Читать онлайн Домик над обрывом бесплатно

Глава 1. Великанша

Нужно ступать очень осторожно, чтобы не услышала Великанша, или уж сразу бежать. Великанша весь участок двумя шагами меряет. Шаг с крыльца – курятник, ещё шаг – парник с помидорами. А больше ей никуда и не надо.

Помидоры у Великанши тоже великанские, с мою голову. Я одним таким помидором на весь день наесться могу. Правда, вкус у них почему-то совсем не помидорный, а какой-то… сырный, что ли, а иногда как у влажного кекса с цукатами. А бывает, что и котлетный с кетчупом. Вот и я удивляюсь. В Сосновке эти помидоры никому покоя не дают – всем охота узнать, где Великанша такую рассаду берёт. Но разве она выдаст кому-нибудь свои великанские секреты?

А вот дальше парника лучше не заходить – можно в ущелье свалиться, там такой глубокий обрыв, что взгляд до дна не достаёт. С гор спускается туман и течёт по ущелью, как река. Великая туманная река. Кажется, что можно наступить на неё и перейти на другой берег с точно такими же, как у нас, дачами, яблонями и низкими частоколами, и грядками, разбитыми на выступах на склоне горы.

Я туманной реки уже не боюсь. Это только поначалу стоишь на краю обрыва и, пока голова во все стороны кружится, цепляешься за смородиновый куст. И всё-таки только Великанше могло прийти в голову поселиться в таком странном и жутком месте – прямо над обрывом. Когда дует сильный ветер, кажется, что деревянный домик сорвётся с насеста и полетит в ущелье вверх тормашками.

Но так уж у них, у великанов, повелось – в горах жить. Они горы любят. Они сами как горы. Даже когда умирают, превращаются в огромные валуны. Если идти от Сосновки всё время вверх, можно много таких валунов найти. Например, под Малиновым холмом бежит ручей – такой ледяной, что, если зачерпнуть из него воды и выпить, сердце тут же замёрзнет. Вот на берегу этого ручья и лежит один такой великан. Наклонился к самой воде и окаменел.

Я спрыгиваю с крыльца и спускаюсь по дорожке из белых плит, между которыми торчат хохолки травы, к чёрной смородине – она, как и всё остальное в саду Великанши, выше меня головы на две. Растопырила ветки-крючья и стоит, изучает меня пристально сотней чёрных глазок. Но я ловчее. Дёргаю ягоды и складываю в пластиковую коробочку. Кончики пальцев становятся красивые, фиолетовые. Позавтракаю на Барбарисовой горе. В рюкзаке ещё полпачки овсяного печенья. Ну всё, пора бежать.

– Куда это ты намылилась в такую рань?

Великанша! Я медленно оборачиваюсь. Тут главное не делать резких движений.

Прямоугольная голова едва помещается в окошке ванной. Великанша зачем-то прорубила себе в ванной окно, и выходит оно прямо на смородиновый куст. Она подозрительно щурится и морщит губы. Внешность у неё – что-то среднее между боксёром и борцом сумо. Во всяком случае, от её шагов тоже земля вздрагивает. И смотрит она так, словно вот-вот наподдаст.

Обычно она ходит в панамке или в косынке, завязанной под затылком, но по утрам, вот как сейчас, на голове у неё ничего нет, только короткие седые волосы, так что она кажется ужасно лысой. Зубная щётка в огромном кулаке похожа на зубочистку, и я тут же вспоминаю, как Великанша вот этими вот ручищами всаживает в землю лопату по самый черенок. Или как ворочает гигантским половником в кастрюле, которой нужны все четыре горелки, чтобы варить. Или как кур хватает. Цап – и не вырвешься. Прямо крокодил. С Великаншей лучше не шутить. С ней вообще лучше не разговаривать. Такой уж у великанов характер: они спокойны и безобидны, только когда окаменеют.

Ой, она ведь спросила что-то! А, куда я намылилась. Нужно обязательно отвечать, когда великан задаёт вопрос, а не то хуже будет. Спохватившись, я выпаливаю:

– Я гулять.

– А завтрак?

– У меня с собой! Ну пока!

– Стой-постой, карман пустой! У нас молоко кончилось, забеги к Руфе.

Вот почему надо действовать быстро и тихо, как снежный барс. Теперь-то всё, надо идти к этой ужасной Руфине, потому что у Великанши кончилось молоко.

Я волочусь на кухню, беру деньги и бутылку. Эту пузатую штуковину никак не пристроишь в рюкзаке – топорщится и выпирает, как какой-то инопланетянин. Но с Великаншей не поспоришь. Лучше молча взять и уйти.

Когда удаётся отловить меня и что-нибудь поручить, у неё сразу поднимается настроение. Я никогда не буду такая противная, хоть я ей и внучка. Я что же, получается, тоже великанша? Ну да, это уже сейчас по носу видно. Только я пока детёныш, но когда-нибудь, наверное, вымахаю в настоящую громадину. Великанша этого очень ждёт. Каждый раз, когда мы приезжаем к ней в гости, она первым делом подводит меня к дверному косяку на кухне и отмечает фломастером, докуда я выросла, и от каждого сантиметра в восторге. Сразу песни начинает петь, великанские народные. Если я и дальше так расти буду, придётся, чтобы в классе не дразнили, насовсем в горы переселяться и всю жизнь помидоры выращивать, пока не окаменею.

Хотя, может, ещё пронесёт. Вот мама так и осталась маленькая и красивая. У неё в детстве нос тоже рос, рос, а потом перестал, одумался.

Глава 2. Мальчик

За забором уже маячит красная кепка. Это Мальчик меня дожидается. Майка у него тоже красная. И шорты. Ну нравится ему этот цвет. Он даже щеками умеет краснеть, когда вздумается. Из-за того, что он такой красный, его отовсюду видно, в лесу не спрячешься.

Если Великанша прямоугольная, то Мальчик скорее круглый. Как-то по-хорошему круглый: глаза у него большие и внимательные, как у тюленя, очки совершенно круглые и коленки как мячики, не то что у меня – острые и костлявые. Может, он тоже будущий великан?

Мальчик ковыряет носком траву, чтобы кроссовки позеленели, а то какие-то они слишком белые. Его пока никак не зовут, я его только вчера придумала. Так что да, он воображаемый, поэтому в основном молчит. Иногда говорит «угу». Ходит за мной и слушает. И кивает. Я его придумала, потому что одной гулять скучно, а к Руфине в одиночку ходить так вообще опасно. Я его потом получше придумаю.

Мы идём по дороге вверх, мимо огородов и дач, и с каждого участка к нам наклоняются яблони. Яблоки ещё зелёные, в лучшем случае желтоватые, так что пусть ещё повисят.

Издалека мычат и звенят колокольчиками невидимые коровы – в горах всё очень хорошо слышно. В ущелье эхо вырастает большое и гулкое, и кажется, что это не коровы, а какие-то динозавры. Мы идём, а в это время над нашими головами невидимые коровы, оттолкнувшись от одного холма, неспешно перелетают на другой.

Воздух густой и мокрый, это брызги туманной реки до нас достают. Пахнет дождём, травой и навозом. Коровы невидимые, а навоз настоящий. Но, если не знать, что это навоз и не думать о нём, то пахнет приятно – сеном и землёй.

– Это навозом пахнет, – объясняю я Мальчику со смешком, и он морщит нос. Ему пока всё надо объяснять. Он же только вчера появился на свет и совсем ничего не знает. – Видишь вон ту гору? Туда нам и надо. Она называется Барбарисовая, потому что весь склон пахнет как большая барбарисовая конфета. А на самом верху стоит Мёртвое дерево. На нём ничего не растёт – ни почки, ни листья. И в корнях у него – заброшенная лисья нора. Ну, это я так надеюсь, что заброшенная.

Мальчик кивает и одёргивает майку. Он так часто делает, когда ему не по себе.

– Да, я тоже побаиваюсь этой норы, – признаюсь я. – По-моему, там всё-таки кто-то завёлся. Кто-то о-о-очень недобрый.

Вот и свежевыбеленный дом Руфины. Тут и заканчивается Сосновка. Дальше только Старый пруд и узкая дорога, которая забирается высоко-высоко, к самым ледникам, туда, где живут снежные барсы.

Со двора доносится приветственный лай Темучина. Рыжий Темучин хоть и беспородный и самого среднего роста, зато вежливый и, в отличие от своей хозяйки, действительно добрый, а не притворяется.

– Прив-е-е-ет, Темучи-и-ин!

Завидев нас, белая козочка высовывается в щель от выбитой доски. Это Лапушка. Уши у неё длинные как у зайца, и она ими по-всякому шевелит. Изо рта торчит травинка, которую Лапушка старательно перекладывает из стороны в сторону и никак не прожуёт.

Я глажу Лапушку между ушами, и она жмурит умные, печальные глаза. Совсем как человек.

– Знаешь, почему она такая грустная? – спрашиваю я у Мальчика.

Он, конечно, не знает и протягивает Лапушке руку. Темучин тоже слушает и с любопытством поглядывает на Лапушку.

– Потому что на самом деле она – человек, – я перехожу на шёпот, чтобы Руфина не услышала. – Я сразу догадалась! Раньше Лапушка была прекрасная девушка, а потом Руфина её в козочку превратила.

Мальчик косит на меня испуганные глаза.

– А Великанша не только молоко у неё покупает, но ещё и в гости зовёт, и зефиром с вафлями угощает! Руфина иногда так на меня смотрит, как будто тоже хочет в кого-нибудь превратить. Нет, всё, не пойду к ней! Пусть Великанша сама за своим молоком бегает!

Я решительно прохожу мимо Руфининого дома, и Мальчик, попрощавшись с Лапушкой и Темучином, семенит за мной.

Возле Старого пруда мы не задерживаемся. Пробегаем, покрепче зажав носы. Пруд зарос камышом, кувшинками и тиной, похожей на жёлто-зелёный зубной налёт. И пахнет… По сравнению с этим запахом навоз ну просто ландыш!

– Это место гиблое, – предостерегаю я. Вдруг Мальчик решит прогуляться без меня и угодит в ловушку? – Из этого пруда никакие птицы и животные не пьют. Слышишь, как тихо? Даже лягушки не квакают. Это потому, что там на дне утопленники лежат. И ждут. Знаешь кого?

Мальчик одёргивает майку и мотает головой.

– Тебя! – вскрикиваю я и угрожающе выставляю пальцы.

Мальчик отмахивается и нервно хихикает, но я-то вижу, что ему страшно до чёртиков.

Вдруг в пруду кто-то ка-а-ак квакнет! И – шлёп в воду.

Я перестаю хохотать и говорю серьёзно:

– Это они так приманивают, прикидываются лягушками, чтобы птицы и звери не боялись. А потом – раз! – и тащат на дно.

Мальчик ускоряет шаг, чтобы оставить страшный пруд позади. Когда мы отходим на безопасное расстояние, мне становится его жалко и я, так и быть, утешаю:

– Да они только в пруду опасные, а вылезти не могут. Они же без воды высохнут и превратятся в коряги.

Это немного успокаивает Мальчика.

– Чего их бояться? – продолжаю я. – Они глупые как зомби. Были бы посообразительней, залегли бы на дно в каком-нибудь чистом голубом озере, где все купаются, а не в этой тухлой луже. За три километра видно, что тут утопленники, да?

– Угу, – мычит Мальчик, но я знаю, что сам бы он про утопленников ни за что не догадался и пошёл бы лягушку ловить.

Добравшись до развилки, мы сворачиваем с главной дороги. Пусть она себе петляет между горами, а нас дальше поведёт через Берёзовую рощу Тропа грибников. Мы находим две палки и начинаем восхождение. Барбарисовая гора поначалу пологая, только чуть-чуть под углом, зато потом как взлетит кверху!

Мы задираем головы. Деревья тут такие длинные – как шеи у динозавров. Великаны, помидоры – в горах все хотят быть большими. Даже я здесь как будто быстрее расту.

– Вдоль тропинки грибы совсем маленькие, для отвода глаз, – рассказываю я, когда Мальчик притормаживает возле пенька с опятами. – Великанские вон там, подальше. Мы с Великаншей такие белые находили – из трёх грибов целая кастрюля супа получается. А у Великанши знаешь какие кастрюли?

У Мальчика в глазах зажигается любопытство, и они блестят, как ягоды на смородиновом кусте.

– Давай грибы как-нибудь в другой раз. Нам сейчас нужно домики для фей проверить.

Мальчик тут же возвращается на тропу.

– Но сначала надо раздобыть заячьи уши.

Мальчик настораживается, и я прыскаю со смеху.

– Да не бойся, не настоящие! Вон те лопухи. «Заячьи уши» называются.

Глава 3. Кое-что о феях

А вот и «рогатка», двойная берёза. Отсчитать девять шагов направо, и будет первый домик. Вдруг там уже завелись феи?

Я объясняю Мальчику, что домик не случайно так хорошо спрятан от человеческих глаз. Люди не должны его найти, только феи. Я специально построила его повыше, в дупле, чтобы грибники не растоптали. Представить страшно, во что превратится фея, если на неё наступит сапог. Но для фей тоже нужно оставить опознавательный знак – выложить на земле полукруг из маленьких камней. Это вроде как приглашение – входите, чувствуйте себя как дома.

Мальчик мотает на ус и внимательно рассматривает траву под кроссовками, чтобы ненароком не придавить какую-нибудь фею.

– Нет, обычными глазами фей не увидишь. Поэтому грибники на них и наступают. Но я знаю один способ. Давай сюда заячье ухо.

«Заячьи уши» бледно-зелёные с лёгким белым пушком, наощупь и правда как шерстяные. Так и хочется погладить!

Я достаю из рюкзака пластмассовые солнечные очки. Нужно хорошенько натереть их лопухом, чтобы увидеть фей.

Мы наклоняемся и изучаем дупло. Оно выложено прутиками и застелено мхом. У стены кровать из коры и птичьих перьев, камень-стол и стулья-камешки. А для украшения листья, жёлуди, ягоды – всё, что можно найти в лесу и на речке. Из дома ничего приносить нельзя, и, главное, никакой кукольной посуды, а не то феи, как увидят человеческие предметы, сразу решат, что это ловушка. Правда, несмотря на то, что мой домик построен по всем правилам, ни одной феи в нём нет.

– Тут пусто. Наверное, слишком близко к Тропе грибников. Ладно, пойдём к следующему.

До следующего домика путь не близкий. Мы замедляем шаг и помогаем себе палками, потому что гора становится круче, а тропа сужается. Теперь мы идём не рядом, а друг за другом.

– А ты знаешь, что феи женятся один раз и на всю жизнь, как попугаи-неразлучники? На свадьбу собирается весь волшебный народ. Речные феи празднуют свадьбу в лесу, а лесные наоборот у воды. Я сама такую свадьбу видела, когда мы с папой ходили в поход на Зелёное озеро. Пока он ставил палатку, я натёрла очки «заячьим ухом» и увидела недалеко от берега много-много серебристых огоньков. Это феи плыли на сосновой ветке.

Помолчав, я продолжаю:

– А если фею разлучить с её мужем, то она умрёт от разбитого сердца. Ведьмы и мальчишки строят на них ловушки, сажают фею в банку и смотрят, как она там бьётся, пока не потускнеет и не погаснет. А потом просто вытряхивают в мусорку, как дохлую муху.

Мальчик идёт сзади и пыхтит – это он так злится. Он бы ни за что не стал ловить фею, в этом я уверена.

– Моя мама тоже тускнеет, – добавляю я. – Давно уже. С тех пор, как папа в командировке. Она почти всё время спит, а когда просыпается, говорит, что очень устала. Ей даже приходится принимать специальное лекарство, чтобы продержаться до папиного возвращения. Такое фиолетовое, в стеклянных бутыльках. Пахнет оно вкусно – ягодами и чуть-чуть мятой. Я думала это как сироп от кашля, облизнула горлышко, а оно оказалось горькое. Не знаю, как мама его пьёт.

Мальчик молчит, но я слышу, как он дышит и как трескаются под его кроссовками сухие ветки. Хорошо, что я его придумала и теперь он здесь.

– В командировке папа всё время занят, так что ему некогда звонить. Скорей бы он приехал, а то маме всё хуже и хуже.

Какое-то время мы идём в тишине и слушаем птиц. Их не видно, но они где-то там, над макушками деревьев. Им некогда развлекать нас песнями, у них полно своих птичьих забот, и они лишь изредка перекликаются.

Берёзовая роща редеет, гладкие белые стволы сменяются шершавыми и коричневыми, то тут, то там вырастают большие пушистые ели.

– Почти пришли, – говорю я. – Ещё чуть-чуть, и Лисья нора.

И вдруг поднимается настоящий барбарисовый бриз! Нас окутывает запахом барбарисок, словно мы перенеслись на леденцовую фабрику. Мы пробираемся поближе к барбарисовому кусту – это он один пахнет на всю округу, – и дышим вкусным и сладким воздухом, от которого так и хочется откусить.

Глава 4. Мёртвое дерево

На большом пне напротив Мёртвого дерева мы устраиваем привал. Грызём овсяное печенье и заедаем смородиной. Я рассказываю Мальчику про Мёртвое дерево и Чёрную чащу. Мальчик поглядывает на дерево с опаской. Оно толстое, кривое и сердитое – как будто сейчас оживёт, замахнётся веткой и стукнет. Все деревья кругом обыкновенные, а это чёрное-пречёрное, как после пожара.

Корни Мёртвого дерева вздымаются над землёй как гигантские паучьи лапы, охраняющие Лисью нору. Нора глубокая и похожа на ход в подземный мир. Мы с Мальчиком оба там запросто поместимся, но лезть туда что-то не хочется. Оттуда веет холодной темнотой, и вряд ли там живёт кто-то очень гостеприимный.

Я никогда не хожу дальше Мёртвого дерева. Здесь заканчивается лес, который принадлежит людям, и начинается Чёрная чаща, где хозяйничают духи, а духи далеко не все дружелюбные. Они выглядят по-разному – одни похожи на зверей, а другие на туман или ветер.

В Чёрной чаще деревья стоят так плотно, что там всегда сумерки. Кора у них будто сажей покрыта, и кажется, что за Берёзовой рощей ухаживают, а за Чёрной чащей нет, вот она и растёт как попало.

Мальчик слушает с выпученными глазами и то и дело оборачивается, опасаясь, что из чащи вот-вот налетят духи. Ладно, хватит его пугать. Для второго дня в нашем мире он уже достаточно испугался. Только ещё кое-что про Лисью нору скажу, и всё.

– Лисы в лисьей норе уже давно не живут. Видишь, следов нигде нет? Теперь там живёт дух, который стережёт Чёрную чащу от людей. А ему незачем ходить по земле – он, конечно, летать умеет. Скучная какая работа – вход в чащу охранять, да? Сидишь целыми днями в норе, ни выйти, ни полетать. И пост не покинуть, пока кто-то другой не займёт твоё место. Так что к норе близко подходить нельзя, а то мигом в духа превратишься и станешь новым сторожем.

Неожиданно с ветки срывается ворона и с громким карканьем проносится над нашими головами, чуть не задев крылом. Мальчик вздрагивает, и изо рта у него выпадает полпеченья.

– Ой!

Он тянется, чтобы поднять, но я его опережаю.

– Надо угостить хозяина Лисьей норы. – Я забрасываю печенье в нору, как в гигантскую пасть. – Если он будет сыт и в хорошем настроении, то, может, и не утащит нас.

Тогда Мальчик вынимает из пачки ещё одно печенье и тоже целится в нору. Замахивается… Эх, недолёт. Уши у Мальчика становятся малиновые, он вскакивает и подкрадывается к норе, как к спящему тигру. Хватает печенье, швыряет внутрь и отбегает.

– Ну ладно, сами поели, духа покормили, теперь пойдём проверим второй домик. Он там, под елью.

Мы снова натираем очки «заячьим ухом» и заглядываем в шалашик, который я сложила под елью. Но и там пусто.

– Наверное, феи боятся Мёртвого дерева, – догадываюсь я.

– Угу, – соглашается Мальчик.

– Жалко. А мне нравится эта ель! Ладно, поищем место получше. О! Знаю! Феям наверняка понравится у ручья.

Мы спускаемся по крутому склону там, где нет никаких тропинок. Хорошо, что деревья растут густо – держась за стволы, можно быстро оказаться внизу. Но всё равно нужно быть очень внимательным и осторожным, и двигаться боком, чтобы не покатиться кубарем.

Неглубокий ледяной ручей старательно прокладывает себе путь между кустами и камнями.

– Ручей пришёл во-о-он с того ледника. Поэтому он такой ледяной.

Мальчик поправляет очки и пытается заглянуть за облака.

– Сейчас не видно, надо дождаться, пока туманная река сойдёт. Смотри, а вот уснувший великан.

Мы забираемся на большой валун, похожий на черепаший панцирь, и гладим его по спине. Здороваемся. С великаном обязательно нужно поздороваться, даже если он уже давным-давно окаменел.

– А ты знаешь, что, если перелезть через эти горы и подняться на Снежную вершину, то попадёшь в Китай?

Мальчик делает большие глаза.

– Однажды я туда доберусь и найду папу. Нам точно не сказали, куда его отправили, это же секретная командировка, но Великанша что-то знает. Говорит, папа не далеко и не близко. А я сразу догадалась, где это – не далеко и не близко. В Китае. Кажется, что Китай далеко, а на самом деле близко – сразу за этими горами.

Мальчик усмехается, как будто не верит, спрыгивает с валуна и начинает собирать камешки, листья и веточки для домика. Я тоже берусь за дело и говорю:

– Зря не веришь. Могу дорогу показать. Туда очень просто идти, главное тепло одеться и взять побольше еды, а то на Снежной горе очень холодно, всегда снег идёт.

Но Мальчик меня уже не слушает. Он отошёл подальше и размахивает руками, чтобы показать свою находку – Малиновый холм. Малине нравится у ручья, здесь она хоть и мельче, чем в огороде у Великанши, но слаще. Одно плохо: растёт она вперемешку с крапивой.

– Смотри не обожгись! – предупреждаю я, но Мальчик уже рванул в заросли и, взвыв от боли, выскочил обратно.

Ноги у него стали красные и пятнистые. Прыгает, чешется и губы кусает, чтобы не зареветь.

– Ну куда ты в шортах! Надо водой смочить – она холодная, не так сильно чесаться будет. Только пить не вздумай, а то сердце в ледышку превратится.

Охая и ахая, Мальчик снимает кроссовки и осторожно, как цапля, входит в ручей. Брызгает на ноги ледяной водой, а сам весь трясётся и стучит зубами.

– Говорю же, ледник. Ну что, уже поменьше чешется?

– М-н-н, – отзывается Мальчик без особой уверенности.

– Тогда ещё раз намочи.

Пока он залечивает болячки, я сижу на спине у каменного великана и рассматриваю горы. Там, за облаками, гуляют среди ледников пушистые снежные барсы с кисточкой на кончике хвоста и летают духи гор. Там лежит дорога в Китай. И папа. Папа тоже там.

Глава 5. Бурая медведица

Новый домик для фей готов, мы спрятали его под корягой на берегу ручья. Отсюда до Малинового холма рукой подать, и можно есть малину на завтрак, обед и ужин. Отличное место. Не сегодня-завтра заведутся феи, и мы их наконец увидим. Мне хочется задержаться, разбить возле домика небольшой сад и устроить феям пруд во дворе, но пора возвращаться.

Я проверяю время на старом телефоне, который, если что, «не жалко». Правда, Великанша всё равно требует, чтобы я носила его на верёвочке на шее, а то забуду где-нибудь или не услышу звонка. Но я же не корова с колокольчиком, чтобы так ходить! Я выключаю звук, чтобы Великанша не отвлекала и прячу телефон в рюкзак.

Надо торопиться, а то опять будет ворчать, что я к обеду опаздываю. Вовремя обедать – моя главная задача. На втором месте эти невозможные задачи по математике (каждый день!), а на третьем – молоко. Ой, ещё же за молоком идти! Вот интересно, что лучше – принести молоко, но опоздать на обед, или успеть вовремя, но без молока? Ладно, с молоком надёжнее.

После встречи с крапивой Мальчик всю дорогу прихрамывает, вздыхает и стонет, как только что из драки. Каждые пять минут останавливается, чтобы ноги почесать, и чешет так долго, ну так долго, что мы уже наверняка опоздаем!

Надо было придумать кого-то посообразительнее, кто не полезет в шортах в крапиву, но получился Мальчик. Я бы побежала вперёд, но я теперь за него в ответе. Его же никто, кроме меня, не видит и не слышит. Ладно, завтра придумаю ему вместо шортов штаны.

На подходе к дому Руфины я останавливаюсь и предупреждаю Мальчика:

– Слушай внимательно: Руфина на самом деле никакая не Руфина, а Бурая медведица – дух из Чёрной чащи. Она прикидывается добренькой, но ты же видел, что она сделала с Лапушкой? С духами нужно быть начеку.

Мальчик перестаёт чесаться и остолбенело на меня смотрит. «Шутишь!» – надеются его перепуганные глаза, но я, к сожалению, не шучу.

– Ей в Сосновке нравится больше, чем в чаще, – продолжаю я шёпотом. – Она обожает ходить в гости и пить козье молоко, но никто не должен узнать, что она дух. Вот она и вселилась в Руфину. Днём она снимает медвежью шкуру и вешает в шкаф, как пальто, а ночью надевает опять. Всё понял? Ну, идём.

Я вытаскиваю из рюкзака пузатую пластиковую бутылку для молока и решительно иду к дому. Мальчик, поколебавшись и почесавшись впрок, бежит за мной.

– Тёть Ру-фи-на! – кричу я с порога громко и весело, чтобы Бурая медведица ничего не заподозрила.

Руфина никогда не запирает дверь на замок, только на ночь, когда убегает в лес, но я лучше на улице подожду.

Первым меня встречает Темучин. Он выскакивает из-за сарая и ставит лапы мне на живот.

– Эй, Темучин! – смеюсь я и зову снова: – Тёть Ру-фи-на!

– Ау! Кто это – Ксюша? – откликается Руфина из холодной темноты. В Лисьей норе точно такая же темнота.

– Да, я!

Слышно, как Руфина торопливо шаркает из дальней комнаты.

Мальчик прячется за косяком. Это он правильно делает – Бурая медведица всё-таки дух, а не человек – вдруг она и воображаемых людей тоже умеет в животных превращать?

Руфина появляется в прихожей в домашнем платье с короткими рукавами и в серой косынке, повязанной по линии лица, чтобы ни один волосок не выглядывал. По сравнению с Великаншей она маленькая и сморщенная. А ещё ужасно старая и худая. Это я из вежливости её тётей зову, на самом-то деле она уже сто лет как бабушка. Плечи у неё острые, руки тонкие – одни кости, а на костях висит смуглая кожа. Это всё Бурая медведица виновата, из-за неё Руфина кроме козьего молока ничего не пьёт и не ест. Даже вставные зубы почти не носит – молоко-то жевать не нужно.

– Здравствуй, моя хорошая! Как дела? – жамкает Руфина и целует меня влажными губами в щёку. Я быстро вытираю щёку рукавом.

– Хорошо! Как у вас?

– Ай! – отмахивается Руфина. Наверное, хочет поскорее от меня отделаться.

Она берёт у меня бутылку и деньги и отправляется на кухню. Гремит кастрюлями и сковородками в поисках ковша или ещё чего.

Из-за косяка выныривает Мальчик и таращит глаза на шкаф, а потом вопросительно смотрит на меня. Я киваю: да, это тот самый шкаф, где Медведица прячет шкуру. Мы переглядываемся и я осторожно перешагиваю порог.

– Да где же эта, как её… воронка! – бубнит Руфина, звякая посудой.

Я протягиваю руку к дверце.

– Ну что за хулиганка!

Я тут же отдёргиваю руку, но Руфина это не мне, а воронке. В следующий миг молоко обрушивается в бутылку бурным потоком, как водопад.

Тихонько приоткрываю дверцу так, чтобы не скрипнула. Мальчик тянет шею. Мы заглядываем в щель, но там черным-черно, и я понимаю, что придётся просунуть туда руку. Я осторожно ощупываю нутро шкафа: кожаная куртка, кофта, пуховик, дублёнка… Вдруг пальцы натыкаются на шерсть. Грубую медвежью шерсть! Я тут же убираю руку, оборачиваюсь к Мальчику и делаю страшные глаза.

В этот момент из кухни выходит Руфина с бутылкой молока. Мальчик неуклюже прыгает за порог и прячется.

– На, моя хорошая! – говорит она и цепляет зорким взглядом приоткрытую дверцу шкафа.

– Спасибо большое, до свидания! – Я поспешно прощаюсь, хватаю тяжёлую бутылку и торопливо ухожу.

Когда Руфина скрывается в доме, ко мне присоединяется Мальчик. Он пробегает под окнами, согнувшись пополам, чтобы Руфина не заметила, и шумно дышит от страха. У меня и у самой сердце стучит, как у зайца, а пальцы до сих пор от медвежьей шерсти покалывает.

Мы стараемся идти спокойно, не вызывая подозрений, но ноги сами несут нас прочь от дома Бурой медведицы. Лишь у забора Великанши мы останавливаемся и выдыхаем.

– Я же говорила, говорила! Всё, больше я к ней ни за что не пойду!

Мальчик со мной совершенно согласен. От страха он даже чесаться перестал.

– Ксенья! Иди! – кричит с крыльца Великанша.

– Ладно, пока!

Сегодня поиграть уже не дадут, так что я оставляю Мальчика за забором и волоку в дом бутылку с молоком. После обеда Великанша скажет: «Ну что, отдохнула? Неси учебник!» и опять заставит решать математику, а потом собирать помидоры, яйца, ягоды… Каникулы у Великанши – тяжёлый труд.

На крыльце я оборачиваюсь. Мальчик стоит за забором и машет мне рукой.

– Остывает!

Великаний рёв сбивает с ног. Нет, я в самом деле спотыкаюсь, но, к счастью, не роняю бутылку, а то было бы крику. Все в доме, кроме самой Великанши должны вести себя очень тихо и ничего не ронять.

Ну вот, ногу подвернула. На щиколотке как будто железный браслет застегнулся, и я как узник в цепях ковыляю на кухню.

Глава 6. Фиолетовое лекарство

Великанша рубит огромным ножом помидоры, как головы пополам рассекает. Хрясь! Хрясь! Она это проделывает каждый день, но я никак не привыкну, и вздрагиваю, когда нож обрушивается на деревянную доску. БАХ! – помидор распадается на две половины. Одна хочет укатиться и спрыгнуть на пол, но Великанша ловит её, как змея мышку, и возвращает на место. У неё большие шершавые руки. Ногти подстрижены под самый корень, чтобы грязь не забивалась и удобнее было работать. А пальцы только кажутся такими толстыми и неповоротливыми, на самом деле они очень проворные.

Сок брызгает Великанше на белую футболку с застиранной фотографией меня и мамы. Наших лиц уже не разобрать, но Великанша всё равно её носит. Наверное, потому что не жалко запачкать.

Нет, не могу больше смотреть на эту казнь помидоров. Рядом на столешнице дымятся две тарелки супа: маленькая – мне, глубокая – Великанше. Куриный дымок ползёт тонкой струйкой в приоткрытую форточку.

– А мама с нами сегодня будет? – успеваю вставить я в перерыве между ударами ножа.

– Сходи спроси. Скажи: есть суп, хлеб, курица и помидоры.

Я взбегаю по лестнице на цыпочках, затаиваю дыхание и проскальзываю в мамину комнату. Меня тут же окутывает уютным запахом сна, тёплой мамы и сладковатого фиолетового лекарства. Мама лежит, свернувшись калачиком под белым воздушным одеялом.

У неё здесь темно как ночью – занавески всегда плотно задёрнуты. За окном балкон, с которого видно и ущелье, и Сосновую гору, а в ясную погоду и верхушки ледников. Раньше мы с мамой часто сидели на балконе на раскладных стульях, читали и загорали в купальниках, и я представляла, как будто мы летим на воздушном шаре. Но с тех пор, как папа уехал в командировку, мы ничего такого не делаем.

Мама спит не только ночью, но и днём, потому что во сне время идёт быстрее и папу ждать не так долго, как если весь день бодрствовать. Просыпается она, только когда пора пить лекарство, на тумбочке много красивых одинаковых бутыльков. Они бы мне пригодились, чтобы хранить волшебные эликсиры, но с ними играть нельзя – Великанша завязывает их в чёрный пакет и выбрасывает.

Когда лекарство заканчивается, мама просит Великаншу съездить в аптеку. Великанша долго ворчит и бурчит, и по-всякому выговаривает маме, что все эти лекарства – ерунда, а врачей вообще нельзя слушать, но потом всё равно едет.

В Сосновке аптеки нет, да и зачем, если здесь круглый год только Великанша с Руфиной живут, а им лекарства ни к чему. До аптеки минут двадцать на автобусе, но Великанша ужасно не любит автобусы – она туда еле-еле помещается, и все на неё глазеют.

В маминой комнате всегда тихо и сонно. Воздух как будто состоит из сна – невозможно сдержать зевок. Веки тяжелеют, и охота забраться под одеяло и пристроиться рядом с мамой, но Великанша не разрешает мне засыпать в маминой комнате. Я сплю внизу с Великаншей. Наши кровати стоят углом, и мы задеваем друг друга головами.

Каждую ночь, в самый тёмный час, Великанша начинает часто всхрапывать и посвистывать, я тут же просыпаюсь и почему-то сразу вспоминаю про утопленников, которые лежат на дне пруда. Мне кажется, по ночам, когда идёт дождь, они выползают и бродят по участкам – надо же им разминать косточки, а в дождь они не засохнут и не превратятся в коряги. У них жуткие лунно-белые лысины, и перепонки между пальцами на руках и ногах.

В животе от страха холодно и щекотно. Я прячусь с головой под одеялом – так они меня не заметят, они же почти слепые. От грязной воды у них всё время слезятся и гноятся глаза – называется «конъюнктивит». У меня один раз после бассейна тоже такое было, и мама целую неделю прикладывала мне к глазам остывшие чайные пакетики. Может быть, затем они и ходят по участкам и залезают в дома? Пакетики чайные ищут?

Великанша храпит, а я умираю от страха. Но ей до этого дела нет – она слишком занята и каждый раз старается всхрапнуть погромче. Утащат меня утопленники, она и не заметит. А они утащат, обязательно утащат, и я стану такая же, как они – белая, перепончатая и луноголовая.

Как хорошо наверху у мамы! Так высоко им ни за что не залезть. Они и ходят-то еле-еле – ноги с непривычки заплетаются.

И тогда я ка-а-ак хлопну Великаншу по плечу. За то, что мне страшно, а она спит себе как ни в чём не бывало, за то, что заставляет решать задачи, за то, что всё время ворчит, и за то, что не разрешает ночевать с мамой.

Я уже готова расплакаться, а она лишь промычит что-то, перевернётся на другой бок и ненадолго притихнет. И так каждую ночь.

Я заглядываю в мамину комнату и спрашиваю тихонько:

– Мам?

Она молчит, и я повторяю громче:

– Мама?

– М?

Я подбегаю и сажусь у неё в ногах.

Она поворачивает ко мне голову, ненадолго приоткрывает глаза и берёт меня за руку своими прохладными музыкальными пальцами, вовсе не грубыми и шершавыми, как у Великанши.

– Привет, Ксенчик.

Голос у неё слабый и поскрипывает. Мама теперь редко разговаривает, но слова всё равно звучат приятно и ласково, как будто кошка урчит.

На щеке у мамы отпечатались маленькие складки подушки. В полутьме они похожи на шрамы, но, если мама проснётся и встанет, они быстро сойдут.

– Мам, будешь кушать? Есть курица, суп, хлеб, помидоры!

Мама тихонько стонет, как будто у неё вдруг что-то заболело. Она приподнимается на локтях, тянется за лекарством, откручивает крышку и отпивает. Губы у неё становятся фиолетовые. Она морщится, ждёт немного и делает ещё глоток.

– Мам, ну пойдём?

– М-м. – Она снова откидывается на подушку, закрывает глаза и добавляет устало и хрипло: – Я пока не хочу, малыш. Что-то я себя неважно чувствую.

Мама не всегда отказывается, и тогда Великанша приносит ей еду на столике-подносе. Иногда мама даже спускается на кухню, а после еды недолго сидит на крыльце, щурясь от солнца, и я успеваю рассказать ей про горы, домики для фей и пожаловаться на задачи по математике.

Но чаще маме нездоровится, и она ничего не хочет – ни курицы, ни хлеба, ни помидоров. Тогда Великанша даёт мне тарелку каши, и я отношу её маме. Пока мама ест, я ей тоже что-нибудь рассказываю – то, что прочитала или сама придумала, ей нравится слушать истории.

Я сижу с ней ещё немного, пока её дыхание не становится глубоким и едва различимым, и тогда иду вниз.

– Ну? Будет? – уточняет из-под лестницы Великанша.

– Нет, заснула.

– Ладно, садись. Остыло уже! – резко говорит она и бросает ложки на стол.

Стол у Великанши под лестницей, потому что в кухне места нет – всё занято банками и ящиками с помидорами, которые громоздятся друг на друге чуть ли не до потолка. По четвергам за ними приезжает дядя Руслан и увозит на рынок, но Великанша быстро заменяет их новыми.

Я подбираю ложку и начинаю есть суп. Он тёплый и вкусный, и даже хорошо, что остыл, горячий я не люблю.

Мы едим молча. Великанша торопливо носит ложки в рот, как вёдра на пожар, и, пока жуёт, смотрит в тарелку с укором, как будто та отвлекает её от важного дела. Я за ней не поспеваю, но очень стараюсь. Когда остаётся один бульон, Великанша берёт суповую тарелку как чайное блюдце и с шумом выпивает всё до капли, а напоследок протирает тарелку хлебом, чтобы ничего не пропало.

Она щедро посыпает сахаром нарезанные помидоры, и они становятся на вкус ну точно как ягодный пирог – много мякоти и сладкого сока. Это Великанша здорово придумала, мы все любим сахарные помидоры – и мама, и папа, и я. Правда, мама их больше не ест, не хочет без папы.

– А папа уже скоро приедет?

Великанша вздыхает. Она не любит, когда я об этом спрашиваю, она вообще не любит вопросов, так что я стараюсь спрашивать пореже, только когда уже совсем невмоготу.

Вместо ответа Великанша собирает в руку хлебные крошки с клеёнки и говорит:

– Поела? Тогда неси учебник.

– А можно попозже?

– Когда – попозже? Встала бы с утра, сделала всё на свежую голову, и гуляй себе до завтра. Так нет же, нам неохота!

Правда, ужасно неохота. Ну не люблю я с утра. Утро – оно всегда такое новое, и кажется, что непременно случится что-то удивительное. Я даже встаю специально пораньше, чтобы оно подольше длилось. Как можно портить его задачами?

Глава 7. Банки и помидоры

Мы сидим и решаем. Иногда Великанше надоедает решать чужие задачи и она говорит, что надо решать свои. Её задачи всегда про помидоры. Если на одну банку «злючки» (острого соуса, который Великанша делает на продажу) уходит четыре кило помидоров, а у нас восемь вёдер по двенадцать кило, сколько выйдет банок? И какая будет выручка, если банка по триста пятьдесят? Только надо отсюда вычесть стоимость банки (пять) и крышки (два).

Голова кругом от всех этих условий. Цифры, банки, вёдра катаются по всей голове и никак не хотят считаться. Ну как их снова собрать в одну задачу? Я отгораживаюсь локтём, утыкаюсь в листочек и пытаюсь сообразить.

Если мне придётся всю жизнь думать о помидорах и с утра до вечера банки считать, тогда я совсем не хочу становиться великаншей. Лучше буду, как мама, учительницей музыки. Или рисования. Или танцев. Или учительницей горных походов. Ну или ещё чего-нибудь, где не надо считать.

Интересно, а если я всё-таки вырасту великаншей, меня примут в учительницы? Хотя я же буду добрая, а не сердитая, как Великанша. Отращу красивые косы и разговаривать тоже буду красиво и вежливо.

Пока я всё это обдумываю, Великанша уже всё подсчитала, помидоры с банками она только так «щёлкает».

Встрепенувшись, я хватаюсь за листочек. В ухе что-то потрескивает и немного искрится, как бенгальский огонь. От задач у меня всегда в ухе потрескивает. Я уже знаю, что запуталась и всё делаю наугад – что-то на что-то умножаю, делю, прибавляю и тут же отнимаю обратно. Цифры-то я записала, только уже не помню, что к чему относится и за чем идёт.

Великанша смотрит на меня в упор большими рыбьими глазами, мол, опять сто лет одну задачу ковырять будем? Ну как она так быстро? Я только про великанш-учительниц и успела подумать, а до вёдер так и не добралась…

Я начинаю беспокоиться и грызть безвкусную резинку карандаша, потому что единственное, что я знаю наверняка – что уже где-то ошиблась.

Великанша постукивает под столом шлёпкой о пятку. Время на исходе.

– Ну, как дела?

– Что-то не очень, – сознаюсь я.

– Сколько получилось?

Я долго смотрю в листочек. Выбираю, какую из всех этих цифр назвать. Потом решаю на всякий случай уточнить:

– Сколько чего? Помидоров или…

Великанша издаёт длинный вздох, похожий на небольшой ураган. Сколько же у неё в животе помещается воздуха? Она берёт листочек и начинает прыгать взглядом по столбикам. Я считаю не в одном месте, а в разных, по всей странице, чтобы ничего между собой не путалось, и оно вроде не путается, но и не складывается тоже.

– О-ох, – снова вздыхает Великанша, – нельзя тебя в магазин пускать. Обсчитают в один миг!

Я пристыженно опускаю глаза. А ведь я очень люблю ходить в магазин. Раньше я даже хотела стать продавщицей в отделе фруктов, но оказалось, что там нужно считать.

Я молчу и разглядываю тёмные пятнышки, как будто выжженные на деревянной поверхности стола. Они похожи на смуглые, как у Руфины, лица. Древесные разводы – это длинные волосы, остаётся пририсовать глаза, нос и рот.

Когда начинаются задачи, я как будто в Лисью нору проваливаюсь и шарю в темноте, пытаясь нащупать ответ. Словно всем в классе раздали очки ночного видения, а мне не хватило. Иногда мимо проносятся какие-то светящиеся цифры. Куда они летят, зачем? А потом кто-нибудь из класса выкрикивает правильный ответ. Татьяна Сергеевна объясняет задачу, и всё становится понятно, как будто кто-то на минутку включил фонарик, но дальше опять темнота.

– Ладно, давай вместе, – говорит Великанша. – Только внимательно, да?

Я киваю и усиленно хмурю брови – кажется, что внимание вот-вот созреет на переносице, и тогда я наконец справлюсь со всеми этими банками и вёдрами.

– Так, сначала с помидорами разберёмся. Вот у нас стоят восемь вёдер, и в каждом по двенадцать кило помидоров, а на одну банку нужно четыре кило.

Я слушаю и старательно удерживаю бровями внимание. Оно как стеклянная бусина, чуть-чуть расслабишь лоб, и выскользнет.

Великанша смотрит на меня вопросительно. Уже пора считать? Задача-то вроде длинная была. Я приподнимаю на мгновение брови и, конечно же, роняю внимание. Оно катится по полу – прямо в щель между половицами.

Великанша не выдерживает:

– Ксенья! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько получится банок «злючки» из восьми вёдер с помидорами?

Я устала, внимание укатилось и не поможет мне из подполья, но что-то отвечать надо. Я бы сделала вот как: сначала приготовила из помидоров пюре, разложила по банкам и потом посчитала.

Великанша цокает.

– А если у нас нет банок, мы их ещё не купили? Перекрутили помидоры, а складывать некуда! Потому что не посчитали заранее, сколько нужно банок. Помидоры попортились, покупатели остались без злючки, а мы с тобой – с пустыми карманами!

Я шмыгаю носом. Зачем тогда доверять мне такие задачи, если всё обязательно заканчивается плохо? Я хочу слинять в огород, но Великанша отлавливает меня взглядом.

– Куда намылилась? Пока не решим, не разойдёмся!

Глава 8. Невидимка

Сегодня утро пасмурное, туманная река вышла из берегов и затопила Сосновку. Великанша даёт мне большую чашку овсяной каши с вареньем, которую я несу маме. Мама ласково улыбается и съедает пару ложек, а я тем временем рассказываю ей про дорогу в Китай и заснеженную деревню, где круглый год катаются на лыжах и снежных барсах. А в домике под Малиновым холмом наверняка завелись феи. Так охота сбегать туда, но в тумане ничего не видно, придётся подождать, пока сойдёт.

Мама замечает что-то в углу:

– Это что, кошка?

– Где?

– По-моему, под кровать залезла.

Я мигом ныряю под кровать, пыль развешивает у меня на волосах свои серые лохмотья. Хоть в темноте смотреть неудобно, я различаю коробки и пакеты, но никаких светящихся кошачьих глаз не вижу. Может быть, кошку сморил сон?

– Наверное, спит.

– Чья же эта кошка? Спроси у бабушки, ладно?

Услышав про кошку, Великанша недовольно фыркает и, вооружившись шваброй, отправляется наверх. Так злобно топает, что сразу понятно – кошке несдобровать. Бедная кошка, спит себе под кроватью и даже не подозревает, какая надвигается беда.

Я бегу следом, пытаюсь протиснуться вперёд, но Великанша занимает собой всю лестницу. Толкает мамину дверь и включает свет. На секунду мне кажется, что мама сейчас ослепнет, она же совсем отвыкла от света.

Мама вздрагивает от неожиданности и прижимает ладони к глазам:

– Что такое?

– Где тут кошка? – недобро спрашивает Великанша и тянет ноздрями воздух.

Начинаются поиски. Великанша с трудом помещается в маленькой маминой комнате и пару раз задевает головой лампу. Это злит её даже больше, чем кошка. Она тяжело припадает к полу и тычет шваброй темноту под кроватью. Растолкав коробки и пакеты и убедившись, что там никого нет, вскакивает, проводит рукой по верхушке шкафа, распахивает дверцы, рывком отдёргивает шторы и выглядывает на балкон.

Я тоже не стою без дела: проверяю места, где можно спрятаться, только бы Великанша первой не добралась до кошки.

Но кошка как будто стала невидимкой. «Дух из леса» – проносится у меня в голове. В комнате темно и прохладно, как раз подходящее место для духа. Или этот дух пришёл за мамой, потому что она никак не поправится?

– Ну всё, она уже, наверное, убежала, – виновато подаёт голос мама.

Я вижу, как ей плохо от шума, грохота и яркого света, она держится за голову и щурит глаза. Я скорее подаю ей лекарство.

Великанша останавливается, пыхтит от усердия и резко выдыхает.

– На-ка, – она вручает мне швабру, – отнеси на кухню и заодно посмотри внизу, нет ли там кошки.

И вот я уже выставлена за дверь. Я успеваю сделать всего пару шагов, когда громовой голос Великанши заставляет меня обернуться.

Она гремит мамиными бутыльками с лекарством и цедит так громко, что почти кричит:

– Я сейчас всю эту отраву на помойку выброшу! Кошки уже мерещатся! Сиротой её сделать хочешь?! Чтоб я ещё раз за этой гадостью поехала!

Мама возражает, но её почти не слышно. Каждое слово Великанши как удар в барабан, маминому шелесту через такой грохот ни за что не пробиться.

На заплетающихся ногах я возвращаюсь и смотрю на полоску света на пороге. Вдруг дверь распахивается и я встречаюсь лицом к лицу с Великаншей.

– Иди вниз, я тебе что сказала!

Она ждёт, пока я не окажусь под лестницей, и снова захлопывает дверь, да так, что от косяка отскакивает штукатурка и пылинками повисает в коридоре. Теперь голоса звучат совсем глухо и непонятно, как будто телевизор за стенкой включили. Голос Великанши как грозовое эхо в ущелье, а мамин – как тоненький стебелёк на краю обрыва.

Сначала я стою, почему-то пригнувшись, и не знаю, что делать, как помочь маме, а потом срываюсь и начинаю носиться по первому этажу.

– Кыс-кыс-кыс!

Я ищу повсюду кошку, или духа, всё равно. Главное – найти, и Великанша сразу перестанет кричать. На всякий случай я срываю под крыльцом кончик «заячьего уха», натираю солнечные очки и осматриваю дом. Может, это феи или ещё какие-то волшебные существа, а Великанша думает, что маме мерещится? А если она и правда выбросит лекарство? Ну почему папа никак не приезжает? Неужели он не понимает, что мама болеет из-за него, из-за его дурацкой командировки!

Я выскакиваю во двор, чтобы обыскать огород и курятник.

Туманная река заполнила ущелье, накатывает на берег обрыва и ползёт по посёлку. Сейчас не то что духа, соседний дом не найдёшь.

На крыльце появляется Великанша:

– Ну? Нету?

Я оборачиваюсь и изо всех сил сжимаю кулаки, чтобы не разреветься. Ну зачем этот дух забрался к маме и, главное, тут же трусливо сбежал? Из-за него у мамы неприятности. Великанша не верит в духов, великаны вообще считают, что они – единственные хозяева леса и гор, а духи – это всё сказки, потому что их никто никогда не видел.

Вместо того, чтобы заплакать, я вдруг начинаю тараторить – так быстро, что язык за мной не поспевает. Косматые брови Великанши изгибаются от удивления и недовольства.

– Она там сидела, под твоим креслом! Как зашипит на меня! Я её выгнала, а дверь была приоткрыта, ну она и выскочила! И в курятник! Я быстро за ней, почти поймала, но тут она залезла на яблоню, спрыгнула за забор, а задвижку на калитке заело, и туман ещё, ну она и сбежала.

Великанша сверлит меня взглядом и прикидывает, вру или нет. В конце концов говорит:

– Ладно, иди в дом. Дождь будет, пойду бельё сниму.

– Она, наверное, к Руфине побежала, – добавляю я.

На это Великанша ничего не отвечает, морщит, как всегда, губы и идёт за бельём, что-то бормоча.

Бельевая верёвка, натянутая между двумя яблонями, раскачивается над обрывом туда-сюда. Внезапно поднявшийся ветер пытается сорвать простыню. Пока Великанша возится с бельём, я возвращаюсь в дом, но прежде чем бежать наверх, проверяю ведро с мусором – всё-таки выбросила! В пакете куча аптечных бутыльков. Я нахожу один почти полный и в четыре скачка преодолеваю лестницу.

Мама прерывисто дышит в подушку.

– Мам, вот лекарство, она чуть не выбросила!

Мама поднимает голову и быстро вытирает глаза тыльной стороной ладони.

– Мам, ты не плачь, папа скоро вернётся! Вот, положи куда-нибудь, чтобы она не нашла.

Услышав про папу, мама встряхивает головой, снова прячет глаза в подушку и вздрагивает плечами. Тогда я сама ставлю лекарство под кровать. Если что, маме нужно просто запустить туда руку.

– Вот, я тут поставила. Мам, ну не плачь.

Я глажу её светлые волосы. Раньше они были пышные и кудрявые, как соломенное облако, а теперь опали, прижались к вискам и затылку, и стали как будто масляные.

Мама всхлипывает и глубоко дышит, чтобы остановить слёзы. Она поворачивается ко мне, берёт за руку и чуть-чуть сжимает.

– Ох, Ксенчик, маленький мой… Всё хорошо, я просто из-за бабушки немного расстроилась. Ты не переживай, ладно? Мы с ней скоро помиримся.

Я залезаю на кровать, и мы лежим в обнимку. Мама постепенно засыпает, и я стараюсь дышать точно так же, как она, редко и глубоко. Иногда приходится задерживать дыхание, дожидаясь, пока она вдохнёт.

Приоткрывается дверь, и я чувствую спиной, как Великанша наблюдает за нами, от её острого взгляда затылок покалывает. С минуту она стоит на пороге, а потом уходит.

Я лежу и проговариваю про себя, чтобы ничего не забыть: еда, тёплая куртка, кроссовки, крепкая палка. Надо найти папу. Выступаем, как только туман сойдёт.

Глава 9. Дорога в Китай

– Это корабельные сосны. Папа говорит, что раньше из них строили корабли, – объясняю я, пока мы поднимаемся по склону, но Мальчик слушает не меня, а лесные шорохи.

Мы уже добрались до середины Сосновой горы и идём под самыми высокими соснами. Они стоят по стойке «смирно», как солдаты в оранжево-красных мундирах, и только где-то там, под самым куполом неба покачиваются их тёмно-зелёные макушки. Всякий раз, когда с такой верхотуры падает шишка, Мальчик замирает в присесте и беспокойно озирается по сторонам. Вот я и развлекаю его разговорами, чтобы не трусил.

– А дальше будет ельник, там есть очень редкие ели – голубые.

Раньше я не была в ельнике, но дорогу примерно знаю. Мне всегда хотелось увидеть голубые ели поближе. Подниматься непросто, и я дышу полной грудью, как научил папа – вдох через нос, выдох через рот. Пахнет хвоей, смолой и деревом. Наверное, так же пахнет в каюте корабля, сколоченного из этих сосен. Плывешь ты по волнам, а как будто в горах гуляешь… А может, сосны пропитываются морем и забывают родной лесной запах.

Идти под соснами скучновато, под ними ничего не растёт, и разглядывать нечего, только чёрные шишки и сухие порыжевшие иголки, длинные и острые, которыми гора усыпана от подножия до макушки. Издалека она кажется марсианкой. Как будто её выдернули из какой-то другой земли и поставили тут. Все горы в округе зелёные, она одна рыжая.

– На вершине Снежной горы стоит маленькая китайская деревня, – продолжаю я, отдышавшись. – Такая же, как наша Сосновка, только там все ходят на лыжах или ездят верхом на снежных барсах. И домá у них немного другие, вот с такими изогнутыми крышами. Везде висят красные китайские фонарики. Это специально, чтобы было видно издалека, так что не пропустим. Папа полетел туда на самолёте, но нам придётся пешком. Великанша меня не отпустит одну на самолёте. В общем, спросим там про папу, они его наверняка вспомнят. Ну, то есть не спросим, а фотографию покажем, я по-китайски не умею спрашивать, но можно объясняться жестами или на снегу рисовать.

Сухие иголки хрустят под кроссовками и походными палками. Из-за большого облака выныривает солнце, и целую минуту (или даже чуть больше) оранжевая гора похожа на тигра – солнечная полоска, тень от сосны, и опять солнечная, и снова тень.

По стволу бежит рыжая белка.

– Смотри! – показываю я.

Белка замирает от моего голоса и сливается с корой. Мы приглядываемся друг к другу, а потом она вспоминает о своих делах и бежит дальше, к шишкам, на самую макушку. Такого леса даже Мальчик не боится.

Солнце скрывается. Сегодня облаков много, и летят они очень быстро, как будто их подгоняет невидимый пастух, и совсем не дают солнцу смотреть, как мы покоряем Сосновую гору. Но когда солнцу всё-таки удаётся выглянуть, оно тут же отыскивает нас своим ярким глазом и гладит по голове тёплым лучом.

Вот только рюкзаки с едой и водой тянут плечи назад, и в особенно крутых местах кажется, что вот-вот опрокинешься. Приходится низко пригибаться к земле, так что можно зачерпнуть рукой сосновые иголки. Тут главное не оборачиваться и не смотреть вниз – голова закружится. Но Мальчик не может удержаться и всё-таки поглядывает. Он, конечно, пугливый, но и любопытный тоже. Сама не знаю, как он такой получился.

Вершину горы стережёт одинокий, похожий на гигантское яйцо валун. Мы растопыриваем пальцы и прикладываем ладони к его выпяченному животу, здороваемся. Валун шершавый и тёплый, солнце его нагрело. Хорошее он выбрал место для привала, этот великан. Прямо смотровая площадка, всё видно – берёзовую рощу, зелёные предгорья, Сосновку, опасливо заглядывающую в ущелье, смог, который всегда висит над городом, и торчащую из этого смога телебашню.

Над соснами раздаётся протяжный соколиный клёкот. Я узнаю эту высокую ноту. Это сапсан, он один так умеет, папа мне говорил. Кажется, что в этот момент и горы, и реки, и животные, и посёлки, – всё внизу замолкает и следит за далёкими крыльями, которые несут какую-то важную весть. Белки замирают на стволах, сосны перестают покачиваться на ветру и стоят, вытянувшись по струнке. Даже каменный великан приподнимает тяжёлый подбородок с груди, чтобы увидеть сокола.

Сокол кружит над Сосновой горой и, прежде чем устремиться вдаль, ещё несколько раз берёт эту высокую ноту, и я понимаю: так вот за кем все в горах растут и тянутся, тоже хотят быть, как он.

Когда сокол скрывается из виду, мы обходим валун и садимся в тени. Тропинка, которую я себе наметила, ухает вниз и тут же взбирается на следующую гору, Еловую. Здесь мы отдохнём, съедим по куску чёрного хлеба с сыром и отправимся дальше. Отсюда кажется, что Снежная гора совсем близко. Закроешь один глаз, и можно подержать её за кончик двумя пальцами.

Ельник встречает нас холодно, и я сразу понимаю, как он отличается от солнечной Сосновой горы. Он тёмный, старый и позабытый, и такой густой, что деревья сходятся над головой и стоят, упёршись друг в друга.

Намеченная тропа здесь бежит быстрее, как будто хочет поскорее выбраться из чащи, но то и дело путается, петляет, заводит в тупик и рыскает в поисках другого пути. Чтобы не упустить её, приходится перелезать через поваленные деревья и огибать огромные, как шатры, ели.

Мне становится не по себе: так далеко я ещё не заходила. Когда мы с папой смотрели на ельник с вершины Сосновой горы, он выглядел красивым и безобидным, а теперь кажется таким враждебным и подозрительным. Почему здесь так много упавших деревьев и сломанных веток? Несколько пней наполовину выдернуты из земли, словно кто-то огромный и сильный перевернул тут всё вверх тормашками.

Зато Мальчик совершенно спокоен и явно не чувствует никакой опасности. Шлёпает себе рядом, насвистывает, кусты палкой отодвигает. Вскрикивает, кое-как изображая сокола, и сам над собой смеётся.

«Если заблудимся, спросим у кого-нибудь дорогу, – решаю я, чтобы перестало сосать под ложечкой. – Тут темно и сыро – значит, и духи есть. Они нас не тронут, они же знают, что мы не просто так бродим, а к папе идём». Но в это как-то не очень верится, когда повсюду разбросаны сбитые ветки. Почему такое затишье? Как будто здешним духам самим пришлось от кого-то спасаться.

А вдруг тот, кто всё это устроил, до сих пор здесь и следит за нами из чащи?

Я одёргиваю Мальчика:

– Тс! Не свисти.

Он обрывает свист, как птичка, которую поймали за горло, и переводит на меня большие, уже готовые бояться глаза. Сквозь ершистые еловые ветки, которые плотно жмутся друг к другу, ничего не видно, остаётся только прислушиваться. Если там и правда кто-то есть, рано или поздно он себя выдаст. Плохо только, что тут не сухие трескучие иголки, как на Сосновой горе, а мох, трава и влажная от тумана земля, где легко спрятать шаги.

Как бы поступил папа, окажись он тут с нами? Велел бы залезть на дерево и переждать? Спрятаться под корягой? Намазаться грязью, чтобы зверь нас не учуял? Или не ходить дальше? Он бы точно что-нибудь придумал, он всегда знал, что делать.

Нам остаётся только замереть и прислушиваться. За деревьями вроде тихо, но как-то угрожающе тихо, словно кто-то затаился перед прыжком.

Я уговариваю себя не бояться и придумываю, что это просто ураган повалил деревья или дровосеки.

– Показалось, – говорю я.

Мальчик выдыхает и встряхивает плечами рюкзак.

Но стоит нам сделать несколько шагов, как над нашими головами точно стрелы проносятся частые вскрики сокола. Всё та же повторяющаяся высокая нота, которая никому другому не даётся, теперь звучит совсем иначе, не величественно и спокойно, а быстро, резко, испуганно – как предупреждение.

«Опасность! Тревога!» – вот что кричит нам сокол.

В животе становится пусто и гулко как в ущелье, и слышится только бешеный стук сердца.

– Беги! – командую я, и Мальчик от неожиданности роняет палку. – Быстро! Быстро!

Мы разворачиваемся и срываемся с места. Из леса, ломая ели, продирается гигантский дух-динозавр и с оглушительным рёвом, который тут же заполняет собой все овраги и ущелья, бросается следом.

Я бегу так, что начинает колоть в боку, и больше всего боюсь споткнуться или за что-нибудь зацепиться. Рюкзак беспомощно болтается на плечах и лупит меня по спине.

Хорошо, что Мальчик воображаемый, и я могу придать ему скорости, а не то он бы уже давно запнулся, упал и оказался в клыкастой пасти, из которой свисают ленты слюны.

Рёв и грохочущие шаги преследуют нас, как разрывающиеся бомбы, и гонят, гонят, заставляют перемахивать через поваленные деревья и уклоняться от ветвей. Я и не знала, что могу так быстро бегать, но нужно ещё быстрее! Ещё!

Вонючее хищное дыхание динозавра опережает нас, и горячий воздух из его громадных, как вёдра, ноздрей волнами ударяет в спину. Совсем рядом, как саблезубый капкан, захлопывается гигантская пасть, чуть не отхватив половину Мальчика. Мальчик почти валится набок и пронзительно взвизгивает, но я мысленно придаю ему стойкости, и он снова находит равновесие.

Впереди Сосновая гора, но если начнём на неё карабкаться, сейчас же станем лёгкой добычей.

– Туда! Туда! – кричу я, и мы бросаемся на шум реки. Я узнаю её на слух, она всегда бурлит и пенится, потому что всю дорогу, от самого ледника, вынуждена перескакивать через острые камни.

Мы огибаем гору и, прорвавшись сквозь высокий кустарник, вылетаем на просёлочную дорогу, которая вместе с рекой спускается с горнолыжного курорта в Сосновку. Останавливаться нельзя, и мы несёмся так, что подошвам больно. Кроссовки почти не касаются асфальта, и кажется, что ещё немного, и мы побежим по воздуху.

Динозавр неожиданно отстаёт. Он воет и топчется на месте, потому что не может гнаться за нами по асфальту – его лапы для этого не годятся, они привыкли к мягкой земле. Густой рёв обиды смешивается с шумом реки и затихает. Динозавр возвращается в Чёрную чащу.

Можно наконец перевести дыхание, горло пересохло и хрипит, но мы не сильно сбавляем шаг, чтобы поскорее попасть в Сосновку.

Вот почему мы с папой никогда не спускались в ельник. Папа знал, что дорогу в Китай охраняет дух-динозавр, и старался не заходить на его территорию. А если даже папа остерегался его и не сумел придумать, как заманить в ловушку, то нам с Мальчиком не стоит и пытаться.

Я два дня не захожу к маме. Не знаю, как сказать ей, что мы не смогли найти папу. Струсили, сбежали, а ему там, может быть, нужна помощь!

Маме всё хуже и хуже. Великанша даже ездила в аптеку. Маме плохо, я думаю об этом каждую секунду, а стоит мне отвлечься на математику или на Великаншу, как в голове начинает часто-часто покрикивать сокол: «Опасность! Тревога!».

Глава 10. Лечебные травы

Великанша совершила ужасное – пошла в логово Бурой медведицы и попросила вылечить маму. Медведица надавала ей каких-то сушёных трав, цветов и ягод, и теперь Великанша заваривает их в стеклянном чайнике и заставляет маму всё это пить.

Сухие мятые лепестки расправляются от кипятка, красноватая дымка ягод расползается по чайнику, как кровь из ранки, а травы превращают воду в зелёнку.

– Что это за травы? – спрашиваю я.

Великанша меня не слышит. В последнее время брови у неё всегда прижаты к переносице, тяжёлые челюсти плотно стиснуты, и кажется, что лицо превратилось в камень – ни одна морщинка не дрогнет. А руки почему-то наоборот стали работать в два раза быстрее. Она всё время чем-то занята – то суп варит, то моет пол, то стирает, то в огороде копает, то курятник вычищает. Меня ни о чём не просит, даже иногда про математику забывает.

Приходится дважды повторить вопрос, прежде чем Великанша неохотно разжимает губы и отвечает:

– Лечебные травы.

– Откуда ты знаешь, что они лечебные? Может, они ядовитые?

– Руфина знает. Это народный рецепт.

Руфина знает! А ещё она знает, как превращать девушек в коз! Неужели Великанша не видит, какие у Лапушки глаза человеческие? И как у Руфины в доме всегда темно и прохладно, точно в норах и чащах, где духи живут? Разве можно доверять ей мою маму?

– А почему мы сами не можем их нарвать? – интересуюсь я. Она же высокогорная Великанша! Должна все травы наизусть знать!

Великанша тянется за половником и случайно задевает мамину голубую чашку, которую приготовила для отвара. Я отскакиваю, чашка летит на пол, но не разбивается. Только один треугольный кусочек откалывается.

– Да что ты под руку лезешь? – ругается Великанша и с кряхтением сгибается пополам, чтобы подобрать чашку.

– Я лезу, потому что хочу, чтобы мама не болела!

Она даёт мне чашку:

– На, иди выбрось в уличную помойку. Битое в доме – плохая примета. И мусор прихвати.

Уличная помойка стоит на самом краю посёлка, напротив Старого пруда. Время от времени приезжает грузовик и забирает мусор.

Мальчик встречает меня у калитки, и я замечаю, что у него появились длинные красные штаны. Пока мы идём к помойке, я рассказываю про этот «лечебный» отвар. Мальчик хмурится и качает головой, понимает, что Бурая медведица, не станет просто так, по доброте душевной, кого-нибудь лечить. Скорее наоборот – при первой же возможности превратит маму в козочку.

Когда мы проходим мимо дома Руфины, я спрашиваю:

– Может, подкинем ей эту чашку раз это плохая примета?

Очень хочется, но злых духов дразнить нельзя, а Медведица и так что-то против нас замышляет.

– Вон они, её травки-ягодки, – фыркаю я.

В чисто вымытом кухонном окне виднеется протянутая под потолком верёвка, а на ней пучки трав, мешочки, коса из чеснока. По ночам Руфина надевает медвежью шкуру и носится по лесу, собирает травы, а когда возвращается, варит зелье и поит бедную Лапушку, а не то вдруг снова человеком станет?

Я с трудом забрасываю пакет, который дала мне Великанша в высокий мусорный бак. Теперь очередь маминой чашки. Я смотрю на нее, провожу пальцем по сколу, но не выкидываю. Оглядевшись, оставляю на обочине.

На следующий день Руфина появляется у нас на пороге. Прямая как палка и высушенная, как чеснок, вот-вот в шелуху превратится.

Я притаилась за перилами на лестнице и наблюдаю.

Великанша бросает булькающий на плите компот и бухает через комнату навстречу Руфине.

– Ой, Руфа, привет!

– Здравствуй, моя хорошая. Да я вот проведать зашла. Ну, как дочка?

– Да как? То лучше, то хуже… Сама не пойму. Ты не стой, проходи! Сейчас тапочки дам…

Великанша оглядывается, но все тапочки поразбежались. Она скидывает свои громадные шлёпанцы и услужливо пододвигает Руфине, а сама остаётся босой.

– Да ничего, я так! – машет Руфина.

У неё ступни худые и длинные, и шлёпки Великанши ей точно не подойдут.

– Больши́, да? – переживает Великанша. – Сейчас Ольгины принесу.

Она уходит и возвращается с мамиными вязаными сапожками. Такие Руфине годятся. Она заталкивает в них свои белые с фиолетовыми прожилками ноги и усаживается за стол.

Великанша быстро подаёт чай и ставит тарелку с вафлями и зефиром.

– Ну? – спрашивает Руфина.

– Ой, Руфа, плохо ей, – Великанша горбит плечи, и наша с мамой фотография морщится у неё на футболке.

– Отвар даёшь, как я сказала?

– Даю, каждый день по литру.

– Выпивает всё?

– Ну, когда как.

Руфина качает головой:

– Надо выпивать всё. Вот, я тебе ещё принесла.

Она достаёт откуда-то из-под складок платья туго завязанный узлом прозрачный пакетик с какой-то жёлто-зелёной крошкой.

– Ой, Руфа, спасибо!

– Это разведи в молоке и давай два раза в день. Не волнуйся, поставим дочку на ноги. Моя мама и не таких ставила, но это дело не быстрое.

Руфина говорит неторопливо и наставительно, как директор школы на линейке. Мне-то всё про неё ясно: зубы заговаривает, а Великанша ну совсем ничего не замечает, талдычит своё: «Спасибо, спасибо!». Сбегала за деньгами, но Руфина не берёт. Великанша ей ведро помидоров, она отказывается. Зачем ей помидоры, когда она ничего, кроме козьего молока, не любит? Вот заколдует маму, и будет у неё вторая козочка, молока в два раза больше. А Великанша чуть не плачет от благодарности. Да что с ней такое?!

Руфина хочет взглянуть на маму, и Великанша ведёт её наверх.

Я прячусь за дверью, а когда они проходят в спальню, слежу за ними через щель.

Руфина трогает мамин лоб и приговаривает:

– Ну, Лапушка моя, как ты себя чувствуешь?

Лапушка! Сердце стучит быстро-быстро. Надо спасать маму! Когда-нибудь папа всё-таки вернётся домой, а мама что же – Лапушка? Он же этого не переживёт, и я не переживу, но на Великаншу надежды нет, она сама как заколдованная. А может, Бурая медведица уже давно всё это замышляет? С тех пор, как мы приехали? Может, это она подослала духа-кошку? От этой мысли в животе холодит, как когда снятся утопленники. Не могут утопленники сниться к добру, а ведь мне они теперь каждую ночь снятся.

Когда Руфина наконец уходит, Великанша начинает заваривать в молоке её травы, и по дому ползёт горький полынный запах. Я выскакиваю из дома, чтобы не вдыхать этот ядовитый пар. Ну как снять такое сильное колдовство? Я сажусь на крыльцо, обхватываю колени и начинаю думать. И тут замечаю выглядывающие из-под ступенек «заячьи уши». Ну конечно! Феи! Феи под Малиновым холмом – вот кто мне поможет.

Глава 11. Слова фей

Наутро я выскальзываю из постели, когда Великанша ещё храпит, раздувая щёки. Натягиваю носки повыше и надеваю джинсы, чтобы не обжечься крапивой и не наловить клещей. Пока ем бутерброд, разглядываю скучное дно ущелья – кусты, трава и коровы. Туманная река сегодня решила остаться в горах, значит, день будет солнечный.

После завтрака я спокойно выхожу за калитку – храп Великанши стоит над участком и заглушает мои шаги. Я оборачиваюсь и говорю окошку под крышей «Не бойся, я скоро!». Надеюсь, маме снятся хорошие сны и ничего не болит.

Мальчик хрустит почти созревшим яблоком. Чтобы не заболел живот, он объедет только красный бок, а зелёную половинку выкидывает.

Мы бежим к Малиновому холму. Феи, должно быть, уже обжились в домике под корягой. Я уверена, они нам помогут, и от этой мысли хочется бежать быстрее.

Мы натираем очки «заячьим ухом» и заглядываем в домик. Поначалу кажется, что внутри никого нет, но я знаю, что этого просто не может быть, и смотрю внимательнее.

Наконец я замечаю несколько крошечных существ. Они размером с пушинку и похожи на парашют одуванчика. Головки у них светятся и поблёскивают, как капли росы – точно так же, как у тех фей, которых я видела на озере. Я прислушиваюсь и различаю их тонкие голоса. В их языке все слова очень короткие и, по-моему, нет ни одной согласной, но звучит красиво и немного грустно. Вот так: «Áу, и́о-и́о! А, а, ýо-и́о!».

Я не понимаю их языка, но вдруг они говорят на моём? Всё-таки люди тут часто ходят и громко разговаривают.

Заметив нас, феи начинают суетиться и метаться по дому. Речь их становится тревожной и быстрой: «И! И! И́о-и́о! Я́о-и́о! А́о-а!».

Я наклоняюсь и, чтобы не оглушить их, шепчу:

– Не бойтесь! Мы вас не тронем. Нам очень нужна помощь.

Феи замирают и перемигиваются огоньками.

– Моя мама болеет, – продолжаю я. – Бурая медведица приносит ей всякие травы и хочет заколдовать.

Феи начинают переговариваться и спорить. Мы с Мальчиком переглядываемся. Надеюсь, они что-нибудь придумают. Они же феи, они знают лес не хуже духов, а может, даже лучше.

Наконец одна фея подлетает и забирается мне в ухо, и там становится тепло и чуть-чуть щекотно.

– Ягода-лесни́ка, – слышу я тихий голосок. – Холм. Папоротник. Сорвёшь – недолго волшебство. Вода из ручья. Маме. Бежать быстро.

Когда фея вылетает из моего уха, я повторяю Мальчику её слова. Мальчик хмурит брови и пытается сообразить, что фея имеет в виду. Я тоже пытаюсь. Если мы где-то ошибёмся или не ту ягоды сорвём…

– Лесника растёт тут, на холме? – уточняю я.

– Áу-а́у! – отзываются феи. Судя по всему, это означает «да».

– Под папоротником?

– Áу-а́у!

– Волшебство действует недолго, и нужно как можно скорее принести ягоду маме.

– Áу! – подтверждают феи.

– Но сначала нужно помыть ягоды в ручье.

– А, а! – кричат феи наперебой.

– А что тогда?

Феи подлетают гурьбой, тянут меня за пальцы и складывают мои ладони ковшиком. Затем забираются внутрь и чуть-чуть покачиваются, как листья на поверхности пруда.

– А, надо, чтобы ягоды были в воде! – догадываюсь я и говорю Мальчику: – Надо во что-то набрать воды из ручья. Она же ледяная – получится что-то вроде холодильника для волшебства.

– Чашка! – вспоминает Мальчик.

Точно! Мы бежим за маминой чашкой, которую оставили вчера на обочине у помойки. Я хорошенько отмываю чашку в ручье. Она должна быть чистая и очень холодная, чтобы волшебство сохранилось подольше.

Феи отправляются вместе с нами на Малиновый холм. У них не хватит сил, чтобы сорвать и поднять целую ягоду, но, обнаружив её под папоротником, они замирают и мерцают как маячки. Нам остаётся только пробежаться и собрать ягоды. Мальчик расчищает нам палкой путь – мстит крапиве, которая его искусала.

Мы находим всего восемь ягод, но я надеюсь, этого хватит. Складываем их в чашку с ручейковой водой, и, поблагодарив фей, устремляемся к дому.

– Надо бежать так, как будто за нами гонится динозавр! – говорю я.

Но бежать, не расплёскивая воду, не получается. Я накрываю чашку свободной ладонью вместо крышки, но брызги всё равно летят, и пальцы коченеют от холода.

Вдруг прямо напротив дома Руфины я спотыкаюсь. Просто так, на ровном месте, словно какой-то невидимый дух подставил подножку.

Чашка выскальзывает из рук, и, отскочив от асфальта, раскалывается надвое. Ручка отлетает в сторону, а лесника остаётся лежать в лужице ручейковой воды, которая тут же прячется в трещинах на асфальте.

Несколько секунд уходит на то, чтобы понять, что произошло.

– Это Медведица! Это она меня толкнула! Она стала невидимой и… – голос у меня ломается, а глаза режет от слёз.

Мальчик приседает и собирает ягоды.

– Они уже испортились! – кричу я.

Но Мальчик не слушает и протягивает мне:

– На!

– Да всё уже, ничего не получится! – отмахиваюсь я, но он не убирает рук. – Ты что, не слышишь? Они испорчены!

– На, – повторяет Мальчик.

Я хочу разозлиться еще сильнее, но он так на меня смотрит, что я начинаю думать, а вдруг осталось какое-то волшебство, хотя бы капелька, и маме этой капельки хватит?

Я осторожно беру ягоды, и ноги сами срываются с места и несут меня домой.

Калитка, дорожка, крыльцо, дом, лестница…

– Мама!

Я в один миг оказываюсь у кровати и протягиваю маме два кулака с ягодами. Мама вздрагивает, стряхивает сон и смотрит на меня так, словно я ей примерещилась.

– Вот, съешь, пожалуйста, – говорю я и разжимаю кулаки.

Ягоды немного помялись и окрасили мне ладони. Сок капает на мамино воздушное одеяло. Заметив это, она быстро съедает ягоды и говорит сонно и ласково:

– Спасибо, Ксенчик, очень вкусная малинка. Это у бабушки такая выросла?

– Нет, это на Малиновом холме.

– А, ну да. Там всегда самая вкусная, правда?

Мама снова опускает голову на подушку. Я не свожу с неё глаз. Подействует или нет? Пожалуйста, пусть подействует!

– Тебе уже лучше?

– Конечно лучше, мне всегда лучше, когда ты здесь.

– Но тебе вот прямо сейчас стало лучше?

Мама улыбается и целует меня в щёку.

– Вот прямо сейчас.

И опять укладывается спать.

На следующий день становится понятно, что волшебства оказалось недостаточно. Маме не лучше, она по-прежнему встаёт только в туалет и совсем не хочет есть, только пьёт Лапушкино молоко, которое Руфина теперь приносит сама. Я пытаюсь объяснить Великанше, что это молоко пить нельзя, но она меня сразу обрывает:

– Ты что выдумала? Козье молоко – самое полезное! Надо Руфе спасибо сказать! Она даже денег с нас не берёт! Знаешь, почём такое молоко на рынке?

Ночью я просыпаюсь и, хоть и цепенею от страха, под одеяло не прячусь. Ничего, если меня заберут утопленники. Из-за меня, только из-за меня ягоды потеряли силу. Если бы я бежала не так быстро, если бы смотрела под ноги, мама сейчас была бы здорова. А я всё испортила. Теперь Медведица её заберёт.

Ненавижу эту Медведицу! Ненавижу! Неужели от неё никак не избавиться? Почему ягода-лесника теряет волшебную силу, только сорвёшь её с куста, а ужасная Медведица всегда остаётся сильной?

И тут я вспоминаю про медвежью шкуру и уже не могу уснуть.

Глава 12. Медвежья шкура

– Мы должны это сделать, – говорю я Мальчику.

Мы стоим у самого обрыва, позади старого почерневшего дома, где раньше жила ведьма, и смотрим на застывшую посреди ущелья туманную реку. Здесь нас никто не подслушает, ведьма давно переселилась в Чёрную чащу, подальше от людей.

– Другого выхода нет, – говорю я. – Или она, или мама.

Перед глазами возникает Руфина, которая тянет к маме свои костлявые смуглые пальцы и воркует: «Ну, Лапушка моя, как ты себя чувствуешь?» А позади неё на стене маячит медвежья тень.

Мальчик втягивает воздух, взгляд его бегает. Да, я тоже боюсь Бурой медведицы. Так боюсь, что кажется, какой-то дух карабкается по позвоночнику и забирается в волосы, а другой вот-вот укусит за сердце.

Но я знаю, и Мальчик знает: кроме нас маме никто не поможет. Папы нет, Великанша ничего не понимает, а времени совсем мало. Это вот-вот случится, и тогда…

Мальчик теребит край футболки, переминается с ноги на ногу и ковыряет носком траву. Кроссовки уже совсем салатовые, только над пяткой остаётся немного белого. Он поднимает на меня глаза и решительно кивает, и тогда духи, которые ползают по мне, чуть-чуть отступают, как будто в них брызнули из водяного пистолета.

Мы должны как следует всё продумать, и когда наступит нужный момент, вцепиться в него и не отпускать.

Вечером к нам приходит Руфина. Она не может найти спички, а ей надо кипятить молоко. Как же Медведица побежит ночью в лес, не подкрепившись?

Я только что спустилась от мамы и собираюсь на улицу, сегодня будет любимое зрелище Мальчика – пылающий во всё небо закат, всё вокруг станет красным и оранжевым, как Сосновая гора.

Но когда на пороге появляется Руфина, я понимаю, что закат придётся перенести, потому что это и есть тот самый момент. От макушки до пят пробегает дрожь и уходит в подпол. Это похоже на слабое землетрясение. В горах часто бывают толчки, со временем к ним привыкаешь, но иногда всё равно страшно, как будто Земля на мгновение притормаживает и начинает вращаться в обратную сторону.

Но это не землетрясение, это всё Руфина. Она хочет поскорее получить спички и вернуться к своему молоку, но Великанша уговаривает её задержаться на чашку чая.

– На минутку, моя хорошая, хозяйство стоит, – сдаётся Руфина.

Она привычно засовывает ноги в мамины тапочки и усаживается за стол. Скорее всего, чаепитие займёт минут десять-пятнадцать, не больше. Я бросаю быстрый взгляд за окно – солнце ещё достаточно высоко, но оно всегда опускается за горизонт быстрее, чем ожидаешь. Нужно успеть всё сделать до темноты. В темноте в горах слишком опасно, особенно в Чёрной чаще.

Я хватаю рюкзак и бегу на улицу.

– Ксенья, куда намылилась? – окликает меня Великанша.

– Закат смотреть!

– Только потом сразу домой! Нечего там бродить.

Мальчик ждёт под яблоней. Надеюсь, он успел спрятаться, и Медведица его не заметила. Нельзя, чтобы она о чём-нибудь догадалась.

– Пора! – говорю я и, не дав ему времени испугаться и передумать, бегу в сторону дома Руфины. Знаю, что он как тень – всегда со мной: я побежала, и он побежит.

Возле дома ведьмы мы останавливаемся и вытаскиваем через прутья забора старый мешок из жёсткой грязной ткани. Наверное, опасно брать ведьмины вещи, но мешок ей явно не нужен, он уже начал закапываться в землю и так и лежал бы под забором, если бы не пригодился нам. Он протёрся в нескольких местах и весь засох, почти затвердел в каком-то сморщенном положении, но это ничего, главное, что он большой, и вместительный, и по-прежнему крепкий – мы утром специально проверяли с помощью камней: медвежью шкуру точно выдержит.

И вот я с мешком подмышкой, а следом Мальчик, перелезаем через забор на Руфинин участок и торопливо крадёмся к порогу. Но что толку ходить на цыпочках, если Темучин даже с другой планеты нас учует? Он выскакивает из-за дома, вертится вокруг нас и от радости заливается лаем на всю округу. К нему сию секунду присоединяются соседские собаки: «Ксенчик! Ксенчик! Это Ксенчик и Воображаемый Мальчик! Они тут! Тут! Тут! Как здорово! Темучин очень рад! Ксенчик, Ксенчик, давай играть! Давай прыгать! Давай, давай!».

Темучин, конечно, не виноват, что так сильно нас любит, но если он нас выдаст… Это чудо, если Медведица до сих пор его не услышала, а уж она-то понимает язык животных, тем более лай своего собственного Темучина. Его даже я понимаю! Она уже, наверное, бежит сюда.

– Ш-ш, Темучин, нельзя! – я вытряхиваю из салфетки куриные косточки, которые специально на такой случай припрятала после ужина.

Темучин набрасывается на косточки и хрустит, больше не обращая на нас внимания. Лай в округе постепенно стихает.

Я тем временем дёргаю дверь и с облегчением выдыхаю, когда она, как всегда, оказывается не запертой. Значит, Руфина ничего не подозревает, а не то закрыла бы дом на все замки.

Мы стоим у подножия большого шкафа. Холодная темнота опоясывает нас кольцами, как огромная невидимая змея. Мне хочется перенестись куда-нибудь подальше отсюда, но я задерживаю дыхание и тяну на себя дверцу.

Из шкафа пахнет старостью, пылью и терпким средством от моли. На нас чуть не вываливаются поношенные куртки, дублёнки и шапки. Мальчик было закашливается, но вовремя вспоминает, что шуметь нельзя, и заставляет кашель вернуться обратно в горло. Меня тоже пылью и ворохом одежды с толку не собьёшь. Я быстро нащупываю колючую медвежью шерсть. Шкура тяжёлая, бурая, почти чёрная и какая-то облезлая, с проплешинами. Как будто Медведица дралась с динозавром, и тот расцарапал ей бока и оставил глубокие шрамы. Я стаскиваю шкуру с вешалки и с трудом проталкиваю в горловину подставленного Мальчиком мешка.

Мешок слишком жёсткий и не завязывается в узел, так что нам приходится нести его вдвоём – за края горловины. Мне немного жутко – кажется, что шкура сейчас выпрыгнет оттуда, но я стараюсь об этом не думать. Мы проскальзываем мимо занятого косточками Темучина, перелезаем через забор и семеним дальше – мимо Старого пруда, мимо мусорного бака, всё время вверх, через Берёзовую рощу, мимо барбарисового куста, к самой чаще, к Мёртвому дереву. В спину нам ударяет красный закат, и наши высокие, длинные, совсем взрослые тени идут впереди нас как проводники.

Шкура весит как целый Темучин. Она замедляет нас и тянет к земле. Плечо начинает ныть и несколько раз нам приходится меняться местами, чтобы взяться за мешок другой рукой. От грязной мешковины ладони чешутся как сумасшедшие. Надо было брать не этот старый мешок, а выпросить у Великанши какой-нибудь нормальный пакет, но почему-то с утра идея позаимствовать у ведьмы мешок показалась куда более безопасной, чем пакет у Великанши. Ужасно хочется остановиться и почесать руки, но я терплю. Уже недолго осталось, мы почти на месте.

Всякий раз, когда нас догоняет порыв ветра, я ощущаю испарину вдоль позвоночника и на лбу. Мальчик пыхтит, но не жалуется. Мы должны во что бы то ни стало бросить шкуру в Лисью нору. Это единственный способ сделать так, чтобы Бурая медведица больше никогда не спускалась к людям. Она будет охранять вход в Чёрную чащу вместо нынешнего стража и никогда не сможет покинуть свой пост.

На вершине горы мы впервые оборачиваемся – у самого горизонта изгибается чёрная бровь над потускневшим солнечным глазом, который уходит светить другим людям, в другие страны и города. Небо темнеет, надо торопиться. Медведица уже наверняка вернулась домой и обнаружила пропажу.

Мы размахиваемся и на счёт «три» отправляем мешок в нору. Его тут же проглатывает темнота. Только облачко пыли вырывается наружу и растворяется в воздухе. Может быть, это и есть прежний страж, ведь духи могут выглядеть как угодно? На всякий случай мы отбегаем подальше.

Мальчик тяжело дышит и смотрит на меня с вопросом, но я не знаю, что должно произойти. Можно ли уже уходить или надо остаться и убедиться, что дух Медведицы навсегда заточён в Мёртвом дереве? Но как это проверить? Похоже, только если маме станет лучше. Да, только так.

Мне очень хочется к маме – сказать, что Медведица больше не сможет ей навредить, что теперь всё будет хорошо, а потом и папа вернётся… И я решаю, что мы сделали всё, что могли. Пора домой, и так Великанша будет ругаться.

Я замечаю, что ветер крепчает и со всех сторон наползают сумерки. Наши тени уменьшаются и исчезают. Они защищали нас, а теперь мы снова сами по себе, и кажется, что мы совсем одни в этом огромном мире. Тут все большие – деревья, чащи, духи, горы. Только мы крошечные. Даже странно, как мы на это решились – украсть шкуру у Бурой медведицы! Мальчику тоже в этот не верится – вид у него ошарашенный, кепка сидит криво, на вспотевших щеках оседает поднятая ветром пыль.

Скоро окончательно стемнеет, и тогда духи сделаются гораздо опаснее и сильнее, а мы – наоборот. Это их время, не наше. Мальчик тоже не прочь покинуть гору. Он вытирает лоб рукой и поправляет кепку.

В следующий миг на нас набрасывается ураганный ветер, и из полого внутри Мёртвого дерева доносится густой низкий гул.

«Она же не может выйти из норы!» – успеваю подумать я, прежде чем мы, не сговариваясь, устремляемся вниз.

Дух Медведицы мог бы запросто схватить нас, завести в чащу или столкнуть с обрыва, но он не торопится. Он подгоняет нас в спины, а иногда перемахивает через наши головы и преграждает путь. Медведица вся состоит из густой холодной темноты, которая клубится и становится всё выше и выше – выше, чем деревья и горы, и даже выше, чем соколиный крик. Она не спешит, знает, что мы от неё никуда не денемся. Она командует миром духов, а мы… нам не на что надеяться, кроме собственных ног. А что наши ноги в сравнении с ней?

Но я продолжаю бежать изо всех сил, потому что бежит Мальчик. Я сомневаюсь, что нам удастся спастись, а вот он – нет, и ему приходится верить за нас двоих.

И вдруг всё затихает. Вот так, в один миг, как будто кто-то дёрнул за рычаг и выключил лес, как электричество. Смолкает гул, и ветер прижимается к земле, как послушный Темучин. От неожиданности я останавливаюсь как вкопанная и оборачиваюсь. Бурая медведица отступает! Словно кто-то тянет её назад. Она возвращается обратно на вершину горы, обратно в Лисью нору!

Глава 13. Возвращение

Уже давно стемнело, но мы этого не замечаем, потому что темнота больше не крадётся за нами по пятам. Мы идём не спеша и радуемся каждому шагу. Как здорово, когда не надо бежать, если сам этого не хочешь.

Вот и Старый пруд. Кто-то копошится в камышах. Утопленники о чём-то совещаются: пш-пш, пш-пш-ш-ш… Наверное, о Медведице беспокоятся. Когда мы приближаемся, камыши вздрагивают, раздаётся три звонких всплеска и пруд замолкает. Утопленники закутываются в тину и лежат тихо-тихо, не шевелятся. Боятся.

А Руфина снова Руфина. Это нам Темучин рассказывает. Подпрыгивает за забором и заливается: «Ксенчик! Ксенчик! Смотри! Смотри! Руфина!»

– Вижу, вижу, – отвечаю я.

Клумба под окнами залита жёлтым светом, который струится из кухни. В доме больше нет темноты. И холода тоже. Это я точно знаю, потому что из форточки пышет густой горячий аромат яблочных пирожков, первых в этом сезоне. Яблочный сезон в Сосновке никогда не начинается, пока Руфина не испечёт свои фирменные пирожки. Так я понимаю, что она больше не Медведица. Значит, и с мамой всё хорошо? Всё уже позади? В сердце становится тепло и щекотно, как будто туда залетела фея.

Лапушка подставляет мне белую ушастую голову.

«Может, и я когда-нибудь снова стану собой?» – спрашивает она большими умными глазами.

Я чешу её за ухом и киваю: всё может быть, Лапушка.

Руфина замечает меня, поправляет косынку испачканной в муке рукой и машет:

– Ксюша! Куда ты так поздно гуляешь? Домой скорее беги! А завтра приходи пирожки пробовать!

– Ладно! Спокойной ночи! – кричу я и ускоряю шаг.

– Спокойной ночи, моя хорошая!

Тут за спиной раздаётся жужжание. Я резко оглядываюсь. Жужжание шмыгает из стороны в сторону. Похоже, в рюкзаке жужжит.

Я скидываю рюкзак и достаю дребезжащий телефон.

Великанша! Не дожидаясь, пока она начнёт кричать, я сразу выпаливаю в трубку:

– Уже подхожу! Две минуты!

Но там никакая не Великанша:

– Ксенчик!

– Мама?

– Ох, ну слава Богу!

– Мам, я уже бегу! – Я отключаюсь и говорю Мальчику: – Ей лучше! Я слышу: ей уже лучше!

Брови Мальчика взлетают до самого козырька, а уголки рта загибаются кверху. Мы тут же припускаем к дому.

Я распахиваю калитку и оборачиваюсь к Мальчику, дальше мне придётся пойти без него. Он улыбается и быстро-быстро кивает: не бойся, самое страшное позади. Хорошо бы он оказался прав!

Я лечу по дорожке мимо грядок и курятника. Дверь распахнута. На крыльце в кругу света стоят они обе и напряженно всматриваются в темноту. Великанша сама на себя не похожа – горбится, придерживает рукой бок, словно у неё там закололо, и впервые я думаю: неужели и она тоже иногда боится?

Они замечают меня одновременно, вылавливают из темноты, как из ледяного пруда:

– Ксенчик! Ксеня! Иди скорей! Где ты была? Мы тебя обыскались! Звали-звали!

Мама протягивает ко мне руки. Я прижимаюсь к ней всем телом. Она всё ещё пахнет уютом, белым воздушным одеялом и чуть-чуть молоком, но запаха фиолетового лекарства я почти не чувствую.

Я с опаской поглядываю на Великаншу, но она и не думает ругаться, она выдыхает, поглаживая нашу с мамой фотографию, напечатанную на её футболке:

– Господи, я уж испугалась, что тебя волки съели!

– Нет тут волков, только динозавры, – улыбаюсь я.

Она сперва хмурится, словно не расслышала, но тут же улыбается тоже и качает головой: чуть не провела бабушку!

Значит, и на ней тоже было колдовство, на бабушке, как на Руфине?

– Маленький мой, – шепчет мне мама. – Больше не убегай вот так, ладно?

– Ладно.

– Куда же ты ходила? – допытываются они, уводя меня в дом.

– На гору, к Мёртвому дереву, – признаюсь я и снова поглядываю на бабушку.

Она оседает на край кресла и смотрит растерянно.

Мама пугается:

– В темноте? А если бы ты заблудилась или с обрыва упала!

– Зато мы Медведицу в норе заперли! – говорю я. И рассказываю всё-всё – как ходили искать папу, как убегали от динозавра, как Бурая медведица заколдовала Руфину и Лапушку, и бабушку, оказывается, тоже, а потом и маму чуть не заколдовала. Про фей и медвежью шкуру, и про Холодную темноту, которая гналась за нами, но ей пришлось вернуться на свой пост под Мёртвым деревом, и больше она никому не причинит вреда.

Мама спрашивает осторожно:

– Ксенчик, а кто это «мы»?

Я оборачиваюсь к окну и затылком чувствую, как усиливается их беспокойство. Свет луны путается в листве яблони, но Мальчика под деревом нет.

– Мой друг, Мальчик, – говорю я. – Вы не переживайте, он хороший, я его сама придумала. Куда же он делся?

– Придумала?

Они переглядываются. Глаза у них удивительно блестят, не понять – засмеются вот-вот или заплачут. И я замечаю вдруг, до чего они похожи – мама и бабушка, у них совсем одинаковые глаза.

– А Руфина там первые яблочные пирожки печёт! – говорю я. – А ты уже встаёшь, мам! Тебе лучше, да?

Мама зарывается носом в мои волосы и прижимается губами к виску.

– Спасибо, Ксенчик, – произносит она едва слышно.

Бабушка вздыхает и докрасна трёт глаза, как будто сильно зачесались, и идёт ставить чайник.

Мы с мамой сидим ещё немножко в обнимку. Бабушка заливает кипятком ромашку с мятой. Мы как будто ужасно давно не виделись. Точно так же мы сидели с папой, когда он возвращался из долгой командировки.

И вдруг внутри меня возникает вопрос. Странное дело: он там уже вроде давно, а как будто только что появился. Словно прятался в холодной темноте, а теперь я его наконец нащупала.

– Мам?

– Что, мой маленький?

– Папа умер? Когда говорят, что кто-то не далеко и не близко, это значит, он умер?

Мама сжимает холодными пальцами моё плечо. Я чувствую, как она вся дрожит, как пугают её эти слова.

– Да, Ксенчик, нашего папы больше нет.

– А как он умер?

– У него остановилось сердце. Но ему не было больно, это произошло ночью, во сне.

– Но почему? Он же был не старый.

– Не старый… Но у него были проблемы со здоровьем, о которых он не знал. Понимаешь, из-за работы и командировок он никак не мог сходить к врачу.

Мамин голос даёт трещину. Она кладёт щёку мне на макушку и всхлипывает. Больше я ничего не спрашиваю.

* * *

Я сижу под смородиновым кустом и наблюдаю за туманной рекой. Сегодня утром она совсем маленькая и тонкой струйкой парит над ущельем.

Скоро мы поедем к папе на кладбище, а пока мама собирается, я рассматриваю горы и обрываю ягоды с куста. Одни очень сладкие, а другие ужасно кислые. Я жду, что снова прилетит сокол и выкрикнет свою самую высокую ноту. Люблю слушать, как он кричит.

Вчера мне долго не хотелось спать, и мы с мамой и бабушкой перебирали папины фотографии – мама сложила их в отдельной альбом. Передавали друг другу и вспоминали поездки и праздники. Вот мы с папой под ёлкой, вот на море, вот идём за грибами в Берёзовую рощу. Мама то плакала, то улыбалась сквозь слёзы, а бабушка подхватывала её рассказ.

Я долго держу в руках одну фотографию: на ней папа-мальчик в красной кепке и красной футболке. Такой по-хорошему круглый, а глаза большие, как у тюленя. И кроссовки зеленые от травы.

С оранжевой Сосновой горы смотрит вдаль валун-великан. Жаль, что папа не был великаном, он бы тоже выбрал эту гору, чтобы уснуть. А ещё ему бы понравилось быть соколом или снежным барсом и жить на вершине Снежной горы – там, откуда берутся реки, ручейки и туман.

Я знаю, что папы нигде нет, но мне кажется, будто он везде – на кончике самого высокого ледника и прямо тут, у меня за пазухой.

Не далеко и не близко.

Близко и далеко.

Продолжить чтение