Читать онлайн Имена бесплатно

Пролог

Алиса задумалась, между тем как Комар развлекался, кружа вокруг ее головы. Наконец, он уселся на ветку и пропищал:

– Хочешь потерять свое имя?

– Нет, – испугалась Алиса. – Конечно, не хочу!

– И зря, – сказал Комар небрежно. – Подумай, как это было бы удобно!

Алиса в зазеркалье.

( Льюис Кэрролл)

Мария

Старое щербатое окно, занимающее почти всю торцевую стену палаты, выходило в сад. Белая краска облупилась, мутное стекло местами покрылось трещинами. И от этого сад за окном тоже казался потрескавшимся и мутным.

Иногда в солнечные дни сквозь кружевную тень листвы пробивалось еле различимое золотое свечение, словно кто-то там за деревьями ходил с фонариком и освещал себе дорогу.

Но солнечные дни случались редко, и чаще всего Марии приходилось вглядываться в бесконечное переплетение ветвей, врезающихся в нежную бледную плоть серого неба.

Окно пряталось за решеткой, толстыми, давно проржавевшими прутьями надежно укрывающей привычную ограниченность палаты от того мутного серого мира, за которым было интересно наблюдать, но с которым страшно было столкнуться.

Иногда Марию и ее соседок выводили из палаты, но прогулки по саду не доставляли ей удовольствия. Она стояла, прижавшись к сырой кирпичной стене больничного здания, сжавшись, опустив голову, дрожа до судорог в слабых изнемогающих ногах, и успокаивалась только тогда, когда дверь закрывалась, и она снова оказывалась в привычном тесном пространстве, а старый сад оставался по ту сторону решетки.

Мария знала, что мир других людей наполнен воспоминаниями. Она часто слышала, как обитательницы палаты говорят о чем-то своем, называют какие-то имена, места, события.

В ее мире было только сиюминутное: паук, ткущий свою паутину, дрожащие лапки обреченной мухи, солнечный зайчик на стене. Иногда что-то мутное поднималось из самых глубин ее замершего сознания, какое-то внешнее впечатление пробуждало неясные проблески воспоминаний – так, однажды, когда она увидела поутру капли дождя, повисшие на голых ветвях, ей вдруг представились тонкие пальцы, перебирающие стеклянные прозрачные бусы, похожие на эти капли. В другой раз она очень долго глядела на сад за окном, и ей вдруг почудилось, что сразу за садом клубится туманом и темными мутными испарениями черное бездонное озеро, на самом дне которого прячется что-то страшное, темное, угрожающее ей.

И тогда, пугаясь этих нечетких, невнятных воспоминаний, она начинала плакать. С головой укрывалась одеялом, и потом, так как тревога и страх не проходили, начинала завывать – сначала тихо, потом все сильней и громче, так что вскоре начинали плакать и кричать все эти несчастные женщины, обделенные разумом, и тогда прибегали нянечки, прибегали медсестры. Кто-нибудь из них делал Марии укол, и она успокаивалась и засыпала.

Но такое случалось нечасто. Обычно она спокойно сидела на высоком стуле с гладкой отполированной спинкой и глядела в сад, уверенная, что решетка надежно защищает ее от всего того, что находится там, по ту сторону окна.

Она занимала свое место задолго до того, как вспыхивал, безжалостно ослепляя, свет в палатах, пронзительно и протяжно взвизгивал звонок, зовущий больных на утренние процедуры, оглушительно и бесцеремонно начинали хлопать двери в холодном и белом больничном коридоре, блестевшем мокрым полом, резко и сыро пахнувшем неизменной хлоркой.

Мария сидела на стуле и, не шевелясь, наблюдала за тем, что происходит снаружи. Сад был темен. Ветер шевелил листья, и казалось, что за окном трепещет и шевелится неоднородная живая масса с пятнами и проплешинами, сквозь которые просвечивает небо, похожее на старое шерстяное одеяло в серо-черную клетку.

Где-то вдали гудел поезд. Дождь барабанил в жестяной отлив окна. Тихо шумели листья под порывами звенящего камертоном ветра. Все эти звуки сливались в один мерный низкий звук, и Марии казалось, что кто-то невидимый и очень опасный зовет ее из темноты.

Она вздрагивала, плотнее заворачивалась в пуховый платок, накинутый на плечи.

Ее успокаивало лишь то, что она твердо знала: за окном начиналось утро. Так было всегда. Вслед за ночью всегда приходил день. Тихий и неизбежный занимался рассвет.

Ольга

Две гигантские красно-коричневые трубы все отчетливее проступали на фоне утреннего сиреневого неба, словно кто-то невидимый наводил фокус, регулировал резкость, и изображение становилось более четким по мере того, как она, без устали гнавшая свой запыленный серый шевроле по шоссе, приближалась к объекту. К объекту, который являлся темой для разговоров в течение последних трех месяцев. Собирались, готовились, и снова откладывали под гнетом наваливающихся срочных дел. Но все больше тянуло, все желаннее становилась эта поездка. Особенно для Ольги, в изнеможении и лихорадке бессонных, но счастливых от радостного возбуждения ночей ожидающей грядущей выставки. Ее вдохновляла мечта сделать нечто особенное, умопомрачительное, непревзойденное… То, что никто из современных фотографов еще не делал… Сногсшибательно красивая модель на фоне заброшенного разоренного завода. Красота и апокалипсис! Изысканное женское тело и умирающий индустриальный хаос! Три месяца она носилась с этой идеей, надоедала всем, готовила костюмы, отбивала Татьяну от других фотографов, стыдила, что ради гонораров та готова подвести лучшую подругу, и, конечно, в те редкие часы, когда удавалось уединиться с Олегом, шептала ему об этом богом забытом, торчавшем посреди убогой провинциальной глуши индустриальном монстре, – памятнике развалившегося безвозвратного канувшего в лету прошлого – заводе-гиганте, который несколько десятков лет назад гремел на всю страну.

Определили дату – ровно через неделю, рассчитали время, отложили все договоренности, встречи, съемки. Ольга жила в радостном предвкушении, ей казалось, что после этой поездки, после выставки, на которой эти последние фотографии произведут фурор, – она в этом не сомневалась, – ее ожидает что-то невыразимо большее, значительное. То, что перевернет всю ее жизнь.

И вот она гонит машину. Одна. В состоянии исступленного помешательства. И рядом никого, лишь фотокамера на пассажирском сиденье.

В ушах до сих пор стоял издевательский смех Татьяны. Ольга впивалась пальцами в руль и, задыхаясь, трясла головой, чтобы прогнать эти звуки – визгливые, хриплые, наглые.

Она гнала уже четвертый час без передышки и, несмотря на усталость, несмотря на то, что судорогой сводило онемевшие руки, боль не уходила, комом стояла в горле.

Эта свадьба возникла из ниоткуда. Позвонила давняя клиентка, попросила об одолжении, уверила: люди солидные, платежеспособные, так что можно развернуться, хорошо заработать. Торжество запланировано в красивом месте. Никаких скандалов и драк, пообещала клиентка, то есть ничего того, с чем Ольга постоянно сталкивалась, и что порой удручало, нивелировало ее самоощущение художника до нуля. Она, немного поколебавшись, согласилась. Лишние деньги не помешали бы, ведь, несмотря на то, что для выставки нашлись спонсоры, немалую сумму пришлось вкладывать самой: аренда зала, костюмы для моделей, даже самое элементарное – рамки для фотографий – тоже стоило денег. Расходов было много – учтенных и неучтенных.

Свадьба, и вправду, прошла хорошо. Место, выбранное для торжества, оказалось, как нельзя более соответствующим торжественности и романтичности момента, – старинный, отреставрированный совсем недавно, особняк, окруженный старым, декоративно запущенным парком.

Удалось сделать несколько эффектных фотографий, и Ольга радовалась – дополнительные работы для выставки: нечто легкое, непринужденное, самое то для крайних стендов, тех, что она попросила выкрасить в серебристо-голубой.

Возвращалась усталая. Гудели ноги. Сводило правое плечо и правую руку. Это уж как обычно – профессиональные издержки. Сейчас быстренько в душ, – мечтала Ольга, – чашку кофе, и к Олежке под бочок. Наверное, спит уже. Но он чуткий, стоит только поцеловать в ухо… Она улыбнулась: так приятно стало на душе от томительного предчувствия объятий и поцелуев после долгого трудного дня.

Она открыла дверь своим ключом. Вошла, стараясь не шуметь – пусть поспит еще немного, потом уже она от него не отстанет!

Из спальни лился слабый свет. Опять со светом уснул, подумала с легкой снисходительной усмешкой.

Внезапно насторожил запах. Знакомый запах, и в то же время чужой. Посторонний. Не должно было существовать этого запаха здесь. Где-то в другом месте – в студии, гримерной, примерочной – вполне может быть, но не здесь.

Она повернула голову, отказываясь доверять предчувствию, которое вдруг накрыло ее всей своей очевидностью, и увидела на вешалке Танькин плащ. Легкий такой плащик, летний, серебристого с отливом цвета. Хорошо знакомый плащ – она сама подарила эту модную недешевую вещицу подружке на день рождения. На день двадцатипятилетия. Красный день календаря, поздравляем мы любя! Это от плащика шел запах – сладкий, терпкий, одновременно нежный и дерзкий. Коко-мадемуазель…

Ольга сделала несколько легких, почти невесомых шагов и открыла дверь спальни.

Мадемуазель сидела верхом на Олеге. Гибкая смуглая спина, плавно изгибаясь, поднималась и опускалась, черные вьющиеся волосы падали на плечи, извиваясь словно змеи. Медуза-горгона – один из образов, запечатленный Ольгой для предыдущей фотовыставки. Лучшая работа, из серии «Женщина-миф». Ярко-красный рот, густо подведенные глаза и волосы-змеи, поднявшие свои головки с изумрудными, такими же, как у самой Таньки, глазами. Пришлось много поработать над образом, но оно того стоило. Люди и впрямь каменели перед огромным фото зеленоглазой горгоны.

В тот самый момент, когда Танька медленно повернула голову, Ольга тоже словно окаменела, уставившись в эти зеленые глаза, особенно яркие в золотом свете торшера, стоявшего у изголовья кровати, – удачная подсветка, выгодно подчеркивающая выразительность глаз, изысканность позы, – все это Ольга отметила где-то в подсознании, застыв изваянием на пороге собственной спальни. А потом, дернув сведенными зябкой судорогой плечами, словно стряхнув с себя оцепенение, она сделала то, чего и сама себе не смогла бы объяснить – поднесла фотоаппарат к глазам и щелкнула затвором.

Сработала фотовспышка, на миг ослепив всех троих.

Ольга словно увидела фотоснимок, отчетливый, но слегка смазанный. Будто сделанный неопытной рукой, она сама так снимала, когда только начинала: белый всплеск вздыбившихся от сквозняка тюлевых занавесок, лавина черных волос, взметнувшаяся и застывшая в ореоле льющегося с потолка света, дробно сверкнувшие вишневые блики в хрустальных фужерах с вином на прикроватном столике.

И тут Танька, приподняв обхваченные руками плечи и задрав кверху маленький с ямкой подбородок, захохотала, и потрясенная Ольга услышала еще один звук – смех Олега. Она увидела его лицо, выглянувшее из-за Танькиной спины. Он приподнялся на локтях, чтобы взглянуть на Ольгу, и тут же, низко и с хрипотцой рассмеявшись, снова повалился на подушку.

Не помня себя, Ольга выбежала из квартиры. Села в машину и погнала, не зная куда, лишь бы подальше от этого места, от этого смеха, от этого чужого, искаженного издевательской гримасой, лица.

Она гнала свой серый запыленный шевроле несколько часов. Затекли руки, и дико болела правая ступня, которой она все давила и давила на газ.

И только позже, в тот момент, когда она увидела маячившие на фоне бледнеющего неба трубы, она поняла, что все эти часы, промелькнувшие, как одно стремительное, словно прыжок в ледяную воду, мгновенье, она мчалась к тому самому разрушенному заводу, этой мучающей ее, терзающей воображение, зудящей в мозгу и кончиках пальцах декорации, превратившейся сейчас в гротескную метафору ее развалившейся жизни.

Столько дней и ночей в голове был только этот завод, и его развалины, и эта дорога, изучаемая в Гугл до мельчайших подробностей, до каждого поворота и каждой развилины, что ее автоматически несло по заветному пути, и руки совершали движения, пока мозг пытался справиться с тем, что произошло.

Ольга помнила – сразу за указателем нужно съехать на проселочную дорогу. Шевроле мягко дрогнув, скатился вниз и, слегка дребезжа, двинулся по разбитой и размытой дождями дороге, по обе стороны которой буйно вился пыльный бурьян.

И вот она здесь, она увидела, наконец, то, о чем грезила днем и ночью, что выворачивало ее наизнанку, скручивая нутро в позывах, похожих на рвоту, – так сильно хотелось приступить, начать, поймать фокус, выбрать освещение, уловить контекст, почувствовать, пережить и создать. Создать, наконец, абсолютно новое, еще не созданное другими, еще не понятое никем, кроме нее, создать и пригласить, позвать в то, что прежде было открыто лишь ей, – смотрите! берите! погружайтесь! я дала вам это! я открыла это для вас!

Она, наконец, воочию увидела то, что прежде было доступно лишь на редких фото в интернете, а теперь возникло перед нею в своей реальной и конкретной ипостаси, и она убедилась, что здесь, вблизи, придуманная ею декорация выглядела еще более впечатляюще, и что она не ошиблась, выбрав это место.

Красные кирпичные стены с черными прожилками трещин, битое стекло, крошащиеся куски бетона, солнечные лучи, льющиеся в гнилые прорехи огромных окон, черные пятна плесени, завеса пыли, невесомо повисшая в просветах дверных проемов. Фантастические декорации… Реально существующее прошлое, на глазах превращающееся в устрашающую картину апокалиптического будущего.

Стояла нереальная тишина, полнейший сюрреалистический вакуум, словно ее вместе с этими развалинами, вместе с этим разросшимся бурьяном накрыли сверху гигантской стеклянной банкой, отрезав от всех существующих звуков мира – даже птицы не пели, даже насекомые не стрекотали, и ветер не выдувал в этих осыпающихся темно-красных развалинах своих тихих свистящих рулад.

Может, она оглохла от стресса?

Она села на груду кирпичей, прислонилась спиной к стене, почувствовав каждой клеточкой ее холодную цементную влажность, подняла голову. Вверху сияло летнее светло-голубое небо – такое же безмолвное, как все вокруг.

Ольга прищурила глаза от солнца. Это напомнило ей, как ослепительно и больно ударила по глазам вспышка в ту секунду, когда она запечатлела Горгону, сидящую верхом на поверженном предателе.

Она крепче перехватила камеру – не хватало о еще выронить из рук, вон как трясутся! – и стала просматривать последние снимки. Вначале свадьба – смеющиеся глупые лица, фужеры с шампанским, задумчивая девочка в белом платье, сидящая на траве, бесконечное количество чужих лиц, чужих улыбок, чужих жизней. И вот оно напоследок – смуглая спина, черные вьющиеся по плечам змеи, изумрудные глаза, и вот оно то, чего она не увидела там, в спальне, так выгодно освещенной, словно студия с правильно подобранными декорациями, – крепкие бедра Олега, на которых так по-хозяйски устроились Танькины ягодицы. Красивые мужские ноги, которые Ольга так любила обхватывать своими ногами, чувствуя на себе их тяжесть и их силу.

Интересно, когда у них все это началось. Ольга была слепа и ничего не замечала. Она полностью отдавалась работе, в то время как Татьяна отдавалась Олегу. Он, конечно, не смог устоять. Танька красива, молода и глупа. Как раз то, что ему нужно.

А Ольга далеко, очень далеко не красавица. Этот факт никогда не огорчал ее. Никогда, до сегодняшнего дня… Она, большую часть времени проводящая в окружении роскошной эффектной натуры, знала про себя, что в отличие от изнеженных, удрученных собственной красотой, гурий, непригодных ни к чему, кроме позирования, она, Оля Караваева – гончая порода и, несмотря на то, что она считала свою работу искусством, ломовая лошадь или рабочая лошадка, это уж кому как. Ей не хватало женственности, не хватало гибкости – как духовной, так и физической. Она не могла так извиваться, не могла приспособиться в нужный момент, приладиться. Она всегда была жесткой и несгибаемой, и спина у нее не была такой изящной и гибкой, как у Таньки. У нее была худая, но крепкая и твердая спина.

Она заплакала от разъедающего чувства обиды и ощущения невосполнимой потери. И дело не в том, что она не сможет его простить, дело в том, что ему и не нужно было ее прощения, ни ему, ни Таньке, она поняла это сразу, как только услышала их смех.

Они смеялись над ней. Она представила себе, как нелепо выглядела: разлохмаченные рыжие патлы, майка, съехавшая с тощего плеча, и эта дурацкая камера – вечный придаток, болтающийся на плоской груди, неизменный атрибут ее сущности, такой же, как нога или рука, или даже больше – как ее мозг, ее душа, то, через что она смотрела на мир, делала выводы, любила, ненавидела.

Вот почему в тот момент она их сфотографировала – не могла иначе, по-другому ее мозг просто не смог бы переварить все то, что она увидела.

***

По разбитым ступеням лестницы, ведущей откуда-то с верхних разрушенных этажей, – без перил и какой-то видимой опоры и поэтому, словно повисшей в воздухе, – она поднялась вверх, туда, где перед ней в полный кадр развернулась вся ослепительная картина разрушения. Она подошла к самому краю, ухватившись за бетонные рванные выступы частично обвалившейся стены. Взглянула вниз. Голова закружилась от высоты, перехватило дыхание. Груды разбитого кирпича, осколки стекла, мусор. Всмотрелась, внезапно осознав: что-то не так. Что-то лишнее. Мешающее совершенному кадру. Нарушающее композицию.

Отошла от края, пытаясь унять головокружение и легкую тошноту. Ноги почему-то дрожали. Постояла минуту, прислонившись к стене. Потом медленно вернулась и снова посмотрела вниз.

Это было нечто инородное – что-то вроде того запаха Коко-мадемуазель в их квартире, что-то такое, чего здесь не должно было быть ни при каких обстоятельствах. Красное пятно, которое она сначала приняла за тряпье, оказалось красной курткой, и эта куртка была надета на ком-то, кто лежал лицом вниз, уткнувшись в землю. Поверх куртки тускло и мертво лежали темные волосы.

Там внизу лежала девушка. Она не шевелилась. Она была мертва.

Ольга сфотографировала сверху, одномоментно, охватив общий план – каштанового оттенка земля с проплешинами ярко-зеленой травы, обрамленная со всех сторон коричневыми, с пятнами белого и черного, руинами, и в центре – кроваво-красное зловещее пятно.

По той же разрушенной, повисшей в воздухе лестнице спустилась вниз. Осторожно ступая, подошла ближе и здесь задрожала от подлого профессионального восторга – вблизи увиденное сверху оказалось еще более фактурным, эффектным, так и просилось в кадр. Пряди спутанных темных волос, белая шея, выглядывающая из-под красного ворота куртки, кисть тонкой руки, обмотанная обрывком лески, на которой уцелело несколько прозрачных бусин, такие же стеклянные шарики, рассыпанные вокруг, словно заиндевевшие капли утренней росы.