Читать онлайн Давно минувшее бесплатно

Предисловие

Кускова Екатерина Дмитриевна (урождённая Есипова, по первому мужу Ювеналиева) умерла Женеве в возрасте 89 лет. У неё была необычная и трудная судьба. По призванию в жизни она была общественным и политическим деятелем, публицистом и мемуаристом. Родом из семьи учителя словесности, затем акцизного чиновника и малограмоной татарки. В возрасте 15 лет, обучаясь в последнем классе саратовской женской гимназии, осталась без родителей (отец застрелился, мать умерла от туберкулеза). Чтобы обеспечить существование себе и младшей сестре, Екатерина Дмитриевна с молодости заняла место матери по заведыванию богадельней, а также участвовала в различных кружках самообразования, формально за пропуск большого числа уроков, в действительности же за «возмутительный» характер сочинения на тему пушкинского стихотворения «Поэт и чернь» была исключена из гимназии. В 1885 году она, сдав экзамены экстерном и получив аттестат с отличием, окончила гимназию вместе со своими одноклассницами.

Осенью 1885 года она вышла замуж за своего гимназического учителя физики И. Ювеналиева, в прошлом – участника одного из народнического кружково начала 1880-хгодов. Вместе с мужем организовала у себя «домашний университет», слушательницами которого были гимназистки старших классов и окончившие гимназию девушки, всего около 15 человек.

Помимо углубленного изучения математики, физики, химии, истории, предметами чтения и споров были произведения писателей-народников Н. Златовратского, Г. Успенского, статьи Н. Михайловского, сатиры М. Салтыкова-Щедрина и многих других, материалы журналов «Вестник Европы» и «Отечественные записки». Вскоре Ювеналиев скончался от чахотки, а в 1890 от дифтерита умер её младший сын Костя.

Осенью того же года Екатерина Дмитриевна стала слушательницей акушерских курсов при воспитательном доме в Москве, входила в студенческий кружок «самообразования», где изучалась философия (Кант, Гегель, Спенсер и др.), слушала лекции историка В. Ключевского в Московском университете, оказывала содействие в распространении нелегальной литературы, издаваемой народническим кружком писателя Н. Астырева. На лето 1891 вернулась в Саратов, где участвовала в собраниях радикальной интеллигенции, составившей ядро организации «Народное право», познакомилась с М. Натансоном и В. Черновым. Она дебютировала как публицист в газете «Саратовский вестник». Закончив фельдшерские курсы, вступила в санитарный отряд по борьбе с холерой. Встреча её с разъяренной толпой во время холерного бунта, чуть не стоившая ей жизни, стала одним из решающих факторов в ее политическом самоопределении: для нее стали предпочтительными задачи культурного и политического воспитания народа, его организация, и, следовательно, реформистский путь преобразования общества.

Весной 1894 г. вступила в брак с Петром Ивановичем Кусковым, который в то время был студентом юридического факультета МГУ и на момент свадьбы сидел в тюрьме за политическую деятельность.

Е.Д Кускова

П. И. Кусков еще в 1888г. обратил внимание полиции сношением с неблагонадёжными лицами, участвовал в марте 1890г. в студенческих беспорядках, а впоследствии примкнул к «Сибирскому землячеству», в состав которого входили Афанасий Алексеев, Белозеров, Михаил Ивановия Прокушев и др. неблагонадежные лица, с которыми он находился в близких отношениях. 16 ноября 1892г., П. И. Кусков был взят под стражу, а на следующий день на его квартире произведен обыск, при котором ничего преступного не найдено.

У него было отобрано письмо, которое писала Ювенальева Екатерина Дмитриевна, содержащее такие мысли «Советую тебе, Петр, без нужды не таскаться в народе. Это просто развращает и время летит ничем не на пользу, кроме одной досады. А от того еще раз будь подальше, с ним пива не сваришь, а время пройдёт»

Пётр Иванович Кусков виновным себя не признал. Пётр Кусков родился в Енисейской губернии в семье Кускова Ивана Васильевича, бывшего крепостного графов Шереметевых, известных своей подмосковной усадьбой «Кусково». Примерно в 1835 году Шереметевы усадьбу «Кусково» забросили и переехали в «Останкино». Лишним крепостным дали вольные. Освободившись от крепостной зависимости и получив паспорт, Иван занялся торговлей. Понимая бесперспективность торговой деятельности в крепостной Рязанской губернии, решился на рискованный шаг. Продав всё своё имущество и закупив на эти деньги воз товаров, он поехал из Рязани на Дальний Восток в район Благовещенска торговать с китайцами.

Продав привезённый товар, Иван на вырученные деньги закупил китайские экзотические вещи и поехал продавать их в Европейскую часть России. Проезжая через Красноярск, он узнал об открытии золотых россыпей за Енисейском и, оставив на сохранение товар, рванулся на Север. Счастье ему улыбнулось дважды. Он нашёл золотые россыпи, основал прииск в районе Южно – Енисейска и, приехав оформить бумаги в Красноярск, встретил там свою будущую жену Александру Петровну. В 1846 году, после свадьбы они переехали жить на прииск, где у них родилось шестеро детей, но на 28-м году жизни Саша умерла.

После её смерти Иван Васильевич женился на Марии Иринарховне. От неё родилось 8 детей, но хорошей матерью она была всем.

Все деньги, которые приносил прииск, Иван Васильевич вкладывал в осуществление своей мечты – дать детям высшее образование. После окончания гимназии сыновья продолжали образование в университетах Санкт – Петербурга и Москвы, получив специальности врачей, юристов, инженеров. Никто из них не пошёл в коммерцию. Сложнее было с дочерями. Высшего образования женщинам в России не полагалось, и старшие дочери Олимпиада и Анна учились во Франции, в Сорбонском и Тулузсом университетах.

Младшая дочь Софья поступает на открывшиеся в столице Высшие Бестужевские курсы и успешно кончает их. Жила в Красноярске. Жена Городского Головы Красноярска Павла Степановича Смирнова, педагог, математик, меценат и активная деятельница в области благотворительности. Занималась вопросами образования, строительства приютов, училищ и школ.

Леонид после окончания горного института работал главным инженером шахты в Донбассе, после революции в металлургическом тресте «Югосталь» в Ленинграде. В 1928 г. арестован по групповому делу инженеров, приговорён к 7 годам концлагеря и отправлен в Дальлаг, откуда не вернулся.

Анатолий – горный инженер на Алтае.

Пётр – юрист городской Думы и Русско–Азиатского банка. Его жена- Кускова Екатерина Дмитриевна – известный общественный деятель, лидер конституционно-демократической партии России, автор работы «Кредо», в полемике с которой Ленин написал «Материализм и эмпириокритицизм». При встрече с ним в Красноярске они доказали, что учение его ложно и путь тупиковый. За это, по указанию Ленина, она впоследствии была выслана в Берлин. В 1920-м Кускова Е.Д. убедила полярного исследователя Ф. Нансена вложить Нобелевскую премию в спасение голодающих Поволжья.

Кусковы: Михаил, Пётр, Леонид

По делу Петра Ивановича Дознание было прекращено, особый надзор за Кусковым отменен. Его жена Екатерина носила четыре фамилии. Но в истории осталась под одной, третьей по счёту. Фамилией, данной ей московским студентом, уроженцем города Красноярска. Екатерина Дмитриевна Кускова – таковы имя и фамилия этой необыкновенной женщины». Избиралась лидером КД партии, но отказалась от предложенного поста. По моим сведениям, из ряда негативных публикаций советского периода она также была единственной женщиной – Великим магистром масонской ложи России.

Кусковы: Стоят: Михаил, Пётр, Леонид Сидят: Павел Смирнов, Софья, Иван Васильевич Владимир, Иннокентий Впереди Михаил и Анна

Кускова Екатерина Дмитриевна -помните у Маяковского: «Она не спит, мадам Кускова» – лидер конституционно – демократической партии России, автор работы «Кредо», в полемике с которой написаны известные «Материализм и эмпириокритицизм». Её направление – попытка построить в России социализм по типу нынешнего шведского, тогда, конечно, не осуществилась. При встрече с Лениным и Красиковым у них дома они с мужем доказали, что учение его ложно и путь тупиковый. За это, по указанию Ленина, она после революции была выслана в Берлин (слава Богу, что не в концлагерь). Но провинция её не устраивала, и она уехала от Петра Ивановича в столицу.

*Схема рода Кусковых, давших фамилию Екатерине, приведена с незначительными сокращениями ниже, его историю можно прочесть в книге – История старинного сибирского рода, изданной на Литрес Самиздат Сергеем Орловским.

Летом выслана в Нижний Новгород, где близко познакомилась с В. Короленко, Н. Анненским и М. Горьким, вела пропаганду среди сормовских рабочих. В этот период она с позиций народничества перешла на позиции марксизма. В конце 1895, отбыв срок высылки, вернулась в Москву, стала женой С.Прокоповача и вместе с ним в феврале 1896 выехала за границу для лечения обострившегося туберкулеза и для установления связей с группой «Освобождение труда»; сблизилась с Плехановым, прослушала курс социальных наук в Брюссельском университете. В 1897-98 в Берлине по рекомендации Плеханова К. и Прокопович вошли в местную группу Союза русских социал-демократов, однако, ближе познакомившись с программой Союза, выступили с ее критикой.

В 1920-м, когда разразился голод в Поволжье, она вместе с писателем В.Г. Короленко смогла привлечь к этому внимание мировой общественности. Поехав в Норвегию к Ф. Нансену, который ранее бывал в Красноярске и дарил свою книгу «В стране льда и ночи» родственнику Кусковых Павлу Степановичу Смирнову (Городскому Голове), Е. Д. Кускова убедила его вложить Нобелевскую премию в спасение голодающих и объяснила невозможность прямой финансовой поддержки (в условиях России деньги неизбежно были бы украдены). Она организовала через общество «АРКОС» столовые с бесплатным супом, спасшие от голодной смерти сотни тысяч россиян. В 1921 одна из организаторов и руководителей Комитета помощи голодающим. За попытку установить контакт с зарубежьем Комитет был разогнан, К., Прокопович и Н. Кишкин арестованы и приговорены к смертной казни, от которой их спасло заступничество Г. Гувера и Ф. Нансена. Кускова и Прокопович, отправленные в ссылку на Север, в 1922 были доставлены в Москву и высланы за границу. Далее она жила в Праге и закончила свои дни в Швейцарии. В 1954-58 годах мемуары Е. Д. Кусковой «Давно минувшее» публиковались в русскоязычном «Новом журнале» (Нью-Йорк).

Книга Нансена, подаренная им П.С. Смирнову и Ф. Нансен з-на Земле Франца Иосифа после похода на Северный полюс

В период Революции 1905 – 07 годов Кускова стала одним из видных общественных деятелей. На 1-м съезде кадетов (октябрь 1905 года) заочно избрана в состав ЦК, но от вступления в партию отказалась. Увлеклась масонством. Вместе с Прокоповичем и В. Я. Богучарским издавала еженедельный журнал «Без заглавия» (в январе- мае 1906 года вышло 16 номеров), где вела внутреннее. обозрение и провозгласила себя идейным сторонником западноевропейского «критического социализма». Активно участвовала в создании и работе кооперации. Цели и идеалы кооперативного движения рабочего класса изложила в работе «Сон под первое мая (сказка-правда)», вышедшей в легальных и нелегальных изданиях. Участвовала в движении за женское равноправие. В период думской борьбы за «общество доверия» на квартире Кусковой в Москве в апреле 1916 года состоялось собрание представителей либеральных партий, обсуждавших состав будущего Временного правительства.

Большевиков-ленинцев она отождествляла со смутьянами. «…Ленин – вреден. Ленин действует на несознательные головы. Ленин вносит сумбур и разложение в армию. Ленин приглашает к захватам – Лениных в России многое множество. Ленин – это безответственная демагогия. Ленин – это в лучшем случае утопист, не чувствующий под ногами почву… С ленинством, т.е. со стихией, не знающей земли, надо бороться убеждением… Надо бороться призывами масс к практической работе». После Июльских событий в передовой статье Кускова утверждала: «Предатель Ленин или нет, это дело не меняет ни на йоту. Вся его политика есть политика предательства. Вся его политика – кинжал в спину не только армии, но и революции».

В годы 1-й мировой войны занимала «оборонческую» позицию. Участвовала в неоднократных попытках создать печатный орган, подобный закрытому «Современнику»; по свидетельству Н. Бердяева, «Е. Кускова и С. Прокопович были в центре закрытых общественных собраний, происходивших в Москве перед февралем 1917 года». По некоторым данным Кускова была членом женской масонской ложи и в 1916 году на ее московской квартире собирались масоны (на одном из таких собраний в апреле 1916 был намечен состав будущего Временного правительства). В 1917 году Кускова поддерживала Временное правительство. В августе на Демократическом совещании в Москве представителями кооперации Кускова была избрана в так называемый предпарламент, на заседаниях которого заявляла, что проводить социально-революционные преобразования «во всем их объёме во время войны есть преступление», призывала к обороне государства.

После Октябрьской революции Екатерина Дмитриевна жила в Москве, издавала газету «Власть народа», бывшую одним из центров оппозиции большевикам. В период гражданской войны стояла на платформе «третьей силы», выступавшей против диктатуры и большевиков, и белых. Входила в руководство «Лиги спасения детей», созданной по инициативе В. Короленко, член Совета Политического Красного Креста.

После высылки первоначально жила в Берлине, была избрана председателем Политического Красного Креста, затем переехала в Прагу. В 1939, после оккупации Чехословакии немецкими войсками, перебралась в Женеву, где прожила оставшуюся жизнь. Сотрудничала в газетах «Последние новости», «Дни», «Новое слово» и др., а также в журналах «Современные записки», «Воля России», «Новый журнал», играла активную роль в политической жизни эмиграции, ее квартира в Праге была «политическим салоном», вместе с П. Милюковым вела переговоры по созданию так называемого Республиканско-Демократического центра. Устные и письменные выступления К. по вопросам тактики эмиграции по отношению к Советской России были предметом острых дискуссий.

В 1922-26 резко критиковала планы новых военных походов против Советской России, призывала «засыпать ров гражданской войны», считала, что в условиях НЭАа в России можно действовать, не отрекаясь от своих взглядов и не приспосабливаясь к большевистскому режиму, а потому усилия должны быть направлены на поиски мирного, но достойного пути возвращения на родину. Позиция Кусковой не нашла поддержки у подавляющего большинства близких ей политических деятелей. Против нее выступили Милюков, Н. Авксентьев, А. Керенский, М. Алданов. Установление режима личной власти Сталина, насильственные формы коллективизации и индустриализации, разгул политических репрессий вынудили Кускову отказаться от надежд на демократическую трансформацию большевизма, на возможность примирения с ним. В годы Великой Отечественной войны симпатии Кусковой находились безоговорочно на стороне России, а героизм русского народа и его победа над фашизмом вновь возродили у неё прежние надежды на возможность возвращения в Россию.

Орловский Сергей Николаевич- сын Кусковой Елены Сергеевны

Кускова Екатерина Дмитриевна

(05.12. 1869-Уфа – 22.12.196\58- Женева)

Составитель и редактор- Орловский Сергей Николаевич

Детство

Причудлива память. То вдруг выплывает – с остротой еще не остывших впечатлений – какая-нибудь мелочь из далеких дней: рисунок обоев, или улица, или знакомое лицо. А в другой раз при всем усилии не можешь вспомнить важных деталей какого-нибудь крупного события или даже личного переживания. И трудно понять, почему так неровны в отчетливости своей воспоминания и картины прошлого, почему одно впечатление живет, не стираясь, долгие, долгие годы, а другое тонет где-то в глубинах сознания и не может быть восстановлено во всей своей конкретности. И естественна потребность добавить неясное рассказами других, близких участников и свидетелей тех же событий. А потом, позже, уже трудно бывает разобрать, особенно при установлении связи событий, что взято из слышанного и что связалось в неразрывный пучок в процессе переживаний.

Место своего рождения (1869 г.), город Уфу, не помню и не знаю совсем. Мои родители уехали оттуда, когда мне было всего полтора года. Из жизни в другом городе, Бугуруслане, помню совершенно отчетливо всего несколько моментов. Отворила дверь в какую-то большую комнату. Посреди комнаты, на стуле, моя мать. Она сидит, наклонившись над тазом, а на дне его – кровь… Много крови. Потом моя мать рассказывала мне, что тогда мне было пять лет, что я страшно закричала и она схватила меня на руки, шепча только одну фразу:

– Не говори отцу… Не говори отцу…

Но кровь – горлом – продолжала идти еще сильнее от резких движений. Из рассказов матери знаю, что она заболела туберкулезом вскоре после рождения в Бугуруслане моей сестры Марии. И ни за что не хотела – очень долгое время – чтобы о болезни знал отец.

И этот город – Бугуруслан – не помню совершенно. В Уфе и Бугуруслане мой отец был учителем словесности в гимназии. Мать – татарка, не совсем хорошо владевшая русским языком. Брак – романтический – по страстной любви. Первый муж моей матери, богатый татарин Охлябинин, по ее словам, был страшно ревнив. Он не разрешал своей юной жене выходить без покрывала, не позволял видеть людей: – только для него. Впоследствии я убедилась, что и в характере матери были те же черты: она буквально боготворила моего отца и ревниво следила за тем, чтобы всё его свободное от службы время принадлежало только ей. Первый муж умер через два года после женитьбы, оставив завещание: всё его имущество переходит к жене и принадлежит ей до тех пор, пока она не пожелает снова выйти замуж. В случае нового замужества она не смеет взять из этого богатства даже лично ей принадлежащие вещи… Но после смерти мужа покрывало было снято и пришла любовь. Завещание было в точности выполнено: из дома Охлябининых, – большой татарской семьи, – мать ушла в одном платье. Это мне рассказывалось в те ночи, когда матери пришлось переживать глубокую трагедию вот этой страстной, но разбитой любви. Но об этом – потом.

Еще помню, очень хорошо, игру в жмурки. Играли всегда вчетвером. Отец, мать, я и маленькая сестра. Отлично помню, как я обижалась. Отец охотнее всего ловил мою мать. Он схватывал ее на руки и качал как ребенка. А мы вертелись тут же и неистово кричали:

– И меня! И меня!

Отец клал свою ношу на кушетку, снова завязывал глаза и ловил нас.

А вот запомнилась одна сцена, быть может, потому, что она часто повторялась во всех городах, где мы жили. Я вообще редко вспоминаю моего отца сердитым. Когда мать, вспыльчивая, горячая, сердилась на нас, он всегда с улыбкой говорил:

– Мила, остынь, обожжешь Котика…

Но одна, какая-то неискоренимая, привычка матери его сильно раздражала… Это было так. Когда отец уходил на службу, мать начинала сильно курить. А затем брала кошму, расстилала ее на полу, ставила на нее самовар, посуду и свои любимые татарские орешки. Орешки она делала всегда сама: тесто, сваренное во фритюре и затем подсушенное… Садилась на пол по-татарски, сложив ноги. Если она знала, что отец уходил вечером надолго, она надевала татарский костюм и, напившись на кошме чая, танцевала до полного изнеможения… Случалось, однако, что эту сцену отец заставал… Тогда вспыхивал он…

Опять? Опять? Ты же обещала, Мила, никогда не курить, не сидеть на полу. Ты обещала!

Обещала… – виновато говорила мать и заливалась слезами.

Что раздражало в этой сцене отца, я так и не узнала. Но мы с сестрой страстно любили и эту кошму, и сидение на полу, и танцы матери… И когда потом уже более взрослые мы слышали ее виноватый шёпот: «Будем пить чай… на кошме!..» – мы бросались со всех ног к сундуку, где всегда лежала заветная мамина кошма. Мы хорошо знали красную метку на этой кошме: всегда нужно было ее расстилать меткой вверх. Сами садились так же, как мать: ноги сложив по-татарски. Характерно, что эта привычка подложить ноги и сидеть на них осталась у меня навсегда: так удобнее сидеть – даже в старости!

Удивительно, – откуда берется детская чуткость? Мать никогда не просила нас с сестрой скрывать от отца эти наши чаепития на кошме. Но мы отлично знали, что говорить об этом нельзя. И когда отец за обедом спрашивал:

– Ну, Котики-ботики, что вы тут сегодня делали, много ли шалили?

Мы рассказывали решительно обо всём, кроме кошмы… Впоследствии, когда мне было лет 10-11, я также тщательно скрывала от матери тайну отца…

Никогда не вспоминаю мою мать, даже в более позднее время, за книгой, за газетой. Мне кажется, она не читала никогда. За то отец приносил всегда целые портфели книг и часто читал даже за чаем и за ужином. Меня и сестру он сам выучил читать и писать очень рано: шести лет я уже читала детские сказки и очень любила пересказывать их отцу. Но мать слушать не любила:

– Не мешай, Катенька, с глупостями. Ничего этого не было… Всё глупости. Помоги лучше мне чистить ягоды…

Она была совершенно помешана на чистоте, хорошем столе и вечно была занята мелочами, несмотря на то, что в доме была прислуга. То вытирала пыль, то делала сибирские пельмени, – делала их скоро и артистически, то крошила татарские орешки, то резала салму, – свое любимое кушанье… И «вас рано приучила ко всему этому. Лет восьми я отлично лепила эти самые пельмени, которые делались у нас сотнями. Когда отец бросил гимназию и взял место акцизного чиновника, ему приходилось ездить в уезд. Пельмени делались тогда чуть не в тысячах. Замораживались, клались в мешок, который отец и брал с собой. На станциях их нужно было опустить в соленый кипяток, раз прокипятить и тогда получалось прекрасное, питательное блюдо.

Работая по целым дням, мать мурлыкала свои заунывные песенки на татарском языке. В детстве мы знали много татарских слов, но учить языку отец не позволял.

– Мила, не к чему забивать головы детям языком, который им не нужен. Говори всегда по-русски…

В Самаре

Более отчетливые воспоминания связаны у меня с Самарой. Мне было лет семь, когда мы туда переехали. Очень хорошо помню наш домик недалеко от речки Самарки, помню Волгу, Струковский сад, гимназию, куда меня отдали тоже очень рано, – мне не было тогда и 8 лет. Особенно всё это раннее, давнишнее всплыло в памяти, когда я приехала по делам в Самару лет через двадцать пять. Вечерами шли тогда жаркие споры с самарскими марксистами, покойным другом Ленина Циммерманом, В. В. Португаловым и другими, а днем я бродила по городу, по прелестным аллеям Струковского сада и – такая тоска сжимала сердце… Вот-вот подойдет отец с своей пышной каштановой шевелюрой, и мы стремительно побежим с ним вниз, по откосу сада… к вечерам лирики не полагалось: мы решали ведь важные вопросы о путях России!

О самарской гимназии не могу рассказать ничего. Очевидно, время в ней проходило совершенно бесцветно, и в памяти не уцелело ни одного эпизода, о котором стоило бы рассказать. Вне гимназии особенно памятны буйные игры на улице с целой сворой соседских детей. Эти игры были настоящим наказанием для моей матери и выводили ее из себя. В Самаре обострился ее туберкулез; она часто прикладывалась – в лихорадке – к кушетке и была очень раздражительна. Эта раздражительность особенно усилилась, когда отца – почему не помню – перевели внезапно в Новоузенск. Было решено, что он уедет туда один, а мы останемся пока в Самаре. Помню, как страшно рыдала мать, провожая отца. Плакали и мы. Отец долго целовал нас всех и мне шептал:

–– Береги, Котик, маму и Маню. Мама, Котик, очень больна…

Слова отца, очевидно, не оказали никакого действия… В этой жизни нашей без отца больше всего запомнились постоянные и всё усиливающиеся ссоры с матерью. Выработалась даже формула, по которой я узнавала, что мать сердится: она называла меня тогда не Котиком, а Катенькой и всегда на Вы:

– Чулки, Катенька, горят на вас… Хоть бы постыдились… Вся в грязи… Господи!

В грязи была не я одна. Любимой игрой нашей был «смерч». Самара и потом, когда я приехала туда через 25 лет, поразила меня своей особой пылью: мелкой как мука, глубокой и в то же время мягкой как пух. А в детстве мы разувались, запускали ноги в эту глубину черно-серой массы и затем подымали ее столбом, крича «смерч!», «смерч!». Искусство состояло в том, чтобы поднять столб как можно выше и гнать его ногами вперед. Нравилось всё: и опускать ноги в жаркую, нагретую солнцем пыль, и ее взлеты, и старание осыпать соседа, и крики, гвалт сердитых взрослых прохожих, нередко дававших нам шлепок. Очень хорошо помню, как отшлепал меня какой-то священник, которого я осыпала «смерчем» и нечаянно уткнулась ему головой в живот.

Конечно, игра была в полном смысле слова грязная и отчаянию матери не было пределов. Но я убегала на улицу и снова – те же забавы весьма не эстетичного свойства. Много лет спустя, я вспоминала эти свои подвиги, когда смотрела на французских детей, игравших в аналогичную игру на прекрасном пляже Атлантического океана, Sables d'Ologne. Но какая разница… Мы поднимали столбы пыли, а французские дети – взбивали ногами сыпучий, чистый, золотистый песок… И были эти дети совсем другие, – даже дети бедных рыбаков. ,

С Самарой связано несколько сильных переживаний, положивших след на всю жизнь.

Рядом с нами жил отставной чиновник. Не помню его фамилии. Не то Воронов, не то Воронков. Мы всегда звали его «чиновник». Это был огромный человек с большим красным носом и лысой головой. Он часто сидел на своем крыльце в халате и в туфлях на босу ногу. Нас особенно поражали волосы, – совсем длинные волосы на ногах. Ленка, озорная дочь нашего хозяина, всегда и ко всем приставала с разными вопросами. Чиновник любил, чтобы мы, дети, сидели с ним на крыльце. Ленка водила пальчиком по его ногам и приставала:

Дяденька, а ты бы их на голову?

Что, дурочка, на голову?

– Да волосы-то. На ногах они ни к чему, а на голове – теплее…

Чиновник хохотал и давал нам семечки. Приволжские жители всегда грызут семечки и мы так же всегда их имели и дома, и в карманах. Но у чиновника семечки были необычайно вкусные: крупные, каленые. А в садике его росли подсолнухи… Чиновник иногда водил нас в садик и показывал, как желтые головки поворачиваются по солнцу – утром в одну сторону, вечером в другую, а в полдень стоят прямо, как солдаты в строю…

Жили мы с ним дружно за исключением тех моментов, когда мы играли перед его крыльцом в смерч. Он вскакивал, размахивал полами халата и ругался. Ругательства его кончались угрозой:

– Эх, вы, Емельки Пугачевы, не сдобровать вам…

Так как эта фраза повторялась неизменно, то я, очевидно, должна была спросить мать: что значит слово Емельки Пугачевы?

– Вечно, Катенька, с глупостями. Ловите какие-то дурацкие слова и мне мешаете…

Так я и не узнала тогда, что значит «Емельки Пугачевы». Вот, если б был с нами отец… Он всегда так хорошо объяснял непонятное.

В сумерки мы особенно любили сидеть с чиновником на крыльце. Иногда он выносил на крыльцо огромную кружку чая и блюдечко с вареньем. Пил причмокивая и часто икал. Напившись, опрокидывал кружку на блюдечко и ласково говорил:

– Ну, ребята, доедайте варенье… Не осилил! Кому сегодня достанется?

Охотник всегда находился и доедал, не брезгуя… И начинались рассказы. Он очень интересно рассказывал о своих похождениях на охоте. Как за ним гнались волки, как он бросал им сноп ржи – «чтобы эти волчьи псы отстали» и т. д. И часто показывал нам – по нашей неотступной просьбе – зайца, которого он будто бы сам застрелил. Заяц-чучело переходил из рук в руки, а чиновник говорил:

– Осторожно, шерсть мнете, дурачки!

Сначала нас поразили заячьи глаза – выпуклые, круглые, как у наших кукол.

– Да это пуговицы! – хохотал чиновник. – Экое дурачье: не знают, как чучеловы глаза вставляются…

Качал головой, вставал, брал зайца под мышку и уходил за трубкой. А мы грызли семечки и ждали его: опять что-нибудь расскажет.

– Вот, если не будете пылить тут у меня, чертенята, расскажу вам новую сказку.

И так привыкли мы к этому крыльцу и к его хозяину…

Как-то я пришла из гимназии и уже надевала другой фартук, чтобы сесть обедать. Церемонии с фартуками доставляли нам с сестрой много огорчений: до педантизма аккуратная мать неизменно требовала, чтобы дома мы не носили тех фартуков, в которых ходили в гимназию. А мы – забывали.

– Поди-ка сюда, на минутку!

Это – Ленка, дочь хозяина. Я выбежала к ней в переднюю.

– Чиновник-то помер… Ешь скорее, пойдем смотреть покойника… Одной боязно.

До того времени я никогда не видела близко покойников. Видела гробы, катафалки, церемонии. В церковь нас до Саратова никогда не водили. Из близких никто не умирал, да и не было около нас никакой родни. И я как-то не могла себе представить, что это значит – чиновник помер… Наскоро пообедав, стрелой вылетела вниз. Ленка меня ждала. Мы вбежали на крыльцо, такое знакомое! Отворив дверь, сразу попали в какой-то темный коридор. Ленка знала расположение комнат и тащила меня в «залу». Но все двери в коридор были плотно затворены. Одну из дверей Ленка сильно толкнула, и она со скрипом распахнулась. До сих пор отчетливо помню страх, меня охвативший. В переднем углу, на столе, лежал чиновник. Поразила меня прежде всего величина и длина его тела. Весь он был длинный, разбухший, страшный… Его красный нос стал темно-синим. Большое стенное зеркало было завешено чем-то белым, а рядом с зеркалом на треугольнике сидел заяц с вытаращенными глазами. Я с ужасом бросилась назад. Ленка за мной. Но дверь захлопнулась и не отворялась. Очевидно, со страху мы не могли найти ручки. Вероятно, мы закричали или застучали в дверь. Она снова распахнулась, и мы обе уткнулись в черную фигуру. Монахиня…

– Что вы тут делаете, девочки?

И она толкнула нас обратно в зал, догадавшись по нашему виду о нашем страхе.

– Грешно бояться усопших. Они – преставленные. Иди, девочка, поклонись.

Она потащила нас прямо к покойнику… Заставила взять его за пальцы окоченевшей ноги… Потом, уже более взрослая, я узнала о поверьи: если подержать покойника за пальцы ноги, – не будешь бояться. Отлично помню, что тогда «поверье» не подействовало: ощущение деревянности той самой ноги, которую мы столько раз трогали на крыльце, довело почти до дурноты. Мы обе бросились бежать… А темный коридор еще более увеличивал ужас… Ночью меня била лихорадка: покойник ходил по комнате, подходил к кровати… Я бросилась к матери. Она ничего не могла понять. Зубы стучали и даже около нее, на ее кровати, я чувствовала, как «он» на меня надвигается…

Эта боязнь – или уж не знаю, как назвать это ощущение – осталась у меня на всю жизнь. Впоследствии пыталась с этим бороться анализом всей глупости такого страха, самовнушением… Ничто не помогало. Смерти не боялась. В жизни пришлось много хворать, переносить много тяжелых операций. И никогда, ни разу не охватывал страх смерти. Были даже в жизни моменты, когда хотелось умереть… А вот это одервеневшее, охолодевшее тело вызывает дрожь всегда. Мало того. Когда я вижу покойника, – пропадает несколько ночей: стоит неотступно, – пока не стушуется впечатление… Детей, очевидно, надо как-то иначе знакомить с фактом перехода человека в потусторонний мир. Не так, как познакомились тогда я и Ленка.

И другие самарские переживания запомнились отчетливо навсегда.

В 1878 г. Самара горела. Не было дня без двух-трех пожаров. Все говорили о поджогах. А нам, детям, нравилось всё: набат, суматоха, огонь. И мы бегали «на пожар», несмотря на запрещение моей матери, страшно всем этим напуганной. Дело дошло до того, что на нашем дворе (как и на многих других) погрузили имущество, – запертые сундуки, лучшую мебель, – на старые телеги: в случае пожара – легко вывезти. Нанят был особый караульщик с колотушкой, всю ночь до рассвета стучавший во дворе. Мы, дети, слышали рассказы о записках, подбрасываемых поджигателями. Очень всё это было занятно, фантастично, необычайно. Не знаю, часто ли вообще раздумывают дети о последствиях своих поступков. Во всяком случае сложные рефлексы появляются не сразу, постепенно, лишь путем долгой выучки, опыта. Вот и тогда, – так занятно было посмотреть, как засуетятся, получив записку… Схватила бумажку, карандаш, – и готово дело, пишу: «Завтра, в 11 ч. ночи ваш дом загорится». Куда подбросить? Конечно, в маленькие сенцы хозяина… Целый день у нас было спокойно. Только где-то вдали гудел набат: загорелось! А к вечеру в наш дом нагрянула полиция… В квартиру хозяина велено было собрать всех жильцов. Позвали и мою мать, а я – с ней. Вдруг вижу – охваченная ужасом, что, пристав держит в руках мою собственную записку… Я потащила мать в угол комнаты: «Это писала я»… Она схватила меня за руку и буквально вышвырнула за дверь. Уже потом она рассказывала, что их всех заставили написать на бумаге эту самую фразу: «Завтра, в 11 ч. ночи ваш дом загорится». Записки пристав взял с собой, а трое полицейских были оставлены на дворе на всю ночь. В нашей же квартире совершалась семейная драма. Мать не вытерпела и, забыв запрещение отца наказывать нас розгой, – схватила несколько веток из своего любимого березового веника и больно выпорола меня. Моя тихая, задумчивая сестренка плакала в углу и всё шептала: «Ах, Катя, зачем, Катя…».

Мать часто рассказывала потом всю эту сцену отцу, рассказывала образно, в лицах. А я на всю жизнь почувствовала отвращение ко всякого рода подложным документам, с которыми потом пришлось сталкиваться нередко…

Самара продолжала гореть… Выгорела большая часть главной Дворянской улицы, задет был и Струковский сад. Тогда говорили, что на Дворянской улице выгорело более 600 домов. Паника усилилась еще и оттого, что был отдан приказ бить в набат не только в той части, где пожар, а по всем церквам.

Моя мать не спала по целым ночам, курила, пила на кошме чай и в конец расстроила свое здоровье. С отъездом отца мы вообще пили чай за столом лишь тогда, когда приходили гости. А одни – всегда на полу. За это время одиночества мать собственноручно вышила шерстями красивый ковер с каким-то черкесом и ретивым конем посреди узора. Старой кошмой, так нами любимой и заслуженной, обили зимой дверь, а на полу стелили новый ковер и на нем уже пили чай.

Набат выводил мою мать из себя. Лицо покрывалось красными пятнами и сама она металась от окна к окну. Вероятно, для нее это было очень мучительное время.

Значительно позже, уже в сознательный период жизни, я рассказывала об этих пожарах Л. Ф. Пантелееву, известному в Петербурге общественному деятелю и издателю. А он мне, в свою очередь, рассказывал о такой же эпидемии пожаров и поджогов в 60-х г.г., вскоре после манифеста об освобождении крестьян. Консервативная печать приписывала эти поджоги социалистам. Лонгин Федорович очень возмущался этой версией.

– Глупая, знаете, у нас борьба с социалистами. Наветами… Подумайте только, – зачем социалистам заниматься поджогами? И кого? Каких-то несчастных обывателей… Как ни нелепы часто формы русской политической борьбы, но всё же, знаете…

В те, детские годы, когда я писала «подкидную записку», о социалистах в нашем доме около реки Самарки не говорил никто. А газет у нас не было: мать никогда их не читала… Так я и до сих пор не знаю, отчего загоралась Самара и кто ее поджигал. Вернее всего, что после ряда случайных пожаров в накаляемом солнцем городе, сонных людей охватил какой-то психоз с примесью чисто реального авантюризма: поживиться в общей суматохе. Буйства, часто беспричинного, от скуки, в России всегда было много. Да и мы, дети, заражались этой жаждой необычайного, бегая с пожара на пожар и любуясь огненными языками, так красиво подымавшимися к небу.

Новоузенск

В конце лета этого пожарного года от отца пришло письмо: мы должны были ехать в Новоузенск. От Самары до Новоузенска ехали недели три. Была куплена тройка лошадей, уложены все вещи в большой тарантас, и мы ехали «на своих» с постоянными ночлегами и остановками – для отдыха и кормежки лошадей. Для нас с сестрой этот способ передвижения был настоящим счастьем. Особенно остановки. Мы никогда не бывали в деревне и всё, поэтому, было для нас ново. Ямщик старался выбирать села с речками. С каким восторгом мы купались в них вместе с деревенскими ребятишками… Спали в тарантасе: чистоплотная мать с большим недоверием относилась к низеньким избам с целым роем мух… К тому же ей всегда не хватало воздуха, и она инстинктивно тянулась к окну, к балкону или вот тут – к тарантасу посреди двора.

Чем ближе мы приближались к Новоузенску, тем однообразнее становился путь: ни деревца! Степь, степь, песчаник, желтый колорит. Ямщик сердился: станции стали редки, замучивались лошади. На некоторых остановках мы сидели целый день, – стояла невыносимая жара. Ехали затем ночью. Перед самым городом едва не погибли. По дороге, навстречу нам, двигался караван верблюдов. Лошади так испугались этих невиданных существ, что понеслись, как бешеные, не слушая ямщика. Мать потом рассказывала, что спаслись мы чудом: одна из пристяжных пала, вероятно, от разрыва сердца, и задержала бег других.

В Новоузенске снова соединились с отцом. Он ругал «грязный городишко» и ни за что не хотел отдать нас в школу. Не помню даже, была ли там тогда гимназия? Отец выписал программу саратовской женской гимназии: он давно добивался перевода в Саратов, – и стал сам готовить нас. Эти уроки с отцом помню хорошо: можно было задавать ему какие угодно вопросы, и он так хорошо, так понятно всё объяснял. Иногда на уроки приходила мать с какой-нибудь починкой или вышивкой. Но мне всегда казалось, что она не слышит, что делается кругом; так часто отец понижал голос и грозил нам пальцем: потише! Мать спала… Здоровье ее становилось всё хуже и хуже. Часто бывал доктор и на целые недели укладывал ее в постель. Тогда хозяйкой становилась я. В 9-10 лет я уже отлично ориентировалась во всех тонкостях домашнего хозяйства, превосходно делала пельмени, ставила матери горчичники и отец часто называл меня «маленькой мамой». Сестра моя, напротив, терпеть не могла каких бы то ни было домашних работ. Удивительно тихая, задумчивая «татарочка», как звал ее отец, она по целым часам способна была сидеть с книгой, не читая ее. О чем думала она тогда? Игры ее так же мало интересовали. Она знала много стихов и гораздо быстрее меня запоминала их. Несмотря на хозяйственные обязанности, и даже «ответственность», любовь к шалостям, к разнообразию, к разного рода выдумкам не покидала меня. И моя младшая сестренка, «старушка», как называла я ее в сердцах, нередко останавливала меня:

– Катя, нельзя… Катя, мама!

В те детские годы мне было с ней скучно. Только потом, когда мы стали старше, ее оригинальная душа постепенно раскрылась мне. Несомненно, мы были разные, во всём разные, несмотря на жизнь в одной семье и малую разницу в возрасте. И так часто потом я испытывала на себе ее влияние и удивлялась: вот она какая! Но первенствовала в семье всегда я. И считалась почему-то любимицей отца.

В Новоузенске я нашла себе новое удовольствие: ходить на базар. Там рядами лежали верблюды- и «сесть в лодочку», – между двумя верблюжьими горбиками – было удивительно хорошо. Кругом ходили киргизы в огромных мохнатых шапках, шумели, кричали, – чем-то торговали. А верблюды лежали тихо, и маленькие морды их дышали такой добротой. Базар был недалеко от нас и я постоянно убегала туда.

– Что вы там делаете, Катенька, – сердилась мать. – Вот когда-нибудь киргиз увезет вас в юрту…

Но киргизов я не боялась и многих из них хорошо знала. А вот теперь стараюсь припомнить, – что же, собственно, меня притягивало туда? Вероятно, суета: в доме у нас была такая мертвая тишина! Иногда со мной ходил отец. Тогда это было просто наслаждение. Он давал киргизу монету, тот каким-то странным звуком поднимал верблюда и сажал меня в его горбинку. Плавно покачиваясь, верблюд переступал по базарной дороге, а я ехала и ликовала! Не знаю, чем нравилось мне это существо. Но я и сейчас так хорошо помню эту не очень чистую верблюжью шерсть и, главное, глаза, какие-то стоячие глаза. Подолгу смотрела я, как они, лежа в ряд, повертывали головы на длинной, гибкой шее, смотря в пространство вот этими огромными, стоячими глазами. И как их было много на базаре!

Очень живо встала в памяти эта картина, когда я много позже увидела верблюда в одном из зоологических садов не то в Берлине, не то в Брюсселе. Старый, милый знакомец детских лет…

Я не знаю, когда дети начинают замечать и понимать настроения и взаимоотношения других людей. Конечно, мы очень хорошо улавливали когда мать сердита, а когда она весела и можно с ней танцевать, что отец сильно занят и его нельзя «трогать», – всё это было усвоено весьма рано. Потом, наблюдая уже за своими детьми, я отметила, что такие чувства, как обида, ревность, любовь к похвале известны ребенку едва ли не с второго года жизни. Но когда дети начинают замечать, как относятся друг к другу близкие? Родители мало задумываются над этим вопросом и часто вводят детей в такие области своих душевных переживаний, которые они вряд ли способны осознать. А так называемые семейные сцены, невольным наблюдателем которых является ребенок… Вот область, над которой не мешало бы тщательно поработать не только педагогам и психологам, но и образованным родителям, способным уловить оттенки духовного развития их детей.

До Новоузенска я совершенно не помню, чтобы когда-нибудь меня интересовало, как относится к отцу моя мать или отец к матери. Просто даже не существовало таких мыслей или вопросов. А с этим городом связаны воспоминания о каких-то сложных вещах, ставших вполне ясными лишь впоследствии.

У моей матери было несколько красивых вещей, я их очень любила. Две пары сережек. Одни – серебряные с подвесками и шариками. Шарики так мелодично перестукивались, когда она танцевала или качала головой. Другая пара – черные – кольцо в кольцо. Затем были ожерелья из янтаря и из мелких серебряных монет. Она надевала эти ожерелья, когда наряжалась в татарский костюм. А я любила их «примеривать» и греметь бусами и монетами. Всегда огорчалась, что не могу надеть сережки: мне так нравились они в ушах матери.

Сидя около ее постели в Новоузенске, когда отец уехал в уезд, я как-то пристала, – почему у меня нет дырочек в ушах.

Хочешь? – спросила мать.

Хочу! Хочу!

Совершенно не помню теперь, каким инструментом мать проколола мне уши. Хорошо помню только, что зачем-то потребовался для этого воск. Не помню также, было ли это больно. Но вскоре одно ухо воспалилось, загноилось и, когда приехал отец, ухо болело уже так, что потребовалось вмешательство врача. Мою кровать перенесли в комнату матери: ухо нарывало, и я не могла спать от боли. В первый же вечер после приезда отца в этой комнате разразилась сцена. Не знаю, думал ли отец, что я сплю, но до этого вечера я никогда не слышала такого тона по отношению к матери.

– Людмила, ты должна, наконец, бросить все

эти штуки.

Сколько раз говорить тебе, что ты портишь детей! Теперь делаешь их еще и калеками…

Это мои дети…

Глупый ответ! Дети требуют воспитания. Ты не умеешь воспитать даже себя! Мне всё это надоело! Колоть уши и делать из ребенка дикаря с подвесками!

Мать зарыдала.

– Ну, начинается…

Отец стремительно вышел из комнаты, а я боялась пошевелиться. Мать плакала горько, захлебываясь… Рыдания становились всё громче и громче. Я вскочила с постели и бросилась к ней. Стала гладить, ласкать. И в это время нечаянно сорвала повязку, наложенную на ухо и голову врачом. Возню услышал отец…

Что здесь такое?

Повязка… повязка…

Всю ночь горела лампа. Отец сам сделал мне перевязку, велел лечь в постель и сурово сказал: – Не смей вставать… И вышел, не подойдя к матери.

Я в первый раз ощутила острое чувство жалости к моей матери. Отца я любила страстно. Но в эту ночь он показался мне таким грубым и злым. На другой день пришел доктор и позволил мне встать. Отец позвал меня в кабинет и показал картинку из большой толстой книги: негритянка с кольцом в носу…

–– Вот это, Котик, дикие люди. Они навешивают на себя украшения, уродуют тело, – нос, губы и уши. Ты тоже хочешь походить на эту уродину?

А… мама?

Мама? Наша с тобой мама тоже дикарка, – задумчиво сказал он.

Несчастьем нашей жизни в Новоузенске была топка печей. Зима стояла суровая, – лютые ветры насквозь пронизывали деревянные и плохо оштукатуренные постройки. Топить же приходилось кизяком… Плотный кизяк очень трудно разжечь. Иногда разжигала его не только киргизка-прислуга, но и вся наша семья. Печей в доме было много (тогда еще все городские люди любили жить, не стесняясь в «квадрато-метрах» – просторно), и картина была удивительная: около каждой печки сидел кто-нибудь из нас, стараясь разжечь кизяк-кирпичик. Во сколько раз легче было потом, в Берлине, разжечь угольный брикет! А затем, когда кизяки разгорались, по всей квартире распространялись такие ароматы, что хоть беги… В нашей квартире только по настоянию отца хозяин согласился сделать форточки, – тогда такой гигиены не признавали.

Именно это печное несчастье приводило наиболее часто к семейным сценам. Мать громко и очень резко жаловалась на неудобства этой «подлой» жизни, а отец выходил из себя:

– Стыдно! Не я строю города. Стыдно!

– Хлопочи о переводе… Дети не учатся, и я тут умру, умру…

– Дети учатся со мной! Что ты понимаешь в этом?

И снова одно и тоже. Мать бросается в свою комнату и горько плачет. Отец ходит взад и вперед, заложив руки за спину. А мы с сестрой забиваемся в угол и не смеем пикнуть… В этом городе вообще не помню ясных, радостных дней в семье. Мать уже никогда больше не танцевала. И ковер с черкесом не стелился даже тогда, когда отец уезжал в уезд. Совсем не помню, чтобы у нас бывали гости. Жизнь была замкнутая – в кругу семьи. Отец иногда уходил в клуб, но и это случалось редко. Самыми лучшими минутами этого периода были уроки с отцом, всегда интересные, и беседы с ним на его кушетке. Он часто показывал нам картинки из разных книг, читал из Брема о царстве птиц и замечательно искусно копировал соловья, кукушку и разных других пернатых.

Теперь, когда пишу эти воспоминания, и представляю себе иссушающую души скуку вот таких провинциальных городков с кизяками, – начинаю по особому ценить граммофон и кинематограф: какое это благодетельное обогащение бедной впечатлениями жизни! Но тогда ведь ничего этого не было. От скуки предавались игре в карты и попойкам, но отец не любил такого рода развлечений.

К весне матери стало так плохо, что ее и нас отец повез в степь, в простую киргизскую юрту. Пила она там кумыс, много лежала на воздухе и не курила: за этим поручено было смотреть мне. Как-то не помню никаких интересных событий или переживаний в этой своеобразной кумысолечебнице. Знаю только, что шипучий кумыс был необыкновенно вкусен. Позже мне приходилось бывать в специальных кумысолечебных курортах. Но нигде, кажется, кумыс не был так вкусен, как этот, приготовленный киргизами «для себя». Вероятно, он был и особенно целителен: мать сильно окрепла, пополнела и стала много веселей. Любимым нашим удовольствием там, около юрты, было собирание ковыля. Прелестный, бархатистый, мягкий, вечно колышущийся покров степи. Мы украшали им кошомные стены юрты, делали букеты и увезли несколько мешочков с собой: долго держится, как иммортели.

А затем за нами приехал отец и сообщил радостную новость: ему удалось добиться перевода в Саратов. Город, оказавший огромное влияние на всё мое дальнейшее духовное развитие. Там же разыгралась и наша семейная драма…

В Саратове

В Саратов мы приехали осенью 1879 года. Поселились в отдельном флигеле на Аничковской улице. Сестру мою легко приняли в первый (то есть в седьмой) класс Мариинской женской гимназии. А со мной пришлось помучиться: по летам не принимали в тот класс, куда подходила по познаниям. Отец всё же настоял, чтобы меня приняли в пятый (третий) класс, обещая оставить меня на второй год в следующих, более трудных классах. Так мы стали саратовскими гимназистками. Учиться было легко: у обеих отцовская подготовка давала себя знать. Обе мы быстро выдвинулись в ряды первых учениц, почти не готовя уроков дома. Единственное затруднение представляли уроки языков: мать не знала ни одного иностранного языка, отец их знал очень слабо.

Придя однажды из гимназии, я была поражена: в зале стоял рояль.

«Будешь учиться», – сказал отец. – Завтра придет учительница.

Действительно, на другой день к нам пришла молодая девушка, г-жа Т-ская. Больше всего мне нравились у нее глаза и волнистые волосы, короткие, вьющиеся. Тогда еще никаких «микадо» не носили и, немного привыкнув к ней, я спросила:

– Вы всегда подстригаете волосы? Зачем?

– Всегда. Слишком много женщины тратят времени на фасонистые прически…

– А у вас времени нет?

– Нет, дитя. Мне приходится много работать: я курсистка и должна весной держать экзамены.

Курсистку я видела в первый раз и совершенно не знала, что это такое. За обедом спрашиваю отца.

– Папа, что такое курсистка? Он рассмеялся.

– Прежде всего… человек. Такой же человек, как и ты, на двух ногах…

– Нет, это – нигилистка! – выпалила мать.

Дело запутывалось: я не знала и этого – что такое нигилистка. А отец досадливо отмахнулся: не то! Он очень терпеливо объяснил мне, что вовсе не все курсистки состоят в нигилистках, что женщины желают учиться не только в гимназиях, но и там, где учатся студенты, что им ставят в этом их желании препятствия и что, поэтому, курсистками делаются самые энергичные и самые передовые женщины. Я только что хотела задать вопрос, а что такое нигилистка, – как снова вспылила мать:

– Ох, уж эти передовые! Ходят стриженые и с оборванными юбками…

Отец молча встал и ушел к себе. А мать всё волновалась и никак не могла успокоиться.

Г-жа Т-ская аккуратно приходила к нам три раза в неделю. Иногда она приносила книги и передавала их отцу. Через некоторое время он их возвращал и между ними завязывался разговор, смысл которого я тогда не улавливала. Мелькали слова – «общество», «направления», «борьба». Иногда оба очень горячились, спорили… Если в это время входила мать, разговор быстро потухал.

В Саратове к нам весьма часто стали приходить гости. Устраивались даже вечера – с пением и танцами. Тогда моя учительница аккомпанировала или играла польки, вальсы и кадрили. Мне она всё больше и больше нравилась. У нее так же, как и у отца, можно было всё спросить. При дальнейшем знакомстве она показалась мне очень ученой. Постепенно и она стала входить в круг интересов нашего дома. Поможет мне, бывало, решить задачу или сделать перевод из Марго. Но больше всего она подружилась с моей сестрой. У сестры был хороший голос и г-жа Т-ская научила ее петь прелестные песенки. Сестра пела уже так хорошо, что даже осмеливалась «выступать» при гостях.

Из гостей помню – смутно – двух офицеров, нескольких студентов, о которых мать говорила:

– За добрые дела из Москвы не погонят!

Но совсем отчетливо помню жену прокурора Саратовской

Судебной Палаты, г-жу Городысскую. На вечеринках она никогда не бывала, но часто приходила к матери и подолгу сидела у нас. Как-то раз она заехала за матерью: они ехали в театр. Мать кончила одеваться, а г-жа Городысская сидела в кресле и следила за ней.

Какая же вы красавица, Людмила Михайловна! Ну, какое же сравнение!

Красавица… – повторила мать. – Лучше бы меня хоть чему-нибудь выучили, – ничего, ничего я не знаю, кроме своей кухни…

– Ну, знаете… Ученые, да сердца нет…

Обрывки каких-то речей застревали в голове, но смысл их оставался темен и даже не особенно интересовал. Даже с отцом стали редки встречи: он был занят чем-то по целым дням. Приходил усталый к обеду и тотчас же ложился на свой диван с газетой или книгой. Это было единственное время, когда можно было залезть к нему, лечь рядом и шалить или говорить с ним, пока он не засыпал. Вставал и снова уходил. А мать часто говорила:

Приехали… В Саратов приехали… Дома считать…

Какие дома?

А такие… Сто друзей, да сто подружек…

Ничего не понимала я в этом ее вечном раздражении. Еще меньше, конечно, понимала смысл чудес, начавшихся у нас в доме.

– Катенька, – говорит таинственно мать. – Сделай ты мне одно дело. На тебе ножницы. Когда отец ляжет спать – отстриги пучок волос…

Зачем?

Надо…

Нет, зачем, мамочка?

Мать не сразу нашлась. Но сильно волновалась. –Я хочу спрятать… на память!

Я выждала, когда заснул отец. Раз, раз… Пучок его густых волос в руке. Отец вскочил:

– Ты с ума сошла? Что ты делаешь? – закричал он, схватывая себя за голову. – Что ты делаешь, чертенок?

Но я уже летела стремглав из комнаты. За дверью стояла мать, она выхватила у меня пучок волос и зашептала: «не говори…».

Кажется, это было в первый раз, что я солгала отцу:

– Что ты сделала? Зачем тебе мои волосы?

– Кукле… Косу кукле…

– Боже, какие глупости! Мои волосы – кукле! Окончательно сошла девчонка с ума! Уходи!

Только через несколько лет я узнала от матери, зачем ей нужны были отцовские волосы. Ей сказала ворожея:

– Если человек не любит, надо взять пучок его волос, их спалить на свечке, растереть в порошок и насыпать его в пищу: съест и – возвратится…

Всё это и было проделано матерью.

Последовали и другие чудеса. Я уже говорила, что нас никогда не водили в церковь. Гимназия в Самаре еще не требовала того, что затем стало правилом гимназии саратовской: обязательного говения. Отец был убежденным атеистом. А мать понятия не имела о православной религии и приняла православие лишь для венчания с отцом.

– Катенька, сегодня пойдем в церковь… Завтра большой праздник.

– В церковь? Зачем в церковь?

– Ну, зачем ходят в церковь: молиться! И Маню возьмем… И мы пошли ко всенощной в Саратовский Кафедральный

Собор. Собор в Саратове двухэтажный. Большая часть служб происходила внизу, в подземелье. И только в торжественных случаях открывался верх. Когда мы спустились вниз, служба уже началась. Как сейчас помню это первое впечатление. Оно повторялось затем не раз. Впечатление чего-то нездешнего, другого, отличного от нашей обыденной обстановки. Темнота, мерцание свечей, блеск золотой резьбы на дверях царских врат, лики икон, склоненные головы молящихся людей, особый запах ладана и холодок – всё это действовало весьма сильно. Когда мне приходилось бывать потом в верхнем этаже того же собора впечатление какой-то таинственности, вот это ощущение «нездешнего» мира, ослабевало: свет, лившийся в большие узорно-цветные окна, делал обстановку церкви более обыкновенной. А там, внизу, в подземелье, всё было таинственно и необычайно…

Мать прошла к высокой конторке, за которой стоял седой старик.

Три свечки…

Извольте.

Три тоненьких восковых свечки… Мать осмотрелась.

– Идите…

Мы подошли к иконе Божьей Матери с младенцем на руках. Серебряный подсвечник был весь уже заполнен горящими свечами. Мать дрожащими руками стала растоплять воск с той стороны свечи, где не было фитиля.

Мама, не так, фитиль не тут…

Подожди ты!

Фитиль обнажился. Тогда она сделала тоже самое с двумя другими свечками и дала их нам.

– Ставьте… Говорите: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мама! Какого Дмитрия?

Ставь! И говори…

Сестра уже шептала: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мать прошептала эту фразу раз пять… Кланялась низко и всё шептала: «За упокой… За упокой»… А слезы тихо капали на пол…

И снова лишь через несколько лет я узнала смысл того, что тогда совершалось. Надо поставить Божьей Матери свечи открытым фитилем вниз и – молиться за упокой души того человека, которого надлежит привлечь… Когда молятся за упокой души живого человека, на него нападает страшная тоска… И тоска именно по тем людям, которые поминают его «за упокой». Дмитрием Петровичем звали моего отца… Он должен был испытать тоску и притянуться к нам, —к матери и дочерям…

Вечером, за ужином, в нашей семье царило необычайное молчание. Отец был сумрачен, как всегда в последнее время. А мы с матерью боялись проронить слово, выдать тайну нашего первого посещения церкви… Почему мы поняли, что об этом отцу не следует знать, – тоже тайна из области детского чутья…

Через несколько дней именно – это детское чутье проявилось столь же таинственно и внезапно. Мать не позволяла нам куда-нибудь заходить из гимназии: нельзя опаздывать к обеду. Но в этот день нас отпустили раньше – не было какого-то урока. Весьма шумной толпой мы побежали в наши любимые «Липки», городской бульвар около того же кафедрального собора. Стояла дивная саратовская весна… Всё благоухало и нам было страшно весело бежать по свежим, зеленым дорожкам. Мы стремительно бежали к небольшому лимонадному киоску. Там же продавались вкусные маки – любимое лакомство гимназисток. Еще не добежав до киоска, я остановилась, как вкопанная: на скамейке сидел мой отец и моя учительница музыки. Она была в маленькой мужской фетровой шляпе; на коленях лежала книга и букет фиалок…

– Котик, каким образом ты здесь? – спросил отец, ласково сажая меня на колени.

Г-жа Т. молчала. Она была очень грустна. Потом она сообщила мне, что несколько уроков она должна пропустить: занята.

– Но гаммы ты играй каждый день… Непременно! Подруги уже манили меня нетерпеливыми жестами. Кивнув отцу и его собеседнице, я убежала к своим друзьям.

За обедом ни словом, ни намеком не сказала о своей встрече… Ни слова не сказал об этом и отец.

Учительница ко мне больше не приходила. А через неделю детство мое отошло в прошлое: обстоятельства иногда не считаются с возрастом.

Драма

Что там было, в комнате матери, я не знаю. Отец стремительно вышел оттуда, почти пробежал мимо нас с сестрой, – мы играли на рояли в четыре руки. И вскоре же появилась мать. Глаза ее вспухли, и вся она шаталась как пьяная.

– Катя, иди сюда, помоги мне…

Я пошла за ней. Она села в свое глубокое кресло и, с трудом выдавливая слова, начала говорить.

– Видишь ли, я должна уйти от отца. Манечку я беру с собой. Она еще мала. Но ты – как? Останешься с отцом?

В двенадцать лет отвечать на такой вопрос! Задав этот вопрос, мать закрыла лицо руками и – застыла. Обыкновенно, в минуты обид и огорчений, она плакала. А тут застыла, как мертвая. Потом опять:

– Ты должна хорошо подумать, Катенька. Я отца больше никогда не увижу. Если ты уйдешь со мной, ты тоже не должна его видеть…

Как? Расстаться совсем с отцом? И никогда его не видеть?

Мамочка…

Говори скорей. Мы с Манечкой сейчас уйдем.

Папа был сердитый? Он тебя обидел? Мама! Но это пройдет!

Нет, Котик, это не пройдет. Когда-нибудь после… Сейчас – решай…

Тогда, в эту минуту, мне в голову не могла придти истинная версия всего происходящего. Я только чувствовала, что мать нужно от чего-то защитить и что уйти от нее нельзя.

– Я буду всегда с тобой, мамочка!

Через час мы уходили из этого домика на Аничковской улице и от отца – навсегда… Мать несла в руке небольшой узелок, – несколько вещей для нас. Для себя она не взяла ничего: ушла, в чем была.

Мы направились к той самой госпоже Городысской, которая у нас бывала. Это была бездетная семья, жившая в довольно большой квартире. Мать просила приютить нас на несколько дней.

– Но что же вы будете делать дальше, дорогая? – вскричала г-жа Городысская.

Я буду искать место…

Место? Какое место с двумя детьми? Нет, это надо переделать…

Переделывать пришлось скоро. Часа через два после нашего прихода в квартиру пришел отец. Он настойчиво требовал свидания с матерью и с нами… Хозяйка бегала из комнаты, где сидели мы с матерью, в зал, к отцу, и снова к нам. А мать твердила свое:

– Больше никогда…

– Это же просто дико! – услышала я голос отца. И мне хотелось броситься к нему, прекратить всё это, но что-то останавливало. Вероятно, вид матери, ее упорство.

Посредничество милой Анастасии Ивановны, столько потом сделавшей для нас, не удалось: переделать тяжелую драму было не в ее силах. Так часто женская обида крепит характер самых слабых и беспомощных женщин. Ворожба не помогла, душа не притянулась и – тогда уж лучше так, одной, без постоянно растравляемой раны… Татарка…

И сколько раз потом, в тихие ночи, когда я сидела у ее постели, а она металась в жару, – сколько раз слышала я рассказ о всех перипетиях драмы. Всякая мелочь, каждый штрих – вспоминался. А я сидела уже взрослая, 13-14 лет… Детства и даже светлой юности – не было. Отец писал мне раз из Самары, куда он уехал с г-жей Т., моей учительницей. Но мать взяла с меня слово: никогда писем от отца не читать и отсылать их обратно. Осенью 1884 г. я была в последнем классе гимназии, а мать моя медленно умирала. На мое имя, в гимназию, получилась телеграмма: «Ваш отец застрелился. Сообщите, ждать ли на похороны». Стояла подпись —

Т-ская. И адрес… Я ответила: «Приехать не могу». Промучилась всю ночь: как поступить? Сказать? Но волнение? Опять может пойти горлом кровь, – теперь это повторялось часто…

И всё-таки не сказать не посмела: ведь ушел из жизни наш любимый отец… Ее любовь и ее страдание…

Сказала кратко. Содержание телеграммы. Мать слушала, широко открыв свои огромные глаза.

– Дай телеграмму!

– Телеграмма у начальницы… Она потребовала ее для совета…

Это была неправда. Мне не хотелось, чтобы мать видела подпись.

Повернулась к стене… затем стремительно села на кровати.

–Катя, Катя. Он меня так любил. Да, любил…

Семейная драма оставила в душе глубокий след. Без отца никто не руководил нашим развитием, никто не следил за чтением книг: мать ведь никогда не читала. И я с жаром накинулась на чтение романов. Записалась в городскую библиотеку и залпом поглощала всё, что носило заманчивое заглавие. Читала о любви. В гимназии нам давали Майн-Рида, Диккенса, Фенимора-Купера, – обычный круг произведений для детского чтения. Таких вещей я не любила. Приключения не интересовали. А вот это – драмы, трагедии, глубины личных переживаний и всякого рода сложностей – захватывало сильно. Очень рано усвоила книжную мудрость: где любовь, там и драма. Никакой вечной любви не существует. Самая ранимая, самая непрочная в жизни вещь – любовь.

Позднее, когда я уже всецело ушла в общественную жизнь, мне часто приходилось выступать по «женскому вопросу», по вопросу о браке и т. д. По положению своему – в лагере радикальной русской интеллигенции – твердо защищала правовые основы свободного брака, брака по любви, свободу развода и т. д. А в душе всегда жило горькое сознание: но ведь это только формы, только внешнее выражение чего-то бездонно-глубокого и сложного… Вполне ли разрешает эта формальная свобода психологические противоречия, упрощает ли сложности в этой самой тонкой и самой интимной области человеческих переживаний?

Нет, конечно, нет. Трагедия метерлинковских Аглавены и Селизеты остается в силе при самых свободных формах брака… Очевидно, должны измениться не только эти формы, но и психика человека.

А дети? Дети? Эти невольные участники чужих переживаний?

Как-то мне пришлось довольно близко наблюдать драму в семье большого русского писателя. Он оставил свою красавицу жену и сошелся с другой. От первого союза был сын. Его жена поступила не так, как моя «дикарочка» мать. Она привозила своего сына в новую семью отца и не порывала с ним связей. Одним словом, всё складывалось по рецепту передовых людей. И вот слышу… Рассказывает мне моя знакомая, тоже разошедшаяся с своим мужем и оставившая при себе дочь.

Вы знаете, – говорит она мне, – я ведь – легкомысленна. Не признаю насилия. Разлюбил – уходи… А вот вчера меня просто перевернул детский разговор… Сидит моя Нина с Игорем. Ну, подумайте: одному 14 лет, другой – 11. И что говорят! Меня они не видели, а играли в шашки. Игорь заявляет:

Когда я вырасту большой и женюсь, я всегда буду жить с моей женой. И никогда не оставлю своих детей.

Я тоже! – горячо говорит моя Нинка.

Да, не оставлю… Я так бы хотел жить вместе с мамочкой и папой. И чтобы не было… И чтобы не было… чужих.

И знаете, – продолжала моя знакомая, – разговор этих маленьких мещан меня глубоко взволновал. Неужели эти ребята так остро переживают наши семейные неурядицы? Это же – удивительно! Ну, что они в них могут понимать?

«Кое-что всё-таки понимают», – сказала я. И так остро всплыло в памяти прошлое моей собственной семьи…

Жизнь без отца

Через несколько дней после ухода матери от отца А. И. Городысская сообщила утешительную в нашем положении весть: место для матери нашлось. Все эти дни добрая женщина бегала по Саратову, использовала всё свое влияние в городе и место отыскала. Она предложила матери немедленно отправиться к жене саратовского предводителя дворянства, В. А. Кривской, председательнице женской организации – «Дамского попечительства о бедных». Это попечительство имело несколько богаделен, приютов и бюро для приискания мест трудящимся женщинам. Туда и пошла моя мать. А на другой день мы уже были под крышей нашего нового дома.

Это была странная богадельня – смешанного состава, на Приютской улице в доме Зевакиной. Дом старый, каменный, приземистый и сырой внутри, стоял в довольно большом саду. Против дома был приют для детей-сирот, огромное здание с красным крестом и иконой «а фасаде. В нашей богадельне жило: 30 старух, 10 девочек-сирот и 8 гимназисток. Кроме того, ежедневно зимой в столовой, а летом на дворе кормилось 250 нищих, бездомных людей. Над всей этой компанией и сделана была начальницей моя мать. Ей полагалась маленькая комната, в которой едва уставились три наши кровати и небольшой стол, 15 рублей жалованья в месяц и содержание – суп, не всегда мясной, и каша с подсолнечным или конопляным маслом. В этой комнатке и на этой скудной пище мы и прожили до самой смерти матери около четырех с половиной лет. Богадельня содержалась грязно. Сырость дома еще более увеличивала это впечатление запущенности, нечистоты: всюду была плесень, зелено-серые пятна и следы. Старухи произвели на меня также весьма тяжелое впечатление: старость в нищете так непривлекательна! Утешили только девочки, бледненькие, хилые, такие жалкие птенчики, и гимназистки. Девочки каждый день ходили в приют учиться. Туда же они должны были ходить к церковным службам: при приюте была своя домашняя церковь. Дамское попечительство требовало, чтобы в церковь непременно ходили и гимназистки. На этой почве происходили постоянные коллизии: по странной ли случайности или по духу тогдашней саратовской атмосферы гимназическая молодежь богадельни была весьма радикальных настроений.

Мать моя с присущей ей необычайной энергией в деле хозяйственного благоустройства занялась прежде всего очищением от грязи. На эту работу были согнаны ею и наиболее сильные старухи, и мы, и гимназистки. С большим трудом испросила она также небольшую сумму на ремонт. Не прошло и месяца, как богадельня преобразилась. Грязные тюфяки были перебиты; на детских кроватях – белые чехлы, пол – блестит, стены – выбелены, стекла вставлены, на столах и столиках – клеенки. Прихавшая на ревизию В. А. Кривская была поражена. Она обегала комнаты, шуршала шелковыми юбками, поднимала к глазам лорнет и повторяла:

– Mais c'est charmant! Прелестно! Тут можно прекрасно жить даже и нам!

А после ее отъезда мы наслаждались запахом сильных духов: такой дивный аромат! Сама эта женщина сразу притянула меня своей красотой. Уже не молодая, но свежая брюнетка с лукавыми карими глазами и прелестным матовым цветом лица. Впоследствии мне пришлось видеть её в богадельне каждую субботу, – её день, – и затем – один раз в месяц в её доме, куда я носила отчет. К нам она приезжала или одна, или с женой губернатора или же с кем-нибудь из дам, членов попечительства. Но больше всего нас занимали её приезды с дочерью: молодой девушкой прямо необычайной красоты. Девушка оставляла мать и уходила в комнату гимназисток. Она весело щебетала там обо всём: о последнем бале в дворянском собрании, о том, что летом они едут в Биариц и о том, что портниха испортила ей платье. Нами и нашей жизнью она не интересовалась совсем. Иногда только мельком спросит:

– Почему вы все и всегда в коричневом? Сговорились любить этот противный цвет? Я не люблю. У нас в институте был зеленый. Я тоже не люблю…

И засмеется неизвестно чему. А затем раздается голос:

– Lili, on etes vousf

– Au revoir! и сделает нам грациозный шутливый книксен.

А мы остаемся, пораженные ее красотой и изяществом… Совсем особый мир. Мы никогда не сталкивались с ним раньше, дома. А теперь он чем-то манил нас, раздражал воображение: где-то есть волшебная жизнь, сотканная из одной красоты…

И когда потом, уже позже, в радикальных кружках, именно этот мир властных и богатых делался мишенью нападок, я вспоминала Кривских: было чуточку жаль, если б мир совсем лишился такой красоты…

Сами мы, гимназистки этой богадельни, были всегда голодны. Почти у всех 'было острое малокровие. На завтрак ничего не полагалось. А когда мать возбудила однажды вопрос о завтраке перед В. А. Кривской, она поморщилась:

– Дорогая, у нас нищенский бюджет. Пусть добавляют из собственных средств…

Своих средств у большинства гимназисток не было. Только потом, у более старших начались грошовые уроки. И «средства» поступали в гимназическую коммуну. Это были большие праздники. Мы покупали тогда чудесную саратовскую воблу, били ее о косяк двери, чтобы поднялась чешуя и выступил жир, и с наслаждением ели ее с черным хлебом. Когда мы потом питались этой воблой в большевистских тюрьмах и во времена военного коммунизма в годы 1919-21 – этого наслаждения уже не было… Да и вобла была совсем не такая: как ни бей, жир не выступит, – до того иссохшая! В Саратове вобла необычайно дешева: на копейку – три. А за самую большую, жирную, (мы называли её балыком) платили копейку или полторы.

Осенью любимым кушаньем были арбузы. Если случались «свои средства», каждая из нас могла съесть по половине большого арбуза. Такой огромный астраханский арбуз («головка») стоит три-четыре, самое большее – семь копеек. Ели его опять-таки с черным хлебом: это было не «третье», не лакомство, а хорошая питательная еда, содержащая много растительного сахара. Теперь сказали бы – «витаминов». При нашем пресном и до крайности скудном столе вобла и арбузы были «добавком» весьма ценным для питания.

Воблу и арбузы мы покупали не на базаре, а прямо на баржах, на берегу любимой нашей Волги. Там грузчики («бурлаки»), которых так чудесно запечатлел в своей картине Репин, ели арбузы и воблу так же, как и мы: с черным хлебом. Водка, вобла и арбузы были их основной пищей в летний и осенний сезоны. Мы очень любили с ними разговаривать. Они же научили нас безошибочно выбирать спелые арбузы по звуку. Надо было щелкнуть пальцем по арбузу и слушать: если звук глухой, значит, арбуз – «дрянь», если же звук «крепкий», звучный, значит спелый. Или же взять арбуз в руки и сжать. Если внутри раскатисто треснет – спелый, зашипит глухо – зелен. Нам, девочкам 12-14 лет, грузчики сами выбирали арбузы, за что их всегда ругали хозяева барж:

– Ну, ты, псивый, связался чёрт с младенцем, проваливай! Чего арбузы жмешь лапищей!

Но мы любили этих лохматых, грязных, обросших волосами людей. И так грустно, так чудесно пели они «Дубинушку». Эта песня на Волге, под небом с розово-голубыми закатами солнца, всегда почему-то вызывала сладко-щемящую тоску. О чем? Кто это скажет? Та же тоска охватывала всегда, когда «Дубинушку» пел Шаляпин. Он, вероятно, не раз слушал её там, на Волге. И потому многие интонации так удивительно напоминали эту музыку бурлаков. Много раз приходилось слышать, как пели дубинушку городские плотники. Но это уж не то. Располагали ли к особой выразительности красота и ширь Волги, или же из самой жизни бурлаков рождалась эта грусть и особая напевность, – но лишь в их исполнении эта песня волновала необычайно… Эй, ухнем!.. Когда мы потом в своих кружках читали поэму Некрасова «На Волге», – всегда казалось, что Некрасов написал живой портрет с этих моих знакомцев, бурлаков саратовского берега Волги:

Унылый, сумрачный бурлак!

Каким тебя я в детстве знал,

Таким и ныне увидал:

Всё ту же песню ты поешь,

Всё ту же лямку ты несешь,

В чертах унылого лица

Всё та ж покорность без конца.

А уже «Подлиповцы» Решетникова, его Пила и Сысойка, его описание, как поют и тянут, как играют на гармонике эти бурлаки после тяжелого труда, – читались мною как повесть из знакомой среды…

Когда мы бегали на берег Волги за арбузами и воблой, мы еще не знали, конечно, что вот эти самые лохматые грузчики станут нашими «политическими» союзниками в голодные бунты на Волге в 1891 г.

Совсем недавно, в пражском кинематографе, в заграничной обстановке, ничем не напоминающей те далекие картины старой русской жизни, я смотрела фильм «Бурлаки на Волге». И вдруг они, эти саратовские бурлаки… Ноги в лаптях, в опорках… Тянут бечеву… И лица, те же лица… Вот-вот сверкнут глаза из-под нависших бровей и грянет знакомое «Э-э-эй ухнем!». И не хотелось дальше смотреть картину… Вереницей плывут воспоминания о том, старом, о жизни в родной стране, такой непохожей на всё окружающее…

Когда не было своих средств, надувались чаем: на каждого жителя богадельни полагалось четыре куска сахару в день, и мы могли пить чай только в прикуску. Молодежь не может жить в вечной грусти даже при таких обстоятельствах. Иногда из комнаты гимназисток («благородной», как называли её старухи) раздавался гомерический хохот: это моя сестра и ее подруга Кира Мешковская читали прейскурант кондитерской. Уж не помню, откуда они его доставали. Но сестра и Кира с необычайным юмором читали: Чашка шоколада – 12 коп. Миндальное пирожное – 3 коп. Кекс – 5 коп. Затем давали распоряжение невидимому слуге – принести то-то и то-то, и изображали – мимикой, какие вкусные вещи они едят и пьют. Остальные умирали от смеха. Иногда те же две юмористки рассказывали о своих похождениях, уже не мифических, а настоящих. Когда заводился у них пятачок, они шли в лучший саратовский магазин Санина. Входили. Приказчик предупредительно их встречал:

– Что угодно, барышни?

Барышни подходили к стеклянным ящикам и банкам:

В своих воспоминаниях покойный В. М. Чернов описал один из таких бунтов именно в Саратове. Писал он и о том, что в этом холерном бунте приняла участие и я. Это было очень глупо и очень опасно, – но разве мало политических глупостей делала тогдашняя молодежь? Там же приняли участие и вот эти бурлаки. Этот же бунт описал и В. В. Вересаев. В своем месте я расскажу, почему эта молодежь должна была принять участие в этом страшном, чисто русском выражении недовольства масс.

Почем мармелад?

40 коп. фунт.

А финики?

80 коп. фунт.

А заливные орехи?

Рубль двадцать.

Дайте заливных орехов на 5 коп! Разъяренный приказчик с презрением:

На пятачки не продаем-с! Идите в мелочную!

Кира Мешковская, ставшая потом актрисой, до такой степени великолепно изображала гнев приказчика, что мы все прямо грохотали от смеха. И часто мать встревоженно отворяла дверь:

– Тише! Девочки спят. Что тут у вас такое?

Но в общем эта бедность нас всех, молодых, очень тяготила: жуткая вещь – нищета… Она пригибает человека к земле, родит зависть к более счастливым и так часто разжигает озлобление на весь мир, такой неуютный и несправедливый…

Уже через месяц после того, как поселились в этом новом жилище, выяснилось, что мне придется взять на себя целый ряд функций. Прежде всего весьма сложный отчет. Первые отчеты нам помогла сделать та же А. И. Городысская. Но мать моя никак не могла уразуметь всех этих бухгалтерских записей. Я поняла скорее и легче. По каждой рубрике, – стоимость старух, девочек, гимназисток и нищих, – надо было вести особую запись. Кроме того, хлеб пекли дома: надо было точно записывать припек в каждую печку. Когда В. А. Кривская была почему-либо раздражена, она неизменно говорила:

– У вас мал припек. В таком-то месте много больше. Эта фраза приводила в негодование мою мать.

– Здесь нет воров, ваше превосходительство! – резко отвечала она.

После таких ответов избалованная подобострастием женщина была некоторое время с матерью весьма холодна. А когда г-жа Городысская советовала матери пропускать мимо ушей такие выходки, мать неизменно говорила:

– Нет, этого я не могу… Подозревать… Нет!

Сердобольные саратовские купчихи привозили нередко пожертвования: чай, сахар, крендели, мед или белый хлеб. Увеличивать паек строго воспрещалось. Поэтому, когда поступали пожертвования, надо было уменьшать основной расход на их сумму. И тут опять были непереходимые трудности: как перечислить порцию хлеба в крендели? Или как сахар заменить медом? А так как велено было порцию белого хлеба раздавать в уменьшенном размере (хлеб-то белый!..), то все эти расчеты занимали очень много времени и не оставляли иногда ни часа на подготовку уроков. Не было и учебников: покупать их из 15 руб. было совершенно невозможно. Приходилось готовить уроки там, в гимназии, иногда за полчаса до самого урока. Подруги удивлялись:

– Есипова вечно шалберничает дома, а тут торопится, как угорелая!

Несмотря на эту спешку и недостаток времени, отметки у меня были блестящие: как-то быстро схватывалась и запоминалась эта гимназическая учеба. Да и несвойственные детскому возрасту занятия воспитывали самостоятельность и давали развитость не по летам.

После октябрьской революции мне приходилось наблюдать детей в Советской России. Многим и многим из них также пришлось вести недетский образ жизни. Родители – на службе, а дети 8-10 лет «ведут дом», смотрят за более юными братьями и сестрами, добывают провизию, стоят в очередях и даже нередко готовят. Не знаю, как отнестись к этой жизни детей «на взрослом положении» с точки зрения педагогической. Но несомненно, что жизненный кругозор таких детей шире, наполнение фактами, хотя бы и мелкими, весь склад реалистичнее, чем у их сверстников, лишенных такого «опытного» соприкосновения с действительностью. С другой стороны, такая занятость ребенка мешает ему использовать детский период для накопления таких познаний, которые в более зрелом возрасте уже не так легко усваиваются. Хорошо еще, что вот в такой богадельне всё толкало к пополнению знаний, к осознанию, что без некоторого запаса сведений нельзя выполнить практической работы. Для того, например, чтобы точно написать отчет, надо было иметь хотя бы элементарное представление о бухгалтерии. Или случилось еще вот что. Приют, где учились наши девочки-сироты, часто посещали эпидемии, в особенности страшный в те годы саратовский дифтерит, скосивший много детских жизней. Занятии в приюте тогда не происходило. И Кривская требовала, чтобы мы, гимназистки, занимались с маленькими. Хотя занятия были несложны, – учить их читать, писать, считать или пересказывать, но я отлично помню, как действовало это возведение в звание учительниц 12-14-летних девушек: в первое время мы волновались, – хотелось не ударить в грязь лицом, хотелось самим как можно больше знать, чтобы суметь передать это другим.

Немало разговоров вызвало – в комнате гимназисток – и кормление нищих. Их приходило каждый день 250 человек. Кормили их за длинными столами, пищу раздавали в деревянных чашках. Суп и каша. Суп – всегда грибной или гороховый, без мяса. Мясо не давалось никогда. В праздники и каникулы прислуживали за столом мы, гимназистки. В учебное время – наиболее бодрые старухи. Мать разливала порции, мы разносили. Компания нищих – всегда сбродная. Большинство из них – обитатели ночлежных домов. Когда впоследствии я участвовала в Москве в качестве счетчицы во всероссийской переписи и попала в группу, взявшую на себя ночлежные дома на Знаменской площади, я живо вспомнила наших саратовских нахлебников. Такие же опустившиеся фигуры спившихся людей, те же лохмы, сиплый голос, слезящиеся глаза, дрожащие руки. Признаюсь, люди эти всегда вызывали во мне какое-то невольное, непобедимое отвращение. А когда они были вот так, как у нас – в куче, не шевелилось даже сожаление. Жаль было, и очень, лишь детей, когда они попадали в нашу столовую. Когда прислуживали мы, гимназистки, мы уводили их в нашу умывальню и старались отмыть грязь. Часто натыкались на коросту, на чесотку. Бывали случаи, когда ребенок был в полном смысле слова «бродячий»: не знал, кто его родители, не знал настоящего своего имени и т. д. Иногда матери удавалось исходатайствовать принятие такого маленького бродяги в приют. Но приютское начальство «бродяжек» не любило: «повадился кувшин по воду».

В «клубе» гимназисток часто возникали споры: нужно ли кормить этих людей?

«Всё равно сопьются, лучше бы нам учебники на эти деньги купили», – говорила рассудительная «вдова», как мы ее называли, Маша Т.

А ты-то хочешь есть? – вспыхивала Раечка С.

Ну, и хочу… А всё же толку мало. Наестся и пойдет, а завтра опять. А мне вчера двойку Кедров запалил. Чем я виновата, когда у меня книги нет? Есть-то я хочу, но и учиться хочу, а он всё равно напьется и дрыхнет как собака.

Да ты-то почем это знаешь?

Да уж знаю, получше тебя…

Все люди должны есть, все, все… – с волнением говорила моя сестра.

С ней уже в это время произошла метаморфоза: в нашей безрелигиозной семье она какими-то своими путями нашла дорогу к религии. Постоянно читала Евангелие, ходила в церковь и по вечерам молилась. Всё это она делала тихо, про себя, никогда никому, не исповедуясь в своих чувствах. Только мать бывало спросит:

Манечка, ты опять в церковь? Лучше бы юбку себе зашила, вся в дырах.

Я зашью…

И уходила. Когда впоследствии мы обе попали в радикальные кружки, религиозность моей сестры не только не ослабла, но усилилась. К нашим решениям социальных и политических вопросов она всегда прибавляла что-то свое, и на основании этих своих критериев брала на себя ту или иную функцию. Была упряма, тверда и непоколебима в своей сли-янности с мировоззрением, тогда таким чуждым русскому радикализму. Так и тут, в вопросе о нищих – еще совсем девочкой – она стояла на своем:

Одни едят, другие нет, так нельзя! Нищим всегда надо помочь…

Кто опустился, тому уже не поможешь, – возражали ей реалистки.

Кто захочет сам, тот всегда поднимется, если упал… Ему надо помочь…

И я как сейчас вижу ее… Она прислуживала нищим иначе, чем мы, – сосредоточенно, внимательно, с каким-то просветленным личиком. Кто-нибудь грязный, лохматый, возьмет ее за тоненькую ручку:

Барышенька, налей побольше… И она просит мать:

Побольше… Мама, побольше: он очень голоден…

А жизнь развертывала контрасты. Кривская вскоре догадалась, что отчеты пишу я и что мать в этих исчислениях не сильна. И как-то сказала ей:

– Отчёты пишет ваша дочь? Ну и присылайте ее с ними ко мне…

И я стала ходить каждое первое число в великолепный особняк саратовского предводителя дворянства. Иногда процедура с подписью В. А. Кривской (без этой подписи нельзя было получить следующей расходной ассигновки) кончалась скоро и тогда Кривская говорила:

– Иди, девочка, скажи маме, что отчет составлен прекрасно. Всё верно.

Но иногда Кривская была занята приемом гостей и тогда лакей сажал меня в девичью:

– Обождите… Ее превосходительство заняты-с…

Я сидела, смотрела, как шмыгают лакеи и горничные с подносами и, не обращая на меня ни малейшего внимания, болтают:

– Губернаторше-то кресло мало… Истинный Бог! Как дрюпнет, а пружина у нее под з…й – хрусть!

И хохот:

– Слышь, Лексей, барышнин жених тут: длинный такой, аж с версту, и нос кнопкой… Ну, убила бобра! А всё из жадности, из-за денег. Добра-то своего мало…И всё в этом роде.

Прием кончался и меня звали в будуар. Усталая Варвара Алексеевна ложилась на chaise-longue, а мне предлагала сесть на скамеечку и – проверяла, задавая вопросы. А я рассматривала прелестную, уютную, полную цветов и очаровательных запахов комнату. Да, да, это совсем другой мир…

Иногда бывало так: назначался более поздний час, и я попадала за полчаса до обеда. Проверив отчет, Варвара Алексеевна говорила:

– Ну, девочка, сейчас я буду одеваться, а ты посиди, будешь с нами обедать.

Я сидела на той же скамеечке. Входила горничная и начиналась процедура одевания к обеду. Первый раз после такого приглашения я с ужасом смотрела на свое гимназическое платье с заплатанными локтями, на свои руки в чернилах. Но и потом, когда такие обеды повторялись, они были для меня настоящим мучением… Разговор за столом шел всё время на французском языке. Я понимала лишь отдельные слова. Иногда Кривской, высокий, красивый брюнет, обращался ко мне с каким-нибудь вопросом по-русски. Но и по-русски вопросы его были мне не всегда понятны. Как сейчас помню вопрос, сопровождаемый раскатистым смехом:

– Ну, как? Классные дамы у вас в гимназии сплошь уроды?

Что я могла ответить на такой вопрос? В смущении, чуть-чуть не до слез, выдавливаю слова:

– Нет… Не все…

И опять раскатистый смех… Не смеется лишь чинный лакей, разносящий кушанья: он, конечно, не смел принимать участия в высокой беседе даже выражением лица.

И чем старше я становилась, тем настойчивее волновало меня какое-то внутреннее отталкивание от духа этого уклада жизни. Правда, впечатления были внешни, поверхностны: интимных сторон этой жизни, ее задач и целей я ведь тогда не понимала и не знала. Но и эти впечатления, быть может, в контрасте с явлениями, которые приходилось наблюдать в нашем приюте со всей его нищетой и убогостью, навсегда закрепили во мне это чувство отталкивания от людей, нуждающихся в окружении роскошью. С летами, и в атмосфере русской жизни, это чувство было осознано и разумом оформлено. К тому же прибавилось и опыта… Так часто приходилось видеть, как внешне-тонкое, красивое было ничтожно внутренне, а нередко и бездонно грубо.

Из этой жизни не могу не вспомнить человека, оказавшего большое влияние на мое самообразование. Это был д-р Шпаковский. Моя мать теперь уже постоянно болела. Сырая комната, работа с раннего утра до поздней ночи, скудное питание – всё это оживило ее давний туберкулез. Организм ее был крепости необычайной. Температуру в 38-39 градусов она могла переносить на ногах. Но повторные воспаления легких, бронхиты, плевриты, укладывали ее в постель на несколько недель. Для меня это было самое тяжелое время: в гимназию ходить было нельзя, и вся огромная работа по ведению хозяйства сваливалась на меня. И кроме того – ночи, уход за матерью.

В одно из таких обострений болезни г-жа Городысская посоветовала мне пригласить молодого врача, д-ра Шпаковского, жившего в двух шагах от нас. Она дала мне к нему письмо. Я спросила ее, сколько ему надо платить.

– Обыкновенно врачу платят 2-3 рубля, если он приходит на дом. Но можно и рубль.

Я пошла к нему с письмом. Меня приветливо встретил сам доктор, отворивший мне дверь. Тут же в передней стоял очаровательный мальчик лет двух, с копной золотых волос, таких же, как у отца. А от отца исходило сияние: чудесные синие глаза, золотые волосы, непокорно спускающиеся на лицо при каждом движении, и какая-то сосредоточенная ласковость в обращении. Он прочел письмо и обещал прийти. Но я всё стояла: надо было сказать самое главное… Он недоуменно смотрел, – ведь всё сказано… Но вдруг я выпалила.

– Доктор! Я могу заплатить вам только один рубль!

– Рубль? – расхохотался он. – Нет, рубль я беру за более дальнее расстояние. Мне вполне достаточно 50 коп.

А сам смеется, всё смеется…

В невероятном смущении я скрылась за дверь, даже не простившись.

Вечером он пришел, осмотрел мать и просидел два часа, расспрашивая меня обо всём: о работе, об условиях жизни, о возможности усилить питание, и т. д. Вдруг взгляд его упал на раскрытую книгу. Это был какой-то французский роман в русском переводе. Я их поглощала с увлечением.

Кто это читает? Ваша мать?

Нет… я.

Вы? А кто вам рекомендовал эту книгу?

Никто… Я сама…

И вам это интересно?

Очень.

– Гм… гм… а что вы читаете еще? Кроме этих романов?

Кроме романов я не читала ничего: и на это легкое чтение едва оставалось время.

– А вы бы, деточка, и русских авторов почитали: у нас тоже умеют романы писать. И хорошие!

С той поры доктор стал нашим частым гостем. Осмотрев однажды наше пристанище сирых, он спросил:

– Что это за нелепое учреждение? И дети, и гимназистки, и старухи, и нищие… Ноев ковчег какой-то!..

И стал в этом Ноевом ковчеге бесплатным врачём… Тогда еще всё было просто, о гигиенах думали мало: большое всё-таки наше учреждение не имело даже фельдшерицы, не только врача. Доктор нередко читал нам краткие, такие понятные лекции о гигиене, о пище, значении воздуха. Иногда приносил книги. Из его рук я получила Шекспира, Островского, Тургенева, Писемского, Гоголя, Пушкина и пристрастилась затем к русской литературе. В летние вечера он приводил своего прелестного сына в наш садик и подолгу беседовал с нами, гимназистками, обо всём: о преподавании в нашей гимназии, об истории, о морали. Многие понятия вошли в мое сознание из этих бесед. Мы так привыкли, что доктор «всё знает», что наперерыв спрашивали его о разных запутанных для нас вещах. И он терпеливо распутывал, пересыпая свои объяснения шутками, остроумными сравнениями. Незабвенные вечера в садике этого «нелепого» учреждения! Это был мой первый учитель, совершенно незаметно, без учительской навязчивости, раскрывавший передо мной мир духовных интересов и радостей познания. Беседы эти становились всё интимнее и глубже. Я уже не стеснялась этого милого, такого кроткого и ласкового человека. Однажды речь зашла и о нашей семейной драме.

– Да, деточка. Ваша мама – храбрый человек. Но как она неправа! Ведь кроме любви есть еще человек… Если прошла любовь или один из любящих нанес ей рану, разве так-таки пропал для души и весь человек? Нет… Я верю, что с течением времени человечество будет иначе относиться к такого рода коллизиям. Да и теперь не все поступают так…

И опять широким светом осветилась узкая личная драма… Не мы одни… Возможны иные решения, иные переживания. Нужно, следовательно, как-то регулировать свои поступки, с чем-то сообразоваться, не так полагаться на свои чувства в поисках верных путей.

Не странно ли, что знакомство с русской, нашей отечественной литературой, произошло не через гимназию, а через этого доктора? В гимназии мы лишь ненадолго и совершенно случайно (об этом будет впереди) столкнулись по-настоящему с русской литературой в предпоследнем классе. Обычно же русская литература преподавалась в весьма жалких отрывках, пропущенных ведомством народного просвещения для помещения в хрестоматиях. Помню, что в других семьях для знакомства с родной литературой был тот же путь: не гимназия, а родители или студент, или случайные «просветители», занимавшие в то время в обществе совершенно особое место. В тогдашних гимназиях отечественная литература считалась настолько крамольной, что многих имен мы просто и узнать там не могли.

Правда, с некоторыми классическими произведениями мы обращались непочтительно. Жизнь в нашей богадельне была скучна, однообразна, без красочных впечатлений. В театр нас никогда не водили, знакомств не позволяли, – надо было придумывать какие-то свои развлечения. Когда милый доктор принес Островского и Шекспира, мы решили устроить собственный театр. И давали в длинные зимние вечера «представления». Сначала «представляли» одни, сооружая костюмы из одеял, всякого тряпья, папиросной бумаги. Затем, представления привлекли и зрителей: старухи, дворники дома, кухарка… Однако, нам не нравилось просто заучивать роли по тексту пьес Островского или Шекспира. Да и сил не хватило бы, – персонажей много, а нас мало. Поэтому мы поступали так. Брали сюжет и основных героев. Придумывали начало и конец. А вся середина должна была сочиняться тут же, во время представления и по вдохновению артиста… Иногда случались невозможные коллизии. «Вдохновение» артистки приводило совсем не к тому концу, который был заранее задуман. Или же неудачно подавались реплики и среди действия происходил конфликт между исполнителями. Тогда раздавался смех, – смеялись и зрители, и артисты, а действие начиналось сначала. Искаженный до неузнаваемости Островский или Шекспир преподносились этой незатейливой публике в нашем изложении и интерпретации. Но, с другой стороны, этот способ театральных представлений без суфлера, без заучивания чужих авторских слов давал широкий простор фантазии и собственному творчеству. Вероятно, это было очень глупо, но увлекало нас до страсти, и мы с нетерпением ждали свободных вечеров, чтобы «представлять», ad hoc творить пьесу и вырисовывать своих героев. Резко различались при этом вкусы. Одни хотели при этом веселого конца, юмора, смешных положений. Другие, наоборот, предпочитали драму, яркие страдания героев и непременно их трагический конец. А так как готового текста не было, то и пьеса нередко шла в двух совершенно различных тонах: комики портили трагический колорит, и часто смешили героев, которым надлежало страдать.

Сестра моя давала кроме того и особые представления: solo. Она где-то выучилась играть на гармонике и под аккомпанимент ее исполняла чудесные русские народные песенки. Она всегда выбирала что-нибудь грустное, певучее и так увлекала слушателей своим пением, что старухи начинали сморкаться и утирать старческими кулачками слезы. Особенно ей удавалась колыбельная песня и «Как ветер в поле завывает». С особой глубиной она пела эту колыбельную песню потом моим детям, когда я вышла замуж и она жила со мной… И дети так любили тетю, тихую, глубокую, с какой-то нездешней думой…

Так жили мы без отца. Моей матери становилось всё хуже и хуже, и доктор говорил мне: «Положение ее настолько тяжелое, что я, собственно, недоумеваю, как она живет. Все легкие проедены кавернами, дышет бронхами и всё еще так много сил… Организм прямо железный…».

Пришло время, когда я не могла уже спать и ночи… Она постоянно просыпалась, вся в жару, кашляла, задыхаясь и ища воздуха, всё же просила меня закурить ей папироску. От частого закуривания папирос у меня кружилась голова, поташнивало, и на утро я как пьяная принималась за сложные хозяйственные дела, уже очень редко посещая гимназию. Гимназистки приносили мне сведения о заданных уроках, и я старалась идти в ногу с классом, что тоже становилось всё труднее и труднее.

После одного из особо опасных приступов воспаления легких у матери моей появилась idee fixe, охватившая ее с необычайной силой.

– Катенька, спроси доктора, доживу ли я до того, как ты окончишь гимназию. Катенька, – я хочу дожить!

Я успокаиваю, как могу. Никакой опасности нет. Надо только не волноваться, не простужаться и не курить так много. Тогда снова вернется здоровье, силы. Уговариваю, как ребенка…

– Нет, ты спроси. Хочу дожить! Маничка тогда останется с тобой. Хочу дожить!

Однажды прихожу из гимназии и застаю в нашей маленькой комнатке целое совещание. Сидит на кровати мать и с ней три старухи из нашей богадельни. О чем-то шепчутся, старухи крестятся. Щеки матери горят зловещим чахоточным румянцем. Она возбуждена.

–«Завтра в 4 часа дня», – говорит одна из старух.

– И за половинную плату… Батюшка так душевно отнесся, так вник, дай Бог ему здоровья – говорит другая.

– В чем дело? – спрашиваю. Мать молчит.

–«Икона нерукотворная прибудет к нам», – говорит старуха. – Завтра, в 4 часа.

– Какая икона?

– Спасителя… Маменька ваша пожелала. Ночью мать говорит:

– Катенька, ты не сердись. Я не спросила тебя… Но они говорят: если помолиться Спасителю – доживешь… Он исцеляет, что хочешь, все болезни. И много чудес! Я доживу!

А огромные глаза смотрят с такой надеждой… Как тогда… В церкви, когда мы ставили свечки… За упокой отца… Молчу. Боюсь пытки…

– Ты не веришь, Катенька?

Не знаю, что сказать, как ответить. Не убить же смятенным ответом…

– Мамочка! Сильно верить должен тот, кто просит исцеления. Я верю, что ты непременно выздоровеешь…

– Катя, Катя! Я хочу выздороветь…

На другой день ровно в 4 часа в наш двор въехала карета. Из кареты вышли священник и дьякон. Сидевшие на козлах служки понесли в дом большую, тяжелую икону. Все старухи, девочки, прислуга вышли навстречу. Прибежали люди и из соседних домов.

Темный лик Христа… Темные краски, в некоторых местах стертые. И на этом темном фоне – замечательные глаза. Если издали смотреть – совершенно живые. Вероятно, рисунок большого художника. Мое внимание привлекла груда золотых вещей и драгоценных камней, висящих вокруг шеи Христа, на проволоке. Когда поставили икону рассмотрела: висят на проволоке золотые уши, глаза, головы, руки, ноги… Некоторые предметы блестят: украшены бриллиантами. Висящие на проволоке материальные вещи оскорбляли: что-то грубо-языческое было в них. Эта груда навешанных золотых частей человеческого тела мешала впечатлению от лика Христа. Потом мне объяснили, что каждый исцелившийся считал своим долгом повесить золотое изображение той части тела, которая получила исцеление… Я не один раз видела потом эту икону в церкви Старого Собора на Пешем базаре. Всегда около нее

было много молящихся – с особым пафосом. Икону называли: Лик нерукотворный Иисуса Христа.

Началось служение. Икону принесли в нашу комнату, где лежала больная мать. Она приподнялась на кровати, обложенная подушками, и молилась, часто и неумело крестясь… Лицо ее белое, как мрамор, с ярким румянцем на щеках, поразило меня какой-то особой тонкостью и красотой.

А в углу стояла на коленях сестра и не мигая, смотрела на икону, как зачарованная.

Через три недели мать умерла. Перед смертью, в одну из очень трудных ночей, когда ей нечем было дышать, она сильно металась и истерически шептала:

– Унесите, унесите икону! Не верю, не верю… Душно, Катя! Унесите икону… Ничего не будет…

Умерла в забытьи, уже ни у кого ничего не прося. Мы с сестрой остались одни – на всём свете.

Со смертью матери связан еще один эпизод, который произвел на меня сильное впечатление. Пришел доктор Ш. и сказал:

– Ваша мать была больна туберкулезом не менее 15-17 лет. Случай интересный для медицины. Не согласитесь ли вы отдать ее тело для вскрытия? Мне кажется, что бронхи ее уже давно исполняют функции легких. В нашей фельдшерской школе вскрытие было бы важно для науки и учеников-Похороны еще не были назначены и всем распоряжалась В. А. Кривская. Когда она приехала вечером, я передала ей желание доктора. Она посмотрела на меня буквально с ужасом.

– Вы уже взрослая девушка4… Можете всё понимать. Откуда у вас эта бесчувственность? Ведь умерла ваша мать… Другая с благоговением стояла бы у ее гроба. А вы хотите отдать тело вашей матери на позор… Стыдитесь! Я даже не видела ваших слез. Какая поразительная бесчувственность…

Я молчала.

–• Что же вы молчите? Кто вас учит таким ужасным вещам? И потом – знайте: здесь теперь распоряжаюсь только я. Вы и ваша сестра – сироты. Обе вы поручены вашей матерью мне. И больше не говорите мне, пожалуйста, о том,

Моя мать умерла, когда я перешла в последний, 7-ой класс гимназии. Мне было тогда 15 лет. О чем молодой девушке даже стыдно думать. Стыдитесь! Вскрытие! Позор!.. Она зашуршала юбками и в негодовании отошла от меня. За всё время панихиды, похорон, она старалась не замечать меня, всё еще горя от негодования. А через два-три дня позвала меня к себе и была уже мягче. Впрочем, до следующего, гораздо более резкого столкновения. Но об этом в другом месте. А тут она мне всё же очень сухо сказала:

– Вы будете вести хозяйство до тех пор, пока я не найду заместительницу вашей покойной матери. Отчеты – как всегда – мне. И, пожалуйста, чтобы всё было в порядке. Как при вашей матери. Впрочем, я буду чаще приезжать.

Заместительница не была найдена месяцев шесть. И был, кажется, небывалый случай в истории таких учреждений: 15-летняя девушка оказалась «начальницей» его… Меня это ставило в невозможное положение: я не могла ходить в гимназию и окончила ее лишь благодаря особому вмешательству двух учителей моего класса. Всякая попытка указать на это положение В. А. Кривской вызывала ее гнев.

– Зачем вам эта дурацкая гимназия? Кроме порчи вы ничего из нее не выносите. Ведь, это не институт, где учат детей благородству поведения, религии и нравственности. И потом, потом не забывайте, что ваша мать поручила мне вас и сестру.

И опять я развешивала провизию, кормила нищих, мыла и скоблила всё – как при матери. А вечером бросалась к книгам, чтобы хоть что-нибудь успеть…

Это была очень тяжелая жизнь. Богадельня мне стала казаться тюрьмой, из которой нет выхода. А жизнь за ее стенами – манила и завлекала богатством впечатлений и всякими возможностями. Я ведь так мало знала эту жизнь – и такой прекрасной она казалась мне тогда. А кружки «самообразования», которые я тайно посещала еще при жизни матери, кружили голову и давали пищу воображению. То, что было за стенами богадельни, неизменно казалось ярким, притягательным, – там люди живут… А тут только кормежка, мелкие дрязги, вечное недовольство всех малым «порционом», – одна тоска, будни без праздников… И как дороги мне стали в этой обстановке книги и немногие друзья! Книга соединяла меня с миром иных интересов и иных переживаний и хоть на время отрывала от постылой обыденщины. Всё более и более рос интерес к работе людей в области мысли и познания. И всё чаще, и чаще проявлялось невнимание к моим многочисленным обязанностям… Уйдешь, бывало, в любимый уголок своей комнаты^ подложишь под себя ноги – как татарочка-мать – и забудешь всё окружающее: так интересна книга! Но стук в дверь…

Барышня! Што же вы? Нищие-то собрались.

Какие нищие?

Да што вы, барышня! Пожалуйте раздавать.

И опять эти лохмотья, слезящиеся глаза, жадная просьба «надбавить».

Иной раз душу охватывало сомнение… Почему в книгах так много хороших мыслей, так много планов иного устройства жизни, а тут?.. А тут эта назойливая нищета, этот униженный человеческий лик и.. как всё это прекратить? Как всё это перестроить? Путались мысли в противоречиях. Ясным становилось лишь одно: настойчивое, страстное желание перестроить прежде всего свою собственную жизнь. «Начальницей» такого учреждения я быть не желала. Но… как?

Саратовская Мариинская гимназия

Из гимназической жизни до 4-го класса как-то нечего даже вспомнить. Ходили, учили уроки, шалили. Стоит, пожалуй, отметить полное невнимание тогдашних педагогов к нашему физическому развитию. Когда я много позже наблюдала гимназии московские и петербургские – какая разница! Мы не только не имели в Саратове никакого понятия об экскурсиях, о гимнастике, но даже на обширный двор в большую перемену нас выпускали вовсе не за тем, чтобы мы размялись после душных классов. Напротив, следили больше за чинностью девичьего поведения. Так, нам очень хотелось сделать гору, чтобы кататься на салазках. Нельзя! «Вы не уличные мальчики». Может быть, теперешние короткие юбки на девушках и женщинах слишком коротки. Может быть, движения этих женщин нового времени иногда слишком размашисты и, действительно, напоминают мальчишеские ухватки. Но как всё это свободно, грациозно и, главное, укрепляет тело! А у нас уже с 4-го класса многие девушки носили корсеты, затягивались до дурноты и не смели на дворе гимназии показать детскую ловкость движений. Саратов того времени вовсе уж не был такой глушью, куда не доходили новые веяния. Веяний этих не было тогда и на верхах.

Не помню также, чтобы происходило какое-нибудь воспитание в области духовной. Обучение – да. Мы в гимназии всё-таки многому научились, а в старших классах – благодаря случайному подбору учителей – были разбужены даже и серьезные духовные интересы. Но о воспитании, патриотическом, религиозном или эстетическом, – никто тогда и не думал, и никто никаких концепций нам не внушал. Когда я потом слышала, что школа твердо вбивает в души учеников три понятия – самодержавие, православие и народность, – я очень удивлялась: никто нам таких понятий не вбивал. Для вбивания каких бы то ни было элементов миросозерцания необходимо, чтобы это миросозерцание было у самих педагогов, чтобы для проведения его в души учеников был самоотверженный пафос или просто искреннее желание сообщить, заразить чувством или идеей. Сколько помню, с нами таких миросозерцательных операций никто не производил. Когда я затем лично познакомилась с некоторыми учителями, – убедилась, что у них даже и в помине не было этой преданности самодержавию или православию. А когда какое-либо вредное «миросозерцание» влетало со стороны, гимназия была совершенно бессильна бороться с ним или же противопоставить ему что-нибудь свое. Впоследствии моему сыну пришлось учиться в швейцарской школе и в бельгийском колледже. Какая глубокая разница! Эти школы всеми корнями своими были тесно связаны, сплетены с национальными особенностями народа. Эти особенности они умышленно прививали, всячески охраняли, и каждый швейцарец или бельгиец с самого раннего детства знал, что он именно швейцарец, бельгиец. Мы же росли без этого счастья живой связи с своей родной страной: всё сухо, формально, казенно, учение ради учения, без воспитания души.

Таких вопросов, как связь с семьей, родительские комитеты, организация учащихся, – тогда не существовало вовсе. Родители вызывались в канцелярию или к «начальнице», где и получали сообщения или выговоры за своих детей. И только. Не помню также, чтобы сами родители особенно стремились соединиться со школой или как-нибудь совместно с ней вмешаться в воспитание своих детей. Да и многие ли родители понимали тогда, что детей можно воспитывать в каком-то определенном духе? Воспитываются, – сыты, чисты, приличные манеры, – что же еще? И что было за душой у самих родителей в смысле вот этого «миросозерцания»? Пожалуй, не ошибусь, если скажу: ничего, решительно ничего. Жили, – хорошо или дурно, – вот и всё. Если и колыхались какие-то национальные или иные стремления, то, ведь, задевало это колыхание прямо ничтожную часть российского населения. Совсем недавно прочла в воспоминаниях Е. М. Феоктистова, – царского чиновника, – рассказ о Николае I. «Даже и патриотизм при Николае I следовало выражать не иначе, как по казенному шаблону. Правительство, несмотря на постигшие его невзгоды (Крымская кампания) оставалось верным самому себе. Рассказывали, будто бы император спросил однажды графа А. Ф. Орлова, чем занята публика и на ответ, что повсюду только и думают, и говорят о войне, заметил: – А им-то что за дело до этого?»

Вот именно! Что им за дело? Что за дело родителям до того, как гимназия воспитывает их детей, что за дело гражданам до войны, которую ведет ом, император… Им то что? И вот, как живо помню это – что вам за дело?

2-го марта 1881 г. мы пришли в обычное время в гимназию и застали нашу классную даму, Марью Васильевну Громову, с заплаканными глазами. Я была тогда в 4-м классе.

– Дети, сегодня ученья не будет. Мы идем в собор. Становитесь попарно.

В собор? Зачем, Марья Васильевна?

Убили государя… Там будет панихида…

Не все из нас знали, что государь убит. Классную дам> обступили:

Убит? Кто убил? Как? Что такое? Расскажите, дорогая Марья Васильевна!

Кто же может убить государя, кроме негодяев-нигилистов? – сухо ответила Громова. – Но вам, дети, совершенно не следует об этом рассуждать. Становитесь попарно и перестаньте болтать. Нужно молиться за упокой его невинной и прекрасной души…

– Он был хороший, Марья Васильевна?

– Я вам сказала: вы еще слишком малы, чтобы обо всем этом рассуждать… Совсем это не ваше дело…

Молча, взволнованные, пошли в собор: там были в сборе все учебные заведения Саратова. Отстояли панихиду. Разошлись по домам. Никто ничего не объяснил. Никто не связал этого огромного факта российской действительности с естественным детским любопытством к нему. Но тогда зачем было водить на панихиду, зачем вся эта формалистическая церемония, если нет решительно никаких указаний на нашу связанность с этим убитым главой российского государства?

А какой пафос вспыхнул у коммунистов, когда было покушение на Ленина! Самым маленьким детям в школах и детских садах с невероятным воодушевлением рассказывалось, что сделал этот Ленин для них, вот для этих маленьких детей, какой он замечательный и как презренны те, кто смеет поднять на него руку!

Но, ведь, и тогда, после убийства царя, любопытство не умерло. Стали искать ответов не у этих чурбанов, во главе воспитания поставленных, а в иных местах, где горел пафос, где оставались цели, где уловлялись души человеческие для определенного дела. Шёпоты в классе на другой день после панихиды были насыщены событием.

– Есипова, а ты заметила, что наша нигилистка вчера в гимназии не была и на панихиду не ходила?

– Какая нигилистка?

– А Лена Ширяева! Не была… Это она нарочно. – Да ты-то почем знаешь, что она нигилистка?

– Мне брат сказал. Он хорошо знает: студент и в их кружке… И еще он сказал, что всех перебьют и больше никаких.

– Кого всех?

– Ну, царей всех. Какая ты, Есипова, бестолковая… Ни о чем не думаешь…

О перебивании царей, о нигилистах я, действительно, до этого времени не думала. Когда классная дама сказала: убили негодяи, нигилисты, —в памяти промелькнул образ г-жи Т-ской, моей учительницы музыки, уехавшей в Самару с отцом. Но и только. Конкретно больше никого из них, из этих «нигилистов», не представляла себе и уж никак не представляла их круга деятельности и их воззрений. Когда потом от народовольцев приходилось слышать, что террор их имел главным образом пропагандистское значение, – могла в пример привести самое себя… Событие 1-го марта не только не забылось, не прошло мимо сознания, – нет, оно возбудило интерес, которого раньше не было.

Правда, сначала этот интерес был беспредметным и как будто вовсе не касающимся моей собственной жизни. Просто хотелось знать, кто и за что убил царя. И различные версии этого события почерпались из тех же девичьих уст, – ни к классной даме, ни к учителю истории, С. И. Кедрову, человеку очень образованному и нами любимому, обратиться уже не смели. Значительность в наших глазах приобрела лишь Елена Ширяева, сестра известных народовольцев Ивана и Степана Ширяевых, – наша первая ученица и «девушка из революционной семьи». Это была бледная, всегда печальная девушка, с огромными бледно-серыми глазами. Сколько помню ее, – она никогда не смеялась, не шалила с нами и почти не разговаривала. Иногда только объясняла не понявшим какое-либо место учебы, решала задачу или исправляла еще до подачи учителю чье-либо сочинение. Делала она всё это очень охотно, как старшая, и мы уже привыкли к тому, что Ширяева «всегда и всё знает». Естественно, что и за объяснением этого события, – убийства царя, обращались к ней. Но как раз в этом случае удовлетворения не получилось. Елена отвечала неохотно, не высказывала никаких своих суждений и только была как-то болезненно-нервна.

Боится… – резюмировала моя подруга Муромская.

Чего-же ей-то бояться? Ведь не она убила?..

– Недавно Елена мне сказала: как жаль, что нашей классной дамой состоит племянница жандармского полковника! – говорит Муромская.

– Марья Васильевна?

– Ну, да. Она и живет у него, у полковника Гусева. Опять новое сведение! До сих пор понятия не имела ни о

каком полковнике Гусеве ни о том, что Марья Васильевна – его племянница и что это почему-то нехорошо.

– Ну так что же?

– Как что же? – с апломбом говорит Муромская. – Полковник обязан за всеми следить и всё замечать…

– И за нами?

– И… за нами… – уже менее уверенно говорила Муромская.

– Значит, Марья Васильевна ему всё говорит?

– Ну, конечно, говорит. Оттого Елена и молчит всегда.

Целое открытие! Елена – в какой-то таинственной рамке… Она знает не только всё то, что должны знать мы все, но и еще что-то, чего нет ни в гимназии, ни дома… Сама Едена, однако, упорно молчала и ни во что никого из нас не посвящала. О судьбе ее революционной семьи я узнала уже много позже.

Обыкновенно говорят, что старая школа дореволюционной России не давала никаких знаний, что всё, сообщаемое ученикам преподавателями, ложилось мертвым грузом в юные головы, не содействовало их умственному развитию, не будило духовных запросов и никак не было связано с жизнью. Думаю, что в такой абсолютной форме этого сказать нельзя. Некоторый запас знания в систематической последовательности давала и старая школа. Если же принять во внимание уровень познаний и развития тогдашнего общества, то придется отдать известную дань признательности и этой старой школе. Она не воспитывала, но знания всё же давала. И во всяком случае была выше – по уровню духовных интересов – той среды, из которой вливались в нее ее питомцы.

А кроме того много значила индивидуальность учителя и его отношение к делу. Добросовестный и развитой учитель мог и в старой школе сильно действовать на своих учеников в смысле их развития. Люди тупые не могли ничего сделать даже в смысле простого сообщения знаний. Мы семь лет учились в гимназии языкам. И ровно ничему не научились. Кто говорил в семье на каком-либо языке или имел в детстве гувернанток, тот еще что-нибудь выносил из уроков француженки мадемуазель Терре или поразительно тупого немца Нибурга. Остальные даже склонений и спряжений не усваивали. В чем проходили эти уроки, теперь даже и вспомнить трудно. Во всяком случае радостей познания иностранных языков они не приносили, а горя – много: на экзаменах никто не умел правильно перевести хотя бы небольшой абзац или написать под диктовку. Не желая из-за этих предметов застревать лишний год в классе или получать переэкзаменовку, ученицы просто бросали изучение языка на полдороге или даже за год, за два до окончания: не стоило тратить времени, к тому же и предметы были необязательными.

То же самое можно сказать об уроках Закона Божия. У нас был очень красивый и поразительно ленивый священник. И никогда мы не знали, чего он хочет. Конечно, о каком бы то ни было «религиозном внушении» не могло быть и речи. Вяло рассказывал историю ветхого и нового заветов, вяло спрашивал молитвы, тексты катехизиса и очень любил шутить. Шутки были грубы и вовсе не остроумны. Например, начнет упорно смотреть на какую-нибудь ученицу с гривкой. Тогда это была мода и в последнем классе из-за этих «гривок» вышла целая история. Правда, они, эти гривки, – спущенные на лоб подрезанные волосы, – были некрасивы и придавали лицу удивительно глупый вид. Смотрит батюшка на такую щетку из волос на лбу и, зевая, говорит:

– А, ведь, грешно, – ой, грешно!.. Девица пылает, смущается, а он всё смотрит.

– А, что же, в церковь ходите? В разные церкви? Видали вы когда-нибудь, чтобы Матерь Божия себе такую штучку глупую пристроила? Видали? Нет, не видали. Ни на одном образе сего нет. А ведь образ-то он – пример… Для всех верующих пример…

Наша классная дама очень смущалась всегда от таких выходок батюшки. К тому же и сама носила гривку…

В классе многие не удерживались – фырк, фырк… а в перемену – хохот, законное суждение: «а что если бы мы одевались по образам»? Кто-то скажет: «И с ребеночком» … Другие останавливали: «Перестаньте… Ну, глупый батюшка и всё тут. Образ-то Божьей Матери не модный журнал». Что можно было получить от такого человека в смысле религии? Да о религии и речи никогда не было. Батюшка был, кажется, и сам уверен, что нечего тут с религией делать. Очень часто он говорил: