Читать онлайн Как мы продлили этой зимой бесплатно

МЕДВЕЖИЙ ЛЕЙТМОТИВ

Пресс-конференция была назначена на среду, 11 марта. Как и перед экспедицией в Кению, журналистов мы пригласили в новый астрозал обсерватории ИГУ. Совсем недавно, в самом конце минувшего года, на деньги специального проекта Программы стратегического развития университета здесь был завершен ремонт, в результате чего возникла целая стена с фотоизображениями Солнца (в рост человека), галактик, туманностей, комет и прочих типичных космических образов. Перед миссией в Африку стены были еще по-цыплячьи светло-желтыми, теперь же они загадочно чернели, имитируя бескрайние глубины космоса. Тележурналисты оценили это помещение: уже не раз, удовлетворенно хмыкая, они уверенно устанавливают интервьюируемого на фоне либо Солнца, либо почти трехметровой Земли – вид из космоса. Получается необычно и забавно – что, собственно, и нужно для телекартинки.

Виктор Рябенко позвонил минут за десять до начала и сообщил, что не приедет, ибо дела. Дима Семенов позвонил за час и сказал, что и его дела в молодом планетарии не отпускают – «Вы там справитесь?»

– Конечно, – сказал я.

Семенов впервые отсутствовал на пресс-конференции. Впервые за годы наших совместных экспедиций. Это должно было что-то означать.

Я сгреб со стола таблички с фамилиями «Рябенко» и «Семенов». Табличка с фамилией «Семенов» у меня все равно получилась несколько перекошенной – вот и хорошо, подумал я, запихивая лишние таблички во встроенный шкаф.

Приехала Женя Скареднева. Табличка для нее была готова, и была она (табличка) не перекошенной. Тут же появился и Михаил Меркулов, который, собственно, не ожидался, но был очень кстати. Я спросил, устроит ли его табличка с надписью «Виктор Рябенко». Михаил был настроен позитивно и сказал – почему бы и нет. Но я подумал, что будет это неправильно.

Тем временем в дверь один за другим (точнее, большей частью одна за другой) входили журналисты. Внесли штатив и камеру. Время было начинать, и мы начали.

Я показал на экране презентацию об экспедиции, намеченной на следующую неделю. Близилось полное солнечное затмение. Тень Луны пробежит по северной Атлантике в Северный же Ледовитый океан. Никакой суши на пути у лунной тени нет – за исключением датских Фарерских островов и норвежского архипелага Шпицберген. Мы летим на Шпицберген. Кто такие мы? Нас семеро: шестеро иркутян (трое из них сейчас присутствуют на нашей пресс-конференции) плюс обязательный участник наших экспедиций астроном Михаил Гаврилов из подмосковной Черноголовки. Нам предстоит ехать на снегоходах от Лонгйира (это норвежская столица Шпицбергена) до законсервированного поселка Пирамида. На снегоходах. Другого транспорта там нет. Ехать нужно будет шестьдесят километров, сказал я.

Михаил и Женя сидели слева от меня, как бы незаметно, не поворачивая голов, поглядывая на монитор моего ноутбука. За нашими спинами на экране менялись картинки презентации, но разворачиваться спиной к журналистам и смотреть на экран, выворачивая шеи, мои соратники по приполярной авантюре не рискнули – ракурсы были бы неудачными.

Журналисты записывали. Телеоператор скучал, оглядывая галактики на черных стенах, – снимать ему было нечего, поскольку я пригасил свет, чтобы были контрастнее видны картинки на экране, и в зале было явно темновато для того, чтобы включать камеру.

Женя рассказала, что Шпицберген был ее детской мечтой. Когда выяснилось, что там будет затмение и туда отправляется экспедиция, она, не задумываясь ни на секунду, попросилась в состав команды. Она рада, что едет. Нет, трудностей она не боится.

Михаил сказал – впрочем, я не помню, что сказал Михаил. Но к тому, что он сказал, он добавил (а вот это я уже запомнил), что в составе международной команды, в которую мы вольемся, будут наблюдатели затмения из России, Украины и Белоруссии. Так научные задачи объединяют людей из разных стран. Даже в такие непростые времена, как сейчас, – политкорректно заявил Меркулов.

Я зажег свет, телеоператор оживился.

Отвечая на вопросы, я подчеркнул, что шансы на успех крайне малы. Погода на Шпицбергене, по всем прогнозам, ожидается плохая. Точнее, пока что только один день вблизи даты затмения прогнозируется ясным, но вот совпадут ли ясный день и день затмения – пока непонятно. (Погоду отслеживал по интернету Гаврилов, а я старался об этом вообще не думать, чтобы не переживать из-за того, на что мы не сможем повлиять.) Поэтому успешные наблюдения будут большой удачей – а вообще, мы готовы к любому исходу. Нет, не ехать мы не можем, поскольку таков принцип – мы не пропускаем полные солнечные затмения. Даже если вероятность успеха невелика.

Я не стал упоминать о том, что при последней (космонавты говорят – крайней) нашей встрече пару дней назад проректор нашего университета по научной работе и международной деятельности, профессор Александр Федорович Шмидт меня спросил – а какая ожидается погода? Я ответил, что, честно говоря, шансов немного.

– Ну, в следующий раз, перед оформлением твоей очередной командировки на затмение, будем запрашивать прогноз погоды. И принимать решение в зависимости от этого прогноза! – пошутил Шмидт. А может быть, не пошутил… Или не совсем пошутил.

Впрочем, он вполне искренне пожелал нам удачи, когда я уходил.

…Далее были озвучены данные из знаменитого электронного (электрического, как выражается мой давний приятель Юрий Аркадьевич) письма Гаврилова о том, что на три тысячи населения Шпицбергена приходится четыре тысячи голодных белых медведей. Это означает, что конкретно на семерых членов нашей экспедиции их (медведей) там приходится примерно девять штук. Точнее, голов. Или в чем их принято считать?

Числа примерно соответствовали действительности. Насчет того, что шпицбергенские медведи голодны, достоверной информации у меня не было, но я так сказал, доверяя Гаврилову, – ну, и для нагнетания драматизма. Во время объявления этого обстоятельства ни один мускул не дрогнул на наших мужественных лицах – ни у Меркулова, ни у Жени. Журналисты записали – «4000 голодн. медв.». Эта важная деталь попала во все опубликованные в СМИ сообщения.

Вопросов к нам, в сущности, было немного – все было предельно ясно, кроме того, я распечатал пачку пресс-релизов. Когда мероприятие завершалось и журналисты одна за другой стали подходить к нашему столу и забирать свои диктофоны, я вспомнил про дискурс глобуса и сообщил, что на этот раз никакой глобус с собой мы не повезем. Выступать перед школьниками с разъяснительной лекцией перед затмением не получится, поскольку в Пирамиде нет школьников. Собственно, там нет практически никого. Кроме песцов и медведей вокруг. Но к нашему приезду там будут находиться специальные люди из «Арктикугля», чтобы обеспечивать наше пребывание. И заодно нашу безопасность. Поскольку четыре тысячи голодных медведей – это все-таки не шутка…

Пресловутые медведи, по сути, явились главной темой пресс-конференции.

Мы попрощались с журналистами. Шла последняя неделя перед началом экспедиции. Еще ничего (у меня) не был собрано. Насколько я понимал, у всех остальных – тоже. Ну, может быть, кроме Жени – она относилась к происходящему очень серьезно. Дел до отъезда оставалось очень много, и как мы успеем все сделать, было совершенно непонятно. Кроме того, над нами мрачно нависал усиливающийся фактор здоровья. Точнее, его (здоровья) отсутствия.

ДУХИ ЗДОРОВЫХ ТЕЛ

Мне казалось, что заболели все.

Сначала занемог Виктор Рябенко. Он прислал электрическое письмо, оправдываясь, что не отвечает на послания, ибо грипп. Но к моменту вылета непременно поправится.

За четыре дня заболел Дмитрий Семенов. Он проводил во вновь открытом планетарии почти весь день без выходных, а там уже заболели (поочередно) сначала все лекторы, потом и все экскурсоводы, а он все держался – но наконец заболел сам. Поскольку никакие лекарства он не пьет, лечение осуществлялось только народными методами. При этом Дима периодически звонил и однообразно спрашивал, как я себя чувствую. А я уже неделю чувствовал себя плохо, поскольку и у меня появился неодолимый кашель (я с трудом с ним справлялся на пресс-конференции), и подскочила (однажды) температура, и сил было немного, и тонус был никудышный, а дата вылета экспедиции неумолимо приближалась.

Тут Женя Скареднева сообщила через социальную сеть, что борется с насморком, причем успех в этой борьбе переменчив. Из подмосковной Черноголовки Гаврилов извещал в своих электрических письмах, что никак не может восстановить после болезни тот уровень состояния здоровья, который ему необходим для купания в проруби (зачем и кому было необходимо само купание, Гаврилов не сообщал). Общая картина бедствия выглядела глобальной и производила гнетущее впечатление.

Я начал есть антибиотик. Дочь Саша в телефонном разговоре посоветовала применить ингавирин – она тоже недавно прошла через эти сезонные испытания. Я стал пить и его, но кашель не прекращался – почти до боли в бронхах. Я с ужасом подумал, что, если это воспаление легких, то грядущее и неизбежное путешествие в таком состоянии на снегоходе по снежным просторам Шпицбергена должно привести к тяжелым последствиям. Норвежская медицина, языковой барьер, страховка, транспортировка в неудобных жестких санях, прицепленных к снегоходу («…и в санях меня галопом повлекут по снегу утром…») в Лонгйир, эксгумация – точнее, экстрадиция – в Россию, долгий перелет с высокой температурой в неудобном самолетном кресле, где я буду загибаться. Скорая помощь у трапа. Тяжелый прогноз. Все это представлялось ярко, и настроение мое поэтому не улучшалось.

Я отправился в диагностический центр и заплатил за рентген. Про себя я решил, что все-таки с воспалением легких я в Заполярье не полечу – еще дочь маленькая, в конце концов. И дел полно. А рентген был уже просто необходим: помимо проблем с кашлем, суровый приказ по университету гласил, что все преподаватели и сотрудники должны пройти процедуру тотального флюорографирования и предъявить соответствующий документ – иначе уволят. Точнее, уволят не обязательно, но могут и уволить. Поскольку в родной районной поликлинике отродясь не было никакой флюорографии, а искать ее (флюорографию) по городу долго и некогда, все сроки давно прошли и уже три факультета вежливо угрожали меня уволить со ссылкой на приказ ректора – я решил, что рентген будет небесполезен еще и с этой точки зрения.

Рентген мне сделали в пятницу, и на следующий день, в последнюю (крайнюю!) субботу перед вылетом (14 марта), я отправился на прием с почему-то уменьшенным, формата А4, снимком в руке. На снимке просматривались крошечная грудная клетка с микроскопическими легкими, видимо, принадлежавшая какому-то мелкому примату.

Я сообщил врачу, что во вторник мне лететь на Крайний Север – нас ждет полное солнечное затмение, да еще и за границу, и я должен знать, в каком нахожусь состоянии, чтобы принять ответственное решение, поэтому прошу очень внимательно отнестись к моему случаю. Вот снимок!

Врач посмотрела на меня со странным выражением лица, достала стетоскоп, внимательно меня послушала, посмотрела на снимок (но не на тот, который я принес, а на тот, который уже был открыт на ее мониторе) и заявила, что никакого воспаления у меня нет – «разве что горло у вас красное! Полощите! Нужно же полоскать!..»

Я тут же почувствовал себя хорошо. У меня в ту же минуту прекратился кашель, и я посмотрел по сторонам. Все было отлично. Врач, несомненно, была очень опытной, а медсестра, описывавшая мой случай в компьютере под диктовку врача, – симпатичной. Мне было предписано прекратить пить антибиотик, не только полоскать горло солью с содой, как я обычно делаю, но и использовать настои всяких трав, промывать нос соленой морской водой (видимо, зачерпнутой из Северного Ледовитого океана – чтобы уже привыкать) и так далее. В общем, забрезжила надежда, что я останусь жить. Правда, на снимке между делом обозначилось совсем иное заболевание, которым надлежало заняться, но об этом можно было вспомнить и после возвращения. Я забрал снимок и выданные мне распечатки, попрощался и закрыл за собой дверь с легким сердцем.

На улице был небольшой плюс, светило солнце в синем мартовском небе, дул весенний ветер, и все было хорошо. Все было просто отлично! Только в это момент я осознал, что еду – еду!!! – и тут же отправился покупать в дорогу носки и «фонарики».

Поскольку я почему-то объявил, что площадку для наблюдений солнечного затмения придется выбирать, обязательно и неизбежно утопая по колено в снегах, наши опытные горновосходители и снегопроходимцы Дмитрий Семенов и Михаил Меркулов – которые всегда дожидаются самых холодных зимних выходных, чтобы в очередной раз покорить неприступную вершину Мунку-Сардык – авторитетно мне заявили, что необходимы «фонарики». Что такое «фонарики»? «Фонарики» – это жаргонное выражение. Синонимы: бахилы, гамаши – в общем, непромокаемые приспособления, которые надеваются сверху на штаны и зацепляются за обувь, чтобы штанины не промокали снизу.

Я прибыл в магазин, где мы нос к носу столкнулись со старшим моим племянником Даниилом Тюрюминым. Даниил – опытный турист, альпинист, инструктор (он водил группы даже не на Мунку-Сардык, а на семитысячник – пик Ленина!), путешественник – в общем, человек, не понаслышке знакомый со снаряжением, необходимым для жизни среди снегов. Он посоветовал мне, как выбрать «фонарики» (я их тут же купил со скидкой – у Даниила была с собой соответствующая пластиковая карта) и обещал мне темные очки от яркого света в солнечный день. Я отправился к себе в обсерваторию уже в решительном, боевом и трезвом настроении, перечисляя мысленно все то, что предстояло собрать за оставшиеся два дня, а также те дела, которые предстояло сделать до отъезда. А дел этих было настолько много, что перебирал я их с таким отрешенным и болезненным выражением лица, как будто организм снова печально уверился в том, что воспаление легких налицо.

Сразу нужно сказать, – чтобы не забыть потом – что в экспедиции мне ни разу не понадобились ни «фонарики», ни темные очки. Разумеется.

КАМУФЛЯЖ ПОД ТОНКОЙ ПЛЕНКОЙ

Будильник прозвонил в три тридцать.

Учитывая, что я улегся спать примерно в час тридцать, можно было заметить, что смысла ложиться почти не было. Тем не менее, он (смысл) был – два часа сна лучше, чем отсутствие сна.

В коридоре на выходе стоял мой гигантский станковый рюкзак маскировочной камуфляжной окраски на 120 литров. На его дне лежал объемный мешок с многочисленными горными штанами Димы Семенова. Семенов вчера улетел в Вену и увез с собой снаряжение для катания с гор. В Альпах. Дело в том, что в Альпы собиралась целая команда из Иркутска – человек двадцать – и Дима собирался к ним присоединиться после наблюдений затмения. Тащить с собой снаряжение в Норвегию и на Шпицберген было бы, конечно, верхом неразумия. Поэтому хитрый Семенов увез с собой в Альпы многое из того, что там могло ему понадобиться, и собирался присоединиться к нам в Осло налегке. А уже потом, после затмения, снова вернуться в Альпы и лихо покататься в горах. Хитрость заключалась в том, что остатки своего груза Семенов раздал нам. Предполагалось, что мешок его горных штанов я должен буду свозить на Шпицберген, а потом Дима его заберет – на обратном пути с острова («У вас же большой рюкзак? Давайте я вам оставлю вот этот мешок, он весит немного, только вот объем большой…»).

Помимо мешка со штанами, имелись еще горные ботинки. Великодушный Семенов сказал мне: «А эти ботинки передайте Меркулову, пусть их везет он…»

Я взял ботинки. Они были тяжелые – как будто предназначались не для гор, а для водолазных работ. Я позвонил Меркулову и сообщил ему радостную весть, предупредив, чтобы он не запаковывал свой груз намертво – предстоит добавить туда семеновские ботинки.

Моя уверенность в том, что Меркулов не был предупрежден о страшном, оправдалась. Но он храбро сказал: «Хорошо, только можно я не буду заезжать к вам за ботинками? Вы сможете привезти их в аэропорт? Отлично, там я и положу их к себе…»

Меркулову было некогда. Помимо собственных дел, он должен был выполнить еще и два общественных задания: оформить для Семенова медицинскую страховку (Дима, конечно, не успел это сделать, но уже отбыл в Вену), а также забрать в некой фирме флаг нашей экспедиции. Оба этих дела потребовали титанических усилий. Когда Меркулов приехал за флагом в шесть вечера, фирма была уже закрыта. Но там (на свою беду) случайно остался один из сотрудников, который не знал, где лежит готовый флаг. Руководимый по телефону шефом, злой сотрудник, не успевший вовремя убежать домой, залез в закрома, открыл все шкафы и все ящики, и они вдвоем с Меркуловым полчаса искали нужный предмет. Михаил сказал, что в процессе поисков он увидел очень много необычного и удивительного (просто поразительно, какие флаги и вымпелы иногда заказывают люди!..), но о подробностях загадочно молчит до сих пор.

Позвонил он уже вечером накануне вылета и радостно сообщил, что флаг-таки найден и получен! Наверно, именно эта радостная весть помогла ему стойко перенести тяготы сообщения о семеновских ботинках…

Все-таки Семенов – очень эффективный менеджер.

Итак, в коридоре стоял 120-литровый рюкзак, а рядом – желтый пакет с водолазными ботинками для семеновских альпийских горных развлечений. Я сходил в душ, чтобы взбодриться (дело шло к четырем часам утра), побрился, после чего сложил электробритву во второй рюкзак.

Да, был и второй рюкзак! Предполагалось, что он будет со мной всегда. В нем находилась папка со всеми документами – распечатками билетов, бронями на отели, данными по затмению. Там же был ноутбук, а также сумка с зарядными устройствами и проводами. Туда же я затолкал и бритву. Имелось в виду, что в случае утери авиаперевозчиками камуфляжного суперрюкзака второй рюкзак с наиболее важным содержимым обеспечил бы мне возможность дальнейшего автономного существования. А что еще может быть нужно для существования, кроме бритвы, зубной щетки, компьютера и документов? Еще нужен был фотоаппарат, который я положил в маленький рюкзак. Вес маленького рюкзака подскочил до шести с половиной килограммов, тогда как груз большого рюкзака приближался к двадцати. Опять не получается лететь налегке, мрачно подумал я. И зачем нужен большой рюкзак, если существовать можно с одним маленьким?

В четыре часа и десять минут должен был позвонить Виктор Рябенко, и он, конечно же, позвонил. Сообщил, что такси пришло раньше, он уже едет и минут через пятнадцать будет возле меня.

На самом деле возле меня он оказался уже минут через семь, но мои рюкзаки были уже к тому времени спущены к выходу, желтый пакет последовал за ними, и я вышел на улицу (было тихо, темно и прохладно) как раз в тот момент, когда одинокое такси Виктора, освещая фарами свежий бетонный столб, шумно выворачивало из-за угла к моему подъезду.

Мы загрузились. Я сказал, что главное теперь – не забыть семеновские ботинки в недрах такси. Рябенко тщательно запомнил, что этого делать нельзя, и мы тронулись. В аэропорту мы были уже через три минуты. Я нередко хожу в аэропорт от дома пешком – но, конечно, не с двумя рюкзаками.

Неподалеку от входа в аэропорт возле машины в темноте стояла Женя Скареднева. Мы помахали друг другу руками, но она почему-то никуда не шла и продолжала стоять около машины, сделав нам знак, впрочем, что все в порядке. Мы с Виктором подхватили свои вещи и повлекли их к освещенному стеклянному входу, светившемуся во мраке. У Виктора тоже было два рюкзака, но мой оставался самым большим. Собственно, он остался таковым до конца экспедиции.

В аэропорту уже начиналась обычная суета. На табло явно фигурировал наш рейс. Тут на входе появился Меркулов с матерчатым красным рюкзаком, потом возникла, наконец, Женя в сопровождении мамы, с матерчатым серым рюкзаком, а чуть позже показался Михаил Чекулаев с большой серой сумкой, которая при ближайшем рассмотрении тоже оказалась рюкзаком.

– О, вы сторонник отечественной одежды? – сказал Меркулов.

Я был в куртке, которую мне некогда подарила сестра. Я никогда не интересовался производителем куртки. Тут же оказалось, что куртка хорошая (я и так это знал), а производитель ее известен (я тут же забыл название фирмы).

Я с радостью вручил (всучил) Меркулову желтый пакет со свинцовыми ботинками. Меркулов крякнул, борцовским приемом уложил свой рюкзак на пол и начал умело расстегивать клапан. Желтый пакет исчез в его (рюкзака) недрах, и я перевел дух.

– Мы будем упаковывать груз? – спросила Женя, не отходя от мамы.

Ночной упаковщик чемоданов, нервно позевывая, уже смотрел на нас, выбирая добычу.

– Нет! – уверенно сказал Меркулов. – Зачем? Триста рублей за упаковку! Мы все сделаем бесплатно. Сами.

Он расшпилил один из карманов рюкзака и торжествующе извлек оттуда рулон полиэтиленовой пленки. Упаковщик потерял к нам интерес и отвернулся.

Меркулов принялся за дело. Он начал обматывать свой рюкзак пленкой, я помогал, придерживал и переворачивал рюкзак, пленка оказалась слишком тонкой и все время рвалась, и тогда Меркулов искал разрыв на рулоне и скреб его ногтем, надеясь зацепить край и произнося междометия. Это получалось не всегда, точнее, не сразу.

Процесс шел медленно. Меркулов переворачивал рюкзак резкими и неожиданным бросками, рюкзак скакал и метался по полу, поэтому в радиусе двух метров никто уже не рисковал к нам подходить. Я думаю, что ускорения, которые испытывал рюкзак при бросках и рывках, были немалыми («Бойтесь легенных ускорений!.. Пыль сносит влево!..»), и я даже хотел спросить, не будет ли повреждена спрятанная (как я надеялся) в его недрах бутылка водки. Чекулаев во время последней нашей встречи авторитетно сказал, что каждый должен иметь с собой по бутылке – а значит, она там была. Поскольку на самом деле не было никакого смысла задавать этот вопрос, я и не стал этого делать.

Чекулаев и Рябенко, соскучившись следить за процессом, отправились на регистрацию – время шло, и очередь быстро нарастала. Наконец, Меркулов завершил обмотку своего рюкзака и приступил к обработке моего. Не прошло и десяти минут, как мой рюкзак стал еще более ужасным на вид, чем был раньше. Не было никаких сомнений, что норвежские пограничники, завидев такой груз нарочито военного (камуфляжного) вида, должны будут учинить строжайший досмотр его содержимого. Особенно после объявления на днях об арктических военных учениях с участием тридцати восьми тысяч российских военных в непосредственной близости от норвежских границ.

Тридцать восемь тысяч российских военных – это даже не четыре тысячи голодных медведей.

Мы подтащили наш груз к стойке регистрации и получили по два посадочных талона (до Москвы и сразу до Осло). Чудовищные наши рюкзаки, обмотанные пленкой, которая начала рваться и лопаться еще до отправки на самолет, уехали на транспортере в небытие, откуда должны были явиться уже в столице Норвегии. Проводив их взглядом, мы вздохнули с неким облегчением, хотя и не без тревоги – и отправились на второй этаж, на паспортный контроль.

Оказалось, что с одним рюкзаком существовать гораздо лучше, чем с двумя. Неплохо существовалось и без пакета с тяжелыми ботинками.

Наверное, Семенов откуда-то узнал об этом раньше.

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ – САМОЛЕТ И ЧЕЛОВЕК

– Вы видели, как назывался наш самолет? – спросила Женя, как только мы воссоединились под сводами аэропорта Шереметьево.

…В самолете мы все сидели порознь. Рядом со мной оказалось свободное место, и это было хорошо – можно было не толкаться с соседом локтями и даже положить лишнее на соседнее сиденье.

Был момент, когда в самолете стало мне худо. Какой-то приступ непонятно чего. Вероятно, какой-нибудь спазм каких-нибудь сосудов, как сказали мне позже. Это случилось не в первый раз, и я так и не знаю, что это было – становится сильно плохо, а потом все проходит, только обильный пот выступает, и дальше все становится хорошо. Подозреваю, что когда-нибудь хорошо не станет.

А в остальном все было неплохо. Я даже поспал в самолете после того, что случилось, что у меня обычно не получается. Но тут, видимо, сказались почти бессонные сутки, да и в предыдущие ночи выспаться не удавалось.

…В Москве было раннее серое утро, туман затягивал небо, в длинных путепроводах аэропорта было пока немноголюдно. Я съехал на эскалаторе в знакомый до боли зал прибытия сектора D. Напротив эскалатора находилась кофейная точка, где никто никогда не пьет кофе – забирает багаж и уезжает. Я увидел знакомые фигуры и среди них оранжевую курточку Жени. Они вышли из самолета раньше меня.

– А вы видели, как назывался наш самолет? – спросила Женя.

– Видел, – сообщил я, укладывая рюкзак на красное плюшевое сиденье. Жене уже готовили кофе – тот самый, который здесь никто никогда не пьет. Меркулов и Чекулаев стояли рядом (хотя могли бы и присесть), а Виктор Рябенко был озабочен, поскольку хотел курить.

Самолет назывался «Л. Н. Гумилев». Фишка была в том, что еще перед посадкой в самолет темным ранним утром в Иркутске мы успели поговорить на метафизические темы, поминая Гумилева, Чижевского и Фрейда. Разговор завел, естественно, Чекулаев. У меня иногда возникает впечатление, что он стремится отправиться в очередную экспедицию за затмением именно ради того, чтобы во время путешествия поговорить наконец на метафизические темы. А чем, собственно, можно еще заниматься в пути?

Любопытно, что такие фигуры, как Лев Николаевич, Александр Леонидович, Зигмунд (можно сюда добавить еще и Отто Юльевича), – это знаменитые авторы великих концепций, которые всегда упоминаются в метафизических беседах, но к которым профессионалы (по моим наблюдениям) относятся довольно скептически. В непосредственных конкретных исследованиях эти концепции, как правило, не упоминаются и, в общем, остаются невостребованными. Сами идеи интересны, но их практические воплощения, похоже, при корректной верификации не очень-то подтверждаются. Так, впрочем, происходит со всеми концепциями, которые претендуют на объяснение всего на свете через одну причину. Но зато имена авторов концепций неизбежно возникают во время метафизических дискуссий.

– Это, наверное, был какой-то знак! – сказала Женя, которой наконец подали кофе.

– Да. Такое совпадение явно не случайно! – ответил я, стараясь добавить таинственности своему высказыванию. – Вот увидите, Гумилев еще как-то проявится в нашем путешествии…

На самом же деле Лев Николаевич Гумилев так больше и не проявился. А мне было лень выстраивать (подстраивать) события так, чтобы проявился…

Выяснилось, что до отправления в Осло у нас еще часа четыре. Следовало перейти в терминал Е, и это было единственное, что нужно было сделать. Впрочем, на самом деле были у нас еще важные дела помимо этого.

Женя должна была встретиться с сестрой – она уже позвонила, и было известно, что сестра едет в Шереметьево из Москвы на аэроэкспрессе. Для сестры у Жени был специальный пакет. «С едой?» – спросил я. Оказалось – да. Шутить на тему, что москвичей, как всегда, кормит Сибирь, тоже было лень.

Кроме того, Виктор Рябенко должен был покурить.

Женя допила кофе, и мы разбрелись в разные стороны. Меркулов вызвался сопровождать Женю, Виктор извлек пачку сигарет и пошел неизвестно куда – в даль туманную. А мы с Михаилом Чекулаевым отправились в терминал Е.

КАК ХОРОШО БЫТЬ ОЛИГАРХОМ

– Нужно найти, где выход на посадку, сесть неподалеку и поесть, – предложил я.

– Где выход, еще неясно, – возразил Чекулаев. – Gate еще не объявлен. Вы не возражаете, если мы пойдем в VIP-зону?

– Это, надо полагать, дорого! – предположил я. И рассказал, как мы летели в прошлом году с девятилетней Машей из Петропавловска-Камчатского в Иркутск через Хабаровск и я хотел было посидеть с девочкой в комфорте, но мне сказали, что с нас возьмут пять тысяч, а у меня их уже не было, и сидели мы в общем зале на металлических дырчатых сиденьях, и свелся наш комфорт к общению с обезьянкой в клетке по соседству.

– У меня есть карта! – пояснил Чекулаев и извлек из бумажника черную пластиковую карту.

– Черная метка. И что она позволяет? – спросил я.

– Мне дочь рассказала, что это очень хорошая карта, – сообщил Чекулаев. – Я ей как-то дал такую в поездку, она сидела в VIP-зоне, и там можно было и отдохнуть, и поесть, и все бесплатно. Кроме того, по карте можно провести гостя…

– Хорошо быть олигархом, – сказал я. Чекулаев, конечно, не олигарх, но некоторые родовые признаки олигарха в нем все-таки присутствуют.

– Так что, идемте? – спросил Чекулаев еще раз.

– Идем, – сказал я.

Мы пошли дальше, поглядывая по сторонам в поисках зоны для олигархов. Наконец Чекулаев, сказал: «А! Вот она!» – и я увидел большую надпись «Галактика».

Мы вошли, за стойкой reception скучали милые отлично отмакияженные девушки в корпоративной униформе. Черная карта Чекулаева была ими внимательно изучена, и было нам сказано – проходите, пожалуйста, приятного отдыха.

Мы прошли. Это был большой зал, где стояли кожаные (впрочем, боюсь, что все-таки дерматиновые) диваны, журнальные столики, а также виднелся островок из высоких круглых столиков, окруженных барными стульями. Стеклянная стена выходила на летное поле, оттуда светило яркое солнце (тучи разошлись) и темнели в контровом свете романтические контуры самолетов. Просматривалась в зале стойка бара, и рядом с ней стена холодильников. В них можно было набирать дармовую пищу для олигархов.

– Не оборачивайтесь сразу! – вдруг почти прошептал (прошипел) Чекулаев. – Там младший Масляков!

Я не стал оборачиваться. Мы прошествовали в дальний угол и обнаружили незанятый диван. Сбросили там куртки, поставили рюкзаки и стали оглядываться.

– Ну что, надо же поесть? – предложил Чекулаев. Я не возражал.

Бармен налил нам по бокалу красного вина. Мы отправились за высокий круглый столик и взгромоздились на стулья, по пути захватив блюдечко с орехами. Когда я возился вокруг стула, разглядел то, о чем говорил Чекулаев. На кожаном диване пребывал в белой футболке Александр Александрович Масляков-младший в сопровождении супруги, которая всегда сидит рядом с ним в телевизоре за спинами членов жюри высшей лиги КВН и картинно улыбается. Сейчас она не улыбалась. С ними была девочка лет четырех.

– Обратите внимание, мы не показываем на него пальцем и не просим автограф, – заметил Чекулаев. – Мы же с вами воспитанные люди!

Я уселся наконец спиной к именитому семейству.

– Ну, за начало!

Мы чокнулись. Вино было неплохим.

– Наверное, надо сходить за едой? – предложил Чекулаев. Я снова не возражал. Мы сползли со стульев и отправились к холодильникам. Помимо холодильников, имелась стойка с кастрюльками, где остывали некогда теплая овсянка и что-то еще. В общем, олигархам тут умереть от голода не давали, но я полагал, что VIP-комфорт должен быть несколько покруче. Кроме того, солнце все время светило в глаза, и мне приходилось все время пододвигаться, чтобы на лицо падала тень.

Чувствовал я некие угрызения совести. Во-первых, экспедиция – это преодоление трудностей и напряженный труд на благо науки во имя счастья человечества. А мы сидели себе, пили вино, заедали сыром, колбасой и селедкой из холодильника, клевали орешки, и становилось нам хорошо, хотя, в общем, и раньше было неплохо. Но я тут же убедил себя в том, что предыдущие недели были просто сумасшедшими, работы было выше крыши, недосып и нервы – и теперь от нас уже ничего не зависит, трое суток до затмения – в общем, почему бы двум благородным донам не выпить холодного ируканского? С утра. Убедить себя в этих простых человеческих истинах особого труда не составило.

Но было и во-вторых. Мы сидели в зоне для олигархов, а товарищи наши по экспедиции, уставшие, невыспавшиеся и голодные, явно бродили где-то в чудовищных недрах недружелюбного столичного аэропорта. И всюду натыкались на чай за триста рублей и кофе за пятьсот.

– А как же наши товарищи? – неискренне сказал я. К этому моменту Чекулаев еще раз сходил к бармену и принес по второму бокалу.

– Ну, Женя, например, еще встречается с сестрой, а Меркулов ждет конца этой встречи! – убедительно сказал он. Мы чокнулись еще раз, и у меня пискнул телефон. Привычным жестом, который у будущих поколений человечества будет записан в генетической памяти, я достал телефон и увидел SMS от Рябенко. Тот был обеспокоен – где мы?

Я позвонил Рябенко и сказал, что мы сидим в зоне «Галактика».

Я почему-то думал (и почему я так думал?), что он позвонит от входа и Чекулаев проведет второго гостя на свою черную метку, но уже минут через пять сам Рябенко подошел к нашему столику и поставил рюкзачок на рядом стоявший диван.

– А как тебя сюда пустили? – спросил я.

– Ну как, – недоуменно ответил Виктор. – За две с половиной тысячи…

Я раскрыл было рот, но Чекулаев сделал мне страшные глаза, и я закрыл рот обратно. Виктору не пришла в голову мысль, что мы проникли сюда по черной метке, он думал, что мы такие же крутые, как он, – заплатили по две с половиной тысячи. Ну и пусть думает. Чтобы не было обидно.

– А тут Масляков-младший! – сказал я и обернулся. Но Масляковых не было. Они, наверно, уже грузились в самолет, отправляясь бизнес-классом на какие-нибудь Канары. К вопросу на тему о «хорошо быть олигархом».

– По бокалу? – предложил Чекулаев.

– Пожалуй, нет! – сказал Рябенко. Он сходил к автомату и налил себе томатного сока. Я тут же рассказал, что люди, которые не пьют в обычной жизни томатный сок, начинают его потреблять в ходе авиапутешествий. И якобы есть тому объяснение. Ученые («Британские?» – хором спросили Рябенко и Чекулаев – да, вероятнее всего, британские!) – так вот, ученые доказали, что при пониженном атмосферном давлении субъективное восприятие вкуса томатного сока изменяется к лучшему, и поэтому многие просят на борту именно томатный сок. Эту малоправдоподобную историю поведал мне во время нашей предыдущей встречи Гаврилов, и я, используя отсутствие Гаврилова, не без пафоса пересказал ее в запомнившемся варианте. Мои товарищи, впрочем, с сомнением приняли эту информацию.

Виктор Рябенко допил сок с субъективно изменившимся вкусом и стал беспокойно оглядываться:

– А тут можно поспать?

– Там есть диван, – показал я. – На нем наши вещи.

– Отлично! – сказал Виктор. Я сполз со стула, мы прошли к дальнему дивану, я переложил рюкзаки на журнальный столик, и Виктор, быстро и (видимо) привычно обустроив из куртки изголовье, разулся, улегся на диван и, как мне показалось, заснул в ту же секунду. Я пошел обратно к Чекулаеву. Передо мной уже стоял очередной бокал. Солнце красиво просвечивало сквозь благородную багровую жидкость.

– По-моему, селедка плохая, – сообщил Чекулаев. – То есть она в принципе съедобная, но уже какая-то обветренная. Недостойная VIP-зоны «Галактика».

– Немолодая, – сказал я. – Видавшая виды селедка. Пострадавшая от санкций. Норвежская, наверно… Кстати, скоро должен появиться Гаврилов!

Я достал телефон и отбил в пространство SMS о том, что мы в «Галактике». Через пару минут телефон снова пискнул. В ответном послании меня просили уточнить – в какой именно галактике – Млечном Пути, Андромеде или Водовороте?

Гаврилов так шутил.

МАЛИНОВЫЙ ЗНАК

Мы с Чекулаевым вернулись к метафизическим темам. Чекулаев перевел разговор на любовь. Но не успел я авторитетно высказаться по этому важному поводу, как явился Михаил Геннадьевич Гаврилов. Основатель-организатор Азиатско-Тихоокеанской астрономической олимпиады, ученый секретарь Научного совета РАН по астрономии, кандидат физико-математических наук, участник восьми (нынешняя была для него девятой) экспедиций по наблюдениям полных солнечных затмений и прочая, и прочая, и прочая.

Он появился буквально через пять минут после своей SMS-шутки, и я пожалел, что не успел поспорить с Чекулаевым о том, что Гаврилов будет в красно-синем пуховике. Я бы выиграл. Гаврилов действительно приближался к нам в своем чудовищном, надутом, как скафандр, красно-синем пуховике, и был этот пуховик уже не так нов, как было год назад, когда я впервые увидел эту впечатляющую одежду на фестивале науки в Иркутске. Из-за плеч вздымались, подобно крыльям, покачиваясь, отстегнутые части капюшона, а из швов на стыках красного и синего в некоторых местах уже торчали (точнее, угадывались – «скорей угадаешь, чем разглядишь…») какие-то подозрительные перья. На плече Гаврилова висела его знаменитая светло-коричневая сумка-портфель, и была она, как всегда, набита до отказа нужными вещами, и некоторые из этих вещей виднелись, выпирая, подобно перьям, наружу, из-за чего главная молния сумки не застегивалась до конца. Была эта сумка видавшей разные виды, ездила она, по-моему, уже на остров Пасхи в 2010 году, а также во все последующие экспедиции и всегда содержала самые нужные вещи и документы. Теперь ей предстояло оказаться в Заполярье.

А еще у Гаврилова имелись: серая шерстяная шапка, опасно свисавшая из кармана пуховика, длинные черные прямые волосы, которых в новом тысячелетии еще не касалась расческа, и настоящая могучая черно-седая борода. Сразу было видно, что это известный полярник и путешественник типа Федора Конюхова. И не возникало никаких сомнений, что именно такие люди, и никакие другие, должны обладать первым правом бесплатно посещать VIP-зал «Галактика». Ну, не Масляков же!

Мы поздоровались. Я был очень рад его видеть! И Чекулаев был очень рад его видеть. И вообще, мы были уже очень рады.

– А ты как сюда попал? – непедагогично спросил я. – Ты тоже заплатил две с половиной тысячи, как Рябенко?

– Зачем же, – ответил Гаврилов, с трудом выбираясь из пуховика. – Я же тебе писал, что полечу на вашем самолете, но только бизнес-классом, а значит, имею право проходить сюда бесплатно. А вы что, заплатили по две с половиной тысячи?

Немыслимые сотни тысяч миль, накопленные Гавриловым в ходе непрерывных перелетов по земному шару, позволяли ему иногда бесплатно летать, причем даже бизнес-классом.

– Нет, только Рябенко! – сказал я. – У Михаила Владимировича есть карта, по которой мы сюда прошли…

Гаврилов с интересом изучил чекулаевскую карту.

– Михаил Геннадьевич! – сказал Чекулаев с воодушевлением. – Вы не будете возражать против бокала красного вина?

Гаврилов не возражал. Он пошел запасаться едой, а Чекулаев еще раз сходил к стойке.

– Тут был младший Масляков. С семьей, – сообщил Чекулаев, когда мы, теперь уже втроем, угнездились на высоких стульях и чокнулись за встречу. – После того как он ушел, мы с Сергеем Арктуровичем в этом зале самые знаменитые!

– Так было до того момента, пока тут не появился Ваш Покорный Слуга, – возразил Гаврилов. Это было удачно сказано, и я с размаху ударил Гаврилова ладонью в его ладонь, подтверждая высокий класс высказывания. Мой бокал при этом почему-то упал набок, и его содержимое алым водопадом выплеснулось на мою рубашку.

Я при этом не сказал ничего неприличного. В этом зале по-прежнему были только воспитанные, вежливые люди.

– Сейчас подотру – успокоительно сказал Чекулаев и начал возить по столу салфетками, а я ринулся к туалету мимо стойки бара, мимо дивана, на котором подозрительно неподвижно лежал, вытянувшись, Рябенко, и включил холодную воду на полную катушку. Рубашка моя была фиолетово-малиновой в узкую полосочку, цветовая гамма была близка к оттенку вина, и следов инцидента не осталось. Совсем. Или вина стали делать другие?

Я решил, что это знак. Очередной. Не случайный. И нужно было к нему прислушаться и прекратить немедленно, так как если не прекратить, станет плохо, а впереди было еще, собственно, все, поскольку ничего еще, собственно, не началось.

…Когда я вернулся к столику с совершенно мокрой спереди, но зато не изменившейся в цвете рубашке («А со мной, знаете ли, произошла удивительная история… всего облили…» – как сказал, помнится, доктор Р. Квадрига в почти аналогичной ситуации), Чекулаев объяснял Гаврилову, что селедка слегка обветрилась, но в принципе есть ее можно, потому что никто в зале еще не умер, а Рябенко ее не пробовал. На столике снова стояли три полных алых бокала, было чисто и уже не было никаких остатков от мерзких мокрых салфеток.

Я символически взялся за бокал, больше уже не меняя в нем уровень налитого, но мои товарищи этого не замечали. Они вели леденящую метафизическую беседу о медведях Шпицбергена. А я принялся изо всех сил напрягать интеллект, чтобы следы красивой красной жидкости прекратили влиять на что бы то ни было. Я сходил посмотреть на табло, наш gate был уже объявлен, и до посадки оставалось сорок минут.

– А куда торопиться? – спокойно сказал Гаврилов, слезая со стула. – Я, например, еще буду есть кашу, а потом попью чай.

И он действительно отправился за новой тарелкой.

Но мне уже не сиделось. Я сказал, что пора идти, потому что наш gate неизвестно где находится и надо будет его еще найти, и кроме того, предстоит разбудить Рябенко, и вообще – сколько можно сидеть на одном месте!

Вернувшийся Гаврилов послушал мои рассуждения, неспешно протянул руку за ложкой и сказал, что мы можем идти куда угодно, но на самом деле идти еще рано, а без него в его бизнес-классе все равно не улетят и он пока что останется тут.

Тогда я пошел и разбудил (не без труда) Виктора, тот не без труда соскребся с дивана, мы взяли рюкзаки и отправились искать нужный gate, а Гаврилов остался доедать свою кашу и допивать свой чай. Чекулаев шел впереди, был он сначала несколько недоволен тем, что мы пошли так рано, но быстро успокоился, потому что все было хорошо.

– Ты видишь Женю? – спросил я его. – У нее оранжевая курточка, она должна быть видна издалека.

– Вижу! – отозвался Чекулаев. – Вон она! Впрочем, это, кажется, не она… О, это точно не она. Но это неважно – они должны быть на месте возле нашего выхода. И ждать нас!..

ВОЗВРАЩАЯСЬ К МЕДВЕДЯМ

Они с Меркуловым действительно были на месте – сидели на металлических дырчатых сиденьях возле нашего выхода. Конечно, Женя была уже без курточки, поскольку в терминале было тепло и солнце вовсю светило сквозь стеклянную стену.

– Где вы были? – спросили нас Женя и Меркулов. – Мы скрупулезно обошли все забегаловки и заведения терминала Е и так вас и не нашли…

Мы ничего внятного не ответили. Женя внимательно посмотрела на Чекулаева, и ей сразу же все стало ясно. Я изо всех сил старался делать вид, что я вам тут не Чекулаев – в отличие от него, я серьезен, озабочен, я научный руководитель проекта и непрерывно думаю о делах наших скорбных, экспедиционных, в то время как Чекулаев прост, общителен и радостен. Возможно, несколько чрезмерно. Как нередко немотивированно радостен бывает иногда русский человек, вылетающий за границу.

…Через полчаса объявили посадку, но ничего не произошло. Возле стойки нашего gate не было сотрудников аэропорта, и gate продолжал оставаться закрытым. Вежливая Женя с трудом парировала бурные эскапады Чекулаева. Чекулаев спрашивал: «Так ты встретилась с сестрой в аэропорту?» – «Да, она приехала, и мы пообщались». – «А кто это тебя провожал в Иркутске?» «Мама», – отвечала Женя. «Не может быть! Я думал, это твоя вторая сестра!» – громко поражался Чекулаев. «Я передам, ей будет приятно», – терпеливо отвечала Женя. Ну, и дальше в том же духе.

Будущие участники перелета – норвежцы и не только – молча и вдумчиво слушали этот бесконечный диалог, потому что не слышать его было невозможно. Рябенко в разговоре участия не принимал, я тоже помалкивал, стараясь дышать поглубже.

– Гаврилов был прав, – внезапно сказал Чекулаев, повернувшись ко мне. – Зачем было будить Виктора так рано? За свои две с половиной тысячи он мог бы спать на диване еще полчаса…

В глазах Жени и Михаила Меркулова промелькнуло странное выражение. По-видимому, они не одобряли олигархические замашки своих товарищей по экспедиции.

Впрочем, настоящие товарищи (типа нас) в команде так, конечно, не поступают. Я решил, что больше такое не повторится. Долой олигархов, и да здравствует дружное товарищество наблюдателей солнечных затмений! Отныне – только вместе!

И завязался новый разговор. Но уже минут через пять (я не успел проследить, как) в завязавшейся беседе снова возникли медведи. Надо заметить, они появлялись каждый раз, как только начиналось обсуждение наших экспедиционных дел. Помнится, еще в ноябре прошлого года, когда Гаврилов приезжал в Иркутск, он поведал нам мрачную метафизическую историю про Шпицберген.

– Было это давно. Две студентки оказались там на практике и пошли гулять по горам. И медведь. Убегать от него бесполезно, – сообщил Гаврилов. – И кончилось все печально.

Мы с Женей тогда слушали, не перебивая.

– Одна из девушек спрыгнула со скалы, – пояснил Гаврилов. – С пятнадцати метров. Она переломала ноги, но осталась жива. А вот вторая – нет. Он ее съел.

Женины глаза расширились. Она перевела взгляд на меня, надеясь, что я сейчас скажу – все было не так, Гаврилов, как всегда, шутит! Но я авторитетно и печально покивал, хотя впервые все это слышал.

Женя была потрясена. Она журналист, пишет хорошие художественные тексты, поскольку натура у нее художественная. Судя по всему, Женя представила себе эту картину воочию и содрогнулась. Она еще недавно сама была студенткой и бывала на практиках – хотя и не в Заполярье. В общем, нельзя такие вещи рассказывать художественным натурам. А перед отправлением на Шпицберген – особенно.

Помню, что Гаврилов тогда в Иркутске был явно доволен произведенным впечатлением.

– Была еще такая история, – продолжил начатую вечную нашу тему Меркулов. – Появился какой-то фильм… или книга… В общем, кто-то даже заявил протест, потому что в этой книге человек был представлен просто как пища. Для медведей. А это правда! Белый медведь воспринимает человека именно как потенциальную пищу.

– Особенно белого человека, – добавил я неполиткорректно, посмотрев на нескольких африканцев, ожидавших вместе с нами вылета в Осло. Не удержался.

На Женю опять было больно смотреть.

– Медведь – это страшное дело, – авторитетно вступил Чекулаев. – Был еще такой случай. Тайга, мужик, и на него выходит медведь. У мужика ружье. Он увидел медведя – и окаменел. Не может пошевелиться! Там были другие люди, медведя застрелили, а мужика спрашивают: «А ты-то почему не стрелял?» Какое там стрелял! У него три дня руки не шевелились, пальцы не разгибались, совсем, сам закурить не мог… Но это, правда, был бурый медведь…

Я тоже вспомнил пару медвежьих рассказов от своего друга и коллеги Павла Гавриловича, который в молодости, бывало, охотился в Киренском районе… Но рассказать их не пришлось – к счастью, возле стойки появился некто в форме, и все беспорядочно задвигались, и мы стали хватать свои рюкзаки, вдевать руки в лямки, вставать в тут же образовавшуюся очередь, расстегивать карманы, искать, доставать и держать наготове загранпаспорта и посадочные наши талоны в Осло. Руки у нас шевелились. Пока.

…Мы вошли в самолет. И когда я уселся, пристегнул ремень и умиротворенно посмотрел в иллюминатор, пришла откуда-то мысль: а ведь Гаврилова-то на посадке не было! И когда мы проходили, уже в салоне самолета, через его бизнес-класс, там тоже никого не было! Совсем никого. Может быть, он до сих пор сидит в «Галактике» и ест очередную кашу, «запивая сантуринским»?..

В КОРОЛЕВСТВЕ, ГДЕ ВСЕ ТИХО И СКЛАДНО

Перелет от Москвы до Осло занял два часа и двадцать минут.

Погода сначала была отличной, солнце светило в иллюминатор, что было непривычно для Шереметьево. Я подумал было, что это плохо – лучше бы погода была скверной сейчас, но хорошей в день затмения, но потом вспомнил, что до Шпицбергена отсюда больше двух с половиной тысяч километров и погода там совсем другая.

Мне повезло с соседями – их не было. Я зарегистрировался на этот рейс еще в Иркутске, выбрав место у окна подальше к хвосту, надеясь, что здесь народу будет немного. Так оно и вышло. Я извлек из рюкзака надувную подушку, наполнил ее воздухом и подсунул под голову, вытянувшись на все три сиденья. Мне не помешали ни высотный томатный сок, ни сокращенный (благодаря короткому перелету) аэрофлотский – скажем так – ланч. Я проспал около часа и проснулся вполне бодрым. Остатки воздействия алой жидкости исчезли без следа.

Внизу тянулась странная серая поверхность. Я вглядывался в нее, пытаясь понять, что это – лед или вода, но так и не понял. Но тут появилась явная суша, покрытая снегом (а вот в Подмосковье снега уже нет! – как рассказал мне в «Галактике» Гаврилов).

Стали появляться отдельные облака, которые скоро сменились почти сплошной пеленой облачности с редкими просветами.

…Звук двигателей привычно изменился, и стало ясно, что мы идем на посадку. Спустя некоторое время мы пробили слой облаков, и за иллюминатором возникла уходящая к горизонту черно-белая панорама заснеженной гористой местности. Мы понемногу снижались, и стали видны отдельные дома среди леса, и сразу стало ясно, что это уже не Россия. Дома были островерхие, сказочные, с красивыми крышами. Все они (дома) стояли на безлесных вершинках холмов, окруженные бурой щетиной леса. И было видно, что эти домики, окруженные хозяйственными постройками, были хорошо продуманными, чистыми и опрятными, и к ним подходили извилистые дороги. Даже высота не мешала заметить, что дороги эти не проселочные, а покрыты отличным асфальтом – подобно трассе, по которой ездят на дачу родители одного из российских губернаторов, и уж совершенно не похожи на те дороги, по которым родители никаких губернаторов никогда не ездят.

Самолет начал быстро снижаться, снега стало видно все меньше – черные пятна леса становились все больше, а потом лес кончился, мы пронеслись над многорядным шоссе, по которому ползли немногочисленные автомобили, возникло бесснежное буро-зеленое поле, и мы довольно плавно коснулись бетонки. В самолете никто не захлопал, и я этому внутренне порадовался – почему-то очень не люблю постпосадочные аплодисменты. Не театр.

Мы прибыли в аэропорт Гардермуэн города Осло.

Ждать пришлось недолго. К нам пристыковался рукав, и пассажиры, засуетившись возле своих рюкзаков и сумок, двинулись к выходу. В рукаве я догнал Меркулова.

– С прибытием в демократическую монархию! – сказал я.

– С прибытием! – отозвался Меркулов. Похоже, он тоже выспался.

– А Гаврилов сел в самолет? – спросил он. – Я его на посадке так и не видел!

– Одно из двух, – ответил я. – Либо сел, либо не сел. Наверно, сел. В бизнес-классе никого не было – ни когда мы входили в самолет, ни когда выходили. Может быть, их в бизнес-класс привезли отдельно, позже всех и выпустили раньше всех? В общем, он человек опытный, не пропадет.

Мы вошли в длинный бесконечный коридор, уходящий в невидимую даль, и отважно отправились в эту самую даль. Собственно, иных вариантов у нас не было. Справа за стеклом просматривался точно такой же коридор, в котором иногда возникали нестройно бредущие из бесконечности навстречу (на посадку) группы людей. Слева за стеклом был виден глубоко внизу длинный (опять-таки бесконечный) зал вылета, где распознавались стойки регистрации, сиденья зала ожидания, а также какой-то постмодернистский фиолетовый самолет, по которому могли бы лазить маленькие норвежские дети, ожидая выхода на посадку (но не лазили – вероятно, фиолетовый самолет был вблизи еще страшнее, чем издали).

Иногда в нашем бесконечном коридоре возникали надписи на незнакомом (очевидно, норвежском) языке.

Людской поток двигался с разными скоростями, одни обгоняли других. В конце концов, мы с Меркуловым воссоединились с Женей, а потом и с Рябенко, обнаружив друг друга в этом непрерывном, слегка турбулентном движении. Но по-прежнему не было с нами Чекулаева, и по-прежнему оставался невидимым Гаврилов. И это начинало настораживать.

Иногда для ускорения движения появлялась перед нами бегущая дорожка. Мы вступали на нее, и наше движение ускорялось.

– Кстати, я вспомнил! – оживленно сказал Меркулов. – Где же это было? Кажется, в Стамбуле, когда мы летели в Кению… Помните, Сергей Арктурович?

– Я не могу этого помнить, поскольку в Стамбуле вы были с Семеновым и Гавриловым, а мы с Евчиком прилетели позже, – отозвался я – надеюсь, что флегматично.

– А, ну да! Так вот там мы наблюдали следующую картину. На вот такой же бегущей дорожке стоит, точнее, едет мужик налегке, а его жена с чемоданом идет пешком рядом, за ограждением. С трудом поспевает. Он ее на дорожку не пускает, она женщина, и ей не положено…

Женя возмущенно покачала головой.

Недалеко от конца дорожки стоял, подобно красно-синему утесу, перегородив путь и обтекаемый потоком людей, Гаврилов. Его-таки выпустили из бизнес-класса раньше всех, как и полагается. Женя повеселела (похоже, она действительно допускала, что Гаврилов так и не сел в наш самолет).

– Представляешь, а я летел в бизнес-классе один! – сообщил мне Гаврилов, как только мы поравнялись.

«Ну, дураков больше нет», – мысленно ответил я, а вслух похвастался, что спал на трех креслах безо всякого бизнес-класса.

Мы двинулись дальше, приветствуя друг друга слоганами о Северном Демократическом Королевстве, в которое мы прибыли. Вскоре нас догнал слегка обиженный Чекулаев: «А вы почему меня не подождали?..» Мы побрели дальше все вместе, поглядывая сквозь стекло на головы маленьких людей (вид сверху) в зале ожидания под стеклом. Затем возникла новая порция светящихся надписей, и мы издали звуки удовлетворения – в числе надписей обнаружилась и надпись на русском. Бесконечный коридор обрел наконец свое завершение, появились сначала боковое ответвление со стрелками, потом эскалатор, и мы попали в темноватый зал, где надлежало получить багаж. И багаж уже совсем скоро завращался на ленте транспортера. Ничего удивительного в этом не было – пока мы шли по бесконечному коридору, багаж успели бы привезти на автобусах. Если не из Иркутска, то из Москвы – точно.

Я увидел на транспортере свой рюкзак. Тонкая меркуловская пленка порвалась на многочисленные полоски, и когда я сдергивал рюкзак с резиновой бегущей дорожки, мутно-белые ленты взметнулись вверх, как элементы какого-то странного шаманского облачения.

Мы вделись в рюкзаки, заметно прижавшие нас к полу, взяли в руки по второму рюкзаку (кроме Гаврилова, взявшего свой разверстый недозастегнутый портфель, из которого торчали Важные Вещи) и двинулись на паспортный контроль. Никто не заинтересовался камуфляжным рюкзаком в рваном полиэтилене. Норвежский офицер посмотрел внимательно в раскрытый паспорт (я сдвинул на лоб очки) и спросил о целях прибытия. Я изложил ему почти правдивую версию про туризм, офицер флегматично кивнул, поставил штамп, поблагодарил, вернул паспорт и пригласил в страну. Я тоже сказал спасибо и двинулся вперед, проходя со своими рюкзаками сквозь откидывающиеся дверцы как танк сквозь африканскую хижину.

Мы были в Норвегии.

Мы вошли в огромный зал, черный потолок был где-то далеко вверху, на нем горели яркие лампы. Светились яркие рекламы и указатели, многочисленные люди деловито двигались во все стороны.

– Нам нужно на поезд, – сказала Женя. – Аэроэкспрессы тут дорогие, надо ехать в Осло на электричке.

– Далеко? – спросил Чекулаев.

– Примерно пятьдесят километров, – ответила Женя. Она очень тщательно готовилась к поездке. Очень хорошо иметь в команде таких людей.

Кассы электрички были скоро найдены, Гаврилов затормозил (застыл), внимательно вглядываясь в надписи, и наконец решительно двинулся к кассе. Он оплатил шесть билетов со своей карты и вручил каждому бумажку. Каждая стоила в переводе на российские деньги восемьсот рублей. Аэроэкспресс обошелся бы вдвое дороже, хотя реальной разницы не было: у аэроэкспресса не было остановок, а у электрички были – кажется, две или три.

Я подхватил большой Женин рюкзак (очень быстро, заметив это, у меня его отобрал Меркулов), и мы отправились на электричку. До отправления оставалось пятнадцать минут. Все было нормально.

Мы обнаружили узкий эскалатор, на котором скатились вниз и оказались на перроне.

– Домодедово, – сказал я. Было очень похоже.

– Та-ак! – произнес Чекулаев таким тоном, как будто увидел нечто ужасное. – А это что такое?

По ту сторону рельсов поднимался крутой высокий откос. На откосе лежали свежесрубленные белые березки. Березы. Русские березы. Родные березы – не спят…

– Викинги вырубают наши березы? – спросил не помню кто.

– Это их асимметричный ответ на военные учения в Арктике? – отозвался кто-то еще.

Но чрезмерная наша политизированность была, разумеется, излишней. Берез в Норвегии оказалось как в России, а значит, вырубить их невозможно – даже и браться не стоит. Рядом с вырубленными березами лежали и какие-то неопознанные черные кусты иных пород. Очевидно, на откосах над железнодорожными путями не должно быть никакой древесной растительности. Ни берез, ни баобабов. Санитарные чистки. Порядок в северном королевстве.

…Подошел скоростной поезд с узким ракетовидным носом и ярко освещенными окнами. Разверзлись двери, и мы втащили рюкзаки в норвежскую электричку. Начинались приключения нашей экспедиции на территории Королевства Норвегия. До солнечного затмения оставалось два с половиной дня.

ТИГРЫ И СМАРТФОНЫ

Норвежская электричка уподобилась «Сапсану», стремительно бегающему между Москвой и Петербургом. Хотя на самом деле, наверное, это «Сапсан» уподобился норвежской электричке. Скорость у нее оказалась почти самолетной. Никакие постукивания колес на стыках двадцатипятиметровых рельсов прошлого и позапрошлого веков не ощущались – по-видимому, здесь давно перешли на рельсовые плети, длина которых может достигать многих километров. Только ровный гул, и частое мелькание за окном.

Прошел по вагону кондуктор и пробил нам билеты, говоря каждому спасибо.

Мы сидели в удобных креслах, а за окнами плыла Норвегия – уже по-весеннему бесснежная, но еще не зеленая. Возникали и уносились назад стоящие, как грибы на холмах, красивые сельские дома с крутыми темно-красными скатами крыш.

– Женя, а каково население Осло? – спросил я, перегнувшись через проход.

– Чуть больше шестисот тысяч, – ответила Женя. – Почти как в Иркутске.

– А всего в Норвегии?..

– Примерно пять миллионов. Две Иркутские области по количеству людей…

Женя знала о стране нашего пребывания все.

– Та-ак, – с привычной уже интонацией сказал Чекулаев и обернулся к нам. – А каковы наши дальнейшие планы на сегодня? Мы селимся в гостиницу?

Похоже, он тоже (как и я) не вникал в бытовые и логистические детали экспедиции. «Не надо думать – с нами тот, кто все за нас решит». Тем, кто за нас все решил, был Гаврилов. Кроме того, обо всем детально знала Женя, прорабатывавшая постзатменный этап нашего путешествия. Остальные были ведомые – ничего не знавшие и до поры знать не хотевшие.

– Да, – успел отозваться (раньше Жени) Гаврилов. – Мы здесь будем ночевать, а на остров вылетаем завтра утром.

– А как мы попадем в гостиницу? Нас будет встречать шаттл? – озабоченно спросил Виктор Рябенко, по-видимому, тоже решив принять участие в Часе Вопросов и Ответов.

– Там недалеко, минут десять пешком, – сказала Женя. – И у нас есть карта.

Мы помолчали. Каждый из нас прикидывал – насколько это на самом деле недалеко – десять минут с двумя рюкзаками. В общем, пустяки, решил про себя я.

– А долго нам еще ехать?

– Теперь уже семнадцать минут, – ответила Женя.

Все окончательно замолчали, переваривая полученную информацию.

Откровенно сельские пейзажи постепенно сменялись на пригородные. Близилось Осло (ОслО, как когда-то произносила дочь моя Маша, изучая в шестилетнем возрасте школьный географический атлас).

…Электричка прибыла на центральную станцию точно по расписанию. Впрочем, кто бы в этом сомневался.

Мы вышли из поезда и двинулись по перрону к зданию центральной станции. Вокзал был огромен, как и полагалось столичному вокзалу. Мы вошли под крышу и встали на бегущую дорожку. Дорожка была заметно наклонена к горизонту – мы возносились все выше. Те, кто по каким-то причинам не ехал на дорожке стоя, шли рядом, поднимаясь по лестнице. И конечно, отставали.

– Михаил, интересно, а здесь твой стамбульский джентльмен тоже не пустил бы жену на дорожку и заставил бы подниматься по лестнице с чемоданом? – спросил я Меркулова.

Тот ничего не ответил, сосредоточенно глядя в свой смартфон, поглощенный этим важнейшим занятием. Я подумал, что уже наступило время, когда по всему миру должны возникать металлические городские статуи, изображающие людей, водящих пальцем по смартфону. Ибо именно таков типичный облик современного цивилизованного человека в нашем глобализованном мире.

Мы вступили в огромный зал центральной станции. Гаврилов оглядел норвежские надписи, уверенным жестом Ивана Сусанина указал направление, и мы двинулись за ним, тяжело ступая под весом рюкзаков. Потом был эскалатор, на котором мы спустились куда-то вниз и оказались в просторном вестибюле. Мы подошли к множественным стеклянным дверям и наконец оказались на привокзальной площади под голубым небом с отдельными облаками. Перед нами расстилалась широкая каменная лестница, а внизу, у ее подножия, мягко шел себе по каменным плитам огромный металлический тигр – не очень высокий, но чрезвычайно длинный. Это было гораздо лучше, чем какая-нибудь статуя человека со смартфоном (поскольку было это неожиданно). И мы спустились по лестнице к тигру.

Нужно было сориентироваться. Женя достала карту города, и они с Гавриловым начали ее обсуждать, водя по ней пальцами, – опять-таки как по экрану смартфона. Под нижней челюстью тигра возникла груда рюкзаков; мы достали фотоаппараты и принялись фотографировать – тигр, тигр сбоку, тигр и проходящие мимо норвежки, голова тигра с клыками, путешественник возле тигра, небрежно опирающийся на его загривок, селфи с тигром, селфи без тигра, тигр на фоне многоцветного панно у входа в центральную станцию, подозрительно напоминавшего своей раскраской ЛГБТ-символику. Мимо шли по делам норвежцы и норвежки в джинсах и кедах, привычно (по-видимому) не обращая внимания на бестолковых иностранцев, бессмысленно топтавшихся вокруг тигра.

Тем временем Гаврилов и Женя пришли к единой версии – где ж эта улица, по которой нам надлежало двигаться к забронированному отелю (где ж этот дом?..), и Женя начала прятать карту в карман.

– Вот эта улица, – сказал Гаврилов, показывая рукой. – Мы идем по ней три квартала, потом поворачиваем, и там уже совсем рядом.

На нем была серая шерстяная шапка, она «вздымалась» на его голове, как кривоватый колпак, и походил в ней Гаврилов на норвежского тролля. То немногое, что я знал о Норвегии (да и то из поста остроумного иркутского блогера Дадсона) – что это страна троллей и что тролли живут преимущественно под мостами.

– Ну что – пошли! – мужественно сказал Меркулов.

Мы снова встали под рюкзаки. Я уже сделал несколько шагов, как тут раздался голос Чекулаева:

– Господа ученые! А чей это рюкзак остался?

Это был мой второй рюкзак. С документами, ноутбуком, проводами et cetera. Он стоял (точнее, даже лежал) под клыками металлического тигра. И тигр его охранял. А я почему-то – нет.

– Да уж, – только и сказал я. Почему я решил, что одного рюкзака мне достаточно, напрочь забыв о существовании второго – я так и не понял. Товарищи мои посмотрели на меня со странным выражением, и за несколько последних дней это был уже второй раз.

Знаки множились.

Ни слова не говоря, я вернулся к тигру за вторым рюкзаком, и мы отправились в путь.

Путь действительно был не очень дальним. Неширокие улицы Осло с высокими старыми каменными домами и узкими тротуарами почему-то напомнили мне арбатские переулки, в одном из которых я много лет назад прожил четыре месяца, подготавливая дипломную работу о факелах на Солнце. Обрадовали трамвайные пути, проложенные по старой каменной брусчатке. Мы шли действительно не больше десяти минут и наконец остановились у двери отеля (вот этот дом!..).

Гаврилов взялся за ручку двери. Она открылась не сразу, но все-таки открылась. Мы вошли.

МАТРАЦ У ХОЛОДИЛЬНИКА

Отель был не из лучших. Он был бюджетный.

Собственно, то, что он должен быть недорогим, мы обсудили еще с полгода назад. Для того чтобы переночевать один раз перед вылетом на Шпицберген, не нужны пять звезд. Гаврилов с Женей выбирали отель, обсуждая его в корпоративных электрических письмах, которые я, честно говоря, не очень-то и читал. Какой отель выберут, думал я, там и переночуем.

Дом был старинный. Лифта здесь никогда не было и уже никогда не будет. А reception находилось (находился?) на втором этаже. Туда вела изящно изогнутая ярко-оранжевая лестница. На ней непременно нужно было сфотографировать Женю в ее курточке точно такого же цвета, но мы этого не сделали.

Тяжеловато дыша под рюкзаками, мы поднялись на второй этаж. Там был коридор с высоким потолком, уходивший направо и налево, и рядом с лестницей обнаружилась раскрытая дверь в reception.

Как говорил Станиславский, отель начинается именно с reception. В современных модернистских и постмодернистских отелях дизайнеры вкладывают всю свою креативность в проект этого ключевого объекта. В нашем случае все было иначе. Отель начинался с оранжевой лестницы, которая вела в Средние века, а вот в ключевой объект никто ничего не вкладывал. Он являл собой комнату, более всего напоминавшую кастелянную. Слева располагался огромный, до потолка, деревянный стеллаж, на котором пребывали (так и хочется сказать «пылились») комплекты постельного белья с одеялами. Справа стоял письменный стол довоенного вида – за ним, наверно, сиживал еще какой-нибудь офицер вермахта во время оккупации Норвегии. Из-за стола нам навстречу удивленно поднялся паренек, в генах которого явно присутствовали следы африканцев.

Собственно, как говорят генетики, в этом смысле все мы африканцы – у всего современного человечества значится в предках австралопитек афарский по имени Люси, жившая в Африке более трех миллионов лет назад. Но африканские предки паренька явно были моложе – скорее всего, они здравствуют и сейчас.

Мы ввалились в небольшую комнату с огромными нашими рюкзаками, разом заполнив ее собой. Гаврилов расстегнул портфель и извлек оттуда полиэтиленовую папку с распечатками о бронировании. Афронорвежский паренек с нескрываемым недоумением на лице заглянул в распечатки, потом достал толстую амбарную книгу и принялся ее листать. Рискну предположить, что эта книга лежала тут со времен уникальной акции норвежского антигитлеровского сопротивления ровно 70 лет назад – когда 15 марта 1945 года единственная железная дорога, соединявшая северную и южную части страны, была взорвана почти одновременно более чем в тысяче (тысяче, Карл! – как нынче выражаются в интернете) мест.

Я вышел в коридор, дожидаясь окончания непростого процесса. Процесс обещал быть долгим, но довольно скоро все образовалось. Гаврилов и паренек нашли соответствие между распечатками в папке и записями в амбарной книге и с явным облегчением начали обсуждать детали нашего расселения.

Рябенко потребовал перевести прозвучавшее и прояснить происходящее. Паренек, извиняясь и с трудом протискиваясь между нами, тут же ретировался, а Гаврилов изложил свое видение ситуации. Все в порядке, бронирование подтверждено. Нам полагаются три номера, в каждом – по четыре спальных места, к нам никого не подселят, и на стоимости это не сказывается. В один номер мы можем уже идти (Гаврилов продемонстрировал ключ), а два других еще не готовы, но будут готовы через сорок минут. Поэтому нам предложено оставить вещи в имеющемся номере и сходить пообедать, а к нашему возвращению нам будут переданы ключи от двух остальных номеров – одного на этом же, втором, этаже, а другого – на третьем. Белье надо брать здесь, на полках. Можно прямо сейчас, но лучше, наверно, зайти за ним потом.

– Ну, давайте так и сделаем! – сказал Рябенко. – Обедать действительно уже пора! Мы же толком сегодня не ели – от самого Иркутска.

Мы потащили рюкзаки в номер. Комната были длинной и узкой, слева и справа вдоль стен стояли по две кровати, застеленные белыми простынями (больше всего это напоминало больничную палату). В торце комнаты, напротив двери, имелось единственное окно, слева и справа от него, над кроватями, висели два (две?) бра (бры?). Еще у левой стены между кроватями стоял плательный шкаф, а к изголовьям жались небольшие тумбочки. Собственно, это было все.

Гаврилов и Чекулаев протиснулись к дальним койкам у окна, по дороге цепляясь рюкзаками за все, что тут было. Я положил второй (маленький) рюкзак на левую койку у входа. Большой рюкзак в обрывках меркуловской пленки прислонился к шкафу и занял половину комнаты. Остатки пространства между койками были немедленно заполнены прочими рюкзаками.

– Туалета тут два на этаже, и они в конце коридора, – объявил Гаврилов. – Там же две душевые кабины. Для тех, кто будет жить на третьем этаже – там расположение такое же. Здесь, на втором этаже, есть какая-то столовая – там плита, чайник, посуда, можно пить чай и что-нибудь сварить. Ресторан тут тоже есть – но вход в него с улицы, а если мы покажем ключи от номеров, то будет нам скидка.

– Отлично! – сказал Рябенко. – Тогда пойдемте туда скорее!

Минут десять ушло на суету сует и всяческую суету, посещение туалета, омовение рук – и мы отдельными нестройными группами двинулись в ресторан (вход с улицы на углу). Ресторанчик был невелик. Всюду на столах стояли живые цветы. Он был пуст, и только вскоре после нас сюда зашли двое молодых людей и девушка. Были они в джинсах и кедах.

Мы тут же (не спрашивая разрешения) сдвинули три деревянных столика и уселись вшестером. К нам вышла единственная официантка – явная норвежка (не афро). Был у нее коротковатый, грубоватый нос, очень светлые глаза, прямые светлые волосы и светлая кожа (наверно, загорать ей очень сложно). Впрочем, где тут у них на севере загорать! А фигура у нее была как надо.

Мы заказали местный аутентичный суп (он оказался очень острым – Чекулаев ел его с трудом, заедая немыслимым количеством хлеба, – но очень вкусным). На второе мы взяли каждый свое. У меня, например, на тарелке оказалось мясо с большим количеством овощей, включая вареную морковь, которой могло быть и поменьше. Чекулаев продолжил эксперименты с красным вином, к нему присоединились Женя и Гаврилов, а я попросил пива, и, в общем, все было отлично. Если, конечно, не считать того, что каждому этот обед обошелся от двух до двух с половиной тысяч – при переводе с крон на рубли. Норвегия – дорогая страна и, возможно, даже самая дорогая страна в Солнечной системе. Кроме того, Гаврилов внимательно изучил счет и обнаружил, что коренная норвежская официантка попыталась-таки нас обсчитать.

Пока Гаврилов объяснялся, Рябенко курил на улице, а потом я его сфотографировал на стуле, стоявшем у входа на ступеньках, возле вазы с живыми цветами. А потом на этом стуле, поближе к цветам, посидела Женя. Было нежарко – плюс, но небольшой, градусов пять-семь. «Север», – сказал я в пространство, разводя руками. Затем я не успел сфотографировать через узкую улицу двух девушек в джинсах и кедах. Девушки сидели прямо на каменных ступеньках, и пока я настраивал камеру, они вскочили и удалились.

Наконец вышел Гаврилов, задрав черно-седую бороду и гордо озираясь, и известил нас о том, что он победил – попытка нас обсчитать была успешно пресечена.

– А как вы общались с официанткой? – спросил я. – На чистом норвежском?

– На ломаном польском, – ответил Гаврилов. – Я услышал, как они общаются по-польски со второй официанткой, и обратился к ней на польском…

Я был обескуражен. Мои антропологические изыскания в области норвежского происхождения официантки явно и очевидно рухнули. Она была полька. Полька, которая безуспешно пыталась обсчитать русских.

…Мы вернулись в отель. Комнаты были готовы, ключи взяты, и все разошлись по номерам – устраиваться. Было решено собраться не позже чем через десять минут – иначе мы никогда не соберемся, как заявил Меркулов – и отправиться осматривать Осло. Пока солнце было еще высоко.

– Я должен предупредить – я храплю! – сказал Рябенко, вскидывая на плечо рюкзак и отправляясь на третий этаж вслед за Меркуловым.

– Ну а у меня есть обувь, – отозвался Чекулаев. – Ботинки, кроссовки, тапочки…

Это был недвусмысленный намек на то, что названные предметы полетят в храпящего.

Виктор, впрочем, честно предупредил не только о своем храпе. Еще несколько месяцев назад он сообщил в электрическом письме, что его смущает перспектива оказаться на узкой и короткой девичьей кроватке в недорогих отелях, поэтому он берет с собой надувной матрац и будет спать на полу. «Возле холодильника», – почему-то сразу уточнил Дима Семенов, после чего мем «на надувном матраце возле холодильника» стал жить самостоятельной жизнью в нашей странной компании.

Это давнее письмо, помнится, вызвало у всех живейший интерес. Мы стали интересоваться, откуда Виктору известно, что нас повсюду ожидают узкие девичьи кроватки. Тот отвечал, что не может рисковать. Дело было в том, что весит он сто три килограмма, а рост его, кажется, метр восемьдесят девять или что-то вроде этого. Не всякая кровать, не говоря уже о кроватке, выдержит Виктора. Поэтому заметная часть объема его сумки-рюкзака была занята надувным матрацем. Примерно такая же, какая в моем рюкзаке была заполнена альпийскими горными штанами Семенова.

…Итак, Виктор забрал свои рюкзаки и удалился. А вот Чекулаев, забросивший было свои вещи на левую койку у окна, уходить не стал. И прямо спросил, не будем ли мы с Гавриловым возражать против того, чтобы он остался третьим в этой комнате. По-видимому, перспектива находиться в одной комнате с храпящим на полу возле холодильника Виктором его не прельщала. Другое дело, что никаких холодильников в номерах не было. Единственный холодильник находился где-то в столовой.

Отель, повторяю, был бюджетный.

Мы с Гавриловым, конечно, не возражали, и Чекулаев остался с нами – третьим в номере.

Десять минут истекли. Мы отправились вниз по оранжевой лестнице, туда, где нас с нетерпением ждала столица Норвегии.

ПРОХЛАДНАЯ ПЕНА НОРВЕГИИ

Над Осло в неярком голубоватом северном небе висела слабая дымка. Полоса неба светилась над нами, резко очерченная, как рамкой, черными карнизами старинных серых каменных зданий. Мы прошли до угла по узкому тротуару (пришлось идти парами – колонна по три уже не получалась) и свернули на улицу пошире. Здесь было видно солнце. Белесое светило висело невысоко, но при этом еще не низко.

– Пойдемте к набережной! – сказал Меркулов. Никто не возражал.

– А это куда? – спросил Чекулаев.

– Видите, улица идет под уклон, – заметил я, изображая самого мудрого. – Если мы хотим попасть к воде – идем по улице вниз!

И мы пошли по улице вниз.

Как и полагается, первые этажи старинных зданий были заняты магазинами и парикмахерскими. Мы разглядывали норвежские надписи, смотрели в витрины и все глубже осознавали, что мы не дома.

Во всех переулках, которые уходили вправо и которые приходилось пересекать, мигали светофоры. Почему-то нам навстречу загорались два красных огня (зачем им два красных огня – спрашивали мы друг у друга, но разумных ответов никто из нас не дал). Загорался один зеленый, мы переходили переулок и двигались дальше – до нового светофора, возникавшего уже метров через сто. Каждый новый светофор нервно включал оба своих красных огня, как только мы к нему приближались.

Наконец светофоры закончились, и мы оказались на широкой (очень широкой) залитой солнцем набережной.

– Это река или море? – спросил Виктор Рябенко.

– Это море! – сказала Женя. – Залив!

За заливом продолжался город, над которым возвышались четкие вертикальные штрихи многочисленных подъемных кранов над высокими строящимися домами. Привлекало внимание на том берегу огромное модернистское здание со светлой наклонной плоскостью. Было видно, что там тоже гуляют. Посреди светлой воды торчал странный островок, на котором было воздвигнуто нечто стеклянное и геометрическое, напоминающее стилизованные паруса. Вдали контуры берега тонули в светящейся дымке. Солнце светило в глаза и мешало рассмотреть у причала гигантский океанский (судя по габаритам) корабль. Настоящий. Это было здорово! И было тихо. И было очень мало машин, и не было ветра, но были простор, море, солнце и светящаяся дымка над водой.

Мы начали фотографировать. Мы стали вести себя как туристы. Прошлись по набережной с расчехленными объективами наперевес. Затем двинулись обратно, вверх и направо, но уже по другой улице. Мы рассматривали дома с высокими крышами и обращали внимание, что всюду чисто, и несмотря на то, что снег сошел недавно, не было здесь чудовищного подснежного мусора, который обнажается после схода снега в любимом моем Иркутске. И газоны не выглядели грязно-бурыми, и даже что-то уже, кажется, слегка зеленело в сероватых газонах из-под сухой прошлогодней травы. Но пока что совсем слегка…

А потом обнаружился загон за высокой деревянной изгородью, и мы фотографировали лошадей, которые тянули к нам свои симпатичные морды через забор в надежде на кусочек хлеба. Но русские охотники за затмениями были, как обычно, без хлеба, поскольку не догадались, что попадется им по пути старинная конюшня. Да и вообще – как обычно, без хлеба. Не было сомнений только в том, что конюшня старинная. Скульптурная крашеная голова лошади высоко на стене явно существовала здесь столетиями. Мы все поочередно сфотографировали изящную вполне современную скульптуру красивой лошадки, на постаменте которой было что-то написано – видимо, была эта лошадка знаменитым чемпионом.

Несколько слов о скульптурах. Первая скульптура, которую я увидел вскоре после выхода из гостиницы, – классическая фигурка бога Меркурия над фонтаном. Фонтан не работал (не сезон). Тут все было ожидаемо и узнаваемо. А вот дальше началось неожиданное.

…Посреди серого газона на каменном постаменте сидела обнаженная металлическая женщина, нарочито раздвинув ноги. Грудь у нее была тяжелая и большая, как два глобуса. Скульптор, в общем, постарался.

И вспомнилось мне следующее. Давным-давно, в прошлом тысячелетии, состоялась в Иркутском художественном музее выставка народного художника СССР Ильи Глазунова. Выставка была гигантская – трудолюбивый и плодовитый Глазунов заполнил своим искусством почти все здание. Имелась там среди прочего обнаженная натура в тяжелой золоченой раме. Иркутские ценители искусства сосредоточенно рассматривали картину мастера. И вдруг один из ценителей глубокомысленно пробормотал – а я услышал, стоя рядом:

– Интересно, почему у Рафаэля, Тициана и Леонардо получались обнаженные женщины, а у Глазунова – только голые бабы?

Вспомнился мне этот эпизод, как говорится, по ассоциации. Как-то я не воспринял норвежский шедевр как попытку изобразить обнаженную женщину. По-моему, скульптор ставил цель изваять голую бабу, и эта цель была явно достигнута. Более того, предполагаю, что была норвежская газонная статуя идеологически близка так называемым сортирным Венерам – тем самым изображениям, которые сами собой возникают порой на неконтролируемых стенах мужских туалетов. Мотивы создания, как мне подумалось, были примерно одинаковыми. Впрочем, из меня очень плохой эксперт в области искусства.

(Кстати, о Глазунове – раз уж он был помянут. Однажды я оказался свидетелем одного из самых удивительных пикетов, которые мне довелось видеть в своей жизни. У входа на станцию питерского метро стояли двое с плакатом, призывающим подписать петицию о присвоении великому художнику Илье Глазунову звания Героя Социалистического Труда… Дело было, как нетрудно догадаться, году так в 1987-м – в разгар перестройки…

Но вернемся в Осло.)

Русские исследователи солнечных затмений вперлись на газон и принялись фотографировать газонную Венеру с близкого расстояния и в разных ракурсах, протягивая к ней свои фотоаппараты и айпады. Женя стояла в сторонке и (по-моему) с ужасом поглядывала на соратников по экспедиции. Сущности разносторонних и неоднозначных наших личностей начинали открываться ей с неожиданных сторон.

Надо заметить, что Норвегия еще не раз удивила нас своими обнаженными скульптурами. Металлическая дама с внушительными, я бы сказал, гипертрофированными формами («…горы пены прохладной… М-м-м… Нет, холмы прохладной пены… В общем, мощные бедра…») встретила нас позднее в городе Бергене. На этот раз она на газоне стояла, а не сидела. Поблизости мы обнаружили полностью обнаженного молодого металлического мужчину, почему-то задумчиво лежащего на боку на газоне бульвара.

Еще один обнаженный металлический мужчина в натуральную величину стоял себе на тротуаре набережной в городе Тромсе, напротив входа в какой-то магазин, и смотрел на снежные горы через залив. Любопытно, что соски этого мужчины были авангардистски обозначены какими-то большими и круглыми пуговицами, зато первичные признаки его были выполнены скульптором куда более реалистично.

Но вершиной этого направления норвежской скульптуры следовало бы считать креативное сооружение, стоящее посередине зала вылета международного аэропорта Осло. Сооружение изображало стилизованный, почему-то изогнутый гигантской, но изящной аркой первичный признак, упиравшийся в пол массивным шаровидным окончанием. Я, помнится, с удовольствием наблюдал за душевными борениями Михаила Чекулаева, которому очень хотелось сфотографировать это творение (но он сначала стеснялся), а потом сфотографироваться самому возле шедевра (тут он тоже сначала слегка постеснялся). Потом он все-таки мужественно преодолел сомнения и попросил меня сделать снимок – вручил мне свой фотоаппарат и отправился позировать на фоне этого яркого проявления атлантического креатива и тотальной толерантности.

Позже мы, разумеется, обсудили метафизическую тему североевропейской обнаженки и, как всегда, выдвинули гипотезу. В холодной снежной Норвегии небесполезны и должны поощряться такие произведения искусства, каковые способствуют пробуждению замороженных чувств. Впрочем, на правильности этой гипотезы никто особенно не настаивал – особенно после того, как кто-то из нас предложил проанализировать скульптурные традиции эскимосов, о которых (традициях) никто из нас никогда ничего не слышал. Но в любом случае местная свобода художественного выражения произвела на нас незабываемое впечатление.

ПРОГУЛКИ ПО ОСЛО

После фотосессии газонной Венеры мы двинулись дальше, мимо здания (судя по всему) военно-морского министерства, у входа в которое грозно целились в небо две древние чугунные мортиры какого-то немыслимого калибра.

А дальше был поворот налево, в гору, и мы обнаружили каменную стену с широкой аркой.

– Вход бесплатный! – объявил Гаврилов, и мы вошли.

Это был старинный форт, крепость за толстыми каменными стенами. Внутри были старинные здания с черепичными крышами, под ногами лежали каменные плиты, а куда-то вверх вела каменная лестница. Когда мы начали подниматься по ней, я обернулся и увидел двух марширующих солдат в старинной (вероятно, даже средневековой) форме.

Наверху было здорово. Мы находились на вершине холма. Это была господствующая высота, вся столица королевства расстилалась, как на ладони, и под высоким обрывом виднелся морской залив. Ходили далеко внизу по серебристо-серому заливу (50 оттенков серого!..) разнообразной формы прогулочные суда. Сквозь серые же сгущающиеся облака просвечивало медленно опускающееся к закату солнце, и бесстрастно взирали на расстилавшийся под нами удивительный пейзаж старинные пушки на сплошных (без спиц) деревянных колесах.

Из массивов столичных зданий то и дело вырывались в небо высокие крутые скаты крыш («И город фрегатом плывет в закат, надевши лохматые облака на тонкие шпили…»). Возвышалось вдали высокое двухбашенное здание с огромным циферблатом, и раз в полчаса разносился бой часов на многие мили вокруг – как пифагорейский звон небесных сфер. Дышалось спокойно и легко. И было какое-то достойное, благородное и неторопливое умиротворение в этом вечернем просторном ландшафте, и висело в воздухе ощущение некой древней северной традиции, которая текла сквозь столетия, не прерываясь и не торопясь, «…и дальше будет так же поступать…». Не было здесь никакой суеты. Зато были здесь люди, которые явно не гонялись за тем, что некоторые молодые россияне на жаргоне своем именуют «понтами». Одеты норвежцы скромно, темные куртки и пальто, джинсы и кеды, и – мало, мало машин! И совсем нет пробок… Зато есть трамваи.

А внутри исторического форта, помимо надписей на норвежском и английском языках, были еще литые выпуклые надписи, выполненные в технике азбуки Брайля. Слепые экскурсанты тоже могли прочитать об этом историческом месте…

Вдали, среди уходящих к горизонту крыш, торчал приметный высокий контур.

– Кремль! – сказал я. Было похоже.

– Слушайте, как-то становится прохладно… Давайте сходим в гостиницу, переоденемся и еще раз погуляем, – предложил Меркулов. – И дойдем до этого Кремля!