Читать онлайн Школа хороших матерей бесплатно

Jessamine Chan

THE SCHOOL FOR GOOD MOTHERS

This edition published by arrangement with DeFiore and Company Literary Management, Inc through Andrew Nurnberg Literary Agency

Jacket design by Grace Han

Jacket art by wacomka/Getty Images

1

— У нас ваша дочь.

Первый вторник сентября, начало очень плохого дня, и Фрида пытается совсем не съехать с дороги. В голосовой почте полицейский требует, чтобы она немедленно приехала в отделение. Она, не сбрасывая сообщения, кладет телефон. Часы показывают 2:46 дня. Она собиралась вернуться домой полтора часа назад. Она сворачивает с Грейс-Ферри на боковую улицу и останавливается во втором ряду, потом перезванивает и начинает извиняться, объясняет, что потеряла счет времени.

— Она в порядке?

Полицейский говорит, что ребенок в безопасности.

— Мадам, мы бог знает сколько времени пытаемся до вас дозвониться.

Она отключается, звонит Гасту, ей приходится оставить сообщение. Он должен встретить ее в отделении полиции на углу Одиннадцатой и Уартона.

— Проблема. Это связано с Гарриет. — У нее перехватывает голос. Она повторяет слова полицейского, что их дочь в безопасности.

Тронувшись с места, Фрида напоминает себе, что не должна превышать разрешенную скорость, не ехать на красный, дышать. Весь уик-энд Дня труда ее лихорадит. В прошедшие пятницу и субботу у нее была обычная бессонница, спала по два часа за ночь. В воскресенье, когда Гаст привез Гарриет Фриде на три с половиной дня ее попечения, у девочки обнаружилась мучительная ушная инфекция. В ту ночь Фрида спала девяносто минут. В прошлую ночь — час. Гарриет плакала, не переставая, слишком сильно для своего маленького тела, слишком громко для тоненьких стен дома, которые не могли заглушить ее плача. Фрида делала, что могла. Она лежала на полу рядом с кроваткой Гарриет, держала ее невероятно идеальную руку, просунув свою через решетку кроватки, она целовала пальчики дочки, ее ноготки, ощущая неровность тех, которые пора подстричь, молясь о том, чтобы Гарриет закрыла глазки и уснула.

Послеполуденное солнце обжигает, когда Фрида останавливается у отделения полиции, расположенного в двух кварталах от ее дома, в старом итальянском районе в Южной Филли[1]. Она паркуется и несется к секретарю приемной, спрашивает, не знает ли та, где ее дочь, малышка восемнадцати месяцев, наполовину китаянка, наполовину европейка, кареглазая, с кудрявыми темно-каштановыми волосами и челкой.

— Вы, вероятно, мать, — говорит секретарь приемной.

Секретарь — пожилая белая женщина, на ее губах мазок розовой помады. Она выходит из-за стола. Обводит Фриду взглядом с головы до ног, отмечает поношенные ортопедические сандалии.

Отделение кажется Фриде почти пустым. Секретарь делает осторожные шаги, она бережет свою левую ногу. Ведет Фриду по коридору в комнату для допросов без окон, стены здесь выкрашены приторным светло-зеленым цветом. Фрида садится. В детективных фильмах, какие видела Фрида, лампы в таких комнатах непременно мигают, но здесь горят ровно. У нее пошли мурашки, она жалеет, что не взяла жакет или шарф. Хотя в дни, когда Гарриет с ней, Фрида часто чуть не валится с ног от усталости, сегодня она к тому же чувствует давление на грудь, а эта боль переходит в кости, не дает покоя.

Она потирает предплечья, ее внимание то концентрируется, то рассеивается. Достает телефон со дна сумочки, ругает себя за то, что не увидела сообщений полицейского сразу же, за то, что выключила звук, разозлившись на бесконечные рекламные звонки, за то, что забыла потом включить звонок. За последние двадцать минут Гаст звонил шесть раз и прислал целую простыню взволнованных эсэмэсок.

«Я тут, — отписывается она наконец. — Приезжай скорее». Ей бы следовало перезвонить ему, но она боится. В течение ее половины недели Гаст звонит каждый вечер, интересуется, узнала ли Гарриет новые слова, улучшилась ли у нее моторика. Она ненавидит разочарованность в его голосе, когда дочка не оправдывает его надежд. Но Гарриет меняется по-другому: ее пальчики хватают крепче, она замечает что-нибудь новое в книге, дольше держит взгляд Фриды, когда они целуются на ночь.

Положив руки на металлический стол, Фрида кладет на них голову и засыпает на несколько секунд. Она замечает камеру наблюдения в углу на потолке. Ее мысли возвращаются к Гарриет. Сегодня она купит упаковку любимого мороженого Гарриет — клубничного. Когда они вернутся домой, она позволит Гарриет играть в ванне, сколько ее душа пожелает. Почитает Гарриет еще одну книжку перед сном. «Я кролик». «Плюшевый мишка».

Полицейские входят без стука. Одного зовут Бруннер, это он звонил: мощного сложения белый, лет двадцати пяти, с угрями в уголках рта. Полицейский Харрис — чернокожий, средних лет, с аккуратными усами и крепкими плечами.

Она встает, пожимает обоим руки. Они просят ее показать водительские права, убеждаются, что она и есть Фрида Лью.

— Где мой ребенок?

— Присядьте, — говорит полицейский Бруннер и смотрит на грудь Фриды. Он открывает свой блокнот на чистой странице. — Мадам, когда вы уехали из дома?

— Может быть, в полдень. В половине первого. Я поехала купить кофе. А потом съездила на работу. Не стоило этого делать. Я знаю. Глупо с моей стороны. Я с ног валилась от усталости. Виновата. Я не хотела… Пожалуйста, скажите, где моя дочь.

— Не изображайте из себя дурочку, миз Лью, — говорит полицейский Харрис.

— Я ничего не изображаю. Я могу все объяснить.

— Вы оставили вашу дочь дома. Одну. Ваши соседи услышали ее плач.

Фрида кладет ладони на стол, ей нужно прикоснуться к чему-то холодному и надежному.

— Я совершила ошибку.

Полицейские приехали приблизительно около двух, вошли в дом через боковую дверь. Раздвижные стеклянные двери кухни, выходящие на задний двор, были открыты. Ребенка защищала только хлипкая сетка.

— Итак, ваша дочь… ее зовут Гарриет?.. почти два часа находилась одна. Верно ли это, миз Лью?

Фрида сидит на руках. Она оставила свое тело и теперь парит где-то наверху.

Ей сообщают, что Гарриет сейчас осматривают в детском кризисном центре.

— Кто-нибудь ее привезет…

— Что вы имеете в виду — «осматривают»? Слушайте, все совсем не так, как вы думаете. Я бы не…

— Мадам, подождите, — говорит полицейский Бруннер. — Вы вроде умная женщина. Давайте вернемся назад. Итак, самое главное, почему вы оставили ребенка одного?

— Я купила кофе, а потом поехала на работу. Забрать рукопись. Бумажную. Видимо, я потеряла счет времени. Я уже возвращалась домой, когда увидела ваше сообщение. Виновата. Я несколько дней не спала. Мне нужно забрать ее. Я уже могу идти?

Полицейский Харрис отрицательно качает головой.

— Миз Лью, мы еще не закончили. Где вы должны были находиться сегодня? На чьем попечении был ребенок?

— На моем. Я вам уже сказала. Я поехала на работу. Я работаю в Уартоне.

Она объясняет, что выпускает факультетское обзорное издание, переписывает научные труды в виде коротких статей для бизнес-сообщества. Что-то вроде курсовых работ по предметам, о которых она ничего не знает. Она работает удаленно из дома с понедельника до среды, когда ребенок у нее — по специальному соглашению. Это ее первая работа на полную ставку после рождения Гарриет. Она работает всего шесть месяцев. Найти приличную — и вообще какую-нибудь работу в Филли так трудно.

Она рассказывает им о ее требовательном боссе, о строгих сроках сдачи работ. Профессору, с которым она сейчас работает, восемьдесят один год. Он никогда не отправляет свои записи по электронной почте. Она забыла взять их с работы в пятницу, а теперь они понадобились для статьи, которую она заканчивает.

— Я собиралась взять его заметки и сразу же домой. Меня задержала необходимость ответить на электронные письма. Я уже должна была бы…

— И вы так поехали на работу? — Полицейский Харрис кивает на лицо Фриды без косметики, ее джинсовую рубашку в пятнах зубной пасты и арахисового масла. Ее длинные черные волосы, связанные в неаккуратный пучок. Ее шорты. Прыщ на подбородке.

Она сглатывает.

— Мой босс знает, что у меня маленький ребенок.

Они пишут что-то в своих блокнотах. Они проведут проверку на наличие нарушений, но если у нее и прежде были нелады с законом, то лучше сказать об этом сейчас.

— Ничего такого у меня, конечно, не было. — У нее боль в груди. Она начинает плакать. — Это была ошибка. Пожалуйста. Вы должны мне верить. Я арестована?

Полицейские говорят — нет, не арестована. Но они вызвали сотрудника из Службы защиты детей. Сотрудник уже выехал.

* * *

Фрида остается одна в светло-зеленой комнате, она грызет заусенцы. Она помнит, как доставала Гарриет из кроватки, как меняла на ней подгузник. Она помнит, как давала дочке ее утреннюю бутылочку, накормила ее йогуртом и бананом, почитала «Мишки Беренстайн», про гостей с ночевкой.

Они проснулись в четыре и так и не уснули. Фрида должна была сдать статью на прошлой неделе. Все утро она носилась между детским уголком Гарриет и диваном в гостиной — там на кофейном столике были разложены ее материалы. Она несколько раз переписывала один абзац, пыталась объяснить байесовский вывод[2] словами дилетанта. Гарриет все время плакала. Она хотела сесть на колени Фриде. Хотела на ручки. Хватала бумаги и бросала на пол. Все время трогала клавиатуру.

Ей следовало бы включить для Гарриет телевизор — пусть бы смотрела. Она помнит, что подумала: если не успеет закончить статью, то босс откажет ей в работе из дома, и тогда Гарриет придется отдать в детский сад, а Фрида очень хотела обойтись без этого. И она помнит, что посадила тогда Гарриет в ходунки, которые следовало отправить на помойку несколько месяцев назад, когда Гарриет начала ходить. Потом она дала Гарриет воду и крекеры в виде зверьков. Проверила подгузник. Поцеловала Гарриет в головку, от которой пахло маслом. Сжала ее пухлые ручки.

Она решила, что в ходунках Гарриет будет в безопасности. Из них она никуда не денется. И вообще — что может случиться за час?

Фрида под резким светом в комнате для допросов обкусывает заусенцы, местами захватывает кожу. Контактные линзы измучили ее до смерти. Она достает пудреницу из сумочки, рассматривает темные круги под глазами. Она считалась хорошенькой. Она миниатюрная и стройная, у нее округлое лицо и челка, фарфоровые кукольные черты, и люди обычно считали, что ей двадцать с небольшим. Но в тридцать девять у нее морщины между бровей и вокруг рта, морщины, появившиеся у нее после родов, — все это стало еще заметнее, когда Гаст бросил ее и ушел к Сюзанне. Гарриет тогда было три месяца.

Сегодня утром она не приняла душ, не вымыла лицо. Она боялась, что соседи пожалуются на плач. Ей нужно было бы закрыть заднюю дверь. Нужно было сразу же вернуться домой. Вообще не выходить из дома. И вообще она не должна была забывать на работе профессорские заметки. Или уж съездила бы за ними в выходные. Нужно было вообще успеть сдать работу в срок.

Ей нужно было бы рассказать полицейским о том, что она не может потерять эту работу. Что Гаст нанял посредника, чтобы договориться о том, как они будут распределять обязанности по воспитанию ребенка. Он не хотел тратить деньги на юристов. С учетом того, что у Гаста перспективная, но плохо оплачиваемая работа, кредит за обучение, с учетом ее заработка и того факта, что у них совместная опека, посредник предложил ей ежемесячные выплаты от Гаста в размере пятисот долларов — явно мало, чтобы им с Гарриет прокормиться, в особенности потому, что она отказалась от работы в Нью-Йорке. Она не могла заставить себя попросить у него больше. Не требовала выплаты алиментов. Если она попросит, родители ей помогут, но просить у них она не может, она бы себя возненавидела, если бы попросила. Они и так ее обеспечивали, после того как она от них уехала.

Четверть пятого. Она слышит голоса в коридоре, открывает дверь и видит Гаста и Сюзанну — они разговаривают с полицейскими. Сюзанна подходит и обнимает Фриду, не отпускает ее, а Фрида напрягается под зонтом роскошных рыжих волос Сюзанны, окутанная запахом парфюма с ароматом сандалового дерева.

Сюзанна трет спину Фриде, словно они друзья. У этой девицы миссия — замучить Фриду до смерти своим дружелюбием. Война на истирание. Сюзанне всего двадцать восемь, она в прошлом танцовщица, и до появления Сюзанны в ее жизни Фрида не понимала, что разница между двадцатью восемью и тридцатью девятью может быть такой сильнодействующей и губительной. У этой девицы точеное личико феи, громадные голубые глаза, которые придают ей какой-то хрупкий, сказочный вид. Даже в те дни, когда она не занята ничем, кроме ухода за ребенком, она делает черные стрелки и одевается как девчонка-подросток, держит себя уверенно, чего всегда не хватало Фриде.

Гаст обменивается рукопожатиями с другими мужчинами. Фрида смотрит в пол, ждет. Раньше Гаст закричал бы. Как он делал в те ночи, когда она пряталась в ванной и плакала, вместо того чтобы нянчить ребенка. Но теперь перед нею Новый Гаст. И этот человек нежно обнимает ее, несмотря на ее вину, — Сюзанна и образ жизни без токсинов изменили Гаста, он стал спокойным.

— Гаст, я так виновата.

Он просит Сюзанну подождать снаружи, берет Фриду под руку и ведет назад в светло-зеленую комнату, где садится рядом с ней, берет ее пальцы в свои. Они несколько месяцев не были наедине вдвоем. Она испытывает чувство стыда, потому что хочет его поцелуя. Он красивее, чем она когда-либо заслуживала, — высокий, стройный, мускулистый. В сорок два года его квадратное грубоватое лицо покрыто морщинами от избытка солнца, он, чтобы угодить Сюзанне, отпустил подлиннее свои песочного цвета с проседью волнистые волосы. Теперь он снова похож на того серфера, каким был в юности.

— Очевидно, что случившееся сегодня… — Гаст крепче сжимает ее руки, ей больно.

— Я совсем не спала. Я знаю, это не оправдание. Я думала, с ней ничего не случится за час. Я просто собиралась заскочить на работу и тут же обратно.

— Ну почему ты делаешь такие вещи? Это нехорошо. Ты же не одна ее воспитываешь. Могла бы позвонить мне. Кому-нибудь из нас. Сюзанна могла бы тебе помочь. — Гаст сжимает ее запястья. — Она поедет с нами домой. Посмотри на меня. Ты слушаешь, Фрида? Это серьезно. Копы сказали, что тебя могут лишить попечительства.

— Нет. — Она вырывает руки. Комната вращается.

— Временно, — говорит он. — Детка, ты не дышишь. — Он встряхивает ее за плечо, говорит, чтобы она дышала, но она не может. Если задышит, ее может вырвать.

Она слышит плач по другую сторону двери.

— Могу я? — спрашивает Фрида, и Гаст кивает.

Гарриет на руках Сюзанны. Она дала девочке несколько яблочных долек. Фриду всегда убивает, когда она видит, что Гарриет свободно себя чувствует на руках Сюзанны, даже сегодня, после дня болезни и страха, среди чужих людей. Утром Фрида надела на Гарриет фиолетовую футболку с динозавром, легинсы в полоску и мокасины, но теперь на ней поношенный розовый свитер и джинсики, слишком большие для нее, носки, а туфелек нет.

— Пожалуйста, — говорит Фрида и берет Гарриет у Сюзанны.

Гарриет обхватывает Фриду за шею. Теперь, когда они снова вместе, тело Фриды расслабляется.

— Ты голодненькая? Тебя кормили?

Малышка хлюпает носом. Глаза у нее красные и опухшие. От чужой одежды пахнет плесенью. Фрида представляет себе, как чиновники штата снимают одежду с Гарриет, подгузник, обследуют ее тело. Уж не прикасался ли к ней кто-нибудь ненадлежащим образом? Как она сможет когда-нибудь искупить вину перед своей крошкой? Сколько времени на это уйдет — месяцы, годы, вся жизнь?

— Мама. — Голос Гарриет звучит хрипловато.

Фрида прижимается виском к головке дочери.

— Мамочка так виновата. Тебе какое-то время придется побыть с папочкой и Сью-Сью, хорошо? Извини, детка, ух, как я оплошала. — Она целует Гарриет в ухо. — Тебе все еще больно?

Гарриет кивает.

— Папочка даст тебе лекарство. Обещай, что будешь хорошо себя вести. — Фрида начинает говорить, что они скоро увидятся, но прикусывает язык. Она берет мизинчик Гарриет. — Галактически, — шепчет она. Это их любимая игра, обещание, которое они дают перед сном. «Я обещаю тебе луну и звезды. Я люблю тебя галактически». Она произносит эти слова, когда укладывает Гарриет, эту девочку с таким же, как у ее матери, лунообразным лицом, с такими же двойными веками, печальными очертаниями рта.

Гарриет начинает засыпать на ее плече.

Гаст дергает Фриду за рукав.

— Пора везти ее домой, кормить.

— Подожди немного. — Она держит Гарриет и баюкает ее, целует соленую щеку. Нужно заменить эту ужасную одежду, искупать Гарриет. — Я буду тосковать без тебя ужасно. Люблю тебя, детка. Люблю, люблю, люблю.

Гарриет шевелится, но не отвечает. Фрида в последний раз смотрит на Гарриет, потом закрывает глаза, и Гаст берет ребенка.

* * *

Социальная работница застряла в пробке. Фрида ждет в светло-зеленой комнате. Проходит полчаса. Она звонит Гасту.

— Забыла тебе сказать. Я знаю, вы молочную диету сокращаете, но дай ей, пожалуйста, сегодня на ночь десерт. Я собиралась дать ей мороженое.

Гаст говорит, что они уже поели. Гарриет слишком устала, много есть не хочет. Сюзанна купает ее. Фрида снова извиняется, понимает, что у нее, возможно, начинается год извинений, что она выкопала себе яму, из которой, наверное, никогда не вылезет.

— Когда будешь говорить с ними, держи себя спокойно, — говорит Гаст. — Не сходи с ума. Я уверен, все это скоро кончится.

Она противится желанию сказать: «Я тебя люблю». Она противится желанию поблагодарить его. Она желает ему доброго вечера и начинает расхаживать по комнате. Ей нужно было бы спросить у полицейских, какие соседи их вызвали. Вызвала ли их пожилая пара, у которой на москитных дверях висят выцветшие открытки с изображением папы Иоанна Павла II. Или женщина, живущая по другую сторону забора, коты которой гадят во дворе Фриды. Или пара за стеной спальни, от чьих роскошных стонов она чувствует себя еще более одинокой, чем на самом деле.

Имен их она не знает. Она пыталась здороваться с ними, но, когда она это делает, они ее игнорируют или переходят на другую сторону улицы. В прошлом году Фрида сняла таунхаус на три спальни близ Пасьюнк-сквер. Она единственная не белая в квартале, единственная, кто не прожил здесь несколько десятилетий, единственный арендатор, единственная с маленьким ребенком. Более просторного жилья в срочном порядке найти она не смогла. Ей пришлось просить родителей о совместном подписании договора аренды — тогда еще у нее в Пенсильвании не было работы. Из Западной Филли до ее нынешнего места службы было ближе, но аренда там выходила за возможности ее бюджета. Фиштаун, Белла-Виста, Куин-Виллидж, Градюэйт Хоспитал были слишком дороги. Они переехали сюда из Бруклина, когда Гаста, ландшафтного архитектора, пригласила престижная местная фирма, специализирующаяся на озеленении крыш. Его компания в первую очередь бралась за проекты с экологическим уклоном: восстановление болот, обустройство ливневок. Гаст считал, что в Филли им удастся накопить на покупку дома. К тому же Филадельфия совсем рядом с Нью-Йорком, и они смогут ездить туда, когда им захочется. Она застряла в этом самом маленьком из городков, в которых когда-либо жила, в городе-игрушке, где у нее не было круга поддержки, всего ничего знакомых и ни одного настоящего друга. А теперь из-за совместной опеки ей придется торчать здесь до восемнадцатилетия Гарриет.

Один из светильников наверху начинает гудеть. Ей хочется опустить голову на руки, но она не может отделаться от чувства, что за ней наблюдают. Сюзанна все расскажет своим друзьям. Гаст расскажет своим родителям. Ей придется рассказать своим родителям. С большого пальца левой руки она обкусала почти все заусенцы. У нее болит голова, пересохло во рту, ей очень нужно выйти из этой комнаты.

Она открывает дверь и спрашивает разрешения воспользоваться туалетом и купить что-нибудь — она с утра после завтрака ничего не ела, только пила кофе. В автомате покупает батончики с арахисовым маслом и шоколадку. Весь день у нее дрожали руки.

Когда она возвращается, социальная работница уже ждет ее. Фрида роняет наполовину съеденный батончик и неловко поднимает его, при этом успевая хорошо разглядеть мускулистые икры социальной работницы под черными облегающими брюками-карго, ее кроссовки. Женщина молода, лет двадцати пяти, наверняка приехала прямо из фитнес-центра. На ней жакет из спандекса поверх топика на бретельках. Над грудной ложбинкой висит золотой крестик. Бицепсы проступают под одеждой. Она крашеная блондинка, ее волосы собраны в хвостик, что делает ее широко поставленные глаза похожими на глаза рептилии. У нее хорошая кожа, но на лице тонна косметики, подчеркивающей выигрышные особенности лица, глаза подведены, на губах бледный, переливчатый блеск. Когда она улыбается, Фрида видит ее сверкающие белизной зубы кинозвезды.

Они обмениваются рукопожатием. Социальный работник миз Торрес показывает на губы Фриды, испачканные шоколадом. Не успевает Фрида слизнуть его, как социальная работница начинает ее фотографировать. Она видит обкусанные ногти Фриды и просит ее показать руки.

— Это обязательно?

— У вас какая-то проблема, миз Лью?

— Нет-нет, пожалуйста.

Она снимает крупным планом руки Фриды, потом лицо. Изучает пятна на рубашке Фриды. Потом кладет на стол планшет и начинает набирать текст.

— Вы можете сесть.

— Мой бывший муж сказал, что мое опекунство может быть приостановлено. Это верно?

— Да, Гарриет останется на попечении отца.

— Но такого никогда больше не случится. Гаст знает.

— Миз Лью, имело место срочное изъятие ребенка, потому что ему грозила опасность. Вы оставили дочь без надзора на длительное время.

Фрида краснеет. Она всегда чувствует себя неумехой, но теперь тому есть доказательство.

— Мы не выявили никаких признаков физических злоупотреблений, но у вашей дочери было обезвоживание. Она была голодна. В отчете сказано, что подгузник промок и моча просочилась на ноги. Она долго плакала. Она была в бедственном положении. — Социальный работник просматривает свои записи, поднимает бровь. — И мне сказали, у вас в доме грязно.

— Обычно я не такая. Я собиралась убраться в выходные. Я не делаю ничего во вред дочери.

Социальный работник холодно улыбается.

— Но вы нанесли ей существенный вред. Объясните мне, почему вы не взяли ее с собой? Какая мать этого не понимает: если я хочу уехать или моего отъезда требуют обстоятельства, мой ребенок отправляется со мной?

Социальный работник ждет ответа Фриды. Фрида вспоминает, как утром у нее повышался градус безысходности и тревоги, как росло эгоистичное желание отдохнуть хоть минуту. По большей части ей удается уговорить себя отойти от этой пропасти. Ужасно, что на нее завели досье, словно она бьет Гарриет или содержит в неподобающих условиях, словно она из тех матерей, которые оставляют ребенка в жару на заднем сиденье машины.

— Это была ошибка, — говорит наконец Фрида.

— Да, вы это уже говорили. Но у меня такое чувство, что вы умалчиваете о чем-то. Почему вы вдруг решили поехать в офис?

— Я поехала купить кофе. Потом на работу — я забыла взять там записи. Они существуют только в бумажном виде. Я сотрудничаю с одним очень пожилым профессором из бизнес-школы. Он уже жаловался на меня декану, когда я его неверно процитировала. Он хотел, чтобы меня уволили. А когда я приехала в офис, то начала отвечать на письма по электронной почте. Потеряла счет времени. Я знаю, что не должна была оставлять ее одну дома. Знаю. Но вот так случилось.

Фрида распускает волосы.

— Моя дочь не спала. Она должна спать два раза днем, а она совсем не спала. Я спала на полу. Она не засыпает, если я не держу ее за руку. А если я пытаюсь уйти, она тут же просыпается и начинает беситься. Последние несколько дней прошли как в тумане. Это был какой-то перебор. У вас случаются такие дни? Я так устала, что у меня началась боль в груди.

— Всем родителям достается.

— Я собиралась сразу же вернуться.

— Но вы не вернулись. Вы сели в машину и уехали. Оставили ребенка, миз Лью. Если вы собираетесь вот так покидать дом, то заведите собаку, а не ребенка.

Фрида с трудом сдерживает слезы. Она хочет сказать, что ничуть не похожа на плохих матерей, которых показывают по телевизору. Она не поджигала дом, не оставляла Гарриет на платформе в метро. Она не пристегивала Гарриет на заднем сиденье и не гнала машину в воду.

— Я знаю, что серьезно провинилась, но я не хотела этого. Я понимаю, что наделала глупостей.

— Миз Лью, у вас не было душевных заболеваний?

— Что? У меня изредка случаются депрессии. Но это тут ни при чем. Я не…

— Мы можем сказать, что с вами случился психотический срыв? Приступ мании? Вы не принимали никаких веществ?

— Нет. Абсолютно никаких. Я не сумасшедшая. Не буду делать вид, будто я идеальная мать, но все родители совершают ошибки. Не сомневаюсь, вы видели вещи и похуже.

— Мы говорим не о каких-то родителях. Мы говорим о вас.

Фрида пытается говорить ровным голосом:

— Мне необходимо ее видеть. Как долго это может продлиться? Мы никогда не расставались больше чем на четыре дня.

— Так быстро ничто не происходит, миз Лью. — Социальный работник объясняет процесс, словно перечисляет покупки по списку. Фрида пройдет психологическое тестирование, Гарриет тоже пройдет. Гарриет пройдет терапевтический курс. В течение следующих шестидесяти дней Фрида сможет три раза увидеться с ребенком под надзором. Штат соберет данные. Служба защиты ребенка реализует новую программу.

— Я дам свои рекомендации, — говорит социальная работница. — Судья по семейным делам решит, какой план опеки наиболее отвечает интересам ребенка.

Фрида пытается заговорить, но социальная работница обрывает ее:

— Миз Лью, вы должны быть рады, что у ребенка есть отец, который не отказывается от обязанностей. Если бы не было его, нам бы пришлось поместить Гарриет под экстренную опеку приемных родителей.

* * *

В эту ночь Фриде снова не уснуть, ее мысли мечутся. Нужно сказать судье по семейным делам, что Гарриет не подвергалась плохому обращению, что была окружена заботой, что просто у ее матери выдался очень плохой день. Нужно спросить у судьи, случался ли, был ли у него когда-нибудь плохой день. В плохой день ей нужно было выйти из дома ее разума, заточенного в доме ее тела, запертого в доме, где Гарриет сидела в своих ходунках с упаковкой крекеров в форме зверьков. Гаст весь мир объяснял таким образом: разум в виде дома обитает в доме тела, обитающего в доме дома, находящегося в большом доме города, а тот находится в еще большем доме — штата, а дальше в домах Америки, общества, Вселенной. Он говорил, что эти дома располагаются один в другом, как матрешки, купленные для Гарриет.

Чего она не может объяснить, чего не хочет признавать и что едва помнит: когда она села в машину и закрыла дверь, когда машина увезла ее прочь от ее разума, тела, дома и ребенка, она вдруг ощутила внезапное наслаждение.

Она убежала, когда Гарриет не смотрела в ее сторону. Теперь она думает, не было ли это сродни выстрелу в спину, одним из самых ее плохих поступков в жизни. Она купила в кофейне в том же квартале охлажденный кофе с молоком, потом возвратилась в машину. Она готова поклясться, что сразу же собиралась вернуться в дом. Но десятиминутная поездка за кофе обернулась тридцатиминутной, а потом часовой, а потом двухчасовой с половиной. Ею двигало удовольствие, получаемое от езды. Это не похоже на удовольствие от секса, любви или созерцания заходов солнца, это удовольствие от того, что ты забываешь о своем теле, о своей жизни.

В час ночи Фрида встает с кровати. Она не делала уборку три недели и не может поверить, что полицейские видели ее дом в таком состоянии. Она собирает игрушки Гарриет, выносит мусор, проходит пылесосом по коврам, запускает стиральную машину, чистит перепачканные ходунки — ей стыдно, что она не сделала этого раньше.

Она убирает дом до пяти часов, от дезинфектантов и хлорки у нее кружится голова. Раковины вычищены. Ванна вычищена. Она подметает паркетный пол. Жаль, здесь нет полицейских — они бы увидели, какой чистотой блещет ее плитка. Они не видят белизны унитаза, не видят, что одежда Гарриет сложена и убрана, полупустые контейнеры с едой навынос выброшены, не осталось ни одной поверхности, на которой была бы пыль. Пока она в движении, ей не нужно ложиться спать без Гарриет, не нужно ждать, что дочка позовет ее.

Она усаживается на чистый пол, волосы и ночнушка пропитались по́том, ветерок, задувающий из задней двери, холодит ее тело. Обычно, если ей не спится и Гарриет дома, она достает дочку из кроватки, держит ее у себя на плече, а Гарриет спит. Ее родная девочка. Ей не хватает тяжести тела дочери, ее тепла.

* * *

Она просыпается в десять часов, из носа у нее течет, в горле саднит, она жаждет сказать Гарриет, что мамочка наконец-то выспалась и может взять ее на детскую площадку. Но тут страх начинает медленно заполнять все ее существо, и ее осеняет: Гарриет нет дома.

Она садится, ежится, вспоминая социального работника, светло-зеленую комнату, отношение к ней как к преступнице. Она представляет себе полицейских, которые входят в этот узкий темный дом, видят испуганную Гарриет среди грязи. Вероятно, они увидели почти пустые полки и холодильник. Вероятно, они увидели крошки на столешнице, комки бумажных полотенец, использованные чайные пакетики в раковине.

Она и Гаст сохранили за собой мебель, которую принесли в семью. Бо́льшая часть хорошей мебели принадлежала ему. Бо́льшая часть всяких финтифлюшек, картин и статуэток. Они все еще переоборудовали их прежний дом, когда он ушел от нее. Нынешнее ее жилье было покрашено в пастельные тона владельцем — гостиная в светло-желтый, кухня в мандариновый, верхний этаж в лавандовый и светло-голубой. Мебель и украшения Фриды не вписываются в интерьер: черные рамочки для фотографий, пышный темно-синий персидский ковер, каминное кресло с оливковой обивкой.

Ей не удалось сберечь растения в горшках. Стены гостиной и кухни голые. В коридоре второго этажа она повесила всего несколько фотографий родителей и бабушек-дедушек, чтобы напоминали Гарриет о ее исторических корнях, хотя Фрида и не в достаточной мере владеет мандаринским, чтобы толком научить дочку. В комнате Гарриет кроме гирлянды ярких тканевых флажков висит фотография Гаста восьмилетней давности. Она хотела, чтобы дочка видела своего отца, пусть хотя бы и на фотографии, при этом она знает, что Гаст того же не сделал. В этом состоял один из ужасов совместной опеки. Ребенок каждый день должен видеть мать.

Она проверяет телефон. Пропустила звонок от босса, который хочет знать, почему она не ответила на его электронные письма. Она перезванивает ему, извиняется, говорит, что отравилась чем-то. Просит еще продлить срок сдачи.

Она принимает душ и звонит своему адвокату Рени, которая занималась ее бракоразводным процессом.

— Мне нужно, чтобы ты меня приняла сегодня. Пожалуйста. Это срочно.

* * *

Узкая улочка, на которой живет Фрида, сегодня пуста, хотя в солнечные дни пожилые соседи любят собраться, посидеть на садовых стульях на узенькой полосе тротуара. Ей хочется, чтобы они увидели ее сейчас. Она в брюках, пошитых на заказ, шелковой блузочке, блейзере, туфлях на платформе. Она не пожалела косметики, спрятала отекшие веки за толстой роговой оправой. Полицейские и социальная работница должны были увидеть ее в таком виде: компетентной, утонченной, заслуживающей доверия.

Кабинет Рени находится на пятом этаже здания на Чеснат-стрит, в двух кварталах к северу от Риттенхаус-сквер. Какое-то время в прошлом году этот кабинет казался ей вторым домом. А Рени — старшей сестрой.

— Фрида, заходи. Что случилось? Ты что такая бледная?

Фрида благодарит Рени за то, что та смогла принять ее в срочном порядке. Она оглядывается, вспоминает, как Гарриет роняла слюну на кожаный диван и выдергивала ворсинки из ковра. Рени — грузная брюнетка лет пятидесяти, предпочитает свитера с воротником-хомутом и яркую бирюзовую бижутерию. Еще одна беглянка из Нью-Йорка, и сошлись они на этой почве в городе, где тебе кажется, что все местные знают друг друга с детского сада.

Рени продолжает стоять, пока Фрида объясняет, что случилось, она стоит, прислонясь к столу и сложив руки на груди. Она сердится сильнее, чем сердились Гаст и Сюзанна, потрясена и разочарована в большей мере, чем они. У Фриды такое чувство, будто она разговаривает со своими родителями.

— Фрида, почему ты мне не позвонила вчера?

— Я не понимала, в какую беду попала. Я облажалась. Знаю. Но это была ошибка.

— Это трудно назвать ошибкой. Службу защиты ребенка не интересуют твои намерения. Они становятся все агрессивнее. Двое их поднадзорных детей умерли в прошлом году. Губернатор сказал, что больше никаких ошибок не потерпит. Они вводят новые правила. Во время последних местных выборов состоялся референдум.

— Ты о чем говоришь? Никаких злоупотреблений по отношению к ребенку не было. Я не похожа на этих людей. Она же еще младенец. Она все забудет.

— Фрида, оставлять ребенка одного дома — это не мелочь. Ты это понимаешь или нет? Я знаю, что у матерей случаются стрессы, они иногда просто бегут из дома, но тебя поймали.

Фрида смотрит на свои руки. Она предполагала, что Рени утешит ее, поддержит, как она это делала в ходе развода.

— Мы назовем это «неверное суждение», — говорит Рени. — Называть это ошибкой больше нельзя. Ты должна взять на себя ответственность.

— Ты скажи, что мне делать.

Рени считает, на возвращение опеки может уйти несколько недель. В худшем случае — несколько месяцев. Она слышала, что Служба защиты ребенка действует теперь оперативнее. У них новый подход к прозрачности и отчетности, к сбору информации, к предоставлению родителям больше возможностей показать себя. Они пытаются модернизировать процесс в национальном масштабе, чтобы во всех штатах было одинаково. Различия между штатами всегда создавали проблему. Но все же очень многое зависит от конкретного судьи.

— Почему я ничего об этом не знала?

— Ты, вероятно, не обращала внимания, потому что это тебя не касалось. Да и с какой стати? Ты просто жила своей жизнью.

Фрида должна подготовиться к долгой игре: нужно добиться воссоединения с Гарриет и закрытия дела. Даже когда ей вернут опеку, вероятно, будет испытательный период, дальнейшее наблюдение длительностью, может быть, в год. Судья может потребовать от Фриды прохождения всей программы — инспекция дома, родительские классы, терапия. Телефонные звонки и посещения инспекторов — это лучше, чем вообще ничего. А некоторые родители и этого не получают. Даже если она пройдет все ступени, это, к сожалению, не дает никакой гарантии. Если, не дай бог, ситуация будет развиваться по худшему сценарию, если штат решит, что она не отвечает требованиям, и будет возражать против воссоединения, они могут лишить ее родительских прав.

— Но ведь это невозможно, да? Почему ты мне это рассказываешь?

— Потому что тебе теперь нужно быть осторожной. Я тебя не пытаюсь напугать, Фрида, мы говорим о системе семейных судов. Я хочу, чтобы ты знала, с какими людьми ты имеешь дело. Серьезно, я не хочу, чтобы ты участвовала во всяких группах, которые борются за права родителей. Сейчас не время уходить в глухую оборону. Ты от этого спятишь. Больше никакой приватности для тебя не существует. Они будут наблюдать за тобой. И они не обнародовали деталей своей новой программы.

Рени садится рядом с ней.

— Обещаю: мы ее вернем. — Она прикасается пальцами к руке Фриды. — Слушай, мне очень жаль, но у меня прием. Я тебе позвоню. Что-нибудь придумаем.

Фрида пытается встать, но обнаруживает, что не может шевельнуться. Она снимает очки. И у нее из глаз вдруг текут слезы.

* * *

К концу рабочего дня Риттенхаус-сквер заполнена бегунами трусцой, скейтбордистами, студентами-медиками и бездомными мужчинами и женщинами, которые здесь живут. Это место у Фриды — самое любимое в городе, классический парк с фонтанами и скульптурами животных, с аккуратными цветочными клумбами, в окружении лавочек и ресторанов с уличными столиками. Одна из достопримечательностей, которая напоминает ей о Нью-Йорке.

Фрида находит пустую скамейку и звонит Гасту. Он спрашивает, удалось ли ей поспать. Она рассказывает ему о разговоре с Рени, потом просит, чтобы он дал трубку Гарриет. Она пытается переключиться на видеозвонок, но связь плохая. Как только раздается голос Гарриет, Фрида снова начинает плакать.

— Я скучаю без тебя. Как ты там, детка?

Голос у Гарриет все еще охрипший. Она лепечет, произносит ряд гласных звуков, но ничего похожего на «мама». На заднем плане она слышит голос Гаста, который говорит, что ушная инфекция у дочки спадает. Сюзанна утром ходила с ней в музей «Пожалуйста, потрогай».

Фрида начинает спрашивать про музей, но Гаст говорит, что они уже садятся за стол обедать. Она еще раз напоминает про мороженое.

— Фрида, я знаю, ты желаешь только добра, но мы не хотим приучать ее к эмоциональной зависимости от еды. Ну-ка, Медвезаяц, попрощайся с мамочкой.

Они отключаются. Фрида утирает нос тыльной стороной запястья. Хотя путь домой пешком займет целых сорок минут и она наверняка сотрет ноги до пузырей, она не может сесть в общественный транспорт, чтобы там все на нее глазели. Она взвешивает, не вызвать ли такси, но не хочет болтать о каких-нибудь пустяках с водителем. Она останавливается у «Старбакса», чтобы высморкаться и протереть очки. Люди, вероятно, думают, что ее только что бросил муж или выгнали с работы. Никто не догадывается о ее преступлении. Она кажется слишком уж не от мира сего. Слишком уж правильная. Слишком азиатка.

Она идет на юг мимо пар молодых женщин, несущих коврики для йоги, мимо татуированных родителей, забирающих детей из детских садиков. Она все еще воспринимает события прошлого вечера так, будто они произошли с кем-то другим. Судья поймет, что она не алкоголик, не наркоманка, что у нее нет криминального прошлого. Она приносит прибыль нанимателю. Мирная, преданная сородительница. Имеет степени бакалавра и магистра по литературе из Брауновского и Колумбийского университетов. Счет в банке на 401 тысячу. Накопительный счет для оплаты образования Гарриет.

Она хочет верить, что Гарриет слишком еще маленькая, чтобы запомнить. Но какое-то маленькое уязвленное чувство, может быть, сохранится, будет затвердевать по мере роста дочери. Возможно, у нее останутся воспоминания о том, как она плакала, а ее никто не слышал.

* * *

Звонок в дверь в восемь часов утра застает Фриду в кровати, но на третий звонок она хватает халат и бежит вниз.

Пришли сотрудники из Службы защиты ребенка, они высокие, европеоиды, груди у них колесом. На обоих бледно-голубые рубашки с воротником на пуговицах, брюки защитного цвета. У них непроницаемые выражения, каштановые волосы подстрижены ежиком, говорят они с филадельфийским акцентом. У одного живот тыквой, у другого слабый подбородок. У обоих металлические чемоданчики.

Тот, у которого слабый подбородок, говорит:

— Мадам, нам нужно установить камеры.

Они показывают ей бумаги.

— Это надомная инспекция?

— У нас новый способ работы.

Камеры будут установлены во всех комнатах, сообщают они Фриде, кроме туалета. Они также будут инспектировать место происшествия. Человек со слабым подбородком через голову Фриды оглядывает гостиную.

— Вы, кажется, убрали дом. Когда вы это сделали?

— Прошлой ночью. Вы обсудили эти действия с моим адвокатом?

— Мадам, ваш адвокат тут ни при чем.

Женщина, которая живет на другой стороне улицы, раздвигает занавески на окнах. Фрида кусает себя за щеку изнутри. Рени ей говорила, чтобы она никогда не возражала, всегда соглашалась. Была почтительной. Не задавала слишком много вопросов. Все взаимодействия с сотрудниками Службы документируются. Все может быть использовано против нее.

Эти люди объясняют ей, что штат будет собирать видеозаписи происходящего в доме. В каждой комнате они установят камеру в углу под потолком. Они поставят камеру и в заднем дворе. Они будут отслеживать звонки, эсэмэски, голосовую почту, использование интернета и приложений.

Они дают Фриде бланк на подпись. Она должна указать, что соглашается на наблюдение.

Ее соседка все еще смотрит. Фрида закрывает входную дверь, вытирает влажные ладони о халат. Рени сказала, что ее цель — возвращение Гарриет. Поражение означает потерю всего. Это унизительное положение может показаться невыносимым, но в целой жизни несколько недель или даже месяцев — небольшой срок. «Ты представь ту жалкую ситуацию, в которой ты окажешься в случае поражения», — сказала Рени. Фрида не может себе представить такое. Если это случится, зачем ей тогда жизнь.

Фрида отправилась в глубь дома за ручкой. Они входят в дом, начинают распаковывать оборудование, и Фрида осторожно спрашивает, что они будут наблюдать.

— Мы будем знакомиться с вами, — отвечает человек с животом.

Она спрашивает, не нужно ли ей будет носить камеру на себе, не установят ли они камер в ее машине, на рабочем месте. Они заверяют ее, что их интересует только ее домашняя жизнь, словно зная, что они будут наблюдать, только когда она ест, спит и дышит, Фрида будет чувствовать себя лучше. Когда материала наберется достаточно, они на основании просмотренного проанализируют ее чувства.

Фриде хочется спросить, что это значит, как такое возможно. В статьях, которые она нашла в интернете, представители Службы защиты ребенка говорили, что новая программа исключит человеческие ошибки. Служба сможет избежать субъективности, предубеждения, введет ряд универсальных стандартов.

Сотрудники фотографируют все помещения в доме, иногда останавливаются, показывают на что-нибудь, перешептываются. Фрида звонит на работу — сообщает, что припозднится. Они проверяют ее буфет, холодильник, все ящики, кладовки, крохотный задний двор, туалет, подвал. Они светят фонариками внутрь стиральной машины, сушилки. Делают еще несколько фотографий.

Они просматривают ее одежду, открывают крышки всех шкатулок с бижутерией. Трогают ее подушки и простыни. Они проверяют на прочность решетки кроватки Гарриет, трогают матрас, переворачивают его. Они лапают одеяльца и игрушки Гарриет. Пока они обследуют каждую комнату, Фрида стоит в дверях, подавляя в себе желание возмутиться их наглостью. У нее такое ощущение, что они в любой момент могут начать инспектировать ее тело. Попросят открыть рот, отметят состояние зубов. Может быть, штату важно знать, есть ли у нее кариес.

Они приносят приставную лестницу. Счищают паутину с потолка. Закончив устанавливать камеры, звонят в свой офис и включают прямую трансляцию.

2

У Фриды искушение не возвращаться с работы домой, она взвешивает, не снять ли ей номер в гостинице кампуса, не найти ли что-нибудь в Эйрбиэнби, не совершить ли спонтанную поездку к давно забытым друзьям в Бруклине. Можно еще остаться переночевать на работе, хотя сегодня босс обратил внимание на лицевой стороной вниз фотографии Гарриет и принялся задавать вопросы.

— Я пыталась сосредоточиться, — солгала она.

Когда босс отошел, она поставила фотографии в прежнее положение, погладила их и извинилась: новорожденная, плотно спеленутая Гарриет, Гарриет тянется к торту на свой первый день рождения, Гарриет в очочках в форме сердечек и клетчатых трусиках на пляже. Это личико. Единственное, что у нее получилось хорошо.

Она сидит на работе до одиннадцати, в здании уже давно никого нет, наконец страх, что ее ограбят в кампусе, перевешивает страх перед тем, что ее ждет дома. Она сегодня несколько раз звонила Рени. Та встревожилась, узнав про камеры наблюдения, но, тяжело вздохнув, сказала, что правила постоянно меняются. Технологии теперь так подешевели. Не появляться дома не вариант. Как и вооружаться информацией. Хотя Фрида не так уж много информации нашла в сети. Только обычная аналитика, касающаяся экспериментов с использованием баз данных, повальное увлечение социальными сетями, коррумпированные взаимоотношения между правительством и технологическими компаниями. Онлайн-трансляции родов и насильственных преступлений. Споры о ютуберах, оказывающих влияние на рынок детских продуктов. Умные носки и одеяла, которые измеряют частоту сердцебиений младенца, уровень кислорода и качество сна. Умные детские кроватки, избавляющие вас от необходимости приучать ребенка засыпать самостоятельно.

За людьми уже много лет ведется наблюдение с помощью их же девайсов. Два года назад камеры наружного наблюдения были установлены в большинстве американских городов, правительство, видимо, следует опыту Лондона и Пекина, где установка таких камер позволила снизить уровень преступности. Кто только не использует программу распознавания лиц. Рени сказала, что такие камеры хотя бы устанавливаются на виду у всех. Фрида должна исходить из того, что они ее прослушивают. Все, что делает нормальный человек, может интерпретироваться как демонстрация неповиновения. «Попытайся не оставлять слишком много следов, сказала Рени. — Прекрати свои поиски в Гугле. Они могут подключиться и к твоему рабочему компьютеру. Не следует обсуждать эту ситуацию по телефону».

Кроме того, до Рени доходят слухи о том, что Служба защиты ребенка переводит на новые технологии и свое образовательное отделение. Они усовершенствуют родительские классы. Говорят, Силиконовая долина вкладывает в это деньги и ресурсы. В Службе открывается целая куча вакансий. Они предлагают более высокие жалованья, чем прежде. К сожалению, Фрида живет в штате и округе, где новая система проходит испытание.

— Жаль, что я не знаю всех деталей, — продолжала Рени. — Если бы это случилось год или даже несколько месяцев назад, я бы в большей степени была вооружена для помощи тебе. — Она помолчала. — Давай встретимся и поговорим. Пожалуйста, Фрида, постарайся оставаться спокойной.

* * *

Дом, который она никогда не воспринимала как свой, в эту ночь кажется еще более чужим. Она подогрела обед в микроволновке, поела, прибрала во всех комнатах, вымела грязь, оставленную сотрудниками Службы, закрыла все ящики, убрала постельное белье Гарриет, переложила игрушки и теперь отправляется в свою тесную ванную, ей бы хотелось свести свою жизнь к этой комнате, есть здесь и спать. Она принимает душ, очищает лицо, наносит тоник, сыворотку против морщин, увлажняющий крем. Она расчесывает влажные волосы, подстригает и подпиливает ногти, заклеивает пластырем обкусанные заусенцы. Она выщипывает брови. Она садится на край ванны и перебирает содержимое ведерка с резиновыми игрушками: надувной морж, уточка, оранжевый осьминог, потерявший глаза. Она играет с халатиком Гарриет. Она втирает лосьон Гарриет в руки, чтобы от нее во сне пахло кокосом.

Хотя вечер теплый, поверх ночнушки она надевает толстовку. Ее коробит при мысли о том, что два утренних гостя прикасались к ее подушке, и она решает поменять постельное белье.

Она ложится в кровать, надевает капюшон, завязывает тесемки под подбородком, жалея, что у нее нет савана. Вскоре штат обнаружит, что у нее почти не бывает гостей. После развода она потеряла связь со своими нью-йоркскими друзьями, новыми не обзавелась, да и не пыталась, бо́льшую часть одиноких вечеров проводит в компании с телефоном. Иногда на обед ест овсяную кашу. Если не спится, может часами делать упражнения для пресса или поднимать ноги, лежа на спине. Если бессонница усугубляется, принимает «Унисом», запивает его алкоголем. Если Гарриет у нее — всего одной порцией бурбона. Если она одна, то тремя или четырьмя подряд. Слава богу, эти визитеры не нашли пустых бутылок. Каждое утро перед завтраком она измеряет талию. Пощипывает дряблые трицепсы и бедра с внутренней стороны. Она улыбается в зеркало и напоминает себе, что была хорошенькой. Необходимо отказаться от всех дурных привычек. Она не может позволить себе казаться тщеславной, или эгоистичной, или неустойчивой, чтобы никто не мог сказать, что если она о себе не может позаботиться, то, видимо, несмотря на свой возраст, не может и о ребенке.

Она поворачивается на бок и смотрит в окно. Она подносит руку ко рту, замирает. Она смотрит на мигающий красный свет. Достаточно ли она дает им? В достаточной ли мере она ощущает свою вину? В достаточной ли мере боится? Когда ей перевалило за двадцать, она ходила к психотерапевту, и тот составил список ее страхов; это был утомительный процесс, который выявил, что ее страхи случайны и безграничны. Тот, кто за ней наблюдает теперь, должен знать, что она боится лесов и больших водоемов, древесных стволов и морских водорослей. Пловцов на дальние дистанции, людей, которые знают, как без проблем следует дышать под водой. Она боится людей, умеющих танцевать. Она боится нудистов и скандинавской мебели. Телешоу, начинающихся с мертвой девушки. Избытка солнца и недостатка солнца. Когда-то она боялась растущего в ней ребенка, боялась, что ребенок перестанет расти, боялась, что мертвого ребенка придется высасывать из нее, что если это случится и она больше не захочет пробовать, то Гаст может уйти от нее. Она боялась, что, подумав, может принять другое решение, поехать в клинику, сказать, что кровотечение было естественным.

Сейчас она боится камер наблюдения, социального работника, судью, ожидания. Того, что Гаст и Сюзанна, возможно, рассказывают посторонним людям. Того, что дочь уже стала меньше любить ее. Того, что для ее родителей станет ударом, когда они узнают.

Она мысленно повторяет новые страхи, пытается лишить слова смысла. Ее сердце бьется слишком быстро. Холодный пот покрывает спину. Возможно, плохую мать нужно не мониторить, а сбрасывать в овраг.

* * *

Фрида обнаружила эти фотографии в прошлом году в начале мая. Посреди ночи она опять изнемогала от бессонницы. Чтобы проверить время, схватила телефон Гаста, лежавший на ночном столике. Вскоре после трех часов ночи на него пришла эсэмэска. «Приходи завтра».

Она нашла фотографии девицы в папке «Работа». Там обнаружилась Сюзанна в залитой солнцем гостиной, она держала в руках меренговый пирог. Сюзанна с размаха кидает пирог в пах Гасту. Сюзанна слизывает пирог с его тела. Фотографии были сделаны в феврале, когда Фрида была на девятом месяце беременности. Она не понимала, как Гаст находил время для встреч с этой девицей, почему она понравилась ему, но потом вспомнила, что он часто задерживался на работе и проводил выходные с друзьями, а у нее был постельный режим и она пыталась не быть женой, которая намертво вцепляется в своего мужа.

Она несколько часов просидела на кухне в ту ночь, разглядывая шаловливую улыбку Сюзанны, ее лицо в пироге, член Гаста в ее руках, ее маленький влажный рот. Эта девица словно сошла с полотен прерафаэлитов, у нее было светлое тело в веснушках с тяжелыми грудями и мальчишескими бедрами. Точеные, мускулистые руки и ноги, выступающие ключицы и ребра. Она думала, что Гаст ненавидит костлявых женщин. Она думала, ему нравится ее беременное тело.

Она не стала его будить, не начала кричать, она дождалась рассвета, потом сделала селфи, не скрывая своего жуткого вида, и отправила его девице.

Тем утром, покормив Гарриет и уложив ее назад в кроватку, Фрида забралась на Гаста и терлась об него, пока он не затвердел. Они всего два раза занимались сексом, после того как доктор разрешил ей это, и каждый раз это было мучительно больно. Она надеялась, что с той девицей он использовал презервативы со спермицидом, что эта девица легкомысленная шлюшка. Может быть, обручальное кольцо или дети ее ничуть не пугали, но эта девица наверняка потеряет интерес к Гасту. Она видела, как это происходило с ее друзьями в Нью-Йорке, которые встречались с двадцатилетними. Начинается все с любовной горячки, бушуют страсти, происходит неожиданное обручение, за которым следует решение девицы бежать на Галапагосы. Приключенческий туризм часто был предлогом для разрыва, как и духовные пробуждения.

Когда они кончили заниматься любовью, она сказала ему:

— Брось эту девицу.

Он рыдал и извинялся, и несколько недель казалось, что они могут спасти брак, но он отказался бросить Сюзанну. Сказал, что влюблен.

— Я должен следовать за своим сердцем, — сказал он.

Он начал говорить о совместном воспитании ребенка, когда Фрида была еще не готова сдаваться. Он сказал:

— Я все еще люблю тебя. И всегда буду любить. Мы всегда будем семьей.

Фрида со временем поняла, что Сюзанна — прилипала, а Гаст — высокий корабль, хотя она и подумать не могла, что Сюзанна победит, а уж тем более теперь, когда у них появился ребенок. Если бы только у нее был шанс показать, какая она замечательная мать. Так, по крайней мере, ей нравится думать. Гарриет только-только начала улыбаться, спала всего с трехчасовыми интервалами. Днями Фрида была покрыта отрыжкой и слюной, она мчалась убирать в доме, или готовить, или заправлять стиральную машину между кормлением и сменой подгузников. Малышка все время прибавляла в весе. Рана на животе Фриды все еще саднила, как свежая.

Она решила, что Сюзанна необузданная, она, возможно, позволяла Гасту кончать ей на лицо. Возможно, предлагала анальный секс. Фрида сказала всему этому «нет», хотя теперь жалеет об этом. Ее занимает мысль о том, что ей стоило бы предложить Гасту задницу, ее занимают все другие предложения, которые она могла бы сделать ему, чтобы он остался.

Если бы она была поздоровее. Если бы жизнь с ней была полегче. Если бы она продолжала принимать антидепрессант «Золофт», если бы с ней не случились рецидивы — приступы истерики, спирали тревоги. Если бы она никогда не кричала на него. Но ничто не могло дать стопроцентной гарантии, говорили доктора. Неужели Фрида и в самом деле хочет пойти на такой риск? Ее гинеколог предупредил о том, что прием материнского антидепрессанта чреват для ребенка юношескими депрессиями, аутизмом. У ребенка может развиться нервозность. У ребенка может пропасть аппетит. У ребенка при рождении может быть недостаточный вес, низкие баллы по шкале Апгар. Гаст так гордился ею, когда она отказалась от лекарств. Он, казалось, стал больше уважать ее. «Наш ребенок должен знать тебя настоящую», — сказал он.

Родители, знавшие о ее зависимости, чувствовали себя виноватыми. Она не говорит с ними об этом. Даже теперь не попросила у доктора новые рецепты, не попыталась найти психиатра или психотерапевта, она не хочет, чтобы кто-то знал, как плохо дом ее разума функционирует сам по себе, без помощи лекарств.

Она позволила Гасту уговорить ее согласиться на развод по взаимному согласию сторон. Он убедил ее, что судебное постановление, в котором будет адюльтер, повредит Гарриет. Когда дочь станет постарше, они объяснят ей, что мама и папа решили: им будет лучше жить друзьями.

Предъявив претензии на Гаста, Сюзанна вскоре начала озвучивать свои мнения. Еще школьницей она летом подрабатывала вожатой в лагере. Во время учебы в колледже — няней. Она много времени проводила со своими племянниками и племянницами. Пошли электронные письма, потом эсэмэски. Фрида должна избегать использования пластика в доме. Пластик — канцероген. Ей следует установить систему очистки воды, чтобы не подвергать Гарриет воздействию тяжелых металлов и хлорина в питьевой воде или при купании. Она должна покупать Гарриет одежду только из чистого хлопка, изготовленного на фабриках, которые обеспечивают своим работникам минимальный размер оплаты труда. Она должна покупать органические средства ухода за кожей, подгузники, салфетки и постельное белье, присыпку без химических добавок. И почему бы Фриде не перейти на пеленки? Многие подружки сестры Сюзанны используют пеленки. А еще ей следует попробовать «высаживание с опережением» — это такая метода приучения к горшку. В Китае, кажется, этим широко пользуются? Фриде нужно держать в детской целебные и заземляющие кристаллы. Сюзанна будет рада дать Фриде для начала несколько кристаллов розового кварца. Кроватка в доме Фриды куплена в «Икее», а знает ли Фрида, что там не древесина, а древесные опилки и формальдегид? К тому времени когда Сюзанна начала доставать ее преимуществами долгосрочного кормления грудью, ношения ребенка на руках и сна в одной кровати, Фрида была готова: она позвонила Гасту и наехала на него, а он ей сказал: «Не забывай, все это говорится из лучших побуждений».

Она заставила его пообещать, что он не позволит Сюзанне экспериментировать с их ребенком. Никакого раннего приучения к горшку, никаких кристаллов, никакого сна в одной кровати, никакого предварительного пережевывания еды. За год до этого Сюзанна получила диплом диетолога, а также собиралась дополнить список своих платных услуг пилатесом. Фрида опасается, что Сюзанна подмешивает хлореллу и спирулину в еду Гарриет и протирает ее эфирными маслами или делает ей грязевые ванны от простуды. Они не раз спорили о вакцинах и групповом иммунитете. Гаст уже удалил пломбы из материалов, содержащих ртуть. И Сюзанна тоже. Вскоре они попытаются обзавестись собственным ребенком, но сначала будут лечить кариесные полости травами, медитациями и хорошими намерениями.

Она познакомилась с Сюзанной в прошлом июне, когда Фрида завезла Гарриет на выходные. Гаст переехал в лофт Сюзанны в Фиштауне, а Фрида продолжала жить в их первом доме в Белла-Висте. Тогда еще и нескольких недель не прошло, как они разъехались. На ночь она оставляла Гарриет у себя — кормила ее, но днями в субботу и воскресенье Гаст забирал дочку, и Фриде приходилось привозить ребенка и бутылочки со сцеженным молоком. Дверь открыла Сюзанна без бюстгальтера, в рубашке Гаста, под которой виднелись заросли ее лобковых волос. Вид у нее был гордый и сонный, отчего Фриде захотелось расцарапать ей физиономию. Фрида не хотела отдавать ребенка этой только что оттраханной бабе, но тут появился Гаст и взял у нее Гарриет. Он выглядел счастливым, но не счастливым как мужчина, обретший новую любовь, а счастливым как собака.

Когда Сюзанна потянулась к термосумке с молоком, Фрида рявкнула на нее. К молоку могут прикасаться только родители.

— Фрида, прошу тебя, будь благоразумной, — сказал Гаст.

Они пошли наверх с Гарриет, и Фрида могла только надеяться, что они не будут целоваться перед ребенком, но, идя к машине, она поняла, что они будут целоваться и обжиматься перед Гарриет, а может быть, даже заниматься любовью в той же комнате, где девочка будет спать. В доме отца Гарриет будет видеть расцветающую и растущую любовь.

* * *

Субботний вечер. Рано. Время кормления Гарриет. Фрида сидит за кухонным столом, смотрит, как цифровые часы над плитой отсчитывают минуты. Она ударяет ногой по высокому стульчику Гарриет. Может быть, Гаст и Сюзанна недокармливают Гарриет. Сюзанна, может быть, взяла сегодня Гарриет в парк и без конца трепала языком, описывала каждый ее шаг. Сюзанна рта не закрывает. Где-то прочла, что грудные младенцы и начинающие ходить должны от рождения до пятилетнего возраста слышать по десять тысяч слов в день, чтобы быть готовыми к детскому садику.

Хотя Фрида в конечном счете сдалась, но ей американские материнские гули-гули представлялись довольно жалкими. Другие матери недовольно посматривали на нее, когда она молча раскачивала Гарриет на качелях, когда сидела на краешке песочницы и читала «Нью-Йоркер», пока Гарриет играла в одиночестве. Ее иногда принимали за невнимательную няньку. Когда Гарриет было семь месяцев, одна такая мамочка просто отругала Фриду, видя, как Гарриет ползает по детской площадке. Почему она не смотрит за своим ребенком? А если ребенок поднимет камень, попытается его проглотить и задохнется?

Фрида не пыталась защищаться. Она схватила Гарриет и поспешила домой. Больше она никогда на эту площадку не приходила, хотя та находилась ближе всего к ее дому и была самой чистой.

Матери на детских площадках пугали ее. Ей было далеко до их усердия или навыков, она мало читала по теме, перестала кормить грудью через пять месяцев, тогда как эти женщины весело кормили своих и в три года.

Она думала, что стать матерью — значит влиться в сообщество, но матери, с которыми она знакомилась, были какими-то жалкими, словно новые члены женских землячеств, самопровозглашенная рабочая группа, объединенная материнской бескомпромиссностью. Женщины, которые говорят только о своих детях, утомляют ее. У нее мало интереса к банальному, однообразному миру раннего детства, но она надеется, что дела улучшатся, когда Гарриет станет подготовишкой и они смогут общаться. Дело было не в том, что Фрида не имела представления о том, какой уход нужен ребенку. Ей понравилась книга о воспитании детей на французский манер, но Гаст пришел в ужас от одной только мысли про приучение к самостоятельному сну в три месяца, от мысли о том, что их взрослые потребности должны оставаться на первом месте. По его мнению, эта книга проповедовала эгоизм.

— Я готов отказаться от эгоизма, — сказал Гаст. — А ты — нет?

Она сегодня не выходила из дома. Рени сказала ей, чтобы она перестала звонить Гасту и просить его показать ей Гарриет по телефону, чтобы она перестала дожидаться разговора с социальным работником. Этим утром она несколько часов ошивалась в детской, прикасалась к игрушкам и одеялам Гарриет. Все необходимо выстирать. Может быть, заменить, когда ей это будет по карману. Приходившие к ней работники не оставили следов, но они оставили злосчастье. Гарриет никогда не узнает, что ее детскую рассматривали, как место преступления.

Она сидела в кресле-качалке и плакала, стыдясь того, что слезы ей приходится выдавливать, тогда как слез у нее не осталось. Но отсутствие слез предполагает отсутствие раскаяния, а отсутствие раскаяния предполагает, что мать из нее еще хуже, чем думают власти штата. И тут она схватила кролика Гарриет, сжала его, представила себе Гарриет — одну и испуганную. Она холила свой стыд. Ее родители всегда говорили, что ей требуется публика.

Фрида встает и подходит к откатной стеклянной двери, открывает ее и смотрит в сад соседей. Сосед с северной стороны строит решетку для ползучих растений. Он весь день стучит молотком. Ей хочется бросить через забор зажженную спичку и посмотреть, что будет, ей хочется сжечь это дерево, которое запускает свои вьющиеся, коричневые щупальца в ее двор, но она не уверена, что он и был тем добрым самаритянином, который вызывал полицию.

Запасов в холодильнике теперь еще меньше, чем было при посещении инспекторов. Там лежит контейнер с нарезанным бататом, который уже начал плесневеть, наполовину пустая банка арахисового масла, бутылка молока, срок годности которого истек три дня назад, пакетики с кетчупом на дверце. Она жует волокнистый сыр Гарриет. Она должна приготовить сытный обед, показать штату, что умеет готовить. Но когда она думает о посещении магазина, о том, как камера зафиксирует ее уход и возвращение, ее метод готовки еды, ее изящную манеру есть, ей хочется уйти куда-нибудь подальше в поле.

Она оставит свой телефон здесь, чтобы они не могли ее отследить. Если они спросят, она скажет, что ездила к другу, хотя Уилл скорее друг Гаста, чем ее. Его лучший друг. Крестный Гарриет. Она не видела его несколько месяцев, но во время бракоразводного процесса он сказал ей: «Звони, если понадоблюсь».

Камеры не должны зафиксировать что-либо подозрительное. Она не надевает другое платье, не причесывается, не красится, не надевает сережки. На ногах и в подмышках у нее отросла щетинка. Она носит свободную красную футболку с дырками и обрезанные под шорты джинсы. Она надевает зеленую штормовку и сандалии. У нее вид женщины, которую лучше не трогать, женщины, которая мало что может предложить. Последняя женщина, с которой встречался Уилл, была воздушной гимнасткой. Но она не хочет превращать встречу с Уиллом в свидание, напоминает себе Фрида, и она вернется домой в приличное время. Ей просто нужна компания.

* * *

По любым разумным прогнозам, Уилла в субботу вечером не должно быть дома. Ему тридцать восемь, он холостяк, заядлый любитель онлайновых знакомств в городе, где не так уж много холостяков его возраста. Женщины в восторге от его вежливых манер, его черных, в мелкую кудряшку волос, теперь уже тронутых сединой, его густой бороды, пушка волос на груди, который он шутливо называет признаком его половой зрелости. Волосы у него на макушке высоко взбиты, а с его маленькими очками в проволочной оправе, длинным носом и глубоко посаженными глазами он напоминает ученого из Вены начала двадцатого века. Он не так красив, как Гаст, тело у него мягче, а голос выше, но Фриде всегда нравилось внимание с его стороны. Если его нет дома, она будет считать, что ей повезло. Она не уверена, что помнит улицу или номер дома — где-то на Осадж между Сорок пятой и Сорок шестой, но отчаяние само себе маяк, оно выводит ее к правильному кварталу, к парковке в нескольких дверях от квартиры Уилла в Западной Филли, где он арендует первый этаж разрушающегося викторианского дома на Спрус-хилл. Свет у него включен.

Они часто шутили по поводу того, что Уилл неровно к ней дышит. Она помнит, когда он сказал ей в присутствии Гаста: «Если у тебя с этим парнем не получится…» Поднимаясь к его двери и нажимая кнопку звонка, она вспоминает его комплименты. То, как он прикасался к ее пояснице. Как флиртовал, когда она пользовалась красной помадой. Она слышит его шаги, и надежда и отчаяние наполняют ее, она чувствует приток буйства, жуткого буйства, хотя думала, что оно навсегда покинуло ее. В ней нет ничего соблазнительного, кроме разве что печали, но Уилл любит печальных женщин. Они с Гастом часто ругали его за ужасный вкус. Его погубленные птички. Амбициозная владелица похоронного бюро. Стриптизерша, бывший бойфренд которой был склонен к насилию. Портнихи и поэтессы с бездонными колодцами потребностей. Он пытается стать более разборчивым, но она надеется, что он еще способен на одну последнюю ошибку.

Он открывает дверь, на его лице удивленная улыбка.

— Я могу объяснить, — говорит она.

Они прежде говорили Уиллу, что он никогда не найдет порядочную женщину, если будет продолжать жить как студент. На диване и ковре видимый слой собачьей шерсти, во всей гостиной только одна неперегоревшая лампа, горы газет, немытые кружки, туфли, брошенные в дверях, мелочь, разбросанная по кофейному столику. Уилл после получения степени магистра по образованию и социологии и короткой практики по программе «Учитель для Америки» работает над третьей диссертацией — по культурной антропологии. Он уже девять лет состоит в докторской программе Пенсильванского университета, планирует растянуть ее до десяти, если получит финансирование.

— Извини, у меня тут кавардак, — говорит он. — Я должен был…

Фрида говорит ему, чтобы он не переживал. У всех свои стандарты, и, если бы ее что-то смущало, она бы не пришла. Она бы не поблагодарила за тарелку тушеной чечевицы или бокал красного вина, не сидела бы за его кухонным столом и не фонтанировала бы бессвязными подробностями о ее очень плохом дне, отделении полиции, потере опекунства и приходивших в ее дом людях, которые все перетрогали, установили повсюду камеры, не говорила бы о том, как она два последних дня прячется под одеялом, чтобы поплакать в уединении.

Она ждет, что Уилл будет негодовать на власти или, напротив, осудит ее, скажет, какой же она была дурой, но он говорит после паузы:

— Фрида, я знаю. Гаст мне рассказал.

— Что он говорил? Он меня теперь, наверно, ненавидит.

— Никто тебя не ненавидит. Он переживает за тебя. И я тоже. Я говорю, он определенно зол, но он не хочет, чтобы эти люди совались к тебе. Ты должна рассказать ему про этих клоунов.

— Нет. Пожалуйста. Ты ему не говори. У меня нет выбора. Эти люди — просто какое-то Штази долбаное. Мой адвокат говорит, это может продлиться несколько месяцев. Слышал бы ты, как они со мной разговаривали.

Уилл наливает им еще вина.

— Я рад, что ты пришла. Я хотел тебе позвонить.

До этого момента она не понимала, как хорошо видеть знакомое лицо. Уилл слушает ее вдумчиво, она рассказывает ему все заново. Об ушной инфекции Гарриет, о ее бесконечном плаче. О забытых на работе бумагах. Об иррациональном решении съездить в офис. О том, как она ничего не могла с собой поделать, как ей нужно было срочно закончить работу, о том, что она никак не собиралась подвергать Гарриет опасности.

— Мне словно нужно, чтобы кто-то еще меня наказал, — говорит она. — Я себя ненавижу, к чертям собачьим.

Нехорошо, что она пришла сюда, нехорошо, что грузит его. Она видит, Уилл пытается найти какие-то слова поддержки, но не может. Вместо этого он переносит свой стул на другую сторону стола, садится рядом с ней, обнимает ее.

Может быть, если бы был кто-то, кто обнимал бы ее ночью… Ей все еще не хватает запаха Гаста. Тепла. Скорее не запаха, а физического ощущения. Рубашка Уилла пахнет тушеной чечевицей и псиной, но ей хочется прижаться головой к его шее, как она прижималась к Гасту. Она должна бы лелеять их дружбу, чтить ее, но она вместо этого представляет себе тело Уилла. Гаст как-то говорил ей, что видел обнаженного Уилла в раздевалке. У Уилла предположительно огромный член, источник его спокойной уверенности. Она размышляет, сможет ли она прикоснуться к его члену, не передала ли ему одна из его погубленных птичек какой-нибудь неизлечимой болезни. Она не поддавалась таким настроениям с юных лет, когда приходила в дома к мужчинам, которых выискивала в интернете, и уходила в синяках и плохо понимая, что с ней произошло.

Она смотрит на кустик волос на груди Уилла, выглядывающий из ворота рубашки, начинает играть с ним.

— Можно я тебя поцелую?

Уилл откидывается на спинку стула, краснеет.

— Детка, это плохая идея. — Он проводит рукой по волосам. — Ты будешь себя ужасно чувствовать. Я говорю об этом из собственного опыта.

Она кладет руку ему на колено.

— Гаст не узнает.

— Не могу тебе сказать, что я никогда не думал об этом. Думал. Много. Но нам не стоит этого делать.

Она не отвечает, не смотрит на него. Она не готова возвращаться домой. Она подается к нему и целует, продолжает целовать, когда он пытается отпрянуть.

Уже больше года прошло с тех пор, как прикосновение мужчины было ей приятно. После того как Гаст съехал, они продолжали трахаться. Когда он привозил Гарриет и если Гарриет спала. И всегда Гаст говорил ей о своей любви, говорил, что тоскует по ней, что совершил ошибку, что, возможно, вернется. Он трахнул ее утром в день заседания суда по их бракоразводному делу, трахнул, только что покинув кровать Сюзанны.

Ей было хорошо при мысли о том, что он обманывает Сюзанну, что она крадет его у нее, хотя это и означало, что Гаст снова и снова уходит от нее. Ей пришло в голову, что, если она забеременеет, он может передумать. Были месяцы, когда она пыталась встретиться с ним во время овуляции. Она продолжает удивляться собственной глупости. Но дочь она научит быть другой. Отважной и мудрой. Иметь достоинство. Она донесет до нее, что трахаться с мужчиной, который не любит тебя, который решил, что не хочет тебя, даже если он отец твоего ребенка, ничуть не лучше, чем ткнуть вилкой в глаз.

Ее психотерапевты во всем винили ее мать. Они говорили, что ее мать была слишком холодной. Фрида никогда не принимала этого объяснения. Она никогда не хотела изучать поведение собственной матери. Ей казалось, что объяснить его невозможно, говорить о нем вслух — ужасно. Она просто чувствовала себя более живой, когда кто-то хотел ее. Она видела тогда перед собой другое, лучшее будущее. Не одинокое. До знакомства с Гастом Фрида старалась оставаться неприметной и бесчувственной, будучи убеждена, что ей нужно всего несколько часов прикосновений. Она запомнила немногие имена, но тела она помнит и редкие комплименты, а также того, кто душил ее. И того, который заставил ее смотреть порно, когда она оседлала его. Помнит и того, кто связал ей запястья, да так сильно, что у нее руки затекли. И того, кто назвал ее трусихой, когда она отказалась участвовать в оргии. Она гордилась тем, что смогла тогда сказать «нет», тем, что есть граница, за которую она не готова заходить.

Она проходит в гостиную и задергивает шторы. Какое буйство возможно теперь, десять лет спустя после тех ее похождений, после развода и рождения ребенка?

— Фрида, серьезно. Я польщен.

Может быть, он думает, что она все еще принадлежит Гасту? Может быть, он видит в ней только мать, к тому же плохую? Она подходит к нему, нервная и сухая. Он не возражает, когда она начинает расстегивать на нем рубашку.

Когда-нибудь она научит Гарриет никогда не вести себя так. Никогда не предлагать свое тело, как самый низкосортный кусок мяса. Она научит Гарриет целостности и самоуважению, она даст ей столько любви, что ее дочь никогда не станет попрошайкой. Ее мать никогда не говорила с ней о сексе, о теле или чувствах. Фрида не совершит такой ошибки.

— Ты меня видишь не в лучшей форме, — говорит Уилл. Ему нужно потерять фунтов двадцать. Ему нужно начать ходить в физкультурный зал. Она прикасается к жировой складке у него на животе и говорит, что он прекрасен, а в глубине души она довольна тем, что у него тоже есть растяжки по бокам и на нижней части спины.

Она бы ушла, если бы он попросил, но он не попросил, и она снимает бюстгальтер, трусики, надеясь, что ее печаль светится. Погубленные птички Уилла всегда излучали собственный свет, большеглазые и костлявые. На вечеринках она хотела потрогать их за горло, поиграть их длинными, спутанными волосами, спрашивала себя, каково это — носить свою печаль так близко к коже и быть желанными за это.

Она волнуется, видя, как Уилл разглядывает ее, отмечает ее гусиную кожу, руки, скрещенные под обвисающими грудями, неровный розовый шрам над лобковыми волосами. Она втягивает живот, смотрит на свои бедра, отвратительную складку над левым коленом. Он не должен был видеть ее при свете, без романтической церемонии. Когда она была моложе, она могла преодолеть эту неловкость, но Уилл видел, как рос ее живот, чувствовал, как шевелится Гарриет. «Вторжение пришельцев, — говорил он, смеясь. — Инопланетное существо».

Гаст и Сюзанна, наверно, готовят теперь Гарриет ко сну. Когда Гарриет была у Фриды, Фрида ее купала, читала ей книжку, обнимала ее, выключала свет и желала спокойной ночи всему миру Гарриет. Спокойной ночи, стены, спокойной ночи, окно, спокойной ночи, занавески. Спокойной ночи, стул. Спокойной ночи, овечка. Спокойной ночи, одеялко. Спокойной ночи, пижамка. Спокойной ночи глазкам Гарриет, ее носику и ротику. Спокойной ночи всем игрушкам и ее кроватке, пока не наступало время для «Спокойной ночи, Гарриет» и разговора о галактиках.

Эрекция Уилла упирается в живот Фриды. Ей нужно знать, как спала Гарриет. Фрида зацепляет пальцем поясную петельку, но не может заставить себя прикоснуться к его предположительно громадному пенису, даже через джинсы. Если кто-нибудь узнает, что она была здесь…

— Я ужасная женщина, — шепчет она. Она берет его рубашку и прикрывает свое туловище. — Мне так стыдно.

— Ах, Фрида, ш-ш-ш-ш. Все в порядке. Все в порядке.

Он берет ее за шею, подтягивает к своей груди. Она чувствует щекой его жесткие волосы.

— Я домогалась тебя, — говорит она приглушенным голосом. — Что за херня со мной?

Она не знала, что взрослая женщина может домогаться взрослого мужчину, но она сделала это. Что дало ей право прийти сюда и раздеться?

— Фрида, не будь так строга к себе.

Она заставляет его развернуться, а сама собирает свою одежду. Когда Гаст решил съехать, она обзвонила его ближайших друзей, надеясь, что кто-нибудь вправит ему мозги.

Именно Уилл выслушал ее по-настоящему, пока она рыдала и несла всякую чушь. По его паузам она поняла, что он знал про Сюзанну, знал, вероятно, уже некоторое время. Он сказал, что не одобряет ухода Гаста. Он сказал Фриде, что она еще молода и красива. Самая сладкая ложь.

Она снова собирает волосы в хвостик. Надевает рубашку навыворот. Она возвращается на кухню за сумочкой. Сейчас 18:17.

— Обещай, что ты никому не скажешь.

— Фрида, не сходи с ума. Ты не сделала ничего плохого.

— Нет, сделала. Ты пытался потакать мне. И мне не надо было соблазнять тебя. Клянусь тебе, я никакая не хищница. — Она хочет остаться здесь. Она могла бы устроиться на диване, в кладовке. Если бы она могла каждый день видеть хотя бы одно доброе лицо.

У двери Уилл целует ее в щеку, потом берет пальцами за подбородок.

— Мне типа понравилось увидеть тебя голой.

— Тебе не обязательно говорить это, чтобы я чувствовала себя лучше.

— Я искренне, — говорит Уилл. — Приходи еще как-нибудь, и, может быть, я покажу тебе себя.

Он смеется, потом прижимает Фриду к двери и целует.

* * *

Ванна холодит копчик. На бортиках чуть ниже кромки серые разводы, остатки плесени, которую она соскребла несколько дней назад. Она снимает очки, ложится ничком, прижимает к животу колени, сцепляет руки, ногти врезаются в ладони. Семья горлопанов в двух домах от нее курит травку на улице и звякает пивными бутылками. Громкоголосые белые американцы предъявляют права на пространство. Она никогда не предъявляла претензий на свое пространство. Гаст убеждал ее перестать извиняться перед этой шушерой со Среднего Запада. Но, может быть, некоторые люди просто не родились, чтобы предъявлять права на пространство. Она вот предъявила на два с половиной часа и потеряла ребенка.

Она поднимает ночнушку, думая о том, как выглядел Уилл, смотря на нее, когда они прощались. Она и Гаст, случалось, дразнили его, заставляли принимать такой вид за обедом. Взгляд назывался «трахнись со мной». Она никогда не могла без смеха смотреть таким взглядом на Гаста. У них с Гастом были другие отношения, его рука всегда лежала на ее шее, рука Гаста-рулевого. Ей не хватает этого ощущения — быть женой, быть половиной чего-то. Отношения матери и ребенка — это другое, хотя Фрида помнит: когда родилась Гарриет, она подумала, что больше никогда не будет одна.

Она чуть не пошла назад в дом за Уиллом. Когда в последний раз кто-то, не считая Уилла, целовал ее по-настоящему?

Ей нужно вернуться в свою комнату, пусть они смотрят на нее. Она и без того засиделась здесь. Но ей требуется еще минута-другая. Минута для себя. Сквозь тернии к звездам, сказала ей Рени.

Фрида проводит рукой по грудям, по животу. Она стягивает с себя нижнее белье, закрывает глаза и гладит себя, кончает снова и снова, пока у нее голова не начинает кружиться и она не обмякает. Пока ее мозг не пустеет.

3

Назначенный судом психолог похож на опустившегося богача. Он отстраненный, но неприветливый. Благородные черты, говорит без акцента, вероятно, он с Главной линии[3]. У него двойной подбородок и заметные сосуды вокруг носа. Пьет, наверное. Обручального кольца нет. На чтение дела Фриды у него уходит вечность. Он едва узнал ее, когда она появилась, проводил на ее место, при этом набирая что-то на телефоне. Фрида предполагала, что психологом будет женщина, она не знает, к лучшему это или к худшему, если тебя оценивает белый мужчина пятидесяти с лишком лет. Вряд ли у него есть дети, и непохоже, чтобы его интересы ограничивались защитой детей. Впрочем, социальная работница и люди из службы защиты детей тоже не производили впечатления особо озабоченных защитой детства.

Фрида пять дней не говорила с Гарриет, неделю не видела и не держала ее на руках, только смотрела фотографии и видео дочери на телефоне, нюхала плюшевого мишку, который еще сохранял ее запах. Нужно ей было снимать больше видео, но она не хотела размахивать телефоном перед лицом Гарриет. Гаст, делая фотографии, всегда говорил, что фотографирование крадет частичку души, но к Сюзанне он подходил с другими стандартами. Ее 1498 подписчиков видели Гарриет в одних подгузниках, Гарриет голенькую со спины, Гарриет в кабинете доктора, Гарриет в ванне, Гарриет на столике для переодевания, Гарриет только-только проснувшуюся утром, сонную и уязвимую. Селфи: Гарриет спит на плече Сюзанны, #блаженство. Эти чужие люди знают, что Гарриет ела на завтрак сегодня утром. Фриде отчаянно хочется самой увидеть это, но Рени заставила ее закрыть аккаунты в социальных сетях.

От запаха нафталина ее начинает тошнить. Она не надевала черный костюм со времени, когда в поисках работы проходила собеседования. Она наносит на лицо румяна, красит губы розовой помадой, волосы собраны в низкий пучок, на ней бабушкин жемчуг. Отвратительно сейчас его надевать. Самым большим желанием ее покойной бабушки было увидеть ее женой и матерью.

На столе психолога видеокамера размером с ладонь, аппарат нетвердо стоит на треноге, расположенной на стопке картонных папок.

— Миз Лью, прежде чем мы начнем. Английский — ваш родной язык?

Фриду передергивает.

— Я здесь родилась.

— Прошу прощения. — Психолог возится с камерой. — Ага, вот оно. — Загорается красный диод. Психолог распахивает желтый блокнот на чистой странице, снимает колпачок с авторучки. Начинают они с истории семьи Фриды.

Ее родители профессора экономики, ныне пенсионеры. Иммигранты. Отец родом из Гуанчжоу, мать родилась в Нанкине. Они приехали в Штаты, когда им было немногим более двадцати и познакомились в магистратуре. В браке сорок четыре года. Фрида родилась в Энн-Арборе, выросла в Эванстоне, на окраине Чикаго. Единственный ребенок. Сейчас ее семья вполне устроена, но ее родители начинали с нуля. Отец в буквальном смысле был нищим. Когда она была ребенком, бабушка и дедушка жили с ними, переезжали с ними с места на место. И еще ее тетушка. Потом другая тетушка. Родня. Родственники. Ее родители помогали всей родне, пробивали им визы.

— Тогда это было возможно, — говорит она.

Психолог кивает.

— А что ваши родители думают об этом происшествии?

— Я им еще ничего не говорила.

Она смотрит на свои ногти, покрытые розовым лаком с желтым отливом, заусенцы ровно сострижены, залечиваются. Она не отвечала на их звонки. Они думают, она занята на работе. Целую неделю не говорить с Гарриет — это должно быть как пытка. Но Фрида не хочет выслушивать их вопросы — ни про Гарриет, ни про что угодно. Каждый звонок начинается с одного и того же вопроса на мандаринском: «Ты уже поела? Не голодна?» Их способ сказать: «Я тебя люблю». Сегодня утром она выпила кофе и съела инжирный батончик. В животе бурлит. Если бы они знали, что случилось, они бы прилетели сюда. Попытались бы все уладить. Но она не может показать им пустой дом, камеры, она не может допустить, чтобы они после бегства из коммунистического рая узнали: кроме такой дочери, как она, у них ничего нет.

Отец ребенка белый? Не возникали ли какие-то проблемы культурного порядка?

— Я думаю, как и все родители-китайцы, они хотели, чтобы я поступила в Стэнфорд и познакомилась с хорошим нейрохирургом. Еще одним АКП — ну, вы знаете: американцем китайского происхождения. Но Гаста они полюбили. Они считали, что он мне подходит. Наш развод их очень расстроил. Он всех расстроил. У нас только-только родился ребенок.

«Говори им только то, что необходимо», — предупреждала ее Рени. Психологу вовсе не обязательно знать, что до развода Фриды с Гастом в обеих ветвях семьи Фриды был только один развод, о котором в семье запрещалось упоминать. Запрещалось говорить, что брак с белым и сам по себе дело неважное, а уж развод — тем более, не говоря уже о потере права опеки.

Все бабушки и дедушки живут далеко, приезжать им трудно. Родители Гаста живут в Санта-Крузе, Калифорния, а ее родители — в Эванстоне, они видят Гарриет только по телефону и «Зуму».

— Эта страна слишком велика, — говорит она, вспоминая свой последний полет в Чикаго, когда Гарриет сидела на откидном столике лицом к другим пассажирам. При мысли о том, что ее родителям станет все известно, ей хочется поднести нож к щеке, но ей вовсе не обязательно посвящать их в это пока. Пока. Дочерям позволительно иметь свои секреты в этом новом мире.

Бросив взгляд на камеру, она спрашивает, как будет использована сегодняшняя запись. Зачем делать запись, если он должен будет представить свое заключение?

— Вы собираетесь анализировать мои чувства?

— Не надо впадать в паранойю, миз Лью.

— Я не параноик. Я просто пытаюсь понять… критерии, по которым меня будут судить.

— Критерии? — Психолог хмыкает. — Ишь, какая вы сообразительная. — Психолог смеется, а Фрида расправляет плечи.

— Давайте поговорим о том, почему вы оказались здесь.

Рени советовала ей каяться. Она мать-одиночка, нормальная и измученная, но безобидная.

Фрида перечисляет весь набор обстоятельств, которые выбили ее из колеи: бессонница, больное ухо Гарриет, пять бессонных ночей, измотанные нервы.

— Я не пытаюсь оправдываться. Я знаю: то, что я сделала, совершенно недопустимо. У меня в голове все помутилось. Поверьте, мне очень стыдно. Я знаю: я подвергала ее опасности. Но то, что тогда случилось, мой поступок, вовсе не говорит о том, какая я на самом деле. Какая я мать.

Психолог жует авторучку.

— В предыдущий раз я была в таком состоянии сразу после родов. Вы знаете, как склонны к панике молодые родители. И я тогда не работала. Заботиться о дочери — это была моя единственная ответственность. И мой муж, мой бывший муж, все еще был с нами тогда. Предполагалось, что я два года не буду работать, проведу это время с ней. Я все еще пытаюсь понять, как мне строить мою жизнь дальше. Я обещаю: ничего подобного больше не случится. Это была ужасная оплошность с моей стороны.

— Чем вы занимались, перед тем как покинуть дом в день того происшествия?

— Работала. Я редактор факультетского издания в Уартоне.

— Значит, вы работаете удаленно?

— Только в те дни, когда Гарриет со мной. Я устроилась на низкооплачиваемую работу, чтобы у меня была возможность быть с дочкой. Чтобы я могла свободнее распоряжаться временем. Большая часть моей работы довольно бессмысленна. Отправлять электронные письма. Умолять профессоров одобрить черновик. Они почти все относятся ко мне как к секретарю. Неидеально, но у нас уже выработался режим. Я работаю несколько часов, потом делаю перерыв, чтобы покормить ее и поиграть с ней, потом снова немного работаю, кладу ее на дневной сон, еще работаю немного, пока она спит. А потом работаю допоздна, когда укладываю ее на ночь. Моя дочь прекрасно играет сама. Она не требует постоянного внимания, как другие дети.

— А разве все дети по своей природе не требуют постоянного внимания? Ведь они целиком и полностью зависят от тех, на чьем попечении находятся. Насколько я понимаю, вы позволяете ей смотреть телевизор?

Фрида обнаруживает дыру в колготках под правым коленом, просовывает в нее палец.

— Да, какое-то время она смотрит телевизор. «Улицу Сезам», «Мистера Роджера», «Тигра Даниеля». Я бы хотела целыми днями играть с ней, но мне приходится работать. Это лучше, чем отдавать ее в садик. Я не хочу, чтобы о ней заботились чужие люди. Я и так слишком мало ее вижу. Отдай я ее в садик, я бы видела ее, может быть, всего двенадцать часов бодрствования в неделю. Этого недостаточно.

— Вы часто позволяете ей играть в одиночестве?

— Не часто, — говорит она, стараясь прогнать ожесточение из голоса. — Иногда она играет в своем углу гостиной, иногда рядом со мной. По крайней мере, мы вместе. Разве не это самое главное?

Психолог молча записывает что-то. Фрида вспоминает свои споры с матерью о том, как ей работать, когда она вернется на работу, — на полной ставке, или половинной, или лучше на фрилансе. Ее отправляли в хорошие школы не для того, чтобы она была мамой-домохозяйкой. Жить на единственный доход Гаста — утопия, сказала ей мать.

Психолог спрашивает, считает ли Фрида воспитание ребенка неподъемным или стрессогенным занятием. Он спрашивает, нет ли у нее пристрастия к алкоголю или наркотикам.

— В записях миз Торрес упоминается депрессия.

Фрида ковыряет пальцем дыру в колготках. Как же она забыла, что у них есть это оружие против нее?

— Мне поставили диагноз «депрессия» в колледже. — Она хватает себя за колено, чтобы нога перестала дергаться. — Но у меня она мягко проходила. Я принимала «Золофт», но перестала давным-давно, еще до того, как стала пытаться забеременеть. Своего ребенка действию химии я никогда не подвергала.

Не случались ли у нее рецидивы? Не было ли у нее послеродовой депрессии или тревоги? Послеродового психоза? Не приходила ли ей в голову мысль как-то повредить себе или ребенку?

— Категорически нет. Мой ребенок меня исцелил.

— Трудности с ней были?

— Она идеальный ребенок.

Этому человеку ни к чему знать о первом месяце жизни Гарриет, о взвешиваниях в кабинете педиатра, когда дочь слишком долго не возвращалась к весу при рождении, когда у Фриды не хватало молока. Врач требовал, чтобы она сцеживалась после каждого кормления. Как тогда Фрида завидовала матерям с чистыми волосами и неизмученными лицами! Их груди наверняка производили достаточно молока. Их дети идеально захватывали сосок и урчали от счастья. Гарриет никогда не урчала, даже в первые дни. Фриде дочка казалась несчастной и не от мира сего.

Когда психолог спрашивает про физическую близость, Фрида признает, что родители редко ее обнимали или говорили: «Я тебя люблю» — именно такими словами. Но к старости они стали более ласковыми. В китайских семьях люди более сдержанны. Она на них за это не в обиде. Она будет вести себя иначе с Гарриет, она, возможно, обнимает и целует Гарриет даже слишком часто.

— Значит, ваши родители люди сдержанные.

— Я не думаю, что говорить так справедливо. Заботы обо мне лежали в основном на моей бабушке. Матери моей матери. Она умерла двенадцать лет назад. Я каждый день ее вспоминаю. Как я жалею, что она не дожила до рождения Гарриет. Бо́льшую часть моего детства мы делили с ней комнату. Она очень меня любила. Вы должны понять: работа моих родителей требовала полной отдачи. Они испытывали сильное давление. То, что они выбились в профессора, не означает, что жизнь стала легкой. Они не только о нас заботились. Они несли груз ответственности и за своих родителей. И за своих сестер и братьев. Они помогали всем. У кого-то из родни были долги. У моего отца от стресса развилась язва. У них на меня не оставалось времени. Вы не можете судить их по американским стандартам.

— Миз Лью, я чувствую, вы начинаете защищаться.

— Мои родители обеспечили мне очень хорошую жизнь. Они сделали для меня все, что могли. Это я напортачила. Я не хочу, чтобы кто-то их обвинял.

Психолог уходит от этой темы. Они обсуждают ее реакцию на плач Гарриет, нравится ли ей заботиться о Гарриет, инициирует ли она игры, как использует похвалу. Она отвечает так, как, по ее мнению, вероятно, ответили бы мамочки с детской площадки, рассказывает о жизни, которая управляется терпением и радостью, голос ее повышается, приобретает девическую ломкость. Окажись любая из этих мамочек в ее положении, ослепила бы себя или выпила хлорки.

— Вы сказали, что от вас ушел муж.

Фрида напрягается. Она говорит, что они прожили вместе восемь лет, женаты были три года, их познакомили общие друзья на вечеринке в Краун-Хейтс.

— Гаст сказал, что сразу же положил на меня глаз. У меня на это ушло больше времени.

Брак был благополучный и счастливый. Гаст стал ее лучшим другом. С ним она чувствовала себя в безопасности. Она умалчивает о том, что раньше у них было больше общего, что у Гаста было чувство юмора, что желание иметь ребенка от него убедило ее вообще родить ребенка, что он был разумным человеком, доверял науке и медицине, что позднее они спорили о том, как ей рожать. О ее отказе рожать дома или с повитухой. О ее спокойном отношении к эпидуральной анестезии.

Она рассказывает о том, как проходили беременность и роды, о том, как она узнала о Сюзанне, о короткой попытке примирения, о своем разбитом сердце.

— Гарриет было два месяца, когда я узнала о его романе. У нас не было возможности создать настоящую семью. Я думаю, если бы Гаст дал нам шанс… — Она смотрит в окно. — Я просыпалась три раза за ночь, чтобы покормить дочь грудью. Извините, не слишком ли интимные подробности?

— Продолжайте, миз Лью.

— Мы существовали в режиме выживания. Стресс повлиял на молоко, к тому же я приходила в себя после кесарева. Мы хотели этого ребенка. Мы и приехали сюда, чтобы семью создать.

Психолог подает Фриде салфетку.

— Я бы приняла его назад. Я хотела, чтобы мы прошли курс психотерапии, но он продолжал с ней встречаться. Это он решил развестись, не я. И он не боролся за сохранение семьи. Гаст — хороший отец, я знала, что он будет хорошим отцом, но он ведет себя так, словно не может управлять тем, что происходит, словно их с Сюзанной соединила судьба.

— Расскажите мне о ваших отношениях с его дамой сердца.

— Как вы говорите — «дама сердца»? Ну, я бы сказала, что эта дама сердца имеет некоторые проблемы с границами. Она меня не уважает. Я пыталась установить границы, но ничего не меняется. Моя дочь — не проект, а Сюзанна — не ее мать. Сюзанна всегда навязывает свои представления, будто она что-то понимает. Она работает диетологом. А у нее даже и здоровье неважное. Она была танцовщицей. Вы же знаете, какие они — танцовщицы.

Есть ли у Фриды мужчина? Познакомила ли она Гарриет с кем-то из своих бойфрендов?

— Я не готова к тому, чтобы заводить бойфрендов. И я бы не стала знакомить Гарриет с мужчиной, если наши отношения не были бы серьезными. А вот Гаст, на мой взгляд, как-то уж слишком быстро познакомил Гарриет с Сюзанной.

Ей хочется сказать больше, и она все больше волнуется.

— Он переехал к Сюзанне сразу же, и я вдруг поняла, что должна возить своего ребенка на квартиру к этой девице и постоянно с ней взаимодействовать. Видеть ее с моим ребенком на руках…

Фрида пощипывает кожу на переносице.

— Я не хотела, чтобы Гарриет находилась с Сюзанной даже в одной комнате. А тут она по полнедели жила там. Гаст говорил, что наймет няню. Я предложила помочь в поисках. Ведь не предполагалось, что заботу о ребенке он возложит на свою подружку. Я на такое никогда не давала согласия. Мне совершенно безразлично, гибкое у нее расписание или нет. Мне совершенно все равно, хочется ли ей ухаживать за ребенком или нет. Моя дочка теперь проводит с этой девицей больше времени, чем с родителями, а так не должно быть.

* * *

Туфли Уилла стоят ровными рядами. Ковер пропылесошен, почта и мелочь убраны, по всей квартире прошлись влажной тряпкой. Собака выслана на задний двор. Фриде не стоило приходить сюда с мыслью затеять какую-нибудь смуту вечером в пятницу, но что значит один неправильный поступок после такой прорвы провалов?

Уилл сбрил бороду, выглядит моложе. Он красив. Фрида никогда не видела его чисто выбритым. Ямочка на подбородке — сюрприз. Со временем она, может быть, начнет восхищаться его лицом. Если она влюбится, это пойдет ей на пользу. Социальная работница увидит нежность в ее глазах. Гарриет тоже это увидит.

Завтра утром первое посещение под наблюдением. Она сидит рядом с Уиллом и признается, что, возможно, теряет рассудок. Она продолжает вспоминать разговор с психологом и свои ответы. Следовало лучше подготовиться, нужно было уходить от вопросов про Сюзанну, больше говорить о Гарриет, о своей любви к дочери.

— Завтра у меня с ней будет всего час.

— У тебя все прекрасно получится, — говорит Уилл. — Ты должна поиграть с ней, да? И они будут наблюдать, как ты с ней играешь? Представь себе других родителей, с которыми они имеют дело.

— А если это мне не поможет?

Она вчера встречалась с социальным работником. Ее кабинет украшен детскими рисунками. Цветные мелки, фломастеры, пастельные карандаши. Примитивные изображения человечков и деревьев. Несколько котов и собак. Это место словно населено призраками, как если бы Фрида вошла в логово педофила.

В стену встроена камера. Кто-то нарисовал желтые лепестки вокруг объектива, который таким образом оказался в середине росписи, изображающей подсолнухи, словно чтобы ребенок не заметил.

Повторялись те же вопросы. Мотивы Фриды. Ее душевное здоровье. Понимает ли она основные родительские обязанности? Ее представление о безопасности. Ее стандарты чистоты. Социальная работница спросила о питании Гарриет. В холодильнике Фриды были контейнеры с едой навынос, немного батата, одна упаковка овсянки, два яблока, немного арахисового масла, сырные палочки, немного специй, молока всего на один день. Полки в шкафах почти пусты. Почему Фрида кормит свою полуторагодовалую дочку соленой едой из ресторана? Почему она не кормит ребенка хорошей диетической пищей?

На что простираются ее запреты в отношении ребенка? Как она проводит в жизнь правила? Какие рамки она считает нормальными? Угрожала ли она когда-нибудь Гарриет телесным наказанием?

Воспитывается ли Гарриет двуязычной? Что имела в виду Фрида, когда сказала, что ее мандаринский всего лишь поверхностный? Говорит ли она с родителями на китаизированном английском? Не лишает ли она тем самым Гарриет важнейшей части ее национальных корней?

Как насчет их любимых игр? Возит ли она к кому-нибудь дочку на игры? Как часто она приглашает бебиситтеров и досконально ли она их проверяет? В какой степени она считает допустимым обнажаться перед дочкой, заниматься сексом у нее на глазах? Каково ее отношение к манерам, аккуратности, чистоте, времени, когда нужно укладывать спать, шуму, телевизору, послушанию, агрессии?

Вопросы были детализированы в большей мере, чем это предполагала Рени. Как и прежде, Фрида пыталась копировать мамочек с детских площадок, но в ее ответах было слишком много неуверенности, слишком много противоречий. Она не проявила достаточного внимания, достаточно выдержанности, достаточно преданности, достаточно китайскости, достаточно американскости.

Никто бы не назвал ее естественной. В кабинете социальной работницы ее черный костюм с юбкой выглядел слишком строгим. Ей не следовало брать свою лучшую сумочку или надевать рубиновые серьги. Она в приемной была единственной небедной, единственной одетой не кое-как.

Социальному работнику нужно поговорить с родителями Фриды. Фрида наконец-то позвонила им вчера вечером. Она в один прием пробормотала свои признания, попросила их не говорить слишком много, объяснила, что разговор записывается. Они, как и все остальные, хотели знать почему. Если она так устала, то почему не прилегла вздремнуть? Если у нее забот по горло, то почему она не попросила помочь Гаста? Или Сюзанну? Почему она не пригласила бебиситтера?

«Это не должно было случиться», — сказал ее отец.

Когда она снова увидит Гарриет? Когда они смогут увидеть Гарриет? Они не могут увидеть Гарриет. Могут ли они позвонить Гарриет? Кто решает такие вещи? Это законно?

«В какую беду ты попала? — прокричала мать. — Почему ты нам не сообщила?»

Уилл спрашивает, не голодна ли она. Они могут заказать тайскую еду. Эфиопскую. Посмотреть кино.

— Тебе не обязательно меня кормить.

Завтра она должна предъявить себя в лучшем виде как мать. Она будет вызывать доверие. Она все еще способна на такое. Если бы она и вправду была бесшабашной, то нашла бы кого-нибудь постороннего. Если бы она и вправду была бесшабашной, Уилл не навел бы порядок у себя в доме. Не побрился бы. Если бы она и вправду была бесшабашной, то он бы оттрахал ее на полу, а не повел бы в свою аккуратную теперь спальню. Он не стал бы спрашивать разрешения, прежде чем начать ее раздевать.

Уилл отказывается выключать свет. «Я хочу тебя видеть», — говорит он. Она, как граблями, проходит пальцами по жестким волосам на его животе. Его огромный член внушает ей страх. Она никогда не видела своими глазами члена таких размеров. Только его кончик умещается у нее во рту.

Когда Уилл находит презерватив, они предпринимают первую из многих попыток найти лучшую позицию. Они пробуют Фриду сверху, Фриду на коленях, Фриду на спине, ее ноги на плечах Уилла. Ее смущают ограничения собственного миниатюрного девичьего тела. Чтобы войти в нее, требуется целая горка лубриканта, выдавленная сначала на ладонь, и несколько выдохов полной грудью, его член — не третья нога, а рука, целая рука, по локоть уходящая в нее.

— У меня такое чувство, будто мой член дошел до твоего черепа, — говорит Уилл, улыбаясь своему везению. — Боже мой, ты такая тесная, охереть можно.

«Ты сложена как двенадцатилетняя девчонка, — говорил ей Гаст. — Ты теснее Сюзанны».

Фрида обхватывает ногами поясницу Уилла. Она помнит руки в больнице. Пять различных рук за тридцать четыре часа: три врача-ординатора, два акушера. Ее мучители. Их руки заходили внутрь, вверх, шарили внутри, проверяли положение головки плода. Против воли Гаста ей сделали эпидуральную анестезию на пятнадцатом часу. На тридцать втором часу ей сказали, что можно тужиться. Два часа спустя головка ребенка оставалась в том же месте. Никакого прогресса, сказали они. Частота сердцебиений ребенка падает. Появились еще доктора и медсестры. Ее тело при продолжающихся схватках быстро перенесли в операционную, где ее ждала дюжина человек в масках. Кто-то пристегнул ей руки к столу. Кто-то установил над ней голубую занавеску. Ее тело стало стерильным полем.

Свет был невыносимо ярким. Анестезиолога она возненавидела. «Вы это чувствуете?» Прикосновение к щеке. «А это?» Прикосновение к животу. «Нет? Хорошо».

— Детка, ты в порядке? — спрашивает Уилл.

— Продолжай.

Доктора разговаривали о кино, которое недавно смотрели. Она слушала, как звякают их инструменты. Гаст сидел у ее головы, он онемел от усталости, не смотрел на нее. Она сказала ему, что должна была попробовать еще, посильнее. Ждала, что он скажет: «Нет, не должна», — назовет ее храброй. Кто-то положил руки на ее плечи. Ей нравился хрипловатый голос этого человека, спокойная тяжесть его рук. Она на все была готова ради него. Он продолжал прикасаться к ней, гладил ее волосы. Потом сказал: «Вы сейчас почувствуете небольшое давление».

* * *

Фрида прикрывает глаза козырьком ладони и смотрит на эркерное окно Гаста и Сюзанны. Она пришла на двадцать минут раньше назначенного. В прошлом году они купили просторный кондоминиум в нескольких кварталах от Музея искусств на недавно облагороженном участке Спринг-гардена. Сюзанна родилась в семье «старых денег» в Виргинии. За кондоминиум наличными заплатили ее родители и к тому же дали ей ежемесячное содержание. Каждый раз, приходя к ним, Фрида не может воздержаться от сравнений. В их доме в изобилии естественный свет и высокие потолки, в каждой комнате марокканские ковры. Несколько диванов, обитых бархатом темно-синего цвета. Растения на каждом подоконнике, вазы со свежими цветами на антикварных деревянных столиках. Картины, писанные друзьями Сюзанны, мебель, передававшаяся из поколения в поколение. Фрида в порядке самоистязания просматривает по вечерам последние посты Сюзанны в «Инстаграме». Она видит своего прекрасного щекастого ребеночка на покрывале из овечьей шерсти или дизайнерских одеяльцах, идеально подходящих к интерьеру комнаты.

Социальная работница опаздывает на четыре минуты, потом на пять, потом на девять, потом на двенадцать. Сегодня утром социальная работница увидит, что в доме Гаста и Сюзанны всегда безукоризненно чисто. Она не узнает, что к ним раз в неделю приходит уборщица.

Гаст вчера отправил ей эсэмэску, сообщил: Сюзанна извиняется, что не сможет присутствовать — она на ретрите в Беркширских горах. Она просит передать слова любви и поддержки Фриде. «У тебя получится», — отправила сообщение Сюзанна.

Фрида проверяет свое отражение в стекле автомобильного окна. В фильмах про матерей, ищущих искупления, плохие матери такие героини, прячут свои пороки под скромными шелковыми блузочками, заправленными в безвкусные юбки. Они носят туфли на низком каблуке и телесного цвета колготки. Фрида одета в серую шелковую блузку без рукавов, кардиган с воротником, отделанным блестками, черную юбку до колен, туфли на низких шпильках. Челка у нее аккуратно выровнена, накрасилась она скромно, волосы пригладила и собрала в низкий хвостик. У нее целомудренный и безобидный вид женщины среднего возраста, то ли воспитательницы из детского сада, то ли матери-домохозяйки, считающей минет необходимым злом.

Продолжительное общение, говорит социальная работница. Час игры и разговоров. Фрида не может оставаться с Гарриет наедине, не может вывести ее на улицу, не может принести ей подарок. Социальная работница будет обеспечивать физическую и эмоциональную безопасность ребенка.

Фрида чувствует прикосновение к своему плечу.

— Доброе утро, миз Лью.

Социальная работница снимает зеркальные солнцезащитные очки. У нее великолепно здоровый вид. Бледно-розовое платье подчеркивает медную кожу, красоту обнаженных рук и осиную талию. На ногах лодочки из лакированной кожи телесного цвета.

Они обмениваются любезностями, перекидываются словами о погоде — день сегодня солнечный и сухой, температура почти восемьдесят пять[4]. Социальная работница чуть не сто лет нарезала тут круги, пока не нашла место для парковки, да и то в четырех кварталах.

— В этот район я почти не приезжаю.

Фрида спрашивает, не получит ли она с Гарриет немного дополнительного времени — ведь начинают они позже.

— Вы сказали, у нас будет час.

— Я не могу передвинуть другие встречи.

Во второй раз Фрида не спрашивает. У двери она предлагает воспользоваться своим ключом, но социальная работница говорит «нет». Она звонит в квартиру 3F. Наверху социальная работница просит Фриду подождать за дверью, пока она не поговорит с Гастом.

Фрида достает телефон. Они опаздывают уже на восемнадцать минут. Она надеется, что Гаст подготовил Гарриет. «Дело не в том, что мамочка не хочет побыть с тобой подольше. Дело не в том, что мамочка не хочет приносить тебе подарков. Все это для мамочки лишено смысла». Вероятно, и для Гарриет тоже. Гарриет думает, что маме дали тайм-аут. Социальная работница попросила Гаста объяснить это дочери понятным для нее языком. Не имеет значения, сказала социальная работница, что Гаст и Сюзанна не устраивают тайм-ауты[5] для ребенка. Гарриет так или иначе поймет, в чем суть.

Фрида прижимает ухо к двери. Она слышит, что социальная работница возится с камерой. Гарриет хнычет. Гаст пытается ее успокоить, говорит, чтобы не боялась.

— Тебе нечего бояться, — говорит Гаст. — Это только мамочка. Миз Торрес и мамочка.

Фрида не хочет, чтобы между их именами устанавливалась связь. Она не хочет быть здесь с сопровождением. Когда Гаст открывает дверь, социальная работница стоит за его спиной и уже снимает.

Гаст обнимает ее.

— Как она? — спрашивает Фрида.

— Немного капризничает. Не понимает, что происходит.

— Сочувствую. — Она надеется, он не заметит, что она недавно трахалась. Она заставила Уилла пообещать, что он никому не скажет. Прошлым вечером у нее на трусиках была кровь. До сих пор саднит.

— Миз Лью, давайте начнем.

Гаст говорит, что будет в своем кабинете, если им что понадобится. Он на ходу целует ее в щеку.

Гарриет прячется под кофейным столиком. Фрида оглядывается на социального работника. Плохое начало. Социальная работница следует за Фридой в гостиную, где та опускается на колени рядом с распростертым телом Гарриет и опасливо гладит ей животик.

— Я здесь, детка. Мамочка пришла. — Комок у Фриды не в горле — в глазах, в кончиках пальцев. «Пожалуйста, — думает она. — Пожалуйста, детка». Гарриет высовывает голову и улыбается, она складывается калачиком, закрывает лицо руками. Она не двигается с места.

— Мамочка, иди. — Гарриет манит Фриду присоединиться к ней под столом. Когда Фрида пытается ухватить ее за ноги, Гарриет отодвигает их. Фрида спрашивает, прошел ли уже час.

— У вас осталось тридцать пять минут, миз Лью. Почему бы вам не начать играть? Мне нужно увидеть, как вы с ней играете.

Фрида щекочет босые пяточки Гарриет. Гаст и Сюзанна облачают ее в одежду такого унылого цвета. На Гарриет серая рубашечка и коричневые легинсы. Скоро Фрида купит ей новые платьица. С полосками и цветочками. Они снимут новый дом. В другом районе. Чтобы не было плохих воспоминаний.

— Раз, два, три! — Фрида за ноги вытаскивает Гарриет из-под стола. Гарриет радостно визжит.

Фрида поднимает ее.

— Дай-ка я посмотрю на тебя, детка.

Гарриет улыбается, показывая несколько молочных зубов. Она липкими ладошками обхлопывает блузку Фриды. Фрида покрывает ее поцелуями. Она проводит пальцем по ресницам Гарриет. Поднимает фуфаечку на дочери, с фырканьем проходится губами по ее животу, отчего Гарриет хихикает. Это единственная радость, которая важна для нее. Все зависит от того, позволено ли ей или нет прикасаться к своему ребенку, видеть ее.

— Мамочка так по тебе скучала.

— Не шептать, миз Лью.

Социальная работница в двух футах от нее. Фрида чувствует ванильный запах ее парфюма.

— Миз Лью, не закрывайте от меня лицо ребенка. Почему бы вам не начать играть? У нее здесь есть какие-нибудь игрушки?

Фрида загораживает Гарриет своим телом.

— Пожалуйста, дайте нам минуту. Мы не видели друг друга одиннадцать дней. Она же не тюлень.

— Никто не сравнивает ее с тюленем. Это вы пользуетесь таким языком. В ваших интересах поскорее начать.

Гаст и Сюзанна держат игрушки Гарриет в деревянном коробе рядом с кроваткой. Гарриет отказывается сделать несколько шагов к коробу. Она хватается за ногу Фриды и требует, чтобы мать ее несла. С Гарриет на бедре Фрида достает фетровых кукол и мягких зверушек, деревянные кубики с детскими стишками. Она пытается увлечь Гарриет наборной пирамидкой из колечек, резным динозавриком на колесах.

Гарриет не хочет, чтобы Фрида опускала ее на пол. Она смотрит на социального работника испуганными глазами, подняв брови.

Фрида знает это выражение. Она возвращает Гарриет на пол.

— Детка, извини. Нам нужно поиграть. Мы можем с тобой поиграть для этой замечательной тети? Пожалуйста, детка. Пожалуйста. Давай поиграем.

Гарриет пытается забраться на колени матери, а когда Фрида наскоро обнимает ее и просит выбрать игрушку, Гарриет начинает вопить. Ее капризность набирает обороты с пугающей скоростью и переходит в полномасштабное вулканическое извержение. Гарриет падает животом на ковер, молотит по нему руками и ногами, испускает птичий вопль, который слышен по другую сторону океана.

Фрида переворачивает Гарриет на спину, целует, просит успокоиться. Гарриет трясет. Она показывает на социального работника и кричит:

— Уходи!

— Фу, как некрасиво. — Фрида ставит Гарриет на ноги, держит ее за плечи. — Немедленно извинись перед миз Торрес. Мы так ни с кем не разговариваем.

Гарриет ударяет Фриду, царапает ей лицо. Фрида хватает ее запястья.

— Посмотри-ка на меня. Мне это не нравится. Не надо бить мамочку. Мы никого не бьем. Ты должна извиниться.

Гарриет топает ногой и кричит. Социальная работница подходит ближе.

— Миз Торрес, не могли бы вы сесть за стол? Она нервничает. Вы ведь можете взять крупный план и оттуда, да?

Социальная работница игнорирует просьбу Фриды. Гарриет не собирается извиняться. Гарриет хочет еще объятий.

— Ну же, детка, нам нужно поиграть. Миз Торрес хочет посмотреть, как мы играем. У мамочки остается мало времени.

Социальная работница опускает камеру и смягчает голос:

— Гарриет, мы хотим посмотреть, как ты играешь. Поиграй с мамочкой, хорошо?

Гарриет выгибает спину. Она выкручивается из рук Фриды. И бросается на социального работника. Фрида не успевает ее схватить. Она в ужасе видит, как Гарриет кусает социального работника в руку.

Социальная работница вскрикивает.

— Миз Лью, контролируйте вашего ребенка!

Фрида оттаскивает Гарриет.

— Извинись перед миз Торрес немедленно. Не смей кусаться. Мы никогда не кусаемся.

Гарриет испускает злобный поток невнятицы.

— Нет-нет-нет!

Появляется Гаст посмотреть, что происходит. Социальная работница сообщает ему о нападении Гарриет.

— Она нервничает, Гаст, — говорит Фрида.

Гаст просит социального работника показать ему руку. Он спрашивает, не больно ли ей. От зубов Гарриет у социального работника остались отметины. Гаст просит показать их. Он многословно извиняется. Гарриет никогда себя так не ведет.

— Она не кусака, — говорит он.

Гаст несет Гарриет на диван поговорить. Фрида уходит на кухню за стаканом воды для социального работника. Она кладет лед в полиэтиленовый пакетик на молнии, заворачивает его в полотенце. Она в ужасе, но и полна гордости. Это ее ребенок. Ее союзник. Ее защитник.

Социальная работница прижимает лед к укусу. Гарриет не собирается извиняться, несмотря на все усилия Фриды и Гаста.

— Миз Лью, у вас остается еще пять минут. Давайте будем заканчивать.

Фрида умоляет Гарриет поиграть. Но Гарриет хочет только отца. Она не отпускает его. Через слово у нее слышится «папа».

Фрида подсаживается к ним и беспомощно смотрит, как они играют с набором деревянных лошадок. Разве минуту назад они не были союзниками? Разве она не защищала мамочку от плохой тети? Неужели все дети такие переменчивые? Остается еще два посещения. Гаст подготовит Гарриет к следующему, объяснит, как это важно. Судья поймет — ведь Гарриет еще и двух лет нет. Он увидит, что Гарриет ее любит. Что Гарриет хочет быть с ней. Судья увидит, что у Гарриет буйное сердце.

4

Пятница в конце сентября, влажный полдень. Прошло шесть дней с ее последней встречи с Гарриет, почти три недели с «очень плохого дня». Фрида прячется в женском туалете на работе, прослушивает в голосовой почте невыносимо спокойный голос социальной работницы. Посещение, назначенное на завтрашнее утро, переносится. Социальная работница назначила на одно время сразу две встречи. «Такое случается», — говорит миз Торрес. Она перезвонит и назовет новую дату и время, когда у нее появится окно.

Фрида слушает сообщение еще раз, думая, что пропустила извинения, но их нет. Она ударяет ладонью по двери кабинки. Всю неделю она измеряла время этим посещением. Дни до Гарриет, дни после Гарриет. Еще один час, на который она отвоевывает своего ребенка.

Она должна была знать, что будет наказана. Когда они прощались в прошлый раз, она украла лишнее время для себя, лишний раз обняла и поцеловала Гарриет. Она все еще чувствует пальцы социальной работницы у себя на локте, все еще слышит ее голос: «Хватит, миз Лью».

Когда они вышли из квартиры, социальная работница прочла Фриде целую лекцию про границы. Ребенок явно уже был готов попрощаться. Ребенок уже не хотел никаких объятий.

— Вы должны признать разницу между тем, что хотите вы и что хочет она

Фрида шла со сжатыми кулаками. Ее пальцы в туфлях сжались. Она наклонила вперед голову, вперилась взглядом в татуировку четок на щиколотке социальной работницы. Если бы она заглянула в ее глаза, то, возможно, нанесла бы первый в своей жизни удар кулаком по лицу.

Двери туалета открываются. Две студентки начинают сплетничать у раковины. У одной из них сегодня свидание, встречается с кем-то по предложению специальной компьютерной программы, которая подбирает оптимальные пары по феромонам.

Фрида отправляет эсэмэску Рени об отмене. Она хочет назвать миз Торрес садисткой, какая она и есть на самом деле, но ее высказывания должны быть осторожными. «Завтра отменяется, — пишет она. — Второе посещение =???»

Она всюду должна говорить так, как если бы ее подслушивали Нет, говорит Рени, Фрида не должна покупать мобильник с предоплаченной симкой. Не должна создавать новые почтовые ящики, не должна ничего искать в библиотеке, должна следить за своим языком, когда говорит с родителями, друзьями, коллегами. Все они могут быть подвергнуты допросу. «Тебе нечего скрывать, — сказала Рени. — Повтори мне, Фрида: "Мне нечего скрывать"».

Фрида слушает Рени под щелчки, издаваемые тюбиками с помадой и пудреницами. Девицы обсуждают достоинства программы, которая подыскивает пары по голосам. Программы, которая подыскивает пары на основе общих маршрутов, имитируя случайное знакомство в поезде.

Фрида могла бы посмеяться. Идея нормального уик-энда. Она протирает глаза туалетной бумагой и возвращается за свой стол.

Облегчение, которое она испытала, придя на работу, быстро испарилось, ее маленький кабинет был всего лишь еще одним местом, где она тоскует по Гарриет и обдумывает свои ошибки. Если бы она была более внимательной по отношению к миз Торрес. Если бы у них было несколько часов, а не один. Если бы она никогда не ходила в дом Уилла. Если бы ей удалось убедить Гарриет поиграть. Если бы не случилось этого скандала и укуса. Если бы они были вдвоем — без часов, камер, без этой женщины, требующей, чтобы они вели себя естественно.

Фрида должна была сегодня утром вернуть боссу проверенную корректуру. Она раскладывает страницы на столе, проверяет, есть ли ошибочные запятые, не исковерканы ли имена и фамилии факультетских преподавателей. Она гордилась своим острым глазом, но сегодня она почти не понимает смысла слов, ее почти не волнует, успеет ли она вовремя распечатать файлы. Нужно, чтобы Гаст извинился от ее имени. Гарриет должна знать, что мама думает о ней каждую секунду. Это не мамин выбор. Это не вина мамы. Миз Торрес могла бы отменить свой поход к другой семье.

* * *

После обеда Фрида поднимается в спальню Гарриет, как она делала это каждый вечер после того злосчастного свидания под присмотром. Она встает лицом к камере, опускается в темноте на колени, мысли ее возвращаются в прошлое и уходят в будущее, не желая принимать невыносимое «сейчас». Рени считает, что штат должен увидеть ее покаяние. Она должна работать, или молиться, или делать физические упражнения. Она не должна смотреть телевизор, убивать время за компьютером или телефоном. Она должна показывать им, что мучается чувством вины. Чем больше она страдает, чем больше плачет, тем больше штат будет ее уважать.

В комнате пахнет химией. Ароматизатор с запахом вербены. Здесь больше не пахнет Гарриет, и Фриде не хватает этого и всего остального. Несколько игрушек после стирки выцвели и потеряли форму. Она до блеска отполировала кроватку и кресло-качалку. Вычистила плинтусы и подоконники, вымыла стены. Ее руки огрубели — она два раза в неделю выскребает до блеска туалет и кухню. И всегда без перчаток, ее потрескавшиеся ладони и сорванные заусенцы — как власяница для монаха.

Рени беспокоится о том, какую роль в суде может сыграть укус. Ее беспокоит, что социальная работница не видела игры. Она собирается сказать в суде, что социальная работница спровоцировала Гарриет, что реакция девочки при данных обстоятельствах была естественной. Что мать и дочь не виделись много дней. Устоявшийся порядок был разрушен. Девочка никогда не играет с матерью у Гаста и Сюзанны, никогда не играет по команде, никогда с таймером.

Ей хотелось бы понять, какую форму ей следует придать своему телу во время сна, кто за ней наблюдает — человек или только робот, что их интересует — какие выражения лица и какие позы. Она могла бы кланяться им, три раза прижимать к полу ладони и лоб — так ее семья молилась Будде, ища у него защиты.

Кто защитит ее теперь? Фрида надеется, что судья по семейным делам не лишен чувств. Она надеется, что судья, если он или она бездетны, по крайней мере имеет кошку или собаку, кого-то с душой, что он или она знает, что такое бескорыстная любовь, раскаяние. Служба защиты ребенка должна требовать от своих сотрудников именно таких качеств.

Она меняет позу, поворачивается, теперь камера видит ее в профиль. Ее бедра вывернуты. Поясница болит. Она недавно пыталась вспомнить начало. Как она поднесла Гарриет к окну в их палате, в первый раз показала ей естественный свет. Розовая кожа Гарриет, недавно впервые подвергшаяся воздействию воздуха, теперь начала шелушиться. Ей все время хотелось прикасаться к личику Гарриет, ее удивляли огромные щечки дочери и европейский нос. Как это она умудрилась родить ребенка с голубыми глазами? Вначале было ощущение, что у них на попечении некое доброжелательное существо, но еще не человек. Сотворение нового человека казалось чем-то таким ответственным.

Фрида начинает плакать. Ей нужно рассказать судье о доме ее разума, о доме ее тела. Эти дома стали чище, у них теперь меньше страхов. Она больше никогда не оставит Гарриет одну.

* * *

Социальная работница все время переносит дату следующего посещения. С сентября на октябрь, и к четвертому переносу привычный размер одежды становится слишком велик для Фриды. Она спит по четыре часа, иногда по три, иногда по два. У нее пропал аппетит. На завтрак — кофе и горсть миндаля. На ланч — фруктовый коктейль. На обед яблоко и два тоста с маслом и джемом.

Она два раза видела Уилла в кампусе, один раз столкнулась с ним в книжном магазине, один раз в «Старбаксе». Она попросила его перестать звонить ей, не позволила ему обнять ее на людях. Работает она медленно и беспорядочно. Иногда усаживается за свой стол, придя из туалета с явно заплаканным лицом. Ее босс определенно чувствует себя неловко, сталкиваясь с эмоциями. После еще нескольких опозданий со сдачей материалов босс отменяет работу на дому. Ему жаль, что он отрывает ее от Гарриет, но организованность прежде всего.

— Я не хочу объясняться с отделом кадров, — говорит он.

— Этого больше не случится. Я вам обещаю. Просто у меня… — Проблемы дома, хочет сказать она.

Она раздумывала, не подыскать ли другое место, не уйти ли с работы, но ей нужна медицинская страховка. В Пенсильвании хорошие социальные гарантии. Ее отец воспользовался своими знакомствами, чтобы ее приняли.

Она лгала всем на работе. Профессора никогда не задают ей личных вопросов, но административный персонал состоит в основном из замужних женщин с детьми. Обычаи диктуют, чтобы они при малейшей возможности рассказывали о своих чадах. Никогда «Как у тебя дела?», а неизменно: «Как твой Томми?», «Как там Слоун?», «Как поживает Беверли?».

Фрида говорила им:

«У Гарриет новое словечко — “пузырь”».

«Гарриет хотела в зоопарк».

«Гарриет помешалась на сливочном печенье».

Она не говорит им, что Гарриет проходит курс терапии. Что Гарриет предположительно исцеляется в кабинете некоего назначенного судом детского психолога. Рени сказала, что детский психолог, вероятно, использует кукольный домик, чтобы вынудить Гарриет проявить свои чувства к кукле-маме и кукле-дочери, он даст девочке карандаш и будет наблюдать, с какой силой она прижимает его к бумаге. Психолог будет отыскивать симптомы. Существует список травм, но каждый реагирует на травму по-своему. Фриде кажется, что все это построено на предположениях.

Она никому не говорит, что ее родители перевели десять тысяч долларов на оплату ее расходов на адвоката и пришлют еще, если понадобится, что они предлагали ей деньги из их накоплений на черный день. Их щедрость только усугубляет ее чувство вины, она недостойна быть их дочерью, недостойна быть матерью Гарриет, недостойна просыпаться по утрам.

Они прислали ей деньги, даже не спросив ее согласия. Их разговор с миз Торрес был довольно напряженным. Социальная работница просила их снова и снова повторять сказанное, говорить медленнее, словно не понимала их произношения. Они сказали, что она говорит как ненормальная. У нее тон фальшиво-дружелюбный, но она была холодна, как ученый. В ее устах «родительство» звучит как «ремонт машины». Аспект питания, аспект безопасности, аспект образования, аспект дисциплины, аспект любви. Они сказали социальной работнице, что Гарриет для Фриды — радость. Ее бао бей. Ее маленькое сокровище.

Ее мать сказала, что Фрида «глотает горечь». Чи ку — фраза, которую Фрида не слышала много лет. Они когда-то использовали это выражение, описывая то, что испытала ее бабушка по отцу, ее ахма, во время Культурной революции. Ее отец иногда рассказывал эту историю — как оно было в ту ночь, когда ахму чуть не убили. Она была вдовой землевладельца. Солдаты пришли в их деревню за ней. Они поставили ее на колени, а ее сыновья в это время прятались под кроватью в комнате, которая служила им домом. Той ночью оба ее ребенка кричали так, что надорвали голосовые связки. Они видели, как солдат приставил пистолет к ее голове. Грозил ее застрелить.

Каждый раз, слушая эту историю, Фрида чувствовала себя виноватой. Избалованной и бесполезной. Она так никогда и не освоила диалект ахмы, могла сказать ей разве что «привет» и «доброе утро». Она не могла спросить у своей любимой ахмы, что случилось. Но к голове Фриды никто не приставлял пистолет, солдатский сапог не становился на ее шею. Она сама принесла себе эту горечь.

* * *

Посещение должно начаться в пять часов. Конец октября, вечер вторника, восемь недель, как у нее забрали Гарриет, почти шесть недель, как она не держала дочь на руках. Социальная работница предупредила ее только за час.

Фрида обходит лужи. Хэллоуинские тыквы после вчерашнего дождя напитались влагой. Сезон ураганов длится теперь дольше. С муляжей паутины капает. Коллеги на работе спрашивали у нее про костюм Гарриет. Одной женщине она сказала, что Гарриет будет в костюме льва. Другой — божьей коровки.

В 4:58 она видит социальную работницу — та выходит из такси. Фрида подходит к ней, благодарит за назначенное посещение. У нее не было времени заскочить домой переодеться. К счастью, хотя она и сильно похудела, это не заметно под слоями шерсти — платье-свитер в черно-серую полоску, алый шарфик, закрученный высоко на шее.

Социальная работница не извиняется за множество отмен. Она не извиняется за то, что нарушает вечерний распорядок Гарриет. Они перекидываются несколькими словами о трафике и вчерашнем предупреждении о возможном смерче.

В квартире Гаста и Сюзанны повсюду горит свет, создавая атмосферу любви, здесь тепло, пахнет корицей. На их входной двери — венок из прутиков с сушеными ягодами, на столе в столовой — блюдо со всевозможными тыковками.

Фрида с тревогой отмечает, что Сюзанна и миз Торрес на дружеской ноге — они обнимаются. Фриду Сюзанна обнимает особенно сильно, как всегда. Она целует Фриду в обе щеки, спрашивает, как она держится.

— Выживаю. — Фрида смотрит на социального работника, чтобы убедиться, что та слышит и видит. — Спасибо тебе, что готовила ее к посещениям. Я знаю, что времени у тебя было в обрез. Я хочу, чтобы ты знала: я тебе благодарна…

— Ерунда. Я была рада. — Гаст с Гарриет в детской. — Она капризничает, — говорит Сюзанна. — Сегодня днем спала минут двадцать, не больше. Мы собирались покормить ее пораньше, но она мало поела. Возможно, тебе придется дать ей что-то перекусить. — Она берет их верхнюю одежду и приглашает сесть. Предлагает чай с десертом. Она испекла яблочный пирог без глютена.

Фрида говорит, у них нет времени, но миз Торрес с радостью соглашается. Десять минут они тратят на то, чтобы попивать чаек, есть и болтать о пустяках.

Пирог из яблок великолепен. Фрида ест, хотя и против воли. Она с ненавистью смотрит, как дружески беседуют Сюзанна и социальная работница, обсуждая курточку, которую Гарриет оставила в кабинете миз Торрес, говорят о том, что на следующий сеанс Гарриет у миз Голдберг нужно взять для девочки какую-нибудь еду. Социальная работница делает комплимент длинному шелковому платью Сюзанны в «огурцах», ее золотым браслетам.

Сюзанна говорит, что они возьмут Гарриет в четверг на выпрашивание сладостей в Западной Филли. Дома вокруг Кларк-парк украшены лучше всего. Там соберется много детей. Будет вечеринка на Литтл-Осейдж-авеню. Гарриет будет в костюме Дороти из «Волшебника страны Оз». Они встретятся с Уиллом и еще несколькими друзьями.

При упоминании Уилла Фрида напрягается. Она делает слишком большой глоток чая, обжигает верхнюю десну.

— Вы собираетесь разрешить ей есть конфеты?

Социальная работница кладет вилку и начинает делать пометки.

— Не знаю насчет конфет. В большей степени это ради впечатлений. Жаль, что ты не сможешь быть с нами.

Сюзанна будет Железным Дровосеком. Гаст будет Страшилой.

— Плохо… — говорит Сюзанна. — Ты могла бы… Извините, Джанин. Пойду посмотрю, что там у них.

Фрида размазывает остатки десерта по тарелке. Облизывает вилку. Ее родители называют Сюзанну злым яйцом, белым призраком. Когда это закончится, она спросит у них, как сказать «шлюха» по-мандарински, так она и будет называть Сюзанну.

Когда появляется Гарриет, остается всего двадцать три минуты. Гарриет трет глаза. Она не сразу замечает Фриду, и та проецирует свои ночные кошмары в эту долю секунды. Социальная работница начинает снимать.

— Подойди ко мне, — говорит Фрида, широко раскинув руки.

Гарриет настоящая одновременно больше и меньше, чем Гарриет из ее грез наяву. Она, кажется Фриде, стала на год старше. У нее отросли волосы. Они стали более темными и курчавыми, спутанными. Она босиком, на ней платье из хлопка бежевого цвета — слишком легкая одежда для осени.

— Большая девочка, — говорит Фрида, голос у нее радостный и сдавленный. — Я скучала без тебя, скучала. — Она целует Гарриет, трогает сыпь у нее на щеке. — Привет, красавица.

Они прижимают лоб ко лбу, нос к носу. Она извиняется, что задерживает Гарриет так поздно. Она спрашивает, понимает ли Гарриет, что происходит, почему мамочка здесь, что они будут делать, почему они должны немного поиграть, а не ложиться в кроватку, как положено.

— Посещение, — говорит Гарриет, сильно ударяя гласные.

Она не хочет, чтобы ее дочь запоминала такие слова. По крайней мере, чтобы так запоминала.

— Мисс мамочка, — говорит Гарриет.

Фрида обнимает ее, но их грезы мимолетны. Социальная работница попросила Гаста и Сюзанну выйти ненадолго и вернуться ровно в 6:00. Когда Гарриет видит, что они идут к двери, она бросается следом, падает им под ноги.

Она хватает Сюзанну за щиколотки. Социальная работница просит Гаста и Сюзанну поторопиться. Гарриет кричит, они высвобождаются из ее хватки, обещая скоро вернуться, осторожно, чтобы не прищемить пальчики Гарриет, закрывают дверь.

Гарриет молотит руками в дверь, требует, чтобы папочка и Сью-Сью вернулись. Фрида умоляет ее успокоиться. Она пытается перенести Гарриет назад в гостиную — это похоже на ловлю рыбы голыми руками.

— Миз Лью, она может идти сама, — говорит социальная работница. — Не нужно вам ее носить.

Взаимодействие матери с дочерью состоит из просьб и отказов, догонялок и молений, устойчивого усиления ярости Гарриет. Содержимое ее короба с игрушками раскидано по полу. Гарриет ведет себя как ребенок, которого втайне избивают, она доводит себя до исступления, которое все нарастает, пока не заканчивается кровотечением из носа.

— Детка, прошу тебя, успокойся. Пожалуйста. Ну, пожалуйста.

Гарриет молотит ручками, задыхается собственными слезами. Она растирает кровь по лицу, вытирает окровавленные руки о белейший ковер. Кровь не останавливается. Социальная работница снимает, как Фрида пытается привести дочку в чувство, скручивает салфетки, засовывает их в ноздри дочери. Фрида пытается вспомнить, что делали ее родители и бабушка в таких случаях. Она давит рукой на лоб Гарриет, закидывает ей голову. Это первое носовое кровотечение ее дочери.

Когда кровь наконец останавливается, Фрида спрашивает разрешения взять Гарриет на кухню, чтобы напоить ее.

— Если только она пойдет сама, — говорит социальная работница.

Шаткой походкой она идет на кухню, ищет чашку-поильник, наполняет ее, потом уговаривает Гарриет попить, вытирает ее мокрый подбородок — на все это уходит время. Платье на Гарриет промокло. Она дрожит.

Фрида снимает с себя шарфик, накидывает на плечи Гарриет.

— Нет, детка, пожалуйста, не делай этого. — Гарриет слизывает кровь с пальцев. — Ты уже скоро-скоро пойдешь в постельку. Нет-нет. Не плачь. Посиди с мамочкой.

Они сидят, скрестив ноги, на кухонном полу спинами к плите. Фрида сидит в луже пролитой воды. Социальная работница говорит им, что у них осталось пять минут. Время для одной игры.

— Она вымоталась, — говорит Фрида. — Посмотрите на нее.

— Ну, если вы так хотите использовать ваши посещения…

— Прошу вас, миз Торрес, войдите в положение. Мы очень стараемся.

Фрида спрашивает, не проголодалась ли Гарриет. Гарриет отрицательно качает головой. Она лепечет, не произнося слов, забирается на колени Фриды. Фрида мечтала о мгновении, когда Гарриет устроится на руках матери, как в самом начале — мама и дочка вместе. Она целует Гарриет в горячий лоб. Она смачивает пальцы слюной, пытается снять остатки засохшей крови. Глаза Гарриет закрываются.

— Миз Лью, пожалуйста, разбудите ее. Это недопустимо.

Фрида игнорирует предупреждение. Ей нравится чувствовать, как вертится Гарриет, устраивается поудобнее. Гарриет доверяет ей. Гарриет прощает ее. Она бы не уснула на руках матери, если бы не чувствовала себя в безопасности.

* * *

Проходят дни, Фрида думает о социальной работнице не меньше, чем о новом любовнике. Она ни на минуту не расстается с телефоном, выставила звонок на максимальную громкость. Работница может позвонить в любой день. И она звонит, а потом отменяет назначение.

Социальная работница заявляет, что она по уши в работе. Может быть, для третьего посещения у нее не будет времени.

— Но не волнуйтесь, — говорит она. — О ней хорошо заботятся.

Каждый вечер Фрида опускается на колени в темной детской, думает о ребенке, которого вырезали из ее тела, который должен быть рядом с ней, которого нет рядом с ней, нет по-настоящему вот уже восемь недель. Девять недель. Сейчас ноябрь, и Гарриет уже двадцать месяцев.

* * *

В утро судебных слушаний Фрида просыпается от холода. Ее одеяло лежит на полу, ноги запутались в простынях. Она спала с открытым окном, приглашая холод в дом ее разума и дом ее тела, в комнату, в которой она каждую ночь ждала возвращения дочери. Сейчас 5:14. Она закрывает окно, надевает халат, шлепает вниз и заставляет себя поесть. Целый рогалик со сливочным сыром. Десяток крекеров. Шоколадно-протеиновый батончик с морской солью. Кофе и зеленый чай. Вчера она набила свой холодильник цельным органическим молоком и сыром, местными яблоками, органическими куриными грудками, черникой. Она купила авокадо, крекеры для прорезающихся зубов и рисовые хлопья.

Рени сказала ей, чтобы она не теряла надежды. В худшем случае — еще несколько посещений под наблюдением. Но судья может одобрить и посещения без надзора, ночевки. Совместную опеку.

Фрида долго принимает душ, скребет себя мочалкой до боли, пока ее кожа не розовеет. Она тщательно сушит волосы и расчесывает челку круглой щеткой. Примеряет несколько улыбок перед зеркалом. Рени сказала: мягкие цвета на лице, распущенные волосы, небольшие сережки. Фрида купила новую одежду. У нее серые, не черные, брюки от портного. Кардиган цвета слоновой кости из мохера.

Она заканчивает одеваться, ее рвет завтраком. Она чистит зубы, выпивает бутылку сельтерской воды, заново наносит помаду. Рени сказала: после того как судья примет решение, все происходит быстро. Сегодня Гарриет останется дома с Сюзанной, а Гаст придет на слушание, но, вполне вероятно, Фрида сможет сегодня же увидеть дочку.

Считалось, что хорошее второе посещение отменяет укус, но укус вкупе с носовым кровотечением потребует от судьи смелости, а судьи не расположены к этому, но Рени считает, что они смогут победить. Она бы не хотела быть бестактной, но судья, возможно, не будет смотреть на Фриду как на цветную. Она не черная и не коричневая. Она не вьетнамка, не камбоджийка. Она не нищая. Белые судьи склонны трактовать сомнения в пользу белых матерей, а Фрида достаточно «бледная».

Фрида берет такси до Сентер-Сити. Рени и Гаст уже ждут ее в фойе здания семейного суда, нового сооружения из стекла и бетона, которое занимает половину квартала за городской администрацией и Дилворт-парком, по другую сторону улицы от шикарного отеля «Ле Меридьен».

Они пропускают свои сумочки, бумажники и телефоны через рамки. Сами проходят через металлоискатель. Фрида считает, что Гасту не стоило надевать костюм. Она не видела его в костюме со дня их свадьбы, и сегодня его красота действует на нее отвлекающе.

Вид у него усталый. Она спрашивает, как спала Гарриет, как вела себя сегодня утром, объяснили ли они ей, какой это важный день, что тайм-аут вскоре закончится.

— Я бы объяснил, — говорит Гаст. — Но Джанин сказала нам, чтобы мы ничего не обещали.

Рени просит Фриду помолчать. Разговаривать здесь небезопасно. В лифте они стоят плечом к плечу с усталыми чиновниками штата и несчастными родителями. Гаст пытается перехватить взгляд Фриды. Фрида пытается помнить, где она находится и почему, что она не может попросить Гаста, чтобы он обнял ее, насколько бы ни была насущна эта потребность. Рени пришла в ужас оттого, что Гаст держал ее за руку во время бракоразводного процесса. Гаст от этого явно чувствовал себя лучше, а Фрида — хуже, так зачем это делать, спрашивала Рени. Зачем его прощать?

Дверь лифта открывается на четвертом этаже. Миз Торрес ждет у регистрационного стола. Фрида регистрируется отпечатком пальца. Здесь четыре зала заседаний, у каждого своя зона ожидания, при каждом зале комнаты поменьше, там адвокаты и их клиенты могут вести приватные разговоры. Тут стоят пластмассовые выставочные стенды с брошюрками — где получить помощь психолога, помощь в поисках работы, помощь в получении льгот и жилья. Такое ощущение, что ты оказался в элитной больнице, отполированной, но мрачной, со скорбью, налипшей на стены. Из окон внутрь проникает утренний свет, ряды оранжевых стульев прикручены к полу, повсюду телевизионные экраны, по всем — программы, посвященные дому и садовым работам.

Фрида огляделась — она вроде здесь единственная азиатка. Гаст — единственный белый в костюме, не считая юристов. Телевизоры показывают передачу о ремонте ванной. Пара из Калифорнии хочет джакузи.

Фрида и Гаст сидят в последнем ряду. Социальная работница и Рени сидят по обе стороны от них. Фрида благодарит Гаста за то, что он взял выходной. Она хочет попросить его о дополнительном времени с Гарриет. Они могут поменяться праздниками. Гаст может позволить ей взять Гарриет на День благодарения, а не на Рождество, а может быть, в свете событий последних двух месяцев он позволит ей и то и другое.

На экранах над ними эпизоды о ландшафтном проекте в Нью-Мехико, доме с бассейном в Коннектикуте, всевозможные рекламы — средства от эректильной дисфункции, страхования недвижимости, погружных блендеров, болеутоляющих, среди побочных эффектов которых — летальный исход.

Она смотрит, как служащие отеля по другую сторону улицы меняют постельное белье. Время идет, ряды заполняются. Родителей просят не шуметь. Появляются новые социальные работники, новые юристы. Некоторые родители, кажется, впервые видят своих адвокатов. Некоторые дети залезают на сиденья, сначала говорят со своими матерями, потом с отцами. Их родители сидят в разных рядах.

Каждый час Фрида уходит в туалет помыть руки и нанести новый слой пудры на лоб. Она все время потеет. Она уверена, у нее развивается язва. Рени иногда идет за ней в туалет и просит вернуться. Они переходят на другую сторону улицы, чтобы поесть, едят жирные сэндвичи, от которых живот у Фриды болит еще сильнее.

Появляется назначенный судом детский психолог. Миз Голдберг — белая, беременная, лет сорока с лишним, у нее светлые волосы, короткая мальчиковая стрижка и безмятежное лицо строго овальной формы, как с портретов Модильяни. Она тепло приветствует Фриду, говорит, рада познакомиться с ней наконец.

— Гарриет у вас особенная, — говорит она.

Миз Голдберг садится в одном ряду с Фридой и Гастом, как и адвокаты со стороны штата. Фрида жалеет, что не позволила родителям прилететь на слушания. Рени не хотела, чтобы они присутствовали. Она планирует построить речь на трудностях матери-одиночки. Судье не обязательно знать, что у Фриды есть ресурсы, что она могла бы попросить родителей заплатить за ясли, что могла бы попросить их заплатить за аренду, и тогда могла бы работать на неполную ставку.

Но они уже и без того помогали ей, когда она была в магистратуре. Они оплачивали ей аренду, когда она жила в Бруклине. Они оплачивали услуги адвоката во время бракоразводного процесса, дали ей деньги на машину, на мебель. Ей почти сорок. К этому возрасту ее родители владели недвижимостью. У них был собственный дом. Они и поддерживали с полдюжины родственников.

Они ждут новостей. Они приедут в Филли повидаться с Гарриет, как только будет получено разрешение. Фрида смотрит на людей, которые в слезах покидают зал судебных заседаний. Она слышит крики. Выводят отца в наручниках. Пары спорят. Приставы грубят социальным работникам, социальные работники грубят родителям, адвокаты отправляют эсэмэски.

На улице начинает темнеть. Фрида смотрит на свое отражение, появившееся в окне. Помещение пустеет. Рени говорит, что им, возможно, придется прийти завтра утром. Миз Торрес несколько раз вызывают в зал давать показания. Гаст приносит Фриде бутылки с водой. Приносит какую-то закуску из автомата, предлагает поесть. Отправляет сообщение Сюзанне, узнает, что Гарриет отказывается спать. Он звонит боссу, спрашивает, можно ли ему взять еще один выходной — завтра.

— Да, ситуация с моей дочерью, — говорит он.

Фрида переводит взгляд с одной из четырех дверей на другую. Ей необходимо знать, в каком зале будет проходить заседание, перед каким судьей она предстанет, будет ли он строгим или снисходительным, что скажет миз Торрес, что скажет детский психолог, что, по мнению штата, они знают про нее. Ей необходимо взять дочку на руки, поцеловать ее, рассказать ей о двух прошедших месяцах. Ее комната готова. В доме чисто. Холодильник битком набит. Гарриет не обязательно больше встречаться с этими незнакомыми людьми. Мамочка больше ни дня не пропустит, ни недели.

Фрида продолжает ждать. Она смотрит на часы. Здание суда закрывается в пять. В 4:17 пристав называет ее имя.

5

Когда Фрида была ребенком, у нее отсутствовало чувство направления. Север — значит вверх, юг — значит вниз, в землю, а восток и запад она вообще не понимала. У нее с дорогами установились напряженные отношения, водить машину она стала только в возрасте тридцати шести лет, после двух десятилетий всяких отговорок, ссылок на отсутствие пространственной координации и парализующий страх, который охватывает ее при перемене полосы движения. Одна из причин, по которой она любила Нью-Йорк, и состояла в том, что там ездить на машине было не обязательно. Она никогда не думала, что ей будет не хватать этого, но во время этой поездки на автобусе она завидовала водителям в соседней полосе: женщине с тремя орущими детьми, тинейджеру, набирающему сообщение на телефоне, водителю в развозном фургоне. Сейчас конец ноября. Понедельник перед Днем благодарения, четыре недели с того дня, как она в последний раз видела Гарриет, одиннадцать недель после ее очень плохого дня, и Фрида собирается изменить свою жизнь.

Судья семейного суда сказала, что она должна это сделать.

Матери уехали до рассвета. Они собрались в здании семейного суда в шесть утра, попрощались с друзьями и родственниками, сдали свои телефоны. Им было сказано прийти без всего, с одной только сумочкой. Без багажа, без одежды, без предметов гигиены, без косметики, без украшений, без книг, без фотографий. Без оружия, режущих предметов, алкоголя, сигарет, лекарств. Их сумочки обыскали, тела обшарили. Пропустили через сканер. У одной из матерей в животе был пакетик с марихуаной. Другая проглотила упаковку таблеток. Этих двух не пустили в автобус.

Мать рядом с Фридой просит позволить ей смотреть в окно. Они покидают город. Вдоль дороги висят американские флаги в количестве, которое вызывает тревогу.

— Сколько, блин, еще ехать? — спрашивает эта мать.

Фрида не знает. У нее нет часов, но уже светает. Она не следила за дорожными указателями, ее отвлекали голод, жажда, цыпки на коже и сопли. Мысли о Гарриет.

Мать рядом с ней — белая, лет двадцати с лишком, усталая крашеная блондинка с игривыми голубыми глазами. На руках у нее татуировки, изображающие розы и паутину. Она старательно соскребывает лак с ногтей, оставляя горку чешуек на откидном столике сиденья перед ней.

Фрида вытаскивает из сумочки список первоочередных дел и проверяет его еще раз. Она достает ручку и начинает рисовать спирали и сердечки. Она впервые за несколько дней может сидеть и ничего не делать. За последнюю неделю она уволилась с работы, разорвала договор аренды, закрыла дом, перевезла свои и Гарриет вещи на хранение, оплатила счета, заморозила кредитную карту и банковские счета, передала на хранение Уиллу свои драгоценности и документы, сдала в аренду одному из друзей Уилла свою машину, попрощалась с родителями.

Уилл утром проводил ее на перекличку, держал за руку, пока не пришло время садиться в автобус. Последнюю ночь свободы она провела на его диване, она бы целовала его или спала в его постели, если бы смогла перестать плакать. Она не хотела, чтобы он раздевал ее и видел, что у нее аллергическая сыпь. Он хочет приехать к ней, писать ей письма и присылать посылки. Но ничего этого не разрешается.

Прошлым вечером Уилл приготовил ей рыбное жаркое, заставил съесть хлеб с маслом, кусочек шоколадного пирога. Словно она за один вечер могла восстановить потерянный вес.

Мать рядом с Фридой снимает пуховую курточку, наворачивает себе на поясницу. Фрида берется за подлокотник. Соседка начинает храпеть. Фрида разглядывает рисунки на руках женщины. Задавать вопросы или ссориться еще рано, но ей хочется спросить у этой женщины про ее ребенка. Потеряла ли она родительские права на одного ребенка или на нескольких. Она хочет спросить про возраст ребенка, узнать, отдали ли его на попечение в чужую семью или родственникам. Ей хочется знать, что сделала эта мать, случился ли у нее очень плохой день, или плохая неделя, или плохой месяц, или плохая жизнь, правда ли то, в чем ее обвинили, или они вывернули правду наизнанку и преувеличили до размеров патологии.

Она хочет поболтать о слушаниях, сказать кому-нибудь, кто знает в этом толк, о судье Шейле Роджерс, которая сказала:

— Мы вас исправим, миз Лью.

Она удивлена, что у нее не лопнул какой-нибудь сосуд, что она не упала в обморок, что Гаст плакал громче, чем она.

— Мы даем вам возможность поучаствовать в новой программе реабилитации, — сказала судья. — Вы пройдете год наставлений и тренировок. Будете жить в месте переподготовки. С такими же женщинами, как и вы.

Судья сказала, что таков ее, Фриды, выбор.

Чтобы вернуть Гарриет, Фрида должна научиться быть матерью. Она должна продемонстрировать способность к истинным материнским чувствам и привязанности, отточить свои материнские инстинкты, доказать, что ей можно доверять. В следующем ноябре штат решит, достаточно ли она продвинулась. Если нет, то ее лишат материнских прав.

— Вы должны будете пройти наши испытания, — сказала судья.

У судьи Роджерс были седые вьющиеся волосы, пластиковый ободок. Фрида решила, что для судьи это неподходящий, практически оскорбительный аксессуар. Она запомнила родинку рядом с носом судьи, ее голубой шелковый платок. Она помнит, как наблюдала за движениями губ судьи.

Судья почти не дала Рени шанса вставить хоть слово. Адвокат от штата сказал, что нерадивость Фриды выходит за всякие рамки. Полиция представила изобличающий отчет, подтвердила, что безопасность ребенка стояла у нее на втором месте после работы. С ребенком могло произойти что угодно. Кто-нибудь мог похитить Гарриет, надругаться над ней, убить ее.

Люди из Службы защиты ребенка представили описание характера Фриды. Они отметили, что к ней на протяжении шестидесяти дней никто не приходил. Вскоре после начала мониторинга было отмечено резкое уменьшение поступавших ей электронных писем, не связанных с работой, сообщений и телефонных звонков. Несколько раз она, видимо намеренно, оставляла телефон дома.

Они выражали озабоченность касательно ее питания, потери веса, бессонницы. Называли ее поведение непредсказуемым. Первоначальное заявление об усталости, вызванной перегруженностью, не подтверждается ее поведением после происшествия, когда она за одну ночь вычистила дом. Анализ ее высказываний показал наличие чувства обиды и гнева, отсутствие раскаяния, склонность к жалости к себе. Ее эмоциональная ориентация направлена внутрь, а не на ребенка и сообщество.

— Мне не нравится отношение миз Лью, — сказала социальная работница. — Со мной она была упрямой. Раздражительной. С Гарриет — навязчивой.

Социальная работница сказала, что Фрида огрызалась. Что не выполняла указаний. Требовала к себе особого отношения. Не умела устанавливать границы. Взять укус, носовое кровотечение и инволюционное развитие Гарриет: она стала ползать, хотя уже умела ходить, просилась на руки, залезала к матери на колени, вела себя в большей степени как грудной ребенок, хотя уже вышла из этого возраста. Или вот: мать поставила ребенка в ходунки в день происшествия. Она использовала неприемлемое с точки зрения развития ребенка оборудование, чтобы девочка была ограничена в движениях и не путалась под ногами.

— Я не думаю, что мы можем полностью исключить физическое, или эмоциональное, или вербальное насилие, — сказала социальная работница. — Откуда мы знаем, что она никогда не била Гарриет? Может быть, она не оставляет синяков. Соседи сказали мне, что слышали крики.

Назначенный судом психолог счел Фриду недостаточно раскаивающейся. Она настроена враждебно по отношению к другим опекунам дочери. Фрида — нарцисс, у нее проблемы с умением держать себя в руках, с самоконтролем. Они представили ее медицинскую карту: диагноз — клиническая депрессия в девятнадцать лет, более семнадцати лет на антидепрессантах. Панические атаки, тревожность, бессонница. Эта мать неустойчива. Она лгала о своем душевном здоровье. О чем еще она лгала?

Автобус сворачивает на мост. Впереди пробка. Водитель едет вплотную к машине перед ним. Фрида смотрит на замерзшую реку. Теперь редко случаются такие морозы. В прошлом году в январе цвела вишня.

В следующем ноябре Гарриет будет тридцать два месяца. У нее прорежутся все зубы. Она будет говорить предложениями. Фрида пропустит ее второй день рождения, ее первый день в детском садике. Судья сказала, что ей разрешаются еженедельные переговоры по «Скайпу» — десять минут каждое воскресенье. «Поверьте мне, — сказала судья. — Я тоже мать. У меня двое детей и четверо внуков. Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете, миз Лью».

Фрида прислоняет голову к стеклу. Сюзанна обязательно должна надеть сегодня Гарриет шапочку. Она слишком уж бездумно относится к одеванию Гарриет в холодные дни. Кровь ударяет в лицо Фриде. Ей хочется знать, когда Гарриет проснулась сегодня, что Гарриет делает сейчас, что Гарриет будет есть на завтрак, передает ли Гаст каждый день привет от нее, как обещал. «Мамочка любит тебя. Мамочка скучает без тебя. Мамочка так жалеет, что не может быть с тобой. Мамочка скоро вернется».

* * *

Матери выходят из автобуса. Они щурятся и дрожат от холода. Разминают ноги, протирают глаза, сморкаются. На парковку перед спортивным манежем заезжают другие автобусы. Сколько же здесь будет матерей? У здания семейного суда она насчитала восемьдесят шесть женщин. Рени сказала ей, что настоящие преступницы — убийцы, похитительницы детей, склонные к насилию, растлительницы, торговки детьми, порнографистки — все еще отправляются в тюрьмы. Большинство матерей, с которыми имеет дело СЗР, обвиняются в небрежении. Так происходит вот уже несколько лет.

— Наблюдение обеспечивает безопасность, — сказала ей Рени. — Я надеюсь, никто не будет выходить за рамки.

На такую же волну Фрида настраивала и своих расстроенных родителей.

Охрана ведет матерей с парковки на широкую аллею, высаженную дубами. Они словно оказались во Франции. В загородном имении. Они идут минут десять. Фрида слышит, как кто-то из охраны говорит, что они направляются к «Пирс-холлу». Впереди здание серого камня с окнами в белых рамах, высокими белыми колоннами, серой купольной крышей.

У входных дверей стоит белая женщина в розовом халате, по бокам от нее два охранника.

Рене полагала, что их отправят куда-то в уединенное место, но матери оказались в здании прежнего колледжа свободных искусств, одного из многих обанкротившихся в последнее десятилетие. Фрида побывала здесь двадцать два года назад, когда с родителями подыскивала для себя учебное заведение. Она до сих пор помнит подробности. Родители тысячу раз их обсуждали, потому что именно его выбрали для дочери. Здесь территория в четыреста акров для тысячи шестисот студентов, две рощи, пруд. Амфитеатр под открытым небом. Свой дендрарий. Туристические маршруты. Ручей.

Колледж был основан квакерами. Тут еще остались велосипедные парковки. Бачки для мусора. Доски объявлений с торчащими из них скобками степлера. Белые садовые стулья. Голубые лампы аварийного освещения и будки таксофонов. Кажется, она должна почувствовать облегчение Она воображала себе комнаты без окон, подземные бункеры, одиночное заключение и побои. Но они в минутах ходьбы от важной трассы. Кампус — мир ей знакомый. У охранников нет оружия, а матери не в наручниках. Они все еще часть общества.

Матерям предлагают выстроиться в очередь. Женщина в розовом халате опрашивает всех — имя и нарушение. Фрида становится на цыпочки и слушает.

— Небрежение.

— Небрежение и оставление ребенка.

— Небрежение и словесные оскорбления.

— Небрежение и плохое питание.

— Телесное наказание.

— Физическое насилие.

— Оставление ребенка.

— Небрежение.

Очередь двигается быстро. У женщины в розовом халате идеальная осанка. На вид ей лет тридцать с небольшим, у нее коротко подстриженные курчавые каштановые волосы, веснушки, маленькие зубы, а улыбаясь, она обнажает десны и кажется агрессивно веселой. Говорит она писклявым голосом, произносит слова излишне четко, словно для тех, у кого английский не родной язык, или для маленьких детей. Ее халат отвратительного тускло-розового цвета, какой бывает у одежды для девочек-младенцев. На ее беджике написано: «Миз Гибсон, помощник директора».

— Пожалуйста, снимите их, — говорит Фриде миз Гибсон. — Мне нужно просканировать ваши глаза.

Фрида снимает очки. Миз Гибсон подводит пальцы ей под подбородок, использует какое-то устройство размером с авторучку, чтобы просканировать сетчатку глаза Фриды.

— Имя и нарушение, пожалуйста.

— Фрида Лью. Небрежение.

Миз Гибсон улыбается.

— Добро пожаловать, миз Лью. — Миз Гибсон сверяется со своим планшетом. — Вообще-то у вас небрежение и оставление ребенка.

— Вероятно, это ошибка.

— Нет-нет. Ошибка невозможна. У нас не бывает ошибок.

Миз Гибсон дает Фриде полотняный мешок, говорит, что на ярлычке она должна написать свое имя и положить внутрь свою одежду. После ланча мешок нужно оставить в холле спального корпуса. Все матери будут спать в «Кемп-хаусе». Все, начиная с завтрашнего дня, будут носить форму.

«Значит, начинается», — думает Фрида. Она — плохая мать среди других плохих матерей. Она пренебрегала своим ребенком, оставила его одного. У нее нет ни прошлого, ни иной личности.

Она входит в «Пирс-холл», идет по устланному ковром коридору в фойе с золоченой люстрой и огромным стеклянным круглым столом, на котором когда-то, вероятно, стояла ваза с цветами. Она видит помещения, которые когда-то были кабинетами: служба помощи выпускникам, финансовая помощь, получение образования за рубежом, кабинет казначея, подача документов.

Выйдя в фойе, она чувствует камеры, прежде чем видит их, ощущает слабое покалывание, словно кто-то провел пальцами по ее шее сзади. Камеры установлены на потолке. Она знает, что камеры будут в каждом коридоре, в каждой комнате, на каждом здании.

Она находит точку у стены, считает головы и старается не задерживать взгляд на лицах. Она нервно мнет шарфик, не знает, что ей делать с руками, не помнит, когда в последний раз была среди незнакомых людей без телефона.

Она составляет в уме список матерей по возрасту и расовой принадлежности, как, вероятно, это делает и штат, как это всегда делает она сама, когда она единственная китаянка. Гаст посмеивался над ней за то, что она считала, сколько азиатов видела за неделю, когда они только переехали в Филли.

Матери настороженно разглядывают друг друга. Кто-то сидит на ступеньках, ведущих в прежний кабинет проректора. Некоторые крепко держат в руках сумочки, другие стоят, сложив руки на груди, третьи перебирают волосы, четвертые ходят кругами. У Фриды такое чувство, будто она снова оказалась в средней школе. Она оглядывает лица в надежде увидеть азиатское, но никого не находит. Несколько латиноамериканок устроились у одной стены фойе, несколько чернокожих матерей — у другой. Три европейки средних лет в дорогих шерстяных пальто собрались в дальнем углу рядом с охранниками.

На эту тройку посматривают злобными взглядами. Фрида жалеет, что надела джинсы в обтяжку и сапожки по щиколотку, шерстяную лыжную шапочку и куртку, отороченную мехом, хипстерские очки. Все в ней выдает буржуазность.

Когда миз Гибсон заканчивает проверку, женщины в розовых халатах выводят их из «Пирса» через боковой выход. Они идут по вымощенному плиткой двору. Проходят мимо часовни с колокольней, двух- и трехэтажных учебных корпусов из серого камня. Повсюду растут деревья, видны акры холмистых лугов, огороженных теперь высоким забором с колючей проволокой наверху.

Все деревья имеют ярлычки с их английским и латинским названиями. Фрида на ходу читает. Американская липа. Крупноплодный дуб. Японский клен. Прекрасная катальпа. Гималайская сосна. Тюльпанное дерево. Канадская тсуга.

Если бы ее родители могли это увидеть. Если бы Гаст мог. Если бы она могла рассказать Уиллу. Но она никогда не сможет рассказать никому. Матери подписали соглашение о неразглашении. Им не позволяется говорить о школе, когда они покинут ее стены. Они не могут ничего говорить о программе обучения во время еженедельных звонков. Если они это сделают, их имена будут вписаны в Базу халатных родителей. Об их халатности станет известно, когда они попытаются снять или купить дом, отправить ребенка в школу, подать заявление на банковскую карту или кредит, устроиться на работу, получить льготы — об этом станет известно, как только они назовут свой номер социального страхования. База предупредит сообщество о том, что в их квартале появился плохой родитель. Их имена и фотографии будут выставлены в интернете. Ее очень плохой день будет преследовать ее. Если она что-то скажет. Если ее исключат. Если она уйдет сама.

Вчера вечером Уилл все время повторял, что Гарриет еще слишком мала и ничего не запомнит, да, этот год будет ужасен, но придет время — и он уйдет в историю. Как будто Фрида уезжала на войну. Или ее похитили. Он говорит, что Фриде следует считать дни до воссоединения с Гарриет, а не сожалеть о потерянном времени.

«Она останется твоей деткой, — сказал Уилл. — Она тебя не забудет. Гаст и Сюзанна не допустят этого».

Они подходят к ротонде, в которой прежде размещался театр колледжа. Матери ворчат. Они замерзли и проголодались, они устали, им нужно в туалет. Охранники запускают их в уборную группами по пять человек.

Фрида находит место в задней части зала. В центре сцены подиум. За ним — огромный экран. Она слышит чей-то разговор — женщины говорят о том, что им, вероятно, придется носить ножной браслет. Другая считает, что их будут называть по номеру, а не по имени. Миз Гибсон, казалось, слишком уж веселилась, регистрируя прибывших матерей.

Фриде уже час как хочется писать, но она терпит. Она кладет ногу на ногу и начинает постукивать подошвой по полу под воздействием невидимого метронома воспоминаний о Гарриет, мыслей о снисходительном тоне судьи, Сюзанне с Гарриет, о кровяном давлении у ее родителей, о преследующем ее мысленном образе Сюзанны с Гарриет.

Мать из автобуса узнает Фриду и садится в двух сиденьях от нее. Слезы смыли тушь с ее ресниц, и она теперь выглядит гораздо моложе. Фрида пожимает женщине руку.

— Извините, нужно было поздороваться раньше.

— Все в порядке. Здесь не лагерь.

Женщину зовут Эйприл. Они болтают о чертовском холоде на улице, о том, как глупо они чувствуют себя из-за отсутствия телефонов.

Разговор переходит на детей, с которыми они разлучены. Эйприл живет в Менейанке.

— Меня прихватили за то, что я отшлепала ребенка в магазине. Какая-то старуха отследила меня до машины и записала ее номер.

Фрида кивает. Она не знает, что сказать. Тут могут быть подслушивающие устройства. Она не знает никого, кто бы шлепал детей, ей хочется верить, что отшлепать — хуже, чем оставить без присмотра, что она другая, лучше. Но судья сказала, что Фрида нанесла травму Гарриет. Мозг Гарриет, возможно, будет теперь развиваться по-другому из-за проведенных в одиночестве двух с чем-то часов.

В зал входит миз Гибсон и поднимается на сцену. Она постукивает по микрофону.

— Проверка, — говорит она в микрофон. — Проверка.

Этим утром они знакомятся с миз Найт, исполнительным директором программы, высокой блондинкой в бежевой юбке, у нее неестественно сильный для ноября загар. Миз Найт снимает куртку, демонстрирует свою фигуру, состоящую из одних костей и хрящей. У нее длинные и пышные волосы, как у стареющей трофейной жены.

Матери нервничают. Бриллиантовое колечко миз Найт сверкает. Она показывает им таблицы, которые демонстрируют связь между плохим воспитанием и детской преступностью, между плохим воспитанием и беременностью до совершеннолетия, между плохим воспитанием и терроризмом, не говоря уже о выпускных отметках в школе и университете и ожидаемых заработках.

— Исправьте семью, — говорит она, — и исправится общество.

Центры обучения родителей создаются по всей стране, сообщает миз Найт, но два этих — первые, введенные в строй. Этот для матерей. А для отцов — на другом берегу реки. Губернатор Уаррен первым завоевал это право. На следующий год программа предусматривает периоды, когда родители будут проходить совместную подготовку. Детали совместных занятий еще прорабатываются.

— Вам повезло, — говорит миз Найт.

Всего несколько месяцев назад их отправили бы в классы для родителей. Они бы учились по устаревшим учебникам. Но какая польза учиться родительству абстрактно? Плохих родителей нужно переделать, вывернуть их наизнанку. Правильные инстинкты, правильные чувства, способность в одно мгновение принимать безопасные, заботливые, полные любви решения.

— А теперь повторяйте за мной: «Я плохая мать, но я учусь быть хорошей».

Фрида опускается пониже на своем стуле. Эйприл изображает выстрел себе в голову.

Миз Найт прикладывает ладонь к уху.

— Я вас не слышу, дамы. Дайте мне услышать, как вы произносите эти слова. Важно, чтобы мы все работали одной командой. — Она говорит медленно, подчеркивая каждое слово. — Я плохая мать, но я учусь быть хорошей.

Фрида смотрит на других — подыгрывают ли они. Весь этот год, может быть, зависит от подыгрывания. Рени сказала, что лучший выбор в данной ситуации не макропозиция, а микропозиция. Живи одним днем, живи одной неделей. Все ближе и ближе к Гарриет.

Кто-то за ними говорит, что это, вероятно, шутка. Называет миз Найт «Диктатор Барби».

Миз Найт просит их говорить громче. Фрида внутренне морщится, но в конечном счете начинает беззвучно открывать рот.

Удовлетворившись наконец, миз Найт разъясняет правила поведения.

— Вы должны бережно пользоваться собственностью штата, — говорит миз Найт. — За поврежденное оборудование вам придется платить. Ваши комнаты должны содержаться в чистоте. Вы должны относиться к вашим соседям по комнате и одноклассникам с безусловным уважением и предусмотрительностью. С эмпатией. Эмпатия — один из краеугольных камней нашей программы.

Она продолжает:

— Владение алкоголем или наркотиками и их употребление, а также курение приведет к вашему автоматическому исключению, а значит, к лишению родительских прав. Вы будете проходить еженедельное собеседование с психологом, который будет фиксировать ваш прогресс и помогать вам разбираться в ваших чувствах. Мы здесь все работаем ради вас, дамы. Группы поддержки зависимых от алкоголя и наркотиков будут встречаться каждый вечер после обеда. У вас будет и возможность ухаживать за собой. Мы знаем, вы все испытываете потребность чувствовать себя здесь самими собой.

Конечно, говорит миз Найт, никакие драки, воровство или эмоциональные манипуляции недопустимы.

— Я как женщина знаю, что мы склонны к соперничеству. Существуют тысячи всевозможных психологических приемов, к которым мы умеем прибегать. Но вам следует желать успехов вашим коллегам-матерям.

Они должны рассматривать эту школу как сестринскую общину, помогать друг другу.

— Я не хочу слышать ни о каком насилии или распускании слухов. Если вы увидите, что какая-то из сестер вознамерилась причинить себе вред, вы должны немедленно сообщить об этом. У нас есть профессионалы по душевному здоровью, которые доступны для вас круглосуточно и ежедневно. У нас есть горячая линия. На каждом этаже «Кемп-хауса» есть телефон. Вы можете почувствовать уныние. Но вы не должны оставаться в этом безнадежном состоянии. Помните: в конце туннеля есть свет, и этот свет — ваш ребенок.

Они будут проходить обучение в группах с матерями, у которых дети такого же пола и возраста. Неправильно обучать матерей тинейджеров и грудничков в одной группе. Размер групп на данном этапе будет небольшой. Каждая мать будет приписана к группе по возрасту ее младшего ребенка. Матери мальчиков и матери девочек будут обучаться в разных зданиях.

— У мальчиков и девочек абсолютно разные потребности, — говорит миз Найт.

Те и другие матери должны будут являться на дополнительные занятия по вечерам три раза в неделю и по выходным через раз. Матери, у которых несколько детей, а также матери с наркозависимостью будут очень загружены.

Работа им предстоит нелегкая, но матери должны противиться всякой мысли о прекращении занятий и бегстве. Штат вкладывает в них деньги. Ограда, замечает миз Найт, под напряжением.

* * *

Размер кампуса требует, чтобы матерей провожали от здания к зданию. Как стадо, думает Фрида. На пути к столовой она подслушивает чей-то разговор о Новой Зеландии. Видимо, на мысль об этой стране их навело огромное открытое пространство. Не там ли все богачи скупают землю на случай конца света?

— Моей детке здесь бы понравилось, — задумчиво говорит женщина.

Столовая может вместить тысячу человек. При таком размере матери могут рассеяться по помещению. Кто-то садится за стол в одиночестве. Другие — группами по четыре-пять человек. Женщины в розовых халатах идут по проходам, смотрят, делают записи в своих девайсах.

Тут высокий потолок, витражные окна, на стенах пятна в тех местах, где, вероятно, прежде висели портреты президентов колледжа. Столешницы исцарапаны — на них имена, цифры, крестики. Поверхность липкая. Фрида старается не упираться в стол локтями. Ее одолевают посторонние мысли. Она чувствует себя глупой из-за того, что зацикливается на грязи, общей душевой или отсутствии своего крема для лица.

Матери разговаривают вполголоса. Разговор то набирает силу, то смолкает, словно они пытаются говорить на иностранном языке. Возникают долгие паузы, неуверенность, отступления. Они замолкают, устремляют взгляды куда-то вдаль. Их глаза увлажняются, тоска этих женщин настолько велика, что его мощи хватит для освещения небольшого города.

Матери за столом Фриды по очереди представляются. Кто-то из них из Северной Филли, кто-то из Западной, кто-то из Брюеритауна, кто-то из Нозерн Либертиз, кто-то из Грейс-Ферри. Элис родилась на Тринидаде. Ее пятилетняя дочка Кларисса пошла в садик без всех требуемых прививок. У другой женщины положительный тест на марихуану. Еще одна оставила двухлетнего сына одного играть на заднем дворе. У матери с фиолетовыми прядями отобрали троих детей, потому что ее квартира была недостаточно безопасна для них. Ее лишили права опеки над годовалыми близнецами и пятилетней дочкой. У женщины по имени Мелисса шестилетний сын Рамон, он вышел из квартиры, пока она спала, и гулял пятнадцать минут, его нашли на автобусной остановке. Они все так молодо выглядят. У матери по имени Кэролин, судя по виду ровесницы Фриды, забрали трехлетнюю дочь после того, как она выложила в «Фейсбук» видео ее истерики.

— Я домохозяйка, — говорит Кэролин. — Конечно, я пощу все подряд про ребенка. Это моя единственная связь с внешним миром. Так одна из мамаш, из дочкиного садика, увидела мой пост и настучала. Они просмотрели все, что я постила про дочку. Сказали, что я слишком много на нее жаловалась в «Твиттере».

Фрида размазывает комки макарон с сыром по тарелке. Если за родителями следят в социальных сетях, то этот кампус к следующему году будет переполнен. Она тыкает вилкой в пропитанный влагой кусочек брокколи. Она не готова к коллективному питанию или к жизни общими интересами.

Когда наступает ее очередь, она говорит:

— Фрида. В Филадельфию приехала из Бруклина, а в Бруклин из Чикаго. Небрежение и оставление ребенка. Я оставила ее одну. На короткое время. Мою дочку Гарриет. Ей сейчас двадцать месяцев. Я не собиралась этого делать. Она была одна всего несколько часов. У меня случился плохой день.

Хелен, единственная белая женщина за их столом, прикасается к ее руке.

— Нет нужды оправдываться. Мы тебе не судьи.

Фрида убирает руку. Эта женщина, вероятно, шутит.

— Хелен, — говорит женщина. — Живу в Честнат-Хилле, приехала из Айдахо. Эмоциональное насилие. Над моим семнадцатилетним сыном. Его зовут Александр. Его психотерапевт заявил на меня. Меня обвинили в том, что я слишком его избаловала. Судя по всему, совершать эмоциональное насилие и баловать для них одно и то же.

Кэролин спрашивает, как можно чрезмерно избаловать мальчишку-тинейджера.

— Разве он не больше тебя?

— Я резала ему еду кусочками, — признается Хелен.

Женщины за столом обмениваются неодобрительными взглядами.

— Я застегивала на нем куртку. Мне нравилось завязывать шнурки на его ботинках. Между нами были такие особые отношения. Я заставляла его показывать мне все его домашние задания. Иногда я расчесывала его. Помогала бриться.

— Твой муж не возражал? — спрашивает Кэролин.

— У меня нет мужа. Я думала, Александру нравится, как мы живем. Но он сказал психотерапевту, что из-за меня чувствует себя чудиком. Он думал, что если приведет домой друзей, то я перед ними попытаюсь кормить его с ложечки. Он сказал своему психотерапевту, что я одержима им. Сказал, что хочет убежать. Я собиралась переехать, чтобы жить рядом с ним, когда он поступит в колледж. Я и сейчас не отказалась от этой мысли.

Кэролин и женщина рядом с ней злобно ухмыляются. Фрида отводит глаза.

После ланча их распределяют по комнатам. Фриду размещают с Хелен, мамашей-наседкой. «Кемп-хаус» находится по другую сторону кампуса. Миз Найт сказала, что они будут размещены в одном здании, чтобы облегчить работу обслуживающего персонала. Другие спальни готовят на будущее.

Хелен по дороге пытается завязать разговор с Фридой. Она сетует на то, что матери посмеиваются над ней.

— Все родители разные, — говорит Хелен. — Все дети разные.

— У тебя наверняка свои основания для такого отношения. — Фриде не нравится, что Хелен идет так близко к ней. Ей не нравится манера Хелен устанавливать агрессивный визуальный контакт. Похоже, Хелен энергетический вампир, которому только дай шанс, он начнет сосать и не остановится. Она может представить себе, как Хелен целует своего сына в губы, держит его за руки, смотрит, как он принимает душ.

Фриде хочется побыть одной, погрызть ногти до крови. Ей хочется позвонить родителям и Уиллу. СЗР в своем отчете отметили отсутствие у нее друзей. Если бы они спросили, она бы объяснила, что связь с подружками по колледжу она потеряла несколько лет назад. Большинство из них родили ребенка к тридцати годам и исчезли из ее жизни. Она устала дозваниваться до них, устала от отмененных в последнюю минуту встреч, постоянно прерываемых разговоров. «Ребенок — самое главное», — говорили они. Она клялась, что у нее это будет по-другому.

У входа в «Кемп» фонарный столб, обмотанный розовой атласной лентой. Буква «К» в надписи стерлась. «Кемп-хаус» цивилизованнее, чем предполагала Фрида, он построен из того же поблескивающего серого камня, что и остальные здания в кампусе. Под окнами первого этажа кусты гортензии. Цветки побурели, стали хрупкими — пятнышко на безукоризненном ландшафте. На столе внутри стоит фруктовая корзинка, в которой осталась последняя груша.

Комната Фриды и Хелен на третьем этаже, окно выходит на поле. Фрида пробует открыть окно — к счастью, оно не забито. У каждой матери деревянный стол и стул, лампа для чтения, комод с двумя наборами полотенец и двумя шерстяными одеялами. В шкафу четыре синих комбинезона из хлопчатобумажной ткани — по два на каждую. В бланке, который заполняла Фрида, был вопрос про ее размер одежды и обуви, но, хотя пару черных ботинок ей выдали ее размера, размер комбинезонов у всех одинаковый. В полиэтиленовых пакетах белые бюстгальтеры и трусики — пять бюстгальтеров и десять трусиков, три майки белого хлопка и две теплые рубашки, пакетик с зубной щеткой, пастой, гелем для душа, лосьоном и расческой.

Хелен смеется, раскрыв пакет с нижним бельем казенной формы, она удовлетворенно отмечает, что, похоже, белье новое, без пятен.

Фрида заталкивает свое пальто и туфли в мешок, заполняет бирку. Она чувствует иррациональное влечение к своим вещам, ей бы хотелось, чтобы у нее здесь был с собой деревянный Будда с ее туалетного столика, золотой браслет ее бабушки, ее обручальные кольца. Она не знает, сможет ли уснуть, не посмотрев на фотографию Гарриет.

Она поворачивается спиной к Хелен, надевает комбинезон, загибает по три отворота на каждой брючине. Зеркал тут нет. Вероятно, она напоминает мешок картошки с головой. В шкафу она находит колючий кардиган серой шерсти, он достает ей до колен, еще там синяя куртка большого размера, синяя шерстяная шапочка и серый акриловый шарф.

«Пожалуйста, — думает она, — только бы не подхватить какую-нибудь заразу». Пусть здесь не окажется жуков, вшей, инфекций. Она надеется, у них будет возможность стирать собственное нижнее белье. Она надеется, они смогут ежедневно принимать душ. Кто-то должен дать им зубную нить, пинцет, бритву, маникюрные ножницы.

Над дверью висит камера, есть камеры, направленные на кровати. По крайней мере, двери закрываются, а на окнах нет решеток. У них есть одеяла. «Заостряй внимание на хорошем», — сказал Уилл. У нее есть семья. Ее любят. Она жива. Она знает, где живет ее ребенок.

* * *

Матерям разрешено свободно гулять по кампусу до обеда. Миз Найт посоветовала им предаваться молчаливым размышлениям и созерцать небо. В шесть часов раздастся звонок на ужин. Женщина в розовом халате собирает их мешки с одеждой. Фрида просит позволить ей напоследок посмотреть на ее вещи, она засовывает руку в мешок, прикасается к шарфику — последней мягкой вещи, к которой ее рука прикоснется до следующего ноября, которую она потрогает до ноября.

— Можно я пойду с тобой? — спрашивает Хелен. — Что-то я нервничаю.

— У нас будет много времени, чтобы побыть вместе. — Фрида устремляется вниз по лестнице, прежде чем Хелен успевает ее остановить.

Некоторые матери идут вместе. Несколько человек бегут трусцой. Другие, как Фрида, дорожат последними бесценными часами, которые можно провести наедине с собой.

Она замедляет шаг. Ботинки жмут в подъеме. Они слишком тяжелые. Она все время наступает на брючины комбинезона, ей приходится подтягивать их на ходу. Шапка велика, куртка тоже велика. Ветер усиливается, а комбинезон представляет собой аэродинамическую трубу. Вероятно, ей здесь никогда не будет тепло. Ей нужен другой свитер, другая рубашка под него, длинные трусики. Она засовывает руки глубоко в карманы, проклиная школу, которая не дала ей перчаток.

Ей бы хотелось узнать соотношение матерей и охранников, матерей и женщин в розовых халатах. Тут работает слишком много людей. Сколько матерей они ждут в следующий заезд? Сколько еще детей они отберут у родителей?

Она направляется к сосновой рощице. Гаст, Сюзанна и Гарриет утром улетают в Санта-Круз. Подписчики Сюзанны в «Фейсбуке» увидят Гарриет в самолете, Гарриет на плечах Гаста, вышагивающего среди калифорнийских мамонтовых деревьев, Гарриет за обедом в День благодарения, Гарриет с бабушкой и дедушкой на берегу. Фрида не хочет знать, что говорят про нее родители Гаста, что они могут сказать про нее в присутствии Гарриет, что они скажут остальной семье. Штат мог бы выбрать менее благоприятный сезон, хотя, она предполагает, для матерей, которые потеряли своих чад, не бывает благоприятных сезонов.

Она срывает горсть сосновых иголок, растирает их пальцами. Она сказала Уиллу, чтобы он попросил Гаста делать побольше фотографий Гарриет, снимать побольше видео. Ей нужны записи каждого дня. И ее родителям тоже.

Рени пыталась пробить для родителей Фриды какие-нибудь телефонные привилегии, но судья сочла, что это будет слишком сильным дезориентирующим фактором. Если Гарриет будет видеть бабушку и дедушку Лью, это будет напоминать ей о Фриде, а это не пойдет ребенку на пользу.

Фрида садится на один из садовых стульев. Ее отец любит заезжать в кампусы. Даже когда они были в Париже и Болонье, он находил время в каждом городе посетить не менее одного университета. Когда они посещали этот кампус, ее родители размышляли, не устроиться ли им в какой-нибудь такой колледж, чтобы поселиться в университетском жилье. Это мир мечты, говорили они.

Ей нужно, чтобы Гаст сообщал ее родителям, как дела у Гарриет. Иначе они будут с ума сходить от беспокойства. Кто-то должен следить, чтобы они вовремя посещали врачей и потребляли достаточно протеинов. Он должен напоминать ее матери, чтобы она принимала лекарства от давления и не забывала пить воду. Напоминать отцу, чтоб пользовался кремом от загара.

«Вы ребенком чувствовали любовь?» — спросил у нее психолог. Она до сих пор чувствует себя виноватой за то, что вообще говорила с ним про родителей. Напрасно она спорила с ними, когда они приезжали в июле, не стоило ей выговаривать отцу за то, что он недостаточно плотно надевал подгузник Гарриет, кричать на мать за то, что она разбила держатель стаканчиков на коляске Гарриет.

У Фриды замерзли руки. У нее саднит в горле. Уже темно. До нее издалека доносится звонок, зовущий на ужин. Из каменного двора, с поля для игры в лакросс, из часовни появляются матери. Они спешат в столовую.

К тому времени, когда подходит очередь Фриды, еды почти не остается. Она получает крохотный кусочек свинины и три морковки.

Ей машет Хелен. Она нашла трех белых женщин среднего возраста.

— А это моя соседка по комнате — Фрида, — говорит Хелен. — У нее небрежение и оставление ребенка.

— Привет, Фрида, — одновременно говорят матери.

* * *

Матери принимают на скорую руку душ. В ожидании своей очереди они шепотом обмениваются информацией. Числа. Приблизительно две сотни женщин. Предположительно, если они что-то отчебучат, их отправят в разговорный кружок. Каждый поход в разговорный кружок будет учтен в досье.

На этаже Фриды двадцать шесть женщин и четыре душевые кабинки. Фрида пытается чувствовать благодарность за шлепки, туалетные принадлежности, чистое полотенце и фланелевую пижаму. В тюрьме не бывает ни шлепок, ни пижам.

На ней горячая вода кончается. Она наскоро споласкивается, вытирается, одевается. Сушит волосы под сушилкой для рук. Следующая мать, принимающая холодный душ, визжит. Фрида уходит, прежде чем кто-либо успеет на нее накричать.

Хелен возвращается, завернутая в одно только полотенце. Она наносит лосьон на каждый квадратный сантиметр тела, использовав сразу полбутылочки. Ее груди напоминают сдувшиеся воздушные шарики. На бедрах и животе у нее глубокие следы целлюлита.

Хелен перехватывает взгляд Фриды, которая смотрит на ее груди, и улыбается.

— Не смущайся. Под одеждой мы все одинаковые животные.

— Извини, — говорит Фрида.

Хелен, кажется, из тех женщин, которые всю жизнь довольны собой. Тело у нее мягкое, нездоровое, блестит от лосьона. Она все еще голая по пояс, когда в дверь стучит миз Гибсон.

— Дамы, через тридцать минут отбой.

Фрида залезает под одеяло. Слава богу, одеяла толстые, она может собраться в комок, завернуться, чтобы осталось одно лицо. Она хочет есть и думает, что если свернется в комок и согреется, то голод пройдет. Те крохи знаний о жизни святых, что у нее есть, приходят к ней теперь, и она думает, что за год может стать святой.

Хелен взбивает подушки, сбрасывает покрывала.

— Ты еще не спишь?

— Пытаюсь уснуть.

— Тебе не любопытно, чем занимаются отцы? Кто-то сказал, что у них нет формы. Что они могут носить свою домашнюю одежду.

Хелен считает, что у отцов, вероятно, меньше охраны. Их надсмотрщики, видимо, не носят халатов. Если их надсмотрщики женщины, то халаты на них выглядели бы слишком сексуально.

— У них, вероятно, и еда получше, — говорит она. — Им наверняка позволили оставить при себе фотографии детей. Может быть, им и свидания разрешены. И камер наблюдения, может, нет.

— Камеры повсюду, Хелен. В наших телефонах есть камеры. Наши телефоны нас подслушивают. Может быть, и в этот момент нас кто-то подслушивает.

— Возможно, им не нужны камеры, если отцов всего пять.

— Их не пять — больше. Наверняка больше.

— Сомневаюсь, — говорит Хелен. — А что насчет нас? Кто, ты думаешь, уйдет первым?

— Уйдет в смысле умрет?

— Нет, откажется от учебы.

Фрида поворачивается на бок, смотрит на стену. Она думала об этом. Она считает, что кто-нибудь из белых женщин среднего возраста. Кто-то, может быть, делает ставку на нее. Она говорит, что все они должны вернуть себе своих детей.

— Может быть, некоторым из них не следует этого делать.

— Хелен, не говори этого. Никогда больше не говори. Я бы никому такого не пожелала. Разве нет? Ты думаешь, кто-то заслуживает, чтобы его отправили сюда? Черт! Извини. Я не жалуюсь. Никому не говори, что я это сказала.

6

Матери объявляют о своем появлении шуршанием ткани. Комбинезоны громадные, бесполые, они инфантилизируют тех, кто их надевает, и вызывают целый хор сетований, пока женщины идут на завтрак. Матери хотят форму получше, более удобные ботинки. Они хотят полотенца помягче, побольше лосьона, других соседок по комнате, отдельные комнаты, больше времени на душ, занавески на окна, замки на двери. Они хотят, чтобы им вернули детей. Они хотят домой.

Когда они проходят мимо каждого здания, загораются прожектора. Фрида держит свои мысли при себе. Она, волоча ноги, проходит в столовую, думая, что, вероятно, то же самое должны чувствовать астронавты, высадившиеся на новой планете. Когда сегодня утром зазвучал звонок, она понятия не имела, где находится.

Она ставит на свой поднос тарелку с овсянкой, чашку кофе, чашку молока, кладет два тоста, яблоко сорта грэнни смит. Еда вроде бы полезнее и свежее, чем вчера вечером. Это будет ее первый настоящий завтрак за несколько месяцев. Она заставит себя съесть его целиком. Она надеется, что женщины в розовых халатах заметят ее. Может быть, если бы она ела нормально этой осенью, больше готовила, наполняла холодильник, ей было бы проще создать благоприятное впечатление о себе. Она медлит со своим подносом, сожалеет, что не разбудила Хелен, когда зазвучал звонок. Никто не удивляется тому, что матери разделились по расовому признаку. Есть столики с черными матерями, столики с латиноамериканками, белые матери сидят по двое и по трое, есть несколько одиноких волчиц.

Увидев, что Фрида направляется к пустому столу, миз Гибсон подталкивает ее к группе молодых черных матерей.

— Время еды нужно использовать для создания сообщества, — говорит миз Гибсон.

Эти матери, похоже, крутые девчонки. Некоторые из них удивительно привлекательны. У них вовсе не изможденный, вовсе не побежденный вид, как у некоторых женщин постарше. Как у Фриды. Некоторые смотрят на нее испепеляющим взглядом. Одна что-то шепчет, прикрыв рот ладонью.

Щеки Фриды горят. Она садится, высыпает пакетики сахара на свою овсянку.

Мать, сидящая по другую сторону стола, жилистая молодая женщина с почти выбритой головой, широко расставленными глазами и бесцеремонными манерами, приходит Фриде на помощь. Она точная копия Лорин Хилл[6] в начале карьеры, впрочем, Фрида ни слова не говорит об этом сходстве. Мать, вероятно, слишком молода, чтобы понять сравнение.

— Лукреция. Угроза насилия.

— Фрида. Небрежение и оставление в опасности.

Они обмениваются рукопожатием.

— Привет, Фрида, — бормочут матери, не поднимая глаз.

— Фрида типа Фрида Кало? — спрашивает Лукреция. — Она одна из самых моих любимых художниц. Обожаю ее стиль. Я несколько раз на Хэллоуин одевалась, как она.

— Моя мама нашла это имя в справочнике имен. Она выбирала между «Фрида» и «Айрис».

— Ну, ты никакая не Айрис. Я это говорю как комплимент. Я тебя буду называть Фрида Кало, ладно? А ты меня называй Лу.

У Лукреции легкий смех, который словно принадлежит более крупной женщине. Воротник у ее формы поднят, а когда она говорит, прикасается к ее загривку. Она сообщает Фриде, что подстриглась перед тем как ехать сюда, решила, что так будет легче, но с такими короткими волосами чувствует себя как голая. Короткие волосы без сережек плохо.

— А ты что делала? — спрашивает Фрида.

— С моим ребенком?

— Нет, чем занималась? Где работала до этого?

Улыбка на лице Лукреции становится натянутой.

— Я преподавала во втором классе. В Джермантауне.

— Хорошая работа.

Фрида хочет спросить, вернется ли Лукреция в школу на следующий год, но за столом уже снова начали шептаться. Теперь об охранниках и женщинах в розовых халатах. О своих соседках по комнате. О том, что они скучают по родителям, по сестрам, по любовникам. О телефонных звонках детям. О дурацких растениях повсюду в кампусе.

Если у школы есть деньги на ландшафтный дизайн, то неплохо бы и температуру в помещениях повысить. Они должны позволить матерям носить контактные линзы. Им должны предоставить комнаты на одного.

Кто-то спрашивает, кто здесь худшая из худших, самая отвратительная сука. Лукреция показывает на щекастую, с детским личиком латиноамериканку — она сидит одна у входа. Линда. Из Кенсингтона. Один приятель приятеля двоюродного брата Лукреции трахал когда-то эту Линду. Эта дамочка держала своих шестерых детей в яме в полу. Нашла какой-то секретный проход в подвал своего дома. У них легкие забились черной плесенью. Их кусали крысы.

— Нужно было видеть, как они гуляют по улице, — говорит Лукреция.

У всех ее детей кожа разного оттенка коричневого, потому что у всех разные отцы. Полный паноптикум.

— Мне их жалко, — говорит Лукреция.

Матери глазеют на эту женщину, перешептываются. Линда пухленькая и хорошенькая — ее проступки никак не соответствуют ее внешности. У нее высокий чистый лоб, гордая осанка, волосы стянуты в плотный пучок сзади, брови выщипаны так, что теперь похожи на высокие арки.

— Горячая была — просто страсть, — говорит Лукреция. — Потому и детей столько наплодила.

Они начинают злобно шептаться о фигуре Линды. Описывают оскорбительные круги руками. Она, наверное, в этом месте как пуфик. Как водяной матрас. Представляете, какие у нее родовые растяжки. Отеки.

Фрида вгрызается в тост, чувствуя себя шпионом, астронавтом, антропологом, незваным гостем. Что бы она ни сказала, все будет не к месту. Они к любому ее слову будут глухи. Агрессивны. Она не знает никого, кто сидел бы на социалке, никого с шестью детьми от шести разных отцов, никого, кто держал бы своих детей в яме. Самые жаркие споры у нее с Гастом и Сюзанной возникали по поводу фильтров для воды.

* * *

Список матерей, разделенных на классы, висит на доске объявлений за дверью столовой. Матери толкаются, протискиваясь к доске. Женщины в розовых халатах раздают карты кампуса. Здания для обучения матерей, у которых дети — девочки, помечены бледно-розовыми кружка́ми, здания для обучения матерей, у которых дети — мальчики, помечены голубыми кружка́ми. У большинства матерей дети младше пяти лет. Образовано пять групп матерей, у которых дочери в возрасте от двенадцати до двадцати четырех месяцев.

Фрида проводит пальцем по списку. Лью, «Моррис-холл», класс 2Д.

Она идет одна и вскоре сталкивается с «самой отвратительной сукой» Линдой, которая спешит следом за ней из здания и окликает ее.

— Ты ведь Лью, верно? Отличные очки.

— Спасибо.

Они попали в одну группу. Фрида выдавливает улыбку. Они идут в направлении «Морриса» по Чэпин-уок, обозначенной на карте как аллея. Они проходят мимо колокольни и каменного двора.

Линда хочет знать, что про нее говорили за завтраком.

— Я видела, вы все на меня смотрели.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Эта девица, Лукреция, рассказывала, что мои дети болели или что-то такое?

Фрида ускоряет шаг. Линда говорит, что Лукреция сама не знает, что несет. Такое же не каждый день случалось. Только когда они дрались или крали еду из кладовки. Ей пришлось повесить замок на кладовку, потому что иначе они съедали все припасы за день. В Службу защиты ребенка позвонил ее арендодатель. Он уже несколько лет пытался от нее избавиться. Ее дети теперь в шести разных приемных семьях.

— Тебе незачем передо мной оправдываться.

— А тебя за что упекли?

Фрида молчит. Она пережидает неловкую тишину. Линда говорит, что Лукреция — сноб, что Лукреция считает ее говном. Она знает, потому что они — друзья на «Фейсбуке».

Они проходят мимо музыкально-танцевальной библиотеки, мимо художественной галереи. Оба здания пустуют.

Фрида пытается оторваться, но Линда не отстает от нее.

«Моррис-холл» — внушительное каменное пятиэтажное здание на западной окраине кампуса. Единственный учебный корпус выше трех этажей. Его обновили — поставили современные стеклянные двери, которые открываются с трудом. Фасад выходит на двор, противоположная сторона — на лес. Сзади видна ограда под напряжением.

Матери поднимаются на ступени, ведущие из вестибюля на второй этаж, но пропускают Линду, а на Фриду поглядывают вопрошающими, недоуменными взглядами. Фрида замедляет шаг. Она хочет дать понять, что не шестерка Линды, что здесь не женская тюрьма. Пусть никто не думает, что она уже чья-то шестерка.

Они в старом здании биологического факультета. Класс 2Д — прежняя лаборатория. Здесь все еще пахнет формальдегидом, что пробуждает воспоминания о лягушках и утробных поросятах. Здесь на двери с матовым стеклом надпись «Оборудование», классная доска, учительский стол, часы и настенные шкафы, но ни одного стула и никакой другой мебели. Матери складывают свои куртки в углу и устремляют глаза на часы. Над дверью висит камера, еще одна над доской. Четыре высоких сводчатых окна выходят на лес. Солнечный свет попадает в комнату, согревает матерей, которым сказали, что они должны сесть на пол кружком и скрестить ноги.

— Как в детском саду, — говорит Линда, которая держится рядом с Фридой.

Матери сидят кружком. Их инструкторы — миз Руссо и миз Каури — ровесницы Фриды, на обеих розовые халаты поверх темных свитеров, сшитые на заказ брюки, удобная медицинская обувь. Миз Руссо, более высокая из двух, — пухленькая белая женщина с хорошо поставленным голосом и стрижкой под мальчика. Она разговаривает руками. Миз Каури — миниатюрная худая женщина, судя по ее виду, она с Ближнего Востока, у нее выдающиеся скулы, кудрявые седеющие волосы до плеч, мелодичный акцент и осанка балетмейстера из Восточной Европы.

Они просят матерей представиться, назвать свое правонарушение, а также конкретные детали того вреда, который они нанесли детям. Здесь пять женщин, включая Фриду и Линду. Фрида радуется, увидев Лукрецию, дружелюбную мамашу, с которой она познакомилась во время завтрака. Лукреция начинает первой, рассказывает, что ее дочка сломала руку, упав с ледяной горки. Фрида дружески кивает ей. Лукреция и Линда обмениваются негодующими взглядами. Белая девица-подросток по имени Мерил попала сюда из-за наркотиков, обнаруженных в ее доме, и синяков на руке ее дочери. Молодая белая женщина по имени Бет лишилась права опеки после посещения психиатрической больницы. Если она опасна для себя, то и дочь ей доверить нельзя. О Лукреции и Мерил в СЗР сообщили доктора из приемного покоя. На Бет донес ее бывший бойфренд.

На первый взгляд Фриде кажется, что Мерил и Бет похожи, но физического сходства между ними нет, у них только одинаковое окаменевшее выражение лица. У обеих девиц темные волосы. У Мерил курчавые и крашеные, иссиня-черные, каких не бывает в природе, к тому же они не совпадают по цвету с бровями. У Бет волосы прямые и глянцевитые, темно-каштановые. Судя по виду Мерил, с ней лучше не связываться. У Бет загнанный вид погубленных пташек Уилла, ее кожа черной ирландки[7] хорошо гармонирует с румянцем стыда и слезами.

Фрида и Линда старшие в классе, обе здесь за небрежение и оставление в опасности. Фрида рассказывает им о своем очень плохом дне и чувствует на себе восхищенный взгляд Линды.

Миз Каури благодарит их за рассказы. Миз Руссо извиняется и уходит в комнату с оборудованием. За матовым стеклом они видят движение, слышат шарканье, шорох, смех и высокие младенческие голоса.

Матери сидят, затаив дыхание, и слушают, надеясь на невозможное. Лукреция подтягивает колени к груди и шепчет:

— Бринн? Ты там?

Фрида отворачивается. Вероятно, это записи, имеющие целью принудить их к подчинению, поддерживать в них отчаяние и надежду в течение этих месяцев, когда они не могут взять на руки собственного ребенка. Судья никогда бы не допустил этого. Гаст не допустил бы этого. Гарриет сейчас на пути в аэропорт. Фрида не хочет, чтобы Гарриет когда-нибудь оказалась рядом с этим местом, с этими людьми, но, если бы каким-то образом во времени и пространстве открылась щель, в которую ей доставили бы ее ребенка, она бы сделала все, что ей сказали. Если бы она могла сейчас взять Гарриет на руки. Если бы она подержала ее на руках десять минут, это позволило бы ей продержаться долгую зиму.

Когда миз Руссо открывает дверь комнаты с оборудованием, за ней выходят пять девочек, едва начинающих ходить, они принадлежат разным расам: одна черная, одна белая, одна латиноамериканка. Две девочки полукровки: одна наполовину черная, наполовину белая. Другая вроде бы евроазиатка. Девочки — зеркальные отражения матерей, одеты в синие комбинезоны и тапочки.

Круг женщин сжимается. Они чуть не касаются друг друга плечами, на мгновение становятся одной матерью, гидрой с разочарованными лицами.

Гарриет показалась на минуту такой близкой. Фрида воображала, что она скажет Гарриет, как прикоснется к затылку дочери и погладит пушок сзади на затылке. Хотя девочки подходящего возраста и роста, а маленькая полуазиатка смотрит прямо на нее, она — не Гарриет. Фрида готова отвесить себе тумака за надежды.

Миз Руссо и миз Каури ведут девочек цепочкой в класс, к месту перед доской. Дети хихикают и машут ручками.

— Успокойтесь, — говорит миз Руссо, подталкивая одну из девочек в то место, из которого она выбилась. — Класс, мы хотим начать с маленького сюрприза, который мы приготовили для вас.

Миз Каури поднимает руки.

— На счет три. Готовы? Один… два… три!

— Привет, мамочка! — кричат дети. — Добро пожаловать!

* * *

Здание наполняется звуками. Голоса проникают по вентиляционным каналам. В других классных комнатах дети постарше, девушки, тинейджеры. Если не считать охрану, все голоса женские. Это здание предназначено только для матерей с дочерями.

По всему зданию разносятся крики матерей. В коридоре кутерьма, одна из женщин кричит на охранника, другой приказывают вернуться в класс, матери спорят с инструкторами.

Одноклассницы Фриды выкрикивают вопросы. Бет требует встречи с миз Найт, исполнительным директором. Лукреция хочет знать, откуда взялись дети. Где их родители?

— Дамы, проявите терпение, — говорит миз Каури. Она просит их не кричать, поднимать руки и не говорить, пока к ним не обратятся. — Вы пугаете девочек.

Инструкторы соединяют матерей и малышей парами, подбирая по цвету кожи, этнической принадлежности их настоящих детей. Ребенок Мерил должен быть полукровкой. Полуазиатка принадлежит Фриде.

— Можете ее обнять, — говорит миз Каури. — Ну же. Обнимите ее. Она ждала встречи с вами.

— Ждала?

Фрида держит девочку на расстоянии вытянутой руки. Девочка, возможно, наполовину китаянка, или японка, или кореянка. Как и в случае с Гарриет, на вид определить невозможно. Девочка делает шаг к Фриде. Ее глаза и брови идеально симметричны. На коже нет царапин или родимых пятен. Глаза у нее более азиатские, чем у Гарриет. Остальное лицо, структура кости более европейские. Черты лица у Гарриет мягкие, и вся она какая-то бархатная. У этой девочки веснушчатое лицо в форме сердечка, золотистая кожа, узкие миндалевидные глаза, шелковистые светло-каштановые волосы, прямее и светлее, чем у Гарриет, высокие скулы, заостренный подбородок. Она более тощая, чем Гарриет, руки у нее изящные, пальцы длинные.

Фриде она напоминает волчонка, лисенка. Легко представить, какой она будет, когда станет постарше, когда станет взрослой.

Куда бы ни ходила Фрида с Гарриет, она повсюду слышала комплименты в адрес пухлых щечек дочери. Ее родители называют Гарриет сяо лонь бао — пельмешка. Фрида в детстве ненавидела свое круглое лицо, но она так гордится пухлыми щеками дочки. Не забыть сказать Гасту, чтобы давал Гарриет достаточно жиров, коровьего молока, только не миндального, не соевого или овсяного. Если она, вернувшись, увидит, что Гарриет стала такая же тощая, как эта девочка, им мало не покажется.

— Как тебя зовут? — Девочка смотрит на нее пустым взглядом. — Ну, хорошо, можешь не говорить. Ты не обязана. А меня зовут Фрида. Рада с тобой познакомиться.

— Привет, — говорит девочка, растягивая слоги.

Девочка опускается на четвереньки и начинает обследовать ноги Фриды. Она раскатывает штанину комбинезона, проводит пальцами по желтому шву. Ах, если бы Гарриет вела себя так спокойно во время посещений. Фрида прикасается к щечке девочки. Ее кожа на ощупь кажется Фриде странной. Восковой. Слишком идеальной. Губы сухие, тогда как у Гарриет всегда влажные. Фрида нюхает макушку девочки, предполагая, что у нее будет запах детского мыла, как у Гарриет, но ощущает запах резины, как в салоне новой машины.

Инструкторы просят их внимания. Миз Руссо нужен доброволец, и она выбирает малышку Лукреции — та хихикает, когда ее сажают на стол инструктора. Миз Руссо начинает расстегивать форму на ребенке.

— Что вы делаете? — кричит Лукреция. Она смотрит ошарашенным взглядом, как миз Руссо снимает с девочки трусики.

Миз Руссо поворачивает девочку. Матери охают. Сзади на спине девочке синяя пластмассовая шишечка круглой формы. Миз Руссо крутит руки девочки, и они слышат, как хлюпает внутри густая жидкость. Она нажимает пальцем на щеку девочки, отчего левая сторона ее лица впадает внутрь. Девочка встряхивает головой, и щека принимает прежнюю форму.

Матери начинают отодвигаться от малышей. Фрида снова думает о космосе, об астронавтах, покидающих корабль и умирающих от нехватки кислорода. Она прокручивает в голове ряд немыслимых сценариев, будучи уверена, что галлюцинирует. Вероятно, это последний отзвук того затянувшегося лихорадочного бреда, подпитывавшегося несколькими месяцами наблюдения за ней, недоедания и разлуки с дочерью.

Когда шишечку отвинтили, под ней оказалось отверстие диаметром дюйма в четыре. Миз Руссо залезает внутрь ложкой, а когда достает ее, ложка полна жидкости цвета электрик, напоминающего антифриз.

— Охладитель, — говорит миз Руссо. — Защищает девочек от перегрева.

Фрида щиплет себя за руку. Лукреции плохо. Миз Руссо возвращает внутрь жидкость с ложки, одевает девочку, возвращает ее пораженной Лукреции.

— Они удивительные, правда?

Эти дети — миз Руссо называет их куклами — представляют собой последнее достижение в области робототехники и искусственного интеллекта. Они могут двигаться, говорить, имеют запах и неотличимы от настоящих детей. Они могут слышать. Могут думать. Они разумные существа, у них развитие, память и знания такие же, как у детей соответствующего возраста — от восемнадцати до двадцати месяцев.

У Фриды такое чувство, будто она снова оказалась в светло-зеленой комнате. Она плывет вне своего тела, ее переполняют глупые вопросы.

— Когда ваша кукла плачет, она проливает настоящие слезы, — говорит миз Руссо. — Она выражает реальную боль, реальные потребности. Ее эмоции не спрограммированы заранее, они не случайны, их назначение не в том, чтобы вас обмануть.

Матери должны проверять состояние синей жидкости. Если она свернется, то лицо и тело куклы покроются ямочками, как при целлюлите, и матерям придется выскребать голубое месиво. Жидкость надо менять раз в месяц. Она не только имеет охлаждающие свойства, но и обеспечивает гибкость и податливость силиконовой кожи, придает ей правильную текстуру, а телу — вес.

Кукла гладит лицо Фриды. Она притягивает Фриду к себе все ближе и ближе, и та начинает чувствовать горячее дыхание на своей щеке. Ее прикосновение так не похоже на прикосновение Гарриет — Фриде кажется, что ее ощупывает кто-то слепой. Но кукла теплая и настоящая, она дышит, вздыхает. На ее ладони линии жизни, на коже пальцев — узоры. У нее есть ногти. Ресницы. Полный набор зубов. Слюна. Как они сделали слюну?

* * *

В прошлом, говорят инструкторы, детей изымали и возвращали родителям, которые не скорректировали своего поведения. Дети страдали. Некоторые умирали. Здесь прогресс матерей будет измеряться в контролируемой среде. При наличии такой имитационной модели реальные дети будут защищены от нового вреда.

В каждой кукле имеется камера.

— Вы можете видеть ее, она может видеть вас, — говорит миз Руссо.

Куклы будут не только заменять настоящих детей, но еще и собирать информацию. Они будут измерять материнскую любовь. По частоте пульса матери будет определяться уровень ее раздражения. Мигание и выражения лица помогут определить стресс, страх, неблагодарность, обман, скуку, лицемерие и массу других эмоций, включая уровень счастья — соответствует ли он таковому у куклы. Кукла будет фиксировать, где находятся руки матери, определять напряженность тела, температуру и позу, частоту визуальных контактов, качество и подлинность эмоций.

Они пройдут курс обучения из девяти ступеней разделов, в каждом по определенному количеству уроков. Первый раздел — «Основы ухода и воспитания», он включает установление базовых, промежуточных и продвинутых связей, а также кормление и здоровье. По окончании каждого раздела проводится экзамен, и оценки, полученные матерями в этот день, определят окончательный результат.

Программа обучения исходит из того, что, поскольку дети уже дожили до определенного возраста, обучать их приемам сердечно-легочной реанимации нет необходимости, но несколько занятий для освежения знаний все же будут проведены. Следующие разделы будут называться «Основы игр», «Опасности в доме и вне его», «Нравственная вселенная». Инструкторы записывают названия на доске, предупреждая, что пока заглядывать далеко вперед не имеет смысла. Они не говорят о полном учебном плане, потому что матери должны доверять программе, понимать, что каждый следующий курс основывается на предыдущем, что по мере обучения они станут соответствовать стандартам совершенства.

* * *

Процесс образования личных связей они начинают с именования кукол.

— С именем приходит привязанность, — говорит миз Руссо. — А с привязанностью приходит любовь.

Фрида улыбается губами, глазами, говорит приятным голосом. Она вытирает лоб — она даже не заметила, что потеет. Когда на лицо куклы падают солнечные лучи, Фрида видит металлический чип в каждом зрачке куклы.

Кукла играет с липучками на кедах. У них всего десять минут на выбор имени, этого недостаточно, чтобы оценить личность куклы, если у нее есть таковая, чтобы найти подходящее имя.

Фрида, когда носила Гарриет, составила список имен и держала его в ящике стола. Старомодные имена. Французские имена. Она хотела дать Гарриет имя, в которое ее дочка могла бы вырасти, она могла бы назвать ее в честь Маргерит Дюрас[8], ее любимой писательницы. С Гастом она обсуждала эти имена только раз, сказала, что она не придирчива, пусть сам решает. Она всегда завидовала своим родителям, которые, приехав в Америку, выбрали себе имена. Дэвис и Лиллиан. Ей бы хотелось, чтобы ее назвали Симоной. Джулианой. Как-нибудь изящно и музыкально.

— Я буду называть тебя Эммануэль, — говорит она, вспоминая фильм с Эммануэль Рива[9], где актриса играла женщину, пережившую несколько инсультов.

Они несколько раз учатся произносить новое имя. Кукла запинается, теряет гласные. Фрида выбрала самое сложное имя в классе.

— Эммннннн, — выводит кукла. — Эммааа-нана. — Фрида добавляет остальное.

— Как креативно, — говорят инструкторы.

А как Фрида хочет, чтобы называли ее? «Мама», «мам», «ма» или «мамочка»?

— Она может называть меня «мамочка». Разве нет? Я твоя мамочка.

* * *

Звонок в полдень зовет их на ланч. Инструкторы останавливают кукол, вводя код в свои планшеты. Щеки Эммануэль холодеют на ощупь и полностью деревенеют. Мерил похлопывает свою куклу по голове, сжимает ее плечи, дергает за уши. Глаза ее куклы все еще двигаются.

— Какого хера? — кричит Мерил. Фрида про себя называет эту девицу «мать-подросток». Она кажется слишком дерзкой, чтобы называться Мерил.

Мать-подросток постукивает куклу по голове. Она получает предупреждение за ругательства и грубые прикосновения к кукле.

Эммануэль бешено стреляет глазами. У нее испуганное выражение, какое появляется на лице Гарриет каждый раз, когда ей нужно прочистить нос.

Фрида извиняется за то, что ей надо уйти, обещает вскоре вернуться. Она заглядывает в глаза Эммануэль, надеясь, что ее озабоченность будет зафиксирована, а озабоченность у нее искренняя — она так же сочувствовала бы собаке, привязанной к столбу, пока ее хозяин ест. Эммануэль может быть ее деткой, ее баловнем, ее человечком. Она спешит присоединиться к другим женщинам, оглядывается на отключенных кукол, эти пять пар испуганных глаз тревожат ее.

Страх заставляет матерей молчать, движет ими. Теперь, связанные общей бедой, они в зале столовой больше не каждая сама по себе. Группы держатся вместе. Фрида и Лукреция обнимаются.

Матерям надоели неожиданности. Сначала униформа, женщины в розовых халатах, миз Найт, охрана, ограда под напряжением, а теперь еще это. Группы обмениваются слухами о том, кто финансирует все это, откуда взялись куклы.

— Наверное, от военных, — высказывает кто-то предположение.

Другая мать говорит, что куклы могут быть от «Гугла».

— Все сомнительное — от «Гугла».

— Может, их создал какой-то безумный ученый, — говорит Бет.

Интересно, думает Фрида, не встречала ли Бет такого в психиатрическом отделении.

Лукреция все еще не может отойти от потрясения, которое она испытала, видя растерянность своей куклы, говорит, что это сделал какой-то злой гений.

— Кто-то из Южной Кореи. Или Японии. Или Китая. — Она смотрит на Фриду так, будто та знает. — Извини, ничего личного.

— А что, если нас ударит током? — спрашивает Бет. — Нет, я правда не дружу со всякой техникой.

Лукреция опасается, что куклы могут проявлять склонность к насилию. Она прежде любила всякую научную фантастику. В кино роботы всегда поднимают бунт, куклы всегда оборачиваются убийцами с топорами.

— Кукла могла взбунтоваться, когда инструктор проделала эту операцию с ложкой, — говорит Тина. Матерей пробирает дрожь.

— Это не кино, — резко говорит Линда.

— Откуда тебе знать?

Фрида, Бет и мать-подросток едят быстро, а Лукреция и Линда пререкаются. Фрида хочет знать, не токсична ли синяя жидкость, не может ли она обжечь их, повредить глаза, а если ее вдохнуть, не приведет ли это к какому-нибудь раку. Если бы Гаст и Сюзанна знали про синюю жидкость, они бы больше никогда не подпустили ее к Гарриет.

Вчерашняя печаль уступает место злости. Сетования матерей становятся бурными.

Лукреция теребит салфетку.

— На что угодно готова спорить, отцам ничего такого не приходится делать, — говорит Лукреция. — У них, наверное, есть рабочие тетради и многовариантные головоломки. Им только и нужно — прийти вовремя. Разве не так всегда происходит? Им наверняка не приходится иметь дело с роботами-детьми или синей дрянью. Только не говорите мне, что они станут заставлять мужчину залезать ложкой в какую-нибудь полость ребенка, — возмущается Лукреция.

Женщины в розовых халатах просят их говорить потише. Фрида предлагает им выйти на улицу. Они возвращают подносы и подходят к охраннику столовой. Это определенно все больше становится похоже на тюрьму. На то, что она себе представляет тюрьмой. Разрешение выйти из столовой. Разрешение поесть. Разрешение сходить в туалет. Все занятия расписаны и отслеживаются. Кто-то другой решает, как ей проводить время, в каком помещении, с какими людьми.

Снаружи у велосипедных стоек они видят расстроенную черную мать, она рыдает на одной из скамеек. Сегодня четыре года ее дочери. Они обступают ее, чтобы ее не видели камеры. Они соединяют руки. Мать безутешна. Она говорит бессвязно, вытирает мокрое лицо рукавом. Линда гладит ей спину. Лукреция протягивает кусок салфетки. А потом оно начинается. Кто-то шепчет имя своей дочери. Потом имя своей дочери шепчет кто-то еще. Кармен. Джозефина. Оушн. Лорри. Бринн. Гарриет. Они называют имена своих детей, словно устраивают перекличку после стрельбы в школе. Реестр жертв.

7

В тот день начинается их обучение: первый раздел, «Основы ухода и воспитания». Инструкторы вводят термин «материнский язык»: радостное, эмоциональное общение между матерью и ребенком, не прекращающееся весь день.

Миз Каури, используя куклу Линды, показывает воображаемый поход в продуктовый магазин. Ее голос то понижается, то повышается, передавая состояние постоянного удивления.

— Какую воду мы купим для папочки? Простую? Или с пузырьками? Ты знаешь, что такое пузырьки? Буль-буль-буль! Пузырьки — это шарики! Шарики — это форма!

Матери должны обращать внимание на высоту тона и на лексику. Счетчик в куклах будет вести учет различных слов, которые произносят матери каждый день, число ответов, которые дают куклы на вопросы матерей, число обменов репликами. Будет подсчитано число разрешающих и запрещающих фраз. При избытке запретов счетчик будет издавать звук, похожий на тот, что издает охранная сигнализация машины, а выключать его могут только инструкторы.

Матери должны проговаривать все, постоянно делиться знаниями, отдавать себя ребенку целиком, не отвлекаться, держать визуальный контакт. Когда куклы спрашивают «почему», как это свойственно малышам, матери должны давать ответы. Любопытство должно вознаграждаться.

— У кукол есть выключатель, — говорит миз Каури. — У вас нет.

Матери, словно певицы, учатся петь гаммы. Если куклы бормочут что-то невнятное, то матери должны попытаться обратить эту невнятицу в слова. Интерпретировать, говорят инструкторы. Утвердить. Помочь ей обрести смысл.

— Небо, — говорит Лукреция, показывая на окно. — Облака. Деревья.

— Туфли, — говорит Фрида. — Шнурки.

Она называет части лица. Части тела. Пересчитывает пальцы на руках и ногах у Эммануэль. Что нужно услышать кукле? Дома ее разговоры с Гарриет вращаются вокруг чувств и задач. Следующий сон, следующая еда, как сильно она любит Гарриет, как сильно она скучала по Гарриет, пока та была у папы. Она подражает лепету Гарриет. Она придумывает слова. «Сянка» для овсянки. «Бачка» для собачки. «Яга» для ягоды. Фрида приправляет разговор своим зачаточным мандаринским. Гарриет может сказать сие, сие, спасибо. Она знает, как на мандаринском сказать «папа», «мама», «бабушка», «дедушка», «тетя» и «дядя». Когда Гарриет хочет, чтобы Фрида перешла на английский, она машет ручками и кричит: «Нет сие сие! Нет сие сие!»

Фрида ласково берет Эммануэль за руку. Она расслабляет мышцы лица и говорит мягким, любезным голосом, как говорят с клиентами работники сферы обслуживания. У нее столько вопросов, которые она не может задать: «Кто тебя сделал? Просто ли тебя сломать? Носишь ли ты подгузники? Ешь ли ты и пьешь? Ты можешь заболеть? У тебя может быть кровотечение? Что происходило, пока я была на ланче? Что произошло за час ланча?» Когда Эммануэль разморозили, она упала в руки Фриды так, словно все это время сдерживала дыхание. Для нее это не может быть полезно.

Инструкторы смотрят и дают указания.

— Расслабьте челюсть, — говорит Лукреции миз Каури.

— Включите воображение, — говорит миз Руссо, подойдя к Бет. — Ваш голос должен быть легким и нежным, как облако.

— А как говорит облако? — спрашивает Бет, глядя на миз Руссо сквозь занавеску лоснящихся волос.

— Как мать.

— Но это же бессмыслица.

— Материнство не имеет отношения к смыслам, Бет. Оно о чувствах, — говорит миз Руссо, положив руку на сердце.

Фрида спрашивает Эммануэль, дружит ли она с другими девочками. Эммануэль отрицательно качает головой. Фрида говорит более высоким голосом, она превозносит добродетели женской дружбы. Она никогда не говорила с Гарриет так эмоционально. Наверное, следовало бы, но в ее семье с ней никто так не разговаривал. За обеденным столом родители говорили о работе. Никто не спрашивал у нее, как прошел день, что она чувствует. С Гарриет материнский язык казался не более естественным, чем брекеты. Чем выше был голос Фриды, тем подозрительнее становилась дочь. Фрида смотрит на часы. 2:43. Они уже, вероятно, приземлились в Сан-Франциско. Она надеется, что Гарриет хорошо себя вела в полете.

Урок переходит от материнского языка к физической любви. Оба эти навыка будут частью их ежедневной материнской практики и послужат фундаментом для более сложных материнских заданий.

Объятия и поцелуи должны передавать ребенку ощущение безопасности и надежности. Объятия и поцелуи должны быть многочисленными, но не удушающими. Инструкторы демонстрируют это: миз Руссо изображает мать, а миз Каури — ребенка. Матери сначала должны определить потребности ребенка: поцелуи или объятия. Или и то и другое. Какие объятия? Какие поцелуи? Быстрые и нежные? В одну щеку, в две? В лобик, в две щеки, в нос или лоб?

Матери не должны целовать кукол в губы. В губы — это по-европейски, устанавливает неверный прецедент, делает детей уязвимыми перед насильниками.

Миз Каури хнычет. Миз Руссо плотно прижимает миз Каури к своей груди.

— Раз, два, три, отпускаем. Прижимаем — отпускаем. Раз, два, три, отпускаем.

Прижимать ребенка более чем на три секунды не следует. Иногда допустимо пять или шесть секунд, если ребенок плачет или ему больно, если он получил вербальную, эмоциональную или физическую травму. До десяти секунд позволяется в крайних случаях. Более длительное прижимание станет тормозом для развивающейся у ребенка независимости.

«Помните, — говорят инструкторы, — вы имеете дело уже не с младенцем». Матери могут добавить несколько поощрительных слов, если считают, что это уместно. «Я тебя люблю. Все будет хорошо. Ну-ну».

Фрида видит, что Эммануэль наблюдает за ней, ведет счет. Она старается сохранять нейтральное выражение. Скрывать свои чувства — это искусство всегда было ее слабым местом. Когда бы она ни путешествовала по Азии, выражения ее лица мгновенно и необратимо выдавали ее. Явная американка. Мать всю жизнь выговаривала ей за то, что она хмурится.

Инструкторы ведут себя так, будто трехсекундное объятие — самая разумная вещь в мире. Кто-то хихикает, кто-то глупо улыбается, кто-то закатывает глаза, но по большей части матери, все пятеро, подчиняются. Лукреция и Линда начинают с быстрых объятий — раз-два-три. Бет во время объятия раскачивается из стороны в сторону, придавая этому жесту личностную черточку. Фрида и мать-подросток стоят на коленях, распахнув руки и пытаясь уловить своих капризных детей-кукол.

Мать-подросток слишком агрессивна. Инструкторы выговаривают ей за то, что она хватает запястье куклы, дает ложные обещания.

— Вы не можете предлагать вкусненькое, — говорит миз Каури. — Мы здесь не используем стратегию, основанную на вознаграждениях.

Фриде не удается установить контроль над Эммануэль — та удаляется в учебное пространство других матерей.

— Управляйте вашей куклой, Фрида, — говорит миз Руссо.

Фрида молит Эммануэль согласиться на объятие. Хотя она плоховато помнит события ночи перед ее очень плохим днем, в памяти у нее осталось, как она злилась, когда Гарриет не лежала спокойно, в то время как она меняла ей подгузник.

Фрида ловит Эммануэль, считает до трех, потом перестает считать. Нужно ей было взять Гарриет в ту ночь к себе в постель. И не только в ту ночь. Во все ночи. Как ей вообще пришло в голову спать в разных комнатах с Гарриет? Если бы она сейчас держала Гарриет, то гладила бы ей спинку, нюхала бы ее шейку, щипала мочки ушей, целовала бы пальчики.

Миз Руссо снова называет Фриду — она вот уже три минуты прижимает к себе Эммануэль.

— Фрида, нужно обнять, досчитать до трех и отпустить. Что вам непонятно?

* * *

Время расставания наступает ровно в 5:30. По свистку инструкторов куклы выстраиваются в цепочку и идут к двери комнаты оборудования. Фрида обнимает на прощание Эммануэль, а кукла стоит, не поднимая рук, отвечает Фриде коротким кивком.

Лишенные передышек, какие имеют их напарники-люди, куклы устают, но не становятся суетливыми или гиперактивными. Напротив, они становятся вялыми, чего никогда не происходит с настоящими детьми.

Матери улыбаются, машут. Когда куклы выходят из класса, мышцы лиц у матерей расслабляются. Лицо у Фриды побаливает от улыбок. Она хватает свою куртку и идет вниз по лестнице следом за одноклассницами. Бет плачет, Лукреция ее утешает. Лукреция говорит: может, она и ошибалась, когда рассказывала о роботах. Может быть, эти роботы совершенно безобидны.

— Не думаю, что тебе стоит просить другую куклу.

— Но я ей не нравлюсь, — говорит Бет. — Я это чувствую. Что, если у нее такая личность? Что, если они дали мне порченую? Что, если она дурное семя?

Она начинает рассказывать Лукреции, как ее мать один раз назвала ее дурным семенем, как это изговняло все ее детство.

— Бет, серьезно, заткнись, — говорит ей Лукреция. — Из-за тебя мы все попадем в беду.

Фрида чувствует, как расслабляется ее грудь, когда они выходят. Ей хочется поскорее выйти на узкую улицу, войти в ее крохотный темный дом.

* * *

Хелен, соседка Фриды по комнате, уходит. Слухи начинаются на следующее утро у раковин в душевой. Кто-то говорит, что ее кукла-сын плюнула ей в лицо. Кто-то говорит, что ее инструкторы слишком строги. Кто-то говорит, что с ней случился шок, когда появились куклы, и она так и не пришла в себя. Сколько ей? Пятьдесят? Пятьдесят два? Матерям в возрасте трудно приспосабливаться.

Когда Фрида заходит в обеденный зал, все глаза устремляются на нее. Матери бочком подходят к ее столу, одаряют ее улыбками и комплиментами, предлагают принести еще чашечку кофе. Фрида отказывается говорить. Ей отчаянно хочется посплетничать, и ей хотелось бы использовать свою недолгую удачу, чтобы обзавестись новыми друзьями, но она должна соблюдать правила, кроме того, никто здесь не вызывает у нее доверия, к тому же по залу описывают круги женщины в розовых халатах.

— Мы должны уважать ее право на личную жизнь, — говорит им Фрида.

Этот ответ слишком уж ни о чем. Другие матери называют ее манда, сука и кошелка. Одна из белых матерей гнусавит ей в ухо, подражая китайской речи. Другая сбрасывает ее столовый прибор на пол. Эйприл, татуированная мать из автобуса, теперь показывает на нее и шепчет что-то тройке белых женщин среднего возраста. Кто-то за соседним столиком называет ее ханжеской китайской сукой. Она слышит свое имя, произносимое шепотом. Это та, которая оставила своего ребенка дома. Та, которая говорит всем, что у нее случился плохой день.

— Наплюй на них, — говорит Лукреция. — К обеду они забудут про тебя.

Фрида слишком разнервничалась, она не может есть. Она передает Лукреции половинку своего рогалика.

Лукреция говорит, что уйти на второй день может только белая женщина. Если бы черная попыталась такое выкинуть, ее бы упекли в тюрьму, а может быть, пристрелили на дороге, а выставили бы все так, будто она покончила с собой. Несколько черных матерей за соседним столиком слышат ее и понимающе смеются.

— Я думаю, твоя соседка по комнате ленивая сука, — говорит Фриде Линда.

— Не думаю, что она на самом деле любит своего сына, — говорит Бет. — Представьте, что он будет чувствовать, когда узнает, что его мать неженка и дезертир. Штату следует заплатить за психотерапию этого бедняги.

Фрида высыпает пакетики сахара в кофе. Ей бы хотелось рассказать им о том, каким тоном Хелен разговаривала с миз Гибсон, как Хелен называла кукол чудовищами. Школа дала ей сына-куклу ростом в шесть футов, сложенного, как лайнбекер[10], гораздо выше и сильнее ее сына. Как она может его контролировать? Он не желал обниматься. Не откликался на имя, которое ему дали, — Норман. Называл Хелен старой, бледной, жирной и уродливой, требовал другой матери. Хелен сказала, что эта заумная учебная программа — психологическая пытка.

Миз Гибсон посоветовала Хелен умерить агрессивность. Быть более открытой. «Хелен, вы плохая мать, но вы учитесь…»

Хелен помахала пальцем перед лицом миз Гибсон. Какое отношение может иметь замена синей жидкости к воспитанию? Что это за камеры внутри кукол, датчики, биометрические глупости, что это за экзамены, система баллов, безумные учебные программы? Чему их здесь учат? Возможно ли вообще сдать экзамены по таким программам?

Миз Гибсон напомнила Хелен о последствиях, если она уйдет. Неужели она хочет оказаться в базе?

— Не думаю, что такая база существует на самом деле, — сказала Хелен. — Моему сыну семнадцать. Мы расстанемся максимум на год. После чего он найдет меня. Жаль, что я плохо подумала, прежде чем согласиться приехать сюда. Судья выразилась в том смысле, что у меня есть выбор, но выбор и это место вещи несовместимые.

Когда выключили свет, Хелен попыталась убедить Фриду уйти вместе с ней. За ней приедет ее племянница. Фрида может остановиться у Хелен, может присоединиться к Хелен в судебном иске, занять твердую позицию.

— Мы можем их остановить, — сказала Хелен.

Фрида ответила необходимыми в таких случаях банальностями о том, что Хелен имеет маяк надежды в лице своего сына, попыталась убедить Хелен продолжить программу, хотя и ненавидела себя за это искушение. Она представила, как появляется у дверей Гаста и Сюзанны, заставляет их пообещать, что они ни слова не скажут миз Торрес. Но это не решало проблему, а Хелен никогда не подаст иска. Никогда не обратится к прессе. Хелен сказала, что не боится оказаться в базе данных. Что ее адвокат оспорит это решение. Но Фрида знает: все это пустая болтовня.

После завтрака матери собираются на ступеньках «Пирса», смотрят, как племянница Хелен подъезжает на разворотный круг розового сада. Хелен провожают миз Гибсон и один из охранников. Сегодня она перенимает у Линды корону худшей матери, «самой отвратительной суки».

Матери шепчут: «В жопу ее». «В жопу все это».

Хелен смотрит на них и поднимает кулак. Некоторые матери машут ей на прощание. Другие тут же о ней забывают. Мать рядом с Фридой шмыгает носом. Хелен обнимается с племянницей, они обе смеются. Фрида напугана, удивлена тем, что после всего двух дней пребывания здесь звук отъезжающей машины может разрывать ей сердце.

* * *

Основываясь на модели «раз, два, три, обними-отпусти», матери обучаются разным видам привязанности. Объятие, которое передает извинение. Объятие, которое передает поощрение. Объятие, призванное успокоить после физической травмы. Объятие, успокаивающее душу. Разные крики требуют разных объятий. Матери должны научиться распознавать их. Миз Каури и миз Руссо приступают к демонстрации.

Лукреция поднимает руку.

— Клянусь, я внимательно смотрела, но эти объятия совершенно одинаковые.

Остальные матери соглашаются. Как они могут определить, с какой проблемой связан тот или иной крик, какое объятие отвечает тому или иному крику? Что это дает? Почему им просто не спросить у куклы, в чем проблема?

«Прямые вопросы — слишком большая нагрузка на ребенка», — говорят инструкторы. Мать никогда не должна делать того, что вызывает тревогу у ее чада. Матери должны обходиться без вопросов. Они должны включать интуицию. Должны знать. Что касается различий между объятиями, то тут матери должны учитывать намерение. Это невидимая эмоциональная работа, которую родители должны проделывать постоянно.

— Вы разговариваете со своими детьми через соприкосновения, — говорит миз Руссо. — Коммуницируете от сердца к сердцу. Что вы хотите ей сообщить? Что ей нужно услышать от вас?

Из соседнего класса доносится хлопок, за которым следуют вопли, окрики. Миз Руссо говорит, что они не хотят напоминать матерям о прошлых грехах или стимулировать скрытую склонность к насилию, но занятия на выработку привязанности должны иметь черты подлинности. Чтобы научиться обнимать для утешения при физической боли, нужно причинить эту боль.

Инструкторы бьют кукол по рукам. Если кукла плачет недостаточно громко, они хлещут ее по лицу. Мать-подросток загораживает свою куклу телом. Лукреция кричит, чтобы они прекратили.

Инструкторы работают методически, игнорируя протесты матерей. Миз Руссо удерживает куклу, а миз Каури хлещет ее. Звук ударов кожи по коже реален. Боль реальна. Фрида закрывает глаза Эммануэль. Инструкторы, вероятно, злобные старые девы. Тайные убийцы кошек. Она бы горло перегрызла тому, кто позволил бы себе такое в отношении Гарриет. Она никогда не видела, чтобы ребенка, едва начавшего ходить, били по лицу. Разве что отец иногда шлепал ее через одежду. А мать, если что, била по рукам.

— Отпустите ее, Фрида, — говорит миз Руссо.

— Зачем вы это делаете?

— Нам нужно научить вас.

Эммануэль прячется за Фридой.

— Больно будет совсем недолго, всего секундочку, — говорит Фрида. — Это такая игра. Я с тобой. Мамочка о тебе позаботится. Прости. Прости, пожалуйста.

Она морщится, когда миз Каури хлещет куклу по лицу.

Эммануэль кричит резче Гарриет, более настойчиво и угрожающе. Фрида удлиняет объятие до пяти секунд, потом до десяти. Ради Гарриет она позволит кукле кричать ей в ухо. Ради Гарриет она готова повредить себе слух. Она поражается тому объему жидкости, который вытекает из глаз куклы, из ее носа и рта, бесконечный поток без видимого источника, в теле словно спрятан фонтан.

Воротник и карман Эммануэль вскоре пропитываются слезами. Куклы плачут дольше и громче, чем настоящие дети. Они плачут без остановок. Они не устают. Их голоса не хрипнут. Они вырываются из материнских объятий, обнаруживая для себя базовую животную радость чистой свободы. Плач физической боли переходит в плач страсти, когда они включают свои голоса на полную мощность, создают купол звука, от которого у Фриды возникает желание плакать кровавыми слезами.

Проходят часы. У инструкторов на головах наушники. На ланч они обрывают плач кукол на полузвуке, рты остаются широко разинутыми, горла у них красные, влажные и пульсирующие. Когда матери возвращаются с ланча, куклы возобновляют свой рев с того же места.

Матери не вселяют в кукол ощущение безопасности. Если бы куклы почувствовали себя в безопасности, они бы перестали плакать. Инструкторы говорят им, что они должны умерить свое чувство безысходности. Оставаясь спокойными, они демонстрируют ребенку, что матери по силам все. Мама всегда терпелива. Мама всегда добра. Мама всегда дает. Мама никогда не выходит из себя. Мама — это буфер между ребенком и жестоким миром.

«Поглотите этот крик, — говорят инструкторы. — Впитайте в себя. Впитайте».

* * *

Каждая группа считает, что им досталось больше других, что их куклы вели себя хуже всех, что им попались самые жестокие инструкторы. Тактика какая-то нечеловеческая. Объяснения лишены смысла. Ничто из того, чему их учат, не имеет никакого отношения к реальной жизни.

Бет считает, что школа наняла социальных работников, у которых души нацистов. Если куклы наделены способностью чувствовать, то они реально чувствуют насилие в отношении себя.

— Социальные работники и есть самые настоящие нацисты, — говорит Лукреция. — Они их ближайшая родня. По крайней мере та, с которой я имела дело. — Она считает, что миз Каури — нацистка в теле цветной женщины. Таких в последнее время становится все больше.

Кукол-младенцев заставляли плакать, просто усаживая их на пол, куклам постарше инструкторы многократно давали шлепки. Куклы-тинейджеры выкрикивали фразы, исполненные ненависти: «Чтоб тебе гнить в аду!» — «Сдохни, ведьма!» — «Ты меня не понимаешь!» — «Ты мне не настоящая мать! Почему я должна тебя слушаться?» Куклу Хелен отправили в кладовку.

За обедом Фрида и ее одноклассницы вырабатывали стратегию. Соски-пустышки. Игрушки. Картонные книжки. Видео. Песни. Их настоящих дочерей нужно было отвлечь, когда они плакали. Почему они не могут использовать соски? Они подначивали Лукрецию, чтобы она задала этот вопрос завтра.

Фрида в изнеможении от всех этих попыток сидеть на корточках, присаживаться, догонять, выслушивать, давать, пытаться обратить досаду в любовь. Она залезает в кровать, когда свет еще горит, довольная тем, что она одна к комнате. Потом она вспоминает, что Хелен дома. Хелен сегодня будет спать в собственной кровати.

Миз Гибсон проводит последнюю проверку. Раздается вечерний звонок. Свет гаснет.

Если не считать истории с Хелен, побоев, слез и ее собственных отчаянных мыслей, то день начался с хорошей ноты. Инструкторы сказали: «Найдите ваших матерей», и Эммануэль сразу же направилась к ней. У некоторых кукол не получилось выполнить команду. Кукла матери-подростка подошла к Бет, кукла Бет — к Лукреции. Но Эммануэль узнала Фриду. Она ткнула пальцем в ее грудь и сказала: «Мамочка», и Фриду охватило какое-то смутное чувство. То ли радости. То ли гордости. Кукла не Гарриет, она никогда не станет Гарриет. Но она промежуточная ступенька. Фрида, если будет необходимо, наступит на голову куклы, на ее тело, сделает все, что потребуется.

* * *

На ужин в День благодарения в обеденном зале зажгли свечи. Исполнительный директор миз Найт проходит между столов, пожимает матерям руки, сдавливает локти, спрашивает у матерей имена и провинности.

— Вам нравится программа? — спрашивает миз Найт. — Привыкли уже? Куклы — невероятные, правда?

Когда все рассаживаются, миз Найт берет микрофон и просит матерей помолчать минуту, подумать о своих детях, которых сейчас нет с ними.

Матерям не нравится такой подарок. Будто они не знают, где они находятся и где должны находиться. От праздничных украшений им только становится хуже, уж лучше бы школа ничего не делала, думают они. Подсвечники стоят нетвердо, они сделаны из дешевого пластика. На каждом столе декоративная миска с миниатюрными тыквами — матерей предупредили, чтобы они не пользовались ими как оружием. На стенах висят бумажные гирлянды в честь первых поселенцев и индеек. Им подали сухую, почти неприправленную индейку с мучнистой начинкой и водянистым бататом. Разговор переходит от болей телесных к семейным традициям, к тому, что они готовили своим детям, где живут дети. У Фриды, у матери-подростка, у Бет и Робин дети остались со вторым родителем или с родственниками. Остальные дочери на попечении приемных семей.

Линда беспокоится — не останутся ли ее дети голодными.

— Вы не знаете тех, кто соглашается на временное попечение, — говорит она. — Люди делают это ради денег. — Она не знает, где живут приемные родители ее детей, не знает, сколько еще детей на попечении этой семьи, не дерутся ли ее дети с теми, другими, не дерутся ли в школе. Что касается воскресных звонков, то ей придется каждую неделю выбирать кого-то одного. Как к этому отнесутся остальные дети? Она просила социального работника разместить ее детей с испаноговорящими родителями. Она хотела, чтобы всех шестерых взяла одна семья. Чтобы те, которые постарше, заботились о малышах.

Бет рассказывает Линде о лесбийской паре, которая живет рядом с ней в Маунт-Эйри, они берут детей со специальными потребностями.

— Они — хорошие приемные родители, — говорит Бет.

— Бесполезно, — отвечает Линда. — Бес-полезно.

Фрида думает о деньгах. Частных школах и летних лагерях. Об уроках музыки и учителях. О путешествиях за границу. Обо всем том, что давали ей родители. Чем больше она слышит о бедности, тем сильнее ей хочется вырастить Гарриет в роскоши.

Миз Найт просит матерей встать и воздать благодарения. Первые матери, которые делают это, выглядят застенчиво. Одна мать благодарит Бога. Другая — Америку.

Родители Фриды сейчас, вероятно, находятся в доме ее дядюшки и тетушки в Берр-Ридже. Там соберется не меньше двадцати родственников. Фрида — старшая из всех двоюродных с материнской стороны, любимая внучка покойной бабушки. Она умоляла родителей не говорить про нее остальной семье, но мать, вероятно, нарушила обещание и рассказала одной сестре, которая рассказала трем другим, которые рассказали своим детям. Дядюшки и тетушки будут во всем винить ее родителей. Или ее степень по свободным искусствам. Или то, что она не окончила магистратуру, или то, что она не рожала до тридцати семи лет. Или то, что она вышла за европейца, и вообще, что это за имя такое — Гаст. Ей не следовало выходить за красивого мужчину. Красивым мужчинам нельзя доверять. Она жила слишком далеко от дома. Если бы она переехала домой, то родители помогали бы ей с ребенком. Проблема в тех решениях, которые принимала Фрида. Дядюшки и тетушки скажут своим детям: «Если ты когда-нибудь сделаешь что-либо подобное, я брошусь в реку».

Забывшись в своих самобичеваниях дочери из эмигрантской семьи, она не замечает, когда миз Найт подходит к их столику. Миз Найт передает микрофон Линде, которая благодарит школу.

— Всех вас. Мои новые сестры. Вы прекрасны. Все вы.

Микрофон передается из рук в руки. Благодарности за еду, за крышу над головой, за второй шанс.

Мать-подросток не отрывает глаз от тарелки. Она весь вечер молчала, ее занимает только клюквенный соус. Она просит, чтобы ее оставили в покое. Как-нибудь в другой раз. Но миз Найт не устрашить, она сует микрофон в руку матери-подростка.

— Дама, уберите этот микрофон от моего лица. Разве не достаточно всех этих долбаных правил?

— Мерил, следите за языком! Еще один такой проступок, и вы отправитесь на несколько недель в разговорный кружок.

Мать-подросток берет микрофон и говорит:

— Я благодарю за правду.

Она передает микрофон Фриде, та медлит, смотрит на Лукрецию — не подаст ли она какого знака. Лукреция изображает пальцами сердечко.

— Я благодарю за Эммануэль, — говорит Фрида, благодарная Лукреции за подсказку. — За мою куклу. Я имею в виду мою дочь. Мою драгоценную красавицу дочку.

За следующим столом одновременно встают три белые матери средних лет. Они передают микрофон друг другу после каждого сказанного ими предложения. Они благодарят миз Найт. Науку, прогресс. Инструкторов. Лукреция говорит Фриде, чтобы та обратила внимание на то, как улыбается им миз Найт. Может быть, эта троица и не матери вовсе, говорит Лукреция. Может, они работают на штат. Может, они кроты. Кто-то говорит: хорошо бы закидать их булочками. Но они не успевают воплотить эту идею в жизнь — вспышка пламени прерывает жополизные благодарности. Помещение наполняется запахом горящей пластмассы.

* * *

Допрашивают матерей, сидевших за столом, на котором вспыхнуло пламя. Просматривают записи с видеокамер. Хотя никто не может доказать, что пожар был рукотворный, или увидеть, кто перевернул свечу, на следующее утро появляются десятки новых охранников.

Новый охранник обеденного зала — моложавый краснолицый блондин с мягким, пухлым телом пьяницы. Сегодня их пятый день в мире женщин, и даже Линда, которая заявляет, что этот охранник самый белый из всех белых людей, каких она встречала, поглядывает на него кокетливым взглядом.

Матери немного разгибают спины. Они хихикают, заливаются румянцем, показывают пальцами, охранник столовой никак не реагирует. Вполне естественно, думает Фрида, что охранника ничуть не привлекают две сотни женщин, которые жестоко обходились со своими детьми.

Сегодня черная пятница[11], и матери брюзгливы и беспокойны. Им бы поспать допоздна, доесть вчерашние остатки, потратить деньги, которых у них нет.

Лукреция говорит, что им следует устроить какую-нибудь новую заварушку. Пусть им пришлют еще охранников.

— Год — большой срок, — говорит она. Кто знает, когда начнется совместное обучение и будет ли оно происходить так, как обещала миз Найт во время своего вступительного слова. Им ведь все равно не позволят заводить шашни с этими отцами.

— Словно ярлыка «плохой отец» недостаточно, чтобы у тебя пропала вся смазка, — говорит Лукреция, показывая рукой, как раскрывается и закрывается бутон цветка.

Кто-нибудь мог бы затопить туалет в «Кемпе». Кто-нибудь мог бы поцапаться с инструкторами. Может быть, некоторые растения ядовиты.

Фрида называет Лукрецию сумасшедшей. Подумать только, как они будут страдать, как будут страдать их дети, если они проиграют свои дела. Бет и мать-подросток презрительно фыркают. Лукреция называет ее пай-девочкой. Мать-подросток называет ее ханжой. Линда называет ее долбаным законопослушным меньшинством.

Они обсуждают, что лучше: отсосать у охранника или угостить его киской. В этом вопросе мнения сидящих за столом разделяются. Их жаркий спор в такой ранний час по поводу столь непривлекательного человека пугает Фриду, которую тоже посещают похотливые мысли. Она тоскует по Уиллу, вспоминает его тело, думает о Гасте и своих прошлых любовниках, грязноволосом парнишке из колледжа, которому нравилось жевать ее соски, упитанном художнике-постановщике, который слишком часто говорил о своем покойном отце. Но фантазии и желания принадлежат к другой жизни. Она сказала Уиллу, чтобы не ждал ее. Она поднимается и уходит, а ее одноклассницы продолжают свою горячую дискуссию о том, является ли анальный секс с точки зрения контрацепции наилучшим выбором.

Внутри «Моррис-Холла» у выхода ждет новый охранник, тощий и застенчивый чернокожий парень с зелеными кошачьими глазами, короткой бородкой, хорошеньким, как у девушки, лицом. Он не очень высок, но у него сильное тело под униформой. Некоторые матери на пути в класс говорят ему «привет». Некоторые приглаживают волосы. Охранник смущается. Матери спорят, скольких женщин он сегодня оттрахает. Не на всех деревьях, вероятно, есть камеры. Тут к тому же масса пустующих зданий.

Фрида пытается сообразить, какие девушки ему нравятся. Острые на язык и забавные, как Лукреция. Загнанные, как Бет. Фриде нравятся его зеленые глаза и полные губы.

* * *

На психологические консультации они ходят в течение дня в назначенное время. В 10:45 Фрида ждет своей очереди в вестибюле «Пирса», где кто-то поставил на столик под люстрой искусственные пуансеттии.

Фрида напоминает себе: она не должна задавать никаких вопросов, только поплакать, если это покажется уместным, говорить об Эммануэль как о живом существе. Ожидающие матери треплются обо всем понемногу: не пойти ли спать на голодный желудок, о том, что индейка была недурна с учетом всех обстоятельств. Вдали по коридору за одной из закрытых дверей плачет мать, попавшая сюда за оставление ребенка. Фрида сочувствует ей, кто бы она ни была, вспоминает, как люди из Службы защиты детей фиксировали эпизоды, когда Фрида плакала. Ей сказали, что ее горе представляется им неглубоким. Они сказали судье семейного суда, что позы, которые она принимала во время плача: ее привычка закрывать лицо руками, сворачиваться калачиком, — наводили на мысль, что она изображает жертву.

Здесь она пока еще не плакала, хотя желание разрыдаться преследует ее постоянно. По ночам она борется с собой, чтобы не поднести руки ко рту. Ей хочется повыдергивать у себя ресницы, покусать щеки изнутри, чтобы кровоточили. Но она учится ценить темноту. Одиночество. Утомление улучшило ее сон. В последние несколько ночей спала она таким неглубоким сном, что даже запомнила мучившие ее кошмары.

В одиннадцать часов миз Гибсон провожает ее в помещение прежней зарубежной службы колледжа. Кабинет психолога серый, с голубоватым отливом, здесь пахнет антисептиком. На верхушке шкафа с архивными папками стоят весы правосудия, календарная доска с меловыми красными записями, стопки картонных папок, разные канцелярские приспособления. На задней стене установлена камера, объектив которой смотрит на Фриду. Она садится, закидывает ногу на ногу, улыбается.

Психологу, изящной чернокожей женщине, за пятьдесят, ее плечи обтягивает розовый халат. Зовут психолога Джасинда, но Фрида может называть ее миз Томпсон. У нее распущенные до плеч, редеющие на висках волосы, выпуклые родинки на скулах. Говорит она от диафрагмы, улыбается так, будто ей все это небезразлично, бормочет и кивает в соответствующие моменты, когда Фрида отвечает на вопросы о сне, аппетите, настроении, о том, завела ли она друзей, чувствует ли себя в безопасности, как она переносит разлуку с Гарриет. Они проводят время консультации, обсуждая недостатки Фриды, начиная с ее очень плохого дня и до сегодняшнего утра. Психолог просит ее продолжить предложение «Я плохая мать, потому что…» и заполнить бланки.

Психолог спрашивает, почему Фрида не смогла успокоить куклу. Когда Фрида говорит, что это не удалось никому, психолог говорит, что это не имеет значения.

— Фрида, почему у вас такое низкое самомнение? — спрашивает она. Не кроется ли проблема в том, что у нее не установилась надежная связь с куклой? В каком-то подспудном сопротивлении? В программе обучения? В куклах?

— Ваши инструкторы сказали мне, что вашим объятиям недостает тепла. Они сказали — я цитирую: «Поцелуи Фриды лишены огненной сути материнской любви».

— Я делаю что могу. Никто нам не говорил, что мы будем работать с роботами. Тут нужно многому научиться.

— Миз Найт во время установочной лекции наверняка объяснила, почему система изменилась. Здесь вы практикуетесь на куклах, а полученные навыки переносите в реальную жизнь. Я вас прошу не мудрствовать в этом отношении.

Психолог поставила перед ней задачи. К следующей неделе не менее пяти успешных последовательных объятий. Более точное формулирование недостатков. Уменьшение числа недостатков. Больше игрового материнского языка. Больше тепла. Более высокий счет слов за день. Фриде необходимо расслабиться. Ее температура тела и частота пульса говорят о неприемлемом уровне стресса. Она должна устанавливать более частые и осмысленные визуальные контакты с Эммануэль. Ее прикосновения должны быть более нежными, более любящими. Данные, собранные через куклу, говорят о значительном объеме злости и неблагодарности. Любые негативные чувства препятствуют ее прогрессу.

* * *

За обедом матери говорят о своих желаниях. С каким охранником, в какой день. Где. Пустой класс, кладовка со швабрами, машина, лес. Что они стали бы делать в отсутствие камер и ограждения. Больше всего им нравится зеленоглазый охранник. Лукреция считает, что самые высокие шансы у матери-подростка. Охраннику не больше двадцати.

— Он напоминает мне моего прежнего хахаля, — говорит мать-подросток. — Но мой парень повыше его. Гораздо. И погорячее. И зубы у него получше.

— Откуда ты знаешь, какие у охранника зубы? — спрашивает Лукреция.

— Он мне улыбнулся, — говорит мать-подросток.

Бет и Лукреция свистят, дают пять. Мать-подросток, говорит им, чтобы заткнулись.

Лукреция спрашивает у Фриды, какого охранника она хочет. И для чего — потрахаться, выйти замуж или убить?

Фрида не думает об охранниках. Ее все еще беспокоит разговор с психологом. Школа, вероятно, хочет их сломать, чтобы побудить к сотрудничеству, точно так же мужчины, с которыми она встречалась, оскорбляли ее, пока она не начинала настолько себя ненавидеть, что отдавалась им. Может быть, их хотели заставить почувствовать, как низко они пали, чтобы из этого чувства родилось убеждение. Понимание того, что единственное существо, матерью которого они заслуживают быть, — это кукла. Что им нельзя доверить человека никакого возраста, даже животное нельзя.

— Потрахаться с любым, — говорит она. — Выйти замуж — ни за одного. Убить — никого.

— В тихом омуте… — говорит Лукреция и похлопывает Фриду по руке.

Она отвечает на свой вопрос:

— Потрахаться с охранником столовой, выйти замуж за зеленоглазого, убить — никого. Спросите меня еще раз через несколько месяцев, — говорит она, похихикивая. Она говорит им, что только завела новые отношения, как у нее забрали дочь.

Они интересуются, не было ли пожаров в школе отцов. Фрида рассказывает им, что думает Хелен, будто женщины в розовых халатах воплощают мужские фантазии об идеальных, заботливых медсестрах.

Бет считает, что это возможно. Когда она лежала в больнице, у нее был флирт с одним доктором.

— Он меня один раз поцеловал, — говорит Бет.

Обычно саркастичная Лукреция делает торжественное выражение лица.

— И ты кому-то об этом сказала, так?

— Нет. Я не хотела, чтобы у него были неприятности.

Доктор был постарше, женатый.

— Но он и еще с кем-нибудь так поступит. Ты должна сообщить про него. Потом. Когда мы вернемся домой.

Бет говорит Лукреции, чтобы не давила на нее. У нее глаза на мокром месте. Линда просит Лукрецию отвязаться.

— Ну, это называется с больной головы на здоровую.

Чтобы отвлечь внимание от Бет, Фрида рассказывает им про разных социопатов, с которыми она встречалась в Нью-Йорке до Гаста. Цепочка невысоких злобных лысых мужчин во время ее первого года в магистратуре. Стендапер, который рассказывал анекдоты про китайские рестораны, а она выступала в роли публики.

Матери сравнивают свои истории, возраст, в котором они дали в первый раз. Лукреция — в шестнадцать. Линда — в пятнадцать. Фрида — в двадцать.

— Вы только посмотрите на эту Фриду Кало, — поддразнивает ее Лукреция.

Линда спрашивает, вышла ли Фрида за своего первого. Фрида не сообщает им, что вышла за своего двадцать седьмого. Она говорит, что поздно расцвела.

Единственная, кто пока не ответил, — это мать-подросток.

— В шесть. Не могу сказать, что я «дала».

Улыбка сходит с лица Линды.

— Я тебе сочувствую, детка, — говорит Линда.

Бет признается, что и с ней случилось то же самое. В двенадцать, регент церковного хора. Ее мать не поверила. Мать-подросток говорит, что и ее мать не поверила.

Она протягивает Бет булочку, смотрит на других своих одноклассниц.

— Ну, теперь вы знаете. Может, пока уже хватит, на хер, разговоров по душам?

* * *

На воскресные телефонные привилегии матери являются в компьютерную лабораторию в библиотеке Палмера — здании к востоку от розового сада. Компьютерная лаборатория находится на цокольном этаже, это комната с белеными стенами, зеленым сводчатым потолком и столиками в кофейных пятнах. Матери входят и выходят с интервалом в десять минут. Они выстраиваются в коридоре в алфавитном порядке.

Фрида ждет на лестнице. Через стеклянную входную дверь она видит колокольню, садовые стулья. Решает, что стулья там оставили, чтобы поиздеваться. Ни у кого нет времени присесть. Сидение на стуле непременно впишут в их досье.

Она вытягивает руки, они все еще болят после уборочных работ. Вчера перед утренним звонком к ней в комнату пришла миз Гибсон и сказала, чтобы она оделась потеплее. У нее теперь новые субботние обязанности. Она, мать-подросток и двенадцать других матерей после завтрака присоединились к миз Гибсон. Им дали перчатки, губки, швабры, ведра, скребки. Перед началом миз Гибсон попросила их назвать свои имена и нарушения, сообщить, что было не так в их домах. Прозвучали истории об испорченной еде, переполненных ведрах с подгузниками, мышах, живущих в стенах, плесени. У наиболее безобидных нарушителей обнаружились стопки грязной посуды в раковине, крошки на столе, липкие детские стулья, игрушки в пятнах еды, запахи, сочтенные сотрудниками Службы отвратительными и вызывающими беспокойство. Фрида призналась в пыли, беспорядке, засохших продуктах и одиноком таракане.

Фриде дали в напарницы Дейрдре, белую мать из Пеннспорта, чей пятилетний сын Джеффри сейчас живет у сестры Дейрдре. Когда Фрида спросила, только ли состояние дома привело ее сюда, Дейрдре призналась, что у ее сына нашли синяки. Наверно, она его ударила.

— По лицу? — спросила Фрида, спеша с выводом.

— Я плохая мать, — сказала Дейрдре. — Но я учусь быть хорошей.

Уборка, как они вскоре поняли, это скорее обряд. Невозможно тринадцати женщинам навести порядок во всех используемых зданиях и убрать 200 акров территории, не засаженной лесом. Фриде и Дейрдре дали задание подмести три здания, в которых размещены классы. Двадцать минут у них ушло, чтобы туда дойти. При них находился охранник, который следил, чтобы они не прикасались к куклам. Они обнаружили, что не все куклы находятся в комнатах для оборудования. Для хранения используется несколько классов с плексигласовыми перегородками, разделяющими кукол разных возрастов. Куклы наблюдали за их работой.

Наконец миз Гибсон просит Фриду подойти к свободному ноутбуку. Фрида жалеет, что не сделала себе заметки на память. Она должна напомнить Гасту о прививке от гриппа. Если они все трое еще не сделали ее, то должны обязательно. Ему нужно походить по детским садикам, записаться в список ожидания. Позвонить ее родителям.

Связь установлена. Через несколько секунд на экране появляется лицо Сюзанны. На ней один из колючих белых свитеров Гаста, в руке чашка с чаем, над которой поднимается парок, грива рыжих волос собрана и закреплена карандашом. Вот уже целую неделю на всех женщинах, которых она видела, была унылая форменная одежда, а потому сейчас красота Сюзанны подавляет.

Фрида в смущении оттого, что Сюзанна созерцает ее в таком виде.

— Где Гарриет?

— Извини, Фрида. Они спят. У Гарриет расстройство желудка. Ее всю ночь рвало. Гаст тоже свалился.

— А теперь они пришли в себя? Ты не могла бы их разбудить? Пожалуйста, у меня всего десять минут.

Фрида оглядывается через плечо. Одна из матерей кричит на миз Гибсон. Охранники тащат мать из комнаты.

Сюзанна еще раз извиняется. Она понимает, как для всех важен этот звонок, но Гарриет только-только уснула.

— Она по-настоящему заболела. Я за ними всю ночь ухаживала. Сама с ног валюсь. Давай перенесем разговор на неделю.

— Пожалуйста, — повторяет Фрида.

Они топчутся на месте: что важнее — сон Гарриет или этот звонок? Ведь сколько месяцев пройдет, прежде чем Фрида увидит Гарриет вживую. Наконец Сюзанна соглашается разбудить их.

Фрида беспокоится, что не сможет сдержать слез, а Гарриет пока еще и на экране не появилась. Когда остается семь минут, она начинает грызть заусенцы. Когда остается шесть, она хватается за голову руками. Когда пять, она начинает дергать брови. Когда остается четыре минуты, она слышит голос Гарриет. Гаст садится за компьютер, держа Гарриет на коленях. У малышки розовые щечки. Она обычно красивее всего, когда просыпается.

Фрида извиняется, что разбудила их. Она спрашивает, как они себя чувствуют. Гаст говорит, что весь дом нужно залить хлоркой. Гарриет заблевала всю свою кроватку.

— А врача не вызывали?

— Фрида, мы знаем, что делаем. Я могу позаботиться о своей дочери.

— Я не говорю, что не можешь. Но ты должен вызвать доктора. — Фрида обращает внимание на то, что Гарриет хнычет. Под глазами у нее темные круги. Она вроде бы похудела. — Извини, детка, меня нет рядом. Ложись спать. Мне нужно было только увидеть тебя. — Она готова затопить дочку потоком нежных слов, но видит, что Гарриет впитывает новую реальность: мама в компьютере, мама в форме, мама, к которой нельзя прикоснуться, она видит, как Гарриет морщит личико, и теперь ее очередь плакать.

Гарриет пытается соскользнуть с коленей Гаста. Она кричит, машет руками. Подходит миз Гибсон, уменьшает уровень звука.

— Прошу вас, неужели это обязательно? — говорит Фрида.

— Фрида, подумайте, пожалуйста, о других. У вас остается минута.

Гаст шепчет что-то в ухо Гарриет. Фрида говорит:

— Я тебя люблю, я по тебе скучаю. Галактически. Ты помнишь? Мама любит тебя галактически.

Миз Гибсон дает всем пятисекундное предупреждение.

— Прощайтесь, дамы.

Все наклоняются к экранам. Повышают голоса.

— В следующий раз будет лучше, — говорит Гаст.

— Извини, детка. Мама должна уходить. Поправляйся. Попей водички, пожалуйста. Будь здоровенькой. Я хочу, чтобы ты была здоровенькой. — Фрида приближает голову к монитору, морщит лицо.

Гарриет перестает плакать. Она открывает ладошку. Она говорит: «Ма…»

Экран гаснет.

8

Любить Эммануэль после разговора с Гарриет стало труднее. Фрида замечает все фальшивое: запах нового автомобиля, тихие щелчки, когда Эммануэль поворачивает голову, чипы в глазах, неоднородность веснушек, отсутствие пушка на щеках, жесткие ресницы, ногти, которые никогда не растут. Фрида плохая мать, потому что в ее объятиях чувствуется злость. Она плохая мать, потому что ее любовь формальна. Уже декабрь, а она еще не освоила правильную последовательность объятий.

Матери носят форму уже одиннадцать дней. Желания и озорство выдавливаются из них. Одноклассницы Фриды перестали с вожделением поглядывать на охранников. В очереди в душ возникают споры, матери толкаются плечами, локтями, поддевают друг друга, обзываются, смотрят злобными взглядами.

Несколько приемных родителей, бабушек с дедушками пропустили назначенное время разговора. У некоторых не было компьютеров или смартфонов. У некоторых не было вайфая. А еще плохая связь, недопонимание, дети, не желающие говорить.

У Эммануэль выработалась новая привычка — убегать со слезами. Она бегает быстрее, чем Гарриет в сентябре, хотя, наверное, не быстрее, чем Гарриет сегодня. У Фриды такое чувство, будто она каждым объятием предает Гарриет. Чем больше для Эммануэль, тем меньше для Гарриет, а где она — Гарриет-то? Она так злится на Гаста за то, что он пытается быть преданным всем — его семья против новой любви. Его разделенное сердце. Трудность триангуляции[12]. Она разбила два винных бокала в тот вечер, когда услышала от него этот термин.

Небо сегодня с утра затянуто тучами, свет с него мягкий, отчего кожа кукол кажется настоящей. Куклы бегут к дверям и окнам. Они ударяются о запертые шкафы. Они вытаскивают ящики. Матери бросаются следом. Куклы сталкиваются. Плач становится громче.

Миз Руссо поправляет позицию Фриды. Ей нужно встать на колени. Она не должна нагибаться к Эммануэль или нагибаться над ней. К детям нужно относиться с уважением.

— Вы должны контактировать с ними там, где они есть, — говорит миз Руссо.

Она просит Фриду попытаться извиниться еще раз. Теперь с бо́льшим чувством.

Они практикуют объятие искреннего раскаяния. На этой неделе инструкторы наконец-то раздали им игрушки — кольца, кубики, сортеры, мягкие игрушки, но после часа игры, когда куклы смеются, когда установление привязанности, кажется, уже не за горами, инструкторы забирают у них игрушки, вынуждают матерей просить у кукол прощения. Инструкторы занимались этим целое утро — сеяли раздор, который длится весь день.

Фрида не может сказать, что она привыкла к форме, к месту, к урокам, или к матерям, или к куклам, но она привыкает к головным болям. Пульсация за глазами теперь стала частью ее жизни, как и сухая кожа, кровоточащие десны, ноющие колени, боль в спине, ощущение постоянно нечистого тела, напряжение в запястьях, плечах, челюстях. У нее новая соседка по комнате, Роксана, чернокожая мать чуть старше двадцати, ее шестимесячный сын Айзек отдан в приемную семью. Роксана, когда ее срочно вызвали на работу в воскресенье, оставила с Айзеком свою двенадцатиле

Продолжить чтение