Читать онлайн Юмья. Приключения Юмьи и ее верного друга – кота Василия бесплатно

Предисловие

Удивительные названия у наших населенных пунктов! Однажды мы возвращались из Набережных Челнов в Ижевск – и я пришла к выводу, что если мне случится затеять роман в жанре фэнтэзи, за именами для героев далеко ходить не придется.

Героиня – ясное дело, юная, милая сиротка – по имени Юмья выхаживает раненого героя. Камеристка Ижейка подслушивает грозную тайну. Узколицый волшебник Уч-Пучто дрессирует молодого дракончика по кличке Сарапул. Зычно хохочет, подкручивая вислый ус, барон Юбери. Тихо ворчит кормилица барона старая Монья. Седоусый воин Лудорвай шепчется с воеводой – может, сенешалем?

– по имени Бальзяшур. Косит лиловым глазом грозный боевой конь Сильвестр. Уплетают похлебку прибившиеся к гарнизону озорные близнецы Алнаши. Щекастый мельник Чумойтло стряхивает мучную пыль с передника. Трактирщик Карамбай шипит на кухонную девку Нышу, сунувшую краюшку хлеба старому Бию. Купец Асинер доставляет в замок потерянный свиток. И, наконец, обретает потерянное дитя вдовствующая герцогиня Можга.

Загвоздка случилась с именем героя. Я уж было затеяла оглядываться на другие тракты – граф Сюмсинский, к примеру – как наша машина промахнула населенный пункт Н. Юри.

– Энъюри! – осенило меня. – Одобряю, – отозвался мой супруг, Юрий Владимирович. – Только смотри, поаккуратнее: например, Чутожмон, как я слышал, переводится как «вернулся с войны без ноги»!

Глава 1

Юмья никогда не видела ездовых зверей.

Покрытая мехом громадина была выше нее вчетверо и скалила зубищи с ложку размером. Юмья втянула голову и затаилась за нянюшкиной юбкой.

Старая Монья обрела голос:

– Шуричка… – хлюпнула она и снова затихла.

Со зверя сбрякало, и прямо перед собой Юмья увидела железяку. Сверху к железяке был привязан пояс, вверх и вниз от пояса топырился кафтан, а в кафтане стоял человек. Если бы Юмья притащила на двор самое большое полено и залезла на него, не достала бы даже до кончика вислых усов. Уж на что ее нянюшка была высоченная старушка, на две головы выше старого Бия, а гостю до плеча.

– Сколь годов меня так никто не кликал, – прогудело сверху. – Я ж воевода теперь, повывелись вокруг такие-то храбрые.

– Хоть кому Бальзяшур-воевода, а мне все будешь Шуричкой, – прижалась старушка к расшитому отвороту. Платок сполз с седой головы и накрыл Юмью как туча луну. Пришлось отцепиться от шершавого няниного подола; она завозилась, торопливо выпутываясь, наступила на кота, тот взвыл, выворачиваясь, Юмья шлепнулась оземь – и к ней протянулись трубы рукавов с красным шитьем. Из рукавов шли ладони, на каждой из которых мыши могли бы играть в прятки: большие, исчерченные глубокими складками, с буграми мозолей.

– И кто это у нас тут завелся? – Юмья взлетела в воздух, была поймана и снова взлетела, растерянная настолько, что засмеялась лишь в третий раз. – Где ж ты такую кудряшку раздобыла?

– В капусте нашла, – старая Монья уже успела утереть слезы и подняла платок, – ишь ты, в какие-то репьи угодил, а тебе опять всюду надо нос любопытный сунуть! И Монья нырнула в дверь:

– Погоди, на стол соберу.

– А ты опять с тайнами. Узнаю маманькину породу! Ни дня без новости, ни часа без секрета! – великан аккуратно приладил Юмью на плечо. Она завертела головой: высоко, видно-то сколько – и чуть не свалилась, наткнувшись взглядом на лиловый глаз под блестящей бляхой. «Фррр», – выдохнул ездовой зверь в самое ухо, волосы аж рассыпались.

– Ну-ка, Сильвестр, не балуй, – отмахнулся гость. – Ишь распыхтелся, кудряшку мою напугал. Тебя как зовут-то?

– Юмья, – прокричала она в ухо так громко, как только смогла.

– Ты чего орешь-то, – выскочила старушка, стащила Юмью с широкого насеста, – оглушишь ведь.

– Да он же ж гудит, как мельница, я подумала, раз говорит громче старого Бия, значит, слышит-то еще хуже, – спряталась она за заветную юбку.

– Чего, других-то знакомцев нету, окромя дедов? А зубы где взяла такие лопатки? Зайчик принес? – гость шагнул за порог. – Ну, Монья-апай, уже и стол полнехонек!

Юмья скользнула взглядом по глиняным бочкам мисочек и горшочков, плотно уставившим дубовую столешницу, и уставилась на желтые бляхи пояса, на красное шитье рукавов, на хвост густых волос цвета перца с солью, ниже лопаток. Старый Бий рассказывал, что такой хвост, если волос густой, топором не перерубишь, хвосты воины нарочно отращивают. Гость не спеша отломил краюшку, отпил молока, бросил в усы шарик белого сыра. Старая Монья ни о чем не спрашивала, выбегала и возвращалась, куски подкладывала, кринки подавала. Юмья понимала, что негоже отвлекать гостя, да еще большого, да еще нового, но сил молчать больше не было.

– Васенька, это ты не смотри, что бабушка все принесла, это к нам странника бог послал, на том мохнатом страшиле, а котов еще кормить не будут, – сказала она тихонько своему синеглазому другу.

– Мяу, – вежливо отозвался Василий.

– Все-то у тебя, Монья-апай, не как у людей. Кот с голубыми глазами, а кудряшка с зелеными. Ученица никак? Травки с тобой собирает?

– Со зверьми разговаривает. Вишь, новостями делится. Еще сыру?

– Ох, не могу больше. Спасибо, Монья-апай, – поклонился Бальзяшур.

– На здоровьичко, Шуричка, ах, банька-то не протопилась еще, погоди уж маленечко.

– Ничего, закрывать не буду, пойдет и так, – ответил тот и исчез за дверью.

Тут уж Юмью ничто не могло остановить.

– Нянюшка Монья, а кто это? А он откуда? А почему он тебя зовет апай? А что это за меховой зверь? А что это на поясе такое железное? А почему ты его Шуричком зовешь? А он что, не знает, что в девять лет зубы сами вырастают, а не зайчики дарят?

– Погодь, егоза, сыпать-то. Ясно, что издалека, до нашей избы семь верст только по лесу, а еще дороги два дня. Зверь называется конь, редкость это большая, только у богатых господ бывает, видать, все хорошо у племянника. Апай – значит, тетя, я сестра его матери. Тебя еще на свете не было, как сестрица моя исчезла, утонула, видать. Докша ее звали. Они с Лудорваем – с мужем то бишь – собрались на другой берег Матери-реки, да так больше и не вернулись. Лодку только на третий день нашли разбитую, в пяти верстах ниже по реке. Лет тридцать уж прошло. А Бальзяшур им сыном приходится. Нянчила я его, как тебя.

– А разве у усатых воевод тоже няни бывают?

– Несмышленая ты, Юмья. Он тогда с Ваську размером был. Орал так, что в главном зале было слышно.

– В каком таком главном зале?

– В главном зале замка барона Юбери четвертого. Даже барон Юбери пятый так не орал, хоть и родился больше, чем два таких Бальзяшура.

– В замке барона?

Юмья смотрела на нее во все глаза. Ее ворчливая нянюшка жила в замке! В котором был главный зал! Где орал пятый барон! Да Юмья знала ее всю жизнь, и никогда старушка не говорила, что у нее есть знакомые бароны!

Старая Монья спохватилась:

– Ох ты ж голова моя садовая, солнце-то на закате, а ну марш корову загонять! Задерут волки-то с такими хозяевами!

Юмья умелась вмиг, но пока добежала, пока отходила упиравшуюся Марусю хворостиной, пока нога за ногу довела ее до хлева, задала корму, скользнула в дверь – громадина гость уже заканчивал расседлывать коня.

– А хозяйство-то как я брошу, – наскакивала на него старушка. – А дом как? Какой ни есть, а свой!

– Кабы мог сам справиться, Монья-апай, разве ж я бы пришел поклониться?

Глава 2

Юмья на печке отчаянно боролась со сном. Единственная, бережно хранимая сколько Юмья себя помнит, восковая свеча горела ровнехонько, как лунная дорожка. Гость и хозяйка за столом беседовали тихо-тихо, но предмет их разговора слишком был интересен Юмье, чтоб пропустить хоть слово.

– Так откуда малышка-то?

– Вот ведь пристал. Помнишь, выслали меня на богомолье? Брела я назад, благо уже не босая, опорки смастерила себе, и остановилась на постоялом дворе. Надо было отдохнуть хоть пару деньков, ноги были сбиты и подморожены, да и мороз начинал лютовать. В подоле у меня было зашито четыре гроша, но тратить их я не хотела: в конюшне позволили ночевать бесплатно, потому что обещала помочь с коровкой. Та маялась маститом. Да на ужин принесли краюшку хлеба и кувшин молока, вот и сыта. Поставила коровке припарку, полночи с ней провозилась, сама обогрелась, угнездилась перед рассветом спать.

Так умаялась, что не услышала, как вбежала кухонная девка Ныша, растолкала:

– Ты ить знахарка?

До чего же пухленькая, хорошенькая, сразу видно, хозяин на нее глаз положил, похоже, холостой трактирщик-то, глядишь и сладится что, сонно подумала Монья.

– Ну да, а что?

– Да тут госпоже одной плохо, из благородных, стонет страшно, никого к себе не пущает. Может, поможешь чем-то?

– Чего ж я сделаю, если не пускает? – ответила Монья, проворно завязывая опорки.

– Ну, может знахарку-то пустит? – резонно заметила Ныша.

Толстощекий, добродушный хозяин загремел засовом, крестясь, пообещал серебряную гривну, только бы не померла здесь благородная госпожа, потом никому не докажешь, засекут, костей не соберешь.

Темным, наполненным скрипами и запахами коридором Монья с Нышей пробежали в «чистую половину». По застеленным бараньими шкурами полам подошли к дубовой двери. За нею тяжко стонала женщина. «Вот, слышишь?» «Иди, милая, оставь меня здесь», – сказала Монья румяной проводнице, та с облегчением развернулась, взметнув передником, и унеслась.

Монья постояла у двери, прислушиваясь, затем положила руку на свое запястье, сосредоточенно считая пульс и соотнося его со звуками из-за двери. Подумала и, выждав затишья, негромко сказала:

– Госпожа, не погуби своего ребенка.

За дверью воцарилась тишина. Потом оттуда выдохнули:

– Кто тут опять? Что нужно? Оставьте меня!

– Я знахарка, госпожа, остановилась тут переночевать, иду с богомолья, утром покину трактир и двинусь дальше. Но вы можете остаться здесь навсегда, и дитя ваше может так же оставить этот мир.

За дверью снова замолчали. Прошла томительная минута. Затем лязгнул засов, дверь отворилась, и крепкая рука втянула Монью внутрь.

Широкоскулая, в платье и головной повязке, увешанными монистами, – знать, балует ее госпожа-то, мельком подумала Монья – служанка заложила запор и решительно подвела Монью к широкому ложу с балдахином:

– Она одна, госпожа, и здесь только на ночь, завтра отправится дальше. И она знахарка. Может, хоть как-то поможет. Я не могу больше. Я сделала все, что могу, но этого недостаточно.

Монья склонилась к кровати:

– Руку дайте, госпожа, – и нащупала пульс. Потом обернулась к служанке:

– Сходи на кухню. Там девчонка молоденькая, Ныша, попроси, чтоб принесла ведро-другое вареной воды. Они с вечера обычно котел на печь ставят, мало ли, кто заедет да помыться захочет. Чистые простыни есть?

– Я мигом, – подхватилась горничная, – а простыни вот.

Роженица завыла в подушку, Монья легкими движениями прощупала живот, разрываемый очередной схваткой, и сказала запыхавшейся служанке:

– Запри дверь, зажги еще две свечи и помогай мне, как скажу. Ребенок идет неправильно, попробую его повернуть. Молись, как умеешь.

Через полчаса на свет появилась красно-синяя, чудом не задохнувшаяся, крошечная девочка, Монья ее перевернула, шлепнула, с удовлетворением выслушала короткий взмяв и протянула матери, впервые разглядев медные волосы, тонкое, породистое, измученное лицо.

– Красавица, – шепнули распухшие, искусанные губы.

– К груди приложи, госпожа, – сказала Монья, принимая послед.

– Какая зеленоглазая, в мать! – проворковала служанка.

Роженица подняла глаза:

– Не могу я грудь ей дать. Кулига, ты же знаешь. Если я к закату не вернусь, мы все погибли. И ты, и я, и дитя.

Служанка заплакала:

– Что делать будем, госпожа? И этак смерть, и так погибель?

Медноволосая села в окровавленных одеялах.

– Госпожа знахарка, еще час назад я жалела, что не даешь мне умереть. Но теперь… Моя дочь будет жить. И я буду жить, ради моей дочери. Нет, Господь не оставил меня, – и обернулась к Монье, стягивая с изголовья брошенное монисто.

– Благодарю тебя, добрая женщина. Ты спасла моего ребенка один раз, спаси и второй. Кулига даст тебе серебро, и вот еще – сорвала четыре золотые закрайние монеты с мониста – спаси моего ребенка. Можешь ты ее спрятать и выходить?

– Если у меня будет повозка и молочная коза, смогу, – сказала Монья.

– Где за час можно найти молочную козу, – снова захлюпала Кулига.

– У здешнего хозяина, – сказала Монья. – Я в конюшне ночевала, я видела – коза с козленочком, драгоценная, пуховая, и бричка есть. Лошадка, правда, старая-престарая, ну да бричку утащит, и ладно. Молодая красавица, час назад полумертвая, сняла с шеи ладанку, надела на сопящего младенца и поднялась:

– Одеться, Кулига.

Та бросилась к баулам, обмыла, завернула младенца, сорвала и швырнула в камин окровавленные простыни, смыла кровь, туго забинтовала груди и принялась одевать хозяйку:

– Да как же вы в дорогу-то, разве ж можно сразу-то?

– Знаешь ведь, чем задержаться, проще было сразу помереть. Вот золотой, иди, забери лошадку, бричку и козу с козленком. Ни слова лишнего, скажи просто, госпожа болеет, знахарка велела козье молоко, а в бричке придется, мол, ехать самой и козу с козленком везти, не то за каретой не поспеют.

Служанка юлой унеслась за дверь. Красавица баюкала малышку:

– Юмья, ты будешь Юмьей, моя крошечка, как мою матушку звали. Я дождусь тебя, моя хорошая. Я буду жить, чтоб увидеть тебя еще раз.

Монья, прошу тебя, сохрани мне ребенка. Я найду вас. Не пройдет и года. Только не уезжай слишком далеко.

– Да куда ж я с малюткой далеко-то. Здесь, в полдне езды, сестра моя живет, остановлюсь пока у нее, а потом налажусь где в лесу.

– В день солнцеворота дай знать о себе сюда, в трактир. Кулига тебя встретит. Я выживу.

– Да, ты выживешь, – сказала Монья, восхищенная такой стойкостью. – Я дам тебе четыре корешка, заварить, настоять и пить по неделе каждый. Чтоб горячкой не схватилась.

– С тех пор каждый солнцеворот я отправлялась за двадцать верст, – продолжала тихо рассказывать старая Монья. – Ныша вышла замуж за хозяина, раздобрела, родила четверых сорванцов, каждый раз счастливо жалуясь на их проказы. Но служанки в монистах я там больше так и не встретила.

Однажды Ныша разговорилась, когда мы сидели у колыбельки расхворавшегося первенца:

– В том же месяц, как ты первый раз у нас появилась, прискакала сотня графа Арканзаса, погреб обобрали, вместо платы – разнесли все; я чудом спряталась на мельнице, иначе всю сотню бы сквозь пропустила. Мой Карамбай один маялся, сказал, беги и не появляйся, пока сам не заберу. А подавальщицу заездили, умерла в три дня.

– Что-то слышал я об этом Арканзасе, – пророкотал Бальзяшур, – только…

Что было дальше, осталось для Юмьи тайной, потому что вот только на минутку она прикрыла глаза, и сразу же наступило утро.

Телега скрипела и подпрыгивала. До края леса брели пешком, нагрузив боевого Сильвестра дюжиной узлов и котомок. Юмье казалось, что благородное животное вот-вот зарыдает от такого позора. Потом уселись на повозку, которую предусмотрительный воевода одолжил у старосты из соседней деревни.

Поземка стелилась позади маленького каравана, застилая вчерашние дороги. Завтрашние дороги вели в замок пятого барона.

– И когда наступил Гнилой век, люди стали делать людей не Боговым способом, а в бутылках. А еще матери убивали своих детей: рождалось раз в десять меньше, чем Бог душ посылал. Всякими каплями да ножами. Нерожденных еще.

Юмья, изнемогшая под грузом невероятного сказания, уцепилась за возможность задать вопрос, ответ на который надеялась-таки уразуметь:

– А в десять раз меньше это как?

– Это так, что десять душ дарил Господь, а рожали только одну. Остальных убивали! И Бог послал невидимую бурю, и все, что люди сделали не по Богову способу, а сами, через магию химии, за время, которого не хватит, чтоб сварить горшок каши, все превратилось в ядовитую болотину, в страшные гнилые пузыри, – тихонько рассказывала Монья, умотанная в платок. Мимо тянулись поля в первом инее, взлетали спугнутые сороки, в близкую рощу, завидев путников, прыснул заяц, сверкая уже побелевшей шубкой.

– А бутылки это что такое? – Юмья отцепила невесть откуда появившийся репей. Хорошо, что в дорогу нянюшка не дала надеть платье, а заставила натянуть старые порты да зипун, он подбит драгоценным козьим пухом, как одеяло. Ни ветер не берет, ни мороз не кусает. И шапчонка хоть и старая, зато теплая. И ногам было замечательно в башмаках, свалянных из шерсти.

– Это как глиняные жбаны, только сделанные магией Химией.

– А кто это – Химия, у которой магия?

– Не кто, а что. Теперь уже никто не знает, что. Ничего не осталось. Старики рассказывают, что химией люди и волосы мазали, даже глаза, химию ели и пили, надевали и обували. Говорят, были из химии и дороги, и дома, и города. А в городах было людей столько, что не сосчитать. В одном доме было людей больше, чем звезд на небе. А дома были как горы, выше самых высоких деревьев. Все превратилось в ядовитую пену, пошло пузырями, разъедая до клочков. Остались только те, кто был привержен Богову способу.

– Это охотники, что ли?

– Может, какие и охотники. А вообще были такие деревни, где люди нарочно собирали старинное, там было все по Богову способу, и храмы еще. Еще в те деревни приезжали многие знатные люди из далекого края, бароны да графы, у них наряды боговые были за-ради праздника Фестиваля, из них тоже многие выжили. С тех пор Фестивалю каждый год с каждого двора по три снопа приносят. И еще сказывают, какие-то воины в те часы на траве состязались, в белых портах с черными поясами, босые, они тожосталися. Так и выживали – кто что помнит, потому что книг тоже не осталось.

Юмья видела целых две книги. Одна была у них дома, большущая, из телячьей кожи, и нянюшка все зарисовывала в нее травки да записывала лекарские снадобья. Вторую, маленькую, житие святого Володимира, показывал ей старый Бий, буквам учил.

– А книги-то куда делись?

– А книги тоже были химические, навроде тарелок блестючих. Сказывают, на одной такой тарелочке умещалась вся мудрость мира! И ничего не осталось, кроме старинных деревень. С той поры певца, который научится читать, побивают камнями и изгоняют, потому что, чтоб люди не теряли память, певцам приказано учить историю всех времен назубок. Имена тогдашние и то отдали скотине. Раньше, не поверишь, Сильвестрами да Васьками люди звались! А людей с тех пор зовут так, как раньше звали большие и малые села. Чтобы люди не забывали о своих корнях, ибо забывчивых ждет страшная, неминуемая кара…

Глава 3

Юмья затихла, закутавшись в овчину. Сколько себя помнит, все не случалось у старой нянюшки и часу, чтоб с ней так говорить, все хлопоты, попробуй Марусю вовремя не выдои или корму не задай, а там другое набегает. И все время если что узнаешь, то лишь увидев, как такое старшие делают, и если что услышишь, так разве что когда снимать цветы златоглавки, где собирать свиной корень и как хранить ящеричьи хвосты. А тут целый день в разговорах, и про что бы только еще спросить?

– Я думаю, наша магия – это Боговый способ, да, нянюшка? Раз она есть, значит, это благословлено Богом. Ведь то, что не благословлено, сгнило в одночасье?

– Ах ты, егоза. Тут по разному бают, есть которые считают, что такие, как мы с тобой, ведем людей к новому Гнилому веку. Поэтому никому, никому ты не должна показывать того, что умеешь, ведь даже самый добрый человек может проговориться злому, и мы с тобой сгорим на костре, как чучело Масленицы.

– И даже Бальзяшуру нельзя?

– Лучше бы не надо. Пока я жива, пока могу за тобой приглядывать, лучше, чтоб никто, кроме нас, лишнего не знал. Я знахарка-лекарка, а ты моя девчонка на побегушках, вот и весь сказ. Барону сейчас не до расспросов, а вот когда на ноги поставим, может и приглядеться. Так вот лучше бы он ничего не увидел, кроме соплюшки, которая только и годится по болотам корзинку за мной таскать. Я ить старая, мне с корзинами да туесами тяжело бродить, а тут помогальщица, малая да незаметная. Смотри, лишнего на глаза не лезь, не забывай жабью косточку, отводи глаза-то!

– А чего мы там делать будем?

– Ну, для начала барона на ноги подымем. Шуричка обещал, что оставил его в хороших руках, небось, до нашего приезда дотянет. Не своя бы кровь, ноги бы не было моей тамочки. А вот Докшиному сыночку отказать не смогу, знает, окаянный, как ни жила скрытно, а вот нашел ведь.

– А откуда ты барона знаешь?

– Я ить кормилицей ему была. Воды-то утекло, лет двадцать пять уж. Нет, двадцать шесть. С матушкой его, Гольяной, очень уж сильно дружила. Болела она после родов, лет пятнадцать пролежала, я ее держала на настое синей редьки, пока пила, жива была моя голубушка. Хорошая была женщина, храбрая, сильная духом, только телом слаба. Папаша-то пятого барона уж на что был долболобом, а Гольяну боялся, в замке вел себя тише воды. Гольяна все ключи мне доверила, весь замок на моей руке был.

– Что, весь баронский замок?

– Ну ладно, не весь. Но все равно власть у меня была немалая, и жила я как у Христа за пазухой. Да только больно уж четвертому хотелось еще сыновей, а раз жену первыми искалечило, больше не дождался. Правда, ждал долго, сколько терпелка была, но, когда сыночку стукнуло двенадцать, взял он рыжую Орегону из дальнего уезда в экономки. Видали мы таких экономок.

Лужи, подернутые первым ледком, трещали под скрипучими колесами. Дорога была такой тряской, что уши того и гляди стукнутся друг об друга. По заиндевелым полям бродили черные птицы, выцарапывая что-то из-под сухих стеблей.

– Что, плохая была экономка?

– Блудница она была, а не экономка. Быстро дотумкала, кто баронессе питье подает. Месяца не прошло, обошла барона, оболгала меня, ключи с меня сняла, ославила расточительницей и отправила в монастырь Святого Володимира на покаяние. Оставила я своей хозяйке три котла настоя и пошла. Да еще две связки травы оставила Камбарке, девчонке с поварни, племяннице камеристки госпожи, да научила как заваривать, думала, кончится готовый, хоть что-то добавит. А идти было пятьсот верст, да обратно столько же, а вперед еще только на своих двоих дозволено, только обратно можно подъехать хоть чуток.

– Это что ж, две луны в одну сторону?

– Три, босиком-то. Покуда я била пятки, сгорела как свечка моя Гольяна, а четвертый барон на Орегоне женился, едва супружница в могиле остыла. Наплела она ему, что брюхата. Да уж сколько лет прошло, ан и не родила никого – остался наш папаша с одним сыночком, да и тот бог знает, где скитался десять лет: уж так его злыдня мачеха достала, что в одних портах ушел, как только папаша женился. А ведь еще отрок был. Говорят, к скоморохам прибился, потом в пажи попал к герцогу Можге, добрым воином вырос. А теперь четвертый барон при смерти, разослал гонцов по всему краю, нашел-таки сына, зазвал, а тот чуть вошел в замок, так и захворал. Что за недуг, никто не знает, а вот я бы с Орегоны за ту немочь спросила. Ну да Бог даст, успеем доехать, найдется кому и спросить…

Въехали назавтра, на закате. «Надо успеть, пока мост не подняли», – сказал воевода, и ехали почти без остановок. Юмья сама умаялась до звона в ушах, и все думала: раз нянюшка терпит, я еще немножко потерплю. Дороги получилось день, да ночь, да еще день. Но как ни устала, а спать было жалко, хотелось все вокруг увидеть.

Поначалу Юмья все беспокоилась, как это – по дороге да без солнышка. Ан как на заказ, луна вывесилась тарелкою, тамошняя хозяйка, видать, прялку вертела – если было бы с собою шитье, Юмья могла бы каждый крестик разглядеть. Да только шитье вместе со всем добром осталось на прежнем месте.

Старому Бию досталась и Маруся, и четыре пуховых козочки, и домик со всеми пожитками. Как Бог рассудит, буркнула Монья, сбережешь – хорошо, не уследишь – так тому и быть. Владей и пользуйся.

Только Ваську Юмья отстояла. Как без кота, а вдруг там мышей пропасть, доказывала Юмья. Может, крысы вообще хозяева. А то вон хомяки еще бывают, они тоже котов опасаются. Пришлось пообещать, что и смотреть за ним будет, и вести себя оба станут скрытно. Зато теперь в лучшей корзинке, с прутьями, раскрашенными свекольным да ежевичным соком, на Юмьином теплом платке, для которого она сама пух собрала, отмыла и спряла, рядом с любимой тряпичной куколкой сладко дрых гроза мышей и хомяков.

На бугре выросла черная тень с зубатой верхушкой, против заходящего солнца было не разглядеть ничего, кроме силуэта. Затем мрак расстелился поперек всего неба, колеса заскакали по булыгам, по слегам опускного моста, по стеклянной от морозца траве двора, телега подпрыгнула напоследок и остановилась.

– Ты, апай, возьми что на ночь надо, остальное утром занесем, когда устроимся получше, – шепнул воевода, отошел к караульщикам, что-то сказал им, похлопал обоих по загривкам и обернулся. Монья молча подхватила узелок, кивнула девочке, и Юмья, прижав покрепче корзинку, вслед за большими пошлепала валяными башмаками по дорожке из круглых древесных спилов.

Двор был застроен кирпичом да камнем, крыши крыты черепицей, нигде не кусочка дерева – чтоб вражеские стрелы поджечь не смогли, мало ли, война какая случится.

Вошли, пригибаясь, в каменную прорезь, затем вслед за пляшущим огоньком светильника в руках воеводы пробрели холодным коридором – башмаки сносить можно, какой коридор, – поднялись, опять прошли переходами – что за сквозняки у них тут, наверное, ночные бабочки могут облететь все, не взмахнув крыльями – и остановились перед совершенно неотличимой от соседних дверкой. Бальзяшур выдернул запорный клинышек, петли возмущенно взвизгнули, дверь отворилась, и Юмья увидела свое новое жилище. Комната была холодная и темная, лунный свет и ледяной воздух попадали из узкого окошка, больше похожего на бойницу. Воевода поставил светильник на сундук и сразу прикрыл окошко ставнем, потом шепнул: ну вы тут пока отдохните, я вернусь за тобой, тетьмонь, через пару часов, посмотрю тут чего как. Старая Монья кивнула, притворила дверь, вложила засов и обернулась, опершись на косяк:

– Ну что, держат ноги-то? Меня уж и не держат. Давай-ка глянем, что тут как, да отдохнем малость.

Глядеть было особо не на что. Правда, в этой комнате вполне могли уместиться три их домика, но мебели в ней было не густо: три громадных сундука с плоскими крышками да несколько пыльных полок. На одном из сундуков обнаружились шерстяные одеяла, да в Моньином узле оказалась пара думок, набитых травой – небось лечебные все, успела подумать Юмья и провалилась в сон, прижав к себе так ни разу ни мявкнувшего кота.

Проснулась она, когда солнце укусило ее за ресницы. В широком луче, ножом прорезавшем щель ставен, плясали пылинки, Васька сидел в ногах, не отводя взора от запотевшего жбана и накрытой тряпицей плошки. В комнате, солнце ухитрилось даже через ставень показать ее целиком, было по-прежнему пусто. Исчезла и нянюшка. Юмья вскочила, сложила одеяло, поежилась, обмоталась нагретым котовыми боками платком, запахнула покрепче зипун – как они тут живут, в ледяных камнях – и полезла на соседний сундук.

В прорези ставня обнаружились только зубчатый край крепостной стены, оказавшейся из красного кирпича, кусочек луга и краешек леса. Через щелястую дверь серела только противоположная стенка, никаких других красот Юмья не увидела и вернулась к коту. Тот укоризненно повел серым ухом, Юмья почесала крутой лобик и сразу ощутила котовый жгучий голод. В жбане оказалось молоко, под тряпицей нашелся хлеб и сыр, которого с избытком хватило обоим, сбоку обнаружилось большое краснобокое яблоко. Кот деликатно съел свой кусок сыра, молоко ему Юмья налила в освободившуюся плошку, поставила на пол. Через пять минут продукты были съедены, и вся юмьина энергия превратилась в лютое любопытство.

Тихонько приотворив дверь, она увидела вчерашний коридор, уходящий в обе стороны. Подумала и вернулась обратно: страшно выходить не зная дороги, а ну как не найдет хода обратно? В лесу и то лучше, там все деревья разные, а здесь кирпич на кирпиче, похожие как иголки на сосне. Огляделась по сторонам, увидела те же три сундука и потянула вверх расположенную на уровне плеча крышку ближнего сундука.

Весила эта крышка не меньше чем полугодовалый козленок. Юмья ее приподняла, откинула, чтоб впустить солнышко, и тут Васька молнией впрыгнул внутрь, на какие-то аккуратно сложенные тряпки. Юмья его и так, и сяк уговаривала, замахнулась башмаком, уронила внутрь сначала один, затем второй – не дотянуться, перевалилась через борт, плюхнулась внутрь, схватила кота – и восприняла исходящий от него истошный вопль «Прячься!!!». Замерла на миг, услышала, как у двери раздался топот множества ног, в ужасе дернула крышку на себя – та на удачу бесшумно закрылась – и затаила дыхание.

Глава 4

– Здесь, госпожа, – зажурчал нежный девичий голосок, – видите, узлы какие-то лежат, и молоко в жбане не скислое. А что это в корзинке? Кукла какая-то.

– Юлдырь, записывай: умышляли на погибель госпожи замка методом порчи куклы, – голос неведомой госпожи свистнул хлыстом. – Люга, ну-ка распотроши это.

Что-то заскрипело, зашелестело, зашлепало вокруг.

– Целый узел сена, – пожаловалась девушка.

– Юлдырь, пиши: заготовили мешок ядовитой травы с целью потравы господина и его охраны.

– Корзинка, – перечисляла девушка. – С обколотым краем плошка, тряпица, два мешочка с чем-то мягким, вроде травы.

– А ну покажи, что там в них. Юлдырь, пиши, два набора растопки для поджога замка. Люга, открывай сундуки.

Заскрипели петли:

– Два одеяла, ой, а третьего года Карсовай это одеяло велел убрать подале, вот и заплата о три хвоста… А второй пустой.

– Третий открывай!

Юмья вцепилась в жабью косточку, зажмурилась и во всю силу своего ужаса представила себя кучкой трухи.

– Здесь тоже пусто, только грязь какая-то виднеется, – прямо ей в ухо сказала прислужница и захлопнула крышку сундука.

– Все собрать и сжечь немедленно, – распорядилась госпожа. Вокруг еще немного пошуршали, затем затопали, затем снова зашуршали, кто-то ойкнул, чертыхнулся, затем мимо юмьиного сундука снова протопали ноги, запели дверные петли – и все стихло.

Только через час Юмья медленно выбралась наружу. В комнате никого не было. Исчезли и плошка, и подушка, только по полу мотались несколько сухих былинок. Юмья нагнулась: подорожник, зверобой, лягушкина слезка. Она осторожно ткнулась в дверь: заперта, похоже, снова заложили снаружи клинышком.

Юмья вернулась к сундуку, прижимая к себе кота. Потом забралась на сундук и для начала решила пересчитать все, что у нее сохранилось. Платок, порты с рубашонкой, кожаные шнурки в косичках, ладанка на шее, башмаки, зипун с булавкой вместо завязки да с жабьей косточкой в подоле, стебель зверобоя и три сухих листочка подорожника.

В воду не гляди, Монья угодила в беду. Должно быть, и воевода, и воеводин пятый барон тоже попали в переплет. А Юмья оказалась взаперти, в чужом, огромном, страшном замке с зубцами красного кирпича, без воды, еды и впервые на ее памяти без нянюшки.

Начать надо было с двери. Благо щель в двери была в полпальца, клинышек поддался терпеливой булавке за время, что свечка сгорела бы на палец. Выпав, он так брякнулся о каменные плиты, что Юмья покрылась мурашками: а ну как услышит кто. Но, видать, если кто и услышал, в ум не взял. Юмья положила обе ладошки на темные ушки кота и посмотрела ему в глаза:

– Васенька, мы могли бы уйти и попробовать добраться до домика. Коты всегда находят дорогу, мы бы дошли. Но как же нянюшка? Нам надо остаться и выяснить, что с ней. Вася, покажи мне замок. Покажи что рядом. Может, про нянюшку что увидишь? Даже если она умерла, покажи мне ее могилу. Помоги мне!

Васька медленно прижмурил глаза. Она отворила дверь, выпустила синеглазого друга и, усевшись у двери, снова приготовилась ждать. Свеча бы успела догореть за то время, что она не дыша прислушивалась к происходящему за дверью, но в конце концов по ту сторону щелястых досок послышалось тихое «мяу», она осторожно приоткрыла дверь, впустила кота, схватила на руки и прижалась головой к его теплому лобику.

Коридоры… еще коридоры… это нора какая-то… ой, Васьк, ну что ж ты мышку-то… а вот это явно кухня… низенькая калитка, дверка, ох ты, чья-то нога летит прямо в бок… это задний двор, амбар, ой-ей, почему вдруг земля далеко внизу? ай, это же собаки, да как их много-то… а вот домик для ездовых зверей…

Оказывается, как сильно она надеялась на то, что где-то в переходах кот встретит нянюшку или воеводу.

Юмья сидела у стены, гладила по серой шерстке своего единственного товарища, и думала целый час. Затем расплела девчачьи косички и собрала волосы в мужской хвост. Когда она поднялась, никто бы не сказал, что ей девять лет. Выглядела она как человек, детство которого закончилось, а маленьким остался только рост.

Ей показалось, что они прошли бесчисленное количество переходов и лестниц; неподалеку осталось бряканье кастрюль и брань повара, в кухне что-то шипело, шкворчало, кто-то бранился, тряся обожженной рукой, кто-то визгливо требовал сливок, да чтоб свежих, а то если как в прошлый раз, он живо пожалуется сударыне Камбарке. Клубы пара выплеснулись к низкому своду, пахло подгорелым маслом и почему-то рыбой. В другом коридоре пришлось переждать солдатский топот, затем неподалеку осталась перебранка горничных, откуда-то донеслось огорченное восклицание лакея, вылившего полведра воды на пол вместо господской ванны. Всюду царил тот же холод. Васька притормозил у низенькой дверцы, оглянулся и запрыгнул на случившуюся рядом бочку.

– Если все получится, я вечером сюда приду, – сказала ему Юмья. – А если нет, ты уж меня найди как-нибудь. Авось дальше опушки не выгонят.

– Мурр, – ободряюще шепнул ее пушистый товарищ и сел копилкой. – Муррр.

Юмья вздохнула поглубже и шагнула во двор.

День угасал, и двор был как серое пламя. Утоптанная до состояния камня земля дрожала под напором дюжины воинов, боровшихся друг с другом. Одетые в одинаковые серые порты и куртки, разбившись на пары, они хватали друг друга за плечи, пояса, руки, толкались, бросали оземь, вскакивали и начинали заново. Узкий, гибкий человек в черных штанах ходил между парами и что-то говорил борцам, те слушали со смирением и начинали все заново. Юмья даже загляделась – надо же, совсем как козлята в сарае – затем принялась оглядываться. Ага, амбар, где-то здесь домик ездовых зверей. И тихонько двинулась к нему вдоль стены, сложенной из бурого кирпича.

У домика ездовых зверей тоже оказалось два входа: большой, важный, с резными наличниками, и низенький, с промятой навозной дорожкой, в противоположном конце. Замок, закрывая небо, как туча нависал над домиком. Юмья скользнула внутрь и прижалась к стенке, увешанной кожаными ремнями и сиденьями, которые – Юмья уже запомнила – называются седлами. Впереди была еще одна дверца, открытая нараспашку, и в открывшемся проходе везде были видны ездовые звери. Они стояли, глядя поверх низких дверец своих каморок, притопывали ногами, помахивали хвостами, прядали ушами. Чем ближе к парадному выходу, тем они были краше. А совсем рядом с маленькой дверцей, в которую заглядывала Юмья, стояла совсем крошечная ездовая зверушка, белая в серых пятнах, размером не больше теленка, и встряхивала головой, топорща гривку.

Юмья шмыгнула к малышке:

– Здравствуй, пятнашка. Я Юмья. У меня теплые руки. Вот, смотри, – и положила ладошку на загривок. Зверушка мотнула было головой, всхрапнула и затихла.

– Да моя хорошая, сейчас я у тебя репьи повыберу. Вот, всего-то три штуки, а как беспокоили, – и снова положила руки на повеселевшую мордаху.

…Свист ветра в ушках, галоп вместе с другими, большими… малыш лет пяти на спине, веревка, бежишь по кругу, по кругу… домик, сено, скребок – ах как приятно особенно вдоль хребта, – дедок с лопатой и тачкой… опять его нету…

Юмья взяла стоящую у черного входа лопату и ведерко:

– Сейчас уберу, тебе приятно будет?

Зверушка фыркнула.

– Ну тогда хотя бы почище получится…

Она тащила к выходу ведерко с навозом, когда к ее уху протянулась рука в грязном рукаве и, царапнув нестрижеными ногтями, потянула вверх:

– Ты, поганец, откуда взялся? Что, Юлдырь отправил? Чать, меня за ворота тепереча? – дыхнул ей в лицо чесноком тощий, сердитый дед.

– Чищу просто, – пискнула Юмья, вытягиваясь на цыпочках.

– А, – быстро успокоился дед, напоследок крутнув ухо, – так, принеси-подай. Как тебя кличут-то, пацан?

– Юмь… Юм, – сказала девочка.

– Давно туточки?

– Да часу не прошло. Чего делать, не знаю, смотрю, лопата, думаю, дай хоть почищу, все дело будет.

– Ишь ты какой, деловой воробей. А меня дед Шаркан зовут. Откуда взялся-то?

– Тетка привела. В лесу на заимке мы жили. А родителей у меня нету. А тетка привела, и ушла, и теперь все боюсь, вдруг чего не так сделаю, а тут, говорят, секут больно, а никого не знаю, и спросить не знаю кого, – сказала Юмья, смахивая слезы, очень кстати выступившие от такого знакомства.

– Ну ладно тебе реветь, глупости какие. Спать бушь тута на сеновале, ужин в людской на закате. А ты ничего парень, Лизавету не испугался. Она у нас поня характерная, Лизавета-то, не смотри, что мала, и кусается, и лягается, для барчука куплена, а барчук-то возьми да помри прошлым летом. То-то госпожа Орегона лютует.

– А разве у госпожи Орегоны ребеночек был?

– Ейный сродственник был, племяш вроде. Ан возьми да убеги в прошлую Масленицу на пруд по льду кататься. Ну и провалился. Сгорел за ночь. Нянь его простудился чуть не до смерти, нырял за ним, вынул, но жалел, небось, что сам-то не утоп, его потом госпожа Орегона засекла с солью, до весны гнил, как чуть оживет, опять на секу тащили.

– А у вас травника-то в крепости нету? От поверхностных ран очень хорошие травки есть, я знаю одного человека, старый Бий зовут, его одна травница выходила за месяц, а он крышу чинил да разбился, места живого не было, кости торчали наружу… И от лихорадки – вон же ведьминой метелки сколько прямо на заднем дворе растет…

– Туточки вот какое дело. Госпожа Орегона травника на костре спалила, сказала, у ей прыщи пошли, небось тот ее сглазил. А через день ее малыш под лед и провалился. Был бы травник, может, и ребенок жив бы остался. С того дня госпожа просто лютует. Небось, с такой виной не живется, надо очень лютовать, чтобы на вину не смотреть. Всем хватает, по сей день небо с овчинку. Ты смотри, держись от ней подале, заметит – со свету сживет. Она поваренка летом засекла до чахотки, а всего вины было – тень его на тень госпожи пала. А поваренок-то у самой Камбарки сродственник был, не посмотрела, чья кровь!

– А кем он приходился госпоже Камбарке?

– Ишь ты, воробей, все бы тебе трещать, – вдруг подхватился словоохотливый старожил, – так и ужин протрещишь. Ты давай убери у Лизаветы в стойле, а я побреду в людскую, хошь, и тебе принесу? Надо еще в проходе подмести, да воды натаскать в бадью, а то если Лудорвай придет, а в бадье сухо, всем мало не покажется! – бодро скомандовал дедок и умелся.

Глава 5

Юмья вычистила стойло Лизаветы, потом прошлась скребком вдоль хребта, пока пони не начал жмуриться от удовольствия, шагнула к выходу поставить лопату – и выронила, подпрыгнув от дикого визга. В дверь, вереща как испуганный поросенок, влетела тоненькая девушка, простоволосая, с разлетевшимися косами – четыре, автоматически отметила Юмья, вдова, наверное – и бросилась вдоль по проходу. Ездовые звери заволновались, Лизавета затопала в стойле, Юмья обернулась ко входу – и покатилась по земляному полу, сбитая с ног чем-то желтым, рычащим, на ноге взбухла кровавая полоса – хлестнуло обрывком цепи, свисающей с ошейника. Литое, мускулистое создание, в столкновении сменившее направление, кувырком перелетело через дверцу елабугиного стойла, пони бешено захрапел, Юмья бросилась к новому товарищу – и увидела желтого пса, оскалившего огромные зубы, и пони, в ужасе прижавшегося к стене.

– Стой, Елабуга, не двигайся! – отчаянно закричала Юмья, влетая в стойло, – желтый зверь, я на тебя смотрю, я тебя слышу! – и впилась взглядом в карие глаза собаки. – Вот, хорошо, вот уже все хорошо, – торопливо зашептала она, не отводя взгляда, – я на тебя смотрю, я тебя слышу, все уже хорошо, – клокотанье в горле затихло, глаза начали затягиваться тоненькой пленкой третьего века, шерсть на загривке опустилась, – все уже хорошо, – приговаривала девочка, подбираясь ближе, протягивая ладошкой вверх руку, касаясь сначала щеки, затем начиная почесывать за ухом, – ну чего ты так сердишься? … толстый малыш, только что открывший глазки – эта груда костей, воняющая медом – тянется в вольер, берет и уносит щенка – унесла – и сейчас шла мимо – загррррызу….

– Успокойся, хорошая, все хорошо, все хорошо, я тебе помогу, скажи только, где твой домик?

…забор, прыжок – ах высоко – влево, влево… поможешь?

– Идем, моя хорошая, я все для тебя узнаю, все тебе покажу, а пока давай вернемся, – и шаг за шагом привела гремящую обрывком цепи желтую собаку к вольеру, – давай через калитку зайдем, чего снова летать, – открыла Юмья щеколду. – Не буду тебя на цепь пристегивать, надо же, бедная ты собака, на двух цепях держали. Завтра я приду к тебе, хорошая. Я на тебя смотрю, я тебя слышу! А сейчас я должна бежать, там маленький пони, я приду завтра! – и вихрем вымелась назад.

Ведра вперемежку с какими-то неизвестными железяками рассыпались по проходу, бедная Лизавета дрожала всем телом. Юмья утешающе погладила пони, подняла два ведра и потащила их в пустое стойло. За сложенными попонами там обнаружилась забившаяся в угол визгунья. Юмья поклонилась и шагнула обратно.

– Постой, – дрожащим голосом позвала девушка, – ты кто?

– Я здесь прибираю, – правдиво сказала Юмья, закрывая дверцу, и двинулась к разгромленному краю. Составив к стене ведра и щетки, она набрала полные руки железяк.

– Это вверху хранится, – шепотом сказали сзади, – давай, положу, ты не дотянешься.

– Спасибо, госпожа, – ответила Юмья и взялась за ведро поменьше, – а откуда воду набирать для поилок?

Девушка осторожно выглянула в щелку. Осмотревшись, она показала на колодец поодаль:

– Не видно Нонны, – сказала она и подхватила второе ведерко, – пошли вместе, а как ты ее увел?

– Да так, умею просто, только вы, уж пожалуйста, не говорите никому, госпожа, что я со зверями толкую, сделайте такую милость, – умоляюще сказала Юмья.

– Да уж, пожалуй, госпожа Орегона и на костер может отправить, даже не думай, я ни гу-гу. Да чего ты заладил, какая я тебе госпожа, Ижейка меня зовут, камеристка я у госпожи Орегоны.

Вода из бадьи плеснула на пол:

– А меня Юмом кличут. Натаскали и не заметили, – сказала Юмья совершенно оправившейся девушке, – а куда ты у Нонны щенка девала?

– Лудорваю отнесла, они воинский дом открывали, а туда надо котенка и щенка обязательно первыми пустить. Так они там и остались.

– Можешь привести его сюда ненадолго?

– Да что ты, – плеснула руками Ижейка, – разве ж в воинский дом можно женщине заходить! Он после этого только на дрова годится! Ты откуда же такой, что простых вещей не знаешь?

– В лесу мы жили, на заимке, два часа как сюда взяли, – ответила Юмья. – А мальчикам можно?

– Пока усы не растут, не положено, – засмеялась камеристка. – Ну ладно, скоро госпожа с охоты вернется, не дай бог увидит без дела, запорет. Пошла я. Спасибо тебе, малыш!

– Да пребудет с тобой удача, госпожа…

Сроду не едала Юмья хлеба вкуснее, чем краюшка из-за пазухи деда Шаркана. С рассвета крошки во рту не было, а уже и закат догорел. Под старой овечьей шкурой, на сеновале над ездовыми зверями, было тепло – животные обогревали домик не хуже печей. Юмья даже блох не заметила, каменная усталость самого трудного в жизни дня настигла ее посредине попытки укрыться.

Проснулась она, чихая. Василий сидел у самого лица, и его шелковый хвост при каждом вдохе щекотал ноздри. Юмья зажмурилась на минутку, пытаясь остановить мгновение, случившееся таким же, как и вчера, и месяцы назад. Но предчувствие разочарования оказалось таким острым, что Юмья открыла глаза: все равно сеновал не превратится в уютное запечье, а чужая коричневая крепость – в их лесной домик.

– Васенька, хороший мой, как дела?

…сколько угодно мышей, злые ноги, злые собаки, и уже блох полная шуба…

– А нянюшку, нянюшку видел? Или воеводу?

…крошечное окошко – кафтан воеводы на ражем детине… и роскошная красотка с белым хвостом… кошка моей мечты…

– Васька, иди. Ищи хоть весь день и всю ночь, но найди их. Никаких кошек, мышек и драк с котами. – Василий оскорбленно прижмурил небесные очи, но Юмья неумолимо продолжала: – Крадись по углам, ходи за тем парнем в кафтане, но пока не найдешь, лучше не приходи. Нет новостей – нет для тебя Юмьи. Иди, – сказала Юмья, решительно отстраняясь. Васька робко мявкнул, но Юмья уже спускалась вниз. Умывшись у колодца, она вернулась к подружке Лизавете и взялась за скребок. И день понесся колесом.

Только перед закатом удалось ей выманить толстого щенка. Благо дед Шаркан придремал по-стариковски, удалось ей улизнуть ненадолго. Она привалилась спиной к бревенчатому углу воинского дома и направила внутрь всю силу своего желания:

…отличная косточка…вкусная, большая мозговая косточка… и так до полного изнеможения, однако через несколько минут мокрый нос ткнулся ей в ладонь:

– Ах ты умница, ты уже здесь, – обрадовалась Юмья щенку и положила руку на лобастую башку: пойдем ненадолго к вольеру, там тебя мама ждет, только на одну минутку, – и протянула на раскрытой ладошке кусочек сыра, припрятанный с завтрака. – Пойдем, потом еще сыру дам.

Щенок, ошарашенно потаращившись в поисках обещанной косточки, потрусил за Юмьей к вольеру. Множество желтых собак – как пальцев на обеих руках, и даже на ноге еще два, прикинула Юмья – дремали в своих домиках или взлаивали, переговариваясь между собой. У дальнего домика Юмья тихонько позвала:

– Нонна! Нонна, гляди, вот твой малыш, – и, подняв щеколду, подтолкнула недоумевающего толстячка ко входу. Желтая собака подбежала к щенку, обнюхала, толкнула плечом, тот плюхнулся на попу, так усердно махая хвостом, что расчистил в пыли полукруг. Потом подошла к присевшей на чурбачок Юмье, ткнулась мордой подмышку: большой какой… жив-здоров, значит… ну пусть… как-то сразу стало неважно… не бойся, не трону больше ту, медовую… приходи всегда… спасибо…

И Юмья отвела щенка восвояси.

– А что это было за Гнилое время, дедушка? – спросила Юмья, уютно привалившись к сложенным попонам. Они с дедом Шарканом переделали за день кучу работы и незаметно подружились. Старик весь день рассказывал ей о крепости, об ее обитателях, о своих прошлых приключениях. В выражениях он не стеснялся, так что Юмья узнала о мужчинах и женщинах много нового. Но интереснее всего дед рассказывал про старые времена.

– Земля гнила, сынок. Говорят, под землей было много зелья для магии Химии. И все зелье разом загнило. Землю пучило, из нее перло газами, те газы горели, и с лесами и селеньями. Мало кто остался. Вот Воины Пути остались. У них в Черный день был праздник на поляне, боролися на траве, сами босые, в одних портах. Которые на холме глазели, те в корчах кончалися, а воинам ничего. Порядок изладили, крепостей понастроили, баронов да герцогов выбрали.

– А что, баронов выбирают?

– Тогда выбирали. Даже, говорят, самого кёнига тоже выбирали.

– А откуда ты все знаешь, дедушка?

– Брательник мой сказителем был. Знаешь ведь, певцам положено все сказанья назубок знать, а слова-то они такие, их на всех хватает, пока братец учил, и ко мне прилипало.

– А Старый Бий рассказывал, что все сказанья записаны в большой-большой книге.

– Эка, хватил! В большой книге! Да разве ж барды будут по книге петь? Придут на пир, откроют книгу и запоют! – захихикал старик. – И в Гнилое время книги же все пропали, они тоже были из магии Химии. И ничего не осталось, кроме того, что люди на память знали. А книги, из бересты да из телячьей кожи, потом уж научились делать…

– А ты всегда здесь, в замке, жил?

– Да разве же тута жизнь. Так, доживаю, где-то надо скрипеть последние годочки. А был я при войске, кашеваром. Эх, сглодал кто-то косточки моего крестника. С такого же, как ты, мальца ростил. Мать-отец его сгинули где-то, говорили, что их Мать-река забрала. А малец мне достался. Своих-то не родил, так хоть крестника поднимал. В воеводы парень вышел. Да сгинул где-то…

– Дедушка, а как его звали?

– А тебе зачем? – вдруг подозрительно вскинулся старик. – Чего это ты все выпытываешь?

– Я вчера, перед зарёй, видел одного воеводу…

Глава 6

Василий пришел на рассвете. Юмья так его ждала, что бесшумная котовая поступь разбудила ее сразу же. Кот, ухмыляясь во всю морду, довольно потянулся, припав на передние лапы. Юмья схватила его на руки:

– Нашел?!

…Коридор… камни, глиняные камни под ногами и над головой… дружинник в засаленном кафтане… орда пьющих из жбанов и бросающихся в котов костями мужиков… Подземная яма, окошко в крышке, свесил морду, мявкнул – все трое подпрыгнули… а старая Монья заплакала…

– Васечка, котик мой, светик, я знала, что ты сумеешь! Я знала, что ты это сделаешь! А как пахнет?

…Нехорошо пахнет… боль, нечистоты, кровь и гнилое тело…

Юмья скатилась к деду, задававшему корм ездовым зверям.

– Васька знает, где они! Он рассказал мне дорогу!

– Как это кот тебе и дорогу рассказал, ты чего, парень, ты в уме? Он говорящий у тебя, что ли? Тронулся никак с горюшка, бедный ты малец…

Юмья в отчаянии схватила деда за руку:

– Дедушка Шаркан, я не мальчик, я девочка! Я умею зверей слушать, и они меня слушают! Ну вот, ну как бы… Вася, иди сюда, ну пожалуйста!

Кот не спеша прошествовал на зов. Она присела, взяла мордочку в ладони:

– Василий, помоги мне. Мне очень надо. Вася, ляг на пол.

Кот рухнул как подкошенный.

– Теперь встань на задние лапки.

Он укоризненно уставился на Юмью, потом грациозно поднялся и замер, как насторожившийся суслик.

– И идем ко мне на ручки!

Кот вспрыгнул к ней на руки, источая недовольство беспрерывным тиранством.

Юмья с надеждой подняла глаза на старика – и выронила кота. Каждая морщина на лице деда Шаркана налилась свекольным румянцем:

– Как это девка, мать ити, ты что ж, слушала тута все, и за сарай же со мной ходила, я тебе ухи все поотрываю, ах ты поганка такая!

Юмья упала на колени:

– Дедушка, ну пожалуйста, не сердись на меня, послушай же, дедушка, ну помоги мне! А за сараем я на стреху смотрела!

– Тьфу на тебя, – в сердцах плюнул старик, – ну выдеру потом как сидорову козу! Что ты там толкуешь про кота?

Юмья торопливо зашептала: подземелье, коридоры, яма, запах крови и нечистот…

– Может, пойдем и как-нибудь их спасем оттуда?

– Эх, поганка, если бы да кабы… кабы мы могли выкрасть ключи, да смастерили бы другие, чтоб двери открыть. А опосля бы слазили переговорить с ними, посмотреть, как можно их вытащить, небось на веревке тащить придется, а разве мы с тобою вдвоем сдюжим. А потом надо будет приготовить все для побега, повозки там, охрану на воротах отвлечь, и только потом идти скрасть господина воеводу и заодно твою бабку и кто там ышшо мается, тож не бросишь. Тебя как зовут-то, свинюшка ты этакая?

– Юмья меня зовут, дедушка.

И подозвала обиженного кота, примостившегося у стойла Лизаветы:

– Вась, я тебе сыру припасла.

Кот независимой походкой направился к выложенному на приступок кусочку сыра. А старик вдруг спросил:

– А отнести чего эта котятина может?

– Куда и чего отнести?

– Сама говоришь, запах дурной, пока, может, хоть травку какую бы скинуть. Бабка-то твоя, говоришь, понимает в травках, может, это воевода мой там гниет, вдруг поможет как?

– Я траву соберу, я тут возле клетей с собаками видела подходящую, и подорожники, и ласточкин хвост, и ведьмину метелку, они хоть и заиндевели уже, подмерзли, а силу еще имеют, я бы набрала, только как Василию объяснить, что ее надо принести, а потом сбросить? Он же в зубах не дотащит.

– Так оно, тута свои ноги нужны.

– Я бы попробовала пройти, меня нянюшка учила глаза отводить, я даже один раз уже отводила, только опасаюсь как-то, а вдруг в этот раз не получится. Да только Вася один все равно не справится, придется идти.

– Эт конечно. Надо ж расспросить, как они там, иттить смогут ли? Али как? Твоя бабка на метле летать не умеет, часом?

– Ну дедушка, ну она просто же травница, а никакая не ведьма! – обиделась Юмья.

– А жалко, мы бы метлу туда затащили, а она бы и вывезла… А можа, ты? Ну, на метле?

– Нет, я только зверей понимаю. Василия, Лизавету, еще вот с Нонной познакомилась, это такая желтая собака… Красавица…

– Эта та злющая сука со шрамами на морде?

– Ну да, со шрамами…

– Да ее ж дружинники и то все шугаются! В вольере и то на двух цепях держат! Щенки ейные шибко дорого стоят, по три коровы за каждого дают, такие боевые собаки, а то бы давно извели её на рукавицы. Ты чего, правда что ль с ней поладила?

– Она хорошая. Мы с ней сдружились.

– Сдружилися, говоришь? – и дед надолго задумался.

В подземной части крепости всегда было тихо: снизу стоны не долетали, сверху шум не проходил. Так что, когда истошно вопящий кот, преследуемый желтой собакой – пена с клыков брызжет, от рявканья паутина по углам рвется – влетел в караулку, переполох случился такой, о котором потом долгими зимними вечерами можно будет рассказывать за стопкой кумышки. И как Толстяк перевернул стол, чтоб за ним укрыться, и оставил на виду Тощого, который под столом, оказывается, уже успел спрятаться. И как Тощой, не пожелавший встречаться с желтой бестией, белкой прыгнул через стол, приземлившись точнехонько на голову Толстяку. И как они сцепились друг с другом, не глядя ни на какую собаку, и собачились между собою до тех пор, пока их старшина не окатил из ведра обоих. Юмья, сжимавшая жабью косточку, прошмыгнула до самой ямы легко. Можно было на Лизавете въехать, никто бы не заметил, подумала она, торопясь за Василием, распря которого с желтой Юмьиной подружкой прекратилась сразу же, как они покинули караульное помещение. Нонна метнулась вперед, потом вернулась. …никого… беги, я никого не выпущу… и осталась сторожить дверь караулки со стороны подвалов, рыча и взлаивая для острастки любопытных. Через три минуты Васька затормозил у большущего деревянного круга, похожего на крышку деревенского колодца, только с дырой посредине. Из дыры ужасно воняло.

Юмья свесилась в дыру. Глаза привыкли только через минуту. Дно оказалось довольно далеко – и никого не было видно, только солома да куча тряпья.

– Нянюшка Монья! – окликнула она.

Куча тряпья зашевелилась и распалась на три фигуры.

– Юмья! Дитя мое, как ты здесь оказалась!

– Мне про вас Васька рассказал, нянюшка, ты лови узелок, тут травы, какие уж нашла, и прополиса кусочек, мне дед Шаркан дал, и я еще сыру положила, и дед положил ножик, нянюшка, а кто там у тебя, воевода, вижу, а еще кто, а у вас силы есть вылезать, мы с дедом Шарканом хотим завтра ночью вас украсть, только не знаем, как вам вылезти, потому что нам не вытянуть вас на веревке, мы же не очень сильные, – протараторила Юмья, боясь не успеть сказать что-то самое важное.

– Здесь барон Юбери пятый, детка, он плох совсем и в лихорадке, но воевода здоров, ты только веревку раздобудь и засовы с крышки сними, мы выберемся, благослови тебя Господь, – торопливо ответила Монья.

– Идти барон не сможет, надо будет какую волокушу наладить, скажи деду, он придумает, – прогудел распрямившийся воевода. – Надо же, дядько Шаркан!

– Я побежала, ждите нас, может к рассвету, может, к вечеру, как получится! – выпалила Юмья и подхватилась назад, цапнув со стены связку ключей.

Ретирада произошла менее эффектно, Нонна просто протрусила по караулке, толкая двери желтым лбом, Юмья со своей жабьей косточкой жалась в тени, Васька выскочил через случившуюся отдушину. Через пять минут Нонна уже была в вольере, а Юмья с котом – на сеновале. Дед Шаркан места себе не находил.

– Чего долго! Уж не знал, чего и думать! – разворчался он сходу.

– Дедушка, там воевода! И там пятый барон!

– Да ты что! Как это там пятый барон, он же уехал куда-то!

– Там он, в яме, никуда не уехал, и плох очень, лихорадка у него, вряд ли куда уже уедет, так я думаю.

– А Бальзяшур здрав ли?

– Да, воевода здоров, а вот барон тяжек. Дедушка, а я все ключи утащила! – похвалилась Юмья.

– Ну ты шустра, девка, как только углядела. Вот как только быть… хотел я не спеша потом заделать такие же, а те вернуть незаметно, вот бы и выгорело дело. Но коли барон плох, тут каждый день может жизнь порешить. Сегодня надо. Но как стражников усыпить, ум сломал…

– Дедушка Шаркан, а у вас табак есть?

– У меня нету, бесовская то привычка, но в воинском доме найти можно, а что?

– А вот если бы найти кумышку, и еще табак, и ведьмину метелку, то я бы за два часа сделала такую кумышку, что с ног свалит на всю ночь. Я знаю, мне нянюшка рассказывала, как, только я никогда не делала, а вот помню все в точности.

– А сколько кумышки надо?

– А я сколько будет, столько и уделаю.

– А траву где возьмешь?

– Да возле же Нонниного домика полно, она сейчас в самой силе, только-только инеем схватилась.

Дед снова задумался. Через несколько минут распрямился, поднялся, даже кряхтеть перестал:

– Ладно, Юмья, кумышку я тебе найду, табак принесу, через час буду здесь. Бери светильник, дуй за своей травой. Ведьмины метелки, тудыть твою… Ну, коли уж не воевода, так хоть стражники на метле полетают…

Глава 7

Где старик раздобыл тележку, Юмья так никогда и не узнала. Но когда за полсвечи до рассвета она выглянула из боковой дверцы домика ездовых зверей, дед уже выстилал соломой дно небольшой, но крепенькой повозки.

– Готово, дедушка, только мне жбана не поднять!

– И не надо. Давай, стели солому, а я пойду – скажу, пусть выпьют за здоровье моей дочери, которую только что просватал.

– У тебя дочка есть?

– Да нет, конечно. Но они-то об этом не знают!

Вытаскивая здоровенный жбан, дед сказал Юмье:

– А ты бы свистнула своего кота, что ли. Как дорогу-то искать?

– Погодите, дедушка. Вы пока идите, а я солому достелю и догоню. Василия дозовусь ли, нет ли, а Нонну позову.

Дед переменился в лице, но перемолчал; потащил, стараясь не расплескать, кумышку, а Юмья быстренько схватила следующую охапку:

– Я быстро, дедушка!

Через пять минут она догнала старика, со свистом отпыхивающегося у спуска в погреба. Пробежав несколько ступенек, она открыла ему дверь и показала направление:

– Нам сюда. Я тут за углом покараулю, Нонна умчалась Васю искать, сейчас вернется, может, найдет. Ты только позови, и мы прибежим. Дед достал из-за пазухи глиняную фляжку, откупорил, глотнул, плеснул на зипун, спрятал, поднял на плечо жбан и загорланил:

За поворотом раздался дружный гогот, затем радостные вопли. Какое-то время Юмья не обращала внимания на шум из каморки стражников, потому что ей в ладонь ткнулся влажный нос Нонны, а о ногу потерся шелковый бок кота. Она схватила Ваську на руки:

…только прогнал карнаухого кота, распушил хвост перед белой красоткой, как пришла эта желтая страшила… досадно…

– Вася, мы сейчас пойдем выручать нянюшку. Ты нам нужен!

…вот так всегда, на самом интересном месте… ясно же, куда вы без меня… ну ладно, нужен так нужен… вот он я…

Собака боднула девочку лобастой башкой. «Пошли», – шепнула Юмья и побежала известным уже путем. Тощой и Толстяк счастливо сопели носами на столе, старшина осел на лавке.

Старик крутился около дверцы, ведущей к подвалам:

– Темно как у черта в заде, веди уже, куда там!

Петли завизжали так, что оба вздрогнули: не проснулись ли стражники. Но булькающий хор в караулке звучал по-прежнему слаженно, с хрюканьем и посвистом.

– Да, хороша кумышка у тебя, пигалица, – с уважением вздохнул дед. – Чуть сам не свалился. Умудрился подменить запазушной, а то бы валялся тама четвертым!

Фонарь, прихваченный из караулки, чадил немилосердно. Дед запалил от него прихваченный факел:

– Вот она, яма. Ну тьма египетская же. Эгей, как вы там? Это Шаркан с Юмьей!

– Спаси вас Господь! – послышался моньин голос снизу.

– Дед, веревку прихватил? – прогудел Бальзяшур.

– Лови давай, токмо могем мы с Юмьей не вытянуть тебя, тяжеленек ты будешь, воевода!

– Чего меня тянуть, ты привяжи куда веревку, я сам вылезу.

Через минуту грязный, избитый, вонючий великан выбрался наружу.

– Эй, ты обниматься не лезь, буду потом как ты чесаться. Как барона вынать будем?

– Спасибо тебе, отец. Полотна не раздобыл ли?

– Вот, зипун конюший, да вожжей набрал, больше не нашел чего.

– Пойдет! Сейчас упакуем в лучшем виде! – и воевода, схватив в охапку поданный узелок, сполз вниз.

Во второй раз он поднимался куда менее резво. Но поднялся-таки, с примотанным вожжами грузом. Дед бережно принял безжизненное тело, сбросил веревку снова, подергал:

– Хорошо привязалась? – и протянул конец воеводе. Тот вытянул старушку одним движением, как рыбку из реки:

– Монья-апай, если на плечи его взять, как, донесу?

– На все Божья воля, должен бы, – шепнула старая Монья, обнимая вцепившуюся в нее девочку. Юмья обхватила нянюшку, сразу забыв про замотанного больного, которого Бальзяшур принял на руки, как младенца. Барон оказался старый, лет двадцати, а то и больше.

– Святой Володимир, а это кто? – чуть не выронил барона воевода, увидев немигающие желтые глаза.

– Это Нонна, она моя подружка, она меня сюда провожала, – тихонько сказала Юмья. – И Васька еще с нами!

– Скорее бы, а? Светает уже! – Шаркан уже открывал дверцу караулки. Оттуда плеснуло сивушным духом и так грянуло храпом, что Монья перекрестилась:

– Эка их!

– Это мы их кумышкой на табаке с ведьминой метелкой! – гордо сказала Юмья, пробираясь вперед. – А дедушка там тележку наладил, только как из замка выезжать будем, не знаю, а то ворота заперты и мост поднят!

– Ну, мост на рассвете опустят. А вот ворота – это да… – вздохнул старик. Бердыши заберем из караулки, чай, прорвемся и с боем, раз не снаружи идем…

Пригибаясь, воевода вынес замотанного как куль барона. Тот не подавал признаков жизни, Монья семенила рядом, встревоженно заглядывая в лицо больного. Бальзяшур уложил барона, предоставив старикам устроить его поудобнее, и метнулся назад. Через минуту он выскочил с двумя бердышами и охапкой одежды в руках:

– Я знаю, как выйдем. Зверей в солому, живо! Ждите! – и, срывая на ходу лохмотья, от чего Юмья зажмурилась, а Монья переморщилась, плюхнулся в ближнюю бадью с дождевой водой, обрезаясь тонким ледком. Даже не уйкнул, подумала Юмья. Через минуту, вытираясь какой-то тряпицей из прихваченных, он уже натягивал свой красный кафтан. Пока Юмья угнездила Нонну с котом в ногах у барона, укрытого соломой, и посмела поднять глаза в предрассветную хмарь, воевода, в не по росту куцых штанах, но в собственном расшитом кафтане, видать, сдернутом с узурпатора из караулки, обгрызенным бердышом подгонял пожилую лошаденку, впряженную в бричку, к воротам. Одним движением взлетел он на стену, заколотил в дверь стражников ворот:

– А ну быстро, открывайте! – и на невнятное бормотание изнутри: – Это воевода Бальзяшур, быстро, воронье мясо!

Через полмига один из стражников скатился к засовам, второй завертел ворот подъемного моста, третий прыснул в конюшню – пока мост опустился, Сильвестр был уже под седлом.

– И чтоб никому ни гу-гу, еду с тайным делом от госпожи! – напоследок рявкнул воевода, прыгнул в седло, сунул перед собою Юмью, и повозка с семенящими за нею стариками выкатилась за пределы замка.

Только когда над ними сомкнулся еловый полог, Юмья поняла, что уже можно дышать. И что все уже получилось.

Конец первой части

Может быть, когда-нибудь напишу и вторую)))