Читать онлайн Забег на невидимые дистанции бесплатно

CHAPTER I. RISK TENDENCY

Episode 0

Сидеть у отца на плечах было высоко, но вовсе не страшно. Напротив, ей это нравилось: отсюда открывался великолепный вид на вход в парк аттракционов, куда они только что приехали. Стоя на земле, она вряд ли могла бы, при своем росте, полноценно разглядеть вывеску огромных размеров, которая гласила: ГЛЭДСТОУН-ПАРК.

Крупные буквы складывались из разноцветных, гипнотически мигающих лампочек на толстой оранжевой платформе, как будто панель управления космическим кораблем для великанов. Вход в парк и все, что за ним виднелось, уже сейчас сияло огнями, словно рождественская елка. Мало на какого ребенка этот вид не произведет впечатления. Дети, в отличие от взрослых, еще умеют искренне радоваться мелочам, а посещение парка развлечений преисполняет их томительно-восторженным ожиданием самого счастливого события в жизни. В тот вечер даже воздух во рту казался сладким, а окружающие краски яркой пыльцой оседали на ресницах, продолжая мерцать. Ощущал ли подобное кто-то из взрослых? Увы.

Несмотря на слабые протесты матери («она не успела устать, пусть сама идет, взрослая ведь уже, не приучай ее все время на руках таскать») отец все равно поднял пятилетнюю дочь (к ее великой радости, надо сказать) и посадил на плечи, в «гнездо птеродактиля», как они это называли. Девочка обожала всех рассматривать, подмечая невидимые взрослым детали, а с возвышенности делать это было куда удобнее. Взрослые считают себя умными и всезнающими, но зачастую не замечают самых очевидных вещей – к этому выводу путем нехитрых наблюдений успела прийти юная особа в своем малом возрасте.

Теперь же, свесив ноги в толстых серо-голубых колготках на широкую грудь отца, ради чего он предусмотрительно снял с нее сандалики из кожзама и кинул в карман куртки, и ухватив мужчину за крепкую шею, девочка пристально следила за происходящим вокруг со своего наблюдательного пункта, которому могли позавидовать все приехавшие в парк дети (и шпионы тоже). Не хватает рации, – размышляла она, – чтобы докладывать кому-нибудь обстановку. Или хотя бы делать вид, что докладываешь. А вдруг сегодня здесь произойдет что-то необычное?! Она была почти уверена в этом, предчувствовала, как умеют только дети.

Если бы она знала, кто такие колоссы, то ее отец несомненно показался бы ей таковым (по крайней мере, в восприятии пятилетнего ребенка). Он шагал плавно, твердо и уверенно, и за один свой шаг делал 2-3 шага мамы, это уж точно. Поэтому ей приходилось идти гораздо быстрее, чтобы поспевать, но она, наверное, к этому уже привыкла. Недовольство на ее молодом лице появлялось, когда отец делал другие вещи, например, не слушался ее в чем-то или задерживался с работы. Или не мыл посуду, которую обещал помыть.

Очень много машин самых разных цветов и форм стояли на парковке, словно легион бронированных блестящих жуков на военном параде, ожидая скорого заката. В толпе царило возбужденное оживление, такое густое, что можно было протянуть руку в воздух и потрогать его, на ощупь как арахисовая паста или мягкая карамель. Дети и взрослые сновали туда-сюда, как будто наперегонки. Отовсюду одновременно слышался шум аттракционов, разговоры, смех, визг и музыка уличных музыкантов. Так много звуков, что даже не знаешь, куда повернуть голову и как обнаружить источник каждого из них. На уровне перемещения девочки воздух казался ощутимо теплее, чем внизу, у земли, и щедро напитан ароматами попкорна, сладкой ваты и молочных коктейлей со вкусом ванили. Получается, парки развлечений тоже пользуются духами, – подумала девочка мимолетно, – как мама.

– Давай попросим кого-нибудь нас сфотографировать у входа, – предложила мама, приподнявшись на носки, чтобы отец услышал ее, – посмотри, как тут красиво!

– И шумно, – добавил папа, доставая Polaroid (модели 600 Silver, недавно купленный на заработанные случайной шабашкой деньги), из чехла, что висел на шее, и параллельно высвобождая ножку дочери, запутавшуюся в фирменном ремешке, словно в смертоносных лианах.

Он был не против снимка на память, но искать желающего их запечатлеть предоставил маме. Та, впрочем, всегда отлично справлялась с задачами коммуникативного характера (не только потому, что была молодой и симпатичной, хотя кто знает). Едва женщина откололась от них, замышляя маленькую охоту среди прохожих, отец сделал пару оборотов на месте (как планета, – подумала она), придерживая дочку за ноги, чтобы она по инерции не свалилась.

– Ну как там обзор, агент Нина? Прием.

– Обзор на триста шестьдесят градусов, не вижу ничего подозрительного, прием, – мгновенно отозвалась девочка, несмотря на легкое головокружение, развеселившее ее. Только что весь мир размытой каруселью пронесся вокруг нее, словно юла вокруг оси: люди, предметы, краски, даже, казалось, звуки и запахи, удлинились и замкнулись в кольца, как у Сатурна, а точки огней превратились в светящиеся линии. Ей это понравилось, и хотелось еще, но попросить она бы не рискнула.

– Конец связи, – произнес отец, заметив, что супруга возвращается с уловом. Уговорит и мертвого.

Нина тоже смотрела на мужчину, который неохотно и как-то ломано, походкой манекена, следовал за мамой. Будто ему не оставили выбора, а на самом деле прямо сейчас он должен быть в другом месте – и уж точно заниматься более важными делами, чем снимок неизвестной семейки на фоне входа в парк по просьбе настырной дамочки. Происходящее ему не нравилось, и он спешил отделаться от поручения. На нем были ржавые джинсы с потертыми, почти дырявыми коленками и цепочкой на заднем кармане. Нина ее хорошо заметила, она тускло блестела в свете желтых огней, когда мужчина оборачивался.

От него исходило беспокойство и смутная опасность. Взрослый человек скорее счел бы эти ощущения паранойей и разыгравшимся воображением, но дети не умеют убеждать себя в том, что не правы, лишь потому что их выводы не соответствуют какой-нибудь статистике или объективной реальности. Девочке этот человек не понравился, и она была уверена, что отец ощущает то же самое. Между ними всегда таилось взаимопонимание на уровне, недоступном маме, оно зародилось еще в ту пору, когда Нина не умела разговаривать.

Проигнорировав необъяснимую неприязнь (незнакомец выглядел опрятно, чисто, даже попытался улыбнуться, но вышло слишком раздраженно, чтобы поверить в искренность этой эмоции), отец смело протянул ему фотоаппарат, сделав вид, что все в порядке. Мужчина быстро разобрался в устройстве новой модели. Не прошло и четверти минуты, как снимок был сделан. Незнакомец, возвратив Polaroid, чуть ли не бегом удалился, ничего не ответив на благодарность, и мгновенно затерялся в толпе.

Еще спустя полминуты маленький квадратный снимок с белыми полями, выползший из механизма, полностью проявился. Стало очевидным, что удачным его не назовешь: горизонт завален, огни вывески размыты, у главы семейства прикрыты глаза, а девочка на его плечах вообще не смотрит в камеру. Вместо этого она отвернула голову и глядит в сторону, выпрямившись так, словно проглотила длинную палку. Родители отлично знали эту позу и это индифферентное выражение лица их обычно оживленной и подвижной дочери. Они означали, что Нина чем-то очень недовольна, что-то причиняет ей дискомфорт, который она не может описать словами, а потому замирает (обычно в неестественных позах) и молчит, избегая зрительного контакта. Мужчина и женщина оторвались от созерцания фотографии, переглянулись, поймав нахмуренные взгляды друг друга.

– Ну и черт с ним, с этим фото, – сказала она, удивив мужа и дочь (никогда в присутствии Нины она не позволяла себе ругательства, даже безобидные), – пусть хоть какое-то будет на память. Неидеальное, ну и что? – и мама засмеялась, рассеяв общее напряжение. Это она хорошо умела, почти так же хорошо, как и создавать его, но сегодня причиной была не она. – Пойду лучше куплю нам билеты внутрь.

– Эй там, на орбите, все в порядке? – спросил отец, покачнувшись, чтобы взбодрить дочку, лица которой сейчас не видел, но надеялся, что оно уже не такое, как на снимке.

– Дай посмотреть.

Отозвалась она довольно спокойно, даже задумчиво, это его успокоило. Он протянул тонкий пластиковый квадратик, пахнущий, как новые обложки или резиновые сапоги. Темное поле внутри него, поменьше, было запечатлением реальности, помещающимся на ладони. Разглядывая, как играют на нем блики, Нина взяла слово с отца, что дома он объяснит ей, как работает фотоаппарат и почему картинки как по волшебству появляются сразу, словно их рисует кто-то крошечный, невидимый и очень талантливый, живущий внутри устройства.

Мужчина и сам в точности не знал суть механизма, поэтому стремление пятилетней дочери понять, из чего он состоит и как именно работает, не могло не поразить его. Время от времени они с женой находили дома самые разные вещи в разобранном состоянии. Не имея подходящих инструментов, зачастую Нина просто ломала их, стремясь познать истинное содержимое предметов, если не могла растерзать их более гуманным способом. Супруга в такие моменты закатывала глаза к потолку и говорила каждый раз примерно одно и то же: «Видимо, я все-таки родила тебе сына».

Отец пресекал ее попытки отругать девочку за разрушенные вещи и до определенного предела поощрял «научное любопытство» дочери. «Может, у нас инженер растет», – отшучивался он, но с тех пор, как это началось (примерно с трехлетнего возраста), телефоны, пульты и кухонные приборы прятал повыше, вне зоны досягаемости Нины. В большей степени потому, что однажды это могло закончиться действительно плохо. Например, проглоченной батарейкой. Ведь все большое состоит из малого, а все малое, как правило, видится детям деликатесом.

Важная мысль, которую он вынес из опыта воспитания собственной дочери, звучала так: любопытный ребенок не в состоянии оценить ущерб, который причиняет, познавая мир. А еще не отличает дешевые вещи от дорогих (и съедобные от несъедобных тоже). И, немаловажно, – деньги пока что ничего для него не значат. Должно быть, прекрасное время. Но рано или поздно Нина из него вырастет, как выросла однажды из памперсов.

Опасаясь за будущее своего новенького Полароида (если он не объяснит ей, как работает фотоаппарат, она найдет его и сама разберет на винтики), отец решил перевести тему, пока супруга стояла в очереди за билетами. Время от времени она махала им кошельком или корчила гримасы, словно сама стала ребенком в окружающей суете.

– Хочешь, куплю тебе что-нибудь?

– Например? – Нина вернула снимок, и мужчина спрятал его в кармане темно-синих джинсов, подумав, что она сейчас спросила его, как будто уже совсем взрослая.

– Сладкую вату или стаканчик колы, – он снова покружился на месте, ощущая в интонациях дочери осадок напряжения и стремясь развеять его. Очень хотелось развеселить ее в этот вечер, особенный для ребенка, впервые прибывшего в Глэдстоун, местную достопримечательность и в какой-то степени аналог Диснейленда (вариант для среднего класса). Но Нина проигнорировала предложение (чего классический ребенок никогда бы себе не позволил).

– А что там, внутри, есть интересного, кроме колеса обозрения? Ты ведь бывал здесь уже?

– А на чем бы тебе хотелось прокатиться?

– На чем-нибудь очень быстром и опасном! – оживилась девочка, встряхнув ногами в толстых колготках.

– Правда? Ну, тогда держись!

Мужчина сделал вид, что готовится к самому быстрому спринту в истории Олимпийских игр, и Нина тут же закричала протяжное «не-е-е-ет!» и залилась заразительным смехом, который мало чем отличался от ее младенческого смеха и напоминал стеклянную посуду, что падает и разбивается по принципу домино – чем дальше, тем громче. Девочка с такой силой обхватила его за шею, опасаясь свалиться, что отец закашлялся. Теперь ему не хватало воздуха и от кашля, и от смеха, а от этого становилось еще смешнее. «Сейчас умру от того, что меня задушит собственная дочка, – подумалось ему, – а я смеюсь от этого».

Ему вспомнилось, как супруга жаловалась на вырванные волосы в те времена, когда Нина не умела ходить, и приходилось часто носить ее на руках. Он тогда не обращал особого внимания на мертвую хватку крошечного кулачка, полагая (не без оснований), что так бывает со всеми детьми. Сейчас он понял, что напрасно недооценивал жалобы жены. Волосы ее, тем не менее, остались в порядке, а вот он рисковал задохнуться. Но опасность миновала, стоило восстановить равновесие, и девочка разжала сильные пальцы.

– Хочу настоящие аттракционы! – заявила Нина заметно повеселевшим тоном.

– Ладно, будут тебе настоящие. Чего там только нет! И роллеркостер, и космос, и батут, и даже твои любимые лошадки, – последний пункт был выделен особой интонацией. Мужчина знал, что карусель, движущаяся со скоростью ниже первой космической, вряд ли заинтересует его дочку.

– Фу-у, – растерянно протянула Нина, и оба засмеялись этой искренней оценке. Ему даже не нужно было видеть ее в этот момент, чтобы представить выражение лица Нины, когда она услышала о лошадках.

Пока не вернулась мама, девочка еще немного понаблюдала за прохожими. В преддверии Дня Всех Святых здесь собрались люди от мала до велика. Некоторые уже сейчас были в костюмах или с пугающим гримом, но все улыбались. Множество разномастных улыбок и ухмылок скапливались в однородное шевелящееся месиво, как будто кто-то варил зелье смеха. По крайней мере, так показалось девочке. Дымок, что поднимался над безостановочно плывущим варевом людских эмоций, невидимым куполом нависал над парком и словно обещал, что сегодня здесь все будет хорошо. Но можно ли ему верить?

Отец рассказывал Нине, что этот загородный парк, находящийся в удобной транспортной развязке между несколькими населенными пунктами, – самый крупный и популярный в штате. Именно благодаря удобному расположению и широкому ассортименту развлечений (и еды, конечно) Глэдстоун-парк притягивает население всех близлежащих городов, а не только Мидлбери, откуда они сами приехали. Поэтому людей так много. Нина поинтересовалась, а какие еще поблизости есть города. Отец начал перечислять: Саутбери, Уотербери, Вудбери, Ньютаун, Сеймур и так далее…

Нина слушала и наблюдала. Атмосфера царила соответствующая. Как будто представители разных цивилизаций и форм жизни (особенно так казалось из-за хэллоуинских костюмов и масок) решили одновременно собраться на большом межгалактическом вокзале и весело провести время несмотря ни на что. Нечто подобное она видела в комиксах. Но не успела девочка поделиться с отцом своей теорией, как откуда ни возьмись появилась мама и вручила им билеты, напечатанные на хрустящей бежевой бумаге. Они очень понравились Нине на ощупь, ее посетило желание немедленно сделать из своего билета самолетик или кораблик.

Впереди их ждал веселый вечер, полный приключений, ярких эмоций и вредной пищи, и троица с удовольствием направилась ему навстречу – прямо под мерцающую огнями вывеску, которая становилась тем ярче, чем глубже вечерело. А в конце октября это происходит довольно быстро.

***

– Пап, смотри!

– Помолчи, я тебе сказал.

Мальчик с широко раскрытыми глазами и звонким голосом сразу обмяк, как оплавленная свечка, опустил плечи и спрятал маленькие вспотевшие ладони между колен. Шум вокруг действовал ему на нервы – точно так же, как сам он нервировал своего отца. В неудобной позе мальчик сидел на огромной тыкве, куда его подсадил мужчина. За неимением выбора в качестве скамейки пришлось использовать часть фермерской инсталляции, созданной здесь в преддверии Хэллоуина. Места в радиусе десятков метров были заняты бесчисленными посетителями Глэдстоун-парка, а ноги смертельно утомились от постоянной ходьбы.

Мальчик был так мал, что беспокоиться за целостность тыквы не приходилось: он сидел на ней, словно часть выставки, например, гипсовая фигурка, искусно имитирующая ангела с печальным взглядом, в сравнении с которым огромная тыква под двести фунтов – целая планета, увешанная гирляндами и подсвеченная снизу фонарями. И как их все сюда транспортировали?

Сету не так уж давно исполнилось пять лет (в августе, если быть точнее). Он устал и искренне не понимал, с какой целью отец привез его сюда. Учитывая случившееся накануне, веселье казалось неуместным. И вообще, мальчик с большим удовольствием посетил бы байк-шоу, куда мечтал попасть, как только узнал о существовании мотоциклов, к которым питал недетскую страсть (ни для кого не секретную).

Понимая, что отец сегодня не в духе, мальчик не мог задать вопрос прямо. Даже в лучшие дни общаться с отцом было непросто, а теперь о лучших днях можно и не вспоминать. Отдалившись на несколько шагов от пристанища сына, мужчина пытался говорить по телефону, плотно прижимая его к одному уху, словно пытался засунуть предмет прямо в мозг, а другое ухо зажав ладонью. Выражение его лица менялось с беспокойного на непонимающее и обратно. Была бы его воля, он бы заткнул всех, кто сновал вокруг и мешал ему разговаривать.

Ощутив покалывания в ноге, Сет попробовал изменить позу и чуть не свалился с тыквы. Ступня так сильно затекла, что онемела, и стало сложно контролировать движения. Слава богу, отец не заметил этот непроизвольный взмах руками и попытку удержаться на месте. Не хотелось бы мальчику давать еще один повод для раздражения, помимо своего присутствия. Подтянув к себе «фантомную» ногу, Сет старался активнее шевелить неощутимыми пальцами в тесном ботинке и сосредоточился на людях. Пока еще не слишком стемнело, и их можно было незаметно рассматривать, отвлекаясь тем самым от неприятных ощущений.

Вскоре внимание мальчика привлек мужчина высокого роста в необычных джинсах – какого-то грязно-рыжего цвета, с цепочкой на заднем кармане, заметив которую, Сет первым делом подумал, что на ней, должно быть, очень неудобно сидеть, в таком случае, зачем же она там? Несмотря на логичные наблюдения, ему страшно захотелось себе цепочку, хоть куда-нибудь, можно даже просто в руках подержать, а в идеале – носить на шее так, чтобы все ребята обзавидовались! Он уже представил приятную тяжесть на шее, и как у него попросят потрогать ее и примерить, а он сделает вид, что подумает… Но поток мыслей оборвался, не успев стать водоворотом: мальчик рассмотрел, что мужчина с цепочкой ведет за руку девочку, которая, судя по всему, идти с ним не хочет. Словно пес, упрямо натягивающий поводок, стремясь порвать его.

Сет нахмурился и присмотрелся. Уплотняющиеся сумерки мешали разглядеть лицо девочки (плачет ли она? боится ли?), видно было только, что она все время смотрит по сторонам, как будто потеряла что-то или кого-то. Но никто из рядом идущих взрослых не обращал на нее внимания. Никто, кроме маленького мальчика, сидящего на тыкве с затекшей ногой и не смеющего шевельнуться без позволения отца. Несколько раз девочка совершала попытку остановиться, но мужчина мягко и настойчиво тянул ее за пухлую ручку, ненадолго оборачиваясь, чтобы взглядом приказать ей слушаться и не поднимать шума. Если бы Сет был постарше, мог бы считать по движениям девочки страх и непонимание происходящего: кто этот мужчина, куда он ее ведет, зачем? Ощутив смутное беспокойство, Сет набрался смелости и еще раз позвал отца.

– Па, посмотри туда.

Но тот, все еще беседуя по телефону, грозно глянул на сына и показал кулак. Сет мгновенно понял, что помощи от него ждать не стоит. Нужно либо действовать самому, либо проигнорировать увиденное. В конце концов, девочка не кричит и не плачет, значит, скорее всего, знает того, кто ее уводит. Верно? Верно. Нет поводов для беспокойства. Это вообще не его дело.

Если уж на то пошло, многие дети не горят желанием возвращаться домой из таких парков, как Глэдстоун, где есть буквально все, чего способна желать душа ребенка. Что удивительного в том, что взрослые уводят их силой? Рассуждения казались убедительными, но волнение никуда не делось. Сет решительно спрыгнул, позабыв об онемевшей ноге. В этом и был его просчет. Мальчик вскрикнул и накренился на бок, потеряв равновесие. Ступня подогнулась, не в состоянии удержать тело, и Сет повалился на землю, больно ударяясь плечом.

Первые несколько секунд казалось, что никто не обратил на него внимания. Мальчик повернул голову и попытался найти загадочную пару – мужчину и девочку – но не нашел. Даже странно, как они раньше не затерялись в толпе, ведь сегодня здесь собралось столько людей, что, если посмотреть с вертолета, парк, должно быть, кишел ими, словно опарышами. Мгновение спустя Сет поднял голову и увидел над собой фигуру отца. Каждый ее угол выражал недовольство, от которого мальчик сжался, позабыв о том, чем стал свидетелем.

– Чего разлегся на холодной земле? Думаешь, деньги на лекарства с неба падают?

– Я упал, – тихо ответил мальчик, в ожидании гнева замерший на земле.

– Это я видел. Но лежать зачем? Упал – встань. И отряхнись.

Мальчик поднялся самостоятельно, так как помощи не последовало. Он твердо решил ничего отцу не рассказывать – в этом не было смысла. Осматриваясь, Сет заметил, что отец немного волнуется. В такие редкие моменты он то и дело поправляет на себе одежду и приглаживает волосы на затылке. Заметив кого-то издалека, он изменился в лице – Сет еще не видел на нем такое выражение и не знал, как его расшифровать – и обратился к сыну, облизнув губы:

– Сделай одолжение, побудь здесь немного. Никуда не уходи.

Потирая ушибленное плечо и привалившись к тыкве, мальчик нахмурился и стал внимательно следить за траекторией движения удаляющейся фигуры. Он чувствовал себя невероятно паршиво – как из-за того, что произошло позавчера, так и из-за того, что произошло сегодня. В обоих случаях он был слишком мал и слаб, чтобы на что-то повлиять, изменить ход событий. Непонятный и не веданный ранее груз вины опустился ему на плечи, хрупкие плечи ребенка, и норовил раздавить, словно пресс, что медленно и неумолимо превращает банку из-под колы в плоский кружок жести.

В конце концов, повинуясь силам навалившихся тягостных ощущений, Сет опустился и сел на землю, не отрывая спины от выпуклых стенок символа Хэллоуина. Вытянув ноги перед собой и обхватив одной рукой предплечье другой руки, он понял, что готов заплакать. Раньше отец не был так холоден и строг, никогда не бросал его одного в таком людном месте, да еще и после заката. Сет смотрел на мельтешаще-галдящее месиво из людей, гирлянд и аттракционов, подавляя истинные эмоции, пока огни не стали расплываться и тускнеть от подступившей к глазам влаги. Чувство одиночества и брошенности выворачивало наизнанку.

Будь мальчик постарше, то сумел бы, прислушавшись к себе, выделить два главных чувства, завладевшие им с того вечера и на долгое время: недоумение и опустошение. Сейчас, сидя на прохладной земле среди столпотворения посторонних людей, впервые один так далеко от дома, Сет позволил себе вспомнить, что случилось позавчера и являлось пока лучшим объяснением новому поведению отца. Этот нынешний отец даже не помог ему подняться с земли, а прежний папа часто таскал его на руках, подбрасывал вверх и ловил, всегда ловил, несмотря на визги мамы, а дома катал на спине, изображая буянящего быка к огромному восторгу сына.

Сет смотрел перед собой немигающим взглядом, как будто внутри все обледенело и умерло, или впало в летаргический сон. И вдруг он понял, что сегодня в Глэдстоун-парк его привез уже не папа, а посторонний человек с внешностью папы. Будь это настоящий папа, они бы провели вечер иначе, а не бродили бесцельно, как будто стараясь убить время ожидания некого события. Они бы стреляли в тире и обязательно что-нибудь выиграли (отец поднял бы его высоко над землей, чтобы тот ясно видел мишени и мог прицелиться), ели мороженое наперегонки (отчего у Сета потом всегда болело горло, но моменты совместного веселья с тем, кого любишь, гораздо дороже, чем собственное здоровье, разве не так?), прокатились бы вместе на электрокарах (отец за рулем, сын – на коленях, сильно сжимая руль до побеления костяшек), подбивая и подрезая других, более осторожных водителей, и хохоча от всей души.

Прелести жизни, из которых складывается бытие маленького мальчика, которому важен его отец, исчезли без возврата. Осознавая это, Сет чувствовал себя гораздо старше своих лет. Несмотря на возраст, ему была очевидна связь между новым порядком вещей и позавчерашним происшествием, которое невозможно себе представить в счастливой молодой семье. Сначала родители кричали и гремели дольше обычного. Прислушиваясь к озлобленной перепалке (в голове была картинка двух бойцовских псов, которых вот-вот спустя с поводка) и пытаясь разобрать слова (звучало много таких, которые маленький Сет прежде не слышал), мальчик боялся шевельнуться и вдохнуть полной грудью, как будто от его движений или дыхания зависел исход поединка, развернувшегося на арене кухни.

А затем все стихло так же мгновенно, как и началось, только дверь хлопнула напоследок, так оглушительно, что Сету показалось, будто на него с потолка посыпались белые крошки. Мальчик долго еще терпел, боясь выйти из комнаты, но в итоге не выдержал – ему уже до болей хотелось в туалет. Ступая по возможности тихо по линолеумному полу, Сет мельком заглянул в проем: мама сидела за столом, шмыгала носом и курила, погрузившись в изучение каких-то бумаг. На ней был красивый шелковый халат, который она редко надевала, и черные полоски под глазами – следы покрашенных слез. Одна ее щека была цвета томатной пасты, а волосы некрасиво растрепаны. Мальчик не сразу догадался, почему.

Как всегда, он был слишком мал, чтобы помочь ей. Попытка разузнать, что случилось, даже в воображении выглядела нелепо, поэтому Сет так же тихо вернулся к себе и с головой залез под одеяло, убеждая себя, что дела взрослых его не касаются, и вообще, он даже не знает полной картины. Его сердце ныло от дурного предчувствия, вынуждая ворочаться с одного бока на другой и тревожно прислушиваться к звукам ночи. Подушка была слишком теплой, а одеяло то согревало до духоты, то не грело совсем. Но в конце концов Сету удалось забыться глубоким сном, каким спят тихие по натуре, напуганные дети.

Утром отец был дома, а мамы не было, как и многих ее вещей. Сет удостоился емкого комментария: «Она ненадолго уехала, устала от нас с тобой», и больше ничего не спрашивал. Не имело смысла выспрашивать подобное у отца. А на следующий день мужчина, несколько раз созвонившись с кем-то, повез его сюда. Это вся информация, которой располагал пятилетний мальчик.

Очнувшись от неприятных воспоминаний, словно всплыв на поверхность жидкого морока, Сет шевельнулся и потрогал кожу лица. Она была холодной, настывшей. На улице стремительно холодало, и футболка с изображением атома оказалась совсем не по погоде. Ему хотелось попасть в машину, и внезапная мысль, что отец за ним не вернется, обожгла, словно пары ядовитого химиката. Тогда он поднялся на ноги и последовал тем же курсом, каким удалился его родитель четверть часа назад. Многоножка толпы неохотно расступалась перед мальчиком, погашая его решительный шаг. Минуту спустя от уверенности ничего не осталось, и Сет как будто брел по заколдованному лесу с великанами, чувствуя себя осторожным муравьем.

Мальчик силился различить в окрестностях темно-зеленую куртку с орлами или услышать знакомый голос, но вместо этого вскоре услышал заливистый женский смех, чем-то напоминающий мамин, и пошел на него, как на маяк. Но пришлось остановиться и сесть на мель – Сет увидел, как его папа обнимается с чужой женщиной и целует ее в губы, хищно озираясь по сторонам. В первые мгновения мальчик подумал, что это, может быть, мама, но цвет волос незнакомки исключил этот волшебный вариант. У нее были светлые локоны, а у мамы темные. Остальные различия тоже бросились в глаза при дальнейшем наблюдении.

Отец смотрел на нее, как на маму когда-то, просто не мог оторвать глаз, и она смеялась точь-в-точь как мама с его неотразимых, всегда удачных шуток. Две детали склеились воедино: мальчик понял, по какой причине между родителями произошла ссора и зачем отец привез его сегодня в парк. Это была катастрофа, в которой погибли робкие надежды на примирение и воссоединение.

Сету тут же захотелось развернуться и побежать – неважно, куда, лишь бы никогда не видеться с этим новым человеком, что даже не помог ему подняться с земли после падения, которое отлично видел. Однако при всем желании бежать без оглядки Сет стоял на месте, словно вкопанный по щиколотки, и глотал судороги. Бежать было неблагоразумно (куда? одному? почти ночью? вдали от дома?) и попросту опасно – отец не оставит от него живого места, когда найдет. А ведь найдет обязательно, злость всегда давала ему силы совершать невозможное.

В тот вечер Сет значительно повзрослел и навсегда возненавидел две вещи: предательство и бессилие. За первое он планировал наказывать всех, кого сможет, а второе поклялся выкорчевать в себе, как дряхлый пень или крошащийся зуб, чтобы больше никогда не ощущать себя таким ничтожным и слабым, как сейчас. Никогда.

Сообразив, что отец рано или поздно распрощается с новой пассией и отправится искать сына там, где оставил, Сет пошел обратно, в сторону фермерской выставки самый больших овощей округа Нью-Хэйвен, чтобы сделать вид послушного мальчика, который не видел то, чего ему не положено видеть. Скоро их семья развалится на части, это было ясно, такое уже происходило с родителями некоторых знакомых ребят с их улицы. Но Сет никогда не рассматривал себя на их месте, даже на секундочку. На глаза вновь навернулись непрошенные слезы, как будто все это время скапливались где-то на невидимом карнизе, а теперь его прорвало от тяжести. Мальчик нахмурился, отгоняя их, как будто грозное выражение лица помогало напугать настоящие эмоции, заставить их спрятаться, забиться в угол. Сет свирепо вытер глаза, делая себе больно (чтобы не плакал просто так), и махнул рукой, стряхивая слезы.

Еще неделю назад все было хорошо – или же ему так казалось. Пришлось остановиться, чтобы пропустить небольшое семейство, движущееся перпендикулярным курсом: мама, папа и дочка, бесстрашно сидящая на плечах мужчины столь высокого, что рассмотреть ребенка можно было лишь высоко запрокинув голову. Девочка примерно его возраста выглядела спокойной и счастливой. Сет по-доброму позавидовал ей. На всякий случай он состроил дежурное выражение лица и подобрался – вдруг девчонка заметит его и подумает, что он размазня?

Но ей было не до него. Растрепанные хвостики говорили о том, что она успела прокатиться на каком-то быстром аттракционе, и теперь яркая искра восторга не покидала ее личико. Глава семейства произнес что-то емкое, и троица, удаляясь, расхохоталась так, что на пару мгновений заглушила все остальные звуки. У Сета немного поднялось настроение, и он гораздо бодрее прежнего зашагал к тыкве – ждать человека, которого ему больше не хотелось называть папой. Странно, но от этой мысли мир больше не взрывался прямо на глазах.

* * *

Платиновые волосы отливали жидким перламутром под лучами уходящего солнца. Закаты в октябре невероятно красивы, потому что уже холодны, особенно здесь, за городом, где здания не громоздятся одно на другое. Однако стройный подросток, обладатель белокурой шевелюры, мог бы запросто состязаться в красоте с самим солнцем, словно юный греческий полубог. Он был хорош собой в той же мере, в какой людей в музее восхищает предмет искусства, и напоминал безупречно отлитый слиток серебра – блестящий, цельный, без единого шва, гладкий и эстетичный, прохладный, его не захочется выпускать из рук.

Трудный возраст, отыгравшись на сверстниках, не затронул юношу нелицеприятными эффектами, которые многим приходится терпеть до полного взросления, накапливая ненависть к собственной внешности, а затем и личности. Эти чувства были незнакомы нашему герою, с детства привыкшему, что большинство считает его белоснежным ангелом и даром небес. В течение жизни такое отношение к собственной персоне казалось ему естественным, как сила гравитации. Иного он не ведал, предполагая, что так все и должно быть, а это, без сомнений, не самым лучшим образом отразилось на его характере и поведении – и до сих пор формировало его как личность. Однако если бы мальчик в полной мере сознавал, как ему повезло в генетической лотерее (так выражались между собою взрослые), то стал бы еще развязнее, грубее и отчаяннее, чем его знают нынешние приятели.

Компания сверстников расположилась на площадке недалеко от колеса обозрения, самой важной локации всего парка высотой в целых восемьдесят семь ярдов. Они в открытую распивали «Heady Topper»1 из серебристых жестяных банок с черным рисунком, похожим на красивую гравировку. Подростки вели себя свободно и не стеснялись в выражениях, следуя примеру своего негласного Айдола2, хотя он, четырнадцати лет от роду, и не был старшим среди собравшихся, зато, бесспорно, самым харизматичным и дерзким.

Родителей ни одного из мальчиков сегодня здесь не было, поэтому можно было вести себя, как «настоящие взрослые»: гулять, выпивать, громко смеяться, игнорировать аттракционы (ведь это для малолеток, а взрослые парни такой ерундой не занимаются). Когда один из них, совсем заскучав, предложил хотя бы на картинг сходить (исключительно ради острых ощущений), его засмеяли и спросили, пойдет ли он послезавтра с детками конфеты собирать. Больше ни от кого предложений о досуге не поступало.

Пришвартовавшись у ограждения и откупорив пиво, подростки вяло общались, время от времени разглядывая толпы гуляющих в парке девчонок и обсуждая самых симпатичных.

– Ларс, будешь еще пиво? – предложил самый младший из компании, кому поручили важнейшую миссию, – транспортировку купленного алкоголя и снеков.

– Нет, у меня здесь еще дела, – отстраненно ответил беловолосый юноша, высматривая кого-то и не замечая, как переглядываются друзья.

На самом деле мальчика звали Лоуренс, но он терпеть не мог полную форму своего имени (слишком официально и претенциозно она звучала для его крутого нрава), потому своевольное сокращение до «Ларса» его вполне устраивало. Хоть это и было совсем другое имя, но в качестве прозвища прижилось моментально, а главное – органично подошло темпераменту.

– Она тоже будет здесь, да?

– Заткнись.

– Как знаешь.

Уж кто-кто, а Ларс явился сюда точно не развлекаться, о нет. У него имелся настоящий стратегический план, механизм которого запустится, как только в Глэдстоун-парк прибудет одна прекрасная особа на год старше него – мечта почти всех старшеклассников, очаровательная скромница Лора. Как никто другой зная себе цену, Ларс понимал, что эта девушка могла бы стать для него идеальной парой (как минимум визуально – вместе они будут смотреться сногсшибательно).

Наблюдая за девушкой, он всей кожей стремился заполучить милую отличницу из бедной семьи, безукоризненную и непорочную, словно монашка. Желание туманило ему рассудок до зубного скрипа, а он привык получать то, чего хочет, по-другому в его жизни не складывалось. Лора нравилась Ларсу, нравилась без лишних слов. С первого взгляда в ее сторону он это ощутил – иглой в позвоночнике, жжением по всему телу, стеснением в груди. Казалось, в ней не было изъянов, кроме возраста, но тот факт, что девушка старше него, не беспокоил Ларса настолько, чтобы отказываться от нее.

Симпатия Ларса для многих не представляла секрета. Его это не смущало, а значит, и остальных тоже. Ведь он не из тех парней, кто тщательно скрывает свои амбиции, бездействует, боясь допустить ошибку. Как раз наоборот. Воспитание в статусе всеобщего любимца в полноценной семье еще никому не шло на пользу так хорошо, как Ларсу. В глубине души подросток надеялся, что информация о его небезразличии вскоре дойдет и до ушей его избранницы. Это облегчит дело, ведь он чертовски хорош собой, к тому же девчонки вроде Лоры обожают плохих парней (так уж заведено, не мы тут пишем правила), а специфическая репутация Ларса шагала впереди него.

Лора не могла о нем ничего не знать, не слышать. Заочно они знакомы довольно давно. Но никаких подвижек в деле не ощущалось. Либо девушка ни о чем не догадывалась со свойственной ей наивностью, либо все поняла, но из-за природной скромности не могла себе позволить официально реагировать на столь щепетильный факт. Обнародованная симпатия и интерес хулигана к ее персоне компрометировал ее образ. Оба варианты, согласно расчетам Ларса, были вероятны. Юноша размышлял и действовал как истинный стратег, умеющий взглянуть на ситуацию с нужной точки зрения и подстроиться под новые правила игры.

Зная, как важны для успеха миссии правильное время и место, Ларс задумал план, отталкиваясь от известного ему факта (в любой школе есть свои информаторы): Лора будет такого-то числа в Глэдстоун с подругами, без родителей. Это значило лишь одно: он тоже обязан там появиться, любым способом. Желание у него имелось, поэтому и способ нашелся. Схема казалась простой и изящной, как хороший механизм, и уж точно никому из сверстников подобное в голову бы не пришло – в этом Ларс был убежден и гордился собою.

Он ставил на кон все, что имел, – от карманных денег до смелости – но и куш собирался сорвать немалый, к приятной зависти всех, кто станет этому свидетелем, и личному удовольствию. Несмотря на избыточную самоуверенность, Ларс переживал, как и любой подросток, когда дело доходит до взаимодействия с тем, кто нравится. Он боялся, что что-то может пойти не так, и это выдавало его истинные чувства к Лоре, погребенные под наглостью, нарциссизмом и решительностью.

Юноша высматривал свой объект в широком потоке вливающихся в парк людей, теребя в кармане джинсов два билетика на самый дорогой аттракцион, – Тоннель Мертвецов, – которые он купил сразу же, как прибыл сюда, чтобы пути назад не было. Две желтые картонки со штампом были точкой невозврата, как думал Ларс. Но жизнь такова, что даже неизбежное порой не случается.

Юноша рассчитывал пригласить Лору прокатиться вместе, как только увидит ее. В одной кабинке, где так мало места, что им придется сидеть довольно близко. Достаточно близко, чтобы план гарантированно сработал. Они немного знали друг друга, поэтому девушка с вероятностью 80% не откажет ему. Облегчающие факторы – природное обаяние Ларса, потенциальная зависть подруг (даже святошам нравится быть лучше всех, особенно святошам) и бедность Лоры, которой не по карману такие развлечения, – увеличивали вероятность до 95%.

Воображение услужливо рисовало Ларсу сцены, где испуганная ужасами тоннеля девочка вскрикивает, хватает его за руку и, наконец, не выдержав страха, прижимается к хладнокровному спутнику. Уж он-то найдет в себе силы не испугаться, в этом можно быть уверенным. Если на то пошло, его вообще трудно напугать, слишком холодный ум Ларс получил от природы. Он намеревался впечатлить Лору и навсегда изменить траекторию отношений между ними, встать у руля. После этой поездки ее смело можно будет звать на свидание (через несколько дней молчания и игнорирования, само собой) – вероятность отказа нулевая!

Юноша ожидал этого дня и этого вечера только ради осуществления грандиозного плана по завоеванию симпатичной ему девушки. Которую он, к слову, только что заметил в группе прибывших в парк. Безупречная. Голые колени и локти, но тщательные скрытые плечи и ключицы, хорошенькую грудь попытались скрыть под плотной темно-зеленой тканью, в волосах велюровый ободок, раскрасневшиеся щеки и никакой косметики.

Компания Ларса тоже заметила девушку, зашевелилась, стреляя глазами. Это слегка взбесило его, но он не позволил себе терять самообладание в такой ответственный момент. И все же, какое право они имеют так открыто и бурно на нее реагировать, зная, что она нравится Ларсу? Какое отношение вся эта никчемная компания имеет к ее блестящей темной косичке, белым зубам и ямочкам на смуглых скулах? Они не имеют права, не должны даже смотреть на нее… Однако нужно было действовать. Не дожидаясь комментариев, советов или напутствий, Ларс отклеился от ребят и твердо пошел к цели.

Не пройдя и пяти ярдов, он заметил, что у него развязан шнурок. Ну просто как в шоу Бенни Хилла, иначе не скажешь. Даже злость берет. Ларс быстро присел на корточки. Пришлось потерять Лору из вида – как раз на то время, когда музыку приглушили, чтобы сделать объявление по громкоговорителю, ближайший из которых висел на столбе справа, рядом с ларьком, продающим попкорн. Шнуруясь, юноша выслушивал путаную речь диктора, ради которой некоторые остановились и приподняли головы. Ларс начинал нервничать – все это не входило в его план.

– Прошу внимания. Уважаемые э-э-э посетители парка Глэдстоун! – слышалось, что техникой давно не пользовались по назначению, в речь врывались помехи, а сам голос становился то тише, то громче, переходя порой в невыносимый свист. – У наших гостей около десяти минут назад потерялась дочка. Как, вы говорите, ее зовут? Окей. Девочку зовут Нина. Что? Да. Волосы светлые, на вид четыре-пять лет, одета в джинсовый… комбинезон-шортики и… колготки. А, еще и рост будет? Ну давайте. Ростом примерно три с половиной фута, может, на пару дюймов выше. Очень прошу всех посетителей парка остановиться и осмотреться, девочка может оказаться прямо перед вами. Нашедшего Нину просим привести к административному зданию в центре парка. Повторяю особые приметы…

Закончив со шнурком и приведя свою обувь в идеальное состояние, взволнованный Ларс поднял голову как раз, когда диктор второй раз описывал потерявшегося ребенка. Юноша еще не успел подняться во весь рост, как ощутил на собственных движениях, что время словно замедляется. «Чтобы дать возможность переиграть некое событие», – пронеслось в голове. Ларс уже знал, кого увидит перед собой, откуда-то знал этой всей душой, что привела его сюда именно в этот момент. Гомон толпы возрастал обратно: люди выслушали объявление и тут же о нем забыли, не восприняв сказанное всерьез. Внутренности парка возвращались к исходному состоянию. Как будто только Ларс все услышал от начала до конца, будучи в тот момент в точке максимальной сосредоточенности. Тут он выпрямился, отмечая, что время опять идет, как надо, и посмотрел перед собой.

Шагах в шести от него, полубоком к нему, стояла девочка, безукоризненно подходящая под описание. А где-то за нею удалялась Лора, веселая смеющаяся Лора со своими подругами, которые меркли на ее фоне, словно камушки перед жемчужиной. Ларс подумал о двух билетах, которые были так безумно важны прямо сейчас, что норовили прожечь дыру в кармане, если он их проигнорирует. И тут девочка заговорила.

– Надо же, меня тоже зовут Нина.

Только тут он понял, что с момента окончания объявления прошло секунды четыре, не более. Он все еще мог сделать вид, что не заметил ее и не расслышал – и без него найдут, здесь полно народу. Ларс тоскливо обернулся на приятелей, но те уже потеряли его из виду за сплошным потоком людей, разделившим их, к тому же изрядно насосались «Хэди Топпера», и все им было фиолетово, включая потерявшихся детей. Им сейчас нельзя доверить даже сотовый телефон, не то что ребенка.

Вновь поворачиваясь корпусом к девочке, Ларс ощутил, как внутри него тоже что-то поворачивается. Словно огромный ржавый маховик, давно заглохший. Скрежет, пыль и облако ржавчины заполнили его изнутри, запуская механизм. Разве что из ушей и из носа машинное масло не полилось. Юноша сделал глубокий вдох, оказывая финальное сопротивление: я не хочу брать на себя ответственность, у меня другие планы, пусть кто-нибудь другой ее заметит и отведет к родителям, разве мало людей вокруг? Целая чертова куча! Так почему именно я? Все слова были сказаны, и все исчезли между зубьями шестеренок, набирающих ход. Ларс осмотрелся, вновь убедившись, что всем глубоко плевать, как и его друзьям. Здесь у каждого свои заботы, ему ли этого не знать?

Больше не раздумывая, Ларс сделал несколько больших шагов и присел рядом с девочкой. Та повернулась к нему. Вблизи она оказалась довольно миловидной (а если бы Лора однажды потерялась в детстве, – вопила совесть в этот момент, – неужели ты не хотел бы, чтобы кто-то нашел ее и помог, отложив свои планы? Пусть даже такой говнюк, как ты), с носом-пуговкой, двумя короткими русыми хвостиками – не по бокам, и ближе к затылку (как маленькая инопланетянка, – подумалось ему), в небесно-синем джинсовом комбинезончике микроскопического размера (неужели кто-то шьет такую маленькую одежду?)

Сколько там, сказали, ей лет? Четыре-пять? Значит, малявка еще, даже в школу не ходит. А по взгляду не скажешь, взгляд у нее осмысленный, внимательный и какой-то пугающе взрослый. Она ведь даже не отпрянула, когда рядом с ней опустился незнакомый человек. А точно ли это она?

– Где твои родители? – на всякий случай уточнил Ларс, прищурившись. Он подмечал каждую деталь и складывал картинку.

– Не знаю. Недавно были рядом.

Девочка не выглядела испуганной или хотя бы обеспокоенной, и это показалось Ларсу до сюрреализма подозрительным. Дети, потерявшие родителей в людном месте, так себя не ведут. Как минимум, они всех боятся, как максимум – ревут сиренами, особенно маленькие. Может быть, у нее какое-то эмоциональное расстройство? Никакой тревоги. Девочка точно не собиралась плакать или выкинуть что-то в этом духе. Ларс еще несколько секунд рассматривал ее, а она – его, без всякого стеснения с обеих сторон. В последний раз Ларс попытался отыскать в толпе Лору, но прогнал из головы циничный сценарий и вернул внимание девочке. На этот раз – все внимание без остатка.

Маховик повернулся и вошел в пазы, замки защелкнулись.

– Так тебя зовут Нина?

– Да.

– Сколько тебе лет?

Девочка продемонстрировала ему растопыренную ладонь и покрутила ею в воздухе, как будто держала невидимую лампочку. Личико ее при этом непосредственном жесте стало столь изумительным, что Ларса окатило теплой волною с ног до головы. Он ощутил каждый сантиметр своей кожи, даже те участки, что под одеждой, – так ему почудилось. Немного странный ребенок, – подумал Ларс в легком оцепенении, и тут заметил на ее щеке след от мороженого. Вздохнув, юноша извлек из заднего кармана упаковку влажных салфеток (оставалась как раз последняя) и протер испачканный участок, с удивлением обнаружив на нем появившуюся родинку цвета молочного шоколада.

Лора полностью выветрилась из его чудесной белокурой головы.

Пару раз, когда разделявшая их толпа немного редела, Ларса окликали товарищи, но он отмахнулся от них в грубой форме, и те больше не тревожили негласного лидера, ведь ему виднее, что делать. Никто из них не подошел узнать, что случилось, – размышлял Ларс между делом, – никто из них всерьез этим не заинтересовался. Да и какое дело кому-то из этих придурков до малявки, попавшей под руку так некстати? А мне? Мне какое дело до нее?

– Значит, это ты потерялась.

– Похоже на то, – кивнула девочка, протирая тыльной стороной маленькой ладони влажный след от салфетки.

«Похоже на то», ну надо же! Многие ли дети пяти лет отвечают подобным образом в подобной ситуации, да еще и людям, которых впервые видят? Может, и многие, откуда ему знать наверняка? Ларс детей не любил и не понимал, считая себя слишком взрослым, чтобы общаться с ними. Ведь ему уже целых четырнадцать лет, он зрелая, сформировавшаяся личность со своим темпераментом, амбициями и взглядами на жизнь. А когда в гости приезжает двоюродная сестра его матери со своими спиногрызами, старшему из которых недавно исполнилось семь, Ларс всеми способами избегает их компании, готов смыться, куда угодно, хоть в сточную трубу. Так что его общение с маленькими детьми ограничивалось парой фраз в месяц, а если повезет, то и меньше.

Сам же он был единственным ребенком в семье и, как и все такие дети, немного избалованным. Немного? Нет, очень даже ощутимо. Но все-таки внутренний голос подсказывал ему, что ребенок, стоящий перед ним без тени испуга или волнения, естественных в этой ситуации, – ребенок довольно необычный. Не нужно знать всех детей на свете, чтобы понимать: далеко не все из них разговаривают с незнакомцами с некой мини-версией уверенности в себе. Ему вновь пришла в голову мысль, скорее уже догадка, о расстройстве эмоций или психики, о какой-нибудь неведомой травме, или же…

Ларс решительно поднялся, прервав свои размышления, и протянул девочке руку. Внимательный взгляд фиксировал каждое его движение, но вместо того, чтобы взяться за протянутую ладонь, как сделал бы любой ребенок на свете, Нина схватила его за палец – за один лишь указательный палец, будто выбрала его лично как самый надежный из всех, и не отпускала всю дорогу.

Ларс отлично знал, куда идти, и вел девочку молча. Та, впрочем, и не стремилась поддерживать более тесный контакт. Внезапная пустота в голове, словно оттуда все вытряхнули, как из мусорного контейнера, отзывалась легким онемением в челюсти, и юноша догадывался, что все это как-то связано с тем, как цепко девочка сжимает его палец своей крошечной рукой. Через шесть лет на занятии по психологии он узнает, что это называется синестезия3, но не вспомнит, что однажды испытал на себе этот эффект.

Показалось двухэтажное административное здание – коробка из белого кирпича с небольшой пристройкой, внутри которой и располагалась радиорубка. Ларс издали заприметил двух взволнованных родителей. Мужчина стоял с руками крест-накрест, прислонив лопатки к стене пристройки, и каменная поза выдавала сильное напряжение. Волнение второй фигуры, напротив, выражалось в динамике – она жестикулировала и перемещалась туда-сюда короткими шажками, словно кошка породы манчкин. Она не могла устоять на месте и все время говорила, хоть издали и не было слышно, о чем, но догадаться труда не составляло.

Интересно, кто из них упустил ребенка? – подумал Ларс, приближаясь. Тот момент, когда родителей заметила девочка, он ощутил ясно, хотя никаких внешних признаков для этого не проступило. Девочка все еще шагала спокойно и дышала ровно, пока ее мама и папа изводили себя, обдумывая самые жуткие сценарии развития событий. Волнение сильно притупило их бдительность (юноша отметил это в своем виртуальном блокноте наблюдений), позволив Ларсу и Нине оставаться незамеченными до момента, пока не подошли вплотную.

Первой их увидела мать, и Ларсу показалось, что в момент узнавания она готова была свалиться без чувств, даже покачнулась, прежде чем на пределе пережитых страхов броситься к дочери. Судя по всему, она надеялась на лучшее, но уже начинала готовить себя к худшему, что отразилось на ее лице: оно как будто эмоционально выгорело, постарело. Нина отпустила его палец и шагнула вперед. Мгновение спустя отец тоже ринулся ей навстречу. Обняв и расцеловав дочку от макушки до пят, отбирая ее друг у друга и прижимая к груди, словно игрушку особой хрупкости, родители благодарили бога, судьбу, а также и молодого человека, который нашел их драгоценность и доставил сюда в сохранности. Девочка в итоге осталась у папы на руках, где ей явно было привычнее. Ларс отметил, что отца она любит, скорее всего, сильнее, и между ними особая связь – это считывалось во всех мелочах. Обхватив мужчину за шею одной рукой, в течение всего разговора Нина наблюдала за своим спасителем, безмолвно и даже индифферентно, но ничего не стесняясь. «Отключенный инстинкт самосохранения», – бегло подумал Ларс.

К такой безудержной волне человеческой благодарности и искренности, что накрыла Ларса цунами как следствие его поступка, он не был готов и реагировал не вполне адекватно. Никогда раньше его не благодарили так долго и сердечно, что это вызывало диссонанс: а точно ли меня? А заслужил ли я? Это происходит со мной или я наблюдаю со стороны? Привыкший к восхищению априори, к почитанию, жестко привязанному к его внешнему облику, теперь Ларс купался в обожании за свой поступок – хороший и бескорыстный. Это было так необычно, что всколыхнуло его.

Родители Нины долго его не отпускали. До самой темноты предлагали сначала деньги, потом – купить ему что-нибудь, например, билеты на аттракцион, на самый дорогой или вообще на любой, куда он хочет, или ящик колы, или попкорна, или мороженого, или сладкой ваты, или… Ларс мягко от всего отказывался, терпеливо ожидая, когда у них иссякнет фантазия и закончатся варианты. Наконец, они против воли купили ему билет на колесо обозрения, и теперь у Ларса в кармане стало три бумажки, которыми он не воспользуется. Но спорить оказалось бесполезно: порой нужно дать человеку возможность проявить благодарность в любой форме, чтобы он чувствовал себя счастливым.

– Ну, парень, век буду благодарен, – произнес отец и протянул Ларсу свободную руку, как бы резюмируя диалог, (второй он все еще поддерживал дочку, казавшуюся котенком на его груди), – спасибо, что не прошел мимо, как остальные.

– Рад помочь, – с облегчением улыбнулся Ларс и пожал руку в ответ.

На этом они распрощались. К тому моменту уже совсем стемнело.

Уважение в глазах этого мужчины и неподдельная благодарность женщины оказались достойной моральной компенсацией за утраченную возможность сблизиться с Лорой. И все же Ларсу было грустно, впервые так грустно. Трудно было разобрать, из-за чего именно: то ли из-за нарушенных планов, которые так долго и тщательно вынашивались; то ли из-за червоточины в глубине души, которая нашептывала, что он недостоин уважения и благодарности, ведь помогать девочке поначалу не собирался, сомневаясь, а не заняться ли ему лучше своими делами; то ли из-за того, что ему пришлось против воли выступить в неподходящей роли и доспехах благородного рыцаря…

Или была еще одна причина кислого настроения, самая неявная, самая неправдоподобная – эта девочка. Ему пришлось вернуть ее родителям (пришлось? А ты что, хотел оставить ее себе? Брось, Ларс, что ты вообще, мать твою, несешь?), а когда все слова были сказаны и наступил момент оставить в покое воссоединившуюся семью, он не смог отказать себе в возможности напоследок взглянуть на Нину. Невозможно было расшифровать эмоцию в ее взрослом взгляде, но чуть ниже шеи пробежал холодок, как будто кабинка роллеркостера, в которой сидишь, замерла в самой верхней точке, прежде чем рвануться вниз.

Удаляясь от здания администрации парка, погруженный в свои мысли, Ларс краем глаза приметил худого взъерошенного паренька примерно своих лет, который с перекошенным от испуга лицом мчался к радиорубке, задевая и расталкивая встречных. Ларс не придал этому значения. Он все еще чувствовал груз на указательном пальце, но вскоре, шаг за шагом, фантомное ощущение оставило его, чтобы вернуться позже, спустя много лет.

Возвратившись к приятелям, Ларс узнал, что пока его не было, Лору забрал отец. Он приехал внезапно, был очень зол и силой увел ее в машину. Девушка плакала. Услышав это, Ларс всей душой пожалел, что не оказался рядом, а помог этому ребенку, и тут же всей душой возненавидел себя за это сожаление. Разве не приобрел он сегодня нечто большее, чем симпатия противоположного пола, которой, откровенно говоря, у него в избытке? Всем одновременно не поможешь, даже если хочется. Приходится выбирать.

Если бы кто-то хотел узнать ответы на вопросы, как человек может и сокрушаться своему поступку, и гордиться им, и жалеть, что поступил так, а не иначе, и радоваться этому, испытывать небывалый прилив сил от полученной похвалы и ощущать себя самозванцем, недостойным доброго взгляда, ему следовало бы спросить об этом у Ларса в тот вечер и познать всю глубину человеческих противоречий. Безумно жаль, что Лора уехала, – они ведь даже не поздоровались, а ее отец всегда вел себя как полный мудак. Но воспоминания о том, с каким теплом и уважением ему пожали руку, как на него смотрели покрасневшими глазами, хлюпая носом, ловили каждое слово, смеялись осипшим от слез и нервным голосом, – затмевало все сожаления о разрушенном плане, смытом волной обстоятельств, словно песочный замок.

Ему понравилось помогать. Ему очень понравилось помогать людям. Новое чувство переполняло самовлюбленного подростка, и на его фоне ущемление личных интересов приобретало оттенок естественной платы за возможность вершить добрые дела.

Приятели не заметили в нем внутренней перемены, да и никто снаружи не заметил бы то, что перестраивается внутри человека как будто на уровне молекул. Сегодня ему впервые выпала возможность изменить себя в лучшую сторону. Наступит день, и окружающие тоже заметят это, но не сейчас.

Вновь оказавшись в компании, уже изрядно подпитой, Ларс предложил разыграть три ненужных ему билета путем посещения тира, а затем собираться домой, чтобы успеть на последний автобус и до полуночи добраться в Уотербери. А в идеале – еще и успеть протрезветь, чтобы от родителей не влетело. Предложение было встречено положительно. Через время, покидая все еще шумный и переполненный парк, подростки не представляли, что в последний раз посещают Глэдстоун, этот островок веселья и беззаботного детства, затерявшийся между несколькими городками округа Нью-Хэйвен, штат Коннектикут. Таким, как сегодня, он и останется в их памяти. Мальчишки доедали соленый арахис и чипсы, весело обсуждая результаты стрельбы в тир, на ходу выгребали мелочь на проезд из всех карманов, и ни единой серьезной мысли, к счастью, не посещало их головы.

* * *

Высокий худой темноволосый юноша выкуривал сигарету за сигаретой, внимательно наблюдая за эмоциями на лицах старшеклассников. Прокуривая едким дымом одежду и пальцы (а ведь запах обязательно учует мать, но сейчас его это не волновало), он успевал в нужный момент улыбаться, смеяться или вставлять колкую шуточку, улавливая общее настроение и невзначай напоминая о своем присутствии.

Желтая пачка «American Spirit», театрально извлекаемая из нагрудного кармана клетчатой рубашки, помогала ему строить из себя харизматичного парня, которому родители не указ (даже самому верилось), что в действительности было далеко от правды. Но чтобы тусоваться в такой компании, как эта, притворяться нужно много и умело. В этом он поднаторел, ведь вся суть школьных будней сводилась к социальной мимикрии с целью выживания.

Как положено, в группе подростков обычно имеется один альфа, за поведением которого (с целью откусить немного власти) следят все остальные, чтобы угодить, помочь или поддержать – в зависимости от ситуации. Здесь альфой был Верзила Растин: помимо выдающейся для старшеклассника комплекции и силы он заслужил статус авторитета еще и из-за любви к спонтанным издевкам и жестоким шуткам. Чувство юмора у него, надо сказать, было специфическое. Предугадать настроение Растина было невозможно, ссориться с ним – опасно, а дружить – престижно. Если, конечно, можно назвать дружбой пляску на минном поле. Его считали одной из значимых персон в старшей школе Вудбери, без которой не обходилось ни одно крупное событие внутрисоциального характера, например, избиение новенького или злой розыгрыш над учителем.

– Народу тут сегодня, конечно, – быдловато сплюнул Растин, – хрен пройдешь.

– А вот и я говорю, слиском много людей, и с сего бы это, ведь Хэллоуин только послезавтра, а кто-то уже в костюмах, ну не придурки? – затараторил автоматом главная шестерка Растина – паренек с плохими зубами по имени Сэм, которого тот всегда таскал с собой.

Его еще называли «сепелявый Сэм», над чем Верзила гоготал в голос прямо при компаньоне. Отношения между ними сложились весьма своеобразные, и никто не мог взять в толк, что держит вместе опасного хулигана с нотками великодушия в характере и трусливого аутсайдера, кроме взаимного симбиоза самоутверждения-прислуживания. И ведь ясно, что было там что-то еще.

Подростки пили пиво – и не из каких-то там дешевых жестянок, а настоящее, в стекле, как взрослые. Верзиле продавали все, не спрашивая документы. Вместе с пособниками он примостился за аттракционом с космическими ракетами, потому что сестра одного из парней каталась на них, пока ее старший брат изображал из себя того, кем не является, пробовал травку и злобно подшучивал над теми, кто брезговал и отказывался.

Затянувшись, Йен вернул косячок Растину – рука его совершила довольно рискованное, фамильярное движение, и он надеялся, что все это заметят, а сам Растин не придаст значения. Сегодня он не впервые демонстрировал доверительные отношения с альфой, повышая собственный статус, а тот всего дважды над ним подшутил, к счастью, беззлобно. Повод был идеальный, невозможно таким не воспользоваться: дело в том, что Йена не отпускали в парк без младшей сестры, и пришлось брать ее с собой – после продолжительного и выматывающего спора с матерью. Узнав, что кто-то из компании будет таскать с собой малявку, Растин сказал: «Дерьмовый план, Йенни. Что, не хватило яиц отказать? Делай, что хочешь, но чтобы я ее не видел».

Для Йена этот вечер был слишком важным, чтобы позволить пятилетней помехе все испоганить. Поэтому он прятал ее на аттракционах, то и дело отлучаясь от своих развязных приятелей, которых, на их счастье, не вынудили угрозами тащить за собой братьев или сестер (а побывать в Глэдстоун – мечта любого ребенка округа Нью-Хэйвен). Йен принял препятствие как вызов и пока справлялся с лавированием между «угождать Растину и быть поблизости» и «присмотреть за капризной малолеткой». Как и любой подросток, он не горел желанием возиться с детьми, когда есть возможность оттянуться в парке со сверстниками и поиграть в увлекательные социальные игры во власть.

Являясь, в сущности, не самым плохим парнем, Йен в глубине души любил свою сестру. Но свободу и развлечения он любил больше. Будучи младше, они много времени проводили вместе, играя во все подряд. А потом Йен вырос, а Нона все еще оставалась слишком маленькой, чтобы понять и принять новые интересы брата, чьим временем прежде пользовалась безоговорочно. Она всеми способами требовала к себе внимания, чем еще сильнее раздражала и отталкивала брата. Это привело к тому, что он стал металлически холоден к ее манипуляциям, провокациям и слезам, как будто кто-то щелкнул пальцами и подменил его.

Вот и сегодня, если бы девочка не устроила истерику с «агонией» на полу, мать не заставила бы Йена брать ее с собой. «Либо ты идешь с нею, либо не идешь вообще», – процедила она и так хлопнула дверью, что дальнейшие пререкания казались бессмысленны. В отместку за эту подставу Йен весь вечер почти не разговаривал с сестрой, не обращая внимания на хныканье и прочую актерскую игру. Чисто механически он переводил ее из одного места в другое, покупал билет и вручал ей в руки, чтобы избавиться на следующие десять минут, и вновь спешил к приятелям.

Невероятно интересные рассказы о том, кто, кого, как и когда отметелил/облапал/унизил, необходимые ему рассказы, долго ждать не могли. Он обязан быть в курсе всего, о чем говорят в этой компании. Малый просчет, незнание, и ты уже чужак. Как полицейский, что вживается в мафиозную группировку, он должен всеми способами стать своим. Так что сестра занимала его мысли меньше всего, особенно сейчас, под дурманящим облаком травки, употребление которой – еще один метод быть наравне с остальными.

Общаясь с ребятами постарше, Йен Флинн ощущал удовлетворение и гордость. Он сам сумел поставить себя так, чтобы к нему хорошо относилась условная школьная элита, считая в общем-то полезным и смышленым парнем. Вот только Нона всех раздражала, включая самого Йена, и было бы очень здорово от нее избавиться, но делать было нечего. Он приглядывал за нею менее чем вполглаза, основное внимание уделяя расположению Растина и его прихвостней, которые уже достигли возраста презрения к аттракционам и любви к выпивке. Включая Йена и Растина, сегодня их было семеро, и все уже захмелели.

За разговорами и взаимными подтруниваниями прошло значительно больше времени, чем длительность сеанса на лошадках, куда Йен упрятал Нону в последний раз. Но под действием марихуаны и пива, увлеченный смешными историями друзей, подросток об этом не вспомнил. Его качало на волне легкости и эйфории, а еще – немного хотелось помочиться, но совсем малость, где-то на задворках разума проклевывалось это желание. Которое он, собственно, и осуществлял за палаткой с попкорном, когда весь воздух вокруг загремел громким женским голосом.

Первый вопрос – почему так громко? – сразу же получил ответ, стоило поднять глаза и увидеть перед собой столб с рупором громкоговорителя (столб, который он пометил только что). Второй вопрос – что происходит? – оказался сложнее для затуманенной токсинами головы. Сначала слов было не разобрать из-за помех, и от внезапности Йен даже пригнулся, чуть не испачкав брюки. Это был бы окончательный крест на его репутации. Йен Флинн обоссался прямо в парке, представляете? Как опущенный в тюрьме, даже хуже.

– …минут назад потерялась… – часть объявления невозможно было расслышать из-за смеха ребят, а смеялись они над тем, с каким лицом он вышел из-за палатки, застегивая ширинку так быстро, что чуть не прищемил кожу. – Ростом примерно три с половиной… прошу всех… осмотреться… прямо перед вами.

– Нет, – пробормотал Йен с отсутствующим видом. – Нет, нет.

– Ты там че, обоссался, малыш Йенни? – заржал Растин, а за ним и остальные, словно игрушки, которые повторяют за тобой любые звуки.

– Да заткнитесь вы все! – он ждал, что информацию повторят, но смех мешал ему услышать что-либо.

– Ты охренел? – Растин опустил пиво. Это было не по протоколу.

– Сколько времени? Сколько времени мы уже торчим здесь?!

Все молчали, пораженные внезапной переменой в его поведении, которая нарушала негласные условности. Подобной дерзости от него никто не ожидал.

– А чего ты так засуетился? Надо домой, к мамочке?

– Больше десяти минут, да? И больше двадцати…

– А! Я понял. Ты о сестре вспомнил? Я думал, тебе на нее насрать.

Из-за спазма в груди Йену стало больно дышать. Он бросил в траву бутылку с недопитым пивом и побежал. При каждом касании о землю чувствовалось, что сердце бьется прямо в пятках. За считанные секунды Йен оказался у карусели, куда посадил Нону, – сколько непростительно долгих минут назад? Он не смог бы сосчитать, даже если бы догадался посмотреть на время. На лошадках катают семь-восемь минут, максимум – десять, и девочка давно должна была сойти и дождаться брата. Но он не явился вовремя, и теперь сестры нигде не было видно.

Йен запаниковал. Вокруг как будто закончился воздух, а грудь сдавливало тисками. Осмотревшись, он заставил себя успокоиться и посчитал от десяти до минус десяти, прежде чем действовать дальше. Старался, чтобы скорость счета совпадала с реальными секундами, так, ему казалось, будет более действенно. Заодно обдумал, что делать: для начала спросить кондуктора, не видела ли она его сестру, и подробно описать Нону. Итак, во что она была одета? Сделала ей мама сегодня один хвостик или два, или заплела косичку из сверкающих кучерявых волос? Во что обула ее?

Бесполезно, он слишком испуган, чтобы вспомнить.

Однако к пожилой женщине, что запускала лошадок, все-таки подошел, от безысходности. Как он и думал, она не смогла ему помочь, весьма раздражившись его путаными объяснениями. В конце концов, она просто выполняла свою работу, поворачивая рычаг и засекая время (а он ей, между прочим, мешал), и не обязана помнить всех детей, которых за вечер на лошадках катается порядка сотни, а то и больше.

Йен запаниковал еще сильнее. Теперь сердце стучало все выше, как будто подбираясь к глотке, чтобы извергнуться мучительной рвотой. Отойдя от лошадок, куда уже загрузили новую партию жизнерадостных детишек, на почтительное расстояние и наблюдая, как родители фотографируют каждый дюйм пройденного их чадами пути, Йен вспомнил, что у него на телефоне тоже есть фото сестры. Порывшись в заднем кармане, он выловил сотовый с маленькой трещиной на экране и быстро нашел нужную картинку. На ней Нона стояла в красных нарукавниках у надувного бассейна и корчила рожицу специально для брата. Веселый был день… Зачем он решил ее тогда сфотографировать? Может, она сама попросила?

Йен увеличил изображение. Теперь трещина тянулась прямо через лицо девочки, рассекая его на две неравные части, словно виртуальный шрам. Но парень настолько привык к дефекту экрана, что не обратил на это внимания.

Целую вечность он потратил на то, чтобы, показывая телефон, опрашивать прохожих. Но практически никто всерьез его не слушал и спешил пройти мимо, полагая, что он что-нибудь рекламирует. Кому было дело до его паники, до потерявшейся сестры? Единицы задерживали взгляд на экране мобильного и отрицательно мотали головами. Неудивительно, ведь поток людей – громкий, оживленный, поглощающий сладкое и напитки в больших количествах и не прекращающий общаться и смеяться – двигался слишком быстро: никто в этом чертовом парке не стоял на месте и двух минут! Бесконечное броуновское движение, в котором частицы-люди не утруждаются запоминать друг друга. С момента, как Нона сошла с карусели, здесь уже несколько раз полностью сменилось «поколение» присутствующих. Проклятие!

Йен остановился и подумал: куда могла пойти маленькая девочка, не обнаружив брата и вообще ни одного знакомого лица в людном месте? Могла пойти искать его и заблудиться, а могла отправиться к чему-то, что привлекло ее внимание. Например, цветной фургончик со сладостями, увешанный гирляндами, сияющими в желто-красных тонах. Ну, конечно же, она пошла туда, идиот! Йен бросился к фургону, заранее испытывая облегчение: наверняка Нона скоро найдется, абсолютно точно это произойдет с минуты на минуту, и ему не придется возвращаться домой одному и объяснять родителям, как это случилось, как он посмел это допустить.

Сегодня вечером он был хреновым братом, это если говорить откровенно, но он обязательно исправится, господи, если ты существуешь, я тебя умоляю, только бы она нашлась, я обязательно стану хорошим братом для Ноны, самым лучшим братом, она ни в чем не будет нуждаться, я не буду больше злиться на нее за всякий пустяк, я буду защищать и баловать ее, боже, я оценил твою иронию и усвоил урок, хватит, прекрати, неужели не видишь, что я и так уже в штаны наложил, умоляю, дай мне еще один маленький шанс, не отнимай ее у нас!

Чудовищно много неприятных, скользких, режущих мыслей успел обдумать Йен за те несколько секунд, что мчался к сладкому фургону, грубо задевая прохожих и не извиняясь. Она не могла уйти далеко, – пульсировала обнадеживающая мысль, – просто не могла, ей всего пять лет, она спокойный ребенок, ну куда она могла убежать? Бродит где-то поблизости своими маленькими ногами, наверняка кто-то ее видел, но не запомнил – мало ли детей в парке? Я скоро ее найду у какого-нибудь ларька со сладкой ватой, возьму за руку и как следует отругаю за то, что не осталась ждать меня у карусели. Господи боже, но какое я испытаю облегчение! Самого себя буду ругать в тысячу раз сильнее, только позволь найти ее!

Ничего плохого не могло случиться, ведь это же я и моя жизнь, в ней никогда не происходило чего-то настолько дерьмового, вот и сейчас не может. Это же только в книгах или остросюжетных фильмах дети пропадают бесследно, их воруют на органы, или убивают ради забавы, или того хуже… Господи, не допусти этого! Ей же всего пять лет! Как ты можешь быть самым добрым, мудрым и всеведущим, если в мире, созданном тобой, пятилетних девочек похищают ради… Да где же ты, Нона?!

Продавец сладостей мучительно долго изучал цифровую фотографию, искал очки, хмурился, щурился (видимо, действительно пытался вспомнить) и, наконец, заявил нечто в том же духе, что и кондуктор, но более дружелюбно. Нет, он не видел эту милую девочку. А может, и видел, только, само собой, как тут упомнить всех? Ведь он видит так много детей за смену, что и звезд на небе меньше. А что, в самом деле, случилось? Потерял сестру? Не переживай, обязательно найдется. Это же Глэдстоун. Что тут может случиться, парень? Кстати, хочешь мороженого?

Йену стало жутко. С момента, как он хватился Нону, прошло минут семь или около того. Какое расстояние за это время могут преодолеть ножки ребенка? Гораздо меньшее, чем ноги того, кто этого ребенка может поднять и унести.

Йен представил, как будет сообщать об этом матери, как она сначала примет его слова за розыгрыш, а потом у нее начнется истерика с вырыванием волос, а отец, ни слова не говоря, вышибет из него все дерьмо – для начала, и только после этого позвонит в полицию. Все обязательно так и будет. Ты ведь не телефон потерял, не кошелек, не пачку салфеток, братец, ты свою сестру, единственную сестру пяти лет от роду потерял, живого маленького человека, которого все любят, у которого вся жизнь впереди, ты позволил, чтобы с нею что-то случилось, мать твою, говна ты кусок, пока развлекался там со своими сраными друзьями, из кожи вон лез, чтобы им понравиться, а о сестре и думать забыл, ублюдок чертов! И где она теперь? Что с нею? Одному богу известно, да только он тебе не подскажет.

Отец в семействе Флиннов строгий, но не по делу детей не трогал. А сейчас именно такой случай, когда по делу – это мягко сказано. Йен поймал себя на мысли, что и сам бы себя избил, если бы мог. Когда отец начнет, он не будет сопротивляться. Внезапно парень заметил неподалеку ребенка, по росту и комплекции напоминающего Нону. Девочку кто-то уводил, парнишка с неестественно белыми волосами держал ее за руку, они двигались перпендикулярно Йену. Он понимал, что вероятность ничтожна, и все же бросился в их сторону. Не пришлось смотреть ей в лицо, чтобы понять: это не Нона. На расстоянии пары ярдов все стало ясно, и Йен остановился. Парочка даже не заметила его.

Еще несколько минут Йен рыскал по окрестностям, словно раненый зверь в поисках укрытия. Он уже никому не показывал фото, просто звал ее, бесконечно повторяя незамысловатое имя слабеющим голосом, и прохожие сторонились его с брезгливостью и недоумением – он напоминал им наркомана. Однако весь хмель и дурь полностью вышли из организма Йена с потом и слезами, которые незаметно для него самого текли последние несколько минут. Внутри остался только пережеванный комок страха, который невозможно переварить. Он размягчал коленные чашечки, как молоко размягчает печенье.

Ноны нигде не было. В таком огромном количестве людей вокруг – не было того единственно нужного человечка. Все его действия оказались бесполезны, как и он сам. И тут Йен вспомнил, что все началось с объявления по громкой связи. Вроде бы, там произнесли «Нина», а не «Нона», но возраст совпадал, если он все верно услышал за ржанием этих придурков. На счет одежды трудно было что-то сказать, он напрочь забыл, во что его сестру сегодня одели.

Нина. Может быть, там просто ошиблись, перепутали одну букву? Может быть, его сестру уже кто-то нашел и отвел туда, куда приводят всех потерявшихся детей, чтобы связаться с нерадивыми родителями? Может быть, сестра нечетко назвала свое имя? Она ведь боится незнакомых людей и впадает в ступор, контактируя с ними. А он носится тут, как полный идиот, пока она сидит в пледике с ромашками и с кружкой чая от сердобольной служащей парка, в каморке, куда ее привели, чтобы сделать объявление, и ждет его прихода…

Словно безумный, ничего не видя перед собой, Йен полетел к административному домику в центре парка, откуда, как он давно знал, велось звуковое вещание. Ему нужен был кто-нибудь, являющийся работником, а не посетителем. Но смелые мечты оказались разрушены. Ему сообщили, что потерявшуюся девочку – НИНУ – уже нашли и возвратили родителям несколько минут назад. Йен на всю жизнь запомнил ее фамилию, в тот момент она звучала для него, словно тонкое лезвие, что погружается в плоть, чтобы оставить рубец.

Преодолев порог шока, Йен попросил сделать еще одно объявление. Он слишком волновался, чтобы адекватно описать внешность сестры, к тому же сейчас почему-то казалось кощунством как ни в чем не бывало рассказывать, какие у нее волосы, рост и глаза. Поэтому он произнес несвязную чушь, показывая фото на экране мобильного. Его поведение вызвало подозрения у заведующей по техническому обеспечению парка, но следы слез на лице и надломленный голос убедили ее, что это не шутка.

Йен заранее знал, что никто не приведет ему сестру, как несколько минут назад привели эту девочку ее счастливцам-родителям. Не бывает таких совпадений, молния дважды в одно место не бьет. Этот парк исчерпал свое везение на сегодняшний вечер. Нона растворилась, как капля воды в океане, никто не доставит ее сюда на блюдце и не воскликнет: хэппи-энд, дружище, расслабься! Ведь с тобой не могло случиться подобного!

Женщина в пушистой серой шали посоветовала Йену ждать поблизости и скрылась в пристройке. Она несколько раз четко и доступно повторила объявление. Йен слушал его, сидя прямо на газоне, как будто с толстым слоем синтепона в ушах. Кислое осуждение считывалось с лиц ближайших прохожих, которые сразу понимали, что к чему. Многие в разных районах парка, кто вникал в услышанное, подумали, что это остроумная хэллоуинская шутка о двух якобы исчезнувших девочках одного возраста и с похожими именами. Может, даже рекламная кампания в преддверии праздника, а в канун Дня всех Святых по парку будут бродить, держась за руки, две девочки, загримированные под зомби или привидений, и продавать что-нибудь, вот увидите, так все и будет! На какие только трюки ни пойдут эти проклятые маркетологи, лишь бы увеличить оборот прибыли и посетителей Глэдстоун-парка!

Йен уже был не в состоянии объяснять или доказывать. Осуждающие взгляды в свою сторону он принял как заслуженные. Старший брат потерял сестренку, очевидно, этому поганцу не было до нее дела, вот она и пропала. Если бы следил лучше – она была бы на месте, вот так. Сам виноват, а теперь трясется и наделал в штаны, представляя, какую взбучку ему устроят дома. Ну и поделом ему. Вот, как все они думали, и разве можно с этим спорить? Йен сидел на стылой земле с ощущением, что его ментально расчленили. Все уже случилось, все идет по сценарию, который не остановить и не перезапустить, что бы он ни предпринимал. А все потому, что Ноны нет в этом парке. Ее уже не было здесь, когда он хватился. Точка невозврата пройдена еще до того, как была замечена.

Юноша прождал полтора часа. Женщина еще три или четыре раза повторяла сообщение, но никто не появился. Стемнело и похолодало. Йен обхватил костлявые колени и положил на них голову, игнорируя то, что начинает дрожать, замерзая. Теперь не имело значения, что будет с ним и что он будет чувствовать. Ноны здесь нет. Какая жуткая, сюрреалистичная мысль. Он не мог ее принять, зная ее истинность: не получалось, она не ложилась в голову, как кубик в отверстие для пирамидки.

Если бы она оставалась в парке, ее бы уже нашли. Кто-то точно обратил бы внимание на одинокого испуганного ребенка, ведь эту Нину обнаружили прохожие, и довольно оперативно. Значит, скорее всего, еще на момент первого объявления Ноны Флинн уже не было здесь. Йену становилось до тошноты паршиво от мысли, что его сестру кто-то увел из парка, пока он курил траву и ржал над рассказами Растина. Кто-то посторонний и явно не с добрым умыслом. Взял ее за руку, прикидываясь хорошим парнем, и увел, сделав все быстро, аккуратно и профессионально, не вызвав паники у ребенка и подозрений у окружающих. А она пошла, разумеется, ведь ей пять лет, и нет на свете существа более доверчивого, чем его вредная назойливая сестрица.

Что они сделают с ней? Что они делают с ней прямо сейчас? Жива ли она в этот самый момент, пока он сидит на холодной земле и проклинает себя, зная, что больше ее не увидит? Хотелось повалиться набок, как мешок с гнилыми овощами, и скулить от собственной ничтожности. Женщина в шали посоветовала ему вызвать полицию, коротко выглянув из своего укрытия. Йен решился на это не сразу, хотя телефон держал в оцепеневших пальцах все это время. Он не мог решить, кому звонить первее: родителям или копам. Эта мысль сводила с ума. Ведь он всего лишь хотел провести время со школьными приятелями, почему же этот обычный вечер превратился в ужасающий фарс? Зачем ему навязали ее, зачем заставили взять с собой? Почему бог допустил это, зная, чем все обернется?

Дома отец сломал ему несколько ребер. Он здорово его отпинал, мать даже не пыталась остановить его. Юноша смиренно принял заслуженное наказание. Боль, которую он испытывал параллельно – боль психическая – была гораздо сильнее, и взрывы по всему телу от нее отвлекали. В тот вечер он возненавидел себя. Это была только его вина: не мамы, не бога, а его. Почему ту девочку нашли, а Нону нет? Почему не наоборот? За что мироздание выбрало наказать его, а не кого-то другого, кто тоже не уследил за ребенком? Разве это честно? Разве справедливо? Почему забрали Нону, их родную Нону, а не эту чужую девочку, что в ней такого особенного? Она нашлась без проблем и вернулась к родителям, почему именно так?

Неужели Йен сделал что-то неверно, если мир в этот раз накренился под недопустимым углом, и все к чертям обрушилось? Удача отвернулась от него, теперь навсегда.

Если бы можно было отмотать время хоть немного назад! Одна маленькая деталь, один незначительный выбор – остаться дома или пойти в парк – измени ты ее, и все сложится по-другому. Лавина боли и страха не сойдет с горы, не похоронит под собой благополучную семью Флиннов, обыкновенную семью, в которой не случается несчастий. Цепь бытия продолжит быть прочной, и привычный мир Йена не рассыплется песчаным замком. Все это похоже на кошмарный сон, от которого не очнуться.

Пока отец избивал его, Йен отчетливо вспомнил, в каком она была платье и курточке, какие были на ней носки, сколько хвостиков сделала ей мама, вспомнил детский русый пушок у нее на щечках, грязные ногти на руках, сколько стаканов содовой она выпросила у него за вечер и как уговаривала брата хоть немного с нею прокатиться, а он холодно игнорировал ее просьбы, как краснели ее глаза, получая отказ раз за разом, а искренняя улыбка превращалась в вялую полоску – безнадегу ненужного человека, слишком рано познавшего бессердечие близких.

Он вспомнил ВСЕ и укрепился в мысли, что один виноват в случившемся. Родители, скорее всего, возненавидят его и будут негласно обвинять всю жизнь. Так все и будет, он согласен с этой участью. Но их ненависть и в сотую долю не сравнится с отвращением, которое Йен сам к себе испытывает. Он несет ответственность за случившееся и обязан искупить вину. Он все исправит.

Пока Йен лежал на полу в гостиной, скорчившись, а отец вытирал руки от крови о собственные брюки и утробно дышал, раздумывая, продолжать или его непутевому хреносынку на сегодня хватит, мысли Йена вихрем кружились вокруг того, что он обязан сделать.

Нону Флинн так и не нашли.

Episode

1

– Ты уверена?

– Полностью.

– Мистер Зейн проткнет нас циркулем, если узнает. А потом и родителям расскажет.

– Если узнает, – улыбнулись в ответ, и эта улыбка как бы отметала любые сомнения.

Упомянутый мистер Зейн являлся не кем иным, как учителем математики младшей школы Мидлбери. Именно его урок было предпринято прогулять ради важнейшей стратегической вылазки, несущей ряд последствий социально-политического плана в микроклимате их класса и всей школы. Иными словами, уважение и признание учеников даже средних классов им обеспечено, чем бы все ни кончилось. Не то что бы во внимании школьников была жесткая потребность, скорее, оно станет приятным бонусом к запланированному приключению. Победителей не судят.

Плетеная из толстой стальной проволоки сетка-рабица по периметру окаймляла закрытую территорию, чем немного омрачала исполнение плана, а если подумать, то очень даже серьезно она его омрачала, буквально ставила под угрозу, так ему показалось, когда он подержался за нее и оценил прочность. В довольно крупные ромбовидные ячейки свободно проходила детская рука до плеча, однако совершенно очевидно, что полностью пролезть в нее девятилетний ребенок не смог бы, вынужденный подчиниться законам физики.

Это хорошо, что они побывали здесь ранее, провели осмотр и предприняли меры. Кажется, в фильмах, которые смотрит папа по вечерам, это называется сложным термином, созвучным со словом «инсценировка», нужно его обязательно узнать и запомнить, чтобы можно было блеснуть перед сверстниками.

Мальчуган с сомнением разглядывал прямоугольную табличку толщиной в два указательных пальца, то ли из плотной резины, то ли из пластмассы, с приподнятыми краями и слегка вдавленным желобом по центру. Внушительным грузом она висела на сетке прямо напротив глаз и предупреждала, что территория является собственностью «Юлитед Индастриз», и вход на нее запрещен категорически. В ужастиках дети, с которыми случаются неприятности, обычно носят ярко-желтый дождевик, и табличка была точно такого цвета, видимо, чтобы бросалась в глаза в любую погоду и при любом освещении. Матовая поверхность с тиснеными буквами (выглядело это дорого, да и на ощупь было приятно) ярким блоком выделялась на фоне унылого пейзажа за металлическим ситом.

Мальчик посмотрел на спутницу, но та как будто и не заметила никакой таблички. Ничего удивительного в таком поведении не было: невидимым для нее становилось все, что могло помешать ее планам. Хотя прозрачной табличка, конечно, не была, да и размеры ее не оставляли шанса быть незамеченной, но для мальчика она как-то тоже перестала иметь значение и бросаться в глаза. Отвлекшись, он стал рассматривать то, что было прямо за нею, и быстро забыл о ее угрожающем существовании.

Изрытая строительными углублениями и канавами темно-бурая почва, тут и там наваленные груды влажной земли, песка и белых кирпичей, таких пористых и местами оплывших, будто на них пролили серную кислоту, металлические конструкции, тронутые сыростью и рыжим налетом, словно плесенью, – вот, что предстало их взору, собираясь в единую картинку, как элементы калейдоскопа. Недостроенное T-образное здание занимало две трети заброшенной территории, плотью его был бетон, костьми – арматура, порами – зияющие тьмой бесчисленные узкие оконца, напоминающие бойницы в средневековых замках из энциклопедий по истории. Из сломанных суставов торчали коричневые прутья, большего пока не удавалось разглядеть.

– Помочь не хочешь?

Девочка скинула с плеч рюкзак и ловко вытащила мощные кусачки длиною почти как вся ее рука – он никогда таких не видел.

– Где ты их достала? – на выдохе спросил мальчик.

– У отца в гараже и не такое есть.

Они обошли ограждение несколько раз, прежде чем выбрали для проникновения самое безлюдное и неприметное место в тылу здания. Поблизости не было автобусных остановок, лишь закрытая автомойка, разорившийся супермаркет и начало спального района, муравейника однотипных унылых семиэтажек, люди в которых бывали только по вечерам и вряд ли смотрели в окна, а на улицах здесь, в отличие от центра Мидлбери, крайне редко кто-то появлялся.

– А если там камеры?

– Если ты передумал, я и сама могу, – спокойно ответила девочка без тени обиды, что, кстати, обидело его куда сильнее.

– Я не боюсь, – он покусал засохшие губы. – А эта штука точно справится?

– Должна. Но придется налечь вдвоем, иначе давления будет недостаточно. Она для взрослых рук, а сетка тут около дюйма, толстенная.

Минут десять ушло на то, чтобы разобраться, каким образом вместе давить на длинные неудобные ручки, стараясь сомкнуть их, при том не мешая друг другу, под каким углом и с каким нажимом кусать металлический прут, чтобы он неохотно разошелся надвое под действием прилагаемой силы. После первого успешного перекуса дело пошло быстрее и без пререканий, некоторое время спустя отверстие нужного размера приглашающе зияло в ограждении, напоминая почему-то дыру в собачьей конуре, только более кривую.

– Вот и все, – резюмировала девочка, отодвигая в сторону вырезанный кусок сетки и отмечая про себя, что он довольно тяжелый, пока напарник прятал инструмент взлома обратно в рюкзак на ее плечах.

Прошмыгнув внутрь подобно двум крысам в водостоке, они для начала внимательно осмотрели территорию, на которой чуть больше полугода назад кипела ежедневная работа и даже стоял подъемный кран. Строители, казалось, тусовались здесь днем и ночью, им даже ставили биотуалеты и мобильные души, привозили еду, в общем, стройка шла непрерывно и очень многообещающе. Сейчас ничего примечательного здесь не обнаружилось, кроме разнообразной формы и размеров кусочков железа, которое можно было попытаться собрать и сдать в пункт приема металлолома на другом конце города. Но чтобы вывезти его отсюда и доставить до места, понадобится помощь взрослых, а это вариант неприемлемый, по очевидным причинам.

– Почему они все бросили?

– Папа что-то говорил об отсутствии перспективы в этом районе. Здесь должны были продолжать строиться жилые дома, – девочка махнула рукой куда-то на запад, – но там что-то случилось, все отменили. Вот и это, получилось, строить не для кого. Перестали финансировать.

– Хоть бы что-нибудь интересное оставили. Как же мы уйдем отсюда ни с чем? Смысл был тогда…

– Отставить панику. Внутри точно что-то будет.

Оба знали, что здесь должен был появиться госпиталь, судя по разговорам взрослых. Еще ходила легенда, что планировался развлекательный центр с боулингом и кинотеатром, но в нее почти никто не верил, даже дети, которым бы такое место в скучном Мидлбери очень понравилось. Прежде, чем стройка стала заброшенной, здание успели возвести до двух с половиной этажей. Местами стены отсутствовали, благодаря чему снаружи проглядывали узкие бетонные лестницы, ведущие наверх крутым подъемом с маленькими пятачками пролетов. Их оказалось пять на все здание, кое-где ступени раскрошились и осыпались, и вместо бетона в воздухе висел каркас из толстой проволоки, словно непрогруженная текстура в видеоигре.

Не спеша подниматься на следующий уровень, напарники внимательно исследовали первый этаж, затаив дыхание и наслаждаясь запретной деятельностью, плоды которой вкушали в первый раз, а потому они были особенно сладки. По углам ютился разномастный строительный мусор: треснувшие ведра в корке краски или битума, ковши с отломанными ручками, одеревеневшие вонючие тряпки, куски брезента, банки растворителя с торчащими из них кисточками, куски дерева и монтажной пены вперемешку с землей, пара мешков цемента, окаменевших, как аммониты.

Порывших в «древних артефактах», мальчик обнаружил несколько грязных инструментов. Чувствуя себя палеонтологом, под пристальным взглядом спутницы он выбрал в качестве трофея шестнадцатидюймовый строительный уровень и сунул его за пазуху, не отряхивая от пыли – предмет не должен быть чистым, иначе кто поверит, откуда он на самом деле? Девочка решила поискать что-то более подходящее на эту роль, более солидное, нежели кусок алюминия с желто-зеленой жидкостью внутри, расчерченный под линейку, хотя было бы забавно принести такой на математику и посмотреть на лицо мистера Зейна, и без того вытянутое.

В крохотном закутке, обнесенном безоконными стенками с трех сторон (вероятно, будущая подсобка или инвентарная), кто-то обустроил лежбище из подгнивших досок и старой одежды. Дети переглянусь, обменявшись информацией: кто бы это ни был, он не здесь, и вряд ли вернется, судя по мху, которым успела покрыться лежанка. Голые стены вторили эхом осторожным шагам двух школьников, как будто предлагая послушать, на что они сейчас единственно годятся.

Всего остального мира как будто не стало на то время, пока приятели исследовали пустое строение, сейчас именно оно было их миром, отрезанным от прочей реальности, в которой были школа, родители, хлопья по утрам и сэндвичи на ленч, домашние обязанности и скучные уроки. Здесь же они чувствовали себя героями фильма «Мумия», бродящими с факелами по древней гробнице и ожидая, что кто-нибудь давно мертвый выскочит из-за угла. Ощущение сакральности происходящего так возросло, что даже болтать не хотелось, лишь перебрасываться краткими информативными фразами, как морские котики на операции.

– Ничего особенного. Идем на второй?

Несмотря на огромные, особенно по меркам ребенка, прорехи в ступенях, поднялись они без происшествий, а точнее сказать – взобрались, как на гору, помогая друг другу. Только девочка один раз зацепилась шнурками за металлический прут, но, сильно дернув ногой и едва не потеряв равновесие, высвободила ступню и полезла дальше, как ни в чем не бывало. На втором этаже, по планировке идентичном первому, витала совсем иная атмосфера, будто здесь-то как раз и начинались приключения, повыше от земли. Пахло сыростью, мокрой древесиной и, как показалось мальчику, смутной угрозой, чем-то еще не оформленным, но уже гнетущим. Похожие ощущения он испытывал, если доводилось идти мимо кладбища в темное время суток, а еще, когда воочию наблюдал настоящий смерч в поездке с родителями глубже на Восточное побережье: пустота, притупленный страх, некая заторможенность движений и реакций. Мальчик взглянул на свою отчаянную напарницу, но она, как ему показалось, подобного не испытывает либо тщательно маскирует, причем первый вариант был более вероятен.

Ветер вел себя здесь значительно резче и громче, подвывая в углах, перекатывал мусор, создавая из него маленькие неустойчивые воронки, свистел между торчащими на добрый локоть штырями арматуры, зловеще ожидающих нанизывания, словно ржавые шампура, облизывал осыпающийся серой штукатуркой потолок. Изучив грозди битого стекла у оконного проема (ничего интересного в уже разбитом стекле не оказалось, а вот если бы они сами могли его разбить – это совсем другое дело), они пошли дальше и вскоре оказались в самом большом помещении, в центре которого исполинской стопкой лежали друг на друге толстые листы металла, изглоданные коррозией только с одного края, с того самого, что был ближе к ряду высоких окон, естественно, не застекленных. Некоторые листы пошли едва заметными волнами, как будто толстая бумага, высохшая после того, как на нее попала вода, вследствие чего вся конструкция скособочилась и непонятно как держалась в устойчивом положении.

Несколько минут ушло на убеждение напарницы в том, что взбираться на эти листы – не лучшая идея, откровенно говоря вообще нехорошая, хотя бы потому, что их вероятный обвал создаст ненужный шум, но у девочки был аргумент: а вдруг там, наверху, где им не видно, лежит что-нибудь этакое? Она продолжала по инерции спорить, пока не увидела новую цель, и даже остановилась, пораженная важностью момента. Ни одной лестницы или подъема не вело на крышу, а точнее, на недостроенный третий этаж, куда ей горячо хотелось попасть, видимо, их не успели сделать, поэтому дыра в потолке, возникшая после обрушения его части, всерьез привлекла ее внимание. Проследив за сосредоточенным взглядом спутницы, мальчик поспешил напомнить очевидное:

– Здесь высота где-то три твоего роста. Даже не думай, что…

– Если забраться на эту кучу, то шанс дотянуться есть.

Дальше можно было не спорить, и он покорился энтузиазму, с которым девочка направилась исследовать гору хлама, сваленного в углу под прорехой осеннего неба вперемежку с кусками обвалившегося потолка. При ближайшем рассмотрении стало очевидно, что, если взобраться на кучу отсыревших балок, кирпичей и досок, сваленных вместе явно не просто так, и при этом не сломать себе ноги, ступая по шаткой конструкции, можно практически достать лбом до цели, а там и руками ухватиться, в общем, справиться при желании и оказаться наверху, а там уже точно есть, чем поживиться.

Они по кругу обошли нагромождение непригодных стройматериалов несколько раз, присматриваясь, с какого места безопаснее начать подъем, и остановились на двух железных брусьях, выпирающих вперед и под наклоном к полу, подобно железнодорожным рельсам разной длины, похороненным под руинами взорванного вокзала. Девочка сбросила рюкзак прямо на грязный пол, чтобы тот не нарушал равновесие при подъеме, и попробовала расшатать брусья сначала руками, затем ногой. Они стояли на своем месте крепко, словно забетонированные. Неудивительно, учитывая, какой вес их погребал. На долю секунды у мальчика возникла ассоциация с пандусом для инвалидной коляски, но он сразу же ее отогнал.

– Похоже, надежно. Только давай по очереди. Лови, если что.

Они улыбнулись друг другу улыбкой людей, которые понимают, что страхи напрасны, и ничего ужасного в действительности с ними случиться не может, только в фантазиях, навеянных страхами родителей, поэтому предосторожности кажутся слегка наивными, даже глупыми. Не успел он глазом моргнуть, а девочка уже взбежала по брусьям за каких-то пару секунд, как будто стремилась скоростью компенсировать прилагаемую силу, и зафиксировалась на месте, переводя дух. Столь отчаянные, и оттого четко выверенные движения могут быть только у ребенка, который не знает, что такое риск, но каждый день имеет с ним дело.

Мальчик внимательно следил за нею, словно страховщик за акробатом, отказавшимся от снаряжения. Либо «рельсы» действительно не успели понять, что по ним кто-то пробежал, из-за скорости подъема, либо зафиксированы были еще надежнее, чем казалось на первый взгляд, либо все вместе, но конструкция под весом девятилетней девочки не шелохнулась, не скрипнула.

– Хорошее начало, – подбодрил мальчик, – но не расслабляйся.

– Без сопливых солнце светит.

Мгновение – и она взобралась на следующий устойчивый пятачок, опасно покачнулась, чудом удержала равновесие и застыла, расширенными глазами глядя, как гулко скатывается на пол задетый пяткой кирпич, а затем лениво останавливается. Мальчик тоже застыл, согнув колени и выставив вперед руки, готовый ловить. До самого верха оставалось почтительно, десять раз можно передумать и безболезненно спуститься, оставив идею-фикс побывать на крыше до лучших времен, но оба понимали, что это не в ее стиле. По глазам читалось, что она не собирается отступать из-за такой мелочи, как скатившийся кирпич.

Словно скалолаз, выбирающий уступ понадежнее, девочка придирчиво высматривала следующую контрольную точку с наименьшим потенциалом к обвалу. Кирпич – доска – кирпич – балка – доска. Так выглядел избранный путь, преодолеть который можно, если скользить по нему невесомым молниеносным хищником. Девочка выдохнула (словно могла бы от этого сделаться еще легче), гипнотизируя цель, и ринулась к ней, веря в свою удачу.

Кирпич – и все идет хорошо, доска – слышится неприятный влажный хруст, на миг ускользает равновесие, но девочка не останавливается и заносит другую ногу, снова кирпич – и вторая нога съезжает вниз вместе с ним, по всей конструкции бежит поползновение, словно готовится сойти лавина, и мальчик у подножия перестает дышать от напряжения, еще шаг кое-как, балка – и появляется опора под вытянутыми вперед руками, дальше на четвереньках, и опять доска! Финальная точка, пауза, окаменение всех мышц и порывистое дыхание у обоих. Подобно животному на четырех лапах, что догадывается о слежке, девочка замирает на месте, прислушиваясь к организму, по которому карабкается, – оживет ли снова, чтобы сбросить с себя седока, как бык на родео?

– Кажется, пронесло.

– Спускайся оттуда на хрен, – сипло просит мальчик, возвращаясь к потреблению кислорода.

Он пропотел, как при гриппе, хотя погода и близко не теплая. Ему хочется сбросить с себя куртку, сковывающую движения, как будто это как-то поможет поймать напарницу или заставить ее спуститься прямо сейчас, после проделанного пути. Теперь она уже достаточно высоко, чтобы при падении свернуть себе шею.

Девочка медленно и аккуратно распрямляется, чтобы принять положение существа прямоходящего и продолжить подъем. Ситуация забавляет ее тем, что щекочет нервы, происходящее кажется увлекательной игрой на выживание, в которой обязательно выиграешь. Первые несколько секунд все идет хорошо, а потом раздается звук, с которым лопается гнилая древесина, и девочка взмахивает руками.

– НИНА!

Все происходит слишком стремительно, чтобы предпринять что-либо даже мысленно. Конструкция приходит в движение, словно нечто выбирается из-под обломков. Проваливается и уезжает вниз правая нога, пока девочка балансирует, перенося вес на нее одну, и в нескольких дюймах ниже ее встречает острый штырь, мгновение назад покоящийся гораздо глубже. Острие без усилий вспарывает подошву и под углом входит в ступню, словно по плотности она ничем не отличается от сыра. Нина вскрикивает не своим голосом, не имея возможности увидеть это, а потому не сразу осознав, что происходит с ее ногой под обломками, пытается отпрянуть, вырвать ужаленную металлом конечность. Но процесс необратим, и под собственным весом, усиленном резкими движениями, девочка глубже нанизывается на штырь, как кусок мяса в День Благодарения.

Травмированная часть тела погребена под завалом до колена и стиснута хламом, боль нестерпима (ни с чем прежним ее не сравнить), уголки глаз выбрызгивают слезы, словно автомобильные стеклоочистители, мутная пелена застит глаза. Пытаясь высвободить ногу из плена во что бы то ни стало, Нина ищет точку опоры и второй ногой наступает на все подряд, расшатывая нагромождение – оно щетинится досками и прутьями, как злобный дикобраз.

– Что случилось, что там?!

– Напоролась! – кричит она другу, который не видит главной причины ее крика. – Нога! Не могу-у!

Отто становится по-настоящему страшно, когда он слышит панику и готовность разреветься в голосе одноклассницы, чей характер подобного поведения, мягко говоря, не предусматривает. Лавина обломков приходит в движение и тянет Нину за собой, но в следующий момент вдруг выпускает заложника из тисков в результате внутреннего перемещения неоднородной массы. Отто замечает побагровевший кроссовок, бывший до этого разве что серым от строительной пыли, и его прошибает холодный пот. Он мечется у подножия, предугадывая, с какой стороны вероятнее всего Нина достигнет пола, но девочка пляшет на движущихся обломках, как таракан на раскаленной сковородке, и все время меняет траекторию. Ровно до момента, когда изогнутая буквой L чугунная труба, на короткий край которой она в панике прыгает, взлетает вверх противоположным концом и нокаутирует девочку в лоб.

Тихий металлический звон как будто все еще отзывался от стен, когда Нина рухнула на спину, слегка отброшенная ударом. Пару мгновений спустя завершил свою процессию оползень из кирпича, бетонных блоков, битого стекла, гнилых досок, кусков металла и другой мелочи. Отто действовал быстро, как никогда ясно понимая, что каждая секунда на счету, и сейчас все зависит от его способности взять себя в руки.

Ящерицей он вскарабкался на насыпь, ставшую более пологой, но не менее опасной, оттащил тело вниз, приподняв за подмышки, и усадил спиной к стене. Нина в себя не приходила, но он этого и не ждал. Ее голова бессильно свесилась на грудь, предоставив возможность как следует разглядеть красный отпечаток и набухающую выпуклость будущей гематомы. Скорее всего, от такого удара будет легкое сотрясение, а вот размер отверстия в обуви не успокаивал, особенно на фоне размеров самой ступни.

Не горя желанием снимать кроссовок, Отто все же заставил себя сдернуть его не глядя, а после резко посмотреть, что бы там ни было. Много крови. Темные сгустки выглядят как жгутики из подгоревших эритроцитов. Мальчик отшвырнул хлюпающую обувь, сквозь прорехи в которой, казалось, можно бросать пятицентовики, и бросился к рюкзаку, внутри которого, спасибо маме, дожидалась своего часа бутылка с водой. Стянув прилипший к ступне полосатый носок, превратившийся в череду красных и темно-бурых линий, Отто вылил все без остатка, не прикасаясь к ране, но засомневался, верно ли поступает, – кровь ленивыми толчками выходила из насквозь пробитой ближе к пальцам ступни, смешиваясь с водой, а лицо девочки бледнело на глазах. Впору пришлась бы стерильная затычка, а лучше две, и резиновый бинт. Нужно остановить ее, но как? Что сделал бы папа?

На полу разрасталась багровая лужица, глянцевая, словно горячая глазурь для торта, еще немного, и схватится на свежем воздухе, потемнеет, станет более матовой. Выглядело это крайне нереалистично, хоть и являлось реальностью, с которой нужно было разобраться. Что сделал бы папа, осталось под вопросом, зато герои в любимых боевиках всегда поступали одинаково, а мальчик вместе со своей подругой пересмотрел их немереное количество.

Отто схватился за болтающийся перед глазами эглет и выдернул из капюшона черную тесьму с белой надписью YOU CAN EVERYTHIG, благодаря эластичности которой мог затянуть куртку на лице, как настоящий полярник, чтобы видимым остался только небольшой кружок. Игнорируя продолжающее кровоточить отверстие, мальчик потуже перетянул низ щиколотки и завязал тройной узел. Белая надпись зловеще покраснела. Теперь все зависело только от скорости, и надо признаться, Отто еще никогда не бегал так быстро, даже в школе, соревнуясь с мальчиком, которого терпеть не может (звали его Алан).

Лишь третий прохожий воспринял всерьез путаную историю взволнованного школьника, который все время срывался на крик, смех или слезы, и вызвал медиков. Мальчик плакал от бессилия, показывая испачканные красным руки в доказательство своих слов, а если ему не верили, хмурясь, вдруг начинал смеяться, вызывая еще больше подозрений. Нину увезли очень быстро, забрав с собою и рюкзак девочки, в котором лежало орудие взлома. Никто не посчитал нужным отчитаться какому-то мальчугану, что мешался под ногами, выглядывая, не придет ли в себя девочка на носилках. Поехать с нею ему не предложили, но Отто увидел главное – ей поменяли жгут и начали обрабатывать рану, а затем дверцы захлопнулись.

Мальчик шагал быстро и нервно. По пути домой его согнуло и вытошнило от напряжения. Съеденные на ланч яичница и тосты с джемом, впрочем, как и яблочный сок с утренними оладьями, оказались на земле в состоянии полупереваренной зловонной каши. В носоглотке щипало от желудочного сока, в ноздрях застряли кусочки еды. Он отдал бы сейчас что угодно за бутылку воды, чтобы ополоснуть лицо, промыть рот и нос от горечи, попить, наконец. Но единственную бутылку воды, что у него имелась, он израсходовал не на себя, и теперь не знал, помогло ли это или навредило.

Стыдно было зайти в магазин в таком состоянии, поэтому мальчик решил потерпеть, подсознательно выстраивая свой маршрут так, чтобы избегать продуктовых, а заодно и соблазна их посетить. Мысль о том, что подруга может умереть, а он даже не узнает, приводила в такое оцепенение, что он не мог двигаться и на время останавливался, опираясь руками о столб или забор, чем еще сильнее удлинял свой путь. В такие моменты Отто забывал о собственных неудобствах в виде грязных рук, взбесившегося от стресса кишечника и последствий рвоты, ведь Нине сейчас гораздо хуже.

Нужно было отговорить ее, силой стащить вниз еще после первого покатившегося кирпича, ведь только Отто имеет на нее какое-то влияние, ведь удалось же ему увести ее из той комнаты с поплывшими листами железа. А если она потеряла слишком много крови, чтобы выкарабкаться? Как смотреть в глаза ее родителям, и своим заодно? А если штырь, на который она наступила, был ржавым, что скорее всего, и теперь у нее заражение крови? Все вышло серьезнее, чем планировалось, и ни одна догадка о ближайшем будущем не выглядела обнадеживающей.

Добравшись домой, Отто несколько секунд постоял на пороге, взвешивая решение как на духу выдать все маме, не страшась получить заслуженную взбучку. В сложившейся ситуации неуместно и эгоистично беспокоиться о наказании, это вопрос времени, и мальчик вошел в дом, хлопнув дверью погромче, чтобы обозначить свое появление и сразу привлечь внимание. Сейчас он переживал за Нину, и в меньшей степени – за свою дальнейшую судьбу.

– Отто! Ну сколько раз тебе говорить? Не хлопай дверью так сильно! Кстати, ты почему не на дополнительных?

– Мам, погоди. Я должен тебе кое-что рассказать…

История заняла от силы две минуты. Больше времени потребовалось, чтобы манерная мама Отто осмыслила услышанное и претерпела культурный шок. Затем она, как и положено любой маме, разозлилась и позволила себе не стесняться в выражениях, пользуясь тем, что дочери не было дома, ведь она досиживала уроки как нормальный ребенок, а не сбегала из школы, чтобы шастать по закрытым стройкам, как ее неудавшийся близнец.

Отто со смирением выслушал все, включая то, на что раньше смертельно обижался и чего его отец матери произносить запрещал («не такого сына я себе хотела…»). В гневе мама утрачивала воспитание и не следила за словами, о которых жалела после. Излив на сына поток злобных причитаний, она, наконец, примирилась с фактом произошедшего, покусала губы, нервно осматривая занавески, и начала задавать уточняющие вопросы, требуя честных ответов стуком кулака по деревянной столешнице.

Мальчик еще раз подробно описал, как все произошло, и под конец истории заплакал, сам от себя не ожидая такого финала. Заново пережив в воображении случившееся с Ниной, он с новой энергией за нее испугался и считал себя виноватым. Мама впала в ступор и как-то потеряла пыл, наблюдая искренние переживания сына. Несколько мгновений женщина буравила его испытующим взглядом, затем, вздохнув, отправила в ванную.

– И сиди в своей комнате, пока отец не вернется. Он с тобой еще поговорит.

– Хорошо, мам…

Наконец-то тяжкий разговор с признанием и обвинениями остался позади. Понурив голову, Отто поплелся в ванную комнату, чувствуя себя изможденным, еле стоящим на ногах. Закрывшись изнутри, мальчик избавился от крови на руках (она сильно потемнела, почти до оттенка бурого шоколада, и стала прохладно-липкой), промыл горло и нос, отплевываясь от мерзкого привкуса. Увидев свое отражение, мальчик застыл и прищурился. Что-то в его измученном лице изменилось, но он не мог бы ответить, что, просто чувствовал это, как чувствовал и боль подруги, когда она закричала, съехав ногой вниз. Сейчас ему было странно, совсем не как обычно, и он подозревал, что Нина до сих пор без сознания.

Мать Отто тем временем набирала номер родителей Нины, чтобы сообщить неприятное известие. Их семьи тепло дружили с тех пор, как детям исполнилось по три года и они пошли в один детский сад, но эта неугомонная Нина все время втягивала ее сына в неприятности и подстрекала на необдуманные поступки. Тем не менее, женщина поймала себя на мысли, что девочку ей жаль. Судя по рассказу Отто, ей досталось сверх меры. Где-то в глубине души это даже вызывало злорадную ухмылку, но женщина одернула себя. Испытывая такие эмоции, кажется кощунством звонить ее матери и сопереживать, каждый миг думая, а не лицемеришь ли ты. Позвонить, тем не менее, надо было.

Главная проблема виделась матери Отто в том, что в этой девчонке течет русская кровь, а все русские слегка сумасшедшие сорвиголовы. Понимая, что стереотипы, особенно по национальному признаку, хороши только в анекдотах и байках, а разумному человеку кажутся чушью, мама Отто все же не встречала ни одного русского, который не подтверждал бы своим поведением навешанные ярлыки. Умение ввязываться в истории и притягивать проблемы, рискованное, порой пугающе безответственное поведение и, надо признать, своеобразное чувство юмора Нины вопросов не оставляло (сама она с этих шуток не смеялась, а вот муж безуспешно старался спрятать улыбку от взгляда супруги). Может быть, поэтому их сына, совсем иного по характеру, тянуло к этой взбалмошной хулиганке. В глубоком детстве они сразу же нашли общий язык, и с тех пор были неразлучны, вызывая логичную ревность и непонимание у сестры-близнеца, обделенной его вниманием.

Отто не выходил из комнаты до самого вечера, даже когда сестра вернулась из школы. Узнав главную новость дня от недовольной матери, девочка привычно набросилась на брата за то, что он снова проводит время не с нею, родной сестрой, а с какой-то идиотской Ниной, которую скоро исключат из школы за прогулы. Хоть бы у нее эта дыра в ноге никогда не заросла! Она бы тогда могла свистеть, поднимая пятку к носу, или дуть через нее мыльные пузыри на потеху всем! Она ведь так любит привлекать к себе внимание всякими необычными трюками!

– Ханна, просто заткнись.

Отто сказал это один раз и больше не реагировал на умелые провокации и обидные слова (сестра очень хорошо знала его слабые места). Он, в свою очередь, привык выслушивать одно и то же время от времени. Состояние Нины, неизвестное ему, но смутно предчувствуемое, тревожило сильнее, чем очевидная зависть сестры. Ему бы очень хотелось выйти из комнаты и узнать у мамы, есть ли какие-то вести, но он боялся. Боялся, во-первых, нарушить ее запрет, а во-вторых, и это пугало сильнее, услышать в ответ что-то страшное и безнадежное для него и утешительное для сестры. Он мог бы упросить Ханну сходить за новостями, но не стал унижаться. Ее согласие было столь же нереалистично, как мгновенная телепортация на луну.

Ближе к ночи с работы вернулся отец. Отто не спал, беспокойно ворочаясь в кровати (плюс ко всему, жутко хотелось есть из-за пропущенного ужина) и отчетливо слышал, как хлопнула дверь, а затем, почти сразу, зазвучал без остановки приглушенный и взволнованный голос мамы. Иногда он прерывался, и мальчик мог услышать низкое усталое папино «угу», звучало оно так, как если бы звук умел становиться туманом – таким расплывчатым казался голос отца по сравнению с резкими и четкими интонациями матери.

Отто не обманывался, ведь даже отцовское «угу», сказанное раза четыре, выглядело вполне угрожающе. Его затрясло, а Ханна уже провалилась в сон, упустив возможность позлорадствовать над его страхом и насладиться «воздаянием за грехи». Отец зашел в комнату минут через двадцать (сначала душ, а уж потом все остальное, железное правило), но Отто показалось, что прошла целая вечность. Ожидать его шагов по лестнице, дрожа под одеялом, было пыткой.

Мужчина прикрыл дверь и не стал включать свет, довольствуясь уличными фонарями. Он догадался, что дочка уже спит, по звуку ее дыхания, а вот блеск слез в глазах сына был виден даже в полутьме. Стараясь не шуметь, папа сел на край кровати и заговорил достаточно тихо, чтобы не разбудить Ханну, но и достаточно угрожающе, чтобы сын ощутил его истинное настроение.

– Две недели без телевизора и видеоигр. Не завидую тебе, приятель. Неужели оно того стоило? Если я еще раз услышу что-то о стройках, заброшенных зданиях и так далее, срок увеличится до полугода. Ты это уяснил?

Мальчик кивнул, наблюдая, как частицы света играют на темном лице отца. Низкий грудной голос продолжил:

– И раз уж ты решил прогулять именно математику, до конца учебного года будешь посещать дополнительные занятия дважды в неделю. Не советую выражать возмущение. Запомни, сын: за все приходится уплачивать подходящую цену. В этом, на самом деле, и заключается свобода выбора. Точнее, ее побочный эффект. Ты поймешь, когда станешь немного старше.

Отто молчал, переваривая информацию. Отец задумался, затем шевельнулся и вновь заговорил:

– Пойми, мы с мамой растим вас не для того, чтобы вы угробили себя где-нибудь, где вас даже не найдут, просто потому что вам весело рисковать. Вы для этого еще слишком малы.

У Отто возникло ощущение, что отец говорит о нем и о Нине как о брате и сестре, а Ханна, которая ведет себя прилежно, здесь совсем не при чем, очевидно. Странное это было ощущение. Мальчик уловил, что настроение отца изменилось в примиряющую сторону, и посмел задать вопрос:

– Пап, а Нина жива?

– Конечно, жива. Даже с оторванной ногой люди умудряются выжить, а она, к счастью, всего лишь пробила ступню.

– Я так испугался! Знаешь, что я сделал? Я промыл все водой, а потом затянул ей ногу веревкой из капюшона, так туго, как смог. Но я не знаю…

– Ты все правильно сделал. Молодец. Так она быстрее поправится.

Увидев новую волну слез, мужчина не удержался и потрепал сына за густые русые волосы.

– Все, теперь ложись спать. Или хочешь что-то еще мне рассказать?

Отто отрицательно помотал головой, шмыгнул носом и уронил голову на подушку. Однако радостная новость о состоянии Нины не оставляла ни одного шанса на сон. Какое счастье! Мама еще будет дуться на него, но папа уже почти простил, несколько дней будет для вида изображать строгость, а потом все опять станет, как было. Наверняка они оба за него испугались, представив, что их девятилетний сын мог оказаться на месте Нины.

Интересно, ее тоже заставят ходить на дополнительные по математике? Вдруг они уже договорились по телефону с мамой. Было бы не так тошно. Или ее родители больше испугались, чем разозлились? Отто не мог вспомнить, чтобы Нину всерьез наказывали за выходки, как, например, его, хотя провел в их доме множество вечеров. Мать девочки (наполовину русская, наполовину американка) всегда отстранялась, будто это ее не касалось или будто она спешила заблокировать свои истинные эмоции к происходящему (к выходкам Нины), чтобы остаться в равновесии, а отец (тут корни были сложнее – итальянские, норвежские и американские) всегда разговаривал спокойно и уравновешенно, что бы Нина ни натворила. Отто замечал, что мужчина не мог долго на нее сердиться.

Интересно, в сознании ли сейчас Нина, и если да, о чем она думает? Болит ли у нее нога или голова? Понимает ли она, как всех напугала? И что скажет папе по поводу кусачек? Возможно, в этот раз ему придется по совести отругать ее, мать Нины настоит на этом. Отто долго ворочался, его жалил целый рой вопросов, а потом пришел к мысли, что обязан обеспечить Нине триумфальное возвращение в школу. Иначе все это было зря.

Весь срок ее выздоровления учащиеся обязаны обсуждать случившееся и с любопытством ожидать ее выхода на занятия. Обеспечить ажиотаж в его силах, не зря же Отто стащил со стройки пробитый кроссовок. Осталось дождаться, пока все уснут, пробраться с ним в ванную и привести в приличное состояние. Мальчик планировал отмыть обувь от крови, но не слишком тщательно: нужно произвести впечатление на учеников, но не привлечь внимания учителей. Он так переволновался, что в эту ночь даже не смог заснуть.

***

Матери Отто пришлось почти каждый день звонить родителям девочки и справляться о ее состоянии. Идти у кого-то на поводу было настолько не в ее стиле, что остальным членам семьи оставалось только гадать, отчего ее принципы резко изменились. Несмотря на статус провинившегося и вообще-то наказанного, сын требовал этого от нее, и она принимала его условия, удивленная тем, как сильно Отто переживает.

Искренность его мотивов не попадала под сомнение, и родителям обеих сторон пришлось признать, что их дети подружились крепче, чем они полагали. Каждый день, возвращаясь домой из школы, мальчик первым делом спрашивал, есть ли какие-нибудь новости из госпиталя, а Ханна фыркала и закатывала глаза. Один раз они крупно поссорились на этой почве, после того, как сестра за ужином заявила, что Отто никогда так не беспокоился о ней, как беспокоится о своей подруге, даже когда был повод, например, когда Ханна тяжело болела корью. На что мальчик спокойно ответил, что она никогда не сделает ничего рискованного и смелого, опасаясь потерять благосклонность учителей, а за лицемерие он ее уважать не будет.

Девочка разозлилась, разбросала еду и посуду по столу и наговорила таких вещей, что тоже попала под наказание. Их обоих отправили на задний двор, собрать весь мусор до мельчайшей бумажки, чем они и занимались молча, игнорируя друг друга (как будто кричать и ругаться могли только при свидетелях, а наедине аналогичное поведение становилось ниже их достоинства). Похоже, это были единственные в мире близнецы без пресловутой ментально-эмоциональной связи или хотя бы намека на взаимопонимание, о которых обычно говорят в вечерних телепередачах, и если бы не внешнее сходство, Ханну и Отто Биллингсли можно было бы счесть не родными, а просто сверстниками.

Ханна мечтала, чтобы Нина не возвращалась из госпиталя. Это было жестоко с ее стороны, но подавить истинные желания не представлялось возможным. Она ненавидела эту девочку, и не без причины. Нина украла у нее брата, нагло похитила все его внимание, как будто была чем-то лучше Ханны (очевидно, что ничем не лучше). Нина не любила Отто так, как любила она, но по неведомой причине брату на это было все равно.

Иногда он вел себя, как будто слепой и глухой, а заодно и тупой, но она все равно мечтала больше времени проводить с ним вместе. Ее привязанность выражалась в неприемлемых, отталкивающих формах, словно грубая и жестокая ревнивица питала злобу и к сопернице, и к предмету обожания. Ханна не понимала, что на месте Нины могла бы быть любая другая девочка, которая будет максимально не похожа на сестру. Поэтому устранить Нину еще не значило вернуть себе брата. На самом деле, уже ничто не способно его вернуть, и она сделала для этого все – своими руками.

Тем не менее, эти две недели в школе без Нины были раем даже несмотря на ажиотаж вокруг пробитого кроссовка. История о том, как все произошло, поведанная Отто с предельной честностью (приукрашивать оказалось нечего), путешествовала из уст в уста, ежедневно обрастая новыми подробностями и превращаясь в одну из тех школьных легенд, которые рассказывают старшеклассники во время бойскаутских походов. Ханну происходящее раздражало, но разговоры о Нине были приятнее, чем ее физическое присутствие (увы, это пришлось признать как очевидный факт).

Теперь она могла сесть с братом за одну парту, что и делала на каждом занятии, и в столовой они тоже садились вместе, иногда даже общались о чем-нибудь. Несмотря на взаимную обиду, Отто не сопротивлялся, а Ханна делала вид, что ей все равно, и ничего особенного не происходит. Внутренне она радовалась и ощущала странное спокойствие рядом с братом (в отсутствие Нины), а Отто в ее компании приходил к выводу, что у них с сестрой очень противоречивые взаимоотношения, но зато честные и искренние, и возможно, когда-нибудь время все это исправит.

Бывало, наблюдение за сестрой (как она ест, не глядя на него, или как достает из рюкзака учебники, задумавшись о чем-то) вызывало в нем странное тихое умиление, но высказать его означало лишить эту эмоцию правды. Мальчик знал, что все-таки любит сестру, очень вредную, очень ревнивую и жадную сестру с характером стервы начиная с малых лет, от этой мысли ему становилось тепло и появлялась надежда, что их вражда – временное явление, что когда-то они будут вспоминать об этом и смеяться…

На следующий же день после происшествия на стройке учеников оставили после уроков, собрали в общем зале на втором этаже и провели серьезную воспитательную беседу на тему посещения заброшенных и безлюдных местностей и проникновений на закрытые территории. Описание уголовной ответственности и очевидной опасности подобных поступков для здоровья и жизни должны были, по убеждению директора, напугать учеников, образумить их, обозначить риски и чреватость, но на деле возымели непредсказуемый эффект: многие стали завидовать Нине и мечтать оказаться на ее месте. Мероприятия дисциплинарно-воспитательного характера лишь подогрели всеобщий интерес к ее личности и сформировали в инфополе школы вполне определенный образ бесстрашной хулиганки, которая в девять лет уже нарушает законы штата, и жизнь ее полна рискованных авантюр и приключений, за которые расплачиваются, к слову, родители (деньгами и репутацией), но это уже мелочи.

Но это было еще не все. Несколько дней спустя педагогический совет школы пригласил специалистов – врача, спасателя и офицера полиции, чтобы они поведали ученикам, как поступать в различных экстренных ситуациях, и показали, как оказывать пострадавшему первую медицинскую помощь. На удивление, школьники всех классов на протяжение нескольких часов слушали очень внимательно и задавали много уточняющих вопросов, моделировали ситуации, прося совета, как в них лучше действовать (учителям оставалось надеяться, что хотя бы часть этих ситуаций позаимствована из фантазии, а не из личного опыта), так что польза такого собрания не нуждалась в доказательствах (хотя была одна девочка, которая бы и с этим поспорила).

Используя заинтересованность детей на почве конкретной ситуации, что стала причиной их появления здесь, специалисты сначала разобрали происшествие с профессиональной точки зрения, затем вложили в юные открытые умы множество полезных знаний. Разумеется, всякий раз подчеркивалось (довольно нейтрально), что не стоит поступать, как Нина, но если беда случилась, а от этого никто не застрахован, нужно точно знать, что делать, чтобы все обошлось наименьшими жертвами. И нельзя идти на риски, если ты не подготовлен расхлебывать последствия.

Медик попросил Отто рассказать, как он поступил, когда увидел, что Нина потеряла сознание, и мальчик с готовностью ответил. Его действия похвалили, назвав почти единственно верными при отсутствии каких-либо дезинфицирующих средств, и так далее. Отто очень гордился тем, как все сложилось, но начинал уставать от всеобщего внимания: до поры до времени оно концентрировалось на нем как на единственном свидетеле. История обошла даже старшие классы, и некоторые ученики (скажем прямо – многие), ранее не подозревавшие о существовании «этой Нины», теперь интересовались и хотели посмотреть на нее.

Находясь на лечении, Нина даже не подозревала, что происходит в школе и как случившееся с нею всколыхнуло учеников (да и учителей тоже). Если бы девочка знала о назревающем цунами, который рос на горизонте без ее ведома и согласия, она бы захотела все это прекратить, а еще лучше – предотвратить, запретить Отто приносить в школу ее кроссовок и что-либо рассказывать, а родителей попросить придумать историю про грипп или кишечную инфекцию, словом, оставить происшествие в тайне.

Ни о чем не переживая, Нина постепенно выздоравливала, играя в коридорах больничного отделения с детьми из соседних палат, у каждого из которых тоже была какая-нибудь травма, но это уже не имело значения. Своими историями они поделились в первый же день, после демонстрации повреждений и выяснения, у кого они круче (то есть тяжелее). Но это соревнование быстро наскучило, и теперь дети проводили время вместе: носились по этажу, воровали леденцы на стойке регистратуры, стучали в другие палаты и убегали, играли в монетку, катались по коридору на кресле с колесиками, если удавалось его умыкнуть. Скучно им не было, развлечения находились сами собой, они ждали их на каждом шагу.

Первое время, когда Нину приходили перебинтовывать, ее забавляло приподнимать ногу и смотреть на что-нибудь через отверстие в ступне. Своеобразный бинокль отвлекал ее от боли и веселил всех в палате, медсестра делала вид, что злится, но на самом деле подавляла улыбку. Ежедневный ритуал девочки задерживал ее, но она не находила в себе сил запретить этому непосредственному ребенку радоваться – пусть даже столь странной вещи, как пробитая ступня (к слову, не каждый ребенок может такому радоваться). К тому же, это развлечение не могло длиться вечно. К сожалению девочки, рана быстро затягивалась благодаря применению биоклея, антибиотиков, а затем и хирургических швов. Отверстие становилось уже и уже, вызывая чудовищный зуд (потому что заживает, —говорила медсестра), потом и вовсе стянулось, а мальчик с разбитым виском сказал, что след после снятия шва похож на куриную задницу без перьев, за что Нина пообещала разбить ему и второй висок.

Тут-то девочка и начала ходить, и даже бегать, вопреки предписаниям лечащего врача. В частности из-за активности неугомонной пациентки рана, что должна была равномерно зажить в состоянии покоя, вместо этого растягивалась и кровоточила множество раз. Поэтому к концу лечения у девочки остался бугристый рубец, похожий на неровный клевер, как будто ей на ногу накапали воска – оттенком чуть более светлого, чем кожа, – и рука со свечой тряслась.

Девятилетнего ребенка в действительности мало волновала форма шрама на ноге (сравнение с куриной жопой было обидным, но быстро забылось), ей хотелось поскорее покинуть госпиталь и вернуться к обыденной жизни. Она ужасно соскучилась по родителям и даже по школе. Однако в глубине души Нина решила никому не показывать ступню без жесткой необходимости и в целом поскорее забыть эту неприятную историю.

В день выписки Нина услышала разговор врача с родителями. Он предупреждал, что ногу лучше не травмировать повторно и приложить к этому все усилия, а также время от времени ступня может неприятно ныть, на погодные изменения или если перетрудить ее, например, слишком много бегать, а также, из-за повреждений некоторых связок, возможны судороги. Озвучивая неизбежные последствия полученной травмы, доктор краем глаза наблюдал, как Нина бегает по этажу вприпрыжку, прощаясь со всеми, с кем успела здесь подружиться, и обреченно вздыхал (такую же обреченность он заметил и во взгляде матери девочки). Вряд ли с таким гиперактивным ребенком его инструктаж имеет шансы оказаться полезным, а предписания – соблюденными.

Один пункт он забыл обозначить, а может, и вовсе о нем не знал, – звон в ушах и боли в переносице, которые постигнут девочку лишь через полгода как пожизненное последствие столкновения головы с железной трубой на большой скорости. Но все это потом, а сейчас персонал третьего этажа госпиталя святой Марии мысленно прощался с главной забиякой и уже начинал скучать по ее вездесущему «стеклянному» смеху.

Накануне первого учебного дня после инцидента Нину беспокоило только освобождение от физкультуры на два месяца (с вероятностью продления этого срока, если так сочтет хирург). Если бы ей намекнули, что все этим кончится, она бы точно не полезла на ту кучу хлама. Что же теперь она будет делать? Играть с кем-нибудь в шахматы? Сидеть и смотреть, как другие дети, счастливчики со здоровыми ногами, бегают, прыгают и играют в волейбол? И так два месяца?! Это будет пытка даже похлеще дополнительных по математике, которые обязан посещать Отто (она слышала об этом от своих родителей).

Но кто же мог подумать, что настоящая пытка начнется, как только Нина, прихрамывая, появится на школьном дворе между двумя корпусами школы Мидлбери? Сначала все просто глазели, переговариваясь и не пытаясь приблизиться, но с каждой минутой людей собиралось все больше, ученики даже звонок на урок проигнорировали по непонятной причине. Нина замерла на месте, высматривая Отто, с которым всегда встречалась примерно здесь, в шаге от питьевого фонтанчика, отключенного на осенне-зимний период.

Мальчик не появлялся, и Нине стало не по себе от количества неприкрытых взглядов в свою сторону. Они давили, словно стены, вызывая приступ клаустрофобии. Девочка искренне недоумевала, в чем дело, не догадываясь сложить воедино свою хромоту и всеобщее любопытство. Раньше никто на нее так остро не реагировал, что же случилось, пока ее не было?

Неужели Отто сегодня так и не появится в школе? Он обязан прийти, это же ее первый день после лечения, и мальчик об этом знал, их мамы созванивались, обе семьи отлично понимали, как дети друг по другу соскучились, и позволяли им немного пообщаться по телефону. Отто должен был ждать ее тут, так где же он, и как это связано с поведением остальных?

Задаваясь вопросами и упрямо ожидая друга на их месте, хотя звонок уже прозвучал (лучше опоздать, но прийти с ним вместе), девочка не заметила, как окружающие разных возрастов стихли, ожидая чего-то, даже старшеклассники, покуривая на своей половине двора электронные сигареты, поглядывали в сторону питьевого фонтанчика, маскируя любопытство напускной развязностью в общении друг с другом.

– Ты Нина, да? – спросил подросток лет четырнадцати в модной белой куртке и красной бейсболке с нашитой эмблемой NASA.

Девочка отстранилась и нахмурилась, на всякий случай увеличив дистанцию между собой и собеседником. Она опиралась на здоровую ногу, перекинув на нее основной вес тела, а поврежденную уже по привычке отставляла чуть в сторону, облегчая ей участь.

– Да это точно она. Не видели разве, как хромает? – вмешалась какая-то девочка, возрастом примерно ровесница первого.

Нина осмотрела их лица и заметила потаенное ожидание. Ожидание того, когда она сама заговорит.

– Откуда вы все меня знаете?

– Тебя знает теперь вся школа.

– Ты разве не в курсе? – подал голос мальчуган лет одиннадцати в теплой джинсовой курточке с молочным меховым капюшоном. Нина повернулась на него.

– В каком смысле?

– Отто нам все рассказал.

– И даже показал твой ботинок.

– А очень больно было? Больнее, чем когда зуб вырывают у дантиста?

– А гвоздь был ржавый? Какого размера он был?

– Много крови потеряла? Ходить больно, наверное?

– Хочешь, мы поможем тебе дойти до класса?

– Ты покажешь свой шрам? Ведь точно остался шрам, да?

– Реально, покажи его! Сними ненадолго обувь, мы просто посмотрим, трогать не будем, обещаю.

Нина не успевала переводить взгляд с одного лица на другое, и все они казались ей почему-то одинаковыми.

– У нас тут благодаря тебе несколько дней уроки отменяли, чтобы познакомить с техникой безопасности и научить оказывать первую помощь.

– Ты крутая, Нина! – выкрикнул кто-то из задних рядов, потеряв надежду пробраться вперед.

– Так что, расскажешь нам теперь сама, как все случилось? В какой момент ты потеряла сознание? Как это было?

– Нам очень интересно, Нина, это правда.

– А твоих родителей оштрафовали за то, что ты проникла на закрытую территорию? – этот голос девочка узнала, явно голос одноклассника, но она не успела понять, кого именно.

– Я слышал, что «Юлитед Индастриз» уже обо всем знают и ликвидируют стройку. Так что ты последняя, кто на ней побывал!

– Ну разве это не круто? Блин.

Нине хотелось побежать. Сорваться с места и бежать до самого класса, распихивая и расшвыривая всех, кто попадется на пути, но предстоящая боль в ноге отсекала эту идею, и девочка просто закричала, чтобы прекратить поток вопросов и остановить толпу школьников, которая медленно сгущалась вокруг нее. Впервые в жизни она начала бояться людей. От ее крика птицы шумно взлетели с деревьев. Девочка отдышалась и ответила:

– Я не хочу. Ничего. Рассказывать.

Припадая на одну ногу, она направилась в сторону своего класса, а прибежавший на крик учитель разогнал остальных по своим урокам. Отто и Ханна сильно опоздали – у их отца на полпути сломалась машина. Увидев Нину, мальчик улыбнулся и занял место рядом с нею, сохраняя таинственное молчание. К этому моменту ее настроение выровнялось, но раздражение, усиленное непониманием новый темы из-за пропусков, оставалось.

За половину урока одноклассники написали и передали ей порядка десяти записок незаметно от учителя. После третьего послания Нина перестала их разворачивать, после пятого – начала рвать бумажки. В них было одно и то же разными словами, а ей совершенно не хотелось это обсуждать. Когда Отто сел рядом с нею, мгновенно забыв о сестре, с которой вошел в класс (Ханне пришлось довольствоваться задними партами, ибо главная соперница вновь ворвалась в ее жизнь и отняла брата, а все нормальные места оказались заняты), Нина передвинула к нему гору бумажных кусочков, вызвав недоумевающий взгляд друга.

– Что ты сделал? – шепотом спросила она.

– Обеспечил тебе известность. Разве мы не этого хотели?

– Отто, мы шли туда, чтобы что-нибудь стащить и похвастаться среди своих, в узком круге лиц, но не всей же школе! Я не для того полезла на гору строительного мусора, чтобы история стала достоянием общественности. Мне во дворе прохода не давали!

– Я и не рассказывал всей школе, оно как-то само разошлось, честно.

– Я не хочу и не буду ни с кем это обсуждать, – девочка указала хмурым взглядом на порванные записки. – Мне хватило разговоров с родителями и врачами, тошнит уже. Даже офицер полиции приходил один раз.

– Ты не представляешь, как сильно я за тебя переживал.

– Разговорчики в классе! – учительница ударила указкой по доске, заставив присутствующих инстинктивно вжать голову в плечи, и обвела их испытующим взглядом, но так и не сумела вычислить, кто шептался. – Первое предупреждение, – прошипела она и отвернулась.

Дети замолчали, продолжив слушать тему. Никто не хотел бы получить второе предупреждение. Отто незаметно порылся в клочках записок. Некоторые вопросы вызвали у него улыбку, прочие звучали довольно назойливо. Сделав вид, что записывает конспект в тетради, мальчик написал:

«Если бы месяц назад тебе сказали, что скоро тебя будет знать вся школа, ты бы поверила?» – и легонько толкнул Нину локтем, привлекая внимание. Девочка попыталась скрыть ухмылку, но рядом с Отто ей это не удалось. В своей тетради она написала ответ:

«А нужно было всего лишь продырявить ногу».

Отто чуть не прыснул смехом, но, к счастью, сдержался. После урока он вывалил ей все, как было. Узнав, что происходило в школе в ее отсутствие, Нина покачала головой и промолчала. Сложно было давать комментарий столь неоднозначной ситуации, когда тебе нет и десяти лет. Мысленно она надеялась, что скоро интерес к ее персоне поутихнет (не может же это длиться вечно, найдут себе новый объект и отстанут), но какого ребенка не порадует мысль о внезапно свалившейся популярности? Приходилось вкушать ее плоды, иногда обнаруживая в этом некоторые плюсы.

Первый кирпичик в социальный портрет Нины был положен рукой несчастного случая, и все дальнейшее будет только укреплять сложившийся в умах образ. Она ощущала этот процесс, хоть и не сумела бы сформулировать словами, но не знала, радоваться этому или расстраиваться. С Отто они еще долго обсуждали случившееся на стройке, отбиваясь от зевак и разыскивая места, где хотя бы на перемене могут побыть вдвоем.

Так прошел ее первый день, а на следующий последним уроком была физкультура. Нина впервые не занималась, в просто сидела в зале, и это настолько ее угнетало, что хотелось испортить настроение абсолютно всем, но она сдерживалась, чтобы не превратиться в Ханну. Многие оставили ей на хранение свои мобильники, в которые разрешили поиграть, чтобы убить время, но даже перспектива почти час рубиться в пинбол не скрасила одиночества.

Сидеть на месте, когда все вокруг двигаются, визжат и бросаются баскетбольными мячами, как будто хотят разбить друг другу головы или как минимум оставить с синяками, давалось Нине с очевидным трудом. Несколько раз она порывалась встать и побросать мяч в кольцо, но учитель бдительно возвращал ее на место, пока не потерял терпение.

– Если тебе здесь не сидится, топай в зал в западном крыле. Посидишь тихо и посмотришь, как старшеклассники играют в хоккей.

– Хоккей?

– Да. У них сейчас как раз тренировка. Скажешь, что я тебя прислал, потому что ты мне надоела. Если тебя вообще кто-то там заметит. Все! Бегом, то есть, шагом… марш! Только медленным и осторожным шагом, поняла ты меня, стихийное бедствие в теле ребенка?

– Сэр, так точно, сэр.

– Все, брысь отсюда.

Остаток занятия девочка действительно наблюдала за тренировкой сборной школы Мидлбери по хоккею. Никем не замеченная, она расположилась на самом верху трибун, где почти не было света, позабыв обо всем, включая многострадальную ногу и внезапную известность. Зрелище так увлекло ее, что девочка замечталась о карьере хоккеиста (до этого дня она грезила стать каскадером). Ясно увидела себя в белой форме с красными цифрами на рукавах, со щитками на коленях, с клюшкой и на льду, возможно, без пары зубов, но это мелочи жизни.

Мысль, что она будет приходить сюда дважды в неделю и тихонько подсматривать, изучая правила игры и слушая взрослые выкрики порой приятно нецензурного толка, пульсировала в голове и заставляла Нину неосознанно ускорять шаг, что вызывало легкое покалывание в ступне. Но если мечтаешь стать спортсменом, нужно уметь терпеть боль.

Нина умела.

Episode

2

Девочка, идущая за его спиной, засмеялась громче, чем требовалось, чтобы привлечь к себе внимание. Преследованием она его и так привлекала сполна, но не так, как ей хотелось бы. Ее спутницы от десяти до четырнадцати лет мгновенно подхватили несложный трюк, возводя нервирующую канонаду в абсолют.

У него заскрипели зубы.

А может, им действительно доставляло веселье плестись за ним следом на небольшом расстоянии, пока он возвращался домой из школы, и так день изо дня. Шумно общаться, раздражающе хохотать там, где можно просто улыбнуться, сверлить его спину глазами, с трепетом ожидая, когда он обернется и посмотрит на кого-нибудь из них, чтобы обсуждать это событие еще неделю и делать выводы, кто ему нравится больше всех (никто).

Состав преследовательской группы время от времени менялся, в него прибывали новые девочки, а старые почему-то отваливались и больше этим не занимались, но он не запоминал их лиц, чтобы это заметить. Особо смелые могли окликнуть его с идиотским вопросом или просьбой, но всегда получали неприятный взгляд или ответ сквозь зубы.

В отличие от них, ему этот балаган осточертел с самого начала, ничего забавного в том, чтобы не иметь возможности побыть одному, не было. Но он не мог прекратить преследование: кричать было бесполезно, раскаты его голоса, никак не свойственные возрасту, приводили девочек в языческий восторг, какие бы слова он ни использовал, и давали новую пищу для восхищений и обсуждений, а применять силу было нельзя, хоть и очень хотелось в отдельных случаях, когда его доводили. Чем грубее он их отталкивал, тем охотнее они следовали за ним, как будто злость и отстраненность мальчика привязывала их все туже, влекла сильнее всего прочего в нем.

Сам он девочками еще не интересовался, поэтому не знал, как все устроено в общении с противоположным полом. Избегая их, он, оказывается, давал поводы для интереса к своей персоне, это противоречие вызывало недоумение. Он терпел, смирившись с непонятной участью, пока его не начинали откровенно провоцировать на контакт, зная вспыльчивость мальчика. Самым главным было вывести его на реакцию, как дети поступают с хищником, который мирно спит в дальнем углу клетки, когда приходишь в зоопарк. Чтобы увидеть зверя в действии, они кричат, дразнят его, стучат по стеклу, могут что-нибудь в него бросить, только бы разозлить и заставить двигаться. Иногда он ощущал себя именно таким животным, это ему не нравилось.

Сдерживая бешенство глубоко внутри себя (освобождение никогда не приносило ничего хорошего), мальчик мечтал остаться наедине со своими мыслями. Но каждый день ему этого не позволяли, а ведь он так любил тишину, что готов был ради нее даже ударить девочку. Если так продолжится, наступит день, когда он не удержит себя в руках. Его злость кажется им забавной, ведь их много, а он один, к тому же девочек бить нельзя, а по ним видно, что их никогда не били, поэтому и ведут себя так вызывающе.

Почему все они считают его не тем человеком, каким он себя знает, а кем-то другим, опасным лишь в теории, на деле же предсказуемым, как пес на поводке? Этот вопрос не давал ему покоя.

А началось все практически сразу после того, как он вступил в местную хоккейную лигу и стал играть за сборную школы Саутбери. Нелюдимый и неразговорчивый мальчик, прежде не вызывающий интереса у социума, в котором функционировал словно бы тайно от всех, за короткий срок стал популярным, – стоило надеть форму, встать на лед и показать, на что способен. Благодаря жесткой игре и агрессивной тактике он буквально за полгода стал лучшим бомбардиром лиги в своей возрастной категории, как будто был рожден для этого.

Мало кто добивался подобных результатов в тринадцать лет, поэтому его и заметили. У мальчика имелась своя методика нападения, при которой он почти не нуждался в помощи других игроков. Действовать в группе он не умел, оставаясь в этом собой, – единоличным и угрюмым маленьким отшельником, зато на поле двигался так уверенно и слаженно, что тренер говорил всем: «Этот мальчик родился в коньках, ставлю все свои оставшиеся зубы, он добьется больших успехов».

Основная причина, по которой ему нравилось играть в хоккей, это безграничная возможность выплеснуть негативные эмоции, которые имели свойство накапливаться и отравлять ему жизнь. С помощью тренировок мальчик приобретал опустошенность и умиротворенность, пусть и ненадолго. За полгода игры в рамках своей тактики он сломал определенное количество костей, а также потенциальных карьер (некоторые травмы исключали перспективу дальнейших занятий спортом), и никогда не ощущал угрызений совести относительно этой темы. Напротив, он упивался безнаказанностью в вымещении собственного гнева на арене, правила игры оправдывали его, на льду рисковал каждый, включая его самого.

Решение вступить в лигу было замечательным, оно изменило его не очень-то радостную жизнь к лучшему. Как минимум – его полностью перестали задирать в школе. Вместо этого старшие ребята лицемерно улыбались ему, не упуская случая протянуть руку для рукопожатия или завести разговор о чем-нибудь нейтральном, чтобы подружиться. Многое магическим образом переменилось. Те же самые ученики, что раньше дразнили его, толкали в толпе, подначивали и обзывали за молчание, плохие оценки и вечно угрюмый вид, могли поставить подножку ради смеха, – теперь эти искатели самоутверждения благоразумно отступали, ведь здоровье и комплекция мальчика изменились в угрожающую сторону, как и его статус в школе.

Не по возрасту крупный и хорошо сложенный, поставивший на место своих мучителей, показавший всему Саутбери, как нужно играть в хоккей, тринадцатилетний подросток с повадками аутиста столкнулся с проблемой, которую не мог решить ни физический силой, ни любым известным ему способом: девочки.

Ажиотажа со стороны той части школьников, что носила платья и туфельки, он не планировал, и к последствиям своего головокружительного успеха в спорте не был готов. Но люди не всегда получают то, к чему готовы. Он понял это еще в тот период, когда его родители развелись.

– Сет, пока!

– Удачи, Сет!

– До завтра! Сет! Пока! До завтра!

Голоса зазвенели в ушах на разные лады, словно нервирующие колокольчики или битое стекло. Они пытались звучать зазывающе, пытались изо всех сил приобрести такой тон, который заставит его обернуться и найти взглядом обладательницу. Раз за разом все это было тщетно, но никто не оставлял попыток. Задумавшись, Сет не заметил, что подошел к своему повороту, зато преследовательницы отлично знали, где живет объект их обожания, и всегда как по команде начинали голосить, прощаясь с ним, на углу между Ривер Трейл и Олд-Филд-Роуд.

– Роза, ты почему дважды с ним попрощалась? Ты что, думаешь, что ты здесь лучше всех?

– Захотела и сказала дважды, ясно? Могу и трижды сказать. Сет, до завтра, пока, удачного тебе вечера! Выкусила?

– Да кем ты себя возомнила? Думаешь, ты ему нравишься? Да у тебя шансов нет, не будь такой убогой. Ты не особенная, ты просто смешная.

– Это у меня нет шансов? Ты видела себя? Такой, как Сет, никогда в твою сторону не глянет. Непонятно, зачем ты вообще за ним таскаешься.

– Замолкните обе! – не выдержал Сет и строго осмотрел девочек, нахмурившись и сжав кулаки.

Группа школьниц в одинаковых форменных платьях и одинаковых черных гольфах почти до колен застыла в недоумении, ожидая продолжения, но мальчик больше ничего не сказал. Задержавшись на секунду, он грубо поправил на себе бомбер из плащевой ткани, прежде чем нырнуть в спасительный проулок, который сокращал ему путь и, что более важно, дарил долгожданную тишину, скрывая от нежелательных спутниц.

Оставшись один и быстро удаляясь от места своей внезапной несдержанности, Сет начал постепенно расслабляться и заметил, что невысказанная часть обращения застряла у него в горле, как ржавый гвоздь. «Надоедливые мелкие сучки». Вот, как он мечтал закончить единственное предложение, сказанное в их адрес за последнюю неделю, а может, и больше. Замолкните обе, надоедливые мелкие сучки! Как же вы надоели мне. Жду не дождусь того дня, когда вы перестанете ходить за мной по пятам, упражняясь в красноречии без продыху, но так и не преуспев.

Он так разозлился, что с разбега пнул мешок, оставленный кем-то здесь и прислоненный к бетонной стене. Мусор рассыпался по земле, извергнувшись из рваного брюха черного полиэтилена, но раздражение это не утолило, напротив, вместо одного закрытого пакета стало много хаотично перемещающихся бумажек и упаковок. Ветер сразу принялся за них, увеличивая мировую энтропию. Сет смотрел на это и чувствовал себя странно. Ему захотелось собрать мусор обратно, но если бы он поддался этому импульсу, то посчитал бы себя слабаком. Поэтому он просто пошел дальше. Не хотелось в таком состоянии заявляться домой, но иного выбора ему не оставили. Отношения с матерью и так были натянутыми с некоторых пор, а в таком настроении, как у него сейчас, новая стычка обеспечена.

Развод родителей дался мальчику тяжелее, чем им, но за бесконечными дрязгами и выяснениями отношений бывшие супруги не замечали переживаний сына или не хотели их замечать. Травмированный предательством отца, с которым всегда был в теплых отношениях, и неадекватным поведением матери, которая порывалась сбежать на другой материк и начать новую жизнь, скинув обузу в виде ребенка родственникам мужа, Сет пережил болезненную, но необходимую для психики перестройку личности. Его характер изменился до неузнаваемости, но никто не заметил этого сразу, взрослые были слишком заняты собой и друг другом (впрочем, как и всегда).

Потеряв опору под ногами, мальчик анализировал новую жизнь, в которую его окунули против воли, как в вонючую болотную воду (в каждом болоте водится аллигатор – откуда эта фраза?). Фундаментом ее стали беспомощность, чувство ненужности и брошенности. Люди, которыми он дорожил, стали другими, – чужаками, которых по привычке называешь «мама» и «папа», а во рту становится кисло и противно, как будто туда попала плесень (или тина).

Пережив то, чего не пожелаешь ни одному ребенку, после череды неприятных событий, решений и встреч Сет в итоге остался жить с матерью, но никогда не забывал, что даже она намеревалась бросить его. И пусть это воспоминание делало его несчастным, озлобленным и неполноценным мальчиком, он не мог его стереть, не мог вынуть из себя, как кусок стекла, застрявший в теле после взрыва чего-то такого хрупкого, как брак его родителей.

Он дал себе клятву, что не будет искать дружбы и никогда ни в кого не влюбится, не станет подпускать к себе людей, не станет встречаться с девушками и уж точно не женится и не заведет ребенка, чтобы всю эту катастрофу повторить, закольцевать и ненавидеть себя еще сильнее. Родители тоже сначала любили друг друга, это он отчетливо помнит, хоть и был маленьким, и сына тоже любили, но что в итоге? Любые чувства проходят, любая привязанность слабеет. Затянутый людьми узел так или иначе развязывается временем.

Теперь у его отца, с которым маленький Сет обожал делать вместе что угодно, другая семья и другие любимые дети, мама одинока и несчастлива, полна сожалений о несложившейся жизни, в которой уже ничего не исправить, а Сет живет с уверенностью, что он никому не нужен, никто не любит его и не полюбит, потому что такова его участь с самого детства. Вспышки агрессии стали его личностью, как и стремление к одиночеству, а разве что-то иное имеет смысл, когда твоя индивидуальность сформирована травмой? Он проживает день за днем, почти не общаясь с матерью и отказываясь от встреч с отцом. Ему всего тринадцать лет, а мир кажется ему бессмысленным куском абсурда, как и пребывание в нем.

В последнее время его оценки как никогда ухудшились, начались замечания по поведению. Скоро это дойдет до матери, на следующей неделе родительское собрание, а еще – контрольная по геометрии, к которой он не готов и не имеет малейшего намерения готовиться. Единственное, что отвлекает его от плаванья в этих водах дерьма, это хоккей. Место, где он скользит по поверхности, а не тонет. Место, где он важен и нужен, где все идет, как ему хочется. Где он сам выбирает, как сложатся события, а не ждет исхода, на который не способен повлиять.

Подходя к дому, Сет почувствовал, что успокоился. Невидимый плед отчужденности опустился ему на голову и плечи, обернул руки, подчинил себе, как транквилизатор. Дома он всегда впадал в комфортное состояние «амебности» и безразличия (мальчик подозревал, что это была защитная реакция, вот только защищала она не его, а от него, и особенно проявлялась в присутствии мамы). Ничто не могло тронуть его, включая недовольство или просьбы матери поговорить с нею. только через эмоциональное отстранение от близкого человека Сет ощущал себя в своей тарелке. Частично – от осознания, что не сможет навредить ему, пока находится в таком настроении.

Показался стандартный домик из крупного светлого кирпича, скромный и ухоженный, несколько пышных вязов по бокам касались кронами черепицы, как молчаливые стражники. Они переехали сюда после развода, чтобы сократить расходы, а старый дом продали и прибыль разделили – треть ушла отцу, две трети – матери Сета, но эти деньги давно закончились. Места здесь хватало обоим, к тому же дома они почти не встречались: Сет учился в первую смену и возвращался домой аккурат к уходу матери, которая работала во вторую смену – фармацевтом в аптечной сети при госпитале на Бакс-Хилл-роуд, ближе к району ферм. Время их пересечения в стенах дома варьировалось от десяти минут до получаса. Этот промежуток Сет предпочитал проводить, закрывшись в своей комнате и ожидая, когда дом опустеет. Точно так же он планировал поступить и сегодня.

Мальчик толкнул от себя дверь и сразу увидел маму, она стояла у большого зеркала на входе и красила губы, шурша фисташковым плащом. Темноволосая женщина среднего роста, которая всегда носит каблуки и никуда не ходит без помады, даже в магазин. Состроив индифферентное лицо, мальчик закрыл дверь и начал разуваться.

– Ты легко сегодня одет. Там тепло?

– Средне.

– Смотри не заболей.

Он оставил это без внимания и прошел на кухню, где налил себе воды из-под крана.

– Сет, у тебя все хорошо?

«Нет, – подумал он, глядя на стакан в руке, словно в другое измерение, – уже давно все не хорошо, а крайне дерьмово, но если ты этого сама не понимаешь, то я не вижу смысла объяснять, а притворяться, как ты, не собираюсь».

– Ты в порядке? Почему не отвечаешь? Сет? Что-то в школе опять случилось?

Ей пришлось пройти назад и заглянуть в овальную арку, чтобы увидеть сына, гипнотизирующего воду в стакане со странным выражением лица, которое она наблюдала и раньше.

– У меня все в порядке, – ровно проговорил он, не глядя на мать.

– Сет… ну хочешь, я останусь дома и мы с тобой поговорим? Обо всем, что тебя беспокоит. Закажем пиццу, и…

«Я очень этого хочу», – подумал Сет, стискивая зубы, а вслух сказал:

– Я жду не дождусь, когда ты уйдешь, чтобы у меня все стало окей.

– Как ты можешь так говорить со мной? – у нее дрожал голос, хотя подобное она слышала не впервые. – Я тебе не школьный приятель, чтобы…

– Ты мне никто.

– Я твоя мать, Сет Ридли.

– Биологически – не спорю, – парировал он спокойно и прямо на нее посмотрел. Его взгляд был достаточно тяжелым для ребенка.

Женщина стояла, опешив с расширив глаза, такая нелепая на своих каблуках, что хотелось смеяться до хрипа, до боли в горле, до крови из легких. Несколько мгновений висела напряженная пауза, воздух между ними загустел. Была ее очередь говорить, но мама смотрела ему в глаза и как будто ожидала чего-то, но так и не дождалась.

– Сет, ты не можешь все время убегать от этого.

– Я ни от чего не убегаю, – с готовностью отрицал мальчик.

– Тебе почти четырнадцать лет, ты популярен в школе и талантливый хоккеист, ты симпатичный, но жестокий, отталкиваешь тех, кто любит тебя и кому ты нравишься, хотя твоя жизнь не так ужасна, как ты успел себя убедить.

– И она будет еще лучше, если ты оставишь меня в покое.

– И когда ты успел стать таким?

«В тот день, когда понял, что наша семья разрушена, а вам с отцом на меня плевать», – подумал он, но промолчал. Сейчас он хорошо себя контролировал и даже не нахмурился.

– Ты и сама знаешь, когда.

– Перестань, Сет, это было очень давно, пора жить дальше.

«Так живи дальше, разве ты сама живешь, если все это так просто? Да, это было давно, но для детей время течет иначе, дети фиксируют в памяти совсем другие события, они проживают их снова и снова, повседневность не отвлекает их так же, как взрослых, да, это было давно, но если брать всю мою жизнь на данный момент, так ли давно это было?»

– Уходи, – он повысил голос, предчувствуя, как к горлу подкатывает ком, а в носу пощипывает. – Я не хочу тебя видеть. Я не хочу вообще никого видеть. Хотя бы дома пусть никто со мной не разговаривает.

– Хорошо, я ухожу. Но подумай над тем, что я тебе сказала. Мы можем все обсудить, когда ты будешь готов к этому, иначе я просто не найду к тебе путей. Ты ведь сам от меня закрываешься.

– Здесь нечего обсуждать, я просто не хочу тебя видеть.

– Это невзаимно, сынок, что бы ты ни внушил себе, – женщина покачала головой и ушла. Она уже опаздывала на смену.

Как только дверь за ней закрылась, Сет разбил стакан с водой. Осколки щедро рассыпались по полу, блестящие, словно месторождение алмазов. Хотелось сплясать на них босиком, но тогда бы он лишился своей отдушины – тренировки по хоккею через несколько часов. Некоторое время он стоял неподвижно, размышляя, откуда в нем иногда появляется желание причинить себе боль, а также о состоявшемся диалоге, в ходе которого он причинил боль и себе, и маме, затем опустился на корточки и стал собирать кусочки толстого стекла голыми руками.

Вылетев из дома, мама Сета дала волю эмоциям и разрыдалась, вспоминая слова сына. Но еще хуже, чем слова, была интонация, с которой он их произносил, – угасшая и безразличная, жестокосердная. Лучше бы он наорал на нее, лучше бы разозлился, она бы знала, что ему не все равно, что он просто обижен на нее и на случившееся. Но он говорил с нею как хладнокровный взрослый, никак не ее маленький послушный сын, веселый мальчишка, обожающий тир, динозавров и мотоциклы. Уже слишком взрослый, чтобы что-то в нем менять…

Их отношения стремительно ухудшались, женщина была слишком мягкой и нерешительной, чтобы остановить отчуждение мальчика. Он черствел с каждым месяцем, вот-вот превратится в ледяной камень и вовсе перестанет с нею разговаривать, реагировать на нее. От этой догадки ее захлестнула новая волна душевной боли. Женщина прикрыла рот и ускорила шаг, словно желая стряхнуть ее с себя, но это не помогло. Мышцы шеи и нижней части лица болели от спазмов, уши заложило из-за сдерживания рыданий в себе. Но как доказать сыну, что она любит его по-прежнему, пусть даже от их семьи ничего не осталось?

Во многих семьях случаются разводы, но не везде дети так ожесточаются. Что произошло с ним и в какой момент? Почему она этого не заметила? Почему он упрямо молчит? Можно ли остановить то, что с ним происходит, и что для этого нужно сделать лично ей? Страшно было представлять, каким станет ее сын, например, к шестнадцати годам, если уже сейчас ведет себя как бесчувственная машина.

Учителя уже начали жаловаться на упавшую успеваемость и поведение обычно тихого, почти невидимого Сета, но не подозревают, что это верхушка айсберга, ведь дома он ведет себя гораздо хуже. В какой-то из прошедших дней он перестал быть Сетом, которого все знают, и превратился во взрослеющего и крепнущего монстра, контроль над которым невозможен и недопустим. Замуровавшись в себе, он преследует одну цель: продемонстрировать всем сомневающимся, что он больше не слабый чувствительный мальчик, которому можно причинить боль и который остро реагирует на происходящее. Очевидно, корни такого поведения намертво запутаны под грузом разрушения семьи, но только в этом ли причина? Эмоциональная травма могла стать катализатором процесса, прорывом, что ускорил экспансию врожденной жесткости и агрессии.

Весь путь до работы женщина истекала слезами, стоило вспомнить диалог с Сетом, но ветерок подсушивал ей лицо. Тем не менее, напарница сразу догадалась и спросила:

– Снова сын?

Мисс Ридли кивнула и отправилась в крошечную уборную, чтобы умыться и привести себя в чувства. В это время Сет заклеил пластырем израненные стеклом пальцы и заставил себя пообедать. Он не мог думать о еде после общения с матерью, но для эффективной тренировки требуются свежие силы (так говорит Хэнк), поэтому ему пришлось переступить через себя.

Подушечки пальцев противно щипали, капилляры сочились кровью, из-за чего невозможно было на чем-то сосредоточиться. Сет подогрел себе огромную тарелку вареного картофеля, но когда сел за стол, куски оказались противно холодными внутри. Мальчик заплакал. Из искаженного болью рта вываливались обратно на тарелку полупережеванная картошка с майонезом. Плечи дрожали, а израненные пальцы оставляли на щеках красные полосы.

***

По пути в спорткомплекс хоккейной лиги Нью-Хэйвен в Саутбери Сет окончательно пришел в себя. По степени влияния на его самочувствие стычка с матерью уступала предстоящему вечеру. Спустившись на лед, Сет мог по-настоящему отвлечься от бытовых проблем. Здесь, под матово-белой коркой, пульсировала артерия его жизни, источая приятную прохладу и позволяя забыть обо всем, просто побыть собой.

Все, кто тренировался в этом пятиэтажном здании странной планировки (по форме оно напоминало замкнутую букву G или панцирь улитки), играли за сборные своих школ. Кого-то, как известно, привозили даже из соседних городов, куда час-полтора езды. Хоккеисты в диапазоне юношей и юниоров (возрастная группа от 12 до 18 лет) собирались по четвергам и субботам, но перед соревнованиями гораздо чаще. Желающих оказаться в команде победителей главный тренер, Хэнк, ждал на арене ежедневно, и мало кто мог потягаться с ним в настойчивости и умении добиваться своего.

Тренер Хэнк был крепким сорокавосьмилетним мужчиной, которого подростки с опаской любили, боялись и уважали. Всегда коротко стриженный и гладко выбритый, он уверенно стоял на льду, а нахмуренный взгляд вместе с грубыми скулами, как будто стесанными с лица, придавал ему еще больше внутренней и внешней суровости. На арене никто не видел его в чем-то еще, кроме теплого спортивного костюма с белоснежными лампасами и красной дутой жилетки с крупными буквами USA на лопатках (а вне арены никто его пока что не встретил, чтобы сравнить).

Хэнк разъезжал по льду, сцепив обе руки за спиной, на пояснице, что не мешало ему держаться легко и сбалансированно, а при необходимости раздавал подзатыльники прямо по защитным шлемам своих подопечных. В приятном расположении духа тренер пребывал в тех лишь случаях, когда его оборванцы выигрывали (с появлением Сета, надо признать, это стало случаться чаще), а остальное время предпочитал метать тяжелые взгляды исподлобья, словно Зевс – молнии. Благодаря этому навыку с ним никогда не спорили и старались по возможности не разочаровывать.

Однако, несмотря на грозный образ, дети к нему быстро привязывались. Сет и его команда не были исключением. Они ощущали в нем опору и защиту, которой им не хватало в обыденной жизни, знали, что могут на него рассчитывать, если с ними что-то случится, что он обязательно поможет, что ему на самом деле не все равно.

Когда мальчик зашел в раздевалку, на него не обратили внимания, что позволило Сету незаметно ухмыльнуться увиденной картине. Если снаружи здание выглядело монументально и в какой-то мере его внешний вид призывал затаить дыхание, то внутри господствовал привычный хаос, который всегда возникает, если закрыть в одном помещении пару десятков мальчишек примерно одного возраста.

Сет поставил свою спортивную сумку на длинную синюю скамейку и принялся снимать куртку, продолжая с удовольствием наблюдать за происходящим, хотя и видел такое уже добрую сотню раз. Дэймон, передний защитник, наполовину раздетый, хлопал деформированной дверцей своего шкафчика для сменных вещей, пытаясь, видимо, придать ей исходную форму, чтобы вернуть возможность закрывать ее. Что случилось с дверцей, чтобы она неестественно выгнулась, история умалчивала, но теперь, помимо гомона двадцати с лишним глоток, в небольшом помещении стоял перманентный металлический лязг, раздающийся с упорной периодичностью. Что удивительно, останавливать Дэймона никто не собирался, мало кто вообще обращал внимание на его манипуляции (вероятно, надеялись, что скоро ему надоест).

Мэрион, второй нападающий, приплясывая, жонглировал четырьмя шайбами из вулканизированной резины: обычная игровая была черного цвета, утяжеленная тренировочная – апельсиновая, облегченная оттенка индиго и белая – для вратарей. Обычно та, которую он ронял первой, выбирались ими для предстоящей тренировки, если Хэнк не был против (играйте хоть засушенным куском говна, – обычно говорил он, – главное в ворота попадайте), поэтому на ритуальное жонглирование уже никто не обращал внимания.

Сет засунул вязаную шапочку (очень давно ее связала мама) в карман, а куртку сложил вчетверо и положил на полочку своего шкафчика, стараясь не помять. Рука потянула за бегунок, батонообразная сумка раскрыла рот с зубами-молниями, обнажив внутренности в виде спортивной формы. Сет забирал ее домой после прошлого раза, чтобы постирать, так что теперь она пахла мятным кондиционером для белья, а не потом десятка кропотливых тренировок, наслоенных друг на друга.

В это же время Хьюи бегал по раздевалке в полной экипировке, но без шлема (как всегда, переоделся самый первый и от нечего делать доставал других), и клюшкой лупил всех по открытым местам, призывая поторапливаться. Кто-то начинал сражаться с ним с помощью своей клюшки, как на шпагах, у кого-то даже получалось отбиться (на время). Хьюи был лучшим ровером – сильнейшим игроком команды, который лучше всех (и чаще всех) забрасывает шайбы. От нападающего он отличался тем, что имел право действовать впереди по всей ширине поля.

Вратарь Диего проверял устойчивость коньков, поправляя анатомический бандаж. Они у него отличались от тех, в которые обувались полевые игроки: более длинное и широкое лезвие, ударопрочная внешняя конструкция и укороченный задник. Только убедившись, что обеим ногам удобно, Диего принялся, кряхтя, закреплять щитки в специальных отверстиях на стакане коньков. Другие ребята так же дотошно облачались в форму, ведь в хоккее безопасность не бывает лишней ни в чем, даже если речь о простой тренировке. Этому простому правилу отлично научил их Хэнк, показав несколько шокирующих роликов о том, что бывает с теми, кто игнорирует элементы форменной защиты.

Оставшись в термобелье, – водолазка, подштанники и теплые носки – Сет приступил к личной экипировке. Он обожал эту часть процесса перевоплощения из обычного мальчика, коих на улице десятки, в мальчика особенного, в спортсмена, вроде тех, что показывают по кабельному, когда за ними следят тысячи пар глаз по всей стране во время какого-нибудь важного матча. Полное «обмундирование», если не отвлекаться, занимало у Сета ровно восемь минут. Мальчик долго оттачивал такой результат, но пока что ни с кем им не поделился, ждал случая, когда кто-нибудь предложит сделать это наперегонки, тогда он невзначай продемонстрирует свои навыки (вот бы и Хэнк увидел, его одобрение, даже молчаливое, очень важно для Сета).

Первое – тренировочная форма из прочной, но легкой синтетической ткани. Почему хоккейные кофты из полиэстера называются свитерами, хотя не имеют ничего общего с вязаной одеждой из шерсти, Сет так и не понял. Говорилось, что такое название – дань многолетней традиции, и это его, в принципе, устраивало (бессмысленно заострять внимание на том, чего не можешь изменить, верно?). Главное, что форма грела не хуже вязаного свитера, и при этом в ней так сильно не потел, а адекватный теплообмен на льду очень важен (это тоже рассказывал Хэнк, еще в самом начале).

Когда Сет накидывал на себя невесомый белый верх, реальность как будто становилась иной, параллельной, где мальчик преобразовывался в другого человека, без слабостей и проблем. Этого человека заботили только скорость, сила и победа. На лопатках его красовались фиолетовые буквы в толстой черной обводке. Усеченные, с острыми углами, они ютились друг к другу так близко, как будто пытались согреться, тем самым складываясь в фамилию. Ту самую фамилию, по которой все без труда узнавали и приветствовали овациями лучшего бомбардира среди юношей Саутбери. Его номер, пятьдесят шесть, был крупно напечатан прямо под фамилией, доставая до поясницы. На груди расправил крылья логотип команды «Лиловые Драконы», похожий на фиолетового ящера из какой-нибудь старой платформерной игры, а рукава пестрили информацией о спонсорах лиги.

Пришел черед защитной ракушки на пах, с нею мальчик справился за семь секунд, он считал про себя как самый точный метроном. Поначалу было стыдно надевать подобные вещи, ведь они буквально намекали всем, что у тебя есть детородный орган, и как будто призывали всех смотреть на него, но тренер буквально на пальцах объяснил всем стеснительным, почему это лучше сделать, чем не сделать, и вопросов ни у кого не осталось (по части переубеждения Хэнк снискал лавры). Застегнув штрипки на термоштанах поверх носков, Сет натянул теплые гетры в широкую черно-белую полосу, а следом фиолетовые шорты такого же оттенка, как дракон на груди и цифры на спине. Остались коньки, на них уходило больше всего времени.

Сет с большим вниманием относился к ощущениям ступни и стопы: не перетянута ли шнуровка, не ездит ли нога внутри, нормально ли заточено лезвие и не отклонилось ли оно в сторону на прошлой тренировке, ведь если центр носка и пятки подошвы не совпадает с концами лезвия, конек будет постоянно уезжать вбок, что не слишком удобно. Ошибка в экипировке чревата растяжением, переломом или неприятностью на поле, например, непреднамеренным нарушением правил и удалением, штрафными очками. Поэтому мальчики тщательно проверяли все элементы формы, пользуясь премудростями «по наследству» от тренера, чтобы не получить от него по шее.

Зашнуровавшись, как ему удобно, Сет поднялся на ноги, покачался взад-вперед, пошевелил пальцами ног: с коньками покончено, все хорошо. Но это еще не все. Теперь – защита из прорезиненного пластика, приятного на ощупь, темно-серого цвета: панцирь на грудь, щитки на колени и голень, налокотники. Зафиксированные на ремешках и фастексах, они плотно прилегают к телу, создавая чувство завершенности и защищенности, будто теперь с тобой точно ничего не случится. Вот бы носить такие же в обыденной жизни, только невидимые, психологические щитки, благодаря которым становишься странно уверенным в себе. Сет взялся за протектор шеи, но заметил, что их сегодня никто не надел. Тогда он тоже отложил его. Оставался шлем и перчатки, но их надевали уже по пути на арену.

Сет еще не успел вычислить, по какой причине игроки отказались от защиты шеи (была же какая-то веская причина, но какая?), как в раздевалке материализовался тренер. Заметив фигуру взрослого, все сразу заткнулись, отложили клюшки и ускорились.

– Все здесь? Ридли где?

– Я тут, сэр, – отозвался Сет из дальнего угла, и только тут его заметили все остальные.

– Отлично. А то я решил, ты прогулять задумал.

– Никак нет, я готов.

– Ни хрена себе, Ридли, уже и одеться успел! Ты когда тут вообще очутился? Ты как неуловимый ниндзя, прям страшно иногда становится. А ты во всем такой быстрый, а-а?

Сет посмотрел на говорившего и все понял. У Дезмонда не было шейного протектора, вместо него у самого старшего игрока, защитника, на шее красовалась свежая татуировка в виде штрих-кода. Вот, по какой причине никто не стал закрывать шею, из солидарности. Действительно, шейный протектор был тем редким исключением, когда можно пренебречь, если ты не педант. Или если боишься выглядеть недостаточно круто. Но проблема в том, что Хэнк в этом плане был именно педантом, и он сразу все заметил.

– Что это у тебя шея открыта, Дейзи? Грязью измазался? Сейчас быстро отправлю помыться.

– Это татуировка, тренер, – Дезмонд закатил глаза, предчувствуя издевательства, раз уж все это началось.

– И тебе, конечно, нужно, чтобы все ее видели. И на поле тоже. Ведь одной раздевалки недостаточно.

Мужчина осмотрел присутствующих и изменился в лице.

– Ну и олухи! – гаркнул он, сложив руки за спиной. – Что-то я не вижу татуировок на шеях всех остальных! – он повысил голос и покраснел, словно сержант, отчитывающий свою роту. – Всем надеть протекторы, бестолочи! Никто не выйдет на поле без полной защиты, засранцы мелкие. Только через мой труп. Семь минут спустя это мгновение ожидаю всех на поле. Дезмонд! Не разочаровывай меня. Как самый старший ты обязан подавать пример, а не наоборот.

Хэнк вышел, все стали надевать протекторы. Мэрион не упустил случая съязвить:

– Надеюсь, этот штрих-код ведет на сайт с порнушкой?

– Конечно. С твоей мамашей в главной роли.

Дальнейший обмен любезностями Сет не слушал, но отлично представлял, что там было. Он надел перчатки и застегнул, взял шлем в одну руку, клюшку – в другую, и приготовился на выход. За спиной разгорелась потасовка, но все смеялись, значит, беспокоиться было не о чем. Ребята нехотя выбирались из раздевалки, как будто слезали с любимого дивана, чтобы помогать по дому, но это чувство обычно преследовало недолго, на льду оно моментально рассеивалось (Сет задумывался о том, почему иногда нам не хочется делать даже то, что мы любим делать, но ответа не находил). Им предстоял путь по длинному, ярко освещенному коридору, ведущему к ледовым аренам. В конце он разделялся на две дороги Т-образным перекрестком: левая уводила на хоккейное поле, правая – на поле для фигурного катания, где велись свои занятия.

Коридор казался мальчикам бесконечно долгим и всегда волнительным, даже если предстояла рядовая тренировка. Они брели по нему неуклюжей бело-фиолетовой многоножкой с лезвиями вместо ножек, словно команда настоящих спортсменов (а не «личинок спортсменов», как дразнил их тренер) перед важным матчем, в финале которого обязательно назначат овертайм, что перевернет судьбы многих игроков. Когда-нибудь это обязательно с ними случится, и малыши позволяли себе помечтать.

Арены для хоккея и фигурного катания отличались как минимум по размерам, наличию ворот и специальной разметки игровых зон, как максимум – по множеству технических характеристик от высоты бортика до коэффициента скругления углов площадки. Поэтому, несмотря на несовпадающее время тренировок, юные хоккеисты и будущие фигуристки чуть постарше не могли заниматься на одном и том же поле. Зато неизменно встречались в коридоре, когда группа девчонок в блестящих костюмчиках и длинных полупрозрачных гетрах, весело переговариваясь, уже возвращались в свою раздевалку, в то время как мальчики только покидали свою. У них в распоряжении было от пяти до десяти секунд, чтобы привлечь внимание девочек, в ход шло все, что только можно представить: смех, свист, саркастичные высказывания, размахивания клюшкой и пританцовывания. Девочки в ответ на это с улыбками шушукались и ускоряли шаг. Заговорить друг с другом всерьез никто не пытался, обеим сторонам нравились эти ритуальные заигрывания, но не более.

Едва блестящая команда показалась в конце коридора, Сет заметил, как Дезмонд, идущий прямо впереди него, сорвал что-то с себя и засунул под нагрудный панцирь. Он так вытягивал шею, что Диего не удержался:

– Зря стараешься, приятель, все равно они каждый раз глазеют только на Сета, ты хоть весь татуировками обколись.

Мальчики дружно засмеялись, а Сет надел шлем, застегнул и приладил его на голове, чтобы не встречаться с пятнадцатью парами изучающих глаз с блестками на веках. Их интерес (за который его сокомандники многое готовы отдать) был ему глубоко безразличен.

– Хорошей игры, пятьдесят шестой, – осмелилась одна из девочек, минуя игрока под названным номером.

– Спасибо, красотка, – немедленно отозвался Дезмонд, чем вызвал новую волну смеха, его эхо покатилось по коридору до самой арены. Девочки скрылись.

– Черт тебя возьми, Ридли, – зашипел Мэрион, – чем ты таким намазан? А что же будет, если ты сделаешь татуировку? Они бросятся тебя прямо тут раздевать?

– Надень протектор обратно, – обратился Сет к широкой спине перед собой.

– Без тебя разберусь.

Замкнув руки за спиной и приняв позу горделивой статуи, Хэнк ожидал их, как и всегда, на красной линии, делящей площадку пополам, в центре зоны вбрасывания шайбы, круга радиусом четырнадцать с половиной футов. У него был суровый вид, но это никого не удивило: Хэнк очевидно раздражен выходкой Дейзи, потому что привязан к своим подопечным, их глупости расстраивают его. Мальчики сошли на лед и после нескольких толчков выстроились в шеренгу перед тренером, такую ровную, словно хотели поднять ему настроение намеком на армейскую дисциплину.

Цветная линия из двадцати мальчишек разного роста, калибра и комплекции, более того – разных темпераментов и стилей игры, неодинаковых способностей и выносливости. И из этого безобразия ему нужно ковать чемпионов. Потребовалось несколько секунд, чтобы бегло осмотреть каждого, встречая за защитной сеткой шлема такие разные взгляды уже недетских глаз. Особенно взрослым и тяжелым взглядом отличался игрок под номером пятьдесят шесть, его самородок и большая удача. Но Хэнк не успел развить эту мысль у себя в голове, потому что увидел Дезмонда, который стоял, как ни в чем не бывало, с голой шеей в черные полоски разной толщины.

– Мне показалось, я выразился ясно. По крайней мере, все остальные меня услышали.

Голос тренера казался холоднее матово-белого покрытия под лезвиями коньков. Мальчики напряглись, глядя каждый перед собой, словно рядовые по стойке смирно. Все знали, к кому обращается Хэнк, но никто на него не смотрел, как будто даже взгляд в сторону нарушителя стал табу. Дезмонду хватало наглости по-прежнему делать вид, будто он не имеет отношения к происходящему. Это злило тренера еще больше. Впервые кто-то из мелких говнюков так открыто шел на конфликт с ним. И в этом не было ничего крутого, ведь они понимали, кто выиграет эту войну и с какими последствиями. Тренер продолжал упрямо буравить мальчика отнюдь не приветливым взглядом.

– Надевать протектор шеи во время тренировки необязательно, это излишняя мера предосторожности, – отозвался, не выдержав давления, подросток. Боковым зрением было видно, что его нога за коленным щитком подергивается от подавленного волнения. – Мы все об этом знаем.

Хэнк снова замкнул руки на пояснице, перехватив каждую в области локтя, такой привычный жест. С ним он как будто успокаивался.

– Ты делаешь так, как я тебе говорю. Или по моим правилам, или вон с поля, у меня простая и доступная политика.

Ему незачем было убеждать другими словами, ругаться или беситься – вылететь из лиги здесь не хотел никто, а для большинства это вовсе было страшным сном. Дезмонд помедлил (подчиняться сразу же было нельзя, это роняло его в глазах приятелей и аннулировало сам факт сопротивления), затем пробурчал себе под нос «черт с тобой», вынул из-под нагрудника и нарочито небрежно нацепил на шею защитное «ожерелье», лишь бы от него отстали. Весь его вид, в особенности поза, выражали высшее недовольство свершившейся несправедливостью.

Хэнк мог бы заставить его зафиксировать протектор, как следует, но не стал этого делать по двум причинам. Первая: Дезмонд уже достаточно перед всеми опозорился, посягнув на альфу как самый старший в группе (что естественно и неизбежно в поведении взрослеющих мальчиков) и потерпел поражение, дальше гнуть палку было нельзя, Дез может просто возненавидеть его за это. Вторая причина: надевать протектор на тренировку действительно было необязательно в той же мере, как надевать бахилы, когда приходишь к кому-то в гости, это мера предосторожности, на которой настаивал Хэнк, на самом деле не стоила такого принципиального внимания, но свою роль нужно было доиграть до конца.

– Ты что-то хочешь мне сказать? – уточнил Хэнк, и ледяная крошка фонтанчиков брызнула из-под лезвия его конька (обычно этот жест обозначал, что тема закрыта).

Нужно было мягко, но результативно задвинуть на месте взбунтовавшегося мальца, иначе дисциплина в команде неприятно пошатнется, а потерять ее хуже, чем потерять одного игрока, пусть и талантливого. Потерять дисциплину означало остаться без команды вовсе.

– Нет, сэр.

– Ладно. Всем тридцать кругов вдоль борта в качестве разминки. И не забудьте показать мне подсолнухи.

Шеренга застонала от досады к явному удовлетворению тренера. «Показать подсолнухи» на личном сленге Хэнка означало ехать, подняв клюшки высоко над головой обеими руками, как будто изо всех сил тянешься к солнцу. Уже столько раз они начинали тренироваться без этих изнуряющих упражнений, просто вбрасывали шайбу в центре поля и начинали игру, а тренер следил и делал замечания, давал советы, объяснял отдельные ситуации с профессиональной точки зрения, запоминал слабые места каждого из них, чтобы в дальнейшем проработать. Но сейчас Хэнк пошел на принцип, а это значит, отвечать за чужую оплошность будут все.

– Ну спасибо тебе, Дейзи, – прошипел Мэрион и ударил клюшкой по локтевому щитку Дезмонда, отчего тот заметно вздрогнул. Стук дерева под тонким слоем стекловолокна был призван выразить возмущение и отлично справился с задачей. Остальные последовали примеру Мэриона, чтобы сбить раздражение на его виновнике.

Мальчики нехотя приступили к исполнению воли тренера. Перехватив клюшку за два конца и вытянув над головой, словно гриф от штанги, вереница лениво заскользила по периметру площадки размерами двести на восемьдесят футов, медленно набирая скорость, как разгоняющийся товарняк с бело-лиловыми вагонами. Поза, непривычная и неудобная из-за особенностей формы, мешала сохранять равновесие, но мальчики держались молодцом, демонстрируя великолепно дрессированный вестибулярный аппарат, что не могло не понравиться Хэнку. Хотя сейчас, недовольные и запыхавшиеся, они не подозревали, что именно благодаря усилиям и жесткости его методик в недалеком будущем смогут ездить даже задом-наперед с закрытыми глазами. Правда, не все из них этому научатся.

– Тянемся к солнышку, мои маленькие подсолнухи. Выше, повыше, да, – комментировал не без злорадства тренер.

Дезмонд ехал, сцепив зубы и выслушивая благодарности от всех, кто обгонял его. Сейчас он думал о том, что его нелепая выходка стоила команде лишних двадцати минут, потраченных не на игру, а на отбывание наказания за его дерзость. Не нужно было перечить тренеру, чего добивался?

– Держимся ближе к борту, расстояние себе не сокращаем. Живее, девочки, живее, тянем носочек! – подгонял Хэнк, нарезая легкие овалы в центральной зоне, откуда видел каждого как на ладони, – покажите мне ваше рвение к победе. – Он подгонял их так, словно и сам хотел, чтобы эта бессмысленная процессия, наконец, закончилась, и все бы приступили к реальным делам.

Некоторое время спустя раскрасневшиеся игроки, стараясь привести дыхание в норму, вновь выстроились перед тренером нестройной линией. Теперь по ним было видно, что урок усвоен, и ближайшие несколько месяцев никто не рискнет показывать свой характер. Чтобы инцидент скорее забылся, Хэнк больше ни разу не упомянул о случившемся и ничем не намекнул. Его отношение к Дезмонду не изменилось ни в худшую, ни в лучшую сторону, осталось таким же, как было прежде. Сейчас требовалось сфокусировать внимание мальчишек на чем-то другом, чтобы пережитый негатив не отложился в их самочувствии и не повлиял на тренировку.

Хэнк отлично держал баланс не только на льду, но и между кнутом и пряником, а еще – понимал поведение и логику детей, с которыми много лет работал. Поэтому он зарекомендовал себя в статусе лучшего хоккейного тренера Саутбери, а может, и всего Нью-Хэйвен. В юности он тоже играл. С его физическими данными и никогда не подводящим чутьем у него могла бы сложиться фантастическая карьера. Но, как часто случается в этом жестоком спорте, в двадцать три года ему пришлось покинуть поле из-за тяжелой травмы. Несколько лет спустя, поборов депрессию, алкоголизм и ненависть к себе, Хэнк вернулся на лед в новом статусе.

Мальчики, которых он брался тренировать, в скором времени показывали головокружительные результаты. Он указывал другим путь, по которому сам уже не мог пройти, но именно это занятие открыло ему второе дыхание и помогло окончательно смириться с новым порядком вещей. Он не может больше играть, он один, ну и хрен с ним, ведь теперь благодаря ему столько десятков парней выходят на поле как будто бы вместо него, и тренер любит их, переживает за их успехи и ошибки, как за свои. Если бы он продолжил играть, столько счастья у него бы не было. А тут как будто бы новая огромная семья, где каждый – как ты сам когда-то давно.

– А ну, выровнять ряд, – спокойно сказал тренер, и мальчики послушно засеменили лезвиями по льду, радуясь, что его настроение изменилось, и теперь все будет, как и должно было быть с самого начала, если бы не чьи-то выходки. Плата уплачена.

– Сет и Хьюго, пару шагов вперед. Вот так. Остальные, посмотрите на них, – Хэнк сделал паузу. – Ни для кого на этом поле не секрет, почему я сейчас выбрал этих двоих, правильно? Дэймон, почему?

– Два сильнейших игрока, сэр.

– Правильно. Бомбардир и ровер. Оба сильные и талантливые. И оба такие же, как вы, остальные игроки. Что я имею в виду? Что значит – такие же, как мы? Так вы подумали сейчас. Я хочу, чтобы каждый из вас услышал меня и осознал: здесь, передо мной, вы ничем не отличаетесь друг от друга. За пределами поля вы можете быть кем угодно, хоть в обосранных портках ходить, но как только вы надеваете форму и выходите на лед, вы уже другие люди, равные друг другу по дисциплине и потенциалу. Ни для меня, ни для кого-то еще среди вас нет лучших и худших, слабых и сильных, способных и нулевых. Вы – идентичные игровые единицы с одинаковым набором данных и способностей, как в видеоигре. Каждый может все то же, что может другой, это лишь вопрос времени и обстоятельств. Вы – материал, а я пытаюсь пробудить задатки, которыми вы точно обладаете, но не у всех хватает духу, а может, и желания, нащупать их в себе и выпустить. Поэтому, только поэтому, не все играют так, как эти двое, которых вы считаете лучше себя. Вам удобнее так считать. Удобнее делить группу на ведущих и ведомых. Неправильный подход, особенно здесь, на льду, в корне неправильный. Знаете, почему? Когда ситуация будет зависеть от кого-то из вас, тех, кто считает себя хуже, слабее, вы ничего не сделаете, потому что понадеетесь на тех, кто делает это за вас всегда. На тех, кто якобы лучше, быстрее, сильнее. Но правда в том, что такими становятся, когда действуют сами, а не ждут подмоги. Да, не все играют, как эти двое, но это не значит, что у вас нет таланта, нет возможности стать такими же. Если бы я его в вас не увидел, вы бы здесь не стояли. Мне нужна вся команда из таких игроков, как Уивер и Ридли. Каждый из вас потенциально способен на все. Запомните мои слова: всю жизнь за пределами арены вам будут внушать, будто вы отличаетесь от других, будто вы хуже или лучше кого-нибудь. Здесь я говорю вам, что это дерьмо собачье не стоит вашего внимания. Нельзя выходить играть в хоккей и надеяться на победу с такими убеждениями, они рождают зависть, неуверенность в себе, а это разрушает командный дух. Стоит ли мне озвучивать, что такая команда никогда не добьется успеха, или это и так понятно?

– Понятно, тренер! – громко, на выдохе, откликаются ребята в один голос, и по ним заметно, что они повеселели от услышанных слов, ободрились. Инцидент с шейным протектором мгновенно забылся.

– На льду у вас одна забота: сделать так, чтобы шайба оказалась в воротах противника и не оказалась в ваших. А не выпендриваться, думая, кто же из вас лучше сыграл и кого больше любят зрители. Надеюсь, вы уловили суть. Я всегда говорил вам, что самое главное в хоккее. Мэрион, назови эти три пункта.

– Защита, правила и победа, сэр.

– Правильно. И последнего не достигнуть, если не соблюдать первые два условия. Но! Сегодняшняя тренировка будет отличаться от предыдущих, потому что я намерен развивать в вас разносторонний взгляд на вещи. Вы согласны со мной, что после долгих поражений у победы совершенно другой вкус? Думаю, что согласны. Нельзя полноценно познать чего-то, не познав в полной мере его противоположность. Сегодня вы поймете, как на самом деле важны и нужны правила, которые вы соблюдаете на автомате, даже не замечая этого. Сет и Хью, наберите себе команды.

Мальчики оживились, не совсем понимая, что их ожидает, а бомбардир и ровер обернулись лицом к шеренге и чуть отъехали назад, чтобы лучше видеть товарищей. По очереди они быстро, без сомнений, называли имена игроков, и те подъезжали к ним, пока не разобрали всех. Сформировалось две равные по количеству команды, мальчики машинально выбрали себе тех, в ком были уверены, с кем победа виделась более возможной.

– Отлично. А теперь пусть капитаны команд поменяются местами.

Это было что-то новенькое. Ребята пораженно завертели головами, неповоротливыми из-за объемных шлемов. Они не верили своим ушам, переглядываясь. Таких ловушек тренер им еще не устраивал.

– Иногда для достижения цели приходится отказаться от самых очевидных и удобных путей. Полностью поменять стратегию и не надеяться на запланированное, благосклонность обстоятельств или удачу. Вместо этого – надеяться только на себя. Если вы хотите стать профессионалами, должны быть готовы к любому повороту событий, даже непредвиденному. Никакой форс-мажор не имеет права влиять на качество вашей игры, с кем бы вам ни пришлось играть в команде. Или вы не усвоили мой урок о том, что все игроки равны?

Уивер и Ридли поменялись местами, оказавшись в командах друг друга. Но и это было не все.

– А чтобы вы лучше ценили сокомандников и не замыкались на своем игровом статусе, сегодня защитники и нападающие поменяются ролями. Всего за один вечер вы поймете, как важно быть взаимозаменяемой игровой единицей, и равенство тут первостепенно.

Поначалу все опешили, но сейчас начинали ловить приливы азарта из-за разрушения привычных границ и правил. В словах тренера, несомненно, скрывалось рациональное зерно, а мальчикам открывались новые возможности игры, свежие пути проявить себя, побыть на арене свободным. Этот опыт перевернет их привычные представления о хоккее. В глубине души «драконы» улавливали, что происходящее – не что иное как демонстрация озвученной теории, но эмоционально не были к этому готовы, реагировали бурно.

– И последнее. У каждого из вас сегодня есть возможность нарушить правила трижды. И не более. Играть будете принципиально без надзора. Посмотрим, кто останется честен с собой, кто чего стоит для команды. Пусть все вынесут свой урок.

– Просто о-хре-неть, – услышал Сет шепот Мэриона, стоящего рядом с ним.

Больше Хэнк ничего не сказал. Поехал в сторону калитки на противоположной стороне площадки. Мальчики понимали, что он сдержит слово и вмешиваться не станет, не вернется до конца тренировки, и соблюдение тренерских условий – полностью на их совести. Почему-то от этого было тяжелее, чем если бы за ними строго следила целая группа профессионалов. Иными словами, примерно час они будут предоставлены сами себе и могут развлекаться, как хотят. Это напоминало чей-то странный розыгрыш или перфоманс, вышедший из-под контроля. Или проверку. Так или иначе, а по глазам игроков Сет видел, что они собираются воспользоваться возможностью на всю катушку.

– Ну, сейчас оторвемся, – почти пропел Диего, извлекая шайбу.

– Ребзи, это же будет легендарная треня!

– Стоп, а кто же нам вбросит? У нас нет ни реффери, никакого третьего лица.

Решили, что шайбу оставят в зоне подачи, а двое игроков из разных команд по сигналу ринутся к ней из-за синих линий, разделяющих поле на три части: центральную и две зоне соперников, где стоят ворота. Вратари покатили к своим лачугам из сетки и пластика. Ближайший «безумный» час без правил им предстоит защищать свою обитель всеми правдами и неправдами, прилагая больше сил и маневренности, чем ранее, ведь полевым разрешено забивать, нарушая привычные порядки и усложняя работу голкиперам.

Резиновая плашка коснулась льда в центре красной линии, «драконы» рассредоточились на поле, заняв непривычные для себя зоны. Дезмонд и Рэй выехали на синие линии друг напротив друга, вместе досчитали до трех и кинулись вперед двумя молочно-лиловыми молниями, сильно работая локтями. Рэй с большим усилием завладел шайбой, и вскоре началось настоящее дерби4 на льду, где выживает сильнейший. Некоторое время основная масса игроков шевелилась в центральной зоне, затем постепенно начала перемещаться то к одним воротам, то к другим. Казалось, что силы команд равны.

На пути к цели мальчики толкались, блокировали друг друга и грубо наезжали на соперников. Особенно жесткие стычки разворачивались у бортов. По той причине, что обе команды были укомплектованы с избытком, а по стандартным правилам одновременно от одной стороны на льду может находиться шесть игроков, включая вратаря, на арене быстро стало тесно, как будто она взяла и уменьшилась в два раза. А из-за равенства сил трудно было сойти с одного места. Все поменяли стиль игры. С трудом удавалось оторваться от соперника хотя бы на шесть футов. Прессинг ожесточался, как цепная реакция. Многие израсходовали лимит на нарушения за первые несколько минут игры, но продолжали в том же духе, остальные следовали их примеру.

Невидимая граница была пройдена, остановиться не получалось, поэтому мальчики молчали, позволяя себе издавать лишь междометия, чтобы экономить силы и не сбивать дыхание. Клацанье клюшек, стуки шайбы, визг лезвий и грохот врезающихся в борта игроков гремел над полем звуковым куполом. Эхо вторило им под высоким потолком, документируя ледовое побоище, в котором каждый в равной мере дал себе волю и никого не ограничивал в том же.

Весь минут спустя напряженной борьбы в воротах оказалась первая шайба, еще через две минуты ответная уравняла счет. Это позволило немного перевести дух и вспомнить, кто ты и что здесь делаешь, но ненадолго. Желание победить любым способом затмило податливый детский рассудок, не вполне отличающий добро от зла, не умеющий сказать себе стоп, когда перегнет палку. Привыкший, что за ним следит, контролирует и останавливает его кто-то извне. Но рядом не было никого, кто мог бы прекратить набирающее обороты безумие коротким криком или свистом, а сами они уже не могли и не хотели притормаживать.

Сладость игры без ограничений оказалась более заразительна, чем думалось изначально. Прежние классические правила хоккея уже казались чем-то старомодным и изжитым, чем-то постыдным и совершенно ненужным для эффективной игры. Скорость, с которой они со свистом рассекали поле, оставляя глубокие шрамы на ледовом покрытии, выветривала из мальчиков правила безопасности для себя и для других. Они расшвыривали друг друга вплоть до болезненных падений, били клюшками сначала по пластику, а потом и по незащищенным участкам тела (злые вскрики и стоны боли то и дело раздавались меж ними, но это никого не останавливало, как будто тумблер жалости отключили вместе с чувством меры), опасно подрезали соперников и наслаждались официально разрешенным буйством, убеждая себя, что вот сейчас нарушают правила в последний раз. Точно в последний.

Сегодня каждый из «драконов» был обречен вернуться домой с ушибами и гематомами, объяснять родителям, откуда они взялись (и это доставит большие проблемы тренеру), но самое страшное, что они унесут с собой с этого поля, будет у них не на теле, а в голове. Знание о том, сколь расчеловечившимися они могут стать при определенных обстоятельствах. И как быстро это может произойти. Синяки заживут, ушибы перестанут болеть, даже кости срастаются. А открытая внутри себя сущность уже никуда не денется.

«Мы не смогли остановиться, – пульсировала на задворках разума мысль, и от нее, словно радиация, исходил свет безысходности, – мы не сумели отказать себе в возможности побыть кем-то еще, кроме себя в обычной жизни, кем-то гораздо хуже». Но свист шайбы и прочий шум заглушали голос рассудка. Они били с такой силой, словно играли в гольф, соревнуясь, кто дальше запустит резиновую пуля крупного калибра, а она послушно врезалась в высокое пластиковое ограждение перед трибунами, словно планировала продырявить их. И действительно, в нескольких местах удара остались мутные язвочки трещин.

Цепная реакция достигла апогея. Сет разогнался до предела своей скорости за пять толчков и локомотивом снес несколько игроков на своем пути к перехвату шайбы. Мальчики полыми кеглями рассыпались по льду, посылая проклятия, причем виртуозность сквернословия поразила бы их матерей неприятным образом. После этой выходки сбивать друг друга на скорости, словно игроки регби, стали все, ведь они равны, и что позволено одному, позволено и прочим. С упавших осыпались куски защитной формы, словно отмершая чешуя или засохшая грязь, впрочем, как и с тех, кто вынуждал их к падению. Столкновения становились жестче и чаще, никто не хотел уступать. Как будто происходящее имело критический предел, который они непременно обязаны достигнуть. Мальчики готовы были покалечить друг друга, только бы отнять шайбу и забросить в ворота. Вратарям доставалось не меньше, чем полевым, и казалось, один из них вот-вот либо разревется, либо потеряет сознание. Они забыли о существовании тренера, и за временем уже никто не следил, но подсознательно они понимали, что оно подходит к концу, и это толкало их на все более отчаянные поступки.

К сороковой минуте счет был 10:17 в пользу команды Ридли. Подростки начали выдыхаться и неосознанно сбавили обороты. Стандартный матч без овертайма и штрафных состоит из трех периодов по двадцать минут чистого времени, перерывы между которыми составляют семнадцать минут. Так играют, выдыхаясь, взрослые мужчины. Мальчики передышек не брали и выкладывались с колоссальной самоотдачей. Сет ощутил тяжесть в плечах внезапно, словно его догнали и в движении навьючили грузом. Тогда он понял, что все вокруг тоже устали от напряжения и борьбы. И начали совершать ошибки, опасные и недопустимые. Но оставалось совсем немного, команда Хью жаждала отыграться, Ридли же планировал этого не допустить.

Усталость навалилась и на глаза. Сет моргал гораздо медленнее обычного, на пару мгновений как будто отрубаясь от действительности, выполняя действия на автопилоте. Поэтому и не заметил, в какой это момент оказался в дуэте с Дезмондом, преследую ведущего из команды Хью. На поле все происходило с постоянным ускорением, анализировать действия становилось тяжело, как следить за пейзажем на скорости выше ста миль в час. Вместе с Дезом они прессовали игрока под номером четырнадцать (кажется, его звали Рен) неподалеку от своих ворот, подрезая его, толкая с обеих сторон, заклевывали, будто два оголодавших грифона, действующих исподтишка и готовых на все. Жертва была не самым сильным игроком, но на удивление хорошо держалась, правда, так и не сумела передать пас кому-то из своих, а ворота с выдохшимся в них голкипером были так маняще близко.

Добиваясь того, чтобы шайба сбилась с траектории и не достигла цели, Сет и Дезмонд зажали Рена в тиски и вместе разогнались до пугающей скорости. Они действовали слаженно и интуитивно, словно имели один мозг на двоих, а потому даже не поняли, как все произошло. Ридли поставил противнику искусную подсечку, в тот же миг его напарник толкнул мальчика плечом с такой силой, как будто выбивал дверь. Показалось, что Рен как будто несколько раз перевернулся в воздухе перед ними.

Блеск.

Что-то блеснуло перед глазами Сета, что-то очень знакомое, но неуловимое на такой скорости. Затем был звук, очень странный, с таким лопается спелая тыква. Ридли ощутил сильную боль в предплечье и отпрянул, притормаживая. Эта боль не была похожа на то, что ему доводилось испытывать ранее. Как будто глубже. Опаснее.

Никто не успел понять, как все случилось, но все ощутили, что случилось что-то непоправимое.

На поле как будто сверкнула короткая молния, и все стихло в ожидании грома. Только Рен, упавший безвольной куклой, еще пару секунд по инерции ехал, издавая зловещее шуршание. Судя по позе, он потерял сознание. Сет схватился за предплечье. Форма оказалась порвана и быстро намокала. Он не мог пошевелить пальцами.

В следующий миг он увидел перед собой Дезмонда. Без шейного протектора. Тот замер, отклонившись назад, и было хорошо видно, что на месте кадыка у него образуется бурый водопад. Низвергаясь на бледное ледяное покрытие, он становился совсем черным и подтапливал его. Лиловый дракон на груди стал теперь красным драконом. Ридли не совсем понимал, что он видит. Дезмонд грохнулся на колени, вытянув одну руку вперед. Другой он схватил себя за горло, пытаясь понять, что мешает ему дышать, почему вместо крика получается только мокрое бульканье. Увидев продолжающую пополняться лужу собственной крови, он испугался и отшатнулся. Сет видел его лицо в тот момент. Видел и навсегда запомнил.

Не все на площадке сразу заметили багровый водоем, но он так быстро разрастался, что это был вопрос времени. Сколько литров крови в четырнадцатилетнем мальчике, – не к месту спросил себя Сет, – хватит ли ее, чтобы перекрасить всю площадку? Он обязательно испугался бы этой мысли, если бы успел. Дезмонд хрипел, зажимая горло и поскальзываясь. Игроки остолбенели, пытаясь прийти в себя, но не могли двинуться.

Мэрион подъехал быстрее всех, его сразу вырвало прямо через сетку шлема, который на нем оставался. Кто-то поспешил за тренером, спотыкаясь на дрожащих ногах. Никто не мог заставить себя приблизиться к Дезу и хоть чем-то помочь.

Происходящее не соответствовало привычной реальности мальчиков, такого просто не могло быть в их обыденном мире, они не понимали, что им делать, никто не заложил в них скрипты поведения для подобных случаев. Упираясь в лед обеими руками и низко опустил голову, Дезмонд страшно захрипел, как будто пытаясь выговорить какое-то слово. В этот момент раздался голос тренера. Пока он бежал к ним, продолжая выкрикивать что-то о телефоне и больнице, Сет прижимал руку к себе, баюкая нарастающую пульсацию боли. Он безразлично наблюдал, как у него под ногами разрасталось личное красное озерцо, и думал, что мог бы оказаться на месте Деза. Очень легко мог бы оказаться там, если бы мироздание повернулось хоть на сотую долю дюйма под другим углом.

Никто из них почему-то не верил, что Дезмонд по-настоящему умрет, может быть, просто грохнется в обморок, потеряет много крови или что-то такое. Остальное было как тумане. Сет и сам все время терял сознание, урывками возвращаясь в реальность. Сил больше не было, и он просто сел на лед, прямо в красную лужу. Иногда он слышал обрывки криков, слышал, как кто-то плачет навзрыд, а когда открывал глаза, видел в основном ноги, а еще видел, что вся арена усыпана кусками защитной формы, словно после сражения, и не мог понять, какое на этот раз положение занимает в пространстве, все еще сидит, или уже лежит, или его куда-то несут.

Несмотря на усилия Хэнка, помощь оказали несвоевременно. К приезду медиков мальчик уже несколько минут не издавал звуков. В тот день они впервые увидели, как тренер плачет. Рядом с ним весь в чужой крови рыдал-смеялся Мэрион, все время повторяя:

«Мама. Он сказал мама. Сказал мама».

Episode

3

В здание старшей школы Уотербери вошли элегантная женщина на вид не старше тридцати и среднестатистический мужчина лет пятидесяти. Они спешили. В опустевшем полутемном холле дробно отстукивали каблуки и шумела полицейская форма. Оба прибыли сюда сразу после работы, не заезжая домой. Дело касалось их единственного сына, а голос звонившего показался ей встревоженным, поэтому затягивать не стали. Явились по первому зову.

Супруги смотрелись контрастно, находясь рядом. Их союз вызывал множество вопросов у окружающих, побуждая нездоровое и невежливое любопытство. Она – молодая и привлекательная, изысканная, ухоженная, каждое движение ее подтянутого тела – намек на то, что эта женщина знает себе цену и обойдется вам дорого. Он – обыкновенный мужчина средней наружности, не урод и не красавец, возрастом его трудно обмануться, скорее он годится в отцы своей утонченной спутнице, чем в мужья. А еще проще представить его телохранителем прекрасной особы, безнадежно и безответно влюбленным, не имеющим шансов преданным псом.

Однако любой зрячий и сколько-нибудь внимательный человек при взгляде на эту пару не мог игнорировать ярко выраженную связь между ними. Как они вели себя рядом друг с другом, как смотрели, как двигались и разговаривали, сколько меж ними циркулировало теплого спокойствия и степенности, бессловесного взаимопонимания, наглядно говорило о том, что в данном случае, увы и ах, не обошлось без подлинных чувств и супружеского счастья в длительной совместной жизни. Длительность как раз ставила под сомнение возраст женщины, она казалась слишком молодой для умудренной браком супруги. А возраст общего ребенка намекал на неприлично ранние роды или пластическую операцию.

Скарлетт в действительности было тридцать пять лет, но выглядела она моложе. Если ее донимали вопросами о бросающемся в глаза диссонансе между возрастом и внешностью, а такие люди всегда находились в ее окружении, женщина с наигранной улыбкой отвечала, что ее молодит любовь к самой себе. К зависти она привыкла с юных лет, ко всем ее видам, и однажды придумала эту фразу, чтобы отвечать одинаково всем любопытствующим, одновременно оставаясь вежливой и обрубая возможность дальнейшего диалога.

О природных уникумах вроде Скарлетт много всякого говорили за спиной. Самое безобидное, что можно было услышать, заключалось в том, что она «выиграла генетическую лотерею» и ничем такую внешность не заслужила, как и всех вытекающих. Дабы отмстить за несправедливость, люди годами придумывали о ней всяческие злобные небылицы, реагировать на которые было все равно что сражаться с ветряными мельницами. На прошлой работе, например, до сих пор ходил слушок, будто она спит то с одним, то с другим боссом, а то и с двумя сразу (как удобно, думала она). С течением времени и притоком новых людей в свою жизнь Скарлетт поняла, что не в силах бороться с укоренившейся веками природой человеческой зависти. Слишком сильный враг, слишком слаженно и безотказно работает.

Пришлось выбрать путь вежливого (чаще всего) бойкота. Конфликты были ей не по душе, она предпочитала не реагировать, к тому же отсутствие реакции (и каких-либо оправданий на небылицы в свой адрес) подчеркивало ее статус. В конце концов, у нее была красота и жизнь, которую нужно прожить так, чтобы ни о чем не жалеть. Это стало ее главной целью после окончательного разочарования в людях и дружбе с ними. Никто не имел права портить ей жизнь, и по возможности Скарлетт избавлялась от несущих негатив.

Ее отец служил полицейским до самой пенсии, а потом стал частным детективом и консультантом по вопросам криминалистики. Когда девушке было шестнадцать лет (а сыну ее сейчас столько же), к ним в гости стал захаживать друг и напарник отца, одинокий лейтенант Клиффорд тридцати семи лет от роду. Выправка у него была, что надо, и форма очень шла к простому, мужественному лицу. Стоит сказать, что и кольцо на безымянном пальце папиного друга не остановило бы Скарлетт, ведь к шестнадцати она научилась достигать целей любыми средствами, ставя личные интересы превыше других.

Как человек, с детства несущий проклятие «слишком красивая», она лучше других знала, что внешность в человеке не решающий фактор. Напарник отца абсолютно точно не был привлекателен в общепринятом смысле, однако при длительном наблюдении закрадывался вывод, что довольно стандартная наружность призвана подчеркивать иные его достоинства: он отлично ладил с отцом, редко, но всегда удачно шутил; мама была без ума от его воспитания и умеренного темперамента (ей-то с мужем повезло меньше), а Скарлетт – от служебных баек о совместных операциях и расследованиях, в которых лейтенант демонстрировал себя с бравой стороны.

Отец всегда отзывался о нем одинаково тепло, присутствовал Клиффорд рядом в тот момент или нет. «Он профи и всем нашим дает просраться», – хрипло смеялся глава семейства, подвыпив и раскуривая сигару. Скарлетт нравились рабочие истории отца, касающиеся предмета ее недвусмысленного интереса, она готова была слушать их как сказки перед сном. И, слушая, убеждалась, что перед нею – достойный человек. Деяния и харизма красили лейтенанта ярче любой физической оболочки.

Сначала они просто переглядывались. С каждым разом во взглядах обоих становилось все более явным намерение, которому трудно подобрать название, настолько осторожным и смутным оно было. Клиффорд часто бывал у них в гостях, стал практически членом семьи. Ему доверяли настолько, что он мог находиться дома, когда ему хочется, даже в отсутствие хозяев, если потребуется.

Спустя длительное время они позволили себе заговорить друг с другом, сталкиваясь в стенах большого дома, но диалоги были краткими и безобидными, все в рамках приличия, к большому сожалению Скарлетт. Ее томило чувство, пока неведомое лейтенанту, перед ним была дочка лучшего друга, создание прелестное и неприкосновенное. Должно быть, он бы так ничего и не понял, не предпринял, если бы Скарлетт не выразила интерес в более грубой и доступной форме. В тот день перед сном Клиффорду пришлось долго лежать на животе, постанывая от ноющей боли в паху, и вспоминать маленькое событие, изменившее абсолютно все.

Все было, как обычно, ничто не предвещало резких перемен. А потом… нутро напрягалось от этих воспоминаний даже спустя много лет. Его рука внезапно на ее шее. Слишком близко друг к другу. И слова, которые она прошептала ему.

«Все это будет Вашим, лейтенант Клиффорд».

Вот так она сказала, и господь свидетель, что инициатором всего стал не он, взрослый мужчина (полицейский!), а она. Она, юная и обворожительная дочь его напарника, неприкасаемая и недоступная ровно до тех пор, пока сама не заставила его к себе прикоснуться, а он подчинился почему-то. Видит бог, он этого не хотел, даже не помышлял, но теперь ни о чем другом думать не мог. Шея и губы Скарлетт, ее ключицы и волосы, каждый дюйм ее молодого тела стоял перед глазами лейтенанта, распаляя воображение. Наживка казалась слишком сладкой, слишком нереалистичной для того мира, в котором он жил, но несмотря на подозрения, он не мог ее проигнорировать.

Как бы ни хотелось держать себя в руках, не предавать товарища, чтить букву закона и многое другое, девушка оказывала напор, которому одинокий мужчина не мог сопротивляться. Не засматриваться на нее во время привычных визитов, не грезить о чем-то большем оказалось выше его сил.

Через неделю они стали тайно встречаться, еще через неделю Скарлетт нанесла ему ответный визит, и с тех пор стала ее очередь часто бывать у него в гостях. Сам Клиффорд сократил число посещений до одного раза в неделю, чтобы не выдать себя ненароком и как можно реже видеть глаза ее родителей. Ни о чем не подозревающих, доверяющих им обоим родителей.

Для несовершеннолетней дамочки Скарлетт оказалась поразительно резвой и умелой, поэтому быстро взяла все в свои руки. Лейтенанту, попавшему вдруг в оборот сладострастия и женского коварства, оставалось завидовать самому себе, надеясь, что это не сон, ведь больше никто не знал, как ему повезло. К девушке он привязывался тем сильнее, чем более жгуче мучила его совесть, и в конечном счете беспокоился об одном: как бы они сама не передумала. Короткое время спустя тридцатисемилетний полицейский не представлял своей жизни без шестнадцатилетней дочери своего коллеги. Запретность отношений, как правило, играет на руку самим отношениям. У них не было шансов разлюбить друг друга.

Благодаря осторожности и удаче никто не знал об их связи, кроме них самих, что подкрепляло страсть, бурную и неуправляемую в течение первого года. Затем их чувства стали более умеренными, но по-прежнему крепкими. Они притесались друг к другу и жили теперь с ощущением, будто знакомы уже сотню лет. То, что они испытывали, оформилось в подлинное чувство и не нуждалось ни в осуждении, ни в доказательствах. Влюбленные знали, что это навсегда, как люди знают вкус воды, и не хотели чего-то иного. Жизнь обоих имела смысл только при возможности быть вместе, но родители Скарлетт представляли в этом плане серьезную проблему.

Обстоятельства разрешили эти трудности путем эффекта внезапности. На восемнадцатилетие девушка уже два месяца носила под сердцем их будущего сына. Вскоре скрывать что-либо стало бессмысленно. Когда отец увидел, как его дочка и напарник вместе приехали на машине и направились к дому, он забеспокоился, но все же попытался объяснить это рационально: наверное, просто встретил ее где-то и подвез, потому что тоже ехал сюда. Сердце подсказывало, что это не так. Что-то в их манере держаться рядом выдавало их и позволило отцу предугадать последующее. А последовало вот что: чистосердечное признание и несколько таблеток валиума.

Родители Скарлетт прошли несколько стадий шока: оцепенение, смех, подозрения в розыгрыше, злость, что это не розыгрыш, отрицание, обвинения в предательстве и обмане, нервный смех и, наконец, успокоительное как завершающий аккорд. Возможно, только благодаря ему отец и мать нашли в себе силы смириться с ситуацией и даже осторожно порадоваться будущему внуку или внучке. В тот день папа и Клиффорд почти до утра сидели на кухне и разговаривали. Только вдвоем.

Им позволили пожениться, не питая, однако, больших надежд на совместное будущее столь странного союза, уж слишком разными натурами казались молодожены, в связи с чем перспективы рисовались одна другой мрачнее, особенно матери девушки. Однако заключенный брак оказался неожиданно счастливым и крепким. Они обожали друг друга и могли, наконец, не таиться, это было похоже на сон. В конце концов, значение имело только совместное счастье, с годами оно приумножалось, несмотря на разницу в возрасте.

Так сложилось, что зачатый до брака сын стал их единственным ребенком. Сейчас ему было столько же, сколько и Скарлетт, когда она задалась целью заполучить лейтенанта и приступила к действиям. Как и всякий единственный ребенок в семье, мальчик был любим и обожаем, но к переходному возрасту в любом случае представлял проблему. Школьный психолог вызвал родителей мальчика, чтобы лично обсудить вопрос, который, судя по всему, давно его тревожил. Они спешили по коридору второго этажа, высматривая табличку «сектор социального взаимодействия старшей школы Уотербери».

– Какой он назвал кабинет, не помнишь?

– Двести тридцатый, кажется.

– Значит, нам сюда.

Мужчина аккуратно постучал, выждал две секунды, приоткрыл дверь и пропустил жену. Их ожидали.

– Мистер с миссис Клиффорд, добрый вечер! Рад, что вы нашли время заглянуть, – заговорил, привставая, вежливый темнокожий мужчина с белозубой улыбкой и европеоидными чертами лица. Как любой метис, он обладал весьма располагающей внешностью, а его интонации почти убаюкивали любое беспокойство. – Прошу, оставьте верхнюю одежду вон там и присаживайтесь.

– Добрый вечер, мистер Тополус, – отозвались супруги.

Психолог нейтрально наблюдал за тем, как мужчина помогает женщине снять пальто, и только затем сбрасывает с себя полицейскую куртку, как выдвигает ей стул, и только затем садится сам. Они виделись не впервые, но всякий раз Рави Тополус фиксировал неизменную заботу и почитание в ментальных установках мужа и царственную снисходительность со стороны жены. Разница их внешности и возраста бросалась в глаза, как специалист Тополус полагал, что давно разгадал суть наблюдаемых взаимоотношений, но оказался бы профессионально уязвлен, узнав, как во многом окажется неправ.

В действительности между этими двумя встречалось желание и позволение ухаживать по-старомодному, проистекающие из взаимной привязанности и доставляющие удовольствие обоим. Им нравилось производить впечатление людей, слегка холодных и отстраненных друг от друга, неравных в своем союзе, хотя на самом деле все наоборот. Это была их маленькая игра, настолько древняя, что уже автоматически включалась на публике.

– Мистер Тополус.

– Лейтенант.

– Давайте сразу к сути: что случилось? – вмешалась миссис Клиффорд.

Это была одна из самых изумительных женщин, каких доводилось видеть школьному психологу. И как она могла достаться обычному копу, а не политику, бизнесмену, магнату, богачу? Что за чудовищный дисбаланс, по чьей вине он произошел? Тополус поймал себя на мысли, что преданное обожание в глазах офицера полиции вполне естественно, рядом с такой женщиной он и сам вел бы себя так же. Однако стоило уже начать говорить.

– Для начала скажу: не переживайте. Ничего страшного не произошло. Ваш сын ничего не натворил. Все, что будет озвучено в течение этого разговора, с моей стороны носит характер совета или рекомендации, как вам угодно. Поэтому расслабьтесь и просто меня выслушайте.

– Ладно, – согласился мужчина и жестом, выдающим волнение, потрогал седые усы. – Я так понимаю, от нас требуется не перебивать – по возможности.

– Совершенно верно. Ну что ж, – Тополус взял в руки оригами-журавлика, чтобы проще было говорить. – Я хотел пообщаться с вами о Лоуренсе, а точнее сказать, о некоторых сторонах его натуры, которые тревожат меня как детского психолога. Он рассказывал, что на прошлой неделе старшие классы проходили длинное тестирование – на профессиональную ориентацию, психотип, акцентуацию и тип мышления?

По растерянным переглядываниям родителей Тополус убедился в том, о чем и так догадывался: их сын ничего или практически ничего не рассказывает им о школе. Интересно, общается ли он с ними вообще?

– Это стандартная процедура, ее принято проводить чаще всего в выпускных классах, когда перед учеником вскоре встанет вопрос, кем ему быть. Считается, что сам факт этого тестирования, даже не его результаты, а процесс, помогает детям понять себя и более удачно определиться с будущей профессией. Зачастую так и происходит.

Мистер Тополус помолчал и вдруг решительно отложил в сторону белоснежное оригами (бумага красиво контрастировала с его шоколадной кожей), словно оно отвлекало его от главной мысли, и прямо взглянул на родителей мальчика. Они выжидали, не собираясь перебивать.

– Следующий учебный год для Лоуренса выпускной. Скажите, вы обсуждали с ним, куда он хочет поступать и на какой факультет?

Скарлетт скользнула по лицу мужа едва уловимым вопросительным взглядом и мгновенно считала закодированный там ответ. Заправив белую прядь за аккуратное ухо без сережек, она сложила руки на груди и заговорила:

– Мы еще не обсуждали этот вопрос даже между собой. Вероятно, Ларс еще не решил, иначе мы знали бы.

– У нас есть определенные надежды, но мы не хотим на него давить, – добавил муж. – Он сам должен сделать этот выбор, и он знает, что ему придется его сделать.

Зная Лоуренса не понаслышке, Тополус готов был поручиться, что родители скорее боятся на него давить, а не «не хотят», ведь могут получить жесткий отпор. Должно быть, в какой-то мере они опасаются этого существа, их белокурого ангельского сыночка, который терпеть не может, когда кто-то ему указывает или вмешивается в его личные дела.

– Вы уверены, что он вообще намерен выбирать? – аккуратно уточнил психолог.

– Что Вы имеете в виду, мистер Тополус?

– Он понимает, что от него ожидают выбора его дальнейшей судьбы? Видите ли, результаты его тестов выявляют склонность к анархическим взглядам и отрицанию. Возможно, существующая система образования ему неблизка, и Лоуренс из тех, кто скорее пойдет индивидуальной дорогой, никого не слушая?

Хотелось бы Рави добавить: «этот гаденыш уверен, что он особенный, и ему можно все», но профессиональная этика прикрыла ему уста.

– Он упрямый и часто все делает по-своему, это факт. Но у нас нет оснований думать, будто он откажется поступать в колледж. Если бы ему, как Вы сказали, была неблизка существующая образовательная система, он бы уже не посещал школу, и ничто не смогло бы его заставить, а, насколько мне известно, Ларс это делает, и учится довольно неплохо.

Под «довольно неплохо» Скарлетт с присущей ей псевдо-скромностью имела в виду успехи сына, столь отличные, что было излишним перечислять их. Это и так знали все.

– Миссис Клиффорд, Ваше желание защищать сына понятно и естественно, но, пожалуйста, не поймите меня неверно. Я не настроен враждебно ни к кому из вас троих. Всего лишь пытаюсь разобраться, какие отношения царят в вашей семье. Для меня очень важно понимать, в каком микроклимате существует ученик вне школы.

– Я понимаю. Продолжайте.

– Спасибо. Вы верно заметили на счет успехов Лоуренса в учебе – никто не ставит их под сомнение. Ему легко даются точные науки, например, математика, физика. На дополнительных занятиях он справляется быстрее всех и успевает заскучать, пока решают остальные. Темы он схватывает так же быстро, как и теряет к ним интерес. Судя по результатам теста, благодаря преобладанию левополушарного мышления у него феноменальная память, а кроме того – аналитическое восприятие действительности. Он не просто все запоминает, а систематизирует сам, без внешней помощи, раскладывает по полочкам, расщепляет на логические цепочки и причинно-следственные связки. Я бы даже сказал, что Лоуренс слишком умен для своих лет.

– Разве это плохо? – помедлив, спросила Скарлетт.

– Не плохо и не хорошо. Это факт. Который влечет за собой неприятные последствия, – Тополус вздохнул, прежде чем продолжить. – Если человек мыслит, как машина, то и ведет себя соответствующе.

По напряженному молчанию родителей стало очевидно: они понимают, что он имеет в виду. Даже слишком хорошо понимают, поэтому ждут продолжения.

– Вы лучше меня знаете, что всегда есть обратная сторона медали. Это как… закон сохранения энергии: чтобы где-то она появилась, нужно откуда-то забрать. Безотказно работает. По моему глубокому убеждению и многолетнему опыту работы с детьми я знаю, что за выдающиеся интеллектуальные способности или иную одаренность ребенок обычно платит чем-то еще. Если в этой области избыток, в смежной будет недостаток. В большинстве случаев неполадки ожидают в эмоциональной сфере личности ребенка. Необыкновенно умные дети зачастую апатичны, асоциальны, индифферентны. У них нет друзей, зато есть много комплексов и придуманная систему собственных примет и правил, в которую они безотчетно верят.

Тополус взял паузу, чтобы проанализировать позы и выражения лиц родителей. Эти двое определенно понимали, к чему он ведет, однако в положении рук и головы матери нарастал вызов. Что бы он ни сказал, она уже готова к атаке и будет защищать свое драгоценное чадо, даже если услышит, что сынок кого-нибудь прикончил. Сильная женщина, отвага так и блестит в ее больших серых глазах с желтизной у зрачка. Отвага и решимость. Мальчик, определенно, многое взял от матери, помимо внешности. Его утонченная наружность никак не совпадала с тайнами внутреннего мира. Скарлетт точно такая же.

– Видите ли, гм… теория есть теория, но результаты психологических тестов сами по себе не вызвали бы тревоги, если бы не подтверждали наши наблюдения: мои личные и учителей, а также некоторых учеников. Лоуренс, с одной стороны, способный и подающий большие надежды ученик. С другой же… он, мягко говоря, не заинтересован в социальной адаптации. Практически не контактирует с классом, преподавателями. Если с кем и заговорит, то только по той причине, что ему что-нибудь нужно от человека. В частности, он неплохо умеет заговаривать зубы девочкам, когда ему… впрочем, сейчас не об этом, мы все когда-то были шестнадцатилетними, и гормоны влияли на наше поведение.

Тополус так выразительно посмотрел на Скарлетт, что она готова была отдать руку на отсечение – этот мужчина знает, как она в свои шестнадцать соблазнила друга отца. С другой стороны, откуда ему знать? Ткнул пальцем в небо и ждет реакции.

– Продолжайте, – попросил тот самый друг отца.

– Хорошо, но я скажу прямо, используя научную терминологию, и сразу предупреждаю, что никого не стремлюсь оскорбить, окей?

Родители кивнули.

– При всех достоинствах Лоуренс – весьма эгоцентричный парень, зацикленный только на своем комфорте и благополучии. Он не просто асоциальный одиночка, не умеющий влиться в коллектив или испытывающий трудности в общении с людьми по природе темперамента, о нет! Если он только захочет, то мимикрирует под кого угодно, добьется чего угодно, впишется в любую компанию, где его с радостью примут, ведь он умен и привлекателен. Ученики тянутся к нему, а он отталкивает —настойчиво и зачастую совсем не мягко. С некоторых пор мне кажется, у него вообще нет друзей, хотя раньше вокруг него грудилась толпа приятелей, среди которых он без труда становился альфой. Постепенно Лоуренс оборвал с ними контакты и свел общение на минимум. Люди ему неинтересны. Вообще. Только он сам и его потребности. Мальчик не умеет работать в команде и избегает общения, если это не приносит ему пользы. Я разговаривал о нем с преподавателями. У многих складывается впечатление, что его действия состоят исключительно из рациональных и логически обоснованных. Будто не с человеком имеешь дело, а с компьютером. При этом он на удивление ревнив и тщеславен, ему нравится демонстрировать превосходство, нравится, когда его хвалят, подчеркивают его уникальность. Кажется парадоксальным, что в этом плане его волнует чужое мнение, но специалисту удивляться здесь нечему, ведь все описанное как нельзя лучше укладывается в нарциссистический синдром с нотками мании величия, когда люди видятся инструментами для достижения целей. Несколько раз Лоуренс обнаруживал в себе такой уровень бесчувственности к другим, что кровь застывала в венах. Взять хотя бы тот случай на экскурсии с девочкой, у которой шнурки зажевало эскалатором…

…но супруги уже не слышали продолжения. Им хватило короткого взгляда друг на друга, чтобы оба вспомнили свою историю, не менее жуткую, и нырнули с головой в события годовой давности, словно два утопленника. Они пытались завести второго ребенка, всерьез хотели этого. Скарлетт еще молодая, а Ларс уже подрос и эмоционально отстраняется от них, скоро у него и вовсе начнется своя жизни, так почему бы нет? Они так привыкли заботиться о ком-то, что это желание казалось естественным.

Не сразу, но у них получилось осуществить задуманное. Увидев долгожданный положительный тест, муж и жена ощутили себя так, как будто только что начали встречаться, – облако эйфории застило им глаза. Старший сын отнюдь не разделял их восторгов. Он, кажется, вообще ничего не испытал, когда ему сообщили о планируемом прибавлении, как будто речь шла о новом горшке с цветами. Реакция (а точнее, ее отсутствие) неприятно удивила родителей и впервые вызвала у них чувство, одно на двоих, будто в доме с ними посторонний человек, а не их сын. Его поведение списали на примитивную ревность и обиду перелюбленного старшего ребенка, привыкшего быть у родителей единственным приоритетом. «Возможно, он не хочет делить с кем-то еще нашу любовь, – подумала тогда Скарлетт, заставляя себя в это поверить как в самое безобидное объяснение, и муж ее мыслил аналогично. – Он сам себе в этом вряд ли сумеет признаться, но как еще объяснить происходящее?»

С увеличением срока Ларс все меньше и неохотнее общался с родителями, избегал, не спускался к ужину под разными предлогами, а иногда и вовсе без объяснения. Отец планировал с ним серьезно поговорить, а Скарлетт надеялась, что с появлением малыша в Ларсе проснутся братские чувства, и он бросит вести себя глупо. В конце концов, гормоны в людях работают безотказно, хотя бы на их влияние можно положиться? Она старалась не нервничать по пустякам, да и врачи строго запрещали ей волноваться. Но, несмотря на все усилия, через два месяца произошел крайне болезненный и опасный выкидыш. Женщина потеряла много крови, чуть не умерла сама и не помнила себя от горя.

К этому событию Ларс остался так же равнодушен, как и к объявлению о беременности. Трудно было вообразить такую степень безразличия к близкому человеку, но Ларс вел себя именно так – боль и утрата родителей никак его не касались. Никто не ревновал их к будущему ребенку, не жадничал их вниманием, сыну было просто все равно. Осознав это, родители почувствовали себя так, словно потеряли и первого ребенка, словно Ларс, которого они знали столько лет, тоже умер, навсегда исчез. Прерванная беременность стала лакмусовой бумажкой, проявившей неприятную правду об их горячо любимом сыне. Больше они не пытались – слишком боялись, что история может повториться.

Отношения с Ларсом остались ровно те же, ни хуже, ни лучше не стало. Возможно, хуже уже просто было некуда. Люди, зачавшие его, давшие ему жизнь, вырастившие, одарившие его любовью и всем необходимым, перестали его интересовать лет с пятнадцати. К их персонам, амбициям, желаниям, жизням он ничего не испытывал и не знал, почему. Сначала мальчик стыдился этого, искал объяснений, притворялся, что это не так, а потом внезапно перестал с этим отмиранием бороться, признал его и позволил себе свыкнуться с ним. По-настоящему эта проблема его не интересовала, как обычного человека не интересует, сколько в нем атомов. Он продолжал жить с родителями, потому что так было нужно и правильно, но воспринимал их уже как посторонних людей и понимал, что они это тоже чувствуют.

Прошло полгода с тех пор, как Ларс обнаружил истинную натуру, и пришлось постараться, чтобы все утряслось, забылось. А сейчас мистер Тополус разворошил гнездо с огромными шершнями и плясал на нем румбу с невозмутимым видом. Конечно, откуда бы ему это знать?

Майкл посмотрел на лицо жены в тот же момент, когда психолог спросил, прервав свой рассказ:

– С Вами все в порядке, миссис Клиффорд?

Все было охренеть как не в порядке, уж выражение глаз собственной жены лейтенант знал лучше, чем военный устав. С каменной маской вместо лица женщина шевельнулась и поднялась с места. Ее движения были заторможены, что означало посильно маскируемые гнев и досаду. Майкл поднялся следом, но она остановила его одним взглядом, даже сейчас такая властная и царственная, и мужчина окаменел, словно встретился с древнегреческим чудовищем.

– Останься и договори. Я сама.

Она, уязвленная воспоминаниями, изо всех скрывая боль, знала, что подумал супруг и что он собирался сделать, знала, что он все поймет и поступит, как она просит. Голос был ровным и не выдавал внутреннего трепета на грани подступающей истерики, в отличие от поспешности, с которой женщина покинула кабинет. Проследив за шлейфом ароматных кремовых волос, взметнувшихся в воздух от скорости перемещения, словно живые змеи, психолог тоже кое-что понял и вежливо промолчал. Его взгляд в дополнительных комментариях не нуждался. Великолепная женщина. Даже когда злится, даже когда испытывает боль…

Голос офицера как будто вырвал его из желе, в которое он погружался всякий раз, думая о безупречной Скарлетт Клиффорд.

– Все, что Вы сейчас рассказали, мистер Тополус, правда. Мы это правду знаем и пытаемся с нею жить. Вы хотите предложить что-то конкретное?

– Да.

«Вот это уже мужской разговор», – подумал Майкл. В присутствии матери мальчика отец и психолог не могли бы обмениваться такими фразами. О некоторых вещах невозможно говорить прямо, пока рядом находится женщина, которой не желаешь навредить. В то же время лишь прямой разговор без подыгрываний, сантиментов и поиска подходящих слов приводит к результатам, а не переливает из пустого в порожнее.

– Выкладывайте.

– Вам нужно перевести сына в класс с социально-математическим уклоном. Я считаю, там его способности раскроются до такой степени, которая смягчит его и пригодится в будущем. При поступлении эта база будет ощутимым плюсом. К тому же ученики направлений с тяжелой нагрузкой чаще видятся с психологами для профилактики перегрузок и нервных срывов. Вряд ли Лоуренсу это грозит, но быть под присмотром – не лишнее в данной ситуации.

– Что ж. Звучит многообещающе. Вы сказали: смягчит. Означает ли это вероятность, что состояние, в котором он сейчас, временное, и с годами это пройдет? Иными словами, надеяться ли нам на перемены или искать силы смириться?

«Они все равно любят его, – подумал Тополус, – что бы он ни сделал, каким бы он ни был, они его любят и будут любить». У Рави не было своих детей, но все проблемные дети в этой школе так или иначе становились ему своими. Как собственных он их не мог полюбить, но ему было на них не все равно – не только по долгу службы.

– Личность человека, а тем более подростка, – гибкая и динамичная субстанция. Под влиянием окружения и обстоятельств люди со временем меняются, это аксиома, однако… Не стоит питать надежд, что его темперамент станет разительно иным. Но, повзрослев, оказавшись в новой компании и новых условиях жизни, Лоуренс может прибегнуть к переоценке ценностей, осознать старые заблуждения.

Майкл поразмыслил и поднялся на ноги. Для своих лет он был высоким и хорошо сложенным мужчиной с широкими плечами, его фигура производила впечатление спокойной тихой мощи, не нуждающейся в демонстрации, словно смотришь на утес, которому сотни, а то и тысячи лет, и эта скалистая махина висит себе неподвижна, что бы ни происходило вокруг, и не знает, как она велика и тяжела. Лоуренс Клиффорд не обнаруживал визуального сходства с отцом, но некая неуловимая, невидимая общность присутствовала. В остальном мальчик получился копией матери от кончиков волос до утонченных запястий.

– Что посоветуете? – напоследок спросил лейтенант.

– Терпите. Ждите. Не давите на него. На время постарайтесь оставить в покое и обойтись без разбирательств. Необходимо, чтобы он своим умом понял, что вы принимаете его таким, какой он есть. Не боитесь и не осуждаете. Да, у него могут быть сомнения на этот счет, которые вызывают еще большее отторжение. Нельзя его сторониться и подчеркивать отличие от вас или сверстников в общечеловеческом плане. Просто любите, как прежде. Этим еще ни одному ребенку никто не навредил. Возможно, сейчас он находится в поиске истинной версии себя или пытается что-то кому-то доказать. Может, себе самому в первую очередь. Что не слабый, что умный и хладнокровный, что люди ему не нужны. И обязательно отдайте его туда, где его таланты не останутся в закрытой коробке. Их важно реализовать, иначе эта коробка превратится в ящик Пандоры. И станет еще хуже. Освободите его от эмоционального ступора. Пусть больше занимается тем, что у него получается лучше всего. Душевное равновесие рождает в людях… эмпатию.

Это последнее слово Тополус явно подбирал, но Майкл не обиделся на него за секундную заминку.

– Благодарю за совет, мистер Тополус. Я услышал Вас. Мы очень благодарны за беспокойство. И за этот разговор. Думаю, нам пора. Перехвачу Скарлетт в холле.

Рави хотел было слегка скривиться, но удержался. Манера речи Клиффорда напоминала политика у трибуны, раздающего обещания. Впрочем, лейтенантам и чинам повыше тоже иногда приходилось держать ответ перед прессой и публикой, давая комментарии о спецоперациях. В речи Майкла тоже ощущалась привычка говорить в пустоту, обращаясь ко всем и ни к кому одновременно.

– Разумеется. Передайте ей мои наилучшие пожелания, – оба понимали, что в кабинет Скарлетт уже не вернется, оба понимали, почему. – Не время отчаиваться. В любом случае все наладится.

– Передам. До свидания, Рави.

– До встречи, Майкл.

Дверцы полицейского автомобиля хлопнули, муж и жена оказались на передних сидениях, и только после этого она позволила лицу расслабиться. Никто не имел права видеть слабости Скарлетт Клиффорд, никто во всем мире, кроме семьи. В школьном туалете она сдавленно прорыдалась, внимательно следя за уровнем издаваемого шума, умылась (макияжем она пользовалась по минимуму и могла себе это позволить), успокоилась и привела себя в порядок у длинного зеркала за рядом желтоватых раковин. В эти часы в школе находились разве что уборщики, поэтому никто ее не потревожил.

Когда муж зашел за нею, она была уже почти в норме. Оставалось небольшое покраснение глаз, но никто не смог бы этого заметить, даже если б захотел, потому что она достала из сумочки солнечные очки, подчеркивающие ее изящный носик. Ничего не сказав, Майкл помог ей накинуть легкий бежевый плащ, подал локоть и вывел из здания школы.

В машине они несколько секунд сидели молча и неподвижно. Затем Скарлетт всхлипнула так жалобно и тихо, что у Майкла сжалось сердце, и протянула тонкие руки к любимому мужчине. Они крепко обнялись, шурша одеждой. Клиффорд гладил ее по волосам мягким волосам оттенка заварного крема (пахли они тоже чем-то сладким, кондитерским) и мерно дышал. Его спокойное глубокое дыхание всегда убаюкивало нервную систему жены, успокаивало лучше любых слов. Лейтенант дал ей время совладать с эмоциями, а затем пересказал диалог, случившийся в ее отсутствие.

Проблема заключалась в том, что супруги не услышали ничего нового. Психолог озвучил их собственные домыслы и наблюдения, используя профессиональную терминологию, только и всего. Называние проблемы не решает ее, а заостряет, как точилка карандаш. Они и сами с некоторых пор видели, кем растет их сын, дитя запретной, но истинной любви. После потери ребенка Скарлетт до сих пор раз в неделю посещала психотерапевта. Майклу тоже было тяжело, но работа изматывала его и отвлекала от зацикливания на одном и том же испепеляющем воспоминании (он знал, что женщинам отвлечься от такого труднее – практически невозможно без посторонней помощи).

И только сын жил дальше как ни в чем не бывало. Как будто узнал, что приемный, и люди, растившие его, на самом деле никем ему не приходятся. Если даже родную мать Ларсу не было жаль, наверное, уже ничто не способно вызвать в нем сопереживание, – так они полагали. И по дороге домой, перебивая друг друга, вспоминали случаи из семейной жизни, которые подтверждали пониженную эмпатию сына, оставленную без внимания, воспринятую как случайность или плохое настроение.

В детстве, когда умер его кот (маленький Ларс лично дал ему прозвище Сулион), мальчик тоже не плакал, а возможно, и не расстроился. Реакция на труп вроде бы любимого животного на обочине была странной – сначала ступор, затем молчание до конца дня, а потом и вовсе игнорирование этой темы. Казалось, так ребенок переживает горе, ведь каждый по-своему знакомится со смертью и уходом питомца из жизни. Родители не стали ворошить эту тему, и вскоре их сын стал таким же, как обычно, больше ни разу не вспомнив о Сулионе. Его переживания, если они и были, семилетний Ларс подавил глубоко внутри. Но сейчас супруги Клиффорд задавались вопросом: хоть чья-то смерть, реальная или вымышленная, трогала его за живое? Они напрягали память, но не могли такого вспомнить. Всегда казалось, что их ребенок растет слишком счастливым, чтобы расстраиваться и грустить, а теперь этот же факт и беспокоил.

Когда Ларсу пришлось расстаться с той девочкой из-за ее переезда, он тоже не выглядел опечаленным, хотя, как казалось со стороны, привязался к ней, они много времени проводили вместе. Родителям она нравилась, хоть и происходила из неблагополучной семьи. Ее присутствие в жизни Ларса оказывало на него благотворное влияние, смягчало его, делало слегка мечтательным. Жаль, что их дружбе, более чем близкой, суждено было прерваться, ибо отношения на расстоянии для подростка слишком мучительны и, по правде говоря, заведомо бессмысленны. Но было ли жаль самому Ларсу, или он спокойно перенес этот поворот? По нему ведь ничего не скажешь. Он скуп на выражение эмоций до такой степени, что родители уже сомневались, знают ли вообще своего сына настоящим, а не тем, что он позволял им видеть.

Скарлетт вспомнила еще вот что: когда они семейно смотрят фильмы, и у ленты несчастливый финал, порой даже у Майкла влага стоит в глазах, хоть он не подает вида, что ему жалко (а ведь он полицейский и вообще тертый калач), а Ларс остается безразличен к бедам и страданиям на экране, как будто его чувствительность убавили на минимальный уровень. В то время как остальные так или иначе воспринимают происходящее на экране как реальность, позволяя эмоциям взять верх над разумом, Ларс обязательно говорит о фильме что-то такое, чего никто больше не заметил, он каждую секунду помнит, что перед ним выдуманный сюжет и выдуманные люди. Например, может перечислить все киноляпы и несостыковки, пока идут титры, нелогичные места разложит по полочкам, приведет статистику, опровергающую элементы сюжеты. Мать называли его занудой, а отец – сыщиком, но все это казалось безобидным… просто частью текущей жизни, частью его характера и взросления, и беспокойства не вызывало.

Обсуждая всплывающие в памяти один за другим случаи, когда сын казался им странным или недостаточно эмоциональным, родители пришли к выводу, что все эти случаи пугающе точно сходятся с диагнозом школьного психолога. Значит, он и в школе ведет себя точно так же, значит, он со всеми такой, и дело не в них, дело в нем самом. В какой-то степени это позволило им выдохнуть – получается, он холоден не конкретно к ним (это было лучше, чем наоборот).

Кто бы мог подумать, что у мальчика, растущего в нормальной семье, с любящими его и друг друга родителями, которые всегда за него горой, будут проблемы с психикой? Майкл видел, как взволнована жена. Маленькие ямочки над ее бровями прямо у переносицы не исчезали всю дорогу, а это значило, что она не на шутку встревожена и непрерывно думает об одном и том же.

– Неужели он всегда таким был, а мы в упор не замечали? – не выдержала женщина. – Что же мы тогда за родители, Майкл?

– Мы с тобой хорошие родители, в этом я абсолютно уверен. Необязательно искать виноватого в данной ситуации. Его может и не быть. Давай пока оставим дело без суда и следствия и предположим, что это вопрос его врожденного темперамента.

– Ты так думаешь? – Скарлетт прикусила край нижней губы, переживая за судьбу сына. – Но если это врожденное, почему он не был таким всегда…

– Нам могло так только казаться. Для некоторых мужчин нормально быть холодными и недосягаемыми, а Ларс повзрослел раньше, чем нам хотелось бы. Мы никогда не отказывали ему в проявлении самостоятельности, верно?

Женщина несколько секунд раздумывала, глядя на потертую временем дорожную разметку. То, что говорил ее муж, и как он это говорил, действовало на нее успокаивающе. Если Майкл был рядом, это гарантировало зону комфорта, а значит, и ясное понимание услышанного, без ослепляющей пелены страха или волнения, без поспешных выводов. Рядом с мужем проблемы отступали перед здравым смыслом. Разве только это – не повод влюбиться?

– Ты прав, – заметила она на выдохе.

Надбровные ямочки стали разглаживаться. Сейчас нужно было закрепить эффект.

– Зато с такой железной психикой ему открыто множество дверей, недоступных чувствительным и слабонервным. Я имею в виду профессию, которой можно посвятить жизнь.

– Например, полицейский, да? – грустно усмехнулась блондинка, прекрасно улавливая, к чему он клонит.

Лейтенант выдержал паузу (очень просто это делать, когда ты за рулем, и в любой момент можно прикинуться, что ты слишком занят, чтобы отвечать сразу). В глубине души он мечтал о том, что сын пойдет по его доблестным стопам, с того самого момента, как узнал, что у него будет сын.

– Почему бы и нет, – произнес он с напускным отчуждением, зная, что жена отлично разбирается в его интонациях. Пытаться провести ее в этом плане так же нелепо, как надеяться на внезапное отключение гравитации.

Скарлетт предсказуемо закатила глаза.

– Только не это. Еще одного такого в своем доме я не перенесу. Сначала переживала за отца, что он может вообще домой не вернуться с работы, потом за тебя, а теперь за сына? Что за семейной проклятие по мужской линии? Я и так за все годы поседела из-за твоих операций и задержаний, а ты говоришь, а почему бы и Ларсу не заняться тем же самым… нет, ни в коем случае.

И хотя Скарлетт была категорически против, ее слова звучали без малейшей агрессии. Расшифровать их можно было так: я вас обоих слишком люблю, чтобы даже мысленно допускать угрозу вашей жизни, это причиняет мне боль. Будучи женщиной своенравной и на все имеющей личный взгляд, в семейной жизни она выражала несогласие мягко и аргументированно, не поднимая голос, не перегибая палку, не переходя на личности и не припоминая того, что к делу не имело отношения.

К своему мнению Скарлетт заставляла прислушиваться иными способами. В этом сказывалось воспитания отца-полицейского, главный принцип которого Майкл узнал, общаясь с ним в ночных патрулях: если хочешь что-то доказать, ты должен быть, во-первых, полностью уверен, что прав, во-вторых, отключить эмоции, в-третьих, быть адекватным и не терять самообладания, и последнее – ни в коем случае не провоцировать конфликт. В принципе, если задуматься, все эти пункты идеально подходили и под правила счастливой семейной жизни (отец девушки как будто заранее его к этому готовил), поэтому супружеские отношения Клиффордов стали предметом зависти.

Майклу с самого начала нравился в жене идеальный баланс между внешней кротостью и внутренней энергией. Слушая истории коллег в курилках или в служебных машинах на задании, лейтенант, пожалуй, единственный мог бы ручаться, что жена не изводит его и не действует на нервы по поводу и без, заставляя брать себе больше смен, в том числе ночных, лишь бы не находиться дома. Клиффорд, наоборот, всегда спешил домой, зная, что его там ждет человек, который души в нем не чает, с которым ничего не страшно, и так будет всегда.

– Что ты там сказала про седые волосы? – засмеялся Майкл, проводя рукой по своей серебристой шевелюре. Сам он полностью заиндевел к сорока пяти, а когда будущая жена впервые его увидела, короткие белые волоски топорщились только на висках. – Тебе это не грозит еще лет десять, и вообще, ты всегда шикарно выглядишь, не о чем переживать.

– К твоему сведению, такой я и хочу остаться, но вряд ли муж и сын мне это позволят, – она щелкнула мужчину по носу, на что он с готовностью клацнул зубами, якобы чтобы откусить ей палец. Взвизгнув, женщина ловко увернулась и тоже рассмеялась.

Переведенный в шутку разговор до поры до времени рассеял тучи над их союзом, привыкшим к свету и теплу. Тем не менее, будущее Ларса казалось обоим уже почти решенным в этом мимолетном диалоге о будущей профессии сына. Словно это единственная доступная ему дорога, как нельзя лучшим подспорьем для которой станет класс с социально-математическим уклоном. «Может быть, и не оперативником вовсе, – успокаивала себя Скарлетт, – может, каким-нибудь судмедэкспертом или патологоанатомом, с этим я еще сумею смириться».

Клиффорды знали своего сына лучше, чем школьный психолог со своими тестами, и, возможно, даже лучше, чем сам Ларс, ведь они помнили, каким он был до того, как дети обретают осознанность.

На личном опыте испытав, как много значат для службы в полиции интеллект и находчивость (гораздо больше, чем сила и смелость, применяемые постфактум), офицер Клиффорд был уверен, что из сына получится талантливый и своеобразный детектив, но старался не думать об этом всерьез, даже не спугнуть невидимую удачу. Невесомой надежды пока достаточно, остальное – не ему решать.

В то же время, пока супруги добирались домой, постепенно успокаивая друг друга, Рави Тополус сидел за рабочим столом, водрузив гладко выбритый подбородок на скрепленные замком большие ковшеобразные ладони, и разглядывал завалы документов с лицом сосредоточенным и слегка ленивым. Нужно было разгрести тесты, распределив на проверенные и непроверенные, затем первую стопку разбить на те, что вызывали у него тревожные ощущения, и те, которые укладывались в стандартные ответы относительно нормальных детей.

Заполненные каллиграфическим убористым почерком бланки Лоуренса Клиффорда, ученика предвыпускного класса старшей школы Уотербери, без сомнения, попадут в первую подгруппу. Его ответы были вызывающе честными, потому и пугающими. Мальчик не старался обмануть или умолчать, что странно. Позволить всем узнать о себе подноготную обычно не в интересах людей, вынужденных коммуницировать в обществе не по своей воле. Тополус подозревал, что подростку все равно, что о нем подумают – кто угодно, включая и психолога – таким людям совершенно незачем лгать. Более того, они могут приукрашивать действительность ради провокации. Чтобы, например, доказать несовершенство тестирования и его бессмысленность, недостоверность результатов.

Интересно, почему родители упрямо сокращают его имя до Ларса, если вернее было бы называть его Ларри, потому что Ларс – совсем другое имя и не имеет отношения к Лоуренсу?.. Что за вольность такая? В старшей школе у мальчика не было друзей, чтобы вычислить, называл ли его так, как родители, еще кто-нибудь, или же нет. Может, ему самому так нравилось больше. Эскапизм от собственной личности путем деформации имени? Если бы Лоуренс сам заставил всех называть себя Ларсом, это бы точно говорило о том, что мальчик тоже чувствует проблему и пытается от нее сбежать. Но, если быть честным, верилось в это слабо.

Тополус был доволен проведенной беседой. Неприятно устраивать профилактику – так или иначе сообщаешь не очень приятные новости, но груз с души определенно уходит, когда выполняешь то, что должен. Умалчивать о таких индивидах, как Лоуренс, было бы этическим преступлением. А школьный психолог затем и существует, чтобы нести ответственность за психоэмоциональное состояние учеников и вовремя слышать тревожные звоночки в громком ученическом гомоне. Поэтому Тополус высказал все, что думает, даже в более грубой форме, чем планировал и мог себе позволить в своей должности.

Родители правильно поняли его тон, сигнализирующий скорее о небезразличии к ситуации и тревоге, чем о негативном отношении к их сыну, хотя практически все родители идут вторым путем, попадая в этот кабинет. Клиффорды услышали его сообщение, а это большая удача. Мало кому из родни проблемных подростков действительно есть дело до предмета разговора, ведь общаться приходится с причиной, которая эту проблему в ребенке и взрастила. Обычно они демонстративно не вникают в суть, как будто это их не касается, ведь им лучше знать, как воспитывать ребенка, или делают вид, что вникают, но по той же причине, а это еще хуже…

Мысль увела Тополуса в другую сторону, и внезапно он задумался о том, что огромная разница в возрасте отца и матери может стать для мальчика неосознанным примером для подражания. То, что всю жизнь маячит у нас перед глазами, вызывает привыкание и воспринимается как норма, чем бы оно ни являлось на самом деле – от каннибализма до безобидных привычек. Взрослея, сыновья смотрят на своих отцов, если они есть в наличии, конечно, – это фактор неизбежный и старый как мир. Все, что делает старший мужчина в семье, безошибочно впитывается на подкорку и обрабатывается в будущую модель поведения. Даже если никто об этом не подозревает, механизм все равно работает, медленно, но верно, как эволюция.

Так что же наблюдал и запоминал взрослеющий Клиффорд-младший? Зрелого мужчину при сединах и юную девушку, которых связывают чувства и законный брак. А если эти двое вместе, значит, это в порядке вещей, когда мужчина гораздо старше. Даже так: подобный расклад воспринимается им скорее как наиболее верный из возможных, даже если противоречит нормам морали – родителей он увидел раньше, чем познал нравственную разницу между плохим и хорошим. В его семье определенно царит теплая, благоприятная атмосфера любящих друг друга людей, что придает всему происходящему в ней статус закономерного и правильного явления.

Мысль цеплялась за мыслью и вытаскивала на свет новые опасения, словно цепная реакция в синапсах. В итоге Тополус, ворочаясь в кресле, вдруг ставшем неудобным, всерьез забеспокоился. А нет ли связи между уже известными данными о Лоуренсе и теми, которые он предполагает, о которых стал догадываться только сейчас, пообщавшись с родителями? Не логично ли предположить, что при имеющемся психологическом портрете вполне вероятны специфические наклонности, что могли незримо формироваться в юноше шестнадцати лет, если уже не укоренились к этому возрасту, не разрослись прочными корнями?

Рави Тополуса прошиб холодный пот, стало кисло во рту и противно в голове. Он не знал, как проверить свои догадки, но потребность в этом ощущал. Нетрудно было заметить по изменениям в поведении, что Лоуренс уже несколько лет как вступил на путь полового взросления, активно пользуясь полученной от матери привлекательностью. Но Тополус ни разу не видел его с девочками значительно младше. Эта мысль его успокоила, но не полностью. Неизвестно, чем подросток занимается во внеучебное время, и проследить за этим невозможно.

С другой стороны, это всего лишь домыслы, и так глубоко вникать в проблемы отдельного ученика – вообще не его обязанности. На данном этапе он сделал все, что от него требовалось (и что было в его силах) – предупредил родителей. Дальнейшая ответственность возлагалась на них. Но все же Тополусу стало неспокойно. Он принялся перечитывать результаты тестирования Клиффорда-младшего, чтобы найти в них какую-нибудь зацепку, не замеченную в первый раз.

***

Стройный юноша с белыми волосами и утонченными чертами лица стоял перед длинным зеркалом и изучал отражение. В комнате было тихо и сумрачно из-за плотно задернутых штор оттенка темный петроль.

Помимо молочного пятна своей обнаженной фигуры в прямоугольнике опыленного алюминием стекла он видел кусок бежевой стены, увешанной плакатами (актеров и эстрадных айдолов, чье молчаливое присутствие в этой комнате более чем логично, если вспомнить, кто в ней живет), грамотами (за участие в олимпиадах по биологии, литературе и искусству, благодарности, высокие баллы на промежуточных экзаменах в средней школе) и красными флажками с блестками (наверняка остались после какого-нибудь семейного праздника, и их решили не снимать); видел он и мягкие игрушки размером с ребенка (инфантильность), скромных размеров кровать с мятой простыней и сбившимся одеялом (следствие его пребывания здесь), часть маленькой и тонкой, словно бы восковой ступни, выглядывающей из-под постельного белья, и взрыв каштановых кудряшек на влажной от пота и слез подушке; вторая подушка лежала на полу.

Девочка спала, как убитая. Они все почему-то вырубаются, лишившись невинности, словно тратят на этот шаг весь запас энергии организма. С другой стороны, пожалуй, нужна выносливость, чтобы претерпеть боль и довести начатое до конца, а еще – ни в коем случае не закричать, как бы сильно ни хотелось, чтобы родители или соседи ничего не заподозрили и не заспешили на помощь.

Он не насиловал ни одну из них (ему это было неинтересно), хотя мог бы себе позволить и это: создавалось впечатление, что они готовы ради него на любые жертвы. Насилие было ни к чему, всего лишь умение пользоваться тем, что имеешь, включая голос и мимику, немного красноречия и харизмы, а в остальном имя работало на него, разводя любые колени, словно мосты. Однако без причинения повреждений все равно не обходилось. Первый полноценный половой акт большинству девочек давался тяжело, в то время как сам он уже позабыл, каково это, быть с кем-то впервые. Сбился со счета полгода назад и больше не считал.

Многие плакали, но сопротивления он не встречал, даже намека, иначе остановился бы. В этом его самоконтроль осечки не давал. Все было гораздо проще: ни одна девочка в здравом уме во всем Уотербери не стала бы кричать и звать на помощь, увидев, как кто-то вроде Ларса Клиффорда пробирается в ее комнату через окно с отчетливым намерением во взгляде. Это было равносильно визиту любимого актера, фотографиями которого завешиваешь комнату, а перед сном смотришь на них в надежде, что запечатленный в глянце человек приснится тебе в эротическом сне. Поэтому глупость в виде отказа даже не рассматривалась как возможной вариант событий, причем обеими сторонами.

Случалось, самые смелые из них сами намекали ему на посещение, зная, что он не откажется. Девочки определенного возраста средней школы Уотербери знали о необычном «хобби» Ларса, но никто из парней или взрослых не имел об этом представления, информация предназначалась исключительно для девичьих ушей, и по понятным причинам утечки быть не могло. Клиффорд, пристрастившийся к подобному времяпровождению, словно к героину, не находил в себе сил игнорировать намеки на визит. Особенно это касалось тех, кто был помладше, к ним юноша питал особую слабость, о природе которой не задумывался, и готов был простить любые ошибки (а чужая глупость обычно быстро выводила его из себя).

У всех, кого он посещал, имелись свои комнаты с возможностью запереть дверь изнутри (это оговаривалось заранее), иначе было бы слишком рискованно. Если игра не стоит свеч, он за нее не берется. Правило простое, но никогда не подводило его. Лоуренс Клиффорд не из тех, кто надеется на удачу и действует наугад. Он сам создает для себя благоприятные условия, используя точный расчет и теорию вероятности, и никогда не согласится на переменные, которые потенциально разрушат его план. Как бы привлекательны (и юны) они ни были.

Этот час в душной мокрой постели с четырнадцатилетней тихоней-отличницей Энни Киз был самым сладким за последние месяцы. Сейчас Ларс вспоминал микро-события этой близости с легкой дрожью в теле. Несмотря на удовлетворение, граничащее с новым возбуждением, он знал наперед, что не пройдет и получаса, как приятный осадок бесследно улетучится, оставив вместо себя гнилое опустошение, словно в старом склепе. Пристально глядя через зеркальный портал на мирно сопящую Энни, он не испытывал симпатии или умиления к той, что принесла ему временное наслаждение, предоставив безграничный доступ к своему субтильному телу.

Ларс был уверен, что гормональная химия внутри взрослеющего мужчины (и соответствующие ей потребности) не имеет ничего общего с настоящими чувствами, источник которых находится в голове. Однажды пережитые, эти эмоции больше не возвращались, а надежда вновь испытать эмоциональную привязанность из ничтожной превратилась в ненужную. Зато быстро удавалось забывать о посещаемых, что значительно упрощало ему жизнь, чего не скажешь о тех, кто принимал внезапного гостя. Ларсу в голову давно пришла аналогия: если бы человек помнил обо всех яблочных огрызках за свою жизнь и испытывал на этот счет муки совести, он бы сошел с ума.

Клиффорд-младший погашал естественную потребность, словно бы выплачивал еженедельную ренту за сущность человеческую, падкую на удовольствия и страсти, и больше ничего, кроме этой выплаты, его с людьми не связывало, больше незачем ему было с ними взаимодействовать настолько близко. В остальном ему хватало собственной личности и исследования ее интеллектуальных границ. В этом была его правда, до того чистая, что даже горькая.

Преодолев поток ненужных, но навязчивых мыслей, Ларс оторвал взгляд от зеркала и обернулся через плечо. Реальность оказалась прозаичнее и скучнее отражения (так бывало всегда), его, как он заметил, довольно легко романтизировать и даже увлечься этим ввиду приятной иллюзорности зазеркалья. Лоуренс старался избегать сентиментальности, как и любой другой переменной, мешающей рационально жить. Если говорить прямо, перед ним сейчас раскинула углы небольшая захламленная комната девочки-подростка, кричащая обо всех ее увлечениях и достижениях. Натренированный подмечать детали, пытливый взгляд ничего не упустил. Должно быть, он мог поведать об Энни даже больше, чем ее так удачно отсутствующие родители. В этой комнате жизнь девочки разделилась на до и после, а сама она безмятежно спала, натерпевшись боли, о которой вряд ли будет жалеть. Боли, которая открывает двери во взрослую жизнь, потому что иначе не бывает.

Есть ли во всей истории человечества более обыденный сюжет, чем только что свершившийся? Ларс готов был поручиться, что нет. Ощущать себя безотказно работающей шестеренкой вечного механизма движения «жизнесмерти» было смутно приятно. Как будто выполняешь то, что должен, находишься на своем месте в уравнении неизбежного взросления – в той самой роли, что никогда не устареет, покуда существуют люди и внутренняя потребность к размножению.

Осмотревшись, мальчик приступил к привычному ритуалу: бесшумно передвигаясь по комнате, собирал свои вещи, натянул джинсы и коричневый свитер, затем методично уничтожил следы своего пребывания, стараясь не упустить ни одной мелочи, – от сдвинутых вещей, к которым прикасался, до презервативов и надорванной упаковки из-под них. В ближайшем будущем ни одна улика не должна раскрыть, что он побывал в этой комнате и что в ней сделал. Разорванные трусики Энни с мультяшным рисунком, как будто повстречавшие когтистую лапу, тоже придется ликвидировать: у родителей от такой находки могут появиться вопросы, а пропавшая вещь вызывает меньше подозрений, чем испорченная.

Что еще? Ну, разумеется, самое основное, без чего редко обходится, и в этот раз не обошлось. Ларс неслышно распахнул лэптоп девочки и проклацал по маленьким и аккуратным, словно пластиковые зубки, клавишам. В строке поиска выстроилась фраза: вывести свежую кровь с одежды. Поиск. Готово. Если она не идиотка, то воспользуется подсказкой. Глупой Энни Киз точно не казалась, значит, все путем, и пора убираться отсюда.

Ларс подошел к окну, ведущему на внешнюю железную лестницу с тыльной стороны здания, и медленно приподнял раму на нужную высоту, стараясь шуметь как можно меньше. Энни не должна проснуться сейчас, когда он, не попрощавшись, покидает ее обитель тем же путем, каким и попал в нее. В идеале ей нужно проспать минимум полчаса, чтобы Ларс успел нарастить дистанцию. Он ненавидел неловкие сцены, равно как и пустые разговоры, гарантированные в случае, если девочка не спала, поэтому предпочитал удаляться таким образом, чтобы избежать бессмысленных действий. При появлении долгие беседы тоже не велись: юноша коротко озвучивал свои намерения и переходил от слов к действиям, а в процессе и подавно ничего не говорил.

Благодаря своей ловкости мальчик довольно быстро оказался снаружи. Повиснув на наружном подоконнике, он несколько секунд раздумывал, не оставить ли окно открытым. С одной стороны, стоило проверить комнату: воздух там густо напитался интимными испарениями и его парфюмом. С другой стороны, на улице прохладно, и разгоряченная сейчас Энни может замерзнуть… нет, вовсе не здоровье девочки беспокоило его не самом деле! Если не закрыть окно, она может услышать, как он уходит, и проснуться. Нежелательный исход.

Предстоял опасный прыжок от окна на лестницу, практически спиной вперед, оборачиваясь на лету. Все-таки прикрыв окно, Ларс немедля оттолкнулся от него, перегруппировался в воздухе и с лязгом врезался в металлические перила. Благо, сразу удалось зафиксироваться на них руками и ногами, как какой-нибудь жук. Цепко хватаясь за прутья, мальчик продолжил движение к сетчатому пролету.

Взбираться было значительно проще, чем спускаться (это правило касалось не только лестниц). Три минуты спустя юноша достиг земли обеими ногами и мельком глянул на уровень третьего этажа. Никакого движения ни в ее окне, ни в соседних. Он остался инкогнито, все по расчетам. Ларс глубоко вдохнул очищающий воздух ранней весны, оправил свитер, сунул руки в карманы и пошел прочь. Промозглый ветер взъерошивал белоснежную шевелюру, казавшуюся матовой при отсутствии прямых солнечных лучей. Ему было хорошо и спокойно.

С Лорой они встречались чуть более полугода, пока ее отец не решил переехать. Точнее, ему пришлось это сделать из-за финансовых проблем. Девушка была без ума от Ларса, ведь он красиво и галантно ухаживал, воплощая собой все, чего только посмеет желать юная мисс. Он мог бы честно назвать это время самым эмоционально насыщенным в своей жизни. Пусть оно закончилось без возврата, но о нем приятно вспоминать. Возвращаясь мыслями к Лоре, мальчик нащупывал твердое убеждение в том, что обладание тем, чего долго и усердно добивался, реализует истинную сущность человека, делает его счастливым до умиротворения. Остальное – полумеры.

Несмотря на болезненное расставание, избежать его было невозможно, и Ларс запретил себе впадать в уныние. На удивление, его самоконтроль оказался столь высок, что внутренний запрет сработал с точностью физического закона. Мальчик пережил разрыв легче, чем ожидал, и точно легче, чем отчаявшаяся и непрерывно рыдающая Лора. Он подозревал, что задушить в себе чувство сильной привязанности удалось только благодаря тому, что его эмоции навсегда деформировалось, если не сказать атрофировались.

Свою первую любовь он позабыл, но с тех пор активно интересовался девушками ее возраста и младше, словно пытался зашпаклевать ими кровоточащий где-то глубоко внутри гештальт. Лоуренс Клиффорд ни с кем не встречался и ни к кому не привыкал, у него физически не получалось влюбиться – даже при условии, что кто-то из кандидаток, возможно, достоин был его симпатии. Заработав статус эгоистичного сердцееда, он осознавал, что не нуждается в чем-то ином, чувствует себя полноценным и уверенным без постоянной пары, а самое главное – в этом нет фальши или притворства перед самим собой. От переизбытка гормонов, побуждающих терять рассудок от «любви», юноша, в отличие от сверстников, не страдал: всегда удовлетворенный, его организм так же мало нуждался в интимной привязке к кому-то конкретному, как и в мастурбации. С самого начала вопрос решался естественным путем, и пока изменений не предвиделось.

Через пару кварталов Ларс наткнулся на столб-рогатку, обклеенный одним и тем же объявлением о пропавшем ребенке. Обхватив руками плечи под порывами ветра, Лоуренс задержался на пару секунд, чтобы прочесть текст и навсегда запомнить его. Так уж было устроено: он не забывал ничего, что однажды попадало в его визуальную память. Хорошо это или плохо, судить он не брался, но в учебе помогало: посмотрел на формулу – и мозг ее как будто сфотографировал, с теоремами и правилами то же самое. Это здорово спасало от зубрежки, а смысл он и так понимал. Только время от времени посещало чувство переполненности, будто голова пухнет и пульсирует изнутри, и не проходило, пока как следует не выспаться (не менее 10 часов).

А если игнорировать тревожный сигнал, начинаешь путать и забывать слова, не можешь выполнить простейшие действия, буквы на письме сливаются в одну, строго говоря, ничего приятного не происходит. Хорошо, что такое с ним случалось всего пару раз, и он вовремя вычислил причину.

Интересно, почему для подобных объявлений всегда подбирают наиболее жизнерадостное фото пропавшего и, возможно, уже мертвого ребенка? Мысль показалась злобно-ироничной, на грани запретной улыбки. Получается, новость о том, что чей-то сын или дочь исчезли (сбежали, потерялись, похищены или убиты), приклеена к столбу желтым скотчем и светится от радости, словно там внутри, под фото, не написано ничего тревожного, нехорошего. Или это намеренно, чтобы путем диссонанса привлечь внимание, вызвать сопереживание? Подстегнуть память прохожего.

Ларс поежился на ветру, но от столба не спешил отходить. Мимо проносились машины. Черно-белый кусок плотной бумаги как будто разговаривал с ним. Вы точно не видели этого ребенка? Посмотрите, как он был счастлив, пока не исчез. Посмотрите на эту улыбку, в которой обязательно недостает молочных зубов, на идиотскую стрижку и веснушки на носу. Может, что-нибудь вспомните? Точно нет? Уверены? Ну, что ж, если вы так безразличны к чужому несчастью, пусть эта фотография врежется вам в память и снится по ночам.

Должно быть, улыбки пропавших детей призваны преследовать совесть каждого, кто их увидит. Причастен он или нет, пока виновный не найден, обвиняется общество, которое это допустило.

Ларс обратил внимание на дату исчезновения. Прошло уже два месяца. Обычно, если пропавший человек не обнаруживается в течение недели, вероятность того, что он не найдется никогда, возрастает до семидесяти процентов, а вероятность того, что он при этом уже мертв – еще выше. Особенно это касается детей, которые довольно глупы и слабы, чтобы защитить себя, к тому же не обладают статусом полноправного гражданина, то есть не могут вдруг взять и уехать в другую страну или иным способом исчезнуть с радаров. Пропажу детей не объяснить стремлением взрослого скрыться от закона, например, или какой-нибудь подобной прихотью.

Неутешительной статистикой поделился с ним отец-полицейский, но эти данные хранили в строгом секрете от родственников пропавших. Отнимать у людей надежду, как говорил Клиффорд-старший, – тяжелое моральное преступление, способное спровоцировать суицид или серьезное психическое расстройство, за которые ни одному копу не хочется расплачиваться бессонными ночами.

Фото ребенка серым прямоугольником отпечаталось в безупречной фотографический памяти Ларса, а сам он двинулся дальше. Архив его воспоминаний хранил неисчислимое множество статичных данных, достаточное для того, чтобы объективно судить о привлекательности того или иного человека, включая себя. Если у тебя на руках есть крупный каталог чего угодно (например, лиц), полистав его, можешь с уверенностью судить, что в нем красиво, а что плохо. Вот и с внешностью людей, в понимании Ларса, то же самое – чем больше видел, тем точнее суждения.

Юноша жил с установкой, что внешность решает все. Эту мысль ему внушило общество. Точнее говоря, реакция общества на то, как выглядел он сам. За несколько лет Лоуренс Клиффорд похорошел настолько, что эпитеты в стиле «элегантный» и «притягательный» казались всего лишь набором звуков с затертой семантикой. Слова, утратившие истинное значение, затасканные рекламными слоганами и сериалами, потеряли способность описать его физическую оболочку, в которой всего было в меру. Лучше один раз увидеть своими глазами, чем сто раз услышать описание.

Представительницы противоположного пола разных возрастных групп единогласно отмечали помутнение обычно здравого рассудка, когда видели этого юношу. Словно затмение, он очаровывал фактом своего присутствия, не прилагая усилий. Ему почти не приходилось стараться, чтобы вскружить голову, а ведь он так любил добиваться цели сложными путями, действуя в соответствии с точным расчетом и подробным планом. Генетика позаботилась, чтобы стратегий не требовалось.

Однако в повсеместном преклонении таилось что-то лицемерное. Эта червоточина беспокоила Ларса время от времени, но не могла оформиться в более четкую претензию к происходящим в его жизни событиям. Все это только из-за того, каким ты родился, – вещал внутренний голос, – это везение, а не твоя заслуга. Выгляди ты иначе, неужели полагаешь, они бы кокетничали с тобой, привлекали внимание, приглашали к себе? Никто не смотрит на обычных парней, будь они тысячу раз хороши внутренними качествами. Никому они, честные и добрые, не нужны, не пляшут вокруг них, как вокруг тебя, последнего говнюка. «Ну и что с того?» – зло спрашивал Ларс, но ответа никогда не слышал, как будто ему оставляли возможность самостоятельно его найти.

Он действительно не встречал кого-то привлекательнее себя, кроме матери, если быть объективным (удивительно, что она не завела себе десяток любовников, будь это так, сын догадался бы). Но факт собственной исключительной привлекательности давно перестал удивлять его, не вызывал ни гордости, ни звездной болезни. Эгоцентризм его, как он сам считал, был врожденным психологическим фактором, и от общественных стандартов красоты не зависел. Свою внешность юноша воспринимал как научную константу, не нуждающуюся в оценке или рефлексии, и вращал ее в уравнениях с новыми и новыми неизвестными, а они не заставляли себя долго ждать… Такой математической моделью и виделась Ларсу собственная жизнь.

Блуждая в лабиринтах умозаключений, никогда не оставляющих его разум, в физической реальности юноша вынужден был остановиться, чтобы осмотреться. Он заметил, что стало темнеть, а до дома оставалось несколько районов, один из которых не предполагает прогулок в одиночестве, особенно в темное время суток. Огни кафешек и пабов главной улицы зажигались раньше положенного, привлекая потенциальных клиентов в теплые уютные помещения. Но Ларс торопился домой. Он замерз и вымотался, его контакт с людьми на сегодня был исчерпан более, чем полностью. Да и в любой другой ситуации желания провести лишнее время в людном месте у него не возникало.

С целью сэкономить время подросток свернул в переулок сразу за сияющей желтым светом закусочной, где обычно обедали ученики из его школы (те, кто мог себе позволить не столовую, а нечто большее), но сам там он ни разу не бывал, избегая знакомых компаний – не из скрытности, скорее из брезгливости. Мелкие группки учащихся, мнящие себя надменной элитой, вызывали в нем невзаимное презрение: эти люди многое бы отдали, чтобы Лоуренс Клиффорд примкнул именно к ним, но самый популярный мальчик старшей школы Уотербери, несколько лет возглавлявший команду местной шпаны, повзрослев, предпочитал оставаться одиночкой.

Привыкший машинально выбирать самый рациональный путь, юноша намерился срезать через пустырь, что начинался через две минуты быстрого шага, сразу за железнодорожной насыпью, по которой много лет не ездили настоящие поезда, только дрезины или одиночные вагоны. Расстояние, представляющее потенциальную опасность, не было большим, и чем быстрее его преодолевал, тем ниже становился уровень неизвестной угрозы. Ларса не пугали безлюдные места, ему, напротив, нравилось в них бывать, нет людей – нет проблем. Однако низину за железной дорогой Ларс неосознанно стремился преодолеть побыстрее. Он не признался бы себе, что скорость передвижения прямо пропорциональна желанию не только попасть домой, но и избежать смутных неприятностей. Здесь ему было некомфортно, но мальчик презирал суеверия и не слушался интуиции, полагаясь только на сухие расчеты.

С насыпи из крупного темно-серого гравия отлично просматривался пустырь, и Ларс остановился, чтобы этим воспользоваться. Перед ним, как на ладони, простиралась заброшенная местность, подернутая вечерней дымкой. Когда-то здесь, на отшибе, ютились промышленные здания, но много лет назад всю восточную промзону снесли, и теперь от нее оставались редкие руины да асфальтированное покрытие с огромными трещинами, из которых проглядывала растительность – трава, кустарники и хилые деревца. Солнце садилось на противоположной стороне, поэтому здесь уже было темнее, чем там, откуда он пришел.

Осмотрев местность, Ларс не заметил ничего необычного. Все, как всегда, пусто и неподвижно. Он быстро сбежал с насыпи, рассчитав траекторию так, чтобы совершить минимум ненужных движений. Камни, словно твердая пористая чешуя, задорно перекатывались под подошвами. Скопившаяся в низине сырость заставила поежиться. Разделившись на белесые ленты, невесомая влага плавала над остывающей землей, неприятно касаясь открытых частей тела. Нерационально было одеваться так легко, даже ветровка сейчас спасла бы.

Ярдов через пятнадцать, стараясь привыкнуть к местной температуре, Лоуренс услышал неподалеку собачий вой. Его тут же подхватили несколько новых глоток. На его собственной холке волоски приподнялись и зашевелились, словно пиявки на дне болота. Мальчик не остановился и не замедлил шаг, но стал внимательнее смотреть по сторонам, чтобы найти подходящее орудие для обороны и не пропустить появление противника, если оно вообще состоится. Его интересовали палки, гвозди, прутья арматуры, а еще лучше – кусок трубы, но шанс найти такую роскошь на давно заброшенной и разграбленной территории стремился к нулю. Но должно же быть хоть что-то? Не может ему так не везти!

Упорно продолжая поиск, Ларс запустил просчет возможных вариантов развития событий, чтобы не терять времени. Самым логичным в сложившейся ситуации было немедленно повернуть назад и на всех парах помчаться обратно к насыпи, за которой – цивилизация и спасение. Но почему-то, и он не мог себе объяснить, почему, он этого не сделал. Напротив, ускорил шаг, отмеряя расстояние к неизбежному, упираясь, как будто хотел доказать самому себе, что не трус; что его интеллекту любая задача по зубам; что он годится на что-то еще, кроме как быть красавчиком и портить девчонок. «Если ты такой умный и способный, – шептал злорадно внутренний голос, – должен уметь выбираться не только из комнат всяких простушек, но и из сложных ситуаций».

Что-то в тот вечер заставило Ларса проверить себя на прочность, что-то, что зрело в нем очень давно. Он вознамерился запустить ситуацию, а затем найти из нее филигранный выход, чтобы тот мерзавец внутри понял, каков Ларс на самом деле, и заткнулся. Юноша сосредоточился на одном: к моменту, когда ситуация станет критической, в руках он должен держать что-нибудь увесистое (в идеале), а на уме – подробный план действий.

Не прошло и минуты, как он снова услышал вой, на этот раз гораздо ближе и с нескольких сторон – они перекликались между собой, приближаясь по флангам. Ларс понял, что стая намерена взять его в клещи, значит, они делают так не в первый раз, а для слаженной работы нужен сильный вожак, альфа, которому все подчиняются (все как у людей, ну или наоборот). Только при наличии безоговорочного лидера схема нападения будет действовать как часы. Лоуренс не испугался. Да, это осложняло ему задачу, но в то же время открывало потенциальный путь ее решения.

Удача повернулась в нему лицом, и он обнаружил в останках развалин не ахти какой кусок ржавой трубы – фута три в длину и два дюйма в диаметре. Грозным такое оружие не назовешь, несколько сильных ударов, и оно рассыплется, но в умелых руках и кредитная карта представляет угрозу. Мальчик продолжал идти вперед, и короткое время спустя боковое зрение уловило движение слева – это псы сокращали дистанцию и уже не сдерживали голодного рычания. Ларс не сбавлял шага, но его плану погоня должна достигнуть кульминации, к которой стремится стая, этот маленький успех притупит их бдительность.

Параллельно он пытался спрогнозировать, как много особей увидит, и рассчитать исход столкновения в зависимости от этого. Если до трех, то проблемы почти нет, но и вероятность мала – не станут трое псов идти на сложные комбинации, они нападут сразу, не заботясь о том, чтобы нагнать страха на жертву. Если от трех до пяти, сносно, шансы есть, и вероятность высокая. Ларс вспомнил все бродячие стаи, которые когда-либо видел в городе, и пришел к выводу, что более семи особей в одной группе не встречал. Неплохой прогноз в его ситуации, но не стоит забывать, что в этом мире не существует невозможного, лишь маловероятное, именно оно сейчас могло сойтись с реальностью по закону Мерфи и загнать его в тупик. Если придется иметь дело с более чем семью псами, оголодавшими и отчаявшимися настолько, что готовы задрать человека, – дело дрянь, и это абсолютно точно. Целым ему не выбраться, а поворачивать уже поздно.

Мягкие сумерки прямо по курсу зашевелились нетерпеливыми силуэтами. Звуков вокруг стало больше, как будто темный пустырь ожил, зашевелился, зажевал гнилыми зубами. Оставалось менее двадцати секунд, чтобы прогнать в голове генеральную репетицию события, которому предстоит случиться, и множество вариаций этого события. Первостепенной задачей было вычислить среди них вожака (это несложно) и успеть приблизиться к нему до того, как получишь столько ран, что ослабнешь и не сможешь ударить как следует (это уже сложнее).

Естественно, альфу будут защищать, да и сам он просто так не высунется, нужно к нему пробиться, чтобы расстроить их слаженную командную работу. Если удастся, нападение тут же разрушится, кто-то, скорее всего, подожмет хвост и ретируется. Это почти единственный шанс выбраться из ситуации.

Лоуренс Клиффорд взял трубу в зубы, чтобы расстегнуть пряжку, выдернул ремень из шлевок джинсов и обмотал вокруг кисти на манер боксерского бинта.

***

Майкл и Скарлетт Клиффорд смотрели фильм «В порту» 1954 года с Марлоном Брандо в главной роли (Скарлетт всегда казалось, что муж чем-то на него похож). Они молча сидели в гостиной, погрузившись наполовину в сюжет, наполовину в личные переживания схожего характера.

Было уже довольно поздно, но их сын приходил и уходил из дома, когда ему вздумается. В этом плане отец не имел на него влияния, запрещать что-то силой было просто глупо, поэтому оставалось только ждать. Почти каждый день супруги смотрели вместе кино после работы, стараясь при любом раскладе выделить на это время. Традиция зародилось много лет назад, еще во время первых серьезных свиданий, поэтому им важно было делать это вместе.

Ларс обучался в первую смену, освобождаясь от учебы не позже трех часов дня, а где пропадал остальное время до позднего вечера – никому не докладывал, даже если спрашивали. Видимо, правду говорить не собирался, а придумывать отговорки и тем более обманывать было для него унизительно, он предпочитал молчать. Обычно сын возвращался к окончанию фильма, где-то в начале одиннадцатого. Но сегодня что-то было не так, оба родителя это чувствовали, молчали и ждали исхода. Тут еще как на зло в финале главного героя очень сильно избили, он едва поднялся на ноги, и Скарлетт, тяжело вздыхая, переживала и за него, и за сына.

Все еще расстроенные после беседы с психологом, родители не услышали, как кто-то вошел в дом и тихо проследовал в гостиную. Лоуренс, слегка покачиваясь, но оставаясь по-прежнему бесшумным, стоял позади дивана и около минуты смотрел вместе с родителями сцену, где только что избитому Терри Мэрлоу нужно любым способом подняться на ноги и повести за собой рабочих портовых доков, чтобы переиграть местных бандитов, которые им манипулировали. Физические мучения героя иронично напомнили Ларсу его самого.

За эту минуту он успел обдумать очень многое. То, что случилось, и то, что он намеревался сообщить родителям, таинственным образом оплавилось в единый монолитный кусок горной породы, определивший его будущее. Еще сегодня утром он не помышлял ни о чем подобном, действуя в иной системе координат, но к вечеру внутренний механизм, запущенный несколько лет назад в парке аттракционов, повернулся так, что все встало на свои места, как в калейдоскопе с единственно верным узором, позволив юноше ясно узреть предстоящую жизнь.

Путь, с которого он сбился, который так истошно отвергал все эти годы, стал для него логичным продолжением настоящего, как пальцы являются логичным продолжением руки. Он много думал об этом, пока добирался домой в темноте. Никто из редких прохожих не увидел грязь и кровь, не заметил порванную одежду. Ларс так и планировал, хотел непременно добраться домой, а там уже все решить. Юноша поморщился от боли и, наконец, позволил заметит свое присутствие:

– Отец, я хочу стать полицейским.

Вздрогнув, на него обернулись две белые маски: лица родителей, освещенные фотонами черно-белого фильма, исказились в удивлении, за ним последовала гримаса испуга.

– Боже мой, Ларс, что с тобой случилось?! – вскрикнула Скарлетт, подскакивая с дивана с мыслью, не убил ли ее сын кого-нибудь этим холодным вечером.

– А еще мне нужны уколы от бешенства и столбняка, – спокойно добавил Ларс, будто и не слышал голоса матери, – так что вызывайте скорую, а я пойду в ванную промыть укусы.

– Укусы? – хором спросили они вслед удаляющейся спине, но ответа не было.

Скарлетт без лишних слов бросилась к телефону, от волнения уронив его на пол, а Майкл отправился вслед за сыном, чтобы помочь обработать и забинтовать раны. При свете яркой белой лампы он увидел, что Ларса здорово отделали, но если он все еще стоит на ногах, то картинка, должно быть, более пугающая, чем суть, и можно так сильно не беспокоиться. Что произошло с сыном, было очевидно, поэтому Клиффорд-старший решил обойтись без глупых вопросов.

– Сколько их было?

– Шесть.

– И как ты отбился?

– Понял, кто главарь, и вывернул ему челюсть. Остальных, кто не сбежал сразу, забил трубой, – индифферентно ответил Ларс.

Отец мысленно присвистнул. Даже если любишь животных, своя жизнь – это своя жизнь, чтобы сохранить ее, пойдешь на что угодно. Это как раз не удивляло. Удивляло то, как его сын вообще добрел домой после такой встречи. До приезда медиков больше никаких вопросов не задавалось. Майкл взглядом дал жене понять, что лучше пока помолчать: как бы не было интересно узнать детали, время неподходящее. Чтобы Скарлетт не потеряла сознание, глубину укусов на руках и ногах сына ей не показали, хотя она требовала, а поскорее забинтовали их. Лицо не пострадало, но покрыто было кроваво-грязными разводами.

Лейтенант Клиффорд думал о том, что теперь перевести сына в социально-математический класс не составит проблемы, стоит только упомянуть, что это поспособствует поступлению в академию, и испытывал приглушенную радость от услышанного, в целом от всей этой ситуации, благодаря которой их сын из неведомого монстра вновь стал уязвимым, телесным подростком, который делится с родителями своими целями. Что-то в нем изменилось, но сейчас было не до этого. Его сын станет офицером полиции. Можно ли мечтать узнать что-то более приятное? Несмотря на сопутствующие обстоятельства, эта мысль согревала душу и дарила надежду. Однако по взгляду жены было очевидно, что она его радости не разделяет.

Во время перевязки Ларс, прикрыв глаза и стараясь отвлечься от жгучей, ноющей боли, пытался вычислить логическую цепочку, что привела его к бескомпромиссному решению пойти по стопам отца и деда. Неужели загвоздка в том, что при расследовании тяжелых, запутанных дел он сможет полноценно проявить свои аналитические способности, реализовать дедуктивный потенциал мышления и восприятия, да еще и к месту применить аморфную эмпатию?

Слабонервным нечего возиться с трупами и убийцами, поэтому в полиции к его эмоциям, а точнее, их отсутствию, не будет вопросов. Так в этом ли дело? Хочешь осесть там, где лучше всего подойдешь и не вызовешь подозрений? Но с каких пор для тебя стало важным просеяться через сито общественной пригодности, отыскав подходящие ниши как достоинствам, так и условным недостаткам? Тебе действительно необходимо стать полезным для людей, которых терпеть не можешь, или есть иная причина ощущать себя кубиком, свободно проходящим сквозь отверстие для кубика?

Ларс прекрасно понимал, на что намекает внутренний голос. Сегодняшнее происшествие, которого можно было избежать, вовремя изменив курс, стало тому яркой иллюстрацией. Все приключилось по задуманному сценарию. Испытав себя, чтобы доказать голосу, чего он на самом деле стоит, юноша пришел к заключению, что создан для чего-то большего, чем быть красивым любовником, и может предложить миру не только свою внешность, которую получил, не прилагая усилий.

Всю жизнь, сколько он себя помнит, отношения большинства людей к нему строилось именно на основе того, с чем он родился, а не чего добивался сам, и от этого временами становилось тошно. Был какой-то непроглядный абсурд в том, чтобы боготворить людей только за их генетические данные, закрывая глаза на остальное, игнорируя прочие качества, прощая что угодно, если внешность приятна. Но так устроен мир, и красивые люди не хотят перемен. Обычно они говорят, что внешность – не главное, но что они могут об этом знать, если вся их жизнь – обратный пример?

Иногда Ларс испытывал смутный импульс изуродовать себе лицо, чтобы люди оторвались от его созерцания, посмотрели куда-то еще, обратили внимание на интеллект, характер и поступки… хотя знал, что эти вещи интересуют людей меньше всего, и последствия будут необратимы. Сегодня он пошел на этот шаг, понимая, что может быть покалечен или растерзан. Шрамы у него, в итоге, останутся, но не там, где хотелось бы. Как на зло, лицо они не тронули, кусали и драли когтями все, что угодно, только не его прекрасное лицо.

Так что главного достоинства (и оружия тоже) он так и не лишился. Может, и к лучшему, может, глупость все это. Раз уж он обречен всю жизнь носить обманчиво смазливое личико с геометрически безупречными чертами, нужно хотя бы податься в сферу, где оно не будет иметь значения, где форма, дисциплина и устав уравняют всех под одно достоинство. Там к нему будут относиться так же, как ко всем, ни в чем не выделяя и не возводя в ранг идолов (в глубине души Ларс давно мечтал испытать подобное отношение к себе). Там его научат быть полезным простым людям, а не только самому себе. И на примете у Ларса было одно такое местечко.

Благодарность – наверное, единственная вещь на свете, которую человек дает, ничего не ожидая взамен, искренне, чисто и безвозмездно. Оказывая кому-то помощь, Ларс делает это по собственной воле, а не потому что родился с этим и не может избежать. Лоуренс Клиффорд стремился к тотальному контролю над ситуацией в частности и над своей жизнью в целом, и ничто, включая его внешний облик, не имело права диктовать сценарий происходящего. Поэтому он пришел к выводу, что полиция – это для него. Слишком много факторов сошлись в одной точке, как графики функций пересеклись между собой. Там он будет на своем месте, заработает уважение и любовь людей за то, что делает, а не за то, как выглядит. Возможно, добьется известности за раскрытие громких дел, с его умом можно грезить и о таких перспективах.

– Приехали! – крикнула мама от окна, задернув занавеску, у которой стояла без движения минут десять.

По экрану телевизора плыли титры окончившегося фильма, играла старая музыка. Оставалось надеяться, что к Терри Мэрлоу тоже в итоге приехала скорая помощь.

Ларс никогда не думал, что кровь животных имеет такой сильный и стойкий запах. Возможно, дело было в количестве. До сих пор этот ярко выраженный душок железа и чего-то еще, возможно, гноя, стоял в носу, как будто им смазали ноздри. А руки, хоть он и вымыл их с мылом несколько раз, все еще пахли (и всегда будут пахнуть) ржавчиной с той самой трубы, которой он до смерти забил бродячих собак за то, что они испытывали голод.

Episode

4

Коротко стриженный и гладко выбритый мужчина тридцати девяти лет вплотную приблизился к двери с табличкой на уровне его плеч. На матовой поверхности было выгравировано: «ДАРИУС МЭДСДЕН. Заведующий отделением», и совсем мелко, под черточкой, – «психиатрическая лечебница Вудбери».

Мужчина рассеянно пробежался глазами по табличке и переложил аккуратный черный зонт в другую руку, чтобы извлечь связку металлических погремушек из внутреннего кармана длинного строгого пальто. Необходимый ключ он за секунду обнаружил наощупь, но прежде, чем вставить его в латунно поблескивающую скважину, осмотрелся по обеим сторонам коридора, как делал это вот уж на протяжении одиннадцати лет.

В зловещей тишине проворачивая ключ, мужчина прыснул смехом, забавляясь над своей глупой привычкой. Он и сам не знал, почему каждый раз озирается, словно заходит не к себе в кабинет, а тайком прокрадывается в логово заведующего отделением буйных больных, как в шпионских фильмах, чтобы выведать животрепещущие тайны. Ага, например, найти в сейфе (откуда у простого заведующего сейф, вы подумали?) секретные документы о психическом состоянии бывшего пациента, подозреваемого в преступлении, или же просто заклятого врага главного героя, чью репутацию крайне необходимо подпортить.

Боже мой, эти противные врачи в блокбастерах, все как один, никогда не идут навстречу следствию, – с улыбкой входя в кабинет, развивал тему мужчина. Даже если речь о судьбе человечества, что частое дело, или вопрос жизни и смерти, эти пустоголовые докторишки, вроде меня, отказываются помочь в разоблачении злодея, пока еще не поздно. Все твердят о какой-то врачебной тайне и предлагают вернуться с ордером. Вот и приходится без согласия забираться в их кабинеты, где на каждой полочке лежит по государственной тайне, которой они не хотят делиться…

Размышляя таким образом, мужчина в конце концов сдержанно засмеялся, но тут же прекратил. Смеяться в одиночестве в своем кабинете, вешая пальто на крючок, было как-то несолидно, что ли. Того и гляди, можно поменяться местами с пациентами, не отходя от кассы. Возможность в пределах вытянутой руки. Эта перспектива не менее развеселила его, чем дурацкий сценарий в голове, который невозможно остановить. Но пришлось подавить новый приступ веселья, а то было уже как-то неловко перед самим собой. Молчаливое помещение обязывало его вновь сделаться тем, кем он является в рабочие часы – серьезным специалистом.

На улице тихо барабанил дождь, успевший подмочить ему брюки по пути от машины до входной лестницы. Он шел вполсилы, зато крупными каплями, размером, наверное, с фасолину, так ему показалось. Дариус раскрыл зонт и поставил сушиться в дальний угол. В кабинете было прохладно и сумрачно, но по-прежнему уютно, как в обжитой комнате.

Мужчина включил освещение и прошел к панорамному окну во всю боковую стену высотой в полтора его роста. Стекла самую малость запотели, и внизу, где они неплотно сходились с сегментами паркета, он увидел заботливо втиснутые вафельные полотенца. Грубая зернистая ткань уже намокла и от скапливающегося конденсата, струйками сбегающего вниз, и от дождя снаружи, всегда проникающего в узкие щели.

«Марта», – подумал он с полуулыбкой.

Единственным минусом красивых панорамных окон была особенность их технического устройства в этом кабинете, и как следствие неизбежные лужицы на полу в дождливые дни. Запенивать щели Дариус не хотел из эстетических соображений. К счастью, его правая рука и старшая медсестра за годы службы выучила, что начальник не переносит сырость (от этого у него портится настроение, если быть честным), и делала многое, чтобы мистер Мэдсден работал в комфорте, в том числе то, что не входило в ее должностные обязанности.

Остальные стены кабинета занимали деревянные стеллажи, до упора заставленные книгами научного содержания, большая часть из них была написана и издана в прошлом столетии. Еще несколько стопок нестройными башнями поселились на рабочем столе. Почти все труды, связанные с психологией и психиатрией, Дариус постепенно перевез сюда, оставив дома библиотеку художественных произведений, как будто вычистил ее таким образом. Мэдсден был из тех, кто обещает себе заниматься профессиональной деятельностью только на работе, а дома полностью отключаться от процесса. Как и все, дающие себе подобные обещания, он мало преуспевал в их исполнении.

Массивный ясеневый стол служил центром притяжения в пространстве кабинета, что вполне согласовывалось с законами физики, учитывая его размеры и вес. Дариус обожал этот предмет мебели, тяжелый и монолитный, словно бы выпиленный единой деталью из исполинского бруска древесины, считал его личным источником энергии, необходимой для работы, и старался держать в чистоте и порядке (не без помощи Марты, конечно). Между столом и креслом на полу лежал теплый коврик, больше напоминающий маленький плед с медово-зеленым ворсом. Иногда Дариус разувался прямо на рабочем месте и опускал на мягкую поверхность свои отекшие больные ноги, как в живую траву.

Несколько лет назад Марта притащила в кабинет несколько огромных горшков с душистой черной землей, из которых торчали не по пропорциям крошечные бледные ростки. Женщина расставила их по помещению в только ей понятном порядке и бескомпромиссно заявила, что тот, кто посмеет сдвинуть их с места, будет иметь дело с ней, и добром это не кончится. Потом оказалось, такие горшки появились не только в его кабинете, а вообще по их крылу клиники, и ультиматум касался каждого из них. Марта планировала лично ухаживать за побегами, чтобы оживить «царство мертвой древесины» (так она и сказала, имея в виду пол, книги и всю мебель в кабинете босса).

Тронутый заботой Дариус не стал сопротивляться. Вскоре ему самому понравилось в свободные минуты поливать ростки и наблюдать за их развитием. А теперь растения, название которых он все время забывал, раскинули пышные ветви свежими зелеными подушками, равномерно разместившись по кабинету. С их появлением дышать и работать действительно стало приятнее. Молчаливые и обманчиво безразличные друзья стали частью интерьера, генерируя кислород в малых дозах. Наблюдая за ними, Дариус часто задумывался о том, что во многих вопросах женщины гораздо мудрее мужчин, и притом в разы скромнее, поэтому мужчинам следует прислушиваться к ним, не требуя никаких объяснений, а просто доверившись их беспроигрышному чутью.

С Мартой ему повезло не только в этом, но и по многим другим факторам. Она была первым человеком, кого он лично принял на работу, вступив в эту должность, и с тех пор они держались негласным и дружным тандемом. Вот, например, когда он приезжал на работу и заходил в свой кабинет, она никогда не беспокоила его сразу, а выжидала от двадцати минут до получаса. Какое бы срочное ни было у нее дело (а в психиатрической лечебнице каждое второе дело – срочное), она давала руководителю время переодеться, настроиться на рабочий лад, выпить кофе, в конце концов, потому что дела – они никуда не денутся, а выполнять их в раздраженном состоянии хуже, чем с ясным умом. Закрывая дверь изнутри, Дариус знал, что у него есть время «акклиматизироваться», ибо в ближайшее время его не побеспокоят, даже если очень в этом нуждаются (да и вообще, иногда его подчиненные демонстрировали убедительную самостоятельность: на них можно было положиться). Эта традиция здорово сберегла ему нервную систему, благодаря ей он все еще любил свою работу и с удовольствием собирался на нее по утрам.

Сегодня Марта вошла без стука через тридцать одну минуту после прибытия заведующего. А точнее, вбежала, распахнув дверь. По выражению ее лица, сбившейся прическе под чепчиком и отсутствующей обуви на одной ноге (весь персонал в здании обувался в мягкие мокасины) сразу стало ясно, что самоконтроль она потеряла не без причины. За долю секунды мужчина прочел в ее взгляде, что, а точнее, кто был этой причиной.

– Дадс! Нужна твоя помощь.

– Опять Сэм?

– Буянит, как никогда. Я уже не знаю…

– Идем скорее.

И они побежали по хорошо освещенному белыми лампами коридору, обсуждая подробности на ходу. Имя «Сэм» было синонимом фразы «самый проблемный пациент» для всей психиатрии Вудбери. Проблемность его заключалась в непредсказуемости, возведенной в абсолют. Семьдесят процентов времени он был отличным пареньком, пообщавшись с которым, задавался вопросом: а что он вообще здесь делает? Оставшиеся тридцать процентов давали полноценный ответ на этот вопрос, предавая анафеме все хорошее, что ты успел о нем узнать.

Натыкаясь на определенные звуковые триггеры, Сэм перевоплощался в неуправляемый ураган психической нестабильности. Трое санитаров с трудом удерживали его на месте, пока медсестра на свой страх и риск приближалась с единственным спасением – уколом успокоительного транквилизатора. Приходя в себя, Сэм ничего не помнил и не мог объяснить вспышки агрессии, подавляющие его сознание. Это был безнадежный случай, сколько бы ни пытались выявить истинные причины такого поведения, найти хоть какие-то связи, ассоциации – тщетно, его лечащий психиатр сломал себе голову.

Родственники вынуждены были сдать Сэма под постоянный надзор и время от времени навещали. Как правило, визиты становились все реже. Это расстраивало не только Сэма. Персонал привязался к нему за семь лет, как и другие пациенты. В спокойные периоды он вел себя адекватнее прочих больных и сам ужасался тому, что делает здесь, рядом с неуравновешенными, неполноценными людьми, каковым себя не считал. Большого труда стоило в такие моменты напоминать себе о тридцати процентах, когда Сэм давал фору всем остальным психам, вместе взятым. Убедить его в собственной опасности для окружающих удалось, продемонстрировав записи с камер видеонаблюдения. Шокированный, Сэм больше не поднимал этот вопрос, только просил вылечить его поскорее, чтобы вернуться к обычной жизни.

В этом заключалась главная трудность их работы: помнить о том, кто перед тобой, даже если почти все время он ведет себя совершенно нормально, как будто случайно сюда попал, а еще – знать, что к обычной жизни никто из них не вернется, но не отнимать надежду на такой исход. Быть кем-то между палачом, ученым и просто человеком. Психиатрия и психотерапия – очень разные вещи, и процент выздоровления среди попавших в лечебницу первого типа ничтожно мал, из всех инстанций сюда стекаются априори безнадежные.

Однако это не значит, что для их выздоровления, пусть и маловероятного, ничего не предпринимают. Напротив, имея в наличии статистически неоправданный лучик мнимой надежды, приходится выполнять много ненужной и бессмысленной работы исключительно из соображений гуманности. По крайней мере, так все происходит в отделении для буйных пациентов, которым заведует Дариус Мэдсден. Выучив добрый нрав начальника, близкие коллеги по отделению сокращали его имя до краткого Дадс5 и не стеснялись обращаться к нему в приятельской форме.

Угомонив Сэма пятью кубиками экстренного седативного, персонал выдохнул и разошелся по рабочим местам, потирая ушибленные части тела и с привычным юмором переговариваясь о том, что утро начинается вовсе не с кофе. Пациента увезли в его палату и уложили в постель. Сегодня досталось всем, включая заведующего. Пока Дадс пытался дотянуться до шеи, чтобы ввести транквилизатор, навалившись на Сэма вместе с санитарами, парень так мотнул головой, что лбом заехал ему в челюсть и разбил губу. Мэдсдену показалось, что все его зубы сейчас же веером рассыплются по полу, и на секунду-другую на глаза опустилось опасное затмение.

Позавчера они вместе играли в шахматы в этой же столовой, а сегодня Сэма, другого, подмененного как будто, без чувств увозили в палату, а сам Дадс, потирая челюсть, возвращался в свой кабинет, по пути отдавая распоряжения. Медсестры, натренированные Мартой, с мягкими голосами витали по помещению и успокаивали легко возбудимых больных. Завтрак продолжался, будто ничего не случилось. Старшая медсестра благодарно кивнула ему на прощание, все еще в одном мокасине (где же искать второй? – бегло подумал Дариус, и от улыбки его лопнувшая губа стала пощипывать).

Марта с подопечными усаживала пациентов обратно за столы, гладила по плечам и головам, поднимала посуду и опрокинутые стулья. Кто-то пошутил, что в следующий раз для Сэма нужно будет вызывать национальную гвардию США. Замечание разрядило обстановку. В психиатрической лечебнице даже эксцентричные происшествия приедаются, перетекая в разряд стандартных. Такая же часть работы, как и все остальное, с плюсами и минусами.

С этими мыслями Дариус вернулся в свой кабинет и как на духу проработал до одиннадцати часов, ни на что не отвлекаясь. На краю стола каждое утро его ожидала оставленная с вечера стопка документов, рассортированная по степени важности. Так он по очереди разбирал вопросы, добираясь до самого несрочного (обычно это случалось к обеду). К полудню Дадс добрался до бумаг, нуждающихся в его подписи, и внимательно изучил.

Помимо всяких формальностей здесь был запрос на перевод одного из пациентов в отделение общей терапии. Дариус приподнял брови. Запрос в письменной форме, составленный строго по протоколу, направил лечащий психиатр пациента, прикрепив историю болезни и дневник наблюдений. Быстро пролистав бумаги, Мэдсден обнаружил на последней странице то, что ожидал – личную записку – и сразу выложил ее, чтобы не затерялась среди обильной документации.

Перевод из буйного отделения в терапию – вопрос серьезный и требует времени, а до обеда оставался всего час. Добросовестно изучить все прилагаемые бумаги за шестьдесят минут невозможно, тут даже начинать не стоит, и Дадс задумался, не отклониться ли ему от заданной хронологии. Сейчас логичнее взяться за что-то небольшое и закончить к часу, чтобы не разрывать дело обеденным перерывом (это было бы неприятно), а вопросом перевода заняться сразу после обеда, на свежую голову и сытый желудок. Возможно, это дело займет его вплоть до вечернего обхода, прерываться не хотелось бы.

Дадс побарабанил пальцами по поверхности стола, еще раз пробежался глазами по бумагам в поисках имени пациента и сразу же его нашел. Та-ак. Он хорошо знал больного, и это осложняло ситуацию, и без того чрезвычайно нестандартную для их отделения. Его наблюдающий психиатр ни разу не упоминал, что успехи подопечного столь хороши, чтобы поднимать вопрос о переводе.

Дариус заметил, что дождь прекратился. Небо прояснилось, как будто невидимые руки очищали синеву от ватного серо-белого налета, разгоняя его в стороны. Показалось солнце и спешно скрылось за облаками. Мэдсден поднялся, чтобы постоять у окна и поразмышлять. Панорамное остекление выходило на фасадную сторону, отсюда отлично просматривалась прилегающая территория, имитирующая парковую лужайку для прогулок, только без фонтанчиков и прочих потенциально опасных для жизни предметов. С минуты на минуту должен начаться ежедневный предобеденный моцион, и Дадс намерился понаблюдать за ним.

Вот, наконец, вывели больных. Это делали в любую погоду, кроме совсем уж непрогулочной, да и зонтики можно использовать в качестве оружия, слишком опасно. Пациенты любили бывать на улице, которую видели обычно из-за прочной решетки, лишь в редких случаях кого-то приходилось выводить силой. Дариуса, настроенного категорически против насилия (тем, кто лечился здесь, и без того досталось в жизни), это всегда расстраивало, но правила есть правила, свежий воздух нужен всем вне зависимости от настроения.

Дюжина силуэтов в казенных серых костюмах, телогрейках и резиновых сапогах высыпала на лужайку. Все, за исключением Сэма, спящего в своей палате после утреннего приступа. Сопровождали их несколько медсестер и медбрат, они следили, чтобы внутри коллектива сохранялся порядок и спокойствие, чтобы никто не начал есть траву и так далее. Бежать куда-то с этой лужайки было бессмысленно, каждый об этом знал, включая пациентов.

Территория лечебницы казалась обширной, потому что, находясь у здания, на возвышенности, нельзя заметить частокола высотой в полтора человеческих роста, которым она обнесена принципиально не вблизи прогулочных мест. Выходя во двор, больные наблюдали просторы зелени вокруг, а не тюремные решетки: иллюзия свободы благотворно действовала на их нервы. Как будто никто не ограничивает твое перемещение, и ты можешь идти, куда захочешь.

Предела не существует, пока ты его не видишь – так устроена человеческая психика. Поэтому-то и кажется, будто вещи, конца которых мы не в силах достичь, бесконечны. Но это заблуждение, продиктованное ограниченностью человеческой природы, которая как раз ощутима вполне отчетливо, но почему-то продолжает являться мерой всех вещей во вселенной. Возможно, потому что кроме собственной личности люди на самом деле больше ничем не обладают. Парсеки бытия им приходится отмерять неподходящим, но единственно доступным инструментом – собой.

Те же, кто слишком хорошо это понимал, обычно оказывались в местах, подобных этой лечебнице.

Далеко от здания никто не отходил, хоть это и не запрещалось. Вероятность преодолеть частокол стремилась к нулю, переживать было не о чем, территорию им все равно не покинуть. Максимум – добегали до мелкого подлеска, что начинается примерно в ста ярдах, но неизменно возвращались без дополнительных увещеваний и погонь. Марта шутила, что всем слишком нравится столовая еда, чтобы отсиживаться в лесу. В каждой шутке, как она любит говорить, лишь доля шутки, а все остальное – правда, замаскированная юмором для безобидности, чтобы оставался путь к отступлению.

На прогулках никто из больных не носил рубахи с длинными рукавами и не испытывал иных ограничений в движениях или перемещениях. В этой маленькой приятной частности таилась суть политики управления (и лечения) доброго Дадса, который запросто мог прогуляться с пациентами, пообщаться и пропустить партию в шахматы без «конвоиров».

«Самое важное для их психического здоровья, чтобы они продолжали чувствовать себя людьми, а не заключенными, над которыми ставят опыты, – так он рассуждал и такие установки транслировал персоналу. – Наши пациенты ни в коем случае не должны страдать или чувствовать себя угнетенными».

А те, кто не мог найти в себе гуманности или злоупотреблял полномочиями, под чутким оком Марты в отделении не задерживались.

Дариус следил за перемещениями серых силуэтов по темно-зеленому после дождя ковру травы. Кто-то бродил, как положено, кто-то стоял на месте в неестественных позах, мадам Фарси выкатили на инвалидной коляске (она внушила себе, что не может ходить, хотя на самом деле могла бы и бегать). Была здесь и женщина, которая считала себя свечой. Она все время стремилась поджечь себе волосы, чтобы лучше соответствовать образу, но, к счастью, бдительности персонала хватало, чтобы этого не допустить. Однако и ее намерение не ослабевало. В жаркую погоду или находясь у батареи она делала вид, что тает, как воск, и действительно в это верила. Ее актерская игра была убедительной. И безвредной, к счастью.

Неосознанно Дариус искал на лужайке того, о ком шла речь в документах на его столе. Найти оказалось несложно. Худая и сутулая из-за высокого роста фигура, вызывающая неприятные ассоциации со старыми фильмами ужасов, под стать ей вытянутое лицо с синеватой щетиной, густые черные волосы, жесткие, как проволока, и торчащие отдельными прядками, как перья ворона. Самый юный пациент во всей лечебнице. Через месяц ему исполнится всего лишь девятнадцать лет.

Молодой человек спокойно гулял, схоронив руки в глубоких карманах распахнутой телогрейки. Тощий по природной комплекции, чернявый, смуглый и небритый, в этой униформе сейчас он напоминал Дариусу наивного молдавского разнорабочего, какие не были редкостью на восточном побережье, куда приезжали на заработки не от хорошей жизни. Сходство реальностью не подкреплялось: паренек являлся самым настоящим американцем, рожденным и выросшим в Вудбери.

На прогулке юноша придерживался четкого маршрута – квадрат с закругленными углами – и двигался по нему против часовой стрелки, словно механизм, стремящийся в прошлое. Иногда он бил сапогами по мокрой траве, поднимая брызги, или присаживался на корточки и мочил ладони, которыми затем протирал впалые щеки и высокий лоб, закрыв глаза от приятной прохлады. В этих действиях таилось что-то ребяческое, словно невыгулянное, оборванное детство рвалось из него и теперь, и Дариус вновь подумал о том, какое он еще дитя. В сыновья ему годится. Но возрастом обманываться не стоит, как и внешностью. При попадании сюда паренек доставил им не меньше хлопот, чем остальные пациенты, вместе взятые, хоть эти хлопоты и отличались от ущерба, причиняемого, например, Сэмом.

Больной завершал третий круг под внимательным взглядом мистера Мэдсдена. Вдруг он замер, словно вспомнил что-то неотложное, посмотрел перед собой и наверх и нащупал взглядом своего наблюдателя за стеклом. Дадс немного изменился в лице, но вряд ли это можно было заметить с такого расстояния. Неожиданно выглянуло солнце, отчего трава заблестела, словно усеянная бриллиантовой пылью. Теплый свет лег на лицо черноволосого пациента, выхватив спокойную признательную улыбку. Достав из кармана костлявую руку, он коротко помахал, позаботившись, чтобы жест остался незамеченным для остальных и не дискредитировал заведующего. Но тот, удивленный, ответил ему тем же. После этого юноша потерял к нему интерес, прибился к компании из трех человек, разговорился с ними и даже смеялся.

Дадс вызвал Марту по селектору, размышляя о настроении пациента, которое таинственным образом передалось и ему, как будто через солнечные лучи. Лицо парнишки казалось более, чем уравновешенным, он получал неподдельное удовольствие от погоды и пребывания на улице, как любой нормальный человек. Мэдсдену даже самому захотелось выйти прогуляться, и теперь он осторожно к себе прислушивался.

– Слушаю, – сухо отозвалась старшая медсестра.

– Скажи мне, свет мой, как вел себя Флинн последний, скажем, месяц?

– Странно, что ты спросил именно о нем. Образцово себя вел, надо заметить. Срывов не было. Нападений тоже. Пьет все таблетки, ходит на все процедуры. Не спорит, как раньше. Много читает. Он спокоен, как никогда. А что?

– Да ничего. Хотя, собственно, кое-что есть, – Дадс потер переносицу, Марта молча ждала продолжения. – Когда в последний раз от нас переводили в терапию?

Марта сразу сообразила, что к чему, и после паузы спросила с отчетливым недоверием:

– Да ну, серьезно?

– Полагаю, розыгрыш маловероятен.

– Ничего себе. Пригляжу за ним.

Она нажала отбой прежде, чем он дал добро и поблагодарил ее за отзывчивость. В том, что начальник хочет от нее именно этого (присмотреть за Флинном), женщина не сомневалась, а в благодарности за исполнение прямых обязанностей не нуждалась. «Слишком занята для пустословия, даже если беседует со мной, – подумал Дадс и улыбнулся, – не тратьте время Марты на ерунду, а то она будет злиться, все правильно говорят. Нужно повысить ей жалованье и заставить взять помощницу».

Однако это были мимолетные мысли. Куда сильнее его занимало будущее Йена Флинна, внезапно очутившееся лично в его руках.

Мужчина вернулся за стол и настроился изучать бумаги о переводе, не откладывая на потом. Сегодня он решил не спускаться в столовую. Попросит Марту принести ему обед прямо в кабинет. Она, конечно, отчитает его за прием пищи в неположенном месте, но просьбу выполнит.

Итак, сверху лежал официальный запрос (на приятной плотной бумаге крафтового цвета) о переводе пациента такого-то (паспортные данные, диагноз, лечащий врач, время лечения и т.д.) по причинам таким-то (здесь всегда писали одно и то же – о примерном поведении, отсутствии агрессии и осознанном желании излечиться на протяжение не менее месяца) в отделение общей психиатрической терапии, где условия лечения и пребывания отличаются от местных по многим факторам. Если здесь их необходимо строго соблюдать для безопасности персонала и других пациентов, в терапии угрозы внезапного припадка, вспышки ярости, проявления грубой силы и иных вредоносных действий со стороны больного не может быть в теории.

Лечащий психиатр Йена заключал, что его подопечный в течение года лечения по определенной методике с минимально травмирующим медикаментозным вмешательством (его личной методике, которую он хотел представить теперь на ближайшем симпозиуме) достиг нужной стадии эмоционального равновесия и готов был к более легкой, вербальной терапии без применения лекарств. Самой собой, новый статус был достигнут путем кропотливой работы врача и встречного стремления пациента, и прочее в том же духе. Настоящим запросом заверяю, что… намерен и далее вести лечение Йена Флинна, восемнадцати лет, в общей терапии, и прогнозирую выздоровление… в течение года. Дариус присвистнул. Дата и подпись – вчерашние, Аарон Крэнсби, психиатр лечебницы Вудбери. Прилагаю последние анализы, историю болезни и дневник наблюдений, и так далее…

Дариус распечатал неофициальное письмо от Аарона и быстро прочел его. Оно было кратким и панибратским.

«Дадс! Мальчик не безнадежен. Как хорошо сложилось, что он попал в мои руки. Мы сразу нашли общий язык, я тебе рассказывал. Я намерен дать ему шанс выкарабкаться. Он делает большие успехи – осознанные успехи, что важно. Я горжусь им. И хочу предоставить условия для возвращения к обычной жизни. Уверен, он этого заслуживает, как и любой человек заслуживает шанса исправить ошибки. Должно быть, ты уже подумал, что я излишне привязался к Йену, а проявлять эмпатию к пациенту непозволительно и непрофессионально, но, уверяю, я скорее в восторге от выносливости его психики и от прогресса, который он продемонстрировал за последние полгода активного применения моей методики. Внимательно изучи документы. Если нужно, обсудим все с глазу на глаз. Аарон».

Мэдсден посидел над ворохом бумаг, неподвижно размышляя. Вспоминал, как Флинна привезли к ним год назад, в каком плачевном состоянии пребывала его психика. Первые несколько недель юноша не шел на контакт ни с кем, вырывался и буянил, отказывался есть и пить, когда кончались силы активно сопротивляться и выражать протест – бормотал несвязный бред, несколько раз пытался бежать, нападая на санитаров и поражая всех необыкновенной силой и упорством, непонятно откуда взявшимися в изможденном теле. Пришлось держать его на седативах и ждать, ждать, ждать, а Дадс этого очень не любил – успокоительные затуманивали сознание, лишали возможности полноценного диалога, их применение не несло прогресса в лечении, но было вынужденной мерой. Постепенно их уровень снижали.

У Йена Флинна оказался запущенный эмоциональный срыв. Если бы кому-то пришло в голову нарисовать то, что с ним происходит, рисунок представлял бы собой огромный клубок из туго стянутых узлов. Целый год Аарон, который не испугался и принялся за этот случай, распутывал клубок, узелок за узелком развязывая нагромождение травм и комплексов. Тяжело было и врачу, и пациенту, но безоговорочное сочувствие установило между ними подобие хрупкой связи. Далеко не сразу, но Йен, вроде бы, начал доверять Аарону. Вскоре в подробностях стала известна история, из-за которой парень тронулся рассудком. Они собирали ее по кускам, словно разбитый вдребезги стакан, тщательно выверяя реальные фрагменты, отделяя их от фантазий, страхов и кошмаров, восстанавливая не только форму, но и хронологию, с котором эти кусочки от него откалывались.

История Йена вовсе не новая, ничего сверхъестественного в ней нет, но оттого не менее болезненная. Аарон называл ее архетипичной, как Эдипов комплекс или Стокгольмский синдром, просто с другим содержанием. Главный монстр, с которым сражался парень – чувство вины. Подпитанное окружающими, оно окрепло настолько, что обвинение виделось ему в каждой мелочи и вызывало множество осложнений, побороть которые сами по себе тоже оказалось непросто.

Но Крэнсби, пройдоха, видимо, что-то придумал. Он много экспериментировал, у него всегда были какие-то свои безумные теории, механизм которых он тщательно скрывал, но мог частично поведать в подвыпившем состоянии – все равно никто ничего не понимал. Даже Дадс в глубине души считал бредом фрагменты услышанного, но если они давали результат, то не такой уж это и бред.

Состояние Флинна то поэтапно улучшалось, то стремительно скатывалось на несколько ступеней назад. Происходило это скачкообразно и без видимого алгоритма. Отсутствие закономерности между подъемами и спадами смущало всех, но не Аарона, он утверждал, что отсутствие закономерности – это тоже своего рода алгоритм. Стоит заметить, что таким спокойным и беззаботным, как сегодня, Флинна еще не доводилось наблюдать. Неужели Крэнсби со своей странной методикой сотворил вербально-химическое чудо? Травма была серьезная: в плане психики парень напоминал калеку с оторванными конечностями, прирастить которые невозможно, оставались только протезы. Но и они полноценности не вернут, будь врач хоть тысячу раз талантлив.

Профессионал-теоретик внутри Дадса здраво рассуждал, что подлатать такую травму ни за шесть, ни за двенадцать месяцев невозможно, излечить – подавно. Пациенты с депрессией средней тяжести или запущенным обсессивно-компульсивным расстройством и того дольше посещают психотерапевта. Но одиннадцатилетняя практика в психиатрии, взаимодействие с реальными больными помогали обрести веру в какие угодно метаморфозы. Мозг человека, его химический состав, предопределяющий свойства и функционирование, – критически слабо изученная область. Утверждать о чем-то со стопроцентной вероятностью даже в рамки академической традиции с трудом укладывается, хотя там такое любят.

Эти стены видели всякое. Даже самое невероятное. Вот и Флинн теперь не бросается на людей, вспыльчивый от невосполнимой утраты, а спокойно беседует с ними, шутит, улыбается; не пытается покончить с собой от всепоглощающего чувства вины, а гуляет на свежем воздухе, радуется солнцу и дождю, машет ручкой врачу. Научиться принимать мир в его истинном облике, мерзком и несправедливом, – самое важное, чему должен в своей жизни обучиться человек.

Флинн производил впечатление того, кто встал на путь смирения с действительностью и готов двинуться дальше. Но Дадс задумался, мог ли пациент изображать выздоровление в личных целях. Перебрав в уме несколько аргументов, сравнив их между собой, пришел к выводу, что скорее нет, чем да.

Во-первых, нелогичный мотив. Актерская игра на протяжении полугода, чтобы попасть из одного отделения в другое, оставшись в том же здании? Зачем? Здесь его не бьют, не мучают, условия хорошие, появились приятели, кормят отлично. Ведь речи о том, чтобы выпустить его, никто не ведет, поэтому он не может действовать, исходя из надежды на освобождение. Просто смена палаты и строгости надзора, даже врач останется тот же.

Перевод – лишь малый шаг по направлению к выздоровлению, и обратная дорога всегда остается открыта, никто не выстроит на ней ворот, чтобы уберечь от рецидива. Множество раз Дариус с печалью наблюдал, как по этой дороге возвращались те, кто, казалось, делал большие успехи, и из терапии люди попадали к буйным, но наоборот – почти никогда. Перевод не означает, что ты почти здоров, он означает, что ты больше не представляешь опасности для себя и окружающих, держишь себя в руках, и больше ничего.

Во-вторых, серьезная психическая деформация – не то, что можно замаскировать. Она выпирает, как рубец, и профессионалу видна невооруженным глазом. Долго делать вид, будто ты излечился, если на самом деле это не так, больной не сумеет физически. Нельзя притворяться, что у тебя нет ножевого ранения, если оно есть, и тут то же самое. Скрыть отклонения невозможно, как невозможно изменить психотип и темперамент, с которым рождаешься вследствие индивидуального гибрида химических и генетических игр.

В-третьих, и почему-то это казалось самым главным, значение имела сама сущность Флинна. Зная его целый год, зная, из-за чего он оказался здесь, не раз слыша, как он плачет и проклинает себя, любой заявил бы, что этот парень не умеет блефовать. У него всегда на лбу написано текущее эмоциональное состояние, и любое намерение становится очевидно прежде, чем осуществится. Театральное мастерство и Йен Флинн казались вещами столь несовместимыми, что скорее верилось, будто у Сэма внезапно и навсегда закончатся припадки.

И все же некое сомнение беспокоило Дадса. Маленькой червоточиной неприятно проклевывалось в груди, пробивая путь наружу, как слабый птенец клюет изнутри скорлупу. Но рано делать выводы. Мэдсден взял красный маркер и открыл историю болезни, планируя внимательно ее прочесть, подчеркивая все, что его обеспокоит или потребует дополнительного внимания. Параллельно он думал, что обязательно поговорит с Йеном лично, а потом обсудит все с Аароном.

Нет, сегодня эта эпопея точно не кончится, сегодня она лишь начинается. Неслыханный случай. Позволит ли Дариус стать ему прецедентом?

***

История болезни: ФЛИНН

Психиатрическая лечебница Вудбери, 2002 год

Паспортная часть

Полное имя: Йен Арчер Флинн

Дата и время рождения: 1983 г., 15 октября, 15:00

Место рождения: Вудбери, округ Нью-Хэйвен, штат Коннектикут

Место проживания: Вудбери, округ Нью-Хэйвен, штат Коннектикут

Образование: на момент поступления в клинику (июнь 2000г) окончил старшую школу Вудбери и готовился сдавать экзамены в колледж на медицинский факультет

Направлен на лечение биологическими родителями против собственной воли: пребывал в неадекватном состоянии и представлял угрозу для себя и окружающих

Субъективный анамнез

Наследственная отягощенность по психическим заболеваниям: по отцовской линии через поколение наблюдается яркое проявление паранойи и вероятная склонность к маниакально-депрессивному психозу

Характер и особенности личности ближайших родственников: мать (Эрин Флинн) – отклонений не выявлено, по психотипу истероид; отец (Марк Флинн) – склонность к агрессии, психотип яркого эпилептоида

Пренатальная патология: нервный срыв матери во время беременности (второй триместр), употребление антидепрессантов

Натальная патология: недоношенность (две недели)

Постнатальная патология: позднее формирование речи (два с половиной года), особенности воспитания (холодность и строгость со стороны отца), закрытая черепно-мозговая травма в возрасте семи лет, хронический бронхит и конъюнктивит

Раннее развитие: заторможено, слабый иммунитет, частая заболеваемость инфекционными заболеваниями

Дошкольный период: речевые девиации, пугливость, робость, молчаливость, отсутствие ярко выраженной любознательности, аморфность

Школьный период: скачкообразное развитие социальной активности, стремление занять свое место в группе, средние успехи в учебе, ярко выраженное стремление угождать и прислуживать тем, кто выше по статусу, чтобы поднять свой собственный статус; развитие подозрительности и паранойи, часто – апатичное настроение (прилагаются заключения школьного психолога до и после происшествия-триггера). Ухудшение памяти. Потребность в позиции подчинения

Период полового созревания: без отклонений. Начало половой жизни: шестнадцать лет. Нарушения гормонального фона: тестостерон – повышенный, кортизол – критически повышенный

Обучение после школы: отсутствует

Трудовой анамнез: официально не был трудоустроен, воинскую службу не проходил по состоянию здоровья (признан негодным)

Семейный анамнез: серьезных заболеваний среди членов семьи не выявлено. Выкидышей у матери не было. Родственные (кровные) связи между родителями отсутствуют. Генетические заболевания не выявлены. Младшая сестра страдала от аллергии на кошачью шерсть. Риск гинекологических онкозаболеваний матери – не более 30%, воспалительных заболеваний кишечного тракта у отца – 37%. Риск сердечно-сосудистых заболеваний для обоих родителей до 50 лет – не выше 40%

Перенесенные заболевания: корь, ветряная оспа, бронхит, конъюктивит, гнойная ангина. Аллергических реакций на препараты не выявлено

Экзогенно-органические заболевания головного мозга: вследствие тяжелой черепно-мозговой травмы, полученной в возрасте 16 лет (сразу после инцидента-триггера), проявляются депрессивные и бредовые состояния, подозрение на галлюцинации и сумеречное расстройство сознания

Употребление алкоголя, наркотиков и других психоактивных веществ: алкоголь употребляет с 14 лет, не курит, пробовал марихуану не более 5 раз. Галлюциногенные и иные опиоидные вещества, а также лекарства, не принимал

История настоящего заболевания (начало, поступление, динамика в отделении).

Йен Арчер Флинн поступил в психиатрическую лечебницу Вудбери в возрасте 17 лет в состоянии запущенного нервного срыва и помрачения сознания (частичная дезориентация).

Первые симптомы расстройства стали замечать за восемь месяцев до поступления. Самочувствие ухудшалось и сильно обеспокоило родителей больного. Заметив, что сын с трудом контактирует с людьми, Эрин и Марк обратились к специалистам.

Когда за пациентом приехала бригада, он закрылся в своей комнате и не отзывался. Санитарам пришлось вынести дверь с петель, больной оказывал агрессивное сопротивление. Некоторые его вещи изъяли для более точного контекстно-социального анамнеза. Тетрадь, служившая ему дневником, была полностью исписана одной и той же фразой: «я найду ее и верну домой».

Родители больного подробно рассказали об инциденте-триггере, после которого их сын изменился, но умолчали о многочисленных травмах и переломах, полученных пациентом в вечер исчезновения сестры. Изменения в поведении сына с характеров полученных повреждений не связывают, комментариев не дают.

В течение первой недели, прибегая к медикаментозным успокоительным среднего действия, провелось обследование пациента, а также несколько ознакомительных бесед для выяснения всех подробностей истории и состояния больного от первого лица. Вскоре было установлено, что с момента инцидента-триггера пациент пребывает в маниакальной депрессии, генерируемой тяжелым чувством вины в случившемся.

Раз в несколько месяцев он испытывает сильный эмоциональный подъем, сопровождающийся частичной амнезией (игнорируются или замещаются фантазиями отдельные события реального прошлого), потребностью исправить ситуацию, уверенностью в своих силах, имитацией активной деятельности, хорошим настроением и иллюзорными надеждами на будущее.

Например, в маниакальной фазе пациент уверен, что его действия приведут к возвращению сестры домой и счастливому варианту развития событий; каждый раз озвучивается новый сценарий к достижению цели. В депрессивной фазе появляются сопутствующие симптомы: повышенная тревожность, нарушения сна и речи (реверсивный порядок слов), кошмары, параноидальное состояние (подозрения персонала в содействии похитителям сестры больного), панические атаки. Наблюдаются зачатки обсессивно-компульсивного расстройства, проявляющиеся чаще всего в попытке придать сломанным/разрушенным вещам первоначальный вид, а также перемещении против часовой стрелки (это успокаивает больного).

В процессе вербальной и медикаментозной психотерапии стало изветсно, что больной страдает от синдрома навязчивых состояний (наиболее активно проявляется в маниакальной фазе, когда пациент открыт к беседе и доверяет психиатру свои планы, не подозревая его в пособничестве воображаемым врагам). Пациент одержим идеей поиска и возвращения сестры в семью и уверен, что справится с этим лучше, чем органы правопорядка. Собственная жизнь мало волнует больного, единственной целью он видит исправление своей ошибки. Фотографии детей (особенно девочек) или упоминание детях являются триггером для сильного беспокойства и катализируют депрессивную фазу посредством срыва.

Психический статус

В сознании, не контактен, частично ориентирован. Менингеальных симптомов не наблюдается. Запахи, звуки различает. Глазодвигательных расстройств нет. Расстройств чувствительности по ветвям тройничного нерва нет. Нарушения жевательных функций нет. Роговичный рефлекс в норме. Лицо симметрично в покое и асимметрично в миметических пробах. Расстройств вкуса не выявлено. Частое отсутствие аппетита. Вестибулярный аппарат частично в норме, слух не нарушен. Наблюдается гипотрофия в грудинно-ключично-сосцевидной и трапециевидной мышцах. На вопросы отвечает правильно. Зрачки симметричны. Острая реакция на свет. Глазные яблоки неограниченно неподвижны.

Соматический статус

Состояние удовлетворительное. Астенический тип телосложения. Вес на момент поступления – 163 фунта, рост – 6,2 футов. Питание недостаточное. Кожные покровы и лимфатические узлы глобально в норме (рекомендована проверка у дерматолога и эндокринолога). Костная система хрупкая, суставы не деформированы, есть зажившие переломы. Дыхание в норме, без хрипов, через нос. Сердцебиение – несильная тахикардия, тоны приглушены. Пульс 80/мин, артериальное давление 90/75. Язык чистый. Живот при пульпации мягкий, безболезненный. Печень в норме.

План обследования.

Выделение симптомов.

Депрессивная фаза: чувство тоски и подавленности, апатичное настроение, комплекс вины, самобичевание, речевая и двигательная заторможенность, паранойя и подозрительность, скрытность, агрессия, замедление психический процессов, отсутствие интереса к окружению, нарушение аппетита. Маниакальная фаза: высокая подвижность, учащенные пульс и сердцебиение, увеличение скорости речи, повышение настроения, интеллектуальное возбуждение, контактность, употребление по отношению к себе местоимения множественного числа «мы», почти полное отсутствие сна (при отказе от снотворного).

Ведущий синдром: синдром навязчивых состояний, паранойя

Предполагаемый диагноз: маниакально-депрессивный психоз

Окончательный диагноз (согласно лабораторным, инструментальным и патопсихологическим исследованиям, а также консультациям специалистов): маниакально-депрессивный психоз, отягощенный параноидальной шизофренией.

План лечения.

Наблюдение лечащим психиатром в лечебнице Вудбери: назначен Аарон Крэнсби

Психофармакотерапия (поддерживающая): антидепрессанты, препараты лития, нормотимики, нейролептики (дозы и их изменение на усмотрение лечащего врача)

Психотерапия и психосоциальная реабилитация в условиях отдаления (не менее 4 раз в неделю)

Терапия сопутствующих патологий, включая соматические

Психический статус (повторное обследование после годового курса лечения).

Контактен, сознание ясное, агрессию не проявляет, частично общителен, не препятствует лечению, исчезли четкие границы между фазами, переход более плавный (на момент обследования находится в слабо выраженной маниакальной фазе). Жалобы: кошмары, нарушение аппетита, тревожность, перепады настроения, провалы в памяти. Расстройств восприятия не выявлено. Галлюцинации не испытывает.

К моменту повторного обследования пациент признает ранее обнаруженные расстройства и выражает желание вылечиться. К своему текущему состоянию относится спокойно, слегка депрессивно. Серьезных расстройств мышления не обнаружено. Редкие нарушения речи. Больной выражает критические отношения к бредовым идеям, признает их нереализуемыми.

Сверхценные идеи пациента: семья, спокойствие, полноценность, дом, родство. Навязчивые состояния: чувство вины, панические атаки, внезапный страх и тревога. Запас знаний и возможность их использовать: ниже среднего, полностью соответствует полученному образованию. Качество суждений и способность к умозаключениям: норма.

Нарушение ассоциативного мышления и способности к абстракции, зачастую демонстрирует буквальное восприятие и непонимание переносного смысла. Новую информацию запоминает и удерживает хорошо, однако много заблокированных воспоминаний из прошлого (последние три года, включая инцидент).

Часто: расстройство внимания и апатичное настроение, нарушение эмоционального фона (с трудом выражает радость или удивление). Эмоциональная адекватность соответствует уровню сопутствующего шизофренического расстройства. Больной заторможенно реагирует на эмоционально значимые для него вопросы, темы и воспоминания во время беседы.

Зафиксировано расстройство пищевого влечения (больной неосознанно наказывает себя лишениями) и сна (кошмары, бессонница, сноговорение), половое влечение в норме (высокий тестостерон), инстинкт самосохранения в норме. Выработалась зависимость к психоактивным веществам типа: антидепрессанты.

Особенности манер и поведения. Пациент мало разговаривает, говорит обычно тихо, смотрит в сторону, не проявляя открытый интерес к собеседнику. Редко улыбается, пуглив, задумчив, часто уходит в себя. Склонен испытывать чувство стыда за свою внешность, темперамент, поведение, присутствие. Редко проявляет хорошее чувство юмора и самокритику. В депрессивные периоды (сейчас их больше, они более рассеяны) недоверчив, подозрительно относится к новым людям. Его доверие и возможность поговорить открыто нужно заслужить на протяжении времени.

Часто сонлив и выглядит уставшим. Никогда не обманывает, но не отвечает на вопросы, на которые не хочет (принципиальное избегание лжи путем умолчания). Трудно разговорить, и еще труднее заставить говорить о себе и своих чувствах. Высказывания, не содержащие вопроса, часто игнорирует, не поддерживая беседу.

Налицо все признаки обсессивно-компульсивного расстройства (ритуалы успокоения): неоправданно часто и без надобности моет руки или протирает салфетками, полотенцем, одеждой; в столовой определенным образом раскладывает приборы на подносе и еду на тарелке (не проделав это, есть не начинает); на приемах психотерапии не переносит неплотно прикрытые двери, дверцы шкафа или окна, неровные стопки бумаг или книг, вещи, лежащие друг к другу не параллельно/перпендикулярно, а под иными углами, не до конца зашнурованные ботинки, одежду, застегнутую не на все пуговицы, и т.п.

В отвлеченных, абстрактных вопросах рассеян, в практических педантичен.

С другими пациентами общается минимально, но дружелюбно, врагов в них не видит. Не вступает с ними в споры и конфронтации, даже если не согласен. Сосредоточен на своих мыслях и предпочитает находиться в одиночестве и тишине. Любит прогулки и «тихий час».

Темперамент: флегматик, психотип: эпилептоид (застревающий) с элементами тревожного типа…

***

Дальнейшие сугубо официальные пункты Дадс Мэдсден внимательно читать не стал, удостоив беглого взгляда по диагонали. В процессе ознакомления он выделил для себя множество любопытных моментов, и теперь история болезни Йена Арчера Флинна пестрела красными тире, точками и восклицательными, словно кто-то внутри нее отчаянно сигнализировал о помощи, используя азбуку Морзе.

Несомненно, какое-то сообщение в подчеркнутых фрагментах вырисовывалось, словно выжимка. Концентрат.

Но Дадс не мог понять его характер: отрицательное оно, оптимистичное или противоречивое. Для анализа недоставало контекстных данных. Как ни странно, это не беспокоило его. Не беспокоило настолько, что он не счел нужным прочесть дневник наблюдений Аарона, в котором только что сухо описанное излагалось подробнее, иллюстрируясь живыми примерами в последовательности их проявления…

Дадс сделал себе чай, черный с бергамотом, покрепче и без сахара. Спокойно и без лишних мыслей выпил его, наблюдая, как погода за окном превращается в чудесную, а вместе с ней и его настроение. Осушив кружку, он вдруг, неожиданно для себя, схватил ручку и подписал все необходимые бумаги о переводе.

Оповестить Крэнсби, выслушать наблюдения Марты и побеседовать лично с Флинном было решено постфактум. В глубине души решение было принято, и он не стал от себя этого скрывать. Остальное – формальности. Главное условие для перевода Йена в терапию Дадс усмотрел практически сразу: отсутствие агрессии и нападений со стороны пациента. Прочее вполне можно продолжить лечить в иных условиях, а не среди вспыльчивых больных с приступами и иными особенностями типа стремления поджечь себе голову.

У Дариуса было слишком хорошее настроение, чтобы не дать пареньку шанс.

Он вызвал Марту и попросил привести к нему Флинна после вечернего обхода, а Крэнсби записать на посещение завтра утром, вне зависимости от результатов планируемой беседы, сразу после которой они с Мартой обсудят наблюдения сегодняшнего дня. Дадс надеялся на внимательность старшей медсестры, порой в этом она не уступала следователю и чуяла обман за сто ярдов.

В продолжение дня перед глазами мистера Мэдсдена всплывали то мокрая тонкопалая кисть, робко машущая ему, то смуглое и худое, редко улыбающееся лицо Флинна. И то, и другое почему-то вызывало запрещенное, и оттого сильное сочувствие.

***

Они уверены, что помогают мне.

Но на самом деле это не помощь, я же знаю, мне ли не знать, это даже не лечение, а откладывание неизбежного на потом. Театр абсурда, в котором мы все тут играем роли, не имея права отклониться от предписанных паттернов поведения.

Тот, кто здесь в качестве врача, ведет себя только как врач. Тот, кто в роли больного, тоже не отклоняется от сценария. Даже если он ему не подходит. Нельзя.

Неужели они этого не понимают? Они же все считают себя взрослыми, умудренными, адекватными, образованными, превосходящими людишек в сером, которых якобы исцеляют болтовней и шариками кальция. Такие умные, такие неповторимые и благородные. А простых вещей – не понимают.

Простых вещей, которые я, «мальчик без образования», отлично знаю, потому что ощущаю их кожей, кишками, костным мозгом их выучил. Спасибо, спасибо, предоставился случай уяснить себе простое правило. На всю жизнь. Никому не советую.

Глядя на их вышколенные, невозмутимые старания, на действия слепых, уверенных в своей особенной зрячести, я стараюсь не выдать насмешки – насмешки бродящего по мягкой палате, насмешки, которая разрушит ВСЕ. Мне смешно, что они делают вид, будто знают и понимают все на свете, а еще смешнее будет, если я замечу, что они себя в этом убедили. Они уже и сами в это верят, точно так же, как миссис Нейвил верит, что она – свеча, так где же между нами разница, разве кто-то заметит перемены, если нам поменяться местами? В конце концов, серый цвет нашей формы не так уж отличается от белого цвета их халатов. Белые вещи быстро пачкаются, да?

Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно. Когда ладони потеют, их нужно вытереть о ткань, а еще лучше вымыть. В маленькой круглой раковине в моей маленькой квадратной комнате, в которой я не могу причинить себе вреда, в которой так приятно ходить, повторяя форму квадрата, против часовой стрелки.

Делают вид, будто знают и понимают все на свете, особенно мое состояние, естественно, это в первую очередь, они тут каждому это говорят. Более того – берут на себя смелость якобы исправить меня в лучшую сторону, избавить от мучений. Но где граница, где точка невозврата? Кто устанавливает нормы? Откуда им знать, каким человеку правильно быть, а каким неправильно? Им-то откуда знать? Они такие же люди, как я, точно такие же. А берут на себя полномочия не по размеру. Исправлять кого-то. Противоестественно и мерзко. Разве берется кто-то исправлять лист бумаги, когда он уже исписан? Это же сумасшествие. Чернила потрачены, белое испачкано, время назад не отмотать.

Ничего никогда не предотвратить. Если это так трудно понять, то я не знаю, кто из нас болен.

Назад.

Я делаю вид, что приобщаюсь к их мудрости, знаниям. Делаю вид, что меняюсь и подчиняюсь. Они играют свою роль, а я свою. Если не доиграть их до конца, пьеса никогда не закончится, верно? Если прервать ее, она начнется с самого начала. О, это я понял практически сразу, как попал сюда, на сцену. Отклонение рождает коллапс, коллапс расшатывает систему, и происходит сбой.

Мне приходится. Иначе отсюда никогда не выйти. А я все-таки на это надеюсь. У меня, знаете ли, и свои планы есть.

Откладывание неизбежного на потом. Ну разве не бессмысленно?

Их главная проблема даже не в том, что они в своей жизни не пережили ничего подобного тому, с чем столкнулись их пациенты, а потому и понять их не смогут, хотя обожают убеждать в обратном. Единственное, что они о нас понимают, это что с нами что-то не так, мы от них отличаемся, значит, это нужно исправить.

Втираться в доверие и изображать сострадание – это их любимое занятие номер один. Любимое занятие номер два – задавать хренову тучу неудобных вопросов, которые нет желания слушать, не то что бы там отвечать на них, да еще и честно.

А отвечать приходится.

Как и демонстрировать послушание, когда в горле клокочет густая вонючая ярость, словно бурлящий гудрон. Иначе ты отсюда не выйдешь, о нет. Очень многое приходится делать, чтобы иметь хоть призрачную надежду выйти отсюда, зачастую эти вещи противоречат твоим желаниям, внутренней сущности и просто справедливости. Даже страшно потерять личность, а она нужна мне, как и билет домой.

Так вот, их главная проблема не в том, что с ними не случалось дерьма, из-за которого люди оказываются в психушке, а в том, что они не могут уяснить очевидного: неизбежное случается. Почему я это понял, а они нет? Ответ очевиден: неизбежное случилось со мной, а не с ними. Вот так просто. Теперь, чтобы восстановить баланс, я и сам обязан совершить неизбежное.

Вернуть вселенной маленький должок, перекинуть минус из одной части уравнения в другую. Дерьмовые вещи случаются, и это неизбежно. Те, на ком они оставляют свой след, должны впоследствии и сами совершать такие вещи для восстановления равновесия и в мире, и в своей душе. Это метка, которую не отмыть.

Непоправимость.

Ну скажите, разве это не естественно, не логично? Это же и есть подчинение закону причинно-следственной связи. Не более. На мой взгляд, равновесие и справедливость – это добро в чистом виде, без исключений из правила. Я искренне не понимаю, зачем таких людей лишать свободы, переубеждать, пытаться переделать в скучных марионеток без цели и мечты? Ведь неизбежное все равно произойдет, прямо как приступы Сэма, которые не предотвратить. Только если остановить время, но такое в нашем мире невозможно, об этом позаботились.

Интересно, как наличие четкой цели концентрирует в человеке все силы и таланты во имя ее достижения. Как будто заранее знаешь, что стремление оправдано, что все гарантированно так и случится, нужно просто выложиться на максимум. Например, пробуждается умение притворяться и хитрить, обманывать и мимикрировать.

Взять хотя бы меня. Всю жизнь мне казалось, что я не умею врать, тем не менее, делал это часто и неграмотно, а потому бесполезно. Но как только я понял, что ложь и притворство – единственное средство достижения цели, то вошел во вкус. Настолько, что мое вранье становилось все более системным, продуманным, сложным, приобретало двойное и даже тройное дно. Легенда, приобретающая черты реальности, потому что все больше людей верят в нее, включая уже и автора.

Тот, кто решает вести столь сложную игру, обязан обладать хорошей памятью, чтобы не облажаться. Этим я тоже похвастаться не мог. Не было у меня и возможности фиксировать где-то, кроме собственного черепа, кому и как я ответил, какую эмоцию изобразил. Но и тут мне на помощь приходит невыразимо сильное желание попасть на свободу и осуществить свой план. Это больше, чем мечта, это смысл моей жизни. Им никогда до него не докопаться, ни за что его не понять, даже если бы я сам его поведал. Чего, конечно, не случится, ибо я намерен выйти отсюда – по-хорошему или по-плохому.

Пришлось намеренно завалить тест на уровень интеллекта, чтобы они не ожидали от меня многого. Убеждение в исключительной правоте тестов притупляет бдительность тех, кто не знает, как обходить вопросы. Если ты сообразителен, можешь убедить всех в обратном и воспользоваться этим.

С дурачков со школьным образованием троечника взятки гладки. Еще не хватало, чтобы ко мне тут относились, как к хитроумному психу, которому нельзя доверять, за которым нужно следить внимательнее, чем за остальными. Быть наивным и предсказуемым в их глазах гораздо выгоднее. Никто не ждет от тебя подвоха или действия, не совпадающего с твоим психологическим портретом, который они дотошно вымеряют. Словно гребаные алхимики с колбами и мензурками.

Вот только химические элементы не умеют юлить в своих целях, а пациент, отвечая на вопросы, вполне. Под микроскопом нужно вести себя прилежно. Я довольно быстро разобрался, что могу использовать против них их же оружие, и постепенно собрал образ тихого, безобидного, раскаивающегося невротика. Разумеется, было и что-то, что мне не удавалось скрыть или замаскировать, просто потому что это физически невозможно.

Есть вещи, которые я не контролирую, которые я не выбирал… Но именно эти «оголенные провода», как я их сам называю, сделали подставную личность настоящей. А самое главное – они вызывали сострадание в моих конвоирах, правда, я никогда до конца не верил, что их сочувствие настоящее, скорее, они жалели меня, как бедного дурачка, который по глупости растерял все дорожки в нормальную жизнь. Который сам во всем виноват. А я и так знал, что сам виноват, мне их сочувствие нужно было только для того, чтобы приблизиться к цели.

Заподозрить меня в продолжительном притворстве мог разве что такой же скрытный лицемерный параноик, как я. К счастью, среди лечащих психиатров Вудбери исключительно здоровые люди. Но это как раз их проблемы.

Что касается меня, не считаю паранойю таким уж серьезным недостатком. Скорее это очень полезное природное чутье, безошибочно уберегающее от ошибок. Осторожность, возведенная в абсолют. А в таком месте, как это, осмотрительность – вещь необходимая, как баллон кислорода под водой, и единственное оружие, которое нам оставляют, потому что не могут отнять. Это вам любой пациент скажет. Потому что, если быть откровенным, любой пациент психиатрической лечебницы мечтает из нее выбраться, кого бы он из себя не изображал на приемах.

С течением времени освобождение и исцеление отождествляются в сознании больного, а могут и поменяться местами. Меня это стороной не обошло. Билет на выход и последующая возможность претворить план в жизнь станут для меня куда более действенным лечением, нежели все таблетки, микстуры, капельницы, процедуры и разговоры на протяжении года. Еще одного потерянного года.

Выход во внешний мир и возвращение к оставленному занятию – вот это меня освежит, вне всяких сомнений. Но, как обычно, понимаю это только я. Врачи уверены, что мне нужно совсем другое, противоположное. Объяснять я устал, это бессмысленно (ненавижу бессмысленные действия, не ведущие к цели), я пробовал в самом начале. Они не понимают, даже не слышат. Будто у них барабанные перепонки лопнули, и чтобы лечить пациентов, совсем не нужно понимать, что они говорят.

Пришлось разработать иную стратегию и строго ей следовать. Благо, свободного времени было предостаточно. Королем мира или великим иллюзионистом я себя не считал. Во-первых, я совершал ошибки, и поначалу их было непростительно много, я даже боялся, что меня могут раскусить. Но все мои выходки эти недотепы подгоняли под свои теории и невозмутимо продолжали лечение и наблюдение. Во-вторых, я был всего лишь скромным несчастным человеком с маленькой мечтой исправить ошибку, а не Гарри Гудини6, замышляющим побег века.

Азарта или удовлетворения от происходящего я не ощущал, как, впрочем, и не чувствовал угрызений совести от своего многоуровневого обмана. Самодовольство и совесть больше не имели значения. Я становился ближе к задуманной цели – вот, что действительно было важным. Важнее всего прочего, что существует в мире.

В чем же заключается мой план и почему я так отчаянно к нему спешу? Я уверен, что в нем отражается внутреннее стремление вещей занять истинное место в мироздании. Предназначенное им место. Правильное. Как я уже упоминал, неизбежное в любом случае происходит. Похищение моей сестры в тот вечер было неизбежным, а ныне таким является исполнение мной задуманного.

Не думаю, что моя воля играет здесь существенную роль. Она придаток, исполняющий функцию, доверенную свыше. Просто мир устроен так, а не иначе. Ничего не могу с этим поделать. Я подчиняюсь естественному порядку вещей. Не я же его придумал, в конце концов!

Мне нужно отсюда выйти, и никто, кроме меня, мне в этом не поможет. Хотя врачи были бы очень удивлены, я бы даже сказал неприятно шокированы, узнав, о чем на самом деле общаются пациенты, когда их не слышат.

Выйти так, чтобы никто не услышал.

Внутренняя жизнь миниатюрного социума психбольницы отличается высоким уровнем взаимопомощи. Все байки и истории, которые тебе расскажут по секрету, а не ради пустого трепа (как можно решить со стороны), обязательно к чему-то ведут, маскируют что-то еще. И это точно не развлечение. Зачастую это закодированная информация о каких-нибудь важных новостях, изменениях в расписании или ближайших планах, а еще о лазейках – не физических, а скорее бюрократических – по которым можно отсюда выбраться. Ну, или хотя бы приблизиться к этому.

Определенная модель поведения или последовательность действий, фраз (возможно, совсем незначительных), советы от информаторов в жанре как обойти тесты и какие лекарства лучше не глотать, или просто полезное знакомство, вещь, фраза, на которую врач реагирует специфическим образом. Мы боролись с системой, в которой жили, теми способами, которые останутся незаметны.

Если выполнять условия правильно, они срабатывают. Но была одна проблема: психически неуравновешенные люди зачастую не способны к терпению, концентрации, соблюдению алгоритмов или убедительному притворству, а еще у них плохая память. По этой причине выходят отсюда единицы, а не десятки. И это не выздоровевшие пациенты, хотя позиционируют себя именно так, выбора у них нет. Это те, кто знал больше, чем врачи – со своим образованием и докторскими, как ни парадоксально. Аферисты в мире психбольниц, я ими восхищался.

Кстати, это еще одно доказательство того, что я не так уж и болен, как они преподносят. Полностью здоровым я себя, конечно, не считаю, я же не слепой, но и полностью поехавшим тоже. Иначе не смог бы строго рассчитанными действиями добиться желаемого перевода в терапию. Уверен, это дело уже почти решенное.

Мы тут называем свое отделением колонией строгого режима, а терапию – умеренного, хотя и там несладко. Но все-таки на шаг ближе к свободе. Пусть для лечащих врачей это и не кажется очевидной истиной, но для нас, буйных, это именно так. После года пичканья транквилизаторами добиться, чтобы тебя перестали считать опасным, это, знаете, все равно что воды утром глотнуть. Воскрешает из мертвых.

Наше отделение, конечно, не ад на земле, но приходится сталкиваться со многими унизительными вещами, которые проще принять и пережить, если ты адекватный, а не неуравновешенный. Например, смирительные рубашки, привязывание к кровати, иные лишения подвижности или пищи, карцер для особо неугомонных, насильственные уколы различных веществ, сути которых мы зачастую не знаем, после которых тело само не свое, и голова тоже; ежедневное пичканье колоссальным количеством препаратов, едва откроешь глаза, бессмысленные процедуры, зачастую болезненные и безрезультатные, и многие другие нюансы, вся бессмысленность и оскорбительность коих доступна лишь тому, кто сталкивался с ними ближе, чем на страницах учебника.

Для человека, не лежавшего в отделении для буйных, где пациенты подсознательно воспринимаются каждым санитаром как потенциально неуправляемый скот, и это чувствуется во всем, нюансы, мной упомянутые, не будут иметь значения и останутся всего лишь мелочами, которым придают слишком много внимания. По этой причине я не буду их перечислять.

Но в продолжение темы скажу, что мы все ненавидим свои палаты. Они не тесные, комфортные, в них есть все необходимое, чтобы жить и не навредить себе. Кроме свободы. Наши комнаты – говорящий символ заточения, как шелковистые кандалы, которыми прикован к определенному пространству.

Никто из нас не явился сюда по собственной воле, никто. И все это помнят слишком хорошо. Меня, как прочих, привели в эти стены насильно, желая добра, конечно же, и удерживают тоже насильно. Разве это честно, разве законно? Гуманно? Но этот простой факт у них принято игнорировать, словно они где-то нашли безоговорочное оправдание своему поведению. Однако все это, как и мое состояние, волнует меня меньше всего. Важнее то, что я намерен сделать: вернуть баланс порядку вещей.

Миссия для настоящего героя, ничуть не меньше.

Как я заметил по их вопросам, меня считают то ли параноиком, то ли шизофреником с навязчивыми идеями (хотя идея у меня всего одна, и вполне естественная в моем положении). Я ведь не совсем идиот, понимаю наводящие вопросы, говорящие взгляды. К тому же Аарон довольно откровенен со мной – еще один хитрый прием, чтобы пробудить в пациенте искренность. Нет, в целом, он неплохой человек, вот только наивный и увлеченный своими теориями до слепоты. Мне это только в плюс.

По таким, как Крэнсби, сразу видно, что с ними не случалось неизбежного, и бремени вины на них не висит мертвой петлей, как и груза ответственности. За то, что обязан совершить в дальнейшем. От таких только и слышишь бездарное «все будет хорошо». Самое страшное, что они действительно в это верят. Проклятые оптимисты, живущие в собственных грезах, никогда не знавшие реальных проблем! Как будто розовые очки впаяли им в лицо, навсегда лишив рационального взгляда на мир.

И мне приходится притворяться таким же, хотя я ненавижу обманывать! На что только ни пойдешь ради достижения высшей цели. Кто оставил мне иной выбор? Кто?

Иногда у меня так хорошо получалось изображать постепенное выздоровление, что я сам начинал в него верить. Эта иллюзия временно притупляла обвинения совести. Самым главным и самым сложным было не перегнуть палку: после прилива вовремя изобразить отлив. Разбросать ракушки по берегу в таком порядке, чтобы все решили, будто вынес их сюда океан, а не человеческая рука. Если вы понимаете, о чем я.

Один-два неверных шага, и меня могли заподозрить, перепроверить, устроить очную ставку с собственной психикой, которая мне не так уж подконтрольна. А подозрения лечащего психиатра – первая трещина на льду у тебя под ногами. Двинешься дальше, и обязательно появится вторая. И стоять на месте вечно нельзя, так никогда отсюда не выйдешь.

Вперед.

Аарон добр ко мне и, кажется, даже привязался. Мой случай вызывает в нем сострадание. Но я все равно не очень его люблю – за плохо прикрытую жалость, в которой я не нуждаюсь, за излишнюю опеку и доверие, за социальный статус, в котором он – ученый, а я – лабораторная мышь. За то, что воспринимает меня не тем, кто я есть, а тем, каким я себя позволил видеть, хотя именно этого я и добивался (но разве так трудно разгадать мой спектакль? Неужели он так доверчив и глуп?).

Крэнсби никак не мог понять очевидные вещи, даже если слышал их неоднократно. Простой пример: сколько бы раз я ему ни объяснял, что вещи на его столе должны лежать либо параллельно, либо перпендикулярно друг другу, в следующий раз, как я приходил на прием, там снова все было в хаосе, который сводит с ума. Аарон при этом делала вид, что все нормально, будто его совсем не волнует, что предметы лежат неровно, под идиотскими углами друг к другу, и все углы разного градуса, это просто невыносимо; или что края предметов свисают с края стола, что совсем уже неприлично, вызывающе, вульгарно.

Я не мог общаться с ним, пока он не приведет рабочее место в порядок, за процессом чего я тщательно следил. Это одна из немногих вещей, которые я так и не научился в себе контролировать или хотя бы игнорировать. Утешал себя тем, что со стороны эта причуда, должно быть, безобидна. Но каждый раз, как я спокойно просил его привести стол в порядок, в трахее у меня клокотал один и тот же вопрос: почему Крэнсби не мог сделать все ДО ТОГО, как я приду?! Он ведь хорошо знал, как меня это раздражает. Ответа я так и не нашел.

Баланс должен быть везде, включая чьи-то вещи и документы. Моя задача: трансформировать хаос в порядок. Вот, зачем я здесь. Вот, почему со мной все это случилось. Весы стремятся к равновесию. Я – весы.

Еще мой психиатр делал вид, что не может понять, каким образом некоторые ощущения приобретают вкус и цвет. Для меня было в порядке вещей, что стены в моей палате на вкус как прокисший йогурт (лежа у себя, я часто ощущал, будто вместо языка у меня кусок свернувшейся молочной кислятины), а воспоминания о случившемся вызывают во мне липкий аромат ярости, который как будто оживает в груди, и, перебираясь в горло, превращается в кипяток.

Порой я думаю, не сильно ли умничал и стоило ли все это ему выкладывать. Но убедительность требует от нас честности, и временами я выкладывал почти все, что чувствую: мне и самому это становилось нужно. В моменты особо близких разговоров хотелось искренне рассказать Аарону, что самым действенным лечением будет выпустить меня отсюда и позволить сделать то, что я должен сделать. При мысли об этом у меня пылали щеки и накатывались слезы, я готов был вывернуть душу наизнанку и во всем признаться взамен на освобождение…

Но во мне было четкое осознание, что Крэнсби не поймет меня и не будет содействовать. Все нужно делать своими силами.

То и дело я слышал, что помешался на случившемся «инциденте», так они все его называли, что у меня навязчивое желание заново пережить его, но в другой роли, и даже то, что у меня якобы триггер на маленьких девочек, возраст которых примерно соответствует возрасту моей похищенной сестры, когда я видел ее в последний раз. Я спрашивал, что означает триггер. Он показывал мне фотографии детей и просил описать, что я чувствую. Но я не мог, потому что злился. Меня выводило из себя, что на мои вопросы не отвечают, при этом все время задают свои – было бы легче, если бы я их не слышал.

А еще меня злило вот что: они старались сглаживать углы с невероятной фальшивостью и называли вещи не своими именами. Например, слово «инцидент». Зачем они его употребляли, почему именно его? Что вообще значит это слово и почему кто-то решил, будто оно подходит в моем случае? Если слышать его десятки и сотни раз, как слышал я, начинаешь сомневаться, существует ли вообще слово «инцидент» в языке, оно становится просто набором звуков без значения, за ним больше ничего нет – нет того, что оно призвано скрывать, затерлось от злоупотребления, вывелось, как пятно. Почему нельзя было сказать, как было? Не «до инцидента», а «до того, как твою сестру похитили по твоей невнимательности». Не «после инцидента», а «после того, как ублюдки украли маленькую девочку, пока ты пил пиво с дружками».

Может, если бы я чаще слышал правду, как она есть, а не неуклюжие попытки ее сокрыть, сгладить, припрятать от моей психики, мне и становилось бы легче. Но они как будто старались убежать от реальности, в то время как я стремился ей навстречу. Всегда стремился навстречу, не боясь столкновения. Потому что столкновение неизбежно. За этим я здесь.

Я ненавидел слово «инцидент» и слово «триггер». Как можно пичкать научные термины человеку, чью маленькую сестру украли у него прямо под носом? Забрали беззащитного ребенка и сделали с ним неизвестно что. Разве можно называть ТАКОЕ тошнотворно-спокойным словом «инцидент»? Весь тот сюрреалистичный ужас происходящего, что пришлось испытать мне и моей семье, вся боль, страх и отчаяние, когда следствие не давало результатов, бессилие, когда ее тело так и не нашли… Всего лишь «инцидент» для тех, кто лечит меня. Думает, что лечит меня.

Кто на моем месте не испытывал бы чувства вины? Да я возненавидел себя так, как ничего и никогда. Боль от побоев отца и взглядов матери была сладкой пилюлей, на время приглушавшей внутренние терзания самобичевания. Крэнсби полагает, будто травма головы сделала меня таким, каков я сейчас, фанатиком, параноиком, но я так не считаю. Цель у меня появилась не сразу.

Долгое время в самом начале я понятия не имел, как мне жить дальше и что предпринять, чтобы меньше ненавидеть себя, или хотя бы эквивалентно уровню родителей. Не думаю, что существенно изменился с тех пор, как отец выбил из меня все дерьмо, чего я, безусловно, заслужил, и пережил бы еще раз. Когда я лежал на полу в прихожей, сломленный напополам, не мог вдохнуть и ощущал щекой что-то густое и теплое, как сироп, мне было хорошо. Я очищался через страдание. Кажется, для этого существует специальный термин, но я не силен в искусстве.

Не отрицаю, что поступок отца многократно усилил во мне нечто, к чему я потом все равно бы пришел, но точно не поменял меня. Ускорило процесс – безусловно. Однако я оставался собой: никчемным человеком, которого впервые не волновал его социальный статус. А еще – никудышным братом, которого тихо презирают члены семьи и даже соседи. То, что я видел в их взглядах, безмолвно-красноречиво обращенных в мою сторону, усиливалось внутри меня, как будто проходило через увеличительную призму, и обрушивалось новой волной порицания.

Вудбери – небольшой город, всего чуть больше ста тысяч человек, а ведь даже в крупных городах все знают друг друга через два рукопожатия. Стоит ли озвучивать, что подобные инциденты (ха-ха-ха!) случаются у нас, может быть, раз в пятьдесят лет, и население было обескуражено. Испуганные люди, как правило, забывают сочувствовать. Все свое негодование они выпустили с поводка не на того, кто это сделал (ведь никто не знал виновника), а на того, кто позволил этому произойти (и сам пострадал). Я понимал их поведение. И не понимал одновременно.

Несколько месяцев я всерьез думал о самоубийстве. Боли я не боялся, она казалась спасением от ежедневного самочувствия. Я искал подходящие способы. В такие минуты настроение у меня улучшалось. Я думал, если меня не станет, всем вокруг станет легче, особенно родителям. Точно знал, что они не способны любить человека, по вине которого произошла катастрофа, даже если этот человек – их сын. Вторых детей всегда любят больше, это аксиома. Относиться ко мне по-старому не будет никто, на прощение я не рассчитывал, в притворстве жить не хотел.

Узнав, что я выбрал уйти из жизни, они вздохнут с облегчением и смогут оправдать меня – в глубине души. Жизнь за жизнь. Только радикальный шаг мог искупить мою вину. Только мертвый сын мог снова вызвать сочувствие и привязанность в их окаменевших сердцах, помочь начать все с чистого листа. Да, Нону это не вернет, зато хотя бы я перестану маячить перед глазами живым и ненавистным напоминанием, что ее не вернуть.

Некоторые вещи недоступны для понимания, пока не произойдут с нами лично, и выглядят как великое открытие, покуда не захочешь приобщить к нему остальных. Тогда и заметишь, что окружающие давно разгадали эту тайну и держат рот на замке. Словно существует негласное табу, запрещающее делиться важными доводами, достигнутыми путем индивидуальных ошибок. В моменты осознания этого запрета я начинаю ненавидеть тех, кто предпочитает молчать, за то, чего они раньше мне не рассказали. И чувствую себя идиотом, который заново изобрел велосипед.

Несколько лет пролетели, словно месяц, проведенный в болезненном бреду кошмарного сна. Бесконечного кошмарного сна из повторений, стыда и желания самоуничтожиться. Из чужих взглядов и движения губ, заговорщицки переговаривающихся обо мне. Из моего собственного взгляда, направленного на меня прямо из зеркала. Если бы этот взгляд мог убить, я бы давно решил проблему своего существования.

От суицида, способного устранить мои страдания вместе со мной самим, меня остановило только одно: они не нашли тело. На языке сухих фактов это означало, что смерть не установлена точно, абсолютно и конкретно, и человек считается пропавшим без вести, а не убитым. Так они говорили сами. И тогда я понял: пока не найдено тело, моя сестра не может быть мертва. Я не имею права так думать, а тем более – опускать руки. Точнее всего следует сказать, что она и жива, и мертва одновременно. А если есть шанс, что Нона жива, самый мизерный шанс размером с атом, я тоже не хотел умирать, хотя жизнь, какой она у меня была, подталкивала меня к этому шагу, вынуждала.

Единственное, о чем я сейчас жалею больше всего, состоит в том, что я слишком много времени потратил на сожаления и ненависть к себе. Я упустил несколько лет, пытаясь прийти в себя, а нужно было действовать сразу, молниеносно. Взять себя в руки и идти по горячим следам, задушить собственное бессилие. Я был размазней для этого. Я совершенно ничего не мог, кроме как лежать в постели, плакать да размышлять, как всем будет хорошо без меня и как мне самому станет хорошо без себя. А думать следовало о другом. Но разве способен человек, переживший горе, слышать хоть что-то, кроме жалости к себе? Самый громкий инструмент в оркестре.

Со временем какой-то частью сознания я стал понимать, что Нону найдут. Предчувствие туманило взор как бельмо на глазу, как полупрозрачная соринка, которую не можешь вытащить, и игнорировать тоже не можешь, но оно клубилось и разрасталось, пока не стало катарактой, полным поражением глаз… и моим новым зрением. Новым взглядом на прошедшие события и предвосхищением будущих.

Наверное, я понял это еще в тот вечер, когда сам не нашел ее в проклятом парке аттракционов, куда поперся со своими квазидрузьями7, чтобы охрененно провести время. Лучше бы я выбрал остаться дома, тогда бы и Нона осталась, и всего этого не произошло бы. Жизнь могла сложиться совершенно иначе под влиянием крошечного поступка. Но я повторяю для тех, кто еще не запомнил: неизбежное обязательно случится.

Кто-то забрал ее у нас, забрал у меня лично.

Долго ли этот человек ходил за нами, или Нона попалась ему на глаза случайно, сгенерировав спонтанный план действий? Видел ли он меня, когда забирал ее, или вообще не знал, что девочка в парке с братом? Братом, которому стремно было возиться с ней при других пацанах, который в тот вечер больше всего мечтал от нее избавиться.

Что ж, мечты сбываются.

Каждый раз, как я думаю, что с ней сделали, зачем конкретно ее забрали, что ей пришлось пережить, меня охватывает даже не ярость, а паника. И желание спрятаться куда-нибудь в параллельную реальность, где не существует людей с их омерзительной привычкой скрывать в себе чудовищ. Становится до тошноты жутко от картин, услужливо возникающих в воображении (как правило, фантазия работает очень активно, если имеет возможность продемонстрировать нечто негативное, внушающее ужас или отвращение). Рот наполняется вязкой кислотой, ладони потеют и воняют ржавым железом, а в висках начинает бурлить кровеносный грохот.

Таков был вкус и запах моих видений, от которых я рыдал по ночам, не помня себя. Сестра в них всегда была такой, какой она осталась на фотографии в моем мобильнике, которую я в тот вечер показал половине парка: босая, в мокром платье и идиотских красных нарукавниках для плаванья. Вот такой она и осталась в моей голове навсегда. Я видел рядом с Ноной мужчин, всегда наполовину раздетых. Чего бы они ни планировали изначально, я слишком хорошо знал, что могут сделать с пятилетней девочкой взрослые мужчины без моральных принципов, прежде чем убить. Даже если похищали ее не ради этого, рано или поздно их мысли склонились бы в эту сторону. Все равно за это им ничего не будет, так зачем же упускать шанс?

Возможность изнасиловать малолетнего ребенка, ни в чем себе не отказывая, выпадает нечасто (хотя у людей их ремесла она, наверное, случается чаще, чем у среднестатистического человека), чтобы ее проигнорировать. И я уверен: они ее не проигнорировали. Отвратительно, я знаю. Но именно так устроен мужчина (подавляющее большинство порождает правило, исключения его подтверждают своим малым количеством): даже от мысли о такой возможности у многих из нас неосознанно встает. Если не в штанах, то в голове эрекция случается точно. Я видел подобное в интернете и на дисках старшеклассников, поэтому знаю, о чем говорю.

Я понимаю противоестественность такого возбуждения и сам бы так никогда не поступил. Фантазировать – одно, делать – другое. Между мыслью-развлечением и мыслью-намерением целая пропасть. Но не уверен, что для похитителей маленьких девочек все обстоит именно так. Если есть вариант безнаказанно претворить в жизнь самые смелые фантазии, они это сделают, я это знаю, черт возьми, знаю так же точно, как и то, что солнце всходит на востоке. Любой парень это понимает яснее ясного.

Знать, на что способны другие мужчины, потому что ты сам мужчина, – омерзительно и неизбежно, даже если ты совсем другой. И ведь это самое ужасное. Пропасть разницы как будто подчеркивает всю лицемерность мизерного сходства.

Однако я не мог ненавидеть себя еще сильнее. Особенно за это.

По ночам я слышал, как сестра кричит. Сначала от испуга, потом от боли. Это точно был ее голос, хотя в реальности мне не доводилось застать ее в таком состоянии. Прошло два года, семь месяцев и двадцать один день с того вечера, а я до сих пор слышу в голове исступленный крик, на который никто не откликнулся, и никакие лекарства, беседы и процедуры, хоть тысячу лет меня здесь держи, не продезинфицирует меня от этого него.

Какова вероятность, что они не убили ее в процессе? Я не знаю. Если не так, то потом – скорее всего. Может быть, только за этим и похищали. Но пока не было тела, и я собственными глазами его не увидел и не опознал, мой мозг упорно отказывался верить в смерть Ноны. Хотя следователи не раз подводили нас к этой мысли. Обо всех сопутствующих ужасах они, разумеется, молчали. Мое воображение и без них было богато на подробности, в прошлой жизни я часто смотрел криминальные сводки.

Они говорили, что если никто не потребовал выкуп за последующую неделю после похищения (слава богу, хотя бы в полиции называли вещи своими именами, а не раздражающе нейтральными терминами), то похищали не ради выкупа. Жертва педофила, секс-рабство или органы. Такими были их основные версии. Они работали над ними, но результатов это не давало. Моя мать продолжала ждать письмо от похитителей даже спустя месяцы. Уверен, она до сих пор ждет.

Помню, как она тщательно проверяла почту, иногда даже соседскую, и первая бежала к телефону, если он звонил. Конечно, это проще, чем смириться или хотя бы представить, что твою пятилетнюю дочь изнасиловали и убили, или кому-то продали, или распотрошили и продали по частям. Отец пил, и пил страшно. Думаю, потому что легче было сбежать из реальности, в которой он, как и я, понимал все слишком отчетливо и знал, на что способны другие мужчины. Мама этого не знала либо игнорировала.

А ведь сейчас Ноне почти восемь лет. Интересно, какой она стала? Вот бы посмотреть…

Со временем наши визиты в полицию становились все более бессмысленными и безрезультатными. Никакой новой информации. И нас начали подводить к мысли, что мертвый ребенок лучше, чем живой, но все это время страдающий. Сама по себе такая альтернатива звучала абсурдно и дико, я бы принципиально отказался выбирать на таких условиях, но видел, что родители иного мнения. Они слишком устали страдать и ждать. А я был полон сил переживать это снова и снова, идти до конца.

Я быстро понял, что наше дело считают безнадежным и медленно ведут нас к смирению, как скот на бойню. Делали ли они хоть что-то сверх положенной меры, чтобы найти Нону? Мне казалось, что нет, и до сих пор так кажется. Да, обыскали парк и окрестности, да, опросили часть людей, которые в тот вечер точно были в Глэдстоун, но на этом, похоже, их рвение закончилось, ведь зацепок не было. Сначала это пробуждало ярость, но со временем я признал, что не ожидал от них ничего иного. Они делали вид, что сочувствуют, но у продавцов мороженого в парке аттракционов было ко мне больше сострадания и желания помочь. Нону увезли оттуда задолго до прибытия полиции, но кто это сделал и на какой машине, как ее увели и куда именно увезли, оставалось загадками, к которым не нашлось ключей.

Потом мне стало очевидно, что я сам должен заняться этим, что обязательно справлюсь, если начну. И непонятно, почему не начал сразу же, а потерял столько времени. Никто не желал найти мою сестру и вернуть домой сильнее, чем я. Ни родители, ни следователи, ни соседи, ни тинэшники8, прибывшие в Глэдстоун за пять минут до полиции и напавшие с камерами и микрофонами на меня, зареванного подростка. Упустить такой прекрасный инфоповод они не могли, ведь, будем честными, суть их деятельности базируется на том, что людям нравится в деталях узнавать о чужих несчастьях. Они жаждут знать всю подноготную, чтобы вкус собственной жизни казался слаще. Тут-то и появляется работа для криминальных журналистов, особенно таких наглецов, как тинэшники.

Похищение ребенка потрясло тихий Вудбери и соседние городки, из которых все съезжались в Глэдстоун, наш маленький аналог Диснейленда. «TINA», тогда еще не очень известные, воспользовались громким делом, чтобы сделать себе имя. Они заявили, что проведут собственное расследование, чем гарантировали себе приток клиентов. Ведь все хотели быть в курсе событий, а полиция обычно менее многословна, чем журналисты.

Некоторое время палату, в которой я валялся после избиения, атаковали репортеры. Очень уж им хотелось узнать подробности моих взаимоотношений с отцом и пропавшей (похищенной, – мысленно поправлял я) сестрой. Но в конечном итоге тинэшники оказались такими же любителями чесать языком и вынюхивать все, что не относится к теме, как и следователи. Только более настырными. Ничего они не могли придумать, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. В отличие от меня.

И вот когда я это очень хорошо понял, когда все стало зависеть только от моих действий, родители сделали один звонок, и меня забрали в царство рубашек с длинными рукавами. Иронично. На родителей я не злился. Должно быть, они искренне верили, что этот поступок – проявление заботы обо мне. Я не успел поделиться с ними своими планами, а потом, когда они меня навещали (не очень часто, кстати), я был уже в образе и не мог такого озвучивать.

Цель важнее, чем отношения с родителями. Цель важнее чего бы то ни было.

Если бы мне сообщили, что через полгода человечество неизбежно погибнет в апокалипсисе, я бы не отклонился от намеченного курса. Так почему же увещевания врачей и пребывание на стерильном отшибе Вудбери, в царстве рубашек с длинными рукавами, должно отклонить меня от задуманного? Никто не ощущал решимости, которой я преисполнился, а потому не смог бы предугадать истинную форму моих стремлений: не вылечиться, чтобы освободиться, а освободиться, чтобы вылечиться.

Чуть более года меня мягко убеждали, что я ненормален и нуждаюсь в помощи, что я слаб и измучен, что инцидент (похищение, – поправлял я мысленно) – это не повод отказываться жить дальше. Что я ни в чем не виноват (дерьмо собачье, виноват здесь только я). И, конечно же, что меня вылечат и все будет хо-ро-шо. Как будто что-то может стать, как было, когда твою сестру украли, скорее всего изнасиловали, а потом либо убили, либо продали. Но если бы ее убили, то от трупа избавились бы. Очевидный факт. Рано или поздно все тела находятся. Как в кошмаре, прошло два года, а Нона считалась без вести пропавшей. Следующий год я провел в лечебнице, вынашивая свой план, и она все еще считалась без вести пропавшей.

Пока для других вероятность того, что Нона жива, сокращалась пропорционально течению времени, для меня все было наоборот. Чем дольше не могли обнаружить тело, тем активнее тлела надежда, что это неспроста. Может, и нет никакого тела. Нечего находить. Может быть, она еще жива. День за днем этот вывод казался все более логичным. Теперь я даже мог улыбаться, со мной случалось хорошее настроение, что помогало обманывать врачей, в частности Крэнсби.

Все-таки льстит, что никто из них в действительности не знал, что происходит у меня в голове. А ведь они использовали так много средств, чтобы туда забраться! Помню, читал когда-то: если оставить человека в покое, его состояние придет в норму гораздо быстрее. Посторонний шум мешает услышать самого себя.

В часы отдыха, благословенные часы тишины, когда никто не задавал мне вопросов и ничего от меня не хотел, когда не нужно быть в образе, я лежал в своей мягкой палате с прокисшими стенами и раздражающим комфортом, призванным внушить мне иллюзию свободы. Лежал и прислушивался к тому, что происходит у меня в голове, в области лба, который я считаю проектором мышления. Я слышал потрескивание, как будто ешь конфеты с маленькими шариками, которые взрываются на языке.

Очень тихое, осторожное потрескивание.

Я назвал его кристаллизацией.

В фоновом режиме в глубине деформированного мозга кристаллизировался строгий план действий, граненый и блестящий. Я мог, если хочу, заглянуть на несколько лет вперед и точно сказать, что меня там ожидает. Потому что в какой-то момент жизни после инцидента (похищения) я дал себе слово, что теперь только я решаю, что со мной будет происходить, а чего не будет. Хватит. Никаких больше непредвиденностей, никаких оплошностей. Если идешь к цели, с тобой должно случаться только запланированное, уж позаботься об этом, иначе, будь уверен, тебе ее никогда не достигнуть.

Я двигался по расписанию. Запланировал перебраться из строгого режима в умеренный, сделал для этого все и получил результат. Кто-то скажет, что я мог запланировать побег прямо отсюда и добиться его своей чрезмерной амбициозностью. Но я ведь не идиот. Я знаю: быстрое достижение цели не может быть верным, а зачастую оно еще и невозможно физически. Мыслить и действовать нужно рационально. Какой толк в планировании побега, который я не смогу совершить? По крайней мере, он недостижим из отделения для буйных.

Гораздо логичнее дробить цель на множество субзадач, протяженных во времени, требующих подготовки, а потому умеренно выполнимых.

Мир подчиняется причинно-следственным связям. Я достаточно здоров, чтобы это понимать и использовать в качестве подспорья. Невозможно за месяц убедить лечащего психиатра, что тебе лучше, ведь он видел, в каком состоянии тебя сюда доставили, и обладает профессиональной компетентностью, внимательностью, подозрительностью. Он тоже не дурак, в том и сложность. А если речь идет о промежутке, допустим, в двенадцать раз длиннее месяца, это становится выполнимым, это меняет дело.

Терпение. Ключ ко всему на свете – терпение и способность выжидать момент.

Невозможно найти похищенную сестру, пока сидишь в психиатрической лечебнице и убеждаешь всех, будто как раз этого ты не собираешься делать. Но стоит выйти отсюда, и нет ничего невозможного для человека, который действительно стремится к цели. В своем успехе я не сомневался. Любой человек в мире мог бы достичь желаемого, обладая хоть четвертью моей мотивации. Но люди предпочитают кратчайшие пути с минимумом усилий, поэтому ничего не добиваются. Я же избрал путь тяжелый и длинный, но гарантированно ведущий к мечте.

Неважно, сколько мне придется ждать и как долго петлять по лабиринту, если я в конечном итоге точно выйду из него. Я в этом уверен так же, как и в том, что добрый Дадс подпишет бумаги о моем переводе. Крэнсби его убедит. Потому что я убедил Крэнсби.

Что касается Аарона. Строго говоря, что повезло с лечащим психиатром. Я не мечтал заполучить кого-то столь увлеченного и податливого. Он старался понять меня, заставлял себя сострадать мне, поддерживать. У него бы это обязательно получилось, если бы я был тем, за кого себя выдаю. Делая вид, что доверяю ему, я отстранялся, потому что, обманывая, мы становимся противны сами себе. Никто не знал, о чем я размышляю по-настоящему, в отдаленном уголке мозга, надежно спрятанном от скальпелей психиатров.

Аарон любил повторять, что у меня «триггер на маленьких девочек». Звучит до оскорбления двусмысленно. Возможно, ненормальностью этой фразы он стремился меня припугнуть, привести в чувства. Не знаю. У меня было предостаточно времени подумать над тем, что я о себе слышу в опостылевших стенах. А слышал я множество причудливых терминов. Но почему-то этот «триггер» запомнился лучше всего. Потому что единственный соприкасался с реальным положением вещей, в чем я бы себе не признался? Могу вот что сказать: настоящий триггер был у того, кто увел Нону в тот вечер, а не у меня.

Но у нас же так любят перекладывать вину и ответственность на жертву.

В стерильном королевстве, правителем которого был небезызвестный Дадс Добрый, я не позволял себе такую роскошь как слезы, хотя и испытывал порой сильную потребность от них избавиться. Невыплаканное как будто гнило во мне, бродило, становилось чем-то еще: не водой, не кровью, не лимфой, а… компостом из слез. Уверен, именно поэтому со мной время от времени случался конъюктивит, и глаза воспалялись.

На приемах, слыша слова и фразы, задевающие меня, я почти срывался. Но заплакать означало выйти из образа, подпустить к себе слишком близко, позволить нащупать слабые места в приступе эмоций. Все это отдаляло от цели, только ради нее и я держался, позволяя себе грустить только по ночам, когда никого не было рядом. Ночью почему-то уже не хотелось плакать, вместо этого я обдумывал детали предстоящего будущего, прокручивая и пересматривая план, который имел возможность держать только в голове.

Я думал слишком много для простака, которым выставлял себя и которым меня с облегчением считали. Удивительно, как мало от тебя ожидают, если притвориться наивным придурком. В моменты полной темноты и освежающей тишины я мог, наконец, побыть собой, и это меня спасало от полной потери личности. То были короткие часы, когда на свет выбирался, чтобы немного пожить, настоящий я. Он спрашивал: действительно ли все эти вещи говорят о нем? Может, люди в халатах не так глупы и способны заглянуть глубже, чем ему позволено? Чем нам с ним позволено.

Попробуй не испытывать волнения и нервного возбуждения при виде девочки такого же возраста, как похищенная по твоей вине сестра. За которой ты не уследил, потому что повел себя как самовлюбленный кусок дерьма (спасибо отцу за цитату, попадание прямо в яблочко). В тот вечер в каждом ребенке ее роста я готов был признать Нону, бегая по парку в поисках. И не нашел. Просто не успел.

Спустя время я заметил, что не могу находиться на улице, в толпе людей. Потому что это слишком напоминало мне переполненный в тот день Глэдстоун, потому что там всегда были дети, а я не мог на них смотреть, меня бросало в жар. Этих беспечных детей хотелось забрать с улицы и упрятать по домам, чтобы с ними не случилось ничего плохого. Но что я мог сделать? Кому-то везет, а кому-то нет. Пусть идут своей дорогой, а я не стану препятствовать неизбежному.

Так устроена жизнь. Чьих-то детей похищают в парке аттракционов, до отказа забитом другими детьми, а чьих-то за руку приводят к радиорубке, чтобы передать родителям, целых и невредимых, не успевших даже испугаться.

Как ту девчонку тогда.

Она ведь запросто могла оказаться на месте Ноны. Почему не оказалась? Почему? У них даже имена похожие, а от перестановки мест слагаемых глобально сумма не меняется. В масштабах мироздания в любом случае получился бы одинаковый исход: один похищенный ребенок – одна разбитая семья, один найденный – одна семья счастливая и живет дальше.

У жизни нет любимчиков, ей все равно, кого бить под дых. В этот раз ударили меня, да так, что я до сих пор не отдышался. Если мы утверждаем, что мир подчиняется закону причины и следствия, нужно еще вот что обговорить: неизбежность – это причина, а несправедливость – разумное следствие. Или я не прав?

Но у всех есть шанс исправить свои ошибки. В этом и заключается моя цель. Чем дольше я нахожусь здесь, тем яснее становится мое сознание, но от врачей приходится это скрывать. Я действую и говорю обратное тому, что сделал бы и сказал, будучи на свободе. Так выглядит моя жизнь.

Меня зовут Йен Флинн, и мою сестру похитили. Я собираюсь найти ее и вернуть домой. Я знаю, что она жива, не спрашивайте, откуда. Просто знаю. Когда я окажусь на свободе, смогу разузнать, где она находится, и возвратить в семью. Уверен, те гады, что забрали ее, поменяли ей имя и отдали другим людям. Возможно, имя ей присвоили какое-нибудь похожее, ведь она уже привыкла к своему и должна отзываться. Черт меня возьми, если это не так! В любом случае она найдется, это неизбежно.

Episode 1

Ракета_в_твоей_заднице: что делаешь :-)

Бромгексид_скумбрии: ты идиот?

Ракета_в_твоей_заднице: вопрос риторический

Бромгексид_скумбрии: всегда это знала, ни малейших сомнений не было

Ракета_в_твоей_заднице: у меня для тебя новость

Бромгексид_скумбрии: удиви

Ракета_в_твоей_заднице: ты лучший друг идиота, выводы делай сама

Бромгексид_скумбрии: противоположности притягиваются, приятель

В классе раздался нервный смешок, но учитель его проигнорировал, так как не успел засечь источник шума, и с прищуром продолжил занятие. Остальные вели себя тихо и на редкость сосредоточенно.

Ракета_в_твоей_заднице: чем будем заниматься после уроков?

Бромгексид_скумбрии: я планировала подумать об этом прямо после уроков. Есть идеи?

Ракета_в_твоей_заднице: вообще-то есть. Могли бы обсудить, если бы нас не рассадили. Печатать лень.

Девочка, сидя на последней парте первого от окна ряда, нащупала глазами русый затылок собеседника, сидящего на первой парте третьего ряда, аккурат у двери. Таким образом два главных раздражителя находились диаметрально напротив и, по мнению учителя, достаточно далеко. Словно почувствовав что-то, русая голова на мгновение повернулась, чтобы продемонстрировать хитрую улыбку, но девочка вовремя отвела взгляд, избегая катастрофы. Если они смотрели друг на друга слишком долго, а в классе достаточно было нескольких секунд, то начинали бесконтрольно хихикать.

Подавив взаимную ухмылку (губы сами собой в нее растягивались и так каменели, будто их свела судорога), девочка уставилась в экран телефона, проверяя, чтобы учитель этого не заметил. Переписываться, сидя на последней парте, было гораздо проще, чем на первой, прямо под носом у язвительной горгульи с еще одной горгульей на голове, но уже из волос и шпилек.

От скуки девочка снова открыла чат. До конца урока нужно было как-то убить время.

Бромгексид_скумбрии: нас бы не рассадили, если бы ты не ржал, как придурок

Ракета_в_твоей_заднице: а я бы не ржал, если бы не твои гнусные провокации

Бромгексид_скумбрии: я не виновата, что природа наделила меня блестящим чувством юмора. А тебя рассмешить вообще много стараний не надо

Ракета_в_твоей_заднице: надеюсь, она не навсегда нас пересадила

Бромгексид_скумбрии: это точно зависит от того, засмеемся ли мы снова. Не могу дать гарантий, пока ты в этом помещении

Ракета_в_твоей_заднице: у меня уже жопа болит сидеть

Бромгексид_скумбрии: ракету вытащить не пробовал?

Ракета_в_твоей_заднице: умер от смеха, ага

Ракета_в_твоей_заднице: можно пойти в игровые автоматы, побить твой рекорд

Бромгексид_скумбрии: не, сегодня как-то не хочется. Не то настроение

Ракета_в_твоей_заднице: а какое у тебя настроение?

Бромгексид_скумбрии: поесть бы сначала, а потом решим

Она не любила принимать решения на голодный желудок, считая, что умные мысли приходит к ней во время еды. Именно поэтому в столовой они всегда так много болтали, мимоходом поглощая съестное, до которого дотягивались.

Ракета_в_твоей_заднице: я всю неделю этого вечера ждал. еще тепло, и целые выходные впереди!

Бромгексид_скумбрии: иногда ожидание события приятнее, чем само событие. Меня с самого утра на ногах держит мысль о выходных. Кстати, какие у тебя на них планы?

Ракета_в_твоей_заднице: еще один риторический вопрос. Вообще-то я хотел провести их с тобой, как обычно

Бромгексид_скумбрии: ладно. Просто уточняю

Ракета_в_твоей_заднице: как будто ты не знаешь мои предпочтения. Постой, ты что-то задумала?

Девочка со странным ником ничего не ответила, отложив телефон в сторону экраном вниз. Переписываться в сети быстро надоедало ей, она предпочитала живое общение, а не тыканье кнопок. Не удержавшись, девочка бросила взгляд по диагонали, в сторону русого затылка, хотя и знала, что это рискованно. Если их взгляды сейчас зацепятся, вероятность сорвать урок и быть выгнанными из класса критически возрастала. Подмигнув честным голубым глазам на том углу помещения, девочка сдержанно отвернулась и стала смотреть перед собой, дабы насладиться моментом и неосознанно впитать происходящее до последнего звука и образа.

Нынешняя дислокация, к несчастью горгульи, была явным преимуществом, если опустить потерю напарника (к счастью, телефоны у них не отняли, и он оставался на связи). Отсюда весь класс был как на ладони, и в то же время сохранялась приятная дистанция от учителя и доски. Если вести себя, как все, можно долгое время не привлекать внимания и заниматься своими делами. Например, наблюдать.

Сегодня было такое настроение, что переписываться ни с кем, кроме Отто, не хотелось, поэтому она игнорировала столбики неотвеченных сообщений и несколько запросов в друзья. Один из них мельком привлек внимание из-за необычного ника: PurpleDrag56. «Что-то очень знакомое, – подумала она, – а не те ли это драконы, которые…» Но мысли ее быстро перескочили на что-то новое.

Мессенджер «5О2» (официально «файв-о-ту», но все называли его просто «пятьсот два»)9 резко стал популярным пару месяцев назад. Если твой телефон его поддерживал, то ты был «в теме». Говорили, что его разработал какой-то юный самоучка из Уотербери, якобы в их школе даже кто-то знал его лично, но правда это или новая легенда, которые тут очень любили выдумывать и рассказывать, доподлинно никто не знал.

Нина вздохнула, поставила локти на парту, а подбородок водрузила на раскрытые ракушкой ладони с грязными ногтями и кое-где облезшей от химикатов кожей (меньше надо лазить где попало, – тщетно ругалась мама, и близко не зная, в каких именно местах бывает ее дочь). Хотелось прикрыть глаза, но учитель заметит.

В классе было таинственно тихо. Яично-рыжие полотнища позднего августовского солнца вклинивались в помещение через высокие узкие окна. Стекло отбрасывало красивые блики, словно калейдоскоп. В столбах мягкого теплого света ленивым планктоном блуждали пылинки. Каждая из них «фосфоресцировала» оранжевым, словно бы тлела на лету. Нина подумала о том, что среди этих невесомых, подсвеченных солнцем частиц плавает не только микромусор, но и кусочки отмершей кожи всех, кто на этой неделе побывал в этом классе. Эта мысль позабавила ее, вызвав ассоциацию с космической пылью. Она решила, что нужно непременно развить свою идею в полноценную теорию (как люди могут быть связаны, даже не зная друг друга, и общаться с помощью оставленного повсюду биоматериала!) и поделиться ею с Отто на выходных.

Широкие плоские лучи, достигая середины помещения, мягко рассеивались, как будто слабели, проникая через стекло, и у третьего ряда уже обрывались, поэтому там было слегка темнее, чем на первых двух, где солнце выхватывало и румянило волосы, уши, шеи и плечи учеников. Очарованная поэзией света, плавающих в нем пылинок, скрипящего мела и душевного покоя, внезапно Нина почувствовала, что за ней наблюдают (как будто покалывание на щеке), и повернула голову на два часа.

Предчувствие не обмануло.

Со второй парты среднего ряда на нее взирало ангельски прекрасное существо, белокурое и изящное, словно сказочный эльф. Проникающий свет золотил кудрявые волосы, а большие глаза и вовсе сделал прозрачными, выбелил до двух точек зрачков. От этого было не по себе, но Нина не отвела взгляда. Она ее не боялась. Вскоре девочка, сжав пухлые губки, с подчеркнутым безразличием отвернулась от нее и бросила быстрый взгляд на брата. Отто ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. По части игнорирования сестры он достиг таких высот, что мог бы уже давать мастер-классы. Нина старалась не брать это в голову.

Если долго думать о том, как к ней относится Ханна, начинает пульсировать переносица, следом появляется ломота в висках, не предвещающая ничего хорошего. Нине почему-то казалось, что эти болевые ощущения – эхо старой травмы, но какой именно? По голове она получала столько раз, что и не счесть.

Встряхнув головой, чтобы избавиться от въевшегося в кожу враждебного взгляда, Нина осматривала второй ряд и заметила ботаника Итана в странной позе. Самый умный мальчик класса, а может, и всей параллели, опасно откинувшись на стуле, держался пальцами за край парты для равновесия и так покачивался, о чем-то глубоко задумавшись. Рот его при этом был уморительно приоткрыт, а глазные яблоки дублировались толстыми линзами очков. Как будто выходили из орбит, как в мультиках. Это ее развеселило. Но, похоже, никто, кроме нее, внимания на Итана не обращал. Сей факт надо было срочно исправить.

Нина схватила телефон, чтобы написать Отто, но он, словно почувствовав ее ментальный призыв, резко обернулся сам. Заметив Итана, он сразу же громко засмеялся, позабыв, где находится. За ним расхохоталась Нина, а потом и весь класс. Не смеялся только Итан и миссис Смитерс. Первый не понимал, в чем дело, какую шутку упустил. Вторая, потеряв внимание аудитории гарантированно до конца урока, мгновенно пришла в ярость.

– Биллингсли! – резиново взвизгнула она, вынуждая всех замолкнуть, и подошла к третьему ряду. – Поведайте нам, что такого смешного вы увидели, если решили, что можете грубо нарушать школьную дисциплину?

Нина понимала, что каждое слово этой вредной женщины с губами жабы смешит Отто еще сильнее, и сама едва сдерживалась. Она спрятала голову, уткнувшись ею в лежащий на парте рюкзак и обхватив его руками, словно подушку безопасности для особо смешных случаев. Раскрыть при необходимости, опустить лицо, ждать, – гласила инструкция.

Отто пытался извиниться, кашляя и давясь смехом. Нина этого не видела, но слышала отлично, а потому могла представить себе его лицо. Плечи ее затряслись. Наконец, она не выдержала и хрюкнула. Так бывает, когда надолго задерживаешь дыхание, чтобы подавить смех, а потом резко набираешь воздух. По классу прокатились новые вспышки смеха, совершенно неконтролируемые.

Больше никто не сдерживался, хотя багровое лицо миссис Смитерс обещало им мучительную смерть. Но заразительный смех труднее всего остановить, ведь он не имеет объективной причины, которая может иссякнуть. Такой смех черпает энергию из самого себя и затихает только с окончанием кислорода.

Однако первым подошло к концу терпение миссис Смитерс. Нину и Отто выставили из класса, пообещав (скорее даже пригрозив!), что на ее уроках эти двое никогда не будут сидеть вместе. Смитерс вела, между тем, скучнейшие дисциплины: английский язык и литературу, а еще факультатив по развитию речи. Сидеть на них врозь было трагедией, но все еще оставался «5О2» и надежда, что телефоны у них не отнимут. Но все это ждало еще далеко, аж после выходных, а значит, сейчас не могло тревожить всерьез тех, кто живет сегодняшним днем.

Спешно покинув класс (ученики с их уходом полностью успокоились), Нина и Отто остановились в коридоре и поняли, что им резко перестало быть смешно. Хотя еще минуту назад они задыхались от смеха. Тут ими овладела какая-то странная меланхолия, но ни в коем случае не грусть и не чувство вины. Их выгоняли не в первый раз, именно вдвоем, всегда в неразрывной связке, к неудовольствию Ханны.

Они даже не стали обсуждать внезапную печаль, опустившуюся на плечи, словно прохладная шаль. Достаточно того, что она взаимна, а это и по глазам читалось. До конца урока оставалось порядка десяти минут, поэтому Нина и Отто отправились досиживать это время на входе в школу. Им показалось, что так будет честно – дождаться своих, а потом идти на все четыре стороны.

Это был последний урок последнего дня первой учебной недели после летних каникул. Они перешли в седьмой класс.

Без опаски испачкать одежду (такие страхи были просто глупыми при их увлечениях), приятели расположились прямо на нагретых бетонных ступеньках, вытянув ноги вперед. Шершавый материал как будто еще хранил тепло уходящего лета. Нину осенило:

– А если бы эти ступеньки были металлическими или стеклянными, или покрыты плиткой, нам было бы прохладно на них сидеть.

– Новый физик что-то такое рассказывал, – с готовностью щелкнул пальцами Отто, но тут же сник, – только я не помню.

Он единственный любил, когда его подруга умничала.

– Бетон пористый. Из-за скопления ячеек воздуха ему проще сохранить температуру. Металл, стекло или керамика слишком плотные и гладкие, чтобы удерживать тепло.

– И слишком скользкие. Зимой по этой лестнице было бы невозможно спускаться.

– Даже если засыпать песком, никакого сцепления.

Они помолчали.

– Ты подумала о том же, о чем и я?

Нина несколько секунд смотрела ему в глаза, потом ее озарило еще раз. Она погладила стертую и закругленную тысячами ног плоскую ступеньку, одну из пятнадцати. На ладони осталась пыль, но это ее не волновало.

– Так вот, как нам избежать нагревания.

Она имела в виду своеобразный и почти бессмысленный механизм, который они с Отто собирали в гараже ее отца из всего, что под руку попадется. В поисках новых деталей они посещали самые разные места, запрещенные, вообще-то, к посещениям, особенно детьми. Так они убивали время, воображая себя инженерами.

– Ну и кретины мы с тобой. Физику надо учить сначала.

– Но где мы найдем металлические шарики?

– Или стеклянные.

– Главное не пластиковые.

Они улыбнулись друг другу, потому что знали ответ. Выходные обещали быть авантюрными. Однако обсуждение зарождающегося плана оставили на потом: на территории школы небезопасно говорить о вещах, с которыми они привыкли иметь дело.

За несколько секунд до официального звонка с урока мимо них вихрем пронесся Алан Кейн – глаза, уши и прочие органы чувств класса, если не всей школы. Этот пятнистый мальчик всегда все знал, даже то, чего знать никак не мог. Не успели они задаться вопросом, неужели Смитерс отпустила их пораньше (какое великодушие), Алан был уже слишком далеко, чтобы спрашивать. Топал в своих коротких зеленых шортах, деловито придерживая лямки рюкзачка на худых плечиках, и вертел головой из стороны в сторону.

Он всегда появлялся и исчезал с нечеловеческой быстротой. Особенно появлялся – везде, где его присутствие было нежелательным. Кейна не раз уже зазывали в школьную газету, но он отказывался, сохраняя независимость, и отшучивался, что представляет средство массовой информации в одном лице, и никогда не будет иначе.

Потихоньку стали спускаться и остальные, в том числе ребята из параллели. Кто-то хлопал Нину или Отто по спине, сочувственно улыбаясь, а кто-то называл придурками, и то и другое было обычном делом. Учащиеся спешили разойтись по домам, чтобы насладиться вечером пятницы.

Нина собиралась подняться на ноги, чтобы кое-кому отвесить пинка по старой традиции, как вдруг ее рюкзак издал хлопок и отлетел на пару ярдов. Она не успела понять, что произошло, но шестым чувством ощутила угрозу. За мгновение, пока она поднимала голову, отползая вбок по ступенькам, словно краб (вдруг собирались ударить еще раз?), в уме пронеслись приемы самообороны, которым ее успел обучить тренер, в том числе из положения сидя.

Сердце замолотило, разгоняя адреналин. Вхолостую. Это была всего лишь Ханна. Белокурый ангел с перекошенным от презрения личиком остановился на расстоянии вытянутой руки, а лучше сказать – ноги. Она даже не пыталась изобразить сожаление. Только смотрела сверху вниз, вкушая кратковременный эффект своей пакости. У Нины заболела переносица.

Молча поднявшись, Отто пошел поднимать рюкзак. Подняв, аккуратно отряхнул от пыли. Никакие слова в защиту Нины не могли ранить Ханну так же, как действия, которые брат совершал ради нее. Они знали это, все трое. К тому же, как показывала практика, слова не имели влияния.

– Вот, держи, Нина.

Отто помог ей подняться и вручил рюкзак, не глядя на сестру. Та молчала, сверля глазами средоточие своей неприязни.

– Надеюсь, там не было ничего хрупкого.

– Самое хрупкое, что у меня есть, это самолюбие твоей сестры, – ответила она тихо, отвернувшись от Ханны, но все же надеясь, что она услышит.

Отто изменился в лице – он удивился. И было чему. Раньше Нина никогда не поддавалась на провокации Ханны, упрямо бойкотируя ее стремление разжечь конфликт. Сейчас, всего одной фразой, она признала конфронтацию, которую игнорировала много лет.

Ханна тоже удивилась, но не приятно. Розовым насекомым трепыхнулась ее верхняя губа, над которой, в носовой складке, пряталась единственная черточка, способная изуродовать ее лицо – шрам от ветряной оспы, тяжело перенесенной в десять лет. Никто не озвучивал ей, что те два месяца, когда она провалялась дома, стали золотым временем для дружбы Нины и Отто. Чтобы сказать такое, нужно ненавидеть от сердца, но чтобы подумать об этом, достаточно уметь думать.

– Что ты сказала, Нина?

Невинный облик Ханны оставался на ней ровно до момента, пока она не открывала рот. А затем трескался и осыпался, как отмершая кожа, как ненужный маскарад.

– Чтобы ты не трогала, на хрен, мои вещи, – ответила Нина с угрожающей сдержанностью. Ее тело напряглось.

Отто смотрел на нее расширенными глазами, его сестра тоже опешила и не сумела это скрыть. Она не ожидала отпора. Кто угодно мог быть уверен, что навлечет на себя агрессию Нины, если заденет ее (ведь она у нас такая сорвиголова!), но только не Ханна. Ханну она не смела трогать, потому что дружит с Отто. А он любил сестру несмотря ни на что, Нина лучше всех об этом знала.

– Теперь ты меня услышала, стерва малолетняя? – Нина шагнула в ее сторону, держа рюкзак на груди, как будто собиралась бросить его или использовать как бронежилет, и Ханна неосознанно сделала шажок назад. – Мое терпение подошло к концу.

Не каждый ребенок тринадцати лет может озвучить подобное однокласснику, который его задирает. Подростков постарше это тоже касается. Но Нина не боялась никого и ничего, такое о ней складывалось впечатление, и могла себе позволить быть дерзкой, отчего зачастую сама же и страдала.

За несколько лет в результате определенных происшествий у Нины сложилась особая репутация. Ее предпочитали не выводить из себя и в целом не провоцировать, точно так же относятся к военным с контузией. А началось все с той злополучной вылазки на стройку, окончившейся пробитой ногой и кровавым кроссовком, который увидел и подержал в руках, наверное, каждый ученик средней и старшей школы Мидлбери. Ни для кого не было секретом, что на раздражитель Нина могла отреагировать неадекватно, слишком бурно или неузнаваемо агрессивно. Поэтому, если начинался спор или иного вида противостояние, старались не перегибать палку.

Особенно это касалось учеников. К Нине они относились с настороженным дружелюбием, никогда не зная, чего от нее ожидать в следующий момент – сальто или удар под дых. Изгоем для своих она не была, зато потенциальной мишенью для издевательств, которые так любят практиковать дети их возраста, перестала быть навсегда. Никто не захочет терроризировать человека, который иногда ведет себя как псих, к тому же посещает уроки самообороны. Эти факторы отваживали от нее школьных хулиганов вместе с теми, кто хотел ими казаться, самоутверждаясь за счет слабых.

Некоторые учителя считали Нину довольно смышленой, но ленивой; некоторые ученики – довольно смешной, хоть и опасной. И те, и другие соблюдали дистанцию. Кроме Ханны. Она Нину ненавидела, поэтому не боялась. Или ей так казалось до сегодняшнего дня.

Пауза затянулась. У Нины раскалывалась голова. Как будто пустоты под переносицей и носовые пазухи залили жидким пульсирующим металлом. Тупая боль заставляла пухнуть глаза. Девочка осознавала, что в таком состоянии способна ударить – сильно, наотмашь, неважно, кого – и остановить себя не могла. Отто каким-то образом понял это, уловил, как всегда. Он взял ее за локоть, но тянуть пока не стал.

– Нина, идем. Конфликт исчерпан. Правда, Ханна?

– Я это запомню. Не сейчас, но ты за свои слова поплатишься.

– Откуда столько злобы?

– Тебе ли это спрашивать, братец? Идем домой.

– Я не пойду.

– Опять будешь с этой где-то шляться? – девочка небрежно кивнула на Нину, словно на мешок с мусором, на всякий случай сделав еще шаг назад. Нина опустила рюкзак, затем набросила на плечи. Она больше не смотрела в сторону оппонента.

– Не твое дело.

– Я расскажу отцу, что вы опять куда-то полезли, и он тебя отлупит. Забыл, что тебе запретили?

– Сначала докажи, что мы пошли куда-то, куда нельзя. А хотя, знаешь, валяй. Если ты так любишь меня, что жаждешь моих страданий, если считаешь, что твое поведение заставит меня ценить и уважать тебя или изменит мое отношение к единственному другу, то валяй. Не знаю, на что ты надеешься. Я считал тебя умнее.

– Да ты меня никогда и не любил, – голос Ханны треснул и разошелся, как непрочный лед под ногами.

Девочка сжала губы, ее резные бровки дрогнули. Отто ничего не ответил, и это обидело больше всего. Не стал спорить, хотя мог бы. Ханна отвернулась, шумно выдохнула и зашагала прочь, держа за ручку квадратный красный портфель с жирафами… Такая обычная девочка со спины.

Легко обманываясь нежным обликом и амплуа божьего одуванчика, мальчики уже бегали за ее складной фигурой, роскошными волосами, мягкой сияющей кожей, не знающей прыщей, большими светлыми глазами и милейшими ямочками на щеках. Иногда Нину посещала странная мысль: будь она парнем, тоже бегала бы за Ханной. Без сомнений.

***

Некоторое время они стояли, глядя ей вслед. Нина думала: зря Алан так рано убежал, ему бы эта сцена понравилась. Он бы досмотрел ее, не вмешиваясь, как профессиональный документалист, может, даже попробовал бы записать происходящее в блокнот, который у него всегда при себе. Потом ходил бы и продавал информацию тем, кто больше за нее предложит. У этого парня глаз наметан на сенсации и инфоповоды. Акула. Есть в Мидлбери одна контора с похожими принципами…

Отто пожал плечами, будто извиняясь за поведение сестры. Хотя ему как раз извиняться не следовало. Он и так делал все, чтобы ее приструнить. Переглянувшись, друзья, не сговариваясь, двинули в противоположную сторону – к фургончику-закусочной в квартале от школы, где продавали самые вкусные (на их нескромный вкус) хот-доги. На большой перемене многие бегали туда подкрепиться, игнорируя местную столовую или успевая поесть и там, и там. Нина и Отто были как раз из таких.

Хозяин фургончика, он же и повар, и продавец (и водитель – подумала Нина) отлично знал этих двоих и их гастрономические привычки. Мальчик всегда брал самое острое (побольше горчицы, каперсов, халапеньо) и просил добавить картошки; девочка всегда брала хот-дог с двойной порцией сосиски и просила положить побольше кетчупа и карамелизованного лука (видимо, ей нравились нестандартные вкусовые сочетания).

Газировку они брали редко, очень странно, что она им не слишком нравилась. Поэтому владелец заведения, в качестве исключения, делал им чай или кофе в картонных стаканах для содовой. Он считал, что дети могут есть фаст-фуд, если хотят, главное – не делать этого всухомятку. Школьники, составляющие восемьдесят процентов его клиентуры, ничего не имели против такой политики. А Нина и Отто брали себе сразу по два стакана. Еда и напитки исчезали в них, как материя в черных дырах.

Стэн, худощавый усатый мужчина в красном фартуке и желтом чепце, рад был снова встретить своих любимчиков, хоть и видел их несколько часов назад на большой обеденной перемене. Дружба и аппетиты Нины и Отто, крепнущие из года в год, вызывали в нем умиление. Он вспоминал себя в их годы и грустно вздыхал.

Одноклассники заказали как обычно, а пока ожидали заказ под тентовым козырьком, общались со Стэном о первой учебной неделе. Вот так спокойно поговорить без лишних ушей у них получалось только после уроков, когда не было галдящей голодной очереди и Стэну не приходилось отращивать себе еще две пары рук, чтобы успеть всех обслужить.

Выдав заказ и сдачу, мужчина пожелал им успехов, и не только в учебе, ведь на ней свет клином не сходится. Важнейшим его достоинством, кроме вкусной еды, была ненавязчивость. С ним всегда было легко как пообщаться, так и прощаться. Не успели друзья добрести до импровизированного фудкорта, если можно так назвать два круглых столика на высокой металлической ножке, торчащие из асфальта двумя незабитыми гвоздями, как Отто уже пролил на себя горчицу. Пришлось идти за новой порцией салфеток, пока вещество не въелось глубже в ткань. Повезло, что он был в своем любимом желтом худи, и чуть более желтое пятно на груди выглядело не так удручающие. При желании можно было сделать вид, что его там вообще нет.

Отто забыл, что испачкался, едва приступил к трапезе, во время которой снова вел себя неосторожно. Нина не отставала. Ели они быстро, в перерывах между укусами успевая только мычать, общаясь на языке взглядов и междометий. Подкрепившись, Нина и Отто мгновенно преисполнились энергией и хорошим настроением на оставшийся вечер. Мусор они выбросили в высокую узкую коробку под своим столиком, затем помахали своему кормильцу. Стэн, как всегда, сказал им приходить в любое время, они, как всегда, пообещали обязательно прийти. Обе стороны знали, что так оно и будет еще много лет.

Облизываясь и вытирая рот плечом (хотелось, чтобы он стал совсем сухим), ребята побрели дальше. После фургона Стэна они могли направиться только в одном направлении, и подсознательно следовали ему без лишних слов. Их влекло туда непреодолимой силой сытости и расслабленности, а они с готовностью подчинялись. Может, дело в том, что после еды непременно хочется присесть, и мозг начинает искать варианты. Его поиск ширится подобно эхолокации и вскоре нащупывает подходящее место в пятнадцати минутах пешком. Поэтому, покидая фудкорт, они всякий раз держались одного курса, который не нужно было обсуждать (если не требовалось вернуться на уроки, но и сбегать им приходилось).

Это было их секретное убежище. Они никогда не брали с собой кого-то еще, когда шли на пустырь. Конечно, их интересовал не весь пустырь, а тот его край, где стояли обугленные бочки для сжигания мусора (такие высокие, что в прошлом году, обнаружив их, они еще не дотягивались, чтобы заглянуть внутрь) и пара пестрых, полусгнивших кресел, неизвестно кем притащенных сюда явно с какой-нибудь помойки или свалки.

Эти кресла, стоя под открытым небом и многократно попадая под ливни, теперь всегда были немного сырыми, даже в сухую летнюю погоду, да и пахли прямо сказать не орхидеями. Но это был их собственный уют, какой могла предоставить улица, и детям нравился этот полудикий комфорт вдали от дома. Сидя здесь, можно было представить себя бездомными, которые разводят огонь и греют над ржавой бочкой руки в дырявых вязаных перчатках или жарят водосточных крыс на палке, размышляя, где бы им сегодня заночевать. Весело прикидываться кем-то другим, зная, что дом у тебя все-таки есть, да и еда тоже.

Наверное, многим детям нравится имитировать домашнюю обстановку вне дома. Они строят шалаши или домики на дереве или находят такие места, и так впервые обретают мнимую независимость и власть над своей жизнью. А это так важно, когда начинаешь взрослеть.

Солнце стояло высоко. По пути в заветное место Нина и Отто обсуждали насущные школьные дела: новый предмет и интересного учителя физики, драку между пятиклашками, новость о том, что родители Меган разводятся, поэтому она сегодня не пришла в школу, а также свежесть горошка в столовой, и рационально ли его подавать вместе с рыбой… Но чем дальше они уходили от школы, тем быстрее иссякали разговоры, связанные с нею. И на первый план выдвигалась вторая жизнь и ее проблемы, что есть в наличии у любого ученика.

Вторая жизнь Нины и Отто по их собственному предпочтению была полна приключений, опасностей и авантюр, зависаний в гараже с каким-нибудь хламом, соревнований в игровых автоматах, посещения безлюдных и заброшенных мест, поиска и сдачи металлолома (в случае, если он не мог пригодиться в гараже). При всей разнице характеров двое подростков не могли представить себе внешкольный досуг друг без друга. Планировать его порой бывало веселее, чем исполнять.

Достигнув пункта назначения, Нина и Отто сбросили с плеч рюкзаки и с удовольствием плюхнулись в кресла, выставленные рядом с бочками, словно в гостиной у камина. Кресла отозвались влажным хлюпаньем где-то в прогнивших недрах, но друзья не обратили внимания. Смена положения принесла такое блаженство, что не имело значения, на чем они сидят. Все-таки первая учебная неделя утомила их. После каникул ко всему этому надо еще привыкнуть.

Они молчали некоторое время, затем Отто достал красивую матово-черную зажигалку. Он нашел ее на улице еще зимой и с тех пор носил с собой всюду. В бочке с прошлого раза не накопилось ничего существенного для костра, поэтому топливо в виду мусора, веток и деревяшек пришлось собирать по местности. Чтобы дольше горело, пришлось отломить от одного из кресел плоскую деревянную рейку с днища.

– Мы его так когда-нибудь полностью разберем, – заметил Отто.

– В следующий раз надо что-то принести с собой, – ответила Нина.

Она каждый раз это говорила, и каждый раз они забывали об этом, когда шли сюда.

Наблюдая за огнем и дымом, исходящими от закоптившейся внутри и снаружи жестяной бочки, на фоне которой небо за далеким подлеском медленно готовилось к закату, обсуждать школьные дела совершенно не хотелось. Благо, им было, о чем пообщаться, кроме учебы и прилагающегося к ней микромира. Обозначилась необходимость посетить промзону, которая, если верить картам, начиналась на востоке, аккурат за водонапорной башней (к сожалению, хорошо охраняемой) и поискать, чем бы там поживиться. Причем осуществить эту вылазку нужно непременно в ближайшее время, пока не начались вечерние холода и темнеет еще не так быстро. Это всегда очень мешает.

Мысль, что на неизведанной территории найдется что-нибудь нужное для гаражных посиделок, или просто что-то любопытное, чего они не находили прежде, грела так же приятно, как тепло, сухими волнами исходящее от бочки и ощутимое вытянутыми ногами. А от мысли, что найденное, даже если окажется для них бесполезным, можно выгодно обменять, лишь намекнув, откуда оно, Отто нетерпеливо заерзал в своем кресле. Кресло жалобно заскрипело.

Вообще здесь, на отшибе, вдали от жилых кварталов, шума людей и машин, все звуки казались другими. Как будто извлеченными из вакуума, в котором звучать не могли. Шуршание одежды, шелест редкой травы, трение подошвы о гравий и битый асфальт, покрытый трещинами, как после бомбежки, потрескивание горящих веточек и бумаги, собственное дыхание и шевеление. Казалось, что даже языки пламени издают собственный звук горения, подергиваясь в воздухе, и слушать его было приятно. Как будто в этом отдаленном кусочке Мидлбери – их личная гостиная с уютным камином, сидя у которого можно привести мысли в порядок, обсудить насущные темы и помолчать.

Нигде они не чувствовали себя так, как здесь.

Нина даже забыла про выходку Ханны, даже о существовании ее забыла, как и Отто. Сейчас они думали только о том, как славно сидеть где-то вместе вечером пятницы и строить планы на выходные. Жаль, что огонь в этой бочке не может гореть до утра, да и дома начнут волноваться. Есть еще пара часов, пока не начнет по-настоящему темнеть.

Они не боялись гулять по темноте, хотя родители этих чувств не разделяли. Во-первых, Мидлбери был крошечным городом с небольшим населением, из тех, где жизнь стоит на месте и надо постараться, чтобы найти неприятности. Во-вторых, даже если им вдруг будет угрожать опасность, оба носят с собой перцовые баллончики после того случая.

Отец Нины показал им, как правильно пользоваться баллончиком, и разрешил применять против человека в случае реальной угрозы. Таких угроз ребята пока не встречали, потому что ошивались в основном по безлюдным местам. Ну, кроме того случая, после которого Нину отдали на самооборону. И, кстати, в-третьих, Нина ходила на самооборону, так что оба могли за себя постоять. Правда, никто не спешил нападать на них там, куда они ходили. Шанс нарваться на драку в школе был гораздо выше.

Нина смотрела на огонь, а Отто – на огонь и иногда на нее. Он не мог знать, о чем подруга думает, но здорово было даже помолчать вместе. Последний месяц до начала учебы они провели врозь и ужасно друг по другу соскучились. Было хорошо снова оказаться вместе, в неразлучном и уже слегка легендарном дуэте.

Иногда их парочка напоминала Отто двух лучших друзей из мультика, который они любили смотреть, валяясь дома у Нины или у него (редко им было настолько нечем заняться, что они мирно смотрели телевизор) – «Сорвиголова Кик Бутовски». Собственно, герой, в честь которого мультик и назвали, был безумным трюкачом с отключенным инстинктом самосохранения; он никогда не сидел на месте, ввязывался в авантюры, презирал скуку и повседневность и постоянно рисковал, чтобы исключить их из своей жизни.

Кик Бутовски – это Нина, тут и думать долго не надо. По сюжету у Кика есть верный друг по имени Гюнтер. Более рассудительный и здравомыслящий, он под влиянием запредельной харизмы товарища готов на разные безумства. Отто проводил между собой и персонажем мысленное равенство, и особенно забавным казалось, что Гюнтер тоже русоволосый и полноватый.

Взрывное бешенство Кика и сдержанная осторожность Гюнтера разумно уравновешивали друг друга, не мешая дружить. Если первый замышлял нечто опасное и невыполнимое, второй действовал подобно предохранителю и придумывал, как исполнить идею друга с наименьшими потерями (в частности для самого друга).

А еще родители Гюнтера часто бывали против, чтобы их сын общался с сорвиголовой из-за риска для жизни и дурного влияния (еще неизвестно, что хуже). Это тоже до смешного напоминало реальность. И если родители Отто ворчали время от времени, а после вскрывшихся похождений устраивали ему взбучку с промывкой мозгов, но в целом (в спокойное время) нормально принимали Нину, допуская ее присутствие в их доме (не так часто, как сам Отто бывал у нее), то главным противником их союза была сестра-близнец Ханна.

Невзлюбив Нину за факт ее существования, она годами делала все, чтобы разрушить свои отношения с братом и укрепить ненавистную дружбу. Причем преследовала как раз обратные цели, но получалось именно так. Нина никогда не причиняла ей зла. Достаточно оказалось того, что однажды она подружилась с ее братцем.

К тринадцати Ханна более-менее смирилась со своим положением, но шпынять Нину не прекратила.

Ирония заключалась в том, что у Нины не было ни братьев, ни сестер, а у Отто была, но не та, какую он хотел бы. Ханна не понимала его взгляды и юмор, не хотела играть в его игры, доносила родителям обо всем и вообще была мелким эгоцентричным диктатором в теле кукольного ангелочка. Отто любил ее весьма приглушенно, по соображениям кровного родства, но время с ней проводить отказывался.

Чем взрослее он становился, тем правдивее звучала мысль, что его сестре нужен не брат и не друг, а личный раб, которым она будет манипулировать. Ханна нуждалась в подчиненном, словно особа голубых кровей. Между тем, мама всегда ставила ее в пример, а это раздражало. Потом появилась Нина – озорная, странная и непредсказуемая, а еще очень сильная и храбрая. Их родители где-то познакомились, когда им было лет по пять, и стали брать детей с собой на совместные посиделки.

Общаясь с Ниной, Отто впервые узнал, что такое настоящая дружба. Ханна быстро заметила, что братец часто спрашивает о новой девочке и стремится провести с ней время. Заметили и взрослые. Тогда Ханна начала пакостить сопернице в отместку за украденное братское внимание. Это было особенно заметно, когда поначалу родители заставляли Нину и Отто принять сестру в компанию, играть вместе, не отворачиваться. Слушаясь взрослых, они старались изо всех сил. Но каждая попытка оборачивалась ссорой, которую провоцировал невыносимый характер маленькой собственницы.

Со временем на тщетные попытки объединить троицу в дружный коллектив закрыли глаза, но Отто не смог простить сестре ее поведение. Постоянные нападки в сторону Нины, отличного, веселого друга, с которым он переживал столько позитивного опыта, отдаляли его от Ханны год за годом. А с Ниной, напротив, вели к полному взаимопониманию.

Подруга и сестра Отто, казалось, являли собой полярные противоположности, хотя были девочками одного возраста, из одного города, социального слоя и чем-то похожих семей, ведь их родители общались. Обычно при таком наборе общих факторов детям логичнее сдружиться. Но если копнуть немного глубже, эти две особы отличались куда сильнее, чем сходились. И ту, и другую Отто знал хорошо (лучше, чем родители). Их интересы, взгляды, темпераменты, отношение к неудачам, привычки, мимика – ни в чем не совпадали.

Нина чаще всего казалась мальчиком в теле девочки, до того была понятная, простая, в доску своя. А Ханна – взрослой истеричкой в теле девочки (она во многом подражала матери, и с большим искусством). Поэтому общаться с Ниной, как и молчать, было непринужденно, а с Ханной невозможно находиться в одной комнате, даже если от тебя ничего не требуется. Одно ее присутствие создавало невидимое напряжение, от которого становилось не по себе, хотелось сбежать, избавиться.

Характеры Отто и Нины тоже не были идентичными. Но это никогда не мешало их взаимному притяжению. Их обоих влек зов приключений, которому они следовали плечом к плечу. Главным достоинством Нины в этом вопросе стало то, что она не добивалась дружбы с Отто. В отличие от Ханны, она ничего для этого специально не делала. Не заявляла на него права, не командовала им, то отталкивая, то приближая, не меняла свои интересы, притворяясь, чтобы ему понравиться, не старалась проводить с ним больше времени. Никаких искусственных усилителей зарождения дружбы. Ей достаточно было просто быть собой, чтобы это случилось. Собой, а не кем-то еще.

Отто рядом с нею тоже мог быть истинной версией себя. Без опаски, что его не примут, не поймут. В этом, как он чувствовал, и кроется счастье человека – отыскать того, рядом с кем не боишься быть настоящим.

Мальчик коротко взглянул на подругу. Она заметила и движением бровей спросила, что случилось. Используя мышцы лица, Отто без слов ответил, что ничего, и снова стал гипнотизировать пламя. Он вспомнил о том, что учудила сегодня его сестра. Пнуть рюкзак Нины… раньше она не заходила так далеко. Может, у нее что-то случилось? Может, она в отчаянии и пытается сказать об этом единственным привычным ей способом, перегибая палку? Привлекает внимание агрессией, когда на самом деле слаба.

Отто не мог представить, как заговорит с ней об этом. Да и не хотелось обсуждать дома сегодняшний случай. Общение с Ханной гарантировало только одну вещь – испорченное настроение. Ничего он не будет с ней обсуждать. И в душу лезть не станет, словно какой-нибудь психолог, это исключено. А если она сама попробует с ним заговорить про сегодняшнее, получит бойкот. Заслуженный.

Наверняка она уже донесла матери, что братца выгнали из класса за нарушение дисциплины. Даже странно, что мама еще не позвонила ему, чтобы наорать и загнать домой. Но первое, что он услышит дома, будет начинаться так: «Опять из-за твоей Нины…» Вместо многоточия в этом универсальном зачине может стоять любое продолжение в зависимости от контекста и ситуации. Из уст мамы, всегда с одинаковой интонацией, эта фраза часто звучала в их доме. Ханна обычно воспринимала ее как поощрение, не упуская возможности подлить масла в огонь. Как будто добивалась, чтобы им запретили общаться.

Последний месяц перед каникулами Отто провел в отрыве от сестры, но и в отрыве от друга. Это вызывало противоречивые чувства. Строго говоря, ровно четыре недели он находился в полностью мужской компании в лагере бойскаутов, в величественных лесах под Спрингфилдом неподалеку от озера Клир. Родители предложили, не настаивая, и он согласился. Учитывая, что Нины все равно не было в Мидлбери почти весь август, он ничего не терял. Напротив, приобретал – полезный опыт и возможность пожить без Ханны.

Отец остался доволен тем, чему Отто научился в лагере. Это сблизило их, потому что он сам был бойскаутом. И теперь по вечерам они обсуждали и сравнивали свои воспоминания разной свежести. Отто выражал желание в следующем году поехать еще раз, несмотря на все сложности пребывания вне цивилизации. Отец называл лагерь легкой версией армии и решением сына тихо гордился.

Мальчик действительно многому научился. От базовых навыков выживания и ориентирования на местности до осознания важности коммуникации и дисциплины в коллективе, отрезанном от внешнего мира. Тяжело только первую неделю – больше эмоционально, чем физически, хотя и физически тоже. А потом втягиваешься, выбора нет.

Отто приветливо улыбался воспоминаниям о лагере. Самыми приятными из них были встреча с настоящим оленем в чаще леса, правильно завязанный узел, за который его отличили среди других, картошка, печеная в костре, невероятно вкусная, несмотря на золу, а также распевание бойскаутских песен в автобусе по дороге домой. Но даже эти кусочки памяти тускнели под наплывом новых событий и ощущений.

Возвратившись к семье, Отто пару дней прислушивался к себе в поисках ответа на вопрос, насколько он изменился. Мама говорила, что похудел и стал более серьезным, отец загадочно улыбался, сохраняя молчание, а сестра игнорировала факт его возвращения. Но, увидев Нину в школьном коридоре в первый учебный день, Отто сразу же понял, что остался собой. Отношение к этой девочке и дружбе с нею изменений не претерпело (наверное, этого он боялся больше всего).

Сильно толкнув Нину в плечо вместо приветствия, он кривы улыбнулся и подумал, что в лагере бойскаутов ее очень не хватало для полной картины. Почему-то он только сейчас понял, что она была бы там как рыба в воде и всех обошла по скорости бега, скалолазанию, прыжкам, вязанию узлов. Вообще во всем, включая поиск неприятностей в диком лесу (особенно в этом). Нина ударила его в грудь – не менее сильно – в качестве ответного приветствия. Потом они крепко обнялись, вспоминая запах друг друга, и пошли в класс, где весь урок обсуждали, как провели время, пока были не вместе.

Оказывается, Нина тоже кое-чему научилась. По традиции она гостила у своего русского деда по материнской линии, который жил в Бостоне, а это еще ближе к восточному побережью, чем Спрингфилд, и примерно на одной широте. В Бостоне было несколько русских общин, в одной из которых и осел пожилой родственник – в одиночестве после кончины супруги. Нину отвозили к нему, начиная с десяти лет, и каждый раз она возвращалась нехотя, обогащенная невероятным межкультурным опытом.

Стоит ли говорить, что дедушка с труднопроизносимым именем Константин во внучке души не чаял? По природе общительный и мягкий, он мог проводить с нею время с утра до вечера, удовлетворяя любой каприз. Было ему, кажется, лет под семьдесят. Он обожал август, потому что с внучкой ему повезло. В сферу ее интересов как раз входили гараж и мастерская, а также знание его родного языка.

Месяц пролетал незаметно, оставляя воспоминаний и пищи для размышлений на весь грядущий год. После историй о пребывании у «деда Кости» Отто тоже испытывал жгучее желание погостить в Бостоне. Вот уже третий год желание усиливалось.

У Нины ушло несколько дней, чтобы полноценно пересказать Отто, чем они с дедушкой занимались в этот визит. То и дело она вспоминала всякие мелочи, если что-нибудь в нынешней обстановке с ними ассоциировалось. Отто по-доброму завидовал Нине. Своего деда он видел только на фото, он умер до того, как близнецы появились на свет.

Нина, а вместе с ней уже и Отто, наперечет знала всю бытовую технику в доме деда. Вместе они постоянно что-нибудь разбирали и собирали обратно. В этом не было ничего удивительного (по крайней мере для тех, кто более-менее Нину знал), ведь она и дома занималась подобным, сколько Отто ее помнит. Если бы она могла разобрать человека с помощью отвертки, она бы давно это сделала (и понятно даже, с кого бы начала).

В этом они с дедом нашли друг друга более, чем полностью. Увлечение внучки не пугало человека, который всю жизнь проработал инженер-электриком. Особенно Нине нравилось возиться со стареньким пузатым телевизором «Toshiba». По форме он напоминал ей граненый космический шлем для кого-то с головой вдвое больше человеческой. Она представляла, что разбирает шлем пришельца, чтобы выяснить, как он работает, и ей за это обязательно дадут какую-нибудь награду. Желательно межгалактическую.

Распотрошив телевизор, она долго могла сидеть на полу, перебирая провода и платы, расспрашивая деда, что и как работает. В такие моменты Константину казалось, что у него берут интервью, о котором он мечтал всю жизнь, и охотно делился познаниями. Кто знает, может, она пойдет по его стопам, если проявляет такой интерес к технике. Причем с малых лет, если послушать родителей.

То, что Нина действительно вникает в получаемую информацию, Константин понял, потому что она не спрашивала дважды об одном и том же. девочка впитывала его ответы, словно сухая земля редкий дождь, и это был не праздный интерес. Она запоминала и анализировала, выстраивая в голове систему. Иногда вместо вопроса Нина выдвигала личное предположение на основе ранее полученных данных. И хотя случалось это редко, дедушка не переставал удивляться ее сообразительности.

Общаясь по телефону с дочкой (матерью Нины), он мягко настаивал, чтобы девочку отдали в кружок юного техника или что-нибудь подобное, ведь нельзя игнорировать ее увлечение. Хелен (дед упрямо называл ее Леночкой) всегда отвечала одинаково. Сначала вздыхала в стиле «пап, ну тебе же тут не Советский Союз…», затем выражала опасения относительно того, что «Нина им там все взорвет или сломает, ты ее не знаешь будто», и в конце добавляла, что лучше они отдадут ее в спорт или на борьбу, чтобы у девочки оставалось меньше энергии к разрушению всего, с чем она соприкасается, и меньше времени на школьные хулиганства.

Последний пункт (отдать Нину на борьбу) со временем воплотился в реальность, но не так, как родителям хотелось бы. Как и покупка перцового баллончика, это оказалась вынужденная мера. В этот приезд Нина уже демонстрировала дедушке то, чему обучилась, на боксерской груше темно-желтого цвета, которая пылилась в пустом гараже (машину он продал лет десять назад).

Довольно часто Константину казалось, что к нему приезжает внук, а не внучка. Он ловил себя на мысли, что ему это нравится.

Несколько раз он брал Нину на рыбалку на Касл-Айленд, но у ребенка оказалось слишком мало терпения, чтобы несколько часов сидеть на одном месте и соблюдать тишину. Энергия и жажда приключений склоняли ее скорее заняться дайвингом или серфингом, чем рыбной ловлей. К последней девочка была равнодушна во всех смыслах, включая гастрономический.

А вот готовить вместе им нравилось, особенно блюда, которые Нина дома никогда не ела. Сначала они вместе ходили за продуктами на маленький местный рынок. Там почти все продавцы говорили по-русски, из-за чего Нине казалось, будто она попала в другую страну, открытую и приветливую, совсем не похожую на ту, где она родилась и выросла. В этой стране можно было все, что на ум придет, хоть танцуй прямо на улице или ложись на землю, никто на тебя косо не посмотрит, потому что все вокруг такие же чудаки. И дедушка здесь становился совсем другой, все время улыбался, шутил и много жестикулировал. Нине это нравилось. Она глядела на него, задрав голову, и тоже улыбалась.

Дедушка готовил для нее борщ, оливье, окрошку на странном коричневом напитке и селедку под шубой. Нина бесстрашно пробовала. От селедки под шубой ее сразу вырвало. Они с этого долго хохотали, но маме решили не рассказывать. Нину удивляло, как много продуктов надо закупить, чтобы приготовить одно подобное блюдо, долго и сложно следуя рецепту. Как можно позволить себе потратить полдня ради кастрюли красного супа? Наверняка этим занимаются только пенсионеры, которым делать нечего. Ведь можно же сварить макароны с сосисками за пятнадцать минут и быть свободным. Это не укладывалось в голове.

Правда, ей очень понравился один странный салат (можно подумать, что-то в русской кухне не было странным), который дедушка готовил по рецепту бабушки (как и многое другое). Нина ни за что не додумалась бы смешать эти ингредиенты. Их совместное пребывание в тарелке, да и в желудке тоже, доверия не внушало. Нужно было смешать определенный сорт томатов (дедушка упрямо называл их розовыми, хотя Нина видела, что никакие они не розовые, а такие же красные, как остальные), белый лук, невероятно злобно щипавший глаза, добавить соль, уксус, сахар и растительное масло, перемешать и дать настояться.

Вкус был необычным. А с каждой новой ложкой становился все более ярким. Апогей удовольствия был достигнут, когда дед показал ей, что оставшийся на дне маслянистый пряный сок нужно непременно вымакивать хлебом. Это был не такой хлеб, как покупала мама – тостовый, сладковатый, не портящийся месяцами и принимающий любую форму, как пластилин. Это был хлеб, который дедушка называл настоящим. Он покупал его в теплой пахучей пекарне на том же рынке, свежий, румяный, хрустящий, никогда не клал в холодильник и не резал, только отламывал. Так действительно было вкуснее, хоть и непривычно.

Пятиэтажный дом, в котором жил дедушка, находился в русском «гетто» на востоке Бостона. Русскоговорящих там расселилось на целый квартал. Особенно много было детей. Поэтому Нина, находясь там, получала не только новые знания и умения, но и ценный культурный опыт своих корней, от которого мама хотела бы ее уберечь. Матерным словам и некоторым пословицам ее обучили в первую очередь. С каждым визитом багаж пополнялся. По приезде домой Нина считала своим долгом окультуривать Отто, чтобы в школе можно было произносить что-нибудь остро-запретное безнаказанно. Особенная сладость новых словечек таилась в том, что никто их не понимал, кроме них.

В личном общении время от времени эти слова тоже приходились удивительно кстати. Например, если дело принимало скверный оборот, и никакого выхода, кроме самого плохого, на горизонте не маячило (такие ситуации случались с ними чаще, чем с другими подростками), Нина на выдохе произносила слово [pizdets]. Если бы дед слышал при этом ее акцент, его бы инсульт схватил от смеха. А если складывалось так, что на пути им попадался во всех отношениях нехороший человек, поступающий подло и несправедливо (в их школе такие кишели), Отто его характеризовал как [huylo]. От произношения откровенно запретного слова становилось легче, словно справедливость восстанавливалась одним его звучанием.

Ни одно слово в родном языке, по их личным ощущениям, не имело столько выразительности и смысла, как те самые русские запрещенки. Но в целом русский казался Нине избыточно сложным, языком для людей, которые любят страдать и затруднять себе жизнь. Учить его всерьез она не испытывала желания, но частично приобщиться было интересно. Если бы в школе им задали доклад о своем происхождении, она бы с удовольствием выступила. После визитов в Бостон ей было, что рассказать о своей семье.

Еще у дедушки была небольшая мастерская в том же доме на другом этаже. Он уходил туда на несколько часов в день и брал Нину с собой. В мастерской дедушка вырезал из дерева – маленькое хобби, приносящее маленький доход на пенсии. Он рассказывал, что всю жизнь мечтал этим заниматься, но на родине такой работой не прокормил бы семью, вот и пришлось отказаться от мечты в пользу прибыльной должности инженер-электрика. Нина твердо решила, что всегда будет выбирать то, что ближе сердцу, чтобы в старости не сожалеть о потраченной вхолостую жизни.

Девочке нравился запах древесины, как свежей, так и паленой, клея и лаков, но к самому процессу она оставалась равнодушной. Ее мало привлекали занятия, связанные с кропотливым созиданием, особенно если от созданного не было практической пользы. Разрушение ей больше было по душе.

О деструктивной энергии Нины родня догадывалась и местами переживала. Видел это и Отто, но он-то как раз и сдерживал ее, словно живой волнорез. А вот если бы они не подружились в тот зимний вечер, когда их родители впервые решили собраться вместе, что бы тогда было с обоими? Мысль об этом создавала ощущение ирреальности, внутреннего вакуума. Хорошо, что все сложилось именно так, как сложилось.

Отто еще раз посмотрел на Нину и увидел, что она тоже смотрит на него, и неизвестно, как долго. Это его не смутило. Он поднял брови, спрашивая, как она.

– Извини за сестру.

– Ой, да брось. Она же сама.

– Знаю. А еще я знаю, что она все-таки твоя сестра.

– И ты извини за ее поведение.

– Ты-то не виноват, – Нина переложила вытянутые ноги поудобнее, а руки примостила на груди, словно отец, дремлющий у телевизора с пультом. – Теперь она, наверное, вернется от действий к словам. А говорить можно, что угодно. Это меня не колышет.

– Хоть она мне и сестра, ее душа для меня потемки. Одно точно тебе скажу: я всегда на твоей стороне.

– Я знаю, друг, – она помолчала, потом резко заговорила о другом. – У тебя бывало такое, что вдруг чувствуешь, будто больше не контролируешь себя? И готов натворить что-то, ну… непоправимое?

– Только если очень сильно злюсь. Но ты знаешь меня. Это бывает критически редко. И я быстро беру себя в руки. А почему ты спрашиваешь?

Нина хмурилась, глядя на пламя, потихоньку слабеющее, как и солнечный свет. Отто ждал.

– У меня иногда бывают боли в переносице… Из-за них мне кажется, будто я перестаю управлять своим телом. В такие моменты я сначала, знаешь… будто цепенею. Если заметишь за мной такое – сдерживай меня. Я не хочу никому навредить.

– Понял, буду внимательней. А ты не рассказывала об этом?..

– Психологу? Нет. Если начать таким делиться со взрослыми, ничего хорошего не случится. Я бы до сих пор к нему ходила, вот и все, что было бы. А мне хотелось поскорее от него отделаться.

Отто не стал спрашивать, почему, это был слишком глупый вопрос. Такое спросить мог только тот, кто Нину вовсе не знал. Да и кому понравится, что посторонний человек копается в твоей голове, заставляя рассказывать то, что тебе и вспоминать неприятно? Трата времени, которое можно провести более полезно.

– А у тебя это началось не после того, как?.. – догадался Отто.

Он не хотел говорить прямо не потому, что боялся задеть Нину. Просто эта тема, как и само происшествие, были ему неприятны. Даже больше – пугали его.

– Трудно сказать, – Нина почесала ухо. Ее взгляд затуманился воспоминаниями, а лицо – порывом дыма.

По неизвестной причине они ни разу не обсуждали случившееся полноценно, хотя в остальном могли рассказывать что угодно, включая кто как сходил в туалет. Может быть, они становились слишком взрослыми, чтобы затрагивать неприятные темы. У взрослых всегда найдется табу, о котором они молчат, даже если очень близки, даже если доверяют друг другу. Просто в жизни есть обстоятельства, обсуждать которые не только неудобно, но и бессмысленно: разговоры ничего не изменят, поэтому их избегают.

Отто не хотелось взрослеть, если это влияло на его отношения с Ниной. Нужно проговаривать все, что беспокоит, так твердила ему прямая и правильная логика ребенка. Молчание убивает взаимопонимание.

– Трудно сказать, – повторила Нина более твердо. – Я думала об этом. Но ответа у меня нет. Возможно, это было со мной и раньше. Но, знаешь… как бы…

– В другой форме? – подсказал Отто.

Нина щелкнула пальцами, сделавшись от этого совсем взрослой.

– Что бы там ни было, это часть тебя. Моего отношения это не меняет. А если захочешь от этого избавиться, ну, если оно начнет мешать тебе жить, я уверен, взрослые тебе помогут.

– Сейчас меня это не сильно беспокоит, но ведь ничего пока не случилось. Это ощущается как… просто… типа головная боль. Внезапная и сильная.

– Может, это просто мигрень. Как у моей мамы. Когда у нее болит голова, она тоже готова крушить и убивать. А проходит само по себе?

– Да. Но эмоции, которые оно вызывает, напоминают мне какого-то… паразита. Который врос в меня однажды и заставляет делать то, чего я не сделала бы сама по себе.

– Как черная слизь в комиксах про Человека-паука?

Нина улыбнулась, но не ответила. Это был хороший знак. Отто решился на вопрос, который давно откладывал в долгий ящик.

– Расскажи, что ты чувствовала, когда…

– Договори уже, наконец, эту фразу, – дружелюбно потребовала Нина, – чего ты боишься? Я тебе друг или кто?

Услышав тон ее голоса, Отто осознал, что весь год сам выстраивал стену вокруг этой темы. Нина была не против ее обсудить, только навязываться не хотела. А вот сам он опасался, и теперь ощущал себя дерьмовым другом. Он набрал воздуха и закончил:

– В тот момент, когда тебя пытались похитить.

Они помолчали, пробуя на вкус последнее слово, позволяя ему разойтись в воздухе. Все стало как-то по-новому, но точно не хуже, чем было.

– Удивительно вот что, – довольно непринужденно начала Нина, – не так уж давно это случилось, а я практически ничего не помню. Кроме своих ощущений, и то частично. Доктор сказал родителям, что моя нервная система блокирует этот фрагмент памяти, потому что на тот момент мне было очень страшно.

Отто слушал как зачарованный, напоминая себе дышать.

– Может, и так. Я могу отталкиваться только от чувства страха, которое испытываю в нынешнем возрасте. А это… происшествие случилось со мной как будто в далеком прошлом. В другой жизни или во сне. Но да, пожалуй, я боялась. Просто не так, как сейчас. Но сильнее было чувство, что это происходит не со мной. Даже не чувство – уверенность. Что это шутка, на которую я смотрю со стороны.

Сколько Отто знал Нину, не замечал в ней страха – в привычном ему понимании. Ему всегда казалось, что она усилием воли умеет подавлять испуг в зародыше, ведь внешне он на ней никак не проявлялся. Даже в самые опасные ситуации она отшучивалась и храбрилась. Например, когда на них напали бродячие собаки и гнали около полумили по загородному шоссе. Или когда на стройке Нина стала съезжать и вспорола себе ногу.

Он был уверен, что она не боится, поэтому сам тревожился за обоих.

Но когда тебе всего двенадцать, ты в одиночестве идешь домой по безлюдной улице и вдруг появляется человек, срывает тебя с места и пытается уволочь в машину, трудно не испугаться.

– Происходит не с тобой? Что ты имеешь в виду?

– Когда он появился рядом, словно из воздуха возник, мне, кстати, казалось, что двигается он слишком быстро, и я сначала не вкурила, что происходит. Все длилось несколько секунд. Он схватил меня под мышки и так легко оторвал от земли, будто я ничего не весила. Потащил к машине, буквально побежал. Шаги у него были большие. Он торопился, это чувствовалось. В те мгновения, что я плыла над землей, я даже не отбивалась. И не кричала. У меня было состояние, как будто меня всю обмотали полиэтиленом или скотчем, и я могу только висеть. Как свиная туша на крюке.

– Ну он же тебе ничего не вкалывал? Вонючий платок к лицу не прижимал? – Отто заерзал от волнения.

– Нет. Ничего такого. Он бы тогда точно не успел. Поэтому мне и повезло. Пять секунд разницы – и меня бы не заметил тот прохожий.

Дальнейшее Отто было как раз хорошо известно, а вот сам момент похищения он впервые услышал так подробно. Ему стало легче. Теперь было нестрашно задавать вопросы.

– И ты совсем не помнишь, как он выглядит?

– Не успела разглядеть. Я хорошо помню, что он высокий и быстрый. Как Слендер. Он был в пальто, и от него пахло чем-то вроде лекарств. Как в аптеке. Или больнице.

– И прохожий не запомнил? Ни его, ни машину?

– Смутно. Он был сконцентрирован на том, чтобы вытащить меня с заднего сиденья, пока тот не дал по газам. Когда прохожий подбежал к машине, этот… человек уже сел за руль. Тогда он распахнул дверь и вытянул меня наружу за руку и за ногу. Не знаю, что было бы, не успей он этого сделать. Фоторобот, вроде, составили. Но никаких совпадений. А машина в угоне числится, вообще даже не из нашего штата. Ее тоже не нашли.

– Все прямо как в детективных сериалах, которые смотрит папа.

– Да он дилетант, говорю тебе.

– Почему? – Отто почти засмеялся.

– Мог бы хоть маску надеть или очки, платок повязать. Номера снять. Накладная борода, усы. Словом, обезопасить себя. Кто угодно мог его увидеть и запомнить. Ему повезло, что этого не случилось. Он очень быстро уехал, меня еще из машины толком не выволоки, а он так и помчался с раскрытой задней дверью, чуть двигатель не сжег. Как будто испугался до смерти. Но не того, что его могут запомнить или поймать. Он испугался, что все пошло не по плану. Что прохожий вообще появился. Как будто был уверен, что этого не случится, и просчитался.

– Может быть, это был его первый раз? – пошутил Отто, но сразу понял, что шутка неудачная, и приуныл.

– Мне вообще кажется, что он меня с кем-то перепутал. Ну вот скажи, зачем меня похищать? Кому я потребовалась?

Отто пораскинул мозгами, подбирая остроту.

– Кажется, я знаю, кто это был.

– Серьезно? Ну и кто?

– Да тебя же точно наш физрук заказал!

– Это почему? – девочка почти смеялась от нелепости озвученного предположения. Но еще смешнее было то, что она не знала, почему оно не может быть правдой.

– Нина, это же элементарно. Потому что ты достала его своими просьбами взять тебя в хоккейную сборную. Если тебя не будет, он заживет спокойно!

Нина хохотала до хрипоты. Она даже с кресла поднялась, чтобы согнуться пополам и удобнее переживать вибрации, которые били ее, словно электрошокером. Отто несколько секунд держал лицо, но потом тоже сдался и свалился на землю. Смех Нины был до чертиков заразительным. Как будто падала с полки и билась об пол гора стеклянной посуды, и нужно было удержаться, чтобы не посмотреть, но это никогда не удавалось. Пустырь вторил густым эхом, в подлеске взлетели птицы.

Наконец, Нина отдышалась и села обратно. Выглядела она довольной. Такое лицо у нее бывает, если где-нибудь на свалке она откопает аккумулятор и несет ему показать, предвкушая, как утащит домой сокровище.

– Идея хорошая, но реализация подкачала. Вот увидишь, я заставлю его принять меня! Осточертело мне играть с девочками в треть силы. Каждый раз одни и те же схемы, одни и те же приемы. Никакого риска и скорости. Тухло! До смерти тухло.

– А ты спешишь угробиться.

– Я, друг, спешу делать то, что мне действительно нравится. А угробиться я не боюсь, меня сдерживаешь ты и родители.

– Ни меня, ни родителей на льду не будет, чтобы защитить тебя от опасности быть покалеченной.

– Это спорт, – отрезала Нина, эмоционально махнув рукой. – И он мне нравится. Риски есть всегда. Не только для меня, для любого игрока. Ограничений по полу официально нет, а по возрасту я уже подхожу. Так что я заставлю его меня принять. К тому же, я неплохо играю.

– С этим никто не спорит, но…

– Нет никаких но, если человек что-то решил. Так мне говорит папа.

– А как твои родители к этому относятся?

– Мама в ужасе, – скучающим тоном ответила Нина. Это была самая частая реакция матери на ее планы или выходки. – Отец говорит пробовать, если так хочется. У него политика «дай человеку ошибиться, чтобы доказать свою правоту». А я не боюсь играть с мальчиками своего возраста или старше. Не прошу жалеть меня, поддаваться. Мне это не нужно! Тот, кто считает иначе, просто не знает меня.

– Уверен, тренер понимает, что они этого делать как раз не будут. Поэтому он против. Тебя вытравят из команды. Как ты сама сказала, они тебя не знают. Вот, как они думают: зачем нам тут девчонка? Мы и сами хорошо справляемся. Тем более, такая наглая и шумная, уж извини за честность. Другие команды будут считать нас слабачками и дразнить, если в составе появится девочка. Для них это как клеймо. Да и как с ней играть, если мы друг друга знаем, притерлись, а от нее вообще непонятно, чего ожидать?

– Пустые страхи и глупые предрассудки. Все это перестанет их беспокоить после первой игры со мной.

– А если они тебя специально выведут из строя?

– Меня? – ошеломленно спросила Нина, у которой пока не случалось настоящих врагов и физических конфронтаций (проще говоря, драк), а все увечья она в основном наносила себе сама. – Ну, я этого не позволю. Я сильная и могу за себя постоять. Не на ту напали.

Проговаривая это, Нина изобразила несколько ударов рукой и ногой. Ее движения рассеивали дым. Правда в этих словах была. Отто давно заметил, что Нина сильная. При ее комплекции она почему-то больно била, даже если в шутку, в одиночку поднимала что-нибудь тяжелое, играючи гнула ложки в столовой или скручивала железные линейки, устраивая из этого шоу. А на счет того, что Нина могла сломать, что угодно, вообще отдельный разговор.

И все же Отто было тревожно из-за ее упорного стремления играть в более серьезный хоккей, чем ей пока позволяли. Эдакий безопасный режим без травм, лайт-версия, идет следом после настольного, – подумал он. И тут же вспомнил про игровые автоматы, про пинбол, который Нина обожает, и подумал, и заметил, что между хоккеем и пинболом есть какое-то сходство. Осознает ли его Нина?

– Их много, а ты одна. Отправят тебя в медпункт пару раз, чтобы под ногами не мешалась. Не свои, так чужие. Либо будут бить несильно, но систематически, вынуждая тебя отступить. Задавят количеством.

– Я не верю, что дети моего возраста могут быть так целенаправленно жестоки.

– Нина… ты же сама сказала: это спорт. Помимо рисков учитывай еще и озлобленных подростков.

– Ну, боль от естественных столкновений по ходу игры можно потерпеть, особенно в защитной форме. Я же и сама могу врезать. Тем более, теперь, когда… когда у меня появились эти приступы боли. В которые я хочу кого-нибудь избить.

Отто поежился.

– Так ты поэтому в хоккей хочешь?

Нина дикими глазами посмотрела на него.

– Издеваешься?

– Извини. Я сегодня неудачно шучу.

– Ты всегда неудачно шутишь. Оставь это профессионалам. Например, мне, – она театрально ткнула большим пальцем себе в грудь, затем деланно поклонилась, и они засмеялись.

Напряжение сразу сошло на нет. Наступило недолгое молчание, в течение которого каждый думал о своем, следя за тем, как вдали ускоряются облака, как от ветра преображаются их формы, а солнце, неумолимо клонясь к горизонту, бледно подсвечивает их снизу. Обычно такие паузы в диалоге возвращают к предыдущей теме, а у Нины и Отто каждый этап беседы отделялся от последующего будто бы стеной из смеха, после которого сразу начинали говорить о другом. Вот и теперь было ясно, что тема с хоккеем исчерпана.

– Знаешь, что самое странное? И я только сейчас это поняла, когда ты сказал, что сокомандники могут обойтись со мной жестко.

– О чем ты?

– Тот тип. Ну, ты понял, какой. Действовал очень аккуратно. Он явно не хотел причинить мне боль, понимаешь? Нес меня осторожно, в машину усаживал тоже. Это что-то меняет, но я не понимаю, что. Если бы он действовал более грубо и быстро, если бы выбрал другие методы, например, усыпить меня уколом или, как ты сказал, вонючим платком хотя бы, у него бы все получилось. Но он как будто… знаешь, да, это звучит дико и нелогично, но он как будто не хотел причинить мне вреда.

– Нина, это бред. Зачем, по-твоему, похищают детей?

Вопрос был слишком откровенный. Он заставил прямо, без увиливаний, представить, что могли с нею сделать, если бы не счастливая случайность. Но Нина не стала реагировать остро, хотя имела полное право. Она пожала плечами, щурясь от дыма.

– Ты же сказала, он запихивал тебя в машину как мешок с зерном.

– Верно. Но только потому, что я не могла двигаться и висела как безвольный манекен.

– Может, он все-таки тебе что-то вколол незаметно или дал понюхать.

– Меня обследовали. Брали кровь и мочу на анализ. Ничего не нашли. Ты не думай, я его не оправдываю. Просто высказала наблюдение, показавшееся мне странным.

– Родителям расскажешь?

– Сейчас это уже ничего не изменит.

– Как они вообще отпускают тебя куда-то, кроме школы, после такого? Если бы меня попытались похитить, мама заперла бы меня дома и перевела на домашнее обучение.

– Есть много разумных причин позволить мне жить дальше без изменений. Хотя, мне кажется, в глубине души моя мама, а может, и папа, хотели поступить, как ты и сказал. Во-первых, психолог запретил им ограничивать мою самостоятельность и делать что-либо, напоминающее о «травме», как он выразился. Целью моих визитов к нему как было устранение этой травмы, чтобы я не боялась людей, особенно взрослых мужчин, всю оставшуюся жизнь, и все такое. Во-вторых, родители не могут быть рядом постоянно, я сама должна уметь хоть минимально постоять за себя, и для этого меры приняты. В-третьих, но не по важности, а по порядку, со мной всегда ты, а наличие свидетеля сводит риск на минимум. Если бы в тот раз я шла с тобой, этого бы не случилось.

– Ну, спасибо.

– Не обижайся, друг, – она больно хлопнула его по спине, – ни у кого нет сомнений, что ты способен меня защитить. У меня так точно. А еще следователь сказал родителям, что повторное нападение маловероятно. Настолько, что можно не беспокоиться.

– Почему?

– Типа, когда похищают, обычно это не какой-то конкретный ребенок, которого долго выслеживают (слишком энергозатратно, плюс слежку можно заметить), а самый удобный для похищения ребенок, например, идущий в одиночестве в безлюдном месте, при отсутствии движения машин, в тихом районе, где это меньше всего ожидается, и так далее. Суть ты понял, – Отто кивнул. – Такие типы могут весь вечер колесить по городу, выискивая подходящую цель и удачные условия. Действовать им приходится без плана, спонтанно и быстро, в зависимости от местности, времени суток, момента. Следователь сказал, что это очень похоже на мой случай.

– Шарит, – оценивающе присвистнул Отто.

– Ну, конечно, это же его работа. Мне и самой слабо верится, что похититель повторно будет выслеживать цель, к которой уже привлек внимание, облажавшись. Похоже на бред. Самым верным в его ситуации, если он не дурак, конечно, будет избавиться от машины и уехать в другой город. Хотя бы на время.

Они помолчали, Нина хмыкнула.

– Вот так и получается, что моей жизни вроде бы больше ничто не угрожает. Сомневаюсь, что ему нужна была именно я. Нет мотивов.

– Нина, откуда ты так много об этом знаешь? Так грамотно об этом рассказываешь, будто работаешь в розыске уже много лет.

– Почти, – засмеялась она. – Это все дед. Каждый вечер смотрел свои сериалы про русских полицейских. Ну я и смотрела вместе с ним. Знаешь, даже интересно.

– Ты не рассказывала! – Отто искренне возмутился.

– Я только сейчас вспомнила.

– Тоже хочу.

– Названия я, вроде, помню.

– Выпросишь у отца ноутбук? – просиял блондин.

– Друг, все, что угодно, лишь бы ты был счастлив.

Отто представил, как они вместе валяются на узком диване у Нины на чердаке, как щекочут друг друга ресницами, прислоняя глаз вплотную к щеке, и действительно почувствовал переполнявшее его счастье.

Своя комната у Нины была, но там она спала и делала уроки, словом, занималась самыми скучными вещами в ее жизни. А зависать любила на чердаке, который ей любезно расчистил и обставил мебелью отец. Он выбил для дочери это право в тяжелых баталиях с мамой, которая, мягко говоря, не испытывала восторга от идеи переоборудовать помещение для хлама в жилое и отправить туда ребенка. Она запрещала мужу потакать капризам Нины, к счастью, он ее не слушался, как и сама Нина.

Часть вещей девочка сразу перетащила туда для большего ассортимента развлечений. Настольные игры, например, плакаты с рок-группами, командами по хоккею и регби; кое-какие книжицы, дартс, музыкальный плеер, баскетбольный мяч с собственной росписью и прочую мелочь.

Нине на чердаке очень нравилось. Отто тоже. Здесь было их царство. Отдельный домик внутри большого, взрослого, скучного дома, тесный и приятный, как бомбоубежище. Отто хотел бы себе такой, но его родители покрутят пальцем у виска на подобный каприз, да и повторять за Ниной глупо. На чердаке было достаточно места для двух подростков, но если поднимался кто-то из взрослых, обычно это был отец, становилось душно и неуютно. Там же, кстати, хранились кое-какие сменные вещи для Отто – трусы, носки, футболка и даже зубная щетка. При необходимости он мог остаться у них заночевать, но пока что необходимости не случалось, только желание.

Родители с обеих сторон были против взаимных ночевок. Они советовали детям хотя бы на время «отлипать друг от друга, чтобы успеть соскучиться». Но Нина и Отто начинали скучать друг по другу, даже если сидели на разных партах в одном классе. Вместе им всегда было комфортно. Родители отказывались это понимать. Ведь взрослые мечтают только о том, чтобы их оставили в покое.

– Так что, – оживилась девочка, очнувшись от размышлений, – погнали ко мне сегодня? Давай, мне еще за водой сходить надо с двумя бутылями, кого я буду бить ими по жопе? Воздух?

– У воздуха жопы нет, – ответственно заявил Отто.

– В этом и проблема, поэтому мне и нужен ты.

– Ханна наверняка рассказала, что нас выгнали из класса, и мне вряд ли разрешат у тебя задерживаться. Не знаю, – помрачнел блондин, пряча ладони в длинные рукава желтой худи.

– Давай так, – Нина отыскала на земле камешки, отошла на семь больших шагов от бочек. – Если брошу и попаду, идем тусить у меня. Без разговоров. Если нет, то нет.

Отто улыбнулся очевидной уловке. Нина была довольно меткой. Не дожидаясь согласия на свои условия, она прищурила один глаз, подбросила камешек по красивой дуге и, конечно же, попала. Чему вовсе не удивилась. Это была формальность.

– Пошли?

– А что у тебя есть пожрать?

По пути к дому Нины Отто сбивчиво и долго рассказывал свой сон про гигантского аллигатора, который плавал в подземных коммуникациях между водоемами, и своими выделениями отравлял воду, из-за чего она приобретала не только наркотические свойства, но и, возможно, некий вид интеллекта, и могла влиять на поведение людей, подчиняя их волю и притупляя бдительность. Вода становилась абсолютно черная и непроницаемая, как нефть, но жидкая, как морс, и заставляла людей в ней купаться. Тут-то их и пожирал тот самый аллигатор.

Герои во сне пытались найти оружие, чтобы убить монстра (естественно, оружие должно быть особенное, иначе он не умрет), и параллельно пытались отговорить людей погружаться в воду, но им никто не верил, как это заведено в ужастиках. Люди были спокойны и расслаблены, как под приходом, даже когда их ели, и боли, скорее всего, не чувствовали. «Гуманно», – подумала Нина.

«Причем, – вещал Отто, откровенно уже нервничая, – когда мы пытались доказать людям, что с ними там случится, ничего не случалось, пока кто-нибудь адекватный стоял на берегу и смотрел, понимаешь? То есть, получается, эта тварь над нами еще и издевалась, выставляя полными идиотами!» «Против законов жанра не попрешь», – замечала Нина. Она отпускала замечанию технического характера, критикуя сценарий и режиссерские решения сна.

Завязка была добротная, сочная научная фантастика, а вот ближе к кульминации сюжет свернул не туда (может, Отто во сне на другой бок перевернулся, кто знает) и стал смахивать на абсурдную трагикомедию. Например, герои, чтобы добыть оружие, должны были пересаживать цветы для местных железнодорожников, и всякое такое. «Кстати о железной дороге, – сказала Нина, – нужно не забыть наведаться на ту заброшенную ветку. Вдруг найдем там депо или вообще пару старых составов, представь?» Отто пришел в оживление и о сновидении позабыл.

Так они преодолели путь, не заметив его за смехом и разговорами. А где-то неподалеку худая смуглая рука записала в блокнот точное время, когда Нина переступила порог своего дома; отметила на карте дорогу, которой она возвращалась именно сегодня, и места, которые посетила по пути, с точным временем посещения. Не забыла рука записать и спутника, который Нину всегда сопровождал. Почти всегда, к счастью.

Episode

2

Рослый брюнет ежился на обледенелой скамье и смотрел на сугробы, не вынимая рук из карманов темно-коричневой парки. Обычно широко раскрытые, как у ребенка, его глаза сейчас вынуждены были дрожать и густо щетиниться длинными ресницами, похожими на замерзших черных гусениц, покрывшихся инеем.

Снег превращал улицу в чью-то застланную пуховым пледом постель. Вблизи он искрился и переливался мириадами алмазных песчинок, даже глаза уставали всюду натыкаться на это выбеленное сияние. Но это был сухой снег, рассыпчатый и скрипучий, как соль. Из такого ничего не слепить, даже маленького снежка, не говоря уже о снеговиках и горках. Скука для детей. А еще сложно расчищать дороги и тротуары. Из-за сухости такой снег не трамбуется и никогда не лежит на месте, наоборот, бесконечно пересыпается из одного бархана в другой. Так что уборщики его тоже проклинают.

Самый красивый снег бесполезен и никому не нужен, в отличие от мокрого, который и близко не так красив. С людьми то же самое. И они бывают такими: безупречными, сверкающими, притягательными на вид. Но по факту – никчемные блестки в воздухе. Пустышки, которые только и могут, что отражать чужой свет, потому что свой излучать им не дано.

Задумчиво хмыкнув, юноша встряхнул головой и выдохнул крупное облако пара, стараясь, чтобы в легких совсем ничего не осталось. Теплый воздух ненадолго обволок красное от мороза лицо. Особенно пострадал нос, дышать им уже становилось больно. Горло тоже саднило, но не в полную силу. Он чувствовал, что заболевает, но пока находился на улице, неясно было, то ли морозит из-за погоды, то ли из-за простуды. Хорошо, что куртка длинная, иначе примерзнуть бы ему к скамье прямо на этом месте.

Сегодня он ждал дольше обычного. Складывалось впечатление, что его проверяют на стойкость. Нет, за деньги, что ему платят, от него вправе требовать терпения и смирения – качеств, в обыденной жизни ему совершенно не близких. Но почему сейчас, спустя столько времени? Должно быть, дело в чем-то еще.

Парень огляделся по сторонам, машинально придав себе более грозный вид. Ослепляющий свет, тишина и болезненное самочувствие ослабляли, лишая необходимой, словно панцирь, угрюмой солидности. А ведь он так старательно полировал этот образ, так тщательно ему соответствовал в течение долгого срока, что не только убедил всех в его истинности, но и сам с ним сросся. Словно костюм, который носишь, не снимая, рано или поздно въестся в кожу, сам ею станет.

Никаких знакомых силуэтов поблизости не виднелось, лишь редкие прохожие маргинального вида в полной тишине пересекали голый сквер и спешили скрыться среди домов по ту сторону дороги. Некоторые, он это отлично знал, выползали из своих ночлежек под набережной и шли в город, выискивая, чем поживиться. Окраина…

Местечки на отшибе вроде этого даже в утренние часы кажутся ненадежными, если умеешь смотреть, куда нужно. И не просто так. Территориальная удаленность от оживленного центра и отсутствие лишних глаз автоматически делает место привлекательным для всякого сброда, в том числе криминального, безопасных встреч опасных людей, а также нелегальных махинаций. Если принадлежишь к миру законопослушных граждан, платящих налоги и добывающих прибыль честным путем, на периферии Саутбери найдешь только неприятности. Поэтому простые горожане обычно здесь не появляются. Незачем искушать судьбу.

И когда все успело стать так, что он в этом запрещенном мирке плавает, как рыба в аквариуме?

Мама столько раз ему рассказывала, что лучше держаться центра города и на окраины не соваться, а теперь ее единственный сын стал именно тем, кого боятся встретить в этих местах. Будем надеяться, она об этом не догадывается.

Брюнет закурил (уже третью), щурясь от солнца, которое нисколько не грело. Сигарета обычно ускоряла появление «незнакомца». Теперь изо рта вырывался не только пар, но и более плотный горьковатый дым. Причудливо смешиваясь, они застили обзор на расстоянии вытянутой руки. Желудок неприятно сжимался, создавая ощущение высохшей фасолины. Со вчерашнего обеда он практически ничего не ел. При его комплекции и возрасте (буйный рост организма требовал топлива) не слишком разумное решение, но так уж вышло. Вечером полноценно получилось только выпить пива. Из-за этого он проспал. От завтрака пришлось отказаться, чтобы успеть на встречу, которой теперь ожидал, кукожась от голода и холода.

Скорее бы тут все закончить. Получить товар, выслушать обязательные инструкции и пойти куда-нибудь перекусить. Неважно, куда. Заказать что-нибудь горячее, жирное и смертельно калорийное. Чтобы до вечера хватило. И обязательно – чай с лимоном, термоядерно кислый, чтобы прийти в себя; его он сейчас готов литрами пить, был бы с собою термос… всего глоток, промочить колючее горло, согреться, приятно вздрогнуть плечами.

Неужели и правда заболевает? Может, это все похмелье? Простуда была бы очень некстати, учитывая, сколько ответственных визитов придется нанести на этой неделе. Работы вагон. Нужно быть в форме, как никогда, найти верное средство поставить себя на ноги.

О школе пока придется забыть. Не впервой, что уж. Мать снова будет бушевать, когда ей начнут названивать директорские выскочки. Хорошо, что он с ней больше не живет, и ей его ни за что не достать. С удовольствием затягиваясь, он вообразил, сколько жалоб и докладных на него накопилось на столе у директора, и ухмыльнулся. К счастью, это давно его не волновало. Пусть переводят чернила и бумагу, жалуются, собирают советы, исключают. Ему все равно. Он и без школы справится с этой гнилой жизнью. Нашел же способ, как заработать и выжить, оставшись совсем один в этой дыре под названием Саутбери.

Как только все пошло под откос, учиться ему надоело. Да и просто ходить в школу каждый день, как заведенная игрушка, стало тошнотворно. Одно и то же. Слишком много раздражающих людей, слишком шумно, слишком вездесущи напоминания о том, что хотелось бы навсегда вырезать из памяти и закопать глубоко в землю. Как и любому неглупому ученику, занятия казались ему угнетающе бессмысленными. Наконец-то он сам распоряжался своей жизнью и мог без сожалений бросить пустую трату времени.

То, чем он занимался теперь, возводило в абсурд систему образования, превращая обучение в рудимент. Придаток из массива ненужной информации и тех, кто пытается ее преподнести, сам не понимая, зачем. И взрослые, включая учителей, отлично знали, что эта скучная пытка практически бесполезна. Она скорее напоминает нелепую традицию старого мира, чем необходимость.

Всего полгода самостоятельной взрослой жизни обучат тебя тому, о чем в школе никогда не заикнутся. И, оказывается, именно это потребуется для выживания в социуме, где по-прежнему безотказно работают законы джунглей. Навыки, которые никто не преподает, можно усвоить только методом проб и рисков. К черту школу. Деньги и выживание – вот, что действительно важно. И сейчас, и всегда.

Юноша стрельнул недокуренной сигаретой в сугроб, и та потухла и едва различимым шипением. На автомате потрогал кончик носа – ледяной. Травмированная несколько лет назад рука противно ныла от холода, как будто в ней перемалывали сухожилия, садистски неторопливо прокручивая через невидимую мясорубку.

Брюнет скривился и сглотнул набежавшую слюну, ее вязкость обещала близкий насморк. Глотать становилось больно, появилось ощущение застрявшего в горле осколка стекла, который не протолкнуть, сколько ни сглатывай. Ноги в ярко-синих джинсах продрогли до костей, хотя костлявыми не были. Напротив, юноша обладал завидно крепким сложением с намеком на полноту. Ту самую, что неизбежно настигает спортсмена вскоре после того, как он становится бывшим спортсменом – по той или иной причине.

Благо, новый вид деятельности не даст ему заплыть жирком, как и расслабиться. Долгие пешие прогулки по Саутбери, погони и драки, в которых он выкладывался на все сто. Ведь больше некуда направить избыточную ярость. Правда, ходить пешком ему порядком приелось, и он планировал в следующем году накопить на свой первый мотоцикл. Мечта из глубокого детства, если все пойдет хорошо, исполнится.

Рано или поздно жизнь обязательно станет такой, как ему хочется, не может же вечно все идти наперекосяк. Ненужное забудется, выветрится накопившийся гнев, как и претензии к миру, он станет спокойнее, прямо как те, что давно работают в организации. И правда, о чем переживать, если катаешься как сыр в масле с кучей бабла в карманах? Проблемы перестают беспокоить, когда знаешь, что можешь их решить.

Брюнет поплотнее закутался в куртку, представляя, что это плед. Первые горячие волны будущей лихорадки тайком пробегали по телу, подчеркивая холод металлической цепочки на груди. Пылающая кожа ощущала каждый серебряный зубчик. Начинало знобить, но юноша игнорировал сигналы тела, надеясь силой разума усмирить его хотя бы на сегодня.

Ботинки на нем подошли бы скорее осенней непогоде, чем зимней, но выбора пока не было. Переезд от матери был сиюминутным и больше напоминал уход из дома налегке. Возвращаться за своими вещами казалось ему нелепо и как-то не по-взрослому. А на новые вещи пока не накопилось денег – почти все уходило на еду и долги. Но это временно. Ближайшая неделя как раз должна решить вопрос с финансами. Его наконец-то ставят на большой заказ, а не как раньше. Может, даже комнату получится снять.

Последние полгода приходилось кантоваться то у одного приятеля, то у другого. К близким друзья он обращаться не мог, они бы сдали его матери из благих соображений. И его попытке обрести независимость, необходимую сейчас, как воздух, наступил бы безвременный конец.

К концу сегодняшнего дня он свалится с температурой, тут даже гадать не надо, так все и будет. Именно сейчас, накануне крупной партии, его организм решил дать сбой. К счастью, юноша не был суеверным и не воспринял это как знак, убеждающий его сойти со скользкой дорожки. Почти все в своей жизни он воспринимал как вызов, а препятствия становились возможностью продемонстрировать силы, чтобы их сокрушить. Если и знал он когда-то иную жизнь, то давно позабыл о ней. Тот, кто уничтожил его веру в людей, однажды сказал ему: «Если упал, не лежи, а встань и отряхнись». Так он и старался жить.

Бессилие было одной из вещей, который он ненавидел от чистого сердца, но сейчас сопротивляться ему становилось все труднее. Его занимали грезы о том, как он, решив все дела на сегодня, упадет в теплую постель и как следует отоспится…

Тут он заметил сутулую фигуру в знакомом пуховике цвета хаки, что без спешки шагала с левой стороны, от перекрытой зоны набережной. Юноша мгновенно подобрался и нахохлился, словно воробей на холодном ветру. Поправил на голове вязанную мамой шапку, которую редко снимал даже в помещении, прочистил горло, чтобы голос звучал еще ниже и не надломился в ответственный момент, постарался посильно устранить с лица следы недосыпа и похмелья. Все это вернуло ему привычный вид депрессивно-мрачного верзилы, благодаря которому ему не только без паспорта продавали спиртное и сигареты, но и дали возможность получить работу, где не место соплякам.

Рост, тембр голоса и выражение лица накидывали ему несколько лет, хотя в действительности рослый брюнет в темно-зеленой шапке являлся обычным учеником, слишком рано утратившим смысл существования и обретшим взамен этого аморальную безнаказанность. Что-то однажды надломилось в нем, если не сказать надорвалось, что-то слишком существенное, чтобы продолжать притворяться, будто ничего не случилось, ходить в школу, делать уроки, жить с мамой до колледжа, возвращаться домой с хвостом из надоедливых девчонок, заводить друзей… и игнорировать путь, призывающий новую версию тебя. Нет, все это было уже невозможно.

Разрушение всегда дается легко, особенно если все к этому шло. Как раз его случай. Полностью отбиться от рук, связаться с плохой компанией, потерять связь с обоими родителями, участвовать в школьных драках, где отправишь на больничную койку пару местных детей авторитетов, накопить стопку накладных за прогулы, неуспеваемость и хулиганское поведение – все это не составило труда, не потребовало усилий с его стороны и сейчас воспринималось как события из прошлой жизни.

Чтобы достичь плачевного положения, достаточно бесцельно плыть по течению, утратив опору под ногами. И все само собой завертится, как по проклятой спирали, легко и просто. Естественно. Именно так он и жил с того вечера, когда впервые позволил животному внутри взять верх. Был ли у него путь назад? Вряд ли.

Фигура тем временем приблизилась и опустилась рядом. Удивление вынуло юношу из неприятных мыслей, словно ледышку из силиконовой формы. Брюнет бегло осмотрел визитера, стараясь по выражению лица понять, все ли хорошо. Этому он научился в детстве при общении с отцом. Но с этого длинного лица с непомерно крупным и кривым носом трудно считывать информацию без желания обладателя.

Редкие прохожие исчезли, как по волшебству. Удача нередко преследовала Саула по пятам, об этом в организации даже байки ходили. Ни одну из них этот жилистый грек не отрицал, только хитро улыбался. Может, поэтому он до сих пор крепко занимал свое место, хотя позволял себе недопустимые для других дилеров вольности. Например, панибратство с вышестоящими или опоздание на важные встречи, как сегодня. Или же это была грамотно продуманная стратегия, следование образу?

– Сет Ридли собственной персоной. Как твое утро? Выглядишь помятым. Сильно замерз, пока меня ждал? Ты уж прости, припоздал немного.

Брюнет поморщился.

– Может, еще дату рождения сразу назовешь? Необязательно озвучивать полное имя, даже если поблизости ни души. Это не по правилам. Меня вполне устроит просто «курьер».

– Я всего лишь стараюсь быть вежливым, не заводись. Прослушки на мне нет, если ты к этому клонишь. А у тебя что, день рождения сегодня? Почему не в духе тогда?

Саул, как обычно следовал только ему понятной логике. И его легкомысленная болтливость раздражала. К ней никак не получалось привыкнуть.

– С чего ты это взял?

– Что именно?

– Что у меня день рождения, – Ридли чувствовал себя крайне нелепо, объясняя элементарные вещи. Вот поэтому он и не любил общаться с людьми.

– Ты же сам упомянул дату рождения. Я подумал, может, это намек такой, типа, я же ее как раз не знаю и назвать не смогу. Вдруг ты так хотел завести разговор о том, что ты сегодня именинник. Ну ты не обижайся, что я ее не знаю, ты же мою тоже не знаешь.

«Ладно, – решил Сет, выдыхая, – крупица логики тут имеется».

– А еще потому что у меня для тебя подарок, – добавил Саул.

Пока Сет изображал недоумение на обмерзшем лице – заиндевевшие ресницы слипались, щеки покалывало – хитрый грек извлек из-за пазухи плотно обернутый в бумагу и полиэтилен сверток размерами с обычную книгу. Брюнет ловко спрятал его на груди, в специально пришитом с внутренней стороны кармане куртки и до упора застегнул молнию, чуть не прищемив подбородок. Объемы куртки не позволяли заметить под ней спрятанное.

Он ожидал, что дилер поднимется и отчалит, как это происходило в девяноста процентах случаев после передачи, но этого не случилось.

– Какой-то ты сегодня даже более хмурый, чем обычно, – недовольно заметил Саул, у которого с настроением, напротив, все было отлично.

Сет прикинул в уме, что причина приподнятого расположение духа могла быть идентична и причине опоздания Саула, и отсутствия сна этой ночью. С девкой какой-то он снова спутался, что ли? Мало ему было прошлого раза?

– Адреса и инструкции внутри, – продолжил Саул, не дождавшись ответа. – Личный совет, если позволишь: внимательно их изучи и, само собой, будь вооружен. Справиться нужно за неделю. Станешь тянуть – вопросы будут уже к тебе…

– Это я и так знаю, – огрызнулся брюнет, нетерпеливо ерзая. Ему хотелось поскорее с этим покончить, и он не понимал, к чему этот диалог.

– Не перебивай взрослых, – беззлобно сказал Саул и покачал мозолистым пальцем перед собой, – особенно если они дают тебе работу. И вообще, будь терпеливее. Ты же не дал мне договорить. Как будто знаешь, что я дальше скажу. Ты телепат?

Вместо извинения Сет клацнул зубами, плотнее стискивая их. Саул услышал щелчок, но воспринял его правильно. Не как демонстрацию агрессии. Скорее, как «я захлопнул пасть, чтобы не перебивать».

– Так-то лучше, Сет Ридли. Помолчи и послушай внимательно. Тебя самого не пугает твоя озлобленность? Даже голодный зверь не будет кусать руку, которая его накормит и пригреет, не в укор тебе будет сказано. А ты готов сомкнуть челюсти на ком угодно, без разбора: свой там, чужой. Прибереги вспыльчивость на потом, она тебе еще пригодится.

– Что ты имеешь в виду?

– Там в списке несколько адресов помечены звездочкой. Должники и злостные неплательщики. Нужно припугнуть их, понял? Только никого не убей, зверств не надо, а то с тебя станется. Приди с товаром, но ничего не отдавай. Для них это даже хуже, чем физическая боль. Не грабанут, не бойся. Не осмелятся. От тебя потребуется продемонстрировать причину, по которой им стоит активнее заняться поиском финансов. Они от нас никуда не денутся, просто ребятам нужна, как бы это сказать, – Саул щелкнул пальцами, понимая, что ему помогут подобрать слово.

– Мотивация, – хищно улыбнулся Сет, предвкушая исполнение возложенной задачи.

Бить людей ему нравилось. Он, наверное, представлял, что бьет самого себя, и совсем зверел. С тех пор, как со спортом пришлось завязать, его энергия, адреналин и тестостерон полностью перешли в эту новую приятную нишу.

– Верно. Босс хочет взглянуть на тебя в деле. Ты у него на хорошем счету, он уверен, что обычным курьером ты не раскроешь свой истинный потенциал. Я тоже так считаю, потому что если твоей постоянной злости не найти канал для выхлопа, она тебя изнутри сожрет. Ничего хорошего ни для тебя, ни для нас.

Саул хлопнул себя по ногам, как бы подводя итог.

– Так что от твоих решений в ближайшее время многое зависит. Тебе надо зарекомендовать себя чертовски пунктуальным, преданным и удачливым сукиным сыном. Понятно, дурья башка? Вот и все, что я хотел посоветовать. Ну, скажи теперь что-нибудь.

– Какие еще есть новости? – осмелился Сет, намереваясь использовать болтливость и благосклонность Саула по максимуму.

– Тебе палец в рот не клади. А дорос задавать такие вопросы дилеру, школьник? – грек нахмурился и смотрел неприятно.

– Саул. Ты сам сказал, что я у босса на примете. Мне уже выдают новые функции и доверие, значит, рассматривают мое продвижение внутри организации. Логично, что мне не плевать на происходящее в ней. Я становлюсь более значимой ее частью. И должен использовать доступные мне каналы, чтобы быть в курсе событий и ни во что не вляпаться. От этого тоже зависит успешность моих решений. С закрытыми глазами далеко не уйдешь. А от меня ждут прыжка выше головы. Мое неведенье по некоторым вопросам и навредить может. Мне, а значит, и организации. Или я не прав?

– А я думал, у тебя речь атрофирована так долго говорить. Красиво стелешь. Так в школе нынче обучают ораторскому искусству? Ну и жучара ты, Ридли, я тебя недооценивал. Подчиняешься законам среды, в которую попал, молодой, энергичный, быстро ориентируешься. Сколько там тебе? Семнадцать? Я в твоем возрасте куда глупее был.

– Почти шестнадцать, – неохотно поправил Сет. Он прекрасно знал, что на этот возраст не выглядит и не ощущает себя.

– Да ты что? – грек подозрительно оглядел его, как будто впервые видел и задавался вопросом, кто же принял в организацию такую малявку. В связке дилер-курьер они проработали три месяца, и это был их самый долгий диалог. – Чем же ты питаешься, скажи на милость? Протеином? Или с генетикой повезло? У тебя в классе все такие крупные, а? Ладно, это неважно. Из новостей, думаю, могу тебе кое-что рассказать. Эта информация и так скоро будет обнародована, ничего страшного, что ты узнаешь ее чуть раньше. Но это не значит, что о ней можно болтать, учти.

Сет молча кивнул.

– Производитель в Мидлбери обанкротился. Какой-то местный офицерчик с повышенным чувством справедливости (только что из академии) наворотил дел, потому что кое-кто отказался от крупной взятки. Точку пришлось ликвидировать и все деньги потратить на адвокатов для всех, кого там взяли. Копы там докучают по полной программе, того и гляди сюда доберутся. Ну мы желторотых офицеров не боимся, особенно из сраной полиции нравов. Уберем и подвинем, кого надо, свои люди имеются. Короче говоря, Мидлбери ампутировали. На время или навсегда – неизвестно.

Ридли жадно впитывал каждое слово и старался запомнить каждую выболтанную Саулом мелочь. В них обычно крылось самое важное.

– Потом еще: у босса какой-то странный конфликт с давним партнером из Вудбери. У него крыша стала подтекать, ведет себя неадекватно. У них там лечебница в пригороде есть, вот туда ему и дорога. Я думаю, в Вудбери устранят всех причастных. Это самый легкий и все еще самый надежный путь. Что он там выболтает врачам под препаратами, одному богу известно. Это тебе не участок, куда можно заслать нашего юриста и все контролировать. У кого мозги набекрень – с теми разговор короткий. Лучше убрать, чем уговаривать выйти из бизнеса, держать рот на замке и так далее.

Саул немного помолчал, то ли чтобы набрать воздуха для следующего новостного блока, то ли вспоминая, что еще можно рассказать без вреда для себя.

Сет обдумывал его последнюю фразу. Чем-то она ему в корне не нравилась, хоть и казалась рациональной, верной. Он не решался примерить ее на себя.

– Точно, ты же не в курсе: Рэя взяли.

– Рэя из Уотербери? Не может быть.

– Да. Так что будь предельно осторожен в центре. У отдела по борьбе с наркотиками сейчас обострение, на ушах стоят. Окружная полиция давно мечтала заполучить кого-то из наших. Они же прекрасно знают о существовании организации у них под носом, да только сделать ничего не могут, вот и бесятся. К счастью, у Рэя голова на месте, на него можно положиться. Он ничего не расскажет. Мы с ним на связи через адвоката, и наши условия куда более лояльные, чем любое предложение копов. Есть счета, куда за молчание поступают определенные суммы. А еще Рэй в курсе, что нам известны адреса его ближайших родственников и подружек. На всякий случай. Ну, да что я тебе прописные истины рассказываю, ты и так в курсе, как этот бизнес работает, – спохватился Саул.

Для обычного дилера он знал слишком много и теперь понял, что ему пора остановиться. А может, только сделал вид, чтобы Сет услышал то, что должен принять к сведению? Может, это промывка мозгов?

– Короче, Ридли. Какие-то волнения нехорошие пошли, и чует моя тощая жопа, это только начало. Несколько точек производства и сбыта закрылись почти одновременно, взяли наших людей. Это и убытки, и тревожный колокольчик: под нас копают. Планомерно и целенаправленно. Как будто удавку на шее затягивают, гады. Никто в организации не заинтересован в том, чтобы они докопались слишком глубоко. Лично я занимаюсь тем, что лучше всего умею, и на жизнь мне более чем хватает. Вот скажи, где еще пятнадцатилетний школьник сможет столько заработать? Все риски – справедливая плата за то, что мы имеем. Я своего места лишиться не хочу. Боссу сейчас нужны надежные люди, вроде меня и тебя, даже больше, чем качественный товар. Активные дилеры и многофункциональные курьеры, а по-хорошему еще и рекруты, чтобы экономить время и деньги, пока все не наладится. Чтобы не накрылся наш процветающий под синими лампами сад. Ты меня понял.

– Я понял, – заверил Сет.

– Будь начеку.

Саул резко поднялся, еще договаривая последнее слово, и бодро зашагал прочь. Снег отзывчиво хрустел под подошвами его ботинок. Даже походкой грек умудрялся показывать, что не имеет никакого отношения к замерзшему подростку, с которым только что общался. Прирожденный актер, профи. Разговорчивый и импульсивный, зато кого угодно может уболтать на свои условия.

Сет поежился, втягивая голову в воротник, словно черепаха. Правила вынуждали его ждать, пока дилер скроется из виду, и только потом уходить самому. В противном случае можно привлечь нежелательное внимание.

Существовал целый свод указаний с пунктами и подпунктами на любые ситуации, чтобы встреча для передачи не стала последней. Для курьера там гораздо больше условий, ведь он, получив товар, обязан проявлять осторожность и дисциплинированность при каждой доставке, а их в заказе может быть до десяти. Курьер рискует больше всех, потому что разносит груз по городу, как инфекцию, и должен сторониться фагоцитов в полицейской форме и всяких других опасностей.

Может, благодаря четко налаженной системе обязанностей дела у организации шли неплохо. По крайней мере, до этого дня никаких перебоев с поставками и выплатами не было.

А теперь на Сета повесили обязанности коллектора и цепного пса. Они его не пугали, напротив, брезжили впереди как освежающий глоток воды в жаркий день. Кстати о жаре. Пока он слушал Саула, кожей впитывая каждое слово и стараясь дышать потише, самочувствие не давало о себе знать (наверное, уже профессиональная деформация), но как только грек удалился, озноб обрушился на Сета горячим тропическим ливнем прямо под курткой. Мысли путались, заплетаясь в паутину болезненного бреда, пульсировали в висках, предвосхищая головную боль.

Наконец, Ридли мог подняться и приступить к выполнению выученных на уровне мышечной памяти инструкций по отходу от места приема. Каждый новый курьер первым делом заучивал этот алгоритм, словно военный устав. Первые двадцать минут Сет двигался, куда глаза глядят, то увеличивая скорость, то меняя направление, замысловато петляя и закладывая зигзагообразные виражи, чтобы запутать и сбить возможный хвост. Это выглядело особенно нелепо при отсутствии прохожих.

В эти первые четверть часа юноша старался ни о чем не думать для придания большей хаотичности своему перемещению. Сегодня опустошить голову ему ничего не стоило из-за ослабленного простудой тела, но необходимое ускорение сжигало его силы, словно бензин в двигателе.

Далее требовалось несколько раз непринужденно избавиться от пакета (Саул советовал представлять, будто выкидываешь мусор), чтобы потом вернуться на то же место другим путем и забрать его. Почему бы не сделать этого в первые минуты после получения? Логичный вопрос, сразу посетивший Сета, и Саул дал на него ответ. Потому что предписанные действия отталкиваются от реверсивной психологии: делать обратное тому, что от тебя ожидают в твоем положении. Поступать противоположно рациональному. Грек называл это «положить на видное место, чтобы обыскались».

Какой обычный человек станет выбрасывать только что полученную посылку или подарок? Избавиться от пакета сразу же – именно такого поведения ожидают копы от того, чей груз заставляет нервничать. Нужно быть на два шага впереди, усыпляя их бдительность, позволяя им думать, будто они перехитрили тебя. Особенно если кажется, что за тобой никто не следит.

Великолепное чутье и скорость реакции позволяли Сету засечь слежку. Но и в ее отсутствие от не решался нарушить заведенный порядок, отточенный десятками курьеров до него. Рэй, по всей видимости, отклонился от курса, либо ему просто не повезло. Не то что бы они были приятелями, но из всех новеньких, которых знал Сет, Рэй из Уотербери (так его называли) казался самым адекватным. На этот путь его тоже толкнула нужда, а не прихоть. Сету это импонировало.

В качестве точек мнимого избавления от товара Ридли использовал попадающиеся на пути мусорные контейнеры (не просто так пакеты кутали в десять слоев), старые нефункционирующие трубы или заброшенные автомобили (значительно реже). Некоторое время он шел без ничего, даже мысли о товаре выбрасывал из головы, петляя и исчезая с просматриваемых дорог. Немногочисленные камеры видеонаблюдения он знал наизусть. Немногие владельцы заведений могли себе позволить такую роскошь. Затем он возвращался на место, где оставил пакет, представляя, что будет, если его там уже не окажется, всякий раз с облегчением забирал его, и так проделывал трижды.

Ухищрения в совокупности занимали от сорока минут до полутора часов, но этого требовали правила безопасности – и товара, и его личной. Первое правило курьера: лучше попасться копам пустым, чем с грузом.

Продвижение по внутренним ступеням организации выглядело привлекательно, как и внимание босса, с которым Сет лично не встречался. Даже Саул вряд ли видел его вживую более одного раза, слишком скрытным тот был. Однако фраза на счет родственников и адресов чертовски его напрягла. Ввязываясь в это, он планировал лично отвечать за любые ошибки, никого больше не подвергая опасности. Наивно. Неужели у них есть все данные на его мать, на отца? Хотя на отца плевать, конечно. И организация воспользуется этим для шантажа, если Сет, например, перестанет их устраивать или откажется выполнять грязную работу, больше подходящую наемникам, или потребует за нее больше денег. Или решит сдать их, согласившись на систему защиты свидетелей, чтобы выйти из игры.

Неожиданно до Ридли дошло, что грек сегодня не просто так обронил эту фразу про адреса и устранение тех, кто неудобен. А говорит ли Саул хоть что-нибудь случайно? Вдруг его болтливость – часть образа, чтобы спрятать важное на самом видном месте? Никто не воспринимает всерьез отдельные фразы в непринужденной беседе, но, может, именно на них и стоит обращать внимание.

Допустим, Саул сделал это намеренно, чтобы предупредить. Но какова конечная цель предупреждения? Припугнуть как вышестоящее лицо или, напротив, предостеречь от необдуманных шагов, намекнуть, что все гораздо серьезнее, чем кажется. Сету казалось, что между ними есть некая неозвученная симпатия, но это могло лишь казаться.

Угроза это или нет, а информация получена и взята на вооружение.

Сегодня Сету дали понять: мы в тебе нуждаемся, но если нам что-то не понравится в твоей эксплуатации, мы знаем, куда надавить. Стало страшно за маму. Только за нее – и ничуть за себя.

Возможно, он впервые понял, что связался с опасными людьми. Которые способны вести двойную, а то и тройную игру. Которых не перехитрить. И все это не в кино, а в реальной жизни.

Обратная сторона работы на организацию временно затмила неоспоримые преимущества, которые он до сих пор видел. Побочный эффект продвижения вверх? Саул сказал, что риски оправданы благами, но ведь это промывка мозгов. Потенциальная угроза, нависшая над единственным человеком, который дорог Сету, готовая материализоваться в случае ошибки или неудачи, от него не зависящей, выводила из себя, с каждым шагом повышая температуру тела.

Похоже, он наступил в конкретное дерьмо и увяз по колени. Даже рассказать некому. Мужской совет сейчас не помешал бы. Сет сосредоточился, пытаясь представить, что бы ему сказал Хэнк – его единственный настоящий отец, обучивший всему и помогавший, когда это требовалось, в отличие от биологического родителя. Когда-то тренер был рядом и подавал Сету необходимый пример, но они уже давно не виделись с тех пор, как все случилось.

О том, что беспокоит «мерзавца Ридли», Хэнк наверняка сказал бы так: во что бы ты ни совался, нужно продумать пути отхода, грамотно и аккуратно; пообщаться с другими курьерами на эту тему, чтобы никто не заподозрил, что ты сдрейфил. В крайнем случае – уехать из города вместе с матерью, создать искусственную причину переезда, чтобы бегство выглядело вынужденным и естественным. Затеряться где-нибудь на виду, да хоть в соседнем городе, там точно искать не станут.

Вот бы встретиться с тренером и своими ушами все это послушать. Сету недоставало его сердитого взгляда. Этот взгляд значил для него больше, чем все попытки предавшего отца вновь сблизиться с ним. Помечтать о встрече с тренером, которого видел в последний раз в госпитале, было приятно, но впутывать его недопустимо. Это личные проблемы Сета, он сам с ними справится. Пора мальчику вырасти и стать мужчиной, который не только злится на трудности, но и преодолевает их.

Мозг соображал туго. Он хотел быть бульоном из лениво блуждающих нейронов. Хотя бы на время. Чтобы его оставили в покое и не заставляли обрабатывать сложные мысли. Подумав о горячем жирном бульоне, Сет решил, что самое время поесть, и заскочил в первую попавшуюся забегаловку.

В столь ранний час посетителей практически не было, это на руку. Сет ненавидел скопления людей, и особенно шум, который они создают. Шум действует ему на нервы. Внутри стояла теплая вонь жареного масла не первой свежести, лука, котлет и дешевого кофе. Желудок мучительно сжался, подгоняя Сета в предсмертной агонии.

Обшарпанные сидения приманивали мягкостью обивки цвета точь-в-точь его вязаной шапки. За стойкой никого не было, но женщина в фартуке мыла полы в дальнем углу длинного зала. Там же расположилась пара посетителей, не обративших на него внимания. Заметив крупного брюнета, уборщица посмотрела недружелюбно и продолжила возить тряпку по полу. Сет уронил себя за столик у окна около входа и только теперь почувствовал, что ноги его практически не держат. Мороз, простуда и часовая прогулка утомили его, выламывали колени.

Между сидением и намертво прибитым к полу столиком с его комплекцией было тесновато. Ноги едва помещались, колени упирались в сплошную перегородку. Кроме того, волнами бросало в жар, так что куртку пришлось снять. А вот шапка осталась на прежнем месте.

Брюнет оказался в свитере оттенка «выстиранный черный» и ярко-синих джинсах на рыжем потрепанном ремне. Он выправил наружу тяжелую серебряную цепочку – ему нравилось, как она блестит на мелкой вязке мешковатого свитера. На указательном пальце как влитое сидело широкое плоское кольцо без надписей и узоров, он никогда его не снимал. По неизвестной причине Сет Ридли с детства мечтал носить побрякушки. И теперь не собирался себе в этом отказывать.

Сидя вполоборота и сцепив пальцы в замок, юноша изучал незамысловатое меню, вручную написанное мелом на грифельных досках над кассой. Хотелось проглотить все, что ему могут предложить, и эти последние минуты ожидания были самыми нестерпимыми.

Закончив с тряпкой и ведром грязной воды, женщина насухо вытерла руки и встала за стойку, смерив утреннего посетителя неприветливым взглядом. Как будто у Сета на лице написано, что он из плохой компании. Брюнет сделал вид, что не удивился, и отрезвляющим баритоном попросил:

– Горячий чай с лимоном, куриный бульон и самый большой гамбургер.

– Десять минут.

Тон у нее тоже был неприятный. Давал понять, что Сету делают одолжение. Несмотря на это, ему тут понравилось, и он решил остаться. Предчувствие подсказывало: вопреки всему прочему местная стряпня окажется отменной. Недовольная женщина ушла на кухню сообщать заказ. Дабы скоротать время, Сет решил вымыть руки после похождений по мусоркам. Он оставил куртку в зале, на видном месте, будто в ней не было ничего ценного. Так беззаботно могли оставить только неважную вещь, поэтому никто ее не тронет. Этот трюк он проделывал много раз.

Закатав рукава и усердно намывая опухшие от мороза руки, он оглядывал в замызганном зеркале свой непрезентабельный вид, меняя наклон головы. Глубокие тени под налитыми кровью глазами, воспаленные крылья носа и потрескавшиеся губы. Ридли снял шапку, умыл лицо теплой водой и уложил назад жесткие густые волосы, снова натянул ее так, чтобы прикрывала кончики ушей, но открывала лоб.

Когда он вернулся в зал, посетители исчезли, зато на его столике появилась внушительная кружка горячего чая. Именно то, о чем он мечтал. Добротный ломоть лимона плавал в оранжевой жидкости, а на дне пиявками танцевали мелкие чаинки. Значит, не из пакетика заварили. По-домашнему. Сдержанно улыбнувшись, Сет закинул три кубика сахара и тщательно перемешал. Стенки кружки приятно согрели его большие ладони.

Он глотнул, еще. Утро заиграло новыми красками. Боль в горле трусливо отступала, заложенность носа начала рассасываться. От поступающего тепла потекло из ноздрей, пришлось снова посетить уборную, чтобы высморкаться. Нос покраснел еще сильнее, будто Сет использовал туалет, чтобы нюхать героин. Даже смешно стало, насколько это далеко и близко от правды одновременно.

Подумывая заказать еще кружку чая, Сет извлек мобильник из кармана куртки. Старая серебристая раскладушка. На экране привычно мерцали пропущенные. Три от матери, один от отца. Звук на сотовом не включался принципиально, а вибрацию Сет не всегда ощущал. Хотя дело было не в этом, конечно. От этих двух он не принял бы звонок в любом случае. В последнее время он всерьез планировал сменить номер. Нужно только Саула предупредить.

С началом его самостоятельной жизни оба родителя выражали настойчивое, но сильно запоздалое желание пообщаться. Это удивляло и смешило. Сейчас много людей хотели с ним поговорить, а вот он говорить уже ни с кем не хотел.

На стремление родителей (а еще учителей и приятелей из прошлой жизни) восстановить контакт Сету было плевать. Раньше надо было к этому стремиться. Когда он был младше, мягче, хуже понимал происходящее. Доверял людям. Теперь поздно, пусть пожинают плоды своего безразличия. Он откололся, обратно не приклеить, разваленную семью не заштопать, как дырявый носок – на, еще немного поноси.

Отныне каждый сам за себя. Это выбор, который Сет не делал, но которому подчинился.

У отца другая семья, зачем ему вообще названивать сыну от первого брака, сыну, к которому потерял интерес лет десять назад? Неужели мама с ним связалась от отчаяния и все рассказала? Можно подумать, если он ее не слушается, то подчинится человеку, которого ненавидит. Глупо с ее стороны полагать, будто бывший муж-говнюк представляет авторитет для отбившегося от рук сына, теперь уже тоже говнюка.

Абсурд какой-то. Чего они оба добиваются? Мама всегда была раздражающе наивной и простой. Верила, что проблему можно решить, просто озвучив ее вслух. Сет так не считал. В большинстве случаев ему вообще казалось бессмысленным разговаривать. Только действия, а не слова и чувства, могли что-то изменить в жизни. Действовал он быстро и решительно. Рубил с плеча.

К тому же, матери нужно обустраивать личную жизнь. После развода уже много лет прошло. Сын вырос. Он не хотел быть обузой для вполне молодой и привлекательной женщины. Жить с ней под одной крышей с его взрывным темпераментом означало ежедневную ругань. Нервотрепка не шла на пользу обоим.

Выслушивать ее проблемы, отвечать на десятки вопросов и причинять боль тем, что не можешь не отталкивать. В какой-то момент это стало невыносимо. Настолько, что Сет поднялся из-за стола, взял рюкзак и ушел из дома. Он взял самое необходимое и не оставил записки. Знал, что мама будет против его отсоединения, и сам все решил.

Теперь родители в его жизнь вмешивались только назойливыми звонками и сообщениями. Их игнорировать гораздо проще, чем личные контакты. Плевать, что чувствует отец, решивший поиграть в ответственность, а вот маме точно было больно. Она не бросала попыток связаться с ним, поговорить, помириться, как и все эти годы. Почему-то Сет не мог пойти ей навстречу. Как будто это разрушит его личность и картину мира, к которой он привык.

Пока мама прилагала усилия, чтобы приблизиться к сыну, который неотвратимо превращался в чужого, жестокого человека, и делала шаг в его сторону, он делал два шага от нее, потому что не мог иначе. Поступок отца и все пережитое после него навсегда закрепили в Сете Ридли подавление эмоций, нежелание к кому-либо привязываться и недоверие к людям. Особенно близким.

Размышления об отце вернули его к утерянной ранее мысли о единственном человеке на свете, которому он мог бы доверить абсолютно все, даже сейчас, но не хотел втягивать в грязные игры местных «мафиози», ставить под угрозу еще и его.

Сет знал, что Хэнк оставил хоккей, как и многие, кто в тот вечер находился на арене. Трудно вернуться на лед после увиденного, спокойно надеть форму, коньки и поехать. Сам Сет, многообещающий пятьдесят шестой, не смог, и никого не винил в трусости. Даже взрослый мужчина сломался, а как могли пережить трагедию дети?

Заигравшиеся дети, которые сами во всем виноваты. Но Хэнка, их тренера и второго отца, обвинили во всем и возненавидели. Многие родители поспешили забрать детей не только из хоккея, но и с фигурного катания. Потянулись тяжбы и судебные разбирательства. Это навсегда испортило репутацию Хэнка, хотя вряд ли она его уже заботила.

Для Ридли обратный путь в спорт был заказан из-за серьезной травмы руки, полученной в тот же вечер. Лезвие, разрубившее трахею Дезмонда, перед этим вспороло правую руку Сета чуть выше локтя, повредило связки и сухожилия. Он потерял много крови и два месяца восстанавливался в госпитале. Однако, несмотря на операции, массажи и реабилитацию, до сих пор испытывал последствия этой травмы.

Сет подозревал, что это с ним навсегда. Он больше не мог надеяться на крепость и ловкость правой конечности. Пальцы просто отказывали в непредсказуемые моменты, это нельзя было контролировать. Если он брал что-то этой рукой, то не был уверен, не выронит ли, не разожмется ли произвольно его ладонь, сумеет ли он сжать кулак, когда это потребуется.

Физическое напоминание о смерти близкого друга осталось с Сетом Ридли на веки вечные. Ему успешно удавалось скрывать это от всех, с кем он дрался, и от новых работодателей тоже.

Бесконечные недели в госпитале мальчик наедине с собой переживал потерю, не забывая, что на месте Деза должен был оказаться сам. Это травмировало его сильнее, чем удар лезвием. Одиночество стало его проклятием и другом. Тогда же он разговаривал с Хэнком в последний раз – в стенах своей палаты. Как и мальчики, в случившемся тренер винил себя. Этот разговор ему тоже не забыть.

Интересно, где он прямо сейчас. Как живет, чем занимается. Наверняка снова запил, как когда-то давно, и на людях не показывается. Это вполне вероятно. И объяснило бы, почему в таком маленьком городе, как Саутбери, они так и не пересеклись где-нибудь случайно за несколько лет. Или он уехал из города? Нет, Ридли знал бы об этом. Хотя откуда ему такое знать. Ни с мамой, ни с кем-то из драконов он не общается уже… долго.

Где-то раз в пару месяцев ему мог написать Мэрион, но эти переписки были болезненны для обоих и быстро прерывались. Слишком мало времени прошло.

Когда Ридли вышел из больницы, драконы, покинувшие команду, собрались, чтобы сделать кое-что вместе. На прощание с хоккеем и со всем, что их связывало. Хэнк бы точно этого не одобрил. Вот бы увидеться с ним, послушать, как он отругает тебя за что-нибудь, а потом хлопнет по спине так, что все органы внутри сделают сальто.

Встреча с ним начинала казаться панацеей. Решением всех бед. Сет тяжело вздохнул, подпирая кулаком щеку. В носу щипало.

Женщина принесла заказ и молча выставила с подноса тарелку с гигантским бургером (с двумя котлетами и тремя слоями сыра!), глубокую миску жирного желтого бульона и сразу поставила жестяной стаканчик со счетом. Как будто заранее знала, что парень больше ничего не закажет. Профессиональное чутье или грубость?

Ридли хотел сказать «спасибо», но остановил себя. Предчувствие не подвело, еда оказалась бесподобной. Ее вкус и сытность искупали все недочеты, включая полное отсутствие дружелюбия или хотя бы клиентоориентированности. Бургер был идеален во всем, от размера котлеты до количества лука. Каждый укус наполнял тело энергией, а глотки бульона подкрепляли это ощущение.

Симптомы острой простуды притупились, Сету стало лучше. На щеках проступил румянец, он мог дышать полной грудью и расправить плечи. В голове тоже прояснилось. Как мало нужно организму, чтобы вновь функционировать! Утоли минимальные потребности, и ты свободен. Даже пища от голода кажется во много раз вкуснее – эндорфины отлично справляются со своей работой.

С набитым ртом Сет попросил повторить чай. Бульон он уже прикончил, запивая бургер, впечатляющие размеры которого идеально соответствовали его голоду. Горячая жидкость творит чудеса, буквально поднимает на ноги. Брюнет чувствовал себя гораздо лучше, чем полчаса назад, когда планировал на сегодня отменить все дела и отлежаться под одеялом, борясь с температурой.

Теперь в этом не было необходимости. Он был в состоянии пройтись по паре адресов. Из тех, что не помечены звездочкой, разумеется. Визиты, требующие от него хорошей физической формы, придется оставить на потом, когда заболевание сойдет на нет и появится возможность проявить физическое превосходство. А вот сбыть товар обычным клиентам вполне можно.

Саул сказал, что справиться нужно за неделю. Значит, откладывать не следует. Пунктуальность и чистота работы откроют ему новые двери в организации – намек более чем понятен. Придется как-то экстренно избавиться от болезни, пока от самого Ридли из-за нее не избавились.

Принесли еще одну кружку чая, по температуре и цвету идентичную предыдущей. Первым делом Сет достал и съел лимон вместе с кожурой. Интуитивно казалось, это пойдет на пользу. Телефон издал тройную вибрацию, проехав по столу пару дюймов. Входящее сообщение. Номер не записан в контактах, но Сет часто видел его раньше, так что мог узнать по последним цифрам. Даже то, как телефон вибрировал, будто намекало, кто пишет.

Вздохнув, брюнет все-таки открыл сообщение, хотя не хотел этого делать. Так было всякий раз, когда писали с этого номера. Сначала он медлил и отказывался, затем уговаривал себя прочесть. Расширенные черные зрачки выхватили с экрана набор пикселей.

«У тебя грозный вид, но добрые глаза».

Сет не отвечал, пока не допил чай. Сначала он вообще не собирался этого делать, чтобы соответствовать образу отпетого ублюдка, каковым его считало полшколы. Каждый раз она писала ему вот так, ни с того ни с сего, что-нибудь загадочно-приятное. Как будто этим могла приблизить его к себе. Если он хочет отделаться от нее, отвечать не стоит. Каждое его слово – поощрение. Но Сет Ридли ничего не мог с собой поделать. Где-то в глубине окаменевшей души ему безумно льстило получать недвусмысленное внимание. Тем более, от старшеклассницы.

Где она вообще достала его номер? Зачем пишет все это, открыто выражая симпатию? Неужели ничуть не боится верзилу с дурной славой?

Раньше Ридли в основном нравился ровесницам и девочкам младше себя. Но как только перешел в старшую школу, стал сильнее и крупнее, превратился в особь выносливую, ловкую и опасную, что демонстрировал и в стычках, и на уроках, и в спортзале, некоторые выпускницы взяли его на заметку.

Хизер была как раз из них. Но она предпочитала общение на расстоянии, в отличие от более раскованных (и как правило более раздражающих) соперниц, которые сами заговаривали с Сетом в школе, прикасались к нему и всячески вульгарно заигрывали. Должно быть, они расстроились, когда их любимчик перестал появляться на уроках. Расстроило ли это Хизер или, наоборот, развязало руки? Теперь у нее больше поводов писать ему и меньше страхов встретить в школьном коридоре его недовольный взгляд.

«Нам не нужно общаться, не пиши мне», – напечатал и тут же отправил Сет, зная, что она замолчит, но только на время. Как будто дает ему остыть, забыть о себе, а потом снова появится, как вспышка молнии в темной комнате. Эти редкие сообщения не вызывали в нем настоящей злости, скорее легкое раздражение. Хизер была как неизлечимая болячка, которая проявляется изредка, но ты от нее никуда не денешься и вынужден будешь смириться. Например, как его правая рука, иногда отказывающаяся выполнять базовые функции.

Ридли искренне считал, что им лучше не общаться. Это расслабит его и даст ложную надежду ей. Ни того, ни другого он не хотел. Да и о чем им общаться? Они из разных миров. Раньше Сет хотя бы в мессенджере сидел, когда тот был на пике популярности, набирал в друзья рандомных людей по всему штату. С кем-то даже перекидывался парой предложений. Но аккаунт в соцсети давно удален, как и прежний Сет, умеющий говорить с людьми. Отныне в круг его общения входят торговцы запрещенными веществами и их клиенты. Он привыкает общаться на их языке, становится одним из них.

Ответа на сообщение не последовало. Хизер не могла его ослушаться, по крайней мере, не сейчас. Она боится его и не хочет попасть под горячую руку, ведь Сета наверняка злит ее навязчивость. То, что кто-то его боится, казалось Ридли естественным. Многие люди его опасались, включая учителей и родную мать. Их подавленный страх больше всего напоминал инстинкт самосохранения, поэтому не вызывал самодовольства.

Хизер Уайт была молчаливой шатенкой, хорошо училась и дружила только с адекватными учениками, такими же тихими, как она. Внешне девушка не отталкивала Сета, но это не делало ее исключением из правила. Он все равно не мог позволить себе сблизиться с кем-то. По правде говоря, у него не было в этом потребности. В одиночестве Сет не испытывал дискомфорта. Наоборот, черпал из него силу и независимость от других.

В свои пятнадцать Ридли ощущал себя на все тридцать. Он переходил изо дня в другой день с крепнущей уверенностью, что его никто не любит и не полюбит, и не стоит делать из этого трагедию. На близкие отношения его психика положила блок. Он не умел ни открыться, ни довериться кому-то, и все, что переживал, переживал глубоко в себе. Может, поэтому его одолевали неконтролируемые вспышки агрессии – накопившееся стремилось вырваться одной порцией.

Какой смысл встречаться с кем-то, да и вообще сближаться? Люди обманывают и предают, это неизбежный закон природы. Так стоит ли им доверять? Он видел, как его родители пришли к разводу. Как любовь, обожание и взаимопонимание превратились в презрение, отчуждение и ненависть буквально по щелчку.

Любые отношения обречены на разрыв, потому что вечно ничто не длится, особенно эмоции. Чувства к кому-то – это затянутые людьми узлы, которые неизбежно развязываются временем.

Сет сознательно выбрал не участвовать в этом.

Он оберегал людей от себя, зная, что может навредить им, и не желал испытывать боль, которую они тоже могут причинить. Так было спокойнее. Правильнее. Но эта девушка… как и зачем она привязалась к нему, если его безразличие уже вредит ей?

Грозный вид, но добрые глаза. Ну надо же. Так хорошо запомнила его или нашла фото? Идеализировать объект симпатии – так предсказуемо. И так ожидаемо от девушки на пороге взрослой жизни. Только вкус на парней у нее, надо признать, странный. Или женщина всегда подбирает кого-то, кто ей максимально не подходит, чтобы влюбиться? Подонка, который не посмотрит в ее сторону.

Сет снова задумался о мнимой тождественности внутреннего и внешнего я, которую люди возводят в абсолют по непонятной ему причине. Они убеждены, будто знают тебя, но на деле ты другой человек. И совсем не соответствуешь образу, который тебе придумали, отталкиваясь больше от собственных фантазий, чем от фактов.

Хизер неприятно удивится, узнав, чем он занимается, на кого работает и какие поручения под звездочкой ему приходится выполнять. Что тогда она скажет про его добрые глаза? Продолжит ему написывать? Постарается понять и помочь? Есть люди, от которых стоит держаться в стороне, чтобы не разрушить себе жизнь. Объяснить это невозможно, только позволить понять самостоятельно.

Люди бы сторонились Сета, если бы слышали его мысли, знали его намерения, истинные поползновения его желаний, которым он не дает волю. Но по какой-то необъяснимой причине отдельных экземпляров влечет в его сторону непреодолимо, словно в водоворот, несмотря на угрюмый вид и напускную злобу, на жуткие сплетни, которые о нем ходят, на драки, в которых он участвовал, в целом на его негативное амплуа. Находятся смельчаки, которых это не отталкивает! Например, эта Хизер.

Девушка не скрывает симпатии, но что с того? Как ему с ней быть? Эти чувства – не его вина и точно не его ответственность. Сет не планировал себе такой проблемы, наоборот, избегал женского внимания. Но, должно быть, его недоступность и слава законченного хулигана оказались главным топливом для влечения. Отсутствие взаимности воспламеняет куда сильнее, чем ее наличие.

Если бы Сет умел общаться с людьми, особенно с девушками, он бы объяснил свою позицию Хизер. Но у него получалось лишь односложно и незаинтересованно отвечать на ее сообщения, да и то не всегда. И она этим довольствовалась.

В каждом болоте водится аллигатор. Так говорил тренер о человеческой сущности. На своем болоте Сет вывесил огромную табличку «БЕРЕГИСЬ!», но всегда найдутся те, кто или читать не умеет, или воспримет предупреждение как вызов, и все равно полезет купаться. И это не его проблемы. Его проблемы вращаться точно не вокруг девушек и отношений, плевать он хотел на всю эту чушь. Работа, деньги и жилье. Он должен обеспечить себе независимое существование. И будущее, в котором все будет так, как он решит. Остальное – не его дело.

Добрые глаза, ну конечно. С этими глазами ему предстоит избивать и запугивать людей, и сделает он это с удовольствием, которого не скрывает даже от себя. Все кругом ошибаются на его счет. Даже те, кто не в восторге от его персоны, не представляют, насколько в действительности все плохо. Только Сет знает, кем является. Бесповоротно и бескомпромиссно. И еще, может быть, глава организации догадывается. Не просто так ему дают шанс проявить себя в качестве цепного коллектора.

На самом деле происходящее напоминало Сету теорию Хэнка о социальном равенстве. Тренер потратил время и силы, чтобы привить подопечным специфические взгляды на пребывание в обществе. Не считать себя кем-то особенным, не смотреть на других свысока, не возводить кумиров. Помнить, что глобально люди одинаковы, и не ощущать себя лишним, худшим, недостойным. Ко всем относиться одинаково: превосходство сиюминутно, как и статус изгоя.

Потенциал способностей открывают обстоятельства, а не врожденные качества. Любой из курьеров Саутбери мог оказаться на его месте, если бы вовремя проявил себя. А точнее, если бы сложилась ситуация, в которой можно это сделать. Когда-то Хэнк демонстрировал эту мысль на примере лучших игроков команды – Сета и Хью. Драконы посчитали ее убедительной, хотя и парадоксальной.

Тренер внушил им, что все люди равны, отдельно взятый человек не лучше и не хуже прочих. Что бы там ни было. Правильно это или нет, но и Сет, и остальные драконы продолжали жить с этим принципом на подкорке, интуитивно следовать ему как этической норме, не требующей доказательств. Некоторых из них Хэнк воспитал лучше, чем родители, но руководствуясь более жесткими методами.

И сейчас Ридли ощущал себя на пороге тех самых обстоятельств, подчинившись которым, можно проявить свой потенциал и стать кем-то другим. Но это не сделает тебя особенным. Стоит об этом помнить. Как только зазнаешься, жизнь ставит на место, отбрасывая на десять шагов назад.

Чай закончился. Женщина не сочла нужным обновить счет, поэтому Сет, взглянул на чек, добавил за вторую кружку. На этот раз в уборную он ушел вместе с курткой. Закрывшись в дальней кабинке, брюнет присел на опущенную крышку унитаза и осторожно распечатал сверток, надрезав перочинным ножом.

Нужно было разделить пакеты в соответствии с адресами, чтобы ничего не перепутать в момент выдачи и не засветить чужой товар. Изучив лаконичный список хмурым взглядом, Ридли решил начать с тату-салона на Ривер Трейл. По пути как раз будет аптека на Х-образном перекрестке.

Подросток выложил два пакетика марихуаны и один пакетик кокаина в отдельный карман, ножик вернул в отделение с кастетом, а полегчавший сверток – на прежнее место, во внутренний карман на груди. Накинул куртку и плотно застегнулся. Все. Теперь он готов прогуляться.

Покидая кафе, Сет обратил внимание, что оплата с его столика исчезла, как и неуловимая женщина, совмещающая функции кассира, официанта и уборщицы. По крайней мере, его сытно накормили и не пытались завязать разговор о погоде, изображая вежливость. Два жирных плюса в копилку заведения.

Когда Сет оказался на улице, время перевалило за одиннадцать утра. Снег все так же слепил глаза. На всякий случай юноша еще раз проверил сотовый, ожидая увидеть оповещение. Но экран был чист, прямо как безоблачное небо над головой.

За полчаса Ридли преодолел нужное расстояние и заскочил в аптеку, где попросил что-нибудь быстродействующее от гриппа. Фармацевт посоветовала раствор в пакетиках, Сет взял сразу несколько штук – на сегодня-завтра. На улице он надорвал уголок и выдавил лекарство в рот. Микстура оказалась горькой и белой, по консистенции напоминала цемент и оставляла на языке неприятные твердые крупицы. Скорее всего, ее требовалось разводить теплой водой.

С порога аптеки Сет видел начало Ривер Трейл.

Столбы электропередач, высокие, сырые и серые, с красно-белой разметкой, опутанные паутиной проводов, упрямо подпирали синеву неба. Почему-то здесь их было особенно много. Черная дорога с белым пунктиром, окаймленная грязными сугробами в половину человеческого роста, мокро блестела от снега, растаявшего под колесами проезжающих автомобилей. В промежутках между светло-серыми, кремовыми и бордовыми домиками с аккуратной закругленной черепицей выглядывала бетонированная набережная, а за нею яркая лента реки, вторящая оттенку неба. Воздух был чист и приятен на вкус.

Краски и формы, свет и температура окружающего пространства вселяли какое-то непривычное чувство. Не радость, нет. Неравнодушие. Сет ни за что бы не признал, но красота и тишина влияли на него умиротворяюще.

Выдохнув крупное облако пара, брюнет закурил, прикрывая зажигалку от ветра, и двинул в сторону пешеходного перехода. Саул учил его не привлекать внимания в общественных местах, особенно когда карманы набиты товаром, и не нарушать даже мелких правил. Вести себя, как все. Не озираться, не нервничать. Забыть, что несешь клиентам дозы. И не смотреть людям в глаза, в противном случае тебя точно запомнят.

Сету нравился этот район рядом с рекой. Если прислушаться, можно уловить, как шумит вода. Он задумался о том, чтобы подыскать здесь комнату (или хотя бы спальное место) с неразговорчивыми хозяевами, которые не будут трогать его вещи и лезть не в свои дела. Было бы очень неплохо.

Идти оказалось совсем недолго. Огонек сигареты как раз добрался до фильтра, когда Ридли достиг пункта назначения. Докуривая, он рассматривал объявления на столбах в поисках жилья. Но там были только пропавшие люди или предложения о работе. Как обычно.

Поднимаясь по узкой ржавой лестнице, брюнет запоздало подумал, что в этот час тату-салон может быть еще закрыт, но решительно дернул на себя ручку пластиковой двери, и та подалась. Будь она закрыта, мог бы и вырвать с мясом.

Сет оказался в тесном помещении с дверью в каждой стене и почувствовал себя Алисой в стране чудес. Плотные жалюзи создавали внутри сумрак. Видимо, местные обитатели, словно уэллсовские морлоки, не очень любили свет, как и дневное время суток в целом.

Стройка регистратуры ютилась слева, больше напоминая трибуну дешевого политика. Черная кушетка приткнулась к правому окну от входной двери. На ней лежала пустая коробка из-под пиццы и пивная крышка. О местонахождении бутылки история умалчивала. Стены оттенка антрацит украшали несколько абстрактных картин в рамках из светлого дерева.