Читать онлайн Карамель. Новый Мир бесплатно

Порядок чтения книжного цикла «НОВЫЙ МИР»:

Карамель

Ева и Адам

Лилит

События первого дня

«Мы ваши Создатели!» – вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.

«Мы будущее этого мира» – продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.

«И если вы живёте…»

Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.

«…дышите нашим воздухом…»

Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.

«…едите нашу пищу…»

Я хочу закричать.

«…смотрите на наше небо…»

Кричу.

«…Знайте! Без нас не будет вас»

Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.

«Вы наши подчинённые, а мы Боги»

Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.

«Восхваляйте же своих Создателей!»

Открываю глаза.

Помню, что тонула. Помню ледяную воду и обжигающее нахождение в ней – такое возможно? Прихожу в себя и взглядом препираюсь с огромнейшим экраном перед Зданием Комитета Управляющих. Не было ни дня, чтобы во время перерыва в Академии и душных офисах не прервали неоново-маркетинговое безобразие и не включили новостную сводку, напомнив – и млад, и стар – благодаря кому те ещё на поверхности.

– Звучит как реклама, – с явным недовольством отмечает Ирис.

– Это и есть реклама, – парирую я. – Всё в этом мире реклама, моя дорогая.

Она сидит напротив: скалится и ведёт бровью.

– Тебе видней, разумеется, – говорит Ирис. Ядовито, разве что слюной не брызгает.

– Разумеется, – подхватываю я. – Голдман есть один большой рекламный ход, не учи создателей рекламы упомянутому.

Подруга оборачивается и награждает покладистой улыбкой, хотя я наблюдаю ещё большее недовольство в хищном взгляде. Кончик носа – птичий клюв – услужливо опущен, но дуги чёрных бровей сведены от сосредоточения. Того и гляди складка на носу лопнет и через натёртую блеском кожу посыплется наполнитель тряпичной куклы. Ирис до раздражения глупа, а когда требуется – умна; идиотское качество, терпеть его не могу. Она выжидает добычу – секунды/минуты/часы; пока та не забьётся в предсмертных конвульсиях: борьба без участия устраивала её и насыщала. Вот только я не добыча.

– Сегодня на Золотое Кольцо? – предлагаю следом.

– Заманчиво, подружка.

К нам подходит служащий. Кладёт тарелку со стейком: напитанный жиром синтетический кусок, вонючий и красивый, лоснящийся, гадкий. Вопрошающий мальчишечий взгляд уточняет, кому из нас предназначен заказ.

– Очевидно, не находишь? – бросаю я и вместе с тем отталкиваю тарелку в сторону Ирис. – Искусственные помои, как ты это ешь?

– Твоя зелень тоже не без искусственного дерьма выращена, поверь, – ехидничает Ирис и гонит служащего за напитками.

Вскоре приносят мой заказ. Спаржу с лимонным соусом.

– Не забудь промычать, когда доешь, – шмыгает подруга.

– А ты – всунуть два пальца в рот. Как всегда, – говорю я. – И вообще-то коровы не едят спаржу, пустая твоя голова. Язвишь – так хоть делай то осмысленно, с аргументом.

– Почём знать, чем сейчас кормят коров?

– Достаточно посмотреть на тебя.

Ирис роняет столовый прибор.

– Ты хочешь обсудить это, в самом деле? – спрашивает девочка.

– Обсуждать нечего: контролируй, что и когда запихиваешь в рот, и не придётся опосля пихать два пальца.

– Это твоя семейка вся на контроле, люди обыкновенные более расслаблены в подобных вопросах.

– Всё оправдания, Ирис. Хочешь выглядеть худой, а не истощённой – прекрати делать то, что приводит к истощению, и начни делать то, что приведёт к худобе.

– Это не так просто, я говорила.

– О ментальных проблемах? – пытаюсь пристыдить. – Говори громче, может, соответствующие службы заинтересуются тобой и помогут решить свалившиеся беды. Патруль Безопасности работает без выходных, подружка.

– Прекращай.

– Однако не оставляй следующую мысль: твои беды тобой и выдуманы. От скуки. Ты скучная, Ирис, и пытаешься выудить в этом мире хоть что-то способное заполнить пустоту твоей жизни. Выбор пал на калории. Мне жаль. А, может, и нет.

Пожимаю плечами и оставляю подругу без разговора: она замолкает и нервно перебирает салфетку (к стейку так и не прикасаясь), я же надламываю стебель спаржи и, засовывая его в рот, распахиваю книгу, тайком вынесенную из отцовского кабинета. Отец предпочитает держать старую печать – равно иным ценностям в доме – на пыльных полках; к тому же, говорит, воздух здешних улиц отравляет чернила, меняя содержимое в текстах.

Проходит обеденный перерыв и столовую разрезает сигнал, предрекающий скорые уроки у других курсов. Мы же на сегодня отучились. На парящем в воздухе экране – вопиюще-огромном – появляется – барабанная дробь – моё лицо.

– Мы ваши Создатели, – объявляет копия.

Повторяется речь про Богов и Мир.

Отец выкупил несколько часов в неделю на экране, дабы отделы из Управления могли присмотреться ко мне: как держусь в камере, как веду себя перед зрителем, какое влияние имею, о чём рассуждаю. Внимание – положительное, уместное – благоприятно сказывалось на будущем, в этом было преимущество наших медиастандартов. Для этого выступления я записала обращение к южанам (о них – позже).

– Пойдём, нам пора, – обращаюсь к Ирис и поспешно заталкиваю книгу в сумку.

Девочка негласно поднимается. Решаю утешить её раздосадованное лицо и вновь предлагаю отправиться после учёбы на Золотое Кольцо.

– За твой счёт, – лукаво протягивает подруга.

Как будто бывает иначе…

Прежде чем оставить обеденное место, поднимаю нетронутый столовый прибор и разламываю блестящий стейк Ирис, дабы никто из служащих или бродяг на прикорме не смел прикасаться к продуктам, которые достаются непосильным трудом достойнейшим из достойных. Я благодарна Новому Миру за то, что вхожу в число этих достойных. Мы элита. Мы важны. Только мы важны. Мы строим град будущего, мы строим само будущее!

Подходим к лифту – оказываемся внутри. Двери неспешно закрываются.

Место, где мы обедаем, располагается на крыше Академии – под стеклянным куполом. Искусственная выцветшая листва оплетает арку над входом, напоказ выставлены миниатюрные столы в две персоны, кафельная плитка уводит служащих в подобие шатра, где осуществляется готовка, стук каблуков сливается с чужой речью в песнь города. Поднимая глаза к небу, кажется, ещё чуть-чуть и непременно достанешь грязные облака руками. Выше Академии лишь Здание Комитета Управляющих, где заседают отец и мать и где появляется речь о создателях в моём исполнении.

Образование есть вторая ступень после Семьи, конечная – Управление. Кто-то говорил мне, после третьей следует вновь семья и, получается, цепь бытия нерушима: звенья скрепляются в круг. Не думаю, что этому можно верить. Я собираюсь взобраться на высшую ступень управления и там вплавиться, застыть. Ничего иное не принесёт упокоение нраву Голдман. Мы Создатели. Мы есть правящая рукоять, что показывает движение сотням шестерёнок этого города.

Двери лифта плавно выпускают нас: Ирис давит улыбку юноше, что приближается, но юноша не видит Ирис, что пытается угодить; здоровается со мной и замирает напротив. Робкого ума подруги хватает, чтобы исчезнуть в тот же миг; она привыкла оставлять наши беседы наедине.

– Сладкая девочка, – улыбается Ромео.

– Давай без этого, – пресекаю я и быстро оглядываюсь.

Группа учащихся застывает дальше по коридору – мы им без интереса. Или так кажется…Ни в чём нельзя быть уверенным. За нами постоянно следят. За нами постоянно следят?

– Как скажешь, – кивает юноша, – сладкая девочка.

– Твои шутки до добра не доведут. Здесь люди и камеры.

– Ни люди, ни камеры не влияют на мою радость при виде тебя.

– А вот их мнение и слова – влияют. Не хочу быть причастна к возможным разбирательствам. Ты видел меня на Здании Комитета Управляющих? Моей семье скандала не хватало, Ромео!

Конечно, я просто хотела упомянуть о собственной заслуге: дочь Голдман впервые на экране.

– Прекрати отчитывать, – бросает юноша и облокачивается о стену – серую, холодную. Окон нет ни в коридоре, ни в кабинетах. Тянущиеся холодные лампы и только. Знаю, у многих и в личных квартирах нет окон (потому хороши дома); да и для чего нужны окна, через которые на тебя смотрит небо, цветом и настроением схожее с куском обглоданного картона? – Конечно, видел! Твоё личико смотрело на каждого в городе. На каждого!

– Это приятно.

– Чем займёшься?

Уроки закончились, и мы могли отправляться домой. После учёбы я всегда оставалась на обед в Академии – иногда компанию составляла Ирис, иногда – Ромео. И никогда – они вместе. Ирис ощущала некий дискомфорт от нахождения за одним столом с противоположным полом…если точнее – кусок салата в рот засунуть не могла. Здесь без комментариев. Сегодня мы обедали с Ирис, потому что Ромео оставался в библиотеке – работал над индивидуальным проектом, я не интересовалась.

– Чем займусь? – повторяю. – Наверное, заглаживанием вины за то, что завуалированно обозвала подругу-анорексичку анорексичкой.

– Это жестоко даже для тебя.

– Правда? Куплю пару тряпок, она растает. Ничего не меняется, это порядок вещей. Как говорит отец: «стабильность есть признак мастерства».

– Удобно и прогрессивно, когда ты можешь решить свои проблемы за деньги – цена вопроса в их количестве.

– Считаю более удобным способом решение проблем – фамилию. Её авторитетность.

– Фамилия способна проблемы создавать, деньги же – никогда.

– Будем спорить?

– Можем, пока я провожаю тебя до гардеробной.

Мы учимся с Ромео на одном курсе. Ирис учится с нами. И ещё два десятка ребят. До выпуска из Академии остаётся полтора года. За окончанием образования идёт следующая ступень – управление, я говорила. И я должна быть готова к этой ступени, должна прийти к ней заранее и подать себя с первых секунд нахождения в Здании Комитета Управляющих. Имя отца и имя матери обеспечат мне толику уважения, но истинное восхищение я заслужу своими деяниями, взглядами и решениями. Я привнесу только положительное, я вознесу управляющих, я создам собственный элизий, где соберутся лучшие из лучших и умные из умнейших. Все мы будем исправно выполнять свою работу и освещать будущее поколений – как заведено. Мы Создатели и мы создаём лучший мир. И я должна занимать позицию тех людей, что правят остальными.

Смотрю на отдаляющийся по коридору силуэт Ромео. Думается, его спина будет также отдалятся от меня по коридору в Здании Комитета Управляющих. В планах работать вместе, заседать в одной палате. Мой отец относится к Палате Социума: решает вопросы о равенстве и неравенстве, лишает прав недостойных относиться к управляющей знати. Ромео тоже постоянно рассуждает о людях и их правах: говорит, привнёс бы в Палату Социума необходимые для мирного взаимодействия районов изменения, но не откровенничает, не перечисляет их. В любом случае, я доверяю Ромео – он сделает всё на благо Нового Мира. На благо меня. Однако, к прочему, ему нравится работать с числами. Может, он займёт Палату Финансов? Это почтенно – держать валюту города, контролировать расходы и доходы районов, равнять их, выделять суммы и суммами облагать, изымать и направлять. Мне – даже! – хочется, чтобы мой будущий супруг занимал место в Палате Финансов: престиж и уважение окружают всякого, кто держит руку на городском кошельке, ибо люди падки к деньгам в любое время и в любой век.

К слову, Комитет Управляющих состоит из девяти палат (Социума, Финансов, Производства, Медицины, Образования, Рекламы, Безопасности, Передвижения и Администрации) и четырёх Залов (Суда, Труда, Контроля и Семьи). Палаты исполняют функцию деятелей: обтачивают истины Нового Мира, ищут наиболее выгодные условия для комфортного существования граждан, совершают открытия, вносят корректировки и нововведения или отказываются от них вовсе, а в Залах ведутся неизменные действия. Например, в Палате Социума отец решает, достойны ли атавизмы Нового Мира в лице смердящих исполнителей из южного района зваться ровней северянам. А в Зале Суда следует одного из исполнителей наказать, если он поведёт себя недостойно жителю идеального общества. В Палатах думают, как усовершенствовать наш мир, а в Залах принимают меры по регулированию этих совершенств.

Ромео оборачивается, чтобы убедиться – я следую. Но я не следую. Смотрю на него и думаю.

У него густые, иссиня-чёрные волосы, они опрятны и волнами прилегают к голове; у него тёмная, словно бронзовая, отливающая статью и красотой, кожа; его карие – почти чёрные – глаза буравят меня: ничего в них нет. Люди такие пустые. Такие глупые. И он в том числе. И он в том числе? Они ищут ответы на сложные вопросы, а сюр ситуации в том, что сами они просты.

– Ты задумалась. Всё хорошо? – интересуется Ромео.

– Ещё спрашиваешь, – с мнимым оскорблением бросаю я и возвращаюсь в поток движущихся учеников. – Представила тебя в Здании Комитета Управляющих.

– Кем я был?

– Не определилась.

– Похоже на правду.

Забираем верхнюю одежду из гардеробной – Ромео помогает попасть в рукава пальто. Он галантен и воспитан, а ещё понимает – со мной нельзя иначе. Задана определённая планка, нарушить её равно подписать мою инициативу к разрыву. Благодарю и сбрасываю с плеча Ромео волос пшеничного цвета. Мой.

– Оставила бы, – быстро улыбается юноша.

– Зачем? Вклеишь в личный дневник?

– Откуда знаешь, что он у меня есть? Может, ещё назовёшь цвет обложки?

– Розовый, со стразами.

– Стопроцентное попадание.

Пытаюсь сдержать смех. Только Ромео так умеет.

– Ладно, идём.

Юноша кивает:

– Наверняка твой водитель уже на парковке.

Достаю из кармана защитную маску и надеваю её на лицо. С того момента, как объявили, что загрязнение воздуха превысило допустимую норму (у загрязнения бывает норма?), граждан обязали носить защитные маски с фильтрами. Маски поставляли бесплатно, что демонстрировало искреннюю озабоченность государства гражданами. Жаль, все они серого цвета – я бы хотела комбинировать их с одеждой, но изменение внешнего вида масок нарушает правила их использования. В итоге по улицам плывут десятки и сотни серых лиц, сочетающихся разве что с серым пасмурным небом над головой.

Покидаем здание Академии – шумный город даёт о себе знать в тот же миг – и оказываемся на крыше. Крышу называют стилобатом, но звучит это как-то претенциозно. Сотни летающих автомобилей и дронов разрезают воздушное пространство, а десятки пешеходных троп вьются от одного здания к другому. Мы живём на поверхности. Мы живём на поверхности, а под нашими ногами гниют былые города, под нами бьётся, корчится и умирает искалеченная земля, а мы, находясь на вершинах высотных домов и обустроив град на граде, вкушаем плоды прекрасной жизни. Мы есть люди будущего, мы – люди с поверхности.

Новый Мир подразумевает элиту – достойных, уважаемых граждан; тех людей, что представляют высшее звено человеческой цепочки развития, это сверхлюди. Иные – как атавизмы – вскоре отомрут на теле города. Мы боремся с ними. Мы боремся за это. Мы позаботимся о них: о мелких несовершенствах, которые нам, вершителям (подобно искусным творцам) придётся самостоятельно удалить на обтачиваемом камне для того, чтобы создать абсолютное совершенство фигуры.

Новый Мир представляет собой апофеоз человеческой мысли и безупречность градостроения. Он возвышается на некогда функционирующих небоскрёбах и связывает меж собой здания множествами протянутых троп; когда-то город был разделён крестообразной рекой (рытвины, от которой, возможно, до сих пор под нашими пятами) – то послужило условным разграничением районов. В Северном районе собраны жилые многоквартирные улицы и частные дома, в Западном (его ещё называют торговым) районе осуществляется купля-продажа всего существующего в Новом Мире, а также находятся развлекательные и увеселительные заведения. Золотое Кольцо, куда мы направимся с Ирис чуть позже, располагается на Западе Нового Мира. Восточный район сосредоточен на производстве и поставках. В Южном районе живут бедняки, обслуживающий персонал, заводчане, работающие на фабриках – все те, кто трудится на благо элиты, трудящейся на благо государства. Население Нового мира едва превышает двадцать тысяч человек, большая часть из которых – представители Северного района. Обслуживают их жители Южного – тараканы, которым не хватило ума стать кем-то вроде нас. Их цели более низменны, потребности минимальны; они работают на заводах и фабриках, выполняют обслуживающую функцию. Отец убеждает отзываться о них не так критично, ибо северяне разбалованы, а без южан нам придётся обхаживать себя самим. Не вижу здесь ничего ужасного: я и без слуги смогу дотянуться до стакана с водой; лишь бы не видеть этот человекоподобный мусор.

Старые здания, на которых построены новые дома, обнесены дополнительными конструкциями для укрепления. Рабочие Южного района зачастую спускаются туда, дабы проверить исправность строений или усовершенствовать их. Сложно вообразить, какими последствиями это оборачивается для организмов недостойных, ведь чем ближе к земле (настоящей земле), тем выше уровень заражения и больше плавающих в воздухе болезней. Они – подобно туману – прижимаются к почве. Однако жертва южан не восхищает северян, а лишь демонстрирует: такая служба истинна для недостойных управления.

– До завтра, сладкая девочка, – говорит Ромео, проводив меня до посадочного места – особой платформы, где в воздухе замирают автомобили и забирают пассажиров.

Вместо ответа закатываю глаза. Дверь автомобиля отъезжает в сторону – сажусь.

– Доброго дня, мисс Голдман, – здоровается водитель.

Молча киваю и с удобством располагаюсь на диване. Хотелось бы дочитать книгу, но не стоит лишнему человеку знать о наличии старой печати в сумке. Одно дело ходить с книгой по коридорам Академии – их зачастую используют в написании каких-либо исследовательских работ; главное условие – не выносить дражайший антиквариат за пределы учебного заведения. Я же подстёгивала коллекцию отца. Книги старой печати хороши и плохи одновременно тем, что обнажают мысли (отвратительные и неправильные для неокрепшего сознания молодых граждан) людей былых поколений. Я читаю давно усопшие истории и делаю выводы об ограниченности ума жителей тех лет. Лет, когда не было Нового Мира. Лет до Урбанистический Революции. Лет, когда земля раскололась и собралась в верхний и нижний миры.

Автомобиль всплывает в воздух. Момент отрыва от земли всегда заставляет встрепенуться: тот самый миг, когда ты поднимаешься над городом, от которого млеешь и который боготворишь, и вот ты уже на десятки метров возвысился над последним мостом и несёшься над бескрайней пропастью Нового Мира.

Безучастно поглядываю в окно: из здания Академии выходит Ирис –неаккуратно поправляет маску и двигается к парковочным местам. Ромео отправляется домой вдоль мостов – навесных конструкций, что связывают крыши и позволяют гражданам Нового Мира передвигаться не только на летающих машинах. Лично я не терплю прогулки пешим шагом и считаю их уделом недостойных. Недостаточно достойных. Да, так.

– Улица Голдман, – объявляет водитель.

Мы замираем над парковочным местом у огромной площадки, на которой стоит двухэтажный дом, и медленно опускаемся. Замки отщёлкивают, двери отходят. Территория дома большая, много свободного и незадействованного пространства – вообразите, какого это, если за каждый дюйм в Новом Мире требуется платить немалую цену. О подобии сада – сухого, склоченного, замученного и высушенного – позже.

– К трем отправимся на Золотое Кольцо. Жди, – говорю водителю с безучастным взглядом и покидаю машину.

– Да, мисс Голдман.

Выстукиваю по плитке до дома и замираю у сенсорной панели, что впаяна рядом с входной дверью: прислоняюсь ладонью – чипированной частью – и, услышав одобрительный щелчок, захожу.

– Здравствуйте, мисс Голдман. Добро пожаловать домой, мисс Голдман, – приветствует служащая, что ожидает моего прихода.

Сбрасываю пальто и защитную маску; Миринда поднимает верхнюю одежду и спешит утаить её в гардеробе. Миринду наняли, когда я родилась. Её руки – сухие: и были, и остались; помню, как она поднимала меня из кроватки и напевала колыбельные. Её глаза – печальные. Её кожа – тёмная; в светлом доме, кажется, женщине нет места: грязное пятно на белой стене, несуразная скульптура на фоне хлопковых комнат. Миринда встречает меня из Академии, готовит еду, прибирается, стирает – со всеми своими обязанности справляется с присущими ей кропотливостью и ответственностью. Тёмно-коричневые волосы её похожи на шоколад, ключицы – острые – выглядывают сквозь полупрозрачную ткань ворота блузки. Она носит чёрный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.

Слышу отцовский голос этажом выше. Беседы о состоянии социального отдела. Сегодня отец работает удалённо – сидит в кабинете, постукивая по отзеркаленным в столе клавишам, разговаривает по наушнику, отвлекается на статьи из «Вестника», пьёт из кофейной кружки не кофе, окидывает взглядом собранную библиотеку (что окидывает взглядом его в ответ).

Поднимаюсь по лестнице – длинный коридор без света уводит к кабинету. Двери распахнуты – вижу силуэт отца, склонившегося над столом: пальцы прыгают по клавишам, наушник шепчет в ухо, на папке с документами стоит кофейная кружка. Отец предсказуем (нет, лучше подходит слово «стабилен», ведь такой уклад радует и вдохновляет. Отец всегда одинаков и всегда великолепен – это восхищает.

– Здравствуй, дочка, – не отвлекаясь от плавающего в воздухе экрана, говорит отец.

– Работаешь, – констатирую я.

– Как всегда.

– Как всегда.

Мне нравится бывать в кабинете. Нравятся тянущиеся от пола в потолок книжные стеллажи со старой печатью, нравится прозрачный стол по центру, нравится обращённое спиной к панорамному окну кресло, нравятся маленькие диваны, нравятся кубические картины, нравится запах пыли и чернил, нравится монотонный, решающий городские проблемы, голос отца, нравится видеть всё то, что я вижу, потому что понимаю, каким непосильным трудом оно зарабатывалось.

Мать говорит, отец женат скорее на работе, но я не вижу в этом ничего плохого – я бы и сама избрала тот же путь. Быть трудоголиком лучше, нежели лентяем.

Медленно подхожу к панорамному окну за спиной отца (право, как он смеет обращаться к Новому Миру затылком?): пальцами касаюсь вдалеке находящегося Здания Комитета Управляющих. Единственное строение, которое видно в городе отовсюду, так оно велико и значимо. Смотрю на острый пик и поражаюсь его красоте и превосходству. Я была в Здании Комитета Управляющих однажды, в одном из Залов собраний. Дышать там нечем, а посмотри в окно – пустошь, белена. Волны, пытающиеся схватить сухие и худые высотки, обнимают и прижимаются к тебе по другую сторону окна. Ты среди и над облаками, это немыслимо. Я обводила пустые столы взглядом и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих в отделах. Я цеплялась глазами за цепляющиеся о макушки высоток облака и представляла, как буду в скором времени наслаждаться их видом и задыхаться в кабинетах, и взгляд мой ни единого раза не упадёт на серый город. Да и для чего? Для чего ползающие по мостам муравьи и летающие над ними осы, если тебе открыто небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна? Сделай шаг, и ты замрёшь в Новом Мире и в его главных достоинствах – величественном небе и видом на власть; облака накроют тебя белоснежными одеялами и позволят остаться в них…Я слышала, падающие с высоты остаются в этом полёте навсегда; встреча с землёй не наступает: они застывают, наслаждаясь вечным полётом.

Прижимаюсь лицом к окну и смотрю под ноги. Дом Голдман стоит почти на краю, а потому я вижу сплетающиеся и уходящие вниз мосты, что теряются во мраке чёрных домов. Эти старые здания служат почвой и подпорками нашим новым строениям. Улица Голдман спокойная. Автомобили практически не летают, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к центру, чужаки не ходят по мостам, так как участок выкуплен целиком, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, ибо сами понимают собственное уродство. И, разумеется, осознают, что за чрезмерный – равно нездоровый – интерес можно оказаться привлечённым к ответственности и Суду. Суд – честный, справедливый, действующий на благо государства и граждан есть важнейший элемент структуры нашего общества. Я уважаю Суд и нахожу академическую дисциплину по судебным разбирательствам одной из интереснейших. Вообще каждая Палата представляет перечень требуемых к изучению уроков, а каждый из Залов предлагает увлекательные элективы к дополнительному совершенствованию навыков. Палата Социума, например, предлагает на курс учащимся философию, социологию и психологию (мы остановились на манипуляциях и их реализацию по отношению к гражданам, которые будут слушаться нас). Палата Рекламы требует знание маркетинга, риторики и теории продаж. Палата Финансов включила в Академию курсы по финансовой грамотности, экономике и капиталу. Палата Медицины – биологию, физиологию и половое воспитание (единственный урок, который поделён на две группы: мужскую и женскую). Есть, конечно, дисциплины, не относящиеся ни к одной из палат (например, литературное чтение или географическая сводка; они называются общими и в аттестат об образовании заслуженным баллом не выносятся. Стоит ли упоминать, что по всем предметам у меня высший балл? Нет. Устаю ли я? Тоже нет. Лень, как говорит отец, есть оправдание слабому или ослабевшему духу, а человеческое нутро на самом деле поблажек не знает и не терпит. Следовать опустошающим мыслям неприемлемо; мы должны трудиться на благо государства и, соответственно, лучшего мира, в котором главенствующую позицию занимаем мы сами!

Отец вздыхает и отвлекается на дела, перечитывает бумаги и отвечает на сообщения через встроенный в рабочий стол сенсор. У меня тоже такой есть, но меньше размером. В основном, я разговариваю с дядей и помощницей по вещевому магазину Голдман. Ну, не в основном даже…я правда только с ними и разговариваю, больше у меня никого в контактной книге нет. Это очень не нравится матери: недавно она заявила, что к своим годам я должна начать обзаводиться хорошими знакомствами (и вообще, что круг общения из чёрного парня и подружки-вертихвостки – замкнутый). Отец заступился и сказал, что сам начинит мою контактную книгу полезными номерами и мне не придётся тратить на это годы и силы, как делал он.

Я считаю уходящие вниз этажи, которые могу разглядеть. Те, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри. Один этаж, второй, третий – и вот тень моста падает поперёк; четвертый, пятый – следующий мост перечёркивает окно, а тень ставит на нём крест; шестой, седьмой – стёкла погружаются во тьму и ни единый блик проплывающих вывесок не дотягивается до них; восьмой, девятый – конец. Окна пропадают: тонут в чёрном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что даже пешим шагом ниже спускаться нельзя, не получится, там поджидает смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность – девиантна. Это отклонение, болезненный вирус-червяк в голове.

Я знаю, что человек убивал природу, после чего она решила убить человека. Глупая, ведь у неё не вышло…Теперь киснет у нас под ногами, а мы с величием продолжаем жить. Мы. Люди с поверхности.

В детстве я любила читать журналы. Старые, напечатанные. Их выплёвывали станки, о чём мне рассказывал дядя. Удивительно, ведь ныне все тексты набирали на клавиатурах или под диктовку и распространяли в электронном виде. А что касается журналов…там рассказывали о жизни сразу после Коллапса (на самом деле я удивлена, что после масштабной, всеобъемлющей катастрофы люди нашли в себе силы и желание передать горстку информации о происходящем будущим поколениям). Я открывала эти тексты, чтобы вновь и вновь перечитывать горе людей; мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны. Я так часто это делала, что особенно тревожащие из моментов выучила наизусть. Они писали:

«И озарилось небо диким пламенем:

Пламенем,

Подобно глазам матери,

Из рук которой вырывают дитя»

Каждый стих преследовала иллюстрация. Как сейчас помню: с этими строками изображался невысокий холм с крохотными домами в несколько этажей, на небе двигались красные шары, а вместе с ними во тьме рассыпались крохотные точки – звёзды. В Новом Мире звёзд не было…то есть по природе своей они существовали и все о них прекрасно знали, но их никогда не видно: днем – из-за пасмурной погоды, а ночью – из-за застилающего улицы непроходимого тумана (к тому же находиться за пределами дома после объявления комендантского часа категорически запрещено – это нарушение под суд). Дядя подарил мне звёзды. Маленькую проекцию на потолок. Стихи дальше:

«Ночь поменялась с днём:

Всё озарилось будто свет,

Который исходил от крошечных

людских сердец,

ударил в небесах»

Силуэты бегущих людей смывались, крыши домов горели, деревья вспыхивали, а через секунды тонули в огненном океане.

«Люди сбегали – сбегали куда? –

Искали места,

Где укрыться могли,

Где могли бы спасти и детей,

и себя».

На следующей иллюстрации женщина с изрешеченным морщинами лицом и дряблыми руками прижимала к себе свёрток грязной ткани. Дитя. Я вглядывалась в картину, однако настигало меня не сострадание и сочувствие, не переживание и тягота от осознания, к чему пришёл человек. Я видела старуху. Я думала о старости. Я думала о неразвитости былых государств, о неспешности их развития. Получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали, что рано или поздно осточертеет и это. Почему после исторически важных переворотов люди стремятся к созданию и изобретению нового? Они боятся, что вернутся в ту же кучу животных фекалий, синонимично выступающей их жизням, и вновь будут по горло хлебать заслуженное. Люди боятся перемен, но после толчка – подразумевающего пинок – боятся вернуться в былые обстоятельства и времена, приведшие к сему, отчего бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое. Но только тогда, когда их ужалит. Электричество, двигатели, автомобили, даже лекарства – про всё я читала и всё это заставляло меня размышлять о людском потенциале, который не раскрывала – как говорит статистика из отцовских книг – большая часть живущих на Земле. Мы же – люди с поверхности – та самая часть, которая может и делает это. Люди, рождённые в Новом Мире – априори достойные и награждённые всеми возможностями для раскрытия собственного потенциала. Наша элита разрастается по городу, и, может, нас не так много, как раньше заполняли землю те бессмысленные тараканы-люди, но мы занимаемся действительно важными вещами. Мы привносим новое. Мы создаём новое. Мы создаём лучшее. Мы создаём лучший Новый Мир.

Когда люди оказались ограничены в пространстве и земельных участках, пригодных для построения новых домов, они начали строить поверх былых конструкций; когда дорог для машин перестало хватать, наши автомобили поднялись в воздух; когда люди поняли, что выше всего существующего и сами есть боги – они поднялись над поверженной землей и вознеслись к небу.

Потому я была убеждена, что люди идеального государства могут выглядеть исключительно идеально. У нас есть все возможности, у нас есть развитая медицина. И старость – не предел красоты.

«Молитвы их стёрлись,

Молебен сошёл

С жизнью былой.

Им хотелось укрыть

В объятьях своих

Не только родных,

Но и вещи.

Алчных людей погубил

их же грех,

То не предвидел и вещий».

Мужчина волочил за собой чемодан, а подле – рассыпавшиеся по иллюстрации – собирали оставленные кем-то пожитки; мародёры всегда и во всём наживались на всеобщих несчастьях, и таким не было места в граде будущего – глупцы не поднимали глаз с земли и разбросанных вещей на волну, что росла за их спинами.

«Боги подняли воды,

Потопили уродов.

Потопили дома,

А затем – города.

Сор не видать,

Но люди с поверхности всегда существовали

И будут существовать»

Перед глазами тревожная иллюстрация: затопленные автомобили и здания под водой, трупы людей парят будто в воздухе, но они не смеют взлететь и возвыситься к нам, конечности утопленников раскинуты в разные стороны.

После пожаров и затопления, после горящих лесов и всепоглощающих цунами произошли утечки с заводов: химикаты попали в воду. Оставшихся в живых людей окружили взрывы, бесчисленные и бесконечные взрывы. Очистка ещё не была свершена до конца…

«Огонь и вода –

Как извечная пара –

Сошлась на реке,

Что крестом делит град,

Сошлась на реке,

Окунулась во мрак.

Наши предки тогда

Обрели навека

Приют и покой.

Над природой самой

Взяли контроль.

Они обманули стихию,

Утешив людей истерию».

Я всегда касалась пальцами последующей иллюстрации. Небольшого города, изображённого по обыкновению сверху: его делила река – крестом, на четыре района. Я рисовала крест. Север уводил к Дамбе и искусственному пляжу. Вода пугала и завораживала, а Новый Мир утягивал в свои блаженные каменные джунгли и связывал по рукам и ногам.

По началу существования нового мира ещё с малой буквы люди смели делиться на стороны. Одна из них доказывала, что в случившемся была вина человека и на то божия воля – он (почему «он», а не «она»?) наказал нас за грехи. Вторая пыталась заглушить первых и утверждала, что нас испытывала сама природа на приспособленность, и – в итоге – мы не только прошли проверку, но и уподобили себе упомянутую. Победили в споре люди с поверхности – иные. Учёные, что наблюдали за распрями двух союзников (и в этот же миг противников) и благодаря которым мы получили всё то, что получили. Спорящие не дожили до наших дней, а вот первые Создатели одарили будущие поколения изобретениями, технологиями, ресурсами и прочим.

Я вновь смотрю себе под ноги – во мрак и пустоту. Мы в самом деле подчинили себе природу. Мы подчинили сам мир, воссоздав новый. Мы Боги. Мы Создатели.

– Верни книгу на место, – вдруг говорит отец, и тембр его голоса схож со звуком ударившейся бутылки о стол.

Оборачиваюсь и наблюдаю хмурый взгляд, впаянный в документы. Отец сердится, но сердится не на меня…на работу. Его так раздражают глупцы, что пытаются свергнуть людей с поверхности. Чудаки! Однажды их предки сами отказались помогать нам в построении великого града и развитии инфраструктур, а сейчас заявляли о своих правах?

– По правой стене от двери, третий шкаф от окна, вторая полка снизу, – бормочет отец, выплёвывая каждую часть предложения по отдельности.

Высчитывать положение сказанного не приходится – книга, которую я взяла, в самом деле обитала на обозначенном месте.

– Вместо работы караулишь свою дражайшую коллекцию? – язвительно отвечаю я.

– Когда вредоносные короеды потихоньку обгрызают её – грех не следить.

Оставляю слова отца без ответа, а взор свой обращаю к панораме города. Дома связаны мостами, и картина схожа с паутиной, в которой запрятался опасный хищник. Он, сотворив искусную работу, позволяет попавшим в ловушку бытия ощущать себя на что-то годными; они отвлекаются и, убедившись в своей безопасности (псевдобезопасности) и своих знаниях (псевдознаниях), отравляются прыснувшим ядом из городским труб. Смерть неизбежна.

Вот только понять не могу…кто-то над нами был этим пауком, а мы – жалкими созданиями, обречёнными на съедение, либо же мы – самые властные существа?

– Хочу паука, – говорю я, продолжая осматривать городскую паутину.

– Скоро твой день рождения. Учту.

Отец потирает лоб: его сухой силуэт отражается в блестящем от чистоты стекле и перебивается несколькими бликами от подсветки на участке дома.

Почему я задумываюсь над тем, кто из нас паук, а кто блошка на съедение? Мы совершенство! Мы – люди с поверхности. Самые сильные и самые умные. Самый приспособленный вид. Мы. Только мы.

Отец хочет что-то сделать, чертыхается, противится самому себе. Наконец, не стерпев, подползает рукой под стол, в одну из стоящих там коробок, и достаёт бутыль. Виски. Следом выплывает кофейная кружка, встаёт с приятельницей. Отец наполняет их: одну меньше другой. И протягивает мне. Бокалы используются только на кухне при сервировке, потому что малая порция алкоголя – вина – допустима на ужин, вот только отец – из-за обилия работы и стресса – нуждается в дополнительной концентрации внимания. Он говорит, что крепкие напитки укрепляют дух. Не подавая виду, принимаю кружку. Возраста, с которого разрешается упомянутое, я не достигла.

– Можешь не цитировать свою мать, – бросает отец, – и не учить меня тому, что можно, а что нельзя. Я убеждён: лучше попробуешь в родительской компании и поймёшь, что ничего особенного в этом нет, нежели совершишь нечто деструктивное и имеющее дурные последствия.

Мать говорит, алкоголь разрушает молодой мозг и губит тех, кто старше. Количество не уточняет, но она против выпивки в любом объеме, проявлении и контексте. Вся такая правильная, никогда не притрагивается к напиткам с градусами (хотя немного вина – повторюсь – полагается к ужину, это прописано в государственной диете). Она пьёт лишь воду и зелёные чаи.

– На следующей неделе, – вяло произносит отец, – жди визита гостей. Кое-кто хочет, чтобы ты повторила речь для рекламы и дала небольшое интервью.

– Вестник, новости? – спрашиваю я и отпиваю.

Держу алкоголь во рту, давая расплыться ему по языку, преодолеваю горький привкус, какой преодолевают все жители на поверхности, независимо от их положения и материального достатка, и пропускаю по горлу. Слегка обжигает. Слегка.

Вестником назывался электронный, обновляющийся в режиме онлайн, журнал, который собирал сплетни (официально это не сплетни, но характер изъяснения и темы обсуждения навевают обозвать так) всего Нового Мира; подключиться можно в любой момент – например, через компьютер в рабочем столе (это приложение, моделирующее экраны и клавиатуры). Либо же приобрести сенсор, который будет создавать имитацию печатного издания (я давно не читала Вестник, хотя сенсор лежит где-то в спальне; вот только разряженный). Новостями же называлась трансляция на Здании Комитета Управляющих. Город просыпался в шесть часов утра благодаря исходящему от пика небоскрёба гимна. В семь часов на связь выходили почитаемые и уважаемые северяне. Абсолютного и единственного правителя не было, то верно, ибо каждый из нас – каждый гражданин нашего города, каждый порядочный член общества, каждый работник и спец комитета – имеет отношение к созданию и вёрстке Нового Мира. Мы вместе делаем его лучше, мы вместе строим своё будущее. А потому на равных делимся мыслями, историями и суждениями. Я бы хотела оказаться на экране утреннего обращения…когда-нибудь это случится.

– Новости, – отвечает отец и залпом испивает кружку, встряхивает плечами и оказывается рядом со мной, смотрит на город. – Будь на высоте.

– Как всегда, – подхватываю я и болтаю кружку в руке, чтобы жидкость цвета жжёного сахара встряхнулась и убрала осадок со дна.

– Как всегда, – соглашается отец, и острый нос его поднимается ещё выше – глаза перебегают со Здания Комитета Управляющих на серое небо; недолго смотрит и хмурится, затем вздрагивает и просит: – Матери – ни слова.

Киваю и отпиваю ещё: горечь приедается, начинает нравиться. Первый глоток – всегда пробный и чаще всего отвратительный, второй – сравнительный. Как первый шаг или первое действие – тебе стоит лишь повторить его несколько раз, и вот он зовётся твоей обыденностью и – даже – симпатизирует. Так человек привыкает к новому. Давным-давно и жизнь поверх былых домов казалась дикостью, а идея с летающими автомобилями – безумной и пропащей.

Однако я знаю точно: отец брался за бутыль лишь в тех случаях, когда связная речь в работе более не требовалась, а проблемы скребли дела изнутри.

– Что случилось? – спрашиваю я и тороплюсь исправиться: – Что случилось в Новом Мире такого, что огорчило тебя больше обычного?

Отец умно молчит. Тогда я, глядя на дно кружки – осадок медленно парирует и приземляется, – предполагаю:

– Готовят восстание?

– Ты не должна интересоваться подобным, – пресекает суровый взгляд. – В идеале тебе бы не произносить таких слов.

– В идеале Новому Миру не знать о безвольных глупцах, что тешатся надеждой присоединения к нам, ибо сами они должны внимать своей низменной природе.

Люди, как выражается отец, даже к дерьму в сапогах способны привыкнуть. Просто однажды – велика вероятность – кто-нибудь один вспомнит, что так не делается, и опосля начнёт подбивать снять сапоги других. Следует наказать лишь одного, отняв с сапогами ноги, и тогда замолчит ещё тысяча.

Новый Мир – утопия, колыбель человечества, элизий. Мы гордимся возведёнными до неба домами, без перерывов работающими заводами, мы гордимся людьми, которые совершенствуют город и решения свои принимают исходя из интересов государства, а значит, и общества. Но не всё так безоблачно…Враг сокрылся под нами, враг без лица. Вредные испарения начали разъедать основания домов: тех домов, на которых построен Новый Мир. Это могло значит одно: в любой момент они могут расслоиться, рассыпаться, пасть. Чтобы избежать неприятностей и не позволить нашему граду рухнуть (буквально), мы отправили вниз оставшихся недостойных: исторически отвергнутых и изгнанных Судом. Тех, кто даже к Южному Району не имеет никакого отношения, ибо мысли их деструктивны от и до и не приживаются в мире будущего, в мире идеальных людей. Я резко отзываюсь о южанах, считая их неровней нам, управленцам с севера, но они заслуживают нахождения в Новом Мире на законодательном уровне, ведь принимают его ценности, уважают его правила, работают на поддержание общего блага, отчисляют налоги. А те человекоподобные создания – твари, монстры – никогда не найдут прибежища в городе: им запрещено подниматься, запрещено использовать мосты; пускай гниют вместо оснований домов, близ ядовитых испарений, остаточной радиации и бремени их ничтожности.

– Люди Острога всерьёз думают, что пора бы нам принять их к себе, соотнести с Южным Районом, – говорит Отец.

Место, где обитают недостойные (прямо под нами, в тени мостов), принято называть Острогом. Острог не изучается в Академии и не обсуждается в Здании Комитета Управляющих. Все о нём ведают, но упоминание табуировано. Отец – как представитель Палаты Социума – зачастую сталкивается с проблемами людей из Острога, но должен искусно обыгрывать это в официальных документах. Чаще всего используют нейтральное слово «строители», а место обитания этих строителей никак не обозначают, словно они не нуждаются ни в крове, ни в тепле, ни в пище. И они в самом деле не нуждаются.

Великое Восстание было около сотни лет назад. Тогда жители Острога одновременно подорвали несколько жилых многоквартирных домов в северном районе и заводы. Их собратья – южане – были отправлены на работы по восстановлению, а сами остроговцы истреблены. Не все, разумеется…достаточно, как я говорила, «наказать лишь одного, отняв с сапогами ноги, и тогда замолчит ещё тысяча». Ныне они продолжают трудиться: конструировать основания Нового Мира. Почему мы не переживаем, что они совершат нечто ужасное назло и подпортят удерживающие нас структуры? Потому что иначе мы рухнем им на головы, а люди Острога слишком лицемерны и эгоистичны, слишком тщеславны, чтобы не захотеть после падения основного врага взойти на его место.

– И что ты ответишь им? – спрашиваю я.

– Что и всегда.

Отрываю глаза от кружки и, глядя на отца, предполагаю:

– Перенаселение?

– Именно. Всем прекрасно известно, что Новый Мир рассчитан на определённое, жёстко контролируемое и регулируемое количество граждан, а потому строителям не место даже в Южном Районе, они не смеют подняться.

– Ты думаешь, не устали те нелюди слушать и слышать про возможное перенаселение? – усмехаюсь я. – Может, сказать им прямо, что они недостойны ступать с нами вровень? Может, скажешь им сам, что они – просто подпорка: старая и гнилая, но хоть такая – способная удержать сваи, на которых растёт Новый Мир?

– Не злорадствуй, дочка, – говорит отец.

Его пустые (цветом льда) глаза устремлены по направлению пустого города. Отец никогда не смотрел себе под ноги, не смотрел и в сторону Острога в момент беседы о нём; железная выдержка. Я восхищена.

– Так в чём проблема? – любопытствую следом. – Зачем это…?

И я киваю в сторону бутыли.

– Причина уже прозвучала из твоих уст… – Отец замирает и обращает свой взор на меня – давит им. – Восстание, дочка. Возможно восстание. Когда люди слишком часто слышат «нет», они начинают злиться: даже если ничего не просили и не спрашивали.

– Мне их не понять.

– Потому будущее Нового Мира на тебе и таких как ты, дочка. На истинных управленцах и достойных гражданах. Твоими руками будет создан дивный новый мир…

– Я осознаю всю ответственность.

– Это главное.

– Сейчас поеду к Ирис, на Золотое Кольцо.

Отец ведёт бровью.

– На карте достаточно?

– Обижаешь.

– Твоя подружка тобой пользуется.

– Что очевидно…

– Хм.

– И вообще: кто нет? Она – мной, я – ею. Взаимно. Ты сам учил: люди должны приносить пользу, а не эмоции, приносить выгоду.

– Не принося при этом проблем, – перебивает отец.

– От Ирис проблем не было, – спорю я.

– Пока что. Будь осторожна, я вижу в этой девочке ушлый прищур, она жаждет твоей ошибки, малейшей оплошности, упущения, просчёта. Будь осторожна.

– Я доверяю только семье.

– Разумно, дочка. Ладно, иди.

Благодарю отца за выпивку и оставляю кружку, вскользь напоминаю о пауке и покидаю кабинет.

– Книгу ещё не дочитала!

Поверить не могу, что моё лицо покажут в утренних новостях, в обращении к гражданам, в интервью с независимыми СМИ. Это не просто минутная реклама и броская речь, это перспективнее. Намного. Это значимо. Это ответственно. Кто ещё из Академии смеет позёрствовать тем, что его мнение спросят на камеру для всего Нового Мира? Я поражена и воодушевлена этим известием! Хотя пытаюсь контролировать даже радость и восторг…нужно уметь держать себя в руках, уметь концентрироваться, уметь собираться и не подавать вида. Я горжусь, что я северянка с такими корнями, горжусь именем своей семьи, горжусь тем, что я Голдман. И на следующей неделе старшая дочь Голдман обратится к Новому Миру, расскажет о себе и своих взглядах, покажет свою преданность государству и политическому режиму, продемонстрирует идеального управленца. Какую из Палат я выберу, когда меня спросят? Куда получу рекомендацию? А, может, приглашение…?

Нет, Голдман, усмири пыл. Тебе радостно, но держи себя в руках. Ты северянка. Ты Голдман. Спокойно улыбайся и молчи.

Быстро переодеваюсь, оставляя форму Академии для Миринды (пускай приведёт её в порядок, мне нравится запах стирки и чистоты), и отправляюсь на прогулку с Ирис. Водитель ожидает у посадочного места.

Мы летим.

Я смотрю на верхушки зданий, на ветки мостов. Периодически взглядом врезаюсь в просматриваемое между домами, находящееся на горизонте, ограждение. Разглядеть его по-хорошему не получается: двигающийся по воздуху автомобиль притупляет любопытство, позволяя лишь на секунду убедиться в наличии этого самого ограждения, о котором рассказывают в Академии. Оно уберегает и утаивает наш город – весь Новый Мир. Дабы ни одно из возможно оставшихся в живых после Коллапса существ не смело ворваться извне и разрушить нашу идиллию. Ограждение прозрачное, высокое, под напряжением. Его столпы выше самого Здания Комитета Управляющих.

Однажды я спросила у отца, смогу ли из окон его кабинета в Здании Комитета Управляющих разглядеть мёртвую землю, находящуюся за периметром Нового Мира, на что отец, пристыдив, ответил: «Твои уста не должны покидать речи о пренебрежительных понятиях: нет мира за пределами Нового Мира, а помыслы об обратном – девиантны. Не желаешь быть наказанной или привлечённой Службой Безопасности – молчи и смотри на город. Но и его разглядеть с высоты ты не сможешь – в окна упираются облака». Так он сполна поведал об интересующем меня и с того момента я не заискивала взглядом ограждение, но знала – даже с самого высокого строения не разглядеть ни его, ни проклятую землю. Дома в Новом Мире расположены особенно, умно, геометрично – они покрывают и перекрывают друг друга, роняют тени и поглощают естественный свет, отчего по всему периметру протянуты искусственные огни. В тёмное время суток город особенно притягателен, всё в нём обостряется: рекламные вывески горят ярче, машины переговариваются двигателями громче, каждое окно в каждом доме подсвечено, а взгляды людей обращены к Зданию Комитета Управляющих.

Оборачиваюсь на теряющуюся за спиной улицу Голдман: двухэтажный дом в стиле арт-деко стоит на большом и ровном участке, крыша наискось покрывает половину строения, панорамные окна в кабинете прячут уставший силуэт отца, иссохшие виноградные лозы обвивают арку при входе, огороженные за ненадобностью голые клумбы занимают тропу от моста, размокший грунт напоминает о наличии некогда сада. Красивый дом…Симметричный, ровный. Всё как мне нравится. В репортаже о нём сказали: «Безупречный дом с безупречными людьми и всё в них безупречно: от репутации до фасада». Не помню имя дизайнера, хотя фотография с ним попала на страницы Вестника.

Мы всё летим.

В Восточном – промышленном – районе осуществляется производство товаров, еды и транспорта. Южный же – никчёмный, уродливый, бедный –построен практических в низовьях, претерпевает периодические бунты и удерживает в себе всех тех, кто оказался недостоин называться людьми с поверхности, но не был так ничтожен, дабы отправиться в Острог. Единожды отец поднимал вопрос о возможном отсечении Южного района от земель Нового Мира, была необходимость. Но общими размышлениями управляющие пришли к выводу, что всё-таки польза от южан была – они предоставляют один немаловажный ресурс…Человека. Рабочего. Раба. Много рабов.

Сворачиваем в Западный Район, и перед нами – Золотое Кольцо –скручиваются подобно амфитеатру десятки и сотни магазинов и отделов, рассыпанных по округлой платформе. Её украшают декоративные растения и скучные вывески, вьюны сползают с парапета и тянутся вниз – словно кружевная оборка – по толстым старым плитам и колоннам. Прямо под нами проносится поезд; слышу, как стучат колёса по рельсам, вижу обтекаемой формы транспортное средство.

Наблюдаю Ирис и велю водителю остановиться. Мы паркуемся.

Магазины тянутся по всей улице, а затем широкие лестницы уводят покупателей на этаж ниже, где также до конца улицы виднеются сотни витрин, после чего следующая лестница – конструкция утопает на бесконечное количество этажей.

Я смотрю, как женщина, поднявшаяся по ступеням, огибает колонны и идёт дальше по кругу из отделов. Золотое Кольцо – приманка. Хитрая ловушка. Ты теряешься в неоне и без конца снуёшь мимо одних и тех же отделов, пока не опомнишься и не спустишься на ещё один пролёт, где произойдёт то же самое. Северяне с удовольствием отдыхают после работы и между работой, растрачивая зарабатываемые и накапливаемые средства. Руки с чипами то и дело прислоняются к сенсорным панелям – те издают соответствующие звуки о произведённой оплате. Золотое Кольцо воистину золотое и воистину кольцеобразное – лимонные плиты выстроены подобием Колизея.

Люди из Южного Района закупаются в низовьях Золотого Кольца; мосты подводят их к нижним этажам и потому нет нужды подниматься к нам, северянам. Мы не пересекаемся друг с другом.

– Вы свободны на несколько часов, – обращаюсь к водителю. – Забрать на том же месте.

Покидаю машину и встречаю плетущуюся навстречу подругу. Та ловит мой взгляд и устремляет следом свой – на Здание Комитета Управляющих, от крыши которого тянется длинный острый пик – антенна; а перед ней в воздухе парит огромный экран с нескончаемо транслируемой рекламой, которая начинается с подъёмом и оканчивается с комендантским часом. Хочу увидеть своё лицо (не думаю, что в голове Ирис та же мысль; вообще не думаю, что в голове Ирис что-то есть), но реклама приходится на вновь заработавшую фабрику морепродуктов: в искусственных водоёмах плещется рыба, мгновение спустя – уже будучи приготовленной – оказывается на тарелке какой-то семьи. Фабрики открываются и закрываются – неизменно и стабильно; как и стабильно пребывание продуктов – для северян дефицита не бывает, за поддержание своего статуса и полноту холодильника приходится платить. У моего дяди есть рыбная фабрика, а потому я удивлена, что на поприще этого ремесла вышел очередной конкурент (их дядя рвал не глядя); спрошу у него, как надумаю позвонить.

– Ты опоздала, подружка! – восклицает подруга и подходит ко мне, её острый язык заплетается как у змеи.

Лукаво улыбаюсь и решаю соврать:

– Забыла про тебя.

Ирис хмурится. Она часто – что удивительно – хмурится. Совершенно не боится, что морщины стянут её юный лоб; хотя медицина и потребность в постоянном совершенствовании не позволят морщинам оплести её лицо. Как и у матери. Она вся гладкая, ровная, без единого внешнего изъяна. Скулы точёные, подбородок как из рекламы клиники красоты, щёки отсутствуют напрочь, как и все естественные мимические складки.

– Слышала, у Голдман новая коллекция? – спрашивает Ирис.

– Со слухом у тебя в порядке, – отвечаю я, и мы идём в сторону отделов семьи Голдман, которые достались нам в наследство от деда несколько лет назад. Он был единственным стоящим и достойным носить фамилию Голдман человеком среди всей нашей сомнительной семейки. Я уважала его. Мне не нравилось, что от него пахло сырой рыбой и машинным маслом (у него были рыбная фабрика, доставшаяся в последующем дяде, а уж он из неё сделал сеть, и завод по производству авто, которое перешло в государственное владение, ибо в наследстве наиболее прибыльное дело уходит Новому Миру, дабы следующие поколения трудились во имя его завоевания). Я – как и все члены семьи Голдман – ждала смерти деда, чтобы получить в наследство какую-либо из компаний. Отцу досталась фабрика по производству и продаже зерна (всё, говорил он, что связано с едой, будет приносить прибыль в любое – даже кризисное (особенно кризисное!) время), дяде – рыбная фабрика, на меня дед оформил несколько отделов на Золотом Кольце (которые отец, как я уже говорила, реализовал на моё шестнадцатилетие), а матери перепала кулинарная книга от его жены. Вся ирония заключалась в том, что моя мать терпеть не могла готовить и – в принципе – никогда эти не занималась, а свою жену дед ненавидел так сильно, что упрятал в психиатрическую лечебницу, из которой она не вернулась. Тот конфликт долго не могли уладить, но всё свели к неудачно сложившейся рекламе. Антирекламе.

Всё в нашем стерильном мире поглотили реклама, связи и богатство. Было то хорошо или плохо? Ответ очевиден…Это было правильно и удобно, это было идеально, потому что избранная правлением – нами же – государственная система не могла ошибаться! Всё было досконально вымерено, математически проанализировано и спрогнозировано на оптимально-положительный результат. Новый Мир прекрасен – он подходит людям и ублажает их потребности, он позволяет их потенциалу раскрыться, даёт пищу, кров, нрав, всё. Новый Мир несокрушим! Политика Нового Мира – верна! Я – равный заседающим в Здании Комитета Управляющих Создатель. Мой час ещё не настал, но, когда придёт время, я расправлю руки для полёта. Я горжусь тем, что рождена в Новом Мире. Я есть Новый Мир.

Мы заходим в отдел с моим именем на вывеске, и Ирис в тот же миг теряется меж зеркал и пускается в ритуальный пляс, хватая платье за платьем и приставляя их к своему тараканьему силуэту. На улице сотни сверкающих и зазывающих плакатов; я же не терплю растрачиваться на навязчивое мелькание…В моём принципе – работать с именем и над именем. Ко мне идут, потому что знают, кто такая Голдман. Потому что знают, что Голдман может им предоставить.

Ирис с восхищением набирает вещи, обвивает свой змеиный стан тканями и рукоплещет тому, что удостоилась родиться в Новом Мире, она упивается и восхищается этим, она изводится красотой и обвешивает руки многочисленными пакетами, но я не принимаю участие в вещевом фетише и в выборе одежды вообще. Когда этаж изучен и каждый отдел облюбован, мы замираем у колонн. Ирис поправляет лямки пакетов и говорит:

– Думаю, на сегодня хватит, дорогая подруга.

Дорогой подругой была она, ибо в действительности обходилась дорого. Удивительно, но под вечер Ирис набиралась силой и красотой; её взгляд преисполнялся жизнью и становился распахнутым, нутро ликовало, пылкость не сходила с розового лица, неумело выбеленного по скулам и лбу (благо маска скрывала всё остальное).

– С тобой так приятно дружить! – восторгается, обгоняя меня, подруга; ловит свет от мелькающих около посадочных мест автомобильных фар. На улице за время нашего шопинга потемнело: неоновые вывески и плакаты заиграли новыми – куда более интенсивными и яркими – цветами.

Успеваю процедить сквозь зубы:

– А с тобой – нет.

Всё равно в маске неслышно. Или слышно, но Ирис делает вид обратного, потому что ссора с Голдман не сулит ничего хорошо.

Машины всё так же носятся по воздуху, а люди снуют по платформам; сотни спрятанных за серыми масками лиц двигаются друг с другом; компаний нет, иногда ходят парами, а потому над Золотым Кольцом нет жужжания бесед.

Мы прощаемся и отправляемся по домам. Ожидающий водитель молчаливо запускает меня в авто и отрывается от платформы – летим. Всё правильно. Дорога занимает чуть больше времени, потому что под вечер из муравейников и ульев выбираются всё больше людей.

– Улица Голдман, – оповещает водитель, когда мы спускаемся на посадочную платформу. – До завтра, мисс Голдман.

Не прощаюсь. Оставляю машину и подхожу к дому, открываю дверь касанием чипа. Руку словно магнитит – так всегда, приятное ощущение; замки отходят в сторону. В коридоре ожидает Миринда – принимает пальто и говорит:

– С возвращением, мисс Голдман. Ваш ужин у вас в комнате.

– Почему не накрыла на кухне? – спрашиваю без интереса и скидываю обувь.

– Ваша мать желала, чтобы вы ели сегодня у себя.

Голос служанки дрожит, и этот страх разжигает во мне искреннюю злобу (нужно поработать над этим моментом). Необоснованной боязнью (мало того что эмоцией, так ещё и настолько низменной, примитивной, отрицательной) Миринда распространяет заразу среди южан, среди недостойных жить в нашем идеальном мире людей, она показывает – смотрите, я боюсь, я дрожу, я не уважаю себя, у меня есть чувства, есть рабская природа. При повороте худого тела на плече у неё отливает кобальтовый отёк; лампа подле дверей освещает божественным нимбом женщину, что поднимает брошенные ботинки и аккуратно ставит их перед ковриком. Или боязнь обоснована? Кто приложил к ней руку? Не видела, чтобы Голдман – даже в самые критические ситуации – выбивали дурь из слуг.

– А я желаю, чтобы она оставила свой террор и пропала вместе с золотой дочуркой, – усмехаюсь я, снимая маску, и отправляюсь в ванную комнату. – Как видишь, не всем желаниям суждено сбыться.

– Ваш ужин перенести на кухню? – неуверенно спрашивает Миринда.

– Упаси! Люблю есть одна: тогда никто и никак не посмеет своим внешним видом докучать мне и мешать овощам усваиваться. Ты слышала, что дурные компании пагубно сказываются на пищеварении? Мне кажется, поэтому я не чувствую насыщения в перерывы Академии – змея Ирис выпивает всю энергию.

– Значит, еду оставить в спальне? – уточняет служанка.

– Ты издеваешься? Это значит: убирайся и подумай над сказанным мной самостоятельно!

Захлопываю дверь, оставляя растерянное лицо по другую сторону, и направляюсь смыть с себя уличную грязь, окружившие город заводские выхлопы. Закрываю глаза – вода приятно бежит по лицу. Бумажное полотенце скатывается в сырых руках – на нём остаются черные отметины. Что это? Роняю полотенце в раковину и выставляю ладони перед лицом – чернила струятся по коже подобно выпирающим венам. Что это? Перевожу взгляд в зеркало и обратно на руки – смоляные нити пропадают. Да что это было?

Может, потому что…

Неважно.

Не думай об этом, Карамель, просто сделай завтра так, как полагается, как прописано в Своде Правил, как регулирует Новый Мир. Ступай. Ты знаешь причину ошибки.

Покидаю ванную и бегу на второй этаж. Родители – их голоса слышно – сидят на кухне, о чём-то беседуют. Правило «никаких разговоров о работе за столом» существует, но не действует. Мне тошно слушать о проблемах, которые валятся в Палате Социума на отцовские – и ещё десяток таких же уважающих северян – плечи по причине недалёкого ума южан и отсутствия здравого смысла у остроговцев.

Наконец, я у себя. В комнате. Она делится – условно – на спальную и рабочую зоны. Кровать, тумба и шкаф ближе к дверям, стол, кресло и экран ближе к окну. Сажусь на излюбленное рабочее место и включаю встроенный сенсор. Помощница оставила рекомендации по смене ценников, а дядя отправил картинку богомола. Смешно. Распаковываю ужин, оставленный в бумажном пакете, и смотрю на острый пик Здания Комитета Управляющих. Его видно всегда и отовсюду. А, может, это оно наблюдает за всеми? Окна в домах расположены только по направлению к Зданию, иные в новейших конструкциях и дизайнах отсутствуют, а в старых опечатаны и закрыты. Мы смотрим на Здание Комитета Управляющих или оно на нас?

Может, почитать Вестник? Нет! Пустая трата времени! Вестник тот же сплетник; толку от него горошина. Раздавленная.

Нахожу в списке контактов дядю (искать долго не приходится, ха) и жму вызов. Мгновение спустя дядя отвечает. На экране объявляется потный и плотный мужчина в сиреневой рубахе с платиновыми запонками.

– Карамель? – восклицает дядя. – Неужели жива, девочка? Самка богомола ещё не добралась до тебя?

Дядя называл мать самкой богомола, предвидя, что она откусит голову отцу. Ну и потому что у неё зелёный тренч и зелёные туфли. Однажды я спросила, отчего у дяди такая неприязнь…он сказал: «Тому две причины. Первая – мы более не близки с братом. Вторая откроется тебе с годами». Я ждала момента, когда откроется вторая.

– Как твои дела? – спрашиваю я.

– Как всегда. Лучше всех, девочка.

Дядя страшно улыбается. Зубы у него белые, ровные, острые – словно в любой момент готовые вонзиться в глотки конкурентов.

– И у тебя, – подытоживает дядя. – У Голдман иначе быть не может – по крайней мере на камеру. Поняла? Выше нос, девочка.

Делюсь, что видела рекламу нового рыбного завода.

– Как ты посмел конкурентам влезть в твою нишу?

– А кто сказал, что это конкуренты? – улыбается дядя. – Моя новая компания, Карамель, можешь поздравить. Просто под другим именем, ещё одним. Ну знаешь…чтобы людям казалось, будто они сами делают свой выбор, будто избранная ими торговая марка отличается от другой, хотя на самом деле всё штампуется на соседствующих заводах и выходит из-под крыла одного производителя.

– Не хочешь встретиться завтра? – предлагаю я. Слишком сумбурно. Неправильно. Пускай откажется.

– Нет, не хочу, Карамель, – роняет мужчина и наблюдает за моим резко переменившимся выражением лица. – Ничего не подумай, но мы уже договорились о встрече с твоим отцом. Он велел не привлекать тебя, а потому – если что – я ничего не рассказывал. Рабочие моменты, скука. Ску-ка! Как с твоей учёбой?

– Скука, – подхватываю я.

Дядя был единственным в семье Голдман, кто не занимал ни одну из Палат. Когда-то он входил в Палату Производства, но – опять же вышедшая из-под контроля – антиреклама сыграла с ним злую шутку (плюс жалоба отца сопутствовала): дядю отстранили. Несмотря на это жил он хорошо, основной доход шёл с рыбных фабрик. Был ещё какой-то сторонний источник, но о нём никто не рассказывал. Несправедливо! Разве мне недостаточно лет, чтобы быть посвящённой во все дела Голдман?

– Слышал, ты даёшь интервью на следующей неделе. Папка тобой гордится. И мать, хоть вида не подаёт.

– Непохоже от слова совсем.

– Они очень гордятся. Ты же Голдман – старшая дочь. Ты уважаема среди родственников по праву рождения. Семью не выбирают, Карамель, запомни это, но даже в будущем, когда ты выйдешь замуж и создашь свою семью, кровь в кисель не обратится, родство будет родством. Мы всегда придём на помощь. Я всегда приду.

– В тебе не сомневаюсь, дядя.

Его зовут Алмас Голдман и он абсолютно противоположен отцу. Начиная с внешности и заканчивая характером. В семье Голдман он вроде изгоя. Прогнанный из Палат, отдалившийся от управления. Но он северянин. Истинный. Кровный. Мыслями – идеален. Про Голдман, бывает, так говорят: мы довольствуемся любой рекламой, даже отрицательной. Главное правило – не портить имидж. Или в последний момент восстанавливать его. У дяди не получилось. Он наверняка думал, что я отвернусь от него подобно иным Голдман, но я убеждена, что особо умных и предприимчивых людей следует держаться – они не ошибаются, ошибаются вокруг них. Отец отзывался о дяде так: «не думай, что тебе известны его тёмные стороны – держись отстранённо, дочка, у каждого есть неявленная сторона луны». Какой была моя? А какая у отца? У матери? У сестры? У Ромео? У Ирис? Мне кажется, я открыта подобно распахнутой книге, мне кажется, я всем понятна. С одной стороны, это печально. С другой – правильно. Секретов быть не должно, секреты по природе своей деструктивны.

– До встречи, девочка. Увидимся в лучшее время, – смеётся дядя.

Прощаюсь и обрываю связь, с закравшейся на сердце тоской падаю поперёк кровати и размышляю: что я скажу в своём интервью на следующей недели, как обращусь к иным гражданам, какую мысль постараюсь донести? Что вообще следует сказать дочери влиятельнейшей семьи современности, отличнице Академии и примеру подростков Нового Мира (так обо мне говорят в Вестнике, Ирис рассказывала)? Что бы я сказала прямо сейчас? Наверное:

– Моя фамилия Голдман, и я жительница Северного района. Близится семнадцатый год, как я знакома с Новым Миром; вообразите, почти семнадцать лет я наблюдаю воочию, как он демонстрирует власть, незыблемую силу, порядок, статику и достаток. Районы исправно функционируют, Палаты и Суды работают на благо живущих в городе. Однако всё это было бы невозможно без управляющих – вас. Собирающихся каждый день в Здании Комитета Управляющих для решения множества вопросов, для направления городской деятельности. Без нас инфраструктура падёт, без нас – и наших идеальных взглядов и действий – не будет существовать идеальный град, выстроенный на граде, но того мы никогда не узнаем, ибо не позволим деструктивному проникнуть в умы людей, не позволим случиться Коллапсу вновь. Мы сами Создатели будущего, мы – творцы нашей судьбы. Благодаря нам город не только существует, но и процветает. Мы – Боги. Мы – Создатели.

События второго дня

«Мы ваши Создатели!» – вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.

«Мы будущее этого мира» – продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.

«И если вы живёте…»

Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.

«…дышите нашим воздухом…»

Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.

«…едите нашу пищу…»

Я хочу закричать.

«…смотрите на наше небо…»

Кричу.

«…Знайте! Без нас не будет вас»

Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.

«Вы наши подчинённые, а мы Боги»

Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.

«Восхваляйте же своих Создателей!»

Открываю глаза.

Помню, что тонула. Помню ледяную воду и обжигающее нахождение в ней – такое возможно? Сколько будет повторяться этот сон? Сон равно дефект. Из-за этой мысли весь учебный день не могу найти себе места. И весь учебный день избегаю Ромео, дабы он не докучал расспросами. Уроки идут без изменений – скучно и стабильно, хоть это радует. Остаётся последняя дисциплина. Ромео, будь он неладен, выплывает из кабинета и двигается навстречу – не спастись, беседы не миновать. Поправляю ворот рубахи и делаю глубокий вдох. Он ничего не поймёт, не заподозрит… Ромео заискивает моего внимания – сдаюсь, замираю, отвлечённо смотрю в сторону. И вспоминаю, как в том странном видении меня накрыло водой: ощущения были реальны. Волна захлестнула. Город тоже захлёстывал. Может, я боялась в нём утонуть? раствориться и потеряться, боялась, что меня накроет волной безызвестности?.. Нет, брось, ты же Голдман, а Голдман ничего не боятся. Да и чувство страха – равно иным чувствам – не может докучать высшим людям, людям с поверхности, Создателям.

– Что-то случилось? – интересуется (да, браво, он ничего не понял и не заподозрил) Ромео и чуть протягивается ко мне.

Отклоняюсь, выдерживая привычную (и разрешённую) дистанцию, после чего делюсь повторяющимся сном, который приходит в течение дня то ли воспоминанием, то ли наваждением.

– Да, это звучит глупо, согласна, – быстро роняю я.

– Вовсе не глупо, всё в порядке, – утешает Ромео. – Ощущения не могут быть глупыми, ты так чувствуешь, и это твоё право.

Чувствуешь. Мерзкое слово. Игнорирую его и прошу:

– Только не говори никому.

– Обижаешь.

Слабо улыбаюсь. С Ромео комфортно: он всегда выслушивает; не всегда соглашается (а точнее – никогда), но выслушивает определённо. И почему я опасалась беседы с ним?

А, вот почему. Последующее в его голосе беспокойство (или это забота?) мне не нравится вовсе; чувства есть удел низших людей, так прописано в Своде Правил, так учат в Академии. Чувства равно слабость, чувства равно уязвимость, чувства равно отклонение.

– Не думала обратиться к врачу? – роняет юноша.

Чего?

Без улыбки насмехаюсь:

– Откуда столько наивности, Ромео?

Он встряхивает головой и сбежавший из-под геля черный волос прибивается обратно; словно заплатка – встаёт на своё место. У Ромео шрам на виске, который он пытается скрыть чёлкой, и ещё один на щеке – под глазом: едва заметный рубец. Не говорит об их появлении, только хмурится. Ромео часто хмурится. Мне нравится, нахожу это серьёзным.

– Тебя должно волновать твоё здоровье, – говорит Ромео.

– Меня должны волновать часы рекламы, купленные отцом. И моя жизнь на поверхности. Больше ничего.

Юноша кивает будто соглашается. Но он не соглашается, вижу.

– Хорошую репутацию заслуживают годами, плохую – секундами, – настаиваю я. – Моя семья обладает хорошей репутацией.

– А моя – никакой, однако я тоже на поверхности, ещё и вместе с тобой, золотая девочка, – предаётся спору Ромео.

– О да. По этой причине мне пришлось ругаться с родителями, когда я выбрала в партнёры тебя, а не стала ожидать навязываемого ими и перспективами жениха. Ты должен понимать. Не должен забывать.

Ему не нравится, когда я напоминаю об этом. Но я напоминаю, потому что он вынуждает. Ромео не скудоумен – по крайней мере, не всегда. Я беспокоюсь о нашей паре. Я беспокоюсь о своём имени ещё больше. Я беспокоюсь о себе. Но это не чувства – лишь статика. Ты должен знать, как поступить правильно, и только здравый ум, рациональность мышления и зрелость поступков позволят тебе остаться на поверхности.

– Тебе не кажется, что твой парень просто идёт в комплекте к образу идеальной девочки? Я живой, не замечала? Не пытайся стыдить, сама выбирала.

– Тебя задела правда? Будь готов, что люди попытаются вскрыть твои гнойники, дабы преуменьшить боль своих. Но мы не можем позволить себе быть уязвимыми. Мы – Создатели, помнишь?

– Такое не забывается, однако истинный Новый Мир отличается от картинки в твоей голове. Когда ты это признаешь?

– Закрой рот, Ромео, – спокойно говорю я. – Слышал сигнал? Нам пора на урок.

– И всё же тебе следует чаще думать о здоровье: болезнь может случиться с каждым, – настаивает юноша, повышая голос, и получает мой недовольный взгляд. – Прости, буду тише…

– Постарайся.

– Попытайся искоренить заразу на началах.

– Болеют исключительно безумцы.

И это прописано в Своде Правил.

Ромео вздыхает. Потому что с данным заключением нельзя не согласиться. Потому что иначе быть не может. Болезнь равно отклонение, отклонение равно изгои. Люди Нового Мира – в особенности Создатели – не могут быть изгоями. Противоречие.

– Думаю, мы всё обсудили, – протягиваю я, на что юноша протягивает ко мне руку и пытается взять за локоть. – Эй, это ещё что такое?

Он знает, что я не люблю демонстрацию отношений. И даже с соответствующим документом (когда придёт возраст) не стала бы то делать. Бесстрастие – вот, что в моде. Было, есть и будет.

– Просто подумал…

– Не похоже, что ты думал в этот момент, Ромео. Идём на урок.

Смотрю на отдаляющийся к аудитории силуэт Ромео. Думается, его спина будет также отдалятся от меня по коридору в Здании Комитета Управляющих. Что-то напоминает…я это уже чувствовала. Видела. Была в этой ситуации, разве нет? Это называется «дежавю»? – его только не хватало…

Ромео оборачивается, чтобы убедиться – я следую. Но я не следую. Тогда юноша возвращается в пару шагов, замирает напротив и говорит:

– Я думал, мы идём на урок.

– Верно, – холодно отвечаю я.

– Но ты не пошла.

Почему мне становится тошно от его вида?

– Ты внимателен.

Замолкает. Смотрит. Не слышит подстёгивающую интонацию, но видит соответствующую конструкцию.

– Ладно, прости меня. Я был резок с тобой и мог обидеть…

Ладно?

В любом случае, он говорит то, что на моём месте хотели бы услышать. Перебиваю:

– У меня нет расстройства, Ромео, я здорова.

– Что?

Настаиваю:

– Усталость и только сказывается на мне, всё в порядке.

– Я верю тебе, – без раздумий отвечает юноша и во взгляде его произрастает колос слепого следования: маленький такой росток, что проталкивает сухую землю и даёт начало.

А не стоило бы, Ромео. Делать этого нельзя. Никогда. Потому что только незнакомые люди и недруги смеют говорить друг другу правду – бросаться ею, плеваться, обнажать, обжигать; а люди связанные, бесконечно запутавшись в собственных грёзах и фантазиях, врут и врут: врут прямо в глаза, лукавят, обманывают, утаивают, покрывают. И вечно улыбаются. Бояться нужно не врагов; друзья более опасны. Во-первых, им заведомо известны слабые места. Во-вторых, предают не чужаки, а те, кому ты доверяешь. Чужак предать не способен.

А тебе я соврала, Ромео.

Не чувствую себя здоровой. Полностью – нет. И да, и нет. Не понимаю…Какой-то странный день, вчера было лучше.

– Ты чудесная девушка, – и вот уже уголки губ Ромео поднимаются в неестественной улыбке. – Ты мне нравишься. Я говорил об этом твоему отцу…

Следовало притупить его пыл, напомнив, что такие признания годны интимной обстановке – в нашем же положении, ситуации и обстоятельствах уместно молчать.

– И повторил бы вновь: я дорожу нашими отношениями и не позволю каким-либо невзгодам помешать им, воспрепятствовать нам с тобой.

Он вновь говорит желаемо. Но желаемо не равно правильно. Запоминаю каждое слово, а в мыслях прогоняю: я сдам тебя при первой же возможности, Ромео. Сдам, потому что так будет правильно, потому что так следует делать по закону, по правилам, по порядку. По Своду. Чрезмерный или кажущийся нездоровым интерес, что превышает полномочия возможностей нашей ступени отношений следует притуплять, обращаясь в Палату Безопасности. Мы на первом уровне партнёрства – с шестнадцати лет обучающимся в Академии дозволено заводить отношения (в них входит выстраивание коммуникации отличительного от обычного общения типа), но отношения эти должны одобряться с обеих сторон родителей и, соответственно, государственным режимом. С совершеннолетием приходит больше возможностей, но к этим допущениям собираются медицинские заключения и вводится дополнительное образование, что меня настораживает. Я бы не торопилась. В любом случае, не терплю лишние компании, не терплю нарушение моего пространства. Третья ступень партнёрства – в двадцать один год – разрешает вступление в брак. Это необязательно, но на моей памяти не было в Новом Мире женщины, которая бы не вышла замуж в дозволенный час. Мужчины женятся позже – ожидают избранниц с предыдущих ступеней отношений. Но разница в возрасте между партнёрами невелика. Оптимальна. Слово «оптимально» подходит многим аспектам нашего мирного существования. Что касается большой разницы в возрасте, она недопустима и считается отклонением – такую пару не одобрят и официально не утвердят. Много что называют отклонением. Я согласна с каждым пунктом. Излишнее любопытство – отклонение, чрезмерная апатия или увлеченность делом – отклонение, чувства – отклонения, неспособность контролировать эмоции – отклонение. Всё должно быть оптимально. Всё должно быть правильно. Иначе – наказание. Иначе – Зал Суда и отречение. А если от тебя отречется мир, в котором ты пребываешь, это равносильно смерти: больше ты не жилец. Ни в этом мире, ни в каком-либо другом (за неимением выбора).

Отец говорил: «Выбирай слова, но перед этим – мысли. Всё под силу». И я выбирала. Всегда. И всегда выбирала правильно, потому что выбирала оптимально, расчётливо, спокойно, по правилам и допущениям. По Своду Правил. По своему воспитанию.

Мы познакомились с Ромео в лифте Академии. Мы и раньше учились вместе, но я не обращала на него (и всех прочих) внимания, пребывая в компании личных дум и будучи сосредоточенной на выдаваемом учебном материале. Тогда из не застёгнутого рюкзака выглядывала книга, что была без разрешения взята из отцовского кабинета (что-то не меняется от слова совсем).

– Предпочитаешь старую печать? – спросил юноша подле меня, что зашёл этажом выше.

Оставила его слова без ответа – лишь спесиво глянула и закрыла рюкзак.

– Я тоже, но достать её проблемно. Приходится спрашивать у друзей. А ты свою откуда взяла? Небось из домашней библиотеки, ты вроде как Голдман, золотая девочка?

– Неблагоразумно рассуждать о старой печати, что запрещена в обороте, под камерой в коробке метр на метр, – ответила я и нажала кнопку лифта, дабы выйти раньше.

Лифт замер. Замер, однако двери не открыл.

– Всё из-за тебя, – шикнула я в лицо незнакомца и попробовала вызвать диспетчера.

– Не спорю, – улыбнулся юноша. – Кстати. Меня зовут Ромео.

– «Кстати», – передразнила. – Добавь фамилию, Ромео, чтобы облегчить кому-то составление отчёта, – и я вновь кивнула на камеру, – а мне – составление жалобы.

– Ты воспринимаешь правила буквально.

– Правила и созданы для того, чтобы воспринимать их буквально, Ромео: слушаться, следовать.

– А мне думается, правила созданы для того, чтобы их нарушать, – засмеялся мальчишка.

– От тебя сплошные проблемы, тебе так не кажется?

– Ты Голдман, верно?

– Не вижу реверанса.

– Точно. И книжка наверняка из отцовской библиотеки, я видел репортаж о вашем доме, видел твоего отца за работой. Тебя не видел.

– Съёмки проходили, когда я была на учёбе.

– Избегаешь камеры…Не любишь их?

– Кто ж любит?

– Но любишь внимание?

– Кто ж его не любит?

Бросила взгляд на замерший глаз в углу лифта.

– Эта камера не работает, можешь не волноваться.

– Отсутствие бдящего не должно преумалять личное желание поступать по закону.

– Только не говори, что процитировала Свод Правил. Тебе шестнадцать, верно?

Ловко сменил тему.

– Только исполнилось, – ответила я.

– Отпрошу тебя на свидание у твоего отца.

– Не посмеешь.

– Поблагодари, что предупредил.

– Зачем мне соглашаться? Мы знакомы пять минут и на протяжении пяти минут спорим. Хочешь, чтобы это продолжалось вечно?

– Вечно? Конечно хочу!

– Ты мне не нравишься.

– Отношения должны приносить пользу и перспективу, а не чувства (тем более симпатии). Кому как не тебе знать, золотая девочка.

– Раз камера не работает, я скажу: ты раздражаешь меня, Ромео, с первого выкинутого тобой слова.

– Прекрасно, нам всегда будет о чём поговорить.

– Наглец.

– Попробуешь ещё раз вызвать диспетчера?

– Что угодно, лишь бы сократить время в твоей дурной компании.

И Ромео – время спустя; как раз, чтобы я успела остыть после беседы и подумать о нём – в самом деле пришёл к моему отцу, предложив поухаживать за старшей дочерью семьи Голдман. Мать, увидев Ромео в кабинете, воскликнула, что подобному союзу не бывать. Отец настоял: пускай молодые знакомятся, свидание не равно брак. Но я всегда знала – знала! – что первого человека, которого подпущу к себе, назову мужем; не терплю растрачиваться на пустое.

– Не бывать! – повторно воскликнула мать, однако к свиданию подготовила. – Ты Голдман, помни.

– Я просыпаюсь с этой мыслью, можешь не начинать…

Огрызнулась. Случайно. Мать пригладила пальто на мне.

– Веди себя…

– Сама всё знаю.

– Говори…

– Знаю.

– Не торопись с решениями и действиями. Всё в твоей жизни будет, позволь времени распорядиться этим.

– Да-да, ладно.

– Куда пойдёте?

– Ромео сказал, на дамбу, – спокойно ответила я.

– У него есть деньги? – спросила мать.

– Не будь их, его бы не было в Северном районе и в Академии в том числе.

Опять огрызнулась.

– Достаточно ли у него денег на тебя?

– Я не знаю.

– Твоя первая ошибка.

Это укололо. Сильно.

– Я не ошибаюсь, мама.

– Разве? С кем ты вообще идёшь? Я о нём не слышала, не знаю этого мальчика, не знаю его родителей. Кем он хочет быть?

Обречённо:

– Не знаю.

– Вторая ошибка, – констатация. – Тебе плевать, какую должность и какой статус в обществе займёт партнёр? Это и твоя репутация, ты же Голдман!.. – Мать огорчённо выдохнула, расправила плечи и вновь набрала воздуха: – Значит, вы вместе учитесь в Академии, хорошо. Всегда общались?

– На днях познакомились.

– Вот как…

– В лифте. Мы застряли.

– Третья ошибка.

– Назидательные речи окончены, я могу идти?

– Остановись на трёх.

Я вышла из дома: Ромео стоял на крыльце – слегка продрогший; улыбнулся глазами и просил следовать. Он сказал:

– Когда-нибудь я понравлюсь и твоей матери.

Значит, всё слышал.

– Ей даже я не нравлюсь, о чём речь? – ответила наперерез.

– Не бывает, чтобы ребёнок не нравился родителю.

– У тебя наоборот?

Ромео смолчал.

Мы отправились на дамбу. О ней позже, но локация эта хорошая, малолюдная, закрытая и нахождение без причины считается нарушением, это не место для каких-то прогулок. Для встреч, свиданий и совещаний – да. Там достаточно увеселительных заведений. Дамба предполагает наличие воды подле, а потому действует множество ограничений. В ресторанчике под названием «Фалафель» мы беседовали: об учёбе, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал последних и поддерживал меня, после чего я одобрила его, согласилась на партнёрство, согласилась стать парой. И это, как оказывается, не входило в планы родителей. Отец и мать сочли допустимым свидание – одну встречу. Как некий опыт. Но я сказала, что вижу в Ромео перспективу, а потому желаю быть парой. Да и спорить с ним мне нравилось. В спорах узнаёшь много нового и расширяешь кругозор.

– «Блондинка и чёрный парень», ты представляешь такой заголовок в Вестнике? – гневно спросила мать. – Тебя отпускали хорошо провести время, а не привести в дом жениха.

– Он не жених, очевидно. И что за заголовок? Мне выбрать белого парня, чтобы угодить чьим-то представлениям?

– Просто не исключай людскую предвзятость и стереотипность, которая не стирается веками, и за которую ты можешь поплатиться собственными нервами.

– Новый Мир идеален! – крикнула я и направилась в свою комнату. –Если думаешь иначе – обратись к специалистам!

Сначала я думала, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на ближайшие годы меня. Голдман всеми уважаемы, все хотят быть с Голдман, все желают вести дела с Голдман. Но – как оказалось – не Дьюсберри, не семья Ромео. Они не выказывали интереса, вот так новости. И – в итоге – я всё равно не поняла, чем занимаются его родители, а потому решила не докучать расспросами. Любопытство – наказуемо, вердикт Свода Правил..

– Пойдём на урок, – говорит Ромео в настоящем времени. – Не хочу, чтобы ты получила из-за меня выговор.

– Мы успеваем до третьего сигнала.

– Да.

Мой взгляд каменеет на выточенном лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Огибаю юношу и направляюсь к кабинету философии, размышляя, а не больна ли в действительности…Может, следует обратиться к специалисту? помочь себе – как он сказал? – «на началах»? нет-нет, я здорова. Иначе не бывает. Болеют только безумцы, болеют только изгои. Так говорит Свод Правил. Своду Правил надо верить. Своду Правил следует верить. Да и мы – высшие люди – к недугу несклонны: мы сильны и здоровы, рациональны и правильны, мы…

– Здравствуйте, мисс Голдман, – перебивает голос в аудитории.

За кафедрой для выступлений услужливо качает головой женщина в форме Академии.

– И вам доброго, – швыряю я – словно мелочь попрошайке, просиживающей жизнь между лестницами на Золотом Кольце – и прохожу.

На – чтоб её – философии десяток стульев стоят по вогнутой дуге в центре аудитории, дабы располагающиеся ученики могли смело делиться мыслями друг с другом. Однако мысли должны быть идентичны меж всеми порядочными гражданами Нового Мира, и поэтому я не вижу смысла (и причины) ими делиться. Просто не понимаю – для чего? Дурной предмет. В нас всех засеяны одинаковые убеждения, мы несём единые принципы и взгляды, наши умозаключения тождественны.

Сажусь на своё привычное место и ожидаю, что Ромео займёт стул подле меня, но он остаётся замыкающим, ещё и справа от Ирис, которую я поначалу не замечаю. Подруга глядит с ехидной улыбкой (или мне кажется?), после чего опускает глаза в распахнутую на коленях тетрадь. Правильно, Ирис, роняй взгляд и держи его в ногах – равно заслуженному тебе. Может, прислушаться к отцу и матери, не порочит ли названная дружба с этой девицей заработанную фамильным древом репутацию? В Ирис слишком много изъянов, которыми оно откровенно делится. В действиях Ирис нет спокойствия и расчётливости, аргументированности и уверенности…она выплёвывает слова и действия – импульсами – и опосля думает. Да, это плохо. Следует обговорить с отцом нашу дружбу и, как мне кажется, распрощаться с подругой. При первой же возможности – точнее при следующем её девиантном поведении или отклонении в мыслях и речи – сообщу в соответствующую службу.

Вновь смотрю на Ромео. Почему он не сел рядом со мной? Желает разорвать отношения? Желает перестать быть парой? Он вправе, конечно. Но тогда придётся назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня и мои беспокойства. Ведь не станет? Может, хочет, чтобы я обиделась и разозлилась? Или злится сам? Так вот злость тоже девиантна. Любая эмоция в увеличенном объёме девиантна; следует контролировать себя и контролировать отдаваемые мозгом импульсы. Разве нет? Да! Житель Нового Мира – Создатель, Вершитель, Бог будущего – должен быть таков.

Почему Ромео не сел рядом?

– Приветствую вас ещё раз, дети Нового Мира, – протягивает женщина за кафедрой, когда по свободным стульям рассыпаются другие учащиеся.

Однажды я спросила у отца: «Почему наш мир называют Новым? Ему же более трёхсот лет!», на что отец ответил: «Новее уже не станет». И как бы горько и смешно воедино не звучал его вердикт, он был истинен.

Мне бы хотелось быть замыкающим поколением – как тот стул, на котором расселся Ромео.

Я читала, что и раньше люди страдали из-за перенаселения или нехватки ресурсов или ещё из-за какой-то глупости, а потому они дохли словно крысы – как беспомощно и нелестно! Хоть мы и защищены от этого, мне бы всё равно не хотелось, чтобы кто-то жил и вкушал плоды выстроенной идеалами жизни после меня. Я приложу руку к созданию империи и точно не захочу делиться!

Интересно, а способны люди жить ещё лучше, чем сейчас? Глупая мысль, конечно же нет! Мы – апогей человеческого сознания, человеческой мысли, мы – апогей науки и медицины, апогей образования. Мы – высшая цепь, высшее звено.

А что такое смерть? Мучение? Спокойствие? Прибыль или убыль? Я бы попробовала это ради новых ощущений… «И весь мир, все люди перестали существовать!» – чудесная эпитафия к Новому Миру!

Я слышала о смерти от других людей и наблюдала сама. Слышала от образованных и от безумцев, от жителей на поверхности и от бедняков, ошивающихся рядом с Золотым Кольцом. Как-то я спросила у Ромео: «Имеют ли люди право самостоятельно решать, когда им уйти?», на что Ромео ответил: «Тогда бы одни сбегали из жизни, не достигнув совершеннолетия, другие бы жили бессмертием. Несправедливо». Абсурд! В мыслях порядочных граждан такой дикости быть не может. Что значит «сбежать из жизни?». Для чего покидать идеальный Новый Мир, наполненный идеальными людьми и идеальными законами? Новый Мир покрывает все потребности и насыщает сверх; Новый Мир для людей – истинных, достойных. Ромео изумился: «Ты спрашиваешь мнение, а затем отвергаешь не совпадающее с твоим. Для чего ты спрашиваешь?».

Хочу вновь посмотреть на Ромео, но вольности этой не позволяю: чрезмерная заинтересованность ненормальна, следует сохранять лицо и статусность, а потому я смотрю на подобной рыбе ртом хватающую воздух преподавательницу: она о чём-то говорит, но я особо не слушаю. Мысли всегда громче посторонних речей, а потому проходимый материал по возращении домой из Академии я всегда повторяю и конспектирую в тетрадях. Мне нравится, когда всё системно и удобно, когда есть возможность обратиться к изученному.

Включаюсь в беседу и понимаю: говорим о бедности. Нам цитируют древних философов, и мы поднимаем ладонь, если согласны с высказыванием, или кулак, если полностью отрицаем его истинность. Я не принимаю участие в обсуждении, потому что становлюсь раздражительной, когда представляю бедняков и попрошаек, которых мне доводилось несколько раз видеть. Они омерзительны. Противны! Они недостойны уважения и тем более жизни на поверхности – мы строим прекрасный мир и управляем им не для подобных им. Они – ненужный отросток, болезнь, атавизм; следует ударить по нему скальпелем, почему так не поступили до сих пор? Маленькую россыпь красных точек по телу следует прижечь и вывести. Так просто!

Преподавательница поправляет воротник своей формы и говорит:

– К концу недели напишите эссе по теме бедности в Новом Мире и способах борьбы с ней.

Перечу:

– То есть об её отсутствии?

Женщина обращает внимание на меня – равно другим учащимся.

– Мисс Голдман, – натянуто улыбается она, – конечно, официальные показатели демонстрируют, что бедность давно покинула черту города и наш мир в целом, но…

– Отец говорит: «Всё, что произносится перед «но» следует обнулять», а вам известно кто такой Говард Голдман и что словами он не раскидывается.

– Господин Голдман очень умён, это справедливая мысль. Простите, мисс Голдман, что заставила усомниться в истинах Нового Мира. Просто напишите…

– Так о чём же? – выпытываю я.

– Возьмите выдуманную ситуацию…

– Новый Мир и управляющие им похожи на фантазёров?

– Обобщённую ситуацию, мисс Голдман, примерную. Я не так выразилась, простите. Возьмите абстрактную ситуацию – представьте и решите её, я верю в ваши силы. На этом сегодня остановимся, мы устали.

И преподаватель обводит нас поочередно взглядом. Зрительный контакт – вот, что важно; так проявляют уважение. Отсутствием зрительного контакта, соответственно, неуважение.

Признаться, мне скучно учиться. Ещё на первом курсе – с неизмеримой тягой к знаниям – я поняла, что преподаватели в нынешних учебных заведениях не дают ответы на интересующие тебя вопросы, они закрывают на них глаза и избегают неудобные темы. Была ли в том их вина или они следовали предписанию и не могли больше дозволенного открыть собственного рта? Не скажу, что система образования меня разочаровала (так говорить попросту нельзя), но именно в Палату Образования следует внести множество правок. Последняя была, когда я едва доставала до кнопки лифта; убрали половину ненужных дисциплин (вроде числовой математики) и добавили другую ненужную половину.

Ирис оставляет свой стул и стучит противными каблучками в мою сторону.

– Повторим вчерашний день? – спрашивает подруга. – Едем на Золотое Кольцо?

– Как обычно, в три, – говорю я в ответ на гадкую усмешку, сокрытую во взгляде, и спешу покинуть аудиторию, совершенно позабыв о Ромео и связанных с ним переживаниях (с чем-чем, Голдман?).

Никто не торопится и не догоняет; я привыкла спускаться в лифте одна и не терплю каких-либо компаний. Всем это известно. Неприятнее чувства быть не может, нежели когда незнакомцы случайно задевают друг друга плечами и пытаются выпалить несуразные тексты в попытке сгладить неуместно образовавшееся молчание. Если уж зашёл в лифт – будь добр, заткнись и жди своего этажа.

А Ирис…вот же змея! Даже если плюнуть ей в лицо и следом предложить погулять по магазинам, она улыбнётся, утрётся и согласится.

На шестнадцатилетие я получила в подарок право владения помещением на Золотом Кольце – что могло прийти в голову юной деве для реализации пространства? Я открыла отдел женской одежды. Особо работать не приходилось: переговорами с заводами, производящими материал и ткани и поставляющими изделия, занималась моя помощница, она же получала товар и следила за его сбытом, руководила складом и оформляла витрины. Что делала я? Помимо того, что числилась владельцем? Позволяла этому делу существовать от моего имени. Имя – вот, что важно. Заработанное и реализованное имя. Репутация.

В закрывающиеся двери лифта пробирается чья-то рука. Боязно и неприятно. Словно щупальце.

Отступаю и непонимающим взглядом препираюсь с Ромео, тело которого ныряет меж створками лифта и замирает непозволительно близко ко мне. Молча смотрю на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляда. Ромео виновато отстраняется – остаётся шлейф едва уловимого сладкого аромата. Чем он пахнет? Хочу ли я ощутить это вновь? Двери закрываются и отправляют нас в холл.

– Прости меня, – говорит юноша. – Прости, правда. Ты, кажется, ещё больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…

– Ненормальный, – выпаливаю я.

– Отчего же? Я торопился, всего лишь хотел догнать тебя.

Подтверждаю:

– Ненормальный.

– Ты должна знать кое о чём.

– Мне всё равно, Ромео, как же ты не понимаешь?

– Хочу, чтобы ты знала.

Знала что?

– Мне плевать, Ромео! Держи себя в руках! Успокойся.

Вместе со мной Ромео выпаливает:

– Я никогда не предам тебя!

Ну класс. И вот мы оба настороженно смотрим друг на друга. Сказанное мной ударяет ему неслабую пощёчину. Сказанное им лишает меня речи.

– Это неправильно, – наконец отталкиваю я.

Но что именно неправильно? Его появление тут? Моё поведение? Его? Моё здоровье? Его мысли и чувства? Слишком много «неправильно», так быть не должно. Почему всё это свалились разом? Вчера этого не было. Вчера этого не было?

Лифт дёргается и свет на секунду пропадает. Только не сейчас…Не слишком ли часто происходят перебои?

– Я не предам тебя, – говорит Ромео, – Ты не должна опасаться, потому что мы вместе и потому что я ощущаю ответственность за наш союз. Ты права, всему виной усталость, только она. И она пройдёт. Всё у нас наладится…

Не могу понять, правильны ли его речи или нет…Говорит, что не предаст. А если я оступлюсь? Нельзя умалчивать о болезнях, недугах и незаконных делах – отец однажды написал донос на родного брата! В понятиях государства не должно быть разграничений по крови или на личное и общественное. Всё должно быть по закону. Должно быть правильно.

Ромео ловит взгляд и, пытаясь растопить моё сердце подобно карамели, говорит:

– Сладкая девочка…

Вот уж нет.

– Карамель, – протягивает он.

Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара – наказание, мель – низ, опустошение. Мать однажды проронила: сладкая внешне девочка с горькой желчью внутри.

Ромео назвали в честь борющегося за что-то книжного героя. Не читала…сам Ромео – Ромео реальный – обещал когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там какая-нибудь дикая история о войне или любви. О чём писали люди ветхих поколений – до революции знаний и роста общественного и государственного порядка? О войнах и любви – исключительно эти два пункта двигали сюжеты, исключительно они служили темами для рассуждений и повествований. Как плоско! Словно ничего более нравственное и интеллектуальное не произрастало в головах тех людей (да и не существовало вовсе). Неужели они были настолько глупы? А как же мировой порядок? А служение государству? А становление свой личности в тандеме с идеальным обществом? А великая цель? Неужели мысли тех людей были так примитивны, что они заключали в книгах собственное слабоумие на фоне уродливых образов Старого Мира?

– Благодарю за поддержку, Ромео, – говорю я и почти незаметно отдёргиваю ворот рубахи, чтобы стало легче дышать.

Мне кажется, воздуха здесь не хватает. Здесь или вообще, не знаю. Кажется, я тону.

– Карамель? – зовёт Ромео.

Он всё всегда примечает. И на этот жест обращает внимание. Сколько у него было возможностей написать на меня донос? И сколько раз он смолчал…Хорошо это или плохо? Хорошо для меня, но по нормам – неприемлемо. Это говорит о двух бедах: я болею или заболеваю, допуская даже мысли о нарушении правил, и болен сам Ромео, покрывая моё состояние.

– Карамель?

– Просто задумалась.

Бросаю неловкий взгляд. Ромео, очевидно, беспокоится – это раздражает даже больше сковывающей горло рубахи. Расправляю плечи и спокойно констатирую, что доберусь до дома и непременно отдохну. Спокойно констатирую или спокойно вру?

В ноги отдаёт напряжение – лифт останавливается. Ромео больше не смотрит на меня: чёрные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей. Теперь мы вновь должны стать идеальны. Под глазами десятка камер. Под глазами десятка людей. Мы идеальны.

– До завтра, Карамель, – прощается Ромео и выходит.

Провожаю его взглядом:

– До завтра, Ромео.

Юноша торопливо проносится мимо гардеробной. А как же взять пальто? Оно у него горчичное такое, прямого кроя, до щиколоток. Вон, висит. Моё же голубое – в цвет глаз; и с поясом на талии. Рядом. Забираю его и прихорашиваюсь у зеркала, достаю из кармана защитную маску и надеваю её на лицо.

Доберусь до дома, отдохну и подготовлюсь к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила про занятия по религиозной – дореволюционной – этике (очередная никому ненужная дисциплина для общего ознакомления; относится к элективам в дополнительные часы, поэтому к посещению необязательна). В мире, где всё опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что обратного нет и быть не может, что религия и мистика – пережитки былых поколений, неясность разума, отсутствие конкретных знаний. И демонстрируется это на исторических примерах – ситуациях, которые происходили до Урбанистической революции. Всё, что не наука – плод человеческого воображения: больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свой недуг, а потому он разросся подобно червяку под дождём. Я стабильно отказываюсь от присутствия на подобных лекциях, потому что уверена – только человек заправляем миром. Ирис же бегает на подобные занятия ради поддержания собственной чудаковатости: эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.

Промозглый ветер ударяет в грудь: приходится застегнуть пальто и подвязать пояс. Интересно, как по такой погоде решил пройтись Ромео (а он всегда добирается до дома самостоятельно)? И где водитель? Обыкновенно он приезжает за несколько минут до окончания уроков и ждёт меня на парковке. Благо, я могу потратить это время на созерцание красот города, в котором была рождена и которому предназначалась. Но ветер – ветер! – скалится и кусается. Костяшки пальцев краснеют. Удивительно.

Водителя всё нет и нет…Смотрю на покидающих Академию ребят с моего курса: прощаются друг с другом и разбредаются по разным сторонам. Я же остаюсь на площадке. Не стерпев в следующий миг ударившего ветра, поднимаю руку в сторону плавающих над головами машин. Одна из них обращает на меня внимание и спускается к парковке. Учащихся часто подвозят, это в порядке вещей; этакая норма жизни – негласное правило. И своего рода престиж: все знают, что в Академии учатся золотые детишки управляющих (и должные стать управляющими в скором времени сами), почему бы не помочь добраться до дома отпрыскам влиятельных лиц? Отец нанял для меня личного водителя, чтобы я подолгу не стояла на парковке и не звала машину; водитель сегодня подвёл – интересно, отец сменит его?

Водительские права может получить только достойный член общества. За руль не пускают без дополнительного образования, медицинского соглашения и часов практики; то верно. Раньше машины рассекали по дорогам и умудрялись врезаться друг в друга на двух перпендикулярных отрезках, ныне же – разрезающие воздушное пространство – должны соблюдать все правила и думать наперёд. Что может повлечь за собой авария в воздухе? Думаю, эта мотивация помогает водителям крепче держать руль. А ещё я могу быть уверена, что не окажусь в одной машине с сумасшедшим, фанатиком, попрошайкой или преступником, потому что только у людей с поверхности – порядочных граждан – имеются личные транспортные средства. И только у северян! Я уважаю исключительно северян – на нас держится Новый Мир! Остальные районы – второстепенные, неважные.

– Садитесь, мисс! – зовёт водитель и открывает дверь кнопкой – та отъезжает в сторону.

Располагаюсь на тканевом диване и приветствую мужчину за рулём; он ловит мой взгляд через зеркало дальнего вида.

– Улица Голдман, – уточняю я.

Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наш дом, наш садовый участок и наши офисы. В другом районе есть фабрики с нашим именем…

– Кажется, – мужчина ещё раз глядит на меня, – я видел вас в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах, обращение к южанам.

– Да, – соглашаюсь. – Это была я.

Машина взмывает в воздух.

– И речь написала сама. Хотела вложить в неё всё своё уважение к Новому Миру и отдать должное государству, благодаря которому мы имеем все доступные блага.

Уверена, этот водитель поделится с кем-нибудь из знакомых, коллег или родственников новостью о том, что подвозил наследницу Голдман, портреты которой неумолимо появляются на Здании Комитета Управляющих с цитируемыми фразами. И вот портрет появляется вновь. Как вовремя. Мы смотрим на экранную меня.

– Карамель Голдман, – зачитывает мужчина. – Красивое имя. Сладкое.

Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя.

Попросту хмурюсь, а водитель спешит извиниться. Так-то лучше. Выглядываю в окно и наблюдаю несколько летящих под нами машин; позади здание Академии и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Вижу высокие крыши улицы Голдман и прошу включить сенсор для оплаты, тянусь чипированной ладонью – одно касание и запрашиваемая сумма передаёт на счёт.

– Нет, спасибо, не надо, – с пугающей улыбкой бросает водитель. – Я рад помочь.

Помочь, надо же.

– Рад довезти вас до дома.

Ещё не довёз.

– Я привыкла расплачиваться.

Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идёт не как должно. Ты произвёл услугу – будь добр, прими плату и пропади.

– Зачем вы так поступаете? – спрашиваю я. – Вам не нужна оплата производимых действий, не нужны деньги?

– Деньгами не измеришь иное богатство. Душевное. Я помог кому-то и мне хорошо. Раньше ведь так и было…

Сколько тебе лет, о каком раньше ты говоришь и что вообще происходит?

Вновь осматриваю тканевый салон автомобиля – уверена, мужчина не из управляющих; скорее всего руководит в качестве зама какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисов в Здании Комитета Управляющих. Склоняюсь ко второму. Машина зависает над парковочным местом: медленно опускается. Мы на улице Голдман, на террасе перед домом.

Мужчина оборачивается и смотрит на меня – глаза в глаза (они у него янтарные, с приятной желтизной); вроде бы незатейливый и общепринятый способ выказывания уважения, но от него сейчас по спине пробегают ледяные иглы, целая россыпь; окатывает холодом и тревогой – удивительно. У тревоги точно есть температура – и градус в теле не повышается, то заблуждение; берёт озноб. Мужчина говорит:

– Я увидел тебя, Карамель Голдман, и теперь мы в расчёте. Иди.

Дверь отъезжает в сторону, и я поспешно покидаю автомобиль. Постукивая каблуками о мраморную плитку посадочной террасы, приближаюсь к дому. Замираю под искусственной виноградной лозой и, пытаясь перевести дыхание и совладать с ускорившимся сердцебиением, оборачиваюсь в сторону взмывающего автомобиля. Водитель кивает и уносится прочь. Всматриваюсь в номерной знак, чтобы сообщить отцу о подвозившем меня безумце, но никакого знака на положенном ему месте нет. Не может быть! Этого не может быть! В Новом Мире не летают машины без идентификатора! Они бы не поднялись в воздух…! И почему я не заметила отсутствие номера раньше? Так очевидно и броско, Карамель! Кто этот человек? Что ты скажешь отцу?

Не помню, как открываю дверь касанием руки, не помню пробежавший в ладонь ток от взаимодействия панели с чипом, не помню появление служащей, что отдалённо бросает:

– Добрый день, мисс Голдман. Как прошёл ваш учебный день?

Не помню, как снимаю верхнюю одежду и обувь, не помню выполняющую поручения Миринду, не помню сброшенные рюкзак и дыхательную маску. Кровь в голове бурлит, слышно её кипение. Только это.

– Мисс Голдман?

Голос словно бы вдалеке, вакуумный. Уши заложило, вот оно что.

– Карамель? – броско зовёт служащая.

Моментально прихожу в себя и переспрашиваю:

– Что ты сказала?

– «Мисс Голдман», только это, – и Миринда услужливо склоняет голову. Неужели показалось? – Кажется, вы в своих мыслях, мисс Голдман. Набрать ванную или приготовить обед?

Обед. Я забыла пообедать – как всегда поступаю после уроков – в Академии. Это плохо. Это плохо? Я никогда и ничего не забываю. Всегда поступаю одинаково. Что происходит? Это мелочный пункт, но он подбивает ноги

– Если желаете отдохнуть, я могу добавить расслабляющих масел в ванную, – по-иному выражается Миринда. Её идущие бок о бок тактичность и изворотливость не могут не нравиться семье Голдман. – Из быстрого на обед могу предложить табуле из цветной капусты или запеченную тыкву? Что выбираете, мисс Голдман?

Отказываюсь. Говорю, что скоро встречаюсь с Ирис на Золотом Кольце. Я забыла про обед, подумаешь. Ничего страшного. Ничего страшного? Или с крохотного пробела всё и начинается? Я не больна? Не становлюсь девиантной? Я нарушаю привычный порядок вещей, разве то допустимо? Что происходит? Виной тому мысли о Ромео? Наша словесная перепалка? Мы поссорились? Нет, Карамель, не говори так. Между тобой и твоим партнёром нет никаких конфликтов и причин для разрыва тоже нет. Нет?

Поднимаю глаза на Миринду. Женщина ожидает, смотрит. В руках у неё голубое пальто. Велю служащей оставить меня, велю заниматься делами. Вот так должно быть. Всё и всегда должно происходить по заданной ранее схеме, по представленному заведомо алгоритму. Иначе – крах. Другое – отличительное – равно нарушению, а нарушение есть болезнь. Болезнь синонимична изгнанию, а нарушивший – изгою.

Вспомни, кто ты такая, Карамель Голдман.

…а я знала?

Вспомни.

Я никогда и никуда не тороплюсь, факт. Я хочу быть уверена в совершаемых действиях, хочу заранее видеть предполагаемый результат во избежание оплошностей и несостыковок. Нельзя ошибаться (даже позволять в мыслях, ведь идеальные люди не ошибаются), нельзя давать слабину, иначе маленькие погрешности приведут к абсолютному краху.

Замираю у зеркал в прихожей и приглаживаю рубашку – десятки отражений повторяют за мной. Зеркала изготавливались под заказ на издыхающем заводе; производство само по себе остановилось четверть века назад – благо, у управляющих были и есть – всегда – привилегии. И я бы хотела (хочу!), чтобы эта стабильность сохранялась после окончания Академии и на момент вступления на должность в Комитете Управляющих, я хочу купить собственную улицу со своим домом, я хочу зеркало в прихожей и уверенность в завтрашнем днем.

Захожу в ванную и, облокотившись о мраморную раковину, вымываю с рук учебную грязь, а из головы дурные мысли. Слышу, как капли стекают по трубам, а капельки пота спускаются по спине.

Я тону?

«Мы ваши Создатели!»

Задираю голову и уверенно повторяю:

– Мы будущее этого мира.

Поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.

Мы Создатели и мы будущее мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть прогресс. Без нас не может быть движения и развития, мы – Создатели: демиурги поколений и градостроители, вершители судеб и управляющие, мы есть закон, мы есть власть, мы есть будущее. Нельзя забывать, нельзя: это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном:

– Мы – Создатели.

И я повторяю это как мантру каждую минуту своей жизни.

Выключаю воду и выхожу из ванной, зову отца и, пересекая арку, оказываюсь в гостиной.

– Отец, ты дома?

И сегодня он должен работать из кабинета. Его будняя неделя каждый раз начинается с двух дистанционных дней.

– Господин Голдман ушёл, мисс Голдман! – Следом за мной появляется служащая. – Вот-вот вернётся, мисс Голдман, сказал ненадолго.

– Если я захочу услышать тебя, Миринда, – оборачиваюсь и впираюсь взглядом в чёрное пятно около белоснежной стены, – обращусь лично. Понятно?

Женщина ощущает недовольство.

Прохожу в гостиную и веду пальцем по полкам и статуэткам в попытках найти малейший сор и придраться…чисто. Вот что случается, когда делаешь нечто выдуманное на ходу – сам себя ставишь в нелепое положение.

– Свободна, Миринда, – выждав ещё немного, говорю я и наблюдаю за уходящей.

Мимо белоснежных диванов шагаю к лестнице (перед ней узкая дверь, ведущая в комнату Миринды), сворачиваю и поднимаюсь по прозрачным ступеням. На втором этаже на меня смотрят семь дверей – три по левой стене (комната отца, комната матери, их общая спальня), три по правой стене (моя спальня, спальня сестры и свободная комната, в которой стоит маленькая кровать, кресло-капля и ночник в форме звезды), одна – распахнутая – в конце: ведёт в кабинет.

Вспоминаю, что оставила рюкзак в прихожей и книгу, соответственно, там. Ладно, верну позже…не думаю, что отец начнёт зудеть об утаенной вновь книге; полки тянутся от пола до потолка, все заполнены – бери любую. Возможно, Говард Голдман собрал все сохранившиеся до основания Нового Мира издания книг; он вложил так много средств в создание этой коллекции и гордился ею больше, нежели собственными детьми. По крайней мере, в интервью о личном пространстве Голдман нам с сестрой он уделил несколько минут, а книгам – несколько десятков. Пускай.

Смотрю на пустующее отцовское кресло, за которым во всю высоту стены тянется панорамное окно. Разве можно спокойно обращаться спиной к этому городу? Не устану тому поражаться, ведь Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы взгляды живущих в нём людей были прикованы к его величию и только. И я смотрю на Новый Мир.

Дверь позади меня открывается.

Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бёдра. Прищуриваясь, говорю:

– У тебя сегодня работа дома, я знаю. Куда ездил?

– Взаимно рад тебя видеть, Карамель, – пропустив вопрос (а, может, и ответив сполна) режет отец и проскальзывает мимо.

Его силуэт тонкий, руки и ноги длинные, пальцы паучьи.

Признаюсь, что видела сумасшедшего, но в ответ не получаю даже взгляда: отец спокойно раскладывает на рабочем столе принесённые бумаги и перебирает их по папкам.

Признаюсь, что разговаривала с сумасшедшим, на что отец вздыхает и, всё так же несмотря, бросает под нос словно скидывает с руки грязную перчатку:

– Это уже хуже, Карамель.

– В самом деле?

Продолжает (да когда же он посмотрит на меня?!):

– Тебе нельзя болтать с незнакомцами, не погань фамилию Голдман и собственную репутацию.

Словно швыряет ветки в костёр. Хорошо горят. Быстро.

– Твой идиотский водитель не приехал за мной! – восклицаю я.

– Это твой идиотский водитель… – поправляет отец и – наконец! – поднимает глаза.

– Прекрасно! Мой идиотский водитель не приехал за мной, и в итоге я ехала с каким-то чудаком, рассуждающим о доброте и радостях воспитания в эру разве что не динозавров!

– Скажи номер авто, и я разберусь, больше ты о нём не услышишь, – спокойно предлагает отец. В своём стиле.

– Номера не было, – признаюсь я.

– Не бывает так, Карамель.

– Представь моё удивление, ведь я убеждена в аналогичном. Нет номера.

– Имя? Он представился?

Кажется, отец напрягается. Он тощий, а в момент озабоченности серьёзным вопросом выглядит ещё более истощённым.

– Не представился, но ему известно моё имя. И плату он не взял.

– Ты не рассчиталась и осталась в долгу? Голдман не остаются в долгу, никогда. Это правило имени Голдман!

– Он сказал, что увидел меня и теперь мы в расчёте, – признаюсь я. – Что это значит? Кто он? Кому я обязана? Или ты?

Отец никогда не выдаёт эмоции (верно, ведь это непозволительно для человека здравого и здорового), но переживания касательно семьи и репутации касательно имени всегда вызывают в его взгляде тревожный отблеск. Совладав с собой и колкостями на языке, отец выдаёт:

– Рекомендую, Карамель, в дальнейшем пользоваться услугами оплаченного водителя, дабы избежать неприятных ситуаций и непредвиденных встреч.

– То понятно, – скалюсь я. – А с безумцем что? Оставишь его без внимания?

– Я никогда не оставляю угрозы в адрес семьи, Карамель, без внимания, но тебе необязательно знать о прогрессе этих дел. Верно?

– Значит, угроза?

– Мы влиятельны, дочка.

– Не понимаю.

– Чего?

– Каждый должен добиваться своего блага и делать что-то во благо своего имени ради совершенствования Нового Мира; это политика государства. А если кто-то пытается подковырнуть другого – это лишь доказывает мелочность и недостойность первого.

– Однако первый никогда в подобном не признается и даже не поймёт сути, лишь попробует урвать более сочный кусок у более благонравного члена общества, у более необходимого и значимого государству гражданина.

– Омерзительно.

– Жизненно.

– Ты говорил: «Новый Мир совершенен».

Отец кивает и соглашается:

– Благодаря таким как ты, Карамель. Мир совершенен и станет ещё более таковым благодаря воспитываемому поколению. Одно поколение за другим всё более идеально. Сколько в тебе порядочности и благонравия! Новый Мир собирался по крупицам, в его становлении принимали участие даже те, кто в последующем был изгнан из-за недостаточной самоотверженности делу и цели, понимаешь? А ты, Карамель Голдман, есть образец идеального гражданина Нового Мира: без смутных мыслей и дел, без отвлечённости на бездумное и не имеющее значимости. Мы не в состоянии изменить прошлое, но в наших силах повлиять на будущее. И я уверен, что будущее Нового Мира достигнет идеалов и высот наших праотцов, которые строили город из лучших побуждений и стремления лицезреть утопию. Твоя роль на поверхности – наиболее значимая.

Мне льстят слова отца, я согласна с ними. Они отражают то, над чем я больше всего думаю, о чём позволяю беспокоиться (скоро поборю и эту никчёмную черту). Отец умеет поддержать и облачить мысль в требуемую форму.

Пожимаю плечами, словно совершенно нетронутая излагаемым, и получаю от отца кофейную кружку с крепким напитком (в котором, разумеется, нет кофеина).

– Зачем это? – спрашиваю я.

– Успокоиться. Будь всегда спокойна, даже если в машине с чужаком и безумцем, даже если тебя похитят. Будь спокойна – я всё решу и приду на помощь. Ты же Голдман.

Пригубляю и киваю. Благодарю отца и в спешке покидаю кабинет. Спускаюсь на первый этаж, наблюдая скачущую чёрную мышку по имени Миринда. Интересуюсь причиной активности и слышу: скоро прибудет мать, велела накрыть обед.

– Чем это пахнет? – спрашиваю я.

– Морепродукты, мисс Голдман.

Какая мерзость! Каждому в доме известно, что я употребляю в пищу только растительные продукты, исключая из рациона продукты животного происхождения, в особенности мясо (всё равно это синтетическое барахло было выращено в лаборатории и не несло организму никакой пользы).

– Может, останетесь на обед, мисс Голдман?

– Воздержусь, – отвечаю я. – Сами чмокайте щупальца.

Миринда удерживает улыбку: не терплю, когда люди улыбаются в неположенное время и в неположенном месте. Дом семьи Голдман – работа, а не потешный двор. Работай.

Велю позаботиться об ужине для меня.

– Будет исполнено, мисс Голдман, – кланяется женщина и наблюдает, как я ухожу в коридор.

Даже переодеваться не буду. Всё равно Ирис дальше её длинного носа не видит: не заметит, что я в форме Академии. Ирис вообще мало что замечает из происходящего вокруг, не будь на мостах перегородок, она бы оступилась и улетела в Острог. Там ей, впрочем, и место. Я же всегда за всем наблюдала и наблюдаю. Не будь перегородок, не растерялась бы и спокойно прошла. Но я не хожу пешком. Мосты – удел бедняков. Удел недостойных. Удел простых. А я Голдман.

Заранее надеваю маску на лицо и ожидаю служащую, должную подать верхнюю одежду. Повышаю голос:

– В чём твоя проблема, Миринда? Я желаю одеться, а не ждать, пока ты вспомнишь, в какой последовательности лежат десертные ложки.

Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.

– Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, – лепечет женщина, помогая попасть в рукава. – Я задержалась на кухне, простите.

– Ради всего святого, – передразнивая, фыркаю я. – Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?

Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту…

– Кара? – режет голос за спиной – пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. – Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?

Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно – Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги – мы, Создатели – мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.

Мать проплывает мимо – словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:

– Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?

Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камеры…Ну и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения – хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.

– Можешь не отвечать, Миринда, – говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.

Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:

– А ты, Кара, куда собралась?

– Карамель, – бормочу в ответ.

Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара – вечные мучения, Кара – постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?

– Кара, я задала вопрос.

Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.

Отвечаю:

– Гулять с Ирис.

– Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, – отзывается мать.

Пускаюсь в спор:

– Чем она нарушает приличия?

– Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.

Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?

Поздно.

– Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! – вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.

Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.

– Из-за тебя, – вопит мать, – люди – мы и все остальные – становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.

Как будто я ей не кровь, что за манеры.

И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы – апогей человеческого творения.

– Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, – продолжает мать, – и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как…

Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.

Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.

– Не забудь про ужин, Миринда, – говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.

Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин – отца и матери.

Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропе с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней – раньше участок полностью был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств, родители решили обложить всё камнями и мраморными плитами и позабыть про траву.

В ожидании водителя (теперь-то он приедет?) подхожу к краю посадочного места и, пока никто не видит, смотрю вниз. Поглощающая бездна всматривается в ответ. Носком подпихиваю декоративный камень – тот переваливается сам через себя и ныряет в пустоту. Хочу ощутить полёт вместе с ним, хочу познать высоту не на словах, а в реальности.

Почему я смотрю в низовья Нового Мира? Не полагается: ни по уровню, ни по статусу, ни по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен обращаться к величественному городу или небу, к которому мы так близки…

Осматриваю здания вокруг улицы Голдман, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решёткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живём в Северном районе, на замыкающей и высокой улице – никто из соседей не смеет наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах.

«Карамелька! – слышится вопль со стороны сада. – Карамель!».

Карамелька.

Ощущаю вмиг подступившую тревогу и оборачиваюсь. Навстречу бежит мальчишка. Пересекает каменную дорожку и вот-вот ступит на мраморные плиты: ко мне.

Карамелька.

Отступаю назад, едва не теряя равновесие.

Но там-то за спиной – Острог.

– Кара?!

Голос матери разрывает тонкую нить между мной и мальчиком; он растворяется в воздухе – будто никогда не навещал сад. Отдёргиваюсь и оборачиваюсь – на крыльце стоит мать. Кривится:

– Надеюсь, ты не собираешься прыгать? Тебе интервью на следующей неделе давать, отложи подростковые забавы.

– Ты серьёзно?

Конфликт не успевает назреть, не успевает перерасти в спор – из сада выплывает новый силуэт. Намного выше привидевшегося мальчика. Принимаю боевую позу, готовая отбить любой из предначертанных мне ударов.

– Сестричка, – с издёвкой бросает девичий голос, – встречаешь меня? Почему без музыки и фанфар? О, мамуль, и ты здесь! У вас типа группового тренинга или что?

Между лысыми деревьями выныривает блондинка. Ей двенадцать, и мы учимся в одной Академии. Уроков у нас одинаковое количество, посему я пытаюсь пристыдить опоздавшую:

– Где была? Учёба давно закончилась.

– В отличие от тебя, я посещаю элективы, какими бы тупыми они не были, – говорит сестра.

Иногда я желала, чтобы она пропала. Характер её был через копировальный аппарат дублирован с материнского и даже внешность идентична.

– О чём с Ромео шептались у кабинетов? – Сестра хитро улыбается, и каблучки её туфель соприкасаются с мраморной плитой, издавая соответствующий звук.

– Надо же! – наигранно восклицаю я. – Смогла дотянуться до кнопки лифта?

У сестры был комплекс из-за высокого роста. Из-за очень высокого роста среди учащихся с ней на одном курсе. Как я уже говорила, сестре двенадцать, но она упиралась макушкой мне в виски. Рост у неё тоже в мать. Прыскает ядом:

– Готовились к побегу влюблённых?

– Золото, хватит довольствоваться унижениями сестры, – перебивает мать. – Иди в дом.

Золото. Ничего хуже мои родители придумать уже не могли. В фамилии Голдман и так присутствовала часть от «золота», а в нас самих текла кровь выходцев из стран одного миропорядка на территорию другой, но родители решили изощрятся во всю доступную мощь и одну дочь – с самым горьким нутром – обозвали Карамелью, а другую Золотом.

– Унижается она, упоминая эту дикость, – спокойно отвечаю я. – Тебе бы, Золото, меньше книжки о любви читать, они запрещены Сводом Правил, и меньше по элективам ходить к преподавателям-чудакам, их в программе Академии нет.

– Золото, иди в дом, – повторяет мать. – Кара, иди по своим делам.

Золото, Золотце, Золотая. Всегда на первом месте для родителей. Должно быть, они вовремя поняли, что я не лучший экземпляр, и, пока возраст для деторождения не истёк, решили завести ребёнка получше.

Сестра и мать теряются за дверью. Как опрометчиво было сказать «иди по своим делам», ведь ей известно – я никогда не хожу по мостам. Вне зависимости от обстоятельств. Даже если требуется пересечь крохотную дистанцию между ближайшими частями города, я никогда не хожу по мостам, я вызову водителя.

В воздухе машины переходят с одной воздушной полосы на другую, и я наблюдаю за ними – переплетаются словно ветви диких и невиданных ранее растений, путают в своих искусно-мудрёных цветах. Оглядываюсь на сад: каждый раз, смотря на него, мечтаю вырубить всё до последнего оставшегося сухой колючкой куста. Ничего живого не должно присутствовать в этом доме, на этой улице, в этом городе – ничего живого, как и в душах каждого пребывающего в Новом Мире.

А вот и мой водитель. Серебристое авто со знакомым номером приближается к улице Голдман и спускается к парковочному месту, у которого я стою.

За рулём молодой парень.

– Доброго дня, мисс Голдман, садитесь.

Он открывает дверь – та плывёт в сторону – и указывает на диван. Я всегда сижу на этом диване, всегда смотрю на салон чёрного цвета, всегда бросаю рюкзак к ногам на крохотный коврик. Но я никогда не видела этого человека за рулём (несмотря на то что половина лица водителя сокрыта дыхательной маской).

– Вы не мой водитель, – перечу я.

– Машина ваша, мисс Голдман, – говорит юноша. – А водителя я подменяю, у него по личным обстоятельствам эта неделя взята в перерыв.

Уточняю осторожно:

– Получается, всю неделю я должна ездить с вами?

– Получается так, мисс Голдман. – Кивает. – Если желаете, уточните у вашего отца (это он подал жалобу на водителя, который не забрал вас из Академии), либо же не будем терять времени: поедем на Золотое Кольцо.

О, значит, ему известно, что я направляюсь на встречу к Ирис. Какой из этого вывод? Он в действительности беседовал с отцом – предупреждать о смене водителя нет смысла.

– Не будем терять времени, – соглашаюсь и сажусь в автомобиль.

Меня встречает мягкий диван с жёсткой обивкой, а водитель прозорливо смотрит в сенсорный экран, помогающий с управлением, и жмёт – отмечаю перчатки (в самом деле холодно?) – определённую комбинацию, после чего мы поднимаемся в воздух. Прекрасные – геометрически выстроенные – дома сменяют друг друга, пешеходные тропы остаются под пятами – люди там снуют подобно муравьям.

– Вам комфортно, мисс Голдман? Может, отрегулировать температуру? – спрашивает водитель.

Вспоминаю о нём, смотрю. Юноша смотрит в ответ. Янтарными глазами, разве такое бывает? Они приветствуют меня, задорят, злят, пугают. Чистый янтарь с желтизной, видимый мной лишь однажды. Кажется…кажется, встреваю в смоле глаз: лапки маленького насекомого вязнут, обречённые быть обнаруженными через миллионы лет красивейшим инклюзом. Отбрасываю (пытаюсь!) тревожные мысли и говорю:

– Всё устраивает.

Обмениваемся спокойными взглядами (не более того), однако где-то в области груди я хороню необъяснимую тревогу.

Может, спросить его имя?

На кой тебе сдалось имя, Карамель? Машина занесена в базу данных – на этой машине ты катаешься изо дня в день, из года в год; хочешь провести расследование – позвони в обслуживающую Голдман компанию авто. Опять же как к подобному отнесётся отец? А сама компания? Чрезмерное любопытство наказуемо; не следует подавать признаки жизни и шевелиться, пока тебя не пошевелят сами и не спросят мнения. Не следует демонстрировать озабоченность. Моё волнение напускное, самовыдуманное. Всё в порядке. Всё идёт своим чередом, по заведённой траектории, по обозначенной схеме. Всё правильно.

– Уже почти, – кивает водитель. – Почти…

– Если собираетесь работать с Голдман, читайте внимательно рекомендации, – бросаю наперерез. – Я не терплю болтовни с обслуживающим персоналом: доставьте меня из одной точки города в другую в полнейшей тишине, без комментариев и разговоров, не терплю пустых бесед.

Янтарные глаза врезаются в меня через зеркало дальнего вида. Обладатель их молчит…схватывает на лету, молодец.

– Да, вот так меня устраивает, – соглашаюсь я и вновь смотрю в окно.

Несёмся быстро: едва успеваю различить подобие куполов, обыкновенно подглядывающих меж высотными зданиями промышленного района. Раньше люди посещали то место, чтобы исповедаться, а потом поняли – Бог не спасёт их, ибо Бог обратился в нас. Мы – боги. Мы – Создатели. Обращаться стоит к Зданию Комитета Управляющих.

А мы не позволим всякому сброду стоять наравне с нами.

От куполов остались последователи – неофициальная организация «Гимн зашитых ртов», которую мать хлёстко называла «сектантскими плясками», «опорожнением религиозных дум» и «эхом фанатиков». Лично я считаю возведение подобия церкви в только развивающемся граде будущего недочётом наших праотцов, потому что в мире, где всё опирается на науку, нет места религии. А что касается Гимна зашитых ртов…никогда не видела их вживую, лишь слышала беседы о них. Эти несчастные ошивались подобно бродягам на лестницах или нижних этажах Золотого Кольца. У них не было статуса, имени, должности, не было работ и детей, не было счетов в банке, не было запаянных в кожу чипов, не было права на образование, медицину, безопасность, передвижение. Будь наше государство более сурово в отношении этих вопиюще-отвратительных лиц, истребили бы неугодных подобно тараканам. Я предприму всё для этого. Не желаю знать, что некто незаслуженно отхватывает мою часть кислорода, ступает по городу за мои налоги. Они недостойны зваться членами общества, недостойны относиться к нам – Создателям.

Бегло бросаю взгляд на водителя. В отличие от Ромео этого юношу не заботит укладка: короткие каштановые волосы нещадно растрёпаны. Через уголок защитной маски проглядывает щетина. Как дико! Следует сделать выговор его начальству…

Мы замираем на посадочном месте у Золотого Кольца. Говорю:

– Возвращайтесь через несколько часов.

– Да, мисс Голдман.

Я приехала раньше Ирис (из-за того, что не стала переодевать форму), просто ужас. Колючий силуэт подруги не рассекает по платформе и не окидывает прохожих сравнительным взглядом, не заискивает меня на парковке. Это совершенно неправильно.

Кажется, я сама себе надышала спиртным в маску…Интересно, от выдыхаемого алкоголя можно опьянеть ещё больше? А потерять сознание? А сойти с ума?

Едва не сталкиваюсь с незнакомцем. Запинаюсь и ускоряюсь, а человек, бредущий навстречу, притормаживает и сквозь маску бросает:

– Аккуратней, девочка. В Академии учат всему, но только не важному? Не знаешь, как ходить и не спотыкаться?

– Извините? – отвечаю я и задираю голову, чтобы посмотреть в лицо незнакомца. Мой шкаф ниже, чем этот человек. И уже, наверное.

– Извинения приняты, – отвечает шкаф. – Смотри под ноги, девочка, не хотелось бы притопнуть тебя.

– Да как ты смеешь!

Унизил из-за роста и формы. Потрясающе.

Мы расходимся. А я думаю над сказанным. «В Академии учат всему, но только не важному». Мне казалось, последняя реформа в Палате Образования принесла именно то, что так долго требовалось в системе обучения. Нам давали поистине актуальные знания в узких областях. При этом не учили жить в Новом Мире. Давали правила к нему, инструкции, иначе – Свод. Но всё такое общее, избитое, формальное. Сколько нарушений я совершила с начала этой недели? А ведь только вторник…

– Карамель Голдман! – объявляет явившаяся Ирис.

Подруга шагает от посадочного места неподалёку, как на неё не похоже. Обычно она довольствуется пешими мостами или разъезжает на поезде. Неужели ей наняли водителя? Неужели Имли наскребли денег на дочурку? Спрошу при возможности.

Ирис подмечает:

– Ты сегодня раньше! Решила искупить вчерашнее опоздание?

– Если это шутка – то дерьмовая, – отвечаю я, не позволяя сесть себе на голову.

– Как грубо!

– Зато честно.

– Честность не всегда уместна.

– Зато всегда полезна.

– Не забывай об этом, Карамель Голдман.

Ирис – то видно сквозь маску – насмешливо улыбается.

Следует огреть её ещё раз.

– Служанка забыла постирать всю твою одежду? – наперерез ответным колкостям восклицает подруга. – Почему ты в форме?! О, я поняла!.. неужели ты была не дома, а у Ромео? Первое неофициальное свидание?

Ирис прищуривается и подбивает меня локтем. Отстраняюсь и говорю:

– Ты не падала по пути из Академии? Не ударялась головой? Что за вопросы?

– Вы – пара, это нормально.

– Нет, ненормально. Ещё ненормально.

– Кому нужны бумажки с разрешением?

– Раз их делают – значит, нужны.

Ирис понимает, что сейчас мы поссоримся, а потому закатывает рукав пальто и неожиданно отталкивает:

– Слушай, так рука зудит – прям на месте чипа, ужас. Кажется, он хочет, чтобы я потратила родительские денюжки.

– Идём, – усмехаюсь я и следую за подругой. Мы быстро миримся.

В этот раз Ирис решает не выпрашивать подарки в именном отделе Голдман. Мы гуляем по всему верхнему этажу Золотого Кольца, примеряя платья и украшения, обмениваясь незлыми мнениями, останавливаясь в какао-лавке, обсуждая учёбу. В такие моменты мне нравится дружить с Ирис. Но я не понимаю: сейчас она настоящая, а в другое время прикидывается, или же наоборот.

Вечереет, и город погружается в потёмки. Следом искусственный свет опоясывает улицу, неоновые нити скользят вдоль ограждающего парапета, стилобаты загораются, фонари включаются, экран на Здании Комитета Управляющих даёт ориентир двигающимся в воздухе, даже поезд – под нашими пятами – подсвеченной каплей несётся по раскинутым в воздухе путям.

– Пора разъезжаться по домам, – говорю я.

– Да, вон твоё авто.

Удивительно, как Ирис замечает машину раньше меня.

– У тебя новый водитель? – уточняет подруга и с подозрением смотрит. – Карамель, тебя подменили? Это не похоже на Голдман.

– Временно, – отвечаю я. – Ничего такого.

– Он симпатичный, – смеётся Ирис.

– Отвратительно! Постыдилась бы своих мыслей на людях.

– Люди не обращают на нас внимания, каждый сосредоточен на своей персоне.

– Такое отношение порождает разруху. Отсутствие бдящего не должно преумалять личное желание поступать по закону.

Ирис не отвечает. Не опровергает и не соглашается. Это её спасает. Ещё бы чуть-чуть…с радостью напишу донос на эту пустышку с назревающими в её голове дерзостями, которые не должны волновать и отвлекать истинного жителя Нового Мира и уж тем более северянина. Чтобы сменить тему, спрашиваю, как девочка будет добираться до дома: за ней кто-либо заедет или она сядет на поезд (вариант пешей прогулки по мосту я даже не рассматриваю, потому что в тёмное время суток находиться там некомфортно и – более того – не полагается хорошенькой северянке).

– Да, за мной заедут, – вдруг похолодевшим тоном отвечает Ирис.

– Родители наконец наняли тебе водителя?

Вот и удачный момент.

– Если бы. Отцовский друг заберёт.

Экран на Здании Комитета Управляющих играет цветами; он так ярок на фоне постепенно угасающего неба. Мы двигаемся по мраморным плитам, каблуки – шаг за шагом, стук за стуком – повторяют наши сердцебиения. Вдруг! – я чувствую окатившую волну холода, что пробегает пальцами по спине и пересчитывает позвонки: словно вдавливает их.

«Мы ваши Создатели!» – вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.

«Мы будущее этого мира» – продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.

«И если вы живёте…»

Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.

«…дышите нашим воздухом…»

Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.

«…едите нашу пищу…»

Я хочу закричать.

«…смотрите на наше небо…»

Кричу.

«…Знайте! Без нас не будет вас»

Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.

«Вы наши подчинённые, а мы Боги»

Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.

«Восхваляйте же своих Создателей!»

Открываю глаза.

Взгляды наши устремлены по направлению экрана, парящего пред Зданием Комитета Управляющих. Ирис внимательно смотрит на мою цифровую копию: её ледяные зрачки замирают на бледном лице девочки из рекламы.

– Ладно, по домам, – в спешке говорю я. – Увидимся в Академии.

Странное видение, которое раньше было лишь сном, преследует и путает мысли, вьётся вокруг тела и стискивает в объятиях. Но я не нуждаюсь в том; желаю отречься, забыться, оставить.

Ирис забирается в подоспевший автомобиль, я же сажусь к янтарным глазам.

– Отдохнули, мисс Голдман? – спрашивает докучливый водитель.

Без интереса выдыхаю:

– Что я говорила про болтовню? Домой, конечная на сегодня.

Меня валит с ног появившаяся из ниоткуда усталость; та разливается по венам, будто атрофируя конечности. Хочется забраться под одеяло и существовать там: спрятаться от серого Нового Мира и его серых жителей. Мгновением раньше мы веселились в отделах, обласканные вниманием обслуживающего персонала, и не знали тоски. Стоило остаться наедине с мыслями – итог. Поразительно.

– Улица Голдман, – объявляет водитель, когда мы спускаемся на посадочное место. Дорога была быстрой, неужели я задремала? Не люблю спать в машине, потому что не люблю терять бдительность, люблю контролировать ситуацию и окружение. – Вы заснули, решил не будить вас раньше времени, мисс Голдман.

Всё-таки.

– Известно, в какое время забирать меня утром? – отвлечённо спрашиваю я.

– Да, разумеется.

– Мисс Голдман, – поправляю я. – «Да, разумеется, мисс Голдман». На конце каждой фразы – обращение.

– Прошу прощения, мисс Голдман.

Янтарные глаза словно бы улыбаются – задорно, неприхотливо.

Жду секунду. Вторую и третью.

Жду.

Ждёт.

Ждём.

Кажется, он забылся. Точно ли работал когда-либо водителем уважаемых лиц?

– Нажми кнопку, чтобы открыть дверь, – припоминаю я.

– Ой! – восклицает водитель и роняет взгляд на панель управления, поспешно ударяет комбинацию и выпускает меня. – Ой, мисс Голдман, – тут же поправляется он.

Что за клоун.

Выхожу и бреду к дому.

Хотя не могу не отметить – янтарные глазки позабавили меня.

События третьего дня

День начинается всегда одинаково. Я стою в ванной: напротив зеркала, с набранным стаканом воды. Первая таблетка отправляется в рот. Запиваю. Вторая. Запиваю. Третья. Пью. Четвёртая – достаю её предельно аккуратно; блистер неудобный, капсула может выпасти из него. Несколькими днями ранее это и произошло: таблетка упала в раковину. Я не успела поймать её; прокатилась по мраморной поверхности и отправилась в водопровод. Признаваться в том, что у меня из рук выпало дражайшее лекарство, не хотелось (придётся подавать документ, ведь каждая капсула под счёт), посему я сделала вид, будто ничего не произошло. Но произошло. Сопоставить легко. Я не приняла таблетку лишь раз и в тот же день – точнее вечер – заснула раньше комендантского часа и наблюдала беспокойные сны. Я тонула. Произносила речь про Создателей и тонула. Здоровые люди не наблюдают снов, абстрактное мышление есть отклонение. Вчера я выпила полагающуюся по графику таблетку, и ночь была спокойной. Правильной. Умеренной. Я не видела сны, я отдыхала в самом деле: восстанавливалась, набиралась сил к новому прекрасному дню в Новом прекрасном Мире. Я так рада, что наша медицина совершена и продолжает совершенствоваться. Теперь я знаю, чем чреват пропуск хоть одной выписанной мне таблетки. Запиваю. Итого четыре. Какой странный привкус у воды. Она сегодня горчит, отчего? Или всегда?

Миринда подаёт хлопья из отрубей. Ворошу их пальцами, не притрагиваюсь.

– Вам подать молока, мисс Голдман? – спрашивает служащая. Напрасно, потому что знает ответ. И я не отвечаю.

Терпеть не могу молоко и заказываем мы его только для того, чтобы мать в этом молоке отмокала. На сегодняшний день в Восточном районе на искусственном пастбище пасётся не больше дюжины коров, посему натуральный и органический напиток не поставляется; только его аналог, создаваемый на заменителе. В Академии показывали фильм об этом, а – после – проводили экскурсию: учащихся возили по фабрикам и заводам, демонстрировали их работу, напутственно обращались: «скоро это будет в вашей власти – внемлите». Немного интересно, но грязно – предпочту вечно сидеть в пыльном офисе и смотреть на затянутое облаками небо. Кажется, Палата Производства точно не для меня.

Поднимаюсь в спальню, чтобы одеться: выбираю наряд, примеряю юбку и рубашку. В Академии установлена форма, введён официальный дресс-код. Девушкам Академии одобрены несколько комплектов: рубашка и юбка с короткими гольфами, платье и длинные гольфы, рубашка и брюки. Всё тёмно-синего цвета – под цвет герба Академии. Юношам Академии также подобраны три комплекта: брючный костюм с рубашкой и пиджаком, отдельно брюки и рубашка, и рубашка с жилеткой. Мне нравится, когда Ромео в костюме с пиджаком, эта представительность его красит. Он становится похож на заседающего в Палате. Я же чередую наряды по дням недели и добавляю множество аксессуаров; Голдман требует отличаться. Вот и сейчас – подкалываю волосы крупным крабом, а на запястья добавляю браслеты. Ромео нравятся мои браслеты. Нравятся запястья. Нравятся гольфы. Так он говорит.

Затем спускаюсь вниз и сталкиваюсь на лестнице с Золото. Не здороваемся. Мы никогда не здороваемся и особо не разговариваем. Миринда подаёт пальто и желает хорошего дня. Креплю дыхательную маску и плавным прикосновением ладони открываю дверь – чип щекочет; иду к посадочному месту, где ожидает водитель. Янтарные глаза говорят:

– Доброго дня, мисс Голдман. Садитесь. Сегодня вы задумчивы.

Он вновь позабыл, что меня раздражают пустые разговоры?

Дверь отъезжает в сторону: заползаю в авто, и мы поднимаемся в воздух. Смотрю на оставшийся по другую сторону окна сад. Гиблый. Точнее – загубленный. Желаю извести его вовсе, стереть с лица Нового Мира, втоптать в плиты, уничтожить. В мыслях моих деревья – перегнившие, с паразитами – валятся, голые ветви стегают друг друга, маленькие детские качели взвинчиваются в воздух и со звуком ломающейся древесины приземляются подле. Я качала их. Я помню их.

– Не сочтите за дерзость, – и водитель перебивает представляемое, – просто вы сегодня, мисс Голдман, смотрите сверх проницательно. Для молодой девушки – это настоящий дар. Думаю, вы им наделены, потому что Голдман.

Льстец.

Водитель, не получив от меня ответной реакции, продолжает:

– А, возможно, проницательность во взгляде особенно ярко прорисовывается из-за маски. Всё лицо сокрыто и потому внимание на глаза. Никогда не задумывались, что второе назначение этих масок – не выдавать эмоции?

– Защитные маски потому и называются защитными: они помогают органам дыхания при передвижении на улице, – перебиваю я. – Не додумывайте вторые смыслы, фантазия не есть хорошо.

– Когда на Золотом Кольце маршируют десятки и сотни обезличенных людей с сокрытыми лицами, что вы чувствуете?

– О подобной глупости не думаю. И вам не советую, ибо мне известно где и как пишутся жалобы.

– Вы когда-нибудь писали жалобу? – серьёзно спрашивает водитель. И добавляет с едва различимым смешком: – Хоть одну? Сдавали кого-нибудь?