Читать онлайн Дура, плыви! бесплатно
Предисловие
В четыре года я написала свое первое стихотворение, чем вызвала бурный восторг у всего семейства. Папа записал его в своем дневнике:
Шел с трамвая, в переулке
Потерял четыре булки.
В восемь лет довела до слез маму. А мне всего лишь пришли на ум строки:
Я человек Никто.
Я лишь частица в огромном мире.
Взрослым до меня хоть бы что,
Ведь я человек Никто.
Когда мне было десять, классная руководительница без моего ведома напечатала несколько моих стихотворений в стенгазете, которую вывесили на первом этаже у гардероба. Это был удар под дых. Я не хотела идти в школу, боялась критики, осуждения, обсуждения, но больше всего – отсутствия реакции. Реакция была. Не то чтобы я проснулась знаменитой, но почувствовала себя особенной. По-хорошему особенной. Я думала, так многие могут: выражать свои мысли и чувства на бумаге, складывать стихи. Оказалось, это одна из способностей, делающая меня уникальной.
В 19 лет, после смерти близкого мне человека, я надолго потеряла необходимость писать. Может, мне не хватало ресурсов, может все казалось незначительным или просто ушло вдохновение. Оно не возвращалось очень долго.
А потом я попала в мир Живого Журнала. На его просторах были единомышленники, которые писали то, что волновало их. Без претензий на мировое признание мои виртуальные друзья делились своими радостями и горестями, обсуждали прочитанное и увиденное. Тогда желание писать вернулось ко мне. Сначала в закрытом журнале, потом открытом, уже со ссылкой на него в социальных сетях. С каждым постом росла уверенность – то, что я пишу, будто становилось фиксация меня в конкретный момент времени. И по прошествии многих лет, перечитывая что-то, иногда удивляюсь – это я написала, неужели я так изменилась? Нет, не может быть. Это как просмотр старых фотографий – только ты способен разглядеть не только внешность, но и свои эмоции, чувства, желания. И они искренние, а искренность всегда притягивает.
Я знаю, что сейчас меня читают многие друзья и знакомые. Именно ваша, зачастую молчаливая, поддержка помогает не иссякать моему вдохновению и желанию писать.
Искренне ваша, Катя
Юбилей
3 января 1968 17-летний парень записал в свой дневник: «Вот и начался новый год. Этот год внесет в мою жизнь много изменений. Скоро сессия и, если я не сдам, то в "путь дорогу". Время покажет. Володька надоел сегодня с этим днем рождения, чтоб оно провалилось. Его пригласила Лидка, или он сам напросился, но не думаю, и он мне сегодня: идти или не идти, а? Идти или не идти, а? Ну, я говорю пойдем, и пошли мы… В кино. "Волшебная лампа Алладина". Отличный фильм, цветной, широкоформатный. Сказка про джиннов и про любовь. От этой любви никуда не смоешься. Она везде. И в кино, и в книгах, и на работе, и в разговорах. Бог мой!»
А 20 лет спустя, в 1988 мужчина будет отправлять письмо жене, уехавшей с детьми на целое лето в Бахчисарай. А начинаться оно будет так: «Здравствуй, моя любимая, моя ненаглядная Наташенька. Здравствуйте, мои ненаглядные девчушки. Здравствуйте, моя любимая теща и Иван Тимофеевич. Наташечка, еще раз здравствуй, лапушка». В конце длинного письма приписка: «Дорогая моя Наташенька, не бери лишнего в голову. Ведь ты же знаешь, что я люблю тебя, что я однолюб. И если нет писем, то виной тому моя лень, моя "любовь" к написанию писем».
В апреле 2007, сидя на работе, потрясенный известием о смерти матери он будет сходить с ума от сложности выбора: ехать на похороны или отменять переезд больной жены в Петербург. Вечером того же дня ему позвонит младшая дочь и скажет, что она уже в Москве, что ждет поезда до Смоленска и что на похороны она успевает. И спросит: «Как? Ты же не любила бабушку, почти не знала ее…» А дочь ответит: «Зато я люблю тебя!» Он будет плакать в ванной, потому что не ожидал такой поддержи, такого решения и такой любви. Но о тех своих переживаниях расскажет лишь в 2015 году, – перед рождением третьего внука, – утешая и поддерживая почти отчаявшуюся дочь, говоря, что ей надо быть сильной и что она свет его жизни.
Получается, папа, что 17-летний ты был прав – никуда от любви не смоешься. Оказалось, вся твоя жизнь, несмотря на ее сложность и многогранность, она про любовь.
Наташа
На этой фотографии Наташе 18 лет. Через три года – позже, чем все подружки, – она выйдет замуж за мужчину, который нравился ее отцу, и родит дочь. А еще через пару лет найдет в себе силы развестись.
В 77 году, лучшая подруга, Надя, нагадает ей на Святках большую любовь и создание семьи с тем, кото Наташа давно знает. (Бабушка Нади была знахаркой, внучку учила ворожбе с детства.) Наташа лишь возмущенно отмахнется, мол, нет таких в нашем маленьком городке. И забудет и об этом зимнем вечере, и о предсказании. Забудет до осени. Пока в октябре забежавший в кабинет к ее начальнику мужчина не покажется ей смутно знакомым.
– Саша Старцев? – спросит она у руководителя.
– Старцев. Вернулся из Москвы. А ты его знаешь?
– Да. Это старший брат моей одноклассницы, – задумчиво ответит она.
Бабушка действительно передала Наде часть своих способностей – предсказание сбылось. Любовь случилась, и через полтора года Наташа и Саша поженились. Вопреки протестам семьи Саши – его мать была категорически против такой партии для старшего сына. Признала свекровь невестку лишь много лет спустя.
Но это и многое другое будет потом. А пока Наташе 18, и впереди вся жизнь.
Староверы
Дед моего отца, Савелий Никифорович, скончался 3 января 1982 года. Папа, как получил телеграмму, моментально собрался и рванул в аэропорт.
Норильская погода в это время всегда была непредсказуемой. Если в город приходили ветра и метели, рейсы отменяли на несколько дней. Вот и в этот раз не повезло – в аэропорту Алыкель он просидел почти двое суток в ожидании, пока метель стихнет и в образовавшимся окне самолет наконец вылетит.
В Абакан отец прибыл лишь 6 января. Не стал дожидаться рейсового автобуса до деревни Быстрая, а запрыгнул в подъехавшее такси и рванул к дому детства.
Савелий был старовером. Потому и жил в тайге, в деревеньке у реки – подальше от цивилизации. Маленький Саша – мой папа – прожил с ним два года (с четырех до шести), и до окончания школы приезжал к нему на летние каникулы. В доме не было ни радио, ни телевизора, запрещалось читать газеты. Из книг – толстенные фолианты, по которым дед каждый вечер читал молитвы. В углу, как и положено, стояли иконы, – старинные, темные, закоптившиеся, с трудно узнаваемыми ликами святых, – которые передавали по наследству из поколения в поколение и бережно хранили.
Папа зашел в избу. В плохо освещенной комнате находилось несколько старушек. Одна из них прищурилась:
– Саша?
Тот кивнул.
– Гони на Сретенку. Уже хоронят.
На кладбище папа вбежал, когда могилу уже засыпали землей. Собравшиеся расступились перед ним, пропуская попрощаться.
Успел.
Никого не удивило, что дом Савелий отписал внуку. А вот реликвий семейных в нем уже не было. Старец, подошедший к отцу на поминках, будто прочитал его мысли и сообщил:
– Не переживай. Все пустое. Обо всем мы позаботились. Не твое это.
Папа рассказывал, что после этих слов напряжение, скопившееся за предыдущие дни, ушло.
Родни в тех краях у отца много было. У одного из дядьев недавно сын женился. Молодые своего имущества не нажили, ютились по углам.
В общем, так сложилось, что отец оставил им дедовский дом. Сначала пожить, а через пару лет и отписал. Решил, что дому нужен постоянный хозяин, он же для этой роли не подходил. А как только отписал, случилось чудо.
Мы вчетвером жили в крохотной однушке на улице Завенягина. Папа почти год бился над улучшением наших жилищных условий, но никаких подходящих вариантов не подворачивалось. И вдруг неслыханная удача – он узнал, что можно оформить на себя квартиру на Комсомольской. Сталинку, да еще и трехкомнатную. Дал кому нужно 1800 рублей – и завертелось. В нужных документах указали, что дети владелицы квартиры разнополые, кое-что еще подправили (пришлось дарить хрустальную люстру) и подали на размен. Папину гостинку1 на Ленинградской тоже пришлось в него включить. Оперировали такими риелторскими схемами, которые сейчас и не снились современным специалистам. Сидел отец потом на Севастопольской в жилищной комиссии и боялся вздохнуть, пока не получил официальных документов.
Коммуналка
В 1986 году моя бабушка вышла замуж. Снова. На минуточку, в четвертый раз. Удивительная женщина! С Иваном Тимофеевичем она познакомилась еще в юности. Кажется, они были земляками. (Интересно, земляками можно перестать быть, или это как родная кровь – навсегда с тобой?) В общем, знали друг друга давно. И вот однажды жизнь их снова свела. Бабушка переехала в Бахчисарай. Сначала жили в доме у друзей, потом перебрались в свой.
На соседнем участке, до которого было рукой подать, за забором, жила вредная бабка Надька. Я помню, как бабушка с ней переругивалась периодически, а потом учила нас крутить фиги бабке Надьке. И мы крутили. Раз бабушка ее не любит, мы будем испытывать те же чувства. И лишь в 35 лет до меня дошла пикантность всей ситуации: бабка Надька была бывшей женой Ивана Тимофеевича. И бабушка с дедом жили в доме, который раньше был их. Ну буквально, они просто разделили дом и участок пополам. Так вот что я скажу – я восхищаюсь этими двумя женщинами. Бабушка и бабка Надька обладали действительно железными нервами – одна, потому что смогла жить за стеной новоиспеченных молодых, а другая – смогла смириться с соседством бывшей жены нынешнего мужа. Виделись ежедневно!
Ва-банк
Мамам особенных детей (принятия диагноза и позитива в жизни)
В 87 году моя 33-летняя мама получила путевку в санаторий в Нафталане. Для профилактики ее заболевания он был одним из самых прогрессивных. Заселили маму в двухместный номер вместе с миловидной женщиной по имени Ирина, у которой был такой же диагноз.
В свои 30 с небольшим, мама была замужем, работала и растила двух дочерей, обожала устраивать вечеринки и читала запоем. Диагноз ей поставили после первых родов. Ее состояние тогда резко ухудшилось, но молодой организм быстро вернулся на начальную стадию болезни. Больше рожать врачи не разрешали. Но что такое запреты докторов в сравнении с желанием женщины родить любимому мужчине? Мама забеременела мальчиком, которого потеряла на приличном сроке из-за врачебной ошибки. Папа вспоминал, когда мама пришла в себя, первым делом она попросила его не волноваться и заверила, что обязательно родит ему ребенка. Мама свое слово сдержала, и годом позже родилась я. Мое появление ей далось очень тяжело. Она физически очень сдала, не могла полноценно заниматься ни домом, ни дочерями. Папе первый год моей жизни обернулся и неимоверным счастьем (я была чудесной), и жуткими воспоминаниями о горах использованных засохших пеленок, которые ждали его по возвращении с работы, а также вечным страхом не успеть на молочную кухню – дочь обладала кротким нравом только сытая. Потом маме стало лучше и наступила ремиссия.
Ирина была ровесницей мамы. Врачи определились с ее диагнозом почти сразу. Кроме лечения и общих рекомендаций был озвучен ряд ограничений. Беременность и роды были строго под запретом. Это грозило ухудшением состояния, и ремиссия могла вообще не наступить.
Работала Ирина технологом. У нее был любящий мужчина, который хотел семью. Он сделал ей предложение, но с условием, что возлюбленная подарит ему хотя бы одного ребенка. Ирина, вспомнив вердикт врачей, не смогла дать такое обещание. Замуж она так и не вышла. Жила одна.
Вечером в номере, узнав историю мамы и рассказав свою, с Ириной случилась истерика. Она рыдала, оплакивая свое решение, свои страхи, свой выбор. На момент встречи Ирины и мамы, их состояние здоровья было практически одинаковым. У нерожавшей женщины и женщины с двумя детьми. Врачи ошиблись.
В 54 года мамы не стало. Пусть не сложилась карьера, о которой она мечтала, но вокруг нее всегда были друзья и ее семья – муж, дети, внуки. Их поддержка и любовь.
О дальнейшей жизни Ирины мне ничего не известно. жизнь Ирины. Приняла ли она свой выбор? Смогла ли стать счастливее со временем?
Получается, что даже в одинаковых условиях мы можем сделать разный выбор. Выбор между навязанным мнением и велением сердца.
Гречка
В 96 году уже прошлого века наша семья переживала финансовый кризис. На Норильском комбинате шли сокращения, не хватало финансирования, были забастовки. Люди возмущались, что рабочие места уходили в субподрядные организации. Мой папа как раз работал в одной из них и ему уже восьмой месяц не выдавали зарплату. Табульки2 выдавали регулярно, и по этим небольшим бумажкам из тонкой, почти пергаментной бумаги, папа был довольно состоятельным мужчиной в полном расцвете сил. Но только на бумаге. Мама уже несколько лет не работала из-за усиливавшихся проблем со здоровьем. Сестра находилась в отпуске по уходу за ребенком и оформляла развод. А я училась в седьмом классе. То есть на семью из пяти человек работал только отец. Живые, наличные деньги выдавали редко. Их хватало ровно на самое необходимое – памперсы, сигареты, оплату телефона и детское питание – племянник попросту не переваривал домашнее пюре, зато баночное буквально проглатывал. Несмотря на задержки зарплат, предприятие своих сотрудников не бросило. И заключило договор с универсамом, где были продуктовые и промтоварные отделы. Так папе стали выдавать талоны на еду, одежду и бытовую химию. Старшей сестре отхватили классную дубленку, а мне роскошный кроличий полушубок, что было вообще неслыханной удачей. Магазин был хоть и большой, но с довольно ограниченным выбором продуктов: хлеб, молоко, шпроты, килька, гречка и куриные окорочка. Мама старалась как могла, пытаясь сделать наше питание разнообразным. Но еще долгие годы, до самого рождения сына, я гречку и шпроты не ела. Смотреть на них не могла и запах не выносила – слишком много негативных эмоций они вызывали. А у племянника Саши до сих пор гречка с молоком на завтрак – любимое блюдо. Все потому, что родом из детства.
Мальчик
Переезд в Калининград дался тяжелее, чем Саша ожидал. Он шел с работы и грустил. Оказаться в его возрасте в незнакомом городе, один на один с мыслями и странным настроением было тяжело.
Вот Саша и шел с работы грустный, погруженный в мысли о быстротечности времени.
Город, при всей его доброжелательности, казался чужим. Рабочая неделя выдалась сложной, Саша порядком вымотался. Вовремя заметил подъезжающий трамвай и устало опустился на свободное местечко.
Рядом расположились две активные бабульки. По обрывкам фраз выяснилось, что они лыжницы. Их разговор протекал живо:
– Да я в свои 60 была еще ого-го! Бегала везде! А сейчас дистанции уже тяжелее даются.
– Ой, а помнишь, как мы в 68 за сборную института выступали?
Саша слушал и поддакивал про себя. Он помнил и 68 год, и как выступал за сборную своего института, правда, тремя годами позже. И вдруг аж дернулся. Рядом сидят бабульки. Но они же его ровесницы! Неужели он тоже такой старый?! Уже не юноша, не мужчина в расцвете сил? Понуро вышел из трамвая на ближайшей остановке и направился в сторону гостиницы.
На пешеходном переходе стояла совершенно дряхлая старушка. Она трясла головой и озиралась по сторонам. Выцепила взглядом папу, просканировала его и подала руку:
– Помоги дорогу перейти, милый!
Папа помог.
– Спасибо тебе, мальчик,– прошамкала бабуля и пошла своей дорогой.
Папа расхохотался:
– Мальчик! Да меня так лет 50 никто не называл!
И окрыленный двинулся дальше, будто сбросив с себя несколько десятков лет.
Подарок
У мамы приближался день рождения. Я спросила ее, что бы она хотела в подарок. Обычно на ответ уходило какое-то время, и в списке было несколько пунктов. Но не в этот раз.
– Я хочу золотые сережки с жемчугом, – моментально отреагировала мама.
– А другие варианты?
– Нет, хочу только сережки с жемчугом. Или ничего не надо.
Сначала я решила выбрать что-то другое. Дата не круглая, к тому же испытывала некоторые финансовые трудности. Сережки казались слишком дорогим подарком. Но мама редко просила что-то настолько конкретное, и если ей действительно хотелось получить именно их, желание нужно было исполнить.
Наступил день рождения. Сперва племянник вручил ей цветы и домашние тапочки. Мама поблагодарила. А потом я достала коробочку с заветными сережками. Она так удивилась, искренне обрадовалась, сразу же надела их. И светилась весь вечер – действительно пришлись по душе, именно те, которые хотела.
Через полгода мамы не стало…
Мысль о том, что я могла не подарить ей эти сережки и всю жизнь об этом жалеть, осознавая невозможность что-либо изменить, так и крутилась в голове. Не зря же говорят, в моменты невосполнимых утрат на ум приходят всякие глупости. Мы часто не реагируем на просьбы и желания близких, отмахиваемся, откладываем их на потом. Только, как ни банально это звучит, «потом» может не быть.
Столько времени прошло, а мне все больше утверждаюсь в мысли, что в тот мамин день рождения я сделала подарок самой себе.
По фэншуй
Зима. В Норильске глубокая ночь. Тетя Оля беспокойно спит. Весь день она расчищала пространство: сортировала, откладывала, выбрасывала ненужные вещи – вечером пришлось выносить на помойку несколько пакетов. Снится тете Оле что-то плохое, что-то очень тревожит ее, будто подсознание подает знаки. Наконец сон прерывается осознанием случившегося. Она вскакивает, с ужасом кричит, испугав сонного мужа, и лихорадочно одевается. И бормочет сначала тихонько, потом уже по-бабьи, завывая. И бежит к двери. На помойку. В одном из пакетов на антресоли, в старых мехах, была спрятана шкатулка с фамильными драгоценностями, доставшимися еще от бабушек и прабабушек. Пережили голод, революцию, войны, репрессии. Правдами и неправдами сохраненные колечко и сережки. Спрятанные надежно, мало ли. А вот модное увлечение фэншуй – не вынесли. Не нашла зареванная тетя Оля пакетов, ни на мусорке, ни на свалке, куда утром рванули с мужем.
Дебёсы
Папин одногруппник несколько лет подряд звал нас всей семьей приехать к нему в гости. Отец каждый раз соглашался и каждый раз поездку отменял. Но когда мне исполнилось три года, а сестре – девять, взяв нас и любимую тещу, папа поехал в отпуск в глухую удмуртскую деревню Дебёсы. В дом даже не друга, а его матери.
До сих пор удивляюсь, как нас отпустила мама.
По сравнению с поездкой Норильск–Дебёсы перелет до Таиланда – просто легкая прогулка.
Нас, горожан, захватила и поразила деревенская жизнь. Я впервые увидела козу и на прощанье сказала ей:
– Пока, корова!
Взрослые занимались своими важными делами. Дети, а нас в доме оказалось шестеро, гуляли вместе. Иногда мы, конечно, путались под ногами старших. Потому в доме были установлены некоторые правила, например нельзя было выходить за калитку и стоять у двери. Но разве все упомнишь?! В результате моим самым ярким воспоминанием из поездки стал куст крапивы. Именно туда меня отправил удар двери от ноги торопившегося взрослого.
А где-то на третий день пребывания папа решил порыбачить. Он сидел в лодке на середине реки, когда тишину нарушила сирена милицейского катера. Удивленному папе вручили телеграмму: «Птичкин, если ты немедленно не позвонишь мне, подаю во всесоюзный розыск». Несмотря на все объяснения папы, что это шутка, что жена просто с юмором и что Птичкин – это нежное прозвище, его сперва сопроводили до телеграфа, а потом в отделение – писать объяснительную. Всесоюзный розыск местному милиционеру шуткой не показался. Больше папа перезванивать не забывал.
Поэтический вечер
В начальной школе я писала недетские стихи. Любила поэзию Мандельштама, Ахматову, Заболоцкого.
Мама всячески поддерживала мои литературные начинания. Даже устроила в какой-то кружок при местном телеканале. Поскольку я была раза в два младше самого юного участника, то посетила буквально два-три занятия. И на этом мой интерес иссяк.
Папа как-то не особо участвовал в моем интеллектуальном развитии. Он обеспечивал семью, а вечерами или работал, или хотел немного тишины. А тут я со своими просьбами – займись мной, расскажи что-нибудь… Почитай стихи наконец! Он долго сопротивлялся. Я настаивала и однажды папа сдался. Откашлялся. Я приготовилась впитывать отцовскую истину:
– Она целовалась в засос.
Засасывала сразу рот и нос.
Орала диким голосом,
Рвала меня за волосы.
Поэтому я, братцы, без волос.
Прошло больше двадцати лет с того дня. Я не помню ни одного стихотворения Мандельштама или Заболоцкого, а это папино выступление настолько потрясло детскую психику, что осталось в памяти навсегда.
Приличное общество
Елене Семёновой
В 6 лет у меня появилась мечта – научиться играть на фортепиано. Тренировки на игрушечном красном пианино только подпитывали мое стремление сесть, откинуть голову назад и с чувством сыграть что-нибудь в благоговейном экстазе. Пусть не полонез Огинского, но что-то красивое, чтобы мне аплодировали стоя и родители тихонько всхлипывали от умиления.
В 7 лет я поступила в музыкальную школу. Толстенькая, начитанная и очень самостоятельная девочка. Я хорошо училась. У маминой подруги. О чем она, кстати, и не помнит (или старательно пытается забыть). Абсолютный слух, прекрасная память, немного страдала техника, точнее – постановка кисти. Но это же дело наживное. Никто и подумать не мог, что репетировала я на том же игрушечном пианино и только изредка у соседки дома. Она была музыкальным руководителем в саду и разрешала время от времени заниматься у нее.
К концу учебного года стало ясно, что без покупки инструмента домой уже не обойтись. Жили мы на четвертом этаже в доме без лифта. Квартира довольно большая. У нас с сестрой была своя комната, куда фортепиано вполне себе помещалось. Но чем ближе маячила покупка фоно, тем чаще я паниковала. Мысли были такие – как только отец, обливаясь потом, впихнет инструмент в нашу квартиру, мне придется на нем заниматься вопреки своим желаниям до окончания школы. Перспектива эта не радовала вообще. И уж тем более не получала никакого удовольствия от игры. Музыкальная школа меня не впечатляла и учиться особо уже не хотелось.
Слишком сложен оказался мой путь к мечте. И вот на экзамене, который я сдала блестяще, сообщила, что больше учиться не хочу. Меня не поняли. Я повторила еще раз и еще раз. Педагогу, директору школы, который возмущенно заметил, что у меня все данные и нужно продолжать. Педагог и мама сказали, что что без умения петь и играть мне не суждено вращаться в приличном обществе. Но я проявила редкое для первоклашки упорство. И освободила себя от кабалы, которую сама же себе чуть не создала. Жалею ли я? Ни капельки. Наверное, важно признаться себе, что мечта может поменяться. А в приличном обществе я так и не побывала.
Дура, плыви!
Когда мне было восемь лет, я тонула.
Это произошло в Бахчисарае на водохранилище. Папа оставил двух моих сестер, Дашу с Олей, и меня загорать на пляже, а сам ушел рыбачить за камыши.
Мы с Дашей плескались и баловались на мелководье, изображая, будто тонем. Заигравшись, я прилично отплыла от нее в сторону. А когда захотела вернуться, ничего не получилось. Ноги не касались дна. Я плыла и плыла, но расстояние не сокращалось. Кричала Даше, что тону. Но та сперва решила, что это продолжение игры, а когда поняла, что происходит, стала звать на помощь Олю. Оля меня спасти не могла, она плохо плавала. Звала папу, но он сидел в своих камышах и, видимо, не слышал. Редкие отдыхающие почему-то никак не реагировали. Сестры вдоль берега носятся, паникуют, мне что-то кричат. А я за всем этим уже будто со стороны наблюдаю, по-прежнему пытаясь выплыть. Но устала очень, и берег будто застыл и не приближался. Потому я тоже решила поддаться панике и сдаться.
Вдруг вижу, рассекая воду, прямо в одежде, часах и обуви, огромными шагами, ко мне бежит папа и кричит:
– Дура, плыви!
И так я на эту «дуру» обиделась, что от злости силы появились. Думаю: «Вот выплыву и не буду с ним разговаривать. Я, между прочим, не дура!» И как рванула к берегу!
Не разговаривали с папой три дня. Я от обиды, а он от страха за меня.
Рождество
У родителей была просто обалденная компания, и мы часто ходили друг к другу в гости. Друзья родителей бывали у нас с детьми – моими закадычными друзьями. В нашу квартиру за вечер могло ввалиться 10, а то и 20 человек. Кухня превращалась в курилку, большая комната – в банкетный зал, детская просто переворачивалась, а в туалет… ну, как обычно, – очередь.
Под Рождество папа уехал в командировку, и все мамины подружки решили отметить праздник у нас. С колядками, песнями, плясками. В итоге вечером 6 января нашу квартиру оккупировали подружки с мужьями и детьми. Дети – сами по себе, взрослые – сами по себе. Сея, вея, посевая рисом и монетками, мамины друзья постучались к соседке, тете Наде, та как раз полы домывала, проскакали по квартире, выпросили ее гордость – лакированный столик на колесиках – и отбыли.
В тот год в доме быта открылся магазин с ликерами. Любые вкусы и цвета. Родители к праздникам пополнили коллекцию миньончиков3 в мини-баре и ликеров подкупили. Не знаю, что произошло с мамой, но она, из-за болезни не употреблявшая алкоголь, банально напилась. Со всеми, так сказать, последствиями. Исчезли и ликеры, и внушительный мини-бар. Подруги отвели ее в спальню, скрывая мамино состояние от нас, но она требовала детей у ложа. Помню очень хорошо: мама на двуспальной кровати лежит звездой, с одной стороны я, с другой – Оля.
– Ты – мое правое крыло, ты – мое левое крыло, а я пилот!
Утро было очень тяжелым. Папа вернулся чуть раньше. Увидел опустевший бар, праздничную посуду в сушке, жену с похмелья, квартиру после вечеринки и столик, чудесный лакированный столик с безнадежно испорченным покрытием. Папа оглядел все это, забрал стол и ушел. Через некоторое время вернулся с отреставрированным столиком. Его торжественно вернули тете Наде. Мамина репутация была спасена. Мама очень не любила вспоминать ту ночь. И зря, ведь я тогда на нее другими глазами посмотрела: мама не Железный Феликс, держащий все под контролем, а обычная женщина со своими слабостями. Накопилось, расслабилась, как смогла тогда.
Пирожки
Юлии Пирожковой
В начале 90-х мы проводили все лето у бабушки в Бахчисарае в ее частном доме. Мы – это бабушка с мужем, Иваном Тимофеевичем (он же дед), мама, мы с Олей и двоюродной сестрой Дашей. От дедовской родни поступил звонок: они купили путевки в пансионат у моря, но не успевали туда приехать к назначенной дате и предлагали нам вместо них пожить там несколько дней. Все согласились и чуть ли не на следующий день мы выехали.
В белые «жигули» деда поместились: сам дед, мама на переднем сидении, а на заднем бабушка с тремя внучками. Я не помню, в каком именно месте на черноморском побережье был тот пансионат. Зато очень хорошо помню обстановку – комнатка была метров десять, в ней разместился продавленный диван, одна кровать и раскладушка. При входе был умывальник и туалет, а вот душевая находилась в отдельно стоящем здании на улице. В общем, дед и бабушка помогли нам заселиться и уехали.
В первый же день я так обгорела на солнце, что вечером поднялась температура. Потому меня разместили на раскладушке, и, хотя любое движение причиняло боль, это была роскошь – спать одной.
Чем нас кормили на завтрак – не помню. Но на обед мы увидели борщ с толстым слоем навара, настолько жирный был, что в нем ложка не тонула. Плов напоминал по вкусу крем и был тоже обильно сдобрен маслом. Мы пообедали хлебом и компотом. Вышли, не притронувшись к еде под неодобрительные взгляды западенцев4, за глаза и в глаза называвших нас москалями. Дедовские родственники тоже были с Западной Украины. Пару дней на такой диете, и мы взвыли. Вечером позвонили из телефона-автомата бабушке и на перебой кричали в черную телефонную трубку, что мы голодные. Бабушка восприняла нашу просьбу как призыв к действию и вышла в ночную смену. Вместе с тестом и начинкой. А утром, когда все отдыхающие потянулись в сторону столовой, мы увидели спешащую к нам бабушку с огромным эмалированным тазиком в руках. Как сейчас я вижу ее полную ладную фигуру, с платком на голове, тазом этим в руках, заботливо обернутым полотенцем. И деда, медленно бредущего за ней с авоськами, полными трехлитровыми банками компота. Порыв морского ветра сорвал с тазика полотенце, и все увидели гору красивых румяных пирожков. На нас стали оборачиваться. Волшебные пирожки с картошкой, с мясом, с луком и яйцом, с яблочно-сливовой начинкой и еще ватрушки с творогом. Мы, кажется, глотали их не жуя, запивая алычовым компотом. На них три дня и продержались.
Шапка
Зима в Норильске суровая. Шубы и шапки из норки, песца, кролика и каракуля не только грели, но и говорили об определенном статусе владелицы. Так что изделие из ценного меха было желанным подарком для девочек любого возраста.
В 90-е в Норильске одним из воровских промыслов была кража головных уборов и горжеток с прохожих. Злоумышленник просто срывал шапку или воротник и убегал.
Ксюша была дочкой медсестры. Мама воспитывала ее одна, жили довольно скромно. Девочка хорошо училась, занималась спортом, была школьной активисткой. В честь дня рождения и успешного окончания полугодия, мама подарила ей долгожданную норковую шапку.
Полярная ночь. Метель усилилась. Ксюша спешила домой. Мимо нее быстрым шагом прошел мужчина и, срывая мамин подарок, начал убегать. Девочка слишком давно мечтала об этой шапке. Она догнала этого мужчину, сбила с ног и держала в захвате до приезда милиции – разряд по легкой атлетике и несколько лет занятий дзюдо позволили легко вернуть отобранное.
Валек
В тот год мне исполнилось 12. Мы никуда не поехали из Норильска и все лето провели в городе.
Сестра вылетела из института, и папа устроил ее к себе на работу. Сначала помощницей маркшейдера, а потом и секретарем.
Летом в нашем городе особых развлечений не было. Друзья мои в основном были отправлены на материк5 к бабушкам и дедушкам или по путевкам в санаторий «Заполярье» или детские лагеря. Я немного скучала. Потому предложение папы отправиться с ним в поход в тундру восприняла с большим энтузиазмом. Но при условии, что Оля поедет с нами. Оля особого рвения не выказывала: еще и многие ее коллеги тоже собирались в этот поход, а она их и так каждый день видела.
Мы начали подготовку к поездке. Чтобы вы понимали, я люблю природу, если это кратковременные запланированные вылазки в тундру или лес. Подышала воздухом, восхитилась видами и домой, в цивилизацию. Непосредственная близость душа и туалета для меня гораздо важнее единения с природой. Что тут поделать – типичное городское дитя. И мне дворцов заманчивые своды вполне заменили бы свободу. И ковер лучше обычный, а не травяной, и крышу черепичную, а не небо голубое.
Так вот по плану выезжали мы в пятницу утром в район Валька, потом к Красным камням, а дальше уже где-то недалеко планировали разбить наш мини-лагерь. Вернуться должны были в воскресенье. Ехали с размахом. В трех тентованных ЗИЛах-131 разместилось человек по восемь. Два счастливчика сидели в кабине водителя, остальные держались как могли в закрытом кузове, где их тела нещадно трясло на любой неровности дороги.
Вечером разбили лагерь у реки. Женщинам уступили места в кузовах – там втроем можно было неплохо устроиться на сидениях во весь рост. Мужики себе поставили палатки. Горели костры, варилась уха, кипятилась вода, лилась водка.
Внезапно очень захотелось домой.
С нами на природу выехал Женя – новенький инженер, только после института. Он всех предупредил, что алкоголь не пьет, не переносит его. Это как на Октоберфесте заявить, что ты не любишь пиво. Старшие коллеги смотрели на него со смесью жалости и сочувствия – так обычно смотрят на больного человека. И в один из тостов таки всучили Жене кружку то ли с пивом, то ли с вином, то ли с водкой.
Я уже одурела от происходящего, мечтала о своей уютной кровати и недочитанной книге. И по маме так резко заскучала. А вокруг разбились на кучки взрослые, что-то активно обсуждали. Ждали готовности ухи. Мне даже есть уже не хотелось, только тишины и сна.
Я выглядела старше своих лет – полная, да еще и очки с толстыми стеклами в немодной, но крепкой оправе. После того, как ко мне и моей сестре стали клеиться два подвыпивших практиканта, мы испугались и решили уйти на ночевку раньше всех.
По дороге к машине увидели невменяемого уже Женю, который задрав голову смотрел, как пускают в небо сигнальные ракеты. Последнее, что о нем помню, как при очередном залпе он закричал «огонь», поднял руки вверх и навзничь упал на камни у реки. Наступила звенящая тишина. К Жене никто не решался подойти. Думали, все. Потеряли Женю. А он заснул еще в полете. Его перетащили в палатку, где он до воскресенья и пролежал с сотрясением.
Утром в субботу домой хотелось еще сильнее.
Я уже 100 раз пожалела, что согласилась на эту авантюру. Еще и Ольгу уговорила. Почти все взрослые спали. Мы выпили чай и пошли собирать ягоды неподалеку от нашего привала. Часа через два вернулись, но не всем составом. Потерялась Миланья – Олина соседка по кабинету. Заблудилась, как позже выяснилось, буквально в трех соснах. На поиски проснулись все, прочесывали периметр. Искали ее часа четыре. А когда нашли, она даже не поверила, что смогла заблудиться в нескольких десятков метров от лагеря. Год спустя Мила умерла. Ботулизм. С севера ведь что везут? Рыбу, оленину, варенье морошковое. Мила в отпуск купила осетрину на гостинцы родне. Сама кусочек попробовала. С работы ее увезли на скорой в реанимацию. В сознание она так и не пришла. Осетрина оказалась бракованной, не вытащили вовремя визигу (сухожилие в хребте), а на улице жарко было. Сын остался, 16 лет. Он осетрину не любил, это и спасло.
Физик
Алану Папанцеву
В десятом классе к нам пришел новый учитель физики – Михаил Васильевич Гутовский. Преподаватель из местного вуза. Нам быстро изменили расписание, и во вторник стало десять уроков. Пять из них – физика. Новенький, седовласый подтянутый мужичок лет 65, с порога заявил, что сделает из нас людей. И старательно полгода к этому шел, будто не замечая наше возмущение, скрытые и открытые протесты, явную антипатию к нему, да и к физике, что греха таить?! Она и раньше не была самым любимым предметом, а в процессе эксперимента и вовсе стремительно падать в рейтинге.
Первое, что постановил Гутовский, это завести две толстые тетради по 96 листов: отдельная для классной работы, отдельная для задач. Писать разрешалось только на одной стороне листа. Вторая оставлялась для его заметок. Наплевав на то, что алгебра у нас только началась и до производных нам было как минимум полгода–год, он отчаянно обращался к ним каждый раз, и удивлялся, почему в поисках пути, пройденного телом, мы так странно решали задачи. Не брали производную, а сокращали эту странную формулу. Мы же просто не понимали, что это за зверь – производная.
Потом он изменил систему оценок. И журнал запестрел: минус три, минус два, минус единица, ноль. Получить положительную оценку считалось почти нереальным. В десятом классе у нас выставляли только промежуточные оценки за первую четверть. И у меня, отличницы, по физике выходила минус единица. На наши жалобы особо не реагировали ни учителя, ни родители.
Самое веселье началось к концу полугодия, когда на одной из самостоятельных он порвал половину тетрадей, исписанных не по его рекомендациям, и сообщил ученикам, что без наново написанных конспектов к зачету они допущены не будут. И выдал на каждый ряд по списку из десяти задач, которые нужно было решить до зачета. Дома. Мы сперва обрадовались, но потом прочитали условия. Задачи были не решаемые. Даже Пончик – наш математический гений – осилил около пяти штук. Одноклассница Катя спокойно отдала весь список родителям. Они работали в проектном институте и были очень умными. Но недостаточно, чтобы выполнить школьное задание дочери. Пришлось подключить весь отдел. Увы, результат тоже оставлял желать лучшего.
Ближе к зачету два класса сплотились настолько, что обменивались готовыми решениями. И понуро ждали результатов. Чуда не произошло, физик был крайне нами недоволен. Спасение пришло с неожиданной стороны: внезапно нагрянула проверка из РОНО, и нерадивого преподавателя тихо и аккуратно уволили из-за неправильного заполнения журнала. Мы ликовали.
А спустя много-много лет я наткнулась на биографию Гутовского и поразилась его жизненному пути и тем, какой многогранной личностью он был. Я подумала, сколько людей проходит по нашей жизни, открывая нам лишь одну из своих сторон. И не всегда эта сторона нам импонирует, а возможности узнать другие иногда просто не предоставляется. Вот и получается, что в моих воспоминаниях он ненавистный физик, а у кого-то – человек с интересной судьбой, преподаватель от бога.
Нереализованные желания
Впервые я встречаю Стаса в 18 лет. Меня приглашают работать в одну художественную галерею. Он, собственно, и проводит «кастинг». Не могу сказать, что Стас обладает какой-то особенной внешностью, да и типажа он не моего, но это влюбленность с первого взгляда. Как девушка крупная всегда отдаю предпочтение крепким и высоким мужчинам, а этот – моего роста и худенький. Но глаза! Какими глазами он смотрит на меня. Сотовый телефон еще редкость, живу я в общежитии, потому оставляю номер одногруппницы. Звонка так и не дожидаюсь. Вспоминаю, даже хочу сама позвонить в галерею и позвать его к телефону, но так и не решаюсь. Стас иногда мне снится.
Проходит четыре года. Мне 22, и я иногда подрабатываю натурщицей. Общаюсь с художниками – очень разномастные и многогранные люди. Много слышу о владельце галереи, но для меня он остается невидимым.
Как-то раз во время сеансов в студию кто-то заходит. Я сижу к вошедшему спиной, но меня словно бьет током. А позу менять нельзя – художники это не любят. Так и сижу почти час как на иголках. Выхожу из галереи, а на ступеньках стоит Стас. И смотрит на меня как на первый утренний поезд. Так началось наше общение. Многочасовые разговоры по телефону обо всем на свете, кроме личных отношений, любви. Я уже решаю, что профессия обязывает его быть нетрадиционной сексуальной ориентации и не судьба отношениям нашим выйти за рамки дружеских. Но в беседе с одним из художников узнаю, что Стас полгода назад попал в серьезную аварию, долго лежал в больнице с многочисленными переломами. Эта история сильно изменила его. Он стал замкнутым, осторожным, близко к себе мало кого подпускал. Но предновогоднее ожидание чуда для меня не будет напрасным.
Однажды вечером в галерее мы остаемся вдвоем, как обычно болтаем о пустяках. Стас сидит за столом, а я играю с местным питомцем – вороной. Как вдруг слышу:
– А не поужинать ли нам в пятницу?
Было сказано так тихо, что мне показалось это плодом моего воображения. На всякий случай отвечаю:
– Да.
Решила, если послышалось, то скажу, что с вороной разговаривала. Не послышалось.
Плохо помню, где он назначил встречу, как она прошла, о чем мы говорили. Помню только, что он решил меня проводить и довел до самого подъезда. Была ясная декабрьская ночь, с сине-черным небом и яркими звездами. И под этими звездами мы целовались. Было необыкновенно. Как будто мы созданы друг для друга. Короче, я влюбилась по уши. А потом он уехал с друзьями на новогодние праздники в Испанию (звал меня с собой, но я бы не успела сделать визу). Звонил почти каждый день, потом пропал. Я не находила себе места, позвонила сама, решив, что это простое беспокойство и можно спросить ненавязчиво, как прошли каникулы. Он отвечал односложно и без особого желания. В галерее я больше не работала – только забрала свой портрет, написанный сине-зелеными масляными красками. Забрала именно этот из духа противоречия, ведь Стас настаивал на другом. Переживала очень, но институт, экзамены, сессия отвлекли.