Читать онлайн Загадай желание вчера бесплатно

* * *

1

В последний день лета ровно за год до того, как стать предателем, я ехала в метро и рыдала. Рыдать я начала еще на лестнице, как только вышла из нашего класса на третьем этаже. Спускалась и плакала. Это был такой пред-плач, когда глаза уже становятся горячими и их аж печет и ты уже ждешь – скорее бы пошли всхлипы, потому что дышать сразу станет легче. Заходя за угол школы, я уже подвывала. В метро снова стала плакать потише, а в гремящем вагоне слезы лились вообще беззвучно. Мне нужно было на другой конец города, чтобы увидеть Петю, и плевать, что он на работе. Дома бы никто не понял. И хотя Петя сто пятьсот раз пытался запретить нам приходить к нему на смену, я была уверена, что единственный, кто может сделать хоть что-то, это он.

…Мы вышли во внутренний дворик. Изнанка красивого фасада – облезлый двор-колодец. Некоторые рестораны устраивают во дворе летние террасы, если нет места на линии. Но этот – нет. Петя по-хитрому пытался меня отвлечь этой мыслью, как бы между делом завел разговор о том, как ему нравятся черные ходы и подсобные помещения: мол, и на сцене есть закулисье, и в новостях в прямом эфире где-то за кадром прячется съемочный павильон. Заметил пятно на фартуке, стал развязывать пояс, чтобы не ходить в грязном.

Но тут я ему все это и выпалила. Собралась с силами и объяснила: то, что случилось, – это конец, конец, конец всего. Старалась говорить так, чтобы не получилось, как обвинение, что ну вот он же мне обещал, что будет новый учебный год и все наладится. Он говорил: потерпи. А теперь конец.

– Послушай, смурфик, – осторожно начал Петя.

Я пообещала ему, что, если он сейчас скажет, что это совсем не конец света, я его ударю. Прямо нацелюсь и двину кулаком, плевать, что я ему до груди дохожу. Но он не стал, потому что он умный, добрый и все понимает. Он сказал мне, что ему правда – заметьте – искренне-преискренне жаль, что так все вышло. И что он правда понимает и верит, что мне обидно, плохо и тяжело. И еще сказал, что он давно уже заметил ужасную несправедливость: очень часто складываются такие обстоятельства или происходят такие вот события. Что если бы был такой фильм (я хотела возразить, что сам он фильм, никакой это не фильм, но он меня хорошо знает и предупреждающе поднял ладонь), то это был бы классный и эффектный конец, побуждающий зрителя задуматься и, может быть, даже поплакать, сделать выводы и все такое. Но вот история закончилась, а жизнь продолжается, более того, мол, дальше еще будут такие истории и еще. Сколько фильмов можно наснимать. Что-то в этом духе.

На том и договорились. Пообнимались, я поворчала насчет всех этих смурфиков. Это в детстве было действительно смешно, потому что мама купила мне как-то такую шапку гномичью, летнюю, она была великовата, и я носила ее, не снимая, очень нравилась мне эта самая шапка. Домашние прозвали меня смурфиком, так и приклеилось, у нас вообще приживаются всякие дурные имена, взять того же Карла…

Ждать в ресторане конца смены Петя мне не разрешил, и я поехала обратно. Домашним я ничего не сказала.

* * *

Уже лежа в постели, горько и трагически усмехаясь потолку, я думала о том, что жизнь тяжела и несправедлива. Представляла ее бессердечной такой синеватой теткой, которая прямо нарочно мне все эти каверзы придумывает. Потом стала злиться на людей. Злилась на нашу классную, теперь уже бывшую, вот так гнусно все провернувшую. Зачем было притворяться нашим другом, зачем врать? Раньше мне она казалась красивой, а теперь я от этой своей злости аж прозрела и поняла, как сильно она походит на жабу. Из-за лица и из-за веса. Я никогда над ее весом не смеялась, и не потому, что мама запрещает нам смеяться над увечьями людей (а такое количество жира – это, конечно, увечье), а потому, что Анна Эдуардовна была действительно классной. «Классной» классной. Харизматичной личностью, такого человека когда начинаешь слушать, забываешь, как он выглядит, и видишь его очень красивым. Это как любовь.

Вообще она вела литературу у старшеклассников, и классной была у одиннадцатого «А», как раз литературного. И они много чего веселого делали – приносили на семинары гитары и чертили карты с маршрутами героев книг, ездили в Финляндию как-то, такие туры есть, как говорит мама, «галопом по европам». И класс поэтому был дружный и интересный, и учились в нем всякие интересные личности. Учились, учились и выпустились. И она, эта удивительная двухсоткилограммовая женщина, согласилась взять нас под свое крыло. На целых пять лет, до самого конца! Я уже видела мысленно все эти увлекательные вещи. Я так ждала нового учебного года, все лето ждала. Дождалась, называется. Она, видите ли, переходит в какой-то там центр духовного развития. Чтобы там веселиться, и петь, и играть на гитаре. А у нас опять начнется смена классных руководителей, а их, между прочим, за предыдущие шесть лет мы сменили уже шесть штук! Потому что мы – самый неуправляемый, самый переполненный, самый унылый класс во всей школе. Никто не выдерживает. Однажды была даже Алешина классная руководительница, химичка, потому что в нашем дурацком классе учится ее сын, но ее вообще хватило только на полугодие.

Вернулся с работы папа, мама кормила его на кухне. Потом к ним зашел Петя, и они принялись шушукаться. Мне стало жарко: неужели он расскажет родителям? Одни предатели кругом. Я вскочила, чтобы подойти к стене, которая разделяет нашу комнату и кухню. Нащупала ночник, и при свете у стены обнаружился Карл. Я живу в аду. В настоящем дурдоме. Здесь ничего невозможно сделать незаметно и нигде нельзя уединиться.

Мы стали слушать.

– Че-то там разорвалось у них. Разорванное доверие, – пояснил мне Карл.

– Подорванное, даун.

– Сама!

Петя и вправду дошел до такой гнусности, что взял и рассказал маме, как я ревела из-за предательства классной. Мама говорила что-то насчет непонимания, как она не понимает, что я не рассказала про это ей. Папа хлюпал супом – он всегда ужасно смешно хлюпает, особенно когда уставший, и мама вполголоса делала ему замечания. Хотя, как по мне, так пусть хлюпает! Тем более ночь, никто же не видит.

Я хотела послушать, что еще интересного они там скажут в своем «мире взрослых», который они так ревностно оберегают и куда нам вход заказан (а потом еще удивляются, чего это я им душу не изливаю и своими проблемами делиться не желаю!), но тут со своей кровати подал голос Алеша, который то ли не спал, то ли мы его своей толкотней разбудили, и просипел, чтобы мы «валили» спать. Потому что ему вставать раньше всех. Но, надо сказать, тут тоже не совсем справедливо, – он со своими тренировками встает на полтора часа раньше нормальных людей совершенно добровольно, никто его не заставляет. Не вставал бы.

Но сил спорить уже не было, и завтрашний день в школе не сулил ничего хорошего, и я устала от обиды на маму, Петю и Анну Эдуардовну, поэтому спорить еще и с Алешей не стала. Карл так вообще никогда ни с кем не спорит, хотя сказать, что он всегда делает то, что ему говорят, я не могу. Он просто делает по-своему. Сейчас он, видимо, рассудил, что мысль заткнуться и валить спать весьма неплохая, и полез на свой второй этаж. Я тоже вытянулась на кровати, но, как только перед глазами стали кружиться сонные разноцветные круги и точки, в комнате родителей проснулся маленький и конечно же заорал.

2

В нашем классе учатся аж четыре Саши. Саша, у которого скошенный череп и челюсть, как у лошади, Саша-фигуристка, Саша Зюзин и моя Саша. Моя Саша – это моя лучшая и, пожалуй, единственная подруга, не считая противной Аллочки, дружбу с которой мне пытается навязать мама. Моя Саша красивая, и родители у нее симпатичные. Когда-то я подружилась с ней исключительно из корыстных целей. Дело было в пятом классе, когда начальные классы смешали и перерасформировали так, что мы все как бы стали новенькими, даже несмотря на то, что я вот, например, в эту школу хожу всю жизнь, с самого первого класса. Более того, в эту же распроклятую школу ходил и Петя, и из года в год ходят Алеша с Карлом, и когда-то сюда же ходил наш отец. Вот во время этого вселенского слияния народов и образовалось у нас четыре Саши сразу, трое пришлых и один родной – Зюзин. И выяснилось, что у Саши, которая моя, родители богатые и торгуют лесом. Я тогда не понимала, как это, представила симпатичную такую семейку лесорубов в красных клетчатых рубашках с топорами и бензопилами. Все оказалось потом не так. Те баржи, что проходят по Неве в период судоходства, доверху забитые гладкими стволами и напоминающие коробки карандашей, везут эти стволы в Финляндию. Там из них делают бумагу и продают нам обратно в Петербург. Всем этим делом занимается не государство, а куча частных фирм, и папа моей Саши как раз руководит одной такой фирмой.

Когда нас собрали в один класс и мы все перезнакомились друг с другом, сначала моя Саша мне страшно не понравилась. Потому что она поверила в эту дурацкую историю про то, что мы – цыгане.

Наша семья – эдакая местная городская легенда, часть фольклора, и это временами ужасно раздражает. Никакие мы, естественно, не цыгане. Мы живем в нормальной трехкомнатной квартире, а не в таборе. Не занимаемся конокрадством и не гадаем по руке. Фамилия у нас русская. А то, что мы все смуглые, кареглазые и темноволосые, – это я не знаю почему, видимо, затаилась в роду какая-то бешеная хромосома. Но фольклор на то и фольклор, что в сознании человека он неистребим: как придумал кто-то, что я и все мои братья живем в каком-то воображаемом таборе, так оно и продолжается.

И глупая моя Саша, видимо, подумала, что отличный способ завязать разговор – это уточнить правдивость этих гнусных околоцыганских сплетен у самого объекта сплетен. Я сказала ей, что она дура, и решила обидеться. К концу дня мне на парту подкинули записку, где говорилось, что автор этой самой записки ничего не имеет против цыган, неважно, действительно я цыганка или нет. И поэтому давай дружить.

Давай дружить!

«Конечно, конечно давай!» – чуть не закричала я. В нашем классе никто между собой не дружит, разве что разбиваются маленькими группками по два человека. Я тоже хотела создать себе такую группку, встречаться до звонка на первый урок, вместе ходить в гардероб и вместе уходить из школы, идти домой и радоваться жизни. Но никак не получалось, потому что, сколько себя помню, за мной всегда заходили Петя с Алешей, потом мы заходили за Карлом и в таком составе тащились домой. Потом Петя отвалился, но проблема осталась.

И вот когда я узнала про родителей и про лес, тут-то и проявила себя моя корыстная натура. Я решила пригласить мою Сашу на день рождения, потому что, по моим расчетам, она подарила бы мне какой-нибудь стоящий дорогой подарок. Моя Саша так никогда и не узнает, что в тот знаменательный день наша дружба была под угрозой и чуть не прекратила свое существование, потому что на подарок она поскупилась и подарила мне какую-то дурацкую книжку, тоненькую и явно уже прочитанную.

Но теперь мы уже много лет как лучшие подруги.

Раньше я прогуливала школу одна, хотя это у меня получалось нечасто: у моего брата Алеши натура стукаческая, он родителям обо всем, что происходит в школе, докладывает. Поэтому прогуливала я только тогда, когда Алеша сам в школу не являлся и болел, а здоровье у него просто отменное. Если выпадал случай, и все складывалось, я шла в противоположную от школы сторону, слушала по дороге плеер и пешком доходила до кинотеатра в другом районе. Самый ранний сеанс там был в десять утра, и я как раз приходила к началу. Смотрела фильмы в пустом зале, воображала, что сейчас не утро буднего дня, а вечер выходного, я смотрю кино со своим парнем, у нас свидание и любовь. Иногда получалось даже так, что в зале я сидела вообще одна. Тогда я вносила в свою историю поправки – у нас юбилей или сейчас 14 февраля, и мой парень арендовал целый зал, чтобы побыть со мной наедине.

В том самом злополучном литературном одиннадцатом классе прогуливали обычно целой компанией. Дружили, ходили везде вместе. Весело им было, наверное. У нас в классе ничего такого нет. Но есть моя Саша, поэтому прогуливаю я теперь вместе с ней, если удается ее уговорить.

В начале года не бывает ничего стоящего и важного, а по погоде, так вообще еще продолжается лето, поэтому я смогла уговорить ее отправиться со мной на школьный базар. Я очень люблю всякую красивую канцелярию, а там ее должно было быть навалом. Все складывалось просто прекрасно. Мы запланировали, что сразу с утра едем на базар, гуляем там, потом гуляем по центру, а потом моя Саша идет в парикмахерскую в другом районе. Туда ездит ее мама, у них там какая-то своя стилист-парикмахерша. Я поеду с Сашей, а уже потом мы вернемся к нам и разойдемся по домам как ни в чем не бывало. Алешу я предупредила заранее, еще вечером, чтобы забирал Карла и шел домой, а меня ждать не надо. Я могу и сама через два дома дойти, и нечего меня позорить (с Карлом, куда ни пойди, везде ужас и позор начнется). Он как-то странно на меня посмотрел долгим своим ясным взглядом, даже прищурился немного. Но промолчал, и на том спасибо.

* * *

Нарушать правила всегда весело. Весело идти по залитой солнцем улице в сторону метро со своим лучшим другом на всем белом свете и знать, что вы здесь – незаконно и нелегально, вы нарушаете правила. И сразу становится интересно, совсем не так, как по этой же улице тащиться с мамой в магазин.

Только бы не встретить никого из знакомых. Петя работает на другом конце города, папа – через два квартала, мама с маленьким дома. Но так и кажется, что все прохожие озираются на тебя: мол, почему ты не в школе, девочка? Мы благополучно спустились в метро и уже проскочили в полупустой вагон, и дверь уже стала закрываться, но тут в нее втиснулась мама Иры Петровой, которая в лицо прекрасно нас знает. Моя Саша, как белка, прыгнула на свободное место и прикрылась для верности рюкзаком, а я как стояла столбом перед дверями, так и осталась стоять. Пришлось здороваться. Пришлось выслушивать все эти «почему».

– А я, Марья Семеновна, знаете… на работу еду, вот.

Я думала, после такой веской причины не быть в школе она от меня отстанет, но не тут-то было. Как на работу, почему, какая такая работа, и знают ли мои родители.

– Ой, конечно знают, Марья Семеновна, как же не знать. Я это, санитаркой, вот… папе… помогать. Нас же, Марья Семеновна, пятеро. Вот как бы это, вот, папе в помощь… и это…

Я мямлила что-то нечленораздельное, вагон гремел, плохо меня было слышно, в общем. Иркина мама неодобрительно поджимала напомаженные губы и хмурилась, хотела еще что-то уточнить, но вагон слишком гремел, и ей было неудобно его перекрикивать. Доехав до нужной остановки, она сдержанно попрощалась и велела передать поклон родителям. Я схватила ее за рукав, и мы застряли в дверях, не давая выйти другим пассажирам.

– Вы только не рассказывайте никому, пожалуйста, – затараторила я ей на ухо. – Я, это, стесняюсь, что мы такие бедные.

Ох, и хохотали мы потом с моей Сашей!

* * *

Так что начинался год, вопреки моим ожиданиям, неплохо. Дома никто о моем прогуле не узнал, к тому же я стащила со стендов несколько красивых тетрадей. Совесть меня совсем не мучила – это же не воровство, и ты же не у людей воруешь, а у фирмы, у которой этого добра навалом, они и не заметят. Вот ребята из одиннадцатого литературного, когда вернулись из своих «галопов по европам», показывали, что они привезли с собой кучу всего и ни за какие сувениры нигде не платили. И значки, и магниты с ручками, и одна девчонка ухитрилась вынести из магазина даже холщовую сумку.

Из одной тетради я хотела сделать личный дневник, но это дело пустое – тут же заметят, потом найдут и прочитают. Посоветовалась с Петей, он сказал, что все дневники в каком-то смысле рассчитаны на то, что их рано или поздно прочитают. Но все равно я на это не решилась. Если хочешь сохранить хоть какие-то секреты, то лучше вообще молчать (а не рассказывать Пете, чтобы он потом маме все пересказал) и уж точно не оставлять признаний в письменном виде. Маме пришлось сказать, что это мне моя Саша на первое сентября подарила, у нее лишние тетради были, а у нас предметов меньше. Вот и остались свободные.

Следующая хорошая новость заключалась в том, что Петя решил от нас съехать и жить отдельно. Я сначала ужасно расстроилась и даже хотела поскандалить и поплакать, что он бросает нас в этом «таборе», но быстро сообразила, что от Пети останется свободная – отдельная – комната!

Действовать я решила через него напрямую, раз уж у него с родителями все равно такой заговор против нас. Я ужасно громко вздыхала и грустно смотрела ему прямо в глаза, всем своим видом показывая, что он меня в этом аду бросает. Таким взглядом смотрела, что вот да, бросает, но я так сильно его люблю, что даже обижаться на него совершенно не в силах. Грустно и смиренно, как Соня в «Войне и мире», которую никто на всем белом свете ни в грош не ставил и про которую Петя в десятом классе доклад писал.

А с Алешей я «Евгения Онегина» за компанию прочитала, когда он его в школе проходил… И я так Пете и сказала, что там вся правда про меня написана: «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Он принял меры, и у меня появился отличный новый рюкзак с брелоком.

Вот и сейчас я душераздирающе вздыхала и смотрела со смирением до тех пор, пока Петя не отвел меня в сторонку и не принялся утешать Соню-смурфика. Он все равно будет часто-часто приезжать, и комната, которую он нашел, всего в четырех остановках троллейбуса, и он уже слишком большой, чтобы жить с родителями, потому что ему надо создавать свою семью. Насчет семьи я сразу насторожилась. Петя заметил это и снова начал перечислять всякие сомнительные достоинства своего отъезда. Я выждала, когда будет пауза, уткнулась ему в плечо и как бы между прочим сказала:

– Оставь мне хотя бы комнату. Давай я буду жить в твоей комнате, я так буду меньше по тебе скучать.

Думаю, мама догадывается, что я иногда все это нарочно делаю. Вообще у нас с мамой натянутые отношения, поэтому я обычно прошу о чем-нибудь Петю или папу, а они потом уже уговаривают ее. Так вышло и на этот раз. Петя сказал маме, что я уже большая и жить с братьями в одной комнате мне конечно же не очень удобно и комфортно. А потом пришел папа, и все это было пересказано ему. Петя взял с меня слово не ссориться с мамой и помогать по дому (несколько раз даже слово взял). На выходных мы занимались переездом, относом и заносом вещей, а папа был на вызове. В воскресенье вечером Петя уехал.

3

Не ссориться с мамой – проще сказать, чем сделать! Мама все время ко мне придирается: откуда у тебя новая тетрадка, почему ты Карла из школы не подождала, почему ты посуду за собой не помыла?

Раньше у нас были посудомоечные дежурства, а теперь что? Соня, ты уже взрослая, Соня, помогай маме, Соня то, Соня се. А потом, когда приходит с работы папа (он же и так замученный и усталый от пациентов, которые только и делают, что болеют. Папа работает в трех поликлиниках, ездит на вызовы и еще иногда на «Скорой»), и вот обязательно надо ему все эти мелочные недоразумения вывалить, чтобы окончательно его расстроить. И он даже не скажет ничего. Он, в отличие от мамы, никогда меня не ругает, только становится очень грустным. А когда дела совсем плохи, может сказать тихо и грустно: «Я не узнаю тебя, смурфик».

И это просто отвратительно. Я бы на месте мамы не стала его так доводить. И с маленьким я совсем не помогаю, и за животными Карла, и за самим Карлом не слежу. И Алеше заниматься мешаю. Ее послушать, так я самый плохой человек на свете. А есть даже такая поговорка: если долго говорить собаке, что она свинья, собака в конце концов захрюкает!

Так что ссора у нас состоялась в очень скором времени, после того как я дала Пете слово с мамой не ссориться. Очень крупная ссора, такая, что я даже ушла из дома. Насовсем.

* * *

В то лето мы к бабушке почти не ездили, потому что маленький болел, после него заболела мама, а папе все никак не давали отпуск. Алеша пробыл в начале лета три недели в спортивном лагере, а мы с Карлом все это время были дома. Карл дома почти не сидел, а я за ним, как меня попрекают родители, следила плохо. Потом вернулся Алеша и принялся сам следить за Карлом, и меня оставили в покое. Но к бабушке мы в итоге смогли выбраться только два раза, и на поезде, а не на машине с папой.

Примерно в то время, когда Петя от нас уехал, папе удалось взять выходной, и он поехал к бабушке. Это был будний день, и нас взять с собой не удалось, да уже не очень и хотелось. Я весь вечер наслаждалась тишиной и покоем в своей комнате. Приделала к двери щеколду с внутренней стороны, прикрепила булавками к стенам пару плакатов (сначала пыталась прилепить их скотчем, но он отваливался от обоев, и плакаты повисали, как флаги в безветренную погоду). Папа вернулся поздно вечером, и вид у него был совсем замученный. Никаких подарков от бабушки он в этот раз не привез, что мне совершенно не понравилось.

После того как мы попили чай и разошлись, случилось нечто из ряда вон выходящее – папа вышел на лестницу и закурил. Он вообще не курит, никогда. К нему вышла мама, и они о чем-то долго там совещались, мы с Карлом слушали из коридора. Слышно было плохо, хуже, чем когда они шушукаются на кухне. Папа все повторял: «Я не могу, не могу» и «это же моя мать», а мама говорила, что она все понимает. Потом стоять в коридоре нам надоело, Карл хотел проникнуть в мою комнату, но я его выгнала и закрыла дверь на щеколду.

А на следующие субботу-воскресенье папа снова взял выходной и уехал, а вернулся уже с бабушкой. И они сказали, что она теперь будет жить с нами в городе. В моей комнате!

* * *

Раньше я никогда не видела бабушку в городской обстановке. Все было наоборот – мы всегда, сколько себя помню, ездили к ней, в ее дом, где у меня была отдельная комната на чердаке. Единственный минус был в том, что, пока от туалета до комнаты обратно доберешься, пройдет столько времени, что уже опять надо в туалет. Там на участке было два вида качелей – одни из шины, привязанной на веревке к толстой ветке дерева, вторые – два столба с перекладиной, на которой висели качели уже настоящие. Со мной на этих качелях вышел однажды несчастный случай, но, конечно, вместо того чтобы меня пожалеть, все только посмеялись.

Столбы до того долго стояли, что совсем прогнили и стали мягкими. И вот я качалась на них, качалась и все никак не шла к столу на улице. А все сидели и уже даже не ели, а пили чай. И гости у нас, по-моему, в тот вечер были. Я все качалась, качалась, и тут правый столб накренился и стал медленно падать. Я тоже медленно упала на траву и заревела. Столб мог бы, между прочим, меня пришибить! Я лежала на земле, ревела и ждала, когда меня утешит мама. А она только пошутила что-то совсем несмешное насчет того, что это все потому, что я никогда не слушаюсь.

От бабушки пахло тальком и лекарствами. В то лето, когда мама уехала в город в больницу рожать маленького, мы с ней остались в доме один на один. Карл и Алеша увязались с мамой в город. Вокруг было тихо-тихо и темно, и даже Полкан не лаял во дворе, и курочки не кудахтали. От этой тишины и темноты было страшновато, но я уверила бабушку, что вполне могу переночевать одна в своей комнате на чердаке. А когда легла в постель, поняла, что одна я не оставалась нигде уже очень давно, если вообще когда-нибудь оставалась. Мне стало не по себе, и в голову полезли дурацкие мысли об инопланетянах, которые оставляют на полях круги от своих летающих тарелок: мы как раз тогда нашли пару таких кругов около дома, хотя Петя утверждал, что это никакие не НЛО, а просто трактор. А папа сказал, что очень даже может быть и НЛО. Сейчас все это кажется мне глупой чушью, но тогда было не до смеха. И мама тогда, как мне кажется, нарочно сказала при мне Пете, что инопланетная раса промышляет кражей человеческих детей, обычно самых младших и непослушных. Карл пришел в дикий восторг и начал шуметь еще сосредоточенней и сильнее. Размечтался наладить таким образом контакты с внеземной цивилизацией. А я испугалась и дала себе слово быть тише воды ниже травы или тише травы ниже воды – в общем, я старалась как могла. Но круги оставались.

Выглянув в чердачное окно, я ничего в темноте не разглядела, но стало совсем уж как-то жутко. Тогда я спустилась вниз и перебралась на кровать родителей, но легче не стало. Полкан завыл. И тогда бабушка взяла меня к себе в кровать, хотя я была уже не младенцем. А мне было уже до того страшно, что я согласилась. Бабушка думала, что я переживаю за маму, как там она в больнице. Она сначала рассказывала мне, каким был в детстве папа, а потом заснула и стала ужасно храпеть.

Это все было много лет назад, а теперь бабушку поселили в бывшую Петину и нынешнюю мою комнату. Со всеми ее шуршащими полиэтиленовыми пакетами, халатами, желтоватыми шерстяными шалями, коробками с лекарствами, мазями и ампулами. Посмотрев на плакат с пиратами Карибского моря, она обозвала моего замечательного Джонни Деппа: «Это что за девчушка такая?» Это было ужасно. Все было просто ужасно.

Она храпела. Она пахла лекарствами. Она рано вставала и насильно собирала нас с Карлом в школу. Алеша стал еще раньше убегать на утренние тренировки. Она сюсюкала с маленьким и стала приносить его в мою комнату. Менять ему подгузники она тоже стала прямо у меня! Я открывала окно, но бабушка говорила, что ей дует. Она готовила по утрам отвратительную пригорающую кашу. Карл молотил все подряд, даже не чувствуя вкуса, хлюпал и свинячил. А когда я сказала, что не буду это есть, она спокойно ответила: «Захочешь есть – съешь». Отношения у нас с бабушкой совсем испортились. Она стала называть меня «барышней Соней», явно намекая, что я совсем не помогаю и ничего не делаю. Так и говорила: «А вам, барышня, добавки положить?»

Тогда я сказала маме, что бабушку надо немедленно сдать в дом престарелых. Мама очень холодно со мной обошлась и сказала «нет». Я пробормотала, что скажу тогда лучше об этом папе, мама услышала, и началась ссора. Она просто наорала на меня: «Не сметь!» – и (я же говорю, что она меня прямо ненавидит) так на меня смотрела, как будто я не ее родная единственная дочь, а просто не пойми кто. Она схватила меня за запястье – довольно больно, между прочим, – и чуть ли не закричала, чтобы я не смела говорить отцу никогда. Видно, испугалась, что папа это безобразное отношение ко мне так не оставит. Потом мы наговорили друг другу много всего настолько обидного, что даже повторять не хочется. И я поняла, что единственный выход – это уйти из дому. Жить новой, самостоятельной жизнью и заводить новую семью, как сделал Петя.

Я ринулась в комнату собирать вещи. Бабушки там, слава богу, не оказалось, – я так ревела, что слезы застилали мне глаза, а руки тряслись. Запихала в рюкзак какую-то одежду, прихватила тетрадь-дневник – горько подумав, что теперь-то мне никто не будет мешать вести его в свое удовольствие, – выскочила в коридор и объявила маме прямо в глаза, что я ухожу от них всех навсегда и всех их ужасно ненавижу. Мама сказала: «Что ж, иди (вот до какой степени она меня не любит!), иди, только не ори так, маленького разбудишь». И я ушла. Куда глаза глядят. Карл сначала побежал за мной, и мы немного постояли во дворе. Он спросил: «Куда ты теперь?», а я горько усмехнулась и ответила: «Куда глаза глядят, малыш». Я чувствовала себя очень несчастной, очень взрослой.

* * *

Я бесцельно кружила по району, в голову лезли совсем уж глупые мысли – ночевать в парке, как бомжики, лежать в канаве. В глубине души я понимала, что все это как бы немного понарошку, что надо подождать до вечера, когда вернется с работы папа и скажет, что никто не смеет обижать его дочку. Что они все будут извиняться передо мной, признавать, что вели себя просто чудовищно несправедливо и глупо. Остановившись на этом, я успокоилась. Купила себе мороженого, съела его, сидя на низкой оградке и вытянув ноги. Фонтаны еще не отключили, светило солнце, люди гуляли, наслаждаясь самым лучшим днем во всей неделе – субботой. Потому что это одновременно и выходной, и завтра тоже выходной. А в воскресенье всегда становится немного грустно, потому что оно быстро пролетает, и снова начинается долгая, унылая неделя.

Суббота в моей голове всегда белая. Я думала, что это у всех так – дни недели разного цвета, но потом оказалось, что моя Саша и Алеша видят дни недели одинакового цвета. А у меня в голове при мысли о каком-то конкретном дне недели возникает определенный цвет. Понедельник – черный, вторник – коричневый, среда – светло-серая или почти белая, четверг – темно-серый, угольный, пятница – зеленая, суббота – белая, а воскресенье – красное.

Когда с мороженым было покончено и мне надоело смотреть на фонтан, я пошла в книжный магазин, чтобы почитать там свою любимую серию – тоненькие книжечки под общим названием «Уж-ж-ж-астики». Читаются они быстро и легко, все истории жуткие и всегда с неожиданным концом, а герои – подростки. «Месть садовых гномов», «Лагерь-призрак» или «Тайна кораллового рифа» – отличные истории. Была там еще книга про то, как ребята нашли на чердаке зеркало, в котором жили их двойники из злого параллельного мира. Они хотели занять место детей. А конец страшный – одному двойнику это все-таки удалось, и зеркальная копия заняла место младшего брата одного из героев. Но младший брат был злобный, поэтому двойник оказался, наоборот, отличным человеком. Люблю я эту серию. Только истории про инопланетян я всегда пропускаю.

Уже темнело, а телефон все молчал, никто меня не искал и не звонил с извинениями и уговорами вернуться. Видимо, бабушка с мамой так запудрили папе мозги, что он тоже уже разлюбил свою дочку. Тогда получалось, что мне и вправду придется жить своей жизнью и создавать новую семью, как Петя. К нему-то я и отправилась.

Я прекрасно знала его новый адрес, потому что Петя нарочно нашел себе комнату совсем рядом с рестораном, чтобы было удобно ходить на работу. От его нового дома до ресторана не дальше чем от нашего дома до школы. До звонка мне было не дотянуться, поэтому я стала стучать в дверь, довольно активно, потому что в новой Петиной квартире жило много разных людей, там был длинный коридор, а Петина комната находилась в самом его конце. Я стучала и стучала, потом стала тарабанить. В конце концов мне открыла какая-то тетка неприятной наружности. Я немного оробела от ее грозного вида и промямлила, что пришла к брату, который тут теперь живет в комнате в конце коридора. Тетка пожала плечами и пропустила меня внутрь с таким ужасным равнодушием, что прямо мороз по коже. Чтобы не сердить ее еще больше, я на всякий случай разулась прямо у двери и босиком пошла по полутемному коридору со всякими коробками и тумбами вдоль стен прямо до Петиной комнаты. У них в коридоре сушилось белье, веревка была натянута от стены к стене, и пришлось нагнуть на ходу голову, чтобы не врезаться в чью-то сиреневую рубашку.

Вместо Пети в комнате обнаружилась девушка, которая сказала, что ее зовут Зоя. И у нас с ней состоялся не очень приятный разговор. Она меня впустила, и оказалось, что Петя еще в ресторане, а она тут его ждет и ведет себя при этом как хозяйка – знает, что где лежит, и вещей у нее по комнате расставлена куча. На столе – духи и косметика, явно ее, а не Петины. Я огляделась по сторонам, чтобы посмотреть, где Зоина кровать, но кровать была, как и в прошлый мой визит, только одна, Петина. Мне эта Зоя ужасно не понравилась. У нее были перламутровые веки, и вообще она была очень красивая, но все равно не понравилась. Она так меня встретила, как будто все про меня знает и мы с ней давно знакомы. Назвала меня Соней сразу. Стало ясно, что Петя ей все про меня рассказывал. Что с ним творится такое? Раньше у нас с ним были свои секреты, а теперь он только и делает, что всем все про меня докладывает. А еще брат называется. Я наконец догадалась, что именно с этой Зоей он собрался заводить себе новую семью. Мне хотелось сказать ей, что у него уже есть семья, старая, гораздо лучше, чем какая-то там новая, и без него у нас дома на меня обрушились сплошные беды и неприятности и настоящий геноцид. Что папа меня больше не любит, а мама вообще, можно сказать, выгнала на улицу. И чтобы эта Зоя немедленно оставила моего брата в покое, тогда я смогу остаться жить здесь с ним, а маме он скажет, чтобы прекратила меня обижать.

Пока я думала, как бы это все сформулировать, эта самая Зоя взяла и просто так беспардонно позвонила моему брату. Сказала, чтобы шел скорей домой, – совсем глупая, как будто от него это зависит и как будто он может приходить, когда ему заблагорассудится. Не знает она, что ли, что работа – это как школа: ты должен там сидеть, пока тебя не отпустят. Но когда она повесила все-таки трубку, оказалось, что брат мой Петр находится под ее страшным безраздельным влиянием, и не смеет ослушаться, и уже прямо вот сейчас придет.

Он очень удивился, когда меня увидел, и сразу стал расспрашивать, что случилось, и не случилось ли что-нибудь с кем-нибудь дома, и если да, то почему прислали меня. Я сказала, что да, случилось. Со мной. И хотела ему все уже наконец-то рассказать, но не при этой же Зое мне говорить! Но она так к нему на диванчик подсела – вся само внимание и сочувствие – и явно не собиралась дать нам спокойно поговорить наедине.

Я вздохнула и сказала, что ушла из дому насовсем и буду теперь тоже создавать свою новую семью. А когда Петя, как он это всегда делает, немного помолчал, чтобы все обдумать и подобрать слова, и начал говорить, я сразу поняла, что все кончено. У меня внутри все опустилось и замерло, покрывшись холодным и гулким слоем льда, даже под ложечкой засосало немного. Я наконец-то поняла, что эта Зоя уже давно запутала моего бедного брата в своей паутине, загипнотизировала и сделала из него какого-то неприятного человека. И произошло это не на днях, а, видимо, еще раньше, когда Петя стал принимать сторону родителей и обо всем им докладывать.

Я безучастно и холодно смотрела, как он звонит маме и что-то ей объясняет и спрашивает. Я слушала только свою внутреннюю пустоту. Никому я не нужна, все меня бросают. Бросила классная, бросил Петя, папа совсем меня разлюбил. Мама, вместо того чтобы любить свою единственную дочь, родила зачем-то еще одного мальчика и носится с ним все время. Бабушка меня тоже совершенно разлюбила.

Провожать меня на троллейбус Петя пошел с этой своей Зоей. Я стояла у заднего окна и смотрела, как он кричит мне что-то сквозь стекло и даже пытается бежать за троллейбусом, – что-то человеческое в нем, видимо, все-таки осталось. И эта лицемерная Зоя махала мне рукой, хотя ясно было, что она рада-радехонька, что Петя не разрешил мне остаться у него жить. Потому что нет теперь никакого «у него», там теперь эта Зоя, и больше никто ему не нужен, ни братья, ни его замечательная, всеми брошенная и забытая сестра. Предатель.

Я запрокинула голову, чтобы слезы вкатились обратно, грустно усмехнулась кондуктору и позвонила моей Саше. Сказала, что у меня в жизни случилось большое горе и очень нужна ее помощь. Моя Саша, в отличие от некоторых, добрый человек и сразу мне ответила, что, конечно, я могу на нее рассчитывать.

Когда мы поели и удалились в Сашину комнату, я решила, как Скарлетт в «Унесенных ветром», подумать обо всем этом ужасе завтра, а сегодня просто наконец-то уже отдохнуть. Пока моя Саша на кухне спрашивала у мамы, можно ли мне у них пожить, пока я не встану на ноги, не сниму себе жилье и не заведу свою собственную новую семью, я достала у нее с полки DVD-диски со всеми частями «Пиратов Карибского моря». Моя Саша вернулась с бутербродами, спрайтом и здоровенным пакетом «Эм-энд-эмс». Мы улеглись на живот перед телевизором и только включили первую часть «Пиратов», чтобы за ночь пересмотреть их все, как за мной пришла мама, и мне надо было идти с ней домой.

4

На самом деле Карла зовут Тимофеем. Просто в нашей семье прилипчивые прозвища, я уже говорила. Поскольку в школе нас окрестили цыганами, он из-за своего маленького роста и изобилия всевозможных трюков, беготни и способности везде проникать превратился в карлика, а потом уже и просто в Карла. Сам Карл не против, он беспечен и бесконфликтен.

Потом еще вышел сериал про зомби, где сына главного героя тоже звали Карл, и он ходил в отцовской шерифовской шляпе. И появились в Интернете картинки, где у отца истерика и он стонет: «Ка-а-а-арл». Это все очень соответствовало нашему Карлу, точное такое попадание. Так что Карл стал талисманом, гордостью и кошмаром школы.

С директором у нашего Карла что-то вроде дружбы. Возможно, он так часто оказывался в директорском кабинете, что им ничего не оставалось, кроме как в конце концов узнать друг друга получше. Карл говорит, что директор все время находится в подавленном настроении и его, Карла, долг – хотя бы немного его веселить. Веселить в понимании Карла значит безобразничать и шуметь еще больше. Может, его надо было назвать не Карлом, а Карлсоном, не знаю.

В день медосмотра он, например, разрисовал себя всеми фломастерами, которые смог найти дома, чтобы немного поднять дух сердитых медсестер. Эффекта это не возымело, они справедливо подумали, что где-то под этой росписью у него могли скрываться какие-нибудь болячки, а учитывая дикую страсть Карла ко всем животным подряд, может, даже и лишай. К тому же фломастеры совершенно не отмывались. Так что Карл снова отправился к директору. «А вот и кошмар и гордость всея школы. Ну, заходи, раз пришел» – вот так душевно приветствует его директор.

Объяснение моего брата директора вполне удовлетворило – действительно, что может быть печальнее, чем женщины-медсестры, уставшие от своей работы? Они же совершенно не замечают, сколько интересного творится вокруг.

Как-то директор спросил у Карла, нравится ли ему школа. Карл ответил, что, конечно, нравится. Это он сказал правду, он никогда не врет. Я не знаю, как он таким получился, но ему правда всегда все нравится. Иногда он просто задыхается от того, до чего его все окружающее радует, и, чтобы не взорваться, начинает вопить и шуметь.

Карл бежит из школы с не меньшим воодушевлением, чем тащит нас туда к первому уроку. Он сильно обгоняет нас с Алешей и останавливается только перед светофорами. Однажды, много лет назад, Петя попал под машину, и теперь всякий раз, переходя дорогу, Карл надувается, как индюк, который готов ринуться в бой, и чрезмерно следит, чтобы и я, и Алеша перебрались «на тот берег» живыми и невредимыми.

Его любят даже старшеклассники. Он забегает к ним в классы, всегда в курсе того, что, где и у кого происходит.

Держать его дома невозможно, поэтому мама настаивает, чтобы мы с Алешей как сумасшедшие гонялись за Карлом по всему нашему району. Я пыталась договориться с ним, чтобы он бегал один, а маме мы говорили бы, что я за ним нормально проследила. Но Карл не умеет врать, он путается в показаниях – просто забывает, что уже успел сказать. Он уверяет, что все мошенники скрученные, как старые ветки, сгорбившиеся и трясущиеся оттого, что у них усиленно работают мысли, чтобы не перепутать в голове, кого и как они успели обмануть.

Одно спасение – иногда на эти бешеные прогулки выбирается моя Саша. Я звоню ей и говорю, что мне надо выгулять Карла, она смеется, и через пятнадцать минут мы встречаемся у ее дома. Мы плетемся сзади или сидим на скамеечке, а мой брат проверяет, как у кого дела. Он знает всех бомжей, рыбаков и продавцов в нашем районе. Знает таксистов на стоянке маршруток. Знает старушек в церкви. Помнит, когда у кого день рождения.

Но больше всего он любит ходить в зоомагазин. Там он в кредит покупает корм для бездомных кошек и собак.

Второе любимое место Карла – конюшня в парке около нашего дома. Там живут несколько лошадей, уже ни на что толком не пригодных, и чтобы их не усыпили, хозяйка конюшни арендует у властей кусочек парка, где одна нормальная лошадь и три пони доживают свой век, катая туристов и детей. Карл никогда не просится кататься на лошади, не знаю почему. Он так часто там бывает, что мог бы уже выучить весь конкур. Вместо этого он с радостным визгом подбегает к стойлу, ныряет под перегородку и обнимает лошадь за колено: «Ууу, лошадка!» Удивительно, но лошадь его никогда не лягает, даже если он лезет к ней под хвост! Ни разу не лягнула.

Продолжить чтение