Читать онлайн Плоть от плоти бесплатно

Все перемелется

В среду шеф неожиданно вызвал Вадима в кабинет и объявил, что тому предстоит командировка в Москву. Нужно было пройти программу обучения работе с новой компьютерной системой безопасности, которую собирались внедрить в их конторе. Ехать Вадиму было неохота – чего он в той Москве не видал? Мать его и в детстве возила на каникулах посмотреть столицу нашей необъятной Родины, и в студенческие годы мотался как-то раз с дружбанами потусоваться в московских клубешниках. В общем, ничего нового от поездки он не ждал. А насчет обучения – так можно подумать, он сам, двадцатипятилетний программист, не разобрался бы с программой – подумаешь, бином Ньютона. Но раз начальство эту фишку с командировкой замутило, значит, надо ехать, ничего не поделаешь.

Мать, однако, вечером, когда Вадим сообщил ей о предстоящей поездке, впечатлилась по полной:

– Ой, Вадюша, как хорошо, я тебе список напишу, чего купить…

– Мать, – покровительственно прервал Вадим. – Ну ты че, в самом деле? Давно ж уже не совковые времена, и у нас все купить можно.

Мать, однако, переубедить было нельзя, она все еще помнила те времена, когда за любым дефицитом надо было переться в Москву и «доставать» там через знакомых.

– Вот, бывало, Анна Федоровна всегда мне помогала, – мечтательно вспоминала мать. – Она тогда директором в продуктовом была, так мне в дорогу и колбаски финской соберет, и икорки пару баночек отложит.

– Это че за Анна Федоровна? – сморщил лоб Вадим. – А-а-а, это та баба, дальняя родственница, у которой мы с тобой тогда на раскладушке спали?

– Ты помнишь, да? – обрадовалась мать. – Конечно, мне ведь так хотелось тебе Москву показать. А в гостиницу тогда было не попасть. Вот мы у Анны Федоровны и останавливались, спасибо ей огромное. Значит, помнишь про раскладушку? А лошадок, лошадок деревянных помнишь? Она тебе играть давала, тебе нравились очень…

– Че-то припоминаю, – лениво протянул Вадим.

Ему действительно припомнилась вдруг миниатюрная резная деревянная лошадка, удобно помещавшаяся в ладони, которую он таскал по вытертому багровому ковру туда-сюда. Встал перед глазами летний день – солнечные квадраты, лежавшие на этом самом ковре – в одном из них сидел он, пятилетний Вадик, – трепыхавшаяся над окном кружевная занавеска, запыленные листья липы, лезущие через подоконник, звон трамваев с улицы. Увидел он и мать, еще почти девчонку, вырядившуюся ради приезда в Москву в свое единственное выходное платье с люрексом, и немолодую, но крепкую, коренастую женщину с пучком седых волос, которая помогала матери заворачивать в газету великолепные яства.

– Бери, бери, Шура, ничего, дотащишь – ты вон какая молодая да сильная, – понукала мать женщина. – А мальчугану твоему витамины нужны, питание хорошее. Ну что там в вашей Караганде достать можно!

– Да-а, хорошая женщина Анна Федоровна была, сердечная, – пригорюнилась мать.

– Была? Она откинулась уже, что ли? – поинтересовался Вадим.

– Жива она, что ты, – отмахнулась мать. – Только так жива, что уж лучше б… Умом она тронулась на старости лет, а девки ее бесстыжие – Галка и Ирка – в богадельню ее сдали, чтоб жить не мешала. Вот ведь как она, жизнь-то, складывается. Всю дорогу она всех на себе тащила, а как сдала, так и вышвырнули ее как собаку. И вся жизнь-то у нее была трудная, тяжелая, так хоть бы под старость покой – и того не дали!

– Да ладно уж, прям тяжелая, – скептически ухмыльнулся Вадим. – Жила себе, считай, в Москве, в отдельной квартире. И работа не пыльная – завмагом продуктового, спину особо ломать не надо, опять же жрачки дома всегда навалом.

– Да что ты знаешь-то, – обиделась мать. – Это уж потом, в последние годы она в Москву попала. А до этого так помотало ее по всему бывшему Союзу, что не дай бог. Когда я еще ребенком была, тетя Аня много со мной возилась, но про жизнь свою, конечно, не рассказывала. А вот в тот приезд как раз, когда на раскладушке мы с тобой спали у нее, засиделись мы с ней как-то за полночь, она мне и порассказала про все. Ну а потом уж в письмах писала. До самого последнего времени мы с ней переписывались, пока она еще в рассудке была. Я над ее письмами, бывало, чуть не плакала.

– Ну, мам, ты извини, тебе это несложно, – засмеялся Вадим. – Я от тебя диск с «Титаником» два года в кладовке прятал.

– А вот ты послушай, прежде чем над матерью потешаться, – заявила мать и начала рассказывать.

* * *

Анне, возможно, за всю ее жизнь не было еще так страшно и одиноко, как сегодня. Казалось бы, пора было привыкнуть к потерям. Война унесла жизни самых дорогих людей, тех, кто ее по-настоящему любил – отца Федора и старшего брата, Михаила. Сестра Валечка уехала из села, где еще недавно жила большая семья Шкановых, на заработки в далекий Казахстан, младший брат Митя подался туда же. На стройку, зарабатывать деньги. Вот теперь и мать, Полина, собралась за своими любимыми младшими детьми.

Анна знала, что мать ее не любила. Не то что она как-то не удалась или что-то с ней было не так, наоборот, Анна была здорова, отзывчива и всегда покорна воле родителей. А вот не любила ее Полина, и все тут. С детства поручала самую тяжелую, почти непосильную для детских рук работу, с которой маленькая Анюта кое-как все же справлялась. Ни слова ласкового у матери не было припасено для старшей дочки, ни ободряющего взгляда. С детских лет Аня только и знала, что есть семья, есть младшие дети, о них надо заботиться, матери не перечить, с отцом быть всегда вежливой и покладистой.

А вот отец привечал маленькую Анюту. Анне очень не хватало сейчас этого молчаливого и крепкого бородача, ее отца, Федора Шканова. Он, в отличие от матери, был всегда рад ее присутствию, почти не одергивал маленькую Аню, а когда та стала постарше, вырезал для нее замечательные игрушки из бересты. Игрушки у отца, знаменитого на весь Ишимский район, откуда вся их семья была родом, краснодеревщика, получались как живые. Резные лошадки того и гляди готовы были сорваться в галоп, а миниатюрные балерины – закружиться в неистовом танце.

Вспомнилось, как отец, высокий, широкоплечий, от которого всегда вкусно пахло свежеструганым деревом, а в бороде запутывались золотистые стружки, сажал ее на колени и весело подбрасывал вверх, топая ногами. В эти минуты зашуганная, тихая, неласковая Анюта хохотала отчаянно. Затем отец просовывал руку в карман рубахи:

– Гляди-ка, птичка-невеличка, что я тебе принес!

Он раскрывал перед девочкой свою большую, мозолистую, сильную ладонь, и Аня, затаив дыхание, рассматривала тонко сработанную резную деревянную лошадку.

Эти маленькие подарки из детства она хранила всю жизнь как воспоминание об отце.

Когда брат с отцом погибли, Анне было очень горько и одиноко. И она, хоть и крещенная в детстве по настоянию Федора, все же не совсем понимала, где же они сейчас, отец и брат, и как надо молиться, чтобы душам двух самых любимых людей было мирно и покойно. Поэтому Аня украдкой плакала ночами – тихо, беззвучно, чтобы не услышала Полина ее всхлипов, доносящихся из чулана, где ютилась Анюта. Ей не хотелось показывать матери свою слабость.

Теперь вот и мать уезжала, оставляла ее одну, якобы на хозяйстве, на самом деле весьма бедном, совсем не таком, какое было у них раньше, в их родном селе, и прекрасно запомнилось Ане по детству. Пятьдесят саженей земли, две лошади – одна стременная и сноровистая кобыла, другой – мерин Булат, дурковатый, но безотказный и спокойный в работе. Куры, гуси, индюки, разноперые утки – чего у них только не было… Что и говорить, хорошо жила тогда семья Шкановых, зажиточно. В семье не пили, не ругались, безграмотная, но работящая Полина, бывшая на десять лет моложе отца, Федора, была безоговорочно влюблена в своего талантливого мужа. А руки у того и правда были золотые: мебель, которую он делал, могла посоперничать с обстановкой в самых богатых господских домах.

Правда, время было такое, на мебель заказов поступало все меньше, зато сметливый Федор сколотил бригаду, строил дома, вырезал окна и карнизы. Красота была в его работах первобытная, талант художника так и рвался наружу. Дома строились, семья Шкановых богатела, Федор не был ленив и объезжал на своем верном Булате всю округу, предлагая свои мастеровые услуги.

Домов действительно требовалось все больше. В их богатом селе теперь руководили партийные, они активно создавали вместо индивидуального хозяйства общее, строили огромный совхоз. И вскоре у семьи Шкановых не стало ни гусей, ни индюков, ни тем более заморских уток. Все было отдано на нужды нового строящегося общества. Однако народ ринулся из голодающих городов в совхозы, и их село за какие-то полгода наполнилось чужаками. Им-то и требовались новые дома. Тут уж было не до красоты, строили быстро, вновь прибывшим негде было жить.

Однажды Федора вызвали в хату, где располагался сельсовет. Низенький усатый человек с прокуренным голосом и револьвером в кобуре сказал Федору:

– Ну что, товарищ Шканов, нужно послужить советской власти. Она тебе большое доверие оказывает – предлагает стать председателем совхоза. Мужик ты не промах – грамотный, деловой, опять же, односельчане тебя уважают. Что скажешь?

Федора лестное предложение возглавить совхоз не порадовало. Он много ездил по губернии и знал, какие дела творятся вокруг. Как расстреливают невиновных, как отбирают последнее у непокорных, обрекая тем самым их семьи на голодную смерть. И новая власть Федору очень не нравилась, и он был рожден при царизме и до сих пор скорбел о царе-батюшке, которого погубили проклятые большевики. К тому же Федор был искренне верующим человеком, по вечерам любил читать старославянские книги, доставшиеся от матери, и иногда цитировать особо понравившиеся псалмы благоговеющей перед его умом жене Поленьке.

И усатый человечек, так и буравивший душу своими подслеповатыми глазенками, доверия у него не вызвал. Помявшись, Федор ответил степенно:

– Обмозговать надо. Честь великая, как бы не подвести товарищей.

– Вот-вот, – человечек, едва доходивший Федору до плеча, покровительственно похлопал его по спине. – Иди обмозгуй, с женой посоветуйся. А завтра с утра чтоб здесь был как штык.

В тот же вечер Федор с Полиной наскоро собрали все оставшиеся в семье пожитки, спрятанные в погребе царские золотые, кое-какие драгоценности, несколько шуб и немного бытовой утвари и поздно ночью аккуратно погрузили все это в запряженную мерином Булатом тележку.

Затем снял со стен иконы, обмотал их газетами и положил под шубы. Дети были разбужены, накормлены холодной кашей, наглухо замотаны каждый во все имеющиеся одежонки и также погружены в бричку. Затем на вожжи сел Федор с Поленькой.

Семья Шкановых навсегда покидала родные места. Федор знал, что ему не миновать расстрела рано или поздно, и решил стать изгнанником, лишь бы уберечь свою семью от неминуемой гибели.

Анна помнила ту ночь во всех деталях, помнила холодный, пронизывающий октябрьский ветер, высокие холодные звезды над головой, плач испуганных младших – Валечки и Митеньки, мрачное молчание старшего брата Михаила и фигурки родителей, сидящих впереди, на извозе, еле различимые в темноте. Много лет прошло с тех пор, но тот ужас Анна помнила хорошо. Ужас надвигающейся беды, холода, одиночества.

Долго колесила семья Шкановых по Сибири, боясь останавливаться где-то надолго. Отец охотился, дети собирали грибы, ягоды, сушили листья земляники – тем и питались. Анюта часто вспоминала плач маленьких Валюши и Мити:

– Анька, чего все лепешки себе заграбастала, нам ничего не оставила? Есть хочется!

– Шшш… – успокаивала она младших, укрывая их, спящих в телеге, отцовским тулупом. – Не брала я ваших лепешек. Нету у нас ничего. Вот отец с охоты вернется, дай бог, зайца подстрелит.

– Я не хочу зайца! – распахивал на нее круглые глазенки Митюшка. – Зайчик беленький, хороший и хвостиком так виляет. Пусть папаша лучше волка подстрелит.

– Подстрелит, подстрелит, спи, – шептала Анюта, стараясь не обращать внимания, на то, что у самой в животе урчало от голода.

Наконец одна сердобольная женщина в небольшой сибирской деревушке приютила их у себя в доме. Тут бы, кажется, и зажить спокойно, да началась война, отец и старший брат ушли на фронт, там и сгинули.

Брата Михаила забрали еще летом, вместе с другими молодыми и здоровыми парнями со всего села. Все бабы и девки высыпали провожать телегу, на которой увозили в город уже обритых наголо призывников. Мишка сидел в телеге, свесив вниз босые ноги (обмундирование парни должны были получить только в городе), и корчил Ане смешные рожи. Над загорелым лбом его белела полоска светлой кожи, на которую раньше ниспадала густая пшеничная челка.

– Не горюй, Нюська, – весело крикнул брат. – Я тебе башку самого главного фрица привезу!

Больше Анна его не видела. Похоронка пришла всего через три месяца – брат пал смертью храбрых в ожесточенных боях под Москвой.

Отец уходил в прозрачный осенний день. В воздухе, отливая на солнце перламутром, дрожали тонкие нити паутины. Полина низко надсадно выла, валясь мужу в ноги.

– Ну-ну, – скупо сказал отец, поднимая жену. – Крепись! Детей береги. Бог даст – вернусь живой-здоровый.

Он торопливо перецеловал детей – Анна навсегда запомнила быстрое горячее прикосновение отцовских губ к виску, мягкий укол бороды. А потом калитка хлопнула – и отца не стало. Так и не вернулся он с фронта, пропал без вести.

Но все же, несмотря на все горе, вызванное потерей близких, были у Анны еще мать и брат с сестрой. А теперь Анна оставалась совсем одна. Мать, собираясь, почти не обращала внимания на притихшую старшую дочь, хлопотала, суетилась, раздумывая о том, что же ей взять в дальний путь. Поленька, после утраты горячо любимого мужа и старшего сына, ясности ума не потеряла, крестьянская хватка у нее была крепкая, и теперь она отправлялась строить новую жизнь вместе с дочерью Валей, обожаемым младшим ребенком, модницей, красавицей и хохотушкой. Каково же оставаться было одной Анне, Полина не задумывалась.

Мать хлопотала в избе, увязывала узлы в дорогу. Анюта угрюмо жалась в углу.

– Ну, чего забилась, бирючка? – прикрикнула на нее Полина. – Сказано тебе: как мы с Валюшей быт наладим, так сразу тебя телеграммой вызовем. А пока ты за хозяйством присмотришь, нельзя же все так бросать, без догляда.

– Хорошо, мама, я пригляжу, Вы не волнуйтесь, – кротко ответила Анна.

Наконец Полина уехала, напоследок перекрестив дочь. Аня посидела немного у окна, поплакала и легла спать в пустом теперь доме. Завтра чуть свет надо было вставать на работу: отучившись на кассира, умная девушка теперь сама вставала за кассу в местном сельпо, и ошибиться ей нельзя было ни в коем случае. За это строго наказывали и судили за растрату безоговорочно.

От постоянного напряжения у Анны болели голова и глаза, но ни разу она не сорвалась, не обсчиталась. Аня не имела полного образования, всего лишь семь классов (но вот считать Анна научилось превосходно), пока их семья кружила по необъятной Родине и искала себе постоянное пристанище. А затем и вовсе мать сказала, что Ане учиться более не обязательно, нужно присматривать за младшими и вновь образовавшимся хозяйством. На том и порешили.

И вот потянулись тоскливые дни в опустевшем доме. Изредка приходили письма от матери, Валечки и Мити, в которых неизменно говорилось о том, что приехать к ним пока нельзя, быт еще не налажен. А затем ей и вовсе расхотелось напрашиваться к родным. Анне казалось, что так и пройдет теперь ее жизнь – пустая, одинокая, ненужная. Но так продолжилось лишь до тех пор, пока не появился Кирилл.

Аня запомнила их встречу с Кириллом очень ясно. Внезапно отворилась калитка, и Аня, в выходной день занимавшаяся огородом, выпрямилась и посмотрела на вошедшего.

Поначалу мелькнула у Анны безумная мысль, что это отец нашелся, вернулся с фронта живой и здоровый, как сулил. Очень уж похож был незнакомец на Федора – высокой гордой статью, богатырским разлетом плеч, русыми волнистыми волосами. Аня так и встала, в ситцевом потертом халатике, в резиновых сапогах на босу ногу, на голове белая косынка, руки испачканы землей. И только когда незнакомец подошел ближе, поняла, что не отец это, но разочарования не почувствовала, наоборот, взволновалась еще больше. Незнакомец чинно поздоровался, снял с головы кепку, и его густыми, уже тронутыми сединой вихрами тут же завладел легкий июньский ветерок.

Хорош был незнакомец, с какой стороны ни посмотри, хорош. Высокий, широкоплечий, ладный, глаза ярко-голубые, волевой подбородок, правильные черты лица. Как былинный богатырь с картинки.

– Здравствуйте, вы, наверное, Аня, – и красавец подошел к ней, протянув руку для приветствия.

– Я… Я – да… – Анна совсем смутилась и, отдернув грязную ладонь, спрятала ее за спиной.

– А я Кирилл, – улыбнулся красавец. – Дмитрий должен был дать телеграмму, что я сегодня приезжаю. Он писал обо мне, если помните…

И действительно, Митя, младший брат, осевший сейчас в Караганде и уже успевший завести семью и родить первенца, неоднократно писал сестре о своем новом друге, которого он встретил на вокзале в Свердловске.

Кирилл был бывшим военным летчиком, комиссованным по ранению. Своих родных во время войны он потерял, податься ему было некуда. Митя и Кирилл разговорились и очень понравились друг другу. Как писал впоследствии Митя своей оставшейся в Сибири сестре, его друг «хороший и преданный товарищ, руки у него мастеровые, все тебе, Анюта, подмога по хозяйству будет. А то, что он контуженый, ты на это не смотри. Хороший он человек, одинокий, ни семьи, ни жены; подумай, Анюта, тебе ведь 24 уже, а ты все одна да одна. Сидишь там на своей работе одна-одинешенька, ни к нам перебираться не хочешь, ни к матери. Ты приглядись к нему, сестренка, может, через меня тебе его Бог послал. Ты уж не серчай, а только показал я Кириллу твою фотокарточку, и уж очень она ему понравилась, сразу в дорогу собрался тебе в помощники».

Письмо-то Анна помнила, а вот телеграммы никакой не получала. Выходит, этот красавец и есть тот самый Кирилл, о котором писал брат.

Кирилл ходил за Аней как привязанный уже четыре месяца, провожал на работу, ровно в семь встречал и всегда улыбался, шутил, дарил нехитрые подарки – то ленту шелковую для волос, то самое крупное большое красное яблоко, то кулек рассыпчатой карамели, купленной в ее же сельпо. За эти четыре месяца он и по хозяйству помог – залатал крышу, заново поставил изгородь, старался быть полезен чем мог.

Однако Аня до сих пор стеснялась своего красавца-кавалера и на ночь уходила в другую комнату, предварительно заперев дверь на щеколду с той стороны. Спокойный и как будто не замечавший холодности своей подруги, Кирилл оставался спать возле печки на видавшем виды топчане и, казалось, был всем доволен.

Анна же, с детства считавшая себя дурнушкой, не понимала, зачем она понадобилась этому мужчине, боялась его. Ей казалось, стоит пойти с ним на сближение, поддаться его мужскому обаянию, как он тут же ее бросит. Тем более, на Кирилла с интересом поглядывали и сельские девицы из сельпо, незамужние продавщицы и вдовые соседки-молодухи. Война скосила мужское население, и каждый неженатый мужик был на вес золота. Тем более такой – рукастый, ладный и вдобавок получающий военную пенсию. За такого можно и побороться, и не грех замуж выйти.

Анна все эти взгляды товарок понимала, все те улыбки, посылаемые ее квартиранту, ловила сразу и еще больше путалась в собственных чувствах. Всем был хорош ее постоялец. Но Аня, глядя на себя в зеркало, видела низенькую, коренастую дурнушку. Вспоминала также и слова матери о том, что она некрасива и замуж ей выйти будет очень сложно. Ей казалось, она Кириллу не пара. Старалась держаться скромно с ним, делово, на личные темы не заговаривать, в будущее не заглядывать. Пусть идет как идет, думала Аня. Все равно куда-нибудь да вывезет.

Но однажды воскресным утром Кирилл, чисто выбритый, наодеколоненный, в выглаженной рубахе, постучался в дверь Ани.

– Анна Федоровна… – важным тоном начал он. – Я давно хотел тебе сказать, – Кирилл запнулся, помолчал несколько секунд и вдруг прямо, искренне заглянул девушке в глаза и улыбнулся: озорно, по-мальчишечьи. – Ань, ну что мы с тобой как два бирюка ходим, давай поженимся, а? Я ведь люблю тебя, Анечка, родная моя, и ни на кого никогда не променяю…

И они, конечно, поженились – коренастая круглолицая Анечка и высокий красивый белорус Кирилл. И тут же, не успев опомниться, продали хозяйство и уехали в Караганду к брату Мите и его семье. Там было тепло, цвели лиственницы, дымились тандыры, расцветали магнолии. Караганда, небольшой городок, затерянный в сопках Казахстана, понравился Анечке сразу – своей открытостью, гостеприимностью местных жителей. Советский Союз стоял крепко, и представители разных национальностей дружили от всей души.

Первое время жили в доме у Мити. Жена его, Таня, приняла их радушно:

– Живите, Анечка, сколько хотите. Ведь не чужие же люди.

Да только Анне неловко было обременять добрых людей.

– А что, Танюш, магазины у вас тут есть? – осторожно начала расспрос она. – Я ведь пять лет в сельпо кассиром проработала, опыт имею. Как бы мне на работу устроиться?

– И-ии, – махнула рукой Татьяна. – И не думай! У нас тут полтора магазина, и на каждый – пяток продавцов. И все за свои места держатся – страшное дело.

Анна пригорюнилась:

– Как же быть, Тань? Деньги ведь нужны как никогда. Негоже нам с Кириллом у вас на шее сидеть. Да и свой угол иметь хочется.

– Так а вы же дом в родном селе продали, – удивилась Таня. – Разве вам недостаточно заплатили?

– Заплатили-то заплатили, – смущенно пояснила Анюта. – Да только мама мне написала из Ашхабада – трудно им там живется с Валенькой, каждая копейка на счету. Вот я деньги ей и выслала. Мы-то с Кириллом что – молодые, здоровые – заработаем.

– О-хо-хо, ну и наивная ты душа, – невесело засмеялась Таня. – Денег им не хватает, как же! Уж всяко побольше зашибают, чем ты в своем сельпо имела. Ладно, Бог им судья. А ты давай-ка вот что – иди-ка смотрителем на железнодорожную станцию. Будешь следить, как вагоны разгружают и собирают. Баба ты честная, внимательная, тебя уж не обжулят.

Так Анна и поступила.

Кирилл тоже не бездействовал и на шее у приобретенных родственников сидеть не собирался. Вспомнил, что получил когда-то, еще до войны, водительские права, и стал возить фуры с бензином. Работа была ответственная, тяжелая, но он не жаловался, главное – в семье появились деньги. Кирилл и Анна сняли домик неподалеку от семьи Дмитрия. И в общем-то, все были счастливы и довольны друг другом.

Времена были тяжелые, но Кирилл на удивление любил свою жену и не ругался на нее, уважал и, как ни странно, ревновал коренастую Анечку к любому проходящему мимо мужику. Аня не обращала внимания на эти проявления мужской властности со стороны мужа, она слишком была занята работой. Иногда, когда грузчиков не хватало, а товар надо было разгрузить немедленно, сама выгружала двадцатикилограммовые мешки со щебенкой, таскала на спине стройматериалы… Караганда строилась, разгрузки было много, вдобавок ей за это хорошо доплачивали, и Анна работала наравне с мужчинами – бородатыми, вечно пьяными, – со всем разгрузочным народом, который заносило на железнодорожную станцию за увесистым рублем.

Анна была молода, сильна от природы и здорова и совсем не чувствовала усталости. Кроме того, у Мити родились близняшки, и любимому младшему брату, который тяжело и как-то надломленно управлялся с хозяйством и семьей, надо было помогать, считала Аня.

Близняшки постоянно болели, первенец Мити ни за что не хотел ходить в детский сад, и Аня была полностью поглощена проблемами семьи младшего брата. Кирилл не спорил, считал, что семья – это святое, тем более что своих родственников он давно отчаялся найти.

Митины дети с нетерпением ждали, когда к ним придет любимая тетка. Стоило Анне переступить порог, как к ней бросались младшие Наденька и Алешка.

– Тетя Нюта, тетечка Нюта, глядите, это я сам нарисовал, – Алешка тыкал ей в лицо лист, испещренный каракулями.

– А мне папка куклу купил, – хвасталась Надюшка. – Только вот платье Алешка изорвал, я ее в тряпицу завернула.

– Погодите, погодите, пострелята, сейчас, – Анна садилась к детям, прямо на деревянный чисто выскобленный пол, рассматривала их сокровища.

– Это что же, танк? – спрашивала у Алешки. – Вот на таких в войну твой дедушка Федор ездил. У куклы платья нет? Ну, это мы поправим. Сейчас у мамы лоскуток возьмем, да я пошью.

Тут выбирался из-за стола и старший Митин сын, Данила, принимался задирать младших, и начиналась веселая возня. Дети валили Анну на пол, мутузились, щекотались. Хохоча и отбиваясь, Анюта лишь на мгновение позволяла себе задуматься о том, что было бы, если бы это были ее дети, но тут же гнала эти мысли. Бог даст, будет и у нее ребенок, а пока нужно приглядеть за Митиными ребятами.

* * *

– Так это ты, что ли, была одной из близняшек? – перебил мать Вадим. – Ты и дядя Алексей?

– Ну конечно, – кивнула мать. – Так что Анна Федоровна нас практически вынянчила. До сих пор помню, как сидела с нами вечерами, пока мать с отцом в клуб кино смотреть бегали. Сказки рассказывала – чудные, сибирские, песни пела. Ну да это еще не все, ты дальше слушай.

* * *

Однажды вечно неунывающую Анну скрутили жестокие боли в спине. Это случилось как раз после того, как пришел состав с кирпичными блоками, грузчиков опять не хватило, и Аня на себе таскала тяжеленный груз.

Анна, охнув, ухватилась за поясницу. Перед глазами завертелось и поплыло серое длинное здание станции, убегающие к горизонту рельсы с торчащими между шпалами высохшими травяными скелетами, темно-зеленые грузовые вагоны, цистерны, семафоры. Загудел паровоз, но Анне его крик показался тоненьким, как комариный писк.

– Анна Федоровна, что с тобой? – подскочила к ней казашка, работавшая на станции уборщицей.

– Ох, Малика, мне что-то…

Анна не успела договорить, резкий спазм скрутил ей нутро, и ногам отчего-то стало горячо и влажно. Сквозь мутящееся сознание она успела еще увидеть, как по загорелой лодыжке ползет темная струйка крови, а затем рухнула Малике на руки.

Очнулась она только в больнице, в руку ее была воткнута капельница, а живот раздирало от невыносимой боли. У Ани случился тяжелый выкидыш, она потеряла много крови, лежала теперь полумертвая, иногда приходя в сознание и терзаясь от боли, чаще же видела странные видения: отца, молодого и смеющегося, старшего брата верхом на Булате. Они останавливались возле одиноко стоящей девочки, которой она себя ощущала, но не манили за собой, просто грезились, и видения эти были приятными и счастливыми….

Когда же Анна потихоньку начала приходить в себя, в палату к ней пришел пожилой врач, представившийся доктором Кацманом. Маленький, сгорбленный, с венчиком всклокоченных седых волос вокруг лысины и крупными хрящеватыми ушами, он присел к пациентке на койку и взял поникшую Анину руку в свои.

– Вы что же это, деточка, себя не щадите? Мешки таскаете как мужик, надрываетесь? Сами должны понимать, условий здесь никаких. В московском роддоме я бы, может, и сумел остановить вам выкидыш, а здесь у меня из медикаментов только йод и бинты. Сами посудите, имеете ли вы право так рисковать своим здоровьем.

– А вы раньше в Москве работали? – слабо спросила Анна.

Старик лукаво улыбнулся:

– Интересное время настало. Все кем-то были – раньше. До того, как… да, Анюта, раньше я жил в Москве, на Бронной, работал в роддоме имени Грауэрмана, на Арбате. Но кому-то, видно, помешал доктор Кацман. И вот я здесь. А вообще я считаю, мне повезло. Тут прекрасные люди, климат здоровый. Это лучше, чем десять лет без права переписки на Колыме, а, я не прав? – он сухо рассмеялся.

– Я не знаю, – устало проговорила Анна.

– Ну, к черту мерихлюндию, – решительно сказал доктор. – Я вам, Анюта, чуток попозже перечислю список заболеваний, который вы себе заработали, таская тяжести. Я вам просто настоятельно рекомендую – прекратите губить свое здоровье. Иначе детей у вас может и не быть.

Подвигав кустистыми седыми бровями, он вышел из палаты. И Анна, устав от разговора, закрыла глаза и спустя мгновение снова провалилась в счастливые грезы, где ее ждали отец и любимый старший брат.

После этого случая Анна стала осмотрительнее, старалась теперь не перенапрягаться. Очень хотелось ей иметь детей, лучше всего мальчика, похожего на Кирилла, такого же голубоглазого и ладного в плечах. Через полгода, смущаясь и не смея заглянуть мужу в глаза, Анна сообщила ему, что беременна.

– Анюта, это правда? – Кирилл, шалый от радости, подхватил жену на руки, закружил по комнате.

– Ой, подожди, остановись, – охнула Анна, к горлу дурнота подступила.

– Господи, Анечка, я дурак, прости!

Кирилл усадил ее на диван, подложил под спину подушечку, которую Анна сама вышила, стараясь хоть как-то украсить свое неказистое жилище.

– Чего тебе хочется? – не отставал Кирилл. – Ну хочешь, я в магазин сбегаю? Апельсинов тебе принесу!

– Ну что ты, это дорого, – покачала головой Анна.

– А, плевать. – махнул рукой Кирилл. – У нас сегодня праздник! Представляешь, скоро у нас появится крошечная девочка.

– Мальчик, – решительно покачала головой Анна.

– Почему мальчик? Разве не все женщины хотят дочку – косички заплетать, платья шить? – удивился Кирилл.

– Я ведь некрасивая, – смущаясь, объяснила Анна. – А что, если она в меня пойдет?

– Дурочка ты у меня, вот что, – засмеялся Кирилл и нежно прижал голову жены к своей груди.

На этот раз Анна берегла себя, к тяжелым грузам не прикасалась, старалась побольше отдыхать, дышать воздухом. Кирилл практически носил беременную жену на руках, ожидая рождения первенца.

В положенное время Анна родила мальчика – четырехкилограммового розового богатыря, обещавшего стать копией отца. Он безмятежно хлопал голубыми глазками из пеленок и улыбался Анне быссмысленной беззубой улыбкой. Когда медсестра впервые принесла ей ребенка на кормление, Анна прижала теплое тельце к груди и отказывалась потом отдавать явившейся за детьми санитарке. Это был ее сын, кровиночка, самый любимый малыш на свете.

А на следующий день Анне стало плохо. Резко поднялась температура, на теле высыпала странная сыпь. Похожие симптомы были и у других соседок по палате. Оказалось, в роддоме началась тяжелая инфекция. Медсестры вздыхали:

– Был бы Кацман Матвей Исаакович жив, разве ж он допустил бы такое безобразие? При нем порядок был. А при новом этом – что…

Почти неделю провалялась Анна в беспамятстве, наконец, едва оправившись от жара, открыв глаза, она принялась звать медсестру.

– Где мой сын? Где мой маленький Кирилл? – теребила она прятавшую глаза девушку за рукав белого халата.

И та, глядя в только что намытый пол, объявила Анне:

– Ребенок не выжил. Сепсис…

– Когда? – бесцветным голосом спросила Анна.

– На третьи сутки, – объяснила медсестра. – Вы в бреду были. Простите.

И Анна зарычала, бешено, надсадно, как смертельно раненная волчица. Повалившись ничком, она рвала, грызла зубами подушку. Боль выворачивала ее наизнанку, и страшно было увидеть лицо Кирилла, сказать ему, что она не уберегла их мальчика.

Потеряв ребенка, Анна едва не сошла с ума. Из больницы выписалась бледная, осунувшаяся и напрочь утратившая интерес к жизни. Целыми днями лежала она, не шевелясь, на кровати, отказывалась от еды, ничего не просила, ничего не хотела, даже не плакала. Кирилл, еще не оправившийся от потери сына, боялся теперь, что уйдет и жена. Вспомнив какие-то рецепты, которым когда-то учила его бабка-знахарка, он собирал степные травы, сушил их, варил пахучие отвары и по ложечке выпаивал Анну.

– Анюта, ну выпей, пожалуйста, – упрашивал он ее как маленькую.

Анна слизывала с ложки вонючий отвар, морщилась.

– Горько, я знаю, – вздыхал Кирилл. – А что делать? Самое горькое – оно и есть жизнь.

– Зачем, зачем ты со мной так мучаешься? – ухватив его за руку, истерично вскрикивала вдруг Анна, заглядывая в голубые глаза мужа. – Нашел бы себе здоровую, сильную, красивую. Нарожали бы детей! Видишь, я – дурное семя. Меня и мать-то не любила, не удалась я: ни богу свечка, ни черту кочерга…

– Глупая ты, – качал головой Кирилл. Он садился рядом, прижимал к себе сотрясавшееся от рыданий худенькое тело жены и бормотал, перебирая ее поредевшие после больницы волосы: – Люблю я тебя, Анюта. Больше жизни люблю. А ты мне говоришь такие вещи. Совестно тебе должно быть!

Так ежедневным терпением и лаской, а может, и затейливыми отварами Кирилл постепенно возвращал Анну к жизни. И молодая жена начала подниматься с постели, потерянно бродить по дому, через три месяца впервые вышла на улицу, добрела до местного магазина. А еще через некоторое время даже попробовала улыбнуться мужу – кривой, невеселой улыбкой.

Жизнь пошла своим чередом, и через три года у Анны и Кирилла родился наконец долгожданный ребенок. На этот раз девочка – Галя.

Кирилл с гордостью внес розовый сверток в дом, развернул и влюбленными глазами смотрел на копошащегося в пеленках красного младенца. Девочка посучила ножками, разинула рот и заорала басом. А Кирилл засмеялся:

– Ты гляди, какие глазки у нее, кругленькие, темные, как у галчонка. Может, так и назовем ее – Галочкой?

– Давай, – улыбнулась Анна.

Девочка была здоровая, крепкая, жадная до жизни, по ночам истошно орала, требуя молока, развивалась в срок, как по книжке. И Анна, глядя на топотавшую по дому маленькую коренастую лохматую девчонку, нет-нет да и вспоминала своего умершего мальчика, такого красивого, с глазами голубыми, как у отца.

Когда Гале исполнилось семь, Кириллу удалось наконец разыскать свою семью, связь с которой потерялась еще в войну.

Он вбежал в дом радостный, счастливый, размахивая надорванным почтовым конвертом:

– Анюта, иди сюда скорее! Сестра моя нашлась, Олеся!

– Да что ты! – всплеснула руками Анюта. – А ты ведь говорил, мать с сестрами в войну пропали.

– Так я и думал, – объяснил муж. – Я знал только, что их еще в первые дни с оккупированных территорий в эвакуацию вывезли. А поезд, в котором они ехали, немцы разбомбили. Сколько я запросов ни посылал, все никакого ответа. Я уж и надеяться перестал, думал, тогда же все и погибли. А оказалось – мать и младшая сестренка и в самом деле погибли, а Олеся жива осталась. Семья ее какая-то приютила, и фамилию свою дали – документов-то не было, сгорели все. Потому я и найти ее не мог. А теперь вот она как-то меня разыскала.

Кирилл был очень воодушевлен тем, что нашлась хоть какая-то ниточка, соединявшая его с некогда большой дружной семьей. Он немедленно приказал Анне собираться в дорогу – ехать к сестре Олесе в Подмосковье.

– Может, не стоит вот так сразу, с вещами? – опасливо говорила Анна. – Кто знает, как она там живет, будет ли нам рада. А тут все же свой дом, работа. Да и привыкла я…

– Да что ты! – возражал Кирилл. – Это же сестренка моя, Олеська. Да она рада будет последнюю крошку хлеба нам отдать. Даже и не думай, собирай вещи!

И пришлось Анне снова собираться в дорогу – очень уж хотел ее супруг перебраться поближе к родной сестре. Снова собрали нехитрые пожитки, снова были слезы и прощание, и вскоре поезд унес Анну, Кирилла и маленькую Галю в Москву.

Неприветливой показалась Анне Средняя полоса России после Казахстана. Из окна поезда видно было низкое бессолнечное небо, готовые пролиться дождем тучи. Зато зелени было много, так много, что у Анны, привыкшей за одиннадцать лет к голым ветреным степям, даже глаза резало.

Олеся встретила их на вокзале – высокая, как и Кирилл, но не в пример брату хмурая, неулыбчивая. Оказалось, ютилась Олеся в Подмосковье в фанерном бараке с общим туалетом и кухней, где гудело одновременно двадцать примусов, а через стену слышно было все, что происходит в соседней комнате.

Анну Олеся сразу невзлюбила.

– Чего приехали-то? – угрюмо спросила она невестку в первый же день, когда Кирилл вышел прогуляться с маленькой Галей. – Думаешь, сладко вам тут будет? Ох, все в Москву прут и прут, как будто здесь своих не хватает.

– Это Кирилл хотел поближе к вам перебраться, – попыталась оправдаться Анна. – Все-таки столько лет ничего о вас не слышал, так обрадовался.

– Вот-вот, сто лет не вспоминал, что где-то у него сестра есть, а как узнал, что я в Москве, – так здрасьте, познакомьтесь. Ты, между прочим, имей в виду – я вас тут не пропишу, хоть убейте!

Так встретила Анну сестра ее мужа.

Олеся унаследовала от погибшей матери страсть к знахарству. Собирала по лесам травы, грибы, сушила их, готовила странные смеси. В бараке, где ютилась семья и где выделили угол и для Анны с Кириллом и Галей, под потолком вечно были привязаны какие-то пахучие вязанки трав и кореньев. А когда Олеся варила свои отвары, распустив длинные, полуседые волосы и нашептывая что-то над поднимавшимися от кастрюльки клубами рыхлого пара, казалась она Анне похожей на ведьму.

Каких она только гадостей не делала Аннушке, боже сохрани. И под дверь разные пакости подкладывала, и куклы исколотые подсовывала – словом, ведьмачила как могла. Анна делала вид, что внимания не обращает на проделки снохи. На счастье Анюты, потянуло как-то Олесю обратно на родину, в Белоруссию, травы какие-то поискать, которые под Москвой не растут. Собралась она однажды утром, уехала – да и не вернулась. То ли прижилась там, то ли черти ее забрали, с которыми она дружбу водила. А только Аня после ее отъезда заполучила сильнейшие мигрени, иногда по несколько дней мучилась. Но ни разу от нее слова жалобы никто не услышал. Такой был характер.

Анна с годами стала суровой женщиной, прямой, властной, на ней большая ответственность лежала – назначили ее директором продмага. Непреклонно честная, Анна жестоко гоняла подчиненных ей продавщиц за малейший обсчет. Бывший военный летчик, Кирилл устроился поближе к своим самолетам, в Шереметьево возил бензобаки с горючим. И работал, надо сказать, до самой старости, никогда сложа руки не сидел. Жизнь была трудная, невеселая. Галочка много болела в холодном бараке. Анна Федоровна, надрываясь, таскала в дом воду из общего колодца.

А когда начали бараки сносить, сумела-таки Анна со своим железным характером и жизнестойкостью выбить семье квартиру. Закончилась их кочевая жизнь. И уж до чего радовалась Анна Федоровна, как она новое жилище свое обставляла, намывала – все нарадоваться не могла, что свой угол заработала на старости лет.

* * *

– Так что квартира эта, сынок, где мы с тобой на раскладушке спали, только под пенсию Анне Федоровне досталась, – подытожила мать. – Да и тут покоя ей не было – Поленька объявилась. Всю жизнь старшую дочь знать не хотела, с любимой Валечкой жила, внучку родную – Галочку – ни разу не видела. А помирать приехала к Анне Федоровне, разругавшись под старость лет с Валечкиным мужем. Так и доживала у старшей дочери, под конец уж ходить не могла, из ума выжила. Анна Федоровна, бедная, и горшки за ней выносила, и белье меняла, и на бред ее полусумасшедший не обижалась. Такая вот была праведница.

– А Кирилл? – поинтересовался Вадим. – Он как, тоже до сих пор живой?

– Отмучился уж, – вздохнула мать. – Долго он умирал, после инсульта год, считай, лежал. Потом гангрена у него началась, ногу ему пришлось отрезать. Все Аня за ним ходила. А как быть – столько лет вместе прожили. Может, и не было у них особенно времени, чтоб поговорить друг с другом, приласкать – все заняты были работой, да родней, да хозяйством, – а все же отношения были теплые, верные. Вот она днями и ночами при нем и сидела.

* * *

Кирилл уходил при полной памяти. Анна Федоровна, глядя на его истончившееся, бледное, страшное лицо на больничной подушке, таила скорбную мысль, что, может, и лучше было бы, повредись муж перед смертью в уме. Все не так тяжко было бы ему, всегда деловому, работящему, осознавать свою немощь. Едва ворочая непослушным после инсульта языком, Кирилл говорил ей:

– Ты бы поехала домой, поспала, Анечка. На тебе уж лица нет. Трудно тебе со мной.

– Ничего, перемелется, – сдержанно вздыхала Анна Федоровна.

– А что же Галочка никак ко мне не заедет? – сетовал Кирилл. – Уж так я по ней соскучился, так истомился…

Анна Федоровна отводила глаза. Что ей было сказать мужу?

Уж как растили они дочь Галину, как баловали – вот и вырастили себе сюрприз на старости лет. Красавица Галка вышла той еще вертихвосткой. Сколько она поклонников сменила – не сосчитаешь. И тот ей был не хорош, и этот. Потом вроде замуж выскочила, дочку родила – Ирочку, а все не сжились. Так Ирку Анна с Кириллом и растили, пока мамаша личную жизнь устраивала.

А несколько лет назад спохватилась дочка, что годы-то уходят, пора уже остепениться, завести семью и собственный дом. Тридцатишестилетняя, все еще красивая, Галя выбрала из множества претендентов самого, как ей казалось, достойного и скоропалительно выскочила замуж.

Новоявленный муж в семье ко двору не пришелся. Анне Федоровне с Кириллом в Саше мерещилось что-то жестокое, расчетливое. Оскорбительной казалась бесцеремонность, с которой он расположился в их жилье, не гнушаясь полушутливо покрикивать на тещу. Маленькая Иринка же невзлюбила нового папу сразу. Дождавшись, пока Саша разляжется на диване, она выскакивала из-за шкафа, делая страшные физиономии и кривляясь, словно злой клоун в цирке.

Однако препятствовать счастью дочери Анна Федоровна не хотела, и вскоре молодые отбыли в кооперативную квартиру, купленную, разумеется, на деньги тещи. Анна отдала все свои накопления, внутренне радуясь, что дочь наконец счастлива, хотя и недолюбливала зятя по-прежнему.

Теперь же, когда слег отец, Саша будто бы мстил тестю за недобрый прием и возить Галину в расположенную далеко больницу отказывался. Галка приехала пару раз на перекладных, измаялась по дороге, да и плюнула, совсем навещать отца перестала. Но не могла же Анна Федоровна рассказать такое умирающему мужу.

– Занята она очень, – пряча глаза, поведала она Кириллу. – На ответственную работу вышла. А ты не горюй, смотри, кого я тебе привезла.

Она поднялась, выглянула в коридор и позвала вполголоса:

– Иринка!

В палату вбежала десятилетняя девчонка с непослушными, вечно рассыпающимися косичками. Увидев деда, всегда такого большого, сильного и веселого, беспомощно лежащим на койке, Ира не смогла сдержать слез. Села у края кровати и тихо заплакала.

– Ну-ну, что ты? – Кирилл, с трудом подняв руку, вытер пальцами слезы, бежавшие по щекам девочки. – Не надо. Мне уж сегодня полегче стало. Скоро поправлюсь, пойдем гулять с тобой. Будем самолеты бумажные запускать. Помнишь, я тебя учил, как наш военный истребитель назывался?

– МиГ-1, – всхлипнув, пробормотала Ира.

Анна, воспользовавшись свободной минуткой, присела на стул в углу палаты и прикрыла глаза. Голова кружилась от множества бессонных ночей. Но позволить себе до конца расслабиться, отдохнуть она не могла – когда Кирилл будет уходить, она должна быть рядом.

Когда Кирилла не стало, Галина не разрешила Анне Федоровне взять Иришку на похороны. Сказала:

– Нечего ребенка травмировать, пусть дома сидит.

Когда запирали квартиру, в которой билась и криком кричала Ирочка, у Анны Федоровны сердце кровью обливалось. Как же можно не дать любимого человека в последний путь проводить? Но Галка своего решения так и не изменила, упертая была.

Совсем осиротела Анна Федоровна после смерти мужа. Осталась у нее в жизни одна забота: на ноги поднять Ирочку, за которой Галка со своим новым мужем следить не спешили. Девочка росла и все больше становилась похожа на прямую, несгибаемую бабку, чем нещадно раздражала отчима. Идти на компромиссы она не желала и воспитательным методам Александра не поддавалась. Росла сама по себе, не боясь суровых высказываний отчима и не обращая внимания на стоны матери. Галина иногда пыталась вступиться за дочь, но особенного упорства не проявляла. Все же Саша был ее мужем, кормильцем и серьезный конфликт был опасен. И Галя, с детства привыкшая, что ее оберегают и лелеют, привыкшая получать от жизни самое лучшее, закрывала глаза на жестокость Александра по отношению к своей единственной дочери.

Дверь Галкиной квартиры оказалась не заперта. Анна Федоровна, приехавшая навестить дочь и внучку, едва толкнула ее – и та сразу же поддалась. В квартире гремел скандал. Зять Саша опять бушевал, воспитывая строптивую падчерицу.

– Гулять? – орал он на весь дом. – Я тебе дам – гулять! Ты дневник свой видела, дурко, а? Двойка на двойке! А вчера, когда явилась, опять от тебя табаком разило, паршивка.

– Сам дурко, сам паршивец! – надрывалась девчонка. – Явился, осчастливил. Сто лет мы без тебя жили прекрасно…

– Ира, прекрати, нельзя так говорить, – благообразно гудела Галина из дальней комнаты.

– Ну погоди, сволочь!

Анна Федоровна успела как раз вовремя. Саша вытянул уже из брюк ремень и гонялся теперь с ним за дерзкой девчонкой. Та, вывернувшись из-под руки матери, проорала ему в самые глаза:

– На, бей! Ненавижу тебя, козел старый!

Саша широко замахнулся, тут-то и вцепилась ему в руку Анна Федоровна:

– Ты что же это творишь, гад ползучий! На ребенка руку поднимать?

Заходясь от гнева, она влепила натруженной, все еще сильной рукой зятю звонкую оплеуху. Тот сначала ошарашенно заморгал, но быстро пришел в себя. Однако сдачи дать побоялся:

– А-а-а, теща явилась. Защитница сирых и убогих! Давно не виделись…

Но Анна Федоровна уже подступалась к Галине:

– А ты почему молчишь, не защитишь девчонку?

– Ну, мама, – начала оправдываться Галя. – Она и в самом деле краев не знает, совсем от рук отбилась. Надо же ее как-то воспитывать.

– Мы тебя с отцом все больше словами воспитывали, без ремня обходились, – бросила Анна Федоровна.

Ирочка уже подбежала к ней, уцепилась за старухино плечо и дрожала, сухо, бесслезно всхлипывая.

– Тише-тише, все ничего, перемелется, – шепнула ей бабка. – Ты вот что. Чем слезы лить, давай-ка собирайся. У меня будешь жить.

Так и переехала Ирочка к Анне Федоровне.

Шли годы. Иринка выросла, окончила театральный институт, начала много работать. Ей, занятой съемками, премьерами, поклонниками и сменявшими один другого мужьями, стало не до дряхлеющей бабки. Анне Федоровне пришлось переехать к дочери и ненавистному зятю, в пустой квартире она теперь оставаться побаивалась. Квартиру же отписала внучке, надо же той где-то свою молодую жизнь строить.

И Анна, вырванная из привычной среды обитания, потихоньку начала сходить с ума. Занятая своей молодой жизнью Ирочка, а тем более дочь Галина этого не заметили. Вскоре Анна начала бредить, звать отца и Михаила. В первый раз, когда это случилось, радостный зять, довольный, что представился наконец случай отомстить теще, вызвал бригаду психиатрической «скорой помощи», воинственная старуха была скручена и доставлена в больницу. Галина ему не препятствовала, и по такому случаю счастливый от наступившей свободы зять Саша напился в дым. Ему казалось, что он избавился от Анны Федоровны навсегда.

* * *

Стены в комнате были окрашены отвратительной желтой краской. Кровать Анны стояла у самого окна, так, что стоило двери приоткрыться, ее ноги, теперь даже не одетые в шерстяные носки, нещадно продувались сквозняком. Форточка хлопала, и сколько раз ворчливые медсестры ее ни заклеивали, она все равно прорывалась и била по раме нещадно.

Больница была старая, отделение всего на несколько палат, они располагались так, чтобы дежурные медсестры и санитары могли разом смотреть за всеми больными. Отделение было не буйное, однако многие вновь прибывшие старушки сначала шумели. Но тут же, успокоенные уколом галоперидола, скатывались на железные кровати и лежали тихо, издали напоминая усохшие мумии. Главврач геронтологического отделения больных Альцгеймером с деловым видом прохаживался по коридору, заглядывая в каждую из 12-местных палат, и давал указания. Он был человеком, преданным профессии, его здесь все любили: и больные, иногда приходя в сознание и узнавая, и персонал. Михаил Рудольфович Шульц не брезговал выжившими из ума старушками, помогал, кому еще можно помочь, и искренне радовался, когда какая-нибудь из его подопечных приходила в себя и начинала осознавать реальность.

Анна лежала смирно, голова ее была обвязана теплым платком. Дочь Галя, когда наведывалась навестить больную мать, совала санитарке измятые купюры. Таким образом, Анна была дослежена. А вот с шерстяными носками все же пришлось расстаться. Один она потеряла, когда самостоятельно шаркала до туалета, забыв, что на ней надет памперс, второй же украла соседка по палате, еще более сумасшедшая, чем сама Анна, и складывавшая все наворованное у однопалатниц себе под матрас.

Анна лежала молча, легонько поглаживая сморщившейся рукой со вздутыми венами край одеяла, бормотала что-то бессвязное, – в том мире, где она находилась, по всей видимости, ей было хорошо и спокойно.

Анне исполнилось девяносто лет, старая дочь ее, еле дотащившись на больных ногах до больницы, пришла поздравить мать. Сегодня, на удивление, Анна узнала Галину. Спокойно сжевала принесенные ей булочку с маком и банан, дала натянуть на себя новые мохеровые носки. Затем, уставив полуслепые глаза на дочь, четко выговорила:

– А где Ира?

Дочь на секунду замешкалась, затем начала пространно объяснять, что Ирочка работает, что у нее много дел и сегодня, к сожалению, она прийти не смогла, но вот, может, заглянет завтра. Дочь удивилась, что мать вдруг вспомнила о внучке. Обычно она звала отца, но чаще всего – старшего брата Михаила. Собственную же дочь Анна признавала редко, а тут вдруг вспомнила о внучке.

Анна помолчала и откинулась на подушки – казалось, снова впала в полузабытье-полусон. Дочь еще посидела возле матери, собрала расставленные пакеты и вышла из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Дочь любила мать, когда та была молода, и даже не то чтобы она была к ней привязана, однако уважала ее несгибаемый характер и волю. Любила и боялась. Теперь же, когда Анна стала более напоминать овощ, чем человека, престарелая дочь не чувствовала к этому иссохшему тельцу более ничего. Ее вообще удивляло – как эта лопочущая горячечный бред старуха, ходящая под себя, дурно пахнущая, вечно пачкающая одеяло, могла быть ее матерью? И визиты в больницу для Галины были трудным испытанием. Анна сошла с ума как-то незаметно, однажды устроив истерику, начав биться об окна.

За четыре года Анна поменяла несколько больниц – безумная, сморщившаяся, бродила из одного госпиталя в другой и все никак не желала умирать….

Галина, может, и забрала бы мать обратно к себе, если бы не муж Саша, требовавший, чтобы и духу сумасшедшей тещи не было в его квартире.

Что же касается Ирочки… Внучке до Анны и вовсе не было, казалось, никакого дела. Ее закружил водоворот съемок, успеха, поклонников, деньги текли рекой, долго не задерживаясь в Ирочкином кармане. К тому же внучка строила дом в ближайшем Подмосковье. Ира, в свою очередь, любила Галину, но предпочитала это делать на расстоянии. Об Анне, мучающейся в больницах, внучка не то что забыла – нет, она о ней помнила, но как-то неотчетливо… Она понимала, что хорошо бы забрать не такую уж больную бабку к себе, нанять ей сиделку… чтобы Анна, не дай бог, не умерла в богадельне. Но все никак не могла собраться с мыслями на этот счет – то не хватало денег, то дом был еще не достроен… И Ира стеснялась перед самой собой приезжать в очередной дурдом к тихой, как будто усопшей Анне, но все еще живой на самом деле… Ира боялась этих визитов. Они служили прямым укором ее молодости, успеху, деньгам. Каждый раз, вспоминая о бабке, Ирина давала себе обещание, что непременно заберет ее к себе – вот только съемки закончатся, вот только выплатят гонорар за картину, вот только съездит отдохнуть…

* * *

Напоследок, заканчивая рассказывать, мать напутствовала Вадима:

– А ты все же родственникам позвони. Вот у меня тут Ирочкин телефон записан. Какие бы они ни были, а все-таки родная кровь.

В первые два дня в Москве Вадиму было не до родни. Огромный шумный город навалился на него всем своим блеском, суетой, грохотом вагонов метро. Он едва нашел шикарную гостиницу, в которой ему забронировали номер от фирмы, где-то в Измайлове. Отель оказался просто отвал башки, пятизвездочный, многоэтажный, с бьющим прямо в холле фонтаном, в котором под музыку загорались разноцветные огни. Вадим сразу подметил, что в этом заведении даже у обслуги шмотье покруче, чем у него. Он долго не мог понять, что делать с карточкой, которую ему дали на ресепшн, и как с помощью этого крохотного кусочка пластика открыть дверь номера. А в номере поразился виду, открывавшемуся с балкона, – Москва лежала далеко внизу, огромная, деловая, целеустремленная. Дымили рвущиеся вверх трубы заводов, летели по магистралям автомобили, сияли зеркальными стеклами небоскребы, тускло отливали золотом купола церквей. До Вадима этому городу не было никакого дела.

Вечером, освободившись после обучения, он все-таки вспомнил о просьбе матери и набрал на гостиничном аппарате номер телефона. Ирина не сразу поняла, кто ей звонит:

– Вадим? Какой Вадим? Из Караганды? Вы точно не ошиблись номером?

«Нет, я не ошибся, фифа столичная. Это вы тут последнюю память профигачили, родню забываете. А мы – нет!» – едва не брякнул Вадим. Но Ирина уже сообразила:

– А-а-а-а, родственник. Брат троюродный, так? Слушай, я сейчас никак не могу, у меня тут съемки. Давай завтра пересечемся. Я за тобой заеду, идет? Ты в какой гостинице?

На следующий день троюродная сестра подкатила к зданию отеля на здоровенном джипе. Вышла навстречу Вадиму – высокая, красивая, на каблуках. «Это она в деда, значит, пошла, – сообразил Вадим, вспоминая коренастую низкорослую Анну Федоровну. – Ниче так телка, клевая!»

Он горделиво огляделся по сторонам. Хотелось, чтобы весь персонал гостиницы, свысока взиравший на неловкого провинциала в вязаном свитере, заметил, какая охрененная чика за ним заехала и на какой крутой тачиле.

– Привет, братишка! – поздоровалась Ирина. – Ну как тебе Москва?

– А че, нормально. Город-герой, – неловко пошутил он.

– Поехали ко мне, что ли? – предложила Ирина. – Приглашаю на семейный обед. Я готовить, правда, не умею, но это ничего. Закажем чего-нибудь в ближайшем ресторане.

Мчась в джипе по оживленным московским улицам, Вадим жадно смотрел в окно на мелькающие площади, памятники, скверы, каменные мосты и заново отреставрированные церкви, на красочные рекламы и блестящие иномарки.

Ирина весело рассказывала что-то о своей жизни – о съемках, новых картинах, киноэкспедициях, и Вадим невольно кривился. Не то чтобы он был моралистом – просто этот пышный и равнодушный ко всему город разозлил его. «Сидите тут, все в шоколаде, и не помните, что счастье ваше на чужих костях выстроено, – раздраженно думал он. – Выпендриваетесь – вон, мол, мы какие успешные, богатые, знаменитые, а то, что старуху, которая всю жизнь на вас ишачила, в каталажку сдали, об этом умолчим, ага?»

Над крышей машины промелькнул автомобильный мост, Москва закончилась, и джип вырулил в Подмосковье. За окном потянулись еще не снесенные под нужды богатых дачников деревеньки, просевшие от времени деревянные срубы, тощие березы, зеленеющие равнины, на которых паслись коровы. Они лениво оборачивали лобастые морды к дороге и низко мычали на пролетавшие мимо автомобили.

Ирина выехала на дорогу, ведущую к элитному поселку, затормозила перед воротами одного из участков.

– Вот тут я и обретаюсь. Милости просим, как говорится.

Вадим вылез из машины и пошел к аккуратному каменному дому. Дом был небольшой, но просторный, с террасой и широким балконом на втором этаже. На перилах балкона сушился на солнце ярко-красный купальник. Вокруг дома зеленел сад, в глубине, у забора, чуть покачивались под ветром качели – на сиденье забыта была книжка.

– Осматривайся пока, – широким жестом пригласила Ирина. – Я сейчас пойду позвоню в доставку, закажу нам чего-нибудь пообедать. Ты что предпочитаешь в это время суток?

Когда она упорхнула в дом, Вадим пошел осматривать территорию. Да, богато жила Ирина, этого он не мог не отметить. За домом располагался декоративный бассейн, по каменной кладке бежали струйки прозрачной воды. В сонном солнечном мареве дремали кремовые розы. Вадим шел по дорожке, огибающей дом, и вдруг остановился. Прямо перед ним, в тени полосатого тента, на кресле-качалке сидела древняя старуха – сморщенная, почти облысевшая, в чистом ситцевом платье, на сухоньких ногах – теплые махровые носки. Вадим не сразу понял, что перед ним та самая Анна Федоровна, которая, по словам матери, должна была томиться в дурдоме. Значит, забрали все-таки бабку домой?

Приблизившись, Вадим увидел, что в голубоватых тонких пальцах старуха вертит деревянную игрушку – резную лошадку. Неужели ту самую, которую он ребенком возил тогда по ковру?

Старуха сидела очень тихо, и Вадиму стало не по себе. Кто ее знает, жива она вообще? Может, окочурилась тут, под ясным солнцем.

– Здравствуйте! – преувеличенно весело поздоровался он.

Анна Федоровна обернулась, посмотрела на него бессмысленными водянистыми глазами и вдруг отозвалась:

– Здравствуй, Мишенька! Чего ж давно не приходил? Давай играть. Смотри, папа мне лошадку сделал! – она хвастливо повертела перед Вадимом деревянной игрушкой.

– А-а… Анечка, мне некогда сейчас, – торопливо ответил Вадим. – Давай потом?

– Ну давай, давай потом, – легко согласилась старуха. – Ты же придешь еще, я знаю. Эта Манька соседская сказала мне, что тебя убили. Только брешет она все. Как же убили, когда вот он ты? И папка ко мне приходит, не забывает. Игрушки вот мне мастерит. Хорошо мне живется, Мишенька, грех жаловаться. Слава богу, слава богу!

– А вы давно тут? – осторожно спросил Вадим. – Давно вас Ирина забрала?

– Ирина? Это ж кака-така Ирина? – забеспокоилась старуха. – Никакую я Ирину не знаю. Ты, Мишка, умом, что ли, тронулся? Это ж бати нашего дом, Федора Иваныча, и живем мы тут все – папаша с мамашей, ты да я, да Митюшка с Валюшкой.

За спиной раздались легкие шаги, подошла Ирина.

– Ну конечно, бабуленька, конечно. – закивала она. – Это Мишаня перепутал. Конечно, это твой дом.

– Вот видишь! А ты плетешь, сам не знаешь что, – улыбнулась беззубым ртом она, глядя на Вадима.

– Давай, бабуль, я Лену позову, тебе обедать пора и спать укладываться, – предложила Ирина.

Обернувшись на окна дома, она звонко позвала:

– Лена!

Через несколько минут появилась сиделка, толкавшая перед собой инвалидное кресло. Она ловко пересадила в него невесомую старушку и повезла ее в дом.

– Вот видишь, так и живем, неизвестно, в каком мире, – усмехнулась Ирина, разводя руками. – Я иногда ее наслушаюсь и сама уже начинаю думать, что нахожусь в Ишимском районе Омской губернии. И что скоро нам придется бежать из родного села, чтобы отца не расстреляли. А потом, когда покажется, что мы нашли наконец убежище, начнется война, – она вздохнула.

– Слушай, а тебе не страшно с ней? – поинтересовался Вадим. – Все-таки она ну… не в себе.

– Не-а, не страшно. Она безобидная, – объяснила Ирина. – И потом, понимаешь, бояться своего прошлого – ну пусть не своего, а своей семьи, своей страны – как-то глупо, правда? Так что мы тут уживаемся, уж как получается. Ну ладно, братишка, это все лирика. Пойдем обедать, там такой шашлык привезли, язык проглотишь.

Поманив Вадима за собой, Ирина легко пошла к дому.

Папа

Повесть

Чемодан стоял на кровати, разинув жадную пасть.

Мать ловко паковала вещи – скатывала льняные брюки рулончиком, складывала блузки по швам. Аккуратно завернула в пакет футляр с гримом – чтобы не протек на одежду. Катя сидела на подоконнике и с отсутствующим видом качала ногой.

За окном шумел пропыленной листвой двор спального района Москвы. Через дорогу смотрела наглухо закрытыми на лето окнами школа. По волейбольной площадке лениво гоняли мяч мальчишки. Соседние дома блестели на солнце кафельными бело-голубыми стенами.

Катя прижалась лбом к нагретому солнцем стеклу. Сквозь вид за окном проглядывало собственное отражение – острый носик, близко посаженные круглые, воробьиные какие-то глаза, темная аккуратная челка на лбу.

– Уф-ф-ф, жарко! – Мать не глядя скрутила каштановые волосы на затылке, клацнула длинными пластмассовыми зубами заколка. – Так, значит, меня не будет месяца полтора, в крайнем случае – два. Живите тут с Максом дружно, квартиру не спалите. И присматривай за ним, поняла? Чтоб ел нормально и шмотки свои в стиральную машинку кидать не забывал. Он хоть и старший брат, а все-таки за хозяйку остаешься ты.

– А чё я должна торчать тут вдвоем с этим придурком все лето, – сумрачно бросила Катя, рассматривая царапину на коленке. – Обслуживать его еще…

– Как ты брата называешь, а? – взбеленилась мать. – Он поумней тебя будет! И потом: где ты хочешь торчать? Со мной в киноэкспедиции? – уперла руки в бока мать. – Так мне там не до тебя будет, с утра до ночи буду актрисулек раскрашивать. Я тебе предлагала в лагерь, ты не захотела.

– На фиг мне сдался этот лагерь… – протянула Катя. – Я могла бы… могла бы к отцу в гости поехать, например.

– Куда-а-а? – от удивления мать даже на минуту распрямила широкую спину. Всю жизнь она, изводя себя диетами, безуспешно пыталась превратить свою основательную, приземистую фигуру в тонкое и звонкое точеное тело. – К какому еще отцу? Что за бредовые фантазии?

– К моему отцу, Горчакову Ивану Алексеевичу. – Катя запустила огрызком в форточку, спрыгнула с подоконника и вытащила старый затертый почтовый конверт, спрятанный на полке, между корешками книг.

– Город Харьков, улица Плехановская, 25, квартира 7, – прочитала она.

Мать, прищурившись, разглядывала конверт.

Наконец произнесла:

– Господи, это письмо десять лет назад пришло, когда тебе два года было. Где только ты его раскопала? Может, он там и не живет давно.

– А может, живет! Может, он бы хотел, чтобы я приехала! – запальчиво возразила Катя.

– Ага, ну да, как же: сидит, ждет, когда такое счастье нагрянет, – резко бросила мать. – И вообще, мне нет никакого дела до того, чего бы он там хотел. Мы с ним разошлись сто лет назад, и я не понимаю…

– Почему вы разошлись? – не отставала Катя. – Почему ты не вышла за него замуж?

– Да на хрен он мне сдался? – с деланой веселостью отозвалась мать. – Я свободная женщина, разлюбила – до свидания! Я вон за Максовым отцом побыла замужем, целых три года, мне за глаза хватило. А ты здоровая девица уже, а выдумываешь бог знает что. Ты его не знаешь, он чужой тебе человек, поняла? Выкинь из головы эту чушь. Я и не знала, что ты об этом думаешь…

– А ты вообще не очень интересуешься тем, что я думаю, – заметила Катя.

– Слушай, мне некогда тут философию разводить, ехать пора, – прервала ее мать.

Она захлопнула чемодан, выпрямилась и оглядела комнату, прикидывая, не забыла ли чего.

– Если тебе вдруг так загорелось узнать про отца, давай разберемся с этим после моего приезда. Теперь слушай, – она понизила голос, – деньги на жизнь я вам там, в секретере оставила, должно хватить. Ты у меня девка с головой, поэтому говорю тебе, а не Максу. Вот здесь, – она постучала согнутым пальцем по корешку книги «Жизнь взаймы» Ремарка, – лежит еще заначка. Это – на самый крайний случай, на случай ядерной войны, поняла? Макс про них не знает…

– Лучше б он и про все остальные не знал, – хмыкнула Катя.

– Ну брось, не такой уж он и транжира, – рассмеялась мать. – К тому же у него сессия сейчас, ему не до тусовок будет. Он мальчик хороший, умненький, просто без царя в голове.

Она стащила чемодан с кровати, охнула – он получился слишком тяжелый – и уже из прихожей громогласно заявила:

– Ну, дети, идите целоваться, и я полетела.

Из соседней комнаты выплыл, благоухая пивным перегаром, Катин старший брат, восемнадцатилетний Макс. Он двигался лениво, приволакивая тапки и позевывая: наверно, только что проснулся.

Катя остановилась в дверном проеме, привалившись худеньким плечом к косяку.

Мать смачно расцеловала их по очереди, взвалила чемодан на плечо и вышла из квартиры. Старая деревянная дверь надрывно всхлипнула и затворилась за ней.

Макс уставился на Катю из-под упавших на глаза спутанных прядей:

– Слышь, ты, крыса мелкая, чё ты там втирала матери про меня, а?

– Ничего я не втирала, отвали. – Сестра неловко оттолкнула его руку.

– Думаешь, я ничего не слышал? Что за деньги она тебе дала? – не отставал Макс, наступая на нее.

– Не твое дело, – сжав зубы, процедила Катя и невольно зажмурилась.

Брат влепил ей щелбан в лоб и лениво произнес:

– Ладно, мамочка усвистела, теперь тебе стучать будет некому. Так что рекомендую поперек дороги мне не становиться. Уяснила? Не слышу! – Он склонился над девочкой, ухватив ее пальцами за ухо.

– Уяснила, уяснила, отстань от меня! – выкрикнула Катя.

Брат отпустил ее, и она рванула в свою комнату, захлопнув у него перед носом дверь.

Тем же вечером Макс устроил дома тусовку.

Катя, навалив на голову подушку, старалась уснуть. Но сон не приходил – в соседней комнате слишком громко орала музыка, взвизгивали пьяные голоса. По всей квартире пахло пролитым алкоголем и странным едким сладковатым дымом. На кухне кто-то грохотал посудой, сыпались коробки с крупой.

Разгневанные соседи изо всех сил колотили по батарее.

Катя сбросила подушку, села на кровати. В такие минуты ей так хотелось быть взрослой, сильной, уверенной в себе, чтобы поставить на место вконец охамевшего брата. При матери он не позволял себе так вести, прикидывался «тихим домашним мальчиком».

Впрочем, полагала Катя, мать так слепо привязана к своему первенцу, что продолжала бы считать его ангелом во плоти, даже если бы он и не скрывал от нее своего истинного лица. Мать не раз говорила ей про Макса: мол, он мужик, что с него возьмешь, все они такие безалаберные – до седых волос мальчишки. Зато двенадцатилетней Кате чуть ли не с пеленок мать твердила про серьезность и ответственность.

– Ты – девочка, потом будешь женщина, – поучала ее мать. – Тебе ни на кого рассчитывать не приходится, должна своей головой думать. Этот-то, – она кивала на Макса, – найдет себе какую-нибудь дуру, которая будет ему до пенсии сопли утирать. А нам с тобой нужно во какими быть, – она показательно сжимала кулак, – железными! Нас никто не пожалеет.

Катя же от этих ее слов все сильнее тосковала о неизвестном ей, потерянном когда-то в далеком детстве отце. Казалось почему-то, что мать из бабьей вредности и зависти нарочно запретила ему общаться с дочерью, чтобы и у нее, Кати, не было в жизни ни поддержки, ни опоры. Конечно же, отец не позволил бы Максу так с ней обращаться, он бы ее защищал, брал с собой повсюду, даже… даже в киноэкспедицию.

Он бы носил ее на руках, называл своей маленькой доченькой…

Когда-то в юности мать была доверчивой, смешной коренастой хохотушкой, с искрящимися весельем черными глазами и длинными вьющимися волосами. Матери было лет двадцать, когда она, уже успев поступить в парикмахерское училище, встретила отца Макса. Он ей казался необыкновенным красавцем, прекрасным принцем, почему-то обратившим внимание на нее, ничем не привлекательную парикмахершу. Когда будущий супруг заезжал за ней на новеньких «Жигулях», подаренных обеспеченными родителями, у Люси сладко щемило в груди и кружилась голова от недозволенного счастья…

Единственное, что портило картину грядущего семейного благополучия, – сварливая мамаша жениха, которая никак не хотела смириться с мыслью, что ее единственный сын свяжет свою жизнь с беспереспективной толстоватой Люськой. И добилась-таки своего, старая ведьма, разлучила молодых, несмотря на годовалого внука, который, увы, никак не затронул жестокое свекровкино сердце. Макс получился копией своей матери, а каждый день видеть еще одну Люську, пусть даже в уменьшенном варианте, свекрови было невыносимо.

Люська развелась с обожаемым мужем и отбыла зализывать раны в родительскую квартиру с годовалым Максом на руках.

Тем не менее насмерть влюбленной Люсе удалось пронести свою разбитую о быт и неравенство социальных слоев любовь через многие годы. Со временем эта любовь неиссякающим водопадом обрушилась на сына. Ушлый мальчишка прекрасно осознавал степень привязанности к нему матери и умело этим пользовался. На долю же второго своего чада, дочери, измотанная бытом и тоской по мужу Люська не оставила почти ничего. Единственную дочь она сделала при брате фактически бесплатной обслугой, не имеющей права голоса.

Катя шмыгнула носом и со злостью вытерла навернувшиеся слезы. Реветь она не будет, вот еще!

– Максон, водяра кончилась. Отслюнявь еще бабла! – заорал кто-то в соседней комнате.

Катя выбралась из постели, вытащила с полки Ремарка, выхватила из книги стопку денег и спрятала ее в том самом затертом почтовом конверте с адресом отца, который нашла недавно в старых бумагах на антресоли.

В письме и не было ничего особенного – так, поздравление с Новым годом. Таинственный сильный и добрый мужчина, бывший ее отцом, писал матери, что скучает и что жалеет о том, как повернулась их жизнь, и целует в нос крохотную доченьку.

«Крохотную доченьку, доченьку…» – часами потом повторяла про себя Катя.

Сунув деньги в конверт, рядом с письмом, она спрятала его под пижамной майкой и скользнула обратно в кровать.

Через несколько минут входная дверь хлопнула, в квартире стало потише – наверное, часть гостей ушла-таки за водкой.

А дверь в Катину комнату приоткрылась, треугольник света проехался по полу. Катя отчаянно зажмурилась – пусть думают, что она спит, лишь бы не приставали.

Но никто и не думал к ней приставать. Вошедшие, кажется, вообще не обращали никакого внимания на то, что в комнате еще кто-то есть. Они глухо пыхтели и влажно чмокали в темноте. Катя открыла глаза и рассмотрела собственного брата, подталкивавшего к материнской кровати какую-то блондинку.

Скрипнули пружины. Затянутые в сетчатые чулки ноги девицы взлетели куда-то к потолку, на пол обрушились туфли. Макс, отдуваясь, пытался расстегнуть ремень джинсов.

– Эй, – проговорила Катя, садясь на кровати. – Я вам тут не мешаю?

– Заткнись, – бросил Макс через плечо. – Спи!

– Ну-у, я так не могу… при ней… – капризно заявила девица.

Макс обернулся к сестре:

– Слышь, пойди погуляй где-нибудь полчаса.

– Еще чего, – строптиво отозвалась Катя. – Сами проваливайте, это моя комната.

– Я чё, неясно выразился? – Он подскочил к ней, потный, растрепанный.

От него душно пахло перегаром, глаза были какими-то пустыми, стеклянными. Не желая больше препираться, Макс вытащил сестру из кровати за шкирку, как котенка, и вышвырнул за дверь комнаты. Щелкнул шпингалет.

– Эй! – Катя забарабанила в дверь кулаками, потом коленками. – А ну открой! Открой, гад!

Из запертой комнаты раздавалось лишь мерное пыхтение. В коридоре на нее налетел какой-то придурок с бешеными глазами, заверещал:

– Мусора! Мусора пришли! Палево! – и потащил Катю в ванную.

Она едва отбилась от него, сунула ноги в чужие шлепанцы, набросила на плечи куртку и выскочила из квартиры.

В подъезде было полутемно. Лампочка над головой истерически мигала белым мертвенным светом, тут же гасла и вспыхивала опять. Катя спустилась на половину лестничного пролета, присела на корточки и выглянула из низкого, забрызганного побелкой после недавнего ремонта окна.

На улице лил бешеный дождь.

Молнии так и перерезали небо огненными зигзагами, разухабисто ухал гром. Прозрачные, будто стеклянные, быстрые струи бились о жестяной подоконник, разлетаясь мелкими осколками…

Нечего было и думать о том, чтобы переждать царивший в ее квартире пьяный угар во дворе. Однако возвращаться домой, к этим мерзким рожам, тоже не хотелось.

Катя проверила, на месте ли конверт с деньгами, не выронила ли его в сутолоке. Нет, не выронила. Она вызвала лифт и поднялась на последний, двенадцатый, этаж. Дальше идти было некуда. Она села на ступеньки, натянула куртку на острые коленки – в подъезд пробралась дождевая сырость – и приткнулась головой к перилам.

Жалко себя было до слез. В горле противно щипало, и веки жгло. «Вот вернется мать, Макс, сволочь, у нее попляшет», – пыталась она успокоить себя, зная, что на самом деле мамаша никогда в жизни не поверит в то, что ее любимый сынок выставил сестру из квартиры посреди ночи.

Сзади тихо притворилась дверь, прошелестели чьи-то мягкие шаги. Кате не хотелось оборачиваться. Некто остановился за ее спиной, чиркнул спичкой. Запахло крепким табаком, дымом.

– Ты чего тут сидишь, а? Из дома выгнали? – спросил над головой глуховатый голос.

– Угу, – буркнула она, все так же не глядя на собеседника. – Брат!

– А чего мамка с папкой не заступились?

– Мама в командировке, – ответила она. – А папа… он в другом городе.

– Не живет с вами, что ли? – допытывался незнакомец.

– Почему не живет? – запальчиво отозвалась Катя. – Он приезжает… часто! Очень часто! Он нас очень любит!

– А-а, ну да, понятно. Как же иначе? – хмыкнул мужчина.

Он спустился по ступенькам и остановился напротив нее. Теперь, хочешь не хочешь, Кате пришлось взглянуть на него.

«Старый!» – сразу определила она.

Дядьке было на вид лет сорок – сорок пять, лицо усталое, вдоль щек – длинные, печальные какие-то морщины. И глаза темные и печальные – как кофейные зерна. На голове – короткий седоватый ежик. Когда он снова заговорил, она обратила внимание, что некоторые зубы у него очень красивые, серебряные.

– За что же брат тебя выставил, а?

– Телку привел, – зло сказала она. – Я им там помешала.

– Вот сучонок! – цыкнул дядька. – Разобраться бы с ним, да…

– Боитесь, что ли? – удивилась Катя. – Да вы его одной левой…

– Не, его не боюсь, – усмехнулся незнакомец. – Связываться неохота. Еще ментов вызовет, а мне с ними сейчас ссориться нет резона. У меня щас… как это?.. вроде испытательного срока.

Катя не совсем поняла, что он имел в виду, но важно кивнула. Пусть не думает, что она какая-то тупоголовая малолетка.

– А можете мне сигарету дать? – спросила она.

– Это папиросы, – он показал ей бумажную красную пачку.

Катя заметила, что кисти его рук покрыты замысловатыми татуировками: какие-то церкви, плохо угадываемые кривоватые купола – надо же…

– А ты что же, куришь уже? Такая маленькая…

– Ничего я не маленькая!

Она вытащила из пачки папиросину, неумело сжала ее губами, потянулась к протянутой дядькой спичке, тут же закашлялась. Рот наполнился горьковатой густой слюной, голова закружилась.

– Тьфу, гадость! – Она бросила окурок на пол и притоптала сверху шлепанцем.

– Точно! – подтвердил мужчина. – Ну что, глазастая, я домой пошел. А ты так и будешь всю ночь тут сидеть? Смотри, замерзнешь.

– Подожду, пока они угомонятся, и вернусь, – пожала плечами Катя.

– Это долго можно ждать, – раздумчиво протянул он. – Вот что: если хочешь, посиди у меня. Не больно уютно, но хоть тепло.

– Я вас не знаю, – опасливо поджала коленки она. – Как же я к незнакомому пойду?

– Так какой же я незнакомый, я же сосед, – просто улыбнулся он. – Ты меня не помнишь, потому что я давно тут не был. Последние несколько лет жил… ну, не тут, в общем.

– В командировке были? – догадалась она.

– Угу, в командировке. Точно! В длительной! – закивал он. – А зовут меня дядя Гриша.

– А я – Катя, – представилась она, поднимаясь со ступенек и разминая затекшие ноги. – Ну ладно, пойдемте тогда.

Квартира у дяди Гриши была странная – пустая какая-то. И пахла нежилым. Стол, застеленный газетой, раскладушка, две табуретки, продавленный диван. На кухне вдоль батареи выстроились пустые бутылки. Катя нерешительно остановилась на пороге, не зная, как себя повести. Дядя Гриша, кажется тоже смущенный, помялся, потом спросил, обрадованный догадкой:

– Ты, может, есть хочешь?

– Хочу, – честно призналась Катя. – А у вас есть что-нибудь?

– Ща… – Он прошествовал на кухню, приоткрыл дверцу старого, в подтеках, холодильника. – Яичницу будешь?

– Буду, – кивнула Катя. – Давайте сковородку, я пожарю.

– Чего это? – удивился он. – Я сам справлюсь.

– А вы разве умеете? – изумилась она. – Мой брат ничего готовить не умеет, говорит: не мужское это дело.

– Значит, не приперло его еще как следует, – резюмировал дядя Гриша. – Жрать захотел бы, сразу бы научился.

Он ловко орудовал у плиты. В сковородке зашкворчало масло, туго шлепнулись о чугунную поверхность два желтка.

Катя устроилась на табуретке, оглядела кухню: древний календарь за черт знает какой год, полная бычков пепельница на подоконнике…

– Вы тут совсем один живете?

– Ага.

– А где… ну, жена ваша? Дети? – осторожно спросила она. Любопытство боролось в ней с правилами приличия.

– Жена? – переспросил он. – Была когда-то… Была да сплыла, вот как бывает. Ну, хватит лясы точить, ешь давай!

Он застелил стол газетой, поставил перед девочкой сковородку с яичницей, положил рядом вилку и ломоть хлеба. Катя с жадностью накинулась на еду. Дядя Гриша сидел напротив, задумавшись о чем-то своем, и машинально рисовал что-то на полях газеты огрызком карандаша.

Присмотревшись, Катя разглядела угрюмую девчоночью рожицу с папиросой в зубах. Ничего себе – да это же она сама! Как похоже…

Она доела яичницу, поблагодарила, привычно убрала со стола и пристроилась у раковины мыть посуду. Потом, испугавшись, что набрызгает водой на все так же спрятанный под футболкой конверт, обтерла мокрые руки о пижамные штаны и вытащила его наружу. Огляделась вокруг и, решившись, спросила нового знакомого:

– Слушайте, а можно… можно я у вас в квартире спрячу кое-что? Вот это! – она показала дяде Грише конверт. – Тут деньги, мама оставила. А я боюсь, что брат… Ну, в общем, вы понимаете. Они полежат просто, я потом заберу.

Дядя Гриша хмыкнул, недоверчиво покачал головой:

– Да ты что, девочка, с дуба рухнула, что ли?

– Почему с дуба? – обиделась Катя. – Вы что же думаете, если брат, так и деньги спереть не может? Это вы просто Макса не видели…

– Да не в том дело, что брат, – возразил Григорий. – У меня вон тоже брат был, Валерка, чтоб его перекорежило. Уркаган тот еще: меня, десятилетнего, заставлял в форточки лазить – я тощий был, верткий. А не полезешь – шварк в зубы…

– Вот видите! – горячо перебила Катя. – И мой брат не лучше! Так я оставлю деньги у вас?

– Не понимаешь ты… – цыкнул зубами он. – Как же так можно первому встречному доверять? А что, если придешь завтра, а денежки твои – тю-тю, а? Не хочу я тебя обманывать, маленькая ты совсем, другой бы на моем месте… Вор я, Катя, понимаешь? Домушник. Полгода с последней отсидки только. А ты мне – деньги…

– Во-о-ор… – тихо протянула Катя.

До сих пор ей еще не доводилось встречать настоящих преступников, побывавших в тюрьме, и даже не один раз.

На минуту ей стало жутковато находиться рядом с этим человеком.

С другой стороны…

Ведь он пожалел ее, незнакомую девчонку, позвал к себе, накормил. В то время как родная мать бросила одну на два месяца, а брат ночью вышвырнул из квартиры…

То ли из-за этого, то ли из-за какого-то внутреннего чутья она доверяла этому худому узколицему человеку.

– Ну и что? – запальчиво возразила она. – Ну и что, что вор? Разве воры у своих тоже воруют? А мы ведь с вами теперь друзья…

– Это верно ты заметила, – подумав, протянул он. – Крысой никогда не был и не собираюсь. Ладно, Катюха, оставляй свои деньги, будут в целости, мое слово!

Ту ночь Катя провела на старом продавленном диване дяди Гриши. Увидев, что девочка задремывает, хозяин квартиры бережно накрыл ее собственной курткой. Сам же, кряхтя, разместился на полу у батареи, сунув под голову тощий бледный локоть.

Проходили недели.

Макс совсем разошелся в своих нескончаемых тусовках. То пропадал на несколько дней, то являлся с остекленевшими глазами, требовал у Кати приготовить пожрать, выскребал из секретера очередную порцию денег, зазывал на вечер друзей. Чтобы не пересекаться с его компанией, Катя уже привычно ускользала из квартиры и поднималась на двенадцатый этаж к дяде Грише.

Он давно уже не был для нее незнакомым соседом. Теперь она знала, что зовут его Григорий Иванович Морозов, что ему 47 лет, большую часть из которых он провел в местах лишения свободы. Что первый раз в колонию он попал по малолетке, когда хозяин квартиры, которую задумал «грабануть» его ушлый старший брат, поймал ловкого мальца, проскользнувшего ночью в форточку, с поличным. Отмотав первый срок, Гриша искренне хотел взяться за ум, пошел работать, женился, вскоре родился сын. А потом откуда ни возьмись появились старые друзья, позвали с собой, поманили легкими деньгами… И засвистел Григорий Морозов по новой! Жена, не дождавшись его возвращения, оформила развод и по-быстрому выскочила замуж. А Грише, явившемуся к ней через несколько лет, сказано было, что из своей жизни супруга вычеркнула его навсегда, что сын его не помнит и любит нового папу, и чтобы он, ради Христа, не портил им жизнь и не вздумал качать права.

А там – понеслось! Отсидки, иногда краткие периоды вольной воровской жизни…

Квартира эта принадлежала Гришиной матери. Только вот из последней ходки вернулся он в нее – уже пустую. Не дождалась его маменька, отдала богу душу. Не старая ведь еще была, семьдесят всего – да куда там, разве заживешься с такими сыновьями? Валерка, старший, так и сгинул где-то на Колыме, а младший, Гришка, тоже из неволи в неволю перекантовывается.

Так и надорвали сердце бедной маменьки.

Теперь, оказавшись совсем один на свете, Григорий вроде как твердо решил завязать, взяться за ум, найти нормальную работу, может, и о семье подумать. Все же не старый он еще мужик, руки, слава богу, ловкие, работящие, голова на месте. Неужели не найдет он себе дела?

Да оказалось, не все так просто. Кому он сдался с такой биографией? Мыкался-мыкался, только и удалось, что охранником в супермаркет устроиться. Да и там долго не продержался: обнаружилась недостача в торговом зале, да и погнали взашей. Понятно, ничего у них против него не было, да и не брал он этого вискаря, зуб дает, только кому это интересно… Сидел за воровство – значит, ты и украл.

Не хотелось Григорию из Москвы уезжать, да, видно, придется. Деньги заканчиваются, работы нет. Хорошо, нашелся старый кореш: живет сейчас на Украине, поднялся, автосервис свой заимел – вот и зовет Гришу к себе, механиком. Знает, что руки у него золотые…

Все это дядя Гриша как-то по капле, недомолвками и оговорками, рассказал Кате.

Может, отвлечь ее хотел, чтобы не думала о загулявшем брате. А может, и самому хотелось поговорить хоть с кем-то. Катя привыкла уже засыпать на его раскладушке, задремывать, слушая его глуховатый, почти бесстрастный голос. Она погружалась в сон, и под звуки этого голоса из колыхавшегося перед глазами сонного марева вырастала вдруг перед ней высокая сильная фигура. Крепкие руки подхватывали ее и поднимали под самый потолок. Какой-то человек, близкий, родной, кружил ее, маленькую, над головой, приговаривая:

– Доченька моя… Маленькая, крошечная доченька…

Катя счастливо смеялась и зажмуривалась крепче, чтобы сон не рассеялся.

Мать звонила редко. Коротко осведомлялась, все ли в порядке, и торопилась положить трубку.

– Мама, Макс совсем с дуба рухнул, – не выдержала как-то Катя, не осознавая, что говорит словами дяди Гриши. – Он пьет все время и еще, по-моему, какую-то дрянь употребляет… Мам, у нас денег почти не осталось, а он друзей водит каждый вечер.

– Что ты выдумываешь! – взбеленилась мать. – Я вам достаточно оставила, чтобы роту солдат прокормить! Если тебе новые кеды приспичило купить, так подожди, пока я вернусь…

– Я не выдумываю! – отчаянно выкрикнула Катя. – Мам, он правда совсем уже! Он каких-то девиц сюда водит, а меня из квартиры выгоняет…

– Ох, – мать раздраженно вздохнула. – Почему вы не можете жить в мире, вы же взрослые дети! Ты что, не понимаешь, что я не могу решать ваши проблемы на расстоянии? Что, у меня дел других нет? Я, между прочим, не развлекаюсь тут, а работаю, на вас, детишек, зарабатываю. А ты мне мозг выедаешь. Ну, привел он кого-то, так он же мужик, что тут такого? Переночевала бы в другой комнате, делов-то… Ладно, я сейчас позвоню ему, сама с ним поговорю.

– Мамочка, не надо! – заплакала Катя. – Он же меня убьет, если узнает, что я нажаловалась! Не говори ему ничего. Просто… просто приезжай, мамочка, пожалуйста! Мне так… так без тебя…

– Это наказание какое-то, честное слово, – устало сказала мать. – Теперь истерики по телефону. Ты знаешь, сколько отсюда минута связи стоит? Все, Катя, все, у меня нет на это времени. Разберитесь уже там как-нибудь сами, я приеду – поговорим.

В тот же вечер Макс вернулся откуда-то невероятно злой, раздраженный. Зыркнул на Катю красными глазами и пошел рыться в секретере. Выгреб последние деньги, пересчитал и ввалился в комнату к сестре. Он грубо содрал с ее головы наушники, в которых заливалась Бьёнсе, и развернул сестру к себе:

– Слышь, ты, где деньги, которые мать оставила?

– Сам знаешь, где они, – буркнула Катя. – Ты же их и потратил.

– Ты чё, не врубаешься, что ли? Нам жрать нечего будет, если ты мне денег не дашь, – встряхнул он ее.

– А нам по-любому жрать нечего будет, – возразила девочка, пытаясь вырваться из его цепких пальцев. – Даже если я найду тебе деньги, ты все их на наркоту спустишь.

– Сучка, – выдохнул Макс и, коротко размахнувшись, ударил сестру по лицу.

Катя взвизгнула, отлетела в сторону, зажала руками разбитую губу. Во рту тут же появился тошнотворный металлический привкус. Максим схватил ее за грудки, она в ужасе закричала:

– Не надо, Макс! Не надо, пожалуйста! У меня нет денег, правда!

– Куда дела? – Он встряхнул ее так, что Катина голова ударилась о стену.

Посыпалась штукатурка, постер с Робертом Паттинсоном откололся от обоев и проехался по Катиной голове глянцевым боком.

Макс отшвырнул сестру, как котенка, и ринулся к книжным полкам. Принялся вытаскивать толстые тома, встряхивать их в поисках денег и бросать на пол. Ремарк больно ударил Катю по ноге. Она скорчилась в углу, подвывая от страха и зажимая руками кровавый рот.

– Если не найду, прибью тебя, тварь! – пообещал Макс, обернувшись к ней.

Катя с ужасом смотрела на брата, на его стеклянные, остановившиеся какие-то, страшные глаза. Теперь она точно поняла: он наркоман и ни перед чем не остановится, чтобы добыть себе дозу. Он ее просто изувечит за эти несчастные деньги. Ей необходимо бежать из квартиры, уносить ноги, пока в припадке ярости родной братец не выкинул ее из окна.

Бежать…

Куда угодно, лишь бы подальше от обезумевшего брата!

Стараясь двигаться как можно тише, она переползла ближе к двери в комнату, прижавшись спиной к стене, поднялась на ноги. И, дождавшись, пока Макс отвернется, опрометью бросилась прочь из квартиры.

Катя бегом поднялась на двенадцатый этаж и забарабанила кулаком в дверь квартиры дяди Гриши. Он открыл, девочка ворвалась в квартиру и, судорожно всхлипывая, привалилась спиной к двери.

– Ты чего? – Григорий обалдело моргал, глядя на нее. – Что с тобой? Упала, что ли, на лестнице?

Она попыталась что-то сказать, но из горла вырывался лишь свистящий хрип.