Читать онлайн Верность слову бесплатно

Путь на фронт

– Ваша фамилия?

– Сверлов.

– Имя, отчество?

– Дмитрий Михайлович.

– Год и месяц рождения?

– 1924, 23 февраля.

– Где работаете?

– В автотранспортном техникуме.

– Участник войны?

– Участник.

– Подождите минуточку.

Медицинская сестра, дежурившая в регистрации приёмного покоя пульмонологического отделения республиканской больницы города Уфы, встала, закрыла окошечко регистрации и куда-то ушла.

Он сидел на медицинской скамейке, откинувшись к стенке холодного приёмного покоя, куда его привезла скорая медицинская помощь.

«Участник войны, – подумал он, – такой, вроде бы, и далёкой, но, оказывается, такой близкой, что до сих пор не отпускает». Вздохнув, оглядел пустой приёмный покой и вновь усмехнулся: «Слово-то какое придумали – покой! Какой тут, к чёрту, покой?! Покой будет там, на погосте…» «По-кой, по-гост. По-кой, по-гост», – застучало в его голове, как будто стук колёс… Он выпрямился, вспомнив, как тогда, в сорок четвёртом, он, младший лейтенант, выпускник военно-пулемётного училища ехал в поезде к месту назначения. «Как это было?..» – задумавшись, вновь прислонился спиной к стенке приёмного покоя.

Баюкающий стук колёс и мягкое покачивание вагона. Мимо пролетает унылый, однообразный, серый пейзаж. Душно и тесно.

Станция Обозерская. Ночью, лёжа на столах привокзальной столовой, четыре часа ждём мурманский поезд, который, к несчастью, опаздывает.

Толкучка при посадке, и снова маринование в душном, до отказа набитом вагоне.

Станция Вонгунда встретила четырёх комсоргов-выпускников Архангельского военно-пулемётного училища (АВПУ) утренним ядрёным морозцем. Вновь пригородный поезд и бесконечная дорога с желанием хоть как-то согреться.

Город Онега. Политотдел 291-й стрелковой Гатчинской Краснознамённой дивизии. Неожиданно быстрое назначение в 309-й стрелковый полк, и снова путь на Обозерскую.

Вновь станция Вонгунда – ожидание и безделье, песни и совсем беспричинный смех.

Заходим с ребятами за перегородку, отделяющую санитарную часть от общего зала. Там две девушки просматривают пассажиров на педикулёз и выдают необходимые для получения проездного билета справки. Рядом с ними печь, весело шумящая языками пламени, излучает ласкающую тело теплоту.

– А что, девчата, – начал Пашка Сиротин, – много тут у вас завшивленных граждан?

– А вы кто, контролёры-ревизоры? Пришли вшей считать? – девчата засмеялись.

– Да уже не так много, как было раньше. Морозец многих побил, – ответила одна из девчат и добавила, – вшей.

– А присесть к печурке можно? – с напором продолжил Павел, – Не пустите к теплу? А то жрать так хочется, что переночевать негде!

Все рассмеялись. Обмен шутками позволил подготовить почву для знакомства. И так, полушутя-полусерьёзно одну из девушек уговорили заварить чайку. Пошли к ней на квартиру. Пока забирались на горку, познакомились ближе. Она оказалась студенткой медицинского училища.

Квартирка холостяцкая с одной кроватью, покрытой тюлевым покрывалом; кисейные занавески на одном широком окне. Горка книг на столе. В углу – гитара.

Разделись, достали сухой паёк, и через пять минут аппетитно прихлёбываем из стаканов чай, подливая его из пузатого чайника.

Закончив чаепитие, Пашка взял в руки гитару. Немного поднастроив её, он, неожиданно для меня объявил:

– А сейчас для вас споёт почти народный артист, «орденопросец», гроза фашистов и любимец архангельской публики – Димитрий Сверлов! Аккомпанирую я, – привстав, он поклонился в разные стороны.

– Ой, ребята! Так вы из Архангельска? – всплеснув руками, весело спросила Зина.

– Из Архангельска – мой «знаменитый» друг, а мы – «пскопские»! – Павел вновь приподнялся и театрально поклонился девушке.

– Да брось ты, Пашка, дурака валять! – сказал я. – Чего петь-то будем?

– Народный согласен! – чумным голосом заорал Пашка и, узрев, что я стал сердиться, взял аккорд: – «Чёрные косы!»

Я любил петь и поэтому, не споря с ним, начал:

Два часа пролетели незаметно, и мы нехотя вернулись на станцию. Ещё через пару часов погрузились в теплушки, и с девятого декабря в ночь на десятое я распростился с милым Севером, стоя в дверях шестнадцатитонного грузового вагона.

Мимо меня уходила в даль знакомая до мелочей привычная жизнь, а за моей спиной в сутолоке людей связного штаба, спешивших закончить последние работы по обустройству, начиналась жизнь – новая, неведомая, с очень часто меняющейся обстановкой.

Северный ветер в последний раз обдул моё лицо, бросив в него горсть колючего снега, а северные звёзды в сужающийся створ закрывающейся двери подбадривающе мерцнули: «Держись, Димка!» И началась жизнь на колёсах.

– Дмитрий Михайлович! Дмитрий Михайлович!

Он открыл глаза. Рядом с ним, тряся его за плечо, стоял дежурный врач и девушка-регистраторша.

– Пойдёмте, я провожу вас в душевую, а затем в палату, – сказал врач.

– Да я сегодня уже принимал душ.

– Всё равно. У нас так положено, что все больные обязаны принять душ и переодеться в наше бельё.

«Ну вот, уже и больной!» – невесело подумал он. Потом встал и, подхватив свою сумку с вещами, пошёл за доктором. Через полчаса он был одет в больничную пижаму и помещён в четырёхместную палату, где спал всего один сосед.

«Утром познакомлюсь», – подумал Дмитрий Михайлович. «Утро вечера мудренее, – откуда-то пришло на ум, и он закончил эту пословицу многим людям неизвестными словами: – Кобыла мерина удалее!»

Лёг на кровать. Спать не хотелось. Наплывали воспоминания полувековой давности.

Город Вологда! Затем суточное болтание по Московской окружной железной дороге. Реутов – пригород Москвы. И опять неизвестно сколь длительное стояние.

Заместитель командира полка по политической части майор Сидоров, войдя в вагон, ругнулся.

– По всему видно, что попали мы суток на трое. Чёрт возьми, конец войны, а у нас всё ещё неразбериха кругом! Чем заниматься будем, соколы вы мои? – обратился он к нам.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – спросил я.

– Давайте, товарищ младший лейтенант, обращайтесь.

– Разрешите увольнение в город. Жену брата нужно найти.

– Это где ты её в Москве искать-то будешь? И зачем? А где брат?

– У меня примерный адрес есть. Я ей хочу передать свой продовольственный аттестат. Сын у неё семимесячный, а с продуктами питания плохо. А Николай, брат мой, на фронте. С первого дня воюет.

– А он что, не может ей свой аттестат послать?

– Так он, товарищ майор, сержант. Они на фронте-то и познакомились.

– Как добираться до города будешь?

– Так было бы разрешение, а как добраться – найду.

– Хорошо! Сейчас 13:00. К 24-м часам быть на месте. Времени хватит? – спросил майор, выписывая документ.

– Ну давай! Передавай привет фронтовичке. Да… – он попридержал меня, готового сорваться с места. – Вот, передай ей подарок от нас, – и он достал из походного рюкзака, стоявшего под столом, буханку хлеба, две банки тушёнки и две банки сгущённого молока. – Малец-то, наверное, молочко сладенькое любит? Давай, беги!

Майор отвернулся, но я заметил, как на его глаза навернулась слеза. Вся семья майора погибла в начале войны. Погиб и годовалый внук.

– Есть! – ответил я.

Быстро прихватив заранее приготовленный рюкзак с продуктами, запихнув туда же завёрнутые в чистую нательную рубашку продукты майора, я выскочил из вагона. Навстречу шёл железнодорожник, держа в руках молоток на длинной ручке, которым он что-то там простукивал под вагонами.

– Скажите пожалуйста, – обратился я к нему, – как тут можно до Москвы добраться?

– А вон, иди к платформе, – он указал направление рукой. – Повезёт, на пригородный попадёшь. Он должен был уже пройти, но что-то задерживается.

– Спасибо! – крикнул я на бегу.

Как это ни удивительно, но мне повезло. Я успел на поезд. Правда, он больше стоял на каких-то станциях, разъездах, а то и прямо в поле, но уже через два часа я был на Курском вокзале. В справочной узнал, как доехать до улицы Осипенко. Оказалось, совсем несложно: на метро до библиотеки Ленина, а там на трамвае – прямо до улицы Осипенко.

Я быстро нашёл нужный дом и, поднявшись на третий этаж, квартиру. Звонок не работал. Постучал в дверь. Потом ещё раз. За дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открыл очень пожилой человек с женским тёплым платком на плечах.

– Вам что надо, молодой человек? – спросил он, глядя на меня подслеповатыми глазами.

– Макеева Люся здесь живёт?

– А Вы, собственно говоря, кто?

– А Вы, кто? – вопросом на вопрос ответил я.

– Я – её папа, Аркадий Семёнович Макеев. А Вы?

– Лейтенант Сверлов, – представился я и после небольшой паузы добавил: – Дмитрий, брат Николая.

– Так что же Вы стоите в дверях? – засуетился старик. – Проходите, проходите!.. Извините, не предлагаю раздеться, у нас здесь очень холодно. Проходите сюда, – и он пошёл по длинному коридору коммунальной квартиры.

Миновав большую кухню и дойдя до последней двери коридора, мой провожатый открыл её, приглашая меня войти внутрь.

– Люся! – позвал он дочь, – тут к тебе от Николая пришли.

Из-за ширмы, разделяющей большую, пустоватую комнату пополам, вышла молодая симпатичная женщина. Она с интересом глядела на меня.

– Вы от Коли?

– И да, и нет, – ответил я. – Я – его брат Дмитрий.

– Ой, Дима! Мне Коля много рассказывал о Вас. Какими судьбами Вы в Москве?

– Наш эшелон идёт на фронт. Здесь, в Подмосковье остановились, вот я и решил наведаться к Вам. Хоть познакомиться с Вами и Колиным сыном. Его, кажется, Валентином зовут?

– Валькой! Да Вы раздевайтесь! Папа, пойди кипяточку принеси, – громко обратилась она к сидевшему за столом старику, – чайку попьём.

– Да-да, Люсенька, я сейчас сбегаю, – и он своей шаркающей походкой медленно направился на кухню.

– Папа у меня – профессор консерватории, регент московских церквей. Совсем ослабел от недоедания и холода, стал плоховато слышать и видеть. Но врач сказал, что при нормализации питания всё восстановится. А в Москве так трудно с питанием… Хорошо, что у меня молоко для сына есть. Его так много, – застеснявшись вдруг, сказала она, – что я и папу им иногда подкармливаю.

Я, снимая шинель, замер, услышав эти слова.

– Да вон туда, на гвоздик повесьте, – она указала на стенку рядом с дверью.

– Так, Люся, давай на «ты». Хорошо? А то как-то неудобно получается. Как будто мы чужие люди.

– Давайте, то есть давай. Проходи сюда за ширму, – позвала она меня, – тут мой касатик спит.

На железной кровати спал крупный мальчик с большими, пухлыми щёчками. Его ротик был приоткрыт, и лицо выглядело таким спокойным и забавным, что я непроизвольно улыбнулся.

– Правда хорошенький? – спросила Люся.

– Не то слово, – ответил я. – Спокойный?

– А чего голосить? Мама всегда под рукой, рядом. Молокозавод, – она показала на свою грудь, – работает; дай Бог, и дальше, без перебоев. Чего нервничать? Вот только холодновато. Но тут уж ничего не сделаешь. Все в нашем доме мёрзнут. Я дала объявление на обмен квартиры. Хочу подобрать что-нибудь потеплее, пусть и поменьше.

В комнату вошёл Аркадий Семёнович, неся горячий чайник и подставку для него. Он положил её на стол, поставил на неё чайник, а затем, подойдя к комоду, стал доставать оттуда стаканы.

– Вот только заварка у нас морковная, – извиняющимся голосом произнёс он, – Но зато у нас остался ещё кусочек рафинада. Это мне в церкви дали, – с гордостью добавил он.

Я вышел из-за ширмы, подошёл к двери, где на полу лежал мой вещмешок, взял его, развязал тесёмки и, подойдя к столу, стал выкладывать на него продукты: хлеб, тушёнку, сгущёнку, сахар, приличный кусок сала, который дал мне Пашка, знавший, что я хочу пойти в Москве к жене брата. Затем достал отдельно завёрнутые в рубашку продукты майора.

– А это наш замполит просил вам передать. У него все родные погибли, и он, когда узнал, что у тебя, – я повернулся к стоящей у ширмы Люсе, – есть сынок, то просил передать это тебе. А вот тут ещё и хозяйственное мыло есть, – достал из кармашка два больших куска хозяйственного мыла.

– Да ты прямо Харун-аль-Рашид, – проговорила Люся. – Такое богатство, что смотреть страшно.

– А на него смотреть не надо, – засмеявшись сказал я, – Это всё надо съесть для пользы дела. Но, я не за этим пришёл, – и полез в карман гимнастёрки. – Вот тебе мой продовольственный аттестат. Хотел отослать маме в Архангельск, но она сказала, чтобы я передал его тебе. Тебе нужнее.

Люся как-то осторожно подошла к столу, взяла в руки продовольственный аттестат, внимательно посмотрела на него и прижала его к лицу. Потом, повернувшись ко мне, обняла меня и стала целовать куда-то в шею, и я почувствовал, что её слёзы потекли мне за шиворот.

– Ну что ты, что ты? – сказал я, отстраняясь от плачущей Люси. – Всё нормально! Так и должно быть!

– Ты понимаешь, что спасаешь не только меня с малышом, но и моего папку?

– Никого я не спасаю, и не надо делать из меня святого. Ты этот аттестат, между прочим, тоже заслужила своим участием на фронте.

– Да кому это интересно!? – успокаиваясь ответила Люся. – Тут каждый о себе только и думает. Что-то совсем люди одичали. А ведь есть и такие, что всю войну живут без забот. Всё у них есть. Я, когда Вальку родила, по подъездам картофельные очистки собирала и отваривала их. Да и не только я… Вон из комнаты всё распродали. Только комод, стол с табуретками, две кровати и ширма остались, а раньше-то всё было.

– Ничего, Люся, – сказал я, – вот с фашистами разделаемся, и всё у нас будет.

– Дай-то Бог!

Мы попили чая, и я собрался уходить.

– А куда ты спешишь-то? – спросила Люся.

– Надо быть в части к 24:00, а я хочу по Москве хоть немножко пройтись. Когда я ещё в неё попаду-то?

– Да после войны и попадёшь. Мы с Колей тут будем. Тебе есть, где остановиться. Тогда мы уж тебя по-царски встретим, а не кипяточком!

– Договорились! А где тут чего посмотреть можно? И главное – Красную площадь.

– Так ты через мост переезжал? Вот на трамвае – обратно до библиотеки Ленина, там сойди и пройди вперёд. Увидишь сад. Это Александровский сад. Пройдёшь через него и выйдешь на Манежную площадь. Там гостиница Москва, а справа – Исторический Музей, за ним – Красная площадь.

– Хорошо, спасибо! Ну, давайте тут не болейте! Счастья вам и тепла побольше.

– Удачи тебе, Димочка! Чтоб тебя ни пуля, ни мина, ни снаряд не брал. Чтоб ты остался жив и здоров, и приезжай к нам, – и Люся поцеловала меня.

– Будьте здоровы и живы, молодой человек, – сказал, пожимая руку, проводивший меня до входных дверей Аркадий Семёнович.

– Так и быть, буду, – ответил я и вышел на лестничную площадку. Я тогда не знал, что видел его в первый и последний раз. Через полгода, дождавшись нашей Победы, он умер.

Часа три я бродил по Москве. Красная площадь просто поразила меня своей красотой и величием. Постоял у памятника Минину и Пожарскому. Ведь это как раз те люди, которые организовали защиту Руси от поляков. Послушал бой Кремлёвских курантов.

На Курском вокзале в справке спросил, когда на Реутов идёт пригородный поезд.

– Да сейчас, если ещё не ушёл, – ответила мне из окна справочного бюро женщина. – Бегите на третий путь.

Когда я выскочил на перрон, мой поезд уже начал своё движение. Припустившись за ним, я поровнялся с закрытой дверью последнего вагона. За стеклом двери мелькнула чья-то физиономия, и дверь открылась. На верхней ступеньке стоял молоденький лейтенант в расстёгнутой гимнастёрке.

– Куда мчимся? – крикнул он мне. – Садиться будешь, а то сейчас перрон кончится! – и протянул руку.

Я ухватился за неё, и мы ввалились в тамбур вагона.

– На Реутов? – спросил я у оказавшегося подо мной лейтенанта.

– На него. А тебе, наверно, удобно на мне лежать?

– А то! – ответил я, поднимаясь и помогая подняться ему.

– Лейтенант Виктор Сазонов, – лихо представился он. – Командир взвода 309-го стрелкового полка. Но это – большая военная тайна, – понизив голос добавил он и рассмеялся.

– Лейтенант Дмитрий Сверлов, комсорг батальона 309-го стрелкового полка, – не менее лихо ответил я и подмигнул Виктору. – Но это – по секрету.

Мы оба засмеялись. Потом Виктор плотно закрыл дверь, и мы прошли в вагон. За разговорами время пролетело быстро. Виктор был из Новороссийска. Жена приезжала к нему на Север, когда узнала, что он в военном училище, куда его откомандировали с фронта после ранения. Он в Москве посадил её, беременную, в поезд до Новороссийска, а сам отправился искать свою часть. О нашем прибытии в Реутов узнал в штабе округа.

Мы добрались до своего эшелона уже поздно вечером. Виктор пошёл искать свой батальон, а я нашёл замполита и доложил о прибытии.

– Как съездил, сынок?

– Отлично, товарищ майор. Всё передал, Москву посмотрел, Красную площадь.

– Ну ты пострел – везде поспел! – он улыбнулся. – Иди, отдыхай. А то, наверно, набегался там.

– Есть идти отдыхать!

Но сразу отдохнуть не удалось. Ребята расспрашивали про Москву и про то, как меня встретили. К часу ночи только и разошлись. Спал как убитый.

На следующий день, ближе к вечеру, эшелон тронулся. Утром – Курск… Дыхание горевшей стали, разрушенных зданий, недавних боёв… Города: Сумы, Тернополь… Польша: город Жешев, станция Снивишов – конечный пункт. Степь, по которой ехали, поразила своим простором. В дороге одолевала скука. Играли в дурака, пели песни около маленькой, чадящей печки. Ближе познакомился и сдружился с Виктором Сазоновым. Он оказался отличным парнем. Много рассказывал о боях, в которых побывал. Надо же, всего на год старше меня, а уже такое видел!

Первого января 1945 года вылезли из теплушек и разместились близ Синдижува в землянках, в сосновом бору какого-то польского пана.

Поляки – народ гостеприимный, но бедно живущий в большей своей массе. Глиняные дома с остроконечными соломенными крышами, земляными полами и ацетиленовым освещением. Большая религиозность. Здесь впервые увидел я, как семья поляков падала на колени в придорожную канаву, сдёргивала шапки с голов и низко кланялась проезжавшим по дороге панам.

Двенадцатого января Первый Украинский фронт, куда входила и наша 21-я армия, прорвал оборону немцев и двинулся вперёд. В ночь на тринадцатое января поднялись маршем и мы, оставив уже обжитые землянки, спеша занять своё место во втором эшелоне».

Фронтовые будни

Дмитрий Михайлович проснулся от громкого разговора. Он сразу и не понял, что лежит в больничной палате. Но, открыв глаза, вспомнил своё ночное заселение.

К нему подошла лечащий врач.

– Ну что, Дмитрий Михайлович, решили поболеть? Или передышку от работы себе даёте? – присев на край кровати, улыбнулась, глядя на него.

– Это не я решил, – ответил он, – это мои болячки так решили. Что-то в последнее время они со мной не очень-то и советуются. А где это я Вас, доктор, видел? – спросил он с любопытством.

– А я во ВТЭКе заседаю. Мы вас оформляли в санаторий и не раз. Неужели не помните?

– Так не помнил, не спросил бы, – и они оба засмеялись.

– Как Ваша раненая нога, не тревожит?

– Нога терпимо. А вот лёгкие совсем стали плохие.

– Ничего, не волнуйтесь – подлечим. Вы, фронтовики, народ крепкий. И не то переносили. Она что-то сказала сопровождавшей её медсестре. Та записала всё в журнал.

– Ну вот, Сонечка вам лекарства принесёт, проводит в рентген кабинет. Посмотрим снимки, а там решим, как вас лечить будем. Не унывайте! – Она похлопала его по ноге, поднялась и вышла из палаты.

– Фронтовик? – донеслось из угла палаты, где лежал ещё один больной.

– Фронтовик, – ответил Дмитрий Михайлович. – Первый Украинский.

– Во! А я на первом Белорусском воевал. Да без ноги там и остался. – Он высунул из-под одеяла свою культю и помахал ею в воздухе. – С тех пор постоянно ложусь в больницу на профилактику. Ты отдыхать будешь или поговорим? – спросил он.

– Я, наверно, отдохну немного, а то полночи заселялся, не выспался.

– А я дрых и ничего не слышал. Ну, давай, отдыхай!

Дмитрий Михайлович закрыл глаза. В памяти всплыли события января сорок пятого года.

Длинных одиннадцать дней и ночей шёл наш 309-й стрелковый полк, взбудораживая и перемешивая с пылью белый январский снег, покрывавший польскую землю пуховым платком.

Асфальтовые дороги сменялись просёлочными, равнины – холмами. Открытые места, по которым в большом количестве шныряли не успевшие побелеть зайцы, чередовались с лесными массивами. Шли, отдыхая в сутки по четыре часа прямо на снегу, на который бросали сосновые лапы; прожигали шинели у костров в страстном желании согреть утомлённое тело. Шли, теряя людей. Шли вперёд – в неизвестность. И я предполагаю, что редко кто в тот момент задавался вопросом личной судьбы. Меня неизвестность не страшила, а притягивала, возбуждая любопытство и стремление заглянуть под её тёмное покрывало.

За время марша пересекли в десять дней всю Польшу с Востока на Запад, и только две ночи из них, вернее конца их, провели под крышей, на глиняном полу польской хаты, щедро усыпанной добрым хозяином свежей соломой.

Везде следы недавних боёв. Немецкие «победители» в мундирах лягушачьего цвета, закоченевшие, выделялись пятнами на белой пелене снега, взрытой разрывами. С многих уже успели снять сапоги и одежду, вплоть до белья.

Границу с Германией пересекли ночью и разместились на днёвку в небольшом пограничном городишке. Заняли оборону, а солдаты начали барахолить. Сбоку нависал Домбровский угольный бассейн, и наша 21-я армия с Берлинского направления свернула на юг. Всё время впереди слышна канонада. Там бои.

В бой вступили в полдень двадцать третьего января, с марша попав под артогонь в каком-то городке, врубившись в участок соседней дивизии. Развернулись в цепь. Минут пятнадцать полежали в кювете наблюдателями схватки и потеряли 45-миллиметровую пушку с расчётом и лошадьми, которая ещё не успела развернуться. По цепи приказ: «Свернись!» А немец кидает в город методическим огоньком.

– Ты куда… – слышен мат майора-артиллериста, подбегающего к командиру пятой роты лейтенанту Веретенникову, – сворачиваешь роту? Ты что, слепой! Не видишь, что пушки остаются без прикрытия пехоты? Что я буду делать, если немец контратакует?

– У меня приказ, – говорит Веретенников.

– А башка у тебя есть? – и снова мат. – Башка, говорю, есть? Ты же тоже командир, а не прохожий тут. Меня сомнут – весь участок побежит назад!

– Значит, побежит, – Веретенников непреклонен.

Майор плюнул и побежал назад к своим пушкарям.

Свернулись, сосредоточились в лесу и тронулись дальше. Идёт слух: здесь заканчивают «котёл»¹.

Ночью – на исходном рубеже. Утром пошли, рассыпав впереди первый штурмовой батальон автоматчиков Витьки Сазонова, выбивающих из автоматов непрекращающуюся беспорядочную дробь. Впереди нас – только немец. За день заняли две деревни и вышли на окраину посёлка городского типа.

– Димка! Смотри, пленных ведут! – заорал неизвестно как появившийся рядом Витька.

– Где?

– Да вон их девушка-санинструктор ведёт.

Не успели мы рассмотреть пленных, как на них навалились солдаты, избили, а потом и застрелили. Пока занимались этой, скребущей моё сердце процедурой уничтожения немцев, проглядели легковую машину, прятавшуюся за домом. Спохватились, когда она на полном газу полетела к лесу. Дал из ручного пулемёта очередь – ушла…

Задержавшись в этом посёлке и дав немцам возможность перегруппироваться, ночью побежали в панике обратно, потеряв батальон солдат от проутюживших его двух танков. Все наши старания сдержать солдат на опушке леса не увенчались успехом. Двинулись дальше, вглубь нашей обороны, пытаясь отыскать место исходного положения. Просека. Слева по дороге две лошади катят пушку, за которой идёт группа людей. «Кто???»

Взяв ручной пулемёт, лёг в кювет, положив рядом два снаряжённых диска. Наши! Витька Сазонов выводит «сорокопятку» с раненым командиром роты.

Неожиданно из леса стадом побежали наши. Раздалась беспорядочная стрельба. Следом за ними развёрнутой цепью вышли немцы, расстреливая в панике бегущих солдат. Страх впервые охватил меня. Страх окружения. Рядом упал Витька с двумя автоматами.

– Ты давай по левому флангу лупи, – срывающимся голосом прокричал он, – а я – по правому!

Я стрелял не очень-то и целясь, так как немцы подошли уже вплотную. Но наш огонь заставил их сначала залечь, а потом отползти опять в лес. За это время все наши бойцы скрылись в лесу.

– Вот это мы их умыли, – нервно сказал я.

– А ты ничего! – Витька весело смотрел на меня. – Не бздун. Бой-то первый?

– Ага, – почему-то так же весело ответил я.

– Ну, тогда с крещением, братишка! – он обнял меня.

Забежали в лес, нашли обалдевших от боя и беготни солдат. Кое-как организовали их и пошли по лесу, растянувшись в одну линию и соблюдая тишину, стараясь не потерять ориентацию. Впереди поляна. Предательская луна льёт на неё свой неживой свет, серебря снег, заставляя его искриться голубизной.

Пошли вперёд. Окрик в полголоса: «Кто?» Свои!!!

Вышли четвёртой ротой с двумя взводами второй роты. Окопались. Чего-то ждём.

Нагрянуло начальство. Выяснили, кто, куда и откуда бежал. Всё записали. Удивлённо пожали нам с Витькой руки, пообещав представить к наградам.

Перегруппировка трёх батальонов в два. Я остался вне штата. Прикомандировали к штабу полка.

Получив шесть самоходных установок и подтянув поддерживающий нас артдивизион, утром пошли вперёд. Мало патронов.

Снова та деревня, из которой бежали, оставив там пять человек тяжелораненых. Зашёл в дом – все изуродованы.

Город Мехталь. Меня командировали в цепь. Пошёл в атаку. Плохо помню, что ощущал… Мехталь взяли. Вечером немец нас выбил. Остановил расчёт пушки «сорокопятки» и, приняв командование на себя, прикрывал отход наших солдат. Ранило в ногу. Перевязал и остался. В лесу нас нашёл командир батальона. Объявил благодарность за храбрость, с которой мы прикрывали отход частей. Предложил уйти в медсанбат. Отказался.

Тактика немцев этого периода – ночные бои за каждую деревню, а в населённых пунктах – за каждый дом. Днём отходят, оставляя в тылу ракетчиков и отдельные группы автоматчиков, сеющих ночью панику у нас и корректирующих артминогонь.

Силой остановили на опушке леса наше подразделение, удиравшее от немцев, расстреляв несколько паникёров на месте. Утром подошла пара «Катюш», дали залп, и мы пошли вновь вперёд. Стремясь накрыть группки спрятавшихся в лесу немцев, дали артналёт по опушке.

Не дойдя двухсот метров до окраины города, угодил под две мины, лопнувших по бокам. Одна немного сзади. Подбросило, ударив о землю и придавив телами двух убитых солдат. Опомнившись, встал обливаясь кровью, сгоряча бросился вперёд и… сел, почувствовав, как отнялся весь зад и заметив кровь, бьющую фонтаном из ноги. Шесть дыр сразу! Это случилось 26-го января 1945 года.

– Дмитрий Михайлович, просыпайтесь! Нам надо идти в рентген-кабинет.

Он открыл глаза и увидел склонившуюся над собой медсестру Соню.

– Да-да! Я сейчас оденусь, – спросонок пробормотал он.

– Не надо никуда одеваться. Вы и так в пижаме заснули. Просто идите за мной.

Она помогла ему подняться, и они вышли из палаты.

Процедура «фотографирования» лёгких затянулась до обеда. Он принял лекарства, пообедал и опять лёг отдыхать. Его всё время душил надсадный кашель с выделением окровавленной мокроты. «Что-то ты совсем развалился, Дмитрий Михайлович», – сказал он сам себе.

– Что, фронтовые ранения дают о себе знать? – послышалось с соседней койки. – Тебе лет-то сколько?

– Семьдесят пять, а что?

– Да ничего! Молодой ты ещё умирать-то. Живи, душа-человек! Мне вон девятый десяток пошёл, а жить хочется, хоть и без ноги. Я вообще-то привык без неё. А они привязались: «Давай протез сделаем! Сейчас хорошие делают!» А зачем он мне нужен? Я и на культе нормально хожу. Вон она под кроватью лежит родимая, – и он, наклонившись до пола, достал из-под кровати деревянную культю.

– Культя – это анахронизм, – сказал Дмитрий Михайлович. – Правильно твои говорят, что протез нужен. Ты фронтовик? Фронтовик! Ветеран войны? Ветеран! Так и выглядеть должен соответственно. Сейчас – не послевоенные годы.

– Это-то да! Только когда же я к нему привыкать буду? Я и так уже засиделся на этом свете.

Дмитрий Михайлович приподнялся на локте и повернулся в сторону соседа.

– У меня на фронте был товарищ, грузин. Так он в таких случаях всегда говорил: «Живи, кому мешаешь?!»

– Это-то правильно, только не хочется всё же быть обузой никому.

– Так ты и не будь ею! Всё от нас зависит, если здоровье позволяет. А его вон в каких шикарных условиях нам подправляют!

Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Вспомнился медсанбат.

Медсанбат. Сквозные операции потоком. Двухдневное лежание на полу какого-то особняка без стёкол, обогреваемого маленькой печкой, какую обычно устанавливают в теплушках.

Эвакуация в госпиталь №5473 в город Заверцы. Вечер спустился над землёй, когда два грузовика «Шевроле», гружёные ранеными, подошли к сортировке госпиталя. Голые ноги, отсутствие брюк – итог раздевания в медсанбате… Холодно.

Лежим три человека на дне открытого кузова, а выше нас на носилках, установленных на поперечные палки, – ещё шестеро: по три в два ряда. Лежим, громко ругая администрацию, поочерёдно посасывая трубочку, бесперебойно набиваемую отвратительным эрзац-табаком.

Лежим минут двадцать. Холод, донимающий наполовину раздетое и обескровленное тело, заставляет развернуться, несмотря на боль в ногах.

Окликнув проходящего мимо солдата, попросил его занести меня в палатку, из которой доносился говор, а из трубы, выходящей наружу, шёл дым. Там – печь, там тепло…

Въехал в палатку сидя верхом на рослом санитаре.

– Тю, Димка! Ты где такого «скакуна» отхватил? – на меня, широко улыбаясь, смотрел сидящий у буржуйки Витька.

– А сам-то ты откуда свалился? – спросил я, мостясь рядом с ним. – Я что-то не видел, чтоб тебя ранило.

– А чего ты мог видеть? Это я видел, как тебя с солдатами минами накрыло. Думал, всё, отвоевался Димка. А ты, оказывается, живучий!

– Так ещё и не воевал совсем, – бодро ответил я, хотя чувствовал себя очень плохо. – Если тут «родные» доктора не заморозят, то ещё повоюем. А тебя куда долбануло? – спросил я у Виктора.

– Да так, сквозная «царапина», – он приподнял гимнастёрку и показал перевязанную грудь. – Врачи говорят, что до свадьбы заживёт. А я уже женатый! – он громко засмеялся. Находившиеся в палатке раненые тоже заулыбались.

– Степаныч, – обратился Виктор к сидящему у выхода из палатки седому бойцу, – тебя сейчас увозят?

– Дык, говорят, сейчас… А там кто их, бога душу мать, знает! – он сплюнул. – А табе чавоть?

– Так ты моему другу костыли оставь. Тебе они, вроде как, и не нужны больше.

– Так-то оно так, да только я за них, вроде бы как отвечаю.

– Дык, – передразнивая пожилого бойца, сказал Виктор, – теперь Димка за них отвечать будет.

– Это оно так, – протянул Степаныч, – ему сподручней было бы.

– И в чём же дело? – не унимался Виктор. – Мужики, а ну-ка передайте сюда вон те запасные ноги! – и он указал на прислонённые к стенке палатки костыли.

Степаныч сложил их вместе и протянул сидевшему невдалеке солдату, тот передал их другому, и они оказались в руках Виктора.

– На! Носи на здоровье подарок Степаныча, – сказал он, протягивая мне два приличных на вид костыля. – Только не задерживай их долго у себя. Они ещё другим пригодятся. Не ты первый, не ты и последний!

– Спасибо, Степаныч, – сказал я бойцу.

– Ну вот, – опять сказал Виктор. – Я ему костыли достал, а спасибо – Степанычу. Ну, никакой благодарности!

– А какой благодарности тебе надо?

– Вот что значит недавно на фронте. Тут благодарность одна – водка или табачок. Уразумел?

– Пока ни того, ни другого нет, но разживёмся, – почему-то оптимистически ответил я.

Ужин… Нетопленая баня, в которой просидел в мокрых от крови бинтах около двух часов в совершенном одиночестве…

Отнесли в центральную перевязочную, в которой убаюканный матовым светом электрических колпаков и теплотой радиатора, согревшего повязки и как бы погрузившего меня в тёплую ванну, я уснул на лежавших рядом носилках. Проснулся под утро от прикосновения и нежного женского голоса: «Товарищ! Вы были на перевязке?» Смотрю: рядом стройные ноги, затянутые в чулки, уходящие под белизну халата. Белая косынка схватывает русые волосы, хирургическая маска из марли висит на груди, а глаза сверкают искорками задорного смеха.

– Нет, – отвечаю.

– Раздевайтесь!

– А если я не в состоянии сам раздеться?

– Помогут! – парировала она и, брызнув огоньками в глазах, процокала каблучками туфелек за стеклянную дверь, отделявшую операционную от перевязочной. Там, сев за стол лицом к двери, она углубилась в писанину.

С помощью санитара я разделся и с трудом взгромоздился на обтянутый клеёнкой операционный стол. Подошла крупная и несколько уже располневшая, несмотря на молодость, сестра и стала разматывать с меня бинты. Процедура довольно мучительная. Чтоб не кричать – напевал.

Хирург – русоволосая личность, разбудившая меня в перевязочной, так похожая на мою архангельскую Машеньку, сама делала перевязку, и от этого мне было легче.

После перевязки меня положили на носилки и отнесли в палату. Перина, подушка, две простыни, одеяло – чистота и порядок во всём. Мягкий свет матового абажура и тишина, от которой с непривычки оглохнуть можно. После хвои на снегу в короткие передышки боя и деревянного кузова машины, такая благодать убаюкивала меня, и вскоре я уснул…

Проснулся к обеду. Ноги успокоились после перевязки, ощущалась только тупая боль. Знакомлюсь с товарищами по палате. Лежим восемь человек на четырёх двухъярусных койках. Пулемётчик лейтенант Колбасин, доктор Валька Новак, контрразведчик Мишка, сестра госпиталя Маша, заболевшая какой-то хитрой болезнью, и ещё пара лейтенантов, очень скоро покинувших нас.

Лежу, выздоравливаю. Очистили раны, готовят ко шву. Всю работу проделывает Надежда Фёдоровна – ординатор хирургического отделения, в которую я склонен был даже влюбиться, ибо по духовному облику она во многом напоминала мне Машеньку.

Испытал на себе процедуру сближения краёв ран клейким пластырем. Причём полоски пластыря рвал сам. Больно. Чтобы не заплакать, пришлось всё время шутить.

Вся жизнь для меня в госпитале – сон и игра в преферанс, игра, которой нас выучил Новак, этот русский чех.

Госпиталь в Заверцах расположился в польской больнице, потеснив её в один угол. Познакомился с полячкой, жгучей брюнеткой Анной – сестрой больницы. Вместе с ней коротали бессонные ночи. Дальше невинных шуток и бессистемных разговоров на русско-польско-немецком языках дело не пошло.

Сначала двигался по госпиталю на костылях, но после того, как кто-то их умыкнул, пришлось прыгать на одной ноге, а посему снискал себе кличку «воробей». Любим ранеными и обслуживающим персоналом за то, что много пою и шучу. Эх! Кабы не раненые ноги, я бы им ещё и станцевал! Люблю это дело!..

В феврале госпиталь погрузился в вагоны и двинулся вслед за далеко ушедшими частями. После двухсуточного переезда высадились в городе Бернштадт, Германия. Тут опять встретился с Витькой. Упросил хирургическую сестру принести нам немного спирта и выполнил своё обещание, данное в палатке при госпитале, угостив Витьку за костыли. Много смеялись, а потом попросились в одну палату. Разрешили. Прожили неделю, и нас отправили в госпиталь №5475 в город Оппельн, а Вальку Новака эвакуировали в тыл.

Перебирались мы в новый госпиталь на автомашинах вместе с Витькой, Женькой Богоявленским и Мишкой. В Оппельне расположились на окраине города. Причём правая его часть по Одеру – в наших руках, а левая – у немцев. Тут же нам с Витькой вручили ордена Красной Звезды за бои под Мехталём. Не ожидали! Пришлось вновь обращаться к знакомой медсестре. Обмыли награды прямо в палате. Чувствую себя отлично!

Через некоторое время сняли швы. Здесь я под музыку трофейного патефона впервые на фронте станцевал с льнувшей ко мне парикмахершей.

В один из таких послеобеденных музыкальных промежутков времени немец начал свой «концерт». Первый снаряд, лопнувший на ипподроме, что находился в центре лагеря, состоявшего из деревянных бараков, в которых нас и разместили, застал меня за фокстротом. Обстрел госпиталя – штука для раненых страшная. На глазах у врачей умирать не хочется.

Первый снаряд приняли за случайность. Не успел я поделиться своим мнением с Витькой, как совсем рядом лопнул второй. Все стёкла со звоном выскочили на пол. Мы подхватились, и кто как мог, выбрались из бараков в каменные дома города. Страшная паника. Немцы форсировали Одер и совершенно неожиданно атаковали наши части. По улицам бежали солдаты и офицеры. Кто-то из них пытался остановить бегущую толпу, но их никто не слушал и не слышал.

Из окна приютившего нас дома мы увидели, как залп немецкой артиллерии накрыл бегущую толпу солдат. В разные стороны полетели клочья одежды и куски мяса. Страшно закричали раненые. Издали послышался стрёкот автоматов.

– Немцы!.. Давай за мной! – скомандовал Витька, и мы, семеро раненых в госпитальных пижамах, бросились на улицу.

Витька бежал туда, где лежали убитые и раненые солдаты. Зачем – мы поняли только тогда, когда он стал подбирать оружие и патроны. Мы бросились вооружаться. Мне достался хорошо знакомый ручной пулемёт и пара дисков к нему. Женька подобрал автомат и несколько разбросанных дисков к пулемёту. Мишка нашёл где-то десятка полтора гранат, два автомата и пистолет. Другие раненые тоже нашли себе оружие. Мы вновь собрались в доме, укрывшем нас от артналёта.

– Димка, давай на второй этаж. Оттуда тебе будет лучше видна улица, – скомандовал Витька.

Так же чётко и лаконично он поставил задачу перед каждым из нас, находившимся в доме. Двое, после получения задания, перебежали улицу и обосновались в доме напротив. Таким образом мы прикрывали друг друга.

– Ну, сейчас мы с тобой будем отрабатывать полученные награды! – как-то весело крикнул мне Витька через пролом в потолке. – Не дрейфишь?

Я молча мотнул головой.

– Ну и правильно! Чего дрейфить?! – и наклонившись к своему ручному пулемёту, добавил: – Сейчас мы их умоем.

Я выглянул в окно и увидел идущих вдоль стен немецких автоматчиков. Внутри живота что-то булькнуло, и все внутренности подтянуло к горлу. Я прицелился…

– Не стрелять! – крикнул Витька. – Пусть подойдут поближе… Димка!

– Да!

– Перекрёсток хорошо видишь?

– Да вроде как не слепой.

– Как только они его перейдут, так лупи от домов к середине улицы. Понял?

– А чего тут непонятного?! Отрежем их от укрытия.

– Молоток. А вы, парни, добивайте их на улице… Всем товсь!

Я лупил по немцам короткими очередями, не давая заскочить в дом. Они рассыпались по улице, как зайцы, и метались от одного края тротуара к другому, хаотически отстреливаясь и паля из автоматов вслепую. Наконец, они просто побежали назад.

– Хлопцы! Кто тут есть? – послышалось с улицы. – Не пристрелите своих!

В дверях показался майор, за ним виднелись солдаты.

– Вы откуда такие «нарядные»? – прокомментировал он наши пижамы.

– А вы откуда такие пугливые? – съязвил Витька.

– Ты давай, паря, не забывайся. Тут майор, а не девка на свидании. Это вы что ли этих гадов уконтрапупили?

– Нет, они сами от стыда друг друга постреляли, – не мог успокоиться Виктор.

– Звание? – резко спросил майор.

– Лейтенант Сазонов.

– Ещё офицеры есть?

– Да тут все офицеры, – ответил Виктор, – и ещё двое вон в том доме, – он указал на здание напротив.

– Грамотно распределил силы! – похвалил майор. – Чувствуется фронтовая школа. Давно воюешь?

– Больше года.

– Оно и видно, – он засмеялся. – В общем так, братки. Я – начальник штаба батальона. Со мной – два взвода, но без командиров. Все, зараза, разбежались. Пополнение, мать их в душу… – и он смачно выругался матом.

– Значит так, – он повернулся к Виктору, – вот тебе отделение, занимай весь дом. Держи немчуру тут. Смотри, чтобы не обошли по другой улице. Тут ещё одна параллельно проходит. Кого туда пошлёшь?

– Да вот с пулемётом – лейтенант Сверлов. Тоже не новичок. Орден Красной Звезды имеет.

– Давай, орденоносец, бери отделение и – на соседнюю улицу. Ребята, немца нельзя пропустить пока госпиталь не эвакуируют. Вы, наверно, оттуда?

Я молча кивнул головой.

– Упритесь, сынки. Наши должны контрударить. У вас задача – не пустить немцев в госпиталь. Лады? – и он, развернувшись, побежал с оставшимися у него солдатами за дома.

– Так, – вступил в командование Виктор, – кто из вас побежит отсюда – пристрелю! Я ясно изъясняюсь? – спросил он у столпившихся солдат.

– Ясно, – послышалось в ответ.

– Сержанты есть?

Вышли двое.

– Это ваши отделения? – Они молча кивнули головами.

– Один – со мной, – он ткнул пальцем в одного из них, – другой – с лейтенантом Сверловым! Стоять насмерть. Поняли? – повторил он. Все молча глядели на него.

– Дима, – обратился Виктор ко мне, – давай-ка отойдём на минутку.

Мы отошли к побитой пулями стене.

– Димка, братишка! Чую я, что попали мы с тобой в мясорубку. Немчура так просто не отстанет. Они видели, какая паника была у наших. Шанс выжить минимальный.

Я хотел его перебить, но он остановил меня жестом.

– Да я всё понимаю и не призываю тебя быть стойким. Я вот что хочу сказать… Дай мне слово, что если меня убьют, то ты поможешь моей Матрёне и ребёнку. Жаль, что могу и не узнать, кто у меня родился. Если с тобой случится что, то я твоих не забуду и буду им помогать. Сможешь? Договорились?

Я молча кивнул головой. Слёзы душили меня.

– Ну, давай, брат! – сглотнув комок в горле, сказал Виктор. Мы обнялись.

– Беги! И стой там насмерть, а то твоя парикмахерша тебя не простит.

Я ткнул его в бок и направился к выходу из комнаты.

– За мной! – бросил я команду сержанту.

Мы выбежали из дома и дворами проскочили на соседнюю улицу, по дороге собрав разбросанное оружие и боеприпасы. Не успели занять позицию, как показались немцы. Теперь они шли крадучись, прячась за домами, столбами, разбитыми машинами. Со стороны Витьки раздались выстрелы. Немцы, вытянув шеи, прислушивались к звукам очередей, несущихся с соседней улицы.

– Огонь! – скомандовал я, и началась наша работа.

Минут двадцать мы перестреливались с залёгшими немецкими автоматчиками. На соседней улице ударила пушка. Потом второй, третий раз.

– Сержант, – позвал я, – пошли бойца узнать, как дела у соседа. Сам – ко мне.

Подползший сержант вопросительно глядел на меня.

– Как зовут-то?

– Сержант Воробьёв.

– Меняй фамилию на Орлов, – улыбнулся я сержанту. Тот кивнул головой.

– Зовут-то как?

– Димка.

– Во! И меня – Димка! На-ка тебе две гранатки, давай по крышам вон к тому перекрёстку, – я показал рукой на перекрёсток, находившийся от нас метрах в ста. – Там может появиться пушечка, тогда нам кранты. Вот ты её, когда она там появится, и уконтрапупь, – повторил я слово майора. – Понял?

– Есть! Чего тут понимать?! Сделаем!

– Возьми с собой бойца.

– Есть! – и он, пригнувшись, побежал из дома, на ходу скомандовав: – Сарычев, за мной!

Солдат, вскинув на плечо автомат, молча побежал за ним.

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – услышал я за спиной шёпот.

Повернувшись, увидел присевшего бойца. За ним присело ещё человек пять-шесть.

– Ну?

– Там погибли все. Вот только эти и остались. Они, – он кивнул головой в немецкую сторону, – пушку вкатили в дом и оттуда из окна ахнули по дому, где был Ваш лейтенант. Потом два раза добавили, и дом обрушился.

– Ну?

– Что «ну»? Вот все, кто остался жив.

– Сержант здесь?

– Я сержант, – поднял руку один из сидевших солдат.

– Присягу принимал? – я в упор глядел на него.

– Принимал, – отвечая, стал подниматься с земли сержант.

– Сидеть! – скомандовал я. – Так какого чёрта оставил позицию без приказа? Ты слышал, что сказал лейтенант? За отход – расстрел на месте. Тебя тут шлёпнуть, или ты сам вернёшься на своё место? Там люди, раненые, – я указал в сторону госпиталя, – а он в штаны наложил. Марш на место! И пушку уничтожить!

– Есть! – резко ответил сержант.

– Да не рискуй сам и людьми, – добавил я примирительно. – У тебя же, наверно, мама есть?

– Есть. И сестры две. А батя погиб.

– Ну, так ты иди и живи. Но фашистов не пропусти. Понял?

– Так точно! Ну, я пойду? – он вопросительно смотрел на меня.

– Идите! – скомандовал я.

В это время раздался взрыв гранаты, потом второй. Я бросился к окну. На перекрёстке валялась пушка и её расчёт. «Ай да, Димка! – подумал я, – Молодчага парень!.. Теперь не дать этим крысам нас продавить!»

Мы ещё держались минут тридцать-сорок, отбивая атаки немцев, но из-за реки вдруг ударила батарея.

– Все из дома на улицу, – скомандовал я, и это было последнее, что запомнил. Какая-то сила ударила меня в грудь, и я потерял сознание. Как потом узнал, немцы обстреливали город ещё двое суток, но наши госпиталь сумели эвакуировать и меня вместе с ним. Вытащил меня из-под обломков дома тёзка – Димка. Уж как он умудрился это сделать, не знаю. Я получил серьёзное ранение в грудь. Осколок снаряда прошёл через лёгкое и, слава Богу, вышел насквозь.

А Витька погиб. Когда я очнулся после операции, мне передали письмо, пришедшее в госпиталь на его имя. Жена писала, что у них родилась девочка, и что она назвала её Лилей, в честь его матери.

Нас, оставшихся в живых после бойни в Оппельне, привезли в город Бриг, передав в госпиталь №5474.

«Машенька!

Дня два-три тому назад я разрядился в душе успокаивающим письмом в твой адрес. А вчера успокоился ещё больше, получив от тебя письмо. После довольно-таки болезненной перевязки вернулся в палату, а тут меня ждёт твоё письмо! И, несмотря на боль, принялся читать его. Боль сразу же куда-то ушла, а я читал и читал твоё письмо, испытывая какое-то душевное удовлетворение. А сегодня утром прочёл его ещё пару раз и стал писать ответ.

Ты пишешь о шаблонности интересов молодых людей, к плеяде которых и я, кажется, ещё имею право причислять себя. Меня не затрагивает это и не ущемляет моего самолюбия. Но ты строго судишь молодёжь, родная. Так нельзя. Возможно, что ты вынесла своё заключение о молодых представителях нашего века, исходя из отталкивающих сторон отдельных типов, а не берёшь в основу заключения многогранную жизнь большой массы молодых людей и забываешь учение Дарвина о том, что в природе нет двух особей одного рода, вида, класса совершенно похожих друг на друга.

Я ещё молод и живу в среде молодых людей, знаю их духовные потребности, подчас «влезал» в их интимную жизнь и вынес мнение, которое противоречит твоему. Или, может быть, на гражданке за год молодёжь изменилась? Мало вероятности, хотя война до некоторой степени обесцветила жизнь молодёжи в любых её проявлениях.

О тебе. Всё скучаешь? Думаешь, что твои года ушли, или интереса в жизни не находишь? Если только первое, то знай, что ты любима, что к тебе рвутся, о тебе мечтают, не то что думают. Встретимся, и жить будет интересно. Так что не приучай себя к скуке, ибо она превратится в привычку. А привычка – вторая натура! Скучной ты никогда не была, а твой смех до сих пор серебряным колокольчиком звенит в моих ушах.

Если же второе, то ты не права, так как в жизни не можешь найти для себя интересного. В ней всё же много интересного для каждого человека.

Ты знаешь, таких же настроений не был лишён и я. Но когда бой поставил меня между жизнью и небытием, я ухватился за жизнь, вспоминая все уставные положения, определяющие поведение на поле боя. А время исчислялось секундами. Выйдя живым из этого «крещения», я провёл свою жизнь перед глазами: проволок её, как чужую перед глазами критика, и нашёл массу ошибочных поступков и мнений. Но, увы, часы жизни не имеют обратного хода.

Я не могу поверить, что ты в жизни не находишь ничего, что могло бы перебить скуку. Скучать по необходимости – это я понимаю, ибо вне рабочего времени нечем заняться, так мы скучаем. А скучать из-за привязанности – не скука… Прости меня, но это не укладывается в моём понимании.

Вопрос нашей встречи меня затрагивает и волнует. Но я уверен, что мы с тобой встретимся, может быть, даже скоро. А дальше, какую форму примут наши взаимоотношения, будет видно на месте. С моими взглядами ты знакома, и менять их я не думаю. Если любишь – будем вместе!

О моей учёбе. Буду учиться – это моя цель. Но когда и где, пока сказать трудно. Надо сначала доломать хребет фашистскому зверю. Ко времени получения моего письма ты уже будешь заканчивать последний класс. А дальше что? Как ты писала, Москва? Будут новые впечатления, которые настроят тебя по-новому, прибавят сил, и новая учёба хорошо пойдёт.

Ты что-то, Машенька, мало пишешь мне о том, как ты учишься, как живёшь с товарищами по школе. Всё, что относится к тебе, интересно для меня.

О себе писать нечего. Лежу, лечусь. Всё нормально. Обещают скоро выписать, и, может быть, предоставить отпуск. Рано засыпаю, рано просыпаюсь. Занимаюсь коллекционированием марок и буду тебе очень благодарен, если ты на каждом письме будешь мне посылать по разнообразной марке. Только на конверте, а не в конверте.

Много думаю о тебе, о будущем. Вот и вся жизнь.

Крепко целую! Твой Димка».

На удивление, рана быстро заживала, и уже 8-го марта я танцевал с медицинской сестрёнкой Надей Лариной. Поздно вечером, провожая девушку, свалился в яму с водой, искупав и её. Одиннадцатого марта выписался из госпиталя и направился в отдел кадров политотдела 21-й армии в деревню Егерсдорф. Оттуда – в резерв бригады. Три дня просидел в резерве, побывав два раза в наряде, и получил назначение в часть комсоргом артполка».

Дмитрия Михайловича разбудил какой-то шум. В палату внесли на носилках ещё одного больного. Тот находился в бессознательном состоянии и очень тяжело дышал.

«Кладите его на кровать у стены, – распоряжался вошедший с санитарами доктор. – Давайте сюда капельницу». Увидев внимательно наблюдавших за ним больных, он пояснил: «Сильнейший приступ астмы. Ничего, вытащим товарища. Ему рановато с этим светом прощаться».

«Я думаю, что и „товарищу“ туда, на тот свет, не очень хочется», – подумал Дмитрий Михайлович. «А кому вообще туда хочется?» – задал он сам себе риторический вопрос.

Сон был нарушен. Понаблюдал, как медики возились с вновь прибывшим. Надел пижаму, вышел в коридор покурить. Закурил и стал смотреть в окно.

– А вот курить вам категорически нельзя! – услышал он за своей спиной. – У вас там осталась-то небольшая часть лёгких, а вы курите. – рядом с ним стояла его лечащий врач.

– Да я не взатяжку, – попытался отшутиться он.

– Бросайте, бросайте, Дмитрий Михайлович. – настойчиво повторила врач. – Или силы воли не хватает? Трудно бросить?

– Вы знаете, как сказал Марк Твен, нет ничего проще, чем бросить курить! – и, увидев удивлённые глаза доктора, продолжил: – Лично я бросал курить сто раз! – он засмеялся. – Трудно – не бросить, трудно – вновь не закурить.

– Но сейчас – двухтысячный год! Двадцать первый век. У нас есть отличные технологии, помогающие курящим бросить курить. Было бы желание.

– Привычка, доктор, привычка… Но я прислушаюсь к Вашим советам.

– Это не совет, Дмитрий Михайлович, это требование лечащего врача. Чтоб я больше вас не видела с папиросой в зубах. Дайте-ка мне Ваши папиросы.

Забрав пачку «Беломорканала», она развернулась и пошла куда-то по коридору. «Видимо, придётся всё же бросать», – подумал он, и вернулся в свою палату.

Суета, которая возникла вокруг нового больного, утихла. Ему поставили капельницу, сделали какие-то уколы, и он спал, уже не так тяжело дыша.

– Вот мужика прихватило, – услышал он голос соседа. – И меня, говорят, такого же сюда доставили. Со стороны смотреть, так страшновато. Не фронт, а человек гибнет.

– К сожалению, – сказал Дмитрий Михайлович, – не только на фронте люди гибли и гибнут. Жизнь и смерть рядом идут. – он прошёл к своей кровати и прилёг. Состояние было какое-то воздушное. Накатывала слабость. Ничего не хотелось делать. И он закрыл глаза…

В ночь на 14-е марта я получил назначение у подполковника Галина и рано утречком в купе с одним добродушным майором, угощавшим меня дорогою спиртом из фляги, тронулся разыскивать свою часть, дислоцировавшуюся в городке Люсен. «Оседлавши» попутную машину, мы прибыли в Люсен в 11:00, раньше на час установленного нам времени. Время следования нам ограничили потому, что в 12:00 дивизия снималась, выходя на исходный рубеж.

Постранствовали, разыскивая политотдел. Облазили всё и вся и установили, что штаб дивизии выехал тринадцатого вечером, а в городке осталась только прокуратура. Вошли в один дом. Я затрофеил маленький чемоданчик, в который нечего было положить. Всё моё имущество умещалось в полевой сумке. Уселись на диван и, комфортабельно устроившись, влили в себя остаток содержимого фляги.

Двинули на КПП ловить машину нашей дивизии. К вечеру мы были в политотделе. Познакомились с парторгом и делопроизводителем Жаркиным. Поздний обед, и я, не дожидаясь заместителя командира полка по политработе, завалился спать.

Утром артподготовка. Началась фронтовая жизнь, заполненная фронтовыми буднями.

Бой за окружение города Оппельн и движение на соединение с 59-й армией. Под конец шли только по дорогам, оставляя немца в своём тылу, где он занимал круговую оборону. Одна такая группа немцев, оставшаяся в тылу в районе города Фридланд, вышибла наши тылы из деревни и наделала шумихи. Придушили!

Затем двинулись на Найсе. Южнее него, под городом Билау, фриц остановил нас, устроив страшную мясорубку. Воевали в тот период не людьми, а техникой – большим количеством артиллерии. Поставили пушки на прямую наводку. Безрезультатно простояв так пару дней, передвинулись под Билау, где вновь заняли оборону. А ещё дней через пять, сдав участок другой армии, переместились на север, на участок Пятой Гвардейской армии, в район между Ядером и Ягницем. Тут мы и заглохли.

22-го апреля фрицы праздновали день рождения фюрера. Украсили траншеи свастиками, флагами и портретами; подвезли агитационные динамики и начали агитировать. Первым номером «Катюша». Вслед за ней диктор начал говорить о том, что немцы устроят русским свой Сталинград. Наша братва крыла их матом, огнём винтовок и автоматов. В промежутках между стрельбой мы дружно кричали: «Музыку давай!» Немец вынужден был включать музыку.

Шестого мая армейская штрафная рота при поддержке дивизионной артиллерии пыталась взять высоту, которая нависла над левым флангом нашей дивизии и являлась господствующей на местности в Билау. Штрафникам удалось под прикрытием густого леса достичь вершины сопки, но они были сброшены обратно. Вернулось восемь человек.

Немец ведёт себя спокойно, изредка подкидывая снаряды на перекрёсток дорог у сахарного завода, когда там появляются повозки с вывозимым со складов сахаром.

Раза два стрелял из «ишача»1 в Ядеру. А вся ружейно-пулемётная стрельба – ночью, освещая местность ракетами. Немец два раза пытался взять «языка» и, в конце концов, уволок одного солдата из стрелкового полка.

Днём я поехал на велосипеде в деревню Чинитвиу, где расположились наши тылы. Это километрах в пятнадцати. Вернувшись под вечер, увидел в нашей сводчатой комнате связанные в узлы постели и чемоданы, покинувшие свои обычные места под койками и переместившиеся к столу из-под бильярда, а в печурке ворох сгоревших бумаг.

– Это куда мы собрались?

– Сосед справа прорвал немецкую оборону и двинулся вперёд. Наши сапоги2 тоже пошли. И мы снимаемся.

– Понятно.

Поздним вечером мы двинулись и, почти не останавливаясь, дошли до Чехословакии, преследуя отказавшуюся капитулировать и спешно отходившую к союзникам группировку немецкого генерала Шернера. Бой дали только 9-го мая возле небольшого немецкого городка в предгорье Судет. Развернули гаубицу-девятку, побросали и тронулись дальше, объезжая взорванные мосты и завалы.

В ночь с 9-го на 10-е мая, перевалив Судеты, мы подошли к первому чешскому городу Гогенельбе. Не доезжая до него, в сумерках увидели, как из здания тюремного вида с рёвом навстречу выбежало более сотни русских девчат, работавших на спичечной и бумажных фабриках. Мы – первые русские. Ревут, целуются, ощупывают форму и вновь ревут. Отцеловали меня за год. Постояли минут двадцать и двинулись дальше.

В составе одного дивизиона, без пехоты вошли в спавший город. От патрулей-чехов узнали, что за городом в лощине стоит немецкий пехотный полк. Заняли круговую оборону. А ночью немцев прорвало – сдаваться начали.

В завязавшейся по недоразумению перестрелке убило сержанта Косарева. Утром 10-го мая похоронили.

В штабе мне вручили второй орден Красной Звезды за бой под Оппельном. Не ожидал. Обмыли прямо в штабе, как положено. Потом с Коняхиным – парторгом дивизиона, подцепили парочку девчат. Пришли к ним с бутылкой вина выпить за Победу.

Вечером десятого двинулись вперёд по Чехии на Прагу. Приём, который нам оказывали чехи, забыть невозможно. Навстречу и вслед везде дружеское «Наздар!», приветливые улыбки, реки вина. Всё, что хочешь, всё найдёшь. На улицах – флаги, плакаты и арки, увитые зеленью, полные машины сирени. А какие девушки!!!

Остановились в городе Рождалавице. Постояли там семь дней. Затем нас вернули в Германию, в район Вальденбурга и Ямсдесхата, в деревню Пфафендорф, где стали жить лагерной жизнью.

Всё! Война для меня закончилась!

Старый дневник

Вечером в больницу прибежала жена. Она была в командировке, и ей сообщили из техникума, что мужа положили в больницу. Пришлось срочно закругляться с командировкой. И вот она здесь.

Они немного поговорили ни о чём. Дмитрий Михайлович, чтобы не пугать жену, отмолчался, что вызывал скорую. А она, зная, что он не любитель говорить о своих болячках, сделала вид, что не знает о вызове скорой.

Она принесла домашнюю еду, папиросы и неожиданно достала из сумки его дневник, который он вёл в далёком 1945-м году.

– Димочка, я случайно наткнулась на него ещё до командировки. Ты же хотел найти его? Вот он мне в руки и попался. Я ничего не читала.

– А там нет ничего такого, что нельзя бы было не читать, – ответил Дмитрий Михайлович. – Я его и писать-то начал в августе от нечего делать.

– Ну, всё же личный дневник…

– Ты у меня всё знаешь и всё понимаешь, – сказал он, потом обнял её и поцеловал в щёку.

Она покраснела, как девушка.

– Что ты делаешь! Люди же увидят!

– А я что, не могу поцеловать свою жену? А люди… Люди пусть видят, тем более, что тут людей нет – есть больные и врачи. И тем и другим полезно посмотреть, как нормальные живые люди целуются.

– И ты тоже не людь! – со смехом ответила она. – Ты – больной. – Они засмеялись, потом поговорили о её прерванной командировке.

– Ну, я пошла? – спросила жена.

– Давай, моя хорошая, беги. И не волнуйся ты так за меня.

– А за кого же мне ещё волноваться? Ты у меня один. Первый и последний, – она отвернулась, так как не хотела, чтобы он увидел её слёзы.

– Ну, что ты, что ты, дурочка, – ласково обнимая её, сказал Дмитрий Михайлович. – И ты у меня одна – единственная. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо!

– Я завтра прибегу.

– Только ничего с собой не неси. Тут прилично кормят. Всё твоё пропадёт.

– Ничего, я чего-нибудь вкусненького принесу к чаю.

– Ну, если только вкусненького…

Попрощавшись, он вошёл в палату и лёг на кровать. В его руках был дневник, который он когда-то вёл, и о существовании которого давно забыл. Только на днях почему-то вспомнил о нём, но сразу найти не смог. Жена молодец! Нашла, не забыла. «Интересно, о чём же я тогда писал, желторотик?» Он открыл его на первой странице.

19 августа

Давненько я не ворошил былого. А за это время история шагнула далеко вперёд, и я боюсь, что не поспею за событиями, и не так скоро дневник сменит мемуарный вид и примет подобающий для него характер.

Работа съела, свалилась, как снег на голову нежданно-негаданно, и даже подумать над письмом некогда. Шумакова – замполита, майора, у которого душа мало болела о работе, простого в жизни и любителя выпить, сменил майор Глейбер. Он так же прост в отношениях, но работоспособен и хочет повернуть всё вверх ногами. И я кручусь, как белка в колесе. Рисую, провожу собрания и заседания, проверяю политзанятия и политинформации, пишу политдонесения и так далее, и тому подобное. Да к этому прибавить свою комсомольскую работу, и получается нагрузка довольно-таки приличная.

8-го августа Советское правительство, верное своим договорам и союзническому долгу, объявило войну Японии. Наши войска пересекли Маньчжурскую границу и углубились на территорию Манчжурии.

11-го августа Японское правительство объявило, что готово принять условия капитуляции. В ответ на это, союзные правительства, через Государственного секретаря США Бирнса, передали Японии, что капитуляция Японии примется только лишь тогда, когда император Японии даст приказ о прекращении военных действий японскими войсками на суше и на море, и если правительство Японии согласно выполнять Потсдамскую декларацию.

14-го августа Япония через Швецию объявила о готовности выполнить эти требования, а день 15-го августа прошёл на фронте под лозунгом контрнаступления японских войск… Им дали «прикурить», и война продолжается.

10 октября

На жизни в еловом лесу в районе Пфафендорфа, которая не заслуживает особого внимания в силу своей однообразности, останавливаться подробно не хочу. Германия как страна потеряла государственность. Тот период – период полного отсутствия централизованного руководства страной. На местах управляли коменданты, связывавшиеся с населением через бургомистров. Магазины закрыты металлическими жалюзями, противодействуя любознательному взгляду. Продукты питания дешевле в деревнях. Курс марки высок. Свинья – 219 марок. Нас снабжали оккупационными марками, выпускаемыми союзным командованием. Немцы брали их очень неохотно. Население особой радости в связи с нашим пребыванием не выказывало. Держались насторожённо, с некоторой долей затаённого страха. Сказывалась многолетняя пропаганда.

Жили хорошо, если не учитывать скуку, которая меня сопровождала по всем европейским странам. Женщин не трогал, хотя возможности были большие. Много русских репатриируемых девушек. Немки ложились, пожалуй, больше всего побуждаемые страхом.

В начале июня получили новые штаты и приказ о демобилизации старших возрастов, до 1905 года включительно.

21-я армия расформировалась. Из 835-го артполка сформировали 836-й гаубичный артполк и перебросили его в Венгрию в состав 7-й гвардейской армии. Путь через Чехословакию и Австрию. Переехали Зеленоваты сады Дуная – Сольхватер – озеро Балатон – Коношвар – Печь.

В лес около деревни Герчи, что в восемнадцати километрах от города Печь, прибыли 8-го июля. Строительство лагеря длилось полтора месяца. Немного учёбы.

Венгрия характерна каменистым ландшафтом, причём скалы холмов покрыты лесом: дуб, ясень, сосна, ель, орех, акация. Последняя особенно широко распространена. Холмы заняты виноградом, долины – посевами кукурузы. Вот две основные культуры мадьяр.

Война крепко пошатнула экономику Венгрии. (На всю страну осталось 800 грузовых машин). Отсюда – сильная инфляция и очень высокие цены, которые к нашему приезду выросли по сравнению с довоенными в 100 раз, а за наше пребывание – в 1000 раз. Чулки женские – 800 пенгов, а были 40 копеек.

Городской народ почти весь занимается спекуляцией, которая распространяется и на женское тело. Всю пакость и мерзость этого можно осмыслить, только вплотную столкнувшись с этим явлением. Очень высок процент венерических заболеваний. Большая практика венерологам, и они сильны. Многие из наших получили очень неприятные вещи, вплоть до сифилиса, из-за своей слабохарактерности.

Показательно, что безлошадным районам Венгрии Советское командование дало по две лошади и солдата в помощь обрабатывать земли под яровые посевы.

18 октября

Три с половиной месяца жизни в Венгрии ничем не порадовали. Скука подчас доходила до таких размеров, что хотелось выть на луну, высоко задрав голову. Да если учесть проливные дожди, которыми ознаменовался здесь конец сентября и начало октября, жизнь в дырявой палатке, сырость и холод, то можно сказать, что не жизнь была, а «малина».

Лагерь, выстроенный на глине, размок и получил очень неказистый вид. Грязь. Трудно пройти от землянки к землянке. Скользко. Ноги разъезжаются, как у собаки, случайно забежавшей на каток, притянутой туда гладкой, голубоватой поверхностью льда, искрящейся в огнях ламп.

Отсутствие литературы. Радио и газеты – вот единственные просветители.

Большое количество винограда и грецких орехов, которые мы основательно помогли убрать мадьярам.

Сейчас период дождей кончился, и установилась хорошая, ясная осень, которую так любил А. С. Пушкин:

Жить стало повеселее. Всюду осеннее низкое, но всё ещё греющее солнце, зелень, получившая какой-то слегка оранжево-зеленоватый колорит. Бурые поля, разрезанные полосками неубранных посевов кукурузы, по которым зелёными и пёстрыми шарами в беспорядке раскиданы сочные тела тыкв. А земля, утоптанная грубыми солдатскими сапогами, покрылась лодочками опавших листиков: жёлтыми и зелёными. Утренние туманы, поднимающиеся к вершинам леса – сизые, наполняющие воздух влагой. Сон в палатке с открытыми дверями… Озноб при умывании холодной водой и костёр, который не угасает ни днём, ни ночью.

Осень, осень… Увы, своею «прощальною красой» она дала мне много переживаний. Сидя у костра в сумерках спускающегося вечера не раз вспоминал тебя, Машенька, твои русые волосы, глаза, всегда поражающие голубизной (как в колодезь смотришь), и твои песни. И не раз я задавался вопросом будущего, не раз стремился в мыслях своих представить себе то, что судьба скрывает под своей фатой.

Помнишь ли ты обо мне? А может быть, я тебе нужен, как на бане гудок? Или как рыбе зонтик? Может быть, в этот момент ты находишься в обществе другого? Нежно обхватив его шею рукой, ты перебираешь его волосы, вспоминая музыку Шопена…

Любовь… Как много горечи ты приносишь! Пусть меня не сочтут мистиком, но хочется, используя все новейшие средства связи, крикнуть Мироздателю: «Почему ты так много силы дал женщине? И почему ты, оказавшись в силах сотворить мир, не в силах устроить личное счастье человека? Беспомощный Творец – выдумка обманщиков, которой верили, верят глупцы или стяжатели богатств и славы, те, кто принадлежит к среде мнимых защитников… собственных интересов».

Этот поток изрыгаемый по адресу Того, в бытие которого я не верю, несколько охлаждает злобу на судьбу, забросившую меня за тридевять земель, отделив от тебя, Машенька, несколькими государственными границами. А как хочется прижаться к твоей груди, вслушаться в биение твоего сердца, а после посмотреть в глаза… Они могут обмануть?

Но сердце не может сказать кривды, ибо оно – сердце – орган всепобеждающий, орган, в котором заключена основа жизни. Хочется верить, что это время придёт. И хочется верить в искренность писем, которые я получаю.

На все вопросы, поставленные мной и связанные с разрешением будущего, ты дала ответ, которым я вполне удовлетворён. Жизнь меняет людей. И нельзя связывать свою жизнь с человеком, которого не видела полтора года, и который находится в развращающей обстановке европейских стран, в силу необходимости оказавшись под влиянием западноевропейской «культуры» – рвотного порошка, пусть будет не в обиду сказано господам иностранцам. Их там несколько шокировало проявление русской «культуры» – вернее бескультурья, показываемого теми представителями армии из всех её слоёв, которые имеют страстную привязанность к спиртному и в дурмане алкоголя доходят до совершения таких дел, которые в трезвом состоянии трудно выдумать. Хотя это и единицы, но больно за Русь! А обыватели судят по себе…

20 октября

Проходит демобилизация второй очереди до 1915 года включительно: учащихся второго и выше курсов вузов, имеющих среднетехническое образование, имеющих три и более ранений, и прослуживших без перерыва семь и более лет. Уезжает много солдат, но многих так и не демобилизуют. Наверно, и брата отпустят. Он имеет среднетехническое образование и прослужил в армии 8 лет.

Из двух армий – 9-й и 7-й Гвардейской, дислоцирующихся в Венгрии, делают одну 9-ую и оставляют её в Венгрии. А нашу куда-то переводят. Поедем скоро, но куда?

Передаём почти всех людей, оставив 224 человека (из них 74 офицера), 12 гаубиц и 10 студебеккеров – американских машин.

Обстановка неясна. Неопределённость… Период шатаний и организационной неразберихи. А люди пьют и буянят в деревнях. Работать не хочется, да и трудно.

23 октября

Вчера кончил читать «Порт-Артур» Степанова – труд большой по объёму, но величина его не повлияла на качество. Захватывает. И я книгу осилил в три приёма, причём прямо поглощая время от завтрака до обеда. Сидел на вывороченном пне у костра, читая и забывая обо всём исключительно.

Великолепен образ прапорщика Звонарёва – инженера, человека штатского, случайно попавшего в армию. Если бы Порт-Артурской верхушке иметь хотя бы половину его качеств, крепость бы устояла.