Читать онлайн Чёрное солнце бесплатно

1

Последним, что я чувствовала – была боль. Очень лицемерно так говорить, когда от тебя зависит самое малое. Почти ничего.

Я привычно махнула пышными шелковыми волосами в сторону часов, хотя примерно знала, сколько времени, по крайней мере, опоздать я везде успела. Я не курила, но выглядела так, будто искуривала в день по пачке. Странно, но люди, почему-то, думают, что очень многое можно понять по внешности человека, даже больше – абсолютно все. Будто бы человека можно видеть, как открытую книгу по одной лишь внешности. А в месте, где я жила, было действительно неплохо, и единственное, что меня поражало – были люди, думающие, что видят тебя насквозь. Думающие, что мир способен приклоняться к их ногам и они знают все загадки вселенной. Такие люди были смешны со стороны, но со временем я стала понимать, что и смешного мало.

Из таких был мой куратор Виктор Серов. Он настолько много думал и пил, что волос на его голове почти не осталось, но, если хорошо вглядеться – можно было заметить редкие волосинки светло-седого оттенка. У него было круглое, добродушное лицо, остающееся таким же добродушным, пока он не начнёт разговор. Обычно с ним никто не заговаривал, не задавал вопросы, ничего не спрашивал, да и разговаривать при нем никто желанием не горел, поэтому всегда на лекциях Серова стояла страшная тишина, которой ни в каком морге не сыщешь. Он сам задавал вопросы, сам на них отвечал, сам шутил, сам же смеялся. Он, как и многие другие, удивлялся моим глубоким знаниям в медицине, да и вообще тому, что я пошла в медицинский институт. Меня видели как замкнутого, вечно погружённого в свой внутренний мир писателя, или поэта, но чаще всего художника. Мы часто зарисовывали некоторые системы организма или сами органы, у меня это получалось неплохо и все думали, что я просто мамин горе-художник, пошедший на специальность не по своей воле. Тем не менее, Серов, не взирая на все мои успехи как в практике, так и в теоретической части, игнорировал мой потенциал, посмеивался надо мной. Другие же принимали меня за стилягу, видя мою преданность стилю где-то между 18 и 19 веком. На деле я просто не представляла себя в чем-то другом. Современный стиль подрывал мое доверие к людям. Не скажу, что по нему можно судить людей и сразу причислять их к тупоголовым. Иногда их меняет общество, да не иногда, за все время, проведённое среди людей, я встретила единицы, которые вели себя среди людей так же, как и в одиночестве. Общество хоть и требует идеалов, но разных: у каждого человека свои требования, если таких людей несколько, скажем, тысяч, то идеал навязанный. Усталость сказывается на разумных существах, постепенно они не замечают пыль вокруг себя и живут в тёмной комнате, полной пыли, их собственной, накопленной десятилетиями, все, что было в этой комнате, останется в ней навсегда, пока сам ее владелец не смешается с пылью воспоминаний и пустых надежд. «Пустых надежд» … меня этому не учили.

День выдался жарким, хотя кончался сентябрь, тепла уже не ожидалось. Около фонтана скопилась куча народу, студенты о чём-то бурно спорили, из толпы долетали обрывки фраз, несвязанные друг с другом. Одной рукой я рисовала набросок единственной картины, которую я помню из родительского дома, мама всегда хотела, чтобы я написала ее копию до 20 лет, она свято верила, что после 20 детские способности стираются, им на смену приходят глупые человеческие занятия, пороки, грехи… эта картина мне не нравилась. Просто из вредности. На ней была изображена высокая женщина с ровным лицом, светлой кожей, темными волосами, длинными изогнутыми рогами и крыльями с широко распахнутыми круглыми глазами. «Монолиция» была написана моим прадедом, тогда психические заболевания ещё не имели такого широкого распространения, да их даже определять никто не стал бы, но они у него явно были. Голова женщины была неестественно повёрнута в бок, эта повернутость едва не убивала всю анатомию картины, на лице творился бесформенный кошмар: глаза, асимметричные, смотрели прямо в душу, написанные мазками, неаккуратными, будто бы на скорую руку. Все глаза на этой картине были замаскированы под неумелое рисование.

Не знаю, считается ли это искусством, но у того времени были свои правила и свои стандарты. Монолицию можно было сравнить разве что с Монолизой, они были как сестры, только Монолиза благородней и чище. Второй рукой я переключала свой плейлист. Им когда-то поделился со мной один из моих близких друзей, но вскоре он умер, и музыка стала принадлежать только мне. Я боялась, что он умрет, и он умер. Когда это случилось, я особо не расстраивалась, и это было хуже всего. Это было ожидаемо, и предотвратимо, вот, в чем штука. Просто он, я, его окружение этого не захотели. И он исчез. Иногда мне интересно, как много пыли он от меня утаил, после открытия своего плейлиста, двери своей комнаты, его любимых мест в городе, таких вопросов не должно было возникнуть, но у таких людей всегда есть вещи, о которых они говорят в самую последнюю секунду. А может, об этом мне ещё предстоит узнать. Комнаты людей зачастую говорят о людях больше, чем они хотели бы, чтобы о них знали люди. Старая пыльная лавовая лампа, почти не отдающая свечения, он ее даже не включал, вырезанные с обложек пластинок надписи и лица, которыми была обклеена дверца шкафа, лежащие беспорядочно на прикроватной тумбе изогнутые пластинки лекарств, в большинстве своём, болеутоляющие и таблетки от горла, оно всегда было у него простужено, неаккуратная стопка книг прямо на полу между забитым книжным шкафом и спинкой кровати, там лежали избранные, хотя те, что были снизу, не открывались по несколько лет. В недрах ящика комода с барахолки, запертого на ключ, кусок засохшей лавы, выкраденные у ушедшего из семьи отца письма от прадедушки в Подмосковье, написанные искусным почерком инженера, маленькая завернутся в крафтовую бумагу книжечка, рукопись, скорее всего, дневник маленькой девочки, плеер, чья музыка больше не зазвучит и не наполнит комнату слезной ностальгией, вырезки из газет, интересные факты, нло… он о многом мне не рассказывал, просто не мог, поэтому впустил к себе, и дал ключ, чтобы я увидела все сама. Он знал, что я пойму. Я долгими ночами вспоминала каждую деталь из многочисленных увиденных осколков ещё тёплой души. После его смерти я забрала себе небольшую часть из его вещей, его родственники, младшая сестра, не знала о большей части всего, что он хранил, ну я и забрала самое важное, скорее, для него, чем для меня. Эти вещи никогда не были моими, они навсегда останутся принадлежать ему, просто он не хотел бы, чтобы они попадали в чужие руки.

Не занятым наушником ухом я прислушивалась к нарастающим крикам толпы. В конце концов я положила набросок в портфель и двинулась к фонтану. Студенты утихли – в дверях университета появился Серов. Он щурился от пекущего не по-детски солнца, неся в руках чёрное широкое пальто, а другой платком вытирая пот со лба. Все выжидающе замерли, и смотрели, как он идёт в сторону своей машины, не обращая внимания на собравшихся на площади ребят, выжидающих его одного. Серов уехал. Я спросила, что произошло, мне объяснили, что большинство людей из группы попали в список на вылет, которым, кстати, обычно занимался и Серов, конечно, несложно догадаться, что это его рук дело.

Ошибка природы, сбой системы. Как такой примитивно развитый, постоянно с отсутствующим видом, совершенно глупый человек мог попасть в лучший университет Москвы, и позволить так вести себя? Уму непостижимо!

Староста приподнял бровь, смотря долгим взглядом в экран телефона.

– Грачевой нет в списке, – сообщил он.

Эта фраза отдалась словно гром. Почти все взгляды, хоть и ненадолго, поднялись на меня, некоторые зависли на подольше. Мне стало не по себе.

– Взятки что ли им пихаешь? – раздалось откуда-то.

– Да нет, тут в другом дело, – староста убрал телефон в карман, и по выражению его лицом можно было понять, что он чем-то раздосадован, вряд ли отчислением. – Пойдёмте, пусть сама разбирается.

Как дети, честное слово. Чего с них взять.

2

Из соседней комнаты раздавалось спокойное пение, чередующееся кашлем и выравниванием голоса. Меня это совсем не напрягало, даже радовало. У нас не было телевизора, был проектор. Алиса, студентка консерватории, уже частично работала преподавателем, она была настоящей Алисой, я спросила, почему ее так зовут – и она показала мне советский мультик про Алису в стране чудес, тогда мне стало ясно. Мы вместе снимали квартиру недалеко от консерватории, хоть особо и не общались, мы хотя бы ладили, были крайне похожи в интересах и просто близкие по духу. Я обязана Алисе жизнью, потому что она познакомила меня с тем человеком, чья лампа единственное, что заставляет меня задумываться над смыслом человеческой жизни.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – смачивая больное горло холодным молоком, спросила девушка.

– Что? – я на секунду отвлеклась от рисунка.

– Я даже забыла, что хотела сказать, – она взяла из моих рук блокнот и внимательно всмотрелась, хмурым взглядом. – Точно не больная фантазия, – она вернула и села рядом. Очень удобно, когда диван стоит около холодильника, в двух шагах обеденный стол, а между ними помешается украденное из городской библиотеки кресло и хилый журнальный столик, на котором никогда не было порядка. – На самом деле, это удобно, когда ты чувствуешь себя одним в квартире. Обидно, наверное, слышать о том, что ты не докучаешь сожителям?

– Ты пытаешься так проявить сочувствие?

– Я тебе соболезнования скорее бы проявила, зная, что ты сирота.

Они думали, что я из детского дома. Ну и хорошо, это мне на руку.

Алиса посмеялась над своей же шуткой.

– А вот что тебе во мне нравится?

– Эм, – я сделала паузу, – голос?

– Нет, не так, – она села вполоборота ко мне, устраиваясь нога на ногу, – вот мне в тебе нравится то, что ты редко расчесываешь гриву (гриву, не иначе, она не воспринимала мои волосы, как волосы), всегда оставляешь колбасу на столе и учишь китайский. Качества, понимаешь?

Я подумала.

– То, что ты поешь?

Она болезненно улыбнулась.

– Так тоже можно.

Для Алисы не было странным вести разговоры без продолжения, она была особой не постоянной, могла в любой момент закончить разговор, перед этим дослушав, но после переведя тему, все к этому привыкли.

У Алисы не было так много друзей, пара доверенных лиц, с которыми она встречалась пару раз в неделю, за все время жизни с ней я поняла, что она спокойно сможет прожить месяц на необитаемом острове, выжить в апокалипсис и потом поднять мир с колен и устроить восстание. Удивительно, что она ещё этого не сделала. «Бережёт силы» – говорил наш общий друг.

Стрелка на часах доходила до 9 вечера. Вся комната освящалась тусклым светом кухонной лампы гарнитура, Алиса о чём-то молча думала, попивая крепкий растворимый кофе, уставившись в точку. В отличие от меня она была не так придирчива к тому, что пьет, ей было вообще не важно, что пить, мне же был категорически важен вкус, атмосфера, в которой я пью, люди вокруг меня… в общем, в этом было наше главное расхождение.

– Ты часто вспоминаешь о том, чего больше нет в твоей жизни?

Наверное, она пила не чистый кофе. Редко Алису можно было увидеть искренней, обычно в вечернее время, когда она была уставшей от города, да и от мира в целом. В такое время она обычно была такой взрослой, если при свете дня можно было видеть веселящегося, танцующего, энтузиаста-подростка, открытого всему миру, по вечерам она становилась взрослой, унылой, и такой усталой, что тоска брала.

– Нет, стараюсь не думать.

– Ты ни разу не заговорила о нем со для его смерти.

Без особой договоренности можно было понять, о ком мы говорим. Чаще всего мы не назвали имён, имена не имели значения, когда вас всего лишь трое, и вы практически не вылезаете из комнат друг друга. Я действительно не разговаривала с Алисой после его смерти, ни о нем, ни о самом исчезновение. Не то что бы я не хотела давить на ее больные места, но это было немаловажно, потому что до всего произошедшего я никогда не видела ее слабой и одинокой. Я видела и чувствовала, что от неё как будто бы отрезали кусок жизненно необходимого компонента в ее организме. Она знала его дольше, они дружили с детства, хотя я с ним была даже ближе.

– Я не считаю тебя лицемерной, ты не подумай, просто мне вдруг стало интересно, ты справляешься? Ты вообще справишься?

Я усмехнулась.

– А у меня есть выбор?

– Выбор есть всегда, – фыркнула Алиса, и села рядом со мной, – странно, я не замечала у тебя таких синяков под глазами раньше. Ты болеешь?

– Вроде нет, – я потрогала места под глазами, будто бы могла нащупать темноту.

– Займись своим здоровьем, если надо – психическим, с этим нельзя затягивать, поверь мне.

Я потянула секунду.

– Ты знаешь его дольше, почти с самого детства, что он мог скрывать?

Алиса сжала губы, отводя взгляд в сторону.

– Я знала, что ты будешь спрашивать, это не плохо, просто я должна была знать, что тебе ответить, – Алиса покрутила в руках изогнутую и выпуклую в некоторых местах кружку, отпила, и продолжила, смотря в точку, – он очень не хотел, чтобы ты знала о его проблемах, он верил тебе, но все равно боялся что-то сделать не так. Я говорила ему, что эти слабости доведут его, что это неправильно, но это, наверное, был единственный его изъян. Он боялся тебя потерять. Это самый сильный человек, которого я встречала, просто его добила болезнь. Общество в этом не виновато, ни ты, ни они, ни даже я.

– Почему ты так про себя?

– Мы одинаковые – во всем винить себя, будто это самое страшное. Просто из принципа, знаешь, вот когда ты прекрасно понимаешь, что твоей вины в этом нет, но все равно обвиняешь себя. Это пройдёт. Я думаю. Хотя навряд ли. У него так и не прошло.

Она держалась ещё спокойно, я боялась, что она может впасть в истерику, и там уже так просто проблему не решишь.

– А знаешь, ты единственная, кто не знает настоящую причину его смерти, – она посмотрела на меня так, будто бы это была моя вина. Если бы я хотела это знать, я бы давно все знала. У меня были догадки, просто не подтвержденные. – Я просто тебя жалею.

Она действительно пила.

– Зачем?

– Потому что у тебя слабые нервы, ты можешь сломаться.

– Как ты это поняла?

– Ты неактивная, в универ ходишь, как будто тебя заставили, от жизни вообще непонятно чего ждешь, – я не стала с ней перепираться, повадки людей под алкоголем мне были известны. – А правда, Ань, какая у тебя цель в жизни?

Я особо об этом не разглагольствовала, и не удивлялась, что после этого люди думали, что у меня нет цели в жизни.

К советскому зеркалу с желтой тонкой полоской по бокам была приклеена фотография, где на фоне большой, полной площади людей, стоит кучка широко улыбающихся людей в выцветшей одежде и солнечных очках. Фото было сделано на полароид. Полароид человека, которого нет на фотографии. О каждом человеке можно было сказать все, не ссылаясь даже на его внешний вид, у кого когда умрут родители, кто разобьется на самолете, кто доживет до старости, но умрет среди руин. Ни у кого из компании нет предначертанного счастливого будущего, каждый из них получит удвоенную долю человеческих страданий, ничего для этого не сделав.

– А у тебя какая цель?

– Ответь на вопрос.

– Что тебе это даст?

– Просто хочу тебя побесить.

О чем вообще можно говорить с подвыпившими людьми, они не совсем пьяные, но уже с не очень светлой головой, не знаешь, как это воспринимать, их слова.

Я знала, как умрет Алиса, и мне было ее жалко, даже сейчас, когда она пыталась вести себя по-свински, я знала, что ей было так тяжело, как не смог бы представить никто другой, последний важный для нее человек, последний, кому она сама была важна, умер, ничего не сказав. Он просто безмолвно ушел, а его вещи в его квартире так и шептали, разноголосо, плакали, кричали, и это можно было заметить еще давно. Он в них задохнулся.

Много раз слышала от людей, что нужно уметь отпускать прошлое, но для этого нужно много раз натыкаться на его острые ядовитые колья, чтобы в конце концов найти наиболее легкий выход, если так можно сказать. У меня не было прошлого, о будущем без прошлого думать слишком оптимистично, а настоящее… я в него не верю.

Я встала и пошла в свою комнату. Только мысли и стратегия, до мелочей продуманный план, каждый шаг должен быть обдуман, никакой воли эмоциям, иначе все выйдет из-под контроля, но с этим у меня проблем не было.

Я вырвала Монолицию из блокнота и приколола на пористую доску с долгами по учебе и в библиотеке. В полутьме она казалась особенно мертвой, не знаю, было ли то смертью, или наоборот, несением жизни, наверное, чем-то средним, как бы не страданиями.

Черные стрелки девушки, читавшей и заучивавшей конспекты напротив меня в библиотеке, были длиннее ее желтых выкрашенных волос, сбритых до короткого ежика. У нее были выщипаны брови, жирно накрашены черной тушью короткие ресницы, и покрытая татуировками в виде китайского дракона шея. Музыка из ее наушников доходила даже до меня. Каждый раз, когда я поднимала на нее глаза, она отводила взгляд к тетради или в сторону. Потом она достала из сумки энергетик и отпила ярко-зеленой жидкости. Тяжело поморгала, явно мутнея взглядом, и тут, ровно в тот момент, когда часы на башне пробили три часа, из уголка ее рта сползла струйка крови, и девушка расслабилась. Я посмотрела вокруг. Дотянулась до шеи, пульса уже не было. Смерть меня преследовала.

У Алисы громко играет музыка, так громко, что ее можно было услышать, просто идя рядом. Я видела ее в метро по пути домой, но не подошла. В людных местах можно было немного отвлечься от того, что происходило у тебя дома, я и сама это знала, поэтому не подходила. Ее лицо выглядело таким серым, безжизненным и осунувшимся в тусклом свете Московского метро. Из-под грязно-сине-зелёной старой шапки, которая была настолько изжившей себя, что она носила ее как хиппи, светлые волосы беспорядочно падали на плечи и пальто, сбиваясь в грязные одинокие пряди. Она заметила меня около ларька, пока покупала сигареты.

– О, Падшая, – она встречала меня именно так и никак иначе, когда я становилась неожиданностью. Я сейчас только заметила, как шапка красиво сочетается с ее цветом глаз, думаю, если не эта шапка, то никакая, она носила ее только потому что она была именно той самой шапкой, и никакой другой.

– Я думала, ты бросила.

– Не поверишь, я об этом даже не задумывалась, – она пафосно достала из пачки и протянула мне, я отказалась, – знаешь, я всегда видела тебя курящей, забываю иногда, что ты за здоровый образ жизни… – и закурила.

– Видела я сегодня такую нервозную, – я рассказала ей про труп в библиотеке.

– Сплошная пропаганда, короче.

– Да, вот просто…

– Кусок запада? – она прищурилась на солнце, хотя, мне кажется, солнце тут было не при чем.

– Да.

В этом плане чаша ненависти Алисы не имела границ. Она могла говорить об этом часами, размышлять и думать, это стало настолько пропитано ненавистью и безысходностью, что в конце концов ее перестали слушать, а она говорить. Мне все ещё интересно, куда она выплескивает своё негодование, будет невесело, если она об этом пишет. И ещё существенный вопрос – куда.

– Не то что бы я была против этого всего, – недолго думая, сказала она, – я слишком молода и глупа, чтобы думать на этот счёт и делать собственные выводы, пусть об этом думают мужчины, люди, которые в этом разбираются.

– Почему ты так категорична?

– Ты не понимаешь, женщине не надо думать, ее работа заключается в лёгком слове и красоте, мир спасёт красота, Энн!

Алиса не любила работать, она еле как закончила консерваторию и жила на том, что продавала свои картины и работала на двух работах, грубо говоря. Для меня было большим открытием, что она против феминизма и всего этого. Возможно, у неё были планы на того знакомого.

– Я знаю, что ты скажешь, что женщины имеют права, хотят саморазвития, быть независимыми, учиться, но при этом не стоит забывать о том, что человеческому роду грозит вымирание. Знаешь, почему?

– Догадываюсь

– Я, все же, проясняю, – она подошла к первой попавшейся дорогой кофейне, и вгляделась через стекло, – вот видишь вон ту рыжую с ноутбуком? У неё нет детей, она завтракает голым кофе, вегетарианка, и подсадила на это всех своих друзей, в том числе и парня, она от него не зависит, совсем, делает все так, как она хочет, как ей заблагорассудится. Она свободна, хочет пожить для себя, знала бы ты, какие страшные это слова. Сейчас она не родит, потому что у неё на уме одни деньги, потом в сорок лет ей захочется ребёнка, она вольет кучу денег, чтобы вселить в себя клетку, которая в последствие родится вряд ли здоровой, зато работа коррекционникам. Я не говорю, что задача женщины – мыть полы и рожать детей. Моя мать работала 8 часов в день, и я ни разу не появилась в школе в грязных или не поглаженных вещах.

– У тебя просто стальная мама, не всем так везёт.

– Может быть… – она отошла, снова делая затяжку. – Тошнит меня от женщин. Сплошные проблемы. Ещё и этот феминатив, черт его дери, – выплюнула она и зашагала быстрее.

Мне не очень хотелось развивать разговор, хоть я и была с ней согласна, но зная Алису, она за словом в карман не полезет.

По самой Алисе можно было много что сказать, но истинное – очень редко. Она дружила в основном с женщинами, девушками, такими же как она, и то чисто для того, чтобы не сойти с ума, была резкой на редкость, и вот, что удивительно, меня редко вдохновляли люди, тем более такие, как она, но Алиса умела делать это так, что это становилось искусством, в этом была главная ее заслуга. Она была человеком искусства, музыка была вторичной, она очень много читала, насколько я знаю, даже писала, но сейчас перестала, и ещё она очень красиво писала картины, это было ее главным занятием, она могла прорисовать весь свой выходной, забив на друзей, потребности, и время. Ее не волновал внешний мир, и как художник, она была достойна уважения, а как кого-то другого я ее не видела. Ее картины не были сумасшедшими, по крайней мере, она очень старалась этого избежать, но в силу возраста, состояния и желаний времени, получилось что-то уникальное. У неё уже было несколько выставок, там мы и познакомились.

3

У Серова был сын. Приемный. Милый светловолосый мальчик с голубыми озёрами, чистыми настолько, что блики при задумчивом взгляде на солнце или туманную холодную погоду ослепляли. Он редко кашлял и что-то монотонно, почти не останавливаясь, печатал на ноутбуке, прижав колени к груди. Своим видом он пытался не быть человеком. Уставший от людских грехов и пороков, он пытался отдалиться от людей, сделать себя не таким, как были они, иначе как ещё можно было объяснить желание одеваться отстранённо, почти как взрослый, но как маленький ребёнок, игнорируя то, что он уже был девятиклассником. Когда я узнала, сколько ему лет, я удивилась, потому что выглядел он младше, это говорило о ненависти к подобным себе, подросткам, возможно, ненависть была обоснованной. Этот мальчик стремился показать всем, что он другой, в какой-то мере, это было ошибкой, ведь правильные люди всегда видят в тебе уникальные черты.

Он не страдал, не было причин, но он всячески пытался их найти. Сам порой удивленно осознаёшь, что вокруг тебя нет повода радоваться, что ты как тигр, загнанный в клетку, но, к тому же, привыкший. Невольно царапаешь стены, пытаешься плакать о помощи, потому что жалеешь себя, хотя от жизни ждать почти что нечего. Марк Серов был далеко не идеальным, но я не из тех, кто искал идеальных людей. Чем проще и лучше человек, чем сильнее он соблюдает правила общества, тем меньше можно от него добиться.

– Что ты печатаешь?

– Проект для школы.

Девятый класс, как мне рассказывали, был одним из самых требовательных годов, от которого многое зависело. Многое зависело от того, как ты умеешь обманывать и вертеться.

– На какую тему?

Он поднял глаза, холодным взглядом одаривая меня, но осекся, вероятно, ожидав увидеть во мне обыкновенную тупоголовую студентку, пришедшую за помощью с курсовой.

– Граффити.

Чтобы начать разговаривать со взрослым, детям нужно было немного о них знать и понимать, что им нужно что-то кроме стандартных ответов, чего они хотят, и нужно ли быть осторожным.

– Педиатрия?

– Патологоанатомия.

Он кивнул. Сжал пальцы на ногах. Я отвела взгляд к окну, потом взглянула на часы.

– Часто он так задерживается?

– Постоянно.

– Странно, на пары он не опаздывает.

– Приоритеты расставляет в свою пользу. И в пользу статуса.

За дверью послышался хохот двух мужчин, один отдаляющийся, второй приближённый. Дверь открылась, и в кабинет шумно вошёл Серов. Такое чувство, что он писался человеческой энергией, я никогда не видела его уставшим, даже после полного рабочего дня, когда другие профессора выползали, и скорее стремились домой, к семье, он, не торопясь, и насмешливо улыбаясь, шёл прямо в кофейню или бар, не знаю, зачем.

– Как дела, Марк? – спросил он, сходу, явно незаинтересованно, и не ожидая ответа.

– Нормально, – выплюнул мальчик, обычно он игнорировал вопросы такого плана, но из вежливости скорее ко мне, чем к отцу, выдавил из себя банальный ответ. Банальный чисто для взрослого, все, что говорит подросток и с какой интонацией имеет значение.

– Где?

– Что?

– Курсовая.

Конечно. К ним только за этим и ходят.

– Дома. Я по поводу доклада на международный…

– А, это, – он закурил, – ещё проверяют. Скажу тебе так, – он откинулся на спинке стула, сразу делаясь в своих глазах выше всех, кто в этой комнате, – с таким количеством ошибок не стоит надеяться на призовое место.

Где-то в глубине угла тихо фыркнул маленький нечеловеческий ребёнок.

– На конкурс меня отправил преподавательский состав, а не я пошла на это по собственной воле. Цели «выдвинуть новую научную гипотезу» у меня не было. Как раз наоборот, – я царапала ногтями лакированное покрытие жесткого стула, – у меня попросили черновик, обещав довести все до идеала.

– Это Вам Марина Анатольевна сказала, а не я. Я твой куратор, и слушать ты будешь меня. Понятно?

– Вы мне даже не сказали про проект!

Он затянулся и выдохнул ненормально концентрированный клубень дыма.

– Думать головой надо.

Не человек. Не достойный таким называться. Глупый, избалованный, самодовольный старый болтун.

Я взяла сумку и вышла. Не стала я оставлять приёмного сына сиротой во второй раз только потому, что сейчас у него были деньги, и потому что со своим заболеванием он не прожил бы в детском доме, хотя, думаю, он бы не отказался побыть немного один.

Я знала, что моя работа достойна призового места, даже черновики нужно уметь писать так, чтобы это было достойно прочтения.

Но на следующий день Серов все равно умер. В своём кабинете. С перерезанным горлом. С украденной частью документов, причём, все пропавшие бумажки говорили именно о том, что убийца прекрасно знал, где что лежит, что отвечает за статус и звания. Подозревалась вся наша группа, да почти весь университет, тех, кто не держал на Серова зуб, было очень мало.

– Ужас, а за что его убили? – первое, что спросила у меня Алиса.

– Ну, он был сам по себе нехороший человек.

– И все с этим согласны?

– Ага. Он многим перспективным студентам палки в колёса вставлял.

– Убийцу будет сложно найти.

– Очень, – я повернулась на стуле с корейской морковкой в пластиковом контейнере, – в момент обнаружения тела окно было открыто, все дверцы шкафов распахнуты настежь, бумаги перерыты, стол в беспорядке. Отпечатков, казалось, куча, но их не оказалось, нигде. Допустимо, что убийца был в перчатках, но тогда можно было бы поискать другие зацепки, тот же нож, или оборвавшиеся части одежды, потому что злоумышленник вылез в окно. В окно пятого этажа, – Алиса подавилась соком.

– Это человек хоть был?

– Не знаю, но, в общем, зацепок никаких не нашлось. Вообще никаких. Завтра пойдём в морг, говорят, случай интересный.

– В плане?

– Не уточняли, но будет смешно, если окажется, что он умер раньше, чем ему полоснули по шее.

– В смысле?

– Остановка сердца. Такой случай был на прошлой неделе в библиотеке. Молодая девушка умерла от перебора энергетиков, никотина, и ещё чего-то.

– Ну, понятно.

– Остановка сердца может быть от увиденного, или же от введённого в кровь препарата, это должны были обнаружить следователи, само собой, прокола не обнаружилось. Рукава и манжеты были нетронуты.

– Что такого можно было увидеть, чтобы остановилось сердце.

– Не знаю, знаешь, говорят, можно и словом убить. Человек способен на многое.

– Да уж… а дети у него были?

– Был сын, но приёмный, сейчас решается, заберёт его бывшая жена Серова, или он поедет туда, откуда пришел.

– Жалко пацана.

– Не то слово…

Поводов волноваться становилось больше. Металлический вкус темного прошлого, детства, которое мне не хотелось вернуть, познания новых миров и адаптации под физическое тело, новые морали настигал меня все чаще. Он неприятно все ближе подкатывал к горлу, противным холодом прокатываясь по телу, и заставляя усомниться в себе и всем, что ты делаешь.

4

Странное чувство, когда сомневаешься в какой-то вещи, думаешь, взять ее, или оставить, и берёшь в итоге. Риск должен быть, и чем острее лезвия по бокам каната, тем незримей становится путь. В этом и опасность. Многие недооценивают не лезвия, а путь. Важно ли это? Вполне. Когда ты не знаешь, на что идёшь, будь готов к тому, что лезвия будут вдвое острее.

Я много раз рисковала, открывая новые книги. Читалась они довольно быстро, смысл схватывался легко, но каждый раз это меняло мое сознание, и после смерти Серова, беря книгу из рук светловолосого, покачивающегося на ветру, снова ставшего одиноким во всем мире мальчиком, я невольно понимала, что в то время, когда одни пытаются не быть людьми, я все делаю для того, чтобы стать им, человеком. Хочешь понять человека – стань им. Хочешь найти убийцу – сделайся убийцей. Хочешь найти идеал – будь им.

Я шла не по правилам, я ломала систему. Я упустила очень важного человека, я не знаю, что с ним, до конца не разобравшись в причине его исчезновения. Не так была важна смерть, как причина его ухода. Я не знаю, что с ним, потому что у людей не было ко мне доверия. Они будто бы чувствовали, зачем он мне нужен. А может… у меня изменились планы. И я не хочу быть кем-то, кроме человека. Человек в первую очередь – значит испытывать чувства, а этого я уже была лишена. Сейчас я чувствую фальшивую злость и голод по существенным вещам. В моей жизни давно не было ничего вкусного и нового. Не знаю, нормально ли получать удовольствие от того, что ты становишься человеком. Уверена, это и звучит смешно.

– Сегодня вечером ко мне придут мои бывшие одноклассницы, мы просидим часов до двенадцати, если хочешь, можешь присоединиться, – заявила мне Алиса, пока я пила утренний кофе. – Вспомнишь школьные годы.

Я не ходила в школу.

Я знаю четыре языка, высшую математику, обучена игре на трёх разных инструментах, умею готовить лучшие блюда английской кухни 17-19 века. Но в школу я не ходила.

Дамы, девушки, заявлялись в период времени с 7:56, до 8:15, думаю, последних можно было считать опаздывавшими. Последние всегда опоздавшие. Среди них не было близких подруг Алисы, но общались они довольно душевно. Для меня не было в новинку, что женщины зачастую улыбаются для виду, но по этим было сложно сказать, улыбаются они всерьёз, или в качестве вызова. Большинство из них пришло с выпивкой и вредной едой, и лишь одна не притронулась к алкоголю. Вино у них было мерзкое, это я знала, поэтому тоже воздержалась. Над нами посмеялись, я бы тоже стала сомневаться, если бы внимание той девушки не привлекла коллекционная книга из вещей, перепавших мне в числе случайных. Я всегда знала, когда человек создаёт себя, и когда это идёт изнутри.

– Я слышала, декан в медицинском недавно умер, – холод ее рук передавался через голос. Зелёные, как настоящий изумруд глаза, сливались с массивным, ровным, как расчёты астрономов, камнем на кольце прямоугольной формы, – я была лично знакома с его сыном, – вздох. Она поставила с негромким стуком книгу на полку, как будто даже сожалея. – Ему не нужны были деньги, столько внимания. Он верил, что к правде можно дойти лишь самостоятельно построив путь, из гвоздей, досок, палок, и никто для этого не нужен. До правды он дойдёт, в любом случае, но вот какой она будет.

– Правильной, – я опёрлась плечом на дверной косяк, – какой бы не была правда, у детей она всегда истинная и искренняя.

– Да, забавно выходит. Девятый класс – такое интересное время, не потому что впереди самый важный экзамен в твоей жизни, совсем не поэтому; для одних ты ребёнок, для других надежда школы, не висящая на доске почёта, для третьих ты единица тупости, сливающаяся с такими же тридцатью детьми. Одноклассники не примут тебя по достоинству, потому что не способны на это. Они не видят тебя дома, и когда ты один, а если и видят, то они больше не твои одноклассники. Марку повезло, он один. Он совсем один. Он очень многое прошёл, чтобы не сойти с ума. Он сделает все сам, и это правда будет истиной.

– Кем Вы работаете?

– Я учитель литературы у девятых-одиннадцатых классов. Если Вы не заметили, тут почти все или преподаватели, или юристы, – не вижу ничего общего, – кто-то считает, что быть учителем легко или бессмысленно. Но на самом деле учитель выигрывает войну. Моя задача рассказать и объяснить, почему именно Пушкин и почему именно Гоголь. Почему?

– Потому что они проверены временем.

– Это самый кошмарный ответ, – она скорчилась, будто съела самый кислый лимон, – сорока минут мало, чтобы дать развёрнутый ответ на это высказывание. Время до настоящего момента было очень неоднозначным. Да, это о много говорит, да, таких, как они, избирали лучшие, и, если бы авторы, дошедшие до нашего времени, были этого не достойны, никто бы про них не вспомнил. Но время само направляло человечество, поэтому говорят, что они были проверены не критиками, не артистами, а временем.

– Разве это не одно и то же? В каждом отрывке времени по «гению».

– Не совсем. Они такое не отсеивали, – она продолжила бы, но как будто вдруг вспомнила, что знает меня не больше часа, сразу же переменившись в лице. – Извините, наверное, я сказала лишнего.

– Зачем ещё устраивать такие вечера, если не для разговоров? – улыбнулась я. – Философия не знает границ, и, к тому же, здесь на неё нас никто не осудит.

– Да, Вы правы.

Из гостиной донёсся взрослый хохот.

– Так всегда нравилось быть индивидуальностью, – девушка с улыбкой подперла голову кулаком, опираясь о столешницу, – в пятнадцать лет мне говорили, что я не выгляжу на свой возраст, это так льстило мне. Мне всегда хотелось отличаться от сверстников, когда они пытались быть старше, я старалась оставаться ребёнком.

– Зато умным.

– Наварное.

– Обычно такие не бывают глупыми.

– Глупые, как правило, пытаются из себя что-то строить. Может, если этого хочет общество. Сильным ты становишься тогда, когда общество играет по твоим правилам.

– И как? Играет?

– Слабенько. Нужен опыт. Ему нужно время.

– А если оно не хочет?

– У нас в лицее ты либо учишь литературу с Мальцевой, либо не учишься в лицее. Захочет.

Я посмеялась.

– Обычно я спрашиваю у таких людей, какие у них планы на жизнь. Тут, думаю, все вполне понятно.

Она отмахнулась, засмеявшись.

– Вы мне льстите, я не такая особенная.

И впрямь. Не особенная. Я сомневаюсь очень редко, но эта девушка заставила меня посомневаться в том, что она человек.

В конце она сказала, что обстановка в комнате заставила ее вспомнить детство, и «унестись в край фантазий, размечтавшись и начав философствовать». Разве не таким должен быть учитель литературы? Думаю, нет.

– Ненавижу пьяных, – Алиса закурила, как только дверь за надоевшими гостями закрылась.

– Как вы пообщались?

– Пойдёт. А ты с Маринкой, видимо общалась?

– «Маринкой»?

Алиса покатилась со смеху.

– Маринкой, – подтвердила она, – у неё в восьмом классе были самые длинные волосы, одно удовольствие было дергать!

– Странно, об этом она мне не говорила.

– Ещё бы! Школа была для неё – самое тяжёлое время. Она раскрылась, когда слиняла в Питер, отучилась там, и вернулась покорять Москву, ахах, – сама же посмеялась со своих слов она. – Прости, я пила. Было бы странно, если бы на встрече выпускниц было больше двух трезвых людей. Так странно, – она уставилась в точку, на мгновение отведя изящным жестом сигарету от губ, – я помню их такими маленькими, думающими, что в универе они встретят любовь всей своей жизни… я помню, как они мазали красной помадой губы перед дискотекой, пробовали курить, списывали, думали о лучшей жизни. А Марина всегда была такой, она не изменилась. У неё была непростая жизнь, я не знаю, что ее ждёт. А эти… разочарованные в жизни взрослые, настоящие взрослые, не просто накрашенные девочки, а потрёпанные жизнью, людьми, неудачами, не ухоженные личности. Их и личностями-то не назовёшь. Почему все так плохо? Они же были отличницами, белыми, чистыми зубрилками. Почему сейчас они сидели передо мной и отборными матами ругали все, что коснулось их жизни? Дети, одиннадцатый класс, школа так снисходительна с ними. Они уже не дети, но так верят в чудо, так отчаянно пытаются жить, ловить моменты, как будто знают, что их ждёт, – тогда она подняла на меня абсолютно трезвый, обречённый взгляд, – почему жизнь так жестока, Аня?

– Мы сами себе ее выбираем.

– Ты думаешь, Он хотел себе смерти? – она заулыбалась, что кровь поледенела. – Нет. Хотели, может быть, все, но не он. Он точно не хотел умирать, – сначала я даже поверила, но потом поняла, что верить такой, как Алиса… весьма сомнительно. – Ты хотела. Просто признай это. Ты устала от него, но не знала, как сказать.

– Мое желание мало что изменило бы. Он сам на это пошёл.

– Нет! Этого не может быть!

Я ни разу не видела, как рыдает Алиса. Передо мной была не она, а ослабевшая частичка ее души, забившаяся в тёмный угол, и наконец, смогшая найти выход наружу. Будь свободна, тьма внутри людей. Вот, что такое забыть прошлое.

5

У меня был брат. Он ушёл из дома в девятнадцать лет, и больше мы никогда не встречались. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что он не вернётся, и что он сделал свой выбор, но произошедшее до сих пор не давало мне покоя. Он не любил учиться, не переносил учителей, и ненавидел экзамены. Родители всегда говорили, что из него не получится ничего хорошего, они в самом деле говорили слишком много, больше, чем можно было бы от них ожидать, а когда он ушёл, не удивлялись. Значит, все, что они говорили – было искренним. Он был их нелюбимым сыном. Однажды они сказали мне, когда я была примерно в возрасте его побега, что я иду по его стопам. Хотя я не думала о том, почему я учусь, есть ли у меня будущее, чего я хочу добиться во взрослой жизни. Сказать, что я плыла по течению – будет неуважением к себе, я была ходячей апатией, с каким-то будто бы нехорошим замыслом в глубине души. В самом начале у меня был самый лучший учитель французского, меня не интересовали никакие другие предметы так, как французский, да и преподаватель был очень близким мне по духу. Он вложил в раннюю меня то качество, которое присуще мне даже после стольких лет. Равнодушие. Я никогда не была такой, как вся моя семья.

Любимчиком родителей был Люк. У него было огромное лицо с противными распухшими щеками и бледно-сине-зелёный оттенок кожи. Он был злой и грубый, даже по отношению к девочкам, но зато нравился учителям. Про него многого я сказать не могу, не так хорошо его помню, помню лишь, как тот, самый близкий мне Клод, любил хорошенько поколотить Люка, пока не видели родители и гувернеры. Хорошо помню детей, выделявшихся на его фоне пакостями и живностью. Кто-то неприятно подшучивал друг над другом, кто-то пытался поджечь дом, кто-то бил все вазы (рекордом была китайская ваза от дочери императора, разбитая из рогатки на расстояние пятнадцати метров Клодом). Особенно мне нравилась сестра Скарлет, она была старшей из детей, и уже занималась семейным делом, младшим не ставили ее в пример, но даже Клод пытался всячески ей подражать. Но получалось у него не так хорошо, Скарлет посвятила жизнь учебе, по образованию она была врачем, это помогло ей во многих делах, Клод же учиться не хотел. Он пытался копировать ее повадки: несмотря на то, что мы, большинство детей, были отвратительно научены этикету, Скарлет всегда вела себя, как подобало особе; она могла молчать весь разговор, потом ответить, и одной фразой закрыть тему, что мистер Стронг, друг нашей семьи, разводил руками и хвалил ее слащаво родителям, потом Скарлет уходила, и все гости, в чьём присутствии она удостаивала выйти из комнаты, были несказанно рады увидеть гордость семьи Эванс. Скарлет не пила чай, это знали все. Она пила исключительно свежий, горький как учёба, чёрный как волосы утопленницы кофе, сваренный именно в турке. Клод неоднократно пытался пить эту дрянь, но каждый раз плевался, и запивал чаем или вишней, он очень любил вишнёвые напитки, да и вишню в целом. Летом, в качестве наказания за плохую успеваемость, его отправляли на место служанок собирать под палящим солнцем спелую вишню, а он и рад был, и часто брал меня с собой. Хорошо помню раз, когда мне было всего шесть лет, я даже ещё не училась, не представляла, что это такое, но слышала от старших, что это нелегко.

– Клод, – щурясь от солнца, держа старательно плетёную корзинку, подняла глаза я, – ты любишь вишню, а раньше не любил.

– Я собирать ее люблю, а на вкус она такая себе, – ответил он, срывая ловкими пальцами ягоды с верхних веток, лучи, так и пробивающиеся сквозь листья, играли, дразня, у него на лице. Он был старше меня на пять лет, а казался таким взрослым. Сейчас, наверное, такой же.

Я задумалась.

– А зачем люди учатся?

Ему эта тема была очень неприятна, но мне он ответить мог.

– Чтобы быть умными.

– Как мама с папой?

– Угу, – потом он будет считать иначе. Он нагнулся и высыпал горсть в корзину.

– Это приятно?

– Быть умным? Наверное. Смотря, чего ты хочешь.

– А ты знаешь, чего ты хочешь?

Он упер руки в колени, смотря позади меня.

– Кэс, ты знаешь, почему мы здесь? Почему здесь мама, папа, Скарлет, они же взрослые?

– Нет, не знаю.

Для меня тогда было большой загадкой его выражение лица – я думала слишком просто и узко, чтобы понять его нежелание оставаться в каменном поместье, быть к нему привязанным. Зачем чувствовать сладость, иллюзию сладости человеческой жизни, если все равно возвращаешься сюда, и все, что ты испытываешь – зависит от того, насколько жирной была добыча? Зачем дразнить себя впустую, думать, что ты свободен, если все до поры до времени. Ты исчезнешь, а все твои друзья, хорошие знакомые останутся, а тебя как небывало! Потом, когда ты вернёшься, их уже не будет.

– Потому что… они не знают, что такое свобода.

Про свободу мне читали в сказках. Про дальние берега, бушующие реки, несчастных людей, решающихся на риск, и всегда в итоге делающих хуже. Люди – это риск.

– А я знаю. Я хочу быть свободным. Я не хочу жить здесь, выполнять чьи-то приказы, делать все, как говорит отец, учить эти нудные уроки.

– А разве так не будет хуже?.. – я сама не верила в свои слова. Клод надел на меня свою шляпу и взял меня за плечи.

– Будет, конечно же, будет, – он не знал, что мне ответить, он был слишком мал, чтобы отвечать дельно, хотя был совсем неглупым ребёнком.

В будущем я провела с ним достаточно времени, чтобы понять все, о чем он говорил. В четырнадцать лет мы снова собирали вишню.

– Ну слушай, это совсем уже несерьезно, – в голос хохотала я, сидя на ветке старого дерева, пока он собирал и ел через одну, – ты же не маленький, чтобы вишню собирать!

– Да какая разница, – выплёвывая в сторону кость, буркнул он, – им бы только дураком меня выставить.

Понимать, что Клод невероятно красивый и крутой, я начала лет в десять. Он был одним из тех, с кем было не противно и даже интересно разговаривать, пусть даже и на ерундовые темы. Он читал много книг, много знал, знал потайные ходы в поместье, рассказывал о людях, давал мне всякие интересные книжки. Родителям не нравилось то, что я общалась в основном с ним, но тогда все их внимание было занято младшим, новоиспечённым братцем, и я плавно отодвинулась на дальний план к остальным.

– Ты знатный нудила, но им разве заняться нечем, кроме как тебя позорить?

– Не знаю, мне в последнее время сложно думать.

Он глянул на меня.

– Что, даже и гнобить не будешь?

Я поменяла ноги.

– Надо мне это, – я пыталась произносить всякие ядовитые фразы как можно самодовольней, чтобы все видели, что мне все равно на них, и я до ужаса загадочна. В какой-то мере мне не хватало внимания родителей, это было вполне объяснимо, лишь спустя время я поняла, что пыталась его привлечь, безуспешно, разумеется.

Он улыбнулся.

– Скоро осень.

– Не любишь осень? – казалось бы, зачем задавать такие вопросы тому, с кем ты с самого утра до позднего вечера, и вы все время разговариваете, но Клод любил отвечать по-разному.

Сейчас он как-то странно пожал плечами.

– Ещё больше времени в поместье, среди четырёх стен. Дни короче…

– Зато можно встречать рассвет! – перебила я его. Он промолчал. Рассвет мы встречали за завтраком, за неприятной жидкой кашей с орехами и сухофруктами, ядовитым молчанием, и взахлёб рассказывающим что-то маме Люком. – Что ты сейчас читаешь?

– Книжку, которую привез недавно.

– О, это та, «Гарри Поттер»? – я была от него в восторге.

– Угу, мне не очень.

– Как! – для меня это было большим потрясением, Гарри Поттер был для меня чуть ли не примером для подражания, интереснейшим человеком! Книгой, с прекраснейшим сюжетом, интересными персонажами, я жаждала продолжения, но Клод… его мнение всегда заставляло задуматься. – Ты что…

Он поморщился и помотал головой.

– Тебе не нравится Гарри?

– А тебе, смотрю, нравится, – я улыбнулась. – Ну ничего, это нормально. Это пройдёт.

Он мне определённо не нравился в тот день.

– Ты какой-то… мрачный. Очень уж с тобой нудно разговаривать.

Такие заявления я пыталась подать беззаботно, в качестве легкого замечания, даже не шутки. Не часто мне приходилось их делать.

Я не знала, что Клод готовится к побегу. В тот же год он исчез. Ушёл на семейное задание, и не вернулся. Обратной связи не было, письма ему не писали. Для меня рухнул целый мир. Я не знала, куда себя деть, пыталась отвлечься, перестать ненавидеть. В этот год я стала окончательно холодной. Моими главными качествами стали недоверие и злоба, их мне не хотелось оспаривать и сейчас, когда я была в состояние оценить здраво свои юношеские бури эмоций. Он сделал меня взрослой, в шестнадцать лет меня уже не считали ребёнком, и относились как ко взрослой, что завидно было даже Люку.

Мне не нравились люди, большинство из них были пустыми, с горькой, полной ненависти душой. От таких несло тухлятиной задолго до их появления. В моей природе было убивать лишь самых уникальных, душа которых расскажет больше чем любой знатный писатель, а разнообразие вкусов удивит настолько, заставит блаженствовать и наслаждаться, чтобы хотелось ещё, все больше и больше. Обычные души были горькими и противными, но рядом с хорошим человеком, чей внутренний мир был глубок и ярок, было действительно легко. Одного такого я упустила. Он умер не от рук Охотника на душ, значит, зря.

В понедельник пришел новый преподаватель, автоматически ставший нашим новым куратором, уже утверждённым. Когда он вошёл в аудиторию, все замолчали, в воздухе повисла успокаивающая приятная аура, с легким намеком на тревожность, что было вполне нормально для людей.

Когда эти мысли проносились у меня в голове сами собой, я не предполагала, с чем столкнулась.

Некоторые люди делают и значат своим существованием больше, чем многие вампиры. От Данила Сергеевича несло непоколебимой уверенностью себе, огромной силой, и амбициями. Это сладковато-кислое, не вызывающее по крайней мере у меня особых ощущений, которые могли бы заставить меня забрать его душу, с приятной горечью, явно выливающейся из редкой резкости и знания себе цены, сливалось во что-то общее, не совсем расплывчатое, но сложно воспринимающееся сочетание. Сначала мне казалось, что понять этого человека легко, потом, пытаясь разобраться во вкусах, я поняла, что теряю нить. И тогда я испугалась. Слишком разные оттенки, сложно сочетаемые, ни о чем хорошем это, опять же, не говорило. Но Гаврилов был стоящим человеком, когда к нему начали подбираться ближе, а я стала анализировать, я поняла, что он здесь зачем-то. Назвать это хорошим знаком было нельзя. У меня сразу возникла мысль, что он может быть причастен к убийству Серова. Как-то по неосторожности он упомянул, что был знаком с ним, они не были так хорошо знакомы, но несколько раз работали над какими-то научными проектами. И болтливым его назвать было нельзя. Он говорил только то, что хотел, и то, в чем был уверен, если это касалось разговоров не по теме. В преподавании он был на высшем уровне.

– Кстати, по поводу отчислений, – перед звонком сказал он, складывая тёмный кожаный портфель, как бы не из крокодильей кожи, – у вас ещё есть шанс все исправить, я готов рассмотреть ваши кандидатуры и, может быть, пойти навстречу многим. Меня удивила лишь одна фамилия. Анна Грачёва сегодня здесь?

По моей спине прошёл холодок.

– Здесь.

– Зайдёте в мой кабинет.

Кто-то цокнул языком за моей спиной.

– Вы флегматик? – он уже занял место Серова, даже не побоявшись, не подумав, я была уверена, ведь здесь убили Серова. Прямо в этом кресле, за этим столом, в кабинете, где его нашёл его же приёмный сын.

– Я ем их на завтрак, – холодно ответила я, глядя, как он наливает из хрустального сервиза чёрный идеальный чай. Гаврилов коротко улыбнулся, нехотя. Знал, что я этого ждала.

– Вы подаёте неплохие результаты по учебе, я видел все Ваши проекты, курсовую, – сел напротив, – мало сказать «неплохие», удивительные…

Запахло жареным.

– Вы на что намекаете? – я решила не пытаться выкрутиться, но было довольно страшно, я могла ошибиться.

Никто не знал, кто я, что я, зачем здесь. Знать он этого не мог.

Гаврилов. С гладким до поразительного лицом, темными, переливающимися под прямыми солнечными лучами волосами, чёрными, как смоль, бледной кожей. Он был таким же, удивительным студентом, отученным такими же, как Серов. Я ждала его слов, каждый раз, с такой жаждой, будто бы пожирая их, пыталась заглотить полностью, чтобы, наконец, понять, кто он такой, что он может и что из себя представляет. На самом деле он просто играл. А мне наконец-то было страшно. От этого становилось ещё хуже.

Он смотрел спокойно и уверенно, сцепив руки в замок, и уперевшись в подлокотники.

– Что будет с сыном Серова?

– Он будет учиться один.

– Мать не заберёт его?

Тишина.

Я отпила из чашки.

– Нет, – ответил он мне, как будто я спросила несусветную глупость, как будто это само собой разумеющиеся! – У него ее нет.

– Вы так решили?

– Он так решил.

– Он что-то решал?

– О! Многое! – я не поверила.

– Что-нибудь становится известно по поводу убийства Серова?

– Это строго конфидециально.

Сухарь. До отвратительного. Хоть он и был сравнительно молодым, вёл себя как старик.

– Я читал проект для конкурса. Ты занимаешься научной деятельностью?

– Ммм… Вы бы знали.

– А откуда сведения?

– Вас сведения удивили?

– Нет. Я вижу, что это черновик, и то, что над ним следует поработать, но это уже станет не конкурсным проектом.

– А научной статьей?

– Да.

– Звучит заманчиво.

– Вот так просто?

Я закинула ногу на ногу.

– Мои родители врачи в пятом поколение, а сама я хотела быть модератором.

– Идти по желанию родителей – очень плохой вариант, тем более в медицину.

–Судя по всему, я ещё не допускала ошибок.

Ошибалась я только тогда, когда это было нужно.

– Так-то оно так, но надо оно Вам?

– Надо. Я слишком умна, а модератором с такими данными работать грех.

– Согласен.

– Что Вы хотите видеть в этом тексте?

– Ему нужна разбавка, очень похоже на будущую речь, не говорю заранее, но не исключаю, – он вдруг отвлёкся от бумаги, и посмотрел на меня. – А Вам очень неприятна травля однокурсников?

– Плевать я на них хотела. Вам интересно знать, к чему приведёт мое с Вами общение? – я улыбнулась так демонически, как только умели Эвансы, никогда демонами не являясь. – Ни к чему, что сподвигло бы меня на суицид, уход из института, отказ от проекта и убийство.

Он поднял взгляд.

– При чем здесь убийство?

– А чего ещё может бояться декан?

– Я бы сказал, – многозначительно заметил он, – но предпочту воздержаться, дабы не навести тень сомнения.

Не думаю, что он боялся моей неадекватной реакции, не знаю, чего не мог бояться, вроде и обычный ученый, а вроде бы такой непредсказуемый. Я чувствовала над ним своё превосходство, хоть и не была уверена. Чисто для порядка.

Он не стал продолжать этот разговор и назначил встречу после пар, чтобы обсудить все и разложить по полочкам.

Общение с обладателями вкусных душ воодушевляет. Когда я задумываюсь об этом, я, почему-то, чувствую себя очень жалкой. Мне становится противно от самой себя. Красивые души делают вампиров бесшабашными, такими увлечёнными одной лишь душой, что порой не обращают внимание на важные детали. По сути у вампиров всего одна цель, а учитывая то, что они обладают большей силой, нежели люди, все поправимо, и даже с огромной лёгкостью. Чтобы оставить после себя следы нужно быть большим ленивцем и полным олухом, и следы могут быть очень значительными. Хотя чаще всего для этого нужно приложить немало усилий, для неприятного исхода.

Одной из важнейших проблем вампиров является дерзость. Это закладывается в них с детства, с самых первых встреч родителей и выходов к высокопоставленным личностям. Дерзость порождает неконтролируемую агрессию, в результате чего убивать приходятся тех, кто в планы не входил. Это грубейшая ошибка. Клод однажды убил случайно одного бандита, пришлось три дня ночевать в подземелье, чтобы не попасться родителям под горячую руку, а подземелье место не из приятных.

Почему вампиры убивают таких случайных людей? Не только из-за случайности. Из отвращения. Да, души большинства отвратительны, но менее приятно находиться в одной комнате с противным человеком, от которого скулы сводит. Кстати, аура зачастую грязнее даже душ, поэтому легче убить.

Небо хмурилось, едва не рыдая. Тяжелые октябрьские тучи нависли нервно над городом, уверена, они могли бы закрыть Москву полностью. В последних числах октября обещали снегопад, я с нетерпением ждала этого события, потому что снег мне удавалось видеть нечасто.

К шести часам уже темнело. Я понимала это, но задержалась в магазине, спуская недавно заработанные копейки на баловство в виде новых платьев, с фальшивым намеком на 19 век, лоферов низкого качества (но лоферов же!) и каких-то мелких украшений из дерева. Старания людей воссоздать атмосферу романтических времен в сердцах людей забавляла и восхищала. У них получалось, но получалось думать, что они близки к тем годам. Они не пытались ими быть, они пародировали, и не сковали этого.

Ключ в скважине повернулся особенно угрюмо. Не понравилось мне это. Из гостиной был слышен смех Алисы. Могла бы и предупредить, что у нас будут гости. На диване сидела уныло разглядывающая поломанные розоватые ногти Марина, та самая, посвятившая меня в неведомую страну учителей литературы, едва сдерживающая себя не окунуться в телефон, чисто ради приличия. Алиса была полностью повёрнута к собеседнику, парню не особо приятной наружности. По татуировкам можно было многое определить, даже не зная их значения, и от этого слащавого хохота, кисло-горького злого вздоха Марины и демона на предплечье меня чуть не стошнило. Я шумно сбросила ставший мешковатым во время учебы рюкзак за бешеные деньги, сняла, громко расстегивая замок, куртку, и стуча каблуками неудобных домашних тапочек, прошла в зал, направляясь в комнату. Мои ожидания, что со мной кто-нибудь поздоровается не оправдались.

Через 10 минут ко мне в комнату постучали.

«Заходите» – ответила я. В дверях появилась Марина. Я стояла перед зеркалом в простом платье из одной только грубой коричневой ткани, плохо сшитой в некоторых местах, но зато каким оно было!

– Вам очень идёт, – заметила Марина.

– Спасибо, это единственное приближённое к 19 веку, что я нашла среди лжи и выдумок.

Она засмеялась.

– Как будто Вы там жили.

Жила.

– Достаточно чувствовать. Вы любите музеи?

– Больше собственного имени.

Я усмехнулась.

– Не стала бы я разбрасываться такими громкими выражениями, – я, наконец, посмотрела на неё, – как Вы тут оказались?

– Совершенно случайно, – нравилась мне эта господская манера нашего общения, – буквально мимо проходила, как угораздило заглянуть к Алисе. Она почти что выловила меня на улице, – ответила она, будто сожалея. Было из-за чего.

– Не знала, что у Алисы есть молодой человек.

Марина фыркнула.

– Вы слишком к ним добры, – я засмеялась. – Чего смешного?

– Вы! Вы так забавны и снисходительны к людям!

Она оторопела.

– Вы не поняли меня.

– Ах, Марина! Вы так помешаны на прошедшем, что не можете привыкнуть к новым законам! Жизнь меняется, как не печально, а мы остаёмся.

Человек, смогший окунуться в мир, рассказываемый авторами…

…и захлебнулся.

– Вы меня пугаете, – отмахнулась она. – Алиса сказала, что у Вас новый преподаватель.

– Ага, – я цепляла серьги из эпоксидной смолы и сухих листьев. – Интереснейший человек.

– В университете у нас был молодой препод, все так старались ему угодить, что ночами не спали, как учились.

Я усмехнулась.

– Не та группа, чтобы из кожи вон лезть ради препода. Не тот препод, наверное. Хотя, он учёный, вроде как, – и пожала плечами.

Она хмыкнула, опираясь о столешницу и смотря куда-то вниз. Она выглядела куда более тревожной, чем при первой нашей встрече, это не могло не напрячь.

– Вы чем-то обеспокоены?

– Волхвами, – ответила она не своим голосом, и больше ничего не сказала.

Я сидела около единственной лампы, освещающей комнату тёплым рассеянным светом, в буром платье, с кулоном и серьгами в ушах, смотря на сосредоточенное и от усталости туманное лицо Марины. Ей совсем не подходило это имя.

– Наверное, я Вас порядочно отвлекла? – вдруг опомнилась она.

– Нет, нисколько, – будто бы наспех ответила я.

Она задумалась снова.

Я взяла из стопки на столе книгу, что первое попалось, и стала читать про строение человеческого мозга. Читать чисто для вида было тяжело, но я старалась не глазеть и не отвлекать ее, было видно, что она очень глубоко погружена в свои мысли, потом стала коротко и отрывисто дергать указательном пальцем, как-то нервозно, даже не замечая.

В какой-то момент, когда я уже перестала о ней думать, она резко подняла голову, взглядывая на часы напротив кровати, и, так естественно, что поразительно, удивленно вскинула брови и сообщила без особых восклицаний: «надо же, так поздно. Подумать только, вечера летят так стремительно».

«Вас ждут дома?» – зачем-то спросила я.

– Ждут, – кивая, – я живу не одна, об этом не беспокойтесь, меня есть кому контролировать.

Это звучало сначала даже как-то обнадеживающе, она не улыбнулась, но в голосе чувствовалось тепло, а потом резкий прокол – шумные мысли сливались в одну, в несколько, в десятки! Порождали яркие картины!.. мое сердце забилось чаще. Почему она это сказала? Что она хотела этим сказать? Что она мне такое рассказала, разъяснив все одной фразой? Была бы я человеком, могла бы понять.

– Знаете, это так хорошо, когда можно обдумать все в простой тишине, на фоне молчания, – не дав руке коснуться ручки, вдруг заявила она.

На вкус прозвучало как благодарность. Она вышла, подхватывая сумку с кухонного стула, немного щурясь от света кухни. Алиса доедала суши, уткнувшись в телефон.

– Энн, проводишь Марину?

Никто ей не ответил.

– И все-таки, – придерживая дверь, остановилась я, – составьте мне компанию на музейной выставке, – ее прекрасное лицо озарилось улыбкой. Да. Она получила признание. Она получила то, чего хотела. Но очень скромно, боясь. Боясь быть отверженной и съеденной.

– Да, обязательно. Я посмотрю время на выходных. Я обязательно найду час! Или два!

Я с улыбкой закрыла дверь. И… снова эта темнота.

– У тебя появился парень? – я долго подбирала выражение, думала, каким тембром голоса это сказать.

– Просто чувак из универа.

Такой мерзкой она ещё никогда не была.

Монолиция смотрела сквозь темноту прямо в душу. В свете полночной Луны и проезжающих автомобилей она смотрела не зловеще, даже тепло, с единственным напоминанием о доме, Клоде. Я соскучилась по тёплым вечерам у камина, когда братья выстругивали деревянные игрушки, соревнуясь в ловкости, а сестры и мама читали вслух братьев Грим или искусно вышивали красивые узоры. Когда я научилась читать и держать иголку всем было не до этого. Наступило новое время. Оно было тёмным, как ночь, и чем дальше тянуло нас время, тем страшнее и чернее было беззвездное небо. Потом наступил рассвет, из однотонных румяных вишен. Дни сменяли ночь, вечера ждали утра, и каждый день в поместье оставлял все меньше надежды на счастье. Я не знаю, мне не было известно, что прервало мое прекрасное детство, полное тёплых вечеров, доброй матери и абсолютного спокойствия. В один момент все переменилось, мне понадобились годы, чтобы заставить время подчиниться мне, и, наконец, выпутаться из оков отчаяния, чтобы познать одиночество и предательство. Вечера меня не радовали, а лишь ранили. Каждое утро холодными лучами солнца не ласково напоминало, что новый день настал. Он настал. И ничего в этом праздного нет. Я не смогла найти себя, но я стала холодной и резкой. Может, это наоборот, говорит о том, что во мне была душа?.. что я умела любить?

6

Мгновения тянулись, секунды лениво складывали время для осознания, разум сонно перебирал мысли. У Марины была спящая душа, она лишь иногда во сне дергала за ниточки, смеялась, подобно плеску ручья, и размышляла с тяжестью, подобно рокоту старинных вулканов, чьё напряжение ощущалось даже за поверхностью полотна картины. Ее душа пылала ярким пламенем благородия, полного спокойствия и умиротворения, это не было ловушкой для вампира, это было ловушкой для людей, для самих владельцев, иной не смог бы почувствовать красоты этой дивы, при всем своём желании! Человек, полный идеалов, идеал сам по себе, вертится вокруг грязных и безрассудных горьких душ, оскверняя своё представление об идеале.