Читать онлайн Душой уносясь на тысячу ли… бесплатно

Душой уносясь на тысячу ли…

Рис.0 Душой уносясь на тысячу ли…

Цзи Сяньлинь (1911–2009) – известный китайский индолог, лингвист, историк, переводчик, автор множества научный публикаций. Он прожил долгую, насыщенную событиями жизнь, и каждое из великих потрясений XX века – мировая и гражданская войны, эра Гоминьдана, культурная революция и ее последствия, китайское экономическое чудо – нашли отражение в произведениях этого ученого, безусловного патриота своей Родины.

Литературное наследие Цзи Сяньлинь невероятно велико: его архив включает исследования в области освоения токарского языка, поэтический перевод индийского эпоса «Рамаяна» с санскрита на китайский, статьи о древних индийско-китайских культурных связях, включая миграцию и распространение буддизма, работы по сравнительной и народной литературе, методические пособия для студентов-лингвистов, а также множество эссе на самую широкую тематику.

В состав данного сборника вошли избранные статьи и очерки, затрагивающие самые разные стороны научно-просветительской деятельности – от размышлений о китайской системе образования и способах изучения иностранных языков до препарирования философских понятий любви и успеха. Живая подача, юмор и неизменный оптимизм, с которым Цзи Сяньлинь смотрит в будущее, не оставят равнодушными читателей, интересующихся вопросами развития языкознания от древности до наших дней.

Предисловие

Учитель Цзи Сяньлинь – лингвист, филолог, китаевед, исследователь буддизма, педагог, общественный деятель и признанный авторитет в ориенталистике – широко известен в Поднебесной и за ее пределами. По китайской традиции у господина Цзи есть еще два имени – Сибу и Цицзан. Он родился 6 августа 1911 года в крестьянской семье в провинции Шаньдун, в уезде Цинпин (сейчас это город Линьцин), поселке Канчжуанчжэнь, селе Гуаньчжуан. Скончался в Пекине на 98 году жизни 11 июля 2009 года.

Учитель в совершенстве владел английским и немецким языками, говорил на русском и французском, прекрасно разбирался в санскрите, был одним из очень немногих ученых в мире, кто мог читать тохарскаие тексты. Стопка написанных им трудов была бы, пожалуй, с него самого ростом; перевод индийской исторической драмы в стихах «Шакунтала» – лишь один пример его работы над многими произведениями зарубежной литературы. Истинный академический ученый, прекрасно знающий и Китай, и Запад, он плодотворно трудился в таких научных областях, как санскритология и философия буддизма; исследовал тохарские письменные памятники и китайскую литературу; занимался сравнительной филологией; написал множество работ по теории литературы и искусства. Не может не поражать широта его познаний и свободное владение самыми разными литературными жанрами: в его наследии есть и проза – эссе, заметки, публицистика, – и поэзия, и все это написано мастерски, легким, как летящие облака, и свободным, как плавно струящаяся вода, языком, захватывающим и увлекающим читателя за собой.

Наследие Учителя Цзи, его научные труды, статьи и даже эталон поведения можно считать замечательным примером, достойным подражания. Предельно скромный и непритязательный, он при жизни удостоился увенчания, словно лавровыми венками, такими заслуженно хвалебными званиями, как «крупнейший знаток наук о Китае», «гора Тайшань и Большая Медведица среди ученых», «национальное достояние». Сейчас, когда Учитель верхом на журавле уже отбыл в Западные края [1], оставив нам ни с чем не сравнимую богатейшую сокровищницу знаний, мы, его последователи, разбирая ее, вполне можем добавить и новые восторженные титулы к перечисленным выше.

Издательство университета Цинхуа приступает к выпуску большой серии книг «Наука о Китае», в которой будет издан целый ряд трудов, имена авторов которых сияют на научном небосклоне подобно ярким созвездиям, и это не может оставить читателя равнодушным. Задуманная Учителем Ван Пэйфэнем энциклопедия начинается с имени Учителя Цзи Сяньлиня не только потому, что господин Цзи занимает заслуженно высокое место среди ученых, но в большей степени благодаря его несомненным достоинствам и знаниям во многих областях науки и колоссальному влиянию на общество. То, что его имя стоит первым в списке многих замечательных ученых, подтверждает истину, которая гласит, что слава всегда найдет того, кто честно делает свое дело.

Творческое наследие Учителя Цзи Сяньлиня очень велико, один перечень его работ представляет собой величественное зрелище. Редакторы Ань Ли и Чжэн Юнцзи, не ограничиваясь литературным стилем или объемом произведений Учителя, объединили их по шести основным направлениям (в соответствии с названиями работ), тщательно подошли к отбору и расположению статей в определенном порядке согласно их логике и духу. Благодаря этому читатель получил яркий и совершенный со всех точек зрения спектр произведений. Это голос мудрого, знающего жизнь старшего по возрасту; это мысли современника, делящегося своими печалями и радостями; это обширный опыт доброго друга; это впечатления путешественника, объехавшего дальние края и побывавшего у четырех морей; это мнение горячо любящего древние традиции представителя современной интеллигенции; это слово и личный пример настоящего преподавателя, Учителя с большой буквы!

После сдачи рукописи этой книги состав вошедших в нее эссе неоднократно обсуждался и дополнялся. Огромную помощь оказал своими бесценными советами учитель Шао Яньчан из издательства университета Цинхуа, и во многом именно благодаря ему этот том энциклопедии ярче засиял своими красками. Учитель Ли Цян неоднократно посещал господина Цзи Чэна, приходил на дом с подробными докладами о том, как идет правка и редактура, – это была объемная и весьма трудоемкая работа. К счастью, за год с небольшим проект был совместными усилиями завершен, а первый том наконец напечатан! Учитель Цзи Сяньлинь покинул нас за шесть лет до этого, и только что вышедшая из типографии книга, еще соблазнительно пахнущая свежей краской, – наша дань уважения Учителю и память о нем, смягчающая боль разлуки.

Хотя эта книга и готовилась со всей тщательностью, все же в силу нашей ограниченности во времени и научных познаниях в ней могут встретиться неточности и упущения, за что мы заранее искренне приносим свои извинения и надеемся их исправить.

В Харбине

Нам нужно было сделать остановку в Харбине, чтобы запастись едой на несколько дней пути в поезде. В то время, наверное, всем приходилось так делать.

Я был в Харбине впервые. Город поначалу меня заинтересовал. Дома высокие, улицы широкие и просторные, повсюду можно увидеть русских – так называемых «белых», которые после Октябрьской революции бежали из СССР. Среди них – аристократы и простые люди, кто-то живет хорошо, а кто-то плохо, очень по-разному. Столько я прежде слышал о них – и вот наконец в Харбине увидел. Еще бы не интересно!

Первым делом мы заселились в маленькую гостиницу, нужно было немного отдохнуть и расслабиться. На вокзале меня совершенно измучил некий кореец в высоких сапогах, мало того – с нами ехал еще и господин Дунь Футан. Этот ученый муж изучал психологию, но его собственную психологию понять было трудно. Когда пришло время получать багаж, он вдруг обнаружил, что потерял багажную квитанцию. Мы, шестеро студентов, словно ошпаренные, помчались разыскивать распорядителя и начальника вокзала. В итоге все шестеро, достав свои документы, свидетельствовали, что этот господин вовсе не собирается обманным путем заполучить чужие пожитки, и только так вопрос решился. Приехали в гостиницу, но тревожность никуда не делась, все были по-прежнему возбуждены и нервничали. Тут господин Дунь сует руку в карман и вдруг вынимает багажную квитанцию! Хоть плачь, хоть смейся. А наш ученый муж успокоился и стал доволен. Наше путешествие длилось больше двух недель, и эта ситуация повторялась несколько раз. Я сделал для себя вывод: если что-нибудь можно потерять, то этот господин обязательно потеряет. Главное – знать, с кем имеешь дело, тогда можно заранее готовиться к неприятностям. Ладно, больше не будем об этом.

Когда оформлялись в гостинице, рядом со стойкой сидел парнишка из «белых» русских, возчик, лет пятнадцати-шестнадцати, не больше. Он сразу привлек мое внимание, и я несколько раз пытался заговорить с ним. Однако он лишь закатывал глаза, показывал пальцем на сидевшего за стойкой старика в очках для чтения и лопотавшего на своем шаньдунском диалекте с густым цзяодунским выговором. «Я с ним понимать, с тобой не понимать», – говорил парнишка. Я понял его, засмеялся и отстал.

Шаньдунцев в Харбине очень много: от хозяев крупных торговых компаний и до мелких лоточников – куда ни глянь, одни шаньдунцы. Почти все они немного говорят на ломаном русском – своего рода пиджине – и могут общаться с иммигрантами, которых здесь столько, что часто слышится русская речь и есть даже фонетические заимствования – например, хлеб называют «леба». Китайцы обычно говорят на русском, не слишком заботясь о произношении или правилах грамматики, – главное, чтобы собеседник «понимать». Я вдруг подумал, что в общении между людьми не обойтись без диалога, значит, при общении с иностранцами не обойтись без иностранного языка. Но язык – такая странная штуковина… Человеку надо потратить огромные усилия, чтобы в совершенстве овладеть им; этому надо посвятить всю жизнь, и то не будешь знать всего. Однако если ставить цель просто общаться на обычном уровне, то, похоже, это очень просто. Один живший в Италии посол Гоминьдана знал по-итальянски только одно слово: «это», и его было достаточно, чтобы объясняться с итальянской прислугой. Если окно открыто, он говорит: «Это!» – и указывает на него; прислуга тут же закрывает окно. А если окно закрыто, а Его превосходительство господин Посол произносит: «Это!» – прислуга немедленно окно открывает. Ведь никакого третьего варианта нет, и слова «это» вполне достаточно для понимания ситуации; во сто крат проще, чем буддийские заклинания!

Что-то я отвлекся, вернемся лучше в Харбин.

Отдохнув в гостинице, мы выбрались в город и занялись покупками в дорогу. Это было совсем не трудно. На большой улице было множество лавок, где торговали «белые» русские: достаточно войти, объяснить, что нужно, и тут же тебе нагрузят полную корзину продуктов. Главное – это несколько больших «леба», каждый по семь-восемь фунтов, а в придачу – пара колбас, почти таких же больших и толстых, пять фунтов сыра и сливочного масла и в добавок несколько банок консервов. Всего фунтов сорок-пятьдесят, пожалуй, хватит на те восемь-девять дней, которые мы будем ехать по Сибири. Вообще-то в поезде должен быть вагон-ресторан. Однако, насколько нам известно, еда там очень дорогая, и к тому же принимают только американские доллары. Понятно, чем при этом руководствуются: СССР – государство диктатуры пролетариата, «надо все время помнить о классовой борьбе». На иностранцев обычно смотрят как на буржуазию, враждебную рабочим: при каждом удобном случае с ней надо «бороться». Высокие цены в вагоне-ресторане – не что иное, как форма борьбы. Вот только мы – «буржуазия» с совсем тощим кошельком, нам просто неоткуда взять столько долларов. Поэтому мы и пришли в харбинскую лавку «белых» русских.

Кроме продуктовых лавок по обеим сторонам широкой улицы в подвальчиках больших домов располагалось много-много ресторанов, и хозяева везде – «белые» русские. Хозяйки, как правило, полные, высокие, крупные, в кипенных халатах, словно великанши. Обслуживают радушно и очень хорошо. Еда вкусная и дешевая. Я еще в Бэйпине был наслышан о замечательной русской кухне, но попробовать не доводилось. Никак не думал, что приеду в Харбин, а тут русская еда на каждом шагу, в обычных неприглядных подвальчиках – как по заказу! Мы ели борщ, коровий хвост, говяжий язык, свиную отбивную, бифштекс – сами блюда не то чтобы изысканные, но хозяин – русский, повар тоже русский, так что можно быть уверенным, что это действительно русская национальная кухня. Кажется, в Харбине мы ни разу не ели в гостинице.

Когда темнело, мы выходили прогуляться по городу. Улицы были вымощены в основном битым камнем – очень широкие, длинные, сквозь тусклый свет снуют людские тени. Мальчики-подростки из «белых» русских – как тот, которого мы видели в гостинице, – на пролетках развозят клиентов и товары. Повозки очень большие, лошади тоже огромные. Фигурки мальчиков крохотные – там, высоко на козлах, словно на крышах домов; сильный контраст в размерах. Но юные возчики сидят очень уверенно, с довольным видом щелкают кнутом, лошади мчатся во весь опор, копыта стучат по камню, искры летят, как рой светлячков. Прибавьте к этому грохот повозки и конское ржание и вообразите, как все это уносится вдаль и постепенно затихает, образуя одно целое из шума и света. Нам, приезжим, это все было ново и необычно, очень привлекало и нравилось.

Вот что за место этот Харбин.

Любой, кто бывал в Харбине хоть раз, наверняка ходил на реку Сунхуацзян. Мы решили не отставать. Стояла ранняя осень, совсем не жаркая. Нас было несколько человек, мы наняли лодку и поплыли по реке – точно листик с дерева заскользил по безбрежному простору. Вдали, словно радуга без красок, через реку перекинулся железный мост. Поверхность воды была в это время спокойная, без волн. Гуляющие, как стайки рыбок, двигались тут и там, со всех сторон доносились голоса. Мы все были в радостном возбуждении, смеялись, переговаривались.

Присмотревшись к двум мальчикам из «белых» русских, которые управляли нашей лодкой, мы были потрясены – тот, что сидел на веслах, был слеп, а другой, зрячий, рулил, направляя движение лодочки. Нам захотелось разузнать их историю, но мешало уже известное «не понимать», так что пришлось самим угадывать. Собственно, все было и так понятно. Семья этого слепого мальчика бедна. Отец и мать – если, конечно, они есть, – отдали своего нежно любимого ребенка работать гребцом на лодке ради пропитания. Река широка, вода глубока, опасность подстерегает со всех сторон, и зрячему надо все время быть настороже, что уж тут говорить о слепом! А мальчик ничего этого не видит и поэтому думает только о веслах, которые сжимает в руках, он доволен, улыбается…

Не могу передать, что творилось у меня на сердце в эту минуту. Ничего вокруг не привлекало меня более, все будто исчезло – не стало гуляющих людей, моста, водяной глади, пейзажей… Я думал только об этом мальчике. Наверное, его ждут дома младшие сестры и братья, выглядывают из окошек в надежде, что он принесет несколько монеток, и тогда можно будет купить большую «леба» и наконец утолить голод… Как его семья оказалась в Харбине? Я не знаю. Возможно, он – аристократ царских времен, какой-нибудь князь или граф. Счастья, славы и богатства он не успел застать – слишком уж юн… Или он родился уже в Харбине и даже не задумывается о былом:

  • Тяжко родину вспоминать
  • При сиянье весенней луны.[2]

Мыслей и ассоциаций становится слишком много, все смешалось в моей голове, я не могу ухватить кончик и распутать этот клубок… Все, хватит, сейчас время наслаждаться пейзажем! Я снова поднимаю голову, смотрю на раскинувшуюся передо мной реку: те же гуляющие парочки, тот же взметнувшийся над рекой мост и прекрасный летний день.

Солнце клонилось к западу, нам было пора возвращаться. Мы выбрались из лодки, постарались, насколько это было возможно, щедро расплатиться с гребцом и рулевым, дать денег, как это называется, «на чай». Глядя в их довольные улыбающиеся лица, мы тоже чувствовали удовлетворение, потому что сделали доброе дело.

Вернувшись в гостиницу, я все думал о слепом мальчике. Вспоминаю о нем изредка и по сей день. Как сложилась его судьба? Столько всего переменилось за минувшие десятилетия, вряд ли он выжил. Пусть православный бог этих «белых» русских благословит его!

Через Сибирь

Мы пробыли в Харбине несколько дней и 4 сентября сели на советский поезд, следовавший через Сибирь.

В каждом купе вагона было по четыре полки. Мы, шестеро китайских студентов, разместились в двух купе: одно заняли полностью, а во втором – только две полки, а оставшиеся две занимали попутчики, которые иногда менялись. Все они были советскими гражданами. В поезде был вагон-ресторан, говорили, что цены там очень высокие и платить можно только американскими долларами. Поэтому мы, как и предполагалось, рассчитывали только на продукты, купленные в Харбине.

Поезд мчался по широкой равнине Суннэнь. За окном до самого горизонта раскинулась бескрайняя степь. В час заката, когда колесо солнца опускалось, нельзя было сказать, что «солнце заходит за горы», потому что гор совсем не было; в этот момент мне казалось, что степь вдруг стала морем, а наш поезд – это корабль. Правда, в этом море всегда стоял штиль, оно не волновалось, не гоняло пенных барашков – но все равно выглядело не менее величественно, чем настоящий океан.

На второй день поезд прибыл на станцию Маньчжурия, где проходила граница СССР с государством Маньчжоу-го [3]. Поезд остановился, и нам объявили, что остановка будет длительная. Все вышли из вагонов, чтобы пройти проверку на границе. Я совершенно не предполагал, что советские таможенники будут проверять все настолько тщательно, неторопливо и добросовестно. Весь наш багаж – и большой, и маленький, и чемоданы, и корзины – все подряд открывали, все подряд прощупывали, осматривали каждую мелочь. Сами мы стояли тут же, в ожидании, готовые в любой момент отвечать на вопросы. Мы взяли с собой в дорогу самый обычный неказистый чайник, чтобы набирать кипяток. Он не только не избежал пристального внимания, но даже вызвал к себе особый интерес. С этим чайником вроде все было понятно с первого взгляда, однако советский таможенник, словно увидев какую-то диковину, стал вертеть его и простукивать по нему, всячески исследовать, ощупывать и тереть, выясняя, нет ли у чайника внутри двойных стенок. Даже его тонкая железная крышка не ускользнула от «руки закона», которая долго ее выстукивала. Не хватало лишь микроскопа! Если бы он был, его точно бы применили. Я уже кипел от негодования и был готов взорваться. Стоявший рядом со мной иностранец постарше, тоже ехавший в этом поезде, заметил мое состояние и, похлопав меня по плечу, произнес по-английски: “Patience is the great virtue” («Терпение – великая добродетель»). Я догадался, что он хочет этим сказать, понимающе улыбнулся в ответ и стал послушно ожидать конца проверки, сдерживая негодование. Наверное, в то время советские люди смотрели на любого иностранца как на «подозрительный элемент», который, может быть, замышляет свергнуть их строй, потому и вели себя подобным образом.

Когда проверка закончилась, я успокоился. Мы решили выйти из здания вокзала и побродить по городу. Маньчжурия была маленьким приграничным поселком, который даже городком не назовешь. Здесь было всего несколько улиц, трудно сказать, какая из них считалась главной. Дома в основном сколочены из досок, точно как в Сибири, где кирпича нет, а дерева много. Мы зашли в магазин, расположенный в таком дощатом домике, и купили несколько банок овощных консервов в сладком соевом соусе, произведенных в Японии. Неплохо для разнообразия.

Наконец мы вернулись в поезд, все в Поднебесной стало на свои места, и больше никаких помех не ожидалось. Под нами лежала великая Транссибирская магистраль, пересекающая Европу и Азию. Ехать в этом вагоне предстояло семь или восемь дней. «Волшебник за один день может перенестись на тысячу ли [4]», говорит старинная пословица, а мы за сутки проезжаем еще больше, летим как ветер, как молния!

Жизнь в поезде, с одной стороны, однообразная, а с другой – богатая и многоцветная. Каждый день едим, пьем, ходим в туалет, спим – все по одному и тому же неизменному порядку. Есть и удобства, и сложности. Удобство в том, что не надо беспокоиться о еде: у каждого две большие корзины, проголодался – протяни руку и ешь. Сложность в том, что раздобыть кипяток не просто – в поезде нет воды. На каждой более или менее крупной станции мы по очереди хватаем чайник, спрыгиваем с поезда и бежим на вокзал к пункту раздачи кипятка, крутим кран, наливаем чайник доверху – на всех – и скорее обратно в вагон. Вместе с нами едет старая седовласая европейская женщина, ходит она с трудом. Чайника у нее нет, а если бы и был – что толку? Как только мы вносим чайник в вагон, она тут же семенит к нам нетвердой походкой с кружкой в руках и говорит по-китайски: «Кипяточку! Кипяточку!» – мы, конечно же, все понимаем, наливаем ей полную кружку, улыбаемся и идем дальше. И так трижды в день – на завтрак, обед и ужин. Похоже, что у этой представительницы «иностранной буржуазии» денег не больше, чем у нас. Она тоже не ходит в вагон-ресторан есть бифштексы и борщ.

Если уж про бифштексы, то мы хоть их и не ели, но видели. В один из дней во время обеда вдруг из вагона-ресторана вышла русская официантка: высокая ростом и крепкая телом, очень упитанная, одетая в белый халат, с огромным колпаком на голове (по меньшей мере в один чи [5] высотой), который почти касался потолка вагона. На ногах – туфли на высоких каблуках. С сияющим лицом, очень важная, она вышагивала, словно генерал, – представительная, с какой стороны ни посмотри. В правой руке она несла большой поднос, полный только что снятых со сковородки бифштексов. Запах жареного мяса разносился повсюду, проникая в нос со всей своей соблазнительной силой, так что слюнки текли. Цена заставила нас вздрогнуть: три доллара за штуку! Никто не отважился выложить такую громадную сумму. «Генеральша» прошлась со своим подносом по вагону и унесла бифштексы нетронутыми. Может быть, она презирала нас – иностранных буржуев? Может быть, думала про себя: «Да вы же еще скупее, чем Шейлок из шекспировской комедии “Венецианский купец”»? Этого я не знаю. После того как волна соблазнительных ароматов миновала, мы почувствовали страшный голод, потянулись к своим корзинам и принялись жадно грызть «леба».

С едой у нас дело обстояло в целом вот таким образом. Хотите узнать, как питались русские? Можно было бы догадаться, что совершенно не так, как мы. Они не тащили с собой из Харбина корзины, полные еды, а добывали ее по дороге. Выше я уже упоминал, что в наших двух купе, где ехали мы, китайские студенты, были две полки, которые нам не принадлежали и на которых постоянно менялись пассажиры. Как-то раз вошел военный офицер; мы не понимали знаки различия в Советской армии, что там на погонах, поэтому не знали, какое у него звание. Однако он был весьма приветлив и дружелюбен: как только вошел в купе, обвел все своими синими глазами, улыбнулся и кивнул головой. Мы тоже в ответ заулыбались, но мы с ним были «не понимать», так что могли объясняться только жестами. Он достал из-за пазухи маленькую книжечку, что-то вроде удостоверения личности, в которой была его фотография, жестами показал нам, что если потеряет ее (тут он сделал режущий жест поперек своей шеи), то ему конец. Эта маленькая книжечка обладала огромной, поистине волшебной силой. На каждой большой станции он с этой книжечкой сходил с поезда, уходил куда-то, получал «леба» и еще молоко, сыр, колбасу и все такое, потом возвращался обратно в вагон и как следует закусывал. Наверное, так было устроено снабжение в Красной армии.

Что же касается туалета, то проблема эта была огромная, как небо. В одном вагоне едут сорок-пятьдесят человек, а туалетов только два. Там постоянно занято, просто беда! Я каждое утро вставал пораньше и занимал очередь. Иногда думаешь, что еще никто не проснулся, а выглянешь из купе – уже стоит очередь, как хвост дракона, и скорее становишься в этот хвост, с нетерпением глядя вперед. Подумайте сами, сколько времени надо одному человеку, чтобы почистить зубы, умыться, сходить в туалет… А если у кого-то вдруг запор? Тогда ситуация еще больше осложняется. У тебя самого в животе все урчит и бурлит, а очередь впереди и не думает становиться короче – вполне понятно, какие при этом ощущения.

Тем не менее жизнь в поезде состоит не только из трудностей, есть в ней место и для веселья. Мы – шестеро китайских студентов – обычно теснились в одном купе. Специальности у нас были разные, в университетском кампусе мы почти не общались. Теперь же обстоятельства свели нас вместе, и мы по-настоящему сдружились. Болтали обо всем: как говорится, от неба сверху до земли внизу, а все от безделья. Все мы были, по сути, как большие дети – лет двадцати трех или двадцати четырех, и перед каждым из нас теперь расстилался совершенно незнакомый мир, полный роз и радужного сияния. Глаза наши сверкали, душа была нараспашку, говорили не задумываясь, без оглядки, ни разу не ссорились, и в крошечном тесном купе нам было свободно и весело. Время от времени, когда не о чем было говорить, мы играли в шахматы. Лучшим игроком был физик Ван Чжуси. Мы впятером по очереди сражались с ним и раз за разом проигрывали. Даже все вместе против одного мы терпели поражения. Цяо Гуаньхуа был философ, но знание философии не помогало и ему. Никому из нас ни разу не удалось победить Вана за те восемь или девять дней, что мы провели в поезде.

Когда надоедали болтовня и шахматы, я смотрел в окно. Путь был длиной во многие тысячи километров, а вот пейзажи за окном менялись мало. Густому лесу, похоже, не было конца, как и его дарам. Один раз на лесном полустанке я вышел побродить по платформе. Вижу, советский крестьянин несет корзину сосновых шишек на продажу, шишки страшно громадные, мне они очень понравились. Никогда в жизни я таких не видел, вот и не устоял перед искушением – достал пятьдесят центов, купил одну. Это был единственный раз, когда я что-то купил в Сибири, такого не забудешь.

Изредка дремучие леса сменялись равнинами. Сильнейшее впечатление на меня произвело озеро Байкал. Наш поезд огибал этот колоссальный водоем почти полдня. Туннели шли один за другим, даже не знаю, сколько их было. Железную дорогу проложили вдоль берега. Мы смотрели из окна нашего вагона на водную гладь, и казалось, что до нее можно дотянуться рукой. Вода у берега была прозрачная, при удалении от нее становилась темно-зеленой, почти черной, а глубину даже трудно было вообразить. Это озеро – поистине чудо света, я до сих пор закрываю глаза и вижу его, как наяву.

Вот так, с трудностями и весельем, мы незаметно провели в поезде восемь дней и вечером 14 сентября прибыли в Москву.

В «Красной столице»

Москва тогда была единственной во всем мире столицей социалистического государства, это само по себе окутывало ее волшебным ореолом. Многие стремились побывать здесь, мне тоже было очень интересно.

Расписание движения поездов не подразумевало остановку на два дня. Однако, по рассказам бывалых путешественников, после прибытия в Москву поезд под самыми разными предлогами задерживали на сутки. Я думаю, причина совершенно ясна. Власти СССР хотели, чтобы мы, люди из капиталистических стран, прониклись немного атмосферой социализма, впитали хоть чуточку сладкой социалистической росы, короче – это был способ промыть нам мозги, дать восхититься и сменить мировоззрение, так сказать, положить красный штришок на серый фон.

Для нас, молодежи, «Красная столица» имела особую притягательную силу, однако мои личные ощущения были несколько противоречивыми – я был совершенно несогласен с так называемой «независимостью» Внешней Монголии [6]. Увиденное из окна поезда не оставило у меня какого-то благоприятного впечатления, поэтому теперь, оказавшись в столице СССР, я могу задержаться здесь на денек и получить более глубокие впечатления. Ну, что ж, посмотрим.

Как только поезд остановился, железнодорожные власти объявили, что стоянка продлится целый день, поскольку нужно отремонтировать состав. Вслед за этим появилась девушка-гид – молодая, красивая, высокая, белолицая, одетая очень дорого и модно, с накрашенными губами и яркими ногтями, вся сверкающая, как бриллиант. Я был просто поражен. В то время еще не было слова «левацкий», но мое мировоззрение было именно левацким. «Пролетарскую» девушку я представлял себе совершенно по-другому. Чем эта «пролетарка», стоящая передо мной, отличается от буржуазной барышни-аристократки? Может быть, она в душе, конечно, «красная», но снаружи это совсем незаметно. Сокрушаясь, я наблюдал за этой расфуфыренной с головы до ног, принимающей эффектные позы русской девушкой, и то, что я видел, заставляло меня сомневаться все больше.

Нас, группу иностранных туристов, посадили в большой лимузин и повезли смотреть Москву. Девушка-гид давала пояснения на английском. Когда машина приезжала в какое-нибудь место, где стояли сплошь старые полуразвалившиеся дома, девушка-гид говорила: в соответствии с таким-то пятилетним планом эти старые дома будут снесены, а на их месте построены новые. Это хорошо, кто же скажет, что это плохо? Машина приезжала в другое место, гид снова беспристрастно сообщала: по такому-то пятилетнему плану здесь все снесут и застроят новыми домами. Это тоже хорошо, кто стал бы возражать? Однако потом мы ехали в третье место, в четвертое – и везде гид говорила то же самое, только тон у нее становился все холоднее и безучастнее, а лицо словно леденело и совсем ничего не выражало. Мы так и не увидели ни одного нового здания, лишь только выучили про советские пятилетки. Я недоумевал – разве не лучше было бы показать нам хотя бы одно новое строение? Неужели это и есть социализм?

Напоследок девушка-гид привезла нас в совершенно роскошное здание. Говорят, что до Октябрьской революции здесь была резиденция какого-то царского министра, а теперь располагается государственное турбюро. Мраморные полы, стены, колонны, все блестит и сверкает, с потолка свисает громадная хрустальная люстра длиной по меньшей мере метров десять. Мне показалось, что я попал в сказку. Здесь работали в основном молодые красивые девушки, с алыми губками и белыми зубками, изящными пальчиками и ноготками, сверкающими красным лаком; все сияли подобно жемчугу и держали себя неприступно. Я только что приехал сюда из необъятной холодной Сибири, из темных дремучих лесов, которые еще не выветрились из моей головы, – и сразу попал в такое место… Это даже не волшебный сказочный мир, а просто чудесный сон или наваждение!

Некоторые туристы остались здесь обедать за свои доллары, что совершенно неудивительно. Мы же, простые китайские студенты, воспользовались приглашением одного нашего сокурсника, тоже окончившего университет Цинхуа, а теперь работающего в посольстве Китая в Москве, и пошли обедать в предложенный им шикарный ресторан. Там я впервые в жизни попробовал знаменитую русскую икру. Все остальные блюда тоже были выше всяких похвал. Мы, молодежь, восемь дней в поезде грызли «леба» – неудивительно, что, увидев такую вкусную еду, мы набросились на нее как голодные черти, ели и ели без остановки. Сколько мы в итоге съели, никто не знает. Во всяком случае, это был самый прекрасный, самый незабываемый обед в моей жизни, достойный того, чтобы запись о нем появилась на скрижалях истории. После обеда принесли счет. Всего вышло на триста рублей, почти двести американских долларов. Мы не знали, как и благодарить нашего сокурсника, уважаемого господина Се Цзыдуня! К сожалению, судьба распорядилась так, что мне больше не довелось с ним встретиться. Жив ли он еще? Прошло уже больше полувека, но это не мешает мне искренне желать ему счастья!

Вечером мы вернулись в поезд. Собрались все наши иностранные туристы – и старая госпожа, которая просила у нас «кипяточку», и пожилой мужчина, который на станции Маньчжурия советовал мне быть терпеливым. Я спросил этого господина, где же они обедали? Он хитро мне подмигнул и сказал, что я напрасно беспокоюсь, обед у них был замечательный и к тому же недорогой. Увидев мой интерес, он понизил голос и рассказал, что в Харбине им удалось еще и обменять доллары на рубли на черном рынке по курсу, который в десять с лишним раз отличается от официального. В Москве тоже есть места, где можно таким образом продать валюту. Потратили они только восемь долларов, что, согласитесь, весьма экономно.

Только тут до меня дошло, что этот старый хитрец – тертый калач и прекрасно знает все входы и выходы! Как бы то ни было, полвека с лишним спустя черный рынок по-прежнему процветает, и это не может не вызывать глубокого сожаления.

В течение вечера не было никаких объявлений, но среди ночи поезд вдруг тронулся. На другой день мы прибыли на границу СССР и Польши, в место под названием Столбцы – здесь нам надо было пересесть на польский поезд. Столицу Польши Варшаву миновали вечером. Утром на четырнадцатый день пути мы пересекли границу Германии.

Польские пассажиры сильно отличались от русских. Они были дорого и красиво одеты, вели себя оживленно, к тому же довольно хорошо владели иностранными языками: кроме родного польского говорили на русском, иногда – на немецком, были и такие, кто немного владел английским. То есть здесь, в отличие от СССР, где надо было объясняться жестами, мы могли понять любого человека; в вагоне стало шумно и оживленно. Мы, китайцы, явно интересовали поляков, и они начали сумбурно объясняться на немецком и английском. В этой суете мы не заметили, как в вагон вошла очень молодая польская девушка, почти девочка: круглое личико и огромные сияющие глаза, такие чистые и наивные. Она осмотрелась по сторонам, нашла свободное место и смело туда уселась.

Девушка нас очень заинтересовала, и мы тут же попытались заговорить с ней на английском – на удивление, она не только хорошо владела языком, но и совершенно не смущалась и смело отвечала на наши вопросы. Мы спросили, как ее имя. Она ответила, что ее зовут Валя. Это было несколько похоже на «вала» в китайском (шуметь, галдеть). Ехавший с нами Се Цзяцзэ тут же стал громко смеяться и повторять «вала-вала!» без остановки. Девочка не могла понять, что происходит, и, широко раскрыв глаза от удивления, глядела на нашего Се. Мы стали говорить дальше, все оживленнее и оживленнее, и скоро весь вагон смеялся и переговаривался.

Сидевший рядом со мной мужчина средних лет посмотрел на девочку и, обратившись в мою сторону, презрительно скривил губы. Я не мог понять, что вызвало его пренебрежительное отношение к этой девочке, и почувствовал себя так же, как тот монах, про которого говорится в поговорке: «Монах высокий, чжан [7] и два чи, до головы не достать» – то есть прямо-таки терялся в догадках. Девочка и остальные китайские студенты совершенно не обратили внимания на его презрительную ухмылку и продолжали весело болтать. В вагоне стало еще оживленнее, это можно было бы описать словами из старых китайских книг «смешалась обувь разных видов», то есть и мужские сандалии, и женские туфельки – веселый беспорядок, одним словом… Не помню, когда эта девочка вышла из вагона. Листочки ряски на воде то сходятся, то расходятся, чтобы никогда больше не коснуться друг друга… В человеческой жизни такие моменты случаются сплошь и рядом, к чему удивляться обычным вещам. И все-таки случайное касание двух листочков ряски – нашу встречу с этой польской девочкой – я никак не мог забыть и десятилетием позже написал эссе «Валя».

В восемь часов утра поезд прибыл в столицу Германии Берлин. Здесь завершилось наше путешествие по железной дороге, продолжавшееся десять дней.

Впервые в Берлине

Берлин был целью моего путешествия, местом предстоящей учебы, финалом прежней жизни и началом новой. В моих глазах этот город был неизмеримо прекрасным местом. После долгого и утомительного путешествия через горы и реки я наконец сюда добрался. Ощущения были очень необычные, смешанные – радость и душевный подъем, любопытство, возбужденный интерес и тревожное беспокойство. Очутиться здесь после не слишком-то развитого в то время Китая, стоять среди высотных зданий, шагать по широким улицам… Чувствовать себя каплей в море…

Наши друзья по университету Цинхуа – Чжао Цзючжан и другие – встретили нас на вокзале, помогли уладить все необходимые формальности, избавив тем самым от массы хлопот и окружив теплом и заботой. Однако кое-что омрачило нашу радость. Дунь Футан, тот самый, о котором я уже упоминал, проявил на вокзале в Берлине свое самое главное качество – умение терять вещи. На этот раз он потерял то, что было в нужнее всего, – паспорт. И хотя мы – те, кто ехал с ним вместе, – уже прекрасно знали, что потерянная вещь обязательно найдется, но все-таки немного волновались. Сам же господин Дунь замер с вытаращенными глазами, все лицо его стало мокрым от пота, он выворачивал наизнанку карманы пальто и искал изо всех сил. Такое поведение лишь усиливало суматоху, которая и так всегда царит на вокзале. Когда мы прошли все формальности и покинули здание станции, пот у господина Дуня кончился, он преспокойно сунул руку в карман штанов и вытащил оттуда этот незаменимый за границей документ. Мы не знали, смеяться или плакать, а наш друг торжествующе улыбался.

Прежде всего мы отправились на улицу Канта в пансионат Питера, где разобрали багаж, после чего старшие однокурсники повели нас в китайский ресторан обедать. Тогда в Берлине было не так много китайских ресторанов, кажется, всего три. Еда была вполне сносная, но очень дорогая. Кроме большого ресторана был еще маленький, где за еду можно было платить раз в месяц. Хозяином оказался выходец с севера Китая, хозяйка была итальянка. По-немецки они говорили кое-как, но принимали гостей радушно и обслуживали очень хорошо. В меню были большие белые китайские булочки маньтоу, приготовленные на пару, вкусные и недорогие. Поэтому все китайские студенты предпочитали обедать здесь, и дела у хозяев ресторана шли хорошо. Нам было очень интересно, как муж-китаец и жена-итальянка объясняются между собой. Ведь они не знают языков друг друга! Неужели пользуются тем же методом, что и гоминьдановский посол в Италии, про которого я рассказывал, – с помощью одного только слова «это» могут охватить вселенную и говорить обо всем на свете?

Сразу же перед нами встал вопрос поиска жилья. Немцы – люди очень практичные и простые. Чем бы ни занимался немец, дом у него обычно просторный, есть спальня, жилая комната, гостиная, кухня, туалет, иногда еще и комната для гостей. Если кроме этих помещений остаются свободные комнаты, то их сдают приезжим или иностранным студентам. Даже университетские преподаватели с очень приличными окладами – не исключение. Способ аренды жилья очень специфичный: сдают не пустую комнату, а все, что в ней есть – не будем говорить про столы, стулья и кресла, но тот, кто снимает жилье, может въехать совсем без багажа, не брать с собой даже полотенец. Всю уборку в комнате делает хозяйка: расправляет и убирает кровать, подметает пол, протирает мебель. Квартирант перед сном снимает обувь и ставит снаружи у двери своей комнаты, а на другой день утром ботинки уже начищены хозяйкой до блеска. Жены профессоров всегда сами делают эту работу и совершенно не считают ее низкой и недостойной. Немцы на весь мир славятся своей любовью к чистоте и порядку. Хозяйка все утро хлопочет, протирает то тут, то там; не говоря уж о своей комнате, даже лестницу каждый день натирает мастикой; дорожки снаружи дома не просто подметает, а моет с мылом. И в доме, и снаружи, и во всех комнатах – везде чистота и порядок, ни пылинки.

Наш сокурсник из Цинхуа Ван Дяньхуа нашел нам комнаты в районе Шарлоттенбург на Веймарской улице. Хозяйку звали Розенау, она походила на еврейку. Когда речь заходит о поисках жилья, обычно вспоминают ранние произведения Лао Шэ [8], где рассказывается, как китайцы снимают жилье в Лондоне. Дело это нелегкое. Если в объявлении прямо не говорится, что можно сдавать китайцам, то лучше даже не ходить – непременно нарвешься на отказ. Германия подобным не славится – в Берлине можно снять любое жилье. Исключение составляют немногие места, где раньше жили китайские студенты. Здесь перед вами могут закатывать глаза, а то и просто захлопнуть дверь перед носом. По какой причине – и так понятно, если подумать, поэтому я не стану вдаваться в подробности.

Раз уж речь зашла о евреях, надо пояснить, в каком положении тогда находились представители этой нации в Германии. Адольф Гитлер пришел к власти в Германии в 1933 году, я оказался здесь в 1935 году и мог непосредственно наблюдать всю политическую карьеру фюрера от начала до конца, все его злодеяния и бесчинства, пока тот не совершил самоубийство. Правление нацистов в Германии я видел собственными глазами, и в некотором роде имею право говорить об этом. Когда я только приехал, нацизм в Берлине чувствовался не так сильно; но, конечно, признаки уже были. Везде висели портреты фюрера и флаги со свастикой. При встрече люди не говорили, как раньше, «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер», а прощаясь, не говорили «до свидания» – вместо всего этого они поднимали правую руку и кричали «Да здравствует Гитлер!». Мы, китайские студенты, где бы ни были – обедали в ресторане или заходили в магазин купить что-нибудь, – всегда по старой привычке твердили «доброе утро» и «до свидания». Многие немцы, видя, что мы иностранцы, тоже приветствовали нас на старый манер. Но большинство людей все-таки кричали «Хайль!».

Каждый из нас поступал по-своему, не вмешиваясь в чужие дела; никаких неприятных ситуаций не возникало. Согласно священному канону нацистов – книге Гитлера «Моя борьба» – и расовой теории евреи и китайцы относились к «низшим» нациям и назывались разрушителями культуры человечества, а золотоволосые «люди Севера» считались «высшей» нацией, создателями человеческой культуры и цивилизации. Вот только, как мне украдкой говорили некоторые, сам Гитлер со своей физиономией, с черными и рыжими вперемешку волосами совсем не походил на «северянина», и в этом была глубокая ирония. Как бы там ни было, в глазах фашистов китайцы были низшей, «некачественной» нацией, что делало нас с евреями собратьями по несчастью.

Здесь надо рассказать немного об истории Европы. Евреи с давних пор притеснялись европейцами. Массовые убийства евреев неоднократно происходили и в Средние века, доказательством чего может служить известная пьеса Шекспира «Венецианский купец». Гитлер не изобрел ничего нового в этом смысле, а всего лишь следовал прежнему шаблону. Новаторство было в применении «научного» подхода к установлению принадлежности к «еврейской расе». На лабораторных весах его политики определялась мера «еврейства», высчитывалось процентное содержание еврейской крови. Иными словами, если ваши дедушки и бабушки с обеих сторон были евреи – то вы стопроцентный еврей; если кто-то из родителей, отец или мать, – евреи, то вы еврей наполовину; на четверть – если кто-либо из дедушек и бабушек с одной стороны, по матери или отцу – евреи, а остальные – немцы; аналогично – на одну восьмую и так далее. Это и было теоретическое обоснование нацистской «национальной политики».

Стопроцентные евреи в обязательном порядке подвергались репрессиям, никаких послаблений в их отношении не допускалось; полукровкам было чуть легче. Что же касается тех, кто был евреем на четверть, то они оказывались в пограничной зоне этой политики, и какое-то время их не трогали; евреев на одну восьмую можно было принять в состав народа и не рассматривать в качестве врагов. Первый этап этой политики как раз набирал обороты, репрессиям подвергались чистокровные евреи и частично евреи-полукровки; однако чем дальше, тем больше все усугублялось. Мои хозяева, похоже, относились к полукровкам, поэтому их пока не трогали. До какой степени точности могли доходить установленные гитлеровцами критерии, я, как человек посторонний, судить не берусь. Однако немцы всегда славились своими научными и техническими способностями, так что эти их весы работали, и работали надежно, можно не сомневаться.

Не берусь я судить и о том, как простой народ относился к репрессиям против евреев. Немцы в целом очень симпатичные люди – простые, искренние. В них совершенно нет хитрости и скользкости, иногда они даже кажутся неуклюжими тугодумами. Но только на первый взгляд. Вот, например, вы приходите в магазин за покупками, и продавец должен дать вам сдачи. Вы купили товаров на семьдесят пять пфеннигов, даете одну марку. Если бы это было в Китае, то хозяин магазина в прежние времена достал бы счеты, а теперь – калькулятор, или просто посчитал бы вслух: трижды пять – пятнадцать, трижды шесть – восемнадцать, и тут же на одном дыхании сказал бы, что сдачи полагается двадцать пять пфеннигов. Немецкому продавцу ничего этого не надо, он сначала говорит: «Семьдесят пять пфеннигов», потом кладет на стол пять пфеннигов и говорит: «Восемьдесят пфеннигов», потом кладет еще десять пфеннигов и говорит: «Девяносто пфеннигов», и, наконец, еще кладет десять пфеннигов и говорит: «Одна марка». На этом все заканчивается, все довольны, все радуются.

Другой случай, который произошел со мной, еще лучше показывает простодушие и честность немцев. Как следует из записи в дневнике, это случилось 17 сентября: у меня сломались часы, я понес их чинить в мастерскую на большой улице. Поскольку Берлин я знал плохо, в дебрях его высотных домов, среди потоков машин и городского шума я чувствовал себя словно бабушка Лю в Саду роскошных зрелищ из романа «Сон в красном тереме» – голова моя кружилась от удивления, и постепенно я перестал понимать, где какая сторона света. Часы нужно было забирать на следующий день, но припомнить, где же находится эта мастерская, мне никак не удавалось. Наконец я увидел место, показавшееся знакомым, вошел и поздоровался хозяином, стоявшим за прилавком. Это был пожилой человек в очках для чтения, очень похожий на того, что принял вчера сломанные часы. Я отдал ему квитанцию, тот долго искал мои часы в стеклянном шкафу, но их там не оказалось! Часовщик заметно разволновался, на лбу у него выступили бисеринки пота, он посмотрел на меня поверх очков и нервно сказал: «Приходите-ка вы завтра!»

По пути домой я размышлял о произошедшем, а на другой день вернулся в мастерскую – часов, конечно же, не нашли. Старик-хозяин совсем разволновался, лоб у него еще сильнее вспотел, даже руки слегка дрожали. Он очень долго рылся в шкафу, все там перевернул, и вдруг – словно молнией озарило или сам Господь помог, – внимательно рассмотрев квитанцию, часовщик воскликнул: «Это не наша!» Тут-то до меня и дошло, что я зашел не в ту мастерскую. Об этом пустячном случае я написал целое эссе «Комедия с часами», которое включено в сборник моих сочинений.

Таких нелепостей со мной случалось много. Расскажу еще одну историю. Немцы только раз в день едят горячее – в обед. Ужинают традиционно чаем и бутербродами. Однажды я купил в мясной лавке окорок на ужин. Вечером с огромным энтузиазмом заварил чайник красного чая [9] и уже предвкушал трапезу… Однако, откусив кусок окорока, я понял, что мясо совершенно сырое! «Как это немцы позволяют себе так потешаться над иностранцами! Просто возмутительно!» – негодовал я весь вечер, и даже во сне ощущение обиды не покидало меня. На другой день с самого раннего утра я примчался в лавку, встал в надлежащую позу и приготовился произнести обличительную речь. Продавщица, поглядывая на окорок в моих руках, слушала претензии с некоторым недоумением, а потом громко рассмеялась. Она объяснила мне: «В немецкой кухне есть блюда из сырого мяса, и можете быть уверены – для них мы используем только самое хорошее, самое свежее мясо». Ну и что мне было на это ответить? Я чувствовал себя полным балбесом.

Вообще-то я приехал в Германию не наедаться окороками, а получать образование. Прежде всего для этого нужно было овладеть немецким языком. Несмотря на то, что я посвятил его изучению четыре года в Цинхуа и имел восемь оценок «отлично», с разговорным немецким у меня были сложности. Чтобы побороть свою немоту, я был вынужден брать дополнительные уроки. Господин Линде и доктор Рошаль из Ассоциации Дальнего Востока с энтузиазмом взялись мне помогать и познакомили с ректором Института зарубежных стран Берлинского университета. Ректор предложил мне прочитать несколько предложений из текста, остался доволен результатом и тут же записал в группу для иностранных студентов, уровень знаний которых был весьма высок. Так я оказался студентом Берлинского университета и стал каждый день ходить на занятия. Преподавателя звали Хюм. Никогда прежде мне не доводилось учиться у такого высококлассного специалиста. Произношение у него было чистое, артикуляция четкая, пояснения исчерпывающие – просто потрясающий преподаватель! 20 сентября я записал в дневнике: «Преподавателя зовут Хюм, объясняет очень хорошо, так хорошо, что и сказать нельзя. Я впервые слушаю лекцию по немецкому языку, и нет ни одной фразы, которую я бы не разобрал, и это не потому, что я так хорошо воспринимаю на слух, а потому, что объясняется все очень понятно». Каждый день мы с Цяо Гуаньхуа ездили в университет по городской железной дороге и не уставали этому радоваться.

Раз уж я заговорил о Цяо Гуаньхуа, надо рассказать, какие у нас с ним были отношения, а также поведать о других китайских студентах и о том, как мы жили. Цяо учился в Цинхуа на философском факультете и был старше меня на два года. В университете он часто расхаживал по парку Цинхай – в одиночестве, с гордо поднятой головой, держа под мышкой какой-нибудь увесистый том из собрания сочинений Гегеля. Мы были знакомы, но по-настоящему сдружились только когда нас включили в список аспирантуры по обмену. В Берлине мы встречались каждый день и были практически неразлучны, как тело и его тень. Вместе посещали занятия, обедали, ходили к друзьям, гуляли на озере Ванзее и в зоопарке. Оба мы были заучками-книжниками, постоянно застревали в букинистических лавках, где иногда удавалось купить весьма ценные издания. Цяо был очень способным, хорошо знал классическую литературу. Мы легко находили общий язык. Иногда болтали допоздна, несколько раз я даже оставался у него на ночь. Дунь Футан отдалился – мы практически перестали общаться. Мало встречались и с другими китайскими студентами, общих интересов и взаимопонимания у нас не оказалось.

Китайских студентов в Берлине было довольно много. Причина очень проста. Учеба в Германии – это как покрытие золотом в 24 карата, в китайском обществе такие люди ценились очень высоко. Поэтому при определенных условиях наша молодежь летела сюда стаями. Высокие чины и богатые хозяева не могли упустить такой случай и присылали своих сыновей и дочерей – у гоминьдановской элиты денег на содержание своих деток в шелковых штанах было вполне достаточно, вот те и швыряли их направо-налево. В Германии тогда собрались дети или родственники таких высокопоставленных деятелей Гоминьдана, как Чан Кайши, Сун Цзывэнь, Кун Сянси, Фэн Юйсян, Дай Чуаньсянь, Цзюй Чжэн и многие другие. Почти все они жили в Берлине – здесь бары, рестораны и прочие развлечения; ходить на лекции и говорить по-немецки необязательно – можно и без этого обойтись. Утром встаешь, видишь хозяйку квартиры – говоришь: «Доброе утро!», машешь рукой и уходишь; идешь в китайский ресторан, съедаешь легкий завтрак; потом несколько партий в мацзян – и уже пора обедать. После обеда сговариваешься с кем-нибудь выйти погулять. К ужину – снова в ресторан. Глубокой ночью возвращаешься домой, видишь хозяйку квартиры и говоришь ей: «Доброй ночи!» – вот день и прошел. Потом можно выучить слово «спасибо», а затем еще «до свидания» – и процесс овладения языком завершен! Не могу сказать, что таких было много, но они были, это факт, который нельзя отрицать.

Несколько раз мы с Цяо Гуаньхуа обедали в китайском ресторане. Как только входишь – сразу же в лицо, как ураганный ветер с дождем, несется какофония звуков. Громкие разговоры, причмокивания при поедании супа, чавканье жующих ртов, стук палочек о пиалочки и пиалочек о большие блюда – ты словно попал обратно в Китай… Европейцы едят необычайно тихо, сидят чинно, почти не шевелясь; когда едят суп – не должно быть никаких звуков, тем более чавканья – этого ни в коем случае нельзя делать. Не стану утверждать, что эти правила соблюдают все европейцы до единого, но, если хочется произвести впечатление цивилизованного человека, ими никак нельзя пренебрегать.

Китайские студенты разнесли китайский «национальный дух» по всему свету, и, могу сказать, это не очень приятно. Достаточно посмотреть на этих гоминьдановских «своих» – как спесиво и надменно, с каким самодовольством они держатся… Послушать, о чем они говорят: еда, питье, развлечения – в том числе с женщинами, с проститутками…

Такому, как я, деревенщине – право, как-то неловко. Они не опускаются до того, чтобы взглянуть на нищих студентов вроде нас с Цяо Гуаньхуа. Ну а нам-то что на них смотреть, на этих низких грязных «детишек в шелковых штанах»?

Поэтому мы больше не заходили в такие китайские рестораны.

Рассказы про этих «студентов» доходили до наших ушей не раз и не два, и каких только невероятных историй среди них не было… У многих из них случались недоразумения с немцами, некоторые приходилось решать в суде. А если идти в суд, то обязательно нужен юрист. Немецкого адвоката легко отыскать, но трудно оплатить. В такие моменты появляются сведущие люди. Один «вечный студент», который довольно долго просидел в Берлине, знал все местные улицы и закоулки, всех и вся как свои пять пальцев – поэтому и кличка у него была «Берлинский старожил», а настоящее его имя я лучше приводить здесь не буду. Стоило произойти какой-то неприятности, как он тут же появлялся и был готов применить свои, так сказать, профессиональные знания: отправиться в суд вместо китайского студента, причем совершенно бесплатно, и даже деньги на проезд выкладывал из собственного кармана. Этот господин болел душой за справедливость, и, говорят, обучался юриспруденции – по крайней мере он сам так заявлял. Я, пожалуй, не видел другого такого героя. Отношение к нему у меня было, впрочем, неоднозначное: с одной стороны, восхищала его готовность совершить благородное дело, с другой, смотрелось это очень странно. А все ли у этого человека было в порядке с головой?

17 октября я сделал в дневнике такую запись: «До поездки за границу я, конечно, слышал, что студенты за рубежом “сдуваются”. Однако у меня сохранялось определенное уважение и почтение к ним, я считал, что в них, особенно учащихся в Германии, есть что-то священное. Теперь я сам учусь за границей. В Берлине китайских студентов очень много, и почти у каждого в руках фотоаппарат, а на лице выражение безразличия. Разговоры если не о том, как пойти на танцы, то о том, что в Китае такой-то стал завотделом, а такой-то сделался начальником управления. Отставив в сторону вежливые выражения, могу сказать, что пока не видел ни одного нормального человека. Только сейчас я по-настоящему понял, какие на самом деле студенты, обучающиеся за рубежом!»

Из этой записи можно понять, какие чувства я в то время испытывал. У меня даже был замысел написать книгу «Новое Путешествие на Запад: неофициальная история». Если эта книга и правда была бы написана, уверен, она продавалась бы нарасхват, и в Лояне бумага подорожала бы [10], даже к гадалке не ходи! Жаль, я не так долго пробыл в Берлине, всего-то чуть больше месяца, так что этот шедевр так остался замыслом, о чем, несомненно, должен глубоко сожалеть весь литературный мир Китая.

Берлин был лишь временной остановкой на моем пути, учиться мне предстояло в другом городе. Винер из германского отдела научных обменов сначала собирался отправить меня в Восточную Пруссию, в университет Кенигсберга, тот самый, где в свое время профессором был Кант – величайший из классических немецких философов. Это место, конечно, имело особую притягательную силу, но находилось довольно далеко от Берлина, можно сказать, в захолустье. Знакомых там у меня не было, а поэтому и ехать не хотелось. Вскоре мне предложили университет Гёттингена, и после нескольких консультаций я согласился. Человеческая жизнь – очень сложная и запутанная штука, где причины и следствия влияют друг на друга. Мой учитель господин У Ми сказал как-то: «В сумбурном нашем мире результат причину порождает, при легком сходстве он ошибку истиной считает!»

В этих словах выражено глубокое понимание сути человеческого бытия. Если бы я тогда поехал в Кенигсберг, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе. Я не познакомился бы с профессорами Зигом и Вальдшмидтом, не стал бы учить санскрит и пали. Каким был бы тогда сегодняшний Цзи Сяньлинь? Одному только небу известно.

Когда решение ехать в Гёттинген было принято и ситуация определилась, у меня словно камень с души свалился. Я стал у всех расспрашивать об этом городе, и, по счастью, мне встретился опытный и знающий господин Чжан Лэсэнь. Он приехал в Берлин по делам, а учился как раз в Гёттингене. Господин Чжан Лэсэнь подробно рассказал о своем университете. Клубок сомнений в моей душе распутался, все стало ясно и понятно. Пришлось еще какое-то время просидеть в Берлине, но в конце концов прямо перед началом занятий я покинул столицу Германии. Конечно, я и предположить не мог, что безвыездно пробуду в Гёттингене целых десять лет, но и Берлин мне не нравился, а особенно были не по душе здешние толпы китайских студентов.

Гёттинген

31 октября 1935 года я прибыл в Гёттинген. Предполагалось, что учеба продлится два года, но вышло так, что я задержался здесь на целых десять лет! Дольше я жил только в Цзинане и Пекине, так что этот город можно по праву считать моей второй родиной.

Гёттинген – классический университетский город. Местных жителей здесь около ста тысяч, а студентов порой приезжает более двадцати тысяч. История университета насчитывает уже несколько сотен лет, с ним связано становление многих выдающихся немецких ученых, поэтов и писателей. Улицы города носят их имена. Попав сюда, чувствуешь, словно оказался в раю наук, на обетованной земле культуры.

Гёттинген во все времена славился красотой пейзажей. На востоке – покрытые густым лесом горы. Круглый год здесь зеленеют ковры лугов. Даже зимой, когда выпадает снег, из-под него проглядывает по-прежнему яркая свежая, как весной, трава. Зимы здесь мягкие, а лето нежаркое, не припомню я и сильных ветров. Москитные сетки и веера не нужны – мухи и комары тут редкость, а о блохах и клопах никогда и не слышали. Улицы чистят до остервенения: хоть валяйся на мостовой – на одежде не останется ни пылинки. Около каждого дома хозяйки мылом моют пешеходные дорожки, это такая же обязательная рутина, как завтрак. В центральной части города все здания средневековой постройки, не менее четырех-пяти этажей. Когда стоишь среди них, кажется, что оказался в прошлом. Древнюю городскую стену сохранили, на ней растут высоченные, до неба, дубы. Во время учебы в Цинхуа я любил читать стихи рано ушедшего из жизни лирического поэта Гёльдерлина [11], в его произведениях этим великолепным деревьям посвящено немало строк. Раньше я совершенно не представлял себе, как выглядит дуб. Теперь же я увидел их воочию и радовался несказанно. Для меня стали обычными прогулки по старинной городской стене в густой тени дубов – со всех сторон тишина, нет людских голосов, один я, погруженный в свои мысли… За десять лет, что я прожил в Гёттингене, это были самые поэтические моменты, о них я вспоминаю до сих пор.

Поначалу я ничего и никого не знал Гёттингене. Старожил Чжан Лэсэнь встретил меня на вокзале и помог найти жилье. Хозяевами квартиры были пожилые супруги, их единственный сын вырос и уехал учиться в другой город, его комнату мне и сдали. Хозяин был инженером в местной мэрии. Классический немец, серьезный и тихий, он почти никогда не вступал в беседу. Хозяйке было лет пятьдесят с небольшим. Она имела среднее образование, консервативные интересы и пристрастия: обожала немецкую литературу и немецкую классическую музыку, а при одном только упоминании джаза на ее лице появлялась в лучшем случае сдержанная холодная усмешка. У нее были все достоинства немецкой фрау: доброта, прямодушие, способность понимать людей и сочувствовать им. Однако были и мелкие недостатки, проявлявшиеся, например, в отношениях с лучшей подругой, вдовой, с которой они постоянно общались. Однажды эта подруга увидела у моей хозяйки новую шляпку, которая ей ужасно понравилась, и захотела купить себе точно такую же. Хозяйка же пришла в сильнейшее негодование и чего только мне ни высказала! Оказывается, западные женщины (и мужчины иногда тоже) категорически не приемлют, когда другие надевают такие же, как у них, головные уборы или такую же одежду. Поистине, нам, китайцам, не понять этих особенностей, но случай был показательным, и я понял, насколько сильны были в моей домохозяйке мелкобуржуазные, мещанские корни. Тем не менее, как говорится, изъяны в яшме не умаляют ее достоинств – эта немецкая фрау была одной из лучших и добрейших женщин, которых мне довелось встретить за свою жизнь, и относилась к другим как любящая мать.

Какое было у меня настроение, когда я только приехал в Гёттинген? Чтобы не отходить от фактов, приведу выписку из своего дневника на второй день по приезде:

1 ноября 1935 года

Наконец-то я в Гёттингене. Теперь, после неопределенности и беспокойства, в моей жизни начнется продолжительный период определенности и спокойствия. Я люблю помечтать и всегда раскрашиваю свои мечты самыми радужными красками. С самого начала Германия представлялась мне раем, идеальной страной. Я видел ее залитой золотыми лучами солнца, где есть и Wahrheit (Правда), и Schönheit (Красота). Наконец-то моя мечта сбылась – я приехал в Германию. Однако здесь меня ждали разочарование и пустота. Все мои грезы исчезли как тень.

Сейчас я в Гёттингене, и у меня появилась новая мечта. Я хочу изучить, насколько получится, письменность, славящуюся с древних времен. Не знаю, смогу ли осуществить это. Собственно, а кто может знать?

Содержание этой записи из дневника, как и ее настроение, дает понять, что в тот момент у меня перед глазами по-прежнему был сплошной туман, я еще не нашел своего пути.

Прощание с Гёттингеном

Теперь мне пора уезжать. Мне пора уезжать из Германии. Мне пора уезжать из Гёттингена. В этом маленьком городке я прожил целых десять лет.

Древняя китайская поговорка гласит: «В навесе длиною в тысячу ли обязательно будет место, где циновки расходятся»; слово «циновка» созвучно фразе «стол с яствами», и имеется в виду, что пир не может длиться вечно.

Такова человеческая жизнь. Когда-то Великий Будда установил, что его последователи не должны три раза подряд устраиваться на ночлег под одной и той же шелковицей. Он опасался, что у монаха, три ночи подряд проведшего под одним деревом, в сердце зародится привязанность, а для монашеского совершенствования это нехорошо. Я провел в Гёттингене не три ночи, а тысячу двести раз по три ночи. Как же не появиться привязанности? Хорошо еще, что я человек мирской, никогда и не помышлял стать монахом, не собирался совершенствоваться в святости и вставать на путь религиозного учения, не стремился к нирване. Под небесами Запада нет моей доли, корни мои – в земле Востока. Привязанность – так привязанность! Но только привязанность эта временная. У меня есть родная страна, есть отец и мать, есть жена, пришло время мне уезжать.

Если бы кто-нибудь сказал мне десять лет назад: «Ты должен будешь прожить здесь пять лет!» – я бы подпрыгнул: какие пять лет?! Пять лет – это же тысяча восемьсот с лишним дней! И вот теперь прошло не пять лет, но два раза по пять. И я не вижу в этом ничего странного. Именно так, как я и сказал в самом начале этой книги: десять лет пронеслись как легкий мимолетный сон. Если бы сейчас кто-нибудь сказал мне: ты должен будешь здесь прожить еще десять лет! – то я бы не только не подпрыгнул, но с радостью согласился. Однако сейчас я должен ехать. Пришло время расставания.

В то время из Германии в Китай вела, собственно, только одна дорога, а именно – через Швейцарию, где располагалась миссия гоминьдановского правительства. Поэтому Чжан Вэй и я повсюду пытались разузнать, как попасть в Швейцарию. В результате долгих расспросов мы выяснили, что в Гёттингене есть один человек из Швейцарии. Мы тут же поспешили явиться к нему с визитом. Нас приняла очень дружелюбная женщина средних лет, выглядевшая как образцовая домохозяйка. Она сказала нам, что с визами помочь не может, и чтобы их получить, нужно ехать в Ганновер. Делать нечего, мы с Чжан Вэем на автобусе отправились в путь за сто с лишним километров.

Ганновер – крупный старинный город, административный центр этой земли. Я о нем много слышал, но никогда в нем не бывал, а приехав, был поражен: разве это можно назвать городом?

На дорогах, изрытых большими и маленькими воронками от бомб, постепенно восстанавливалось движение автотранспорта, но машин было немного. Издали виднелись высокие постройки, однако вблизи оказалось, что среди них нет ни одной целой. От зданий остались только полуразрушенные стены, похожие на руины древнеримского Колизея. Жилые дома в германских городах устроены практически одинаково: неважно, сколько этажей в здании, в нижней его части всегда будет подземное помещение, подвал. Обычно он используется для хранения картошки, которую немцы едят каждый день, яблок, банок клубничного варенья, угольных брикетов, дров и тому подобного. Никогда и не подумаешь, что у такого помещения может быть еще какое-то применение.

Когда началась война, немецкий народ поначалу слепо верил вранью фашистских главарей и полагал, что английские и американские самолеты сделаны из папье-маше и не смогут преодолеть рубежей германского государства. В больших городах не строили настоящих бомбоубежищ. Но вскоре ложь руководителей Третьего рейха лопнула, как мыльный пузырь, и тогда, к огромному удивлению горожан, вражеские самолеты из папье-маше вдруг превратились в стальные машины, а бомбы стали взрываться над их собственными головами. Людям ничего не оставалось, кроме как прятаться от воздушных налетов в этих подземельях. Конечно, это не слишком помогало. Тяжелые английские и американские авиабомбы пробивали этажи и взрывались в подвалах. Результат можно себе представить. Порой бомбы калибром поменьше взрывались на верхних этажах зданий. Подвалы, конечно, оставались целы, но результат был еще страшнее: взорванное здание обрушивалось и заваливало подземную часть. Оставшиеся в живых люди тщетно взывали и к небу, и к земле – ответа они так и не получали. Что они испытывали при этом, я не берусь описывать, так как лично такого не пережил.

Кто не вздрогнет, просто подумав об этом? Поначалу, наверное, еще находились те, кто с огромными усилиями, работая без устали день за днем, извлекали из-под завалов тела и хоронили их на кладбище. Но со временем бомбардировки стали обыденным делом, люди прятались в неизвестно каких домах и подвалах, некоторые не имели сил и просто ждали, пока другие откопают их. Когда приходило время поминать усопших на кладбище, живые не могли не пойти на могилы родных. Часто последним приютом становились те самые подвалы, поэтому по обе стороны дороги среди руин стояли кладбищенские венки. В Гёттингене такого не было. Приехав в Ганновер и увидев поминальные цветы рядом с остовами домов, я был потрясен и чувствовал неизбывную скорбь. Говорили, что подвальные крысы настолько разъелись на человечине, что выросли больше чи длиной. Какая ужасная судьба постигла прекрасную великую нацию… Сердце мое было в смятении от самых противоречивых чувств, все смешалось, хотелось уйти куда-нибудь прочь и разрыдаться.

Вот как обстояли дела в Ганновере. Варварские ковровые бомбардировки принесли страшные разрушения, но даже они не смогли уничтожить все. В таких «прорехах ковра» стояли немногие уцелевшие здания, внутри которых можно было хоть как-то работать. Поэтому люди, которым негде было жить в городе, вечером возвращались в свое временное жилье в окрестных деревнях и поселках, а днем шли в город на работу. Швейцарское представительство в Ганновере находилось в одном из таких уцелевших зданий. Мы не сразу обнаружили его среди бесконечных развалин. Официального приглашения и разрешения от швейцарской стороны мы не имели, поэтому в канцелярии нам отказали в выдаче въездной визы, и поездка оказалась бесполезной. Однако я не сожалел о проделанном пути: сам того не ожидая, я получил возможность собственными глазами увидеть истинные последствия бомбардировок. В противном случае я бы зря прожил в Германии десять лет. То, что я видел в Гёттингене, ни в какое сравнение не шло с увиденным в Ганновере.

Как бомбили другие города, более крупные, чем Ганновер, можно представить. Позднее мне рассказали, что когда в Берлине от взрыва обрушились верхние этажи одного здания и подвалы оказались завалены, те, кто остался внизу, в кромешной темноте голыми руками разобрали битый камень, проделали дыру в стене и по тоннелю выбрались в соседний, не засыпанный сверху подвал, откуда увидели наконец свет солнца. Но все ногти на их руках были сорваны, пальцы стерты до мяса и покрыты запекшейся кровью. Те, кто не выбрался таким образом, остались внутри и только звали на помощь. Люди снаружи слышали крики из-под обломков, но не могли разобрать завалы быстро. Оставалось лишь слушать эти крики, которые вначале были громкими, потом слабели. Через несколько дней наступила всем понятная тишина. Что испытывали родные и близкие этих людей, как они это все вынесли? После пережитого можно было оказаться либо в сумасшедшем доме, либо в госпитале. Эту бесчеловечную трагедию собственноручно устроил сам человек, «венец творения». Как такое возможно?

Услышав обо всем этом, я, конечно же, захотел поехать в Берлин, в тот Берлин, где впервые оказался десять лет назад, а с последнего посещения которого прошло всего-то три года. Тогда уже шла война, город бомбили, но пока еще не «ковровым» способом. Помню оживленные улицы, повсюду – много людей, движение. И вот за столь короткое время все превращено в руины. Описывать во всех подробностях, как было раньше и как стало теперь, я не смогу, ведь я не Цзян Лан, известный всем летописец, да всего и не опишешь. Одно бросалось в глаза сразу – нищета и разруха. Поломав голову, я придумал окольный способ, как передать увиденное: приведу два отрывка из известных поэтов древности. В одном описан расцвет, в другом – упадок, в одном прошлое, в другом – настоящее. Между той эпохой и нынешним временем почти две тысячи лет, описываемые места отстоят друг от друга на тысячи и тысячи ли, и тем не менее чувства совершенно те же. Волшебное перо мастеров прошлого поможет мне передать свои собственные переживания и мысли. Пусть эти верные и точные слова принадлежат другим, я рад, что нашел такое средство; кто бы из мудрых ни указал мне дорогу к прозрению в этой кромешной тьме, я готов многократно преклонить колени перед ним. Плагиат? Нет, конечно же. Я тоже работаю – переливаю старое доброе вино в новую посуду, признаю́ это и не стыжусь.

Сначала напомню отрывок из «Оды столице царства Шу»[12]:

  • Мало каким городам этот город роскошный уступит
  • Отсюда и дальше на Запад.
  • Рынок огромный, скопление лавок,
  • Богатых бессчетным товаром.
  • В ряд стоят сотни, за ними —
  • Многие тысячи дальше простерлись.
  • Бойко повсюду торговля идет,
  • Драгоценностей яркие горы сверкают.
  • В платье нарядном, опрятно и чинно
  • Ходят мужи и их важные дамы.
  • Все, что захочешь, найдешь здесь —
  • И не забудь торговаться сильнее.
  • Редких диковин здесь много увидишь,
  • Куда ни взгляни…

Всего нескольких коротких строк, но становится понятно, что столица царства Шу была богатым процветающим городом. Эта атмосфера полностью соответствует первому впечатлению, которое произвел на меня Берлин.

Теперь процитирую отрывок из «Оды Учэну, городу-пустырю» Бао Минъюаня [13]:

  • Гляжу на фундамент, когда-то державший
  • Высокие мощные стены, служившие прежде защитой
  • Тысячи лет одному и тому же владыке.
  • Многажды дедов с отцами сменив
  • Из поколения в поколенье, важные слуги из них и обратно ходили,
  • Ныне распались они, развалились как корка сухая.
  • Дикие травы пути заплели,
  • Мхом покрылись колодцы.
  • На алтарях, извиваясь клубком, греются ядовитые змеи,
  • По их ступеням лишь скачут олени и белки лесные.
  • …Рвы, окружавшие стены, сровнялись с землей,
  • Башни угловые обвалились.
  • Куда ни посмотришь, на тысячи ли —
  • Всюду один лишь бурьян.
  • От тишины и от дум
  • Разрывается сердце.

Здесь описан город Учэн, однако Бао Чжао вложил в эти строки более глубокий смысл. Конечно, превращенный в груды обломков Берлин выглядел совершенно не так, но насколько похожи чувства, которые испытывали люди! Разве не думали нацистские главари, что будут «править тысячи лет»? И что получилось в итоге? Третий рейх распался, как гнилая тыква, как шелуха фасоли, и теперь на месте процветавшего города лишь обломки стен и «на тысячу ли» поросший бурьяном пустырь. Один немецкий приятель сказал мне, что только на расчистку завалов уйдет лет пятьдесят. Конечно же, у «задумавшихся среди глубокой тишины» немцев разрывалось сердце… Да и сам я, столько лет прожив в Германии и видя все это своими глазами, тоже не мог оставаться равнодушным.

И все же мне пора уезжать.

Настало время мне покинуть Германию.

Настало время уезжать из Гёттингена.

Моя настоящая родина уже машет приветственно своему долго странствовавшему сыну.

Мысли о разлуке и расставании всегда очень грустные. Гёттинген стал для меня второй родиной. Каждый дом, каждая улочка, деревце и даже травинка сроднились со мной за эти десять лет. В печали и радости мы провели вместе почти четыре тысячи дней и ночей. Я полюбил эту землю, и теперь, когда пришла пора прощаться, она стала мне еще ближе и дороже. Здесь нет ни уголка, куда бы я не заходил, ни одного камня, на который не ступала бы моя нога; а сколько дверей лавок и магазинчиков открывались и закрывались для меня! Я знаю в лицо почти каждого прохожего. Высокие гиганты-дубы на древней городской стене, густая трава на Шиллеровском лугу, островерхая, вознесшаяся к облакам башня Бисмарка, оленята, резвящиеся в густом лесу, подснежники, высовывающие головки из-под снега ранней весной, пестрый нарядный узор желтых и красных листьев на окрестных холмах поздней осенью… и так далее, и так далее. Все эти и многие, казалось бы, не связанные друг с другом вещи так или иначе врезались в мое сознание, повлияли на мои чувства и мысли.

Тем более тяжело было расставаться со старинным университетом, с моими уважаемыми учителями. И наконец, но не в последней степени, грустно было прощаться с хозяйкой. Мы прожили под одной крышей десять лет – сколько же это весен и месяцев, дней и ночей! Непросто вычеркнуть из сердца то, что «прежде звал простым и повседневным» (Налань Синдэ, XVII век), когда оно становится недосягаемым, остается лишь слабой тенью в памяти.

И все же я должен уехать. Моя настоящая родина машет мне рукой. Я вдруг вспомнил стихотворение «На Севере» танского поэта Лю Цзао:

  • В Бинчжоу уже видел десять зим,
  • А сердце мое день и ночь в Сяньяне.
  • В мечтах – на переправе Санганьшуй,
  • Но все же родиной Бинчжоу называю.

Прощай, моя вторая родина – Гёттинген! Прощай, Германия! Когда-то теперь снова смогу вас увидеть?

В Швейцарию

Шестого октября 1945 года я покинул Гёттинген и на джипе отправился в Швейцарию.

Откуда взялся автомобиль? Это довольно занятная история. Я уже упоминал, что транспортная система Германии была совершенно разрушена, и нам надо было искать машину, чтобы добраться до Швейцарии. Мы с Чжан Вэем подумали об американской армии, некоторые части которой еще оставались в Гёттингене, хотя управление городом уже перешло к англичанам. Мы пришли в военную администрацию (именно так она называлась), где встретились с капитаном Уоткинсом (Watkins), и он очень любезно обещал помочь. Отъезд назначили на шестое октября. Когда этот день наступил, приехала машина с водителем-французом и сопровождающим – майором американской армии, который решил воспользоваться возможностью увидеть Швейцарию. Солдаты и офицеры американской армии имели право ездить туда по личным делам только отслужив определенный срок, так что подобный случай выпадал нечасто. Наш майор не хотел упускать такую оказию.

Уезжали из Гёттингена шестеро китайцев: семья Чжан Вэя – три человека, семья Лю Сяньчжи – двое, и я.

После сутолоки и неразберихи мы разместились, машина тронулась, набрала скорость и наконец помчалась по славящейся на весь мир государственной скоростной трассе – автобану. Я оглянулся на остающийся позади университетский город, и словно заранее приготовленная, у меня вырвалась строка из танского стихотворения: «Дерево, под которым сидел, как посмотришь назад – словно милый покинутый дом». Будто впервые я разглядывал убегающие деревья, а машина мчалась все быстрее и быстрее, и постепенно очертания города становились все менее четкими, пока совершенно не пропали из виду.

Больше у меня не было ни душевных сил, ни желания растравлять печаль расставания. Покрытые деревьями холмы и малахитовые воды озер по обеим сторонам дороги полностью завладели моим вниманием. Стояла золотая осень. Шесть лет шла война, но лес на холмах не пострадал и был по-прежнему пышным и густым. Каждый год в Гёттингене я любовался пестрым многоцветьем осенних рощ, вот и теперь эта красота была перед моими глазами; из быстро мчащейся машины этот постоянно меняющийся вид радовал взор. Однако, когда мы въехали в довольно большой город, то перед нами снова оказались руины домов, ранившие сердце. Настроение постоянно менялось, как прилив и отлив: то радостное и приподнятое, то подавленное. Я не удержался и снова вслух произнес две строки:

  • Хуже всего одинокому дереву на равнине,
  • Когда закат окрасит красным ледяное небо.

Такие чувства были тогда у меня на душе.

Мы выехали из Гёттингена почти в полдень, а когда добрались до Франкфурта, уже стемнело, и нам пришлось заночевать. Возможно, сопровождавший нас майор американской армии рассчитывал именно на это, потому что во Франкфурте находился штаб американских войск в Германии, и с ночлегом и питанием проблем не было. Мы остановились в специальной гостинице для американских офицеров, которая называлась «Четыре сезона». Управлявшие гостиницей американцы были очень дружелюбно настроены, приготовили нам прекрасный обильный ужин, накормили до отвала. Тут надо сказать, что мы все были тогда практически нищей братией: американских банкнот у нас не было, немецкие вроде бы отменили, словом, денег ни гроша, и тем не менее нас настолько радушно приняли, что это не могло не вызвать благодарности. Американцы по натуре легки на подъем, энергичны, даже с избытком, не слишком (как кажется на первый взгляд) серьезны. Гостиница отнюдь не отличалась тишиной и спокойствием, однако нам было весело, и мы отлично провели вечер.

Утром следующего дня мы погрузились в машину и отправились в путь. Ниже привожу отрывок из моего дневника, запись от 7 октября 1945 года:

Мы ехали восемь с лишним часов на юг по государственной трассе. По пути не было городов, даже деревень мы видели немного. Дорога в основном шла по прямой, но в Мангейме мы заблудились и долго кружили, пока нашли выезд из города. Этот большой город разрушен почти полностью. Объехав Гейдельберг, увидели вдали синеющие горы. Во французской оккупационной зоне стало заметно меньше автомобилей. Собственно, и французских солдат в частях было мало, в основном встречались чернокожие и азиаты. В сумерках прибыли на границу между Германией и Швейцарией. Через французский контрольно-пропускной пункт проехали легко и думали, что никаких трудностей нас не ожидает и далее. Но, оказавшись на территории Швейцарии, много времени потеряли, разбираясь с визами, снова вернулись в немецкий Ленах, где остановились в гостинице для французских офицеров.

Так и прошел мой последний день в Германии. Думали, что попутный ветер наполняет наши паруса, но оказалось, что он дул как раз навстречу – на границе «сели на мель» и ни туда ни сюда; вполне понятно, что на душе было тревожно.

Наутро мы снова вернулись на границу Швейцарии, связались по телефону с китайским посольством и моим однокашником Чжан Тяньлинем. В любом случае назад пути не было, даже если бы мы захотели вернуться. Наше положение, конечно, нельзя было описать советом Сунь-цзы «разбить котлы и сжечь лодки» – лодок с котлами в наличии не имелось, но и отступать было нельзя, да и некуда. В итоге нам, можно сказать, повезло: швейцарская сторона разрешила въезд. Мы, группа китайцев, конечно же, чуть не прыгали от радости. А вот сопровождавших нас американского майора и водителя-француза в Швейцарию не пустили. Нам было очень неловко, мы чувствовали себя виноватыми перед ними, но сделать ничего не могли, только подарили им на память мелкие китайские безделушки, которые у нас были с собой. Мы и сами понимали, что это все чепуха. Люди встречаются и расстаются, как листочки ряски на поверхности бегущей воды – так же случайно и мимолетно. С двумя нашими приятелями – американцем и французом – мы провели вместе всего-то два дня, но, расставаясь, чувствовали настоящую грусть, а их лица запомнились нам навсегда.

Наконец мы окончательно простились с Германией и вступили на землю Швейцарии.

Во Фрайбурге

Швейцарию я мечтал увидеть с самого детства, когда рассматривал фотографии и картинки с тамошними пейзажами. Меня поражал вид сверкающих озер, прекрасных и удивительных гор, окутанных волшебной дымкой и подобных райскому саду в чудесной стране. Мне всегда казалось, что изумительные пейзажи на этих картинах – лишь плод воображения художников, а в реальном мире не может быть такой природы.

Сегодня я сам оказался среди красот Швейцарии и глядел на них из окна поезда, поражаясь прекрасному, словно сон, ландшафту. Реальность намного превосходила то, что я видел на картинах и фотографиях. Далекие горы изгибались, словно излом бровей, серебром сверкали снежные вершины, а их отражения опрокидывались в глади озер – все это было окутано волшебным туманом, а берега отливали изумрудной зеленью, как в стране небожителей. Я полжизни изучал языки, полжизни учился искусству говорить, полжизни потратил на чтение лучших произведений китайских и зарубежных авторов – но сегодня оказалось, что все выученные мной языки, все слова, все прочитанные книги не могут помочь описать ту красоту, которая была у меня перед глазами. Пытаясь и так, и сяк, но тщетно, я был вынужден вслед за персонажем «Нового изложения рассказов, в свете ходящих» («Ши шо синь юй») [14] воскликнуть в отчаянии: «Ну никак не выходит!»

Теперь я наконец осознал, что все это не было плодом фантазии художников, сном или мечтой. Более того, творения живописцев оказались лишь слабым подобием реальности. В китайских старинных стихах говорится:

  • На лучшей картине не передашь осанку ее и лицо.
  • Напрасно властитель велел казнить художника Мао Янь-шоу. [15]

Волшебство швейцарских пейзажей неподвластно кисти рядового мастера, и это сказано вовсе не в укор художникам.

Я уезжал из Гёттингена, мучимый голодом и терзаемый страхами; как говорится, «укушенный змеей однажды, три года шарахается от веревки в колодце». На случай непредвиденных ситуаций в пути я бережно хранил при себе несколько кусков черного хлеба. Между тем в дороге, хотя и ушло на нее целых два дня, хлеб этот мне не понадобился. Когда мы сели в швейцарский поезд, я подумал, что историческое предназначение этого черного хлеба не может быть осуществлено, в Швейцарии ему делать нечего – как говорится, «есть меч, да нечего сечь», – и он больше не нужен. Я решил по нашему национальному обычаю выбросить его в окно швейцарским муравьям, хоть и не знал, по зубам ли он им будет, – пусть полакомятся! И вот я, высунувшись в окно, любуясь открывавшимися видами синих гор и зеленых вод, стал выискивать на придорожной насыпи не слишком чистое местечко, где будет какой-нибудь мусор, чтобы мой хлеб обрел там последнее пристанище. Однако сколько я ни старался, от границы и до самой швейцарской столицы – города Берн – я так и не нашел даже клочка земли, где было бы хоть чуть-чуть мусора, хоть несколько обрывков бумаги. Я был не просто «разочарован» – я был сражен наповал, и так и сошел с поезда со своим куском черного хлеба в руке.

На вокзале нас встречали мои старые приятели: Чжан Тяньлинь, Ню Сиюань и их сын Чжан Вэнь, а также представители посольства. Мы приехали домой к Чжану, передохнули и отправились в китайское консульство в Швейцарии доложить о прибытии. Встретились с советником по политическим вопросам доктором Ван Цзяхуном. Он тоже учился в Германии, правда, намного раньше нас. Мы довольно легко нашли общий язык и в целом неплохо поговорили. Он выдал нам пособие за октябрь, рассказал о положении дел в Китае. Похоже, Ван Цзяхун, как и Чжан из Гёттингена, был настроен пессимистично. Однако нас это не касалось, мы не обратили внимания на его проблемы. Гоминьдановское правительство дало указание посольству в Швейцарии приложить все силы, чтобы материально поддержать застрявших в Европе китайских студентов. Однако всем было хорошо понятно, о чем речь: «Все знают, что за человек Сыма Чжао»[16] – алчность всегда и во всем на первом месте. Но и на том спасибо. Чтобы сократить расходы, в посольстве нам порекомендовали ехать во Фрайбург, городок неподалеку от Берна, и поселиться в пансионате, устроенном католической церковью. Против этого мы также не возражали – была бы крыша над головой.

Тем же вечером на машине мы прибыли во Фрайбург.

Пансионат, в котором нас поселили, носил имя святого Августина. Здесь жили не только китайские студенты-католики (к слову, среди них был даже один священник), но и те, кто не причислял себя к какой бы то ни было конфессии. Они все вместе пришли на автостанцию, чтобы встретить нас. В этом пансионате я прожил несколько месяцев.

Фрайбург – городок маленький. Населения в нем всего несколько десятков тысяч, но тем не менее есть довольно известный католический университет и богатая библиотека – тоже, можно сказать, центр культуры. Швейцария – горная страна, а Фрайбург – горный район в горной стране. В самом городе рельеф еще относительно ровный, но стоит выйти за городскую черту, как со всех сторон вас окружают отвесные скалы. Между утесами на стальных тросах натянуты висячие мосты длиной под сотню метров, по ним пешеходы и машины могут перебраться на другую сторону. Когда люди идут по мосту, он раскачивается; когда едут машины – дрожит, словно вот-вот обрушится в бездну. Если смотреть с моста вниз, то кажется, будто глядишь из самолета, голова кружится и в глазах рябит.

Абсолютное большинство местного населения говорит на французском. Однако в селах я видел старинные здания, у которых на колоннах или над окнами вырезаны надписи на немецком. Я догадывался, что раньше в этом месте жили немцы, а после по неизвестной причине жители, говорившие на немецком, уехали, и их сменили франкофоны. Швейцария – многонациональное государство, официальных языков здесь три: немецкий, французский и итальянский, поэтому большинство швейцарцев владеет несколькими языками. Кроме того, Швейцария – это всемирный сад и парк, мечта туристов, поэтому английский здесь тоже широко распространен. Даже старушки-цветочницы на бернских улицах говорят на нескольких языках, и в этом нет ничего необычного.

Не был исключением и пансионат, в котором я остановился. Его хозяин, священник Шарье, говорил на французском, а управляющий-австриец (тоже священнослужитель) – на немецком. Управляющий был очень высокого роста и любил пошутить. При первой же встрече он заявил: «Когда я был маленький, то забыл остановиться в росте, поэтому и стал таким большим!»

В христианстве священники-мужчины пользуются большой свободой, за исключением брака, им доступны все мирские удовольствия, нет ограничений в еде и питье, особенно в питье: многие католические монастыри в Европе делают очень хорошие вина. А вот женщины-монахини во многом ограничены.

Поскольку пансионат был при католической церкви, его внутренний распорядок имел некий отпечаток религиозности. Самым ярким впечатлением для меня стала обязательная молитва перед едой. Каждый раз перед тем, как приступить к трапезе, все выстраивались перед накрытым столом и произносили слова молитвы. Я не верю в бога, но есть-то надо, поэтому мне приходилось церемонно стоять вместе со всеми непродолжительное время, после чего мы набрасывались на еду.

Отец Шарье был деятелен и полон энергии. Вскоре после моего приезда Ватикан назначил его архиепископом (главой трех кантонов). Приведу отрывок записи из своего дневника, чтобы не исказить факты:

21 ноября 1945 года

Позавтракал пораньше и вышел. Все потому, что сегодня новый настоятель Шарье вступает в должность. Долго стоял перед резиденцией настоятеля, видел, как одетые в красное священники высокого ранга один за другим садились в машины и уезжали. Пошел в большой магазин, купил кожаный чемоданчик и вернулся. Разговаривал с Фэном и Хуаном. В одиннадцать часов вместе вышли в город посмотреть шествие. Только в двенадцать услышали вдалеке музыку, а вскоре увидели солдат и полицию, следом за ними – студентов. Колонны шли одна за другой, очень много. Позади всех – священники, важные правительственные чины, главы приходов. В самом конце – представитель папы, настоятель Шарье, в очень необычных одеждах – как у бэйпинских лам, когда они пляшут, изгоняя демонов. Церемония закончилась около часа дня.

Спустя месяц с лишним, 25 декабря 1945 года, я побывал на первой мессе архиепископа Шарье. Вот отрывок из моего дневника, запись сделана в тот самый день:

Сегодня предстоятель Шарье первый раз проводил большую мессу. Мы пришли в собор Св. Николая, внутри уже было довольно много народу. Немного постояли, и началась церемония. Отец Шарье вышел в сопровождении группы священников, играла музыка, пели, били поклоны, много всего. Отец Шарье проследовал из алтаря в помещеньице, похожее на большую клетку, и оттуда говорил верующим. Окончив речь, снова взошел к алтарю. Только теперь по-настоящему началась большая месса, и опять кланялись, пели, били поклоны – по-всякому, и так до половины двенадцатого, когда все, наконец, закончилось.

Человек я совершенно нерелигиозный, и таковы были мои впечатления и воспоминания о католической службе в Швейцарии. Ранее и после этого случая мне не приходилось сталкиваться с католицизмом. Один священник, живший в том же пансионе Св. Августина, несколько раз говорил со мной о вере и боге; похоже, ему хотелось «посвятить» меня, обратить в религию. К сожалению, ни одна клеточка во мне не верила, или, скажем иначе, я был обычным светским человеком, не имевшим никакой потребности в религии; так что я не оправдал его надежд. После Освобождения [17] я встречал его в Пекине; к тому времени он снял сутану, надел мирскую одежду, завел семью и открыл свое дело. Мы больше не вели долгих разговоров, я не расспрашивал о том, что с ним произошло, это было бы неудобно. Однако размышления об удивительных поворотах человеческой жизни не покидают меня.

Во Фрайбурге было много того, о чем стоит вспомнить; пожалуй, самым выдающимся стало знакомство с немецкими и австрийскими учеными. Все они, конечно, говорили по-немецки. Прежде всего следует упомянуть профессора Фрица Керна [18]. Раньше он был профессором истории в одном немецком университете – кажется, Боннском. Будучи прогрессивно настроенным, он выступал против нацизма, не смог оставаться на родине и был вынужден бежать в Швейцарию. Но и здесь он не сумел найти место профессора в университете, а Швейцария, знаете ли, – такое место, где рис стоит как жемчуг, а дрова – как корица. От безысходности его жене пришлось устроиться нянькой в семью деревенского пастора, жили они неподалеку от Фрайбурга. Характер у пастора был тяжелый, сельские жители дали ему прозвище «Буря», весьма точно отражавшее особенности натуры этого человека: если он взрывался, то это и было подобно буре со шквалистым ветром и проливным дождем. Каково быть нянькой в семье у такого хозяина, можно только догадываться, но в целом понятно. Однако надо было кормить семью – и ни дня не работавшая в Германии жена профессора была вынуждена склонять голову в чужом доме, терпеть и молча глотать обиды.

Самому профессору Керну было уже за пятьдесят, но этот энергичный человек с прямым и открытым характером казался мне воплощением настоящего германского духа. Мы познакомились совершенно случайно, но чувствовали себя так, будто знаем друг друга давно. Одно время мы виделись почти каждый день, вместе переводили «Лунь юй»[19] и «Чжун юн»[20]. Керн мечтал написать многотомную «Историю мира» и в этом масштабном труде подвергнуть Китай и страны Запада доскональному исследованию с позиций сравнительно-исторического подхода и сравнительной культурологии. Изучение китайских классиков тоже было частью этого грандиозного плана. Стиль ученого часто заставлял меня вспоминать об «универсальных гениях» в истории Германии – великих мэтрах, достигших успеха во многих областях знания. Иногда я подшучивал над ним, говоря, что он слишком много мечтает, – профессор смеялся и соглашался со мной. Иногда он уличал меня в излишней критичности; я, конечно же, не обижался.

Профессор Керн и его жена очень беспокоились о том, как я живу. За десять лет в Германии я так и не накопил денег на приличное пальто. Оказавшись в Швейцарии как раз к зиме, я все ходил в своем тоненьком коверкоте, купленном одиннадцать лет назад еще в Китае. Супруги Керн посмеивались и называли его «ментельшен» – пальтишко, плащик. Жена профессора неоднократно штопала прорехи на моей одежде, а еще связала мне свитер; все это вызывало вполне понятные чувства в сердце человека, более десяти лет скитавшегося по чужим краям вдали от родных деревень и колодцев. В моем дневнике после даты «20 ноября 1045 года» об этом сказано так:

Проф. Керн уговаривает меня любыми способами остаться. Я знаю его недавно, но между нами установились отношения, даже, пожалуй, более высокие, чем между учителем и учеником; я не могу не испытывать к нему сильной привязанности. И он не хочет, чтобы я уезжал. Я человек эмоциональный и впечатлительный, конечно же, расставаться будет тяжело. Не знаю, почему небо сделало меня таким?

Вот насколько глубокие чувства я испытывал. Эту супружескую пару я буду помнить до конца своих дней. После возвращения в Китай я несколько раз писал им, они отвечали, ну а потом – «жизнь, дела, заботы» и так далее. До сих пор каждый раз, думая о них, я ощущаю сердечное волнение; нахлынут воспоминания, и радость, и боль одновременно – именно так, как говорится: «И в кислом сладость есть, и в горьком – острота».

Еще я вспоминаю австрийских ученых Шмидта и Копперса [21], возглавлявших так называемую Венскую школу [22]. Они были антропологами и, как ни странно, католическими священниками. Когда разразилась Вторая мировая война, Австрия очень быстро оказалась поглощена нацистской Германией; спасаясь от этого бедствия, они бежали в Швейцарию и обосновались неподалеку от Фрайбурга в сельском местечке Фройдевилле, где была довольно богатая библиотека. Сюда приезжали многие крупные представители Венской школы и зарубежные ученые, здесь велась активная исследовательская работа. Впервые я увидел профессора Керна 23 октября 1945 года на вечере, который устроил Нойверт, управляющий пансиона Св. Августина. Второй раз мы встретились два дня спустя как раз в этом научно-исследовательском институте в Фройдевилле. Там же я познакомился с японским ученым Нумасавой.

Шмидт ранее преподавал в Китае, в пекинском католическом университете Фужэнь, а здесь был главой Венской антропологической школы. Он написал много научных трудов, создал целую систему классификации языков, в мире наук о человеке его имя было широко известно. Я с чувством глубокого уважения общался с этими людьми; они принадлежали к «святым отцам», но в них самих не было ничего ханжески-религиозного. Исследуя другие религии, они придерживались вполне объективного подхода. Я думаю, их можно считать настоящими учеными.

По рекомендации профессора Керна я был принят швейцарским банкиром и популяризатором науки Альфредом Сарасином. Этот мультимиллионер интересовался индологией и собрал по этой теме солидную библиотеку, которой с его разрешения пользовались многие ученые. Должно быть, по этой причине профессор Керн и посоветовал мне свести с ним знакомство. Сарасин жил в Базеле, довольно далеко от Фрайбурга, добираться нам пришлось на перекладных. Я с изумлением рассматривал библиотеку Сарасина, трудно было представить себе, что во «всемирном саду» окажется такой уголок индологии. Хозяин пригласил нас выпить чаю с пирожными. Потом мы распрощались и отправились к одному пастору, много лет прожившему в Китае. Звали его Гельтцер, и он пригласил нас отужинать. Когда мы вышли от него, было уже довольно поздно; на вокзале нам сказали, что прямых поездов до Фрайбурга в это время не бывает. Делать нечего, я сел на какой-то поезд, полагая, что Швейцария – страна маленькая, и на какой ни сядь, все равно доедешь, куда тебе надо. Однако, очутившись в вагоне, я совершенно перестал понимать, где север, а где юг, где запад и где восток. Все смешалось.

За окном было не видно ни зги. Я, конечно, знал, что там вздымаются к небу сказочно-великолепные горы и поблескивает темная вода озер, но в темноте их было не разглядеть. Вагон, напротив, был светел, здесь не прекращались разговоры и смех. Я чувствовал себя словно Алиса, попавшая в Зазеркалье, – настолько происходящее было не похоже на реальность. К счастью, рядом со мной сидел мужчина средних лет, говоривший по-немецки, – ни имени его, ни подданства я не спросил. Завязалась оживленная беседа; слово за слово, и мы почти стали друзьями. Не знаю уж, каким образом вышло, но я заговорил о том, что фрайбургского аббата Шарье повысили до епископа над тремя кантонами. Тут моему новому приятелю как будто наступили на мозоль; он разом пришел в возбуждение, заявил, что сам он протестант, стал громко ругаться и бранить католическую церковь на весь вагон.

Как для католицизма, так и для протестантизма я – человек посторонний и не имею права высказываться на эту тему. Увидев, что я совсем не возражаю, мой попутчик распалялся все сильнее. Поезд тем временем кружил по Швейцарии и в конце концов остановился во Фрайбурге. Я не знаю, куда ехал этот человек, но с поезда мы сошли вместе. Он повел меня в какую-то гостиницу и настоял, чтобы я с ним выпил. Мне не нравятся спиртные напитки, но пылкому проявлению чувств трудно противостоять, пришлось выпить несколько рюмок; опьяневший, с трудом соображая, уж и не знаю, как я добрался до своей комнаты, опустил голову на подушку и тотчас уснул. Этот мой приятель пропал, исчез в неизвестном направлении, словно был только в моем воображении. Позже я вспоминал события той ночи, и не мог с уверенностью сказать, что было реальностью, а что – моим воображением. Неужели я всего лишь увидел сон?

Из Швейцарии во Францию, в Марсель

В посольстве мы объявили, что поедем во Францию, в Марсель, на поезде, а багаж пусть отправляется вслед на нами на грузовике. Сказано – сделано. Багажа было немного, многотонная грузовая машина осталась полупустой – вещи даже дно кузова не закрыли полностью, смех, да и только.

Но нам до этого было мало дела. Загрузив багаж, мы получили полную свободу, сели в поезд и отправились в Женеву, весело провели там несколько дней, а потом снова поездом помчались во Францию. Было 2 февраля 1946 года. При пересечении границы французская таможня проверяла нас весьма основательно, потому что в то время из Швейцарии во Францию контрабандой возили часы, это был очень неплохой способ заработать. При нас было несколько чемоданов, если каждый раскрывать и так не торопясь все просматривать, то сколько же уйдет времени?! Как говорится, «жизни человеческой не хватит, чтоб дождаться, пока воды Желтой реки станут прозрачными»… Так можно и на поезд опоздать. Один из нас машинально, в полной растерянности от напряжения, вытащил из кармана монетку в один швейцарский франк – мелочь, собственно, а не деньги. Я страшно испугался и ждал, что таможенник разозлится, но вдруг случилось чудо – этот таможенник положил монетку в свой карман, начертил что-то неразборчиво на наших чемоданах, какие-то «дьявольские знаки», и мы прошли.

1 «Отбыть в Западные края верхом на журавле» – метафора смерти. – Примеч. ред.
2 Ли Юй. «Вновь весенняя светит луна…». Перевод В. Н. Марковой. Цит. по: Антология китайской поэзии в 4 томах. М.: Гослитиздат. 1957. – Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.
3 Маньчжоу-го – марионеточный режим Японии на оккупированной территории Маньчжурии, существовавший между 1932 и 1945 годами, номинальным главой которого стал последний китайский император Пу И. – Примеч. ред.
4 Ли – китайская мера длины, измерявшаяся количеством шагов и соответствующая расстоянию около 500 м. – Примеч. ред.
5 Чи – китайская мера длины, сопоставимая с английский футом; в разные периоды имела разные значения – от 0,16 до 0,3 метра. – Примеч. ред.
6 Внешняя Монголия обрела независимость от маньчжурской династии Цин (1644–1911) 1 декабря 1911 года благодаря Синьхайской революции, разрушившей империю. Новое правительство Китая не имело возможности удержать регион в составе страны, но и признавать утрату части территории не спешило. Попытка в 1919 году восстановить контроль над этим регионом провалилась, и пять лет спустя Монголия при поддержке СССР была объявлена народной республикой. – Примеч. ред.
7 Чжан – мера длины, равная примерно трем метрам.
8 Лао Шэ (1899–1966) – китайский драматург, прозаик и общественный деятель, автор сатирического романа «Записки о Кошачьем городе» и тонких, мудрых и лаконичных рассказов, известных русскому читателю по книге «Избранное», изданной в 1960 годы. – Примеч. ред.
9 В нашем понимании это черный чай.
10 Речь о событиях III века н. э., когда «Ода о трех столицах» Цзо Сы оказалась настолько популярной и было столько желающих сделать себе копию, что бумага сильно подскочила в цене.
11 Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин (1770–1843) – выдающийся немецкий поэт-романтик, философ и переводчик. – Примеч. ред.
12 Одна из трех «классических» од-панегириков китайского писателя Цзо Сы (ок. 250–305), посвященных столицам и повествующих об эпохе Троецарствия – сложном и трагическом периоде китайской истории.
13 Бао Минъюань (Бао Чжао, 407 или 414–466) – китайский поэт, живший в южной империи Сун, автор поэмы «У чэн фу» («Заросший, заброшенный город» в переводе В. М. Алексеева), посвященной городу Гуанлину, располагавшемуся на месте современного Цзянду в центральной части провинции Цзянсу. Гуанлин столетиями оставался процветающим и богатым городом, пока в 456 году местный правитель не поднял восстание против трона. Мятеж был жестоко подавлен, 45-тысячный город взят штурмом и почти полностью разрушен. По легенде Бао Чжао довелось побывать на руинах Гуанлина через три года после его уничтожения. Поэт, пораженный свершившейся трагедией, сочинил оду-реквием, начертав ее текст из 74 строк на остатках городской стены. – Примеч. ред.
14 «Новое изложение рассказов, в свете ходящих» (Ши шо синь юй) – сборник историй из жизни выдающихся мыслителей с середины II по начало V вв. Выдающийся памятник культурной традиции и ценный исторический источник. Составлен в 30 гг. V в. коллегией ученых под главенством Лю Ицина. Снабжен обширными комментариями Лю Сяобяо.
15 Ван Ань-ши. Песнь о Мин-фэй. Перевод А. Сергеева. Цит. по: Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии. М.: Художественная литература, 1977.
16 Китайское образное выражение, которое употребляется, когда тайные замыслы настолько очевидны, что становятся известны всем.
17 Имеется ввиду 1949 год, когда к власти в Китае пришла Коммунистическая партия.
18 Фриц Керн (1884–1950) – немецкий историк, изучавший эпоху Средневековья, занимался политикой, в разное время преподавал на кафедрах университетов Франкфурта и Бонна. – Примеч. ред.
19 «Лунь юй» – изречения Конфуция, записанные его учениками после смерти учителя; главный текст конфуцианства. – Примеч. ред.
20 «Чжун юн» – конфуцианский философский трактат, часть канонического «Четверокнижия».
21 Вильгельм Шмидт (1868–1954) – немецкий антрополог, этнограф, лингвист, католический священник, создатель теории прамонотеизма. Вильгельм Копперс (1886–1961) – австрийско-немецкий этнолог, богослов, социолог и лингвист, ближайший соратник В. Шмидта и защитник его теории происхождения религии. – Примеч. ред.
22 Венская школа (Культурно-историческая школа) во главе с католическим патером В. Шмидтом придерживалась теории прамонотеизма и стремилась поставить этнографию на службу догматам церкви. – Примеч. ред.
Продолжить чтение