Читать онлайн Инспектор по сказкам бесплатно

Пролог

В большом чёрном котле кипит какое-то варево. Из тёмной гущи прорываются пузырьки пара. Порой звонко лопаясь, порой глухо блумпая, они выносят наверх то лягушачью лапку, то мышиный хвостик, то стрекозье крылышко. Всплывают мелкие комочки тины, змеиные глаза и вообще нечто невообразимое. Это означает одно: варево недостаточно готово, оно не приобрело однородности, и потому процесс продолжается.

У котла колдуют две ведьмы: старая и молодая. Их всклокоченные нечёсаные волосы вздымаются над головами словно клубы тумана, временами смешиваясь со струящимся над котлом паром, переплетаются друг с другом, а иногда попадают и в сам котёл, когда кто-либо особенно сильно наклоняется.

Их одеяния выдержаны в лучших традициях стиля «гранж»: живописные лохмотья разорваны в чётко определённых местах строго по «золотому сечению», декоративные пятна грязи впечатаны на пропорциональном расстоянии друг от друга. На младшей костюм «адидасовский», на старшей – «левисовский».

– Мышка, сюда! – зовёт старая визгливым голосом. Откуда-то из дальнего угла вылезает тихая забитая мышка, и, встав на задние лапки перед хозяйкой, складывает передние перед собой.

– Принеси козьих орешков и куриного помёта, – приказывает ведьма.

Мышка порскает в темноту комнаты и через несколько мгновений возвращается с белоснежным платочком, набитым помётом и орешками.

Ведьма разворачивает платочек и топает ногами:

– Ты что, первый год у меня? Из-под чёрной курицы надо! Не знаешь разве? Смотри, будешь там, – и она указывает под потолок, где на суровом шнурке, привязанном к толстой закопчённой балке, висит большая связка сушёных мышей. – Или там, – и она указывает в котёл, – и неизвестно, где раньше.

Мышка исподлобья косится то под потолок, то в котёл, и на глаза её наворачиваются слёзы. Она вновь исчезает и появляется с другим узелком.

– То-то, – удовлетворённо говорит колдунья, бросает принесённое в котёл и поворачивается к молодой товарке. – Так ты говоришь, инспектора к нам присылают?

Та молча кивает.

– Ничего-ничего, – самодовольно говорит старуха, – я этих инспекторов за свою жизнь видела-перевидела… – она зажмуривается, а затем вздыхает. – Было времечко! Ладно, может, вернутся снова те денёчки. А с инспектором мы справимся.

Младшая еле слышно хмыкает, но сразу прикрывает рот рукой и делает вид, что деликатно покашливает.

– Ты вот что, – снова обращается старая к молодой. Та вытягивается чуть не по стойке «смирно», – ты достань-ка мне прядь его волос. Срежь как-нибудь.

– Как срезать? – не понимает молодая. – Откуда?

– Вот молодёжь! Выстриги, то есть. С головы.

– Как выстричь? – продолжает недоумевать молодая.

– Как, как – стригущим лишаём обернись! Да не надолго, на пару минут. Выстрижешь – и назад. На худой конец, принеси очёски из расчёски. В парикмахерскую-то он ходит?

– Не ходит он в парикмахерскую, – вздыхает молодая.

– Что, дома стрижётся? – настораживается старая. – Жадный, что ли? Или бережётся от сглаза? Знает что-то, аль чего?

– И дома не стрижётся, – продолжает молодая. – Нигде не стрижётся. Лысый он. Как карамелька облизанная.

– Лысый?.. – старая растерянно замолкает и молчит очень долго, бормоча что-то вроде «а как же тогда?.. вот незадача-то…» Потом вдруг что-то вспоминает и начинает рыться по горшкам, туескам и баночкам.

– Вот! – победно произносит она, поднимая узкий флакончик зелёного стекла, украшенный руническими письменами. – Средство для ращения волос. Дашь ему… или подбросишь. Только перелей в другой пузырёк, поновее. А когда волосы вырастут – срежешь и принесёшь мне.

– А если они не успеют вырасти?

– Успеют!

Молодая ведьма исчезает.

Перед отбытием

Сегодня я с самого утра слонялся по Конторе. Делать было абсолютно нечего, и я ничего не делал. Бродил по отделам и службам – искал, с кем словом перекинуться.

Командировочные получены, вещи собраны, экипировка подогнана; осталось отметить отбытие да попрощаться с сотрудниками. Что я и делал, заходя во все кабинеты – разумеется, кроме тех, что закрыты или заговорены.

Отправлялся я вечером, и несмотря на то, что день отъезда считался днём в командировке, и командировочные за него шли исправно, предпочитал провести его на работе: дома ещё скучнее: я жил один. На работе гораздо веселее, все друзья и приятели здесь.

Вариант пошататься по городу и посидеть в баре я отмёл с ходу, не рассматривая. Хорош я буду в сапогах-скороходах и подшофе. Они хоть и рейсовые, но водителя-то нет! Занесёт туда, куда Макар телят не гонял. Бывали случаи. К счастью, не со мной.

Да и мандражировал я слегка. Такое ответственное задание, а одному ехать приходится.

Хотелось встретиться со знающими людьми, поговорить, заочно ознакомиться с местом командировки, ведь там, в русских волшебных сказках, я ещё не бывал. В смысле, не бывал долго.

Всё бродил вокруг да около, собирал материалы, подшивал отчёты, сам регулярно отчитывался наверх: на сколько повысилась общая колобковость да локальная курочкорябовость, а сам те места сказочные и в глаза не видывал. А всё почему? Образование не позволяло вникнуть в суть дела, понять вещи до тонкостей, а совесть не давала судить сплеча, безапелляционно, как некоторые наши порой.

Я не люблю попадать в глупые положения из-за собственной некомпетентности.

Образование у меня хоть и высшее – я Китежградский сказочный институт, КСИ, закончил, однако специальность по диплому – «Анекдоты».

Между прочим, слово «анекдот» в русском языке произносится неправильно, правильно произносить «агнидот», потому что оно произошло от слова «Агни», то бишь «дух огня» – в переводе с древнеиндоарийского – и первоначально анекдоты были заклинаниями, дабы умилостивить этого бога. Ему рассказывали разные весёлые и интересные истории, словом, заговаривали зубы, а сами в это время вращали палочки для добывания огня или чиркали кресалом по кремню – словом, делали всё, чтобы огонь вышел, появился на свет из своего убежища. Кстати, происхождение слова «анекдот» было темой моей дипломной работы, хотя мне кажется, что история о духе огня тоже анекдот, но кто его придумал, не знаю. Студенты, наверное.

Вторая часть слова, «дот», тоже является частью древнеиндоарийского слова, которое означает «смерть», а всё вместе – «смерть огня». Поэтому есть другая версия появления слова «анекдот»: короткие истории, агнидоты, люди рассказывали долгими зимними вечерами, когда погасал огонь в очаге (или пока не погаснет огонь). Словом, когда нечего делать, а нужно скоротать время перед сном. Какая версия более реальна, выбирайте сами.

Моё новое назначение, кстати, тоже сильно смахивало на анекдот. Надо же, назначили Генеральным Инспектором по сказкам!

Нет, конечно, мне приходилось делать перекрёстные инспекции – был я разок Инспектором бытовых сказок (это ближе к моей специализации), побывал в сказках о животных. Даже в древние эпосы – «Калевала», «Манас», нартовские сказания, Старшая и Младшая Эдды – пришлось попутешествовать.

Но чтобы Генеральным…

А произошло всё обыденно просто, до обидного. Так обыденно и обидно, что я бы сказал: обиденно. Впрочем, часто всё начинается с простого. От простого до сложного – один шаг. Но эта мысль совсем уж плоская; одно радует: не моя.

Так вот, вызвал меня вчера шеф и говорит:

– Надо срочно устроить генеральную инспекцию сказок. Задание… не скажу, что архиважное, но поскольку пришло оттуда, – шеф ткнул пальцем в небо, – мы обязаны отреагировать незамедлительно. – И посмотрел на меня со значением. – Ты понимаешь, какая ответственность на тебя ложится?

Я кивнул и покосился на окна его кабинета. За одним шёл снег, за вторым – качалась тяжёлая виноградная гроздь, за третьим – птички вили гнездо. У шефа кабинет в башне, на три окна.

– Незамедлительно, – повторил он. – А кого я пошлю? Сидорчук только из командировки, Хмэллю ещё не вернулся, Иванчикова в декретном отпуске, Леганло в очередном, Бегунков заболел, остальные… – он поморщился, – в общем, собирайся и завтра выезжай. Но не думай, что если бы они были на месте, я бы тебя не послал. Поехал бы и ты, но не один, а в составе большой группы. Во главе группы, – поправился он. – Пора тебе расти… Вся жизнь – сплошной анекдот, – произнёс он загадочную фразу, и продолжил: – А пока придётся ехать самому. Потом подошлём кого-нибудь, на усиление. Что-то у них в сказках не ладится, сигналы поступают… Вот и поезжай, разберись. Как только кто освободится – я подошлю. Деньги в кассе, я распорядился. Командировочное удостоверение и полномочные документы выписывают…

– А надолго ехать? – спросил я.

– Да-а… замешкался шеф. – Со сроком определимся позже. В общем, от недели до двух – как пойдёт. И ещё вот что, – добавил он как-то заторможенно. – Пока не прибудет основная масса… брр! – часть комиссии, не слишком афишируй свою деятельность.

– Инкогнито? – спросил я.

– Ну, не совсем инкогнито, – замялся шеф, – но не следует упирать на чрезвычайность, на особую важность, на спецполномочия… хотя они у тебя будут. – Он внимательно посмотрел на меня, похлопывая ладонью по столу. – Не надо, как говорится, гнать волну: кричать, требовать, грозить полным разносом. Словом, поменьше шума. Больше ходи и смотри. Запоминай. Потом отчитаешься о том, что увидел и кого встретил. Спокойней себя веди, спокойней.

Я пожал плечами. Я никогда особенно не волновался.

Шеф понял моё пожимание плечами по-своему и сказал:

– Я это к чему? Ты человек молодой, горячий. Получив особые полномочия, можно кто знает чего натворить. Наконец, загордиться, нос задрать под облака. Появится желание всех построить, потребовать справки, рапорта… Понимаешь? А этого не нужно. Пока не нужно, – подчеркнул он. – Но… я на тебя надеюсь, – произнёс он сакраментальную фразу.

Я кивнул. И деловито спросил

– Кому-нибудь представляться надо?

– Пока нет. Как народ подъедет, и соберётесь вместе, тогда… Но к тому времени у тебя должно сложиться собственное мнение о происходящих событиях. И, надеюсь, появится понимание того, кого куда привлекать, к кому обращаться и что делать. А пока вот тебе шарик, – и он вытащил из недр своего письменного стола (ходили слухи, что они богаче, чем недра Голконды!) небольшой медный шарик, тускло блеснувший затёртой поверхностью. – Куда он покатится, туда и ты иди. Но, в принципе, маршрута можно строго не придерживаться. Главное – больше увидеть.

– Ага… – я взял шарик и повертел его в руках. – Что ж, это проще.

Но что проще? Инспектировать сказки? А я их помню?

От сказок у меня осталось что-то смутное: в основном то, что читал в детстве. И то потому, что эти сказки у всех на слуху: «Колобок» да «Курочка Ряба». Да, ещё «Теремок»: кто-кто в теремочке живёт? Что же до остальных сказок, так они для меня – тёмный лес.

И в институте я считал сказкам чем-то несерьёзным. А работать пришлось именно со сказками, как нарочно: после защиты диплома не поехал по распределению, а устроился, где пристроился – в Конторе, на свободное место.

Сначала трудновато было – пока отчётность освоил. Потом привык, поднабрался опыта. Начальство оценило, коллеги зауважали, ну а что не совсем по специальности, так с кем не бывает? А сказки – они и в Африке сказки.

Правда, недавно вакансия в отделе анекдотов открылась – я и перешёл туда. Вроде к специальности ближе. Но раз столько времени со сказками вожжался, стал считаться в Конторе специалистом широкого профиля. В области кругозора, и вообще…

Но, если честно, профан профаном я по сказкам. Да и остальные в Конторе – тоже. Ну, может, два или три человека сумеют Марью-царевну от Марьи-королевны отличить, а остальные вряд ли. Я-то хоть мультфильмы в детстве любил смотреть, да фильмы-сказки Александра Роу, а остальные… Но мои знания – жалкие обмылки, ошмётки и огрызки, как я понял.

Подумал я обо этом, подумал, да и сказал проникновенно:

– Шеф, а нельзя ли разжевать поподробнее? Всё же Генеральным Инспектором… Инструкцию бы какую прочитать…

– Да! – шеф хлопнул себя по лбу. Раздался мелодичный звон. Я заслушался и позабыл обо всём… Но шеф напомнил: – Я же набросал тебе тезисы. Вернее, себе, но для тебя. То есть тебе, но для себя… В общем…

Он достал из бювара бумажку и заглянул в неё:

– Первым делом… м-м-м… проверь водяного. Что-то он недостаточно водянистый.

Я раскинул глазами. Говорили, у шефа в углу когда-то стоял аквариум с водяным… Сейчас аквариума не было.

– Затем, – продолжил шеф, – обрати внимание на общее снижение горынычности в сказках, – он постучал ногтем по столу, – процент абсолютно не пляшет. После этого желательно перейти к обследованию резкого обезбогатыривания в квадрате три-пять-семь, а уж потом…

Я вынул блокнот и принялся записывать. Такое количество сведений запомнить невозможно. Шеф даром слова на ветер не бросает. Да и не появился ещё ветер, способный унести веские слова шефа.

– Потом, – шеф переключился с бумажки на отвёрнутый от меня экран «Хрюндига» – здоровенного золотого блюдечка оригинальной конструкции, по которому каталось не наливное яблочко, а аппетитная наливная… жирком свинка, постепенно подрумянивающаяся от высокочастотного излучения блюдца. Что интересно: блюдечко стояло вертикально, но свинка с него не скатывалась. И ни капли жира на стол не падало. Вот это техника! Просто сказочная…

Дело в том, что все локационные телевизоры – в просторечии золотые блюдечки – излучали. Они не могли не излучать, потому что иначе не работали бы. Принцип действия у них такой: излучить, послать сигнал – а затем уловить отражённый и преобразовать в видимое изображение. Но если в обычных моделях в качестве защиты от обратного излучения использовался яблочный пектин – потому по блюдечкам и катались наливные яблочки – то в модели шефа протектором служило свиное сало. Оно зарекомендовало себя отличной защитой не только от проникающей радиации, но и от более высокочастотных лучей всяческих заговоров и заклятий. Чтобы, значит, с той стороны никакой вред просочиться не мог. А то в прошлые времена, по слухам, злые колдуны и колдуньи такие порчи на сотрудников Конторы наводили… Но то было через старые модели телевизоров.

Свинка каталась по блюдечку шефа до тех пор, пока не достигала состояния полной готовности. Ну а затем шеф, разумеется, устраивал буйный пир, а снабженцы устанавливали на блюдечко новую свинку, сырую.

Но это всё слухи. Никто лично свинку на экране не видел: шеф всегда закрывал блюдечко занавеской. Но в банкетах все участвовали регулярно – отсюда и возникла легенда. Шеф у нас не жадный, в одиночку поросят не трескает.

– Потом, – бубнил шеф, – не забудь про чертей. Опять у них чёрт знает что творится!

Я старательно записывал, зная по себе: позже намного легче будет. Направления шеф давал верно.

– Да, и не забудь проверить лягушкоцаревность. Я что-то не пойму: то ли прибор врёт, то ли окружающая среда изменилась. Постоянно зашкаливает… Или слишком много жрёт, разжирела? На диету посади!

Я продолжал ставить закорючки в блокноте, временами поглядывая на отсвет на стене от монитора. Сейчас по нему бежали ровные строчки диаграмм, время от времени закрываемые тёмным пятном – не то большим яблоком с длинным черенком, не то маленькой свинкой с коротким хвостиком.

– И пониженная колобковость… – начал было шеф, но замялся. И я тут же осмелился вставить:

– Это, наверное, буфет даёт наводку.

– Да? – удивился шеф. – Да, возможно… Ну, собственно, и всё…

Я поблагодарил, попрощался и вышел.

Долгие сборы

Сначала я зашёл в канцелярию за командировочными документами, а заодно занёс несколько мух знакомой лягушке. Она поселилась в стеклянном графине, стоящем на окне с незапамятных времён. Воду в нём давно не меняли, и она чуть не загустела. Стёкла графина позеленели изнутри, заросли нитевидными водорослями, графин обомшел снаружи.

Смотреть на него было больно и до поселения лягушки. Я постоянно думал, заходя сюда: неужели никого не найдётся, кто бы захотел им заняться? То есть вымыть, почистить, сменить воду. Но смельчаков не находилось.

А однажды я услышал из графина звонкое лягушачье кваканье, заинтересовался и подошёл поближе. Так и познакомились: лягушка сразу признала меня за своего. Неужели я похож?

Поселил её сюда кто специально, или она случайно набрела на графин, или же тут каким-нибудь другим, сказочным образом, я не знал. И никто из канцеляристов – тоже. Они вообще к окну не подходили, предпочитая смотреть телевизор, читать бульварную литературу да играть на компьютерах.

Никого новое явление в графине не заинтересовало, потому и рассказать мне о предыдущей судьбе лягушки не смогли. Или не захотели.

А я стал регулярно заносить ей мух – отчасти из жалости к живому существу, попавшему в непривычные обстоятельства, а отчасти и с тайной надеждой, что когда-нибудь она-таки превратится в царевну, а тогда и припомнит то добро, что я ей сделал. Это людям свойственно добра не помнить, а животные бывают очень благодарны – вспомните хотя бы золотую рыбку, или Емелину щуку. Что им мешало махнуть хвостом, да и уйти на глубину? Ничто. Разве что совесть…

По временам лягушка вылезала из воды и усаживалась на горлышко графина – оглядеться по сторонам и погреться под мягкими лучами люминесцентных ламп.

Порой ей перепадало и солнышко из окна, особенно в день генеральной уборки, когда со стёкол сметали паутину.

Хотя мыть окна никогда не мыли – во всяком случае, на моей памяти. Поэтому иногда я жалел, что у нас нет отдела азбук или букварей с сакраментальной фразой: «Мама мыла раму…» Может, у кого-нибудь бы совесть проснулась. Но неизвестно, как бы её поняли. А то раму бы вымыли, а стёкла – нет. Есть анекдот: дал директор ученику задание окна выкрасить, а тот стёкла выкрасил и спрашивает: рамы тоже красить?

Каждый понимает в меру своего разумения. Или из желания понять.

Правда, один луч света падал на графин постоянно. Тоненький-тоненький, словно лазерный. Он исходил из единственного протёртого на стекле пятнышка.

Его проделала муха, невесть как и когда залетевшая в канцелярию. Она не сдохла, как делают все нормальные мухи в неподходящих условиях, а приспособилась и выжила.

Всё свободное время – когда не кормилась и не спала, – она билась в окно, причём в одно и то же место, будто намереваясь в конце концов продырявить стекло и вылететь наружу.

Однако дыры она пока не пробила, но пыль крылышками смахивала регулярно, и тем счастливила лягушку. А сама, выбившись из сил, сидела возле светового пятна, тоскливыми фасеточными глазами рассматривая свободный мир за окном.

Но, может, муха специально старалась? Так сказать, из чувства противоречия: мол, вы, лягушки, нас едите, а я тебе радость устрою…

Разумеется, это исключительно мои домыслы, попытка одушевления фауны. На самом деле ни лягушка, ни муха сказочными не являлись, были самыми обычными.

Но, несомненно, муха могла доводиться дальней родственницей Мухе-Цокотухе, хотя документов у неё никто не спрашивал.

Чаще всего лягушка просто сидела и скучала, иногда поглядывая по сторонам, надувая для разнообразия горлышко и негромко поквакивая. И тогда я всматривался: не появилась ли у неё на голове золотая корона?

Вот и сегодня, покормив лягушку и посмотрев ей на голову, я машинально притронулся к своей макушке: не появилась ли случайно корона и там?

Это действие пробудило воспоминание об утреннем событии, и я принялся размышлять: кто мог подбросить утром под дверь моей квартиры пузырёк с этикеткой «Средство для ращения волос»? Наверное, Нинуля. Ах, эта Нинуля! Нина-Нинуля! Всё равно я на ней не женюсь, несмотря на пузырёк, а может, именно из-за пузырька. Да и не только из-за него – замучает заботливостью: «Тёплые носки надел? А платок носовой взял? А подштанники пододел?» Фу!

Я вышел из канцелярии, продолжая размышлять.

Не нужны мне волосы, меня лысина вполне устраивает. Стричься не надо – раз, причёсываться – два. Колоссальная экономия на шампунях – три. Да и моя эта лысина, не чья-нибудь!

Я вообще люблю всё функциональное: джинсы, например. Их гладить не надо. Или свитера, по той же причине. А чтобы не бриться каждый день, я бороду отпустил. Времени свободного – завались. Лежи и отдыхай.

Пузырёк я в унитаз вылил. Но лучше бы этого не делал.

Я сначала не поверил этикетке: подумал, кто-то прикалывается. Надоели дурацкие намёки относительно лысины. Вот и вылил. И не смыл сразу – решил, что розыгрыш: налили воды из-под крана, напечатали этикетку на цветном принтере… жидкость-то в пузырьке почти бесцветная, разве чуть зеленоватая, – я ещё подумал: от стекла, наверное. Хотя пузырёк оказался прозрачный. И запаха никакого.

Выплеснул – и забыл. А пузырёк пустой в мусорное ведро выбросил, полный не стал бросать. Ещё разобьётся ненароком, а я страсть не люблю мокрого мусорного ведра.

А потом понадобилось перед уходом на работу зайти в туалет… Батюшки! Всякое желание пропало. И ведь что случилось-то: унитаз волосами зарос. Причём волосы дыбом торчат.

Мысль мелькнула унылая: что ж мне теперь – брить его каждое утро безопасной бритвой? Электрической-то нельзя – вода рядом. И какой станок для этого понадобится? Там ведь кривизна отрицательная, бритву нужно брать полукруглую, а где её искать?

Кое-как водой из бачка шевелюра унитазная пригладилась, но зрелище оставалось жутковатое. Хорошо, в соседнем магазинчике средства для удаления волос продаются. Пришлось срочно наводить раствор для обезволошивания унитаза. Правда, лишние затраты, но чего не сделаешь ради душевного спокойствия.

И всё получилось как нельзя лучше: крем не подвёл, унитаз облысел – смотрись, как в зеркало.

Так что приглашать гостей можно, никто в обморок не упадёт.

Так я думал, бродя по коридорам и заглядывая в отделы.

У Сидорчука я задержался. Тот в который раз перебирал свою коллекцию волшебных палочек – ну словно первоклассник счётные!

Я, как зашёл, так сразу и брякнул:

– Что, Сидорчук, считать учишься?

Он в ответ счастливо улыбнулся:

– Пятьсот семьдесят вторая! Ещё два года – и будет ровно тысяча!

Где он их берёт – ума не приложу. По моим подсчётам, сказок, в которых фигурируют волшебные палочки, намного меньше, чем у него скопилось. Я что-то ни в одном отчёте не встречал упоминаний ни об одной волшебной палочке. Может, из-за Сидорчука?

И в детстве, помнится, про волшебные палочки не читал. В русских народных сказках, по-моему, их нет. Волшебные кольца, перстни – да, попадаются. Сапоги-скороходы, скатерти-самобранки – завались. Ковры-самолёты, мечи-кладенцы – имеются. А волшебные палочки… Сколько я ни напрягал память, вспомнить ничего не смог.

Это влияние Запада, по-моему. Вот в ихних сказках палочки бывают. Впрочем, я не специалист по сказкам, могу ошибиться.

Командировочные я получил, едва открылась касса, а теперь слонялся по кабинетам в надежде отыскать случайного попутчика. И к Сидорчуку зашёл по той же причине, хотя особо и не надеялся. И оказался прав: Сидорчук только рассмеялся в ответ на моё предложение составить компанию:

– Через недельку – пожалуйста. Надоели мне эти волшебники (он специалист по волшебным сказкам) во как, – и он провёл ладонью по шее. Да так убедительно, что я машинально посмотрел на стол, куда должна была тотчас упасть отрезанная его ладонью голова. Кстати, Бегунков рассказывал, что однажды Сидорчук проделал такой трюк. Но Бегунков мог и соврать.

– Хватит с меня волшебников, волшебниц и всяких волшебных дел, – пробормотал я, цитируя Гудвина из «Урфина Джюса и его деревянных солдат».

– Именно, – подтвердил Сидорчук. – Золотые слова. Да ты не переживай, ничего там страшного нет, – успокоил он меня. – Я только что оттуда. Там всё спокойно. Чего они бучу поднимают? Погляди лучше, какая резьба, – он взял в руки палочку.

Я решил немного умерить его восторги, а заодно и хорошее настроение, излив на него досаду за отказ, и сказал зловеще:

– Ты помнишь, что стало с коллекцией Пенетратова?

– Ну? – насторожился Сидорчук, хорошо зная, что память на подобные случаи у меня отменная.

– Он собирал ковры-самолёты и насобирал чуть не сотню, – начал рассказывать я, по обыкновению усевшись на угол стола. – Как говорится, «одна, но пламенная страсть». Ни книг он не читал, ни в карты не играл, ни в рестораны не ходил, ни женщин у него не было, а стало быть, и жизни не было…

– Ладно, – прервал Сидорчук, морщась, – чем всё кончилось-то?

– Как обычно кончается, – пожал я плечами, – помер он. Наследников не оказалось, вещи сдали в комиссионку и распродали. И разошлись ковры-самолёты по рукам. Никто же не знал, что это ковры-самолёты – он никому из наших не говорил, что собирает коллекцию, может, одному-двум. Официально же оно не поощряется, сам знаешь.

Сидорчук с испугом покосился на волшебные палочки. Я увидел его реакцию, тихо порадовался и продолжил:

– А тех, кто знал, не оказалось ни на похоронах, ни когда милиция вещи описывала. То ли в командировках сидели, то ли в отпусках, то ли не захотели пойти, то ли забыли. И висят теперь ковры-самолёты на стенах в разных квартирах, греют спины и бока. А если на полу лежат, то и пятки со ступнями. И никто не знает, что ковры – самолёты. И что стоит сказать пару слов… Обидно! Главное, никто не знает, где они теперь, где их моль чикает.

– Да брось ты! – отмахнулся Сидорчук. – Палочки у меня в кабинете. В случае чего… не пропадут.

– Ну, смотри, – я поднялся со стола, – я же не к тому тебе рассказывал, просто вспомнилось…

И вышел, оставив Сидорчука в жестоком раздумье. А и в самом деле: чего сказки хиреют в последнее время? Да такие вот Сидорчуки и порастаскали волшебства себе на удовольствие.

И чего бы не оставить сказки в покое? Пусть развиваются самостоятельно. Раз сделали резервацию, надо и дальше влиять на них как можно меньше. Я-то ничего не беру… И вообще стараюсь там лишний раз не появляться, если не посылают.

Старая сплетница Малютова (к которой я заглянул лишь по острой необходимости: отметить убытие в командировочном удостоверении и поставить печать), едва я вошёл, что-то ловко накрыла на столе обширной книгой регистрации входящей корреспонденции и принялась вписывать в неё бумажки из толстой кипы, предусмотрительно лежащей сбоку. Сделала вид, что якобы занимается делом.

Но я-то прекрасно знал (не уверен, знают ли другие, ни с кем на эту тему разговор не вёл: не люблю сплетен), какое такое «что-то» она прятала: это было золотое блюдечко и наливное яблочко. Где она их достала – неизвестно; сама Малютова в командировки не ездила. Должно быть, привёз какой-то недоумок.

И теперь она развлекалась тем, что подглядывала за личной жизнью сотрудников Конторы, а также известных мировых личностей – из тех, кто не установил у себя портативных автоматических противоподсматривающих антиблюдечко-антияблочковых устройств (ПАПАБАЯУ), – а потом трепалась об увиденном направо и налево. Причём напропалую привирая – чтобы не догадались о её деятельности – что она всё вычитала в иностранной «жёлтой прессе» в Интернете. Это на каком же языке? Она и родной почти забыла.

– Отметьте командировочку, Марта Порфирьевна, – медовым голосом попросил я, сдерживая просящуюся на язык кличку: Ехидна Змеевна.

Утопил я бы её в том меду, если бы мог.

Пока я не узнал, чем она занимается и не поставил себе ПАПАБАЯУ (см. выше) – по большому блату, между прочим, и за большие деньги – она успела сделать мне одну гадость. И, может быть, если бы не она, я бы сейчас… Но не будем о грустном.

– Уезжаете? – не менее сахарно (но сахар-то с «Бораксом»!) ответствовала она. – Вы бы водички живой мне в сказках прихватили, Иван Александрович…

– Непременно, – пообещал я, – как только начну источник инспектировать, так и наберу баночку. Или фляжечку.

Она отметила мне командировку, и я вышел, бормоча себе под нос, чтобы не услышала:

– Водички тебе живой… мёртвой бы тебе водички!

Но бормотание моё явилось прежде всего результатом плохого настроения, возникшего, опять же, по причине общения с Мартой Порфирьевной; а также результатом речевого автоматизма в изыскивании филологических антонимов (живая – мёртвая).

Что касается сути дела, то я знал: мёртвая водичка её не возьмёт. Был случай… Может, моё нынешнее плохое настроение как раз оттуда. Вспомнил, что не получилось, вот и мучаюсь до сих пор. И не я один.

Стол ей менять пришлось: она ж принялась протираться над ним. Смоченным водичкой тампоном. Несколько капель упало, стол и рассыпался в труху. А ей хоть бы что!

Но я абсолютно ни при чём: она студента-стажёра попросила живой водички привезти. А тот, поскольку ничего в воде не смыслил, попросил Эрлова. А Эрлов сам на Малютову большой зуб имел. Правда, я рядом стоял, но промолчал: не меня же студент спросил, где живая вода? Эрлов сам ему налил, когда узнал, для кого тот старается.

Нет, во избежание несчастных случаев я студента предупредил, чтобы он никому больше воды не давал, и сам бы не пользовался. Мол, до достижения двадцати одного года живой водичкой пользоваться нельзя. Это раз. А во-вторых, её взбалтывать нельзя, поэтому бутылка под самую пробку налита.

Это я подстраховался, чтобы студент себе не отлил. Эрлову подсказал: «Полней наливай, не жалей!». Помню, студент ещё спросил:

– Что, взорвётся, как нитроглицерин?

На что я ответил:

– Во-во, как нитроглицерин… он самый.

Ну до чего нынче студент грамотный пошёл! Нитроглицерин он знает! Это в каких же сказках нитроглицерин применяется?

Малютову бы в Инспекторы! И по самым страшным сказкам, с плохими концами. После её инспекции они бы сразу превратились в анекдоты.

Я зашёл к Глюданову – покормить золотых рыбок. Он просил меня это делать в его отсутствие. Сам он был на курсах повышения. Неясно, правда, чего… Но я уже говорил, что не люблю сплетен.

Глюданов уверял, что рыбки настоящие золотые. Но, по-моему, рыбки обыкновенные аквариумные, совсем не говорящие. Обычные карасиные родственницы.

Во всяком случае, со мной они никогда не разговаривали. Наверное, общих тем не могли найти: гастрономические-то их явно не интересовали, скорее наоборот.

И вдруг сегодня одна, неожиданно для меня, едва я вошёл, всплыла на поверхность и – сослепу или специально, – высунувшись из воды, пробормотала: «Чего тебе надобно, старче, уж седьмой раз приходишь…», но, разглядев, кто пришёл, испуганно ойкнула и забилась под водоросли.

Остальные насторожённо выглядывали из-за камней, растений и похабного пластмассового убожества – карикатуры на средневековый замок, до которых Глюданов «склонялся сердцем», по его выражению.

Правильно попрятались! Будь моя воля, я бы всех пожарил! Почему? Да потому, что расхолаживают они людей. Вместо того, чтобы работать как следует, все ждут: кто бы их желания выполнил?

Если б не пообещал Глюданову кормить рыбок, я бы ими самими кого-нибудь накормил. Того же кота Василия, например. Слоняется, бедняга, вечно голодный, по Конторе, и на гуслях очень грустно тренькает, пока не покормят. А покормят – засыпает.

А я от его игры чуть не сразу засыпаю. Потому и таскаю в кармане пару ирисок: заткнуть ему рот, пока гусли не настроил. Лучше пусть спит, чем играет.

Кинул я рыбкам горсть мотыля; подумал, всыпал ещё и сухого корма, щёлкнул по стеклу – рыбки судорожно дёрнулись, но остались на месте, – погрозил кулаком на прощание, и ушёл.

До отправления рейсовых сапог-скороходов оставалось полтора часа, и я решил зайти в буфет, немного подкрепиться на дорожку. Да и с собой взять: мало ли что? Едешь на день, хлеба бери на неделю. Золотое правило! А я на сколько еду? То-то и оно.

Взял я харчо, гуляш, кофе, полсметаны и кусочек хлеба – чтобы не поправляться. С собой – два кружка колбасы «Командировочная», с имитацией под домашнюю, и буханку хлеба «Дальняя дорога».

Да, ещё баночку консервов «Щука в томате», ИЧП «Емеля». Что интересно: ешь-ешь, а она не кончается. Потому и крышку завинчивающуюся сделали, многоразовую. Вот как смогли такого добиться? Растёт она в банке, что ли?

Но это на совсем уж крайний случай. Колбаса-то с хлебом тоже нескончаемые: сколько ни отрезай, не убудет. Почему два кружка? А запасливый я. Вдруг один откажет и перестанет быть нескончаемым, съестся? Бывали такие случаи, в истории описаны. Резервировать надо ответственные детали. А что может быть ответственней пищи?

На витрине пылились закаменевшие от ожидания Колобки.

Временами то один, то другой хрипло затягивал: «Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл…» но, зацыкиваемый и заталкиваемый окружающими, замолкал. А ну, как бы они в унисон грянули? А ведь были времена, пели хором. Зачерствели, что ли, душой?

Повинуясь какому-то необъяснимому наитию, я вновь подошёл к стойке и попросил буфетчицу тётю Груню положить пяток в коробочку. Она сочувственно покосилась на меня, но промолчала.

Колобки, обалдев от неожиданной радости, притихли, примолкли, и в коробке лежали, не шевелясь.

Но что творилось, пока она их выбирала! «Меня, меня возьми! – неслось со всех сторон. – Я самый вкусный!», «А я самый крепкий!» Видимо, строили разные предположения относительно моих намерений по их использованию.

Что ж, возможно, все они были правы: я и сам не знал, для чего беру колобков.

Но я взял первых попавшихся, так вернее. Начнёшь выбирать да перебирать, никогда до цели не дойдёшь. Надо использовать то, что имеется под руками.

Я не спеша поел: когда ещё за столом питаться придётся? Командировка хоть и не совсем в полевые условия, но сказки есть сказки: то попадёшь в палаты каменные, а то – во чисто поле. То угостят, да ещё и чарочку поднесут, а то, кроме яблочек-дичков, ничего поблизости не окажется. Всяко бывает.

Ещё раз переупаковавшись, и в который раз перепроверив документы, я отправился на сапогостанцию, куда прибывали и откуда отправлялись как рейсовые, так и специальные сапоги-скороходы.

Но непосредственно перед отбытием посетил, прошу прощения за пикантные подробности, конторский туалет.

Там вовсю шумели камыши, по пояс стояла осока, плавала ряска и цвели кувшинки: сантехники третий год не могли устранить протечку.

У толстого стебля рогоза высунулась щука, задумчиво пожевала в воздухе губами, скосив на меня глаза, и тут же нырнула. Я поспешил осуществить задуманное и вышел прямо на остановку, через второй выход.

Сапоги-скороходы стояли у посадочной площадки. На голенищах белели косо наклеенные путевые таблички: «Контора-сказки».

Я влез внутрь и поморщился: сапогам крайне требовался дезодорант! И как я забыл, что именно Сидорчук вернулся сегодня из командировки! А наша техническая служба дезодорант никогда не применяет. Вспомнил бы раньше – захватил бы из дома…

Я повнимательнее присмотрелся к сапогам и расстроился ещё больше: сапоги оказались семимильные. Это значило, что пилить мне в них придётся всю ночь. Лучше бы я отбыл утренним рейсом. Но пришлось бы день в пути терять, да и командировочные… И что бы я делал в сказках, на ночь глядя? Ладно, поехали. Разве что удастся по пути завернуть в… Но об этом – молчок!

Две ведьмы

Варево продолжает бурлить, постепенно становясь всё более и более однородным. Бурая густеющая масса глухо выпускает из себя пузырьки пара, не расслаиваясь на отдельные предметы и явления. На поверхности варева постепенно начинает проявляться изображение.

Две ведьмы склоняются над котлом, бормоча заклинания и переругиваясь друг с другом.

– Не сумела зелье подсунуть, – брюзжит старая, – он его в унитаз вылил. Все рыбы в речке лохматые стали. У рыболовов инфаркт на инфаркте. Раки в спячку перестали впадать, ползают по льду, как рукавицы меховые. Не могла в пузырёк от Диора налить? Или от Нины Ричи? Кто сейчас на советское стекло клюнет? Или, того лучше, с дождиком окропила бы. Никуда бы не делся, выросли бы волосы.

– Мокнуть самой не хотелось, – оправдывается молодая, – причёску вчера сделала.

– Причёску… Вот я повыдеру у тебя волосья – будете с ним на пару затылками светить… Как его увидеть-то хоть?

– Да вот, – суетится молодая, – тут, в котелке.

И она булькает в котёл ещё щепотку трав.

Жидкость моментально вспенивается, поднимаясь на уровень с краями, потом опускается и успокаивается, хотя и продолжает кипеть. Но кипение происходит как бы под тонкой пластинкой стекла – поверхность становится практически зеркальной, только отражает не окружающее, а отдалённое.

Ведьмы склоняются над котелком, едва не стукнувшись лбами – глухой звук, кажется, всё же послышался.

– Ну-ка, ну-ка, давай посмотрим, что за инспектор к нам припожалует, – бормочет старая, водя над котлом руками: не то делая пассы, не то разгоняя пар. – Фу ты, чёрт, морковка застит, глядеть мешает! Зачем её бросала-то?

– Да она же зрению помогает! – возражает молодая. – Для улучшения видимости.

– Сама знаю! Раньше бросать надо было, чтобы уварилась! Зачем поздно бросила? – старая ведьма ещё быстрее двигает руками, отгоняя заблудившуюся непроваренную морковку, искажающую черты лица таинственного инспектора. Наконец, морковка отогнана к краю котелка, вилкой пригвождена к свёкле и опутана заклинаниями.

Старая ведьма впивается хищным взглядом в поверхность жидкости, отражающей физический облик Инспектора, и вздрагивает.

– У него что, и лицо лысое? – пронзительно спрашивает она.

– Как это? – растерянно произносит молодая. – Да, усов он не носит, и бороды… или есть борода? – Она тоже глядит неподвижными глазами в котелок.

В центре розовеет блистающий шар.

– Да нет, – произносит молодая ведьма, в нерешительности наклонив голову, – это он со спины…

– Со спины, со спины, – передразнивает её старая. – Уши-то куда смотрят, видишь? Не пойму… Наверное, ноппэрапон у него.

– Чего это? – не понимает молодая.

– Сказки читать надо! По-японски значит «человек без лица». Значит, нет у него лица вовсе. Ни носа, ни губ, ни глаз.

– Так не бывает, – нерешительно произносит молодая, – у обыкновенных людей-то… Как он смотрит-то? Чего видит?

– У обыкновенных, у обыкновенных… Он – Инспектор! Значит, необыкновенный, по приказу… Ах, я, дура старая, не догадалась сразу! – старая ведьма ударяет себя по голове кулаком. Раздаётся тихий звон.

– Что, что такое? – всполашивается молодая.

– Защита у него сказочная стоит, вот что… Или противосказочная? – Старая ведьма задумывается. – Не увидим мы его так, по котелку, вот что. А не увидим – и не узнаем. А не узнаем – ничего-то ничегошеньки ему сделать не сможем! – причитает она, – Погубит он нас, бедных малых крошечек!..

– Да не причитай ты так, – раздражённо морщится молодая, – сейчас он повернётся, и мы его увидим. Затылок это…

– Не повернётся он! Это защита, заклятие…

– Давай подождём немножко, – просит молодая.

Они ожидают: молодая с нетерпением, старая – с безнадёжностью, отдыхая и раздумывая.

Голова в котле по-прежнему неподвижно розовеет затылком.

Молодая ведьма пытается поворочать котёл. Она наклоняет его то вправо, то влево, а под конец даже переворачивает вверх днищем, но блестящий затылок остаётся непоколебим. Он продолжает недвижимо находиться в центре, игнорируя окружающее.

– Варево выплеснешь, – предупреждает старуха.

Молодая слушается и ставит котёл на место. После этого обе сидят рядом и надолго задумываются. Наконец молодая нерешительно произносит:

– Есть один план…

Среди сказок

По прибытию в сказки я завернул в станционный буфет: проведённая на свежем воздухе ночь дала о себе знать. Не то, чтобы аппетит разгулялся, а просто захотелось с утра согреться, выпить горячего кофейку.

За витринной стойкой буфета перекатывались точно такие же Колобки. Некоторые сонно хлопали глазами и лениво переругивались, зевая. Так что я мог бы и не тащить их с собой. Но кто же знал, что прогресс и сюда доберётся?

«Интересно, – подумал я, – покупает их кто-нибудь для еды, или они служат украшением витрины? И что происходит: купишь ты его, а он от тебя укатывается, как от дедушки с бабушкой, и возвращается назад? Оборот обеспечен, доход стабильный. Потому их, наверное, и не берут. Но мои вроде упакованы плотно».

Кроме колобков, увидел я в витрине и кое-что посолидней: жареные лебеди, варёные раки и копчёные щуки; уха a la Demian; копчёный эзопов язык; золотые яички, варенные вкрутую.

«Да сказки ли это? – усомнился я. – Может, буфет из басен? Или он находится на пересечении стилей? Какая-то эклектика. Или здесь всегда так было?»

Как было в прошлый раз, я не запомнил, хотя буфет считаю самым главным местом – хоть в сказках, хоть в Конторе.

Но спрашивать, а тем более вмешиваться, я не собирался, желая побыть хоть немного инкогнито. Как по просьбе шефа, так и по собственному желанию.

Но увиденное отметил, и в памяти отложил, однако делать с налёта ничего не стал, помня совет шефа не торопиться. Хотя силы в себе чувствовал великие. Так и тянуло их куда-нибудь применить. Но я сдерживался.

Наскоро перекусив (стакан томатного сока, зелёный борщ, биточки с макаронами и чашка кофе с песочным пирожным), я вышел непосредственно в сказки.

Лёгкий утренний туман расстилался передо мной, укрывая окрестности. Тишина не нарушалась ни единым звуком: всё спало. И само солнце не показывалось из-за горизонта. Но восток алел.

Дорога передо мной лежала только одна, и потому я не стал вытаскивать шарик: куда он поведёт, как не по этой дороге? Я что-то не слышал, чтобы подобные проводники тащились по бездорожью: проходимость не та.

Я шёл и не узнавал местность. Конечно, я здесь появлялся всего два или три раза, больше пропадал на анекдотах. Трудно городскому жителю ориентироваться в пересечённой лесистой местности, но хоть что-то я должен помнить?

Как-то она не сказочно выглядела, что ли. Больше походила на окрестности лесоразработок: валялись обломки сучьев, куски коры, пучки оборванных листьев. Но не всюду, а местами. Кое-где трава оставалась нетронутой, чистой и непримятой.

Вдруг откуда-то из туманной дали послышался глухой четвероногий топот, и огромный серый волк с чёрными таксистскими шашечками на боку резко затормозил передо мной, попеременно мигая зелёными глазами.

– Такси не желаете? – хрипло осведомился он.

– А ты по маршруту, или как?

– По маршруту гуси-лебеди летают, – огрызнулся он. – Поехали?

– Другим разом, – успокоил я его, – пешком пока пройдусь, подышу свежим воздухом.

– Ну-ну, – ухмыльнулся он, – пройдись-пройдись, если ног не жалеешь, – и, резко газанув, скрылся за поворотом дороги.

Не понравилась мне его ухмылка. Может, он по совместительству серым разбойником промышляет? Ну, мне-то его опасаться нечего, но вот остальные… Надо будет выяснить: нет ли на него жалоб?

Солнце выкатилось из-за горизонта и резво побежало по небу, заметно преодолев едва ли не половину положенного ему на день пути. Ого! Ну и солнце тут… борзое. Или это сказка начинается?

Я миновал поворот, за которым скрылся волк и остановился: дорога раздваивалась: одна прямиком уходила в лес, вторая зазмеилась вдоль его кромки.

Не перекрёсток, но всё же. Куда идти? Указателей никаких нет. Вот тут-то шарик и пригодится.

– Беги, беги, – оглядывая окрестность, пробормотал я как бы вслед Серому Волку, которого уже не было видно. – У меня свои провожатые есть.

С этими словами я достал из кармана медный шарик и бросил перед собой.

Шарик засверкал на солнце боками, завертелся на месте, словно выбирая направление – и покатился по дороге, ведущей вдоль леса.

«Вот хорошо-то! – подумал я. – В лес заходить не надо».

Несмотря на утро, лес выглядел довольно мрачно и неуютно.

Шёл я бодро и весело, размахивая руками – сумка-рюкзак висела за спиной, – наслаждаясь чистым утренним воздухом, голубым небом, бегущими по нему белыми облаками и окружающей природой: близрастущей травой, дальними лесами на горизонте, полями и перелесками, время от времени поглядывая на поблёскивающий на солнце шарик.

Но недолго продолжалась идиллия: из леса неожиданно спикировала ворона, на лету подхватила блестящий шарик, и, тяжело глотнув, улетела обратно в лес.

Всё произошло настолько быстро, что я не успел среагировать: ни крикнуть, ни кышнуть, ни кинуть чем-нибудь в ворону. Остался стоять на месте, разведя руки и раскрыв рот: классическая поза при ловле галок и ворон. Однако ворона на позу не отреагировала, а исчезла окончательно и бесповоротно, не оглядываясь.

Та-ак. Что же мне делать? Куда идти?

Две ведьмы

– Ура! – ликует молодая ведьма, подбрасывая в ладонях медный шарик. – Удалось! Ух, ты, лапочка моя! – она в который раз бросается обнимать и целовать ворону. Та недовольно ерошит перья и переступает с ноги на ногу.

– Лучше пожрать ей дай! – не выдерживает старая. – Ну-ка, покажи шарик.

Она берёт его скрюченными пальцами и принимается поворачивать, бормоча:

– Так, так. Значит, Генеральный Инспектор остался без провожатого? Это, гм, может быть, и хорошо… А вот куда бы он Инспектора привёл? Надо отдать его нашим умельцам, пусть снимут информацию о запрограммированном маршруте, – она заворачивает шарик в платок, который стаскивает с головы, и, оставшись простоволосой, прытко выскакивает во двор.

– А может, я отвезу? – нерешительно спрашивает молодая вслед.

– Сама отвезу! Мне по пути ещё в пару мест заглянуть надо. Следи за котлом! – слышит молодая ведьма голос старой, затем раздаётся рёв взлетающей ступы и перекрывающий его ликующий вопль: – Трепал нам кудри ветер высоты!

– Послежу! – выкрикивает молодая, высунувшись в окно.

Но, вернувшись в избушку, лишь мельком взглядывает на котёл, а сама скрывается в дальнем тёмном углу избушки, бормоча что-то неразборчивое.

На распутьи

Действительно, беспорядки тут творятся – я продолжал идти в прежнем направлении, размышляя о перспективах пребывания в сказках. С одной стороны, теперь я не знаю, куда идти. А с другой – шеф прямо сказал, что маршрута можно не придерживаться. Вот и не буду придерживаться. По не зависящим от меня обстоятельствам.

Единственно, что меня немного беспокоило, так это вопрос: где отмечать командировку? Куда бы ни должен был привести меня шарик, думаю, какое-никакое начальство там нашлось бы. А значит, и печать и подпись на командировке были бы обеспечены. А сейчас… Но, в конце концов, я здесь первый день, осмотримся!

В общем, я довольно спокойно воспринял исчезновение шарика. Как будто так и должно было случиться. Лишь пробормотал:

– Вороны распоясались…

Но сделать ничего было нельзя: даже обернись я ясным соколом, как поймать ворону в гуще леса? Сразу бы в дерево врезался, на такой-то скорости. В лесу только сорокам хорошо маневрировать, с их длинным хвостом. Но представить себя в роли сороки я не мог. Не было у меня таких полномочий.

Меня больше занимала проблема серого волка. С чего вдруг он охамел?

С одной стороны, чего ждать от серого? Он, положим, и раньше особым тактом не отличался: университетов не кончал, институт благородных девиц и по телевизору не видел… А интересно: если он кого из благородных съест, у него благородства добавится?

С другой стороны, поскольку он в сфере обслуживания работает, должен марку держать. Что шеф имел в виду, говоря о «странных вещах»? Не волка же. Зверь – он зверь и есть. Или есть что-то более неприятное или, может быть, даже опасное?

Размышляя таким образом, я набрёл на новую развилку, где дорога разделялась на три. У развилки стоял огромный камень, на котором было написано: «А идите-ка вы все!..» – и нацарапаны три расходящиеся в разные стороны стрелки.

Я хмыкнул и принялся тщательно изучать надпись.

Вариантов намечалось несколько: либо старую надпись соскоблили, а сверху нацарапали эту, либо камень оштукатурили и надпись сделана по свежей штукатурке, возможно, сырой, по старинным русским рецептам настенной живописи. Тогда штукатурку можно обстучать, удалить и прочесть, что было написано изначально.

Но имелся и третий вариант: могли заменить весь камень.

Такой вывод я сделал, изучив надпись и отметив, что она старая, и свежих сколов на камне не имеется. Впрочем, это ни о чём не говорило: можно искусственно состарить надпись, например, натерев болотным илом.

Что же тут было раньше? Что написано? Куда идти? Как обычно пишут на камнях-указателях?

Я принялся вспоминать немногие прочитанные сказки: направо пойдёшь – коня потеряешь… А может, налево? Нет, скорее направо: если идут налево, обычно приобретают… Но у меня нет коня. Можно ли считать, будто я его уже потерял? Выходит, я пришёл справа? Куда же тогда идти, прямо?

Наверное, стоило послушаться волка и сесть ему на спину. Или он привёз бы меня куда надо, или же был бы посчитан за коня. Интересно, почему убрали понятную надпись? А может, такая надпись была всегда?

А-а! Я понял, в чём дело! Герои сказок, повествуя о своих приключениях, придумали, что якобы увидели на камне многозначительную надпись, предупреждающую о грозящих опасностях, но, пренебрегнув ею, всё равно отправились на поиски… Ну, чего они искали.

Или же герои сами съели коней, а потом придумали байку о надписи… Скорее всего так оно и было: кому бы понадобилось менять камень?

Был бы на моём месте Сидорчук, ему не пришлось бы вспоминать, он спец по этим сказкам. Эх, надо было в детстве больше читать!

Да и с чего я взял, что там должны быть иные надписи? И так понятно написано: идите-ка вы все! Значит, каждый может идти, куда захочет. А чего я хочу? Направо или налево?

«А ничего я не хочу, – подумал я, чтобы не стоять на развилке, – мне, собственно, без разницы, куда идти: я – Инспектор! А инспектировать надо всё – как справа, так и слева. Да и с чего я взял, что это развилка? Если присмотреться как следует, получается обыкновенное пересечение двух равнозначных дорог, только не под прямым углом, а под острыми, и оттого возникает иллюзия, будто дорога растраивается. А на самом деле…»

Я бодро зашагал прямо, решив при случае вернуться и проинспектировать вторую дорогу в оба конца.

Сказки о животных

Долго ли, коротко ли я шёл, глядь – навстречу зайчишка-плутишка. Идёт, уши повесил, а сам плачет, лапками глаза утирает. Посмотрел я на него и решил повыполнять должностные обязанности: проинспектировать его.

Так. Зайчишка как зайчишка, четыре лапы, пятый хвост, два уха, не три… Значит, не мутант. Вроде всё в порядке. А чего плачет-то?

– Здравствуй, – говорю, – зайчик. Чего ты плачешь?

– Я не плачу, я смеюсь, – ответил зайчик; захохотал хриплым басом, завязал уши узлом под подбородком, да и прыгнул в кусты.

– Что-то не так, – пробормотал я под нос и пошёл дальше, пытаясь обдумать увиденное. Что-то действительно было не так: звери вели себя не как следует. Нужно более серьёзно относится к происходящему, а я как-то расхолодился: сказки, ерунда, справлюсь… А работу надо выполнять с полной степенью ответственности, иначе можно в такую глубокую ситуацию залететь…

Я вспомнил известную байку о том, чем отличается умный человек от мудрого: умный с успехом выпутается из ситуации, в которую мудрый не попадёт. И со вздохом подумал, что до мудрости мне пока далеко. Что же касается остального, то не мне судить. Некоторые идут к мудрости всю жизнь, да так и не приходят.

Следом за зайчиком тащился медведь и тоже плакал. Но этого я спрашивать поостерёгся. Да и причина плача была очевидна: шерсть на медведе висела клочьями, был он весь какой-то драный, потёртый. Был бы я на его месте, тоже плакал бы.

Не успел я так подумать, глядь – я уже и есть медведь. Тот самый, ободранный. Иду и плачу.

«Чего это я, думаю, плачу? Причин вроде никаких. Командировку не отметил? Так успею ещё: две недели впереди».

При чём здесь командировка, я же медведь! Ан нет – я Инспектор, раз о командировке думаю!

И – глядь! – я опять Инспектор.

И медведь повеселел, даже подмигнул мне. Понял он, что является слепым орудием в руках тёмных сил, желающих извести меня. Разжалобить, обозлить, запутать – словом, вывести из равновесия любыми способами – и подчинить своей воле. Но я же Инспектор. И не абы какой, а Генеральный. А значит, и защита у меня генеральная. Мне и думать ничего не надо, она сама защищает. Да я вроде и не думаю.

«Чем хорошо в сказках! – подумал я. – Вот если бы встретился мне где-нибудь в реальном лесу медведь… Да от него бежать надо со всех ног, и ещё нет гарантии, что убежишь: они только с виду неповоротливые, а бегают – будь здоров. Вспомните мультфильм про Маугли, как Балу за оленем бежал».

Размышления размышлениями, но информацию собирать надо. И потому я постарался собраться с духом, и как можно ласковее обратился к медведю. После трансформации мной овладели почти родственные чувства к нему.

– Медведик, что случилось-то? Может, помощь нужна?

– Какой с тебя помощник, – махнул он лапой. – Ишь, хлипкий какой. Что случилось? Семь шкур с нас содрать хотят, вот что. Еле вырвался, не дался.

– Ну, я всё-таки Инс… (нет, не скажу, инкогнито надо хранить) инструктор по рукопашному бою. Может, что и сделаю. А кто содрать-то хочет?

– И не знаю. Я таких раньше и не видывал. Чёрные, железные… – он сокрушённо махнул лапой и побрёл прочь.

– Роботы, что ль? – пробормотал я. – Несанкционированный прорыв из Фантландии?

Иногда на границе Сказочной страны и Фантландии встречались интереснейшие сюжеты. Между ними и границы-то строго определённой не было: если взглянуть по карте, линия соприкосновения шла столь же изрезанная, как и любая государственная граница.

Кое-где они плавно перетекали друг в друга, хотя опытному глазу место контакта было ясно видно: Фантландия более юная страна. И толчётся там полным-полно и героев и авторов. А сказителей старых сказок не найдёшь почти.

Другое дело, что раньше человеческая фантазия работала на производство сказок, а теперь – на производство фантастики. А в будущем классификация может слиться, или размоется грань, отделяющая фантастику от сказки. Тем более что над этим постоянно работают современные сказители – как сказочники, так и фантасты.

Но это чисто мои рассуждения, а вовсе не теоретическая база под чей-нибудь догмат, вроде Сидорчуковского реформаторства.

Сидорчук утверждает, что надо осовременить сказки, и тем самым вернуть им былую славу и привлекательность. Для этого нужно поднять их авторитет, воскресить в народе веру в сказки. А народ уважает силу – не разум, заметьте, а силу. Это каких же идиотов он имеет в виду? Сам вроде не дурак.

Так вот, по Сидорчуку, консолидирующая сила сказок заключена в отрицательных героях. И это несмотря на то, что их постоянно побеждают положительные.

Сидорчук утверждает, что, усилив силу отрицательных героев (даже до тавтологии докатился, надо же!), мы создадим условия, когда положительным героям придётся становиться сильнее. То есть, усиливая зло, мы на самом деле усиливаем добро.

«Диалектика, мой друг! – регоча, говорил он. – Диалектика! А то посмотришь на этих хлипких Иванов-царевичей, которые картонными мечами машут, потому что стальной поднять не могут, и плюнуть хочется. Тонус им надо поднять, тонус!»

Может, в чём-то он и прав, но, по-моему, для разумного человека источник противоречий должен находиться в нём самом, а не во внешних врагах. Или в окружающей природе: неужели людям обязательно воевать друг с другом? Лучше решать проблемы стихийных бедствий: торнадо, цунами, землетрясений. Да и межпланетные, межзвёздные путешествия на очереди.

Конечно, при отсутствии непосредственной опасности человек как бы «расхолаживается» – но, опять-таки, не все.

Я вспомнил притчу, с которой однажды столкнулся по пути в Анекдотию. Или когда оттуда шёл? Впрочем, неважно.

Так вот: в одном государстве царь решил извести всех поэтов, и издал указ, запрещающий писать стихи под страхом смерти. Все бросили писать, кроме троих. Их отловила стража. И царь… э-э, нет, не казнил! Он дал им все блага: дворцы, чины, богатство. И после этого из всей троицы только один продолжил писать стихи. Вот он-то и был настоящим Поэтом. Так говорила притча.

Ну, смысл басни ясен: испытание изобилием труднее выдержать, чем испытание нуждой. То есть, зачем что-то делать, если всё есть? Ради чего стараться? Животные и не думают: есть что есть – едят, съели всё – вымирают. Но люди-то думать должны! Если они люди, конечно, а не человекоподобные существа.

Так я шёл и думал. Работа у меня такая: думать. А потом – принимать решения.

В лесу, который вновь появился справа от дороги, прибежав из какой-то невообразимой дали, послышалось неясное шевеление. Сквозь редкие деревья виделись чьи-то движения, слышались возгласы и чуть не крики.

Свернув в лес, чтобы выяснить причину беспорядка, я довольно скоро выбрался на поляну, на которой лежала целая куча звериных и птичьих хвостов, а вокруг толпились бесхвостые звери и птицы.

– Сдают, что ли… – пробормотал я. – Положим животы… то есть хвосты, на алтарь звериного Отечества… Или зверского? Зверствующего…

Лев сидел на небольшом возвышении, и, судя по всему, контролировал ситуацию. Звери негромко переговаривались. Вертящаяся возле меня сорока, которую странно было видеть куцей, разговаривала с зайчихой:

– А лиса-то, лиса! – не то возмущённо, не то восхищённо бубнила она: из-за того, что она говорила шёпотом, распознать интонацию было нельзя. – Отхватила самый пышный да длинный!

– Ты бы не спала, тебе бы он и достался, – степенно проговорила зайчиха, время от времени погрызывая морковку, которую держала в лапах.

– Да зачем мне такой! – громко возмутилась сорока, и на неё сразу зашикали с разных сторон. Она продолжила потише: – Во-первых, он длинный, а во-вторых, пушистый, его каждое утро расчёсывать надо, а мне некогда. Да и тяжеловат он для меня, я бы им по земле мела. С таким высоко не взлетишь.

– Чем занимаетесь? – громко спросил я. Голоса стихли.

– Да вот, хвосты раздаю, – смущённо проговорил лев, утирая лапой усы и хлеща собственным хвостом по бокам.

– Не понял, – честно признался я. – Уточните, пожалуйста.

– Не было раньше у зверей хвостов, – начал рассказывать лев, – и начали поступать жалобы, от лошадей и коров например. Дескать, гнус заедает, обороняться нечем…

– Понятно, – прервал я его, – а хвосты где взяли?

– Бог дал, – лев развёл лапами и посмотрел на небо.

Я тоже взглянул туда, но ничего не увидел.

– А вы с ним, значит, непосредственно работаете? – догадался я, сделав пальцем несколько вертикальных движений, от льва к небу и обратно. – Напрямую?

– Как-никак, я царь зверей, – горделиво произнёс лев, поглаживая гриву.

– Несть власти аще не от бога, – пробормотал я старинную формулу.

Лев с достоинством кивнул.

Я почему-то живо представил себе другую очередь, по сдаче хвостов. Стоит парочка студентов: один с хвостом по теории волшебства, другой по истории сказок. И в обоих студентах я узнал себя… А что делать: что было, то было. Потом мои мысли потекли в другом направлении, и я почти различил в куче хвостов шлейфы промышленных дымов – «лисьи хвосты»; зелёный исчезающий хвост поезда, на который я когда-то опоздал; хвосты облаков на небе…

Вот эти плыли передо мной в натуре – оказалось, я стою, задрав голову кверху. Не то высматривая бога, до которого в сказках рукой подать (но и бог-то сказочный!), не то ведя учёт кружащимся в небе воронам: каждой ли досталось по хвосту?

Лев сидел навытяжку, ожидая дальнейших указаний. Сначала я подумал: как он угадал во мне Инспектора? А потом понял, что в сказках о животных, куда я ненароком забрёл, людей быть не должно, тем более в описываемой ситуации. Ну а лев, как царь зверей, просто обязан быть более интеллектуально развитым, чем подданные. Это у людей не всегда так.

Звери выжидательно уставились на меня. Причём по-разному, но, в общем, благожелательно. Разве что зайцы смотрели как-то косо, а быки набычились. Ах, да, их же заедают оводы, и им срочно нужны хвосты… В остальном всё было нормально.

– Продолжайте, – махнул я рукой, покидая поляну, на которой возобновилась раздача хвостов.

Не успел я отойти на несколько шагов, как увидел бегущую навстречу шикарную чёрно-бурую лису, помахивающую великолепным хвостом. Видно, она не успела им нахвастаться в кругу зверей, вот и ходила вокруг да около, навевая на встречных зависть и грусть.

У корня её хвоста болтался блестящий фирменный ярлык, которым лиса, похоже, особенно гордилась. Но, к сожалению, названия фирмы я с ходу прочитать не смог. Зато лису узнал: это была та самая лисичка-сестричка, которая бегала отмечать мою командировку, когда я в прошлый раз приезжал к ним в сказки. Но с хвостом она тогда была или нет – я, хоть убей, не помнил. Не обратил внимания.

«Вот повезло-то! – подумал я. – Сейчас она мне поможет!»

– Здравствуй, лисичка-сестричка! – громко сказал я.

Лисичка-сестричка перепугалась и поджала хвост. Но очень аккуратно, чтобы не помять.

– Ой, кто это? – спросила она, озираясь.

– Я! – широко улыбаясь, я выступил из кустов: я шёл через лес напрямую, по звериной тропинке.

– Ох! – вздохнула лиса. – А я чуть не укакалась со страху. Хвост могла бы испачкать. Что же вы так резко! – мягко упрекнула она меня.

– Ты меня помнишь? – спросил я.

– Как же, как же, помню, – завиляла хвостом лисичка. – Вы у нас Инспектором были, я вам командировку отмечала.

– Вот и хорошо! – обрадовался я. – Надеюсь, ты поможешь мне снова в аналогичном деле?

И я достал свои бумаги.

– А то не знаю, куда сейчас обращаться: проводника моего съели…

– О-о! У нас народ такой: чуть что – сразу съедят. Дайте-ка гляну.

Лиса сунула длинный нос в командировку.

– О-о! Да вы теперь Генеральный Инспектор! Поздравляю, поздравляю. Растёте.

– Ты мне поможешь? – продолжал расспрашивать я.

Лисичка продолжала внимательно рассматривать документы.

– Нет, – помотала она головой, – не по нашему ведомству. Здесь сказано: «командируется в волшебные сказки». А у нас сказки о животных.

– А не всё ли равно? – нетерпеливо произнёс я. – Ты вон разговариваешь. Это разве не волшебство?

– Ну-у, – снова помотала головой лисичка-сестричка, – разговаривать что, разговаривать любой дурак умеет. Ты попробуй что толковое сказать, – она осеклась и продолжила после секундной паузы. – Нет, не смогу. Прошлый раз я у своего царя зверей командировку отмечала, у льва. И теперь вам надо у какого-то царя отметить. Таковы правила.

– Вот и отметь у царя зверей, у льва, – настаивал я.

– Нет, – в третий раз помотала головой лисичка, – его подпись будет недействительна. Ищите кого-нибудь другого.

– Ладно, – пробормотал я, складывая бумаги. – Поищем. Но только смотри, никому не говори, что я Генеральный Инспектор. И что я здесь, тоже не говори, – решил предупредить я её.

– Хорошо-хорошо, – замотала она хвостом, – никому-никому. Я буду молчать, как рыба! – И она облизнулась.

Потом помахала хвостом на прощание, и убежала.

«Кто знает, сдержит ли она слово? – подумал я, пробираясь через заросли. – Зря я с ней так…»

Навстречу мне шёл волк с топором. Я инстинктивно шарахнулся в сторону, и у меня в голове мелькнуло: «Ну, точно: разбойником подрабатывает!» Я подумал, что это – тот самый Серый Волк, которого первым встретил здесь.

– Да ты не бойсь, не бойсь, – добродушно пробасил волк, – я по дрова…

– С каких это пор волки дрова заготавливают? – растерянно спросил я.

– Да я не по своей воле, – вздохнул волк, – лисичка-сестричка требует. Живём мы вместе… время от времени. Я в лубяной избушке, а она в ледяной. Холодно ей там, жалуется. Или топи, говорит, или давай меняться… А мало ли как жизнь повернётся? Избушка-то у меня родительская…

У меня мозги поплыли: налицо намечалось какое-то несоответствие, но какое – понять я не мог. Нутром чувствовал, а понимать не понимал. Из детских воспоминаний мне почему-то казалось, что лубяная избушка была у зайца, а не у волка. Или возможны варианты?

Поэтому я недоуменно пробурчал себе под нос:

– А если топить… ледяную избушку… не растопит ли её, и не затопит ли талой водой лисоньку-лису? И не попросит ли она, теперь уже под этим соусом, переселиться в лубяную? – Но волку о своих сомнениях ничего не сказал, а только спросил:

– А Серый Волк, что такси работает, тебе кем-то доводится?

– Двоюродным братом, – вздохнул волк, – загордился… Давно не виделись… Ну, я пойду: лиса ждёт. А то замёрзнет, сердешная.

И он прошествовал мимо меня.

Я секунду постоял, потом спросил, поворачиваясь к волку:

– А как брата найти, если что?

– В таксопарке! – крикнул волк, указывая топором примерно в том направлении, куда я и шёл.

«Ладно, посмотрим», – подумал я, но когда развернулся, чтобы идти, то заметил идущую по тропинке другую лису, рыжую.

Она держала под мышкой гуся… или гусыню: городское воспитание не позволило мне разобрать детали.

Лиса что-то бормотала. Я прислушался.

– За лапоток – курочку, за курочку – гусочку… – бормотала-припевала она.

Вслед за лисой шествовал петух с косой на плечах. Он радостно кукарекал:

– Несу косу на плечи, хочу лису посечи…

Лиса, между тем, никак не реагировала на петуховы угрозы – видно, не та лиса была? Либо слишком занята песенкой. Но и петух не спешил догонять лису и взмахивать косой. А ведь мог… Заодно бы и гусочку спас.

Я меланхолично пропустил обоих мимо себя, отстранённо подумав, что скоро может произойти смертоубийство: очень уж агрессивно настроен петух.

Впереди посветлело.

«Наконец-то опушка!» – радостно подумал я. Но ошибся.

Здесь кто-то будто провёл черту, резко разграничивающую два времени года: лето и зиму.

Я стоял посреди лета, под палящим в зените солнцем, отмахиваясь от налетающих комаров и мошек, не понимающих, что перед ними Генеральный Инспектор, а может, наоборот, понимающих и пытающихся пропищать мне какие-то свои насекомые жалобы, которых я не слышал.

Разительным контрастом выглядела местность по ту сторону черты: зимняя дорога проходила мимо запорошённых снегом сосен, а на ближайшей веточке сидел красногрудый снегирь и чистил клюв.

Издалека послышалось бренчание бубенцов, и из-за поворота дороги выехал санный поезд. Мужики в овчинных тулупах, лисьих и рысьих малахаях покрикивали на заиндевелых лошадей, поглядывая на заходящее солнце. Сани-розвальни были нагружены рыбой: из-под укрывающей их рогожи торчали белые хвосты.

На последних санях сидела рыжая лисичка-сестричка, проворно сбрасывающая рыбку на дорогу. Возница, прищурившись от летевшей в лицо из-под передних саней снежной пыли, не обращал внимания на проделки рыжей плутовки.

«Что-то знакомое», – подумал я, но переходить черту и оказываться в зиме не захотел: экипировка у меня была летней, неподходящей. Не знаю, возможно, зимняя одежда появляется в подобных случаях у Инспекторов автоматически, но я рисковать не стал: опасаюсь простуд. Как-нибудь в другой раз. Да и вечер там. А прыгать туда-сюда кузнечиком не видел смысла. Что это, контрастный душ?

После этого я ещё несколько раз видел «зимние места» или «зимние пятна», но постоянно обходил их. В одном увидел Емелю, увлечённо разговаривающего со щукой в проруби. О чём они беседовали, я издали не расслышал, а ближе не стал подходить – по вышеприведённой причине.

Проплутав немного по лесу, я наконец-то выбрался из него и присел на опушке, отдуваясь.

Мимо меня проехал воз, полный репы. Мужичонка-возница нахлёстывал коня, насторожённо оглядываясь назад – как раз туда, куда я и хотел идти.

«Украл, что ли?» – подумал я, но мер принимать не стал: а вдруг не украл? Зачем огульно обвинять человека.

Отдыхая на обочине, я стал свидетелем неприятного эпизода: чёрный восьминогий паук, перебираясь по ниточкам паутинок с дерева на дерево, словно обезьяна по лианам, тащил опутанную толстой верёвкой муху, которая уже не сопротивлялась и не жужжала. Паук сладострастно блестел множеством глаз.

«Жрать захотел, – лениво подумал я, наблюдая за пауком. – Закон природы… Вмешиваться не стоит. Природа сама разберётся».

Отдохнув, я отправился в путь, и, пройдя не более десятка метров, увидел на расчищенной от леса небольшой делянке медведя, перекидывающего из кучи в кучу репную… репяную… реповую… в общем, ботву репы.

– Мне вершки, ему корешки… – бормотал медведь. – Вроде правильно: рассчитались, как договаривались, а только чувствую, что надул он меня. Юридически вроде верно, а по факту…

Я не стал объяснять медведю его права и обязанности, и скоренько миновал его, постаравшись запомнить и этот эпизод.

Но встречи со зверями не закончились.

По дороге шли лиса и журавль, чуть не обнявшись. У лисы на шее висел кувшин, журавль держал под крылом большое пластиковое блюдо.

– Согласись, что в последнем случае ты был не вполне корректен… – тихо выговаривала за что-то лисица журавлю.

– Но и твоя позиция смотрелась неадекватно… – возражал журавль.

Они прошествовали мимо, и дальнейшего продолжения разговора я не расслышал.

Зато услышал тонкий писк со стороны высокой мачтовой сосны. На ней сидел комар и подтачивал нос небольшим оселком, наждачным камнем.

«Не на меня ли точит?» – испугался я.

Комар выглядел очень агрессивно и, заметив меня, сорвался с места.

«Ну, всё!» – подумал я.

Но комар меня не тронул. Подлетел, покружился – я увидел у него на боку крошечную сабельку, а в передней лапке маленький керосиновый фонарик с защищающей стекло ажурной металлической сеточкой – и обратился ко мне на чистейшем английском языке:

– Сэр! Не соблаговолите ли вы подсказать, где находится тот злой паук, который поволок в уголок мою наречённую невесту, Муху-Цокотоху?

– Во-он туда-туда лети! – зауказывал я ему большим пальцем назад, за спину, а сам усиленно думал: почему на английском? Это ведь Маршак, кажется, делал переводы с английского, из «Сказок Матушки Гусыни», а Чуковский, по-моему, нет. Или я ошибаюсь?

Комарик улетел, воинственно пища.

Немного отдышавшись, я пошёл наобум.

Встретились мне коза и семеро козлят, которые шли гуськом. Они вежливо промемекали что-то на ходу; я в ответ помахал им рукой, тоже не останавливаясь.

Но, чуть пройдя, наткнулся на новый распаханный участок, на вторую очищенную от леса делянку, посредине которой торчало ужасающих размеров корнеплодное растение жёлтого цвета.

Не будучи крупным специалистом агропромышленного комплекса, я, тем не менее, догадался о его родовой принадлежности: других знаменитых растений в сказках вроде бы не встречается.

Репка! Да и окружение у корнеплода стояло соответствующее: чешущий в затылке дедка, сражённый нежданно богатым урожаем; причитающая бабка, заламывающая руки и утирающая платком то ли слёзы счастья, то ли слёзы солидарности с дедом; радостно танцующая внучка, непосредственная, как все дети; лежащая в тени репки Жучка, со степенно сложенными лапами и невозмутимым выражением на морде, однако то и дело поглядывающая на хозяина в ожидании команды; выгибающая спину кошка, которую происходящее будто бы вообще не трогало; и задумчивая мышка, вид которой недвусмысленно говорил, что основную тяжесть работы, ясное дело, придётся выполнять непосредственно ей.

Я подошёл, поздоровался. Мне ответили нестройным хором – похоже, репетировали, но слаженности не достигли.

В глазах у деда явственно затеплилась надежда, однако смешанная с сомнением.

– Ба! – воскликнул он с наигранным оптимизмом. – Кто к нам пожаловал! Сам Генеральный Инспектор!

– Откуда вы меня знаете? – удивился я.

– Мышка на хвосте новости принесла, – кивнул он на мелкое млекопитающее, со скучающим видом отвернувшееся в сторону от деда.

«Вот, ещё и почтальоном служить приходится, – говорило неприязненное выражение её мордочки. – Всё на мне!»

– Хорошая мышка, – похвалил я, чтобы стимулировать малого зверька хотя бы морально, – работящая.

Дедка продолжал:

– Кто ещё к нам явиться может? – усмехнулся он. – Помощников-то ниоткуда не дождёшься: как уехали в город, так и с концами. Внучку вон подбросили на лето на воспитание, – кивнул он на восьми-девятилетнюю с виду девочку. – А у нас, как на грех, инспекция за инспекцией, урожай убрать некогда…

Не скажу, чтобы его слова меня задели, разозлили или раззадорили. Просто воспитание у меня такое, что не могу не помочь, если пожилые люди вынуждены заниматься непосильным трудом.

Словом, засучил я рукава, ухватился за репку: бабка с дедкой встали рядом, внучка привычно уцепилась за бабкину юбку, Жучка с кошкой тоже где-то пристроились, и только мышка тасовалась вокруг, не находя места – и вытащили репку!

Мышка обиженно пискнула, порская из-под ног: в конце процесса её чуть не задавили. Можно сказать, обошлись без неё. Но, думаю, она не преминет взять реванш когда-нибудь в другой раз.

Поблагодарили меня обрадованные огородники; затем совместными усилиями дотащили репку до погреба, и мы вдвоём с дедом спустили её вниз. А бабка, отрубившая добрый кусок от бока репки, запарила его в печи в большом чугунке, и, когда мы с дедком умылись у колодца – внучка сливала из резного деревянного ковшика – поставила перед каждым на чисто выскобленный деревянный стол по миске пареной репы.

Должен признаться, что репку они вырастили на славу!

Мышка, правда, ела и кривилась, но уписывала за обе щёки.

Поев, я распрощался с ними и пошёл себе дальше.

Река

Дорога, виляя между кустами, привела меня к речке, через которую не было моста. Просто обрывалась на одной стороне реки – и продолжалась на другом. И она не входила в реку, что указывало бы на имеющийся брод, а именно обрывалась довольно крутым берегом, хотя и невысоким.

Может, мост кто-то украл? Однако и следов моста не замечалось. Снова непорядок!

Я принялся вспоминать, хотя и безрезультатно, как в сказках решается вопрос с переправой через реки, но ничего вспомнить не смог. То ли не читал подобных сказок, то ли таких сказок вообще не бывает.

Пока я задумчиво чесал в затылке, надеясь отыскать если не мост, то хотя бы мысль, как обойтись без него: лезть в воду не очень хотелось, хотя река текла обычная, не огненная.

Вдруг кусты у дороги зашевелились, и из них вылезли три странных существа.

Один был чрезвычайно худой и высокий, второй – толстенький и кругленький, а третий вообще ни на что не похож. Нет! Похож: на поставленную вертикально лодку странной конструкции, смахивающую на помесь плоскодонки и байдарки.

– Кто вы? – спросил я. – Уж не разбойники ли?

– Мы здешние перевозчики! – хором гаркнули существа, обиженные тем, что их сравнили с разбойниками. – Пузырь, Соломинка и Лапоть.

А, вот кто третий! Ну, мне простительно: лаптей я и в глаза не видел. Но и с первыми двумя не мешает познакомиться непосредственно, а то всё догадки, догадки…

– Ну что, поплывём? – деловито осведомился Пузырь, упирая руки в круглые бока. Он, очевидно, был за старшего, по старинной русской традиции, согласно которой управлять должны наиболее толстые, чтобы придать больший вес всему предприятию.

Я заколебался. Какие-то неясные ассоциации троица у меня вызывала, но вот какое? Или это от начинающегося склероза?

– Да ты не беспокойся, – принялся уговаривать меня Пузырь. – Лапоть у нас смолёный…

Лапоть, услышав рекламу в свой адрес, тут же осклабился, и, повернувшись спиной к реке, плюхнулся в воду.

– А хоть бы и не смолёный! – хвастливо добавил Лапоть, ёрзая по воде и разгоняя круги. – Всё одно ни капли не пропустил бы! Меня настоящий мастер плёл! Знаете, какие есть умельцы-лаптеплетельцы? По воде люди ходят – и ноги сухие…

– И туеса берёзовые крепко плетут, заместо кувшинов использовать можно, – похвалилась Соломинка. – Молоко в них хозяйки держат: и долго не скисает, и ни капли не вытечет. Да не изволите ли принять в подарок? – и Соломинка протянула мне небольшой берестяной туесок. – Всем туесам туес!

– Ну, спасибо! – растроганно произнёс я, принимая подарок и укладывая в рюкзак-сумку.

– Прошу! – Пузырь широким жестом указал на Лаптя, второй рукой обхватывая Соломинку за талию.

Я осторожно ступил внутрь Лаптя, ожидая, что вот-вот на ноги хлынет вода. Собственно говоря, плавать я умел, и только статус Генерального Инспектора, да споро вывернувшиеся из кустов перевозчики удержали меня от переправы вплавь.

Поэтому я особо не беспокоился: в случае чего выплыву. Неприятно очутиться в воде одетым, но и это пережить можно. Лето не зима!

Пузырь ступил вслед за мной, расположился на корме и принялся орудовать Соломинкой как шестом, упираясь в дно, и отталкивая лод… Лаптя к противоположному берегу. Но Лапоть и сам грёб руками и ногами, представляя собой гибрид плоскодонной лодки с колёсным и винтовым пароходами одновременно; так что передвигались мы достаточно быстро.

– Молодцы! – гаркнул я, едва Лапоть уткнулся в берег.

– Рады стараться! – хором прокричали три паромщика – Пузырь, Соломинка и Лапоть.

– А теперь – сушиться! – сам себе скомандовал Лапоть, бодро выбрался из воды и улёгся на травке, подставив бок солнечным лучам. Соломинка прикорнула рядом с ним, Пузырь спрятался в тень.

– При моей комплекции на солнце нельзя, – пояснил он.

– Жалобы, просьбы есть? – спросил я.

– Никак нет! – бодро ответил Пузырь. Лапоть и Соломинка промолчали. Лапоть уже тихонько похрапывал.

– Ну, бывайте здоровы! – попрощался я с перевозчиками и пошёл дальше.

«Всем туесам туес», – зацепилась в мозгу фраза Соломинки. Я вынул туесок и рассмотрел его поближе да повнимательней. Туесок как туесок, ничего особенного. А вот фраза… Что-то она мне напоминала, но вот что? Я подумал-подумал, но, ни до чего не додумавшись, вернул туесок в сумку, и зашагал дальше.

Рощица, куда я вошёл, вся словно светилась изнутри, да это и немудрено: берёзовые рощи всегда светлы и прозрачны.

«Хоть отдохну в сказках! – подумалось мне. – Когда бы ещё удалось на природу выбраться?»

Я вспомнил наши так называемые «вылазки», оканчивающиеся дикой головной болью. Неужели нельзя пить меньше? А тут не с кем, поэтому можно просто отдохнуть, почувствовать единство с природой, ощутить себя её частью…

Природа-то природой, а как быть с командировкой?

Несделанное не давало покоя. Можно не выполнить задания, но не отметить командировку нельзя.

Но куда идти? Шарик пропал, встречающих не положено, раз я почти инкогнито. А значит, Марфа Порфирьевна не дала телефонограмму, чтоб меня встретили.

Придётся выбираться самостоятельно. Самому искать начальство, решать вопрос с командировкой, с размещением в гостини… или как, на постоялом дворе? Кстати, скоро ночь надвинется.

Конечно, можно отыскать другую сказку, дневную, и перекантоваться в ней – спать мне пока не хочется.

Нет, не так я представлял здешние места. Вот в Анекдотии про начальника с секретаршей анекдоты хоть и ходят, однако командировки они отмечают исправно. А тут кого искать? Кто в сказках наиглавнейший – царь? А и вправду…

Свой резон в догадке был. Я даже остановился, чтобы обдумать её как следует.

Царь предполагает наличие царства, а любое царство-государство есть упорядоченная система, организованная структура.

Решено: иду к царю. Правды искать. То есть командировки. С питанием у меня всё в порядке: в местном пристанционном буфете оказались бутерброды с балыком из Золотой Рыбки. Мимо такой экзотики я пройти не мог, и пяток прихватил. А надоест однообразие, по пути чего-нибудь перехвачу. Словом, не пропаду.

И я решительно зашагал по дороге, вдоль которой через каждые пятьдесят метров стоял верстовой столб.

Данный поступок был моей первой, пока самой маленькой, оплошностью. Впрочем, нет: первой был отказ от услуг Серого Волка, хотя, если он подрабатывает разбойником… Всё равно: надо было согласиться, пусть бы вёз. Но очень уж у него свирепый вид. Да и потом, задним умом всякий крепок. А я поступил так, как, казалось тогда, следовало поступить.

Шёл я и думал: «Отправляясь к царю, не становлюсь ли я автоматически участником подобных сказок, а следовательно, и их главным героем? Впрочем, последнее необязательно».

Громкое ауканье, как мне послышалось, отвлекло меня от важных мыслей. Государственных мыслей.

Я отложил их в сторону и прислушался.

Голод и жажда

Из-за лесочка доносились громкие крики. Я бы даже сказал, истошные вопли. Повторялась одна коротенькая фраза, но что кричали конкретно, разобрать я не мог: слишком далеко.

Я пошёл на голос.

Спустя некоторое время звуки смолкли, но через пару минут раздались снова. Теперь они напоминали заезженную пластинку со скрипами и хрипами.

«Но всё же живой человек там», – подумал я, ускоряя шаг. Он, наверное, сидит и слушает старую пластинку. Граммофон или, как его, патефон? А то и вообще фонограф! Вот и посмотрю на этакую редкость, а то всё CD, DVD…

Кстати, «сидюк» – не оттого ли, что человек сидит сиднем рядом с ним?

Выйдя из леса, я увидел на премилой зелёненькой полянке плюгавого мужичонку. Он сидел на земле спиной ко мне, разбросав ноги по сторонам, и время от времени вскрикивал: «Есть хочу!», «Есть хочу!».

Услышав шаги, он замолк и обернулся, а, завидев меня, обрадовался и вновь принялся выкрикивать, более оживлённо и быстро, почти радостно:

– Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу!

Я подошёл поближе, в то же время опасаясь, как бы он не набросился на меня. Так сильно хотеть есть…

И, однако, если он действительно давно не ел, то должен ослабеть от голода, а он во как вопит.

«Терпения у него нет, вот что», – решил я, и спросил:

– Чего ты кричишь?

– Ох, и не спрашивай, – неожиданно слабым голосом отвечал мужичонка. – Очень есть хочется…

Как будто у него имелось два голоса: один для дали, другой для близи. Вроде бифокальных очков или фар дальнего и ближнего света. Что ж, это очень удобно: чтобы не оглушить собеседника громким «дальним» голосом, он включает тихий «ближний».

– А чего ж тебе есть нечего? – я решил выяснить до конца. – Или ты не заработал?

Я ожидал, что он начнёт плакаться, что хозяин обидел, не заплатил заработанное, или неурожай напал на посевы, или он погорелец, или ограбили его…

Но он, быстро вскочив – я отшатнулся в сторону – и картинно подбоченясь, высокомерно произнёс:

– Вот ещё! Чтобы я да работал? Сроду такого не будет!

Я несколько опешил от такого напора, но решил попенять ему:

– Ну а если б я не появился, кому б ты кричал?

– Кому-нибудь да кричал бы. Кто-нибудь да откликнулся бы, – ответил мужичонка, и глаза его хитро заблестели. – Жалостливых людей полно!

– Ну, давай поедим, – усмехнулся я, – мне тоже пора подкрепиться, время к обеду.

– Только ты учти: я очень сильно есть хочу, – сразу предупредил мужичонка.

– Да ничего, – успокоил я его, – думаю, у меня на всех хватит.

– Думай-думай, – сощурился мужичонка.

Чем-то он мне сходу не понравился. Что-то он, похоже, затевал. Ну да ничего: поест – подобреет. Во всяком случае, я на это надеялся. Сужу по себе.

Я достал из рюкзака снедь: кружок колбасы и буханку хлеба, и принялся вытряхивать консервы из баночки на одноразовую тарелку.

Банка консервов «Емелина щука в томате», по-моему, представляла собой аналог Рога Изобилия, но настроенного на производство монопродукта, в данном случае – щуки в томатном соусе.

Глаза у мужичонки разгорелись, что у того кота, и он принялся уписывать рыбу за обе щёки едва ли не с той же скоростью, с какой я вытряхивал консервы, а то и с большей.

Я почувствовал, что мой оптимизм накормить его тает на глазах, вместе с поглощаемой пищей.

Скоро тарелка опустела.

Мужичонка взглянул на колбасу и поморщился:

– И это всё? – И не успел я опомниться, как он разом заглотал колечко колбасы и откусил полбуханки хлеба.

– Погоди! – я выхватил у него хлеб. – Спрашивать надо!

– Я есть хочу… – неуверенно сказал мужичонка, прислушиваясь к происходящим внутри него процессам. А я и сам не знал, что может произойти, если проглотить мгновенно регенерирующую колбасу? С хлебом-то всё ясно: буханка в моих руках вновь стала целой, а вот что происходит с колбасой? Хорошо, что у меня ещё одна котелка колбасы осталась, да и щука…

На всякий случай я натряс ему ещё одну тарелку рыбы, убрал банку, отодвинулся от него подальше – чтобы он снова не схватил хлеб – и принялся нарезать буханку ломтями.

– Есть хочу… – снова неуверенно протянул мужичонка, косясь на рыбу.

– Ешь, – я отрезал ему с десяток ломтей.

Мужичонка принялся подбирать рыбу с тарелки ломтём хлеба, но как-то заторможенно.

– Что ж ты так есть хочешь? – снова спросил я его. – Кто ты таков?

– Голод я, – скромно произнёс мужичонка.

– Голод? – изумился я. – Какой это?

– Тот самый, что «Голод не тётка», – важно протянул мужичок.

– Да вижу, что дядька, – отмахнулся я и непроизвольно пробормотал, цитируя Некрасова: – «В мире есть царь, этот царь беспощаден, Голод названье (или прозванье?) ему».

– Вот-вот, – согласился мужичонка, – это я и есть. Царь-Голод.

– Царь? – я задумался. Может, дать ему командировку отметить? Царь же…

«Да ну! – рассердился я сам на себя. – Ещё проглотит её, что делать буду?»

– А коли ты царь, чего ж ты голодный? – напустился я на него. – Что за страна, в которой цари голодают?

– Ну… – Голод растерялся. Такая мысль, видимо, не приходила ему в голову. А я подумал: может, взять его в провожатые? Он наверняка всё про всех знает.

Потом Голод что-то придумал, или вспомнил.

– Я… обратно царствующий, – нерешительно произнёс он. – Когда ничего нет…

– А куда же оно делось? – продолжил я цикл вопросов. – Вон и реки есть, и озёра, и поля, и леса… Работать, что ли, некому?

Мужичонка заморгал:

– Я-то всё одно работать не буду. А остальные… Мне до них дела нету.

– Ладно, – смилостивился я. В конце концов, если он действительно Голод, это не его функция: следить за тем, чтобы всё было. Скорее наоборот.

Я снова натряс полную тарелку рыбы, видя, что с той он помаленьку справился, и продолжал прикидывать: брать его с собой или не брать? По идее, главный герой сказки всегда брал попутчиков. Да, но я-то не главный герой. Или как?

Мужичонка продолжил еду, но явно нехотя, скорее по инерции. Судя по постепенно замедляющимся движениям и раздувающемуся брюху, он начал наедаться. Очевидно, колбаса успешно сопротивлялась попыткам желудка переварить её. Ещё немного – и процесс насыщения будет успешно завершён. А я никогда не сомневался в том, что цивилизация способна накормить всех голодных!

Но маленький червячок сомнения требовал своей доли: всё же он – Голод! Победишь раз, другой, третий, а потом?… А вдруг Рог Изобилия… то бишь Банка Консервов, сломается? Ну, мало ли: заклинит что-нибудь внутри, и начнёт она гнать одну томатную жижу, в лучшем случае, со щукиными костями. Голоду-то, может, и они за счастье: мягкие, пропаренные в автоклаве, а вот за цивилизацию обидно – опозорится. И… вдруг он захочет меня съесть? Такого в напарниках иметь накладно, если не опасно.

И я решил схитрить: со словами «А попробуйте-ка ещё вот этой божьей милости…», ясно сознавая, что безбожно перевираю чью-то цитату, я достал из рюкзака-сумки Колобка, но, подавая Голоду, якобы запнулся и выпустил его из рук.

Колобок, не будь дурак, почуял опасность и инстинктивно шарахнулся в сторону. Он перекатился через обочину и запылил по дороге, издавая специфический запах свежего хлеба – Колобки всегда пахнут так в минуты опасности.

Вытерпеть подобное Голод не смог: сверкнув голодными глазами, он вскочил и бросился вдогонку – насколько позволяло раздувшееся брюхо.

Я, побросав в сумку припасы, на всякий случай направился в противоположную сторону.

Но, пройдя буквально несколько шагов, увидел сидящего на берегу озеречки (тут речка впадала в озеро) другого мужичонку, столь же плюгавого, который, однако, не кричал, а хрипел:

– Пить хочу! Пить хочу!

– Ты кто? – строго спросил я, не без основания подозревая провокацию: что-то они косяком пошли, друг за другом.

– Я – Жажда! – заявил мужичонка.

– А почему не женского рода? – продолжал допрашивать я.

– Не знаю… – мужичонка растерялся.

– Выяснить надо сначала, а потом… – я не договорил и широкими шагами зашагал прочь от мужичонки. Поить его мне было нечем: я как-то позабыл про питьё. Понадеялся, что в сказках всё экологически чисто – можно, как утверждал Сидорчук, напиться прямо из рек и озёр, и потому питья с собой не взял. Пусть из озера пьёт, не выделывается! Всё не выпьет.

Отойдя, я оглянулся: мужичонка продолжал растерянно смотреть мне вслед. Должно быть, я поступил как-то не так, как поступил бы на моём месте герой сказки. Но я-то не герой! Я – Генеральный Инспектор! А для инспектирования и так сойдёт.

– Так, кое-что проверили, – потёр я руки. – Здесь как будто всё правильно: Голод – голодный, Жажда, – я замялся. Как правильно сказать-то? – Жаждная? Жаждущая? Жаждовая? Жаждючая?

М-да, в формулировках наблюдался непорядок, но устранить его своими силами я не мог: требовались лингвисты.

Размышления мои прервались новой неожиданной встречей. Впрочем, что значит неожиданной? Для меня любая встреча оказывалась неожиданной: будь я крупным специалистом по сказкам, я бы заранее знал, чего ждать за тем лесочком, за этим поворотом событий, а так… Просто идёшь и ждёшь чего-то неожиданного. А когда надоедает ждать – размышляешь. И до того увлечёшься, что когда встретишь то, чего ждал так долго, что успеваешь и позабыть, чего ждал. Вот тогда встреча и представляется неожиданной. Ну, не именно эта конкретная встреча, но чего-то же я ждал? И что с того, что встречаешь не то, чего ждёшь?

Вот и тут: сидел у дороги мужичок. Как положено: бородатый, рубаха навыпуск, верёвкой подпоясана. Сидел и подкреплялся: завтракал или обедал. Завидев меня, на мгновение прекратил жевать, оценивающе осмотрел: не лихой ли я человек, потом кивнул рядом с собой – присоединяйся, мол.

Я в это время лихорадочно вспоминал, как себя следует вести в подобной ситуации, что говорить: «Хлеб да соль!»? Кажется, нет. «Исполать (это из палат или с полатей?) тебе, добрый молодец!» Нет, вроде не тянет. Кажись, так красные девицы добрых молодцев приветствуют. «Приятного аппетита!»? Это что-то совсем уж современное. А то вообще как бы не ляпнуть: «Хеллоу!».

А ещё я боялся, как бы по привычке не выдать автоматически чего-нибудь из подходящего анекдота. Но постарался сосредоточиться, собрался, и что-то вспомнил, хотя и не был стопроцентно уверен, что вспомнил именно то, что нужно:

– По здорову живать! – причём постарался так смягчить звук «и», чтобы он прозвучал как «е»: «жевать» – сообразуясь с ситуацией.

– Благодарствуйте! – ответствовал мужичок и ещё раз указал на траву рядом с собой: – Присаживайтесь, откушайте, что бог послал.

Я вспомнил, что не успел позавтракать: помешали то Голод, то Жажда, присел рядом с мужичком и достал из сумы ту же баночку «Щуки в томатном соусе» (ИЧП «Емеля»), второй кружочек колбасы (я сильно подозреваю, что сделана она из одного из трёх поросят). И… я не сумел удержать второго из Колобков, случайно заглянув к ним в коробку.

Колобок тут же укатился, пропищав: «Побегу, помогу другу!».

«Компанейские товарищи!» – растроганно подумал я, но остальных трёх Колобков перепеленал потуже: каждого в отдельный полиэтиленовый пакет.

– Куда идёшь-то, мил человек, – спросил мужик, без особого удивления встретив мою снедь.

– К царю, – со вздохом отвечал я, вспомнив о неотмеченной командировке.

– О! И я к царю. Ты зачем?

– Правды искать. А ты?

– А я несу ему золотую метёлку.

– Чего?

– Золотую метёлку. Пахал я, значит, поле и нашёл золотую метёлку. А куда я её в своей избе дену? Полы мести? У меня для этого голик есть. А для царских палат она в самый раз.

– А ну, покажи. Гм-м-м. Мне кажется, ею и палаты царские мести не получится. Конструкция какая-то странная… Может, ею министров-мздоимцев из кресел выметать надо? Так они и саму метёлку уворуют.

– Ничего, царь разберётся. На то он и царь.

– Это точно.

Перекусили. Я угостил его консервами и колбасой, он меня – солёными огурцами и салом. Выпить у него не имелось, мне иметь выпивку по штату не полагалось. И ведь не попеняешь снабженцам – инструкция!

После еды, придя в благодушное настроение, я рассказал мужичку о предыдущих встречах.

Мужичок, узнав, что я встречался с Голодом и Жаждой, всплеснул руками:

– Да что ж ты их с собой-то не взял! Дальше же обязательно испытание будет: царь, или кто другой по пути встренется, навалит полную гору съестного, выставит несколько бочек с вином или пивом, и заставит всё съесть и выпить. Вот тут Голод с Жаждой и пригодились бы!

– Кто это навалит полную гору съестного? – нахмурился я. – С чего вдруг? Нашли испытаньице, изобилием! Я им покажу, как добро разбазаривать! Сами съедят, в случае острой необходимости.

Мужичок опасливо покосился на меня, но ничего не сказал.

Я обрадовался, что нашёл подходящего попутчика, да ещё и проводника: он наверняка должен знать, где царь находится. Но метёлка… Что-то я начал вспоминать, но… Не есть ли она какая-то аллегория? Всё золотое – для царя? А вообще интересно, какая у них монархия, абсолютная или конституционная? Тьфу ты! Я же в русских сказках, какая может быть конституционная? Самодержавная, конечно.

Видя, что мужичок примолк, я, для поднятия духа, рассказал несколько соответствующих анекдотов, сообразуясь со временем и местом, из чего он заключил, что я – отставной солдат… Я не стал его разочаровывать, и мы, мило беседуя, добрались до перекрёстка дорог.

Здесь нас, особенно меня, ждало новое испытание и разочарование: мы встретили подобных нам странников. Но, хотя их путь пересекался с нашим, я с удивлением узнал, что все они тоже идут к царю! При этом двое шли справа налево, двое слева направо, а трое – нам навстречу! И все к царю?

– Ребята, – спросил я несколько растерянно, – а вы ничего не путаете? Вы точно идёте к царю?

– Знамо дело, к кому ещё идти? – выкрикнул здоровенный парень, лицом немного похожий на Петрушку из кукольного театра.

– А как можно идти к царю, если вы все движетесь в разных направлениях? – поинтересовался я, начиная что-то подозревать.

– Дык смотря к какому царю итить, – продолжил седой рассудительный дедок из встречной партии. – Тебе, милок, к какому надобно?

– А разве он не один здесь? – растерялся я.

Меня чуть не подняли на смех.

– Не-е, милок, в каждой сказке – свой царь, – продолжал дедок. – Я, к примеру, иду к Василию-царю, они, – он указал на вроде бы попутчиков (во всяком случае, двигались они в том же направлении, что и он!) – идут к Царю Дадону, евти, – он махнул рукой направо, – к царю Салтану… А тебе к кому надо?

– Да я и сам не знаю, – почесал я затылок.

– Ты тогда посиди, подумай, а нам некогда: спешить надо, покуда наши цари какую войну меж собой не учинили. Тогда им век не до нас будет.

И они удалились, оставив меня совершенно замороченным.

Царь не один. Собственно, так и должно быть: раз много сказок, много и царей. Но куда в таком случае направиться мне?

– Давай подумаем! – строго сказал я себе, в глубине души надеясь, что статус Генерального Инспектора поможет мне вправить собственные мозги.

Теперь, когда выяснилось, что с царями явный перебор, следовало понять: что делать дальше? Ясно, что ни один из здешних царей-королей не обладает всей полнотой власти, чтобы отвечать за всю страну сказок. А мне нужен со всей полнотой, чтобы отметить командировку. Поиск такого царя должен стать глобальной задачей. Прочие задачи должны рассматриваться как второстепенные и будут выполняться попутно.

К таковым можно отнести и выполнение задания по командировке, то бишь непосредственно инспекцию. Поскольку мне всё равно надо ходить из сказки в сказку, искать нужного царя, заодно и проинспектирую. На вопрос обнаружения нарушений. Или отсутствия таковых.

Но куда идти в первую очередь?

По расстилающимся передо мной дорогам идти нельзя: они никуда не приведут. Вернее, приведут куда не надо. Что мужички говорили? Там царь Дадон, тут царь Долдон, здесь царь Салтан… или я ошибаюсь? И все не те. А может, мне президент нужен? Хоть какой-нибудь, хоть плохонький… Да нет, сказок про президентов пока не придумали. Анекдоты – другое дело. К примеру…

Стоп! – прервал я себя. Если так размышлять, будешь стоять буридановым ослом.

И я ломанул напрямик, через луг, по колышущейся под ветром невысокой траве – мне по колено, не больше. Нимало не задумываясь о том, что, протаптывая новый путь, я вполне могу начать новую сказку…

Две ведьмы

Услышав за окном шум возвращающейся ступы, молодая ведьма выскакивает из дальнего угла избушки и наклоняется над котлом, время от времени помешивая варево длинной ложкой и делая над поверхностью пассы.

Входит старая ведьма. Молча шествует через комнату и тяжело опускается в кресло, подняв при этом пару клубов пыли из обивки.

Барабанит пальцами по подлокотнику, сжимает губы.

– Ну? – не выдерживает молодая ведьма.

– Баранки гну! – отгрызается старая. – Ничего не понимаю. Нич-чего!

– А что, что такое? – спрашивает молодая недоумевающе.

– Да нет в шарике никакой информации, – морщится старая. – И нельзя понять: то ли её вообще никогда не было, то ли она самоуничтожилась, то ли…

Она внезапно вскидывается, подбегает к вороне, сонно сидящей на столе у миски недоеденной каши, хватает её обеими руками, и принимается злобно трясти, шипя сквозь зубы:

– Ты зачем шарик глотала, дура старая? Может, твой желудочный сок на него плохо повлиял? Не могла в клюве донести?

Ворона придушенно каркает и отбивается крыльями.

Молодая ведьма сочувственно смотрит на птицу.

– Отпусти её, – просит. – Она-то при чём? В клюве бы не донесла – дебаланс.

Старая ведьма опускает руки. Ворона, трепыхаясь, взлетает на шкаф, отодвигаясь подальше от края, и принимается охорашиваться и оглаживаться, гневно сверкая глазами.

– Извини, нервы, – бормочет старая ведьма, вновь опускаясь в кресло и вновь вздымая два клуба пыли. – Придётся действовать по-другому.

– Можно мне? – робко спрашивает молодая, и протягивает руку к стоящей в углу метле. – Я ему глаза отведу.

– Отведи-отведи, – бурчит старая. – За ручку… И подальше.

И вновь принимается барабанить пальцами по подлокотнику…

Избушка с квасом

Пёр я через поле долго, не оборачиваясь, но когда не выдержал и обернулся, то увидел, что развилка исчезла, дорог нет ни одной, а тянущаяся за мной цепочка следов постепенно исчезает, скрываемая распрямляющейся травой.

Обратный путь отрезается. Придётся двигаться вперёд.

Я шёл по полю, вспугивая кузнечиков. Они скакали от меня в разные стороны, не разбирая дороги и подтверждая тем самым древнее заблуждение, отмеченное ещё Козьмой Прутковым, будто бы кузнечики видят ногами: «Вот кузнечик скачет, а куда – не видит».

Слышат они ногами – это правда. Но только тогда, когда не стрекочут. А когда стрекочут, то сами заслушиваются, как глухари.

В воздух поднимались тучи цветочной пыльцы. От неё першило в горле.

Пчёлы и шмели рассерженно взмывали с цветов, но меня не трогали. Должно быть, работала инспекторская защита.

Зато солнце пекло вовсю, будто намереваясь передать моей лысине всю содержащуюся в нём энергию.

Хотелось пить. Жутко.

Я пожалел, что не взял неиссякаемую фляжку. Да и не смог бы, из-за отсутствия в наличии. Говорят, из неё фонтан сделали. Это из питьевой-то воды! Расточители. А кинешься с инспекцией – и попить нечего.

Поэтому когда заметил стоящий посреди поля, как показалось вначале, киоск с газированной водой, то обрадовался.

И даже не стал задумываться, почему вдруг посреди поля находится киоск с газводой, а просто ускорил шаги – насколько возможно по высокой траве.

Я шёл к киоску и боялся: не мираж ли он?

Действительно, по мере приближения киоск постепенно трансформировался в премиленькую деревянненькую избушку на курьих ножках, под крышей которой легко колыхалась вывеска с надписью «Пиво, воды, соки».

Из окошка выглядывала не иначе как Василиса Прекрасная.

– Напиться можно, Василисушка? – попросил я, попутно изучая ассортимент стоящей на стеллажах продукции.

Пива, вопреки вывеске, не обнаружилось. Да и с соками получалось сложновато: мутный осадок на дне бутылок вызывал опасение, что первый глоток может оказаться и последним.

Зато вода имелась в ассортименте. Вода и квас. Кваса даже больше, чем воды, причём в самых разных ёмкостях и сосудах, украшенных затейливыми этикетками. И шрифт на них был особенный: вызывающий жажду.

Гм, странно, а на вывеске наличие кваса не отражено. Непорядок! Отметим.

– Какая я Василисушка, Баба-Яга я, – ответила девушка, ни капли не улыбнувшись, но стакан в руки взяла, и спросила: – Что пить будем?

Я пробежал глазами по наклейкам бутылок.

– Лимонадика пару стаканчиков. И с собой бутылочку. – Я решил не рисковать. Квас, он, знаете, разным бывает. А пить в незнакомых местах лучше известные напитки. Мало ли…

Лимонад, на удивление, оказался действительно лимонным, холодным и вкусным. Я расплатился, сунул бутылку в сумку, улыбнулся продавщице (она снова не ответила) и пошёл дальше, огибая избушку. У двери стояла прислонённая к стене метла. У порога на дорожке виднелись следы прутьев.

«Ну, нет у неё настроения, что поделаешь? – размышлял я, двигаясь по дорожке, по которой, похоже, иногда проезжали и телеги. – Может, с женихом поругалась, с лешим. Оттого и шутки мрачные… Да, а лимонад-то чей: местный или привозной?»

Я достал бутылку и прищурился, разбирая надписи.

Лимонад оказался местным: внизу этикетки я прочёл: «Произведено и бутилировано в стольном граде». Но зато состав ингредиентов привёл меня в замешательство: под словом «компоненты» было написано: «Чёрт знает что». И больше ни слова.

Я остановился и задумался: то ли выбросить, то ли не обращать внимания… С одной стороны, слишком оригинально, даже внушает опасения, а с другой: если я именно его и пил, то вкус отменный.

Я хотел вернуться и потребовать объяснений, но подумал, что у продавщицы всегда есть отговорка: мол, не она производит. И вообще ничего не знает: не нравится – не берите.

Но хорошо, что я взял с собой бутылочку: будет вещественное доказательство.

На тропинке навстречу мне шли двое детей: девочка – чуть постарше, и мальчик.

Девочка вежливо поздоровалась; мальчик, не поднимая глаз, тянулся вслед за девочкой, и канючил:

– Солнышко высоко, колодец далеко… Жар донимает, пот выступает…

«Ты смотри: какой маленький, а как здорово рифмует!» – поразился я. У нас разве Глюданов мог легко бросаться рифмами. Хотя, признаться, и задалбывал ими же.

Что ответила девочка, я не услышал. Да и не посчитал нужным вмешиваться: идут дети, младший капризничает, что тут необычного?

Я не стал ни останавливать их, ни подсказывать: «Верной дорогой идёте, товарищи!» Они и так шли, куда надо, и скоро должны были увидеть избушку с квасом и лимонадами.

«Не маленькие, разберутся», – подумал я, провожая их взглядом и поворачиваясь, чтобы продолжить путешествие.

Но то ли повернулся слишком быстро, то ли солнце сумело-таки допечь меня, то ли лимонад оказался чересчур крепким, но стоило сделать два шага, и я почувствовал лёгкое головокружение.

Окружающее на мгновение помутнело, причём муть появилась не в глазах, а снаружи: исказились линии окружающего, придавая ему лёгкий акварельный вид.

Но потом всё разъяснелось, акварельные тона пропали, и я, сделав ещё пару шагов, узрел перед собой чудесную речушку, на которой расположилась премиленькая водяная мельница. За мельницей разливался небольшой зеркальный прудик, из глубины которого доносилось завораживающее пение русалок. Над водой начинал слоиться вечерний туман.

«Наверное, пересёк границу сказок», – подумал я. Совсем незаметная граница, однако. И мельницу вообще видно не было. Как из-под земли появилась. А что, в сказках и не такое возможно, ничего страшного.

Мне показалось, что я начал различать границу, разделяющую соседние сказки. Иногда заметить её нетрудно: скажем, на одних деревьях листва только начинает распускаться, а на других уже большая. Но самыми интересными контрастами были, конечно, соседствующие времена года: на одной яблоне цветы распускаются, на другой зелёная завязь зреет, а на третьей – спелые да румяные яблоки ветви оттягивают. И почти рядом!

Главным открытием к концу первого дня пребывания в сказках было то, что они дискретны. То есть каждая имеет более или менее очерченные границы, зону влияния, за пределы которых герои не выходят. А если и выходят, то с ними ничего произойти не может; в чужих сказках они исполняют роль статистов, массовки.

Раньше я ничего подобного не замечал, но раньше и не был столько времени в сказках, тем более в разных. А бытовые настолько похожи друг на друга, что границ не заметно. И в сказках о животных: звери везде звери. А если честно признаться, не присматривался я к сказкам.

Но в волшебных сказках я был всего два раза. Один раз с шефом, чисто ознакомительно, и один раз с Сидорчуком: разбирали какой-то конфликт со Змеем Горынычем.

Я, помнится, тогда не стал вникать в суть вопроса: моё присутствие свелось к тому, что я поставил подпись на каком-то пергаменте с зелёной восковой печатью. Хотя подпись мог бы поставить и в Конторе: привёз бы Сидорчук бумагу, я бы и подписал.

Я ему так тогда и сказал. А он ответил, что вопрос хоть и не очень важный, однако решать его необходимо строго комиссионно, причём комиссией минимум из двух человек, для чего он меня и взял. А если привозить бумагу в Контору ради одной моей подписи, то ему, Сидорчуку, пришлось бы мотаться в сказки дважды, а это вовсе не с руки. Да и экономии командировочных средств не получилось бы, и нас бы не поняли. Тем более что в этом случае затягивалось решение вопроса по времени.

«И ничего с тобой не случилось, прогулялся», – добавил он.

Настроение у него тогда было отвратительным, у меня тоже, так что мы едва не переругались.

Но потом он пришёл с бутылкой вина, и мы распили мировую. Я поставил ответную, признал, что был не прав в первую очередь, просто личные обстоятельства складывались так, что ехать не хотелось. Правда, в целом поездка получилась удачной: обернулись одним днём, хотя командировку выписывали на три.

Из поездки мне запомнилось одно: я выяснял, хотя и не выяснил, почему Змея Горыныча называют Змеем Горынычем? Не помню только, у кого выяснял: у Сидорчука, у самого Змея Горыныча, или у кого-то ещё? Если у Сидорчука, то в сказке или по возвращении? Впрочем, неважно.

А может, и выяснил, но позабыл. То ли оттого, что Змей Горыныч живёт на горе, то ли оттого, что в нём горит огонь, то ли по какой третьей причине.

На мельнице

Пели русалки что-то до боли знакомое: не то из оперы «Русалочка», не то нечто народно-старинное, а, может, и современную стилизацию вышеназванного. Будь у меня абсолютный слух или музыкальное воспитание, а не жуткие нелады с тем и с другим, я обязательно сказал бы, что они поют.

Я принялся вспоминать, в какой сказке встречаются русалки, но ничего не вспомнил. Должно быть, из приключений Ивана-дурака. Или Ивана-царевича. Мало их там, вернее, тут, имеется?

Из мельницы вышел некто высокий, обсыпанный мукой с головы до пят, и остановился, озирая окрестности.

Я подошёл поближе, поздоровался. Мне не ответили.

– Вы здешний мельник? – спросил я.

– Какой я мельник, – человек махнул рукой и побрёл к пруду. Наверное, умываться. Во всяком случае, я бы на его месте подумал прежде всего об умывании.

Когда он, не раздеваясь, плюхнулся в воду, русалки смолкли. Я прождал долго: мне хотелось поговорить с ним, выяснить, кто он такой, что делает на мельнице, и тому подобное, но он не выныривал. По моим внутренним ощущениям прошло с полчаса, хотя по часам – не более пятнадцати минут.

Русалки молчали, должно быть, уплыли вверх по течению. А может, нырнули вслед за нырнувшим – защекотать? Функции русалок я представлял себе весьма смутно. Или это кикиморы щекочут? В памяти незамедлительно всплыло:

«В заколдованных болотах там кикиморы живут

Защекочут до икоты, и на дно уволокут».

И в каком родстве между собой находятся русалки и кикиморы? Те и другие живут в воде. Но одни в грязной болотной, а другие – в чистой речной, или озёрной. Это от того, должно быть, и поведение их различается: русалки поют, а кикиморы… Ворчат, что ли?

Размышляя, я прошёлся по мельнице: должен же кто-то здесь остаться? Пошатался по лестницам, поднимаясь под самый верх и оглядывая из узеньких окошечек оба пруда – верхний и нижний; спустился к самой воде, оглядел обомшелое и покрытое прилипшей тиной большое мельничное колесо; потрогал отполированные деревянные шестерни – все механизмы на мельнице были деревянными.

Никого не обнаружилось. Пахло запустением и, всё же, мукой. И кто её тут мелет? И кто и как привозит молоть: наезженной дороги к мельнице не наблюдалось, да и ненаезженной тоже.

Виднелась единственная уходящая к лесу узкая тропинка. Но я-то вышел не из леса. Куда же делать та тропинка, что привела меня сюда? Или сделала своё дело и ушла?

А мелющие, они что, мешки на спине таскают? Или по воде привозят?

Я посмотрел на речку, на пруд – дорог и там не имелось. Вообще никаких следов. Ни на траве, ни на воде.

«Здесь и заночую», – решил я. Надо же и русалок послушать, когда ещё придётся? Определить их репертуар, а может, и поучиться пению. Могу я отдохнуть хоть немного?

Но тут прилетел филин.

Сел на подоконник и посмотрел на меня круглыми глазами.

– Ты что, ночевать здесь собираешься? – осведомился он.

– А что, есть варианты? – мрачно спросил я.

– Сюда же по ночам черти приходят! – ужаснулся он, и его круглые глаза сделались ещё круглее.

– Ну и что? – спросил я.

– Они же тебя съедят! – ухнул филин. – Ты хоть в мельничный ковш заберись, да осени себя крёстным знамением… крест-то у тебя есть?

– У меня кое-что получше есть, – процедил я сквозь зубы, и сунул ему под клюв бляху Генерального Инспектора.

Филин испуганно ухнул, хлопнул крыльями и улетел.

Несмотря на это, его слова вселили в меня тоскливые мысли.

Я заглянул в мельничный ковш. Его стенки покрывал тонкий слой муки.

«В ковш не в ковш, там испачкаться можно, – подумал я, – но спрятаться желательно. Хотя бы на время, чтобы не спугнуть чертей. А то увидят меня, и убегут. А вот если я первый их увижу, то мои будут, не отвертятся. Придётся им отвечать. Чертей-то тоже инспектировать нужно», – я достал из сумки экземпляр «Чертячьего устава» и наскоро пролистал, пока было не очень темно.

Укрыться я решил за бочкой, в углу. Подстелил кучу старых мешков, привалился к бочке и задумался.

Слова филина о чертях пробудили воспоминания о моей самой первой инспекции, в НИИН, научно-исследовательский институт нечисти.

Меня аж передёрнуло, когда я вспомнил, что там увидел. Правда, то была своего рода проверка: выдержу ли я? Если после такого не уйду – значит, буду работать. Что и получилось.

Ох, не время было вспоминать такое, ох, не время! И всё же мне завспоминалось…

Перед глазами замелькали кошмарные морды, клыки, хвосты… Или это я уже засыпал?

Черти и леший

Привело меня в чувство, прогнав дремоту, неявное шевеление и постукивание.

Близилась полночь. Из леса доносилось уханье совы. Или то был давешний филин? Настолько в орнитологии я не разбирался.

В свете луны на пол то и дело падали тени: за окном охотились летучие мыши. Жили они здесь же, под крышей мельницы.

От неясных шорохов и скрипов, населявших старое здание, становилось немного жутковато. Темнота таила в себе нечто опасное, но фонарик я не включал. Во-первых, боялся спугнуть чертей, а во-вторых… вообще-то было довольно светло от луны. И я ждал.

Черти появились внезапно. Их было трое, и выглядели они весьма натурально, то есть согласно уставу: в шерсти (длиной не менее одного и не более трёх сантиметров), с копытами (аккуратно подстриженными) и рожками (наточенными и густо смазанными солидолом).

Один держал в руках фонарь со свечой внутри, второй – колоду карт, а третий – грубейшее нарушение! – бутылку вина и три стакана стопкой. Нигде и ни в каком уставе не сказано, что черти пьют. Да полно, черти ли это? Может, бомжи замаскировались, или участники художественной самодеятельности?

Они расселись вокруг мельничного камня, выпили по первой, и принялись сдавать. А я мучился: как следует выйти? С шумом и гамом устроить им разнос, построить по команде «смирно», или же тихо и незаметно? И как к ним обращаться: «товарищи черти»? Чушь. «Граждане»? Официально и зоной попахивает. Нет у них нашего подданства, какие они граждане? Мистеры, месье? Абсурд.

А когда в голову пришло определение «джентльмены», я окончательно рассвирепел, последний раз порылся в памяти – и вспомнил какую-то сказку, в которой герой попал в аналогичную ситуацию и отлично из неё вышел. Помню же что-то!

Я выступил из-за своего укрытия и гаркнул:

– Здорово, черти!

У них карты из рук попадали, а вздрогнули они так, что со стропил пыль посыпалась, а мельница жалобно заскрипела.

Но скоро пришли в себя, опомнились, поздоровались, указали место в кругу.

– Садитесь, гостем будете, – предложил старший (по званию, должности, или по возрасту? Знаков различия на них не было, а определить разницу в возрасте я бы не сумел). Младший (те же условности) принялся раздавать карты на четверых, а третий – очевидно, средний, поскольку других эпитетов не осталось, – достав неизвестно откуда четвёртый стакан, наполнил его вином.

– Здорово ты гаркнул, аж в ушах зазвенело, – признался он. – Подумал: шеф подкараулил. Похожие голоса у вас, – добавил он, понизив свой.

– У всех начальников, наверное, голоса схожие, – усмехнулся я, принимая стакан. – Командирские…

– Ты, что ль, начальник? – насторожились черти.

– Я – Генеральный Инспектор! – произнёс я самодовольно. Чёрт его знает, чего вдруг меня на откровенность пробило. Вроде и не выпил ещё… Обстановка, наверное, поспособствовала, перенервничал малость.

– Ва… ваше… ваше превосходительство! – хорошо, что черти не взяли стаканы в руки, а то выронили бы, как карты. – Не прикажите казнить, прикажите слово молвить!

– Говорите, – милостиво разрешил я.

– Ёшка, Етыка и Гулям, – представил всех старший, Ёшка.

– Как хорошо-то! – вырвалось у Гуляма.

– Что хорошего? – решил выяснить я.

– Да хоть раз с Генеральным Инспектором с глазу на глаз поговорить, без начальства!

– Что, притесняют? – удивился я.

– А как же! Среди чертей, как и среди людей, есть черти первого, второго, третьего сорта… Одни работают, а другие пьют да гуляют…

– И тебе обидно? – уточнил я.

– Конечно, обидно! Ладно бы принимали правильные решения, а то ляпнут что-нибудь с пьяных глаз – такие убытки стране… пеклу приносят, а нам опять отдуваться, пояса затягивать. Может, вы у нас побываете? У нас тут транспорт рядом…

– Так-так, – бодренько сказал я. Но что-то мне в его высказываниях не понравилось. Уж очень шаблонно они звучали. Кто и когда любил начальство? Во все века обязательно находились недовольные. Другое дело, что и начальство должно себя вести соответственно. – Обязательно побываю. Но по плану. Потерпите чуток. Ещё какие жалобы есть?

– Да… – нерешительно сказал Етыка, – не жалоба, а так…

– Ну-ну, – поощрил я его.

Чёрт, поминутно запинаясь и оговариваясь, рассказал душещипательную историю о том, как ему пришлось целый год работать на мужика за то, что съел у того всего-навсего горбушку хлеба.

– Нет, тут я вполне согласен с вашим начальством, – решительно сказал я, – у мужика последняя горбушка хлеба оставалась – а ты что, не мог другой еды найти?

Чёрт сидел, повесив голову. Видя раскаяние, или настроение, я спросил Ёшку:

– Ну, а ты что расскажешь?

– У меня другое было, – начал рассказывать чёрт, – ко мне нанялся парень, решил заработать умение оборачиваться разными зверями. Задал я ему задание: за одну ночь расчистить от камней поле, вскопать землю, посадить яблоню – и утром принести яблоки. А он и спрашивает: тебе что важнее, чтобы я всё сделал, или чтобы яблоки принёс? Я и ляпнул: яблоки! Очень уж сладенького захотелось. Зима на дворе, думаю, откуда он их возьмёт?

– Э-э, батенька! – рассмеялся Гулям. – При нынешнем развитии транспортных средств доставить из Южного полушария яблоки – плёвое дело! Надо было сказать так: мне не нужна твоя работа, мне надо, чтобы ты мучился!

– Ну а выучил ты его зверями оборачиваться? – я решил выяснить всё до конца.

Но ответить чёрт не успел: из невообразимого далёка, из-за леса, донёсся петушиный крик, и черти исчезли.

Я выглянул в окошко. Небо посветлело.

«Часа четыре», – определил я и зевнул. Можно немного поспать, заработал.

И я прикорнул на лавке.

Разбудило меня чьё-то покашливание, из того же угла, в котором сидел я сам, дожидаясь чертей. Я обернулся и сел, думая: не вернулся ли кто из них. Но ошибся.

В углу, на бочке, сидел бородатый и лохматый дедок в полосатых штанах и серой рубахе. Он курил короткую пенковую трубку. Такого деда я никогда не видел.

«Может, привидение? – подумал я. Но вряд ли привидения курят, а дым от дедова самосада щипал глаза. – Или домовой… или как зовут того, который на мельнице обитает: мельничный?»

– Ох-хо-хо! – вздохнул он. Я продолжал сидеть молча.

– Чё молчишь? – не выдержал дедок. – От молодёжь пошла. Хучь бы поздоровался.

– Здравствуй, дедушка, – произнёс я, слезая с лавки.

– Здравствуй, милок, – отозвался он, не трогаясь с места и продолжая сверлить меня острыми глазками (позже я обнаружил в рубашке две или три дырки). Потом затушил трубку, выбил о край бочки и положил в карман.

– Ну, чего здесь делаешь, рассказывай.

На этот раз я решил не раскрывать инкогнито и прикинуться если не лаптем, то валенком:

– С чертями беседовал…

Дедок расхохотался. Он смеялся, раскачиваясь из стороны в сторону, и бочка под ним скрипела и шаталась. Мне даже страшно стало: вдруг бочка развалится, а он упадёт, да и рассыплется вслед.

– И чего они интересного нарассказали? – внезапно прекратив смеяться, спросил он.

– Почти ничего, – сдержанно произнёс я.

– То-то, – дедок неожиданно легко (чего я, собственно, и ожидал, на ветхого деда он не походил: крепенький старичок, как грибок-боровичок) спрыгнул с бочки и подошёл поближе. – Нашёл кого спрашивать, чертей. Да они правды ни за что не скажут, даже если знать будут! Черти – они черти и есть. От русалок и то больше толку, бесхитростные: что думают, то говорят. Да ты, ежли хочешь, побеседуй с ними опосля. Песенку тебе споют… – усмехнулся он.

Мы вышли наружу. Было светло, но утренний туман искажал очертания предметов. Лёгкая сырость прилипала к лицу.

Я оглядывался по сторонам. Мне показалось, что лес снова изменился. Или так и должно быть? Столько сказок на свете, неужели в каждой один и тот же лес фигурирует? Он просто обязан быть всякий раз другим – хотя бы в зависимости от того, кто читает сказку.

– А вы здесь кем… обитаете? – спросил я. – Домовым?

– Ещё чего! – обиделся дедок. – Какой я тебе домовой? Нешто ты никогда леших не видел?

– Вы леший? – удивился я. – Что-то я не припомню сказок о лешем…

– А мы не сказки, – усмехнувшись, произнёс дед, – мы – быль.

– Быль? – я задумался. Я, наверное, не туда забрёл. Быль вне моей компетенции. Но интересно: леший – быль! – Ну, раз вы леший, значит, все лесные тропки-дорожки знаете?

– А как же! – усмехнулся дедок-леший.

– Так может, подскажете мне, как найти самого-самого главного во всех сказках?

– Подсказать? Отчего бы не подсказать? – усмехнулся леший. – Даже проводить могу… Но недолго: делов у меня много.

– Вот спасибо! – обрадовался я.

Дед потащил меня через лес. Я едва поспевал за ним. Идти было легко, хотя лес не потерял дремучести: вокруг оставалось тот же бурелом, что и раньше. И шли мы не по тропинке, а напрямик, через кусты и заросли. Но они расступались, пропуская нас.

Жизни в лесу стало намного больше: просыпаясь, начинали перепархивать с ветки на ветку птицы; прошуршал в траве ёж, наоборот, укладываясь спать. Заяц, выскочив из кустов, удивлённо повёл ушами и снова скрылся в кустах.

Всё это было интересно само по себе: часто ли я, городской житель, бываю за городом? Но ещё большее очарование придавали происходящему речи старичка, знавшего всех птиц и зверей в лицо. Он разговаривал с ними беспрестанно, то спрашивая, то отвечая: я заблудился в бесконечных отрывочных диалогах. А кое-кому дед шептал на ушко – как, например, белке, спустившейся с еловой ветви ему на ладонь и что-то тихо процокавшей.

Если раньше у меня были какие-то сомнения в том, что дед может меня обмануть, то сейчас я удостоверился: он действительно леший. Кто другой может свободно общаться с лесными жителями? Не лесник же. Хотя хороший лесник в чём-то сродни лешему.

С каждой минутой мне нравилось здесь всё больше и больше. Хотя и неясная тревога не оставляла. Нет, она шла не от старичка-лесовичка, а находилась вне его, была как бы рассеяна в окружающем пространстве.

Посветлело: похоже, лес заканчивался. И леший остановился.

– Дальше – по тропинке, – указал он.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ну, бывай! – вздохнул дедок.

– До свиданья, – отозвался я.

Две ведьмы

Молодая ведьма сидит в кресле и сосредоточенно грызёт ногти на руках.

– И черти его не взяли! – вдруг восклицает она, на секунду отрываясь от увлекательного занятия.

Старая, до того нервно шагавшая по комнате, останавливается и насмешливо смотрит на неё:

– Ты хотела, чтобы его черти взяли? – И столько сарказма в её голосе, что у молодой живо пересыхает в горле. Она шарит под креслом и вытаскивает оттуда бутылку лимонада.

– Чёрт знает что, – бормочет она, то ли читая этикетку, то ли просто так, размышляя вслух.

Делает несколько глотков из бутылки, после чего опять грызёт ногти, закусывая лимонад. Потом снова запивает.

– Делать будем по-моему, – решительно говорит старая ведьма и подходит к котлу. Берёт кочерёжку и разгребает перемигивающиеся угольки в стороны. Обматывает руки фартуком, снимает котёл с огня и ставит посреди комнаты на табуретку.

Неожиданные встречи

Шёл я всё лесом, лесом. Лес был дремучим, чрезвычайно дремучим: он бесперестанно дремал, а временами даже чуть всхрапывал. И ни веточки, ни листочка не колыхалось в нём.

Замечание моё особенно справедливо для листочков – они, если и захотели, не колыхнулись бы. Потому что вокруг сплошняком стояли одни ели – вековые, двухвековые, трёх… А которые не стояли, те лежали в буреломах.

Космы мха свисали с ветвей и с вывороченных корней, узловатые соцветия которых распростирались в разные стороны засушенными щупальцами гигантских осьминогов.

Словом, передо мной представал настоящий сказочный лес. Заколдованный. И заколоденный – колоды валялись по сторонам от тропинки, но на самой тропинке их не было: очевидно, по ней ходили. Но представлять, кто бы мог отбрасывать в стороны столь огромные стволы, не хотелось: становилось страшно. Одна надежда, что это был добрый человек. А вторая – что мой статус Генерального инспектора по сказкам что-нибудь да значит.

Едва я отбросил в сторону мешающую зрить толстую еловую лапу, передо мной открылась полянка. И не полянка, полянища. Очень похожая на место бывших лесоразработок: дёрн был изрыт, травостой нарушен. Видел я, что творят трелёвочные трактора в сибирской тайге, так что зрелище меня не испугало, даже если я попал в страшную сказку.

Однако здесь деревья будто вырывали с корнем. И ни сломанных веток, ни ошмётков коры на земле не валялось. Деревья словно унесли по воздуху.

«Дирижабли, что ль, применяли?» – подумал я. Прогресс, однако. Этому можно только порадоваться.

А вот то, что ещё находилось на поляне, поражало абсурдностью.

Представьте маленькую замызганную хибарку с покосившимися стенами и подслеповатым окошечком, затянутым пересохшим бычьим пузырём с разводами бывших кровеносных сосудов, проколотом в одном месте ржавым гвоздём.

«А какие ещё хибарки можно встретить в дремучей-дремучей тайге, а тем более в сказочном лесу?» – подумалось мне. Но…

Над хибаркой громадилась в полкрыши вывеска с золотыми буквами: «Снабженческо-сбытовая организация (ССО)».

Чуть пониже висела табличка поменьше: «Транспортировка, отгрузка, отправка».

Ещё ниже и ещё меньше: «Блистающий лицензионный контракт сказочного мира» – но это я прочёл позже, когда подошёл непосредственно к домику.

Вокруг хибарки и поодаль от неё высились бочки. В основном по три ряда в высоту, но кое-где и по два, и в один. Почти всю полянку заполонили. Одни бочки были пустые, другие – закупоренные.

Судя по запаху и прилипшей к клёпкам чешуе, внутри бочек содержалась селёдка. Национальную принадлежность селёдки – то есть была ли она норвежская, исландская, или какая другая – я не смог определить, хотя слышал, что есть спецы, которые по одной чешуйке могут рассказать не только о возрасте, росте и весе, но укажут и место Мирового океана, где данная рыбина выловлена. Я к таким уникумам не отношусь.

Я бы долго стоял и оглядывал бочечные ряды, не зная, что предпринять и как реагировать на происходящее.

Внезапно между клёпками одиноко стоящей бочки – к счастью, стоящей ближе к избушке, а не ко мне – образовались тонкие щели, стала сочиться мутная жидкость, появилась пена, и усилился отвратительный запах прогорклого селёдочного рассола.

Бочка задрожала. Я отошёл подальше – несмотря на то, что находился на безопасном расстоянии. И вовремя: проржавевшие обручи с лёгким треском лопнули, на траву посыпались дубовые клёпки, полился рассол и заскользили блестящие, с унылыми глазами, селёдки.

Они соскальзывали с чего-то большого и круглого, находящегося в бочке и покрытого толстым слоем слизи.

Когда селёдки перестали скользить, я зашёл с наветренной стороны и взглянул.

На траве, свернувшись калачиком, в окружении верных и преданных селёдок, мирно спал Водяной. Или же Царь Морской – на фотографиях, во всяком случае, они очень похожи, тем более что являются дальними родственниками. Сивая борода с вплетёнными в неё маринованными водорослями целиком укрывала его от палящих лучей полуденного солнца.

«А что в других бочках? – автоматически подумал я. – Не Золотые ли рыбки, и не Емелины ли щуки? Пряного посола. Откуда-то они берутся в конторском буфете? Вот отсюда их и поставляют…»

Сколько я ни ел щук и рыбок в Конторе, никак не мог привыкнуть, что они каким-то способом – сказочным, а каким же ещё? – самовоспроизводятся снова и снова. Но есть ли предел воспроизводству? Очевидно, когда-то кому-то этот вопрос предстояло прояснить.

«Должно быть, на экспорт отправляют, – подумал я, – и всё, небось, беспошлинно… Шеф ничего не говорил о подобном производстве. Если бы оно шло под эгидой Конторы, он бы не преминул упомянуть. А с точки зрения инспектирования сказок я вижу грубейшее нарушение, особенно в отношении Водяного. Или, тем более, Морского Царя!»

И я решительным шагом направился к домику – хижине, избушке, офису – или как его здесь прозывают?

Но внутри никого не оказалось.

Интерьер домика выглядел последним достижением в области евроремонта – что разительнейше контрастировало с внешним видом, и что я обязательно отражу в отчёте – но носил следы поспешного бегства или тщательного обыска: торчали выдвинутые из столов ящики, шкафы зияли пустотой, слегка покачивая распахнутыми настежь дверцами.

В самих шкафах не было ни бумаг, ни полок, ни плечиков, так что их предназначение определить не удалось.

На одном из столов обнаружилась большая лужица фиолетовых чернил, которые начали подсыхать. Чернильницу, из которой они пролились, должно быть, унесли совместно с остальными вещами.

По размеру чернильного пятна и степени матовости поверхности я определил скорость подсыхания (в Конторе часто приходилось сталкиваться с подобным явлением) и установил, что домик покинули не более часа назад. Однако следов свежей колеи любого вида транспорта вблизи не наблюдалось. Не было их и на грязной дороге, начинающейся за хибаркой.

«В ступе улетели, не иначе, – подумал я, – или на ковре-самолёте. Видимо, не все Пенетратов собрал, царствие ему небесное! А может, новый соткали – где-то же их выпускают? Или…» – я представил эскадрилью метёлок (помелов, помёл?), улетающую от домика и вздохнул: всё могло быть. Оставалось искать и искать.

Однако поднимать тревогу не стоило: я Инспектор не уголовного розыска. Мало ли кто и по какой причине заставил свернуть производство?

И не стал я связывать поспешное бегство из офиса-избушки со своим появлением: кто мог знать, что я приду именно сюда? Я и сам этого не знал.

Зачерпнув ковш воды из стоящей в сенях бочки, я вышел – плеснуть на Водяного. Ему-то чистая вода, небось, больше по нраву, чем селёдочный рассол. Ихтиандру-то не поклиматил: испортил себе лёгкие, бедняга.

А Водяной, интересно, тоже двоякодышащий, или как?

Водяному, похоже, рассол тоже не очень нравился: оттуда, где я оставил его спящим, он исчез. Но исчез, судя по всему, своим ходом.

Рассыпавшаяся бочка осталась лежать на прежнем месте, поблёскивая обручами – с внутренней стороны они почти не заржавели, странно, – и селёдки вяло трепыхались в траве (это солёные-то?! Во дают…), благоухая по-своему (да, солёные!), а вот Водяного нигде не было видно.

Длинный слизистый след тянулся к дороге, и ещё немного по дороге. Потом слизь исчезла, но я продолжил идти в выбранном направлении: деваться Водяному было некуда: раз пошёл сюда, значит, пойдёт и дальше. По крайней мере, незаметно, чтобы он сворачивал с дороги в сторону.

Я шагал по обочине: грязные колеи, полузаполненные водой, меня не прельщали. Водяной же тащился по ним в прямом и переносном смысле, время от времени выбирая местечко поглубже, опускаясь в лужу и с наслаждением плескаясь там.

Он разбрасывал по сторонам мокрые водоросли и мелких рыбёшек, почему я и определил, что он тут барахтался. Да ещё по большим пятнам непросохшей грязи, подобно крыльям бабочки расстилающимся по обе стороны колеи.

Видимо, у Водяного – как у всех лягушек, отдалённым родственником которых он, несомненно, являлся – на воздухе пересыхала кожа, и он стремился хоть как-то облегчить страдания.

До чего интересно быть следопытом, разгадывающим кем-то оставленные следы!

Но дальше Водяной забеспокоился: остановился на краю дороги, всматриваясь в лес – в этом месте накапало довольно много, – а потом решительно свернул направо.

Его путь указывали подсохшие капельки грязи и небольшая селёдочка, с тоской глядящая вслед ушедшему повелителю.

Нет, всё же это был Царь Морской. Так обожать можно только Царя!

Я устремился в ту сторону, куда смотрели печальные глаза селёдки.

И за первыми же необъятными стволами деревьев обнаружил колодец с обомшелым бревенчатым срубом. Со стороны дороги сруб был перепачкан такой же слизью.

Заглянув внутрь, я отметил, что вода совсем рядом, и, следовательно, Водяному (или Царю Морскому? Я немного сомневался: моря-то нет!) соскальзывать в воду пришлось недалеко.