Читать онлайн Иресиона. Аттические сказки бесплатно

СЕРИЯ

НОВАЯ АНТИЧНАЯ БИБЛИОТЕКА

ИСТОЧНИКИ

Составление, подготовка текста, вступительная статья, перевод с польского О. А. Лукьянченко

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© О. А. Лукьянченко, составление, вступ. статья, перевод на русский язык, 2023

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023

Об аттических сказках Ф. Ф. Зелинского

В литературном наследии Ф. Ф. Зелинского сборник аттических сказок под заглавием «Иресиона» занимает особое место. Оно определяется двумя обстоятельствами: первое – то, что автор называет этот цикл единственным своим «беллетристическим» опытом; второе – тесная связь «Сказок» с создававшейся параллельно книгой «Древнегреческая религия» (1918), по отношению к которой они становятся развернутыми, сюжетно организованными иллюстрациями, обладающими, что важно подчеркнуть, каждая собственной интригой, но при этом составляющими единую композицию.

Проще говоря, каждую из сказок можно читать независимо от других, но их содержание станет понятнее, а восприятие объемнее при чтении всего цикла целиком. Однако такая возможность у русскоязычного читателя до настоящего момента отсутствовала. Потому что путь «Иресионы» к нему растянулся на целый век. А сопровождался он перипетиями не менее занимательными, чем те, что выпали на долю персонажей «Сказок», события в которых развиваются непредсказуемо и перенасыщены приметами жанров, именуемых в наши дни терминами «триллер» и «хоррор».

Попытаемся восстановить основные этапы этого долгого и чрезвычайно извилистого пути. Таким он стал из-за вынужденного переезда Ф. Ф. Зелинского в Польшу, ибо написанные по-русски тексты, частично изданные в России, полным сводом вышли только в переводе на польский, причем случилось это не одномоментно, а заняло полтора десятилетия и дало окончательный итог лишь в форме, выразимся так – парцелл.

Современному русскому читателю часть цикла известна по книге «Ф. Ф. Зелинский. Сказочная древность Эллады», выпущенной в 1993 ГОДУ массовым тиражом (50 тыс. экз.) в подарочном формате с иллюстрациями и переизданной в 2021 году под загадочным заглавием «Психология древнегреческого мифа».

Главная заслуга в появлении этих книг принадлежит отечественному филологу-классику Гасану Гусейнову, составителю сборника и автору объемистой вступительной статьи. По сути дела именно с книги 1993 года началось возвращение работ Зелинского в широкий читательский обиход. Сборник состоял из трех разделов (в книге не нумерованы): (1) «Сказочная древность», (2) «Иресиона. Аттические сказки», (З) «Из аттических сказаний». Первый, наибольший по объему раздел представлял собой начальный том задуманного автором 4-томного цикла «Античный мир»; второй включал в себя 4 сказки; третий – 2 «сказания». Беру последнее слово в кавычки, так как в окончательном авторском варианте эти жанровые нюансы устранены.

Замечу попутно, что своеобразной деталью слома эпох стали даже выходные сведения книги: рукопись была сдана в набор еще при советской власти, 17 апреля 1991 года, а подписана в печать спустя почти полтора года, 7 сентября 1992-го, когда в адском пламени так называемого рынка сгорели десятки замечательных, но не дошедших до читателя сочинений. Сборнику, о котором идет речь, этой печальной участи удалось избежать, и в 1993 году он, наконец, увидел свет. Бумага, конечно, могла бы быть и побелее, за тридцать лет с той поры изрядно пожелтела, но в целом фолиант из моей личной библиотеки вида не потерял, его и сейчас приятно взять в руки.

Теперь прокрутим стрелки часов на век назад и вернемся в начало двадцатых двадцатого. Упомянутые выше 4 сказки и 2 сказания Михаил Васильевич Сабашников издал – соответственно – четырьмя выпусками и двумя брошюрами в 1921-22 годах: (1921) вып. 1. «Тайна Долгих скал»; вып. 2. «У Матери-Земли»; вып. 3. «Соловьиные песни»; (1922) вып. 4. «Каменная Нива»; по отдельности: «Терем Зари» и «Царица Вьюг (Эллины и скифы)».

Именно эти книжицы послужили источником текста и для упомянутого выше фолианта 1993 года, и для малоформатного издания 2000 года петербургской «Алетейи» (лишь 4 выпуска, без «сказаний»), и для всех последующих многочисленных электронных копий на различных сайтах.

Таким образом, на протяжении столетия вошли в обиход культурного русского читателя лишь 6 (шесть) аттических сказок Фаддея Зелинского.

Меж тем их полный цикл включает 13 (тринадцать) названий; следовательно, более половины цельного авторского произведения нам неизвестно, то есть читатель бродит по разрозненным комнатам просторного здания, не подозревая о соединяющих их коридорах, а также о его истинной форме и размерах.

Впервые список всех 13-ти в качестве анонса помещен был в 1922 году на одной из последних страниц выпуска 1 «Возрожденцев» – 4-го тома цикла «Из жизни идей», вышедшего в издательстве «Academia». Вот этот список:

I. Кубок Обиды

II. Заклятый двор

*III. Терем Зари

*IV. Царица Вьюг

**V. Тайна Долгих скал

**VI. Соловьиные песни

VII. Печать Персефоны

VIII. Мудрость Дедала

IX. Дом на юру

X. Тирренский пленник

**XI. У Матери-Земли

*XII. Каменная Нива

XIII. Дочь Немезиды

Списку предшествует примечание: «** вышли из печати; * печатаются; остальные – готовятся к печати». Отсюда следует, что знакомые нам №№ III–VI и XI–XII изданы у Сабашникова с нарушением авторской последовательности, а №№ I–II, VII–X и XIII не печатались на русском вовсе.

Почему так получилось, можно только предполагать. Вероятно, тексты писались в таком порядке, в каком напечатаны? Нет – можно смело утверждать, что к моменту переезда Зелинского в Польшу (весна 1922 года) практически все сказки были готовы к печати, ибо вал их публикаций в польской периодике поднялся в августе и схлынул лишь в октябре следующего, 1923 года, а это значит, что к моменту публикации 11 из 13-ти уже были оперативно переведены на польский.

А сказка (№ II) «Заклятый двор» появилась в России еще в 1917 году, правда, под другим заголовком – «Анагир» и с подзаголовком «Аттическая легенда» (вот и третье жанровое определение!) – в журнале «Вестник Европы» № 9-12. Что же помешало предложить Сабашникову еще и эту сказку?

То, что она явно не предназначена для детей, так как в ней использована коллизия знаменитого трагического мифа о Федре и Ипполите? Но тут стоит заметить, что и все сказки Зелинского адресованы взрослому читателю.

То, что работа над оформлением, доверенная по просьбе Зелинского его ученице Наталии Энман, развивалась в иной последовательности?

Так или иначе, сказка № II, существующая на журнальных страницах с 1917 года, осталась забытой.

А вот в переводе на польский язык и она, и еще шесть неизвестных нам были опубликованы как в периодике, так и в 4-х книжных «сериях» (1922 год – 1-2-я серии; 1936 год – 3-4-я серии; на титульном листе первых двух серий ошибочно указан год выпуска 1912-й вместо 1922-го). Но и там и там авторская последовательность была в той или иной мере нарушена. Таким образом, до настоящего времени изначальный авторский замысел в полной мере не реализован.

О сути своего замысла автор поведал в августе 1936 года, в Послесловии к 4-й из книжных серий «Иресионы». Привожу этот текст в моем переводе с небольшими сокращениями:

«Сборник аттических сказок, который я только сейчас представляю польскому читателю в полном виде, возник лет двадцать назад в Петербурге. До войны у меня вошло в обычай ежегодно выезжать на пасхальные каникулы в Грецию для проведения археолого-туристических экскурсий. Прежде всего по Аттике, а потом и по всей Элладе. Война положила конец этим поездкам, заставив меня тосковать по любимой аттической земле. Тоска эта привела к тому, что эти мои сказки брызнули фонтаном, одна за другой, и читатель по вплетенным в них топографическим описаниям легко определит их происхождение.

Одновременно я работал над книгой «Древнегреческая религия», которая стала первым томом моей истории античных религий. При этом отнесся к моей теме иначе, чем к обычной работе: старался вчувствоваться в эту религию, чтобы испытать те переживания, которые она внушала своим почитателям. «Общий очерк», в который уместилась ее характеристика, не давал достаточно пространства для изложения этих переживаний, и я использовал их в своих сказках. Я стремился к тому, чтобы они стали своего рода иллюстрациями к этой характеристике; греческая религия, а особенно аттическая с ее культами и праздниками – это другой источник моих сказок.

Я нанизывал их как бусинки на нить родословной легендарных аттических царей, начиная с древнейших времен и заканчивая картинами Троянской войны, создавая таким образом своего рода Аттиду, т. е. мифическую историю Аттики…

Что касается содержания, я не стеснял своего воображения: иногда пробовал драматизировать какой-либо миф или легенду; иногда связывал найденные в разных источниках упоминания о персонаже нитью собственного домысла. В подробности тут вдаваться не буду, так как не хочу писать комментарий к собственной работе.

Когда я ее окончил, в России уже шла революция, и выйти из печати смогли только несколько сказок, проиллюстрированных моей ученицей Наталией Энман. А после моего переезда в Варшаву, переведенные на польский дружеской рукой, они появились в разных журналах и газетах – все кроме двух: «Мудрости Дедала» и «У Матери-Земли». Эти две были переведены специально для настоящего издания нашим известным поэтом Вл. Слободником.

Знаю, что «профессорская беллетристика» не пользуется особым успехом у читателей и особенно у критиков. Поэтому постарался указать в этом послесловии те черты, которые сближают мою книгу с наукой. Однако было бы несправедливо по отношению к Музе умолчать и о ее вкладе. Работа над книгой доставляла мне большое наслаждение, и хотелось бы, чтобы хоть часть его передалась моим читателям!»

Другим прояснением авторского замысла может послужить относящийся к 1927 году анонс книг Зелинского, в котором после указания на первые 3 тома «Религий античного мира» помещено такое сообщение:

Иллюстрацией к «Древнегреческой религии» может стать работа автора под заглавием

ИРЕСИОНА. АТТИЧЕСКИЕ СКАЗКИ

представляющая эту религию как живую силу в жизни греческого народа на основе мифической истории Аттики вплоть до Троянской войны.

Первая серия (1922): 1) Кубок Обиды (о культе Диониса); 2) Заклятый двор (о культе Деметры и героев); 3) Терем Зари (миф о Кефале и Прокриде); 4) Царица Вьюг, пролог (о культе Геры); 5) Тайна Долгих скал (о культе Аполлона и дельфийских оракулах).

Вторая серия (1922): 6) Соловьиные песни (об орфических мистериях); 7) Печать Персефоны (о празднике Панафинеи); 8) Царица Вьюг, ч. 1: Пещера Гарпий (об эллинах и скифах).

Процитированный анонс нуждается в комментарии. Не следует делать ошибочный вывод, что все содержание сказок сводится к изображению древних божественных обрядов.

К примеру, в «Печати Персефоны» описание красочного праздника Панафиней занимает не более одной десятой объема, а девять десятых это увлекательное остросюжетное повествование с неожиданной развязкой. То же можно сказать и об остальных сказках цикла.

Внутренний сюжет и единство его определяются выстроенной хронологически цепочкой легендарных афинских царей – от Пандиона I до Тесея, наличием общих персонажей, главное же – сквозной идеей. Это идея бессмертия человеческой души и ее свершений. Она берет исток в первой сказке, где бессмертие обещано избраннику Диониса, и находит окончательное воплощение в последней: ее герою суждено погибнуть на Троянской войне, но оставить потомкам песнь, которая станет основой гениальной поэмы Гомера.

А что же означает слово «иресиона»?

Вот один из ответов, содержащийся в сказке «Печать Персефоны»:

«…Появляется красивый мальчик в длинной одежде с большой ветвью маслины, обвязанной шерстяными лентами, в руке. Она увешана смоквами, булками, кувшинчиками с оливковым маслом и вином и много еще чем: все дары аттической земли должны получить благословение богини. Это так называемая иресиона».

Итак, иресионой называют ветвь маслины с разнообразными плодами – это символ богатого урожая нынешнего года и залог урожая будущего. Этим словом Зелинский назвал не только цикл из 13 сказок, но и трехтомник своих избранных научных работ; правда, собрать и издать з-й том ему не позволила война.

Проследим теперь хронологическую канву публикации «Иресионы» в Польше. Не случайно по отношению к периодике я употребил слово «вал». Судите сами.

Пионером становится лодзинская общественно-политическая и литературная газета «Глос Польски», где с 20 по 28 августа 1922 года печатается (№ II) «Заклятый двор». С 26 августа подключается варшавский общественно-политический еженедельник «Тыджень Польски», выходящий по субботам, с (№ VI) «Соловьиными песнями» и завершает их 23 сентября.

Тем временем 17 сентября уже знакомый нам «Глос Польски» возвращается на один пункт назад, к (№ V) «Тайне Долгих скал», и заканчивает публикацию 26-го того же месяца.

А тремя днями раньше, 23 сентября, в гонку включается «Тыгодник Иллюстрованы», представляющий читателю (№ з) «Терем Зари», наименьшую по объему вещь цикла (о,7 печатного листа), растянувшуюся тем не менее в журнальном пространстве на 4 недели, по 21 октября.

Затем следует недельная пауза, но уже 30 октября за дело берется старейшая (102-й год издания!) польская газета «Курьер Варшавски», берется основательно, т. е. за (№ I) «Кубок Обиды», – и ежевечерне, с перерывом лишь 4 и 5 ноября, выдает очередную порцию текста, заканчивая 15-го указанного месяца. Не дожидаясь этой даты, мы снова встречаем «Глос Польски», который в выпусках от 11-го, 12-го и 13 ноября знакомит читателей с (№ IV) «Царицей Вьюг», ограничивая, впрочем, знакомство лишь Прологом…

Прервем этот феерический список кораблей… пардон, печатных органов, чтобы отвлечься на несколько замечаний по поводу «Царицы Вьюг» как выделяющейся из общего ряда вещи. Выделяющейся прежде всего объемом (два и три четверти печатного листа, тогда как средний объем остальных 12-ти – лист с четвертью) и внутренней рубрикацией: помимо Пролога это части первая и вторая, носящие соответственно заголовки «Пещера Гарпий» и «Аргонавты». Здесь не место подробно анализировать эту сказочную повесть с аллегорическими выпадами в сторону захвативших власть в России большевиков («За успех в борьбе с красными нетопырями!» и т. п.). Отметим лишь, что ее Пролог был впервые опубликован на Пасху 1918 года, 4 мая, в газете «Наш век» (последний псевдоним многострадальной «Речи», которая как ни меняла вывески, а от карающей длани Ленина не спаслась), рядом со стихами Ахматовой и Бунина. Имеются также свидетельства о публичном чтении Зелинским этой сказки (по всей вероятности, тоже именно Пролога – на всю повесть потребовалось бы слишком много времени) осенью 1921 года в Петрограде на заседании Вольного философского общества (так называемой Вольфилы)…

Единым же целым «Царица Вьюг» так и не явится польским читателям: ее вторая часть «Аргонавты» найдет себе место лишь в конце третьей серии, т. е. в 1936 году.

Зато в периодике публикация «Аргонавтов» вольется в общий поток, и, таким образом, мы благополучно возвращаемся к нашему списку.

После 15 ноября возникает 10-дневная пауза, а 25-го «Тыджень Польски» приступает к публикации (№ VII) «Печати Персефоны», которая продлится вплоть до последнего номера года (23 декабря). В тот же день завершится и параллельная публикация «Тирренского пленника» (№ X) в «Газете Варшавской».

Рождественские вакации автор проведет с группой студентов в экскурсии по Италии, а по окончании празднеств конвейер периодики снова будет запущен.

Уже 6 января знакомый нам «Тыгодник Иллюстрованы» начинает печатать последнюю сказку цикла (№ XIII) «Дочь Немезиды»; заканчивается публикация 24 февраля.

Далее – месячная передышка, после которой приступает к делу новый для Зелинского печатный орган – столичный «Курьер Польски» – и ставит на полосы семи номеров (за 11-е, 13-е, 15-е, 20-е, 21-е, 24-е и 31-е марта) уже упоминавшихся нами «Аргонавтов». Причем с пространной редакторской врезкой и, разумеется, в жанре панегирика. Процитирую лишь несколько строк:

Знаменитый автор «Цицерона», «Соперников христианства», «Возрожденцев» и других выдающихся трудов в сфере античности, сменив заступ сурового исследователя на крылья свободного творца, создал цветной, искрящийся жизнью образ давно исчезнувших доисторических времен, воскресив один из древнейших мифов эллинского мира – легенду о чудесном походе Аргонавтов за золотым руном…

С 13 по 22 апреля (№ XII) «Каменную Ниву» представил своим читателям «Роботник Варшавский». А спустя 5 месяцев такой экзотический для сказок печатный орган, как «Газета государственной администрации и полиции» (даю название в русской огласовке), поместила в номерах от 15-го, 22-го, 29 сентября и 6 октября (№ IX) «Дом на юру» под заглавием «Стрыга» – слово, которым в польском языке называют вампиров, вурдалаков и прочих упырей.

И на этом феерия закончилась. По неведомым причинам не приняли в ней участия (№ VIII) «Мудрость Дедала» и (№ XI) «У Матери-Земли». И если о № VIII можно предположить, что он тогда еще не был написан, то № XI, как мы знаем, был уже издан в Петрограде. Помимо этих двух сказок, не попала на газетно-журнальные страницы и часть первая номера IV «Пещера Гарпий». А вот часть вторая «Аргонавты» после известной нам публикации в периодике 1923 года появится в 3-й книжной серии, которая, как и 4-я, выйдет в свет аж в 1936 году.

Из всего вышесказанного следует очевидный вывод: по сей день полного сборника аттических сказок Зелинского нет ни на польском, ни на русском языках.

Чтобы исправить эту несправедливость, я перевел обратно с польского на русский язык шесть известных лишь полякам сказок, объединил их с семью, существующими на языке оригинала, и получил на выходе тот самый полный свод, который был задуман Ф. Ф. Зелинским.

Именно этот полный сборник впервые предлагается вниманию читателей.

Олег Лукьянченко

I. Кубок обиды

I

У северного подножья Пентеликона – там, где речка Эразин, сбежав с горы, прорывается меж двумя склонами к Марафонской равнине, лежал хутор бедного крестьянина Икария. Даров Деметры земля ему не родила, однако его предкам удалось упорным трудом построить террасы по обоим склонам. Южный усажен был маслинами, из их плодов верный заветам Паллады Икарий давил душистое масло, которое сбывал затем в Марафоне и других городах Четырехградия[1]. Северный зеленел вязами; к ним со всех сторон тянулись гибкие ветки ягодных кустов, дающих плоды необыкновенной сладости. Гроздья этих ягод Икарий сушил и употреблял в пищу вместо меда, а излишки продавал.

Жену он потерял еще в молодости, оставшись с единственной дочерью Эригоной. Как и отец, она целыми днями работала. Главным ее делом было – пасти коз на южном склоне, следить, чтобы они не переплыли через Эразин и не повредили нежных веток ягодника. Помогала ей в этом верная собака Мера: лежа под деревьями, она стерегла дом и одновременно бдительно следила, чтобы ни одна из коз, приходящих пить к ручью, не пересекала его русло.

Ближайшая деревня находилась довольно далеко от хутора, поэтому свои дни Эригона проводила почти в полном одиночестве. В играх и плясках ровесниц в честь Артемиды участия не принимала: не могла надолго оставить хозяйство – и ограничивалась тем, что в дни весеннего ее праздника приносила в жертву кровь козленка, а также пела песни, которым научила ее бравронская жрица, иногда гостившая в хуторе.

Общество девушки составлял только ее отец; но и с ним говорила она не часто. Икарий после смерти жены стал чересчур молчаливым; дочь не считал себе ровней; девушка чувствовала, что ее собака Мера, а также любая из коз и даже ручная галка, прыгающая по брусьям стены, были ей ближе, чем родной отец. Мысль эта наполняла ее грустью, казалось, что и его тоже, но такое положение не менялось к лучшему. Оба работали не покладая рук, хотя толком не знали – ради чего. Радость как будто позабыла дорогу к хутору Икария под Пентеликоном.

II

Стоял жаркий летний день. Сорванные недавно янтарные гроздья устилали крышу и увешивали все обращенные к солнцу стены дома; немало их лежало и на столе перед очагом. Икарий и Эригона сидели за столом. Точнее, сидела только Эригона, Икарий же, согласно обычаю, который уже укоренился в те времена, лежал, опираясь на левый локоть. Они изредка обменивались короткими фразами, но думали каждый о своем.

Вдруг за дверями послышался лай Меры, который тут же сменился протяжным испуганным воем. Затем двери отворились, и вошел путник, человек почтенный, но вида необычного, похоже, прибывший из дальних стран. На нем был длинный плащ восточного покроя с фалдами, свободно спадающий с плеч на его дородную фигуру; длинная и широкая борода также как бы стекала душистыми янтарными волнами на грудь. Длинные волосы были заколоты и покрыты венком из плюща.

– Здравствуй, гость, – сказал Икарий. – Утоли с нами голод и жажду, а потом расскажешь, кто ты такой и что тебя к нам привело.

Тот приблизился к столу и занял место на складном табурете, который подвинула ему Эригона, покрытом, в знак уважения к гостю, козьей шкурой. Попробовал хлеба, отпил козьего молока, но, видно, больше для того, чтобы не обидеть хозяина; он не выглядел ни голодным, ни страдающим от жажды. Зато рассказам его не было конца – о чужих странах, их жизни и обычаях, о богах и героях, о мудрости предков, о сотворении мира и загробной жизни. Заслушавшись, Икарий и Эригона и сами забыли о еде и питье; оба были очарованы рассказами гостя.

– А теперь, – сказал тот, как бы подводя разговор к завершению, – я хотел бы отблагодарить вас за гостеприимство. Икарий, нет ли у тебя какого-нибудь желания?

Лицо Икария стало печальным.

– Есть. Но исполнить его невозможно.

– Что же это за желание?

– Я хотел бы, – тихо сказал Икарий, – чтобы вернулась моя жена, которую боги забрали у меня в молодости, а за что забрали, так и не знаю.

– Твоя жена воскреснет, можешь не сомневаться, но воскреснет для иной, лучшей жизни. Однако, – загадочно сказал гость, – можно воскресить ее уже сейчас в твоем воображении, и она предстанет перед твоим внутренним взором так же отчетливо, как если бы была живою.

– Могучая Геката! – испуганно воскликнул Икарий.

– Оставь в покое Гекату, – усмехнулся гость. – Она тут не нужна. Я сказал, что это дело возможное. Скажу больше: есть два способа его осуществления, но один из них – только для посвященных.

Пришелец мечтательно запрокинул голову.

– Когда скованная морозом земля почувствует сквозь зимний панцирь первую ласку нового солнца; когда леса Пентеликона днем зазвучат пеньем перелетных птиц, а ночью – криками восторга наших товарищей: о, стократ благословенны будут те, которые получат тогда благую весть о новом боге и его чудесах! Не поддадутся они смерти, не поддадутся уничтожению: познав, что есть душа и что она бессмертна. Но это дело будущего, хотя и недалекого, – продолжал он спокойным голосом. – Вторая же возможность существует для всех, и – тебе суждено поведать о ней людям.

Потом, как бы меняя тему разговора, взял лежащую перед собой гроздь ягод и, попробовав их, заметил:

– Дивно сладкие плоды. Что ты с ними делаешь?

– Сушу, – ответил Икарий. – Это ведь не ягоды Афины, ни на что другое они не годятся.

– Ошибаешься, дружище. Я покажу тебе, что можно из них сделать, и эта наука станет моим обещанным тебе даром. У тебя есть давильня?

– Да, я давлю в ней маслины.

– Проводи меня к ней и захвати с собой три большие бочки. Ты же, девушка, принеси нам туда самые крупные грозди. Давайте-ка займемся делом.

III

Когда они управились с работой, уже наступил вечер. Бочки, наполненные сладким соком, поставили на сухом открытом месте, где Эразин своими разливами намыл песчаный вал. По указанию гостя сосуды с соком закопали в песок; когда все было закончено, гость поднялся на гребень песчаного вала – Икарий с Эригоной поняли, что он собирается сказать им что-то очень важное. Настала торжественная тишина.

– Я стою на могиле, – тихо молвил он. – Мы погребли в ней сочные осенние плоды, где они проведут всю зиму. Но будьте уверены: когда сквозь зимний панцирь земля почувствует ласку молодого солнца, она вернет вам то, что вы ей доверили, но вернет в преображенной и одухотворенной форме. Глубокая мысль содержится, друзья мои, в том, что я сказал. И ваши тела окажутся когда-нибудь в материнском лоне земли, и вам суждено воскреснуть к новой жизни в преображенной и одухотворенной форме. Передавайте мои слова всем, дорогие мои, поймет их тот, кто способен будет понять. А поняв – уверовать. Уверовавши же, познает мои тайны и найдет спасение. Вам, однако, я поручаю иную науку. Запомните, запомните, дорогие мои: воскресший воскрешает. Воскресший сок этих ягод вы будете отныне называть вином, а плоды – виноградом, как и саму лозу. Имена эти даю вам для всех народов и на все времена. И как только младенец заиграет в лоне Матери-Земли, отворите ее и пейте его кровь. Ибо кровь эта станет эликсиром воскресения и бессмертия. Но узнайте также, как надлежит его пить, чтобы не стал он для вас напитком смерти и проклятия. Помните, что совершенство содержится в числе три: на одну меру вина, мои дорогие, три меры воды. Вот сочетание, которое я вам устанавливаю. Такого разбавленного водой вина, после того как отзвучит праздничный пеан, вы можете выпить три кубка. Три, не больше! Первый – в честь Зевса Олимпийского; ибо от него идет всякое начало. Ему возлейте несколько капель, а потом пейте сами. Второй – в честь героев и душ умерших, им тоже пожертвуйте несколько капель. Будет это кубок воскресения, ибо, повторяю: воскресший – воскрешает. Тем, кто молод, этот кубок не нужен – для тебя, Эригона, и одного будет достаточно. Но тому, кто много пережил, многих потерял, второй кубок вернет его прошлое. Третий же – в честь Зевса Спасителя, ибо с Зевсом начинает и с ним же заканчивает все дела тот, у кого есть разум. После этого отправляйтесь отдыхать, и сон ваш будет легок, а сновидения радостными. К четвертому же кубку – не прикасайтесь, ибо, – закончил он громовым голосом: – Четвертый кубок – это Кубок Обиды!

Гость замолчал.

С восторгом и страхом смотрели на него, стоящего на возвышении под усеянным звездами небесным сводом, Икарий и Эригона. Все трое долго молчали. Наконец Икарий, желая выслушать дальнейшие указания гостя, несмело прервал торжественную тишину:

– Верю, гость мой, что не без воли богов навестил ты нашу страну. Но не будешь ли ты любезен рассказать, кто ты, откуда явился и почему именно нам решил передать свою науку?

Гость указал рукой на ту часть небосклона, где сияло созвездие Большой Медведицы.

– Родина моя там, – сказал, – в краю скованных льдом рек и шумящих боров. Нога ваша еще не ступала на землю той страны. Но скоро эллины ее для себя откроют. Вместе с дарами Деметры принесут они туда и мой дар. Но не к добру они достанутся тамошним народам. Ибо страна Большой Медведицы это край дикой необузданной воли. Не зная олимпийских богов и небесной Правды, храня свои непоколебимые обычаи, эти слепцы осмеливаются даже дары Деметры тратить впустую, святотатственно добывая из них подобие моего дара. И, ясное дело, не отказывают себе в Кубке Обиды: сын может глумиться над прахом старого отца, а мать – продать свою молодую дочь. И отобрано будет у них то добро, которым они не могли распорядиться с толком.

Затем гость направил руку к противоположной стороне небосвода, где восходил горящий пламенем Орион.

– А там, – продолжал он, – лежит страна обожженных солнцем гор и летучих песков; в подражание самому Ориону, этому алчному и похотливому охотнику, и страна его это край безудержной похоти. И ему не на пользу пойдет мой дар; мудрым будет тот законодатель, который запретит его полностью и навсегда. Вы же, эллины, счастливы потому, что живете посредине между тем и другим народом. Страна ваша – это край разума и умеренности. Поэтому именно вам приношу я свой дар радости и воскресения. Если же спросят вас, кто был вашим гостем, скажите, что был это Дионис, сын Зевса и Семелы.

Через минуту плащ с фалдами и длинная борода пришельца растворились в синей ночи: в свете восходящего месяца перед отцом и дочерью предстал юноша божественной красоты с глубокими темными очами и румянцем на лице. Не успели они опомниться от изумления, как он приложил руку к устам и звонко выкрикнул:

– И-о! И-о!

Все вокруг ожило.

– И-о! И-о! – прозвучало в ответ.

– Эвоэ, Вакх! Вперед, вакханки! Вперед, вакханки! В горы, в горы! Эвоэ!

Замелькали факелы среди вязов на северном склоне, среди маслин на южном, в олеандровых зарослях на Эразине. Зароились дивные фигуры: юноши в козьих шкурах, девушки в оленьих, наброшенных на плечи и стянутых змеиным поясом. Все кружились, плясали под оглушительную музыку, в которой трели флейт сплетались с грохотом бубнов и звоном меди. Все ближе, ближе подступала обезумевшая толпа, песчаный вал был окружен уже ею со всех сторон.

Икарий и Эригона стояли как зачарованные, не понимая, что с ними происходит. Уже не только люди кружились в танце – плясали горы, деревья на горах и звезды на небе; все сплелось в головокружительном хороводе; казалось, по всему свету разливается неудержимой волной этот дивный, неумолкающий оглушительный клич:

– Эвоэ!

Все выше и выше вздымалась волна. И вот среди толпы юношей и девушек появилась повозка, запряженная какими-то невиданными дикими зверями. Сидела на ней госпожа царственного величия и дивной красоты. Повозка направилась прямо к песчаному валу.

– Сюда, сын мой! Ко мне!

Дионис занял место рядом с той, которая его позвала, и милостиво попрощался с Икарием и Эригоной, помахав им рукой. Затем повозка двинулась в сторону Пентеликона, восторженная толпа последовала за ней. Все исчезло как сон, и лишь восклицания: «И-о! Дионис! И-о! Семела! Эвоэ! Эвоэ!» – доносились время от времени с горных лугов, но и они наконец рассеялись в ночной тишине.

IV

Наступила зима, морозная и ясная. Для жителей хутора на Эразине прошла она так же, как и прежние, Однако, когда блеснул над ними свет четвертого полнолуния, Икарий сказал дочери:

– Пора выполнить наказ нашего божественного гостя.

На следующий день, закончив работу, они отправились к песчаному валу и откопали одну из трех бочек; принесли домой, отлили немного в пузатый жбан, добавили три меры воды и наполнили полученной смесью два кубка.

Пообедали как обычно; Икарий взял свой кубок, но не сразу поднес его к губам.

– Дионис велел, прежде чем выпить, спеть пеан. Кто ж нам его споет?

– Я спою, – ответила Эригона.

– Ты? Да разве ты умеешь?

Эригона встала и запела, набожно вознося руки к небу:

Икарий в немом удивлении слушал слова песни. Дочь неожиданно предстала перед ним в новом свете. «Как же, оказывается, мало я ее знаю!» – мелькнуло у него в голове.

– Кто научил тебя, деточка, этой песне?

– Певец из Элевсина, отец.

– Спой еще раз.

Эригона повторила пеан.

Икарий вслушивался в глубокомысленные слова песни и вполголоса сам себе пояснял:

– Да, да, это правда. Зевс един для всех народов. Мы зовем его Зевсом, другие – иначе, как кто умеет. Да, предвечным богом был Уран, бог безудержного оплодотворения; утратил он свою силу, с тех пор как землю заселили его потомки. Да, вторым богом был Кронос, бог блаженного животного существования, лишенного цели; он уступил место Зевсу, который подарил нам разум, справедливость и закон. Да, деточка, все это правда…

Он окропил землю несколькими каплями и сказал:

– Зевсу Олимпийскому!

Эригона последовала его примеру.

После возлияния оба отпили вина из своих кубков и сразу почувствовали, что это какой-то новый напиток, не похожий ни на один из им известных. В нем была и сладость, и свежесть, и крепость, и аромат ласковой летней ночи – при этом оба испытывали какую-то удивительную расслабленность.

Пригубили еще. Первое удивление прошло, уступив место привыканию. От новых впечатлений мысли возвратились к пеану элевсинского певца. Икарий понимал его по-своему; для его дочери в этом было много нового, раньше она не знала о трех поколениях богов. Внимательно вслушивалась она в слова отца, иногда прерывая его каким-нибудь замечанием или вопросом. Да, это был совсем не такой разговор, как раньше, когда он кратким словом поручал ей нарвать клематиса для коз, после чего снова погружался в свои мрачные думы.

«Как же мало знала я своего отца», – подумала Эригона.

В скором времени Икарий осушил свой кубок до дна. Подвинул его дочери, и та наполнила его второй раз. Снова пролил несколько капель:

– В честь героев и умерших душ! – Потом, обращаясь к Эригоне, добавил: – В память о твоей матери, которую ты, бедная, совсем не знала.

И он пригубил вино.

– А какой она была, моя мать? – спросила Эригона, и ей показалось удивительным, что она впервые в жизни задала этот вопрос.

Икарий отпил еще, потом посмотрел на дочку: глаза ее блестели, кровь румянцем играла на смуглых щеках. Да, и та была такой, когда он впервые увидел ее пляшущей в свите Артемиды среди птелейских девушек. Начал рассказывать, как это было, как она стала его женой, как счастливо они жили – до горестного дня, когда та самая Артемида невидимой своей стрелой погасила свет ее очей. Сколько любви, сколько нежности и ласки таилось в душе этого человека – а она ничего о том не знала!

Опустел и второй кубок. Эригона налила отцу третий.

– В честь Зевса Спасителя! – произнес он, возлияв несколько капель. – «Слушай, Зевс!..» – повторил он задумчиво. – А скажи мне, дочка, много ты знаешь таких песен?

Эригона сразу повеселела.

– Из божественных знаю еще песнь о Палладе: Да славится дочь Громовержца, которую царь Пандион велел исполнять на празднике Панафиней; потом – Деметра, царица непорочных мистерий, услышь меня… Потом еще Артемида, свет ночи… А еще о Дионисе.

– О Дионисе? А кто ж тебя мог ей научить, если он никому еще до сих пор не объявлялся, кроме нас двоих?

– Сама сложила.

Икарий посмотрел на дочку с любовью и восторгом.

– А еще какие знаешь?

– Плясовые: Выйди-выйди, ясно солнышко… Быть бы мне лирой, звучной, узорной… и Где ж вы фиалки, где розы мои?..

– А любовные знаешь? – спросил он с улыбкой.

– Знаю и любовные, – усмехнулась она, – но петь их не буду.

Он заглянул в свой кубок – оставалось лишь несколько глотков. Жаль было заканчивать питье. Казалось, только теперь почувствовал он весь вкус вина. Но приказание бога было непреклонным.

– Ну так они мне и не нужны, любовные, – сказал он весело. – На закуску спой мне благодарственную в честь Диониса, которую сама сложила.

– Спою только один куплет, – сказала Эригона, ласково глядя на отца, – он только что пришел мне в голову.

Она встала и запела:

Икарий встал, обнял дочку и нежно-нежно поцеловал. Оба почувствовали, что этот поцелуй стал им наградой за годы отчужденности и одиночества, что только теперь стали они воистину отцом и дочерью.

– Спи сладко, доченька, – сказал он, пожелав ей доброй ночи. – А завтра… О! Завтра начнется новая жизнь.

V

Однако сам Икарий спал беспокойно. Мысли о дочери гнали сон от его век. Другие девушки ее возраста плясали в хороводах в честь праздника Артемиды; там на них смотрели молодые люди, выбирая себе невест. Ее же красота расцветала в одиночестве, и так, в удаленном хуторе, ей и предстояло отцвести.

Такое положение нужно изменить; пусть и она общается со своими ровесницами из Марафона, Птелея, других городов Четырехградия. Но что станется с хозяйством? Придется нанять работника из Марафона или – еще лучше – купить рабыню. Нанять, купить… Да, конечно, но для этого нужны деньги, а где их взять? Поведай, Дионис!

Да… Но ведь не для того объявился ему Дионис, чтобы он, Икарий, держал его дар в тайне. Он пойдет по Аттике как его посол, как некогда ходил Триптолем с посольством Деметры. Учить он будет, разумеется, бесплатно, но свое вино, свое добро он может продать, в этом не будет греха. А у него, как-никак, есть еще две непочатые бочки, да и третья почти полна.

На следующий день, едва зарумянилась заря, встретила его на пороге другая заря – Эригона.

– Здравствуй и сразу прощай, дочка, – сказал ей Икарий.

– Пойду к людям с вестью о боге, благодетеле нашем.

– Как? Уже сейчас?

– Да, дочка. Там указывает мне бог. Принеси два козьих меха, перельем в них то, что осталось в открытой вчера бочке, погрузим их на осла – и в путь!

Эригона скрепя сердце выполнила распоряжение отца; ей не хотелось отпускать его одного.

– Отец! Сердце мне вещует что-то недоброе. Вспомни: ведь Триптолем едва не погиб от руки скифского царя, которому принес свой дар!

– Так то скифы, дочка, а ведь и там не оставила его Деметра. Я же иду к эллинам, своим землякам; чего мне бояться?

Однако и Мера разделяла беспокойство своей хозяйки. С недовольным выражением на морде следила она за сборами, и ее укоризненный взгляд как бы говорил Эригоне: как же ты решилась его отпустить? Когда же Икарий, попрощавшись с дочерью, погнал осла вдоль Эразина, собака снова вопросительно посмотрела на хозяйку. Эригона кивнула утвердительно – и Мера, с жалобным поскуливанием, побежала вдогонку за своим хозяином.

«Беги, беги, моя дорогая, будешь ему помощницей, – подумала Эригона. – О, Дионис, Дионис! Только вчера узнала я, какое золотое сердце у моего отца – и сразу разлука! Что ж, придется работать за троих, – она усмехнулась: – За него, за себя и за Меру. Теперь, мои козочки, я уж вам никак не позволю щипать побеги нашей виноградной лозы».

VI

Икарий быстрым шагом шел вдоль долины Эразина, в эту пору года щедро залитой водой. Заметив, что Мера следует за ним, попытался ее отогнать, но убедившись, что его угрозы и даже пинки напрасны, махнул рукой.

Эразин в той местности долгое время течет между двумя рядами холмов к северо-востоку; потом, достигнув равнины, резко поворачивает на юго-восток, образуя Марафонское болото, то зловещее болото, в котором спустя много веков сгинет персидское войско. Оттуда видна уже голубая бездна моря, и все чаще встречаются тут знаменитые заросли камыша, так называемого флеоса, из которого рыбаки плетут свои неводы.

Дошедши до излучины реки, Икарий остановился. Может быть, направиться в Марафон? Таким было его первоначальное намерение, но под наплывом вчерашних воспоминаний он решил дар свой прежде всего преподнести родному городу его жены – Птелею, где не был ни разу после ее смерти. Покинув долину Эразина, он двинулся на северо-восток.

Вскоре дошел он до пригорка с вязовой рощей, которая дала имя городу: Птелей значит Вязовник. Помнил он эту рощу прекрасно – именно там он впервые увидел свою будущую жену в хороводе Артемиды. Роща осталась такой же; но… Что это? Или ему послышалось? И хоровод тот самый: звуки флейты, девичий смех, песни. Он оставил осла под охраной Меры и потихоньку, прячась за уступами холма, подкрался к роще.

Там действительно пели и плясали девушки. Они то делились на два полухория, то соединяли голоса, то каждая пела по отдельности. Видимо, торжественная часть богослужения уже закончилась, теперь молодые почитательницы Артемиды просто забавлялись. Укрывшись за стволом дерева, Икарий мог отчетливо слышать песнь одного из полухорий:

Тут второе полухорие дало знать о себе:

После полухория вразнобой зазвучали отдельные голоса:

Наконец, соединившись в общий ладный хор, они благочестиво вознесли руки к небесам и запели:

VII

Икарий в немом восторге дослушал песнь до конца: ему казалось, что он помолодел на двадцать лет. Когда умолкли последние голоса, он вышел из-за дерева, за которым скрывался, и громко произнес:

– Красавицы, а кто из вас мне подскажет дорогу до птелейской лесхи? Спешу туда по делу всенародной важности.

Девушки испуганно взвизгнули, но быстро успокоились при виде почтенного крестьянина с сединой в волосах и бороде, учтиво им улыбающегося. Филомела, которая, как дочь демарха, считалась главной в этой компании, отважилась даже на укоризненное замечание:

– А разве прилично гостю, нарушая эллинский обычай, подсматривать за служительницами Артемиды и подслушивать, как они поют?

– Пусть лишит меня своей благосклонности могучая дочь Зевса, если я сделал это умышленно! Нет, мои красавицы, я невольно загляделся на вас: у меня у самого дочка вашего возраста, и я все время думал о том, как хорошо было бы ей петь и плясать вместе с вами.

Филомела сразу сменила гнев на милость:

– И мы будем рады ей, гость, если она так же учтива, как ты.

– А скажите мне, девушки, по какому случаю совершаете вы эти божественные обряды?

Теперь Антианира, предводительница второго полухория, решив, что их старшая уже достаточно себя проявила, вмешалась в разговор:

– Ну как же, гость? Разве ты не знаешь, что в этом году через четыре месяца нас ждет праздник Артемиды Бравронской? Все города Аттики посылают в Браврон своих девушек, чтобы там они стали святыми «медведицами» здешней богини и получили от нее благословение на замужество. Так что и мы не хотим оказаться последними.

– А еще говорят, – добавила черноглазая Андротима, – что сама царица Зевксиппа приедет в Браврон и будет раздавать венки. Правда, Браврон не принадлежит афинским царям, но ради общего согласия град Артемиды намеревается таким образом оказать почет городу Паллады.

– Пусть же богиня почтит вас своей милостью и даст вам победу над дочерями Браврона и над всеми иными.

– О, не так-то легко будет этого добиться, – вставила свое Коринна. – Они очень хорошо обучены. Зато трикорифянок надеемся разбить наголову!

Все рассмеялись.

– Врите себе что хотите, комарихи трикорифские, а нас вам не превзойти.

Икарий усмехнулся. Трикориф был ближайшим соседом Птелея. Это обстоятельство усиливало соперничество между городами. Расположенный среди болот, он особенно страдал от комаров, но, по правде говоря, и Птелею от них доставалось.

– А кто же, – спросил Икарий, – сложил вам эту веселую песнь? Видно, не из чужих он краев, если так хорошо вас всех знает?

– Это ее отец, – ответила Филомела, указывая на Ликориду, – поэт Феспид, житель нашего города. Не приходилось слышать о нем? Он известен всему Четырехградию, а возможно, и всей Аттике.

– Рад буду с ним познакомиться, благородные медведицы, а потому еще раз прошу, чтобы какая-то из вас проводила меня до птелейской лесхи.

– Почему нет, охотно, – ответила Филомела. – Девушки, кто проводит гостя к нашим отцам?

Обращалась она ко всем, но смотрела при этом на Ифиною. Ифиноя была, несомненно, самой красивой из них и уступала первенство Филомеле лишь потому, что та была дочерью демарха; сама же происходила из бедной семьи, отца ее звали Филохор. В других обстоятельствах не попала бы она в хор Артемиды уже по той простой причине, что не имела нужных нарядов. Однако подруги очень ее любили и за красоту, и за добрый характер и потому не только одевали ее за свои деньги, но и выкупали у отца, когда он в праздничные дни требовал, чтобы она работала. Такие услуги со стороны подруг ставили Ифиною в зависимое положение, и она прекрасно это понимала.

– Я готова, – просто ответила она.

Икарий, попрощавшись с девушками, направился в сопровождении Ифинои к птелейской дороге, у которой оставил осла и собаку.

«Итак, с дочерьми договориться удалось, – подумал он. – Послушаем же, что скажут отцы».

VIII

Между тем в лесхе дела шли неважно. Жрица Артемиды Птелейской, жена Феспида, потребовала через мужа, чтобы богине были возвращены ее священные луга, которые по небрежению ее предшественницы постепенно превратились в местное пастбище. Возникли по этому поводу жаркие споры: община не хотела терять доходы, но в то же время опасалась гнева богини. Эврикрат, отец знакомой нам Антианиры, посоветовал обратиться за решением в Дельфы, к Аполлону. Но шутник Филохор возразил, что это равносильно проигрышу дела: «Ясно как день, – сказал он, – что брат не пойдет против сестры». Феспид, яростно стукнув кулаком по столу, потребовал, чтобы Филохора вывели вон: «Если будем слушать безбожников, нас всех ждет погибель!»

Филохор занимался плетением веревок из флеоса и на этом основании называл себя ремесленником. За счет своего красноречия добился места в совете; тем не менее все считали его проходимцем. Некоторых его веселые остроты забавляли, однако последняя выходка настроила всех против него, и Филохор струхнул не на шутку.

В эту минуту в лесху вошла его дочь Ифиноя в сопровождении Икария.

– Привела вам гостя, – громко объявила она.

Хозяевам в тот момент было не до гостей, кто-то даже буркнул, что незваный гость хуже кентавра. Но Феспид его прервал:

– Мужи птелейские! Помните об общеэллинском законе! Слово имеет демарх.

Демарх Стесахор счел уместным сказать прибывшему:

– Да благословят тебя боги, пришелец, мы угостим тебя немного позже: сейчас мы заняты сложным и срочным делом.

– Приветствую птелейских мужей! – сказал Икарий. – Я пришел не за угощением, а с гостинцем для вас, по божьему повелению. Не помешает он вам в вашем деле, а напротив – поможет быстрее его решить.

Слова «по божьему повелению» и почтенный вид гостя привлекли к нему всеобщее внимание.

– Отлично! – поспешил отозваться Филохор, довольный тем, что от него все отвернулись. – Богов всегда нужно слушаться. Но где же этот твой гостинец?

– За дверями. Но к нему еще нужны: большой жбан, вода и столько кубков, сколько вас тут присутствует.

Разумеется, за всем названным отправился Филохор. Когда все было доставлено, Икарий развязал один из своих мехов и положил перед собой на стол.

– Начало от Зевса! – объявил торжественно. – Кто из вас исполнит пеан?

– Я спою, – сказала Ифиноя.

И начала:

Икарий был удивлен.

– Откуда ты знаешь эту песнь? – шепотом спросил он у певицы. – Тот же ритм, та же мелодия, что и у моей Эригоны.

– Так я же от нее впервые и услыхала, – тоже шепотом ответила девушка. – Была однажды у нее, чтобы продать веревок за меру маслин и вдобавок получила эту песнь.

Сказав это, она ушла. Икарий, приготовив предписанную смесь, наполнил кубки.

– Зевсу Олимпийскому, – сказал, совершив возлияние. – Возлияйте и вы, друзья!

Все исполнили сказанное. Вкус вина так поразил их своей новизной, что после первого кубка не было разговора ни о чем другом. Все быстро осушили свои кубки, а быстрее всех Филохор.

Пришел черед второго кубка.

– В честь героев и душ умерших! – провозгласил Икарий, снова разливая вино по кубкам. И добавил: – Вечная память жене моей Клеаристе. Она была вашей землячкой, птелейские мужи.

– Это моя сестра! – радостно воскликнул Эврикрат. – Приветствую тебя, зять! Сразу не узнал, ведь двадцать лет не виделись. Заходи в гости, хотел бы показать тебе твоих племянников – Ферекрата и Антианиру.

– Буду рад их увидеть. С Антианирой, кстати, я уже познакомился и горжусь такой племянницей. Она бы составила отличную пару моей Эригоне.

Завязался разговор о былых временах. Остальные начали поминать своих покойников. Послышались восклицания: «Вечная память Кедону!», «Вечная память Эвбулине!», «Вечная память Эразиниде!»

– Не пора ли все же вернуться к нашему делу, друзья? – заметил Феспид. – Артемида ждет нашего решения. Ты, Филохор, напоследок какую-то глупость ляпнул, шальная голова!

Все только рассмеялись, от прежнего гнева не осталось и следа.

– Но я совсем не об этом хотел сказать, а вот о чем. Устами Аполлона, несомненно, вещает сама Правда; только бы жрец в Дельфах в угоду жрице слов его не исказил.

– Верно говоришь, – отозвался Каллий, отец Каллисто.

В этот момент демарх стукнул ладонью по столу.

– Вечная память Андробулу, моему отцу! Мудрый он был советчик; я не достоин даже развязать шнурки на его башмаках. Но в этот миг его душа как бы ожила во мне. Послушайте, птелейские мужи, какой я дам вам совет. Давайте возьмем две примерно одинаковые свинцовые таблички; на одной нацарапаем «вернуть», на другой – «не возвращать». Таблички эти скрутим и, перемешавши, опустим одну в золотую, а другую в серебряную чашу, зальем воском, запечатаем и поставим в храме Артемиды. Аполлону же пошлем такой вопрос: какую нам выбрать чашу – золотую или серебряную?

– Что ж, я не возражаю, – с явной неохотой ответил Феспид, однако у всех остальных это предложение вызвало полный восторг, особенно у Филохора.

– Вот это действительно мудрый совет! – воскликнул он. – Да здравствует демарх Стесахор! И да сохранится вечная память Андробула!

Все осушили свои кубки. Икарий наполнил их в третий раз.

– Зевсу Спасителю! Пейте, мужи; это третий и последний кубок.

– Слава Зевсу Спасителю! – возгласил Стесахор. – Этот кубок еще вкуснее двух предыдущих.

Одним глотком он до половины опорожнил его.

– И вот что я вам скажу, мужи: хоть вам и понравился мой совет, сам я, обдумав дело глубже, решил иначе. Вижу я, Феспид, что согласился ты со мной помимо своей воли, а на твоем внутреннем чувстве сказалась воля богов. И теперь я думаю так: не следует нам вступать в спор с Артемидой, защитницей нашей. Возвратим ей луга, которые посвятили богине наши предки, она же да благословит земли, которыми мы владеем.

– И в самом деле – давайте вернем! – подхватили все. – С богами лучше жить в согласии.

пропел вполголоса Икарий.

– За мир обязательно нужно выпить, – осмелился вставить Филохор. – Давай-ка, гость, наливай по четвертому кубку!

– Нельзя, мужи! Четвертый – это Кубок Обиды!

– Какой там еще обиды! Обидно будет нам, когда в горле пересохнет.

– Говорю – нельзя! Да и жбан уже пуст.

– Так наполни его!

– Я уже все вылил из меха.

– Ах ты обманщик! У тебя ведь еще один есть. Я своими глазами его видел, когда ходил за посудой.

Икарий смутился. Понял, что присутствующие не на его стороне и смотрят на него как на преступника, пойманного с поличным.

– Тот мех не для вас. Я должен отвезти его в Трикориф.

– Что? Трикорифян собрался потчевать? И это говорит наш родич! Нет, брат, коли уж ты наш, ты нас и угощай, а трикорифяне пусть хлебают из своего комариного болота!

Птелейцы разразились грубым хохотом. Филохор же, получив поддержку, выбежал из лесхи и вскоре вернулся с мехом в руках, бурно приветствуемый всеми, кроме демарха, Феспида и Эврикрата.

IX

Демарх ударил кулаком по столу. Ссориться со своими он не хотел, тем более что и сам был не прочь выпить еще, но допустить беззакония не мог.

– Послушайте меня, мужи птелейские! Не полагается отбирать силой чужое добро. Икарий угостил нас по-родственному, и спасибо ему за это. – Он развязал пояс и достал из кошелька серебряную тетрадрахму с изображением совы. – Кто хочет вина, пусть последует моему примеру.

Все так и сделали, кроме Феспида, Эврикрата и, разумеется, Филохора. Раздались одобрительные возгласы:

– И правда: зачем человека грабить, разве мы кентавры?

Перед Икарием выросла целая горка серебра.

Но он покачал головой:

– Нет, вы меня не поняли. Я охотно угостил бы вас и без всякой платы, но поверьте – не могу: бог не велит.

– Ясно: одной тетрадрахмы тебе мало, – с досадой и нетерпением сделал вывод демарх. – Добавим еще по одной, раз ты такой жадный.

Горка серебра перед Икарием выросла вдвое; Икарий с тайным удовольствием наблюдал, как совушки Афины громоздились одна над другой, подобно курам на насесте. Подумал об Эригоне. Теперь будут у нее наряды, пляски, женихи, развлечения… Однако запрет Диониса не давал ему покоя. Но что поделаешь – так или иначе, они своего добьются. Силой возьмут.

Махнул рукой:

– Будь по-вашему, раз уж так настаиваете. Давайте жбан!

Но Филохор, довольный своим успехом, предложенным не удовлетворился:

– Зачем нам жбан? Мало, что ли, воды нахлебались мы в жизни? Разливай сразу по кубкам!

– Конечно, – подтвердил демарх. – Неразбавленное, поди, еще вкуснее будет.

– Лей, и до краев!

С тяжелым вздохом Икарий повиновался. Другие также протянули к нему свои пустые кубки.

Когда он их наполнил, все принялись пить, не принося жертвы. Крепкое вино жидким огнем разлилось по их жилам. Смотрели они друг на друга, смотрели на Икария, но взгляды их были теперь не такими, как прежде, скрывалась в них какая-то беспредметная подавленная злоба. Видно было, что они только ищут повода, чтобы дать ей выход.

Повод помимо воли подал Феспид.

– Друзья, – сказал он, – не пора ли нам принять окончательное решение? Предлагаю поручить писарям вырезать его на двух табличках: одну поставим на городской площади, а другую – в храме Артемиды.

– Что тебе не терпится? – возразил Каллий. – Позволь уж это дело обдумать как положено.

– Что тут еще обдумывать? Всё ведь уже решили.

– Ничего не решили. Поступило только предложение.

– Точно – только предложение, – подтвердил демарх. – Но разве я тиран? Все мы тут равны.

– Вот именно. Да здравствует равенство!

Выпили еще. Жидкий огонь сильней забурлил в жилах и выступил румянцем на щеках.

– Ты, Феспид, не пьешь с нами, так и помалкивай!

– Не соглашаемся на возврат лугов. Зачем они Артемиде? Мало ей, что ли, цветов на склонах Олимпа?

– Верно!

– Ну что ж? Тогда отложим дело, – тяжело вздохнув, сказал Феспид.

– Поглядите на него! Сам требовал поскорее решить, а теперь – «отложим»!

– Зачем откладывать? Заканчивать так заканчивать. Бабе твоей – фигу! Пусть так писарь и запишет!

– И конечно, на двух табличках.

– Ха-ха-ха!

– А теперь выпьем в знак нашего согласия. Икарий, наливай!

И, не дожидаясь его ответа, у Икария из рук вырвали наполовину опорожненный мех. Вина хватило каждому еще по кубку. Оставшееся забрал себе демарх и никого к меху не подпускал. Он грозно ударил кулаком по столу:

– Я – демарх! Кто против меня?

– Вот тебе и равенство!

– Что??

Он обвел присутствующих взглядом вытаращенных, налившихся кровью глаз. Икария охватил страх: ему показалось, что он видит перед собой разъяренного быка. Подумал, что хорошо бы поскорее уйти, но его удерживала горка серебра, лежавшая перед ним. В кошелек не уместится, а если оставить здесь – разграбят. А может, попросить о помощи Эврикрата или Феспида? Но на этих двух и так все смотрели исподлобья. Нет, лучше не привлекать к себе внимания.

Филохор, слегка шатаясь, подошел к демарху.

– Истинную правду ты поведал! Чем Пандион является для Афин, тем ты для нас. – И, подставив свой пустой кубок, добавил: – Все цари награждают своих верных слуг!

– Поди прочь!

Но у Филохора уже не было сил, чтобы отойти. Он чувствовал огонь в своих внутренностях, чувствовал, что его нужно залить, и не помышлял ни о чем другом.

– Отец мой, спаситель мой, бог мой! Наполни мой кубок! Забери все мое имущество, только налей!

– Все твое имущество, вот так удивил! Что ж у тебя за имущество кроме твоих веревок? Оставь их при себе, а то не на чем будет даже повеситься.

Оба рассмеялись, но большинство уже потеряло способность соображать.

– Всё забирай…

– Да что ж там забирать?

– Жену забирай…

Понимал ли он, что говорил? Скорей всего нет. Ничего для него не существовало, кроме желания любой ценой залить неугасимый жар внутри.

Но демарх еще сохранил рассудок. Он загоготал во все горло.

– Это старуху-то твою? Нет, дорогой мой, оставь ее себе. Это – та же петля. И даром не взял бы. – И вдруг словно осенила его молниеносная мысль: – А знаешь что?.. Уступи мне свою дочурку. Сейчас – и навсегда!..

Стесахор был человеком справедливым и рассудительным. Ифиною любил по-отечески и охотно видел ее в обществе своей дочери Филомелы. Но теперь и его пожирал внутренний огонь. В свете того огня девушка мгновенно предстала перед ним во всей своей красе, такою, какой он видел ее недавно, когда она пела пеан Эригоны, – и этот образ разбудил в нем самую низменную страсть. Да, раньше он этого не понимал – и только теперь понял: он жаждет обладать этой девушкой, должен получить ее любой ценой, получить немедленно. Он взглянул на Филохора своим взглядом разъяренного быка.

– Ну, что? Отдаешь дочку?

Если бы Филохор ответил «нет», тот наверняка убил бы его.

– Ифиною? – пролепетал несчастный, пятясь назад.

На миг очнулись в нем остатки отцовского, гражданского, человеческого достоинства. Но только на миг. Беспомощно переводил он взгляд то на зверскую физиономию демарха, то на мех в его руках, и наконец решительно подставил кубок:

– Согласен. Лей!

– Приведешь ее ко мне сегодня же. Поклянись!

– Клянусь. Наливай!

Демарх наполнил его кубок вином. Филохор жадно поднес его к губам, но в этот момент чья-то ладонь выбила у него кубок из рук. Перед ним стоял Феспид.

– Филохор, ты что – ума лишился? Боги таких клятв не принимают. А тебе, демарх, стыдно пользоваться слабостью человека, потерявшего разум.

– Что? – прорычал тот, ударив кулаком по столу. – Я демарх. Кто смеет мне противоречить?

Но его перекричал Филохор:

– Моя собственность! Что хочу, то и делаю. Я ее породил, не ты! Мне она и принадлежит! Захочу, так даже…

И безумец понес такие непристойности, что Феспид, заткнув уши, направился к выходу. По пути наткнулся на Эврикрата.

– Постарайся выпроводить Икария, – сказал ему. – Он твой шурин. Я же пойду предупрежу свою Ликориду – пусть приведет Ифиною к нам. В случае нужды соберу людей. Не для того избрали мы демарха, чтобы он наших гражданок срамил; хвала богам, не во Фригии живем!

Эврикрат стал пробираться к Икарию. Это оказалось нелегким делом.

Филохор, взбешенный тем, что ему не дали выпить, набросился на хозяина злополучного меха. Он с трудом выговаривал слова, его душила злоба.

– Злодей, разбойник! Смотрите, сколько сов заграбастал!

– Ну, твоих-то тут негусто, – заметил кто-то.

Другие, однако, подержали Филохора:

– Ну и что с того? Все они наши!

– Я о народе беспокоюсь, – подтвердил Филохор. – Я всегда с народом! Злодей. Разбойник! Отдай, что награбил!

Он протянул руку к серебру, но, потеряв равновесие, свалился на глиняный пол и растянулся недвижный как колода.

Все оцепенели: никогда ничего подобного не видели.

– Что с ним? Никак умер?

– Действительно умер.

– Эй, демарх! Филохор умер!

Демарх, который только что допил остатки вина прямо из меха, с трудом поднялся с места.

– Я демарх! – тяжело выдохнул. – Кто против меня?

Он хотел подойти к лежащему Филохору, но ноги отказывались ему служить. Он пошатнулся.

– Что творится, мужи! Знать, и мне умирать пора.

– И нам! И нам! – послышались крики. – Мы все отравлены!

– Отравитель! Отравитель!

Демарх, сильный как бык, вырвал из столешницы мраморную плиту, всю залитую вином; другие вооружились палками. Все бросились на Икария.

Кубок Обиды взял свое.

X

Эригона сидела на своем обычном месте за прялкой. Все ее мысли были об отце.

«Его там чествуют как вестника божьей милости и божественной Ирины! О Дионис, да будет благословен твой приход! Как теперь расцветет хутор на Эразине!»

Тут ей показалось, что кто-то скребется в дверь снаружи. Она прислушалась: звук повторился, и послышалось жалобное скуление.

Бросилась отворять дверь. Мера! Что это значит?

Понуро поджав уши и хвост, продолжая поскуливать, верная собака подползла к ногам своей хозяйки.

У Эригоны подогнулись колени.

– Мера! Где отец?

Собака указала мордой на выход.

– Что ж, раз надо идти – идем.

Она вышла, оставив дверь открытой. Спустившись к Эразину, пошла вниз по его течению. Шла словно в каком-то забытьи, с опущенной головой. Потом, подняв голову, увидела солнце, окруженное тучами.

– Гелиос, скажи! Мой отец жив?

Тучи еще сильнее сгустились вокруг солнца, а затем и полностью закрыли его.

Тогда она обхватила руками голову и заголосила. Прохожие, пентеликонские угольщики, посмотрели на нее с тревогой: это был протяжный стон. Но постепенно он стал облекаться в слова:

На людей и их оклики она не обращала внимания.

Дойдя до излучины, где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.

Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.

– Спасибо, милостивец! – благодарила кого-то Эригона. – Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?

– Глядите, улыбнулась! – шептались окружившие ее люди. – А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее – внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.

Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:

Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.

Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.

У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.

– Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?

– Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.

– Эригона, Эригона!

Но в ответ они услышали только слова песни:

– Могучая Геката! – в ужасе воскликнула Ифиноя. – Так она – мертвая?

– Нет, – ответила Ликорида, – живая. Но ты видишь печать на ее лбу?

– Какую печать!

– Печать Персефоны, – прошептала Ликорида. – Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.

Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».

Эригона перестала петь.

– Ты снова со мной, милый? – спросила кротким, неземным голосом. – Зовешь меня к себе? К нему, к ней – и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.

И она потянулась к своему поясу.

XI

На следующее утро девушки снова собрались в вязовой роще Артемиды, но не для того, чтобы петь и плясать. Все пугливо жались к Антианире, Филомела же, прежде гордая и высокомерная, была до такой степени пристыжена и унижена, что своим видом вызывала жалость.

– Все здесь? – спросила Антианира.

Коринна оглядела присутствующих:

– Двух нет – Ликориды и Ифинои.

– Их ждать не будем. Феспид велел им не появляться на людях: опасаются, чтобы с Ифиноей…

Оборвала себя, встретив умоляющий взгляд Филомелы.

– Антианира, дорогая, расскажи, как все это случилось, – сказала Каллисто. – От отца моего ничего узнать невозможно: ничего, говорит, не помнит. И очнулся он только вчера вечером, когда мы с матерью и рабом Ксантием принесли его из лесхи до дому.

– Что тут рассказывать, – неохотно пробурчала Антианира. – Пили напиток Икария, пили – и до того напились, что, обезумевши, убили его самого.

Филомела подняла голову.

– Отец говорил, что убили его за дело: в напитке была отрава, и от нее все обезумели.

– Твоему отцу лучше бы помолчать, да и тебе тоже, – начала было дочка Эврикрата, но тут же пожалела о сказанном, увидев, что Филомела залилась слезами… – Поверь, дорогая, я не хотела тебя обидеть, но ты ведь знаешь, что Икарий мой дядя. Не был он отравителем: дал им столько, сколько было можно, а остальное они у него отняли. Его убили, а сами легли вповалку. Только они-то потом встали, а Икарий уж не встал. И только что отец мой с Феспидом похоронили его за трикорифской стеной, на пригорке под вязом. Так-то, мои дорогие, – продолжала она, – кровь зависла над нами, родная кровь. Трудно будет смыть это пятно. Не придется нам теперь участвовать в бравронском празднике Артемиды.

Девушки расплакались.

– Но что же теперь делать? Что делать?

– Именно это решают сейчас наши отцы на току за городом. Посмотрим, не найдет ли Феспид какого-нибудь выхода.

Разговор был прерван появлением двух отсутствующих. Обе были не в себе. Ифиноя тряслась как в лихорадке, Ликорида же, тоже бледная и взволнованная, тщетно пыталась успокоить подругу.

– Ох, девушки, ох, милые, не ходите, не ходите туда! Хватит того, что я там побывала. А собака все воет и воет. Она качается, а собака воет.

– Что такое? Что такое?

Ликорида жестом подозвала Антианиру.

– Так что случилось? – спросила та.

Ликорида пожала плечами.

– Я побежала. Что мне оставалось делать? За стену трикорифскую. Где эта собака выла. Ну и – увидела.

– Что увидела?

Ликорида шепнула ей на ухо:

– Дочка Икария повесилась над его могилой. Я не видела, а Ифиноя видела. А по дороге узнала и о других вещах, о которых ей знать не положено. И вернулась, как видишь, с печатью Персефоны на лбу.

Ифиноя услышала последние слова.

– Печать Персефоны? Глупость! Это совсем не то! Ты ведь знаешь, Филомела! Мой отец продал меня твоему за кубок вина!

– Замолчи, ненормальная! – прикрикнули все на Ифиною, заметив, что Филомела близка к обмороку.

– Почему я должна молчать? Нет, я пойду к демарху. Мы бедные, но честные. А теперь станем и богатыми. Демарх своего кошелька не пожалеет. Прощайте, подружки, нет мне больше места среди вас: я теперь не свободная гражданка, я теперь…

Но на нее уже никто не обращал внимания: все переживали за Филомелу. Та через некоторое время пришла в себя и спросила:

– Где эта несчастная?

Теперь только вспомнили об Ифиное. Кто-то вспомнил ее слова: «Пойду к демарху». Но Филомела покачала головой.

– Не может быть. Но все-таки пойду ее поищу.

И пошла, взяв с собой Андротиму. Прошел час. Вернулись они бледные, не говоря ни слова.

– Ну так что? Где Ифиноя?

Филомела продолжала молчать. Андротима, под напором подруг, наконец ответила:

– Погасла звездочка Птелея.

– Где?

– Над могилой Икария.

– Девушки, идемте домой! – воскликнула Антианира. – Спросим, как быть, у наших матерей. Пусть соберутся у жрицы Деметры!

Она взяла под руку Ликориду и пошла по дороге. Остальные двинулись за ними.

Филомела и Андротима остались вдвоем.

Первая подняла глаза на подругу и слегка улыбнулась.

– И тебя она позвала?

– Да.

Печать Персефоны легла на обеих.

XII

Словно обрушился свирепый мор. Едва успели похоронить Эригону рядом с отцом, как пришлось погребать Ифиною. Затем обнаружили Филомелу с Андротимой, которые повесились одновременно. А теперь печать Персефоны легла и на остальных, кроме Антианиры и Ликориды. Матери стерегли их, не выпуская из дому, но так не могло продолжаться вечно. По совету Феспида, который выполнял обязанности демарха, решили послать гонца в Афины, к царю Пандиону. Отправили Филохора, который был известен как лучший скороход. От Птелея до Афин было около сорока пяти километров, но Филохор, выйдя перед рассветом, на закате уже вернулся.

Все ожидали его на току.

– Ну, что?

– Царь Пандион рассказал, как нужно поступить: девушкам связать руки и держать каждую по отдельности до самого его приезда. А приедет он после того как встретит возвращающуюся из Дельфов феорию, которую он отправил туда для получения божьего совета. До его приезда ничего не предпринимать.

Дней десять прошли в тревожном ожидании. Наконец, конные гонцы объявили о скором приезде любимого богами царя Пандиона. Царь прибыл вместе с царицей Зевксиппой и двумя афинскими экзегетами дельфийского бога. Царица приказала сразу же привести к ней Антианиру и Ликориду. Она приласкала девушек и поручила обойти всех матерей и заверить их, что все будет хорошо, новых жертв в городе не появится.

Царь же приказал созвать всех граждан на луг Артемиды. Когда все собрались, он обратился к ним с такими словами:

– Мужи энойские!

Все были ошеломлены. Что значит это обращение?

– Мужи энойские! – повторил Пандион с нажимом. – Первое, что велел передать вам бог, так это то, что ваш город лишается оскверненного имени Птелей, которое обрекается на вечное забвение. Отныне называться он будет Эноя (Виноградник) в память о том, что первым получил дар вина из рук Икария, посла и вестника новоявленного бога, благословенного Диониса.

Поднялся глухой ропот. Пандион заметил это и продолжил:

– Да, благословенного! Икарий, передавая вам его дар, научил вас, как этим даром пользоваться, и предупредил, что существует Кубок Обиды. Мужи энойские, запомните мои слова: легче бывает отказаться от какого-либо наслаждения, чем пользоваться им в меру. Искусство меры отличает свободного человека от раба. Мы, эллины, гордимся тем, что рождены для свободы, а не для рабства. Поэтому и дар вина был доверен нам. Но вы не исполнили божий наказ. Выпив больше предписанной меры, вы упились, в пьяном виде совершили порочные действия и в конце концов убили избранника и посланца Диониса. Совершили вы это в пьяном виде, но не думайте, что управляло вашими действиями вино. Думать так могут только рабы. Согласно же эллинским представлениям это обстоятельство только удваивает вашу вину. Эллинский законодатель установил такой закон: кто совершил преступление в пьяном виде, тот подлежит двойной каре: и за само преступление, и за пьянство. Вы не только убили посла Диониса, но и свели тем самым в могилу его дочь Эригону, возлюбленную Дионисом. За это обрушился на вас божий гнев: бог наслал на дочерей ваших смертную тоску. А теперь Аполлон моими устами объявляет вам, как вы можете смирить его гнев. Мужи энойские! Милость богов достигается чистотой сердца и добрыми делами; много значат в нашей жизни молитвы и обряды, действующие на наши чувства и на проявление нашей воли. Не пренебрегайте обрядами – глубокое кроется в них содержание. С этого дня Икарий и Эригона станут для вас – героями. Их прах вы перенесете к истокам Эразина, где находится их хутор; там построите им часовню и ежегодно будете совершать в ней жертвоприношения. Со временем там возникнет селение, которое в память о герое получит имя Икария. А чтобы избавить девушек от смертной тоски, изготовьте для них безопасные петли вместо тех смертоносных, на которых повесились их подруги. Кто из вас умеет плести веревки?

Выступил вперед Филохор:

– Я, великий царь!

Пандион внимательно посмотрел на него:

– Это ты приходил ко мне в Афины?

– Я, милостивый государь.

Пандион посовещался со своими экзегетами. Потом сказал:

– Филохор, велик твой грех перед богом; но ты искупил его и горем своим, и делом своим. Бог принимает твою услугу. Иди и принеси нам десять толстых веревок по девять-десять локтей каждая.

Филохор удалился, чтобы исполнить приказание, а Пандион тем временем продолжил свою речь:

– Тому, о чем сказано, вы, мужи энойские, положите только начало; затем вся Аттика последует вашему примеру; однако каждый должен высечь в своей памяти – нужно опасаться Кубка Обиды. И как цветок вырастает на могиле, так со временем из вашего преступления, повлекшего столько несчастий, произойдет веселый праздник Сельские Дионисии. Те песни скитаний, которая пела Эригона, когда искала своего отца, необходимо восстановить из отрывков, которые слышали прохожие; это святые песни, они любы Дионису. Утерянные строки дополнит Феспид, которому я поручаю стать основателем нового обряда. Ваши девушки будут их петь на праздничных гуляньях. Вам же, мужи, во искупление совершенного греха надлежит сделать следующее. Молодым вином, которое созреет к празднику Сельских Дионисий, наполнить козьи меха, смазав оливковым маслом их и без того гладкую поверхность, – тут царь усмехнулся, – и проводить вот какие состязания. Пусть участники их запрыгнут одной ногой на козью шкуру. Будут они шататься, спотыкаться – пусть. Кто дольше других удержится на мехе, тот станет победителем. Это веселое шутливое качанье и спотыканье убережет вас от постыдного пьяного шатания под ошеломляющим действием напитка, принятого сверх меры.

И долго еще объяснял добрый царь сельчанам особенности и смысл нового праздника; но вот со стороны городка показалось шествие. Впереди шла царица Зевксиппа рядом с женой Феспида, жрицей Артемиды; за ними Антианира и Ликорида. Дальше шли девушки с завязанными руками: Коринна, Никандра, Пандора, Каллисто и другие в окружении своих матерей; сбоку шли их младшие сестры. Замыкал шествие Филохор в сопровождении юношей с веревками в руках.

По команде царя веревки привязали к рядом стоящим деревьям – получилось десять качелей.

– Дети, – обратился царь к девочкам, – покачайте своих кукол.

Кукол привязали к качелям, и девочки принялись их баюкать, передавая одна другой, с визгом и шиканьем. Когда развлечение было в разгаре, царь приказал подвести к качелям девушек со связанными руками – всего их было десять. Поначалу они настороженно отнеслись к происходящему, но постепенно радость юных стала передаваться и им: печать Персефоны исчезла с их лиц.

– Развяжите им руки! Красавицы, покачайте ваших сестер!

Приказ исполнили. Видно было, как жизнь возвращается к девушкам, на щеках их заиграл румянец.

– А теперь покачайтесь на качелях сами!

Это распоряжение было выполнено еще охотней. Снова зазвенел серебристый девичий смех, как в тот прекрасный день, когда песни в честь Артемиды звучали в этой самой роще.

Ликорида подошла к качелям и запела:

Смех умолк, печаль пришла на смену веселью, слезы заблестели в глазах девушек. Но это были добрые, очищающие слезы. И долго еще под звуки пения Ликориды взлетали вверх и опускались вниз спасенные девушки под зеленым сводом зеленой рощи.

Когда качели остановились, девушек подозвала к себе царица, расцеловала каждую и сказала:

– Ну что, красавицы, через четыре полнолуния состоится праздник Артемиды в Бравроне, и я приеду туда раздавать венки. Вы там будете?

– Будем, милостивая царица. Все будем, если бог позволит.

– Так не забудьте же – уже и так долго ожидает вас ваш венок.

Все собрались было расходиться, но царь снова подал голос:

– Мужи энойские! Ваше право выбирать себе демарха остается в силе. Конечно, ни один из тех, кто причастны к пролитию крови Икария, не сможет приносить за вас жертвы бессмертным богам. Поэтому демархом вашим станет Эврикрат, а его ближайшим советником – любезный богам Феспид. Но это еще не всё. Ферекрат, сын Эврикрата, и Ликорида, дочь Феспида, подойдите сюда.

Юноша и девушка подошли.

– Ферекрат, у истоков Эразина остался хутор, принадлежавший бедняку Икарию, твоему дяде. Хутор невелик, но его ждет великое будущее – из него вырастет селение Икария, освященное покровительством Диониса. Там ты поселишься, взяв в жены дочку Феспида. Надеюсь, ты станешь ей хорошим мужем… Нет, еще не сейчас, – добавил он, заметив, что девушка покраснела до самых ушей. – До того пусть она в свите медведиц послужит Артемиде и своим усердием добьется ее покровительства. Феспид не имеет потомства по мужской линии, так пусть же его имя станет священным в вашем роду. И подсказывает мне мое сердце, что наступит пора, когда Феспид из Икарии посвятит афинскому празднику Диониса такое творение, которое прославит и его и нас на все времена среди всех народов. Мужи энойские, солнце скрылось за Парнетом, и над морем заблестели первые звезды. Расходитесь с миром по своим домам вместе со своими дочерями – им больше ничто не угрожает. Мы же с царицей просим тебя, Феспид, оказать нам гостеприимство на эту ночь.

II. Заклятый двор

I

В ограде Деметры Фесмофоры было в тот день особенно шумно. Весь вчерашний прошел у женщин в посте, молитвах и серьезных хороводах; но уже с вечера, после розговен, началось веселье, а утро следующего дня принесло праздник материнской гордости, Каллигению. Теперь «молодые» были предметом иногда нежного, чаще добродушно-насмешливого ухода со стороны «старых»: кому-то достанется венок? Пока он свешивался с каменной руки статуи Каллигении, стоявшей на площадке Пникса перед палатками, между статуями Деметры и Коры: его присуждение требовало различных приготовлений, из которых первым был выбор коллегии судей.

По обычаю их должно было быть три; разумеется, все из «старых». О председательнице не было сомнений: всеми голосами прошла царица Праксифея. Это не было обязательно; перед Деметрой все считались равными, но среди присутствующих не было, кажется, ни одной, которой эта достойнейшая женщина не оказала той или другой услуги, и из маленьких героев праздника не один был ей обязан тем, что благополучно увидел свет дня. Но о заседательницах много спорили: заявляли притязания те, которые сами во время оно получили венок Каллигении, но заявляли и те, которые среди «молодых» имели наибольшее число дочерей.

Готовились и «молодые»: сначала спели хором песню в честь Каллигении, сопровождаемую взаимными насмешками и колкостями, а затем отправились в палатки наряжать каждая своего младенца.

Наконец, зычный голос глашатайши возвестил, что приготовления кончены, и все стали собираться на площадке. Перед статуей Каллигении стояли длинные столы, покрытые мягкими овечьими шкурами; на них было приказано разложить малюток спеленутыми, всех рядышком. Когда это было сделано, матери отошли в сторону, и царица с заседательницами стали их обходить, на значительном промежутке одна от другой. У головы каждого ребенка стояла покрытая чашечка с отверстием посредине покрышки; в это отверстие понравившемуся ребенку опускали миртовый листик.

Хотя это делалось только при третьем обходе, однако уже при первом было заметно, что всем трем женщинам особенно понравился один сочный карапуз, убранство которого свидетельствовало о заботливости, но не о богатстве его родителей. Круглое упитанное личико, еще очень далекое от строгости аттического профиля; ясные, зеленовато-голубые глазки; свои ручонки ему после долгих потуг удалось выдобыть из-под пеленок – этот успех привел его в хорошее расположение духа, и он, перебирая освобожденными ручонками, внимательно их рассматривал и, казалось, одобрял.

После третьего обхода секретарша сосчитала тех детей, у которых в чашечках оказалось по три листика; таких было около десятка; их оставили, остальных убрали.

Оставленных судьи приказали раздеть; начался второй внимательный и всесторонний осмотр, сопровождаемый совещанием. Когда он кончился, царица решительно подошла к тому ребенку – это был мальчик, – который всем сразу понравился. В то же время глашатайша сняла венок с руки Каллигении и дала его царице.

– Мать этого ребенка, выходи!

Из толпы окружавших выделилась, сияя гордостью и счастьем, молодая крестьянка, крепкая и красивая, с румяными загорелыми щеками.

– Кто, чья и откуда? – спросила царица.

– Необула, жена Агнона, с приморского хутора под Гиметтом.

– Агнона? – с недоумением переспросила царица. – Я помню жену Агнона, гиметтского хуторянина: она была моих лет. Но уже в прошлом году я не видела ее на празднике Деметры.

– Это была его первая жена, царица; она умерла, скоро будет два года.

Праксифея неодобрительно покачала головой и вполголоса прочла:

– Итак, – продолжала она громко и с ударением, – перед нами маленький сын Агнона и Необулы?

Необула поняла намек.

– Царица! – укоризненно сказала она. В этом упреке было столько искренности, что Праксифея мгновенно раскаялась в своем подозрении.

– Не обижайся, дочь моя, – сказала она, целуя Необулу в лоб. – Будь и впредь целомудренна, чтобы Деметра любила тебя и благословила твою семью и твое хозяйство. Но прежде чем присудить тебе венок, мы должны тебя кое о чем спросить. Во-первых, где находятся гробницы твоих и Агноновых предков, и тщательно ли вы им приносите жертвенные дары в поминальные дни?

– Наши гробницы находятся на мысе Зостере в двух стадиях от храма Аполлона; это издали видные с моря курганы. Мы исправно приносим им дары в праздники Анфестерий и Генесий.

– Правду она говорит? – спросила царица, обращаясь к толпе.

– Правду! Правду! – ответило два голоса; это были соседки Необулы по хутору, ночевавшие в одной с ней палатке на празднике Фесмофорий.

– Хорошо делаете, дочь моя; за это и ваши дети и потомки отплатят вам тем же. Но по соседству с землей Агнона находится и капище и роща героя Анагира; получает ли он от вас полагающиеся по общеэллинскому закону приношения?

Необула ответила не сразу; но вид венка в руке царицы заставил ее побороть нерешительность.

– Каждый год блаженный герой получает от нас козу.

– Правду она говорит? – опять спросила царица.

Но ответа этот раз не последовало.

– Так как никто не подтверждает справедливости твоего показания, то согласна ли ты сама подтвердить его клятвой?

– Согласна, – ответила Необула, подумав.

– Повтори же твои слова и в заключение, касаясь головки твоего ребенка, скажи: в этом клянусь.

Необула исполнила требуемое.

– И хорошо, дочь моя. Велика сила героев: она – вторая после силы бессмертных богов. Итак, сыну Агнона и Необулы присуждается венок Каллигении; но как его звать, нашего маленького победителя?

– Царица, – сказала Необула, краснея от радости: – Агнон приказал мне в случае победы тебя попросить дать имя младенцу.

– Меня? – спросила Праксифея. – Но почему не хотите вы дать ему имя его деда? Отца Агнона, помнится, звали Архедемом?

– Нельзя; Архедемом зовут старшего сына Агнона от его первой жены Еврилиты.

– Ты права, я забыла. Тогда дадим ему имя его победы; глашатайша, возгласи: венчается Каллиген, сын Агнона и Необулы.

Глашатайша исполнила ее приказание.

– Гражданки, – прибавила Праксифея, обращаясь к толпе. – Венчается один, но заслуживших много. Всех, чьи младенцы получили хоть один листик, я приглашаю сегодня ко мне на ужин, во дворец Эрехфея.

II

Хутор Агнона находился на том месте извилистого Саровского побережья Аттики, где гора Гиметт, спускаясь все ниже и ниже, под конец низвергается в море, образуя далеко выдвинутый мыс Зостер. И здесь она, впрочем, как бы не хочет прекратить своего существования и, погрузившись, опять выплывает на поверхность в виде круглого, щитообразного пустынного островка Фабриды. Дорога из Афин вела, впрочем, не вдоль побережья, а в обход Гиметта и по восточному его склону. По ней и отправилась после угощения у царицы Необула с соседками и рабынями на двух запряженных мулами двуколках. Соседки покинули ее, не доезжая моря: одна с няней и ребенком подъехала она к хутору, где ее ждали Агнон с Архедемом. Уже издали махала она полученным от царицы венком; когда двуколка остановилась, она протянула ребенка мужу.

– Ну, Каллиген, – сказала она значительно, – приветствуй отца.

С ласковой улыбкой принял Агнон сынка.

– Будет достоин старшего брата, – сказал он. – Архедем ведь тоже в свое время получил венок Каллигении.

Необула сдвинула брови; напоминание ей, видимо, было неприятно. Агнон заметил ее неудовольствие и, чтобы задобрить ее, сказал ей:

– А мы в твое отсутствие тебе тоже приготовили радость: с божией милостью, новая хозяйка, войди в наш новый дом!

– Не хочу.

Агнон оторопел.

– То есть как же не хочешь? Не ты ли все время бранила нашу старую лачугу и дождаться не могла переезда в новый дом?

– Не хочу потому, что он не готов.

– Чего же в нем недостает?

Необула с детским смехом бросилась на шею мужу.

– Милый мой, ты еще не все знаешь. Я была гостьей царицы. Те, – указала она рукой на деревню, где жили соседки, – те нет, но я была. Ах, милый, ты не представишь себе, что это за красота. Двор окружен колоннадой. Посредине два высоких столба: это вход в царицыну хорому. Вот я и решила, что и у нас должен быть такой же вход.

– Что ты, опомнись! Нам ли с царицей тягаться?

– И совсем не надо тягаться: только два столба мне поставь и над ними красивый фриз с триглифами и фронтон; вот и все. И это ты легко можешь пристроить к тому, что уже есть.

– Очень легко, как же! Откуда я тебе возьму два таких огромных дерева?

– А вот!

Она показала ему рукой на две сосны, высоко вздымавшие свои головы среди вязов и чинар соседней рощи. Но лицо Агнона приняло очень серьезное выражение.

– Ты забываешь, моя пичужка, что это – роща Анагира.

– Не забываю, а отлично помню.

– Послушай, моя баловница, брось свои прихоти; дело важнее, чем ты думаешь. – Он опустил глаза и после паузы, с легкой дрожью в голосе, продолжал: – Ты помнишь, как умерла моя первая жена Еврилита?

– Помню: упала в колодец и утонула.

– Вот то-то и есть, что не упала.

Необула отпрянула в ужасе:

– Что это значит?

– Колодец был вырыт мною в участке заповедного луга Анагира, врезавшемся клином в мою землю. Я думал, что имею право это сделать, так как все, приходящие поклониться герою, ко мне обращаются за водой…

– Ну?

– Когда колодец был готов, я послал к нему Еврилиту, чтобы принесла воды поливать огород. Время было вечернее. Пошла старушка и вскоре бегом вернулась обратно – как теперь вижу ее широко раскрытые глаза. «Нагнулась, говорит, чтобы снять ведро с ворота – вдруг из глубины высовываются какие-то длинные белые руки и хватают меня за шею».

– Могучая Геката!

– Я прикрикнул на нее, чтобы она бросила свои бредни, и вторично послал ее за водой. Она пошла нехотя – и не вернулась. Она всегда очень покорна была и меня боялась больше, чем Анагира.

Необула многозначительно тряхнула головой.

– После этого я уже не мог приносить Анагиру прежних жертв и возлияний; между нами точно война была. И надеялся я, что он освободит меня от своего соседства и пойдет в другое место.

– Правильно!

– И что же вышло? Анагир исправно сам брал по козе в поминальный день.

– И спасибо ему. Так я и царице сказала, а то не получил бы наш сыночек венка.

– Утомила меня эта война, и я решил испросить себе прощение у почтенного героя, чтобы он по-прежнему покровительствовал нам, получая от нас следуемое.

– Ну нет, Агнон, с этим я не согласна. Сдаваться не намерена ни ему, ни тебе – я не Еврилита. Надо сделать так, чтобы Анагир нас покинул, и для этого первым делом срубить те два дерева. Этим заодно и меня потешишь и его уязвишь. А пока это не сделано – я не хозяйка в твоем новом доме!

С этими словами она встала и, кликнув няне нести ребенка за ней, быстрыми шагами отправилась в старую избу, где и заперлась.

III

В следующий поминальный день опять загадочным образом исчезла коза из Агнонова стада. Весь день искал ее Архедем среди скал и зарослей Гиметта; наконец, ночь заставила его отказаться от дальнейших поисков и вернуться домой – в тот новый двор, где он жил с отцом.

Луна уже выплывала из-за темного гребня аттического Олимпа, когда он приблизился к роще Анагира, лежавшей на пол пути между Гиметтом и домом Агнона. Он остановился: идти ли прямо, или свернуть в сторону, чтобы обойти владения неприятеля?

Ему показалось, что роща зажила какой-то тихой таинственной жизнью. Дубы и чинары шумели в ночном ветерке; но через этот шум слышалось чье-то точно пенье, чья-то точно речь. Он стал прислушиваться: пенье было жалобное, точно кого-то хоронят, слышны были и слова, но разобрать их он не мог. Дрожь пробежала по его телу: уйти бы, уйти поскорее! Да, теперь не уйдешь. Он чувствовал какую-то странную, необъяснимую тягу; казалось, воздух застыл вокруг него и уносил его непреоборимым течением к роковой роще.

– Я погиб, погиб! – твердил он себе. – Это – могучие дриады справляют свои хороводы, и я их подслушал!

Ему вспомнился рассказ об аттическом юродивом Бакиде, который тоже однажды подсмотрел и подслушал нимф и стал «нимфолептом», то есть одержимым нимфами. Потеряв рассудок, он скитался по деревням и говорил бессвязные речи, из которых благочестивые люди составляли оракулы. За них его изредка кормили, поили и одевали, но чаще ему приходилось голодать и ночевать под открытым небом, и мальчишки бросали в него камнями.

«То же и со мною будет», – с содроганием думал он.

И все же он не мог противиться таинственной тяге, увлекавшей его все ближе и ближе к роще Анагира. Все явственнее и явственнее слышалось похоронное пенье; все глубже и глубже проникали к нему в душу эти печальные, раздирающие звуки. Он забыл даже о своем страхе: его сменила жалость, такая жалость, которой он не чувствовал со времени смерти своей матери.

Вот уже видны образы поющих – да, это, несомненно, дриады. Они сплелись в хороводе и тихо, плавно ходили вокруг двух своих сестер, стоявших посредине с распущенными волосами и в черной одежде. Что это? Не мертвых, значит, оплакивают, а живых? Да, по-видимому: те две плакали, а остальные пели:

Они умолкли, и обреченные в свою очередь запели:

Вдруг хоровод остановился: нимфы заметили приближающегося Архедема. И он их успел разглядеть, и то чувство печали, которое завладело было его душою, уступило место новому чувству – чувству восхищения перед этой невиданной, неслыханной красотой. Теперь он уже не боялся и не грустил – он бы охотно отдал свою жизнь, земную и загробную, лишь бы ему дали хоть на время слиться с ними, приобщиться их божественного бытия.

Цепь была разорвана; только обе обреченные остались на месте, остальные подошли к опушке рощи. Послышались голоса:

– Вот враг!

– Задушим его!

– Или обезумим!

– Зачем? Разве вы не видите, что смертоносная Кера уже сидит на его плече?

– Страшная Персефона! Да ведь он скоро после них сойдет в могилу. И, боги, какой ужасной смертью!

– Подруги, посмотрите, какой он прекрасный! Нет, мне жаль его.

– И нам, и нам.

– Сестры, приголубим его! Пусть хоть эту ночь проведет в неге и любви!

– Он стоит милости нимфы; сам Дафнис не мог быть прекраснее.

– Кто же будет ему подружкой? Знаем, все готовы. Ловите мое запястье, невесты!

– Я поймала! Он мой!

– Поздравляем, Филира[2]!

– Стыдно, нимфы! Сестер забыли!

И хоровод восстановился. Сам не сознавая, что с ним происходит, Архедем очутился в цепи пляшущих: Филира взяла его за руку и нежно-нежно посмотрела ему в глаза. Теплой волной заливало его блаженство; теперь он знал, что такое жизнь олимпийских богов.

– Я твоя подружка! Хочешь?

– Хочу ли я? Боги! Да я все спрашиваю себя, не сон ли это!

– А может быть, и взаправду сон? – шаловливо спросила Филира, целуя его в губы.

– Тише! – крикнула старшая. – Хоровод, кружись!

И опять полились жалобные напевы:

И опять прежняя печаль овладела душою юноши. Но, странное дело! Чувство блаженства не стало от этого слабее. Он одновременно и плакал, смотря на обреченных, и ликовал, чувствуя прикосновение руки Филиры.

– Нимфа, любимая! – шепнул он ей во время ответной песни. – Кто эти две, и зачем вы их оплакиваете?

– Спроси их сам, если хочешь. Только лучше не хоти!

Но он не мог не хотеть. Когда песня кончилась, он решительно выступил вперед. Не выпуская, однако, руки Филиры.

– Дриады могучие, ответьте мне! О какой смерти поете вы? Кто вас убьет?

Одна из плачущих, стряхнув слезы с ресниц, пристально посмотрела на него.

– Ты нас убьешь!

А другая прибавила:

– Но и сам будешь убит нами!

Архедем вздрогнул.

– Филира, милая, что они говорят? Заныло сердце у меня, как будто я проснулся, и от прежнего блаженства ничего не осталось.

Филира потупила глаза.

– Я же тебе говорила, чтобы ты не спрашивал. Вы, люди, только незнанием и счастливы. Но постой, я утешу тебя. Назови мне какое-нибудь желание, я исполню его.

– Желание? Я желаю, чтобы перестали плакать эти две несчастные, чтобы они были блаженны и радостны, подобно вам.

– Это желание ты сам можешь исполнить, если захочешь; но ты не захочешь. Нет, назови мне другое.

– Других у меня нет; все заснули.

– А ты их разбуди! Припомни, чего желал ты весь прошлый день?

Архедем припомнил и улыбнулся.

– Желал найти козу, исчезнувшую среди зарослей Гиметта.

– Вот это дело. Искал козу, и нашел нимфу. Но я не обидчива. Пойдем, я покажу тебе твою козу.

Юноша оторопел:

– Ты, надеюсь, шутишь?

– Я? Нимало. Я ведь не сказала, что отдам тебе ее – не могу, Анагир не велит. Но показать тебе ее могу. А дам тебе… – и она вторично поцеловала его, – дам тебе… себя. Доволен? Стоит нимфа козы?

Опять волна блаженства залила его. Филира же, нежно обвив его рукой, повела его обратно к Гиметту. Луна сияла на небесах, и в роще Анагира слышались, постепенно замирая, жалобы нимф о своих обретенных подружках:

IV

Был холодный вечер осеннего дня. Необула с Архедемом сидели в красной хороме нового двора – действительно красной хороме, украшенной высоким порталом с фризом и фронтоном. Маленький Каллиген спал тут же, в колыбели, при матери. Необула нянчилась с ним сама – его няня, благочестивая женщина, ни за что не хотела переселяться в святотатственный двор и объявила, что скорее даст себя убить.

Оба были не в духе. Архедем тоскливо прислушивался к унылому завыванию осеннего ветра и к далеким раскатам саронских волн.

«В такую ночь они не выходят», – думал он про себя.

– Архедем, расскажи мне что-нибудь!

– Что именно, матушка?

– Что-нибудь. Ты теперь так часто выходишь по ночам, неужели с тобой не бывает никаких приключений?

Архедем вздохнул и ничего не ответил.

– Да вот, припомнила. Ты как-то обмолвился, что видел козу, похищенную у нас Анагиром, но взять не мог. Расскажи, как это было… Ну вот, ты улыбнулся; видно, вспоминать об этом тебе не противно. Расскажи!

– Что же, матушка, рассказать можно. Искал я весь день, десять раз занозил себе ногу, изодрал все платье об эти проклятые гиметтские колючки – ничего. Солнце зашло; пришлось думать о возвращении. Иду я, иду – и вдруг на полпути… какой-то голос говорит мне: «Пойдем!»

– Какой голос?

– Внутренний, матушка, – ответил Архедем, краснея как рак.

– Уж очень много вы с отцом в последнее время этих внутренних голосов слышите. Ну, и что же?

– И я пошел обратно.

– К Гиметту?

– К Гиметту.

Необула пожала плечами.

– Ну, и что же?

– Подошел я к отрогам горы и чувствую, что будто я не сам иду, а мои ноги меня несут. И вижу – у самого подножья дыра. Спускаюсь через нее – дыра ведет в пещеру. Разделенная стеной как бы на две комнаты. Вхожу. В комнате светло – откуда был свет, не знаю, а только все было видно, хотя и не сразу. Дивлюсь. Вдоль стены какие-то люди, какие-то вещи, все бело, и никто не движется, и все молчит.

– И тебе не страшно стало?

– Мне? Ничуть!.. То есть да, конечно, очень страшно. Тем более что один человеческий образ показался мне знакомым. Не скажу, чтобы это был он сам, но все же он походил на него.

– На кого?

– На героя Анагира…

Необула вздрогнула.

– Архедем, ты и меня напугал. Нехорошо это, да еще в такую ночь.

– Тогда я лучше перестану.

– Нет, рассказывай дальше.

– Да и рассказывать-то осталось немного. Анагиру я все-таки поклонился и стал смотреть еще. И как ты думаешь? У ног его вижу вдруг ее.

– Кого?

– Да нашу козу. Она как есть. Я ей говорю: «Киссета, сюда!» Она лежит и не шевельнется; даже головой не двинула. Я ее хвать за бороду. И что же ты думаешь? И борода, и морда, и вся тварь – каменные! Вот диво-то! И тут я понял, что и Анагир, и все прочее – тоже из камня. Видно, здесь Персей побывал с головой Медузы – все какое-то каменное царство.

– А много ты еще видел?

– Еще видел… Да только, может быть, лучше не говорить.

– Начал, так и кончай. Кого еще видел?

– Тебя.

Необула с досадой вскочила и быстро зашагала по хороме.

– И все ты видишь такие вещи, которых никто, кроме тебя, не видит. Уж я раз спрашивала, не помешался ли ты, как наш Бакид?

– Когда спрашивала и кого?

– Отца твоего – после того как вы вместе ходили деревья рубить. Я, говорит, приказываю ему: руби. Он – раз. И вдруг как вскрикнет: «Ай, отец мой, кровь брызнула из раны!» – «Боги, говорю, да как же ты ранил себя?» Смотрю – стоит здоровешенек и секирой на дерево указывает: «Нет, говорит, из ее раны». Смотрю туда – дерево как дерево, кора рассечена, и с того места смола каплет. «Да открой ты глаза, говорю. Смола, а не кровь!» – «По-твоему, говорит, смола, а по-моему – кровь».

Архедем был бледен.

– Я правду говорил.

– А если правду, – вдруг заявила Необула, глядя на него в упор, то как же у тебя хватило смелости рубить до конца?

– А то что же было делать? Отец приказал.

Необула судорожно засмеялась.

– Узнаю сына Еврилиты! «Длинные белые руки», говорит. А как Агнон прикрикнул, так и страх забыла: пошла – и не вернулась.

– Послушай, матушка: грех тебе об этом вспоминать!

– И сама не рада, друг мой, прости. И нужно же, чтобы в память лезли сплошные ужасы, да еще в такую ночь!

Она подошла к столу и залпом выпила вино из кубка Архедема. Но и вино не вдруг согрело ее, и она тряслась как в лихорадке.

– Будь добр, Архедем, подложи еще дров на очаг: видишь, потухает. Только скорее приходи, а то мне страшно.

Архедем ушел, но вернулся не сразу. Он тащил два толстых сука, которые и принялся разрубать.

– Сухих дров больше нет; я принес из тех, которые мы привезли недавно…

Он не хотел добавить: из рощи Анагира. Но Необула это знала и так.

Она налила себе еще вина из кувшина и опять залпом осушила кубок.

– Слава богам, прошло! Теперь он и сам мне не страшен.

Свежие дрова загорались не вдруг. Старое пламя их окружило, но на расстоянии, образуя какую-то огненную беседку вокруг них. И сучья затрещали, зашипели, завыли – да, положительно завыли, и в этом вое мучимой сосны Архедему внезапно послышался знакомый напев:

Но ему не стало страшно: напротив, то прежнее чувство с новой силой вернулось к нему. Улыбка заиграла на его устах: «Филира, Филира, когда же я увижу тебя?»

Зато Необула не могла оторвать своих глаз от очага. Вот сучья зашевелились, извиваясь, точно змеи; они то льнули друг к другу, то опять расходились – с непрерывным шипением, свистом, воем. А огненная беседка тем временем все уже, все ближе их охватывала. Положительно, это были какие-то судороги предсмертные. Вдруг вспыхнуло. Огромный огненный язык поднялся почти до самого потолка, и в то же время из пылающего сука вырвался раздирающий крик. И капля за каплей, вместо смолы, кровь – живая, красная кровь начала стекать в пламя. Она кипела, бурлила, разливалась, окрашивая в багровый цвет и сучья, и пламя, и все; весь дом казался погруженным в это багровое зарево.

«Пламя Анагира!» – мелькнуло в уме у Необулы. Это было так страшно, и все-таки она не боялась. Скорее какая-то приятная жуть.

Она оглянулась по хороме. Архедем все еще сидел отвернувшись, и прежняя улыбка все еще играла на его устах. Его темно-русые волосы пламенем пылали на его голове, его карие глаза точно молнии метали, а на его щеках горел румянец, какого она еще видела на нем. Теперь она от него не могла оторвать своих глаз. Волосы, глаза, щеки – все было озарено пламенем Анагира.

«Как он прекрасен!» – сказала она про себя и сама удивилась, что заметила это в первый раз. До сих пор он был для нее только «сынком Еврилиты» и она питала к нему, как мачеха, скорее недоброжелательные чувства, смешанные из ненависти, зависти и презрения.

Она сделала несколько шагов по направлению к нему и тут только заметила, что не вполне твердо держится на ногах. Но она только обрадовалась этому открытию. «Одно к другому», – подумала она. Зарево все более и более багровело; она оглянулась – весь очаг был залит кровью. Она с каким-то сладострастием вдыхала в себя это зарево, пила его – да, она чувствовала, теперь пламя Анагира пылало в ее собственной груди.

Она подошла к Архедему и положила ему руку на плечо.

Тот быстро обернулся. Улыбка исчезла с его уст; ему было видимо неприятно, что чужое прикосновение прервало поток его мечтаний.

– Что прикажешь, матушка?

Если бы кто другой посмотрел в эту минуту на Необулу, он был бы удивлен происшедшей в ней переменой. Точно какая-то плотина прорвалась, и дикая, необузданная волна страсти разлилась по всему ее естеству. Глаза, щеки, улыбка – вся ее особа, казалось, дышала одним непоборимым чувством вожделения.

– Не называй меня матушкой, мой друг, – сказала она ему, – мы ведь с тобою одних лет.

– А то как же? Ты ведь жена моего отца.

– Да я же ему в дочери гожусь! А ты, ты такой…

Она рассмеялась. К чему подходы?

– Ты такой непонятливый! Надо мне, видно, поучить тебя.

И с этими словами она его обхватила, прижимая его голову к своей груди…

Архедем встал. В другое время он пришел бы в ярость или ужас, но у него была в уме только Филира, и все остальное было для него безразлично.

– Совсем уж не такой непонятливый, матушка: я отлично понимаю, что ты после страха хлебнула лишнего и что тебе пора спать. Спокойной ночи!

Необула опустилась на стул. Она услышала, как Архедем в сенях с кем-то столкнулся, и по голосу узнала, что это был Агнон.

– Куда идешь?

– В хлев, к козочкам. Переночую там.

Она вскрикнула в беспомощной ярости. Только не его теперь, только не его! Опять этот старый, постылый муж! А тот, прекрасный, любимый, отверг ее, отверг! Не помня себя, она расстегнула свою накидку и бросила на землю. И тогда только, опустив голову но свои обнаженные полные руки, залилась слезами.

Вошел Агнон.

– Жена, что случилось? Зачем ты кричала? Зачем плачешь?

– Сам видишь.

Агнон посмотрел на нее, на измятую накидку, опять на нее… Он зашатался.

– Кто? Говори, кто?

Он схватил ее за руку, но она, вздрогнув от его прикосновения, собрала все силы и отбросила его.

– Сам знаешь.

– Мой сын? Мой сын?.. Анагир! Анагир!

И как безумный схватил нож со стола и умчался.

Необула хотела было последовать за ним, но ее ноги ей не повиновались. Хватаясь за стену, она добралась до портала и, держась за одну из сосен Анагира, стала прислушиваться.

Бешеный крик… И еще крик… И тяжелый шум, точно от барахтания тел… И глухие стоны, постепенно удаляющиеся… И затем ничего, кроме завывания осеннего ветра и хриплого рокота саронских волн.

V

Тяжелая мгла нависла над приморским хутором.

Агнон, видимо, был не в своем уме. В эту ночь он вбежал в хорому, точно травленый зверь, с диким криком: «Анагир! Анагир!» – и, схватив жену за обе руки, бросился с ней на кровать, причем она заметила, что его хитон был весь мокр от морской воды. Всю ночь он ее не выпускал и время от времени спрашивал: «Слышишь?» Сам он к чему-то прислушивался, что-то слышал, но ничего не говорил.

К утру он забылся, стал вспоминать о детстве Архедема, называл его самыми нежными именами, а Необулу принимал за Еврилиту. Но когда рассвело окончательно и он узнал жену, он так рассвирепел, что едва не убил ее. Потом опять успокоился, но зато им овладел безумный страх; он запер входную дверь на засов, сам не выходил и жены не выпускал. Жены он вообще почти ни на шаг от себя не отпускал, едва давая ей время на то, чтобы и Каллигена покормить, и перекусить чего-нибудь самой. Архедем все не возвращался; но когда Необула однажды попыталась спросить о нем отца, он впал в такое бешенство, что она после этого уже не возобновляла своей попытки.

Так прошло пять дней.

На шестой Необула, сидя в красной хороме рядом с дремавшим Агноном, услышала чей-то голос, произносивший ее имя. Нескоро ей удалось определить, кто ее зовет и откуда. Наконец, она решила, что это, должно быть, из кладовой. Это была темная комната, освещаемая только сверху, когда был открыт проделанный в кровле люк. Действительно, войдя в кладовую, она увидела люк приподнятым и через него – голову своей няни.

– Спасайся, госпожа!

– Спасаться? От кого? Что случилось?

– Все обнаружилось. Крестьяне села Анагирунта обо всем узнали.

– Что обнаружилось? О чем узнали?

– Как? Разве ты не знаешь?

– Ничего не знаю.

– Не знаешь, что твой муж ослепил своего сына Архедема и отвез его на пустынный остров Фабриду?

– Боги!

– Там юноша и умер – от голода или от ран, неизвестно. Сегодня утром рыбаки анагирунтские нашли его тело – с помощью других свидетелей удалось удостоверить, как все произошло. Тотчас был созван сход, бурный и грозный. Решено было побить камнями Агнона да заодно и тебя, так как всем было ясно, что ты, как мачеха, натравила отца на сына. Я пришла известить тебя: спасайся, госпожа, пока не поздно!

Она исчезла. Необула даже не слышала ее последних слов; ужасное убийство сына отцом поглощало все ее внимание. Да, теперь она знала, где Архедем, и знала также, кто был виновником его смерти.

Придя в себя, она бросилась в хорому.

– Агнон! Безумец! Изверг! Что сделал ты со своим сыном?

Агнон в ответ зарычал. Но она с бесстрашным взором встретила его наступление.

– Что сделал ты со своим сыном?

– А он? А он что сделал со мной и с моей честью?

– Безумец! Безумец! Что ты пожираешь меня своими глазами? Теперь поздно! Хотя бы ты и убил меня, теперь поздно! Тогда ты должен был убить меня, когда я сказала те проклятые слова, которые мне внушил Аластор… Или Анагир, все равно. Он посягнул на твою честь? Неправда! Я… я была пьяна… то есть нет, не совсем пьяна, а скорее пламя Анагира пылало в моей груди. И он полюбился мне… раз только в жизни, понимаешь? Раз в жизни меня пленили молодость и красота, меня, молодую жену старого мужа. Ты не скажешь, что когда-нибудь я изменила тебе раньше… Но этот раз, с пламенем Анагира в груди, я замыслила недоброе. Он, честный и чистый юноша, встал и удалился. Злость обуяла меня. О, я бы отошла, опомнилась. Но ты вошел в ту же минуту, когда эта злость еще клокотала в моей груди. Я и обмолвилась со злости – пусть, мол, и он пострадает, как страдала я. А ты… а ты… О боги! Боги!

Агнон слушал ее, едва понимая, что он слышит. Долго стоял он как вкопанный. Наконец, точно поняв в чем дело, он бросился к очагу, схватил тлевший сук сосны и замахнулся им на жену. Та не уходила.

– Бей меня, бей меня! Надо было раньше: теперь все равно поздно!

Но Агнон не ударил ее: внезапный шум у входных дверей отвлек его внимание. Через ставни, через щели видно было зарево, точно от множества факелов. Послышались удары во входную дверь. Раздавались крики:

– Выходи, Агнон!

– Выходи, сыноубийца!

– Выходи, нечестивец!

– Месть за Архедема!

– Месть за Анагира!

– Камнями его!

– Камнями обоих!

Входная дверь, новая и крепкая, пока удерживала удары. У крестьян были рогатины и дреколья, но этого было мало.

– Ломов, – послышались крики. – Ломов сюда! Несите ломы!

Агнон метался как зверь. Пробовал выйти через боковую дверь, но и с той стороны были факелы. Смерть была неминуема.

– Анагир! – крикнул он. – Жертву Анагиру!

И схватив с очага тлеющие сучья, расположил их у подножия обоих столбов портала. Туда же стал он сносить и остальные сучья роковых сосен, хранившиеся еще в дровяном сарае. Когда их не хватило, он стал нагромождать корзины, стулья, ларцы, всякую деревянную утварь. Необулу он тоже заставил помогать себе.

– И ты неси! И ты провинилась перед Анагиром!

Вскоре все пространство вокруг портала представляло собой один сплошной, огромный костер.

– А теперь – жертва! Жертва Анагиру!

Схватив факел, заранее зажженный на очаге, он бросил его в костер. Костер тотчас запылал.

Была пора. Опять посыпались удары во входную дверь, но эти удары были уже другие: у крестьян появились ломы.

Необула беспрекословно выполняла все, чего от нее требовал муж. Но теперь крайняя опасность как бы привела ее в себя.

– Каллиген! Каллиген!

Она бросилась к ребенку, схватила его.

– Необула! Изменница! Куда ты?

Она выбежала из хоромы в смежную комнату и заперла дверь за собой. Следующей была кладовая – в ней было светло, няня оставила люк открытым. Но как выйти на кровлю?

Слава богам! В кладовой валялось множество пустых амфор. Необула устроила себе с их помощью ступеньки и вышла с ребенком на плоскую кровлю.

Стоит ли, однако, та лестница, по которой должна была взойти няня? Да, она стоит, и людей здесь нет, здесь стена дома углом вдается в густой ивняк. Необула быстро сбежала по лестнице и, не замеченная в ночной тьме, помчалась в гору.

Отбежав на стадий от дома, она оглянулась. С высокого места весь двор был виден как на ладони. Прекрасный портал был объят пламенем; огненные языки лизали прочие стены, отыскивая в них деревянные брусья и перекладины. Агнон, исступленный, стоял еще перед порталом с молитвенно поднятыми руками; Необула могла видеть, как от жара на нем загорелось платье и он, бездыханный, упал на землю. Вслед за тем запылали прочие части дома.

Жертва свершилась.

VI

Необула опять помчалась. Но куда? К морю? Нельзя. Там были крестьяне. Они ее, конечно, убьют, да и ребенка не пожалеют.

Итак, в горы. Да, но что там делать, в пустынных зарослях Гиметта? Все равно. Ночь провести, а там можно будет и в Афины пробраться, к доброй царице Праксифее.

Только… на пути к Гиметту было капище Анагира. Необула остановилась. Вот оно. Черной дырой зияет отверстие, через которое благочестивые люди опускали дары в обитель героя.

Черной дырой. Черной, как эта ночь кругом. Черной, как… тот колодец, в который упала Еврилита… Упала?

А пройти мимо надо, ничего не поделаешь. Каллиген, родимый, не кричи. Проходить мимо надо молча, чтобы не заметил…

Скорей, мимо, мимо!

Заметил, боги, заметил! Вот из черной дыры высовывается рука – длинная белая рука; вот за ней другая. Мимо, мимо, без оглядки, скорее!

Необула все мчится и мчится. Ребенок пуще прежнего кричит. Но еще громче бьется ее сердце, стучат жилы в висках, шумит ее дыхание в легких. Особенно это дыхание; его она яснее всего слышит. Только – ее ли это дыханье?

Оглядываться нельзя, но чувство ей говорит, что она не одна, что-то страшное мчится за ней. И если она устанет, замедлит свой бег, оно ее догонит.

Вот поравнялись с рощей. Как уныло шумят эти дубы, эти чинары! Точно похоронное пенье в листве. И кто-то все взывает: «Архедем! Архедем!»

Мимо! Мимо!

Нет, так долго мчаться нельзя: сил не хватит. Покормить разве ребенка, чтобы не кричал так жалобно? А что, если он догонит?

Ах, боже мой, захочет догнать, догонит и так. Надо расстегнуть хитон, дать дитяти грудь. Она все-таки не остановится, а будет идти вперед, быстрым шагом, хотя и не бегом. На, родимый, соси! Ах, бедненький, бедненький, какая у тебя горячая головка! И груди не берет, и все кричит, так жалобно, так жалобно…

Что это? Рядом с ее рукой на голове ребенка чья-то другая, белая. И чей-то голос шепчет: «Забыла клятву? Он мой!» Шепчет, но явственно; ребенок перестал кричать.

Страшно. Скорее вперед, вперед! Ребенок в жару, и ночь ненастная. Хоть бы землянку угольщика найти – мало ли их на Гиметте? Хоть смрадно будет и душно, но все же тепло.

А какая тишина кругом! Ветра как бы и не было. Видно, каменная стена Гиметта охраняет. Только небо по-прежнему черное. Даже жутко в этом безмолвии. Хоть бы ребенок опять заплакал! А он молчит, молчит. Видно, заснул, сердечный.

И что за рука ей привиделась? Что за погоня? Все тихо кругом. Оглянуться разве? Страшно. А все-таки… Нет ничего. Просто Еврилиту припомнила; оттого-то и все страхи.

Слава богам! Свет показался, и даже не очень далеко. Несомненно, землянка угольщика. Теперь все будет благополучно. И ей не откажут в горячем мятном отваре с гиметтским медом – уж это везде можно достать.

Странно все-таки – свет белый, призрачный, а не тот багровый, какой обыкновенно у угольщиков бывает. Отчего бы это? Точно лунное сияние в землянке… Странно.

– Эй, почтенный, прими на ночь странницу с ребенком.

Все молчит. А свет есть – такой ровный, без вспышек и переливов. Надо войти. Спуск крутой, и ступенек нет: надо одной рукой за стену держаться. Стена холодная, жесткая, влажная. Нет, это не землянка, это пещера в скале.

Две комнаты, разделенные каменной стеной; одна – темная, но другая светлая. Обе молчат. Надо войти в светлую. Ох, опять забилось сердце: тут кто-то есть!

И не видно, откуда свет идет: ничего не горит. Стоит во всей комнате одинаково – свет ровный, холодный и мертвый. Уж не камни ли его из себя выделяют? Она видела иногда такой свет в гнилом дупле старой ивы: такой же белый, холодный и мертвый.

Но она устала – боже, как устала! Только теперь она это заметила. Надо присесть и еще раз попытаться дать грудь Каллигену, хотя он и заснул. Только кто здесь живет?

Она осмотрелась кругом… Ой, боги великие, что же это такое? Пастух с козой, пастух белый, и коза белая – и оба недвижны! А дальше еще кто-то, тоже недвижный, сидит. Надо подойти ближе… Архедем! Как ты здесь очутился?

Пугаться поздно: она в царстве смерти, это ясно. Выйти все равно нельзя: ноги отказываются служить. Тут, рядом с Архедемом, сидение есть – тоже белое, тоже холодное; все равно. Присесть необходимо.

Родимый мой, что твоя головка! Все так же в жару? Нет; жар спал. И даже очень спал; головка холодная, как эти камни кругом.

А-а! К чему кричать? Крик все равно не выходит из груди. Умер, умер; это ясно. Умер он, умираю и я. И хотела бы встать, да не могу; чувствую, как сила камня меня проникает. Ноги уже совсем окаменели, только грудью еще живу да головой. Но и это уже ненадолго. И чувств прежних уже нет. Ребенок мой умер, а мне даже кричать и плакать не хочется. Умер он, умру и я.

А вот и ты. Пришел также и за мной. И не страшен ты совсем: велик и прекрасен, и доброта светится в твоих глазах. Я знаю, ты бы милостиво охранял наш дом, если бы смирились перед тобой, а не боролись. Ну вот, теперь страсти отшумели; теперь я буду тиха… тиха… совсем тиха…

VII

И опять наступил праздник Каллигении. Опять молодые матери афинской области собрались в храме Деметры Фесмофоры, чтобы показать драгоценнейший урожай этого года и светоченосным богиням, и прочим гражданкам, и всеми любимой царице Праксифее. Опять она вместе с обеими своими советчицами обходила ряды спеленутых младенцев.

На этот раз все три, точно пораженные, остановились перед одним малюткой, бедно убранным, но невиданной доселе красоты.

– Я думаю, гражданки, – сказала царица, – других нам и смотреть не стоит. Такие в десять лет раз родятся. Таким, видно, был малютка Аполлон – да будет он милостив к нам! – когда мать Латона его родила под первозданной пальмой на Делосе.

Никто не возражал.

– Счастливая мать этого ребенка, выходи!

Вышла, однако, такая, какой никто не ожидал, – женщина уже немолодая, с добрыми, но грубыми чертами лица. Все три удивленно посмотрели на нее.

– Он твой, этот дивный младенец?

– Мой – и не мой, великая царица и почтенные гражданки. Прикажите рассказать, как было дело!

– Рассказывай.

– Вы знаете, какою страшною смертью погибли все жильцы приморского хутора под Гиметтом…

– Погибли по собственной вине, – прибавила царица, содрогаясь. – И более всех была виновата Необула. Она здесь же, касаясь головы своего ребенка, дала хотя и нелживую, но обманную клятву. Но боги смотрят не на слова, а на помыслы людей – их не обманет человеческая хитрость, советую и тебе это помнить, незнакомка.

– И то помню, великая царица, и всегда помнила; и не могла я поэтому вместе с господами – я у них няней служила – переселиться в новый дом, построенный в обиду Анагиру. Я осталась в старом и каждый день молилась почтенному герою, чтобы он не в корень погубил род Агнона, чтобы было кому поминать предков и приносить возлияния на их могилы. И почтенный герой услышал мои мольбы. Однажды – это было нынешним летом, как раз в ту ночь, когда вы здесь, на скале Паллады, вели в ее честь всенощные хороводы – заснула я крепко после молитвы Анагиру. А надо вам знать, что я так и осталась жить в старом доме, после того как новый сгорел. Питаюсь я козьим молоком и плодами огорода, за которым хожу сама; немного могут сделать мои одинокие руки, да, видно, Анагир помогает.

– Продолжай!

– Так вот, начала я говорить, заснула я крепким сном. И вижу во сне – подходит ко мне муж, выше человеческого роста и краше человеческой красы, и говорит он мне: «Не бойся, Евтихида, я – тот, которому ты всегда благочестиво молишься, герой Анагир. Твоя молитва услышана. На рассвете ты выйдешь в мою рощу, там, под молодой липой, найдешь ты младенца, только что рожденного. Этот младенец – Агнон, сын Архедема, он будет наследником земли и двора своего деда, пестуном могил твоих предков и кормильцем твоей старости. Вырастет он под моим благословением, и род его не прекратится никогда. И будет его потомком тот Архедем, который украсит мою пещеру под Гиметтом и передаст свое имя далеким поколениям». – «Блаженный, сказала я, а кто же мать младенца?» – «Не пытайся проникнуть в тайны богов, ответил герой, знай одно, что не без них свершается все то, что свершается». И сказав это, он исчез. Я же поступила по его словам и нашла все, как он предвещал. И в этом даю тебе, царица, всякую клятву: да погибну я, как Необула, если я сказала неправду.

– Я верю тебе, – сказала Праксифея и, не отрывая глаз от младенца, задумчиво продолжала: – Агнон, сын Архедема, невинный отпрыск проклятого рода. Но проклят он был Анагиром, и если Анагир снял с него свое проклятие, то и для нас он чист. Долг афинского царя – следить, чтобы земельные наделы по закону и праву переходили от отца к сыну; он – опекун всех сирот. Евтихида, ты ночуешь у меня; а завтра царь Эрехфей отправит с тобой управляющего и челядь на жребий Агнона, чтобы его земля производила все то, что ей следует производить, и чтобы ты жила в довольстве, ни в чем не нуждаясь. Работа же у тебя будет одна – быть няней маленького сына Архедема, чтобы он рос и далее под благословением Анагира. Но венка Каллигении ему я дать не могу – богиня назначила его не дитяти, а матери за дитя. Итак, гражданки, – за дело!

III. Терем зари

I

У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.

Свадьба была отпразднована с царским блеском; молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного – как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.

Прокрида – та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила; даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие – охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну, но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке; да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их – то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа – особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.

II

Однажды Кефалу донесли, что на верхнем склоне Гиметта объявился исполинский олень; это известие несказанно его обрадовало. Задача была не из легких: надлежало еще ночью подняться в гору вдоль русла ручья Харадры, выследить с помощью ищейки тропу зверя и скрыться в засаде, дожидаясь утра, пока он не придет, чтобы напиться из ручья.

Так Кефал и сделал.

Вначале он ничего не видел перед собой, кроме глубокого небесного свода, усеянного мириадами звезд. Мало-помалу, однако, по мере того как небо стало бледнеть и звезды гаснуть, из предрассветного тумана стали выплывать каменные громады; Кефалу было известно, что это были острова: Эвбея, Андрос, Кеос, – украшающие пока еще невидимую гладь Эгейского моря. Он удвоил свою бдительность: раз они показались, значит, недолго ждать до зари.

И вдруг точно костер загорелся на вершине Андросской горы; быстро разлилось пламя и охватило окрестные облака, венчающие ее седую главу. По всем направлениям сверкнули багровые лучи – это она, розоперстая!

Сколько раз он встречал ее после ночной засады – но никогда она не показалась ему столь прекрасной. «Взойди, Заря!» – шепнул он, посылая ей свой привет с проснувшимся утренним ветерком.

Но что это? Багровые лучи выпрямились, участились; точно стройные стволы стоят они на алой вершине. Их десятки, их сотни; спереди – это точно пальмы, увенчанные золотой листвой; дальше – это точно колонны, поддерживающие золотую кровлю. Гора пошла навстречу горе; уже близко, близко волшебное царство. Кефал уже различает золотистых птичек, перелетающих с одной пальмы на другую; как звонко, как сладко они поют! Некоторые залетают на его гору, садятся на ее чинары и дубы – и сухими листьями падают к его ногам. Он уже различает золотые плоды, горящие среди листвы; некоторые, сброшенные ветром, катятся к нему, он подбирает их, но это лишь гальки с русла Харадры… Еще ближе, еще ближе! Вот он сам среди чудесных деревьев: его хитон горит, точно багровое пламя. Вот уже и здание, все из золота и багряницы; что это, храм или дворец? Его двери еще закрыты, но вот и они дрогнули, медленно-медленно растворились. И в дверях показалась она, в венке из роз и в ризе, усеянной розами.

III

Она подошла к нему с протянутой рукой и с ласковой улыбкой на своих дивных устах.

– Кефал, ты достиг предела земной красоты и земного счастья; теперь тебе открылся Олимп. Войди в мой терем; как мой избранник и любимец, ты через меня приобщишься красоты и счастья богов.

Но Кефал не подал ей руки. Он молитвенно поднял ее и сказал тихим, но твердым голосом:

– Будь благословенна, богиня! Я воздвигну тебе алтарь у восточной стены моего дома; а ты, если ты милостива ко мне, дай нам с Прокридой до глубокой старости возлиять тебе на нем и дай нам умереть в один и тот же день.

– С Прокридой? Опомнись! Разве Прокрида прекраснее и стройнее меня?

– Нет, богиня, не сравнится ее скромная земная красота с дивной прелестью небожительницы. Но я люблю ее, как и она меня, и мы поклялись в вечной верности друг другу.

Тут тень грусти сошла на светлый лик Зари и она продолжала:

– Ах, горькое племя однодневок, вам ли говорить о вечности? Завтрашнего ветра не можете вы предугадать – и воображаете, что вам известно направление ваших чувств навсегда. Да знаешь ли ты, что Прокрида первая нарушит данную тебе клятву?

– Прокрида? Этого не будет никогда!

– Это будет сегодня же, и завтра ты будешь в моем терему.

После этих слов Заря подошла к Кефалу и провела своей мягкой рукой по его голове; она развеяла мрак его черных волос так же, как ее лучи на небесах рассеивают мрак ночного неба, и золотые кудри засветились под ее рукой. Она коснулась его лица – и румянец покрыл его смуглые щеки. Она положила ему руки на плечи – и он стал выше и дороднее, и неземная сила влилась ему в мышцы. Но он стоял как очарованный, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит. Тогда она нагнулась к нему – и жгучий поцелуй запылал на его устах.

Затем она отошла на шаг, сняла ожерелье со своей шеи – сверкающее ожерелье из золотых подвесок с большим рубином на каждой – и положила его на скалу.

– Прощай, мой любимый, скоро будем вместе!

Она отошла еще дальше, пока не скрылась в своем терему. Тогда все здание поднялось на воздух и расплылось в синеве эфира.

С высоты же Андросской горы сверкало солнце, и его блеск отражался в голубых волнах Эгейского моря.

IV

Вдруг зашумело, затрещало в зарослях, огромная фигура оленя появилась среди ив и олеандров, окаймляющих русло Харадры. Кефал схватил свой дрот, но было уже поздно: олень почуял человека и, прежде чем дрот мог настигнуть его, исчез в лесу другого берега. Дрот же ударил в сосну и пробил ее насквозь.

В другое время неудача раздосадовала бы Кефала; теперь же все его мысли были у Прокриды. Он только и мечтал о том, чтобы вернуться к ней, отдохнуть, забыться на ее верной груди.

– Авра, домой! Где ты, Авра?

Собака бросилась было с лаем преследовать бежавшего оленя. Теперь она бегом возвращалась к своему господину; но, не добежав, остановилась как вкопанная и с грозным ворчанием насторожила уши.

– Авра, сюда!

Но Авра стояла недвижно, еще грознее ворча. Он подошел к ней, чтобы ее схватить; тогда она с бешеным лаем впилась ему в ногу. Он ее откинул ногой; она с жалобным воем взлетела на воздух, ударилась о скалу и с разбитым черепом упала на землю.

– Боги, что это со мной творится! Уж не заснул ли я на берегу Харадры? Не нимфа ли меня навестила во сне своим безумящим наитием?

Вдруг его взор упал на ожерелье Зари, все еще сверкавшее на выступе скалы в лучах утреннего солнца. Он взял его в руки – нет, это было настоящее золото, настоящие самоцветные камни.

«Подарю его Прокриде, – подумал он. – Такого во всей казне царя Эрехфея не найдется».

Он бросил прощальный взгляд на бездыханного товарища и быстро зашагал под гору по руслу Харадры.

V

Был уже полдень, когда он – без собаки, без дрота и без добычи – дошел до своего дворца; все же двери были заперты, как обыкновенно, когда хозяина не было дома. Он взялся за ручку; раздался треск, и дверь вместе с осью и обломками засова очутилась на полу.

Тихо-тихо подошел он к жене – и внезапно обвил ее шею ожерельем Зари.

– О, Афродита! Что за роскошь! – воскликнула она.

Она быстро обернулась и, увидев Кефала, отскочила к стене хоромы, вперяя в него не то испуганный, не то очарованный взор.

– О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог; золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках…

Он вздрогнул и опустил глаза.

– Прости меня, Прокрида! – прошептал он. – Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди.

Он опять взглянул ей в очи – под ее кротким детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал; не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.

– Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь – да, Прокрида?

– Не знаю, что со мной, – шепнула она, – все это… так внезапно, так странно.

– Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!

Она молча опустила голову на его плечо.

VI

– Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.

– Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело…

Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. «Ну, вот уже и легче стало». Он снова вернулся к ней.

– А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда… Прокрида, да что с тобой?

С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку – она отпрянула от него.

– Кефал… Это был… ты?

– Прокрида… что сталось с твоим ожерельем?

На желтой нитке болтались сухие, свернувшиеся трубочками ивовые листья: под ними виднелись, вместо рубинов, крупные кровяные пятна, окаймлявшие всю белоснежную шею Прокриды. Но ей было не до ожерелья: вне себя от ужаса, она не сводила глаз с Кефала и все повторяла:

– Кефал… это был… ты?

– Прокрида… да за кого же ты меня принимала?

Тут только он вспомнил о пророчестве Зари.

– Прокрида… ты приняла меня за другого… и все-таки могла… после нашей клятвы?..

Она опустила глаза, но вскоре опять их подняла; робкая надежда светилась в них.

– Кефал мой, друг мой… ведь если это был ты – то, значит, я не нарушила клятвы. Ведь никто же, кроме тебя, меня не касался. Как же я после этого не чиста?

Но он не ответил ей. Грустно понурив голову, он направился к срединной двери – к главной двери – к горе.

VII

Прокрида не пыталась удержать его: она чувствовала, что это безнадежно.

Она позвала старушку Полимелу, свою няню, последовавшую за ней из дома Эрехфея и теперь служившую ключницей.

– Няня, родная, исполни мою просьбу… только так, чтобы никто об этом не узнал. Помоги мне омыться и одеться во все черное.

Старушка всплеснула руками:

– Ради богов, дитятко! К чему это?

– Не спрашивай, родная, если любишь меня; сделай то, о чем я тебя прошу.

Полимела понизила голос:

– Не правда ли, дитятко, – таинственно шепнула она, – этот высокий и сильный гость – это был сам Гермес? И он принес тебе весть, что твой муж – умер?

– Да, няня, он умер – для меня.

– Но почему же, дитятко, он был похож на него самого?

– Боги уподобляются кому хотят, няня, не давая нам отчета в своих поступках. Но сделай то, о чем я прошу тебя: я должна исполнить один заупокойный обряд, которого он… Гермес… от меня требует.

Старушка послушалась; омывшись и одевшись, Прокрида поцеловала ее на прощанье и пошла тоже по направлению к Гиметту. Она дошла до того места, где Харадра, сбежав с горы, водопадом низвергается в пропасть. Эта пропасть считалась входом в царство мертвых.

Но теперь солнечные лучи играли в пене водопада, радуга стояла над ней и наяда сидела под ее сводом и пела, грея в полуденной жаре свое серебристое тело. Завидя Прокриду, она окликнула ее:

– Неподобное дело задумала ты, царевна; не так спускаются в поддонное царство, да и рано тебе туда. Постой, дай вспомнить: есть у меня песня и про тебя.

Она опустила свои взоры в волны своего потока; мало-помалу ее глаза загорелись пророческим блеском, и она мерно и протяжно пропела:

Едва отзвучали последние слова песни, как радуга потухла и наяда опустилась в свой поток.

– Спасибо, нимфа! – крикнула ей вслед Прокрида – и бодро, с новой надеждой в груди, направилась по дороге, ведущей в афинскую гавань Фалер.

VIII

Уже смеркалось, когда она достигла взморья; но ночь обещала быть тихой, лунной, и гавань жила полной жизнью. Прокрида увидела тридцативесельное судно, готовое к отплытию; якорь был поднят, как раз отвязывали кормовую. Судовщик показался ей знакомым.

– Откуда и куда, Евагор? – спросила она.

– Из Кносса критского, царевна Прокрида; привез груз кипарисовых бревен, теперь еду обратно с грузом гончарных изделий, заказанных Миносом. Но почему я вижу тебя в трауре?

– Евагор, возьми меня с собой.

– Что ты, царевна! Ведь после этого все гавани царя Эрехфея были бы мне недоступны на веки вечные.

Прокрида сняла с пальца перстень из массивного золота с большим алмазом – предсвадебный дар отца – и протянула его судовщику. Радость сверкнула в его глазах.

– Скорее на сходни, царевна, пока никто тебя не узнал! А ты, «Кимофоя», – прибавил он, обращаясь к своему судну, – сослужи мне еще эту последнюю службу; а затем я уже не буду тебя доверять обманчивой Амфитрите. Твой руль будет повешен над очагом, и ты мирно состаришься в ограде Диоскуров.

IX

Прошло два дня. Царь Минос сидел в тронной зале своего кносского дворца на высоком каменном престоле; по обе стороны от него вельможи, члены его совета. Заседание, видимо, близилось к концу.

У дверей залы показался стражник.

– У входа стоит женщина невиданной красоты – не знаем: богиня или смертная – вся в черном: хочет наедине поговорить с тобой. Прикажешь впустить?

Минос был мудр, но в то же время и очень чувствителен к чарам женской красоты.

– Наша беседа кончилась, друзья, но я прошу вас не расходиться, а ждать меня во дворе, у алтаря. Зевсу будет жертвоприношение, а после него – пир горой.

Когда вельможи очистили тронную залу, он приказал стражнику призвать незнакомку. Она пришла.

– Мое имя – Антифила; я – дочь Полифила из Форика аттического. Твоя мать, славная Европа, избранница Зевса, завещала тебе дрот-прямолет, без промаха поражающий всякого зверя; пророчество велит мне выслужить его у тебя, чтобы искупить мой грех. Прошу тебя уважить божью волю и обещать мне этот дрот; взамен предлагаю тебе себя на один год в рабыни.

Во время ее речи Минос пожирал ее своими взорами; недобрым блеском горели его глаза. Встав, он подошел к ней и властно положил ей руку на плечо.

– За милость – милость; так ведь, Антифила?

Она скромно, но твердо подалась назад и, отдернув верхнюю кайму своего хитона, показала Миносу кровяные пятна, окружающие ее шею.

– Меня опалила молния Зевса; мое тело – живой «энелисий», священный для всех, более же прочих для тебя, Зевсов сын!

Минос испуганно отступил, сорвал висевшую над его сиденьем лабрию – серебряный топор о двух медных лезвиях, символ критского Зевса, – и, поцеловав его, поднес ко лбу и к груди. Прокрида, довольная, продолжала:

– Не бойся: я буду тебе полезной рабыней. Я умею жать, сушить, молоть; я знаю все заговоры, спасающие и колос от ржи, и зерно от перегара, и помол от засоренья пылью жерновов. Итак, ты принимаешь условие?

Минос кивнул ей головой и крикнул, чтобы позвали управляющего.

– Это – Антифила, новая раба, которую мне Евагор привез из Аттики.

Затем, видя, что грубые черты управляющего расплылись улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, он прибавил, внушительно поднимая лабрию:

– Она перунница отца моего Зевса: горе тебе и всем, кто хоть мизинцем коснется края ее ризы.

X

Исполнился год.

К некогда богатому двору Кефала под Гиметтом приближалась женщина; выступала она с трудом, то и дело опираясь на посох странного вида, издали сверкавший своим медным острием. Действительно, это был не посох, а дрот – дрот-прямолет; но в усталой женщине нелегко было узнать Прокриду.

Во дворце все было пусто; лишь в самом внутреннем покое, где хранились сокровища дома, она нашла старушку, которая, увидев ее, с громким плачем бросилась ей на шею. Это была ее няня Полимела. Она тотчас принялась рассказывать, как после ее ухода вся челядь разбежалась, как все расхитили, что кто мог, и ей с трудом удалось отстоять господскую сокровищницу.

Прокрида рассеянно ее слушала.

– Ты лучше вот что скажи, няня: есть у тебя что поесть? Я два дня ничего не ела.

– Из остатков наскребем, дитятко; как мы ни обеднели, а на двоих хватит.

– Надо, чтобы на троих, няня.

– На троих? А кто же третий?..

Она гордо подняла голову:

– Мой муж. Его еще нет, но он придет. Откуда придет, не знаю, но он придет, придет сегодня же, и все будет по-старому.

Старушка засуетилась. Скоро стол был уставлен чем следует: три блюда, три кубка, в каждом искрилось вино. Прокрида не прикасалась ни к хлебу, ни к вину; она все смотрела на срединную дверь. Наконец она открылась и Кефал вошел.

– Садись, – сказала она ему нежно и просто, как будто они расстались час тому назад.

XI

Трапеза кончилась; няня ушла к себе. Тогда только Прокрида прильнула головой к груди мужа, обвила его шею руками и тихо сказала ему:

– А теперь ты можешь мне сказать, где ты был весь этот год.

– Я был в терему Зари.

– Продолжай.

– В райском блаженстве и роскоши протекло это время. И богиня все делила со мной – все…

– Продолжай.

– Оставалось одно – бессмертие. Кубок с нектаром уже стоял передо мной; но вечные законы богов ставят смертным одно непреложное условие – надо забыть все земное.

– А ты?

– Когда двери терема Зари распахнулись передо мной – меня охватила такая волна блаженства, что я позабыл все; и если б богиня тогда предложила мне свой кубок, я бы его выпил. Но до этого должны были пройти три дня и три ночи; а на третий день я вспомнил тебя.

– Это было тогда, когда я начала свою службу у царя Миноса.

– Какую службу? Разве ты не все время была здесь?

– Погоди спрашивать: продолжай.

– Я вспомнил тебя – и с тех пор уже не мог забыть. Меня окружало блаженство и роскошь райской жизни, но в душе была тоска: и вот ты видишь, я здесь. А ты?

– Меня окружала нужда и страда рабской доли, но в душе была радость – я знала, что увижу тебя. Работать было трудно – особенно у мельниц. Упираешься грудью в шест – и ходишь кругом от раннего утра до позднего вечера, изо дня в день. Смотри, у меня надолго об этом останется память.

Она расстегнула хитон и показала ему под самою грудью длинную красную борозду – болезненно сжалось его сердце: но при этом заметил еще нечто.

– Прокрида, а где те страшные кровяные пятна, которые оставило на твоей шее ожерелье…

– Ожерелье Зари? – спросила она с улыбкой. – Они бледнели с каждым месяцем и исчезли вовсе, когда исполнился год. И тогда я получила свою награду от царя Миноса – дрот-прямолет, не дающий промаху. Ты тогда упустил оленя – теперь никакая дичь не уйдет от тебя. Береги его, Кефал; я заплатила за него своей красотой.

Она испытующе посмотрела в его глаза, – но в них не было ничего, кроме любви и нежности.

– Трудно было, – продолжала она. – Иногда я от изнеможения стоя засыпала, склонившись грудью на рычаг, но тотчас меня будил грозный окрик надсмотрщика: «Антифила, проснись!» Антифила – это была я…

– Прокрида, – воскликнул он. – На тебя кричали? Тебя, может быть, били? И может быть, еще… еще хуже того…

Она вторично испытующе посмотрела на него – и опять увидела на его лице одну только любовь и нежность.

– Никто не касался меня, – с расстановкой ответила она, – те самые, которые кричали: «Антифила, проснись! – шепотом прибавляли: – Перунница Зевса, помилуй нас».

– Перунница? Почему перунница?

Она подняла на него глубокий взор своих впалых глаз – и он не повторил своего вопроса.

XII

Прокрида предсказала верно: все пошло по-старому. Челядь вернулась, узнав, что вернулись господа, и принесла обратно награбленное добро. Двор ей уж не был страшен. Какой-то подпасок, видевший Прокриду над пропастью Харадры, рассказал, что она спустилась туда; и вот теперь пошла молва, что она годичной службой у царя преисподней вызволила своего мужа. Те, которые раньше ее любили, теперь боготворили ее. Сама она скоро оправилась от последствий испытанных лишений: молодость брала свое, и по прошествии нескольких месяцев Кефал имел свою прежнюю Прокриду, прекраснейшую среди всех. Огорчала их только старая няня; потрясенная всем испытанным, она слегла, и уже не было надежды на ее исцеление.

Старые жизни угасали, зато загорались новые: по прошествии года Прокрида могла обрадовать мужа весточкой, от которой она стала ему еще много дороже.

– Видишь, – сказал он ей, – там на небесах я не мог забыть земного – но то небесное я с тобою навсегда забыл.

Он говорил правду, и она в этом не сомневалась. Все подробности также и своего первого видения он уже раньше успел ей рассказать – как бы именно для того, чтобы их сбыть и забыть.

И она первая ему напомнила:

– Отчего же ты не испробуешь того дрота-прямолета, который я с таким трудом для тебя добыла?

– При случае испробую, – ответил он.

Случай не замедлил представиться.

XIII

Опять тот исполинский олень появился в лесах Харадры, на верхнем склоне Гиметта. Опять надлежало с вечера отправиться туда, чтобы в безмолвной засаде дожидаться утра.

Прокрида спокойно снарядила мужа.

– А ты что будешь делать? – спросил он.

– Пораньше лягу спать и проснусь лишь к утру, чтобы посмотреть, как ты будешь прибивать рога оленя к триглифу нашего дома.

Он ушел. Она же долго смотрела ему вслед, любуясь силою и плавностью его движений и сверканием волшебного дрота в лучах заходящего солнца.

Но проспать до утра ей не удалось. Она проснулась среди ночи с криком, руками ища Кефала рядом с собой. С трудом она вспомнила, где он; но это воспоминание наполнило ее сердце новой безотчетной тревогой. Как могла она его отпустить одного?

Она подошла к окну и открыла ставни. Была полночь; луна стояла высоко и заливала своим сиянием Гиметт и равнину Месогии.

Чу, стоны… да, это стонет бедная больная няня. Надо к ней пойти; но сначала Прокрида оделась и обулась, точно для выхода.

Няня это заметила:

– Куда ты, дитятко?

– К нему, няня. Я напрасно отпустила его одного. Но ты не беспокойся: к утру мы вернемся, а тем временем Климена у тебя посидит.

– Я не за себя; могу и одна умереть. Но ты не ходи.

Она внезапно приподнялась и схватила руки своей питомицы; ее глаза были широко раскрыты.

– Ты не видишь, но я вижу…

– Что видишь?

– Розу…

– Да? – вскрикнула Прокрида. – В венке из роз? И в ризе, усеянной розами?

– Нет. Одну розу… розу на зелени… страшную розу…

Очевидно, она говорила в бреду. Прокрида осторожно разжала ее руку и уложила ее обратно на подушки. Она опять принялась стонать, иногда повторяя свои последние слова:

– Розу на зелени… страшную розу…

XIV

Все было видно как днем. Прокрида быстро достигла горы у того ее места, где Харадра водопадом низвергается в пропасть. Тут ей показалось, что она через шум волн слышит свое имя.

Она подошла к водопаду. Его белая пена казалась еще белее в сиянии луны. Вначале она ничего не могла разглядеть, кроме пены; но услышав еще раз и притом явственно свое имя, она увидела точно двух светлячков рядом в тумане глубины и поняла, что это были глаза наяды.

– Я виновата перед тобой, нимфа, но не гневайся: в ближайшее новолуние кровь ягненка обагрит твои волны. Я помню твое благодеяние и буду его помнить всегда.

– Хорошо, что помнишь. На благо ему и себе ты послушалась меня тогда – на благо обоим послушаешься и теперь. Вернись домой, Прокрида. Не бойся передать доверия; вернись домой.

– Зачем?

– Затем, чтобы ты могла обагрить кровью ягненка мои волны в ближайшее новолуние. Не бойся передать доверия; вернись!

– Что это значит – передать доверия?

Но ответа на свой вопрос она не получила; а когда она стала искать обоих светлячков в туманной пропасти, она их более не нашла.

– Ну что же, вернусь, коли так.

Она пошла обратно. Ее дом лежал перед ней как на ладони; за ним – холмы, отделявшие Месогию от приморской полосы. Звезд не было видно из-за луны; но Прокрида без труда рассчитала, что там, над морем, теперь восходит Овен. А за ним взойдут Плеяды; а там…

Она вздрогнула: роза на зелени – страшная роза!

И она решительными шагами, не оглядываясь, пошла в гору.

XV

Вот и верхний склон; все ясно видно при луне. Под чинарой, над руслом Харадры, лежит Кефал. Он, видно, дремлет чуткой охотничьей дремотой; его рука не выпускает дрота-прямолета. Да, этот раз дичь не уйдет от него.

Она спряталась в зарослях на мураве. Кефала с этого места не было видно; зато перед ее глазами расстилалась вся Месогия с ее долами и холмами, а дальше – море тумана, а дальше – каменные громады Эвбеи, Андроса, Кеоса. Все казалось призрачным и жутким: «Не будь здесь вблизи его – я бы обезумела от страха».

Вот луна стала заходить за хребтом Гиметта.

Огромная черная стена спустилась с горы и двинулась по равнине, поглощая долы и холмы Месогии, затем полосу тумана, затем островные горы и наконец небо. На небе показались звезды; там, над невидимой горой, сверкало золотое руно Овна; недалеко, знать, были Плеяды.

Опять потухли звезды; предрассветная бледность покрыла синеву неба, и на ней все яснее и яснее стал обозначаться двускатный шатер Андросской горы.

Глаза Прокриды горели от бессонницы и напряжения; чем ближе был час рассвета, тем громче билось ее сердце, так громко, что она боялась, как бы Кефал не услышал его ударов.

Вот загорелось… нет еще… Она протерла глаза; ах, как они были горячи, эти бедные глаза, при прикосновении ее холодной руки! Опять взглянула она на восток… Этот раз уже не было сомнений; розовое пламя вспыхнуло на Андросской горе и стрелой взвилось вверх; за ним другое, третье. И с Кеосской тоже… и с Эвбейской тоже… все небо исполосовано розовыми столбами. Ослепленная, она отвернула глаза к черной стене Гиметта. Боги! И здесь то же, везде розовые столбы. Она оторвала взоры от горы, обратила их на окружающий ивняк и кусты олеандра. И здесь то же самое, все кусты горят, везде колонны и столбы, и розы, розы, розы. Целый дождь роз полился кругом, с неба, с деревьев, отовсюду. Исчезли небо, леса, горы, все кругом переливалось в багровом зареве…

– Это терем Зари! Кефал! Кефал!.. – Она бросилась к нему.

Зашумело в зарослях. Кефал проснулся.

– Олень! Помоги, Артемида!

И дрот-прямолет понесся к невидимому зверю, сверкая своим медным острием в розовом сиянии Зари…

Когда над Андросом взошло солнце, его лучи осветили оленя, мирно пившего воду Харадры среди безмолвия дремлющей горы.

IV. Царица вьюг

(Эллины и скифы)