенной – во всяком случае, нервные срывы случались у неё значительно реже. Похоже, наша старшая сестра решила, что раз уж братья выросли непутёвыми, то хоть собственных сыновей сможет правильно воспитать.

– Ники, подъём! – Золтан усиленно расталкивал меня поутру, едва стало светло.

– Ты на часы смотрел? – хмуро поинтересовалась я.

Он не ответил, лишь достал папироску и закурил. Так продолжалось минуты три, пока я выискивала, в чём бы сегодня пойти на аукцион.

Для осуществления плана, возникшего в голове у Золтана, следовало одеться поярче. Любая девушка нашей профессии знает, что броская одежда привлекает клиентов. Мне нравилось голубое платье с глубоким вырезом и мелкими рюшами по лифу, но когда я достала его из глубин своего сундука, Золтан отрицательно покачал головой:

– Не пойдёт: посмотри, у него подол обтрепался. Дамы такие платья не носят, они отдают их своим горничным. Может, к тебе оно попало как раз таким образом?

– Не мели ерунды, ты же знаешь, я никогда горничной не была, – буркнула я в ответ.

– Это точно. Что за радость получать деньги раз в неделю, когда можно зарабатывать каждый день? – подмигнул Золтан и рассмеялся.

Брата моё ремесло нисколько не смущало. Он прекрасно знал, что девушке из трущоб трудно устроиться на приличное место, и уж точно лучше иметь кусок хлеба ежедневно, чем голодать, изображая из себя святую невинность.

Когда я показала ему лиловое шелковое платье с отделкой из черного гипюра, брат одобрительно кивнул. Вкусу записного модника можно было доверять.

Прихватив с собой платье и некоторые дамские принадлежности, я вместе с Золтаном отправилась к нему на квартиру.

– Сегодня ты сядешь в первом ряду, – наставлял по дороге брат. – Надо, чтобы организатор заметил тебя еще во время аукциона. Ты видела этого Гитца? Лощеный тип. Вот бы мне такой костюм! Материал гладкий, шелковистый… И рожа у этого типа сытая, гладкая – прямо восковой манекен из музея. Вчера, когда мужчина, ведущий торги, рассказывал байки про турецкого султана с гаремом и наложницами, среди мужчин шептались, что владелец аукциона не хуже этого султана: женщин меняет, как перчатки. Так что, Ники, у тебя всего один шанс. Вряд ли он захочет встретиться с тобой во второй раз.

Слова Золтана немного расстроили меня, в душу закрались сомнения: если Гитц настолько опытный донжуан, сумею ли я обмануть его? А вдруг он поймет, что я обычная уличная девка, и раскусит, в чём дело? Но тут я вспомнила об огромном изумруде, о других драгоценностях, которые могут храниться в доме аукциониста, и поклялась себе, что сделаю все возможное и невозможное, лишь бы стать богатой, иметь собственный дом, вырваться наконец из трущоб и из ненавистной комнаты-шкафа. Имея деньги, я сразу покончу со своей позорной профессией. Может, после этого я выйду замуж и стану уважаемой дамой… Но сегодня, пока я еще не важная дама, мне следует хотя бы походить на неё.

Золтан рассказал, отчего заявился ко мне ни свет, ни заря. Оказывается, он провел вечер неподалеку от здания, где проходил аукцион. Выпивая в кабачке, который располагается на той же улице, он кое-что выведал у местной публики об аукционисте; в частности, то, что квартира Гитца располагается по соседству, на задах аукциона, в доме, выходящем фасадом на другую, менее оживленную улицу. Жена одного из собутыльников Золтана прибирает в той квартире, таким образом, брат узнал, что аукционист холост, живет один, часто приводит к себе женщин, а прислуга у него приходящая.

– Лучше и не придумаешь, – возбуждённо говорил брат, – ты знаешь, свидетели – это всегда лишняя головная боль. Этот тип проболтался, что квартира шикарная, там разного добра навалом, а еще в спальне имеется сейф, где хранятся главные ценности. Твоя задача – очаровать Гитца и сделать так, чтобы он пригласил тебя в гости. Наверняка там он предложит выпить – на этот случай надо запастись сонным порошком, – Золтан порылся в карманах пиджака и протянул мне заветный пузырёк. – В аптеке такое отпускается только по рецепту, – комментировал он. – Но стоило мне немножко доплатить, провизор мигом стал добрее и сговорчивее. Снотворное нам и самим пригодится.

– Ты думаешь, мне сегодня же удастся попасть к нему в дом?

– Было бы здорово, чёрт побери! Но боюсь, что сразу так не получится. Ты должна разыгрывать даму, а дамы в первый день не соглашаются на любовное свидание. Смотри, не проколись!

Пожалуй, сложнее всего мне будет изображать недоступность. Попробуй-ка смотреть высокомерно на мужчин, когда привыкла вести себя совсем иначе.

После завтрака, когда Золтан ушёл по делам, я, умывшись и нарядившись в принесенное с собой платье, часа два строила рожи перед зеркалом, то строго сдвигая брови, то высокомерно приподнимая их. Я репетировала, как вести себя с Гитцем. Обращаясь к своему отражению, я жеманно лепетала: «Благодарю вас, господин Гитц, вы очень милы», или: «Нет-нет, я не могу принять ваше предложение, это неприлично!»

Наверное, со стороны это потешно выглядело, но на самом деле выбрать манеру поведения было самым важным.

Мы явились в аукционный зал за пять минут до начала торгов, и хорошо, что не позже – в первом ряду осталось всего одно место. Больше часа я пожирала глазами Гитца: он сидел в глубине сцены, позади трибуны, за которой выкрикивал достоинства лотов ведущий. Владелец аукционного зала был полноватым, среднего роста мужчиной лет сорока с небольшим. Он выглядел невозмутимым и сдержанным, но все равно не мог не заметить меня, и несколько раз останавливал на мне свой взгляд.

После аукциона я направилась к нему и задала вопрос о вчерашнем фантастическом изумруде. Оказалось, что камень уже продали.

– Кому же? – спросила я.

– Это конфиденциальная информация, фрау, – ответил аукционист и оценивающе оглядел мою фигуру, остановившись глазами на вырезе декольте. – Простите, я не знаю вашего имени…

Я назвалась Магдой Петеши, и задала еще пару вопросов об аукционе и выставляемых лотах. Гитц вежливо отвечал, затем галантно подхватил меня под ручку и предложил:

– Если вам, госпожа Петеши, интересно поговорить о драгоценностях, мы могли бы продолжить беседу в каком-нибудь ресторане.

Я сделала вид, что сомневаюсь, стоит ли соглашаться, а потом кивнула.

В наемной карете мы поехали в один из ресторанов в центре города. Прежде мне никогда не доводилось есть в такой шикарной обстановке: кругом бархат, золото, зеркала… Признаюсь, я немного оробела. А когда подскочивший официант стал предлагать блюда, перечисляя французские названия, впору было кричать: «Караул!» От вкусных ароматов, плывущих по залу, подводило живот, ведь кроме кружки чая с куском хлеба, у меня во рту ничего с утране было… Нацепив на лицо улыбку, я сказала Гитцу, что не слишком хочу есть и полностью полагаюсь на его вкус.

Пока ожидали заказа, Гитц завел светскую беседу – это оказалось для меня тяжким испытанием. Он говорил о театральных премьерах, спрашивал моего мнения, а мне ничего не оставалось, как только кивать с умным видом и повторять вслед за ним, что такая-то певица просто великолепна, а тенор – ну просто никуда не годится. Чтобы соскользнуть с незнакомой темы, я перевела разговор на турецкого султана, владельца баснословного изумруда и огромного гарема.

– Жаль, что сегодня мне не удалось вновь увидеть этот замечательный камень. Вчера, издалека, я плохо рассмотрела его.

– Да, камень поразительный и по размерам, и по искусству огранки. Вам нравятся изумруды?

Я кивнула.

– У меня имеется очень красивый браслет с изумрудами. Камни чистые, тонкая ювелирная работа… Вы обязательно должны его посмотреть!

– Хотелось бы. А у султана и правда, была тысяча жен?

– Во всяком случае, количество наложниц не поддавалось исчислению. И я его понимаю, – с намеком проговорил Гитц, и на его лоснящейся физиономии появилась плотоядная улыбка, – хранить верность одной женщине – это такая скука…

– Да уж наверно, так оно и есть, – не подумав, ляпнула я, – а то бы девушки на улицах все остались без работы. И куда им тогда, бедным, податься?

Мой собеседник опешил и замер, невольно приоткрыв рот. Я поняла, что выдала себя, и лихорадочно принялась соображать, как поправить положение. Хорошо, что к столику вернулся официант с подносом. Пока он уставлял стол блюдами, я нашлась, как объяснить вырвавшуюся реплику в защиту «ночных бабочек».

– Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью в обществе «Кающейся Магдалины». Знаете, что поразительно: ни одна из этих несчастных не занимается своим ремеслом из любви к разврату, всех их толкает на панель нужда. С нашей помощью некоторые из девушек уже вернулись на путь добродетели. Лучше работать горничной и раз в неделю получать честно заработанные деньги, чем ежедневно торговать своим телом, не правда ли?

Вот как ловко я перевернула слова Золтана!

Похоже, Гитц вполне удовлетворился объяснением. Мы приступили к трапезе. Несмотря на голод, я старалась не спешить, ела аккуратно, будто нехотя. Красное вино, которое заказал кавалер, тоже пила по чуть-чуть, боясь захмелеть некстати.

Насытившись и откинувшись на спинку кресла, Гитц оценивающе посмотрел мне в лицо, и сказал:

– Так выходит, вы, Магда – ханжа? Глядя на вас, в жизни бы не подумал!

Не зная, что ответить, я вопросительно приподняла брови. Слово было мне незнакомо, но судя по интонации, быть ханжой не слишком похвально.

– Я имею в виду ваш вид благотворительной деятельности. Неужели вы, такая молодая и красивая женщина, отрицаете радости плоти? Или вы допускаете их только после церковного благословения?

Ах, вот он о чем, старый развратник! Состроив серьезную мину, я ответила:

– Я осуждаю ремесло несчастных «магдалин», но вовсе не исключаю плотскую любовь – по взаимному влечению, само собой.

– А если я скажу, что испытываю такое влечение в данный момент? – понизив голос и пытаясь гипнотизировать меня своими прозрачными голубыми глазами, спросил Гитц.

Короче, беседа перешла в нужное русло. Он активно соблазнял меня, а я, постреливая глазками, изображала то смущение, то восторг от его комплиментов. К моменту, когда мы выходили из ресторана, «клиент» уговаривал меня поехать к нему на квартиру, но я делала вид, что колеблюсь. Лишь увидев на той стороне улицы Золтана, который подал условный знак, что все подготовил, я дала согласие.

Гитц уже порядком нагрузился, и вряд ли хотел еще пить, но я, оказавшись в его спальне, опять изобразила нерешительность и сказала, что мне необходимо выпить, чтобы расслабиться. Пока Гитц ходил в столовую за вином и бокалами, я достала припасенное снадобье. Потом еще раз выставила его, соврав, что стесняюсь при нем раздеваться. Когда он вернулся, я лежала в кровати со своим бокалом в руке, а ему пришлось взять второй, в котором я растворила снотворное. Мы выпили, и тут мне пришло в голову облегчить работу Золтану. Бог знает, что за сейф у Гитца, вдруг брат не сумеет с ним справиться? Он ведь не настоящий медвежатник.

– Вы говорили о каком-то браслете с изумрудами, хотелось бы посмотреть на него, – я надеялась, что Гитц согласится и откроет сейф прежде, чем подействует снотворное.

Так и произошло.

– Да, дорогая, это вещь удивительной красоты! Сейчас я покажу…

Он отодвинул в сторону картину, висевшую прямо напротив кровати – на ней была изображена обнажённая женщина, лежащая среди шелков и парчи, – и, поколдовав над замком, открыл небольшой сейф, вделанный прямо в стену.

– Вот этот браслет.

В бархатном футляре на белом шелке лежало настоящее произведение искусства: витиеватый золотой браслет с зелеными камнями в обрамлении искрящихся бриллиантов.

– Какая прелесть! – охнула я, и это были первые искренние мои слова за весь вечер. – Наверно, браслет очень дорогой?

– Самое дорогое я храню в глубине сейфа, – медленно проговорил Гитц, берясь за лоб.

Должно быть, снотворное начинало действовать, но он-то этого не знал, потянулся вглубь сейфа, достал оттуда бархатный мешочек и… рухнул навзничь.

Он ещё что-то успел пробормотать, когда я вскочила с кровати и склонилась над ним, но почти сразу отключился.

Осторожно вытащив зажатый в его руке мешочек, я распустила завязку и заглянула внутрь. Свет лампы отразился тысячей разноцветных огней. В мешочке оказались бриллианты, множество крупных, прекрасно ограненных камней!

Я задрожала от радости, захотелось высыпать их, пересчитать, полюбоваться, но я взяла себя в руки. Где-то за окном, на тихой темной улице Золтан ожидал моего сигнала.

Я уже сообразила, что окна квартиры выходят на другую сторону, значит, мне следует как можно скорее одеться и по лестнице подняться на чердак. Там я посвечу лампой из окна, а после спущусь вниз и открою брату дверь.

Не прошло и пяти минут, как Золтан с двумя пустыми мешками под мышкой проскользнул в квартиру аукционщика.

– Молодец, Ники! Ты вышла из ресторана такая важная, надменная, что я думал, и не взглянешь в мою сторону. Хорошо, что я успел договориться и взять повозку на сегодняшнюю ночь. К чему тянуть, если мужчина клюнул с первого раза, ведь так? – подмигнул он. – Он спит?

– Конечно. И можешь сказать мне спасибо, тебе не придется взламывать сейф, я об этом позаботилась.

– Неужто сама взломала? – выкатил глаза брат.

– Нет, догадалась сделать так, чтобы он его открыл собственными руками. Так что даже если сыщики не врут, что преступника можно найти по отпечаткам пальцев, то твоих отпечатков на сейфе не будет, и моих тоже.

– Ну, ты и ловкачка, Ники! Нам с тобой надо на пару работать…

– Не хочу я с тобой работать. Того, что сегодня здесь возьмем, нам должно хватить до конца жизни. Главное – не попасться!

В тот момент я думала, что не оставлю ни одного следа полиции – как я ошибалась! Но главные улики, камни, они все равно не смогли найти.

Прежде всего, Золтан прошел в спальню. Гитц валялся все там же, на полу под самым сейфом. На всякий случай брат связал ему руки и ноги веревкой, которая была припасена у него в кармане. И только после этого он занялся содержимым сейфа. Мы нашли крупную сумму наличными, коробочку с античными монетами и несколько футляров с красивыми перстнями и серьгами. Возможно, все это должно было выставляться на аукционе, а может, эти ценности принадлежали самому Гитцу? Впрочем, нас это не волновало. Я протянула брату футляр с браслетом, а мешочек с бриллиантами не показала, решила придержать его для себя. Уж очень мне хотелось начать нормальную жизнь, а Золтан вряд ли расстанется со своими привычками. Даже получив огромный куш, он не откажется от воровства и грабежей.

Обрадовавшись столь крупной добыче, брат оглядел спальню, прихватил часы с каминной полки, еще какую-то серебряную безделушку, и отправился поглядеть, чем еще можно поживиться в этой богатой квартире.

Я пошла следом за ним. Вскоре в мешок Золтана отправились серебряный чайник и сахарница, позолоченные серебряные вилки, ложки, два массивных серебряных блюда, еще кое-что из посуды. Я нашла на полке у зеркала в гостиной золотой портсигар и щетку для волос с серебряной ручкой.

Когда мешки оказались порядком наполнены, Золтан методично связал их и перекинул через плечо.

– Пошли?

– Нет, – покачала я головой. – Лучше нам уходить поодиночке. Ступай, а я выйду минут через пять.

Брат покинул квартиру, а я, вспомнив о золотых часах на толстой цепочке, которые Гитц держал в кармане жилета, вернулась в спальню. Связанный аукционщик лежал на полу ничком, продолжая крепко спать, слегка посапывая. Я быстро сняла с него часы и огляделась. Следовало привести все в порядок, чтобы не оставлять следов. Через носовой платок я прикрыла дверцу сейфа, задвинула на место картину. Я понятия не имела, как действует это снотворное. Может, очнувшийся аукционщик не сразу вспомнит, что открывал передо мной сейф? Потом я взяла свой бокал и ополоснула его под краном на кухне.

Еще раз оглядевшись в спальне, на всякий случай протерев платком дверные ручки, я осторожно выскользнула из квартиры и быстро пошла по ночной улице в сторону своего дома.

Хорошо, что я живу так далеко. Полиции вряд ли придет в голову искать преступников в другом конце города.

***

Действительно, вышли на меня только спустя некоторое время. Гитц, придя в себя, не сразу очухался, к тому же, ему частично отшибло память, и первоначальные показания от него были весьма скудными. Но главное, моё лицо, он запомнил, и хотя вскоре от нервного перенапряжения он умер, у следствия на руках появились мои приметы (рисованный портрет), а также известие о том пресловутом обществе. Я ведь не от балды про него рассказала – такое действительно существовало. К несчастью, там состояли некоторые мои товарки по профессии. Расспросы, в итоге, вывели полицию на некую Аниту из Залаэгерсега. Имя было вымышленное, но зацепка с городом, в итоге, стоила мне свободы. Мои приметы отослали в родной город, и инспектор Йодль узнал лицо на портрете. С его слов, женщина на нём «как будто похожа» на Тимею Баллак (урождённую Фенчи), но её подозревать нет никаких оснований – женщина приличная, честная, к тому же редко куда выезжала за последние два года. А вот если её сестра, то есть я…

С тех пор мой арест стал лишь вопросом времени. Полиция быстро поняла, что Анита из Залаэгерсега и Николетт Фенчи – одно и то же лицо. Как ни странно, я была готова к подобному развитию событий. Но я никого не выдала, мало того, я не сказала никому из братьев о драгоценных камнях, опасаясь, что они могут меня выдать. Я молчала, и ни на следствии, ни на суде, так и не призналась в том, куда же я спрятала всё краденое. Я будто смирилась со своей судьбой. В конце концов, я ради семьи на всё это пошла. Я считала своим долгом спасти прозябающих в нищете братьев. А ведь я вполне искренне верила, что Виктор забросит карточные игры, а Барнабас начнёт учиться… Наивно, конечно, так думать, но хотя бы они не будут знать нужды ближайшие несколько лет. Я обязательно расскажу, где тайник, но только не сейчас – слишком ещё свежи в памяти те адские дни, особенно то, как Тимея плакала и умоляла меня сознаться во всём.

Теперь всё позади. Даже не верится, что я пережила всё это. Моё нынешнее положение уже не выглядит таким отчаянным.

Но вот, утро. По этажу ходит конвойный и будит всех заключённых.

Сегодня первый день из моих десяти лет, что я должна провести здесь, на каторге.

Глава 4. Письмо

– Подъём!

Голос дежурного унтер-офицера вырвал меня из сна. Вот гад! За окном едва светало. Этот первый момент, когда видишь зарешеченное окно – самый тяжелый, потому что только во сне я забываю, где нахожусь. Кажется, уже целая вечность, как я здесь, а ведь прошло всего три месяца из тех десяти лет, что я должна провести на каторге… Если бы нам давали побольше поспать, было бы значительно легче, и время пролетало бы быстрее.

С большим трудом я оторвалась от скомканного тюфяка и спустила ноги на пол. Спину нещадно ломило от тяжелой работы, которой нас ежедневно заставляли заниматься.

Поднявшись с нар и потянувшись, чтобы размять кости, я прошаркала в угол камеры, плеснула в лицо водой из кружки, утерлась и начала причесываться.

– Ради кого стараешься, Ники? – раздался хриплый смешок Анны. – Думаешь, здесь можно подцепить богатого кавалера? Хоть умывайся, хоть причесывайся, все равно ты стала бледная и тощая. А скоро превратишься в такую же «красавицу», как я. Вот увидишь, года не пройдет, и тебе станет плевать, как ты выглядишь.

Мне не хотелось ей верить. Все-таки между нами большая разница. Анна – волчица-одиночка, на воле ее никто не ждет, никто о ней не заботится. А меня поддерживает семья: как бы там ни было, мы, Фенчи, всегда держимся друг за друга.

Брат Виктор живет как раз в Дебрецене. Раз в месяц я получаю от него передачи, и в каждой посылке обязательно имеется записочка с приветами от сестры и братьев. Я сразу узнавала по почерку, кто именно писал. Каллиграфический, выхолощенный почерк принадлежал Эрику, немного корявый и растягистый – Тимее, беличий – Виктору, с уклоном вверх – Золтану, а дёрганый и обтёсанный принадлежал Барнабашу. Для меня это как глоток свежего воздуха, ведь, в конце концов, то, что сделала ─ я сделала ради их будущего благополучия. А еще я надеюсь, что продукты, сменное белье, мыло и прочие нужные мелочи, которые присылает Виктор, помогут мне не отощать окончательно и не опуститься, как Анна.

Изменилась я и впрямь разительно – ногти расслоились, сама я стала сутулиться. С меня всё будто слезло – лицо стало бледно-серым, а руки какими-то костлявыми.

Все-таки хорошо иметь семью. Оставшись без родителей, мы бы не выжили в нищете, но старшая, Тимея, заботилась о нас, как мать. Теперь Виктор помогает мне продержаться в тюрьме.

Странная штука природа. Вот взять Виктора с Эриком: они близнецы, но ни внешностью, ни характером они не схожи. Эрик, как говорится, «пороха не выдумает», а Виктор, наоборот, парень изобретательный, хваткий. Ещё мальчишкой он наловчился играть в карты, а когда вырос, это стало его профессией. Но шулеры часто попадают в лапы полиции, и Виктор сообразил, что можно добывать деньги «на колесах». Обычно в поезде люди скучают, кое-кто не прочь скоротать время за игрой в карты. Этим и решил воспользоваться мой братец. Когда в вагон входит скромный на вид прилично одетый молодой человек, никому в голову не приходит, что перед ними опытный шулер. К тому же Виктор не дурак, сперва он обязательно проигрывает по мелочи, при этом очень артистично изображая отчаяние новичка. А когда партнеры расслабятся, он начинает постепенно выигрывать, и под конец игры ему удается основательно облегчить их карманы. Он говорит, что главное в его деле ─ успеть сойти с поезда прежде, чем люди сообразят, что связались с профессионалом. До сих пор брату сопутствовало счастье: он ни разу не прокололся. Но кто знает, возможно, кто-то из облапошенных им заявил в полицию, и там уже имеются приметы Виктора? Вот почему он сам опасается появляться поблизости от тюрьмы, посылки мне передает его знакомый.

Каждый раз, когда я разбираю полученную посылку, Анна, будто коршун кружит вокруг меня, заглядывает через плечо завидущими глазами. Продолжая немного опасаться ее и пытаясь задобрить, я делюсь своими продуктами: кто знает, что взбредет в голову сумасшедшей?

Несколько лет не видевшая ничего, кроме тюремного пайка, поджигательница с жадностью набрасывалась на крендельки, колбасу и сыр. Я заметила, что после угощения Анна заметно добреет, пускается в длинные разговоры, расспрашивает меня о семье.

Она поднялась с нар после меня, но ни умываться, не причесываться не стала, просто перевязала косынку, спрятав под нее спутанные космы. Волоча свои огромные башмаки, Анна, поеживаясь расхаживала по камере, и вдруг спросила:

– Когда ты ожидаешь следующую посылку от брата?

«Ага, – злорадно подумала я, – колбаски захотелось!»

А вслух ответила, что не знаю, когда у Виктора появится такая возможность. Может, его сейчас и в Дебрецене нет.

– Ах да, он ведь у тебя картежник-гастролёр! – хмыкнула Анна и вроде как задумалась. – А скажи, твой Виктор по всей Австро-Венгрии катается?

– Как придется.

– До Вены ездит? Или хотя бы до Инсбрука?

Я пожала плечами. Виктор мне о своих маршрутах не докладывал.

– Это ведь надо немецкий знать, чтоб австрийцев облапошить, а, Ники? Твой брат по-немецки говорит? Вообще кто-нибудь из Фенчи знает немецкий язык? – продолжала допытываться Анна.

Она так уставилась на меня своими провалившимися водянистыми глазками, что в голову невольно пришло: неспроста такие странные вопросы. Что задумала эта волчица? Не исключено, что она просто испытывает меня. А может, собирается попросить о какой-то услуге?

Я уже хотела ответить, вернее, спросить, при чем тут немецкий язык, как загремели засовы железной двери, она распахнулась, и из коридора послышался окрик:

– На выход!

Нас поставили строем и отправили во двор, откуда после переклички мы и отправились работать. Я проделывала этот маршрут раз за разом, он проходил через город, и всякий раз с тоской смотрела на верхушки домов и ратуш Дебрецена. Так желанная свобода была близка, но недостижима.

На работе я вела себя тихо – не пререкалась и не отлынивала, потому кандалов я не носила. У меня до сих пор стоят перед глазами эти ужасные рубцы на ногах Анны. Она слыла буйной, оттого и работала закованной. Сегодня я долго думала, зачем она спросила меня про семью, вернее о том, кто из нас хорошо знает немецкий? Неужели она устроила мне «проверку на вшивость»? Зачем ей знать это? Должно быть, она решила кому-то из нас писать письма. Не факт, что братья обрадуются, узнав, кто им пишет. Но тогда тонкая ниточка доверия между мной и Анной может оборваться раз и навсегда. Я помнила, как буквально оживала эта ходячая мумия, когда я читала письма.

Я успела уже изучить местных обитательниц. Зигель не слишком-то и преувеличивала, говоря, что здесь много убийц. С некоторыми из них мне даже довелось пообщаться. Совсем уж блёкло на фоне своих соседок по камере выглядела Каталин Таллаш, убившая собственного ребёнка, зато Агнеш Гара из Трансильвании стоила всех своих соседок вместе взятых. Из того, что рассказала мне сама Агнеш, и по секрету поведали другие, я узнала много интересного. Когда-то в Трансильвании орудовала жестокая банда, промышлявшая разбоями, кражами и похищениями людей. Замешаны в преступлениях были целые семьи. Работал этот подряд, как часы, и сама Агнеш со своим мужем вовсе не были заблудшими овечками и помогали своим главарям, коими являлись братья Бела и Беньямин Рац, совершенно осознанно.

Оба брата получили прозвище «мясники», и надо полагать, не за красивые глаза. Во всю шайку входило полтора десятка человек, в их числе были и женщины, в основном, в роли наводчиц. Однако в убийстве квартирных хозяев Агнеш приняла самое прямое участие. Это был единственный раз, когда братья Рац не участвовали в преступлении. Тем не менее, это не спасло шайку от ареста, а Беньямина Раца – от виселицы. Он был единственный, кого приговорили к смертной казни, остальные же отделались длительными сроками заключения.

Однако сама Агнеш уверяла всех и вся, что принимала участие лишь в одном убийстве, да и то всё вышло практически случайно, а виной всему следователь, который обещал сперва проверить алиби самой Агнеш и её мужа, а тут вдруг взял и обманул. Получалось, Агнеш и вовсе оказалась не в то время, не в том месте. Однако вряд ли человек, оказавшийся «не там и не тогда» будет считаться самым опасным обитателем тюрьмы после Анны Зигель, рядом с которой меркнут все здешние убийцы.

Мало кто из каторжниц признавался, что сознательно шёл на преступления, каждая из них обязательно сочиняла душераздирающую легенду о своих мотивах, а потом, возможно, сама же искренне и начинала в неё верить. Однако не мне судить, кто из них есть кто, особенно учитывая, что сама здесь нахожусь.

– Мелкий что, так и не хочет учиться? – спрашивала Анна, когда очередь доходила до письма Барнабаша.

Мой младший брат и впрямь учился из-под палки. На уроках он считал ворон и еле-еле выезжал на тройки. Однажды он уже был второгодником, а ведь мы добрую половину нашего скромного семейного бюджета тратили именно на оплату обучения Барнабаша. В школе он слыл хулиганом и прогульщиком, часто пропускал уроки и, как следствие, ему многое приходилось пересдавать. Но вся соль в том, что когда-то в этой же школе учился Эрик, один из лучших выпускников последних лет.

Дурная репутация нашей фамилии помешала Эрику стать журналистом, но выход нашёлся довольно быстро – наш средний брат на дому занимался корректурой и переводами, знал несколько языков, в том числе, немецкий. Его уровень позволял ему не только свободно разговаривать на этом языке, но и вести переписку, и читать художественную литературу. Мало того, он мог ещё и заниматься гравировкой, и подделать любую подпись. Как-то раз он чуть не прогорел на этом, но пронесло – полиция просто доказать ничего не смогла, а слухи не могут служить весомыми доказательствами вины подозреваемого.

Вечером мы вновь оказались в камере. Анна достала припрятанное под тюфяком яблоко и, начав его уплетать, вернулась к теме нашего разговора.

– Ну, так что, кто из ваших знает немецкий?

Я надеялась, что за день она забыла об этом, но не тут-то оно было. Похоже, она решила устроить мне проверку. Волчица в человеческом обличье впервые за много дней почувствовала человеческое тепло и, похоже, сама не верила в это. Я действительно относилась к ней хорошо, даже припадки терпела. Теперь у неё появилась отдушина – спасение от чувства нарастающего одиночества.

– Ну… Я, конечно, знаю немецкий, но так, посредственно. Виктор знает – он часто в Австрии бывал. Только дома он появляется редко. Зато Эрик всегда там – он на дому работает. Занимается ещё и переводами.

– То, что нужно! – воскликнула Анна, принимаясь за письмо. – Мне даже некому было написать. А я ведь тогда сильно простыла. Думала, всё – ноги протяну, а меня и забрать некому – родители мои погибли, друзей нет, в общем… Полная пустота, – с горечью вздохнула Зигель, протягивая мне засаленный листок, предназначенный для Эрика. – Если никто не ответит, то… То оно и понятно – кому хочется марать руки об убийцу?

О нет, у Анны, кажется, начинается припадок! До сих пор я стоически переносила подобные состояния соседки, но сейчас, когда я была напряжена до предела, я рисковала не выдержать и сорваться. Сказывалась и усталость после рабочего дня.

Удивительно, но в этот раз Анна вела себя поспокойнее – она просто сидела на нарах и, прижавшись спиной к стене, нервно хохотала, причём смех этот был вперемежку с всхлипами. Похоже, она совсем одичала. Я решила всё же подстраховаться и буквально на полях листа сделала краткое предписание Эрику: «ответь на оба письма». Мой брат достаточно сообразителен, чтобы понять, в каком я положении.

– Всё хорошо, Анна, – неожиданно для себя я приобняла сокамерницу, та не сопротивлялась. – Мы – люди понимающие, потому тебе обязательно ответят.

– Да… Да… Кому, как не преступникам понимать меня? – сглотнула она. – Вы ведь там один другого краше. Ну, а если за убийство сижу, так вы, мадьяры, живодёрство впитали с молоком матери. Мои братья по разуму…

Анна резко дёрнулась и ударилась головой о стену. Она изо всех сил, стараясь как-то сдержать себя, обхватила себя руками, вцепившись в одежду. Лишь её голова продолжала дёргаться, а сама она – издавать какие-то непонятные звуки.

***

Прошло ещё три недели. Я получила очередную посылку, а вместе с ней – письма. Вот пять листов написано на венгерском, а ещё один… На немецком.

– Анна, это тебе! – крикнула я, показав бумажный лист.

– А ну дай! – Зигель чуть ли не с руками вырвала у меня заветное письмо. – Это же, ты же… Господи, ответил!

Она взобралась на свою полку и, отвернувшись к стене, начала читать про себя. Казалось, она уже прожгла дыры в этом несчастном листке, но продолжала его читать раз за разом. Она опять легла на бок и какое-то время лежала недвижима.

– Анна, всё в порядке? – спросила я, слегка дотронувшись до её плеча.

Та медленно повернулась ко мне и, присев, тяжко вздохнула. Казалось, впервые я вижу что-то человеческое во взгляде волчицы.

– Жизнь пусть ей наказанием будет, – пробормотала она. – Дитрих сказал это тогда, перед судом… Это и впрямь хуже. Хуже всякой смерти.

Она продолжала покачиваться, словно маятник, а я терпеливо наблюдала за ней. Похоже, она предпочла бы болтаться в петле, чем ждать чахотки или какой другой кончины здесь, в тюрьме.

Она уже обмолвилась о том, что боится того, что некому будет забрать её тело и помочь освободиться после смерти. Теперь, кажется, у неё появилась надежда. Я взяла лист и принялась вчитываться. Конечно, мои познания немецкого были существенно ограничены, и того, что писал Эрик, я понять не могла. Немецкий мне давался плохо. Однако кое-что я по смыслу улавливала.

– Видишь, Анна, всё хорошо, – улыбнулась я.

Впервые я видела Зигель столь счастливой и живой. Мне даже казалось, что эта ходячая мумия с безжизненным взглядом в кои-то веки стала похожа на человека.

Глава 5. Неожиданный союзник

Прогулки в тюрьме были редкостью. Нас выводили во двор, где можно было размять ноги, поболтать друг с другом и вдохнуть свежего воздуха, далеко не каждый день, в основном, по праздникам. Эта кратковременная свобода казалась такой сладкой после мрачного сидения взаперти. У меня внутри возникало ощущение полёта – наверное, так чувствует себя птичка, которую выпустили из тесной клетки. Оживали самые прекрасные надежды, хотелось радоваться жизни, смеяться, общаться с людьми.

На прогулках заключённые охотнее беседовали, делились своими злоключениями, давали друг другу житейские советы. Многие девушки и женщины были воровками и мошенницами, но держались дружелюбно. Мне было интересно их послушать. Только Зигель, по-прежнему, мрачно молчала. Сколько я не пыталась завязать разговор, она предпочитала бродить в одиночку, гоняя носком башмака мелкие камушки.

Сегодня я ждала визита Эрика. Несколько дней назад он написал, что получил разрешение на свидание, и сразу же купил билет на поезд до Дебрецена. Мне не терпелось поскорее увидеть брата и узнать кое-какие подробности, которые он вскользь перечислил в письме к Анне. Я не совсем поняла, о чём шла речь. Странно, что Эрик скрыл это от меня, раньше он во всём мне доверял.

Около полудня меня вызвали надзиратели. Они сообщили, что приехал мой брат, и начальство разрешило нам встретиться прямо сейчас. До самой комнаты свиданий я почти бежала за конвойным. Сердце у меня колотилось, руки были ледяные. Ведь я так давно не видела никого «с воли»!

Конвойный распахнул дверь, и я увидела Эрика, сидевшего за столом. Он был в летней рубашке с коротким рукавом. Лёгкая куртка, снятая из-за жары, висела на спинке стула. Лицо у брата было невозмутимое. Он барабанил пальцами по столу и скучающе обводил взглядом серые казённые стены.

Конвойный впустил меня в комнату, а сам вышел. Едва дверь захлопнулась, я бросилась к Эрику на шею. Мы обнялись, и я почувствовала, как к моей безумной радости примешивается тоска – ведь следующее свидание разрешат лишь через месяц. От смятения чувств я не могла говорить, и лишь прерывисто вздыхала.

– Тихо, тихо, девочка, – улыбнулся брат. – Не рви нервы понапрасну. Как ты изменилась, Ники. Худая, ужас!

– Может быть, – растерянно сказала я.

Эрик вынул из внутреннего кармана пиджака зеркальце и подал его мне. В первый раз после ареста я смотрелась в зеркало. Кошмар какой! Маленький кусочек стекла отражал лицо по частям. Но всё равно было видно – я стала изжелта-бледной, как человек, перенесший тяжёлую болезнь. Под правым глазом видна тёмная впадина. Кто бы сейчас узнал во мне прежнюю красавицу Ники? Только теперь я заметила мозоли и ссадины, покрывающие мои руки. Возникло гадливое ощущение, что всё тело гниёт заживо.

– Ну, как у тебя дела? – мягко спросил брат.

– Да ничего, – сказала я, вытирая набежавшие слёзы. – Спасибо вам, пока живая. Худо-бедно, но кормят, с голоду не умираем. Газеты читать приносят. А у вас что нового?

– Всё как обычно, – пожал плечами Эрик. – Барнабаш наконец-то закончил школу. Никто уж не верил, что такое чудо возможно! Он частенько гостил у Тимеи, а её мальчишки недавно пошли в школу. Представляешь, чему бы он их там обучил?

– Кто знает, – засмеялась я. – Он же не всегда был таким лоботрясом. Сначала считался вполне хорошим учеником, а потом только начал бездельничать.

– Знакомая история. Представляешь, как бы удивились мои педагоги? Они ведь меня ставили всем ученикам в пример, и имя моё до сих пор красуется на школьной доске почёта…Виктор особо не блистал, но и отъявленным шалопаем не был.

Тут я перебила брата. Вспомнились его странные намёки в письме к Зигель.

– Эрик, – быстро спросила я, – ты писал Анне, что Йодль помог разоблачить тех самых полицейских. Как это произошло? Ты мне не говорил.

– Приходилось скрывать это. В письме всего не напишешь – здешнее начальство наверняка всё читает. Если бы не Йодль, ты бы, скорее всего, не дожила до дня суда. Так бывает в жизни, девочка – друзья предают, а враги помогают.

Эрик начал рассказывать, и я слушала, затаив дыхание. Видно было, что брат устал хранить это дело в секрете, и теперь ему хотелось выговориться.

***

Рассказ Эрика.

Зима выдалась довольно ранней. Декабрь только начался, но на улице было холодно. Землю покрывала тонкая пленка снега. Уже третий день в городе отчаянно выл ветер, ломая ветки деревьев и срывая шляпы с прохожих. В эту промозглую погоду гулять не особенно хотелось, но мне надо было отнести в редакцию рукописный перевод документов, где их останется только напечатать и оформить в надлежащем виде. Собственно, я работал на дому, занимаясь корректурой и переводами. Это было довольно утомительно – просматривать кипу листов и выявлять там опечатки, ошибки. К концу дня у меня уже затекала спина, болели глаза, голова отказывала. Стоит ли говорить про вечно синие от чернил пальцы?

Жили мы бедно. Дом маленький, убогий, весь в уродливых заплатах – так когда-то отец латал дом, чтобы зимой не продувало, а зимой было холодно – всегда мы были вынуждены тепло одеваться. Забор наш покосился местами, ворота ржавели. Двор маленький, но там вполне умещались пёс, птичник и небольшой огород. В последнее время всё хозяйство было на мне, поскольку братья и сёстры давно разъехались кто куда. Теперь в этом доме жили только Барнабаш, да я. Но младший брат был балбес, каких ещё поискать – вечно забывал сделать что-то важное, у него постоянно то куры, то пёс ходили голодными, хотя именно он больше всех хотел собаку-гиганта. Пёс вырос дурным, под стать младшему братцу, и, похоже, Барнабаш нашёл себе родственную душу.

В этот день я дома не застал ни собаки, ни младшего брата. Видимо, они ушли гулять. Однако стоило мне зайти на порог, я почувствовал, что дома кто-то есть. Я чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Красть у нас, в общем-то, и нечего – кому нужна ветхая мебель и довольно дрянные вещи? Через небольшой угол обзора можно было подробно рассмотреть и нашу гостиную, служащую мне рабочим и спальным местом – здесь всё мало чем отличалось от обстановки в других комнатах. Сама же гостиная была просторная, но довольно низкая, и фанерный потолок, так и повисший над головой, создавал какую-то гнетущую, давящую обстановку. Мебели было мало – старенький шкаф, поеденный жучком, стол на хилых ножках, да прохудившаяся кровать, которую я подпёр кирпичом посередине, чтоб не провалилась окончательно. Обои были изодранные, обветшалые и казалось, держатся на одном лишь честном слове. Барнабаш жил в соседней комнате, такой же обшарпанной и мрачной, как все остальные. Даже странно, как восемь человек могло уместиться в таком маленьком домике. Однако мы умудрялись не только жить здесь, но и строить далеко идущие планы. Может быть, после выпуска Барнабаша из школы, я, наконец, смогу заняться ремонтом. Если не считать затрат на учёбу младшего брата, получаю я довольно-таки хорошую зарплату, да и вряд ли бы мы без денег протянули мою учёбу в университете. В те года учителя всячески нахваливали мою способность к науке, особенно к литературе и иностранным языкам. Я знал не только немецкий, но и некоторые славянские языки, что позволяло существенно расширить горизонт моих возможностей.

Осторожно войдя в дом, я застыл. В гостиной на диване сидел не кто иной, как инспектор Йодль. Это был мужчина лет сорока пяти, роста небольшого, и не сказать, чтобы прям толстяк, но брюхо было видно невооружённым глазом. На его тщательно выбритых щеках виднелись небольшие ссадины. Причёска всё та же – короткий ёжик чёрных с проседью волос. Его круглое, немного морщинистое лицо было довольно флегматичным, сам он смахивал на мастера средней руки какого-нибудь производственного цеха, в силу возраста потерявшего былую форму и хватку. Взгляд его светлых, близко посаженных глаз, был вечно сосредоточенным, при этом он постоянно водил ими из стороны в сторону, словно намереваясь выискать что-то. С виду и не скажешь, что это многоопытный сыщик, работающий в полиции вот уже два десятка лет, и раскрывший множество запутанных дел. Когда-то наша семья изрядно попортила ему кровь, потому теперь он нас держал на прицеле. После ареста Ники он часто напоминал о себе, хотя в последнее время он как-то утратил к нам былой интерес, очевидно, поняв, что мы ничего не знаем о том, куда Ники спрятала краденые драгоценности.

– Добрый день, господин Фенчи, – поздоровался он, привстав.

При этом его даже не смущало то, что он проник в наш дом в отсутствие хозяев и без санкции на обыск. Этот нахальный сыщик нравился мне всё меньше.

– По какому праву вы вламываетесь в наш дом? – я с порога перешёл в атаку, – без постановления на обыск и без нашего согласия! Вы прекрасно знаете, что это незаконно. Убирайтесь!

Я всё ещё был зол на инспектора за то, что допрашивал нас до почти полного изнеможения, и в итоге довёл Тимею до нервного срыва.

– Полно, голубчик, полно, – он миролюбиво поднял руки. – На то, чтобы, как вы выражаетесь, «вломиться» в ваш дом, у меня должна была быть веская причина, иначе… – он сознательно недоговаривал, пытаясь спровоцировать меня на новую вспышку агрессии.

– Какая такая причина? Мало того, что благодаря вам мы теперь как на иголках, так теперь вы сюда ломитесь без спросу! Вон!

– Полно кричать, юноша, – усмехнулся Йодль, – у меня нет никакого намерения обременять вас своим присутствием, но прежде хотелось бы вам кое-что рассказать. Видите ли, ваша сестра Николетт, с тех пор, как была арестована, не созналась в разбое, в частности, в том, куда спрятала краденое. Я думаю, она и вам не сказала. Она упряма весьма, и это может плохо кончиться для неё. До меня дошли сведения, что арестованная Фенчи терпит много грубости от наших будапештских коллег. И, похоже, движет ими исключительно корыстный мотив.

– Вы хотите сказать, что… – я на секунду оторопел, представив, что сейчас испытывает Ники. Я был готов сейчас хоть пешком сорваться и идти стремглав в Будапешт, лишь бы помочь сестре. Вот только самого Йодля можно было бы заподозрить в чём угодно, кроме желания помочь своему давнему неприятелю.

– Довольно странно с вашей стороны, инспектор, – я решил взять себя в руки, – вы сейчас стремитесь помочь тем, с кем давно не в ладу, мало того, говорите откровенно о преступлениях, что совершают ваши коллеги.

Йодль посмотрел на меня сначала иронично, затем – серьёзно, после чего взял в руки свой портфель и, приоткрыв замок, достал оттуда несколько листов бумаги, после чего ответил:

– Понимаете ли, господин Фенчи, я – человек принципа. Я узнал, кто ведёт дело вашей сестры. Его фамилия Надь. Как и любой представитель нашей профессии, он весьма амбициозен. И порой неразборчив в средствах достижения цели. Зачастую они выходят не только за рамки порядочности, но и за рамки закона… Вы помните дело «ночной твари»?

Я задумчиво прищурился, вспоминая целый рой газетных статей о бесчинствах грабителя-гастролёра, создавшего целую преступную сеть, охватившую чуть ли не всю Австро-Венгрию. Личность его давно не была тайной, порой он оставлял записки для полицейских, тем самым навязывая свою игру. Например, такого содержания: «Завтра я отправлюсь в Лемберг, оттуда уже рукой подать до границы. Поспешите, второго шанса не будет». Эти издевательские послания он оставлял то ли с целью потешить своё тщеславие, то ли побольнее ужалить полицию, которая вот уже который год не может пресечь серию дерзких налётов. Звали его Маттеуш Гудачек, к своим тридцати трём годам он уже дважды успел побывать за решёткой. За всю жизнь он не провёл и дня на честной работе, если не считать за таковую разбои, грабежи и кражи.

Пресса подняла настоящую шумиху, особенно отличился будапештский журналист Вазул Меланьи, не щадивший желчи в своих статьях. Он прямо намекал, кому венгры должны быть благодарны за продолжающийся кошмар, говоря о том, как полиция работает спустя рукава, и как ловко Гудачек в очередной раз обводит их вокруг пальца, хотя, казалось бы, почерк его изучен, маршруты и явки – тем более.

– Думаете, можно к этому придраться? – с сомнением спросил я.

Йодль в ответ развёл руками:

– Видите ли, моя должность даёт некоторые привилегии, но в то же время, связывает меня по рукам и ногам по части поиска вещественных доказательств. Да и доказательства, добытые таким образом, невозможно использовать в суде, скорее с меня самого погоны слетят. Но вы, в отличие от меня, ничем не ограничены и можете повлиять на ход дела. Со своей стороны я лично гарантирую, что разговор останется только между нами.

С тем и ушёл. Я решил немедленно отправиться в Будапешт к Вазулу, своему знакомому журналисту, благо помнил, где он живёт. Какое-то время я помогал ему с написанием статей, исправлял ошибки. Этот журналист постоянно путал запятые – либо пропускал их, либо лепил, куда ни попадя. Я не раз говорил ему об этом, а он, разводя руками, объяснял, что в длинных предложениях он откровенно «плавает». Однако платил он всегда в срок, и платил достаточно хорошо, потому ради такого заработка можно было и потерпеть.

Я не видел его уже довольно давно, с тех самых пор, как закончил университет и уехал домой, в Залаэгерсег. Но я думаю, он не откажется по старой памяти помочь мне.

Я прибыл в Будапешт на следующее утро, и тотчас направился на улицу, где жила семья Меланьи. Когда после звонка дверь открыла его жена Ирен, я не сразу узнал её. Располнела она после замужества, то ж была стройная, видная женщина, а теперь как-то быстро потеряла форму.

– Вам кого? – спросила женщина, оглядывая меня с головы до ног.

– Добрый день, – улыбнулся я, пуская в ход своё природное обаяние. – Муж ваш дома?

– А где ж мне ещё быть? – отозвался сам Вазул и вышел в переднюю. – Вы кто, юноша? – спросил он, очевидно, не узнав меня.

– Кто сожрал все ваши запятые? – в свою бытность корректором я не раз задавал такой вопрос Вазулу, и он тотчас вспомнил меня.

– Эрик Фенчи! – воскликнул он. – Сказал бы, что в гости собрался, я бы тут организовал чего-нибудь… – Ирен ушла в комнату, а Вазул, выйдя за порог, спросил:

– Ну что, какими судьбами?

– Э-э… Знаешь, Вазул, есть тут у меня одно дело… Ты мне очень поможешь, если расскажешь о «подвигах» одного немного зарвавшегося легавого.

Меланьи понял, что это лучше обсудить с глазу на глаз и, переодевшись в уличное, вышел вслед за мной. Мы зашли в небольшой трактир, где Вазул, развалившись на стуле, спросил:

– Ну что же, Эрик, рассказывай.

– Видишь ли, моя сестра Ники попала за решётку. Легавые сильно давят на неё. Её дело ведёт некто по фамилии Надь. Тебе эта фамилия ни о чём не говорит? Ты много что знаешь о нём, например, ты вроде писал о том, что он упорно не хотел выпускать человека, задержанного по подозрению в участии в банде «ночной твари». Нельзя ли к этому придраться?

– Мудрено, друг мой, мудрено, – покачал головой Вазул. – Конфликт официально исчерпан, полиция принесла свои официальные извинения. Сомневаюсь, что у тебя что-то может получиться. Я, конечно, знаю кое-что ещё про него, что, возможно, может тебе помочь, но я даже не представляю себе, как тебе поступить.

Журналист задумчиво посмотрел в сторону, потом, видимо, приняв решение, резко поднялся, и, сказав: «подожди меня здесь», вышел за дверь.

Через некоторое время он вернулся, неся несколько картонных папок.

– Вот то, что тебе поможет прищучить Надя, – сказал он, протягивая мне их, – материал я собирал несколько лет, но пока что мне он не пригодился. Может быть, пригодится тебе. Конечно, если бы попавшая в беду девушка не была твоей сестрой, я бы не отдавал тебе в руки эти документы, но так как положение неординарное… Желаю тебе удачи! Только, прошу тебя, пусть эти папки не попадут в чужие руки.

Поблагодарив приятеля за услугу, я в тот же день отправился домой в Залаэгерсег, по дороге размышляя, где именно хранил Вазул свои «секретные материалы». Явно не дома, дойти до дома за такое короткое время он бы просто не успел.

А материалы и правда были любопытны. Я мельком просмотрел их в вагоне и даже присвистнул он изумления.

Завтра надо немедленно снова ехать в Будапешт! Только сперва дождусь Барнабаша, да найду Виктора. Он как раз недавно вернулся в наш родной город, и как это часто бывает, целыми днями болтал с нами обо всём, что с ним случилось. Он не имел постоянной работы, перебивался случайными заработками, ну и, разумеется, не забывал и об азартных играх. Как правило, карточный шулер, если он новичок, сразу обдирает свою жертву, как липку, и на этом прогорает, попадая в руки полиции. Профессионал же устраивает настоящие «качели» то проигрывая, то выигрывая по мелочи, а потом, взяв солидный куш, удирает.

Искать брата долго не пришлось – он коротал день в бильярдной, как обычно. Страсть к азартным играм никуда не исчезла, а об его умении надувать в карты соперников, были наслышаны все. С ним решался играть только Лайош, да и то своими картами и в комнате без зеркал. Как я понял, сегодня Виктор был в большом выигрыше. Даже не хотелось как-то прерывать его игру, но пришлось.

– Виктор, – позвал я, – сворачивайся, дело есть.

– Что такое? – спросил он, готовясь к удару, а после того, как загнал мячик в лунку, повернулся, наконец, ко мне.

– Едем в Будапешт. По дороге объясню.

– Да подожди ты, видишь, как мне везёт! – с задором отозвался братец, однако следующий удар смазал.

– Я сказал: срочно! Пошли уже.

Виктор попрощался с игроками и, накинув куртку, последовал за мной. В детстве мы постоянно соперничали между собой, но в чём были едины, так это в намерении командовать младшими. Когда ещё Барнабаш был маленький, слушался нас беспрекословно, но как подрос, то всё – старший брат ему больше не авторитет. Справедливости ради стоит сказать, что и Тимея имела такие же проблемы с нами. Представляю, как часто она теперь с улыбкой вспоминает времена, когда пыталась отучить нас хулиганить.

– Ну ничего, – говорил Виктор с некоторым сожалением, – всё равно в игре главное – вовремя остановиться. Так, а что теперь делать?

– Иди домой, собери вещи, я пока телеграмму Золтану отправлю. Надо ещё узнать про поезда на Будапешт. Потом поедем. Дело серьёзное, потому не подведи.

Следующим утром мы уже ехали в поезде. За окном мельтешили деревья, да одинокие полустанки. Обычно в поезде я дремал всю дорогу – осталась привычка со времён студенчества. Иногда перед выходными я пропускал последние лекции, поскольку следующий поезд ехал только через три часа, а домой прибывал затемно. Товарищи часто прикрывали меня, но однажды всё-таки факт моих самовольных уходов всплыл. Как раз на последнем курсе я пораньше ушёл, чтобы успеть на поезд. Как выяснилось, профессор тогда проводил привычную всем перекличку, и когда дошла очередь до меня, слово «здесь» выкрикнули сразу с трёх мест. Естественно, он понял, что я самовольно ушёл, никого не предупредив.

– Вставай, – крикнул Виктор, – приехали!

Поезд, наконец, остановился, и в ту же минуту пассажиры и пассажирки, торопливо схватив багажи, поспешили к выходу. В этой давке легко было потеряться, потому мы с Виктором, выйдя из вагона, сразу отошли в сторону и направились к зданию вокзала, стремясь укрыться от мерзопакостного ветра, пронизывающего буквально до костей. Мокрый снег – обычное явление для ранней зимы, оттого было даже холоднее, чем в самый пик морозов.

– И ведь представляешь, – делился Виктор, – я уже был готов куш сорвать, а на тебе – конечная. Скудный сегодня навар, скудный.

«Кто о чём, а вшивый – о бане», – с усмешкой думал я, выслушивая тирады разочарованного шулера. Сегодня ему не повезло, ничего не поделаешь. Золтан пока не появился, и я начал волноваться. Конечно, наш брат узнал бы нас, даже после нескольких лет разлуки, но не факт, что он не проглядел нас в толпе. В это время, когда часы на башне пробили полдень, я почувствовал чей-то лёгкий толчок в спину. Я от неожиданности отпрянул и, повернувшись, увидел бледное лицо Золтана.

– Куда вы запропастились, а? – спросил он. – Ищу тут вас в толпе, ищу…

– Ну, так встал бы на перроне, – парировал Виктор. – Встретил бы нас сразу.

– Э, нет, – покачал головой брат. – Я не могу лишний раз светиться.

– А чего так?

– Ну, ты даёшь, – помотал головой Золтан. – Я, знаешь ли, в розыске. Вот только ищут меня, конечно, не особо – у полиции и без меня забот хватает…

– Например, присвоить себе чужие ценности.

От такой новости мои братья остолбенели. Золтан покосился на меня с недоверием, а Виктор даже решил пощёлкать пальцами у моего носа, проверяя, не случилось ли у меня помутнения рассудка. Но нет, всё нормально, я в здравом уме и твёрдой памяти. Разговор с Йодлем я не стал пересказывать, поскольку у нас был уговор, что всё между нами. Да и упоминать лишний раз отошедшего от дел журналиста Меланьи посчитал лишним. Золтан, очевидно, понял, что к чему, и мы направились к остановке трамвая.

– Вот, – я достал несколько папок, которые мне передал журналист. – Здесь есть досье на человека, что ведёт дело Ники. Не так давно я узнал, что в тюрьме на неё давят. Сильно давят. Это объясняет отказы в свиданиях.

– Откуда у тебя такой солидный компромат? – присвистнул Золтан. – И не проще ли этому слегка оборзевшему сыскарю просто морду набить?

– Вот потому, Золтан, тебе не быть разведчиком, – усмехнулся я. – Ты лишь резаться горазд. Нет, мы, конечно, объясним ему, что так лучше не делать, но эти документы – ещё и наша защита. Если я обнародую их, не отмоется никто. С кого-то из легавых слетят погоны, а кто-то окажется за решёткой, – я покрутил запястьями, изображая арестанта.

– Постойте! – вмешался Виктор. – Не кажется ли вам, что нас могли и надуть? Сам Эрик не мог достать такие документы.

– Вот потому мы и проверим кое-что, – заметил Золтан. – Одного из «клиентов» я как раз знаю. Спросим у него и сверимся.

Свидание разрешили лишь однажды, тогда в тюрьму поехала сестра. Тимея вернулась позже, при этом она была точно раздавленная – ни слова внятно произнести не могла. Уже тогда я почуял неладное, но всё равно рассказ Йодля стал для меня неприятным сюрпризом. Конечно, Ники совершила преступление и за это должна ответить, но для начала необходимо было, чтобы она дожила до суда.

Мы высадились на незнакомой нам прежде улице и, перейдя на другую сторону, свернули в переулок. Здесь, за фасадом красоты и благополучия, прятались обшарпанные и довольно унылые дома. «Почему-то чувствую себя, как дома», – с иронией подумал я. Золтан подошёл к местному кабачку и, открыв дверь, вошёл, подозвав и нас. Это было классическое пристанище для уголовного элемента, я таких людей вижу издалека. Вот в центре сидят картёжники, похоже, играют довольно долго. Мы сели за столик, и после того, как Золтан принёс еду, я раскрыл чемоданчик.

Виктор похлопал меня по плечу и, так и не доев свой ужин, метнулся к игрокам. Лениво оглядев картёжников, Виктор стал болтать с одним из посетителей. Золтан, тем временем, обстоятельно рассказывал об этом трактире. Публика здесь была исключительно пёстрой – от уголовников до внешне приличных людей. Например, среди картёжников были и люди, занимающие весьма высокие посты. Представляю, как бы сейчас на это реагировал Виктор. Уж шулер за версту чует прибыль. Тем временем, банкомёт объявил:

– Господа, мы играем уже довольно долгое время. Предлагаю сделать перерыв и отдохнуть.

Игроки согласились, и в скором времени стол практически опустел. Я же из праздного любопытства решил посмотреть их «пулю». Но Виктор меня опередил. Он всяко больше меня смыслил в игорном деле.

– Та-ак, тучный мужик в очках в большом проигрыше. А вот лохматый юнец напротив – выигрывает чаще остальных.

– Это Алекс, – подал голос Золтан. – Студент-медик. Знатный скандалист – дня не проходит у него без конфликтов. Покуда трезвый, ещё куда ни шло, но как напьётся – держите его семеро.

– Ловкач, – зацокал языком Виктор, после чего буквально подтащил нас к себе. – Знаете, я видел, как он мухлюет. Он видит карты соперников. Что будет, если я попрошу любого из них сесть на его место?

– Бить его будут, – с усмешкой сказал я. – А ему не привыкать.

Виктор, тем временем, поймал Алекса у барной стойки и, учтиво пожав ему руку, затеял непринуждённый разговор, оперируя уменьшительно-ласкательными словами. Именно так обычно начинают свой разговор вымогатели и шантажисты. И Виктор не стал медлить.

– А знаешь, Алекс, я тут заметил, что сегодня ты хорошо своих соперников обчистил. Молодец, тебе очень везёт, дружок… Очень. Только вот что делать, если вдруг соперники спросят, почему ты сегодня такой удачливый?

– Позвольте… – начал было Алекс, но Виктор быстро его осадил:

– Чего это ты сразу на дыбы, дружок? Я в этом деле собаку съел, и скажу по совести: твой способ стар, как мир. Сейчас игроки вернутся за стол, а я попрошу тебя пересесть на место банкомёта, а любого из твоих соперников – на твоё место. То-то они удивятся законам физики – это ж как удачно свет падает, и как отражаются карты. Ещё когда я на деньги не играл, меня за мухлёж просто лупили. А с тебя так шкуру спустят.

Алекс мгновенно побледнел. Руки его затряслись, а на лбу выступил пот. Перспектива его откровенно удручала. Что сейчас потребует за молчание заезжий шулер? Денег? Каких-то услуг? Виктор будто читал мысли и, обмякнув на стуле, томно проговорил:

– Поделись выигрышем, и тайна волшебного зеркала останется между нами.

Но я чувствовал, что Алекс может нам ещё пригодиться. Немудрено такому человеку угодить в участок, а значит, он может знать кого-то из легавых.

– И ещё, Алекс, – тут уже в разговор вступил Золтан. – Скажи, фамилия Надь тебе о чём-то говорит? Знаешь легавого с такой фамилией?

– До сих пор помню эту рожу, – без удовольствия ответил студент. – Случалось, буянил много после выпивки, так меня быстро полиция хватала. Как-то в гостях тоже напился, ну побил зеркал немного, другу своему нос сломал. Мои-то уже обо всём договорились, ну примирение сторон, какие претензии? Но он поднял некоторые старые дела, все мои прошлые «подвиги»… Выходило где-то года на полтора-два. А он открыто говорит мне, мол, прибавь чутка к залогу, и дело закрыто. Взятку вымогал, скотина! А что мне оставалось делать?

Всё сходится! Что ж, теперь нам предстоит «поговорить по душам» с немного оборзевшим «легавым».

Два дня мы повсюду следили за детективом Надем. Золтан предлагал ворваться в его квартиру внезапно, чтобы сразу сработал фактор испуга. Мы с Виктором возражали – можно попасть в засаду. Тогда наша сестра лишится последнего шанса на спасение.

Наконец, мы тщательно продумали план нападения. Каждому была назначена определенная роль и место ожидания. Я слонялся по двору с небольшим чемоданчиком в руке, поглядывая на часы, как человек, который ждёт свою девушку или приятеля. Золтан зарядил наган и затаился за сараями в углу двора, а Виктор расположился на углу улицы. Примерно в половине девятого раздался свист – это Виктор сообщил, что наш клиент приближается.

Как было условлено, я подошёл ко входу в подъезд. Во дворе показался детектив Надь. Он вошёл в подъезд, не обратив на меня внимания. Я бесшумно последовал за ним, сохраняя небольшую дистанцию. Ничего не подозревая, Надь отпер дверь своей квартиры, и уже шагнул через порог, как в висок его уткнулась холодная сталь нагана.

– Здравствуйте, господин сыщик, – насмешливо произнёс Золтан, и ловко заломил Надю руку за спину. – Извините, что я без пригласительного билета. Но уж так хотелось вас повидать!

– Чего вам надо? – вскрикнул детектив.

Но Золтан крепким пинком заставил его умолкнуть. Тут и мы с Виктором вошли внутрь. Я запер входную дверь на замок.

– Давай без глупостей, – приказал Золтан, – а то мы тебе живо шкурку подпортим!

Продолжая заламывать руки детектива за спину, Золтан заволок его в гостиную и заставил сесть на стул. Мы с ним вдвоём прикрутили Надя верёвкой к спинке стула. В это время Виктор зажёг свет, и это вмиг вывело нашу жертву из оцепенения. Легавый завопил:

– Вы с ума сошли, идиоты? Знаете, что вам грозит за нападение на государственного служащего?

– Может быть, – усмехнулся я, – только вам, детектив, это уже не поможет!

Я положил свой чемоданчик на стол и открыл замки. Надь с опаской наблюдал, как я достаю пачку бумаг.

– Тут у меня несколько весьма любопытных документов. И все они посвящены вам, уважаемый господин Надь. Если я покажу эти бумажки вашему начальству и прессе, вам придётся сменить свой кабинет детектива на тюремные нары. Можете ознакомиться!

Я сунул пару листков прямо ему под нос.

– Интересно, правда? Это всего лишь копии. Где оригиналы, вам знать не обязательно. Как и то, где я достал эти замечательные факты вашей биографии.

– Чего вы хотите? – сдавленным голосом спросил Надь.

– Да так, сущую чепуху, – вмешался Золтан. – Ты занимаешься делом Ники Фенчи. Посмей только обидеть её – пожалеешь, что на свет родился!

С этими словами Золтан с размаху ударил Надя в скулу. Тот взвыл от боли, а Золтан язвительно спросил:

– Ах, вам не нравится? А мне казалось, ты именно так обращаешься с подследственными! Повторяю, посмей ещё раз тронуть Ники!

Мы с Виктором тоже наградили детектива несколькими оплеухами. Это «урок» не прошёл даром. Я больше не боялся, что Ники изобьют на допросах до смерти. Под угрозой раскрытия компромата, Надь резко утихомирился. Он не только скрыл от полиции наш разговор, но и оставил Ники в покое до самого суда.

Глава 6. Газетный лист

Эрик, наконец, замолчал, решив, что больше сказать ему нечего. Я сидела, открыв от удивления рот. Теперь-то мне всё стало ясно.

– Эрик, а что там с письмами Анны? Я ведь не прочла их.

– О-о, знаешь, когда я увидел имя адресанта, у меня руки вспотели. Я ведь тогда, в восьмом редактировал статью о ней. У меня до сих пор в столе вырезка лежит. А там как раз говорящий заголовок: «Волчица поймана». У неё такой взгляд дикий, затравленный. Признаться, нелегко было отвечать, зная, за что она сидит.

Брат прокашлялся и замолчал. В это время в помещении показался часовой в серой форме.

– Время поджимает, – напомнил конвойный, войдя в барак.

Время, отведённое для свидания, пролетело так быстро, что я не успела задать Эрику и половины вопросов, которые крутились у меня в голове. . Эрик не стал спорить с часовым и приготовился идти. Он ведь даже не сообщил мне тогда о том, как они «научили» следователя, как он выражался «обращаться с арестантами». И неужели Йодль, наш непримиримый противник, вдруг проявил такую человечность? Редко когда полицейские поступают не по закону, а по совести, и мне было вдвойне приятно.

– Ну, всё, сестрица, давай, до скорого, – Эрик крепко обнял меня. – Как только появится возможность, навещу тебя снова.

– Пока, Эрик! – сквозь слёзы процедила я.

– Ну что опять за сантименты, а? – рассмеялся мой братец. – Крепись, и всё будет хорошо. Мы тебя в любом случае ждём. Главное, что мы – семья.

Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор – стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.

Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья «Волчица поймана» лежала среди них – свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотела перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.

Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного знала этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот…

Зигель приблизилась к окну в двери, через которое падал свет от газовой лампы, находящейся в коридоре.Этот свет едва освещал камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:

– Это он, он! Пиявка Дитрих…

Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.

– Не надо, не надо! – вздрагивая, бормотала она. – Оставьте меня, ничего я вам не скажу…

Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять…

Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.

Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.

Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.

Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:

– Пиявка, пиявка Дитрих… Это все он, он…

– Кто такой Дитрих?

– В статье… Откуда она у тебя?

– Эрик принес. Он в газете тогда работал.

– Это он написал? – в ужасе воскликнула Анна.

Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.

– Нет, он всего лишь исправлял ошибки – это была его работа – исправление чужих грамматических ошибок. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.

– Значит, не он? Правда, не он? – с надеждой в голосе спросила Анна.

Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.

Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.

– Что там написано? – спросила я и объяснила: – Я ведь не читаю по-немецки.

– Там про меня, про то, что я сделала… Называют меня волчицей… А сами… Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких… Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери… А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму… Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет… кровь…

Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.

– На, попей, успокойся.

Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:

– Кто такой этот Дитрих?

Анна ответила не сразу. С минуту она сидела, насупившись, глядя в одну точку, и наконец, проронила:

– Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.

– А почему ты называешь его пиявкой?

– А как еще? Пиявка и есть.

– Он тебя бил? – вспомнила я про изверга Надя.

– Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются… А ты бы не удивилась, наверно… Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда… Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал… А я в ответ молчок…

Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит, и дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.

– А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия…

– Чего он добивался, признания?

– Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась…

Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить, и я, наконец, узнаю, что подтолкнуло ее «поджарить», по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.

Часть II

Глава 7. Пиявка

На часах уже половина десятого – за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили – этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас очерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения.Теперь он был глух к моим протестам – он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:

– Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?

– Я не обязана на это отвечать! – воскликнула я.

– Ишь ты, – глумливо усмехнулся Дитрих. – Такая маленькая, а такая умная – уже знает, как следует допрашивать преступников.

– Допрашивайте меня по форме, или я отказываюсь говорить! – вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:

– Простите, не хотел вас задеть, – и продолжил допрос, но уже строго по уставу.

Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного – легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!

В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо – морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.

Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать, протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха – у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он – сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз, то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр… То, как он вёл себя в день моего ареста – и как сейчас, просто небо и земля.

Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.

За долгие дни я сильно ослабла, те немногие вещи, которые я носила с собой, стали меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку в дневное время, когда хозяева на работе, а значит, опасность того, что меня застигнут с поличным, минимальна.

Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.

На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.

Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. «Спасибо, хозяева! – думала я. – Не дали бедной беглянке с голоду помереть». После я сгребла остатки пищи к себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя – хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго – умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.

Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.

Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.

В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу – выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.

– Детектив Мартин Кляйн, – представился следователь. – Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.

– М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.

Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.

– Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? – спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.

– Полностью, – ответила я.

Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.

Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит – практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях – ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.

– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.

– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.

Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.

– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.

– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.

– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.

Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.

– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.

Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.

– Как поживает твоя гостья, Мартин?

– Да вот, – буднично ответил Кляйн. – Жива и здорова.

– Рад за неё, – равнодушно бросил он. – Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, – представился инспектор. – Вы будете давать показания?

– Ну… Вы и так всё знаете, – отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:

– По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? – спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.

Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет – в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным – я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.

Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:

– И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?

– Согласна, – бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.

На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.

Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:

– Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти – пусть пеняет на себя.

Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:

– Я вас не задерживаю! – а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: – ишь, налетели, стервятники.

Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:

– Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.

– Меньше бы вы газеты читали за работой, – отвечал его полноватый напарник.

– Моя б воля, – инспектор покосился на дверь,– запретил бы общение с этими писаками.

Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас – полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:

– Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?

– Да, – ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.

– Вы согласны показать, как вы совершали преступление?

В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.

– Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?

– Через окно, – ответила я. – Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.

Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала – он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:

– А что, эту упырину повезут в кандалах или как? – спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.

– А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, – Дитрих был непрошибаем, просто кремень.

– Да на ней же сорок трупов! Сорок!

– Сорок три, Мартин, сорок три, – поправил инспектор своего напарника.

Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.

Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.

– Вы за всё ответите, за всё… – приговаривала я.

Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем…

Тогда, в гимназии, в коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила – появление нежеланных свидетелей никак не входило в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.

– А, добрый день, – поздоровалась я, хищно улыбнувшись.

Они меня явно не узнали – я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.

Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:

– Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.

Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.

«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», – с некоторым сожалением подумала я.

Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.

– После звонка с урока…в коридоре было многолюдно, – продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. – Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…

– Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?

– Ножом, – был ответ.

– Ножом… Хорошо, каким ножом?

– Охотничьим.

– Так… Как вы наносили удары?

Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:

– Ну, вот я стою, на мне покажи!

– Ну… Раза три, – я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.

– Били наотмашь или целенаправленно?

– Ну… В шею.

– Так, с какой целью вы нанесли удары?

– Убить, наверное…

Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики – я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания…

После возвращения в участок Дитрих меня не отпустил.

– Так, Зигель, может, всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.

Придётся читать – всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, как в кабинет постучали.

– Ну что там опять? – начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами. – В чём дело, Вольф? – спросил он у полицейского.

– Можно вас на пару слов?

– Ладно, – ответил Дитрих.

Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны – они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.

«…Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата – их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила…»

Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе – Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им, может, и не понравилось бы быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла – всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.

Сейчас я держала в руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот – Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:

«…Отношения – хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.

Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?

Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва…»

Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).

Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.

– Вы чем-то расстроены? – спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. – Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.

Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:

– Опытный сыщик тонко чувствует человека – вот вы сейчас наверняка думаете, что «эта протокольная рожа меня не разговорит», но вы ошибаетесь – сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.

Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:

– Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо – лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы… – Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: – А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, – инспектор стал загибать пальцы свободной руки. – Полюбоваться на плоды своего труда – это раз, проверить, все ли улики уничтожены – это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего – это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно – это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного… Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения окончательно переполнилась. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, – инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше. – Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.

Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.

– Что с тобой? – встрепенулся Дитрих. – Ты побледнела… Воздуха, свежего воздуха! – он приоткрыл окно в кабинете. – Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра… Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба… И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.

Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.

– Не надо, не надо! – кричала я. – Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу…

Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.

– Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо, поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.

– Прекратите! – я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. – Вы не человек, вы демон!

– Не спорю, милая, не спорю, – всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. – Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может, даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.

Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.

Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих действовал по чётко продуманному плану, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно – он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Такая пытка была куда хуже физической – там ты просто стиснул зубы и молчишь, пусть даже на тебе живого места не осталось, а опытные волки действуют куда изощрённее – они стараются довести человека «до ручки», выискивая слабые места в душе и запуская туда свои острые когти. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.

Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом – кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь – чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады – это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд – то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.

Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит, и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.

Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может, меня уже в конце этого года осудят.

Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем – гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы, наконец, сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. «Зачем я здесь?» – думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть – в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.

Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.

– А когда ужин будет? – спросила я, ощутив, что ужасно голодна.

– Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, – ответил сонный часовой.

– А где я?

– В тюрьме, – последовал ответ.

– Да знаю. Какой хоть город?

– Ну, Вена, – ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.

Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.

Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот, когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.

О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.

И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.

Глава 8. Чёрный август

В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.

Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся угольной пылью горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.

Зверей, однако, тут не много – они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам, и казалось, отвыкли от привычных им орехов.

Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им – нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками… Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу с ними нет – если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с младшими разговаривают, как с дурачками. Если же братья или сёстры младше, то капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела, и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем, рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд, и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.

Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, тёмными, почти чёрными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.

Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что, конечно же, не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он – коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может, и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев – светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.

– Привет! – здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.

Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание – высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг, обидевшись на что-то, демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале?

Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно – моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.

– Анна, сколько тебе лет уже? – спрашивала она со смесью иронии и раздражения. – Кривляешься, как мартышка.

– Мне скучно, – бурчу в ответ я.

– Пошла бы, да погуляла.

– Не с кем, – со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.

Я, хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё, и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.

Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.

Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша совместная фотография рядом с часовой башнейпотом всё время висела в рамке в гостиной.

О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.

Часто летом я коротала время в гостях у дедушки в сельском захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем – здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох слышно за многие шаги.

Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни – был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но, пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.

– Там такой был лес поднятых рук, – говорил он, – что в глазах начало рябить – идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.

На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном, о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что, получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого и дослужился он лишь до младших офицерских чинов.

Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. «Я ж не в тыл прошусь», – настаивал он.

Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба – это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.

Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.

– Главное – правильно держать, – говорил дедушка. – Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.

На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:

– Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась – не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.

Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.

Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное – бесстрашными.

Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:

– На луну только не завой.

– Воу-у-у-у! – отвечала я, а мама от души смеялась.

– Но ты же знаешь, что это за звери? – спрашивала мама, – лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.

– А разве это не интересно – встретить живого волка? – спрашивала я.

– Поверь, не очень, – отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.

Почему-то этот эпизод, где я, шестилетняя, говорю с мамой о волках, надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение «человек человеку волк», но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.

Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то – в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.

С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив – они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.

Здесь, в деревне, я чувствовала себя вольной птицей. Здесь меня не пытались поучать: «не шаркай ногами, не поднимай пыль, не будь свиньёй». Стоит ли говорить, что я всё время была грязной и в репьях?

Прогулки часто затягивались дотемна, и как только я замечала алую полосу зари, я стремилась домой, всё-таки дедушка волнуется, а у него сердце больное. К своим шестидесяти годам он успел нажить кучу недугов из-за того, что много курил. Иногда у него возникали приступы удушающего кашля, вероятно, от того, что куски табака засоряли лёгкие. Я нередко просила его, чтобы он бросил эту губительную привычку, но он лишь отмахивался, мол, больше сорока лет уже курю, теперь не отучишься. Однако, видя, что я не успокаиваюсь, он начинал рассказывать забавные истории из своей жизни, и настроение у меня мигом улучшалось. Рассмеявшись, я уходила в гостиную – рассматривать различные старые вещи. Дедушка овдовел больше двадцати лет назад. О том, как умерла бабушка, он не говорил никогда, ему было больно об этом вспоминать. К сожалению, её фотографии в нашем альбоме не было – в восьмидесятые годы сходить к фотографу было дорогим удовольствием, и куда более дорогим, чем сейчас.

Соседи между собой болтали, что оставшись один, дедушка часто разговаривал то ли сам с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени картинами на стене. На столе лежал его старый ежедневник, уже изрядно пожелтевший и потрёпанный. В нём корочки почти не держатся, скоро страницы выпадать начнут. В небрежно сшитой папке хранилось всё, что было дорого деду – несколько старых снимков, и даже газетные вырезки и письма. Надо же – у него сохранились фотографии ещё семидесятого года! На одной из них – немецкая пехота на построении. Я плохо разбираюсь, где там были баварцы, вюртембергцы, пруссаки, потому называла их обобщённо: немцы. На другой – уже сам Альберт Зигель с наградами. Рядом была газетная вырезка о метком стрелке, раскрывшем позиции вражеской арт-батареи, благодаря чему полк избежал больших потерь.

Когда дедушка ложился отдохнуть, я убегала на улицу к соседским детям. Через дорогу от меня жила семья Хольцер с двумя дочерьми Хайди и Эльзой и сыном Куртом. Курт был старше меня на год, учился в сельской гимназии, ежедневно по два раза преодолевая пять километров по горной дороге. При этом ему надо было успевать присматривать за младшими и делать кое-какую работу по дому, родители ведь на целый день пропадали.

У Хольцеров была большая рыжая собака, ощенившаяся как раз этим летом. Вскоре щенки подросли и стали бегать по двору. Это были неуклюжие колбаски на лапках, и тем смешнее они казались. Я очень хотела взять одного себе домой, может, я бы сумела уговорить родителей поселить к нам ещё одно животное, помимо кошки.

Вот так мы и развлекались – возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Была ещё у Курта маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Хайди так и вовсе вся была в грязи, листьях, веточках и репьях. Ох, как кричала фрау Хольцер… Конечно, она привыкла к тому, что кто-то из детей обязательно вымажется на прогулке, но чтобы сразу все трое, да ещё и с соседкой? Это, пожалуй, слишком.

– На тебя никаких одежд не напасёшься! – ворчала она. – Ты и себя, и сестёр чуть не угробил! А если бы Анна сломала себе что-то? Что бы я сказала Зигелю?!

Я решила не вмешиваться в их дела и поспешила уйти, тем более, уже темнело.

Нередко Курт с сёстрами лазил за яблоками. У хозяев одной из местных дач был обширный яблоневый сад – попробуй, обойди за весь день, и то не успеешь. Деревья посажены строго по одной линии, ни одно не выступало за пределы проведённой черты ни на шаг. Сами яблони всегда были ухожены, обработаны от вредителей, потому урожай был хороший. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны, как начиналась посевная, садовник вместе с женой и детьми усердно работали, окучивая яблоки. По осени, собрав побольше фруктов, они продавали их на ближайшей ярмарке, или пускали на сок, а некоторые шли на начинку для штруделя.

Как-то Курт и меня позвал «воровать яблоки», то есть потихоньку от садовника собирать под яблонями зеленую подгнившую падалицу. Я сперва отказывалась, ведь прекрасно помнила установку, которую любые родители внушают детям: воровать нехорошо, нельзя ни под каким предлогом брать чужое.

– Да что ты заладила? – начал раздражаться Курт, – им подгнившие яблоки даром не нужны. Чего добру пропадать? Сгниют на земле, и всё тут. Давай, пошли.

– А как же собака? – с сомнением спросила я.

– Да не бойся, мы давно её прикормили, – отмахнулся Курт.

Слова Курта меня несколько успокоили, и теперь я вовсю загорелась жаждой новых приключений. Но когда мы подходили к саду, я почувствовала, как сердце усиленно забилось, а ноги подкашиваются. Как ни крути, а воровать страшно, будь это даже подгнившие яблоки. На дворе уже август, а значит, много будет и спелых, потому, что все июльские были твёрдыми, как камень, к тому же кислыми.

Курт подошёл к ограде и посвистел, подзывая хозяйского пса. Тот вскоре прибежал, приветливо виляя хвостом, глядя на нас выжидающим взглядом, очевидно спрашивая, не хотим ли мы его угостить. Хайди подала Курту свёрток с объедками, и тот принялся щедро кормить пса. Тот, покушав, отбежал в сторону. Курт ещё раз осмотрелся и шепнул:

– Теперь, когда нас признали, можно и в сад. Только осторожно. Здесь как раз дыра в заборе. Сюда!

Мы, пригнувшись, последовали за старшим Хольцером, и в мгновение упали на землю, прячась в высокой траве. Здесь, за садом, трава вырастала в человеческий рост, вот раздолье бы здесь было крестьянскому скоту! Как раз здесь и была небольшая канава, под которой оставалось достаточно пространства для того, чтобы пролезть. Сперва прополз Курт, а за ним – я и Эльза. Заметив, что Хайди осталась снаружи, Курт с некоторым удивлением сказал:

– Эй, мелочь, а кто на стрёме стоять будет?

– Сам ты мелочь! – обиделась Хайди, однако в сад залезла.

Мы передвигались ползком, либо короткими быстрыми перебежками. Я рассчитывала прочесать только по краям, да собрать падалицу. Видимо, той же тактики придерживались и Эльза с Куртом. «Вот взяла, незаметно, сколько взяла…» – думала я, поглядывая на деревья. А тут, как назло, попалось мне дерево, где яблоки все, как одно, аппетитные, сочные… У меня возникло сиюминутное желание основательно общипать это дерево. Я сложила все яблоки в корзину и полезла на дерево.

– А ну куда? – удивился и одновременно испугался Курт. – Пошли, пока садовник не вернулся! Давно соли не получала?

– Да сейчас, – отвечаю я, срывая яблоки, – я быстро.

Дерево высокое, яблок много, и все их мне хотелось собрать до одного. Внезапно Хайди цыкнула, мол, хозяин идёт, и все Хольцеры тотчас бросились врассыпную. Я не успела слезть и так и застыла на дереве.

– Кто здесь? – спрашивал садовник, вскидывая ружьё.

Очевидно, он разглядел у грядок чужие следы и теперь обходил весь сад по периметру, надеясь, видимо, что не все воры успели уйти. Я сидела на дереве, ни жива, ни мертва, вцепившись в ствол просто бульдожьей хваткой. Опасаясь некстати закричать или чихнуть, прикусила язык. Листва не представлялась мне надёжной защитой, и мне казалось, что вот-вот садовник поднимет голову и заметит меня на дереве. Он дважды был от меня на расстоянии вытянутой руки, и всякий раз я слышала, как безумно бьётся моё сердце. «Замри, – говорила я себе. – Не дыши и не говори…» Следовать своим советам было довольно сложно – кто знает, что у него на уме? Возможно, стрелять в меня он не станет, но, сколько бы ни было у меня проблем, после обнаружения их прибавится многократно. Садовник ещё несколько минут ходил в моём поле зрения, и, когда, наконец, он ушёл, бормоча себе под нос какие-то угрозы, я осторожно слезла с дерева, перехватила корзину поудобней и бросилась бежать, как антилопа. Перемахнув через невысокую ограду, я добежала до поля и закопалась под сенной стог, стараясь унять дыхание и сердцебиение. В этот момент вновь показались Курт, Эльза и Хайди.

– Слава богу, ты убежала, – приговаривала Хайди, взяв яблоко из корзины, – а мы думали, он тебя поймал…

– А поймал бы, вы бы и не вспомнили обо мне, – пробурчала я, всё ещё обиженная на то, что все трое убежали, оставив меня одну в саду.

– Да брось, мы ведь сами поздно заметили его, – оправдывался Курт, – а ты где пряталась?

– На дереве, – ответила я, присоединяясь к всеобщей трапезе. – Висела там, он внизу ходит, а голову поднять ума не хватает…

Неожиданно я засмеялась то ли от истерики, то ли от того, что представила, насколько комично это выглядело со стороны.

– Плюнула бы на него, – задорно подмигнула Эльза, и здесь уже рассмеялись все четверо, и довольно скоро от обиды на Хольцеров не осталось и следа.

Лето выдалось знойным, душным. Дожди выпадали редко, и обычно к вечеру мы превращались в чудовищ – струйки пота оставляли на наших запыленных лицах причудливые дорожки. Дед не ворчал, когда я возвращалась домой в таком виде, а фрау Хольцер каждый день разорялась: ведь ей приходилось отмывать своих чумазых девчонок и часто стирать их одежду. Особенно доставалось Курту, потому что ему было положено следить за сестрами, а он выдумывал такие игры, после которых чистыми остаться трудно. Поэтому ему и пришла в голову идея ближе к вечеру бегать купаться на озеро, которое находилось примерно в километре от деревни.

Дорога к нему вилась среди полей, а само озеро было окружено полоской кустов и невысоких деревьев, среди которых попадался орешник. К августу орехи уже совсем созрели, поэтому после купания мы каждый раз набивали ими полные карманы.

Озеро было не слишком широкое, но довольно глубокое, и только в одном месте имелась узкая полоска мелководья с ровным песчаным дном. Малышка Хайди, ей только восьмой год пошёл, любила строить замки у самой воды, где песок мокрый. Курт не позволял ей купаться, только в воде по колено походить. Говорил, что ему не усмотреть за нами тремя. Я обычно барахталась на мелководье, там, где вода была мне по пояс. Била ногами, загребала руками кое-как, но с места практически не двигалась – плаваньем это не назовешь. Курт говорил, что как только научит Эльзу как следует плавать, примется за меня. Сам он плавал отлично, и иногда, оставив нас у берега, заплывал на середину озера.

Тот день оказался особенно жарким и душным. Просто нечем было дышать, будто кислорода в воздухе осталось совсем немного. После обеда поднялся сильный ветер, но он не освежал, а буквально обжигал кожу. Небо выглядело выцветшим от зноя, на нем не виднелось ни облачка, и только на западе у вершин оно серело скопившимися тучами. Дождь пришелся бы кстати, но мы знали, что горы порой задерживают грозовые тучи. Курт утверждал, что дождя не будет, а я из упрямства говорила, что будет, ведь дедушка еще с утра жаловался, что ноет его раненая нога, а это верный признак близкого дождя.

Но Курт у нас был главный, и Эльза с Хайди повторяли вслед за братом: «Купаться, купаться!»

Мне пришлось подчиниться. Пока бежали через поля, черные тучи приблизились, даже отсюда, издалека было понятно, что на этот раз им удалось перемахнуть через горный хребет. Я предлагала вернуться, все равно, пока дойдем до дома, вымокнем так, будто искупались в одежде. Но Курт настаивал, уж очень ему хотелось поплавать.

Когда мы добрались до нашего пляжа, уже явственно слышались раскаты грома. Ветер усилился, на озере поднялись волны, но Курт с усмешкой утверждал, что это не волны, а так, небольшая рябь. Вот на море волны бывают в пять и даже десять метров высотой – он об этом в книжках читал. Я отказалась лезть в воду, и сказала, что пока они купаются, пойду собирать орехи. Хайди, как всегда, принялась возиться с песком, а Эльза с Куртом мигом разделись и вступили в воду.

Глубина начиналась внезапно, метрах в пятнадцати-двадцати от берега, а перед этим обрывом вода нам с Эльзой доходила до горла – взрослым, конечно, по пояс всего. Правда, я на это место никогда не забредала, боясь утонуть.

Небо уже заметно потемнело. Перед тем как войти в кусты, я видела, что Курт уже почти на середине озера, а Эльза бултыхается параллельно берегу примерно на кромке обрыва. Проплывет чуть-чуть, встанет, отфыркается, опять оттолкнется и проплывет метров пять. Я считала, что она плавает ненамного лучше меня, разве что руками правильно загребает, как ее Курт учил.

Я искала дерево, на котором побольше орехов – вблизи мы все почти обобрали, и поэтому углубилась в чащу. Когда я уже залезла на дерево и собирала орехи, удары грома участились, грохотало так, что я каждый раз вздрагивала и хваталась со страху за толстый сук. Молний здесь, в самой гуще я не могла видеть, но все вокруг освещалось от их всполохов. При каждом ударе грома я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. Наконец пошел дождь, вначале редкий, крупными и будто ленивыми каплями. Понимая, что вот-вот разразится настоящий ливень, я быстро сползла с дерева и кинулась к нашему пляжу.

Когда я добежала до места, дождь уже лил вовсю, а Хайди, забредя по колено в воду, ревела и испуганно кричала: «Эльза, Курт!!!» Увидев меня, она указала рукой на середину озера. Сквозь пелену дождя я едва могла разглядеть голову Эльзы, которая то появлялась над водой, то исчезала под ней. Мне сразу показалось, что Эльза не на мелководье, а значительно дальше, и она явно тонула. Неужели ей не хватит сил добраться до места, где она сможет встать на ноги?

Я принялась кричать вместе с Хайди: «Курт, Эльза!!!» Обе мы плакали, хотя никто бы не понял этого, мы ведь уже были насквозь мокрые от дождя. Но тут я увидела Курта, он яростно плыл в сторону тонущей Эльзы и приближался к ней довольно быстро. Похоже, она тоже его заметила, и кажется, кричала из последних сил… Вот голова ее скрылась под водой, а вот опять появилась. «Держись, Эльза, держись!» – кричали мы с Хайди. Мне хотелось броситься в воду, но толку от меня было бы мало, я понимала, что тогда Курту пришлось бы спасать двоих.

И тут сверкнула молния. Она перечеркнула зигзагом небо и впилась прямо в воду. Практически одновременно раздался ужасный грохот. Гром был такой силы, что казалось, небо раскололось надвое и мир рушится. Хайди схватила меня за руку, и мы обе присели от страху, пригнув головы, а когда встали и посмотрели на озеро, где среди волн только что виднелись головы тонущей Эльзы и плывущего к ней Курта, то никого не увидели.

«Эльза!» – завопила Хайди. «Курт, Курт!» – вторила ей я. Мы бегали вдоль берега и кричали, наверное, полчаса, а может час, а может и больше. Дождь кончился, гроза пролетела, оставив в воздухе запах озона, а мы все кричали и ревели, и бегали вдоль берега. Нам не хотелось верить, что Эльза утонула. А где тогда Курт? Ведь он в воде как рыба, и плавает отлично, и ныряет. Вначале я думала, что он нырнул и выплыл где-нибудь правее или левее нашего пляжика. Там берег каменистый, неудобный, но выбраться при желании можно. Мы плакали и кричали, звали Курта и Эльзу, хотя я-то понимала, что она вряд ли могла выплыть.

Наконец я осознала, что Курт не придет. Это пришло ко мне в какое-то одно мгновение. Вдруг стало ясно, что если бы он добрался до берега, то уже давно был бы здесь…

И тогда я взяла Хайди за руку и сказала, что надо бежать в деревню, звать взрослых. Она не хотела уходить, ревела, буквально в истерике билась, и всё звала своих сестру и брата. И всё-таки я увела ее.

На краю деревни нас встретили дедушка и фрау Хольцер. Мать сходу влепила Хайди затрещину и завопила:

– Где вы шлялись? Пока была гроза, я чуть с ума не сошла! – и только после этого она взглянула на дорогу за нашими спинами, – а где Эльза и Курт? Наверное, боятся получить от меня взбучку? Ну и задам же я им, пусть только появятся. Нет, вы посмотрите на нее, – грубо дернула она не перестающую реветь Хайди за руку, – сама вымокла до нитки, и еще ревет!

Я тоже плакала, но потише, чем Хайди, та рыдала взахлеб, ничего сказать не могла. И тогда сказала я:

– Курт и Эльза… они, кажется… утонули…

Фрау Хольцер так и замерла с разинутым ртом и выпученными глазами, а дедушка дернулся ко мне, обхватил за плечи.

– Где?

– Там, на озере, – кивнула я в ту сторону, откуда мы пришли.

– Они купались, а мы нет… – начала я рассказывать сквозь рыдания, которые подступали к самому горлу,– я вообще не хотела идти, а когда они зашли в воду, я орехи собирала…

– Орехи! – взвизгнула фрау Хольцер, будто безумная.

– Да, вот… – я стала выворачивать карманы, полные орехов, и они со стуком посыпались на землю, – а тут гроза, дождь… Я побежала на берег и увидела, что Эльза тонет… Курт уже почти доплыл до нее…

Я умолкла, не в силах сказать, что было дальше.

– И что? – потряс меня за плечи дед.

– Ударил страшный гром… Больше мы их не видели…

– Молния была?

– Огромная, от неба до самой воды…

Фрау Хольцер вскрикнула и кинулась по дороге к озеру. Хайди понеслась за ней, а дедушка побежал к соседям, звать на помощь.

Их нашли только на следующее утро. Волны прибили тела к противоположному берегу озера. У Курта на середине спины был огромное черное пятно, а вокруг синие прожилки, вроде тех, что мороз рисует зимой на стекле. Полицейский врач сказал, что его убило молнией.

После трагедии прошло несколько дней, заполненных мрачными переживаниями. Я по большей части сидела дома, не в силах заставить себя выйти на улицу. Тяжело было видеть знакомых, в особенности, я боялась столкнуться с кем-то из семьи Хольцеров. На берег озера я тоже не ходила. Почему-то меня мучило чувство вины из-за смерти Эльзы и Курта.

Маленькая Хайди тоже не показывалась на улице. Несчастье нанесло сильный удар сознанию девочки. Она до сих пор не понимала, что брата и сестры больше нет в живых. Пройдёт немало времени, прежде чем Хайди поймёт, что произошло.

Один мрачный день сменялся другим. Я опомнилась, только увидев на календаре число – двадцать второе августа, практически, конец лета. Зарядили холодные дожди, ночи стали тёмными и холодными.

В это лето было не так. Солнечных дней было намного больше. Сегодня был один из таких дней – небо сияло синевой, на листве деревьев играли солнечные лучи. Меня разбудил нежный утренний ветерок, проникший в открытую форточку. Я надела платье, быстро причесалась и пошла на кухню.

Там уже слышались шаги и покашливанье дедушки. По старой крестьянской привычке он просыпался с восходом и сразу начинал хлопотать по хозяйству. В кухне витал горьковатый аромат кофе, на столе стояла миска варёных яиц, блюдо с нарезанным серым хлебом и кувшин свежего молока.

– Доброе утро! – воскликнула я.

Дедушка молча указал мне на стол, что означало – садись, завтракай. Я поставила яйцо в рюмку, разбила скорлупу ножом, всыпала щепотку соли. Дед смотрел на ярко-синее небо за окном.

– Какая погода замечательная! Может, прогуляешься?

Я опустила глаза и замотала головой. От волнения мои пальцы сами собой ломали хлеб на мелкие кусочки. Дедушка, отлично понимавший причины моего отказа от прогулок, вздохнул и заговорил медленно, взвешивая каждое слово:

– Анна, в этой жизни ничего нельзя изменить. Человек принимает то, что ему суждено. Понимаешь? Надо смириться и жить дальше. Эльзу и Курта не вернёшь.

Он положил мне на плечо ладонь – тяжёлую руку крестьянина, познавшего много труда и превратностей судьбы.

– Но это несправедливо!

Я почувствовала, что мои глаза невольно увлажнились.

– Мир так устроен, – спокойно ответил он, – в нём полно зла, но хватает и добра. Меня другое беспокоит. Ты скоро пойдёшь в гимназию.

– Да, – я даже обрадовалась, что он сменил тему, – уже в сентябре!

– Боюсь, не будут ли тебя там обижать. Держись с достоинством. Будут бить – не давайся.

Я засмеялась.

– Что ты, дедушка! Разве папа с мамой отправили бы меня в плохое место? Это хорошая гимназия, там учатся девочки из приличных семей…

Я убеждала его, что никакие неприятности мне не грозят, а если кто и попробует обижать, я за себя постою.

Дедушка задумчиво кивал, не глядя мне в лицо, а потом вдруг резко поднялся со стула, сделал шаг и пошатнулся. От испуга я закричала во весь голос. Я поняла, что с дедушкой происходит что-то плохое. Он прижался спиной к стенке, прижал руку к сердцу. Губы его жадно ловили воздух, в глазах стоял ужас. Через несколько секунд дед сполз на пол и затих.

– Дедушка! – я упала на колени рядом с ним, попыталась приподнять его голову. Потом вскочила и бросилась во двор, крича: «Помогите!». Немедленно примчались соседи, супруги Фоглеры.

Они вбежали в наш дом. Фрау Фоглер обняла меня и, приговаривая что-то ласковое, увела к себе. Её муж вернулся с таким испуганным и грустным лицом, что я сразу всё поняла.

– Что случилось? Как Альберт? – быстро спросила женщина.

– Умер, – еле слышно ответил Фоглер.

Я завопила от ужаса, а потом забилась в рыданиях. За одно лето смерть дважды показала мне свой ужасный лик. Мне казалось, она стоит в дверях и злорадно усмехается, глядя на меня из-под чёрного капюшона.

– Детка, милая, не плачь так сильно,– обнимая меня, повторяла фрау Фоглер, – мы пошлём телеграмму твоим родителям. Они приедут за тобой, а сегодня переночуешь у нас. Как ты испугалась, бедная крошка!

Она увела меня в маленькую спаленку, уложила на кровать и дала мне валерьяновых капель. Я перестала рыдать и кричать, но слёзы продолжали стекать по лицу.

Глава 9. Лето кончается

Ветер давно стих. Тих и недвижим был сумеречный воздух, как и полустанок, на котором поезд задерживался уже долгих полчаса. Я с тоской глядела в окно, всё ждала, когда, наконец, вагон тронется. Но, похоже, случилось что-то серьёзное, из-за чего мы вынуждены будем тут проторчать чуть ли не до заката. На светлом ещё небе виден юный месяц, беленький и чистенький, как аккуратно срезанный ножницами ноготок. Птицы давно умолкли, лишь со стороны болота, у топи под мостом, слышится непрерывный грохот. Протяжный жалобный стон, характерный только лягушкам – они всегда квакают, предвещая беду или грозу. Говорят, животные, птицы и всякие амфибии лучше людей чувствуют приближение беды, и мне этот феномен до сих пор был непонятен. Но мне не верилось, что маленькие лягушки могут греметь, как целый трубный оркестр. Они же размером с ладонь, как они могут так шуметь? Да и галки, птицы, что вдвое меньше обычной вороны, вдруг по накалу шума превосходят своих более крупных собратьев, при этом не прилагая никаких усилий? Я даже не верила, что это заливистое мелодичное каркание издают такие маленькие птички.

То же самое и с лягушками – мне это явственное и протяжное пение виделось гласом свыше: «Беда-а-а! Беда-а-а!»

Я не задаю маме никаких вопросов. Она и так устала, сидит, прикрыв глаза и покачивается, точно маятник. Оно и понятно – она почти сутки была на ногах, пока собиралась в деревню вместе с отцом. Тот решил, что нам двоим нечего делать на похоронах и отправил домой, в Инсбрук. Я не могла больше находиться в той деревне, где с перерывом всего в несколько дней на моих глазах умерло сразу три человека. Я ночевала у соседей. Те напоили меня валерьянкой, после чего я, наконец, смогла внятно соображать. Они в тот же день отправили телеграмму родителям, и те не заставили себя долго ждать. Я проспала почти весь день, и теперь вместе с мамой ехала домой. Мне сейчас не хотелось ни есть, ни спать. Я ничего не чувствовала, из меня будто выкачали все эмоции. Я постепенно приходила в себя после нервного срыва.

Среди пассажиров, тем временем, прокатилась волна недовольства – простой затянулся, дай бог уж к сумеркам добраться до города. Проснулась и мама и, посмотрев на часы, воскликнула:

– Не поняла! Мы уже должны быть в городе! Что случилось? Долго мы тут ещё стоять будем?

– А пёс его знает, – равнодушно ответил кондуктор, – там авария какая-то, что-то возятся себе, возятся… Похоже, надолго они.

Лица наши разочарованно вытянулись – меньше всего нам хотелось застрять на полпути домой, ведь у нас ещё столько дел, а мы здесь! Я уже прикидывала, как улечься поудобнее на деревянной лавочке, как вдруг поезд тронулся. Слава богу, не придётся ночевать здесь.

Оставшиеся сорок минут пути до Инсбрука прошли без приключений. На подъезде к городу колёса стучали как-то по особенному, словно выбивая какую-то мелодию. Мне казалось, это город приветствует своих вернувшихся домой жителей «С ВО-ЗВРА-ЩЕ-НИ-ЕМ!»

А вот и станция! Мы быстро хватаем наши вещи и спешим выйти. Толчеи здесь особой нет, в отличие от того же Мюнхена или Вены. Всё-таки Инсбрук маленький город, здешние темпы жизни не сравнить с венскими.

Домой мы решили идти пешком. Жара спала, и теперь погода была благодать – в самый раз для прогулок. Вот и сами горожане потянулись на улицу. В другие дни я бы охотно погуляла с мамой, тем более, такая возможность выпадала крайне редко, но сейчас мне просто хотелось прийти домой и завалиться спать в ожидании завтрашнего дня.

– Примите наши соболезнования, фрау Зигель, – говорили соседи.

Иные спешили поделиться своими новостями. Мама отделывалась дежурными ответами либо молча кивала своим знакомым, поскольку сама здорово устала. Едва мы вошли в дом, мама тотчас бросила сумки в прихожей и поспешила в гостиную. Я же разлеглась на диване, вытянув ноги.

– Ох, дел выше крыши, – сокрушалась она, – ты не поможешь мне?

– Угу, – отвечаю я, нехотя поднимаясь.

Мама ловко раздавала мне команды, стараясь равноценно распределять обязанности. Мне не привыкать – я всегда помогала родителям, если попросят. Мама же неожиданно разговорилась и теперь делилась своими планами. Меня определяли в гимназию. Теперь мне нужны форма, учебники, тетради и ещё много чего. Больше всего мне не нравилось, когда мама затевала свои монологи – я в этот момент чувствовала себя просто чужой, и не знала, куда себя деть – уйти, так мама может обидеться, а остаться, так что я буду говорить? Мама ставила меня в безвыходное положение.

Да, скоро учебный год начнётся, но это же не значит, что надо мне постоянно об этом напоминать?

Из дневника Ингрид Лауэр

«15 августа 1901 года

Наконец, я разобралась с устройством моего скромного быта и могу снова приняться за дневник. Здесь у меня две маленькие комнатки, кухня и каморка для прислуги. Никакой прислуги пока нет, мой дорогой Вальтер может быть спокойным – я не пользуюсь плодами чужого труда. Но со временем, когда обучение и забота и моих первых ученицах будет забирать всё моё время (а я думаю, что так оно и будет!) придётся найти какую-нибудь честную немолодую женщину для помощи по дому. Конечно, я могу сама вставать пораньше, растапливать печь, готовить себе кофе, бегать на угол улицы за свежими рогаликами, как делаю это сейчас. Но это будет отнимать время от моих основных обязанностей, поэтому ничего не поделаешь. Да-да, Вальтер! Я планирую в ближайшем будущем стать «эксплуататоршей».

Моим оправданием может служить только твёрдое убеждение, что прислуга у меня не будет сильно загружена, и я ей буду достойно платить.

Конечно, я каждый день пишу в Цюрих моему жениху. Вальтер на письма скуп, такой уж у него нрав, но в его коротких посланиях я нахожу всё то же страстное желание рука об руку идти вместе по жизни, исправлять сообща этот бедный мир, где так много несправедливости и насилия.

Я немного скучаю о Швейцарии, о подругах и наших совместных ежевечерних посиделках у Матильды. Её фотокарточка стоит на тумбочке возле моей кровати рядом с прекрасным фотопортретом Вальтера. Каждое утро я желаю доброго утра моим дорогим друзьям, которые придали совсем новый смысл моей жизни.

С ужасом вспоминаю ту роскошь, в которой я жила в доме родителей, сытую грубость отца и неразвитость моей бедной мамы. Да, родители любят меня больше жизни. Но что они смогли дать мне, кроме самых элементарных отрывочных знаний из случайных областей наук? Да, они оплачивали мою учёбу в гимназии, а потом в университете до того момента, когда я сама начала зарабатывать уроками и смогла отказаться от их помощи. Но можно ли назвать деньги, которые они потратили на моё образование, вполне честными? Разве они получили их своим беззаветным трудом? Разве приложили они усилия, чтобы эти деньги заработать?

Мой отец всю свою жизнь проводит в пустом служении системе, не созидая ничего полезного, а моя мама просто впустую проживает свои дни. Даже нас, детей, она не воспитывала сама, сбросив этот труд на гувернанток.

Теперь мне нужно очень старательно трудиться, чтобы искупить вину нашей семьи перед несчастным народом, простыми людьми, которые всю свою жизнь непосильно работали для того, чтобы мы все были сыты, одеты и могли наслаждаться наукой и искусством.

29 августа 1901 года

Сегодня имела длинный подробный разговор с фрау Вальзер – моей будущей начальницей. Мы с ней пили чай в её кабинете. В целом она произвела на меня благоприятное впечатление. По крайней мере, эта женщина зарабатывает на жизнь своим трудом, а не сидит на шее у мужа или брата.

Фрау Вальзер уже пожилая, ей, наверное, под шестьдесят, но держится она очень прямо. Мама мне в детстве рассказывала, что в гимназиях раньше заставляли носить специальные корсеты для сохранения осанки. А кто такие корсеты носить отказывался, тем привязывали к спине грифельные доски. Некстати вспомнив этот рассказ, я всё время нашего разговора с начальницей гимназии испытывала очень сильное желание заглянуть ей за спину – а не привязана ли там грифельная доска?

У фрау Вальзер достаточно передовые взгляды на воспитание девочек. С радостью я узнала, что наказания вроде стояния на «позорном» месте или оставления без обеда в этом учебном заведении не практикуются, конечно, меня это радует. Нельзя подобными способами воспитать свободных людей, и, к счастью начальница разделяет мою точку зрения. Немного удивил меня её холодный тон, в котором она говорила об ученицах из предместья. Оказывается, в гимназии учится около сорока человек из самых бедных семей на частные стипендии.

Вечером гуляла по городу. В детстве мне пришлось несколько лет прожить в Инсбруке, я даже посещала ту гимназию, в которой мне теперь предстоит преподавать.

За эти годы мало что изменилось. Городок небольшой, но приятный, много красивых старинных домов. Конечно, огорчает бедность на окраинах. Я даже видела один дом с полуразвалившейся стеной, просто дыра завешена занавеской, и там живут люди!

Нельзя мириться с таким ужасным положением вещей, с неравенством, с ужасающей бедностью!

Вчера получила письмо от Вальтера – он пишет то же самое! У него были опять неприятности с полицией. Мой дорогой! Как же я хочу взять на себя хотя бы часть твоих забот! Но надеюсь, что мой труд по воспитанию новых людей, без раболепия и несправедливости, хотя бы немного приблизит меня к тебе по уровню духовного развития»

То, что называлось «экзаменом», на деле оказалось куда проще.

Мы с мамой пришли в вестибюль как раз минут за десять до того, как учителя начали вызывать всех собравшихся пофамильно. Пока до меня дошла очередь, я чувствовала, что вот-вот перегорю, ведь такие простые вещи путались у меня в голове, я начинала забывать элементарные слова. Это мне меньше всего нравилось – не хотелось бы по такому пустяку провалиться. Но, несмотря на всю кажущуюся лёгкость, я всё равно волнуюсь – мало ли, какие вопросы могут задать мне. Вот миниатюрная Симона Кауффельдт ответила всё без запинки, учителя её нахваливают, а вот вторая как-то беспомощно мямлит и лишь после наводящих вопросов вспоминает всё, что нужно. Учителя стараются быть снисходительными, оттого и подсказывают всем. Я тихонько прижала к себе мамину руку, но у мамы рука холодна, как ледышка. Похоже, она боится за меня еще больше, чем я сама.

Передо мной отвечать отправилась довольно высокая для своих лет девчонка. Она сидела вместе со своим отцом в коридоре, говорили они на непонятном языке. Кажется, это были хорваты. Отец запомнился мне своим самоуверенным видом. Сидел вальяжно, ни на кого не обращая внимания, словно он тут король. Всё-таки недаром говорят, что славяне хвастливые.

– Милица Гранчар! – прозвучало со стороны учительского стола, и вызываемая отправилась отвечать.

Господи, что это было! Наверное, учителя и не помнили ещё такой бестолковой ученицы – путается в элементарных словах, на наводящие вопросы что-то беспомощно мямлит, и лишь после многочисленных подсказок, наконец, выдаёт правильные ответы. Туповатая Гранчар ничуть не смущается того, что не знает элементарных вещей, потому, когда ей объявляют, что принята, лишь молча кивает и уходит к отцу.

– Видали? – обратился он к моей маме, – чуть было не засудили нас!

Кажется, этот человек не только кичлив, но и заносчив до безобразия. Разумеется, не все были согласны с тем, что стоит зачислять Милу Гранчар в гимназию – она явно недалёкого ума, весь класс будет тянуть назад. Все эти споры её надменный отец слушает с самодовольной ухмылкой, мол, знай наших. Похоже, дочка его не очень-то заботит, раз у неё так всё запущено. Сама Мила при этом была довольно стеснительна и с остальными детьми немногословна. Полная противоположность отцу. При этом, когда Мила отвечала, в коридоре не стихал смех. Девчонки строили рожи, изображали мычание, коверкали язык, изображая её акцент. Нет, я, конечно, всё понимаю, но так зло насмехаться – это уж чересчур. Знания-то она может ещё и подтянет, хотя в это слабо верится, но вот от акцента ей уж точно не избавиться.

Тут, наконец, дошла очередь и до меня. Я к тому моменту чувствовала, что перегораю, поэтому, когда услышала свою фамилию, даже несколько приободрилась и на все вопросы ответила легко. Все, кто был за мной, как мне показалось, были хороши, во всяком случае, не мямлили и не несли всякую чушь, как Мила Гранчар. Кажется, у нас в классе с самого первого дня появился явный отстающий.

Вечером, накануне первого дня в школе, я стояла в гостиной нарядная, ну прямо рождественская ёлка! На мне коричневое форменное платье, сшитое «на вырост» и, как и полагается, передник. Платье выполнено в строгом гимназическом стиле, а форменный передник – с прямым нагрудником. Я выгляжу чересчур официально, даже тускло. Я чувствую себя, как деревянная – не привыкла ещё к форменным нарядам. Ну ладно, со временем пройдёт, и это платье станет для меня столь же привычным, как и повседневная одежда.

Вокруг меня настоящая возня – собрались и родители, и прислуга, и даже соседи пришли полюбоваться на меня и поздравить семью Зигель с таким важным в их жизни днём – их единственная дочь отныне – гимназистка. Родители были безмерно счастливы, узнав, что я прошла экзамен. Папа долго говорил мне о том, что у меня в жизни начался самый ответственный период, что саму учёбу я запомню надолго, и уже потом, во взрослом возрасте, буду вспоминать школьные будни с ностальгией.

Пожалуй, прав он был только в одном: свои школьные годы я действительно запомнила надолго. Как, наверное, и те из тридцати двух учениц, что дожили до дня выпуска.

Завтра мой первый день в гимназии. С одной стороны, я радовалась тому, что попаду в новое место, а там и новые приключения, новые друзья… С другой, мне уже успела опротиветь школьная форма – в ней я, как деревянная. Но придётся её носить следующие восемь лет.

– Спать! – командует мама.

– Мамочка, ну пожалуйста… – пытаюсь протестовать я, но мама резко обрывает меня:

– Ничего не «мамочка»! Спать, кому сказала!

– Но ведь сейчас только восемь… Я всегда в половине десятого ложусь! – я всё ещё не теряю надежды выцыганить у мамы ещё час времени.

– Тебе надо хорошенько выспаться! – с необычайной твёрдостью ответила мама, вообразив себя эдаким генералом в юбке, – иначе проспишь и опоздаешь на уроки! В первый-то день… Ты же не хочешь испортить всё?

Мама привела достаточно весомый довод, и мне пришлось, хотя и с большой неохотой, подчиниться. Спорить с мамой сейчас бесполезно.

– Все равно не засну… – буркнула я, улёгшись на кровать.

– Хватит ворчать, как старая карга, – отвечает мама и, потушив свет, удаляется из комнаты.

Я так и осталась лежать в постели с одной единственной мыслью: «не хочу спать». Завтра я пойду учиться, а волнуется из-за этого весь дом. И не только родители, но и наши многочисленные знакомые, родственники. Даже дядя с тётей неожиданно нагрянули из Граца. Тётя Амалия при этом сюсюкала со мной, как с маленькой:

– Ух ты, какая уже большая стала! – приговаривала она, – а я тебя ещё вот такой крошкой помню. Время летит…

Почему-то эти манеры дам средних лет потрепать подросших детей за щёчку, посюсюкать с ними, как с дураками, вызывают у меня отвращение. Ну что это за птичий язык, а?

Дверь в гостиную приоткрыта, и я могу видеть, что там происходит. Мама сидит за столом, что-то записывает, а отец ходит туда-сюда. При этом шаги слышно далеко за пределами комнаты.

– Йозеф, хватит метаться туда-сюда, – говорит мама, отвлекаясь на минуту, – ребёнок и без того волнуется.

Её говор отличается от местного – в Тироле большинство говорит с южнобаварским акцентом, мама же выросла в Штирии.

– Так, а что, каждый день единственная дочь поступает в гимназию? – парировал отец.

– Но зачем на ушах стоять посреди ночи? Ты себя-то вспомни.

– Со мной вообще другая история была. Мне пришлось из родного дома уехать… – он сделал паузу и продолжил, – хотя о покойниках и не принято плохо говорить, но отец (царство ему небесное) был упрям, как ишак. Он хотел, чтобы я в кадетский корпус пошёл. Надеялся, что я смогу достичь того, чего он не смог. Так и говорил, мол, дослужишься до генерала, останешься на хлебном месте. Причём настаивал, чтобы я непременно уезжал в Мюнхен, дескать, в Австрии тебя научат только шаг чеканить, да погоны полировать, а вот служить великой Германии – честь для любого. Кайзера уже вся Европа боится, мы французов разбили наголову, теперь и англичанам покажем, где раки зимуют. Всё мечтал, как бы Бисмарк союз с русскими заключил, тогда-то и «сломали бы хребет Англии». А я ни в какую, я мечтал учиться светским наукам. Тут-то он просто в ярость пришёл. Кричит: «Позор! Я для кого столько лет из грязи в князи выбирался?! Да если бы не я, ты бы батрачил за сухую корку у какого-нибудь богатея с утра до ночи! Вырастил на свою голову… Разбаловал…»

В общем, ты поняла суть. Я потом и вовсе из дома ушёл. Несколько лет ни слухом, ни духом, только уже потом, как я здесь осел, узнал, что мать померла. Ну, мы после похорон вроде и помирились, но всё равно он потом припоминал мне часто, мол, я предал дело всей его жизни. «Эх ты, Йозеф, вырастил на свою голову… Чего ты добился? Кем ты стал? Спутался ещё с кем…Твоя Кати тебя просто утянет на самое дно» – так и говорил. Хорошо, хоть после рождения Анны стал меньше бурчать. Так что со мной совершенно другая история была. Если б не мать, я бы и не смог учиться тому, чему хотел.

Я всё это время лежала в постели, не подавая голоса, всё слушала папин рассказ. Я и не знала, что у них с дедушкой были такие сложные отношения. Он до конца жизни так и не смог принять выбор сына, ведь он был верен своему делу, и мечтал о том, что его сын непременно продолжит его дело и попадёт на скрижали истории, в очередной раз прославив мощь немецкого оружия и заставив всю Европу трепетать перед кайзером. Он, своими глазами видевший расцвет немецкого государства, как возродилась империя, непременно желал своему сыну того, что считал своим личным идеалом.

Жаль, что они так и не поняли друг друга до конца. Может, я бы помогла им найти общий язык, всё-таки в моём присутствии они старались не запускать дротики друг в друга, обмениваясь любезностями, и как ни крути, дедушка меня любил всей душой и ждал каждого моего приезда с нетерпением. Для него я была спасением от одиночества. Теперь уже слишком поздно…

– Пап, а можно один вопрос? – я чувствую, как меня разморило, видимо, настолько сильно я увлеклась папиным рассказом, что вот-вот засну.

– Какие вопросы? Спи, давай, – отвечает отец.

– Только один, папа, и я засну! – умоляюще протягиваю я.

– Ладно, – смягчается он, –один вопрос и спать.

– Пап, а ты хорошо учился?

– Конечно, – не задумываясь, ответил он, – с золотой медалью окончил. То был просто крестьянином, а в университет попал. Мне товарищи подыскали съёмный угол в Вене, студенту большего и не надо – койка, да стол, главное, чтоб было где трапезничать и делать домашние задания. А уж остальное – поправится. Если что, друзья могут выручить… Так, хватит уже, – папа вдруг спохватился, что мне вообще-то надо уже спать, – спи давай, пора, а то опоздаешь ещё в самом деле…

Я благоразумно умолкла и, повторяя, точно заклинание: «я не сплю, не хочу спать», вытаращилась на ночное небо, благо кровать располагалась рядом с окнами. Опять сгущаются тучи. Осенью здесь хмурая погода, оттого Инсбрук кажется мрачным и неприветливым. Должно быть, так во всех старинных городах – когда светит солнце, они необычайно яркие и приветливые, а когда идёт дождь, они такие же хмурые и чем-то озадаченные. Серые улицы, серые дни… Всё вокруг стало каким-то серым, луна уже не показывается, а ведь летом её воображаемое лицо даже выглядело как-то по-особенному. И неужели волки разговаривают с луной, воя в ночи? Это какой-то особый язык, понятный лишь им самим. Вот если бы люди понимали звериный язык… Но даже в сказках звери разговаривают лишь друг с другом, с людьми же – крайне редко. За этими рассуждениями я и не заметила, как провалилась в сон.

– Анна, вставай! Пора!

Мама растолкала меня довольно рано, день только начинался. Но пора уже было вставать. Сама гимназия от нас недалеко – минутах где-то в двадцати ходьбы, и это если ещё идти черепашьими темпами. Но у случая свои планы на нас – если мы куда-то торопимся, нам непременно что-то будет мешать – то забудем на видном месте что-то очень важное, то завтрак готовится мучительно долго, то по пути случится какое-нибудь непредвиденное обстоятельство. Видимо, поэтому мама и решила подстраховаться и собрать меня пораньше.

Я так торопилась привести себя в порядок, что из рук буквально всё валилось, я почувствовала себя ещё и неуклюжей. Я постоянно лихорадочно поглядывала на часы, мне кажется, что ещё чуть-чуть, и всё – первый день будет безнадёжно испорчен. Поговаривали, что у нас классной дамой поставили настоящую фурию. Недаром она обладала нелестным прозвищем «Жаба». Учебный год ещё не начался, а она уже успела поссориться с кем-то из родителей моих одноклассниц.

Мама тем временем положила мне в сумку завтрак, завёрнутый в старый газетный лист. Вместе с завтраком моя сумка теперь выглядела очень уж пузатой. У меня и так достаточно груза – учебники, тетради, прочие принадлежности, а тут ещё и завтрак… Мама постоянно старается запастись всем необходимым впрок, за что папа нередко называет её «барахольщицей». Придумает же такое слово! Свёрток большой, я столько точно не съем. Мама будто разгадала мои мысли и говорит:

– Вот, на перемене позавтракаешь, а останется что – угостишь, может, кого-то.

– Вот ещё! – неожиданно вмешался отец, – у них своего добра навалом, нечего кого попало кормить. Путь помнишь? Давай, иди. Привыкай быть сама, – это он добавил, уже, когда я выходила в прихожую, – мы не вечны, так что приучайся.

От этих слов мне сразу стало как-то грустно. Любой разговор о смерти мигом оживлял в моей памяти проклятый август, словно кто-то встряхнул сосуд, подняв со дна весь осадок. Так случилось и в этот раз. Мама заметила это и тут же вмешалась:

– Ох, Йозеф, не мели тут всякой ерунды! Чего ребёнку лишний раз душу бередить? Вот, Анна, держи ключ. Дорогу помнишь?

Я молча закивала, а мама с папой выпроводили меня за дверь. Я положила ключ в карман и поспешно вышла на улицу. Шла я, не торопясь, считая каждый шаг. На витрины магазинов не смотрела, хотя раньше я часто застывала у некоторых из них из праздного любопытства, разглядывая всё, что можно было разглядеть с улицы. Здесь множество лавок, и такое же множество зевак вертится у них. Моему детскому сознанию было крайне любопытно всё, чего я раньше не видела, и многое для меня было в диковинку. Например, у одной лавки, которой владеет чудаковатый старик, на витрине можно разглядеть множество позолоченных шкатулок и табакерок. В его магазине было полно всяких безделушек, там даже было оружие! Сам лавочник, правда, утверждал, что оно нерабочее, то есть, не стреляет и что патроны к ним – муляжи, без пороха. Но мне почему-то казалось, что всё совсем наоборот – всё это добро ещё во вполне рабочем состоянии, может, конечно, придётся над всем этим поколдовать, чтобы стреляло без проблем, но разве это нерешаемая задача?

Как-то он хвастал, дескать, у него есть револьвер, из которого сам Шерлок Холмс стрелял, выбивая на стене рожицу. Так литературный сыщик пытался побороть скуку от отсутствия сколько-нибудь интересных дел.

– Тут только парочку деталей ввинтить, и вуаля!

Он даже не сразу понял, что проговорился, впрочем, лавочник после секундного замешательства тотчас сделал вид, что ничего не произошло, и вернулся к своим блестящим побрякушкам. Оттого меня он до поры пугал – очень уж странный был этот подслеповатый любитель старины.

Часто я вертелась у кондитерской. Я слыла необычайной сладкоежкой, и значительная часть моих карманных денег уходила на сладости. Помню, как меня поразила удивительная конфетница – лебедь с чуть приспущенной головой. Всегда хорошо протёртый и отполированный, он ярко отсвечивал в глаза всем любопытным, словно зазывая их зайти внутрь и что-нибудь непременно купить. Вся его спина была под завязку набита крупными конфетами в пестрых обёртках. Они так блестят, что, кажется, любая ворона непременно захочет их утащить.

Вздохнув от того, что сегодня мне придётся сдерживать себя от того, чтобы посмотреть на яркую витрину, я поплелась дальше. Сегодня я не единственная, идущая в форменном платье – таких, как я, на улице десятки, не протолкнуться. Некоторых своих одноклассниц я уже знаю, но с большинством познакомилась лишь мельком. В любом случае, высмотреть их на улице для меня проблематично – надо чтоб хотя бы они остановились, мне нужно больше времени, чтобы разглядеть лицо, поскольку память на лица у меня довольно посредственная.

Так миновал один квартал, второй, третий… Я иду к школе заранее проторенным путём. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Окна смотрят на улицу как-то хмуро, непроницаемо. Не видно ничего за стеклом – ни цветочных горшков, ни штор, ни парт, ни самих учениц. Парадная дверь выглядит внушительно, и со стороны кажется, что её с трудом открывают десять человек.

Сейчас перейду улицу, и, наконец, попаду в школу.

Глава 10. Первый день

– Привет! – я почувствовала лёгкий толчок в спину, – помнишь меня?

Я оглянулась. Передо мной стояла миниатюрная рыжая девочка с серыми, почти прозрачными глазами. По сравнению со мной, она настоящая карлица, выглядит бледной и болезненной, точно всё лето просидела в подвале.

– Конечно, – отвечаю я, – ты – Симона Кауффельдт, да?

– Да, это я, – ответила рыжая, – не видела ещё никого из наших?

– Да где там… Я же от силы пятерых помню, – ответила я.

В это время опять с неба начал срываться дождь. Тяжёлые капли с шумом падали на мостовую и разлетались мелкими брызгами.

– Может, пойдём, а? – Симона поморщилась, почувствовав, как тяжёлая капля упала прямо ей на темя.

– Да ладно, – отмахнулась я, – не сахарные – не растаем.

В передней настоящее столпотворение из учениц. Тесно, яблоку негде упасть. Протискиваясь сквозь толпу, мы вышли к кабинету, где красовалась позолоченная табличка с именем начальницы гимназии. Самой её нет на месте, я встречалась с ней на экзаменах, она показалась мне достаточно терпеливой женщиной.

К нам подскакивает Ирма Нойманн, наша будущая одноклассница.

– Привет! – на радостях она даже приобняла Симону, однако тотчас встрепенулась, завидев издали идущую по коридору пожилую женщину в учительском платье, – это наша Жаба, – шепнула она.

Вроде бы и не такая толстая у нас классная дама, чтобы иметь такое нелестное прозвище. Хотя её вполне могли прозвать так из-за стервозного характера. Позже я не раз убеждалась, что прилипшая к фрау Дюрр кличка более чем справедлива. Но тогда я как-то по-детски верила в людскую доброту.

– Так-так, ну конечно, только пришли, уже тут переполох устраиваем, – укоризненно покачала головой классная дама, – где остальные?

– Не знаю, – пожала плечами Симона, – подойдут ещё. А может, уже в классе.

Классная дама не стала с нами дальше разговаривать и скрылась за углом. Мы поднялись по чугунной лестнице и направились к своему классу. Дверь была открыта, однако сама комната пустовала. Несколько учениц разговаривали в сторонке, столпившись у окна, и Ирма тотчас отправилась знакомиться со всеми. Тут-то я и заметила, что я выше ростом большинства своих одноклассниц. Над некоторыми я возвышалась, как пожарная каланча. Даже немного неуютно было, чувствовала себя Гулливером в стране лилипутов.

И как раз в эту минуту начинается пронзительный звон. Оглушительный, непрерывный звон заполнил всё здание. Ученицы вскочили и метнулись в класс, занимая понравившиеся им парты. Я села на предпоследнюю парту среднего ряда и стала терпеливо ждать классную даму. Ученицы шумели, в этом гаме тонули все звуки. Когда вошла Жаба, мы притихли. Встав в знак приветствия, мы вытянулись в струнку.

– Сядьте тихо, – велела классная дама, – аккуратно, не шумите!

Мы сели. Вот уж кто истинный Цербер в юбке.

– Достаём дневники, – последовала команда.

Она нас будто дрессировала. Мы выполняем приказание, но делаем это с сильнейшим стуком и грохотом. Стучат откинутые половинки пюпитров на партах, кое у кого падают книжки на пол. Вынутые нами дневники громко стучат, ложась на парты. Жаба тотчас начинает читать нам нотации, что мы – приличные девочки и обязаны соответствовать правилам и не шуметь, потому нам надо повторить доставание дневников, но уже «правильно». Меня это потихоньку начало раздражать, и теперь возникало желание сделать всё с точностью до наоборот – слишком уж противно было от каждого шороха перекладывать свой дневник. Наконец, когда мы всё же сделали всё так, как хотела классная дама, мы стали записывать расписание. Сегодня у нас будет фора в один урок, необходимый классной даме, чтобы познакомиться с нами поближе и разъяснить правила.

Начинается перекличка. Фрау Дюрр зачитывает наши имена по списку, каждая ученица отвечает «здесь», после чего по команде встаёт. Каждая стояла пару секунд, достаточных, чтобы классная дама запомнила нас, после чего следует равнодушное «садитесь» и дальше по списку.

– Милица Гранчар!

Нет ответа. Классная дама оглядела класс, но не найдя Милицу, повторила вопрос. Снова молчание.

– Её нет, наверное, – робко подала голос Хельга Мильке.

– Безобразие! – воскликнула Дюрр, – мало того, что её по доброте душевной приняли, так ведь она ещё и опаздывает.

Перекличка продолжается, после чего нас просят встать. Классная дама хочет отобрать нас по росту, сажая самых низких за первые парты, тех, кто повыше, за следующие. Мне так хотелось сесть рядом с Симоной, но куда там – она по сравнению со мной просто карлица. А ведь к ней я немного привыкла, и могла бы запросто подружиться.

Она своим дружелюбным видом заражала меня верой в лучшее, я ведь последний месяц часто просто молчала, часами могла смотреть в окно, не двигаясь. Меня съедала невыносимая тоска, а в моём возрасте было крайне сложно прийти в себя и сосредоточиться на жизни, когда с промежутком в несколько дней на твоих глазах умирают люди. Родители сперва усиленно пытались вытащить меня из этой ямы, а потом, похоже, просто махнули рукой, решив, что со временем я сама оклемаюсь. Позже они так поступали не раз, в конце концов, у них просто опустились руки, и они уже не обращали никакого внимания на меня и не интересовались моей жизнью.

– Фрау Дюрр, – я посмотрела на классную даму умоляющим взглядом, – я бы хотела с Симоной сесть.

– Ах, вы хоте-е-ели? – насмешливо спросила Дюрр, передразнив меня, – вот же новости! Запомните, Зигель: хотеть можно дома. А здесь надо слушаться. Слушаться и подчиняться, как обязывают правила. Здесь порядок должен соблюдаться. И больше ничего! Ни-че-го! – отчеканивает Дюрр, она будто вытирает ноги о мои детские протесты, – вы меня поняли?

Я на секунду растерялась и так и застыла с приоткрытым ртом. Пропасть между мной и Жабой лишь усиливалась, но тогда многое было непонятно для моего детского ума. Школа с первых дней прививает своим ученикам инстинкты волчьей стаи – ты или безропотно подчиняешься, или становишься изгоем.

– Ну? Мне повторить вопрос?

– Поняла, – робко пискнула я.

– Полным ответом! – требует Жаба.

– Фрау Дюрр, я вас поняла.

У меня в голосе проскакивали нотки обиды и раздражения, что приходится уже вот так, у всех на виду, изображать послушную собачку, выполняя команды вроде «голос», «сидеть», «место».

По росту мне подошла Хельга Мильке, она как раз была самой высокой в классе. С виду неуклюжая и мужиковатая Хельга переросла свой возраст, выглядела она лет на двенадцать. Высокая, плотная, с длинными, как у гориллы, руками.

Я сама тоже выглядела старше своих лет. Похоже, у меня и правда в роду были славяне – болгары, либо сербы. Я бывала в Хорватии один раз, и тогда я чувствовала себя Джеком, взобравшимся по бобовому стеблю в страну великанов. Мне казалось, что вот она, та самая сказочная страна, разве что здешние великаны дружелюбнее. Неудивительно, что и Мила Гранчар в своём столь юном возрасте уже ростом выше остальных.

Тут скрипнула дверь и показалась растрёпанная ученица в небрежно выглаженном платье. Она на ходу вяло поправляла серо-каштановые волосы, стремясь как-то пригладить непослушные кудри. Она посмотрела на классную даму своими мутными заспанными глазами и спросила:

– Можно войти?

Дюрр недовольно поморщилась – она только-только рассадила учениц, а теперь из-за одной нерадивой снова всё перемешивать, точно карты в колоде?

– А-а, никак вы – Милица Гранчар? Мало того, что умом не блещете, так ещё и опаздываете?

– Простите, я проспала, – мямлит в ответ Мила.

– Да-а, проспала! А если пожар начнётся, вы тоже будете спать? Здесь порядок должен соблюдаться, вы меня поняли?

– Поняла…

– Полный ответ!

– Я вас поняла, фрау Дюрр…

– Господи, ну у вас и произношение – как в бочку говорите. Поработайте над ним серьёзно.

Дальше она заставила нас с Хельгой встать, после чего сравнила нас по росту. Вот ведь дотошная… Мила оказалась чуть ниже меня, потому Хельгу отсадили на другую парту, а мы с Милой остались на месте. Мила ещё долго клевала носом над дневником. Такую вечно усталую и ленивую ученицу я ещё не знала.

Почему-то, когда классная дама отчитывала Гранчар, я почувствовала себя довольно гадостно, хотя эти язвительные комментарии адресовались вовсе не мне, а Миле. Жаба опять сделала акцент на её произношении, дескать, смотрите, какой у неё чудовищный акцент. Некоторые ученицы захихикали над нерадивой хорваткой, чему классная дама не препятствовала вовсе. Нет, я всё, конечно, понимаю – Гранчар глупа сама по себе, но как, простите, ей избавиться от акцента? Для неё ведь немецкий язык не родной, а значит, у неё не будет идеального произношения. Ещё не раз и не два Дюрр продолжала науськивать одноклассниц на отстающую ученицу, чем добивалась, скорее, не улучшения её успеваемости, а полного падения всякого интереса к учёбе. Не то, чтобы я так уж жалела Гранчар, но когда я примерила её шкуру, я стала гораздо лучше понимать Милу и всё, что она чувствовала от этого.

Глава 11. Гадкие утята

– Ну, куда ты «а» лепишь? – с досадой прикрикнула я, – тут «е» писать надо.

– Не кричи, – буркнула в ответ Мила.

– Да как тут не кричать, когда я тебе тысячу раз объяснила, а ты ни в какую!

Заниматься с Милой Гранчар было всё тяжелей и тяжелей. С каждым днём я чувствовала, что у меня вот-вот сдадут нервы. Немецкий язык для неё был просто пропастью. Она в простейших предложениях делала кучу ошибок. Разумеется, наша учительница, фройляйн Лауэр снисходительно относилась к знаниям хорватки и долго билась над её поистине ужасной грамотностью. В силу молодости, она жалела эту неряшливую, угрюмую и чем-то вечно озадаченную ученицу, очевидно, полагая, что она такой стала от напряжённых отношений в классе.

Да, немудрено в таком коллективе растерять прежний интерес к учёбе. Во мне же боролись два чувства к Миле – это и отторжение от неряшливой хорватки, и сочувствие к ней. Как-то раз на перемене ученицы буквально окружили нас и, таращась на Милу, засыпали вопросами:

– Ты чья такая будешь? – спрашивала Маррен Кюрст.

– Как так «чья»? – не поняла Мила, пытаясь при этом улыбаться, однако выходило всё неестественно.

– Ну, в смысле, Филипп Гранчар не твой отец?

– А вы его знаете? – Мила, кажется, несколько смутилась.

Казалось, она стесняется своего отца, упоминает о нём неохотно, хотя я лично видела Филиппа Гранчара, и ничем, кроме надменности, он не отличался от остальных.

– Надо же, дочка контуженного! – воскликнула Хильда Майер и громко рассмеялась.

– Зачем вы его так называете? – спросила Мила, густо покраснев.

– Я что-то не так сказала? – Хильда притворно захлопала глазками, – он с моим отцом работает, его так все в цеху называют. А ещё передай своему папе, – закричала Хильда, – что у него просто очаровательная дочка… Ну точно как он! И мы ей гордимся!

– Они с ним— два сапога пара, – вставила Ирма.

– Да, мы с папой – два сапога пара, – вновь брякнула Мила, после чего по классу опять прокатилась волна смеха.

– А ты смешная, ты это знаешь?

А Мила, простодушное создание, думала, видимо, что они просто веселились, что они смеялись над её словами, над её шуткой, а не над нею самою.

Изначально и я воспринимала прозвища, как что-то безобидное. Думала, весёлые девочки, любят пошутить, поэтому я ничего не заподозрила, когда кто-то назвал меня шайбой.

– Рот до ушей, лицо приплюснутое, просто шайба, – не унималась Хильда Майер.

– Эй, шайба! – взвизгнула сзади Кюрст, да так, что я аж подскочила и резко повернула к ней голову.

– Видишь, отзываешься уже, – хохотнула Хильда.

Смех их был настолько заразительным, что я смеялась вместе с ними. Я ведь и не догадывалась, что надо мной тоже смеются. Это была только разминка перед настоящей травлей. Но пока я оставалась в счастливом неведении, одноклассницы продолжали перемывать кости отцу Милы.

– Гранчар у нас знаменитость! – Хильда многозначительно подняла палец, – как въехал сюда, стало на фабрике весело – постоянно то поёт, то говорит сам с собой, особенно когда с похмелья.

– А чего он сюда приехал? Неужели в Далмации не жилось?

– Видели его, у вокзала валялся пьяный.

– Так он что, до чертей допился?

Это уже было просто омерзительно. Я видела, что Мила с трудом сдерживает слёзы, и тогда во мне проснулось чувство справедливости.

– Прекратите сейчас же! – крикнула я, – это гадко так об её отце говорить.

Одноклассницы переключились на меня.

– А что такого? Разве это не правда? – спросила Кюрст, – не суйся не в своё дело, шайба. Не тебя же обсуждаем, да? Вот и молчи себе.

Я покорно села за парту, а одноклассницы продолжали обсуждать и Милу, и её чудаковатого отца, а теперь ещё и меня, что я-де вступилась за Милу, стало быть, мы подруги. Ну конечно, выбрали удобный объект для травли и любого, кто посмеет сказать слово против, начинают травить за компанию. Вроде самые обычные и нормальные девочки, а ведут себя, как жадные вороны. Почему-то тогда я думала, что все мои проблемы и обидные прозвища вроде «шайбы» или «дылды» от того, что я общаюсь с Милой, и пыталась как-то отделаться от налепленного на меня ярлыка, но позже поняла, что надо мной издевались только за то, что я есть, за то, что вообще жива. Как с первого дня я стала «гадким утёнком», так и осталась им до конца.

Потом я не раз думала о том, каким иногда важным бывает самое ничтожное событие в судьбе человека. Да что там человека! В жизнях нескольких десятков людей – в жизнях и в смертях.

Что было бы, если бы инспектор учебного округа, присутствовавший на экзамене, всё-таки настоял на том, чтобы Милу Гранчар не зачисляли в гимназию, дав ей ещё один год для подготовки? С кем бы я тогда оказалась за одной партой? Как бы проходила дальше моя школьная жизнь? А что было бы, если бы Мила вообще не явилась в тот самый первый учебный день? Иногда сущая мелочь может повернуть в неожиданную сторону все последующие события. Стала бы я изгоем, если бы с самого первого дня со мной рядом не оказалась эта странная неряшливая, нескладная девочка с таким непонятным и сложным выражением лица?

Часто мне казалось, что Мила нарочно притворяется глупее, чем она есть, что во всём её поведении имеется какой-то тайный умысел. Но потом я видела совершенно дикие ошибки в её тетрадях, слышала тупые односложные ответы на вопросы учителей, и каждый раз говорила себе: да нет, не может быть… Она просто очень глупая девочка, растущая без матери. Некому научить её следить за собой, держать в порядке свою одежду, не грызть ногти и хотя бы раз в 10 дней мыть волосы.

Из-за этих сальных, цвета дохлой вороны, волос Милы и случилось происшествие, которое и меня окончательно поставило на одну доску с нею. Ни моё неуверенное робкое заступничество за соседку по парте, ни прозвище «шайба» ещё не были настоящей травлей. Но вот потом…

Наш математик Гельмут Бекермайер, прозванный за высокий рост и худобу «жердь», был человеком одиноким и болезненным. Мы не раз замечали, как он вдруг замолкает посреди урока, сражённый жесточайшими приступами надсадного кашля. То ли от того, что много курил, то ли от чего-то ещё. Он был как-то чрезмерно вспыльчив и очень строг.

На первом же уроке Бекермайер заявил, что не выносит списывания. Если вдруг он найдёт среди сданных ему контрольных работ две с одинаковыми ошибками, он поставит низший балл обеим ученицам, не разбирая, кто у кого списал. Когда Жердь объяснял всё это, я не слишком волновалась. Математика у меня на том этапе не вызывала никаких трудностей, и списывать я ни у кого не собиралась. Что касается Милы, я думала, что у неё хватит ума не списывать всё подряд из моей тетради, так как даже человек, обладающий гораздо большей доверчивостью, чем наш математик, ни за что бы не поверил, что она смогла бы выполнить самостоятельно хотя бы первое задание контрольной.

На следующем уроке математики я добросовестно решила три из четырёх предложенных заданий и только потом увидела, что Мила низко-низко склонилась над своей тетрадью и максимально приблизилась ко мне. К сладковатому запаху её пота я уже привыкла с начала учебного года, поэтому не сразу заметила странные манёвры соседки по парте. Сальные волосы занавесили лицо Милы и вплотную касались моих волос. Я попыталась отодвинуться, но Гранчар как будто приклеилась к моему плечу. Я слегка толкнула её, стараясь отвернуться. В это время книга, лежащая на краю парты, звучно хлопнула, упав на пол.

– Что тут такое? – вскочил со своего места Жердь.

Видимо, он успел заметить резкое движение Милы в сторону при его вопросе. Математик в несколько шагов своих длинных ног преодолел расстояние между учительской кафедрой и нашей партой и схватил обе наши тетради.

– Так-так… Не я ли говорил о том, что не потерплю списывания?

Математик тряс над головой нашими несчастными тетрадками, и я с тоской наблюдала, как вываливается из моей тетради и планирует на пол красивая закладка с ангелочками, подаренная мне только вчера мамой.

Весь класс перестал решать контрольную и с интересом уставился на неожиданное развлечение. Сидящая впереди меня Тильда фон Штауфенберг, вдруг скорчила гримасу, выражающую крайнюю степень омерзения и закричала:

– Смотрите, господин учитель, у Зигель вши!

– Как вши? Где вши?! – девочки вскочили с мест, стараясь увидеть, что же такое разглядела на моих волосах Тильда.

Я замерла, как будто меня ударили по голове тяжёлым предметом. Происходящее казалось дурным сном. Тильда всё тыкала и тыкала пальцем, указывая на что-то. Я скосила глаза и увидела, что по моему каштановому локону, выбившемуся из короткой толстой косы, которую я всегда заплетала, отправляясь в школу, ползет маленькое неповоротливое насекомое.

Математик взревел:

– Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю…

Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.

После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант, появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.

Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.

В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось «воспитание отстающих силами коллектива». Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней действительно связаны какой-то невидимой нитью.

Из дневника Ингрид Лауэр

17 сентября 1901 года

Вот и стала я настоящей учительницей! Это не просто частные уроки, которые я давала в последние годы моего обучения в университете. Теперь мне доверен целый класс! Я учу девочек немецкому языку – одному из самых великих языков нашей планеты, на котором говорили и говорят самые передовые личности нашей цивилизации! Мне сейчас так радостно, что даже дух захватывает. Наконец, я могу применить в полной мере все те знания по педагогике, которые с таким старанием я копила в университетские годы в Швейцарии.

Немного о моих ученицах. Они просто прекрасны, каждая в своём роде. Очень живые, любознательные девочки, открытые миру, готовые впитывать знания, отзывчивые на доброе отношение. Я сразу решила, что никогда не буду повышать на них голос, как это делает иногда их классная дама. Также мне не нравится, как ведёт уроки один из моих коллег – преподаватель математики Бекермайер. Он держится так, как будто девочки, едва поступив в гимназию, уже чем-то перед ним провинились. За те годы, которые прошли со времени моей учёбы в гимназии, я подзабыла эту его манеру, и теперь воспоминание о ней стало для меня неприятным открытием.

Этот человек как будто не признаёт моё право преподавать так, как я считаю нужным.Причём он не предлагает мне свою помощь, как старший товарищ, что было бы естественно в этой ситуации, и даже не критикует мои приёмы. Он просто ведёт себя так, как будто бы я остаюсь всё той же Ингой, ученицей 3 или 4 класса, которой я была когда-то. Это единственное огорчение не испортит мне настроения. Девочки, своей добротой и отзывчивостью на мой искренний к ним интерес могут растопить любой лёд, и не понимаю, почему коллега Бекермайер этого не чувствует!

Глава 12. Уроки немецкого

Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили «шайбой», теперь выдумали прозвище ещё противнее – «блохастая». Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.

Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится… Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.

– Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.

– Не хочу я с ней сидеть! – крикнула Нойманн.

– Не желаете сидеть, можете постоять, – ехидно отозвался учитель. – Пару часиков у доски, вы не против?