Читать онлайн Карельская сага. Роман о настоящей жизни бесплатно

I

Сколько себя помнил Кирилл, с мамой они всегда жили одни. Мама Лена, худенькая, бледная, едва сводившая концы с концами, ему об отце никогда не говорила ничего – ни хорошего, ни плохого и вообще не упоминала о его существовании. Только раз, когда его стали дразнить в детском саду и он об этом со слезами рассказал маме, она, вздохнув, попыталась его успокоить:

– Нет у тебя папы, Кирюш, нет. Вернее, он был, когда ты родился, но мы с ним оказались совершенно разными людьми и решили жить отдельно и забыть о существовании друг друга.

Такой ответ его обескуражил, впрочем, как и, наверное, каждого ребенка в пять лет обескуражил бы факт существования папы, который есть у всех, кроме него.

– Мам, он же есть, – Кирилл и не думал униматься. – Почему он никогда не приходит к нам, не играет со мной? Ведь у всех есть папа. Только у Кати Петровой папы нет. Он умер. Представляешь, мама?

– Кирюш, тебе сейчас сложно это понять, но когда ты вырастешь, ты сам сделаешь необходимые выводы. Так получилось, что у тебя папы нет. Но у тебя ведь есть дядя Саша, он же приезжал на прошлых выходных.

Кирилл задумался. С дядей Сашей ему было очень хорошо. Он катал его на машине – уже вряд ли кто скажет, какой марки она была, достоверно известно только, что очень старая. Дяде Саше «везло» на старые и ржавые машины. Случалось, что часто прямо на середине улицы машина глохла. Тогда дядя Саша, присвистывая, вылезал из машины, доставал из-под сиденья длинную металлическую ручку с изгибом, вставлял ее куда-то под капот и резкими движениями крутил. От этого машина ходила ходуном: Кирилл на заднем сиденье, привстав, чтобы в просвет между кузовом и поднятой крышкой капота видеть лицо дяди, заливался от смеха. Дядя Саша после нескольких поворотов ручки краснел, начинал утирать пот, но продолжал крутить дальше. Иногда рядом на тротуаре собиралась толпа. Ехавшие позади машины сбавляли скорость, чтобы объехать неожиданно возникшее препятствие.

– Эй, ты, мало каши ел? Давай, крути энергичнее, вот угораздило же прямо посредине проспекта!

Дядя Саша молчал и продолжал, тужась, крутить ручку.

– Выброси свой хлам, сдай на лом! – кричал, объезжая их, другой водитель на «Москвиче».

Наконец из глушителя вырывался громоподобный хлопок, двигатель заводился, толпа на тротуаре пугалась и начинала расходиться. Ей вдогонку следовала целая канонада хлопков. Кирилл весело прыгал на заднем сиденье и смеялся. Дядя Саша строго смотрел вслед разбредающимся прохожим.

– Ну что, малой, куда едем? – улыбаясь, спрашивал он, садясь в машину и пряча ручку под сиденье. – Да ты, вижу, развеселился? Всё, спектакль окончен, свечи малость пообгорели, бензин плохой.

Они ехали на набережную, если погода была хорошая, или куда-нибудь в центр города, оставляли машину, немного гуляли. Дядя Саша всегда кормил Кирилла мороженым, покупал его столько, что мальчик едва мог съесть всё. Мороженое быстро таяло, сладкие капли стекали по рукам, и Кириллу приходилось их время от времени слизывать. Совсем другое дело было, когда они шли в кафе. В металлическую вазочку влезало от силы три шарика мороженого. Их можно было есть не торопясь, смакуя.

– Ну что, малой, еще по одной, а? – дядя Саша весело подмигивал, и уже через несколько минут каждый из них уплетал следующую порцию.

Дома мама удивлялась, куда у Кирилла и у дяди Саши разом делся аппетит. Но такое бывало редко: дядя Саша приезжал к ним несколько раз в году, обычно на два-три дня. Он был двоюродным братом мамы Кирилла, когда-то они росли вместе, потом мама уехала в город, а дядя Саша отправился на Север на заработки. Там он и остался. Конечно, папу он Кириллу не заменял да и заменить не мог по той простой причине, что он был добрым, а отца Кирилл представлял непременно строгим.

– Был бы отец, он бы показал тебе! – строго говорила мама, когда Кирилл совершал что-то ужасное: опрокидывал баночку с тушью или крутил мамину печатную машинку.

Они жили в деревянном доме на окраине Петрозаводска. У них на двоих была маленькая комната на втором этаже. Кухня и туалет были общими для трех таких же комнат. Дом был старый, построенный после войны рабочими, вернувшимися с фронта и восстанавливавшими практически полностью сгоревший город. В их комнате пахло сыростью, зимой было холодно, к окнам со стороны комнаты примерзал лед. Кирилл любил растапливать его, прислонив палец к стеклу и стоя так минут пятнадцать.

Он ходил в детский сад с трех лет. Ему там не нравилось, и он исправно капризничал. Мама за это на него не сердилась.

– Пойми, Кирюш, другого выхода сейчас нет, – говорила она. – Мне не с кем тебя оставить. Соседка тоже пошла на работу, присмотреть за тобой и накормить тебя некому.

– А меня не надо кормить и не надо за мной смотреть, я ничего не натворю.

– Я знаю, что не натворишь, – мама отрывалась от работы, переставала читать или печатать и смотрела на него. – Но ты не прав, тебе надо хорошо кушать, чтобы вырасти и поскорее. Да?

– Да, – по-взрослому вздыхал Кирилл и снова усаживался перед телевизором, а мама углублялась в чтение или продолжала печатать.

Он быстро засыпал под стук печатной машинки. Только поначалу он кажется каким-то резким, заставляющим вздрагивать. Чтобы не шуметь, Лена ставила машинку на свернутое ватное одеяло. Машинка начинала стучать непривычно, по-особенному мягко, словно намекая: «Видишь, я стучу тише, поэтому закрывай поскорее глаза и засыпай».

Целых три года мама Кирилла исправно писала диссертацию – днем преподавала литературу в школе, успевая между уроками пробежать по магазинам и заглянуть в издательство, где подрабатывала переводчицей. Работы по переводу с финского было немного: какие-то объявления, аннотации. Она переводила на ходу, чтобы вернуться в школу, провести оставшиеся уроки, забрать Кирилла из садика и вечером после домашних хлопот углубиться в написание диссертации, строчка за строчкой, страница за страницей.

Часть их комнаты была завалена книгами. На рабочем столе стоял небольшой деревянный ящик, в котором по алфавиту были расставлены карточки с названиями книг. Как-то мама отругала Кирилла за то, что он их нечаянно перепутал:

– Я расставляла-расставляла, а ты взял и всё перемешал. Нет, Кирюш, это никуда не годится.

Кирилл понимал, что совершил то, чего совершать не должен был, но всё же уже ничего не мог с этим поделать и, сидя в кресле, наблюдал, как мама высыпает часть карточек на пол и ставит их по алфавиту обратно в ящик. Он хотел спросить, но не мог подобрать нужные слова: почему другие дети в детском саду живут в новых каменных домах с лифтами, в отдельных квартирах, без назойливых соседей, выбегающих из щелей в половицах муравьев. В теплых домах, где нет ни холода, ни дров, ни газовых баллонов на кухне. Где достаточно места и для кровати, и для стола, и для книг. И кухня отдельная.

Это была всего лишь мечта, не по годам взрослая. Кирилл хорошо помнил, как эта мечта исполнилась. Ему тогда было всего пять лет. Однажды Лена пришла за ним в садик очень довольная, и направились они оттуда не домой, а в кафе, то самое, недалеко от набережной, в которое его водил дядя Саша. Они ели мороженое, и мама как бы невзначай сказала:

– А знаешь, Кирюша, мы с тобой скоро переедем в новую квартиру, наша очередь подошла.

– Ура! – закричал Кирилл, вскочил с места и чуть было не перевернул вазочку с мороженым. – Это хорошо, мама, ведь хорошо?

– Хорошо, Кирюша, это очень хорошо.

Примерно через месяц они переехали в новый дом в другой части города. Квартира была маленькая, однокомнатная, с тесной прихожей и неудобным узким коридором, но отдельная. В доме, как и мечтал Кирилл, был лифт. Он работал настолько шумно, что звук двигателя и грохот открывающихся и закрывающихся дверей словно гром прокатывались по всему подъезду. Краешком из окна комнаты были видны верхушки деревьев через дорогу – с высоты пятого этажа другие дома казались лилипутами. А из окна кухни можно было разглядеть Онежскую губу и небольшой островок на ней, заросший березняком. Изредка мимо него чинно, не торопясь, проходили теплоходы, еще реже – баржи с лесом и песком: Кирилл представлял себя на борту, как он отдает команду «Право руля» или сам крутит штурвал, и огромная груженая махина слушается его.

Кирилл любил прислоняться к этому окну и смотреть вдаль, на поблескивающую в лучах дневного света воду, светящуюся будто изнутри, из неведомых голубых недр. Стекло не нужно было очищать от наледи и испарины, как в их комнате в старом деревянном доме. С наступлением зимы на губе встал лед, белый, сверкающий.

Вечерами Лена с особым рвением работала над диссертацией, то и дело отрываясь, чтобы найти на стеллаже, для которого нашлось место в новой квартире, какую-нибудь книгу или покопаться в коробках с картотекой. Она стучала на машинке до самого утра, когда понемногу светало и нужно было ставить чайник и будить Кирилла. Кириллу стук машинки нисколько не мешал спать – даже наоборот, под него спалось лучше. Кирилл не считал дни, недели, месяцы, страницы, а Лена считала. Ровно два месяца и два дня на подготовку текста и перепечатку четырех экземпляров толстенной диссертации. Когда она справилась с этим, то почувствовала огромное облегчение, будто вся задача вмиг разрешилась.

Предстояло еще много работы, но за нее предстояло получить причитающееся достойное вознаграждение: работа в университете, спокойная, без беготни из школы в издательство и обратно. Кирилл к тому времени должен был пойти в школу. Лена цеплялась за эту ниточку, чувствуя, что другой может и не быть. Это заставляло ее бессонными ночами вглядываться в расплывающиеся строчки книг, делать пометки на картонных карточках и, превозмогая себя, нажимать клавиши машинки и двигать каретку.

Кирилл плохо понимал, что происходит. Мама выглядела усталой, ей было не до игр, не до телевизора, который на новоселье подарил им дядя Саша, – небольшой цветной «Электроника». Скромный ужин – и снова за работу. С утра – скромный завтрак и на работу, по дороге сделав крюк, чтобы отвести сына в детский сад, в тот самый, куда он ходил и до переезда.

– Кирюша, я очень-очень занята, скоро всё доделаю, нужно потерпеть, тогда всё у нас с тобой будет хорошо.

– Когда доделаешь? – наивно спрашивал Кирилл.

– Не знаю, но скоро, очень скоро, Кирюша, – отвечала Лена и снова погружалась в работу.

Кирилл помнил день, когда мама защитила диссертацию: она забрала его из садика совсем рано, сразу после обеда. Они молча ехали в троллейбусе. Лена всё время смотрела на часы, боясь опоздать. Здание со шпилем показалось Кириллу мрачным, и он попятился назад. Лена не заметила этого и тянула его вперед, по ступенькам. Вокруг бегали и суетились какие-то люди, огромная аудитория была заполнена, люди сидели даже в проходах на принесенных из других помещений стульях. На одном таком стуле с красной обивкой устроили Кирилла. Он с удивлением наблюдал, как мама рассказывает о непонятном, ей задают вопросы, она краснеет и, спотыкаясь, отвечает, периодически поглядывая на него. Наконец кто-то сказал:

– Поздравляем!

Все зааплодировали. Кирилл обрадовался и, вскочив, вместе со всеми ринулся к трибуне: маму поздравляли незнакомые люди и тут же, забрав с собой принесенные стулья, уходили. Пожилой мужчина взял Кирилла на руки, впрочем, Кирилл, улыбнувшись, узнал его. Пару раз он приходил к ним и приносил маме книги, когда они жили еще в старом деревянном доме. Тогда он еще не был таким седым и не опирался при ходьбе на толстую деревянную палку с черным резиновым набалдашником.

– Молодец у тебя мама, понимаешь? – сказал он Кириллу, чем напомнил ему дядю Сашу. – Золотая у тебя мама, такую беречь надо. Ты ведь бережешь маму?

– Да, – подумав, тихо ответил Кирилл.

– Да не мучайте вы его, Александр Павлович, ребенок устал, без тихого часа с садика его забрала, да здесь отсидел тихо, – улыбаясь, сказала Лена, собирая бумаги со стола и рассовывая их по папкам. – Ну, можем, пожалуй, собираться.

– Может, проще такси вызвать? – предложил Александр Павлович. – С кафедры можно позвонить.

– Давайте, чтобы не потеряться, сядем на троллейбус и доедем до самого дома, всё равно в одну машину все не влезем, да и незачем это, Александр Павлович, – Лена едва заметно подмигнула ему.

Александр Павлович, конечно, всё понял: Лена крайне ограничена в средствах, а заставить научного руководителя платить за такси ей не позволяла совесть. На то, чтобы обставить новую квартиру, она потратила почти все свои сбережения. С началом новой жизни всегда так: нужно многое потратить, чтобы впоследствии многое приобрести, построить, взрастить. За скромно накрытым столом в комнате они отмечали успешную защиту Лены. Кириллу наскучило сидеть со всеми, слушать речи, разговоры о сложных, неведомых ему вещах. Мало ли о чем могут говорить взрослые. Его маму называли надеждой. Какая еще надежда? Кирилл был уверен, что Надежда, точнее, Надежда Сергеевна – это воспитательница группы детского сада, куда он ходил. Причем тут его мама? Он проскользнул на кухню, забрался на табурет, отдернул занавеску и принялся смотреть в сторону озера. Снег поблескивал в фонарном свете. На небе местами виднелись звезды, а по улице, съежившись от мороза и пуская изо рта клубы пара, спешили куда-то редкие прохожие.

II

– Кирюша, поторапливайся, нам нужно зайти в магазин, дел полно, тетради проверять надо, – Лена размахивала большой тряпочной сумкой, на дне которой по очертаниям угадывалась лежащая на дне пачка тетрадей. – Оставь этот конструктор, завтра доиграешь.

Кирилл складывал башню из разноцветных деревянных кубиков конструктора. Башня была уже почти готова, ему не хотелось бросать начатое дело. Но всё же он повиновался и, попрощавшись с воспитателем, отправился одеваться. На улице было слякотно, в лицо бил ветер, моросил мелкий дождь. Мама тянула его вперед с такой силой, что иногда он не поспевал за ее шагом и почти бежал.

– Давай быстрее! – скомандовала Лена, завидев троллейбус.

Они успели запрыгнуть на заднюю площадку и, не доехав одной остановки до дома, вышли в магазин. Кирилл не любил магазины. Мама обычно оставляла его у входа, всучив сумку. Кирилл всматривался в очереди в один, другой, третий отделы, народ, снующий от отделов к кассе, на развешанные на кафельных стенах мясного отдела красочные схемы разделки туш. Будучи совсем маленьким, он не понимал, почему это корова и свинья выглядят столь странно, лишь со временем он догадался, что это не животные, а мясо, то самое, что мама покупала завернутым в несколько листов плотной грубой бумаги. Мясо с животными ему ассоциировать было трудно, и он представлял, что так мясо выглядит, когда его делают рабочие на каком-нибудь заводе или фабрике.

Кирилл, облизываясь, поглядывал в боковой проход у входа в магазин, где помещался соковый отдел: в огромных стеклянных тубах, блестящих, слегка суженных книзу, стояли соки. Прозрачный, чуть желтоватый – виноградный, потемнее – яблочный, мутный золотистый – персиковый, темно-красный, даже ближе к черному – яблочно-вишневый. Рядом под пластиковым куполом кружились, омываясь водой, граненые стаканы. Кириллу нечего было и думать о том, чтобы попить соку, ведь на улице еще не было настолько тепло, чтобы мама ему это позволила. Просить было бесполезно. Вернее, почти бесполезно, но он всё же попросил.

– Никаких соков, Кирюш. У нас дома есть, целая банка стоит. Потерпи. Я волнуюсь за твое горло. Вчера ты кашлял, помнишь?

Конечно, про то, как он подкашливал, Кирилл уже успел позабыть. Он не обижался, по-взрослому понимая, насколько, быть может, мама права. До дома они шли долго, обходя лужи и закрывая лицо от ветра рукавами. Кирилл нес сумку, в которой была упаковка молока и кусок сыра во всё той же пресловутой оберточной бумаге. Он не любил сыр, гораздо более по душе ему была колбаса, «Докторская» или «Краковская» – колечки, аппетитно пахнущие чуть подпаленным жиром. Но с тех пор, как к Лене заглянула в гости подруга детства и в красках рассказала, как и, главное, из чего на мясокомбинате клепают столь любимую Кириллом колбасу и сосиски, в их доме эти продукты больше не появлялись. На счастье Кирилла, сосиски иногда давали в детском саду, хотя, поедая их, он всё же задумывался над тем, где же в них спрятаны килограммы картона и «даже дохлятина».

У парадной стояла пожарная машина. Кирилл дернулся и заглянул в кабину через открытую дверь: водитель дремал, у него на коленях лежала пачка сигарет.

– Идем! – Лена дернула за руку Кирилла, и они зашли в подъезд.

В воздухе висела гарь, где-то наверху раздавались взволнованные голоса.

– Да, Кирюш, пожар был у кого-то, теперь весь вечер проветривать будем, вся квартира небось в дыму.

– Но пожар потушили, пожарная машина потушила! – снимая капюшон, возразил Кирилл.

– Толку-то, что потушили, если такой дым стоит и не проветривает никто, – раздраженно сказала Лена, когда они поднимались на лифте. – Сейчас откроем на кухне форточку, и весь этот дым потянет через нашу квартиру. Нигде покоя нет, в издательстве сегодня так краской пахло, даже дурно. Ладно, Кирюш, что-нибудь придумаем, окно откроем, оно и выветрится. Но спать с таким дымом нельзя, голова с утра заболит.

Она была готова взять свои слова обратно, когда лифт открылся и напротив него вместо двери своей квартиры они увидели темный обуглившийся остов дверной коробки. Сама дверь, слегка раскуроченная, стояла рядом, прислоненная к стене. На Лену и Кирилла смотрели соседи, сочувственно кивали головами, о чем-то спрашивали. Двое пожарных, расстегнув прорезиненные куртки и присев на корточки, совещаясь, заполняли какие-то бумаги. А они замерли у того места, где еще утром была дверь. Внутри квартиры не было ничего, кроме черноты и серых полуобгоревших обоев, свисавших со стен, как древние истлевшие папирусы. Был виден обгоревший остов тумбочки с ворохом обгоревшего тряпья, в котором Лена узнала свое пальто и кофту, которую она надевала дома зимой для тепла. По квартире гордо расхаживал пожарный и грубо топтал места, откуда продолжали струиться тонкие струйки дыма. Увидев хозяйку квартиры с ребенком, он развел руками и с сочувствием произнес:

– Короткое замыкание, гражданка.

– Лена, я же говорил вам поменять все розетки, когда взъезжали! Почему не послушались? Они же сделаны были непонятно как, прикручены плохо. Дом-то со спешкой сдавали, из жилконторы товарищи нас предупреждали, просили внимательнее быть. Эх, молодежь! – сосед-пенсионер, Аркадий Ильич, носился вокруг с видом, будто он и электрик, и те товарищи из жилконторы, и все пожарные, приехавшие по вызову вместе взятые. – Наполучали квартир, а как следует привести в порядок не можете! Молодежь!

Секундное оцепенение – и Лена выронила сумку, выпустила руку Кирилла, которого она тащила за собой. По привычке она потянулась в карман за ключами, но тут же поняла, что они не потребуются, никаких дверей открывать не нужно, они уже открыты, причем окончательно и бесповоротно. Ее никто не удержал, и она оказалась на пороге квартиры, с внутренней стороны, где еще что-то тлело и дымилось.

– Нельзя сюда, гражданка, дайте десять минут, все очаги ликвидируем, проветрим помещение, и можно будет.

– Я… это моя квартира…

– Понимаю и сожалею, но нельзя, – пожарный схватил ее за руку и с силой вытолкал обратно на лестничную клетку. – Я только окно открыл в кухне, в комнате-то стекла сами полопались. Угарный газ еще есть, пусть выветрится.

– А книги, у меня там книги! И мой архив! Понимаете? Вы меня понимаете? Может, что-то еще можно вынести. Да пустите же!

Пожарный, молодой парень с изъеденным ветряной оспой лицом, перепачканным сажей, вновь дернул Лену за руку и вытолкал обратно.

– Товарищи, да скажите же вы ей, нужно хотя бы пять минут проветрить! Мы больше не будем проливать, а то всех нижних затопим.

– Всё сгорело, – простонала Лена и заплакала.

Ей было о чем плакать. Ее не интересовали вещи, недавно купленная на многолетние сбережения мебель, обставленная кухня, игрушки Кирилла. Даже телевизор и перевезенное со старой комнаты трюмо, ящики которого были плотно набиты цветным лоскутьем. Жалко было книги – больше пятисот томов, занимавших целых два шкафа. Она собирала их всю жизнь, часть дарили друзья, пока она писала диссертацию. Привозили их из других городов, разыскивали у букинистов, зная, что Лена работает над очень редкой темой и никак не может найти достаточно материала. Из материалов книг складывался ее архив, бесчисленные карточки, написанные на кусочках чертежного ватмана и разложенные по нескольким ящикам от почтовых посылок. На многих карточках были сделаны карандашные пометки, бесконечные уточнения и исправления.

– Сгорело, – с сожалением ответил пожарный и опустил поднятую руку.

Ему больше не хотелось задерживать эту женщину, которая потеряла всё. Бывает так: люди работают, скажем, врачами и никак не могут свыкнуться с неизбежным, со смертью своих пациентов. Или учителя, многие из которых не верят во взросление и смены интересов своих подопечных. Причем не верят совершенно искренне, без всякой наигранности, без намека на корысть или личные интересы. Так случается и с пожарными: многим из них тяжело смотреть на страдания погорельцев, на то, как к ним приходит ощущение неизбежности, невозвратности.

– Горело сильно, это всё из-за книг. Источник возгорания – розетка в комнате.

– Я же говорил – розетка, Лена, розетка, – погрозил пальцем Аркадий Ильич. – Всех нас на тот свет чуть не отправили.

– А вы, товарищ, помолчите, поддержали бы, посочувствовали, а разводите тут… – пожарный постарше, тот, что присел в углу вместе со своим коллегой и заполнял бумаги, выпрямился и строго посмотрел на Аркадия Ильича и на плачущую Лену. – Как так можно! Вы же соседи!

– Соседи, – пробурчал Аркадий Ильич.

Кирилл не понимал до конца происходящего. Он так и замер: стоял, держа в руках сумку с продуктами, и даже не пытался двигаться. Он не знал, почему плачет мама, ведь пожар мог случиться где угодно и у кого угодно, только не в их квартире, где в холодильнике стоит целая трехлитровая банка яблочно-вишневого сока, а в комнате – большая деревянная машинка, к которой только вчера мама приклеила неожиданно отвалившееся переднее колесо. Где на столе стоит мамина печатная машинка, ящики с карточками, к которым прикасаться строго-настрого запрещено, и много книг.

– Как же мы теперь…

Пожарный взял Кирилла на руки. Он не сопротивлялся, хотя побаивался высоты и капризничал, когда это делал дядя Саша. Сумка болталась в руках Кирилла, он продолжал сжимать ее ручки.

– Как мы теперь, Кирюша, как жить, как? Всё сгорело, всё, – Лена снова попыталась зайти в квартиру, но сама остановилась на пороге. – Книги, архив, все вещи. Я же всё потратила на эту новую мебель. Если бы я только знала!

– Да вы не расстраивайтесь, гражданка, главное все живы и здоровы, с этим всё в порядке.

– Да-да, я… вы правы… причем тут вещи, – Лена всхлипнула. – Все живы, только вот на лестнице дым, соседей снизу залили. Здесь всё закоптили, что натворили.

Она подняла голову и посмотрела на потолок лестничной клетки – и все сделали то же самое. Потолок был не белым, а серым, а над входом в квартиру – черный, будто из-за двери наружу вырывался микроскопических масштабов ядерный гриб, не иначе.

– Это ничего, – пересилив себя, произнес Аркадий Ильич. – Главное, все целы. Жизнь начать заново, ремонт сделать – это пара пустяков.

– Товарищ, я же вас просил, – умоляюще сказал старший пожарный. – А вы, гражданка, можете пройти в квартиру, посмотреть. Но не осталось ничего, всё выгорело. Там осторожно, не наступите. Саня, что стоишь как пень, проведи гражданку в квартиру, покажи всё.

– Проходите, – не нашел ничего лучшего, как сказать именно это, молодой пожарный и сам, наверное, удивился собственной глупости. – Диван нам пришлось выкинуть в окно, там тлел поролон, потушить его невозможно было. Вот.

Он стоял за спиной всхлипывающей Лены и не знал, что еще можно сказать. Профессиональная черствость не давала возможности поддержать, утешить. Одна эмоция – хоть одна, незначительная, ничего не значащая – и самообладание могло быть потеряно. Причем навсегда. И плакали тогда и лейтенантские погоны, и карьера, и все мечтания пошли бы крахом. Лена обернулась и посмотрела на Кирилла. Он не плакал, а как-то вздыхал, осматривая и не узнавая квартиру с высоты плеч пожарного. Его больше интересовал пожарный шлем и воротник, сшитый из какой-то гладкой лоснящейся ткани. Кроме большой деревянной машинки, набора кубиков и медведя, из которого беспрестанно лезли опилки, других игрушек у Кирилла не было. Впрочем, к игрушкам отчасти он был равнодушен, особенно к тем, что были у него. Дорогой конструктор, которым хвастались некоторые ребята в детском саду, мама лишь обещала ему купить. Да и мало было обещать, нужно было еще и найти. В «Детском мире» и в магазине на Антикайнена такие игрушки привозили довольно редко, да и за ними нужно было отстоять огромную очередь.

– Как мы теперь? – снова спросила сама у себя Лена и снова взглянула на Кирилла. – Мамины книги сгорели, документы сгорели, вещи сгорели. Как мы теперь без документов? Это же нам в милицию нужно?

– Товарищ, мне казалось, вы что-то выносили отсюда еще до нашего приезда, нам женщина из пятнадцатой квартиры сказала, – строго сказал старший пожарный и поставил Кирилла обратно. – Давайте показывайте, а то впору на вас в милицию заявлять.

– На меня? – удивленно помигивая глазами, выпалил Аркадий Ильич. – Нет уж, увольте. Мы чужого не брали, только вынесли, что успели, когда тушить пытались сами. Но вы не подумайте, мы ломали дверь и тушили уже, когда вас вызвали, Люда Санна из пятнадцатой засвидетельствует, с супругом ее дверь ломали, пока Любочка воду в ведро наливала. Сломали дверь, а там уже огонь везде, всё горело, а в комнате такое синее-синее. Говорил же, розетки надо было переделать, когда только въехали. Что за молодежь? Тянули-тянули. Ясное дело, мужика в доме нет, так есть электрик. Непонятно мне, правда, почему пробки не выбило, видать, там ерш стоит вместо пробок.

Аркадий Ильич шаркающей походкой направился к себе в квартиру и открыл дверь нараспашку.

– Вот, смотрите, товарищи, мне скрывать нечего, чужого не брали, только спасли всё, что могли. За это в милицию не заявляют, уж увольте, – он одернул тельняшку и указал пальцем в угол. – Это всё, Люда Санна с супругом и Любочка подтвердят. Вы только спросите их, не надо тут эти грязные слухи распускать, будто я мог что-то там сотворить. Нет, вы спросите, спросите их! Я человек трудовой, уважаемый, я такого не потерплю.

– Успокойтесь, товарищ, – властно сказал пожарный, отчего Аркадий Ильич притих и включил в прихожей свет.

На паркете в углу лежали вещи – куртка, кофта, детская куртка и шарф, большой шерстяной платок. Сверху на них лежали две папки из плотного полиэтилена, набитые бумагами, несколько книг и радиоприемник. Лена закрыла лицо и заплакала. Аркадий Ильич опустил голову и продолжал шептать какие-то оправдания, что доберется и до райкома, если его продолжат обвинять в неслыханно коварных поступках. Вытерев слезы рукавом, Лена прошла и нагнулась над вещами.

– Спасибо, спасибо вам, Аркадий Ильич, – чуть слышно сказала она.

– Вот! Слышали! – Аркадий Ильич потер руки. – Сам чуть не погорел, а вы обвинять бросаетесь. А еще при исполнении. Да я схватил первое, что попалось под руку, сгреб одежду с вешалки, когда уже дверь горела и в дыму всё было!

– Гражданка, вы подтверждаете, это ваши вещи?

– Мои, – вздрогнув и обернувшись, чтобы посмотреть на сына, произнесла Лена. – Я всё подтверждаю, всё мое.

– Ну, значит, спасибо вам, товарищ. А вам, гражданка, завтра с утра в милицию, документы восстанавливать.

– Документы здесь, все целы, – Лена тряхнула папку, и из нее посыпались какие-то справки, паспорт, дипломы, свидетельства о рождении. – Спасибо вам, Аркадий Ильич, дорогой, спасибо. Даже не знаю, что сказать. Извините, никак не приду в себя, никак. Что теперь будет, не представляю даже. Хотя живы все, правильно вы сказали.

Пожарные засобирались. На руках у Лены осталась бумага о том, что тогда-то и тогда-то по такому-то адресу случилось возгорание, причиной которого явилась неисправная электропроводка, что пострадавших нет. И приписка: помещение для проживания непригодно. Всё происходило почти молниеносно: пожарные ушли, Аркадий Ильич продолжал бормотать, соседка, скрестив на груди руки, охала и поддакивала ему. А Кирилл стоял рядом и старался заглянуть маме в глаза, найти в них ответ на вопрос, что случилось и как они будут дальше без любимых маминых занавесок, книг, его игрушек и новых кухонных табуреток, на которые не разрешалось забираться с ногами.

– Тебе есть куда пойти? Ах, что я такое спрашиваю! Совсем дураком старым сделался, – Аркадий Ильич знал, что родителей Лены, живших в деревне, давно нет в живых, брат трудится далеко на Севере. – Времени-то уже сколько! Время пролетело. Только вот пообедали с Любочкой, еще сказал, погода никудышная, выходить сегодня не буду. И тут – бац, Любочка гарь услышала. Она у меня молодец в этом плане. А сейчас – ай-ай, совсем поздно. Люба! А Люба!

Из квартиры, покачиваясь и прихрамывая, вышла соседка. Один ее вид указывал на то, что суета, возникшая вокруг случившегося пожара, порядком ей надоела. Она взглянула на мужа и недовольно наморщила лоб.

– Любочка, мы же не бросим наших погорельцев? Вот скажи мне на милость, не бросим? Ты посмотри на них и на часы. Куда идти?

Соседка сразу же преобразилась в лице: уже скоро она засуетилась на кухне с ужином, изредка покрикивая на внуков и на Кирилла, возившихся в комнате с игрушками. А Аркадий Ильич с Леной и соседом снизу тем временем разгребали пожитки в квартире, решая, что еще может сгодиться, кое-как прилаживали на место выломанную дверь и закрывали окна местами потрескавшимся, сложенным в два слоя, тепличным полиэтиленом и кусками фанеры.

В одной из комнат трехкомнатной квартиры, выделенной Аркадию Ильичу с его женой как заслуженным работникам какой-то очень важной отрасли народного хозяйства, не было ничего, кроме двух кресел, ковров на стене и на полу и тумбочки с телевизором в углу. Телевизор был старый и неуклюжий, и, чтобы не пугать своим видом гостей – а комната как-никак была гостиной, – накрывался белой ажурной салфеткой. Лена с Кириллом кое-как устроились между кресел на расстеленном прямо на ковре матрасе.

– Спи, – тихо сказала Лена, и Кирилл почти сразу уснул, забыв и обо всем произошедшем, и о пожаре, и о сгоревших игрушках и маминых книгах, хоть в воздухе дым еще чувствовался.

Лена ночь почти не спала, обдумывая, что ей делать дальше. О том, чтобы ремонтировать квартиру, не было и речи. По крайней мере, сейчас, когда Лена в средствах была весьма ограничена и большая часть всех накоплений и без того ушла на переезд и обустройство на новом месте. Можно было взять ссуду в кассе взаимопомощи, но чем и когда возвращать, Лена не имела представления. И о какой работе в университете могла идти речь, если весь архив и книги сгорели – Лена сама видела то, что осталось от посылочных ящиков с карточками и твердых ледериновых книжных корешков. Сколько уйдет на восстановление всего этого? Не меньше трех лет. «Как много, как долго, как сложно», – подумала Лена и закрыла глаза. Перед глазами проплыли лица родителей, школьная парта, экзамен в институт, муж. Ей не хотелось вспоминать о нем, о неудачном замужестве, длившемся полтора месяца. Коллеги в школе наверняка организуют сбор денег и вручат ей в конверте определенную сумму – какой бы она ни была, Лена не могла себе позволить ее принять. Она привыкла всего добиваться сама: сама – выбираться из трудных ситуаций, сама – работать и зарабатывать, сама – решать бытовые вопросы, ориентироваться в мелочах. Она могла позволить поучаствовать во всем мужу, но при мысли об этом она сжимала кулаки и говорила себе строгое «нет».

Когда невнятный рассвет едва забрезжил, а по всему дому то и дело стали звонить будильники – слышимость в доме была прекрасной, – Лена лежала, подперев голову руками. План действий у нее созрел до мельчайших подробностей. Хотя, если считать мельчайшими подробностями знание того, как она поступит в ближайший день и где в конце концов окажется, то она действительно продумала всё, если посмотреть глубже, то ничто толком не казалось ей простым и понятным.

– Какую майку надеть в садик? – спросил, проснувшись и одеваясь, Кирилл.

– Ты в садик сегодня не пойдешь, – равнодушно ответила Лена, жалея о том, что все-таки не вздремнула часок-другой. – Надень ту, вчерашнюю, надень что-нибудь, Кирюш, хотя бы на сегодня, а там видно будет.

– Я останусь здесь?

– Почему ты так решил, сынок?

– Но ты же уйдешь на работу!

– Я никуда не уйду.

– Как не уйдешь?

– Вот так, Кирюш, не уйду и всё. И сейчас будет очень хорошо, если тетя Люба накормит нас завтраком и мы уйдем вместе. Правда? – Лена провела его по волосам, про себя отметив, что нужно не забыть взять из квартиры ножницы, отмыть их от копоти и подстричь уже порядком обросшего Кирилла.

– Куда?

– Кирюш, не спрашивай, всё узнаешь в свое время.

Открыв дверь и выглянув из комнаты, Лена обнаружила, что все давным-давно проснулись, что на кухне о чем-то громко спорит Аркадий Ильич, а его внуки, погодки Сережа и Саша, бегают и отнимают друг у друга зубные щетки.

III

Из окна электрички сильно дуло. Вагон был почти пустой. Кирилл с удивлением следил за мелькавшим пейзажем, успевая заметить и поваленные деревья, и прыгающую в кроне белку, и ржавеющий за железнодорожной насыпью у переезда, где электричка слегка сбавила скорость, старый кузов какого-то микроавтобуса.

Лену душили слова, сказанные утром по телефону Александром Павловичем. Лена весь разговор с ним проплакала, но ей показалось, что он нисколько не пытается ее утешить, только уповает на сгоревший архив и упрекает ее в нерасторопности. Мол, давно, сразу после защиты, нужно было перенести ящики с карточками на кафедру, ими бы пользовались другие аспиранты и студенты. Конечно, у него и в мыслях не было ругать ее за всё случившееся – о себе давало знать волнение и бессонная ночь. В итоге он сказал, что ему нужно идти на занятие, а она пожелала удачи и повесила трубку. Директор школы, где работала Лена, тоже была не особо приветлива. На фразу о том, что Лена сегодня не сможет выйти на работу, у нее случился дома пожар, Валентина Сергеевна, всю сознательную жизнь проработавшая в горкоме и с приближением пенсии по блату устроенная директором школы, бросила: «Не хочу ничего знать, работать тебя никто не заставляет, только именно труд сделал из обезьяны человека». Лена внутренне понимала, что человек Валентина Сергеевна неплохой, что в школе ее уважают и немного побаиваются, что грубость от нее – это всего лишь совпадение, тяжелое утро, головная боль или снова нахулиганившие шестиклассники. Но всё равно вздохнула с облегчением, когда повесила трубку, так и не сказав о намерении уйти насовсем, а не только на время решения насущных вопросов после пожара.

Перед отъездом они пообедали в столовой речного училища – там у Лены работала подруга. Пахло тушеной квашеной капустой и котлетами, собственно, это им и потчевала Аня Зорина, всё время охая, что Кирилл уж больно худой, и надо либо кормить лучше, либо гнать глистов. Лена сняла со сберкнижки последние пятнадцать рублей и закрыла счет. Прислонившись к стеклянной перегородке, Кирилл с удивлением наблюдал, как кассирша в нескольких местах пробила сберкнижку дыроколом. Лена понимала, что кое-какие деньги ей могут заплатить в школе и в издательстве, но явиться туда – значило в чем-то опозориться, попросить. Она даже стала жалеть о тех звонках, что сделала утром. «Зачем?» – вздыхала Лена, когда электричку потряхивало перед остановками.

«Сбежать, начать всё с самого начала, а потом встать на ноги и вернуться», – твердо решила она ночью. Точнее, думала об этом всю ночь и решилась лишь под утро. «К дальним родственникам», – успокоила она Аркадия Ильича, оставила ему на всякий случай запасную связку ключей от квартиры – из жилконторы должны были прийти, сделать окна, чтобы не лопнули пышущие теплом батареи, ранней весной сильные морозы по берегам Онего не редкость, да и в, казалось бы, теплом мае тоже возможны. Даже Кирилл понимал, что мама обманывает Аркадия Ильича, чтобы тот не волновался и не приставал с расспросами, которые в его исполнении превращались в самые настоящие допросы: никаких дальних родственников у них не было, но даже если и были, то мама вряд ли решилась бы навязываться, просить, лишний раз попадаться на глаза. Вместе со связкой ключей были оставлены и записки – дяде Саше, Александру Павловичу и школьному начальству, если те вдруг ринутся искать Лену.

Они с Кириллом бежали. Скорее, от трудностей – несомненно – к другим трудностям. Но было проще совладать с ними, чем справиться с тем, что складывалось при имевших место обстоятельствах. Лена смотрела на сына, прислонившегося к стеклу электрички, на большую сумку с вещами, в которой было всё, что уцелело при пожаре, на завернутый в покрывало радиоприемник, на авоську с наспех купленными в гастрономе у вокзала продуктами и пакетом с апельсинами. Их давали по два килограмма в руки. Но на Кирилла под недовольное гоготание выстроившейся длиннющей очереди и крики «Спекулянты» дали всего килограмм. Итого – три килограмма. Три килограмма апельсинов весной в северном городе, только-только нехотя отходящем от зимних морозов и недостатка солнечного света и витаминов, – несметное богатство. Им повезло, они оказались третьи или четвертые в очереди, когда вынесли ящики с апельсинами. Выстаивать часами, как это было с зелеными, пахнущими чем-то маняще-сладковатым бананами и растворимым кофе, который достать было просто нереально, не пришлось.

За окном проплывал лес, изредка – домишки, поля, канавы и речушки с еще не вскрывшимся льдом. Правда, на Шуе лед был только по краям, а в середине несся бурлящий черный поток вместе с брызгами, снеговыми комьями и обрывками прошлогодней травы.

– Мам, куда мы едем? – осторожно, вполголоса, оглядываясь по сторонам, спросил Кирилл, когда заметил, как мама вдруг задремала. – Слышишь, мам, куда мы едем?

Лена вздрогнула и посмотрела в окно. Она была готова сорваться с места и выскочить на платформу, к которой электричка, дав гудок, только-только подъезжала. Но тут же поняла: торопиться некуда, им сходить на конечной.

– В деревню едем, Кирюш, будем там жить, пока всё не наладим.

– А почему не там? – Кирилл кивнул головой в сторону, откуда, как ему казалось, они ехали.

– Потому, Кирюш, ты же сам видел, у нас пожар был, всё сгорело.

– Мам, а почему пожарники не приехали и не потушили?

– Пожарные, Кирюш, а не пожарники. Пожарники – это мы с тобой, погорельцы. А пожарные приехали, потушили, огонь не перекинулся на другие квартиры, ни у кого больше ничего не сгорело. И сам дом не испортился и не рухнул.

Кирилл рассудительно, по-взрослому, покачал головой: конечно, он почти ничего не понял, но не желал выглядеть ребенком и еще раз переспрашивать, особенно про пожарных, которых даже воспитательница в детском саду, показывая картинку через диапроектор, называла пожарниками. Конечно, мама в этом отношении для него была куда большим авторитетом, но всё же.

– А где мы будем жить?

– Найдем где, Кирюш, есть одно место.

– А почему мы не переехали обратно в комнату?

– Потому что эта комната, Кирюш, уже не наша. Нам взамен дали с тобой квартиру, а в той комнате, наверное, уже живут другие люди. Да и дом этот скоро снесут, Кирюш, – ответила Лена, поправляя спортивную шапку-петушок, заправляя под нее волосы.

Должно быть, в этой шапке и в зимнем пальто она смотрелась довольно нелепо, но другой подходящей теплой одежды у нее после пожара не осталось. Пожалуй, впервые за всё время, что прошло с момента переезда, казавшегося панацеей от всех трудностей и началом новой жизни, Лена вспомнила о прежнем пристанище. Холодная комната, маленькая кухня, одна на несколько семей, вечная суета вокруг газовых баллонов, заканчивавшихся в самый неподходящий момент, походы в дровяной сарай, закупка этих самых дров. Ругань с соседом, который развешивал на окне своей комнаты сушок и пригонял мух со всей округи. Страх провалиться вниз в уборной, где совсем покосились половицы, с лампочки в двадцать пять ватт свешивалась хлопьями паутина, а деревянное сооружение, лишь габаритами отдаленно напоминавшее унитаз, покачивалось и заставляло периодически хвататься за вбитый в стену длинный гвоздь, на котором обычно, проткнутая посредине, висела газета. Всё это показалось лишь забавными недоразумениями, не способными убить ощущение дома, стабильности, покоя.

– Мам, мне есть хочется, – недовольно пробурчал Кирилл, переводя взгляд на сетку с апельсинами. – Почисть пельсин.

– Не пельсин, а апельсин. Мы ведь недавно поели, – Лена с трудом отогнула манжет и посмотрела на часы. – Хотя уже давно, ты прав. Но всё равно потерпи. Я не буду чистить апельсин в электричке. Мы скоро приедем, доберемся на место, и почищу.

– Так куда мы едем, мам? – не унимался Кирилл, ерзая на жестком, обитом деревянными рейками сиденье электрички. – Мы к дяде Саше едем? Скажи, мам!

– Нет, не к дяде Саше, он в Полярных Зорях живет, Кирюш.

– Тогда куда?

– В деревню, Кирюш, там дом есть. То есть должен быть. Вот мы с тобой сейчас приедем и посмотрим, стоит еще дом или нет.

Кирилл нахмурился и пододвинулся поближе. С серьезным видом затворника он спросил:

– Мам, так ты этот дом видела? Он есть? Как же мы едем, а дома нет.

– Видела, конечно, видела, – Лена нагнулась и затянула потуже узел на одеяле, внутри которого был радиоприемник. – Видела, когда была постарше тебя. В этом доме жили мои бабушка и дедушка, родители моего папы, то есть твои прабабушка и прадедушка. Они давно сделались старенькими и умерли, прадедушку я даже не помню, знаю только, что он участвовал в войне, был в ополчении, ездил на танке, участвовал в обороне Сулажгоры. Помнишь, мы с тобой ходили туда, памятник смотрели?

– Помню! – грозно ответил Кирилл, хотя на самом деле ничего не помнил, точнее – не мог вспомнить с ходу: уж слишком много было впечатлений за два дня – от пожара, пожарной машины, ночевки в чужой квартире до покупки апельсинов и поездки на электричке.

Взглянув в окно, Лена уловила очертания знакомых пейзажей. Поворот электрички, ряд берез, болотце, вдалеке колхозный коровник – длинное приземистое здание из белого кирпича. Где-то там, в лесу, должна была быть старая железная вышка, с которой летом следили за лесными пожарами и колхозным стадом, которое от недосмотра забредало на просеку, ведущую к линии электропередач. Электричка прошла еще немного – и Лена увидела ту самую вышку, железную, покосившуюся. Ее сердце заколотилось: после вышки была остановка, а потом еще одна, конечная, на которой и следовало выходить.

– Так вот, прабабушкин дом я помню с тех пор, когда была там, это было давно, очень давно. Чуть постарше, чем ты, была. Прабабушка была уже старенькая-старенькая. У нее была коза, жутко сердитая. Бабушка поила меня козьим молоком, которое я не очень люблю.

– А меня заставляешь пить, – обиженно сказал Кирилл. – Это нечестно.

– Но я же тебя заставляю пить обычное, коровье, а оно совсем другое, – Лена посмотрела на торчавшую из сетки бутылку ряженки. – Так вот, с тех пор, как твоя прабабушка умерла, дом стоит закрытый. Давно стоит, уже пятнадцать лет, даже больше. Я когда перебирала наши документы, которые вынес Аркадий Ильич, нашла бумаги на дом. Вот и посмотрим, Кирюш, что от него осталось.

– А вдруг он тоже сгорел? – Кирилл посмотрел маме в глаза и понял, что спрашивать о таком не стоило: на глазах Лены выступили слезы, но она тут же вздохнула и улыбнулась.

– Кирюш, да о чем ты таком говоришь! Не сгорел он, а если и сгорело в нем, скажем, крыльцо или еще что-то, то починить проще, вокруг лес. Дома в деревне деревянные. Где досочка отвалилась или прогнила, там новую выстрогают и приколотят. Так, Кирюша, бери сверток, только не урони, и свою сумку бери, нам выходить.

Либо из-за того, что электричка была дневной, либо по причине удаленности станции сошли на ней только Кирилл с мамой и больше никто. Электричка дала гудок и тихо отошла на резервный путь, в тупик. Платформа, больше похожая на большущий подтаявший сугроб, чем на железнодорожную станцию, была пуста. Лена осматривалась по сторонам, вспоминая, куда идти, но, сколько ни силилась, окрестностей не узнавала.

– Подскажите, а на второе озеро как нам попасть? – спросила она у железнодорожника, спрыгнувшего из кабины электрички и курившего, постукивая носком башмака по колесам локомотива.

– Не знаю, там спросите, – он показал окурком в сторону деревянного домишки возле станции, оказавшегося местным магазином. – И не ходите по путям. С ребенком, а какой пример показываете!

Лена промолчала, хотя хотела заметить, что тыкать окурком неприлично. Продавщица посмотрела на вошедших Лену и Кирилла, на сетку с апельсинами и, присвистнув, пафосно произнесла:

– Городские пожаловали.

Из стоявшей на подоконнике старой радиолы, похрипывая, вырывался голос Валерия Леонтьева, сообщавшего о вере в неиссякаемые возможности прикрепления к спине крыльев и полета на дельтаплане.

– Подскажите нам, пожалуйста, как пройти на второе озеро, – осторожно попросила Лена, перекрикивая радиолу.

Кирилл молчал. Он смотрел то на маму, то на продавщицу и сжимал в руках сверток, чтобы не выронить его.

– Сразу поняла, не нашенские, – ухмыльнулась продавщица. – Только это вам долго плестись, там уж не живет давно никто.

– Как? – Лена удивилась не меньше Кирилла, который всё еще не мог поверить, что у них с мамой будет почти сказочный домик, заброшенный среди леса в деревушке и доставшийся от прабабушки. Это было неуловимо, неясно, волшебно, так, как не случается в реальности, где тесные холодные комнаты в гнилых деревянных бараках да квартиры в бетонных домах, в которых время от времени случаются пожары, сгорают вещи и игрушки, и ночевать приходится в соседских квартирах прямо на полу.

– А вот так, свету там нет, не провели, столбы через болото не стали тянуть. Это вы сейчас пройдете туда легко, а потом растает – и всё, ни пройти ни проехать. Почти все сюда перебрались еще лет десять назад, когда с перепою умер старый председатель колхоза, вскрылась недостача, и проверка шерстила вдоль и поперек. Оказалось, в документах деревня значится как электрифицированная. Тогда людям лес выделили под постройку, участки. Вы, значит, совсем не местные?

– Совсем, – призналась Лена.

– Может, ищете кого? Так все почти, считай, тут живут, в поселке, за вторым озером только… тьфу, глаза б мои не глядели.

– И всё же, куда идти?

Лену этот разговор насторожил: она начала припоминать, что в доме у бабушки не было ни холодильника, ни лампочек, вечером зажигали свечи, а всё молоко, полученное от козы, выпивали или пускали на нечто, напоминавшее творог. Теперь же всё вставало на свои места. Впрочем, ей было всё равно, живет кто-нибудь в той деревне или не живет, главное, чтобы дом был цел и в нем как-нибудь удалось обосноваться. Возвращаться назад, в город, решать вопрос с выгоревшей квартирой, с работой, на которую она благополучно не вышла, было выше ее сил.

– Мне, девушка, всё равно, кто там живет и какие сплетни по этому поводу распускают. Мне просто нужна помощь. Я давно тут не была и не помню, куда идти, честное слово.

Продавщица уставилась на Лену, видимо, стараясь понять, кому из местных она приходится родственницей, затем взглянула на Кирилла, странно улыбнулась, должно быть, решив, что какого-то нерадивого мужичка из колхоза ждет сюрприз с нежданно нагрянувшим былым увлечением, когда-то обрюхаченным, а затем покинутым.

– Сейчас выйдете, дорога будет направо. Пойдете и всё время направо, через два мостика пройдете, а там увидите.

Лена бросила «спасибо», уже повернувшись к выходу и ведя за капюшон Кирилла.

– Мам, а почему ты мне не рассказывала, что у меня была прабабушка?

– Кирюш, прабабушки были у всех. И прапрабабушки, и прапрапрабабушки. И прадедушки, и прапрадедушки, и пра-прапрадедушки. Ну и прочая родня.

– А они все жили при царе, да, мама?

– Да, жили. Ты лучше под ноги смотри.

– А потом пришли большевики и Владимир Ильич Ленин сверг царя! – гордо заявил Кирилл заученной в детском саду фразой.

– Вот видишь, ты и сам всё знаешь, – вздохнула Лена.

За городом оказалось гораздо холоднее. Ветер дул в лицо всё время, пока они шли по открытому пространству. Пахло талой водой. Ветер стих, когда дорога пошла лесом. В лесу совсем нетронутым лежал снег, закрывая собой маленькие деревца и зеленые пушистые елочки. Вдали покрикивала птица – гу-гу-гу. От ощущения одиночества и оторванности других охватили бы страх, щемящая никчемность, желание повернуть и выбраться обратно. Но Лена была настроена решительно. А Кириллу было просто любопытно. Он устал, промочил ноги и натер их валенками, которые стали уже малы и на которых ярко-красные галоши давным-давно протекали. Болели руки – сверток с приемником и небольшая сумка с немногочисленными уцелевшими игрушками взрослому показались бы легкой ношей, но он с ней еле справлялся. Правда, боялся признаться маме, что он устал, а ноша тяжелая. Ему поскорее хотелось взглянуть на тот самый домик. А вдруг их встретит прабабушка, вдруг она жива? И напоит козьим молоком. Вдруг только маме оно кажется невкусным, а на самом деле от него не оторваться? Кирилл уже сталкивался с таким: мама говорила, что плавленые сырки с паприкой гадость и их едят только плохие дяди, когда пьют пиво, а ему они безумно нравились, и каждый раз, когда приезжал дядя Саша, он украдкой просил его их купить. Конечно, Лена всё знала об их проделках, но делала вид, что не замечает, как Кирилл перемигивается с дядей Сашей и прячет за спиной обрывки фольги, в которую был завернут сырок.

IV

Они шли почти час. Лене уже казалось, что где-то по пути они свернули не туда: они прошли первый деревянный мостик, а второй никак не показывался. Наконец за поворотом они увидели и его. Внизу текла небольшая речушка. Лена вспомнила, как там, чуть дальше на поляне, паслась коза, а бабушка полоскала в речушке белье, ступая на два связанных между собой тяжелых бревна, заменявших помост. Сразу за деревьями показалась деревушка – с десяток домов, лишь один из которых, судя по колее от колес, ведшей к нему, был обитаем. Кирилл кашлянул – и из-за самого дальнего забора залаяла собака.

«Значит, не одни будем, уже спокойнее, кем бы ни были те люди, вот и слушай продавщиц и всяких случайных типов», – решила Лена. Дом бабушки был вторым, если идти от станции.

– Пришли, мам? – спросил Кирилл, когда увидел, что мама остановилась и поставила сумки в мокрый сугроб. – Мам, тебе тяжело? Ну, мам!

– Пришли, Кирюш, вон, посмотри, дом твоей прабабушки.

Кирилл повернул голову, но ничего с высоты своего роста не увидел: дом от него был скрыт забором, занесенным снегом. Вместо резных ставней, которые бабушка никогда не закрывала, Лена увидела уже успевшие сгнить доски, которыми наглухо были заколочены окна. Такими же досками была заколочена дверь с низким, по карельской традиции, пролетом, о который, если не нагнуться, можно было больно удариться головой и разбить в кровь лоб. К дому они пробирались медленно, утопая при каждом шаге выше колена в мокром снегу. Лишь на крыльце, положив вещи, они смогли отряхнуться.

– Чего так руки-то замерзли, Кирюш! И ноги, ноги мокрые? Ты простудишься! Давай, попрыгай, согрейся, сейчас мы что-нибудь придумаем, сейчас.

Лена с усилием налегла на одну из досок, которой была заколочена дверь. Доска затрещала и переломилась пополам, оставшись в руках темной, похожей на ржавчину трухой: судя по всему, в тот момент, когда дом заколачивали, доски уже были подгнившими.

– Видишь, я сказала, что-нибудь придумаем! И получилось, видишь?

За дальним забором не унималась собака. Треск ломающихся досок разнесся по округе. Последняя, самая нижняя, укрытая от дождя и снега крыльцом, никак не поддавалась, а потом, когда Лена ударила по ней ногой, разломилась со звуком выстрела. Собака совсем обезумела: было слышно, как вместе с лаем она злобно хрипит, стараясь оборвать не то поводок, не то цепь.

– Заткнись! – прогремел грубый женский оклик, и собака мигом замолчала.

Дверь перекосилась. Лена дергала и открывала ее потихоньку, по несколько сантиметров. Внутри дома было темно: заколоченные окна свет не пропускали, да и, будучи открыты, они, совсем маленькие, едва освещали бы большую комнату, которая вспоминалась Лене. Когда дверь оказалась распахнута, Лена увидела посреди комнаты большой стол, деревянную лавку, служившую кроватью, два стула, на которых были сложены дрова и кипа пожелтевших газет.

– Ну, чего ты, зайди, посмотри! – позвала Кирилла мама. – Не бойся, здесь ничего страшного нет, просто темно. Сейчас найдем инструмент, откроем окна, и будет замечательно, уж всяко лучше той комнаты, где ты постоянно мерз и простужался.

– Лешего боюсь и Бабы-Яги, – шепотом сказал Кирилл и попятился назад.

– Ну, Кирюш, ты же уже большой мальчик, скоро в октябрята и в пионеры. Это сказки, они про домики в лесу, с бабками-ежками, а здесь, посмотри, люди живут вокруг.

По правде, Лене самой в собственные слова не очень верилось. Было страшновато, да и дом, несмотря на то, что принадлежал он бабушке, был для нее совсем чужой. Несколько раз в детстве она приезжала сюда, один раз даже почти на всё лето: родители тогда поругались и, стараясь спасти отношения, уехали куда-то отдыхать. Только тогда дом казался большим, просто огромным. И массивный стол, и подоконники из тяжелой, пахнущей смолой доски, и скрипучая лестница наверх, в комнату бабушки, с натертыми до блеска ступеньками – в доме не разрешалось ходить в обуви, бабушка каждому вязала из грубой шерстяной нити тапки. Тапки были колючими и щекотали пятки.

Кирилл с опаской зашел за мамой в дом. После дневного света, многократно отраженного от снега, глаза не сразу привыкли к полумраку. Он видел огромную беленую печь, закрытую истлевшую соломенной циновкой, беспорядок, наступивший не от того, что кто-то разбросал немногочисленные вещи, а просто по причине необитаемости дома уже много лет.

– Мама, мы тут и будем жить? Прямо тут?

– Тут, Кирюш, тут, – Лена осматривала комнату в поисках каких-нибудь инструментов и наткнулась на топор, затянутый палью и паутиной, и кочергу, которой двигали тяжелые закопченные печные заслонки. – Здесь просто нужно как следует убраться. Ты устал?

– Нет, – проворчал Кирилл, не желая признавать свою слабость и слышать в ответ, что он еще совсем маленький. – Мне здесь не нравится.

– Не нравится? – впервые за долгое время вспылила Лена, так и не найдя место, где можно было бы присесть и отдохнуть. – А что, там, где всё сгорело, лучше?

– На старую комнату, мам…

– Да нету у нас старой комнаты, Кирюш, пойми ты это, наконец! Вот наш дом, вот он, посмотри! У нас с тобой никого нет, дядя Саша сейчас далеко, у него вахта еще нескоро закончится, и, может, он не приедет к нам в этом году, он мне писал, что у него другие важные дела. Нам не на кого надеяться. И то, как ты себя сейчас ведешь, это очень нехорошо, Кирюш, нехорошо.

Она взяла кочергу и вышла из дома. Посапывая, за ней отправился Кирилл. Лена пошла к окнам, но, едва ступив по дорожке, провалилась в снегу выше колена.

– Ух ты! – воскликнула Лена и дальше ступала уже осторожнее.

Со стороны могло показаться, что она крадется, сжимая в руках кочергу, и готовится совершить какое-нибудь хулиганство. Лена держалась за стену дома, продолжая ступать вперед. Добравшись до окна, Лена дернула за доски: в отличие от тех, которыми была заколочена дверь, эти оказались крепкими.

Лена подсунула кочергу под нижнюю из досок и надавила что было сил. Доска заскрипела. Кирилл в нетерпении прыгал на месте, стараясь согреться и разглядеть, как там дела у мамы. С треском доска вышла из рамы вместе с гвоздями, далее следующая и еще одна. Она радостно крикнула:

– Стекла целы, Кирюша!

Лена двигалась от окна к окну: вскоре, забежав внутрь дома, Кирилл увидел, как комната преобразилась. Она больше не казалась ему мрачной. И он про себя согласился с мамой: ни в какое сравнение с холодной комнатой в деревянном прогнившем доме в Петрозаводске этот дом не шел. Крепкий, несмотря на солидный возраст, большой, а главное, никаких соседей и гуляющих повсюду сквозняков, скрипа половиц и осыпающейся краски с потолка.

– Так больше нравится?

Вздрогнув от неожиданного появления мамы за спиной, Кирилл обернулся и закивал головой.

Они вымыли руки в снегу и устроились на крыльце, поедая бублики и запивая их ряженкой. Снова за забором залаяла собака. Из дома выскочила женщина и, набросив на голову цветастый платок и кутаясь в ватник, мешая ногами подтаивавший снег пополам с дорожной кашей, не пошла – побежала в сторону города.

– Здравствуйте! – крикнула ей Лена, но она даже не обернулась, чтобы ответить. И не ответила, будто не слышала.

– Тетя не слышала, – сказал Кирилл.

– Всё она слышала прекрасно, Кирюш, только почему-то не захотела с нами разговаривать. Может, у нее случилось что, или просто торопится, не знаю. Не бери в голову. Еще успеем познакомиться с соседями. Сейчас давай сделаем уборку, потом разберемся, что здесь есть. И надо растопить печь, а то ночью промерзнем. Дрова есть, будем надеяться, дымоход не засорился.

– Как тогда, да? – Кирилл вздохнул.

Он помнил, как незадолго до переезда в новую квартиру, откуда они с мамой только что сбежали, засорился дымоход прямо посреди зимы. Всему дому пришлось мерзнуть два дня, печь нельзя было топить, так как дым, сажа и горячие угли летели обратно через печную решетку. Наконец пришел трубочист и долго торговался, за какую сумму он будет чистить трубу. Сошлись на десяти рублях. Скрепя сердце Лена отсчитала приходящиеся на нее два пятьдесят. Трубочист долго ругался: в дымоходе, в самой узкой его части, застрял дохлый голубь, которого никак не удавалось оттуда извлечь.

За печью отыскалось несколько оцинкованных ведер, которые Кирилл оттирал от пыли снегом. Старой майкой Кирилла, в которую было завернуто несколько чашек и столовые приборы, Лена намывала стол, печь, стулья, переложив с них дрова на пол. То и дело Лена выбегала, чтобы подышать свежим воздухом и вымыть в снегу черные от слоев пыли руки. Они с Кириллом забыли о холоде: от беготни и работы им было жарко. Одно обстоятельство беспокоило Лену всё сильнее по мере того, как комната приобретала более или менее жилой вид: намереваясь растопить печь, она напрочь позабыла, что для этого нужны спички, а ее у них не было. Она надеялась найти спички в доме, на печи или за ней, но обнаружила там всё что угодно, только не спички – ведра, лопаты, большой алюминиевый чайник, пару кастрюль, горшок. Внутри печи, в самый дальний угол были задвинуты чугунные сковороды. Всё деревенское, добротное. Увидев горшок, чайник и сковороды, Лена обрадовалась: всё это было знакомо ей по тем временам, когда она была маленькой и гостила у бабушки, по самым лучшим мгновениями ее жизни. Протирая лавку, заменявшую кровать, Лена услышала за спиной какой-то шорох:

– Мама, мама, тут пришли…

– Вот они, самозахватчики, – женщина, та самая, что два часа назад бегом побежала в поселок, стояла в дверях и тяжело дышала.

Цветастый платок был у нее в руках, и им она обмахивалась, стараясь отдышаться. Раскрасневшаяся, потная, с взъерошенными глянцево-черными волосами, она отталкивала сновавшего под ногами Кирилла и кивала на Лену кому-то, кто только заходил в дом:

– Полюбуйтесь, товарищ начальник, что делается. Полное беззаконие. А что завтра будет? Столько лет было тихо, а теперь началось. Где это видано, чтобы дома пустыми стояли. Не к добру это.

Женщина была старше Лены, с огрубевшими от работы руками. В темных ее волосах чуть проскочила седина. «Цыганка, – подумала Лена, – и, по-моему, я уже ее где-то встречала. Может, там, на станции? Или где-нибудь в городе?»

В комнату заглянул милиционер, нагибаясь, чтобы не разбить голову о низкий дверной проем. Вся одежда его была усеяна мелкими брызгами дорожной грязи – и форменные наглаженные брюки, и совершенно не по уставу военная шинель, и даже ушанка, которую он сжимал в руках.

– Да успокойся ты, Софья, сейчас разберемся, – милиционер вошел и посмотрел сначала на Кирилла, потом на Лену, которая так и продолжала стоять с тряпкой, склонившись над лавкой. – Потрудитесь, гражданка, объяснить, зачем вы взломали брошенный дом и что здесь такое вытворяете.

Софья удовлетворенно ухмыльнулась: именно на такие жесткие действия она и была настроена, ожидая выдворения вдруг нагрянувших пришельцев. На ее потном лбу забродила складка. В нетерпении она была готова броситься на Лену с кулаками. Так повелось у цыган в Карелии, где они оказались еще во времена гонений и налогового бремени при Петре I: относиться к чужакам настороженно, даже с опаской. Да и чего хорошего можно было ожидать от чужаков посреди леса, где прячутся лишь они, цыгане, да староверы и раскольники, в суровом краю, где зимой промерзают до дна многочисленные лесные ламбы, а лесное зверье норовит пробраться в дом и стащить что-нибудь съестное, с таким трудом добытое.

– Дом я не взламывала, сейчас всё объясню, – засуетилась Лена и положила тряпку на лавку.

– Уж потрудитесь, – ответил милиционер. – А так – всё заколачиваем и закрываем обратно и до свидания.

– Тут пятнадцать лет не появлялся никто, как умерла Авдотья, так и не появлялся. А вас я вижу в первый раз, – женщина сделала шаг к Кириллу, он вскрикнул и, пробежав немного, спрятался за маму.

– Софья, помолчи, иди лучше псину свою угомони, ее в поселке слышно!

Но женщина осталась стоять на месте, всё так же ухмыляясь.

– Понимаете, мы с Кирюшей, вот, погорельцы, у нас квартира в Петрозаводске, но вчера там всё сгорело, короткое замыкание, у меня даже бумага на руках есть. Вот мы и решили, точнее, я решила, чем жить не пойми в каких условиях там после пожара, приехать сюда, – Лена заметно волновалась, Кирилл чувствовал, как у мамы дрожат руки, когда она гладила его по голове и поправляла съехавшую набок шапку. – Чего там делать, всё сгорело. У меня ни денег, ни сил нету сейчас всё ремонтировать, покупать новые вещи, налаживать жизнь. Всю мебель новую, всю! Книги сгорели, всё сгорело. А здесь хотя бы крыша над головой есть, уже легче. Да вы не подумайте, товарищ милиционер, с документами у нас полный порядок, в этом доме жила моя бабушка, у меня на него бумага есть, еще сельсоветом после войны выписана. Сейчас. Господи, Кирюша, не путайся под ногами! Сейчас.

Милиционер вертел в руках пожелтевшую бумагу, внимательно ее рассмотрел, сложил и вернул Лене.

– Значит, обосноваться здесь, в деревне, собираетесь?

– Собираемся, – неуверенно ответила Лена, пряча документ обратно в папку. – А что?

– Ничего, просто здесь ни условий, ни электричества. А в поселке и свет, и клуб, и школа, и даже садик имеется, и баню общественную построил колхоз. Вы бы годков пять назад приехали, тут люди дома в поселок переносили, когда колхоз как следует тряхнули и расхитителей там и накрыли со смыком, – милиционер хлопнул кулаком по ладони.

Софья было попятилась назад, а потом подошла к Лене и поморщилась:

– Ленка, ты, что ли?

– Я, тетя Софья.

– А чего ж не признаешься, что ты? Я ж не признала, сразу за властью побегла, думала, уголовники какие пробрались в дом Авдотьи, ищут чего. Как собака залаяла, так я и побегла.

– Так ты знаешь гражданку, Софья? – милиционер пожал плечами. – Вот не понимаю я бабской паники, не понимаю, хоть уволь. Как что – прибегают, толком не разобравшись, от работы отрывают. А у нас, между прочим, кража была, новый радиатор кто-то свистнул из мастерской за коровником. Только начал разбираться, кому могло понадобиться, так нет, прибегают, поднимают панику.

– Да не поднимала я никакой паники, просто пришла, попросила глянуть, кто приехал. А тут – гости-то какие! – заулыбалась Софья и натянула обратно свой платок. – Хоть не одни будем в деревне жить теперь. Тут никого, Ленка, только мы, ну и Ивановы на лето приезжают, огород разводят большущий. Ленка, ты так выросла! Когда я тебя в последний раз видела? Еще Авдотья жива была. А это кто? Сын?

– Сын, тетя Софья, Кириллом зовут.

Милиционер покопался во внутреннем кармане шинели и вынул пачку «Примы». Ложная тревога явно задела его самолюбие. И сам он, веря Софье, предвкушал действительно важное дело, которое он вот-вот разрешит. Жизнь деревенского милиционера на приключения небогата: раз в год какая-нибудь кража из колхоза или с полей, изредка пьяная драка или спор из-за скотины или сломанного забора. А тут – целая история с подозрительной женщиной с ребенком, взломавшей заколоченный дом в полузаброшенной деревне. Он едва ли мог простить себе, что сразу не догадался, в чем дело. Впрочем, узнать, кто и в каком доме живет, было тоже небесполезно.

– Всё, Софья, пошел я. И вы, гражданка, имейте в виду, свет и всё остальное – у нас в поселке. На днях приходите, хоть зарегистрируйтесь, кто вы и что вы, а то не нравится мне вся эта история с вашим пожаром, не нравится. Ну, бывайте!

Размашистыми шагами он вышел из дома. Кирилл следил за ним через окно. К военным и милиционерам он питал особый интерес. Он рос без отца, но не мог понять почему. Ему казалось, что его папа на самом деле где-то рядом, что он на самом деле есть. И это обязательно должен быть военный или милиционер. Или, быть может, летчик или космонавт. За кого еще его мама могла выйти замуж? Только за такого, смелого, мужественного и честного.

Ночевать в доме у тети Софьи Лена наотрез отказалась. Пришел муж тети Софьи, молчаливый мужичок по имени Василий, растопил печь и приладил дверь, чтобы ее можно было закрывать. К вечеру, когда комната была вымыта и заблестели старые деревянные полы, на печи в ведрах уже грелась вода, на столе появилась банка с толстой хозяйственной свечой, которая горела медленно, потрескивая. Тетя Софья натащила старых одеял и застелила ими лавку. Приладили рукомойник. Кирилл от колодца принес половину ведра воды – больше поднять он не смог. Спать Кирилл лег поздно вечером, поужинав голубцами тети Софьи и апельсином, который он чистил не спеша, со знанием дела. От усталости, свежего воздуха и новых впечатлений он уснул сразу. А Лена, убедившись, что он спит, половину ночи сидела в жарко натопленной комнате за столом и плакала, глядя, как со свечи на дно банки стекают капли расплавленного парафина.

V

На третий день жизни в деревне, когда Кирилл, грохоча ведром, отправился вслед за Василием к колодцу, Софья набралась смелости и спросила:

– Слушай, Ленка, а мужик-то твой где? В смысле муж, отец Кирилла.

– Нет мужа, – спокойно бросила Лена. – Разошлись. И давайте эту тему не поднимать, тетя Софья, тем более при Кирюше, он у меня впечатлительный. Всё спрашивал меня, почему у всех есть папа, а у него нет. Сейчас вроде смирился, не спрашивает.

Со скрипом открылась дверь и, на ходу разуваясь и громко сопя, Кирилл втащил ведро, наполовину заполненное холодной колодезной водой.

– Мам, я воды принес.

– Молодец, Кирюша, отдохни немного, – ответила Лена, надеясь только на то, что тетя Софья не станет продолжать начатый разговор, который по большому счету был пустым.

– Ой, а на ногах-то у тебя что! – тетя Софья поглядела на Кирилла и всплеснула руками. – У тебя ж ноги все мокрые! В чем ты ходишь-то? В валенках? Да как тебя мама в валенках отпускает-то? Ай-ай! Они же насквозь! И не просушили у печки? Разве можно тут в такой обуви? Скоро потеплеет, змеи повылазят.

Она сбегала к себе и под лай собаки вернулась обратно, неся целый тюк с детскими вещами, а главное – резиновые сапоги, целых две пары.

– Вот, от моих карапузов, им уже всё это мало, в сарае спрятано было. Прав был Василий, всё пригодилось. Носи на здоровье!

Сыновья тети Софьи, близнецы Вадим и Василий, жили в городе у сестры ее мужа, учились и к родителям приезжали только на каникулы и на лето. Как и все близнецы – а они родились у Софьи с Василием, когда тем уже было за тридцать, – они были со странностями. Так, по крайней мере, говорили люди. Странности вырисовались в нечто конкретное, когда братья пошли в школу. У Вадика был абсолютный слух, Вася прекрасно рисовал. После целой череды скандалов с мужем было решено после школы отправить их учиться в город, а не оставлять работать в колхозе. Вася и Вадик вот-вот готовились уйти в армию, и эта перспектива расставания на целых два года сильно беспокоила их мать.

Сапоги Кириллу пришлись впору, даже были немного велики. С ними чавкающая грязь подтаявшей дороги и огорода была не так страшна, как поначалу. Для него всё снова было как в холодной комнатке на прежнем месте жительства, будто не было переезда в новую квартиру вовсе, как и тамошних удобств в виде ванны и туалета. Снова начались вода из ведра, ежевечерняя беготня с тазами и стремление как можно быстрее, чтобы не замерзнуть, после помывки нырнуть под одеяло, наспех приведенный в порядок сарайчик за домом с вырытой под ним ямой. Выстиранные вещи висели прямо в доме, на веревке, протянутой от печи к большому гвоздю, вбитому над входом. Вечером, когда в печи догорали угли и Лена закрывала заслонку, в комнате устанавливалось сырое марево и окна запотевали.

По утрам Лена вскакивала рано, волнуясь, что проспала и нужно идти на работу. Причем осознать создавшееся положение и новое местоположение у нее получалось с трудом. Для этого ей нужно было встать, босиком по холодному деревянному полу пройти к незанавешенному окну и взглянуть на темный лес и светлый забор дома тети Софьи. Остальные дома в деревне мрачно чернели на фоне просыпающегося, поблескивающего звездами неба. Будить Кирилла она не спешила. Чтобы согреть чайник, нужно было растопить печь. Она экономила дрова: запас, что был найден в доме и в сарае, стремительно иссякал. Как и относительно небольшая сумма, имевшаяся у Лены. Соль, мука, спички, крупы, мыло – столько всего нужно было купить, чтобы хоть как-то обустроить быт. Лена терялась и не знала, с чего лучше начать.

– На работу тебе надо утроиться, Ленка, сейчас посевная скоро, народ требуется, да и в цехах и на транспортировке вечно народу не хватает. Мой Василий вон за двоих работает. Это сейчас у него отпуск да отгулы за сверхурочные. А там, гляди, до октября ни одного денька свободного, в огороде и то по ночам. Благо летом ночью не жарко и комарье не одолевает, – тетя Софья многозначительно топнула ногой, потом еще раз и еще. – Гляди, оттаивает, отходит земля потихоньку, огородик свой заведешь, уже легче будет. Это только поначалу тяжело, потом привыкнешь. И малец твой, как река да озеро отойдут, рыбу ловить будет.

– Не умеет он, никогда не ловил, без отца рос, а мне и некогда, и не думала даже о таком никогда.

– Научится, невелика наука, уже шесть лет ему, мужик растет. Василий тут отыскал удочки наших сорванцов, говорит, приладит там что-то и готово будет. А у нас тут и на реке поймать можно, там, пониже мостика. Мои щук да всякую мелочь тягали только так, крутить котлеты не успевала! Холодильников нет, так хранить не особо получится. Это тебе не город. И не поселок, до нас коммунизм еще не добрался, – Софья кашлянула, понимая, что произнесла вслух откровенную антисоветчину, которую стоило держать при себе. – Василий вялил, тоже хорошо. Давай, учи мальца, потом грибы начнутся, ягоды. Проживете, не дадим вам помереть с голодухи, справитесь. Правда, ягод у нас много, но Матвей с поселка с родней в этом лесу собирает, остальных и пришлых гоняет. Но лес большой, на всех хватит.

«Может, и вправду я всё усложняю, – подумала Лена. – Сама же убеждала себя, главное – крыша над головой есть, хозяйство небольшое, все живы и здоровы, а остальное приложится. А теперь скисла. А работа нужна, без нее здесь с ума сойти можно».

Пока у мамы были одни ожидания, Кирилл был озабочен совсем другим, как раз тем, о чем говорила тетя Софья. Каждый день он ходил к речке, чтобы удостовериться, не вскрылся ли еще лед. Озеро, вид на которое открывался с пригорка, местами уже начало вскрываться, особенно там, где в него впадали маленькие ручьи и крохотные ручейки, шедшие от родников. Он грезил тем, как будет ловить рыбу и приносить ее маме, свежую, не лежалую, не завернутую в серую магазинную оберточную бумагу. Самую настоящую рыбу, а не ту, которую мама покупала, по много раз замороженную, становившуюся после жарки сухой и слегка горьковатой.

– Ой, боюсь я за тебя, Кирюша, тут ведь змеи водятся, да и в речку упасть можешь.

– А ты не бойся, мама. Я, например, не боюсь змей, мне дядя Василий сказал, что ничего страшного, просто нельзя их трогать и наступать на них. Тогда они не нападут и не укусят, мама. А в речке неглубоко, там вот такая глубина, – Кирилл вытянул ладошку и показал себе чуть выше колена. Конечно, глубина речки была чуть больше, но Лена покачала головой и сделала вид, что со всем согласна.

На пригорке, внизу которого начиналось озеро, лежали перевернутые вверх дном лодки. Кирилл забирался на них и подолгу смотрел на береговую линию, разглядывая в ней проталины. На окрестных деревьях громко скандалили вороны. Он смотрел и на них и, казалось, не узнавал тех же самых серых ворон, которых видел много раз в Петрозаводске. Всё для него было по-новому – абсолютно всё.

Оставив Кирилла в доме за старшего, на следующий день с утра Лена отправилась вместе с Василием в поселок договариваться о работе в колхозе. Она заметно волновалась. Собираясь, она долго решала, стоит ли брать дипломы, спросят ли трудовую книжку, которая так и осталась в школе, где ее, должно быть, обыскались и уже успели уволить по статье как злостную прогульщицу. Во всяком случае, от директрисы она ожидала именно этого и даже смирилась с такой перспективой – бежать, так бежать, начинать всё с нуля, так начинать. На ходу Лена придумывала отговорку, которой можно было бы объяснить отсутствие трудовой книжки, и не нашла лучшего, как сказать при случае о сгоревшем документе и попросить завести новый. Но отговорка не потребовалась.

– Вот, Дмитрий Викторович, привел к тебе новую работницу, – Василий буквально втолкнул Лену в кабинет, оказавшийся обычной комнатой с длинным столом, заваленным бумагами, посредине. – Вы тут потолкуйте, а мне до бригады дойти надо, уже на собрание опаздываю.

– Как зовут? – не поднимая глаза от газеты, спросил Дмитрий Викторович.

Это был абсолютно седой мужчина, пятидесяти шести лет от роду, гладко выбритый, в заношенном светлом костюме, брюки которого были заправлены в кирзовые сапоги. Знаком он приказал Лене присесть на стул, а сам спокойно дочитывал газетную заметку. Его спокойствие передалось и Лене: она сидела и осматривалась, забыв обо всем придуманном по дороге.

– Вот, ставят новые планы и по зерну, и по картофелю. Партия дает задание трудящимся, не спрашивая, есть ли ресурсы. И все-таки выполним план, в этом я ни капельки не сомневаюсь, – Дмитрий Викторович сложил газету, положил на стол и ударил по ней ладонью. – Так как зовут вас?

– Лена… Елена…

– Что ж, Елена, очень приятно, меня Дмитрий Викторович. Колхоз у нас хороший, наверняка Василий уже всё разболтал, правда, сложностей хватает, работать придется очень хорошо и много, иначе, уж извините, никак, – он впервые поднял на нее взгляд. – Что-то раньше я вас в поселке не видел. Или из-за озера? Тамошняя?

– С Петрозаводска, – тихо ответила Лена.

Дмитрий Викторович насторожился: где это видано, чтобы люди бросали чистый и уютный Петрозаводск, где есть всё – магазины, театры, библиотеки, музеи и прочие блага цивилизации, – и перебирались в деревню, где нет ничего из городского, а вместо этого свои прелести – бездорожье, комары, клещи, змеи, заморозки, туманы и остальное.

– Вы шутите, не верю.

– Зря, – уверенно заявила Лена. – С сыном я, погорельцы мы, квартира сгорела, неделю назад приехали и поселились в доме бабушки, в деревне.

Конечно, Лена умолчала о том, что они живут в доме, простоявшем заколоченным полтора десятка лет, что у нее на исходе деньги и, в конце концов, что в городе у нее была работа и не одна, откуда она не успела спокойно и бесконфликтно уволиться, получив расчет и все полагающиеся бумаги. Дмитрий Викторович прищурился. От него обычно не ускользали детали. Он привык видеть людей насквозь, это была насущная производственная необходимость, особенно учитывая, при каких обстоятельствах он возглавил колхоз. Разруха, недостача и проворовавшееся прежнее начальство, волнения в поселке. В Лене он уловил нечто удивившее его: она никогда не работала ни в колхозе, ни где-либо еще, не работала физически. Перед ним был типичный интеллигент: библиотекарша, или учительница, или журналистка, или еще кто-то, но не колхозница.

– И кем вы хотите работать? – спросил он, пытаясь спровоцировать ее выдать какие-нибудь интересные подробности своей жизни. – Кто вы по специальности? Что делать умеете?

– Не знаю, кем, но я научусь, обязательно научусь, – вздрогнула Лена.

«Ну, не хочешь говорить, не надо, не буду настаивать, – мудро решил Дмитрий Викторович. – В конце концов и так нормальных работников не найти, или болеют, или пьют, или при первой возможности перебираются в город. А здесь пришла сама, и я буду зверствовать, измываться? Нет, не на того напали».

– С ребенком, говорите? Он в садике?

– Нет, он дома, в садик, наверное, ходить не будем, нам далеко со второго озера.

– Так вы на втором озере? Там же нет света, и не планируется! И не просите потом улучшить жилищные условия, даже глазом не моргну, напишу отказ. Это вы на что рассчитываете? Устроиться, поработать немного, а потом здесь закатывать скандалы, чтобы выбить жилье в поселке, съехать со второго озера в жилье с удобствами! Не пойдет!

От обиды Лена вскочила со стула, но тут же села обратно, увидев, как ее резиновые сапоги, позаимствованные у тети Софьи, оставляют на чисто вымытом полу директорского кабинета грязные следы.

– Ни о чем таком я даже не думала! И никуда из бабушкиного дома переезжать не собираюсь, хватит с меня переездов за последнее время. Раз нет работы, то так и скажите, а то начинаете обвинять, ни в чем не разобравшись. А что мне прикажете делать?

– Ну, поостыньте, извините старика, не рассчитал силы. Короче говоря, если вы с ребенком и ситуация ваша, Елена, мне понятна, то могу предложить один вариант. Мы в прошлом году организовали небольшой молочный цех, к нам в колхоз каждое утро две машины приходят, надои делаем неплохие, всё на комбинат в Петрозаводск отвозят. У нас там не хватает работников, зарплата небольшая, но зато работы всего половина дня. Утром дойка, перекачка, обработка, в десять утра перекачка в машины, мойка оборудования и до вечера. А вечером вторая смена. Захотите, можете в две смены работать, но днем делать там нечего, домой на обед можно идти. Выходных нет, но вы в бригаде договоритесь, по очереди день будет выходить. Вот. Устраивает?

От такого потока информации у Лены закружилась голова. Она складывала всё воедино, стараясь получить картину того, чем придется заниматься. Под окном кабинета председателя росла огромная береза, с которой на дневном солнечном свету устремлялась вниз настоящая капель. Лена отвлекалась, когда очередная капля, несясь вниз, сверкала, словно маленький драгоценный камешек.

– Да, а оформление… оформление как?

– Оформитесь в бригаду, ничего сложного нет. Конечно, зарплата не очень высокая, но всё же. Сорок рублей в месяц, ну, от силы шестьдесят. Будете хорошо работать, летом выпишу вам кубометров десять дров. Ну, согласны? Времени думать нет, соглашайтесь или не тратьте мое время, – Дмитрий Викторович в рабочих вопросах был отчасти деспотом, это помогало ему избежать волокиты и разных неприятностей, коих на ответственном посту хватало. – Всё, приходите завтра с документами, какие есть, сначала в фельдшерский пункт, потом к бригадиру. Просто скажите, что устраиваетесь в цех, я предупрежу.

Сердце Лены радостно заколотилось. Она даже в самых смелых мечтах не предполагала такого исхода событий. Не пришлось никого обманывать, выкручиваться, чему она не была научена и вообще не умела этого делать. Пошатнувшаяся было вера в правильность принятого решения о побеге стала потихоньку возвращаться. Лена шла обратно на второе озеро в приподнятом настроении. Еще издалека она увидела, как Кирилл стоит с удочкой над промоиной в реке и сосредоточенно удит рыбу. Зрелище было забавным: удочку Кирилл взял в руки впервые в жизни. Поплавок всё время относило течением под лед, и леску приходилось одергивать. Кирилл делал это так, будто дергает за веревку свою любимую деревянную машинку. Раньше он видел, как рыбачат другие, в низине у Лососинки, напротив дома быта, и на набережной, куда они ходили и с мамой, и с дядей Сашей, когда он приезжал. Дядя Саша рассказывал, как на Севере ловит огромных рыб, которые прячутся в маленьких заводях и тихих речушках. Слушая его рассказы, Кирилл представлял себе, как дядя Саша вытаскивает на удочку огромную акулу или дельфина, каких часто показывали в «Клубе кинопутешественников».

– Привет рыбакам! – крикнула ему Лена.

В ответ он замахал рукой, бросил удочку и помчался к ней.

– Клюет?

– Нет, пока никого не поймал. Дядя Василий мне дал двух червяков, в сарае под опилками накопал, одного уже съели. Мам, а тебя на работу взяли? – в голосе Кирилла чувствовалось нечто вопрошающее, даже умоляющее.

Он не мог представить маму без работы, без некой увлеченности, даже преданности делу. И не так важно, какому. И хотя те несколько дней, которые они жили в деревне, мама почти не сидела без дела, а бесконечно что-нибудь мыла, чинила или убирала, он заметил произошедшие в ней изменения. Мама нервничала, особенно когда готовила скудный обед или ужин. В свои шесть лет он прекрасно понимал: чтобы что-нибудь купить, нужны деньги, а их можно заработать. Или украсть, как это сделал папа Вани Сидорова из детского сада. Но папу Вани за это наказали и посадили в тюрьму. Так что единственным подходящим способом была работа.

От сидения без дела в деревне за вторым озером можно было сойти с ума. В отсутствие электричества читать вечером газету или книгу при свече представлялось утомительным занятием. О телевизоре приходилось лишь мечтать. Радиоприемник Лена с Кириллом включали только вечером ненадолго, пока ужинали. Приходилось экономить батарейки: купить их в деревенском магазине не было никакой возможности. «Вот езжайте в свой город, там ищите, а мне план надо выполнять, консервы совсем не раскупают», – отрезала та самая продавщица, что объясняла им с Кириллом, как дойти до деревни. Под консервами она понимала огромные башни из банок с морской капустой и килькой в томате, раскупавшиеся не очень охотно даже зимой.

Когда начало смеркаться, Кирилл вернулся домой, раскрасневшийся от долгого пребывания на свежем воздухе, тихо, как заправский рыбак, поставил в угол снасть и молча выложил на кухонный стол две небольшие плотвички.

В ту ночь в лесу, совсем близко от дома, выли волки. Собака в доме тети Софьи пыталась сорваться с привязи и сбежать вместе с волчьей стаей. Но волчья стая таких не принимает: они просто оказываются съеденными. Лена с ужасом слушала вой, не решаясь разбудить Кирилла. Ей казалось, что вой нарастает, что волки вот-вот окажутся рядом, у дома, и проберутся внутрь через едва державшуюся входную дверь. Дверь была обита для тепла старым драповым пальто, найденным в бабушкиных вещах. Затем волки стали уходить, вой становился тише и совсем стих, когда почти подряд раздались два ружейных выстрела. Так сторож отгонял волков от колхозного коровника.

Это была последняя ночь затянувшейся зимы. Впрочем, на Севере люди привыкли к тому, что холод совсем рядом и может заявить о себе в любой момент. В последний раз в году от мороза мерцали звезды, и на речке в темной промоине снова встал твердой коркой лед. В него вмерзли прошлогодние листья, перезимовавшие под снегом и принесенные вместе с талой, пахнущей торфом водой.

VI

На работе в цехе Лене приходилось тяжело. Мастер Тамара, из местных – ее все называли Тамаркой, – покрикивала на рабочих. В семь утра молоко закачивали в одни резервуары и мыли другие. Особенно тяжело было мыть ванны, в которых молоко нагревали. С неуклюжими скользкими бортами, на которые нельзя было опираться, чтобы не сломать, они были настоящим наказанием для Лены, как и бидоны. В прорезиненном фартуке, в резиновых сапогах выше колена, подвязав волосы чистой белой косынкой, она намывала оборудование грубой тряпкой, от которой несло хлоркой и чем-то несвежим. Однажды во время перерыва, устав от вони, пара и жажды, Лена подошла с кружкой к маленькому резервуару и, открыв кран, хотела уже набрать себе немного молока, как услышала сзади себя строгий окрик Тамарки:

– Не смей, отойди оттуда!

Лена нехотя отошла от резервуара.

– Ты чего это удумала? Молочка попить захотелось?

– Захотелось, но уже не хочется, – ответила грубостью на грубость Лена.

– Ну уж, какая, городская, не хочется, видите ли, ей! Ты спросила бы перед тем, как пить. Так и так, Тамара Игнатьевна, где тут у вас молочка можно испить.

– Да уже поняла, что нигде.

– Ты мне поговори тут, поговори, всё Дмитрию Викторовичу расскажу, как на духу выложу, что ты, твою мать, тут учудить пыталась, – Тамарка показала своим порезанным, заклеенным куском пластыря пальцем на резервуар: – Да ты совсем, что ли, сдурела? Или прикидываешься? Тут сырое молоко. Понимаешь, сырое! Тут тебе и мастит, тут тебе и энцефалит, если там Егоровна чего проглядела. Коровы-то не хозяйские, а колхозные, за всеми не углядишь. Попьешь сырого, помучаешься с месяц да подохнешь, как последняя скотина! Сына своего сиротой оставишь. Ты этого хочешь? На меня грех свой повесить? Я те дам!

Застучали по трубе: к заднему двору подкатил молоковоз, сквозняком в цех пахнуло выхлопными газами. Тамарка, подобрав полы халата, побежала на улицу и накричала на водителя, заставив его заглушить двигатель. Лена оставила чашку и поплелась смотреть за тем, как перекачивают молоко, и переливать остатки из ванны в бидоны. Бидоны были тяжелыми, ручки пачкались чем-то металлическим. После того как наполнили первый молоковоз и подъехавший следом второй, Тамарка подошла к Лене и, снимая на ходу прорезиненный фартук, в привычной манере, хоть и мягче, сказала:

– Ты ребенку-то своему молока приносишь?

Лена отрицательно закрутила головой.

– Дура ты городская, вот ты кто! Идем со мной!

Переспорить Тамарку было почти невозможно. Она говорила настолько громко, почти орала, что любой спор превращался в пустую словесную перепалку, в которой на фоне криков Тамарки нельзя было ничего расслышать. Она орала на всех – на водителей за их нерасторопность и вечное желание покурить у входа в цех, на доярок, запаздывающих с дойкой, на работниц, которые постоянно делали, на ее взгляд, всё не так, как положено. Лена, как новенькая, особенно часто попадала под удар. Она воспринимала это со свойственным ей спокойствием. Ничего плохого в криках Тамарки она не видела. Напротив, с каждым проработанным днем ей начинало казаться, что иначе и общаться в такой среде невозможно. Просто за грохотом насосов и воем ветра где-то под крышей тихие голоса терялись, превращались в фоновый шум, а вместе с ними терялись и те просьбы и поручения, что адресованы были кем-нибудь кому-нибудь. Голос Тамарки звучал, словно гром, словно звон огромного железного листа, по которому изо всех сил бьют молотком.

Голос был единственным оружием Тамарки. Маленькая, щуплая, со слегка кривыми ногами и сухими тонкими волосами, похожая скорее на Бабу-Ягу или Хозяйку Похъёлы из сказок, которыми зачитывался Кирилл, чем на какую-никакую, а все-таки начальницу. Как бывает у всех маленьких и обделенных какими-либо внешними атрибутами превосходства людей, Тамарка ревностно относилась к субординации и вниманию к своей персоне.

– Ну, идем, слышишь меня? Или так я и буду здесь стоять распинаться? – повторила Тамарка.

Они зашли в подсобное помещение, маленькую каморку, где на белоснежной ткани были разложены для просушки детали насосов, молочные бутылки, в которые брали пробы молока, и трехлитровые банки. Тамарка взяла одну из банок, достала из ящика стола полиэтиленовую крышку, примерила ее к банке и вручила ее Лене, удивленно наблюдавшей за всем действом.

– Держи, дурочка. Идем, всё покажу. Показываю только один раз. Запоминай, всё будешь делать сама. А банку вернешь завтра и крышку тоже. Свою заведи банку или бидон, – продолжала причитать Тамарка по дороге обратно в цех. – Вот же городские! Никогда бы не подумала!

В дальнем углу стоял алюминиевый бидон – один из тех, которые Лена каждодневно десятками намывала и ошпаривала. Из бидона торчала длинная ручка ковша. Лена стояла, держа банку, а Тамарка, зачерпнув ковшом молоко, наливала его. При этом она бубнила про себя проклятия в адрес городских, проклинала прогресс цивилизации, который до сих пор не может сделать так, чтобы в поселке электричество не выключалось в самый неподходящий момент.

– Вот, это ребенку твоему, да и сама попьешь. И каждый день можешь брать молоко отсюда, здесь пастеризованное. А там, возле сырого, чтоб я тебя больше не видела! А по выходным мы творог делаем. Ты же мыла ванну в прошлую субботу, чего не спросила? Если немного остается, можно взять себе.

– А разве так можно?

Глаза Тамарки округлились, и она залилась смехом, нисколько не уступавшим по громогласности ее голосу. Лена чувствовала себя неловко, держа в руках банку с молоком и понимая собственную глупость, заключающуюся неизвестно в чем. От смеха у Тамарки на глаза набежали слезы, она смахнула их рукой и как ни в чем не бывало поправила съехавшую с головы косынку.

– Да где ж ты в городе могла нормального молока попить, не разбавленного водой? Эти сволочи на комбинате план делают, знаешь, как? На тонну молока пятьдесят литров воды, вот как! А всё мало! Куда девают молоко, никак не пойму, если мы им с перевыполнением плана сдаем. Видать, в карман кому-то капает, не иначе. А это излишки, мы всегда держим бидон, мало ли, в цистерну не хватит молока. Заполнять-то под завязку надо, а то пока до города доедет, сливки подсобьются. Остаток для своих нужд. Думаешь, зачем Дмитрий Викторович или его жена каждый день с бидоном к нам прибегают?

И в самом деле, Лена видела, как с самого утра Дмитрий Викторович или его жена, работавшая кем-то в клубе, на ходу нацепив халат, с бидоном прогуливались в цех, а потом, поздоровавшись со всеми, довольные возвращались. Лена наивно считала, что это своего рода моцион, проверить, все ли на своих рабочих местах.

– Жить в деревне и не пить молока, да как можно! А сын твой с чего расти будет?

Тамарка отправилась по своим делам, а Лена домой, думая обо всем услышанном и стараясь не споткнуться и не уронить тяжелую банку. Неужели она и в самом деле ничего не понимает в жизни, не может устроиться и жить как все. Зачем тогда были все усилия, стремление к большему, к достижениям, учеба, диссертация, бесконечная занятость, из-за которой Кирилл пребывал в детском саду от самого открытия практически до закрытия, когда воспитатели начинали нервно поглядывать на часы и собираться домой.

«Может, зря я ломалась, себе проблемы устраивала? Жила бы припеваючи, и, может, не одни бы мы с Кирюшей были? Может, может, слишком много может!» – от усталости Лена валилась с ног. О том, чтобы работать еще и во вторую смену, как ей предлагал председатель колхоза, не было и речи.

– Мама, а выходные у тебя будут? Тетя Софья говорит, нужно огород копать, картошку сажать. Мам, давай посадим картошку. Мне надоело есть кашу, – закапризничал Кирилл после второй кружки молока. – И рыбный суп надоел, мам.

С тех пор как у Кирилла появилась удочка, он каждый день отыскивал в прелой земле за сараем, которая оттаивала благодаря близости стены и печи, топившейся ежедневно, червей или оставлял небольшой кусок хлебного мякиша и шел на речку. По мере того как весна вступала в свои законные права, рыбы становилось в речке всё больше. Речка была не больше трех метров в ширину и глубиной в метр. Вода, как и во всех карельских реках, в ней была темная, чуть буроватая и на вкус отдавала железом, но чистая. Было видно, как рыбы подплывают к наживке и долго ее обнюхивают. За день Кириллу удавалось поймать несколько рыбешек, и все они шли на приготовление на скорую руку ухи. Кирилл не знал, что в те моменты, когда он нагибается над водой и рассматривает рыб, они видят его и бросаются врассыпную.

Лена чувствовала, что, несмотря на капризы Кирилла, жизнь потихоньку налаживается. И работа, которая поначалу не приносила ничего, кроме нестерпимой усталости и боли в костях, стала нравиться. Это не были часы, дни и месяцы, проведенные за печатной машинкой и расстановкой карточек по ящикам, сидения над книгами и походов по библиотекам. Это не была редакция и переводы на ходу, когда невозможно было получить удовольствие даже от прочитанных и переведенных поэтических строк, не то что от прозы: всё нужно было делать очень быстро, практически на автомате. И не уроки в школе, проверки тетрадей, скучные педсоветы и родительские собрания.

С первой зарплаты Лена купила ведро картошки и полкило молочных сосисок, неизвестно каким чудом завезенных в поселковый магазин. Слух о привозе быстро распространился по поселку: выстроилась огромная очередь. Лена до последнего была уверена, что ей не хватит. Руки больно резала большая сетка с картошкой, купленной из-под полы у коллеги по цеху, – два рубля за ведро, по весне просто сказочное везенье. Вечером они устроили настоящий пир. Конечно, во время городской жизни жареной картошкой и отварными сосисками их вряд ли можно было удивить, но всё познается в сравнении.

– А семенную картоху не додумалась спросить? Эх, Ленка, Ленка, всему тебя надо учить! – ворчала тетя Софья, по обыкновению заглянувшая вечером. – Закон жизни суров, Ленка. Либо ты крутишься сама, разводишь огород, по уму всё делаешь. Либо тю-тю, придется тяжело. У Авдотьи, бабки твоей, огород был ого-го, чего только не было! И козу держала. Нет-нет, а ходили к ней за молочком. Козье-то полезнее считается, почти целебное.

Тетя Софья многозначительно подняла вверх указательный палец, накинула на голову свой цветастый платок и, поклонившись, чтобы не удариться лбом, вышла за дверь. На следующий день после работы Лена бросилась покупать семенную картошку и разные другие семена, чтобы развести огород. А Кирилл был оставлен выдергивать уже начавшие прорастать сорняки. Под вечер они вместе с трудом, но вскопали одну грядку, на следующий день вторую, затем третью. От лопаты руки покрылись мозолями, болела спина. Лена даже не знала, правильно ли она копает грядки, правильно ли сажает картошку и сеет зелень. Она делала так, как ей подсказывала интуиция, – спрашивать совета тети Софьи она не решалась.

Она боялась упреков в нерасторопности, в собственном бессилии, незнании каких-нибудь простых правил, законов и порядков, она – человек с высшим образованием, кандидат наук, кандидат в члены партии, отличница, комсомолка и городская – в противопоставление им, деревенским. Деление на городских и деревенских для нее всегда было неочевидным. Если кто-то родился в деревне, а вырос в городе, то кто он – городской или деревенский? Как имевший дело с языком человек, она прекрасно понимала значение и окраску слова «деревенщина». А здесь деревенщиной оказывалась она, городская по натуре и по воспитанию. Ценности меняли свое значение, всё переворачивалось с ног на голову. А может, никаких ценностей и не было вовсе там, в городе, в прежней жизни, а появились они как раз в деревне? Работа, дом, Кирилл. Точнее, в обратном порядке.

Первого мая председатель колхоза объявил короткий день. В центре поселка все собрались на митинг. В Петрозаводске Лена всегда ходила с университетскими или со своими подопечными школьниками на первомайские демонстрации. На них всё было торжественно и празднично, произносились пламенные речи, и колонны на площади Ленина, стоя под знаменами и портретами Владимира Ильича и Леонида Ильича, дружно скандировали «Ура». Это была другая жизнь, какая-то другая реальность, когда она, Лена, была молода и во многом наивна, несмотря на начитанность и прочее.

И дело было уже не в том, что стоило нести портреты не Брежнева, а Андропова: в поселке их вообще не было и под красными знаменами настроение у всех было совсем не праздничное. Дмитрий Викторович говорил громко, даже громче Та-марки, которая куталась в поношенное осеннее пальто и шмыгала на ветру носом.

– Что нам делать, чтобы не погрязнуть в невыполнении плана, в халтуре, в браке? Клеймить бракоделов, не позволять им подводить коллектив! Пусть они равняются на передовиков производства, которые своим трудом добиваются, чтобы наш колхоз высоко нес знамя революции, служил Родине. Товарищи, в этом году мы увеличили площадь посевов овощей, наконец-то разбили новые теплицы на месте старых, поставили новое оборудование в цех. Мы обязаны выполнить задачи, поставленные съездом…

– Ага, новое, как же! – зашмыгала носом Тамарка.

– Да помолчи ты, – прокартавила беззубая женщина в телогрейке и сплюнула на землю.

Вокруг зашептались.

– …Поздравляю вас, товарищи, с Первомаем! Мир, труд, май! Ура! – провозгласил Дмитрий Викторович и, сойдя с автомобильного колеса, заменявшего трибуну, принялся растирать руками лицо и пить горячий чай из маленького китайского термоса. Такой был когда-то и у Лены, только потом в нем разбилась колба, а после, в пожаре, сгорел и корпус, который бережно сохранялся в надежде каким-то чудом купить новую колбу взамен разбившейся.

Все почти сразу принялись расходиться кто по домам, кто по рабочим местам. В честь праздника у поселкового магазина продавали меренги и ватрушки – подарок от соседнего поселка, где не было колхоза, но зато был хлебозавод. Отстояв в очереди, замерзнув, укрываясь от ветра, Лена шла домой и несла Кириллу два больших бумажных кулька.

I

Кириллу он сразу понравился. Его звали Дмитрием Алексеевичем или просто Алексеичем. Он был на десять лет старше мамы. Впрочем, возраст, как известно, бывает биологический, формальный и, так сказать, психологический. Это условности, но десять лет – это была формальность. Особой разницы в возрасте с ним Лена не чувствовала. Им было о чем поговорить на работе и вне работы. Алексеич работал в колхозе трактористом, но фактически занимался всем, чем требовалось – не только водил трактор, но и чинил его, ремонтировал крыши, помогал с оборудованием в цехе, когда оно выходило из-под контроля и женщинам, даже таким, как Тамарка, было не справиться.

Они вдвоем – Алексеич и Кирилл – ходили на рыбалку и не только на речку, но и на озеро. Кирилл рыбачил, а Алексеич просто скидывал рубашку, закатывал штаны и сидел, подставляя лицо солнцу. Проходя мимо чужих лодок и видя, с какой завистью на них смотрит Кирилл, Алексеич трепал его за плечо и говорил:

– Ничего, брат, когда-нибудь мы с тобой увидим большие корабли.

– Большие-большие? И поплывем на них? – спрашивал Кирилл. – На нашем озере большой корабль не пройдет, тут глубина маленькая.

– Почему сразу на озере, брат? Большому кораблю большое плавание. На море выйдем, на морскую рыбалку.

– Правда?

– Ну, конечно, правда, как же, я же не обманываю тебя, – отвечал Алексеич, никогда не видевший никаких морей, кроме Балтийского и Белого, которых он морями почему-то не считал.

Кирилл так его и называл – Алексеичем. Алексеич был худ, довольно неуклюж, носил массивные часы на не менее массивном браслете из нержавеющей стали и любил старые машины. Вернее, машину – видавший виды «Москвич», купленный после нескольких лет работы на лесосплаве. Вместе с «Москвичом» Алексеич заработал радикулит, хронический насморк и привычку даже летом ходить в теплых шерстяных носках. Алексеич чем-то напоминал Кириллу дядю Сашу: они были похожи внешне. Это признавала и мама:

– Кирюша, завтра я тебя кое с кем познакомлю, к нам в гости придет один человек, ты его, пожалуйста, не обижай.

– Не буду, – спокойно ответил Кирилл, полагая, что в гости заглянет тетя Софья или дядя Василий.

– И веди себя хорошо.

– Я всегда веду себя хорошо, – Кирилл пытался починить машинку, оставшуюся среди немногого уцелевшего после пожара, но так и не смог приладить отвалившееся колесо назад.

Пока Лена возилась у печки с кастрюлей, Алексеич терпеливо сидел и наматывал на колесо кусок нитки. Когда замысел сработал и машинку можно было катать по полу, Кирилл заулыбался и пожал Алексеичу руку. Кирилл уже спал, когда мама с Алексеи-чем завели разговор о колхозе, о будущем, о родственниках. Так, за бутылкой «Агдама», они просидели до утра.

Им было о чем поговорить, хотя, конечно, больше хотелось наговориться Лене. Рассказать и о несбывшихся надеждах, и о пожаре, и о сыне, и о переезде в деревню. В глазах этого человека она видела полное понимание. Он ее поддерживал, но не говорил об этом вслух, лишь слегка кивал и отпивал вино из граненого стакана. Алексеич не был человеком ее круга. У него была сложная судьба, причем сложная настолько, что, если описывать ее в деталях, вышла бы отдельная книга. Он толком никогда не учился, не стремился к высотам, не был в театре, правда, любил музеи и музыку. Любовь к ней привили еще воспитатели колонии, куда он попал по малолетке в пятнадцать, когда они с ребятами, озверев от распитой на пятерых бутылки портвейна, забрались в городе в химчистку и учинили там погром в поисках денег. Родственники от него отказались, а родители вскоре умерли от беспробудного веселья: исчезновение сына из дома снимало с них все обязанности и хлопоты и располагало к бесшабашному образу жизни. Алексеичу повезло: в колонии он попал в хорошие руки. Получил специальность, корочку тракториста, рекомендацию. В армии служил за Полярным кругом, в маленькой части, строившей паромные переправы. После армии – пятнадцать лет на Севере. Там же, на Севере, нашла другого его жена. Он делал вид, что отпускает ее с легким сердцем, чтобы не портить отношения, искал утешения в работе. А потом, когда здоровье стало сдавать, перебрался в поселок: в колхозе требовались работники, и сразу дали комнату. Он рассуждал: «Зачем отказываться, если всё складывается само собой, без каких-либо нечеловеческих усилий».

– Понимаешь, терять было уже нечего, пристанища не нажил за сорок лет. А тут два года живу, и будто родными мне места эти стали. Вот не смейся только, жалею, не узнал о них раньше, не сбежал с той проклятой шахты и с лесоповала. Тишина тут, покой. А озера какие! Загляденье! И никто не шумит, не взрывает, не высыпает уголь целыми горами. И лето тут как лето, а не мокнуть месяц под дождем, а далее снег и тьма. Восхищаются некоторые северным сиянием, картины рисуют, сам видел. Был у нас там один, фотографировал, в газеты снимки рассылал, в журналы. И публиковали, просили еще. Не понимаю я, Лена, хоть убей, – Алексеич подпер руками голову и вздохнул.

Так они встретили утро. Была суббота. Лена взглянула на часы, охнула и засобиралась на работу. Когда Кирилл проснулся, Алексеич стоял у плиты, дожидаясь, когда закипит чайник.

– Ну, чего смотришь? Марш чистить зубы! – скомандовал Алексеич.

Кирилл повиновался. За завтраком он молча жевал булку, поглядывая на то, как Алексеич пьет из стакана крепко заваренный чай. Алексеич постукивал пальцами по столу, о чем-то размышляя.

– Я поел, – тихо сказал Кирилл и отодвинул от себя чашку.

– Мама во сколько обычно приходит?

– В два.

– То есть в два мы уже должны быть дома и обед должен быть готов, – Алексеич потер рукой затылок, зевнул и потянулся так, что послышался треск суставов. – Идем на рыбалку.

Рыбалка Кириллу уже успела поднадоесть. И не только из-за того, что рыбачить можно было каждодневно и, в отличие от города, занятие это не казалось праздной тратой свободного времени. Ему нравилось сидеть с удочкой и терпеливо ждать поклевки, забросив леску поближе к траве, в которой прятались окуни и плотва покрупнее. Но покрупнее – не значит крупные. Кириллу попадалась всякая мелочь, которая при других обстоятельствах сгодилась разве что кошке. Лена с Кириллом не брезговали и этим. Пусть и небольшой, но всё же улов позволял поначалу свести концы с концами, а затем сэкономить деньги, которые требовались абсолютно на всё. И всё же каждый рыбак мечтает о солидном улове, большой рыбине, которая поджидает его. А за ней – следующей, еще крупнее. Таскать мелочь Кириллу очень быстро наскучило.

Дядя Василий и тетя Софья, заметив его с удочкой, посмеиваясь, спрашивали: «Ты еще не всех головастиков переловил? Смотри, лягушек будет мало, комары летом зажрут, спасу от них не будет!» С приходом лета и впрямь от комаров не было отбоя. Они летали огромными полчищами и больно кусали. Поначалу Кирилл сильно страдал от укусов, расчесывал их. Но быстро свыкся и понял, что лучше укушенное место и вовсе не трогать. Теплыми ночами комары протяжно жужжали в доме. Лена натянула на форточки марлю, но это мало спасало. Приходилось перед сном жечь кору, оторванную от лесных трухлявых пней. От едкого дыма слезились глаза, но комары и не думали улетать. Они прятались за печью, летели на второй этаж, в маленькую комнатку под крышей, чтобы ночью не давать покоя.

Перспектива таскать мальков под хохот соседей повергла Кирилла в уныние. Он слез со стула, молча заправил кровать и принялся возиться с машинкой.

– Так не пойдет, Кирилл. Это ты так себя ведешь, потому что нет мамы?

– Нет.

– Разве ты не хочешь на рыбалку?

– Нет.

– Что значит – нет? – улыбаясь, спросил Алексеич, натягивая на ноги резиновые сапоги и стараясь при этом не оставить грязных следов у двери. – Мне казалось, ты любишь рыбалку. И твоя мама мне об этом говорила. Говорила, ты рыбак у нее знатный, кормилец.

– Так и сказала?

– Вот так прямо и сказала, – Алексеич раскатал рукава у рубашки, надел на голову мятую шляпу, которая ужасно раздражала Лену, и вышел, на ходу бросив: – А я думал, мы за щукой пойдем. Но невезуха с товарищем мне сегодня, невезуха.

Едва услышав о щуке, Кирилл заволновался, бросил машинку и принялся одеваться, опрокинув при этом банку с гвоздями, стоявшую под скамейкой. Гвозди раскатились по полу, и их пришлось долго собирать.

– Алексеич, Алексеич, подожди меня, Алексеич, я тоже хочу поймать щуку, я иду с тобой!

Алексеич копался в сарае, громко кашляя и охая, чтобы Кирилл заметил его и не кинулся бежать на речку. Его план сработал. Конечно, он тоже видел размер уловов Кирилла, но старался не показать вида, что ему смешно, будучи в курсе тех трудностей, через которые пришлось пройти ему и его маме, так незаметно, но в то же время прочно вошедших в его непутевую жизнь.

– Проволоку ищу, у тебя нет?

– Зачем? – Кирилл с недоверием посмотрел на него.

– Надо!

– Тонкую?

– Да, только стальную, не медную.

Кирилл не торопясь прислонил удочку к стене и, ковыряя в носу, пошел обратно в дом. В ящике с инструментом лежали обрывки проволоки, оставшиеся с тех времен, когда прабабушка Кирилла делала над окнами в комнате карнизы в виде натянутой струны. Такой карниз остался над одним из окон: на нем висел цветастый кусок ткани, заменявший штору.

– Вот, брат, это совсем другая история, – нахваливал проволоку Алексеич. – И веревку я нашел, и крючок у меня есть.

Алексеич достал из кармана тряпку, в которую был завернут большой рыболовный крючок, раз в пять больше того, который был на удочке у Кирилла. Кирилл с недоверием взял в руку крючок, осмотрел и положил обратно на ладонь Алексеичу. Крючок показался ему игрушечным, слишком большим для той рыбы, какую, по его представлениям, можно было поймать в речке или в озере с берега. Однако жало крючка оказалось острым, и Кирилл сразу убрал с него палец. Алексеич размотал кусок веревки, натянул в руках и с силой несколько раз подергал.

– Сгодится, – наконец сказал он, быстро смотал веревку и, подмигнув Кириллу, добавил: – Пойдем вниз, к озеру, попытаем счастья в заливчиках.

Заливчиками местные называли небольшие болотины, которые примыкали к озеру. Кирилл никогда не видел, чтобы там кто-нибудь рыбачил. В основном местные садились на лодки и со стороны поселка выдвигались вглубь озера, на луды и к островам, где длинные каменные гряды в хорошую погоду поблескивали на солнце. Кирилл не раз видел, как в озере в тихую погоду вечером бушевала щука. Но это было настолько далеко от берега, что никакой надежды на то, чтобы добросить туда леску с поплавком, у Кирилла не было. Конечно, в силу возраста ему трудно было понять, что даже при удачном стечении обстоятельств, если бы щука позарилась на дождевого червя, она либо порвала бы леску и ушла, унося в пасти ее кусок с крючком, либо сломала бы удилище. И в том, и в другом случае Кирилл остался бы с носом и еще долго бы переживал.

Он шел позади Алексеича, стараясь понять, как все-таки они будут ловить щуку и зачем понадобился такой странный набор необходимого. У заливчика, ближайшего к дому, было тихо. Кирилл фыркал, разгоняя вокруг себя комаров и мошку. На воде, покачиваясь, плавали листья кувшинок, на которых дремали сонные стрекозы.

– Червей взял? – шепотом спросил Алексеич, закатывая рукава.

– Взял, – ответил Кирилл, протягивая консервную банку, где под слоем травы копошились свежие, выкопанные накануне черви.

– Забрасывай удочку, только тихо, и лови плотвичку, – Алексеич махнул рукой в сторону речки. – Лучше туда отойди и там поймай.

– Ага, – шепотом ответил Кирилл и помчался к реке.

Небольшая плотвица была поймана почти сразу, как только Кирилл забросил: он уже знал, что лучше всего забрасывать на середину речки и ждать, пока поплавок, сделанный из винной пробки, плывет по течению.

– Поймал! – закричал Кирилл, показывая дергающуюся на леске сверкающую серебристую рыбку, на что Алексеич выругался и замахал кулаками. Кирилл понял, что совершил что-то не то, и возвращался к заливчику как можно тише.

– Ты это, не кричи, а то распугаешь тут всех! – Алексеич взял плотвицу и насадил ее за спинку на свой крючок. – Сейчас живца пустим, посмотрим, тут щука должна быть, все-таки довольно глубоко и мелочи полно. Ну, была – не была.

Крючок был привязан к куску проволоки, а тот в свою очередь к веревке. Назначение столь хитроумного приспособления Кириллу было непонятно. Он внимательно следил за тем, как Алексеич проверил все узлы и, держа веревку за один конец, бросил крючок с плотвицей за несколько метров от берега, прямо в просвет между кувшинками, а сам спрятался, присев за траву и прибрежные кусты. Кирилл тоже присел.

– Чего, никогда так не ловил? – спросил Алексеич, стряхивая со шляпы осыпавшиеся на нее с верхушек кустов сухие листья.

– Нет.

– Это самолов, его на ночь можно поставить, но это с хорошей жилкой, не с веревкой.

– А как она клюнет? – с недоверием спросил Кирилл. – Где поплавок?

Алексеич усмехнулся.

– Если щука схватит живца, то сразу дернет, почувствуешь. Гляди, я конец веревки не отпускаю, а то щуке подаришь и живца, и остальное. Щука хитрая. Как схватит, так потянет вниз, а там заглотит. Сама на крючок и попадется. Подсекать надо уметь, не зевать. В поселке многие пацанята так ловят.

На Кирилла и Алексеича из зарослей осоки устремились полчища оводов. Но они не замечали ничего из происходящего вокруг настолько, что Кирилл ногой задел стоявшую в траве консервную банку с червями. Земля из нее высыпалась, половина червей успела расползтись, прежде чем Кирилл заметил свою оплошность и поставил банку обратно. Они просидели так почти час. В те мгновения, когда ветер слегка покачивал траву и кусты, Кирилл видел веревку, уходившую под воду. Веревка была неподвижна. Алексеич перебрасывал петлю веревки с одной руки на другую. Вдали со стороны поселка кто-то проехал на моторной лодке: волна раскачала листья кувшинок, и Алексеичу стало казаться, что веревку кто-то дернул. Он насторожился. Видя это, Кирилл замер. Он волновался, как волнуются те, кто совершает впервые в жизни что-то новое, очень ответственное и не рутинное, а крайне интересное, даже авантюрное.

От сидения в неудобной позе у Алексеича свело спину.

– Крепче держи, я разомну ноги, уже не чувствую их.

Веревочная петля была в руках у Кирилла. Он старался сдержать дыхание, чтобы не волноваться. Теперь он сидел в полушаге от воды, в засаде, как самый настоящий охотник, не замечающий ни криков ворон, ни атакующих оводов и комаров, ни того, что у него самого давным-давно затекли и стали покалывать ноги. Алексеич поднялся и с важным видом принялся расхаживать взад-вперед.

Когда веревка слегка дернулась, Алексеича рядом не оказалось.

– Алексеич, – тихо простонал Кирилл, – оно дернулось! Алексеич!

Но Алексеич, прогуливаясь, пошел к речке и не мог видеть творившегося. Кирилл привстал. Его сердце бешено заколотилось. Он боялся, что в самый ответственный момент скользкая от холодного пота веревка выскочит из рук. Взявшись за петлю обеими руками, он ждал, оглядываясь в попытках взглядом отыскать Алексеича. Веревку снова дернуло, на этот раз сильнее. Кирилл вскочил и встал в полный рост: Алексеич был далеко и смотрел совсем в другую сторону. В тот момент, когда Кирилл открыл рот и собрался окликнуть Алексеича так, чтобы он услышал, веревку очень сильно дернуло и стремительно потянуло под воду.

– Алексеич, клюет! – испуганно крикнул Кирилл и со всей силы резко дернул веревку в свою сторону.

На том конце веревки всё будто стихло, но через мгновение последовала целая серия толчков. У Кирилла дрожали руки, но он понемногу тянул веревку в сторону берега, отступая шаг за шагом назад. Алексеич бежал к нему, спотыкаясь о траву и сухие ветки.

– Держи, тебе говорю, не отпускай!

По мере того как рыба дергала сильнее и сильнее, Кирилл всё дальше отходил на берег. На поверхности заливчика у самых кувшинок сначала пошли огромные круги, затем показалась щучья пасть, которая тут же скрылась.

– Свечку делает, выплюнуть пытается, тварь, – Алексеич схватил веревку и вместе с Кириллом принялся ее тянуть. – Быстрее давай, а то уйдет.

Щука была уже возле самого берега. Веревка больно врезалась в ладони Кирилла. Алексеич раздвинул сапогом траву и шагнул в воду. Последний рывок щуки – и она оказалась на берегу. От неожиданности Кирилл потерял равновесие и упал в траву, сжимая веревку и продолжая ее тянуть.

– Но-но, попалась! – Алексеич не без труда схватил щуку за глаза и отбросил подальше на берег. – Поздравляю, мама будет рада.

Кирилл отряхнулся и подошел к щуке. В ней было килограмма два веса. Она прыгала в траве, стараясь освободиться от веревки, и лязгала мелкими острыми зубами. Из пасти у нее торчал кусок проволоки с крючком на конце.

– Вот теперь понимаешь, брат, зачем проволока нужна? Глянь, какие зубы. Жилку перекусывает, а вот проволоку ей точно не взять.

– Ага, – ответил Кирилл, пытаясь взять щуку за жабры.

Алексеич с размаху ударил его по рукам.

– Не балуй, брат! За жабры щук не бери, перережешь руки. У них как лезвие жабры острые. Страшное дело. Сейчас тебе на проволоку подцеплю, так и понесешь. А то она еще склизкая, весь рыбой провоняешь, от мамки нагоняй получишь.

– Мама меня никогда не ругает! – заявил Кирилл.

Алексеич посмотрел на него и нахмурился.

– Это хорошо, брат, что не ругает, но и ты ее не подводи, не пачкайся. Рыбную вонь в жару истребить тяжело.

Солнце припекало. Кирилл шел, тяжело дыша от жажды, и гордо нес щуку. Чтобы хвост щуки не волочился по земле, приходилось прилагать усилия. Алексеич шел позади с удочкой и банкой с червями в одной руке, успевая обмахивать себя шляпой и сматывать на ходу веревку другой. Когда они поднялись по пригорку и подошли к дому, то увидели Лену, половшую грядки в огороде.

– Мама, смотри, какую мы поймали! – крикнул Кирилл и, тужась, поднял рыбу над головой.

– Батюшки мои! – Лена сняла перчатки и вытерла со лба пот. – Это как же вы такую огромную! Это что, щука?

– Щука, мама! Большая, правда? Знаешь, как она дергала! Мы с Алексеичем тянули, а она такая злая, дергала, дергала, дергала! Я уже думал, что не поймаем, что уйдет!

– Ну, молодцы! Я вам с нее котлеты сготовлю. Неси в дом. Да умойся как следует и попей, а то не пойми на кого похож. Я тебе молока принесла, бидон на столе.

Она посмотрела на Алексеича, а тот пожал плечами.

– Чему ребенка учишь! Он теперь каждый день за этими щуками бегать будет, а мне в огороде помощь нужна, картошку окучить, прополоть. Скоро огурцы будут, если от заморозков не померзнут. Сухих веток на дрова насобирать.

– Да справимся мы, справимся. На выходных и я тебе помогать буду. А что, уже два часа?

– Нас отпустили раньше, сегодня вечерняя бригада моет ванны.

Даже вечером жара не отступала. Алексеич чистил щуку и, пока в печи разгорался огонь, крутил ручку старой скрипучей мясорубки. В радиоприемнике садились батарейки, и сразу после новостей Лена повернула ручку и выключила его. В доме снова стало тихо. «Тебе б керосинку завести, хозяйка», – деловито заметил он, но Лена лишь фыркнула по этому поводу. Кирилл, захлебываясь от удовольствия, в подробностях пересказывал маме историю о том, как щука клюнула и как ее удалось вытащить на берег. Лена слушала, а перед глазами у нее проносилось собственное детство, лето в этом самом доме, бабушка, козье молоко на завтрак и мальчишки, весь день пропадавшие на речке и озере.

Свечу не зажигали допоздна. Летнее солнце закатилось за озеро и повисло над лесом. Его красный краешек будто бы задевал небо, ставшее похожим на бескрайнюю морскую бездну. Вода в озере покрылась огненно-красным бархатом, который расстелился и на макушки деревьев, на кусты, на покосившийся забор, на грядки с зеленью, на крыши соседних, стоявших заколоченными домов. «Гу-гу-гу!» – кричала в лесу неведомая птица, словно намекая: «Пора, поторопитесь». И по ее зову на красном бархате засверкали блестки: то тут, то там на темно-синем небе карельской белой ночи, на его красной кайме загорались звезды.

II

Лене не хотелось ехать в город. Она уже редко вспоминала прежнюю городскую жизнь, работу, новую квартиру, в которой они с Кириллом успели пожить совсем немного. На поездке настаивал Алексеич:

– Да тебе самой дела в порядок привести надо, квартиру проверить, на работе объясниться. Никто другой за тебя это не сделает.

– А что мне сказать им? Они и так всё знают! И мне они что скажут? Поблагодарят, что я взяла и, никого не предупредив, сбежала?

– Поверь, им плевать на это, – Алексеич опустил голову, чтобы не смотреть Лене в глаза.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Откуда?

– Просто знаю и всё, – он обиделся, взял куртку и вышел. В окно Лена увидела, как Алексеич пошел по дороге обратно к себе в поселок.

Лена уже успела усвоить, что бежать за ним бесполезно. Иногда Алексеичу требовался покой, чтобы обдумать кое-какие вещи, поразмышлять в полном одиночестве. В комнате колхозного общежития ему никто не мешал. На следующее утро он обычно возвращался с новыми мыслями и идеями, даже не вспоминая о сказанных накануне колкостях.

– Надо, поедешь, – сказал он день спустя. – Сама же себя зауважаешь, если съездишь. По магазинам пробежишься, вдруг что дают. У тебя ребенок раздет, сама поизносилась, вроде при деньгах, а всё ждешь, что к нам чего завезут. Никаких дефицитов тут не бывает. Езжай. Составь список, что купить нужно. Если на работе начальство, ты говоришь, знало о пожаре и не совсем конченые сволочи, то дадут расчет…

– Какой расчет, Дима?

– Такой расчет. Прекрати спорить. Ты что, поехала туда и всё узнала? Нет. Ты уже какой день со мной по этому поводу споришь. Зачем? Ну, хорошо, с работой ясно, тебе виднее, как там, в школе и в твоем этом издательстве. Но квартира, которую ты бросила. Посуди сама, случись что здесь, ты всегда сможешь вернуться туда.

– Там всё выгорело, вообще всё, окна и те фанерой забиты.

– Да не об этом я!

Алексеич чувствовал, как Лена мало-помалу начинает задумываться о поездке. Она продолжала спорить, отказывалась говорить на эту тему, уходила в огород. Он нисколько не удивился, когда в один прекрасный день она заявила, что взяла выходной и поедет в город, чтобы показаться на работе, посмотреть, что делается в квартире, внести квартирную плату и купить по списку всё то дефицитное, что в поселковом магазине вряд ли появится.

Из окна электрички всё вокруг казалось незнакомым: зеленеющий лес, поля, дачники, копошащиеся в огородах, дымящие на некоторых домишках трубы. Было душно и даже сквозняк, возникавший в те моменты, когда на остановках кто-нибудь дергал двери тамбура, не спасал. С огромным облегчением она сошла на вокзале, села на троллейбус и отправилась туда, где ее еще несколько месяцев назад радовали новая мебель и раздобытые у спекулянтов шторы. В подъезде всё так же пахло гарью, хотя, может, это показалось Лене. Поднявшись на этаж, она потопталась у двери своей квартиры, но так и не решилась войти.

У соседей долго никто не открывал. Наконец за дверью послышалось шарканье и зычное бормотание Аркадия Ильича:

– Кто там еще?

– Это я, Аркадий Ильич, Лена, соседка.

Дверь мигом распахнулась:

– Леночка! А мы думали, совсем пропала! Старуха моя на дачу уехала, а я к ней только на субботу и воскресенье. Заходи.

– Да я ненадолго, Аркадий Ильич. Вот, приехала квартиру проведать.

– Квартиру? – Аркадий Ильич огляделся, схватил Лену за руку, втащил в квартиру и закрыл дверь. – Тут сразу после твоего исчезновения товарищи из жилконторы приходили осмотреть квартиру. Ну, я им открыл. Окна там кое-как подделали, стекла новые поставили. Интересовались, где ты. Мы наплели им что-то про твоих родственников. И квартирную плату, между прочим, за все месяцы внесли, а то, представляешь, грозились просто через милицию квартиру оформить как брошенную и вселить сюда невесть кого! Да у нас половина подъезда ведомственная, другая половина профессоров разных и творческих работников. Зачем нам со сто первого километра шушера всякая? Пить-гулять будут, грязь да тараканов плодить. Плавали, знаем.

– Да-да, Аркадий Ильич, сейчас, вот, возьмите, – Лена дрожащими руками достала кошелек и вынула двадцатипятирублевую купюру. – Я вам так благодарна!

– Да не надо денег…

– Нет, возьмите, мне неудобно, что вам пришлось платить.

– Хорошо, – проворчал Аркадий Ильич, – но весь остаток я тоже внесу, как плату вперед. Хватит больше чем на год. И тебе спокойнее, и нам. Ты ведь не собираешься отказываться от квартиры?

– Пока не знаю, там же с нуля всё нужно, а нет сил…

– Вот и хорошо, что не отказываешься, – Аркадий Ильич потер руки, взял с полочки связку ключей и вытолкал Лену обратно за дверь. – Иди погляди, как тут теперь.

В квартире Лена увидела новые рамы на окнах. Часть обгоревшей мебели вынесли. Видеть квартиру такой, с черными стенами и лохмотьями обуглившихся обоев и белоснежными новенькими оконными рамами было для нее невыносимо. Едва пройдя в комнату, она тут же вернулась обратно, заглянула в кухню и поспешила выйти. Аркадий Ильич равнодушно подпер покосившуюся дверь и закрыл ее.

– Мы заплатим, не переживай, там хватит!.. – кричал Аркадий Ильич вслед, когда Лена, не дожидаясь лифта, пошла вниз по лестнице.

Рассчитывать на присутствие в школе посреди каникул кого-то, кроме сторожа, было наивно. Дверь была открыта, слышны были крики рабочих, пахло краской. Валентина Сергеевна гордо восседала в своем кабинете на обтянутом красной тканью кресле. Стол перед ней был завален газетами и журналами «Семья и школа» – в свободные минуты Валентина Сергеевна брала из библиотеки их целыми годовыми подшивками и не торопясь изучала.

– Здравствуйте, Лена, – с ехидством выдавила из себя Валентина Сергеевна. Лена почувствовала, что ее отчитают как последнюю двоечницу, но была готова к этому. Ее не интересовало, как закончили год ее классы, кто их довел до конца и какие оценки выставил, починят ли в ее кабинете раковину и заменят ли доску, по которой не писал мел. – Мой опыт меня не подвел, пришла-таки за документами.

– Да, Валентина Сергеевна, без трудовой книжки сложно, – ответила Лена, обрадовавшись, что оправдываться и объяснять ставшими уже несущественными обстоятельства не потребуется.

– Рассказывай, где ты сейчас.

– В колхозе.

– Прелестно, – Валентина Сергеевна от негодования размахивала руками. – И как, нравится?

– Да неплохо, уже привыкла.

– Да с твоими знаниями – и в школу! А в каком колхозе? Здесь, под городом?

– Нет, – Лена назвала поселок, – там есть восьмилетка, два молодых учителя, зачем мне их выживать, только-только кончили институт и работать приехали, им жизнь строить.

– Ты шутишь? Ты, кандидат наук? Да всем им указать на место!

– Нет, говорю же, им строить жизнь, работать.

– А тебе жизнь строить не нужно? Ты же кандидат наук, училась столько, горбатилась! Подумай, через семь лет, а может, и раньше, у нас будет социализм, изобилие, каждая семья получит по квартире, мы достигнем небывалого уровня прогресса и по выпуску товаров на душу населения оставим далеко позади капиталистические страны. Об этом наши родители и не мечтали. Нам нужны молодые, образованные строители коммунизма, ученые и педагоги, как ты. А ты ставишь на себе крест и подаешься в колхоз.

Директриса была из тех, кто действительно верил в свои слова. Для нее это не была лишь идеологическая пропаганда или что-то в этом роде – хотя, конечно, мало кому в голову такое могло тогда прийти. Напротив, она была предельно серьезна. И ее серьезность в тот момент в полной мере передавалась Лене.

– Меня, Валентина Сергеевна, жизнь и так вполне устраивает. Был пожар, всё сгорело, всё с нуля начала, всё получается помаленьку. Чего еще желать? Да, кандидат наук, но у меня такое чувство, что всё это осталось тут. Там, в поселке, совсем другое нужно.

Валентина Сергеевна поднялась с кресла и, держа руки за спиной, принялась расхаживать по кабинету. Лене стало немного не по себе.

– На тебя возлагали столько надежд, у тебя всё получалось, такие перспективы карьеры, и по партийной линии можно было выдвинуться. Но ты решила по-другому… – Валентина Сергеевна замерла на месте. – А ведь о тебе дети спрашивали, мы волновались, даже по адресу твоему ходили.

– Знаю, но, понимаете, у меня ребенок, куда я с ним? По знакомым скитаться нет сил. А дом, какой бы он ни был, это лучше, чем…

– Комнату в общежитии бы выхлопотали!

– Да не нужна мне комната, Валентина Сергеевна, не нужна! Мы только с Кириллом выбрались из такой комнаты в деревяшке с гнилыми стенами, он там простужался постоянно, про не самых приятных соседей я уже не говорю! Пусть деревня, но у ребенка есть дом. И мама, которая не бегает по двум работам и не отводит его в садик первым и не забирает последним.

Валентина Сергеевна замолчала. Под сводами кабинета отдавались голоса рабочих, о чем-то очень эмоционально споривших, да вездесущий уличный шум. Лена не слышала и не видела ничего: все ее мысли были с Кириллом. Она перебирала варианты того, что бы случилось, не переберись они в деревню. Скитания, стыдливые взгляды, упреки в детском саду за некупленный пластилин, цветной картон, краски или не сданные тридцать копеек на покупку туалетной бумаги. Просто потому, что их не на что было купить, как и взять лишние тридцать копеек, если браться за ремонт квартиры, покупку мебели и остального. Издевательства детей над неряшливой, застиранной одеждой. Просьбы о покупке игрушек, которые Лена при всем желании не может выполнить. Что может быть больнее для матери, чем невозможность обеспечить ребенка самым-самым необходимым? Не излишествами, которыми балуют своих отпрысков родители-начальники или партийные работники, – впрочем, детей последних в детском саду, куда ходил Кирилл, не было, для них был отдельный, специальный детский сад.

– А твоему ведь в школу скоро.

– В поселке есть восьмилетка. Да и нескоро это, на следующий год, нам только шесть.

– Шесть… – повторила Валентина Сергеевна.

Лена не знала точно, есть ли у директрисы дети, но, по слухам, у нее был взрослый сын, который давным-давно переехал в Ленинград и завел семью. Откровений от Валентины Сергеевны ждать не приходилось, и Лена не расспрашивала.

– Знаешь, Лена, меня просили товарищи, и я решилась на не очень правильный поступок, надеюсь на твое спасибо, – Валентина Сергеевна подошла к столу и выдвинула самый нижний ящик. – Я уволила тебя не по статье, хотя следовало бы за такое отношение к работе. Ведь пойми, нельзя ставить личное выше общественного! Но человек я мягкий, уволила тебя по собственному желанию, ты еще молода, всё еще успеешь, зачем отнимать возможности. Так что попросила Ольгу Ивановну за тебя расписаться в документах. Так что судить нас обеих теперь за служебный подлог, судить.

Она положила перед Леной трудовую книжку, из которой торчали купюры. Лена пододвинула ее к себе и раскрыла – две фиолетовые, одна красная, одна зеленая, две желтых, шестьдесят семь рублей.

– Спасибо вам, Валентина Сергеевна, спасибо огромное, – тихо и немного смущенно произнесла Лена, не ожидавшая такого от директрисы, коммунистки до мозга костей, беззаветно ругавшей старшеклассников за неряшливо повязанные пионерские галстуки и слишком длинные и фривольные прически.

Валентина Сергеевна махнула рукой, подошла к окну, облокотилась на него и принялась молча смотреть во двор. Она погружалась в подобные раздумья каждый раз, когда в школе случалось что-то. Скажем, старшеклассники разобьют стекло или начнут курить и подожгут траву на заднем дворе. Или первоклашки, толкая друг друга, выломают дверь в пионерскую комнату. Видимо, в ее глазах Лена совершила нечто подобное.

И вновь она, по своему великодушию, прощает и делает всё, чтобы как-то уменьшить ущерб от последствий.

– До свидания, Валентина Сергеевна, еще раз спасибо вам, спасибо огромное, – сказала Лена и вышла.

– Черешни ребенку купи, лето на дворе, – послышался из-за двери сердитый голос директрисы.

– Куплю, Валентина Сергеевна, обязательно куплю, спасибо! – крикнула Лена, уже сбегая по лестнице.

В нос ударил запах краски, а потом свежий воздух с Онежской губы. Поднялся легкий ветер, и жара перестала мучить Лену. И босоножки, одолженные для поездки в город у тети Софьи, как будто перестали жать, только местами, на некоторых улицах прилипали к раскаленному асфальту. Лена шла и заглядывала во все магазины, какие попадались ей на пути. Черешню нигде не продавали. В другой ситуации она пропустила бы сказанное Валентиной Сергеевной мимо ушей – та часто говорила вещи откровенно нелогичные или даже резкие. Как коммунистка до мозга костей, она упускала из виду свои и чужие бытовые трудности, мирилась с ними. Впрочем, у нее за плечами были годы номенклатурной работы, и ее она осуществляла хоть и добросовестно, но далеко не на голом энтузиазме, и многие проблемы были ей просто незнакомы.

В сумке уже оказался сверток с блузкой и тяжелыми, но удобно сидевшими и пришедшимися по ноге осенними ботинками. В другом магазине ей попались батарейки для приемника. Там же она купила в подарок Кириллу карманный фонарик, который можно было бы зажигать вместо свечи. В следующем – кеды и рубашку для Кирилла и флакончик одеколона для Алексеича. Лена жадно пила воду из автомата с газировкой, когда посмотрела на часы и поняла, что с походами по магазинам рискует опоздать на электричку. Она засуетилась и, покачивая сумками, отправилась к вокзалу.

Не дойдя до вокзала одной улицы, она остановилась у магазина, из дверей которого на улицу выходил хвост огромной очереди.

– Что там? – спросила Лена у женщины, которая озиралась по сторонам, решая, стоять или не стоять. – Вы крайняя?

– Крайняя. Черешню дают, два килограмма в руки. А вы будете стоять?

– Даже не знаю, – засомневалась Лена.

– А я не буду. Стойте за этим мужчиной.

Лена оказалась в неловком положении. Где, как не в городе, и летом можно было купить черешни. Но в то же время опаздывать на электричку, чтобы ждать той, что шла поздно вечером, не хотелось. Нерешительность Лены заметил старичок, сидевший на скамейке. Он поправил шляпу и, опираясь на палку, направился прямо к ней.

– Дочка, ты последняя? Собираешься стоять или… – он подмигнул.

– Да, буду стоять, – огрызнулась Лена.

– Не городская, видать, ты, дочка.

– Я-то городская, да в деревне на лето, вот, приехала на день и обратно, – Лена немного приврала, не хотела рассказывать постороннему человеку детали личной жизни. Да и не такими радужными были эти самые детали, чтобы о них хвастаться.

– Долго стоять, дочка.

– Долго, – согласилась Лена. – Поеду на последней электричке, тут за полчаса явно не достоим.

– А знаешь, дочка, я тут посидел, подумал, давай-ка мы с тобой пойдем без очереди купим этой черешни, а ты меня мороженым угостишь? Это там, в соседнем отделе. Ну?

Старичок сунул руку в карман и показал корочку удостоверения. Это выглядело не надменно, без вызова, без наглости и даже безо всякой корысти. Может, Лена была слишком доверчивой, может, почувствовала, что у нее нет другого выхода и выстоять очередь она не в состоянии. Внутри нее заскрипела невидимая пружина, и маховик решительности дал сигнал к действию.

– А давайте, угощу, – обрадовалась Лена и, обращаясь к стоящей позади нее женщине, сказала вполголоса: – Вы стойте за этим товарищем, я стоять не буду.

Уверенной походкой, опираясь на палочку, старик пошел внутрь магазина. Лена едва за ним поспевала.

– Товарищи, я инвалид войны, без очереди, товарищи, – громко сказал старик.

– Ну вот, принесло, – сказал кто-то.

– Сколько можно, мы уже полтора часа стоим! – послышались голоса сзади.

– Товарищи, русским языком написано, участники Гражданской войны, инвалиды Великой Отечественной, полные кавалеры орденов обслуживаются без очереди, – старик сохранял каменное спокойствие.

– Да он не один! – возмутились совсем рядом, Лена даже не успела заметить, где и кто именно. – Смотрите, с ним женщина.

– А вот это уже не ваше дело, товарищ.

– Два килограмма, – шепнула ему на ухо Лена и одновременно сунула в руку трехрублевую купюру, поняв, что всё нужно делать очень быстро, не задерживая очередь, раз уж она решилась на подобную авантюру. – И потом за мороженым.

– Мне два килограмма черешни, девушка, – обратился старик к продавщице, склонившейся над ящиком крупных темно-красных ягод. – И гнилых не подсовывайте, я смотрю за вами очень внимательно!

Лена дивилась проницательности старика: сама она никогда бы не стала требовать отсутствия гнилых ягод. Она просто бы порадовалась тому, что смогла отстоять на такой жаре очередь, что купила черешни, что она не закончилась за два или три человека перед ней – это было всегда самое обидное. Ей было чуждо стремление придраться к труду продавца, уличить его в чем-то непотребном. Она предпочитала молчать, ее мысли были далеко.

– Вот, – старик вручил Лене большой пакет черешни и сдачу. – Надеюсь, наш уговор в силе?

– В силе, конечно, в силе, – под завистливые и в чем-то осуждающие взгляды очереди они отошли от прилавка, и Лена спрятала пакет с черешней в темную холщовую сумку.

Мороженое было ужасно холодным, но таяло на жаре стремительно: пришлось есть быстро, откусывая большими кусками, чтобы оно не растаяло и не стало капать через тонкий вафельный стаканчик. Лена съела свой стаканчик первой. Они сидели на той самой скамейке рядом с магазином. Ничего не нужно было говорить, они просто улыбались друг другу, старичок поправлял шляпу и охал от удовольствия.

– До свидания! Спасибо за черешню, я бы не отстояла, там уже явно заканчивается.

– Спасибо за мороженое, дочка! Ну, беги, не буду тебя задерживать.

Лена добежала до вокзала и влетела в электричку в тот момент, когда двери уже закрывались. За окном поплыли знакомые пейзажи, но Лене было не до них. Она старалась взвесить и осмыслить всё произошедшее за день. Слишком много всего за один раз после месяцев провинциального покоя и умиротворения, где никто никуда не спешит и есть время подумать, подышать свежим воздухом и почувствовать вкус жизни, несмотря на ее сложность.

На станции Лену встречал Алексеич. На второе озеро они шли медленно, разговаривая, переглядываясь и поднимая ногами с пересохшей на солнце дороги клубы серой пыли.

III

За лето Кирилл окреп и заметно подрос. Большинство вещей стало мало. Тетя Софья выгребла из своих закромов вещи Васи и Вадика – их принес в большом тюке дядя Василий. Чего там только не было: и майки, и штаны, и свитера, и две куртки. Но, несмотря на это, Лена согласилась поработать в сентябре в две смены, чтобы купить себе и сыну одежду к наступлению холодов. Вечерами и выходными Лена убирала в огороде урожай. Алексеич расчистил подвал дома, куда перекочевали банки с заготовками на зиму и готовились перебраться ящики с картошкой. Подвал в доме был добротный, хоть и маленький, больше похожий на небольшой погреб, – едва ли в нем мог поместиться человек.

Кирилл скучал, когда мама уходила на две смены. Вечерами стало быстро темнеть, а в доме даже со свечой было не по себе. Когда Кирилл просыпался утром, мамы дома уже не было, вечером засыпал один в полной тишине. Лена приходила поздно, закидывала в печь полено, грела себе еду. От жара углей дом подсыхал, становилось гораздо уютнее. Прошла первая неделя сентября, пока не случилось то, что поставило крест и на работе в две смены, и на многом другом.

– Мам, ты проспала, уже утро, ты опоздаешь на работу, – Кирилл испуганно тряс маму за плечо что было сил. – Мам, проснись.

– Ох, Кирюша, проснулась, – с трудом выговорила Лена. – А который час? Нет, Кирюш, что-то мне плохо, совсем плохо. Дай попить.

Пара глотков холодной воды не помогла. Лена чувствовала не просто слабость – она не ощущала своего тела, руки двигались еле-еле. Даже на то, чтобы говорить, уходило слишком много сил.

– Одевайся, Кирюш, сбегай в колхоз, в цех, ты же знаешь, где это, найди тетю Тамару, скажи, что я, то есть Лена, заболела.

– А Алексеичу сказать? – Кирилл понимал, что без помощи Алексеича в такой ситуации не обойтись.

– Скажи. Найди его, он где-то там… не знаю, где…

– Я быстро сбегаю, мам, очень быстро побегу.

– Беги… только будь осторожен, слышишь?

Кирилл уже ничего не слышал. Он бежал по дороге, скользя в лужах, оставшихся от мелкого ночного дождя. Несколько раз мама брала его с собой на работу, и где находится цех, он помнил. Только вот что он скажет там? И кому? Кирилл замедлил шаг и почти остановился. Как звали начальницу мамы, которой и следовало рассказать о болезни, он забыл. Оставался лишь один выход – искать Алексеича.

В поселке возле цеха кипела работа. Своей очереди ждал молоковоз. Кирилл пробежал мимо и направился к ангарам. Алексеича нигде не было.

– Кого ищешь? Потерял кого? – из-под трактора вылез, весь в чем-то темном, незнакомый Кириллу человек в такой же куртке, какую носил Алексеич, только замасленной.

– Мне…

– Кого тебе?

– Дяденька, я ищу Алексеича.

– Алексеевич? Да он там, внутри, зайди и крикни, – механик показал рукой на открытые ворота в ангар.

– Алексеич, ты здесь? – тихо произнес Кирилл, зайдя внутрь. – Ты здесь?

Никто не ответил, только из дальнего угла доносился лязг металла и шуршание.

– Алексеич! – произнес Кирилл уже гораздо громче, но, сообразив, что нужно еще громче, что было сил крикнул: – Алексеич!

Лязганье металла стихло.

– Кто это? Кто спрашивает? Иду!

Отряхиваясь от соломы, вышел Алексеич: в свете единственной тусклой лампы Кирилл узнал его по походке и взъерошенным волосам.

– А, это ты, Кирилл. Что стряслось?

– Маме плохо.

– Что такое?

– Не знаю.

– Она заболела? Лена заболела? – Алексеич засуетился и принялся спешно оттирать руки от черной копоти и смазки. – Что она сказала? Она ведь и на работу сегодня не вышла, да?

Кирилл кивал головой и готов был расплакаться. С мамой никогда ничего подобного не приключалось. Обычно болел он, а она за ним ходила, заставляла пить микстуру, дышать над кастрюлей с горячей картошкой, глотать горькие таблетки. Кирилл ощущал свою беспомощность и стыд за то, что забыл имя женщины, которую следовало найти.

– Да, брат, плохо дело. Идем в цех, Тамару предупредим.

«Тамара, тетя Тамара, точно! – обрадовался Кирилл. – Алексеич всё знает, всё-всё, и он обязательно найдет лекарство и вылечит маму. А на работу ей пока нельзя».

Алексеич заметно нервничал. С ним случалось такое: без видимых причин он вдруг не находил в себе сил совладать с волнением. Правда, на этот раз причина была, и серьезная. Вытереть как следует руки никак не удавалось. Алексеич швырнул тряпку обратно в ангар.

Тамарки в цехе не оказалось. Пришлось обходить здание с другой стороны и идти на склад.

– Как не придет? Как заболела? – возмутилась Тамарка. – Нам больные не нужны, тут всё строго. Вы это, врача вызывайте.

– Вызовем, тебя не спросили, – бросил Алексеич и, не обращая внимания на негодования и причитания Тамарки, вместе с едва поспевавшим за ним Кириллом отправился в фельдшерский пункт.

Несмотря на все просьбы поселковых организовать у них больницу, всё ограничилось лишь фельдшерским пунктом. Что мог сделать фельдшер? Остановить кровь, сделать перевязку, осмотреть, закрыть больничный лист – словом, всё, кроме собственно лечения. Алексеич не видел Лену пару дней и тем более не знал, что с ней стряслось, но чувствовал: дело серьезное. Не таким в его глазах человеком была Лена, чтобы взять и по простой болячке слечь, не явиться на работу, создать проблемы и себе и другим. Скорее она бы терпела до последнего, не показывала виду. Конечно, он не знал ее настолько, чтобы это утверждать со всей ответственностью, просто он сам был именно таким – слишком терпеливым, слишком стойким, слишком озабоченным общим делом, нежели собой и своим здоровьем.

В фельдшерском пункте было полно народу. Помимо фельдшера, принимал врач из больницы соседнего поселка. Он приезжал один раз в неделю, если не происходило чего-то экстраординарного вроде эпидемии краснухи, пронесшейся по поселковой школе за год до того, как Лена с сыном переехала в деревню.

– В очередь стойте, тут всем за справкой, – проворчала старуха, сидевшая в ожидании приема на деревянной скамье у входа.

Алексеич махнул на нее рукой и протолкнул Кирилла вперед.

– Мама заболела, – сказал Кирилл, едва завидя фельдшера.

– А что случилось? – фельдшер, пожилая женщина с невероятно огромным сооружением на голове, представлявшим собой утыканный заколками начес, нагнулась к Кириллу. – Да кто это у нас тут такой маленький, кто боится доктора?

– Прекратите, – грубо отрезал Алексеич, и фельдшер мгновенно выпрямилась как по стойке смирно. – Говорят вам, человек заболел, а вы начинаете приставать с этой вашей ерундой. Как вызвать врача?

– Врач уходит через полтора часа, прием на сегодня окончен.

– На дом, говорю, как вызвать?

– Ну, по вызовам это сегодня я, – фельдшер покачала головой. – А что, у вас там совсем срочно?

– Мама встать не может! – крикнул Кирилл, ему хотелось, чтобы, наконец, услышали и его. Он терпеть не мог, когда его называли маленьким, и еще пуще бесился, когда начинали сюсюкаться. – Заболела мама, плохо ей.

– Плохо, ой, плохо, – запричитала фельдшер. – А идти-то куда?

– На второе озеро.

– Ой, плохо, плохо, далеко.

– Ничего, не развалитесь, – осадил ее Алексеич. – Бегом, говорят же вам, человеку плохо.

Алексеич с Кириллом пошли обратно. Фельдшер нагнала их на полпути. Они шли очень быстро, но она, несмотря на свою комплекцию и преклонный возраст, буквально летела. Лена лежала в постели и даже не вставала. Кружка с водой, стоявшая рядом, была пуста. Фельдшер засуетилась, забегала, сама открыла окно и, схватив с гвоздя полотенце, намочила его водой из рукомойника.

– Тридцать восемь и шесть, – тревожно сказала фельдшер, измерив температуру.

Она мгновенно преобразилась: из сельского фельдшера в глазах Кирилла превратилась в знающего врача, который обязательно поможет маме, которого привел он, проделав немалый путь и сорвав с работы Алексеича, который ушел из ангара, никому ничего не сказав. Что ему могло бы быть за прогул, за самовольный уход? Ровным счетом ничего. Выговор, замечания, угроза лишить тринадцатой зарплаты или вывести на работу в выходной день – всё это мелочи, не в счет. А вот уважал бы себя Алексеич, если бы остался на работе в такую трудную минуту? Наверное, нет. То есть точно нет. «Нет», – решил он, растапливая печь, чтобы в доме стало тепло.

– Встать можешь? – спросила фельдшер, достав журнал и начав его заполнять. – Ходить немного надо, у тебя ноги отекли.

– Не могу, – простонала Лена.

– А нужно будет, у тебя что-то простудное, стоит хоть немного походить, в ногах застой жидкости. Вот тебе парацетамол, и пить нужно, ромашку или крапиву завари. Записываю тебя на завтра. И открываю больничный.

– Никуда идти не могу я, не пойду, – Лена приподнялась на кровати и схватила фельдшера за руку.

– Я что-нибудь сказала по поводу идти? Врач к тебе придет, завтра. Тут только врач может разобраться. Всё равно к Ройвоненам поедет, у них дед после инсульта. Ближе к вечеру и до тебя дойдет. Вот шевелился бы наш председатель, давно б нормальную больницу выстроили. А то только языком чесать.

После ухода фельдшера Лена с трудом встала с постели. Ее знобило, болела поясница, и ноги совсем не слушались и не хотели двигаться. Алексеич молча мыл посуду, Кирилл крутил ручку радиоприемника. Разговаривать и что-то обсуждать никому из них не хотелось: это было бессмысленно, всем троим стало очевидно, что всё меняется, придется пережить еще одно небольшое потрясение. Или большое. Всё зависело от быстроты выздоровления Лены и последствий нагрянувшей болезни. Она до этого никогда серьезно не болела. Простуда и грипп проходили у нее за несколько дней, и, посидев дома и посетив врача, она спокойно выходила на работу, не зная, что такое осложнения, рецидивы и бесконечные сидения на больничных. Разве что с Кириллом ей пришлось немного посидеть, пока он болел обычными детскими болезнями – ветрянкой, краснухой и прочим.

Перебравшись в деревню, она перестала замечать, где работа, а где отдых. Любую свободную минуту она тратила на уборку и ремонт дома, на разбор завала старья в сарае или на прополку и полив огорода. Да и работа в цехе была далеко не легкой. Лену в ней прельщала возможность работать всего половину дня, а вторую проводить с сыном и посвящать бытовым хлопотам, которых было немало.

Врач пришел на следующий день под вечер. Он внимательно ощупывал ноги Лены, осмотрел пальцы ног, измерил температуру, давление, спросил о жалобах, о том, где она работает и чем занимается. Ответы Лены его не радовали. Он хмурил лоб и что-то помечал в медицинской карте. Алексеич стоял в дверях. Накануне он сходил домой, собрал вещи и, заведя стоявший в колхозном гараже «Москвич», перевез их к Лене. Теперь он готовился везти обратно в поселок врача, а по дороге расспросить о состоянии Лены, чтобы не слышала ни она, ни Кирилл, считавший, что мама всего-навсего простудилась. Так ему сказала она сама, и он в силу возраста без тени сомнения этому верил.

– Ну, сейчас вам надо отдыхать, несколько дней себя беречь, попить кое-какие таблетки, я выписал рецепты и…

– Расскажете мне о них по дороге, хорошо? – оборвал врача Алексеич. – Я съезжу в город и всё выкуплю.

– А в целом у вас…

– Расскажете мне по дороге, доктор, – настойчиво повторил Алексеич.

Лена устала, ожидая врача, и хотела как можно быстрее лечь спать. Врач покачал головой, сделал Лене укол жаропонижающего, молча собрался и вышел, сказав лишь: «Будьте здоровы». В комнате на столе горела свеча. Тень врача скользнула по потолку: Кирилл следил за ней, сидя за столом и подперев голову руками. За окном затарахтел двигатель.

– Надеюсь, вы меня понимаете, я не хочу, чтобы она в таком состоянии слышала лишнее, да и Кирилл впечатлительный, всё воспринять может не так, – сказал Алексеич, когда они с врачом на «Москвиче» уже тряслись по ухабам дороги, ведущей со второго озера в поселок. – Что с Леной? Это ведь не простуда.

– И да, и нет, – врач одобрительно кивнул головой, он был немного старше Алексеича, давно работал в поселке, правда, в соседнем, и хорошо знал характеры местных. – Понимаете, она простудилась где-то, это, несомненно, простудное. Но простуда протекает очень тяжело, организм ослаблен. Она говорит, что работает в колхозе, в цехе, моет оборудование.

– Работает, куда ж деваться, – бросил, не отвлекаясь от дороги, Алексеич.

– Хлорка, влажность, всё это, конечно, сыграло свою роль. Она говорит, что работала раньше учительницей, недавно к нам приехала. Да и я помню, год назад к соседям вашим приходил, дом заколоченным стоял, заброшенным. Это и с непривычки к такому труду может быть. И еще у нее отложения солей в суставах, судя по всему. Ничего страшного, но малейшая простуда, малейшая ломота в суставах, и она начинает мучиться. Сейчас еще не поздно всё исправить. Кстати…

Врач закашлялся и, покрутив ручку, опустил стекло. Они ехали мимо болота. Чуть ниже поблескивала вода озера.

– Скажите, может, меня это не касается, но вы с ней…

– Не касается вас это, – громко сказал Алексеич, не давая врачу продолжить. – Вы лучше толком скажите, что с ней и что делать. Таблеток там много? За ними ведь в город надо ехать?

– А где вы здесь аптеку поблизости нормальную видели? Только в город. Съездите, мой вам совет, на Октябрьский, где кольцо троллейбусов. Там хорошая аптека. Ну и на Ленина большая есть. Лекарства хорошие, всё вместе рублей восемь будет. Как принимать, я написал. И про мазь тоже. Деревня – она и есть деревня. Все говорят: срастим деревню с городом, городские блага сельским труженикам доступны будут. А вы посмотрите, что происходит вокруг. Разве это справедливость?

Алексеич задумался: он в молодости искал ту самую справедливость, когда только вернулся из армии, и молодой, наивный, считал, что силы и трудолюбие могут открыть дорогу в жизнь, изменить что-то вокруг. Ему не нравились такие разговоры. Он сразу погружался в воспоминания и раздумья, терялся, забывал спросить самое главное. Алексеич одернул себя и притормозил:

– Так что делать? Скоро она поправится?

– Делать? – переспросил врач. – Ах да, я не договорил. Если попринимает лекарства и отдохнет немного, то через недельку уже, наверное, сможем ее выписать. Но не в этом дело. Понимаете… хотите совет?

– Совет? – удивился Алексеич и отпустил тормоз, машина резко дернулась и заглохла.

– Да, совет. Я не первый день живу на свете, и поверьте моему опыту. Здесь не самый лучший климат у нас для поправки подорванного здоровья. С Еленой всё в порядке будет. Но это сейчас. Дальше, если не принять меры, всё будет повторяться. Переутомление у нее, усталость. Слышали о хронической усталости? Между прочим, в капиталистических странах одна из основных бед. Был недавно на курсах повышения в Ленинграде, так нам профессор один об этом рассказывал. Да что там рассказывал, я и сам это прекрасно знал. Не берегут себя наши люди. То работают, чтобы магнитофон импортный купить, то свадьба сына, дочки. Берут сверхурочные, две смены, в ночную выходят, требуют, чтобы молоко на вредных местах деньгами заменяли. Так нельзя, родненькие! Нельзя!

– Нельзя, – Алексеич повернул ключ в замке зажигания, машина пару раз чихнула и завелась, он вел осторожно, объезжая глубокие ямы, – а что поделать? Кстати, вы мне совет хотели дать, а всё не об этом.

– Да, простите, простите, – засуетился доктор и, прикрыв глаза, словно припоминая важные, даже жизненно важные подробности, продолжил: – Ей на море бы съездить, в санаторий. Фрукты, минеральные воды, свежий воздух. На Черное море, скажем. В Сухуми прекрасные санатории, с лечением. Недельки на две, а дальше можно хоть десять лет в этом цеху хлорку разводить, ничего не сделается. И зиму болеть не будет. А то если ее сейчас просквозило так, что же будет потом. Должны понимать. Вот, здесь меня высадите, не надо до фельдшерского ехать, меня здесь транспорт наш подберет. Ну, будьте здоровы. А гражданку выздоравливающую жду через неделю на выписку.

Обратно Алексеич ехал нахмурившись. «Черное море! Сказал тоже доктор. Хотя он прав, ой, как прав. Что она в городе видела, кроме работы? Сама говорила, что и в школе, и где-то еще, и диссертация, и переезд на своих плечах. Что за сволочь мужик, который бросает такую бабу! Завтра обговорим всё, и Кирилла как-то надо подготовить, что мама уедет на какое-то время».

Стараясь не шуметь, они с Кириллом ужинали банкой кильки в томате и холодной картошкой в мундире, принесенной тетей Софьей. Алексеич хотел было поговорить с Кириллом обо всем услышанном от врача, но, начав разговор, тут же его и прекратил: Кирилл слишком устал за день, лег и быстро уснул. Алексеич вышел, сел в машину, опустил переднее сиденье и так, в неудобной позе, закутавшись в куртку, проспал, не просыпаясь, до самого утра. Всё располагало ко сну: мертвая, словно глубоко под землей, тишина и плотный осенний туман, закрывший озеро с болотцем, а затем и всё вокруг.

IV

– Нет, Дима, машину продавать я тебе не позволю. Ты с ума сошел? Не дури, пожалуйста! – от возмущения Лена чуть не перевернула кружку с водой, стоявшую на подоконнике рядом с кроватью. – Где ты ее купишь? Или в очереди годами на «Жигули» стоять? Я, когда стала работать над диссертацией…

– И что? – перебил ее Алексеич. – Не надо вспоминать, что было раньше.

– Так, дай мне договорить! Когда я стала в университете работать над диссертацией, на кафедре многие у нас встали в очередь на машину. И когда я защитилась, «Жигули» смогли выкупить только несколько человек, да и то по большому блату. Случись что, ни в город не съездить, ни по делам. Нет, это исключено. Я не разрешаю тебе это, и даже не спорь. Да ты у любого нормального человека в поселке спроси, только не у алкашей, как эти ваши сторожа. Да тебе тут завидует половина народу. Нет, я серьезно, продавать машину не смей!

Алексеич молчал. Волновать Лену ему не хотелось, да и в ее словах он находил тихие отголоски истины. Достать машину было почти невозможно даже при наличии денег, и немалых. Свой «Москвич» он купил на заработанные северные, когда переводился в поселок: дряхлый ветеран, всю жизнь проработавший номенклатурщиком на каком-то крупном заводе, по старым связям вскладчину с детьми покупал новую «Волгу». Дети, само собой, только были отнюдь не простыми рабочими. Как говорится, с ключом и сыну ключ умел доставить. Для Алексеича это было единственной возможностью с толком потратить заработанное. Он боялся, что не выдержит и начнет пить. А машина не давала предаться этой слабости, дисциплинировала. Чтобы не спорить с Леной, Алексеич встал, накинул куртку, нарочито загремел ведрами и отправился за водой.

У речки на берегу одиноко сидел с удочкой Кирилл. Алексеич не стал к нему подходить, чтобы не увлечься процессом и не забыть о самом главном. Что для него в тот момент могло быть главнее, чем здоровье… Алексеич не знал, как называть Лену. Он звал ее Лена, Леночка, Ленок. Подругой ему она вряд ли могла называться, женой тоже не была. Назвать ее сожительницей у него язык не поворачивался, это было что-то из области милицейских сводок из неблагополучных квартир на окраинах далеких северных городов, где половина только освободилась из мест заключения, а другая половина там работала. Друг, просто друг? Поиск нужного слова слишком его утомлял. Для него ее статус не имел никакого значения, как и то, испытывают ли они друг к другу какие-либо чувства. Они были вне этого. Они просто были – вместе, рядом друг с другом. Они не говорили громких слов, не делали клятв, о них не шептались в поселке, как обычно случается в таких случаях. Всем просто стало вдруг ясно, что они вместе, даже сплетнице тете Софье, которая изо всего могла сделать настоящую сенсацию не то что деревенского или поселкового – районного масштаба.

Он понимал, что груб и не так образован, как она, но не чувствовал этого. Наоборот, теперь, когда ей стало нездоровиться, он убедился, как плохо Лена приспособлена к жизни. Настоящей, безо всяких городских излишеств.

– Значит, возьмем мы тебя с Кирюхой и отправим в санаторий, – сказал он, вернувшись.

Лена лежала, отвернувшись лицом к окну.

– Мы, кажется, уже обсуждали, что без него я никуда не поеду. И не вздумай при ребенке даже заикаться об этом. Он волнуется за меня не меньше тебя. Вон, побежал рыбу ловить, говорит, мам, мы тебе уху сейчас сварим, ты поешь и поправишься. Смешной. От Тамарки ничего не слышно? Злится, небось, что я на работу неделю уже не выхожу.

– Да плевать мне на нее, она тупая, что ей понимать.

– Зачем ты так о ней?

– Да просто, прости, не хотел. Я расспрашивал у врача и Викторовича про санаторий, мол, так и так, нужно отправить. Оба сказали, что о местах могут справиться, но только с частичной компенсацией расходов. Колхоз готов только половину оплатить, да и то на десять дней пребывания, а врач говорит хорошо бы две недели и курс процедур сделать. Если Кирилл поедет, за него платить придется.

– За детей не надо платить, – заметила Лена.

– Санаторий взрослый, там платить придется. И это единственный вариант в Гаграх, где лечение и процедуры.

Лена поднялась на постели. За окном она увидела Кирилла, который гордо шагал, держа в руке несколько рыб, подвешенных за жабры на веревку, сплетенную из стеблей травы, – так научил его Алексеич. Он открыл дверь, снял сапоги, вбежал, повесил связку с рыбой на специально вбитый у печки гвоздь и побежал обратно:

– Я еще наловлю, мам, хорошо клюет!

– Ну, а сам-то не хочешь поехать с нами? – неожиданно произнесла Лена, когда Кирилл уже промелькнул под окном.

По всему было видно, мысль эту она вынашивала долго, но не решалась озвучить в присутствии сына. Алексеич не знал, что ответить, лишь смотрел на Лену глазами, в которых застыли слезы, и с трудом, жадно ловил ртом воздух, будто он вот-вот закончится. Он никогда не был на море, том, котором видел на картинках. Оно не было похоже на северные моря, неласковые, обжигавшие холодом и сбивавшие с ног ветром, который не терял своей силы на протяжении многих километров движения над сушей. Конечно, он хотел бы поехать. Он, Лена, Кирилл – он был бы счастлив такому стечению обстоятельств. Но какое право он заслужил ехать с ними? Он даже не может толком заработать на то, чтобы поехала одна Лена. А тут предлагают ехать и ему.

– Что молчишь? – Лена повернулась к нему.

– Я не молчу, – вздрогнул Алексеич. – Конечно же, хотел бы поехать, Лена, хотел. Но ты видишь, какие дела.

– Какие-такие? У меня набежит немного с больничных, да и зарплата за тот месяц набежала рублей тридцать. Огород есть, так мы с Кириллом почти не тратим. Он рыбу таскает. Кстати, ты обещал Кирюше сделать коптильню, он мне сам говорил. Что, будешь отнекиваться?

– Не буду я отнекиваться, Лен. А с поездкой… я могу в кассе взаимопомощи спросить, мне не откажут, у нас ребята хорошие работают. Да и Тамарка, зря ты так, баба-то она толковая.

Чтобы чем-то занять себя, Алексеич снял с гвоздя рыбу и, подстелив на стол газету, стал ее чистить маленьким перочиным ножом.

– Нет, Дим, никакой кассы взаимопомощи. Сам прикинь, чем отдавать будем. То-то, нечем отдавать. Вот вернемся и чем отдадим? У Кирюши на зиму никаких вещей нет, покупать придется. Тетя Софья кое-что дала, но там теплого толком нет ничего, хотя бы свитер и штаны надо. Дров немного надо еще, боюсь, не хватит. Да много чего надо! А еще такие деньги возвращать. Я так жить не могу, Дим. Живешь и чувствуешь долг, обязанность, ответственность чувствуешь. Так и не хватает нам немного. Я зарплату получу, ты зарплату получишь, ужмемся как-нибудь? Мне тетя Софья предлагала денег немного, но не хочется мне от нее принимать. Они с Василием и так несладко сейчас живут, всё детям отправляют. Да и они крышу в том месяце латали, я слышала, в долг брали.

Алексеич молчал, мысленно складывая и отнимая цифры. Дрова, вещи, продукты, обе зарплаты, пусть немного втихаря, не говоря Лене, занять. Выходило нечто среднее между возможностью выбраться на море и полной невозможностью сделать это, самое неприятное состояние из всех возможных. Туда и обратно самолет, до города автобус или электричка. Прибавить к этому обычные расходы, когда едут женщины и дети – фрукты, развлечения, кино, мороженое. Кое-что оплатит колхоз, но в целом, по прикидкам Алексеича, сумма эта выходила небольшая, ведь оплата касалась только Лены. На них с Кириллом это не распространялось.

«Или не ехать с ними, не морочить им голову? – Когда вся рыба, даже та, что Кирилл принес после, была почищена, Алексеич принялся за картошку. – На кой я им сдался? Ленке лечиться надо, с такими простудами и суставами ей тут зимой тяжко придется. Тем более дом не ахти какой теплый, остается только надеяться, что зиму простоит и крыша не потечет. Ленка-Ленка, будь я на твоем месте, я бы никогда из города не рванул. Пересидел где-нибудь по друзьям и знакомым, нашел денег на ремонт, пошевелился. Но теперь-то зачем обсуждать? И осуждать я тебя не хочу. Да, с деньгами туго, оно осенью всегда так выходит. Все-таки к зиме надо готовиться, сама говоришь, вещей прикупить, дров. Даже если сложимся, рублей сто сорок или сто пятьдесят не хватает. Немало, а машину продавать не разрешаешь. Да, права, это тяжело для меня, не могу я без машины уже, вот как быстро во мне умер пешеход. Зовет дорога, понимаешь, зовет. Ленка-Ленка!»

В кастрюле на печи кипела уха, в другой варилась гречка. Рядом в ведре грелась вода. Через кухню была потянута веревка, и на ней висело белье, отчего кухня казалась совсем маленькой. Они экономили свечи, хотя было уже темно: через прорези в чугунной решетке печи вырывался жар и свет от углей. Свет этот не был похож на получающийся от свечи, керосиновой лампы или фонарика. И с электрическим светом имел мало общего. В нем лица казались темными, как у азиатов или туземцев, и испещренными ямочками и морщинками. Особенно много морщинок было на лице у Алексеича. Радость ознаменовывалась возникновением возле губ и глаз маленьких морщинок, похожих на следы, которые оставляют вороны на еще не окрепшем насте или на выпавшем поверх мягкой теплой земли первом снеге. Когда Алексеич сердился, или задумывался, или ощущал боль, неудобство или стеснение, над бровями у него появлялись складки, а под глазами отвисали мешки. Причем заметно это было в том самом свете от раскаленных печных углей, точнее, в полумраке, который они создавали в доме.

Эти складки и морщинки не ускользали от взгляда Лены. По ним она легко угадывала настроение и даже читала мысли. Наивно полагать, чтобы она в этом призналась, тем более Алексеичу, скептику до мозга костей, повидавшему на своем веку столько, что хватило бы на десять, а то и больше обывательских, ничем не замечательных жизней.

– Прекрати себя винить, – тихо произнесла Лена. Алексеич и Кирилл мгновенно оторвались от дел, соображая, кому предназначается сказанное. – Да ты, Дим, кто же еще. Я всё понимаю. Или считаешь меня маленькой и ничего не замечающей вокруг?

– Есть в тебе что-то детское, не спорю. И почему это я себя виню?

– Я же вижу!

– Ничего ты не видишь, – обиделся Алексеич, приоткрывая крышку над кастрюлей и стараясь увернуться от пара, чтобы не обжечься. – Просчитываю варианты, хочется знать наперед.

– Всё не можешь опомниться от того, что я тебе предложила? – Лена загадочно улыбнулась и обратилась к сыну: – Кирюш, а ты хочешь ехать на море с мамой? А если с нами поедет Алексеич, с которым ты так дружишь, ты капризничать не будешь?

– Не буду, мама! – обрадовался Кирилл и с разбегу плюхнулся к маме на кровать. Деревянная лавка под матрасом заскрипела.

– Так, я кому говорила так больше не прыгать, а? – быть строгой у Лены не получалось, строгость у нее длилась лишь несколько секунд и возникала, пожалуй, больше для приличия. – Ну, что думаешь по поводу дяди Димы?

– Пусть едет с нами!

– Вот как?

– Да, брат, удружил. Лучше бы меня тут оставили за хозяйством смотреть. У твоей мамки иммунитет слабый, помнишь, что сказал доктор? И нам бы денег наскрести твою мамку в санаторий отправить, а самим можно и обойтись. А ты еще и меня зовешь с собой. Я бы за домом присмотрел, подлещиков прикармливал на речке. Они ж все разбегутся, пока ты будешь отдыхать, обидятся на тебя. Да и мы с тобой, брат, собирались настоящую коптильню соорудить, как у дяди Василия, только во много раз лучше. Представляешь, ты приезжаешь с моря отдохнувший, ракушек мне привезешь, а я тут тебе коптильню построил да рыбу прикормил на твоем месте за мостиком. Как, идет?

Кирилл покрутил головой и обнял мать за шею. Лене было тяжело вставать с постели, и она по совету врача старалась больше отдыхать.

– Нет, поехали!

– Дим, даже ребенок уговаривает, а ты сопротивляешься. Сколько денег нужно? Ты мне днем говорил, я забыла. Извини.

– Если ехать втроем, то нам не хватает рублей сто пятьдесят.

– Ты мне обещал большие корабли показать, помнишь? – Кирилл слез с лавки и наощупь прошел к столу с расставленными на нем машинками. Разговоры взрослых ему были неинтересны. Какая разница, как ехать на море, главное – его увидеть. Он представлял море похожим на Онего, с такой же холодной водой, только там ходят большие корабли и теплоходы, снуют тут и там, а на Онего, чтобы разглядеть теплоход, придется просидеть на берегу очень долго.

Кирилл живо представлял, какие громкие гудки дают эти корабли, сколько людей перевозят, грузов. И как было бы здорово оказаться на их борту, ощутить морскую качку, которую изображают очень смешно в мультфильмах. Мультфильмах, которые Кирилл помнил с тех времен, когда у них с мамой был телевизор. Хотя за всё время пребывания в деревне он ни разу не пожаловался, что без телевизора ему никак.

– Ладно, брат, будем бруснику собирать и грибы, вчера видел, у нас заготовку в поселке открыли. Не помню, по сколько платят, но платят. А брусники в этом году полным-полно. Скоро клюква пойдет. Но это уже потом.

– Ты серьезно? – встревожилась Лена, вспоминая одну важную подробность, которая вертелась на языке, была на слуху, но никак не хотела приобретать понятную словесную форму. – Мне Софья говорила про какого-то… Матвея, кажется? Ты про него слышал? Я вот только сейчас вспомнила.

– Матвей? Да все про него знают, кто его не знает-то из наших, – отмахнулся Алексеич. – Только что он сделает? Ну, собирает он грибы-ягоды здесь, на мысочке в лесу, и что? Это что, его собственный лес? Нет, коллективный. На него давно хотят в район жаловаться, да жалеют, жизнь его помотала.

И в самом деле, Матвея в поселке знали все. И в окрестных деревнях тоже. Он появился три года назад, когда отмотал срок за убийство – двадцать лет. Тогда, в шестьдесят первом, его мать, кривая и подслеповатая Марина Павловна, кланялась в ноги прокурору и судье, чтобы Матвею за убитого в пьяной драке бригадира лесопилки не дали высшую меру. С зоны в поселок Матвей вернулся с молодой невестой. Поговаривали, ее он встретил, возвращаясь с Севера, в вагоне-ресторане поезда. Два десятка лет на Севере наградили Матвея беззубой нижней челюстью и наколками на волосатой груди. Но она была не особо разборчива и предпочла довериться ему.

Катька была тихой детдомовской дородной молодой девицей, работящей и непьющей. Сама не пила и Матвею не позволяла. Марина Павловна ее на радостях приняла, не спросив ни о чем: все-таки сын вернулся, жизнь наладится, всё срастется. Срослось бы, если бы Матвея взяли на работу. Но на лесопилку, где он натворил делов, его не брали, как и в колхоз. Мольбами Марины Павловны Матвея время от времени устраивали на посевную, уборку урожая и строительные работы. Но стройки в поселке почти не было, а поработать на посевной и на уборке почти всегда хватало и других желающих.

Уже в первую осень после своего возвращения Матвей с женой стали промышлять сбором ягод. В конце августа в поселке открывалась заготовка. Ей заведовал тихий старичок, которого все звали Очкастым. Очкастый подмечал всё: и давленые ягоды, и собранные вместо брусники ягоды ландыша, а червивые грибы мог определять, едва на них взглянув. Матвей с женой собирали ягоды и грибы в лесу на втором озере. Лес начинался прямо за домами и уходил вдаль, спускаясь к озеру своеобразным мысом. На мысу часто можно было увидеть лосей, а когда Лена гостила в детстве у бабушки, на мыс повадился ходить медведь, и местные боялись туда ходить.

Матвей носил с собой отцовское ружье. Однажды Матвею в лесу за вторым озером встретились Софья с Василием. «Чтобы больше здесь не видел, ясно?» – спросил у них Матвей и вскинул ружье. Тетя Софья потянула Василия за рукав, и, пятясь, они оттуда ушли. Разговор с участковым по этому поводу не дал ничего. Участковый развел руками и, вздохнув, сказал: «Меня Марина Павловна просила, да она мне как мать. Что я могу с ним сделать? Разве что снова срок ему намотать. Да вы о матери подумайте, о жене его. И не от хорошей жизни они там побираются». Софья с Василием смирились и за ягодами ходили в дальний лес, через болото.

– Много ли на ягодах заработаешь, Дим? И Кирюшка, куда ему.

– Ничего, уже совсем взрослый. У нас в поселке ребята совсем малые собирают ягоды да грибы. Ну, грибы наш брат собирать умеет, надо и ягоды учиться. В жизни пригодится.

– А змеи, Дима? Там же змеи повсюду? Я месяц назад за грибами и черникой сама сунулась, так хорошо в сапогах была!

– Ничего, – Алексеич подмигнул Кириллу, в полумраке это удавалось понять по вырисовавшейся морщинке, – парень он взрослый, нацепит сапоги и змей руками трогать не будет, наступать на них не будет. Змеи по сути трусливы, максимум пошипят, а то и без того молча уползут. Ведь так, брат?

– Так, – тихо произнес Кирилл.

Он не боялся змей. Змеями, как и комарами, в Карелии мало кого удивишь. Кирилл много раз видел, как в самую жару змеи выныривали откуда-то из-под кустов и, извиваясь, проплывали по реке, по самой поверхности воды. Пару раз змеи заползали в огород и, свернувшись колечком, мирно спали, взгромоздившись на камень или кучу мусора. Тогда Лена брала длинную палку и, легонько тыкая в змею, заставляла ее уползти. Упитанная серая гадюка, пригревшись на камне, уползать никак не хотела. «Разморило заразу», – улыбаясь, сказала Кириллу мама и, подцепив змею на палку, отнесла ее за забор, к лесу.

– Мимо заготовки Очкастого проходил вчера, видел его. Что-то по двадцать копеек, что-то по пятнадцать за килограмм. Он даже лосиные рога принимает, так что если вдруг найдем – сдадим. С ягод и грибов мы с Кириллом можем за день рубля на полтора-два насобирать, надо только чистые ведра взять, а то Очкастому везде бактерии мерещатся, – Алексеич поднял крышку кастрюли, где варилась уха, и заглянул внутрь. – Всё, ужин готов. Помоги, брат, подняться маме и проводи к рукомойнику.

Загремели тарелки, а посередине деревянного стола, в банке из-под консервированных томатов, ненадолго зажглась толстая парафиновая свеча.

V

В лес Кирилл с Алексеичем уходили рано, едва над лесом начинало всходить солнце. Кирилл кутался в старый свитер, поверх надевал старую куртку и всё равно замерзал, хотя боялся в этом признаться. Алексеич договорился работать в вечернюю смену. Всё утро он пропадал в лесу с Кириллом, собирая ягоды и грибы. Перекусив на ходу, он отправлялся пешком в поселок к Очкастому, сдавал собранное за утро и отправлялся работать. На машине он не ездил, чтобы сэкономить деньги, даже бензин слил из бензобака в канистру и спрятал в колхозном ангаре.

– Так, посмотрим, – деловито говорил Очкастый и, вытирая руки о синий рабочий фартук, аккуратно высыпал грибы из ведра в деревянный, застеленный газетой ящик, поставленный на весы. – Три килограмма. Вот, правильно, такие хорошие и надо собирать. А то несут мне всякие огромные, уже трухлявые. Куда мне такие? Отправлю, а мне с головной заготовки потом по шапке надают. Мы стране самое лучшее давать должны, нас тогда и зауважают, карелов.

– А волнушки берете? Волнушек полно.

– Волнушки? – задумался Очкастый. – Пожалуй, что ящичек бы взял, но, увы, вполовину дешевле. Ценность не та. Пару ведер принесете и довольно. Но червивых не брать. И смотреть, чтобы все одинакового размера были. Все до единого грибочка!

«До единого грибочка! Ну, брат, будем каждый проверять, иного выбора у нас нет», – подумал Алексеич, выходя из заготовки. Работалось ему с трудом, в полудреме. Руки были как ватные, инструмент из них выскальзывал в самые неподходящие моменты. Вечером, с трудом преодолев сорокаминутный путь на второе озеро, Алексеич умывался, выливал на себя, зайдя за сарай, ведро холодной воды и укладывался спать наверху. Слегка поправившись, Лена суетилась у плиты и выходила в огород набрать зелени и подышать воздухом. Кирилл не высыпался, но не жаловался. Его руки отекли от многочисленных комариных укусов, а под глазом от укуса вскочил фингал – за болотом комары особенно лютовали, даже несмотря на прохладную погоду и наступившую осень. После раннего подъема и семи часов, проведенных в лесу, днем Кирилл обедал и ложился спать.

Над его кроватью в стену был вбит гвоздь, на котором висела карта Советского Союза, вырванная из старого учебника географии. Черное море на ней было совсем маленьким и казалось скорее озером, нежели морем: Онежское и Ладожское озеро могли соперничать с ним по размерам. На карте на берегу Черного моря простым карандашом была поставлена жирная точка, и угловатым почерком Алексеича было выведено: «Гагры». Гагры представлялись Кириллу совершенно нереальным, неземным населенным пунктом. Он повторял про себя его название много раз и пытался уловить неведомую волшебную его суть.

За неделю Алексеич с Кириллом насобирали ягод и грибов почти на восемнадцать рублей. Алексеич к сбору грибов и ягод был привыкший, собирал, как и все северяне, быстро, мог набрать за несколько часов пару больших ведер. А Кириллу приходилось несладко. Его спасало лишь то, что грибов в ту осень было видимо-невидимо, да и места за вторым озером всегда слыли грибными. Он нападал на полянку с белыми и бережно, стараясь не повредить, срезал грибы под самый корень. Всё, что не шло на сдачу, откладывалось в отдельную корзину и готовилось вечером на сковородке с луком. Так удавалось сэкономить еще немного денег.

Все дни стояла хорошая погода, и только в одно утро, когда Алексеич разбудил Кирилла, накрапывал дождь.

– Может, не пойдете сегодня? – сквозь сон тихо спросила Лена. – Куда в такую погоду? Там не выросли грибы-то.

– Пойдем, обязательно пойдем. Дождь не сильный, да и мы далеко сегодня не собираемся. Спустимся за болото, пройдемся по мыску. Мы вчера там были, там много брусники да и грибов, наверное, тоже.

– Угу, – согласилась Лена и, перевернувшись на другой бок, снова уснула.

Дул сильный ветер, на озере ходили волны.

– Хорошо, брат, что ветер, комары донимать не будут, да и совсем свежо, ты только почувствуй, как легко дышится!

Кирилл для виду громко шмыгнул носом, но, конечно, никакого удовольствия от этого не получил и, чтобы не расстраивать Алексеича, одобрительно закивал головой. Они зашли в лес и пошли по тропинке через болото, мимо кочек, из которых торчали тощие, словно кощеевы руки, сосенки. На сосенках этих почти не было хвои: лишь верхушка и кончики лап были зелеными. Пройдя несколько метров, Кирилл набрел на грибы. Пришлось остановиться. Алексеич в нетерпении расхаживал взад и вперед: ягоды приносили гораздо больше денег, чем грибы, а до места, где был почти нетронутый брусничник, нужно было пройти еще полкилометра.

– Идем, на обратной дороге соберешь, никуда твои грибы не денутся.

– Нет, я сейчас всё осмотрю, – важно ответил Кирилл. – Смотри-ка, вот еще.

Алексеич сам наклонился, бережно срезал гриб и отправил в ведро:

– Всё, идем к болоту.

Дождь почти прекратился. Влага впитывалась в землю быстро. И дождь был мелкий, и шел недолго, и было совсем сухо. Едва придя к брусничнику, Алексеич весело присвистнул, приготовил ведра и принялся методично ползать по земле и собирать ягоды.

Тому, кто живет в городе и поедает ягоды лишь в виде джема или варенья из банки, никогда не понять, каково это – часами стоять, наклонившись и отмахиваясь от полчищ комарья, мошки, оводов, изнывая от жары или пронизывающего ветра, остерегаясь змей, добывать эти бесценные дары природы. Кажется, вот он, брусничник или черничник, вот болото, где кочки буквально усеяны крупными красными ягодами клюквы. Бери и собирай, ягоды везде, повсюду. Но первое впечатление обманчиво. И в самом деле ягоды всюду. Но нужно уметь поднимать каждую веточку, каждую травиночку, чтобы до них добираться и не пропускать ни одной. А случается, ступишь на такую усеянную крупными ягодами кочку, да и провалишься в болотную жижу по пояс. Вода в болоте холодная даже жарким летом. Вот почему на болоте ягоды наливные, сочные. Так хочется до них добраться, пока их не тронули мороз и лесное зверье. Клюква же, наоборот, хороша после первого морозца или даже припорошенная снегом. Она становится мягче, ароматнее, раскрывается вкус, слегка кисловатый и терпкий.

Ведро было наполнено брусникой почти до краев, и на подходе стояло еще одно, когда до Алексеича донесся едва ощутимый запах папиросного дыма. Он не придал этому значения, как и Кирилл, насобиравший в свое небольшое ведро ягод почти до половины, когда, переходя на другую кочку, увидел невдалеке, за порослью молодых березок, двух человек – мужчину и женщину. Осенью почти весь поселок выходил в лес и набирал ягод на варенье и грибов на сушку и засолку на зиму. К тому же километрах в четырех-пяти, за вторым озером, начиналась территория лесничества, и туда осенью часто наведывались охотники.

Кирилл беззаботно ползал на коленях и собирал горстями ягоды, проговаривая про себя новое загадочное слово «Гагры», когда услышал совсем рядом треск веток. Он поднял голову. Рядом с Алексеичем стоял мужчина. В руках у него было ружье. Алексеич же ничего не видел и не слышал, когда собирал ягоды или отправлялся на тихую охоту. Всё вокруг мгновенно переставало существовать. Был лишь он, корзина, кусты и трава в радиусе пары шагов, да натиравший поясницу широкий ремень, на котором болталась старая алюминиевая фляга с водой.

– Эй, – грубо окликнул его незнакомец.

– А… это ты, Матвей, – произнес, выпрямившись, Алексеич. – Иди своей дорогой, мы с братом дальше не пойдем, уйдем скоро.

– Нет, уйдешь не скоро, а сейчас, ты понял? Ты куда зашел? Ничего не попутал? По мне так все уже давным-давно знают, что сюда соваться не стоит.

– Как это не стоит? Тут всё общее, лес общий, ягоды общие. Вон их сколько. Мы же тебе не мешаем, не топчем ничего. Да и дальше на мыс мы не пойдем, и без того хорошо сегодня набрали.

– Зубы-то мне не заговаривай, – Матвей покачивал зажатым в руке ружьем. – Убирайся отсюда.

– Не груби мне, пожалуйста. Председатель колхоза сказал, что в лесу вокруг могут грибы и ягоды собирать все, а вот в лесничество ходить нельзя. И тебе говорил.

– Мне плевать, что он там говорил. У него своя правда, у меня своя. Еще посмотрим, кто кого. А ты явно попутал что-то. Знаешь, что делают с теми, кто попутал и воду мутит почем зря?

Кирилл плохо понимал суть разговора. Он стоял и, открыв рот, смотрел то на Матвея, то на Алексеича. Куда и, главное, кто должен уйти? Ведь они не в чужом огороде и даже не на помосте чужой пристани на озере, откуда было так удобно удить рыбу.

– Матвей, Матвей, пожалуйста, ты мне обещал, оставь их в покое, пойдем дальше, пожалуйста, Матвей, – голосила бежавшая по тропинке женщина.

Бежать ей было тяжело: к поясу были привязаны два бидона, а в каждой из рук было по большой корзине. Она подбежала и остановилась, вернее, замерла шагах в десяти. Она, как и Кирилл, смотрела за развитием ситуации, очевидно, понимая, что ей вмешиваться в это не стоит. И Кирилл, и она оказались за спиной Матвея. Они не видели его лица, как оно медленно багровеет от ярости.

Алексеич спокойно отряхнул с себя листья и куски засохшего мха, заглянул в ведро, поставил его так, чтобы оно не перевернулось:

– Говорю же, мы тебе не мешаем. Нам осталось собрать совсем немного. Иди дальше, вон туда, там брусничник еще не тронут, даже тропинка не примята. Здесь всё равно уже только остатки, вот мы их соберем и уйдем.

– Убирайся, – сдавленно сказал Матвей.

Его руки дрогнули, в них завертелось ружье, оно щелкнуло. Матвей даже не целился, просто выставил ружье вперед. Его жена пыталась что-то сказать, дернулась вперед, но тут грянул выстрел. Он был настолько громким, что вокруг, у деревьев, в болотных сосенках и в дальнем ельнике заклокотали птицы, захлопали крыльями и взмыли вверх. Выстрел долго возвращался со всех сторон эхом, соперничавшим по громкости с самим выстрелом.

Кирилл от испуга закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что Алексеич схватился рукой за шею. Женщина бросила корзины, подбежала и выхватила у Матвея ружье.

– Убирайся отсюда и его с собой забери, – не унимался он. – Убирайся, пока не пристрелил к чертовой матери.

– Матвей, Матвей, успокойся, – причитала женщина, поглаживая его спину. – Успокойся, родной.

Они развернулись, Матвей поднял с земли брошенные женой корзины. Они спешно шли к лесу. Женщина пару раз оборачивалась и смотрела на Алексеича и на Кирилла озлобленным, но вместе с тем понимающим взглядом, в котором легко читалось: «Зачем вы пришли сюда, знали же, что с ним шутки плохи, лучше уходите, идите и промойте рану, хорошо, что еще живы остались, а то, сами знаете, он ни перед чем не остановится».

– У тебя кровь, – дрожащим голосом сказал Кирилл и показал пальцем на шею.

Алексеич сжимал рану пальцами, сквозь которые каплями сочилась кровь. Ему повезло, даже очень. Пуля просвистела рядом, оставив на шее неглубокую царапину.

– …кровь, – повторил Кирилл.

– Знаю, брат, знаю. Ты извини, что так приключилось, сегодня даже одного ведра не собрали. Давай, бери свои ведра и одно мое, второе я возьму…

– Тебе очень больно?

– Больно, но не очень.

– А вдруг они там, на тропинке, и дядя снова в тебя будет стрелять? Я боюсь.

– Не бойся, ничего не бойся, дядя больше не будет стрелять, – Алексеич натянуто улыбнулся. – И нет их на тропинке, они давно ушли дальше, на мыс. Они же тоже за ягодами, а куда им теперь идти, как не на мыс, тут-то мы с тобой всё обобрали.

Исхитрившись, Кирилл взял два своих ведра в одну руку, а другой держал Алексеича то за руку, то за ремень. Они возвращались обратно. Кирилл постоянно поднимал голову и смотрел на Алексеича, который шел, прикусив губу и прищурив глаза. Больше всего Алексеич боялся расстроить Лену, которая начнет волноваться, чего в ее состоянии допускать нельзя. Как этого можно было избежать, Алексеич так и не придумал. Кирилл шел осторожно, предупреждая Алексеича о ручьях, ямах, камнях.

Когда они вышли из леса и прошли мимо озера к деревне, у забора их уже ждала тетя Софья, которая слышала невдалеке звук выстрела. За забором заливалась лаем собака, изредка затихая, чтобы поискать блох.

– Вы стреляли? Нет? Охотится тут у нас кто, что ли? – крикнула она им.

Рассмотрев Алексеича получше, тетя Софья вскинула руками и, натянув на голову платок, помчалась по дороге в поселок, истошно вопя:

– Ой, мамочки, убили! Вы поглядите, люди, что делается в советской стране!

– Стой, Софья, погоди! – крикнул ей вдогонку Алексеич, но она его не услышала, так как уже скрылась их виду.

Испуганная и побледневшая Лена встречала их на крыльце.

– Что случилось? Дима, с тобой что? Ты стрелял?

– Матвей стрелял, – виновато сказал Алексеич. – Ты извини, я помню, ты говорила, я и сам знал, что он тут ходит. Но чтобы стрелять, это, конечно, возмутительно.

– Кирилл, ты цел? Отвечай!

– Цел, мама.

– Иди в дом, мигом! Да оставь ты эти пустые ведра, с ягодами только забери. Горе ты мое, наказание прямо какое-то! – причитала она, снимая с Алексеича куртку, на которой были видны капли запекшейся крови. – Что с тобой? Глубокая рана? Сейчас, надо за врачом, быстро за врачом.

– Пустяки, царапина, Лена, просто промыть надо. Он промазал.

– Да хорошо, что промазал! Нет, это не царапина, Дима, она глубокая, ну-ка, убери руку!

Худые руки Лены ощупывали рану Алексеича. Он ощущал, как она прошлась по двухдневной щетине, осмотрела края царапины. Было больно, но он терпел. Даже когда она намочила край полотенца в перекиси и плотно прижала к ране. Время будто бы остановилось. Кирилл так и остался сидеть на деревянной скамейке у двери. Алексеич пытался оправдываться, мол, это всего лишь царапина, не стоит так расстраиваться, а она терла рану полотенцем и причитала. Ни Алексеич, ни Кирилл даже не понимали, о чем она говорит, не выхватывали отдельные слова из длинной, почти бесконечной речи. Все трое переглядывались. Кирилл ерзал на скамейке, шмыгал носом и по-бабски охал, опуская голову на руки.

– Мы еще и на мысок не зашли, ходили здесь, рядышком, вдоль болотца. Уже уходить собирались дальше, на мысок и не думали идти. А по тропинке Матвей с женой шли. Какой леший его дернул, не знаю. Как взревел! Да ладно, Лен, хорошо всё, что хорошо заканчивается.

Бежали минуты и часы, а Лена продолжала держать полотенце у раны Алексеича, свободной рукой утирая слезы, каждый раз при этом отворачиваясь. Ей не хотелось, чтобы слезы видел сын, а тем более он.

– Вот, убили, вот они, – на крыльце послышался голос тети Софьи и стук чьих-то тяжелых ботинок, – ты посмотри, что делается-то! Честных людей убивают!

Тетя Софья старалась отдышаться, сняла с головы платок и, сложив пополам, обмахивалась им, словно веером. Постучав, в дом заглянул милиционер, его Кирилл и Лена помнили по весеннему приезду и ситуации, когда он принял их то ли за грабителей, то ли за самовольных жильцов, отчего-то выбравших для своего жительства далеко не самый лучший из стоявших заколоченными домов.

– Кого тут убили? – раскатисто спросил он и покосился на Кирилла. Кирилл показал пальцем на Алексеича.

– Да так, царапнуло, товарищ милиционер, ни к чему беспокоиться, – замялся Алексеич и взял из рук Лены полотенце со следами крови, ставшее уже ненужным, – видите, всё уже в порядке, пластырем заклеим и нормально.

– Царапнуло? Да тебя чуть не убили! – глотая слезы, сказала Лена. Она моргала глазами и старалась отдышаться, на нее снова напала дикая усталость и слабость. – Говорила же, не ходи на мысок, там этот…

– Матвей? – милиционер нахмурился.

– Он самый, – кивнул Алексеич.

– В лесу остался?

– Так точно, в лесу, с женой он там, ягоды собирает.

Милиционер изменился в лице, потер руки и исподлобья посмотрел на тетю Софью:

– Убили, значит?

– Да я же…

– Как мне тяжело с вами всеми. У вас то убили, то украли, то перебежчики с финской границы за станцией сидят, то дома захватывают!

– Так я же подумала, что убили, – всплеснула руками тетя Софья и принялась повязывать платок обратно на голову. – Идет, бледный, кровь, без корзины. Вот и проявила, так сказать, бдительность. Как нам председатель говорит, бдительность прежде всего, Родине бдительность нужна, для спокойной жизни, строительства социализма.

Ничего не ответив, милиционер вышел. Тетя Софья кивнула на дверь и хотела продолжить свою тираду, но не стала. О том, чтобы Алексеичу в таком состоянии идти на работу, и речи не было. Даже если бы он собрался, Лена не пустила бы его, а ей он отказать не мог.

– Ты сиди, отдохни, – сказала тетя Софья, – вроде не кровоточит, к вечеру затянется, а если что, глину приложим нашу, озерную. И тебе, Ленка, прилечь бы, на тебя смотреть страшно.

Тетя Софья сбегала к себе, вернулась с банкой голубой глины и принялась суетиться по хозяйству в доме.

– Ой, не доживет твоя брусника до сдачи, – причитала тетя Софья, – да и не возьмет такую наш Очкастый, ему сухую подавай, только что с куста сорванную. Мой Василий только в хорошую погоду ходит, если на сдачу собирает. Я бы растерла да прокипятила ее с сахаром да ела себе спокойненько. А то живем при таких богатствах, а сами на каше с тушенкой да на воде сидим.

В руках тети Софьи всё спорилось. Она крутилась, то и дело спрашивая, где найти сахар или кастрюлю побольше. Сквозь дремоту ей отвечала Лена. Кирилл был посажен за стол терпеливо перебирать ягоды, потом вспомнил про грибы. Тетя Софья долго причитала, наконец нашла спрятанную под печью самую большую чугунную сковородку и начистила в нее все принесенные Кириллом грибы. Когда Алексеич встал, чтобы помочь растопить печь, тетя Софья цыкнула на него. За пару часов Кирилл перебрал ягоды, тетя Софья расправилась с грибами, печь была растоплена, и в доме запахло вареньем и шипящими на сковороде свиными шкварками. Все понемногу приходили в себя: Алексеич от кровопотери, Кирилл от всего увиденного, Лена от переживаний, тетя Софья от собственной же паники.

За окном потемнело, и зарядил холодный осенний дождь. Тетя Софья суетилась у плиты. Варенье, по ее мнению, было почти готово. Обхватив кастрюлю полотенцем, она сдвинула ее с огня.

На крыльце послышались голоса, в дверь осторожно постучали.

– Войдите, – тихо сказала, привстав с кровати, Лена.

Показалась мокрая от дождя голова милиционера, потом он скрылся, дверь резко распахнулась, и в дом вошел Матвей. Позади, толкая его в спину, с ружьем на плече шествовал участковый.

– Ну вот, Матвей, объясни, как так получилось, что ты гражданина чуть не застрелил? Или мало один срок отмотал, на второй метишь? Это не иначе как хулиганство, а то и причинение увечий.

Алексеич вскочил со стула, но милиционер сделал знак, чтобы он сел обратно. Матвей переминался с ноги на ногу. Его взгляд, обычно злобный и нагловатый, потух сразу, как милиционер сказал о новом сроке.

– А мне всё равно, гражданин начальник. Сказано было туда никому не ходить. Так что мне, по второму разу объяснять?

– Да, Матвей, законы у тебя какие-то свои, явно не советские.

– Какие есть, гражданин начальник, жизнь такая. Хочешь, вяжи прямо здесь. Жаль, промахнулся, – Матвей натянуто улыбнулся, обнажив десны с отсутствующими зубами. – Рука дрогнула, обычно не дрожит. Пожалел я тебя, мужик, а не стоило.

– Матвей, Матвей, что ты такое говоришь! – послышался с крыльца женский голос.

– Да помолчи ты, – цыкнула на жену Матвея тетя Софья. – Видишь, люди разговоры говорят. Не встревай.

Сидя на кровати, всхлипывала Лена, на скамье слезу утирал Кирилл. Повисло молчание. Тетя Софья сдвинула с огня сковороду с уже готовыми грибами и, откланявшись, ушла.

– Ладно, Матвей, никуда ты не денешься, надеюсь, дурить не будешь, а вы, Дмитрий Алексеевич, подумайте, может, простите. Оступился человек, не уследили. Ему ж новый срок по всей строгости дадут, тут уж никакие поблажки и поручительства не помогут. Твое ружье я, Матвей, забираю с собой, завтра придешь, заберешь…

– Но… – вмешалась в разговор Лена.

– А вы, гражданка, сами зимой волков стрелять пойдете? У нас в поселке, знаете ли, желающих немного. А сколько уже телок да поросят погрызли, не пересчитать, одни убытки. Да и вон, той зимой, сколько ни стреляли, а еще и собак во двух дворах съели.

Про съеденных собак и съеденных поросят говорили во всех окрестных поселках. Отчего-то волки прошедшей зимой обосновались именно за вторым озером. Председатель колхоза за каждого убитого волка платил из своего кармана по пять рублей, и по его просьбе Очкастый организовал заготовку шкур для последующей продажи в город. Но даже при усиленном отстреле, как говорили, численность волков зимой вокруг поселка не убавлялась.

Когда Лена слышала все эти разговоры, она живо представляла себе, как страшно будет ходить в поселок из деревни, когда наступит зима, их первая с Кириллом зима в деревне. Она вдруг зауважала Матвея. Конечно, простить его ей было сложно. Но сама с ружьем на волков она бы никогда не пошла и Алексеича бы не отпустила. Матвей стоял, то оглядываясь на жену, то глядя в пол. Выглядел он довольно жалко.

– Ты тут с Дмитрий Алексеевичем потолкуй, может, не станет он на тебя заявление писать, мы предупреждением отделаемся. Что на меня так смотришь? Потолкуй, потолкуй, а мы с твоей женкой в поселок пойдем, нагонишь нас по дороге.

Хлопнула дверь. Матвей стоял посреди дома, перед ним за столом сидел Алексеич, на столе лежало полотенце с засохшими пятнами крови. Кирилл и Лена молчали.

– Пойдем выйдем, – предложил Матвей и показал на дверь. – Потолкуем.

Алексеич встал и, ни слова не говоря, пошел с ним. Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Лена принялась ставить чайник и накрывать на стол. Когда Алексеич вернулся, Кирилл с ревом и слезами бросился к нему и обнял.

– Да что ты, брат, что ты в самом деле… – улыбался Алексеич, а у самого ком в горле стоял. – Извинился дядя Матвей, больше не будет в нас стрелять, на мысок за грибами можем спокойно ходить, не тронет он нас.

Кирилл плакал, растирая слезы почерневшими от грибов и брусники пальцами. Все следующие дни у него прошли, словно в тумане, накрывшем лес и деревню вместе с затяжными дождями. Он плохо помнил, как на следующее утро пришла, ковыляя, Марина Павловна, поклонилась в ноги Алексеичу и опешившей Лене, вручила ей сверток с десятком яиц и, отсчитав дрожащими старческими руками купюры, положила на стол сто двадцать рублей:

– Вот, Матвейка просил, отдашь, когда смогёшь, нам не к спеху.

Не запомнил и не узнал Кирилл и то, как Алексеич бегал к председателю колхоза, как он звонил куда-то в город, а потом и, крича в трубку, по межгороду. Как на следующий день Алексеич чуть не опоздал на утреннюю электричку, а вечером вернулся, купив билеты на самолет и какие-то лекарства для мамы. Как мама спешно собирала вещи, как просила тетю Софью и дядю Василия присмотреть за домом. Как они уехали в город и ночевали в аэропорту. Как летели на самолете, как Лене стало плохо, и ее отпаивали холодной водой, как проплывали внизу реки, напоминавшие ручейки, и горы с вершинами, укутанными снегом. Как прилетели поздно вечером, когда автобусы уже не ходили, и несколько часов ехали до санатория в кабине попутного грузовика. И то, как Алексеича и Лену назвали аморальными товарищами и отказывались селить в один номер, так как у них в паспортах отсутствовали штампы о заключении брака. Как вышла дежурная, которую успел предупредить заведующий, с которым, в свою очередь, договаривался председатель колхоза. Всего этого Кирилл не запомнил, потому что другие впечатления были гораздо ярче: проснувшись утром, он первым делом подошел к окну и, увидев вдали, за деревьями, укутанное дымкой море с маленьким кораблем на горизонте, весело сказал:

– Гагры, мама, это Гагры!

I

За одиннадцать с лишним лет жизни в деревне Лена стала там почти своей, не пришлой. Пришлых людей на Севере сторонятся, и передается это из поколения в поколение с молоком матери. Лена начинала с простой рабочей в колхозном цехе, взятой на птичьих правах, на время, из-за отсутствия желающих возиться в сырости и мыть оборудование хлоркой. Она не капризничала и восприняла всё это как должное. Шло время. На волне гласности председатель колхоза стал искать лазейки, чтобы поселок зажил лучше, чтобы люди могли заработать и наконец зажить по-человечески. Так часть колхоза стала гордо именоваться кооперативом: из излишков молока начали делать кое-какие продукты, но не для себя, а на продажу. Лену зауважали: была она начальницей цеха, считай, главной по кооперативу.

Алексеичу вместо комнаты в колхозном рабочем бараке дали отдельную квартиру в деревянной пристройке. В ней иногда оставалась и Лена, чтобы ежедневно не тратить по сорок минут на дорогу со второго озера и обратно. Она смирилась с невозможностью провести электричество из поселка в деревню. Дмитрий Викторович, получив из разнообразных инстанций несколько отписок с резолюцией «Не представляется целесообразным», к идее поостыл. Да и вряд ли можно было ждать, что после появления в деревне электричества в нее кто-то вернется.

Даже сыновья тети Софьи и дяди Василия перебрались в город и, судя по всему, навсегда.

Перестройка больно ударила по всем окрестным поселкам. Работа постепенно останавливалась. Вместо того чтобы работать как следует, люди бросали всё и чего-то до бесконечности ждали, уставившись в экраны телевизоров, у кого они были. С экрана неслись пламенные речи об ускорении и гласности, сменившиеся совсем уж непонятными для деревенского жителя разговорами. Исчезли продукты: поселковый магазин у железнодорожной платформы стоял почти пустым. Прилавки были заставлены консервированной морской капустой и солью «Экстра», которая толком ни на что не годилась. Возвращаясь из Петрозаводска, председатель колхоза рассказывал, что городские ездят за дефицитами в Ленинград на колбаснике – так они называли поезд, связывавший два города. А электричку до деревни именуют не иначе как колхозником. Сев на нее вечером, можно было выйти на какой-нибудь станции, рядом с полями с картошкой или капустой, наворовать ее и утром вернуться на первой электричке в город. Остатки урожая убирали приезжавшие из города студенты и рабочие, с которыми частью урожая и расплачивались. А в колхозах всё больше сидели, уставившись в старенький телевизор, и тихо пили горькую. Только это были уже не колхозы и даже не кооперативы, а акционерные общества.

Как-то Дмитрий Викторович срочно вызвал Лену к себе.

– Слышала новость? Наша лесопилка остановилась. Не прикидывайся, что не заметила, она уже два дня не жужжит.

– Как? – удивилась Лена.

– Да вот так, вот так. Говорят, сбыта нет, никому их доски вместе с табуретками не нужны, все склады затарены, девать некуда. Приезжали к ним одни, я говорил с Сергеевым, предлагали продавать необработанный лес за наличный расчет. Да куда там, конечно, Сергеев взбрыкнул.

– И правильно, это куда ж годится! Лес вали, а дохода никакого. Чем людям зарплату платить?

– А так лучше? – председатель от негодования побагровел. – Так будут вообще без денег сидеть. Сергеев с людьми доской рассчитывается, станки продает. Уже и покупатель нашелся.

– Только я не пойму, Дмитрий Викторович, а что они с этим необработанным лесом делать собираются? Ну, нагрузят им лесовозы бревнами, привезут они куда следует. А дальше?

Дмитрий Викторович ударил кулаком по столу. Зазвенели лежавшие посредине очки в синем пластмассовом футляре, а с цветка в горшке, денежного дерева, отвалился и упал высохший сморщенный лист.

– Я тебе скажу, Ленка, страсть ты какая умная. И с кооперативом тогда не прогадала, и с остальным. Умная, да очевидного не видишь, того, что в стране творится.

– Чего именно?

– Да за границу этот лес пойдет, прямиком, за свободно конвертируемую валюту, а в чьи карманы она проконвертируется, понятно. Не в карманы народа, который и так без штанов сидит, а всех этих демократов, чтоб их… Такую страну развалили! Такую страну развалили! И всё равно никак не успокоятся. До нитки нас обобрать хотят! И со всей этой приватизацией!

Председатель повернулся на своем скрипучем кресле к шкафу, открыл дверцу, достал начатую бутылку коньяка и два стакана.

– Я не буду, Дмитрий Викторович, мне еще в цеху поработать надо, у нас нагреватель барахлит, сегодня механики придут смотреть. Ушлые пошли, в тот раз смотрели, сказали, всё нормально. А тут опять.

– Дело хозяйское, – председатель налил в стакан немного и залпом выпил. Он тяжело переживал всё происходившее вокруг. Ему больно было смотреть, как колхоз, который он поднял после разрухи и деятельности предшествовавшего проворовавшегося начальства, снова разваливался. И теперь всё зависело совсем не от него, не от его сил, энергии, способности уследить за прогульщиками и бракоделами. Рушилось всё. Часто отключался свет. Дмитрий Викторович звонил в район и долго ругался, что в колхозе размораживаются холодильники, портится мясо и всё молочное. Отвечали, что бригада выехала, нужно ждать.

После ожидания, продлившегося три дня, и уборки протухших туш и прокисшего молока, было принято решение купить для этих случаев бензиновый генератор. Правда, бензина тоже не было, бензовоз перестал приезжать в поселок. Но эта ситуация председателю была по зубам.

Часто отменяли электрички. Автобус до города ходил один-два раза в день, безо всякого расписания. Из соседних поселков приходили люди и устраивали у поселкового магазина стихийный рынок. Торговали, кто чем придется. Из города привозили импортные сигареты, жвачку и спирт в больших литровых бутылках.

– Хорошо, Кирюшку в город отправили, – часто повторял Алексеич. – Ему тут делать нечего, никаких перспектив, только сидеть и пить, молодежь спивается со всей этой демократией.

Через Аню Зорину, свою давнюю подругу, Лена устроила Кирилла в речное училище. Раз в неделю вместе с водителем Лена передавала для Кирилла кое-какие продукты, часть из которых шла Ане. Кирилл жил в квартире – той самой, где случился пожар. Для этого Алексеич, воспользовавшись простоем в колхозе, провел почти месяц в городе, делая в квартире ремонт. Кириллу нравилась та квартира. Как в детстве, пусть и совсем непродолжительное время от переезда до пожара, он любил садиться к окну на кухне и смотреть на краешек поблескивавшего озера.

Первый год Кириллу пришлось нелегко. Он старался вникать в учебу, показавшуюся ему неподъемной после мягких нравов и требований поселковой восьмилетки. Если в восьмилетке он, отсидев урок, другой, третий, мог претендовать на тройку, а при минимальных усилиях и на четверку с пятеркой, то в училище такое не срабатывало.

– Что, деревенщик, сдулся? – дразнил его Гаврик, рослый детина, от которого вечно несло табаком. Гаврик был на несколько лет старше всех остальных. Его боялись. Ходили слухи, что он год провел то ли в спецшколе, то ли в детской колонии. – Да тебя выкинут отсюда скоро, а меня нет. Права не имеют. Мне хоть что делай, будут тройбаны рисовать и переводить дальше.

Мне в ментовке сказали, что права не имеют. Общественная нагрузка. Хоть с чем-то в этой жизни повезло. Лепота.

Гаврик подстерегал тех, кто послабее, в туалете и, гогоча, вытрясал из их карманов мелочь. По вечерам Гаврика видели в обществе студенток педагогического института, часто пьяного. Наутро после таких прогулок у Гаврика болела голова, и он тряс карманы с еще большим озлоблением. Под горячую руку ему попался и Кирилл, лишившись денег, отложенных на мороженое и на бумагу для черчения. После этого случая Кирилл сдружился с Юрой, тихим парнем из детдома, которого Гаврик опускал с завидной регулярностью. Пожаловаться Юре было некому. Постепенно вокруг него объединилась группа ребят, собиравшихся проучить Гаврика и устроить ему темную.

Но разбираться с Гавриком не потребовалось, это сделал кто-то другой. Гаврика нашли с перерезанным горлом на Рига-чина, у забора хлебозавода. Некоторые говорили, что Гаврика замочили знакомые девок, с которыми он путался, некоторые были уверены, что Гаврик приторговывал наркотиками и обманул своего поставщика. Преподаватели в училище не очень-то и сожалели о случившемся. Видимо, у них тоже давно назревало недовольство: Гаврик любую просьбу игнорировал, а на замечание, даже безобидное, рассыпался угрозами. В журнале напротив его фамилии стояли двойки и пропуски, но, несмотря на это, в конце под страхом проверок то ли из Собеса, то ли из РОНО приходилось выводить тройку.

Кирилл любил ходить в кино. После десяти с лишним лет деревенской жизни в доме без электричества и, само собой, без телевизора дрожащая картинка видеосалона казалась ему верхом совершенства. В кино шли скучные фильмы, в зале сидели одни пенсионеры, рассматривавшие экран через толстые очки. Они ерзали на скрипучих пыльных стульях и покашливали в самые интересные моменты фильма. В видеосалоне всё было по-другому: и фильмы, и публика. Кирилл смотрел всё запоем. Боевики с Брюсом Ли, «Унесенные ветром», комедии. Они были дублированы гнусавым мужским голосом. Захлебываясь слюной, он плохо проговаривал некоторые слова.

«Прищепкой нос затыкает, боится, что по голосу вычислят, чем он занимается, с работы попрут, хотя кто теперь держится за работу, у нас рыночная экономика, свобода», – по обыкновению сетовал хозяин салона, перематывая кассету на видеомагнитофоне.

Сдав первую сессию, Кирилл вздохнул с облегчением и уехал на каникулы в деревню, в дом на озере, к маме с Алексеичем. Лена с утра до вечера пропадала на работе, как могла крутилась в цехе. Ударили морозы. Кирилл скучал: в сильный мороз в деревне делать было нечего, все сидели по домам и старались без надобности никуда не выходить. В те дни, когда Алексеич был свободен, они ходили на зимнюю рыбалку. Лед на втором озере потрескивал. Алексеич сверлил две лунки, убирал из них лед. Они с Кириллом садились друг напротив друга с самодельными зимними удочками и терпеливо ждали поклевок.

– Помнишь, как там, за болотом, в тебя дядя Матвей стрелял? – спросил Кирилл.

– Помню, чего ж не помнить, – вздохнул Алексеич. – Тогда Матвей сорвался, сейчас совсем тихий ходит. Жена, дети, тут уже не побуянишь, брат. А ты, смотри, учись, головой думай, чтобы не стать таким, каким был Матвей. И вроде не глупый он был, а творил неизвестно чего, сам не понимал, когда выпьет. Ты не пьешь там, в городе?

– Нет, не пью, – встрепенулся Кирилл, такие расспросы он не любил, особенно когда расспрашивать начинал Алексеич, которому нет-нет да и расскажешь слово за слово про распитую с Юрой бутылку пива. Оно оказалось горьким и невкусным. Кирилл так и не понял, чего приятного может находить в питье пива Алексеич. Впрочем, в поселковый магазин пиво привозили редко.

– Вот и хорошо, не пей. Учиться-то нравится?

Кирилл замотал головой, подергал удочкой и вытащил на лед небольшого окушка.

– Я тебя спросил, так будь добр, отвечай, нравится ли учиться?

– Честно?

– А как еще, брат?

– Не нравится, но я терплю, учусь, – сказал Кирилл, оглядываясь по сторонам. – Главное выучиться, а там, может, всё по-другому будет. Нам историчка говорит, что социалистическая революция победит, что коммунизм восторжествует. Только не слушает ее никто, чокнутая она какая-то.

– Правильно, что терпишь, без терпения никуда. А людей не суди, ничего хорошего в том, что творится, нету. Всё закрывается, разоряется, бросается. Даже лесопилка наша оказалась никому не нужной, а сколько сил, сколько денег туда вкладывали. И деньги обесцениваются. Может, и закончится это всё, будет как было. Просыпаешься утром и уверен, что всё будет в порядке, пойдешь на работу, заработаешь, вернешься усталый вечером.

– Ты за коммунистов, скажи, Алексеич?

– Я не за коммунистов, я за людей честных, вот я за кого, – выпалил Алексеич и задумался. – А ты, когда окончишь училище, кем будешь-то? Лена говорила, да я не уловил.

Конечно, Алексеич кривил душой. Он прекрасно был осведомлен о специальности, на которую они с Леной пристроили учиться Кирилла. Просто разговоры на политические темы раздражали его, а раздражение на рыбалке, как известно, означает конец всего предприятия. У него же, в отличие от Кирилла, отчаянно не клевало. Он подергивал мормышку на леске, и всё без толку, хотя в двух метрах от него на такую же мормышку Кирилл то и дело вытаскивал то окуней, то ершей.

– На кораблях буду ходить, на больших, каких мы на Черном море видели. Помнишь, мы туда ездили?

– Помню, конечно, помню, брат. Тебя тогда уговаривать пришлось, не хотел ехать, сопротивлялся. На самолете никогда не летал, моря боялся.

– Это я-то боялся? Ты мне сам говорил, что никогда не был на море.

– На Черном, конечно, не был, а на других был.

– Заливаешь ты, Алексеич. Не уговаривали меня, мне наоборот интересно было!

Алексеич засмеялся. Ему нравились такие короткие споры, когда в результате всё сводилось не к поиску ответа на какой-либо вопрос, а к окончательному и бесповоротному запутыванию всех нитей, версий и мнений. Мерзли и затекали руки. Приходилось переминаться с ноги на ногу, чтобы ступни не начинало покалывать. Алексеич не любил зимнюю рыбалку: ему хватало холодов и трудностей без этого. Идти соглашался он только из-за Кирилла, которому сбор грибов, ягод, рыбалка были по душе.

Каникулы летели быстро. Встреча Нового года прошла тихо, без лишней помпезности. При пустом прилавке поселкового магазина Лене удалось накрыть довольно приличный стол: часть зарплаты в колхозе председатель распорядился выдать мясными костями для холодца. Это было большое подспорье.

Привычно потрескивала печь, на столе в банке стояла толстая свеча, освещавшая своим дрожащим пламенем добрую половину дома. Пахло квашеной капустой, картошкой в мундире и мандаринами. В углу, увешанная самодельной мишурой, стояла в ведре большая еловая лапа с шишками. На хвое и шишках каплями проступала смола. Она поблескивала, добавляя всей обстановке вокруг волшебства. У соседей весело лаяла собака: тетя Софья крутилась на кухне с самого утра и периодически выносила собаке то кости, то какие-нибудь очистки. Мухтар, большая пятнистая молодая дворняга, с жадностью съедал всё без разбора. Мухтара взяли после того, как старую собаку Пальму после первого мороза сожрали подошедшие к деревне волки.

– О чем думаешь, Кирюш? – спросила Лена, когда после ударов курантов, прослушанных по радио, Кирилл прильнул лицом к стеклу и принялся что-то высматривать.

– Ни о чем, мам. Вспоминаю. Мне тут Алексеич рассказывал, как мы на Черное море ездили. Жалко, я тогда маленький был, не помню почти ничего. Помню деревья с мандаринами и как в бассейне плавал. И в море, только холодно было. Как обратно на самолете летели и меня тошнило. А больше не помню ничего. Мы ведь еще поедем туда?

– Не знаю, Кирюша, не знаю. Это всё так дорого. Тогда было дорого, а теперь и подавно.

– А если будут деньги? Если я окончу училище и буду зарабатывать?

– Тогда поедем.

– Честно поедем? Или ты сейчас так говоришь, чтобы я не волновался просто, а как заведу потом об этом разговор, так одни отмазки будут?

– Честно, Кирюш, конечно, поедем. Не думай о деньгах, если о них думать, можно с ума сойти. Все как помешались на них. Инфляция идет, всё обесценивается. Потому если уж появились деньги, их нужно тут же тратить, копить бесполезно, всё прогорит. Или очередную денежную реформу придумают, поставят в очередях стоять. Поедем, обязательно поедем!

Она потрепала Кирилла по колючим, коротко стриженым волосам, пахнувшим еловой смолой и распаренными березовыми вениками из кое-как сооруженной Алексеичем на месте старого сарая баньки.

II

– Отойдем? – на перемене к Кириллу подошел Юра и с видом затворника огляделся по сторонам. – Дело есть на миллион.

Они вышли в коридор. Там Юра снова огляделся по сторонам: несмотря на то, что Гаврика в училище не было уже давно, что его вообще больше не было, Юра почему-то в это слабо верил и продолжал в глубине души его побаиваться.

– Ну?

– Чего – ну? Тебе деньги нужны?

– Нужны, – Кирилл насторожился, – но если ты мыть машины или ларьки убирать, это без меня. Мне мамка присылает немного, так что я и без этого проживу.

– Нет, не тачки и не ларьки, это для лохов, – гордо заявил Юра, хотя подрабатывал он в основном этим. – Тут на постоянную работу можно пристроиться.

Кирилл вспомнил, как однажды выносить мусор и мыть полы в ларьках они отправились вместе. Домой он вернулся поздно вечером, усталый, заработав смешные деньги и сникерс – тогда он впервые его попробовал. Сникерс показался Кириллу приторно-сладким.

– А куда? Чего делать надо?

– Корабли.

– Лодки, что ли?

– Да нет, большие, баржи всякие, катера, – Юра понизил голос. – Мне один знакомый предложил, он там в бригаде работает, вроде как начальником. Нужны рабочие. Помогать корабли чинить. Это там, внизу, за набережной. Ну, где они причаливают.

Конечно, Кирилл знал это место. И одновременно не любил. От него по озеру вдоль городского парка и дальше иногда тянулись масляные пятна. Периодически в той стороне что-то громыхало. Кирилл посмотрел в глаза Юре: в них читалась мольба, перемешанная с отчаянием, как будто больше ему обратиться было не к кому. Так оно и было, кроме Кирилла Юра ни с кем в училище не общался.

– Так нас на работу не возьмут, там же по возрасту…

– Ничего, возьмут, только нужны сразу двое, а я никому не хочу говорить, растреплют всем, а потом снова неприятности, – грустно сказал Юра, намекая, конечно, на случай с Гавриком, о котором в училище уже успели забыть. – Решай.

– А нас не опустят? Поработаем, а ничего не заплатят.

– Нет, так не будет, Кирюх. Бригадир меня знает, я знаю его. Мне из детдома скоро выпускаться, через год. Хочу на ноги встать. На пособие не прожить. Обещают комнату дать, мне полагается. А если не дадут, у нас многие выпустились и до сих пор ждут, то найду вариант, в деревяху к дальней родне в Соломенном съеду. Только сидеть у них на шее не хочу, там в семье пьянь, у самих денег нет. Идет, работаем?

– А когда?

– Да сегодня после занятий побежим, надо показаться.

– Не знаю, Юрка. Прямо на кораблях работать?

– Короче, мне надоело, – Юра оглянулся и к ужасу своему увидел, что они с Кириллом стали привлекать к себе лишнее внимание, – я после занятий иду туда, если ты со мной, то не теряйся.

После занятий Кирилл побежал вслед за Юрой и еле успел его нагнать. С тротуаров и дорожек сходил последний весенний снег, больше напоминавший кашу из подмерзшей воды и грязи. С озера дул ветер и тянуло холодом. Низко висели тучи свинцово-серого оттенка, грозившие обернуться долгим противным дождем.

Петрозаводск построен весьма занятно. Если смотреть на него с озера, то кажется, что он высоко на скале, на самой вершине которой высится телебашня. В хорошую погоду можно рассмотреть даже ее шпиль на фоне труб тракторного завода. Улицы города чуть загибаются по мере приближения к озеру, а потом в какой-то момент образуют горку. Бежать с нее вниз, когда в лицо дует ветер, – не самая приятная затея. Но Кирилл с Юрой бежали. Кирилл бы спокойно шел, но Юра очень торопился, и эти суета, переживание, нетерпение заставляли перейти с шага на бег. «Что скажет мамка, если я начну здесь работать? Скачусь на тройки, будет ругать. Может, и не будет. Алексеич говорит, лишь бы я закончил, не бросил, а оценки не главное, на них никто никогда даже не посмотрит, – рассуждал Кирилл в те моменты, когда ветер дул особенно сильно и приходилось отворачиваться. – Была – не была, главное – устроиться. Это лучше, чем мыть машины. Денег ни у кого нет, весь день простоишь с ведром, а ничего не заработаешь. Устроюсь, поработаю, потом скажу мамке и Алексеичу».

Когда они прошли через дыру в заборе к большому сараю на берегу озера, Кирилл уже твердо решил начать работать. Если по дороге какие-то сомнения в нем еще присутствовали, то, увидев на берегу рядом с сараем на пристани баржу, он раз и навсегда отмел их от себя. «А вот и корабли, привет Алексеи-чу», – подумал он.

Внутри баржи был слышен стук молотков.

– Дядя Саша, а дядь Саша! – крикнул Юра в сторону баржи пронзительным детским голосом.

Дядя Саша появился совсем не оттуда, откуда ждал его появления Юра. Дверь сарая открылось и из-за нее показалось осунувшееся небритое лицо:

– Чего кричишь? Открыто, проходи. А, второго помощника привел! Заходите, чего встали?

Кирилл с недоверием осматривал сарай внутри. Всё было завалено какими-то замасленными деталями и агрегатами. Свернутые в рулоны поверх грязных замасленных верстаков лежали огромные листы наждачной бумаги. Дядя Саша спешно докурил сигарету и затушил окурок об край большой консервной банки, доверху наполненной такими же окурками, от которых по всему сараю распространялся довольно неприятный запах. Пачка дешевых болгарских сигарет лежала тут же на верстаке.

– Ну-с, дети мои, я пригласил вас сюда, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие! – дядя Саша закатил глаза, а Юра с Кириллом переглянулись. – К нам едет ревизор! Мы сдаем баржу, а завтра к нам пригонят подлатать пассажирскую «Комету». Пригонят, конечно, бережком, лед пока не сошел. А скоро сойдет, и работы может прибавиться.

– Что делать нужно? В чем работа заключаться будет? – неуверенно спросил Кирилл и посмотрел на Юру. Юра слегка дрожал – то ли от холода, то ли от страха. – И сколько платить собираетесь? А то, дядь, мы лучше пойдем убирать мусор из ларьков.

Дядя Саша ухмыльнулся и, взяв с верстака большую замасленную гайку, покрутил ее в руках:

– А вы, я смотрю, ребята не промах.

– Еще бы, – превозмогая волнение, выдал Юра.

– Так сколько? И если это всё будет мутно и обтекаемо, вся эта ваша работа, то мы точно не согласимся, – добавил Кирилл.

– Да, Юра, серьезный у тебя напарник. Где такого откопал? Там, в училище?

– Не ваше дело, – Кирилл шагнул вперед и посмотрел на дядю Сашу весьма сурово, насколько вообще это мог сделать семнадцатилетний подросток. – Так сколько?

Швырнув гайку обратно на верстак, дядя Саша назвал сумму.

– За месяц? – переспросил Кирилл.

Это уже больше напоминало допрос, чем беседу, тем более деловую. Юра стоял за спиной и переминался с ноги на ногу, то ли волнуясь, то ли просто уповая на то, чтобы в сарае за мастерскими оказался туалет, желательно теплый. Кирилл же переходил в наступление и уже шествовал по территории неприятеля, пробираясь всё глубже и глубже в тыл. Он отступил бы в любой другой ситуации, попятился назад по примеру Юры, но только не в этой, когда всё находилось только в его руках. Да и, проявив изрядную долю настойчивости, он ничего не терял.

– Примерно за половину месяца, но только если будете хорошо работать и к работе замечаний не будет. И еще рот на замке придется держать, нас крышует милиция, а работаем мы за наличку. Сделаем кораблик, двигатель и всё остальное проверим, а перед сдачей нужно сделать уборку, причем хорошую. Все масляные пятна убрать, все сиденья на «Кометах» протереть. Да и здесь, когда разбираем агрегаты, помощь иногда ваша будет требоваться.

Кирилл обернулся и посмотрел на Юру. Юра неуверенно кивнул.

– Но днем мы учимся…

– Я знаю, Юра говорил, да и не дурак я, – дядя Саша пожал плечами. – Работать по вечерам будете, иногда по ночам, когда судно сдавать надо и сроки поджимают. Зовут-то тебя как?

– Меня? Кирилл.

– Кирилл, значит, надо запомнить. И когда, работнички, думаете приступать?

– А когда надо? – оживился Юра.

– Завтра вечером приходите, пока освоитесь, пока что. Да, и еще, найдите себе одежду похуже, тряпок притащите, всё остальное есть. Чего молчите? Согласны?

– Согласны, – хором ответили Юра и Кирилл.

– И чтобы цыц, никому ни слова, а то такого получите у меня, уши откручу. Ни одна живая душа не должна знать. Тихо работаем, рот на замке.

Получив согласие и пригрозив, дядя Саша тут же потерял к ним всякий интерес и занялся своими делами. С пристани притащился рабочий в на редкость грязном комбинезоне и попросил закурить.

– Чего ты молчал всё время? Я, что ли, говорить должен за тебя? – вскипел Кирилл, когда они вышли из сарая и направились обратно. – Откуда ты этого мужика знаешь?

– Муж нашей воспиталки из детдома, мужик нормальный, только выпивает по выходным, а после праздников просохнуть не может и жену поколачивает.

– На тюленя похож он, мерзкий, – поморщился Кирилл.

– Зато не кинет, зелень вовремя заплатит. Думаешь, чего его жена в детдоме работает и не уходит? У нас зарплаты копеечные, а год назад задерживали, половина персонала поувольнялась. А она сидит, по ней не скажешь, что в деньгах нуждается, – когда Юре удавалось подобрать какой-нибудь веский аргумент, он поднимал указательный палец вверх и покачивал головой. – Загребает потихоньку, а ей стаж идет. Дочка у них модная, с плеером ходит. Конечно, в грязи копаться не хочется, но и мы мани можем заколотить в этой лавочке. Это серьезная работа, не по мелочи. И к кораблям ближе.

Заветной мечтой Юры было стать когда-нибудь капитаном корабля. Он щедро делился своими мечтами, как будет стоять на палубе, сколько гудков давать будет, как обойдет камни и будет подниматься по шлюзам на Беломорско-Балтийском канале, по которому однажды плавал, будучи совсем маленьким. Над Юрой потешались. Почти все в училище стремились побыстрее его окончить и податься кто в бизнес, кто охранником в банк, кто в челноки, о баснословных заработках которых ходили легенды. «Ближе к деньгам надо быть, а ты – капитаном! Да развалится к тому моменту флот, это же совок. Фирменная машина, при деньгах, в кафе ходить, а ты, Юрка, дураком останешься, лохом». Слушая всё это, Юра больше и больше уходил в себя. В детдоме общаться тоже было не с кем. Одни были заняты только разборками и непонятной дележкой денег на стороне, другие собирались компаниями, прогуливали школу и нюхали клей, выдавив его из тюбика в полиэтиленовые пакеты. В коридорах детдома частенько попахивало растворителем, но воспитатели делали вид, что ничего не замечают.

В Кирилле Юра увидел родственную душу, причем почти сразу, с первых недель пребывания в стенах училища. Кирилл не стремился отыскать деньги на импортные джинсы, не любил жвачку и пусть и получал в основном тройки и четверки, но учебой все-таки интересовался, вникал в нее. Как и Кирилл, Юра не гнушался едой из столовой, как это делали другие, более сытые речниковцы. Даже за девочками они ухаживали вместе – за подругами Яной и Таней, десятиклассницами из школы недалеко от Голиковки. С ними они познакомились в видеосалоне. Пока все они, гогоча, смотрели невнятную американскую комедию, пошел затяжной проливной дождь. У Кирилла с Юрой были зонты: и тот и другой экономили деньги и почти всегда ходили пешком. Таня сразу решила, что пойдет под зонтом с Кириллом. Яна и Юра долго мялись, Юра дико краснел и стал заикаться. Таня грезила театром и мечтала сниматься в кино. Идя с ней рядом под зонтом, Кирилл слышал, как Яна рассказывала о планах поступать на биолога или, на худой конец, стать ветеринаром. Юра в ответ отвечал что-то нечленораздельное и выглядел довольно глупо, хотя Яну это забавляло.

Между Таней и Яной было сходство такое же, как между Юрой с Кириллом. Они дружили, словно назло всем, разыгрывая из себя неприступных зазнаек, маменькиных дочек, а наряду с этим ходили и по дискотекам, и в видеосалон за рынком, менялись кассетами – словом, жили самой обыкновенной жизнью.

Ближе к весне Таня с Яной засели за подготовку к экзаменам, выпускным и вступительным, и выходили гулять всё реже. Как-то Кирилл набрался смелости и позвонил Тане по оставленному ею телефону. Трубку снял ее папа, который сообщил, что Таня очень занята, сидит за учебниками, и гулять ее отпустят только в воскресенье. У Юры с Яной складывалось всё примерно так же.

Таня пригласила Кирилла к себе домой на день рождения. Он упорно отказывался и согласился только тогда, когда поздно вечером его в пустой квартире разбудил телефонный звонок и на том конце провода отец Тани попросил Кирилла не выпендриваться и быть мужиком. Кирилл долго думал, что дарить, даже спрашивал у мамы, которая звонила ему почти каждое утро с телефона в цехе. Лена удивилась тому, что у Кирилла появилась девушка, долго охала, забыв про насущные дела. Ее голос заглушал шум оборудования. Из всего разговора Кирилл понял: лучший подарок – книга, и что, идя в гости, нужно чисто одеться и сидеть за столом ровно, выпрямив спину. «Да-да», – ответил Кирилл и прилег еще немного поспать.

Отправившись после занятий в знакомый с детства книжный магазин, куда он часто приходил с мамой, Кирилл застал закрытую дверь и доски на окнах, скрывавшие разбитые, торчавшие огромными осколками стекла. В другом книжном магазине, кроме учебников и дешевого бульварного чтива, напечатанного на плохой бумаге, не было ничего. Когда Кирилл спросил что-нибудь про театр или балет, продавщица посмотрела на него подозрительным взглядом и тут же проверила, закрыт ли ящик кассового аппарата. «За рэкет меня принимает, неужели я и вправду похож?» – спросил сам у себя Кирилл. Его вопрос к самому себе, должно быть, читался на его лице: пожилая женщина, листавшая детективы, вздохнув, сказала: «Да кому это теперь всё нужно-то! Это за углом можно спросить, там, где самовары скупают».

Под вывеской «Куплю-продам золото, серебро, СКВ, самовары» скрывалось помещение бывшей дворницкой, доверху набитой всяким хламом. В проходах между добром сновал молодой человек в кожаной куртке и с довольно характерной наружностью: «Надо чего?»

– Может, есть книги, театр, балет, – замялся Кирилл, – в подарок надо.

– Че, ненормальный? Нет, балет тебе в натуре? – заржал бугай. – Балет-минет!

– Но…

– Да ладно, здесь посмотри, с квартиры какого-то блатного деда сегодня притаскивали, если не выбросили еще.

Выбор был невелик, да и не понесешь же в подарок старую растрепанную книгу. Она выглядеть должна хотя бы прилично. К книгам Кирилл был приучен с детства: читать аккуратно, корешок не перегибать, смотреть картинки и при этом не дергать за страницы. Правда, вся библиотека Лены сгорела в пожаре, и восстановить ее она даже не пыталась – это было никому не нужно. Но в их деревенском доме на видном месте всегда лежал с десяток книг. Читали их днем: портить зрение при свете свечи Лена не позволяла.

Увидев старую книгу про театр, вполне подходившую для подарка, Кирилл спросил: «Почем?» Парень назвал сумму, равную цене пачки «Мальборо». Кирилл отсчитал деньги и вышел. Отчего-то ему стало очень страшно, будто бы побывал он не в грязной комиссионке, а в месте, где творится что-то мерзкое и противозаконное, которое может коснуться и его. Он успокоился, лишь когда вышел на широкий проспект и, на ходу заворачивая книгу в пакет, отправился в сторону дома.

День рождения праздновали в субботу. Таня встретила его в дверях, нарядная и довольная. Если маму Тани Кирилл однажды видел – они с Таней стояли в магазине в очереди, то отца видел впервые. Он был молчалив, просто пожал Кириллу руку и ушел в другую комнату. В квартире всё было в коврах и полированной мебели. Пришла Яна и пара Таниных одноклассников. Родители Тани оказались людьми искушенными: едва заметив в руках Тани книгу, ее отец заохал и рассыпался в комплиментах.

– Ух ты, Academia, и обложка цела, – говорил он, выхватив из рук Тани книгу. – Интеллигентно, молодой человек, очень интеллигентно. Таких ведь мало было выпущено. И к тому же в войну много сожгли, особенно в Ленинграде, буржуйки ими топили.

– Пап, не начинай, сегодня у меня день рождения, никакой школы и истории! И вообще, отдай, это мой подарок, – Таня не поленилась встать и, обойдя стол, взять у отца книгу. – Буду читать про театр, я ведь в театральный собираюсь.

– Интеллигентно, молодой человек, – повторил Танин отец и покосился на другие подарки: пара кассет и флакон разрекламированного шампуня его явно не впечатляли.

Кирилл нервно, по маленькому кусочку ел торт и отпивал чай из большой синей чашки с неудобной ручкой. Они с Таней переглядывались. Родители вскоре поднялись из-за стола и ушли на кухню. В комнате загремела музыка. Кирилл никогда такой не слышал: громкие свистящие звуки следовали один за другим, гремел барабан, и подо всё это не пели, а говорили на английском с заметным пригнусавливанием.

– Нравится? – с восторгом спросила Таня и пустилась в пляс, подергивая телом и вскидывая руки то вверх, то по сторонам. Ее платье, красивое и строгое, подпоясанное широким кожаным ремнем с блестящими металлическими заклепками, едва ли было приспособлено для таких танцев. Оно выглядело нелепо и сильно жало Тане в плечах.

– Что это, Тань? – перекрикивая музыку, спросил Кирилл.

– Нравится или нет? Говори!

– Я не знаю, я никогда такого не слышал?

– Да что ты! Вот деревня!

Намек на деревню обидел Кирилла, но он пропустил его мимо ушей, не придав ему особенного значения. Он же не деревенский, а городской, пусть и прожил десяток лет с мамой в деревне, но вернулся обратно в город. В деревне, конечно, хорошо, но в городе веселее и все ходят не в чем попало, не в старых растянутых трениках, ватниках и резиновых сапогах, а в более пристойной одежде. И в деревне не жила Таня. Обо всем этом Кирилл думал, глядя на Танины кривляния под музыку, но не решался озвучить даже одну мысль из пришедших на ум.

– Это рэп. Неужели не слышал?

– Неа, – покрутил головой Кирилл. – Я вообще музыку не слушаю, тем более такую. Радио иногда, да и то.

– Да что ты говоришь! Не может этого быть!

– Раз я говорю, значит, может.

Таня перестала извиваться и топать ногами, когда кассета закончилась и магнитофон, щелкнув, выключился. Торт был съеден. Одноклассники Тани стали расходиться. «Так, не все сразу, по очереди», – мама Тани командовала в прихожей надеванием курток и открыванием двери. «Идем, проводим их, погуляем», – Таня взяла Кирилла за руку. Он ощущал тепло ее руки, смущался, пытаясь унять и бешено колотящееся сердце и собственную неуверенность. К ужасу своему понимая, что рука начинает потеть, Кирилл пытался вырваться. Таня рассмеялась и с еще большим напором потащила его к двери.

– Было приятно познакомиться, молодой человек, – сказал отец Тани, пожимая Кириллу руку. – Кстати, а вы куда собираетесь поступать? Если, конечно, не секрет.

– Никуда не собираюсь, – ответил Кирилл, – я уже учусь.

– Где, если не секрет?

– В училище, речном, – собрав остатки уверенности, гордо произнес Кирилл.

Лица родителей Тани изменились, стали вдруг какими-то настороженными и хмурыми. На всякий случай Кирилл осмотрел себя в стоявшее на противоположной стороне зеркало. Он никогда бы не подумал, что всё впечатление может испортить лишь один вопрос и последовавший на него ответ. «Не обращай внимания, предки зациклены на учебе, на дипломах», – сказала Таня, когда они вышли из квартиры. Они спустились на лифте на первый этаж, где Таня огляделась по сторонам, прижала Кирилла к себе и поцеловала.

Он не ожидал этого: одно мгновение – и она рядом, ее глаза, губы, руки. Но как она могла догадаться, что он давно уже хотел сделать именно это, но никак не решался? И никогда бы не решился. Как? От нее пахло ванильным кремом с торта и духами. Кирилл никогда не ощущал такой легкости. Только он и она. Ни пахнущего мочой подъезда, ни грязного, исписанного непристойностями лифта с кнопками, в которые кто-то тушил горящие окурки. Ни дверей, в глазки которых за ним и Таней запросто могли наблюдать. Впрочем, разве это их забота? И что они могут сделать? Настучать родителям Тани?

Они погуляли по окрестным улицам, разговаривали о чем-то, Кирилл отвечал, сам не понимая своих и ее слов. На прощание у подъезда она снова его поцеловала.

Они виделись еще несколько раз. А потом Таня была погружена в экзамены и отказывалась даже подходить к телефону. Летом, получив аттестат, она уехала в Петербург. Уже после, позвонив в середине лета, Кирилл от ее мамы узнал, что Таня с первой попытки поступила в театральный и, устроившись жить у родственников, приезжать в Петрозаводск пока не планирует. Кирилл долго переживал эту новость, как будто поступали они вдвоем, она поступила, а он нет, она осталась, а он вернулся.

III

– Лучше отмывай, лучше, – дядя Саша стоял сзади с сигаретой и наблюдал, как Кирилл оттирает стекла рубки баржи, забрызганные жирной густой жидкостью. – Бензином тряпку намочи, если не отходит. Завтра заказчик придет. Ему наши пять швов на боку и перебранный двигатель до лампочки, а сюда он зайдет.

– Не надо бензина, и так воняет.

– Не знаю, где тут воняет. До тебя ничего не воняло. Отмывай лучше. Там внизу ребята заканчивают, потом спустишься и помоешь там. Порошок разведи. Вот там действительно воняет.

С кормы раздавались стоны Юры: он с усердием тер облупившуюся краску тряпкой, а затем пододвигал к себе банку с кисточкой и принимался высокохудожественно замазывать проплешины. Он делал это настолько искусно, что Павел Петрович, старый слесарь, в подручные к которому приставили Юру, ухмылялся и предлагал на спор отыскать отремонтированные таким образом участки. От растворителя и краски у Юры слезились глаза и болела голова, но он всё равно продолжал работать: такие деньги на дороге не валялись и заработать их другим честным образом не представлялось возможным. Покончив с замазыванием проплешин, Юра присоединился к Кириллу внизу. Под перегородкой, которую вскрывали для ремонта, а потом заварили обратно, долго протухала стоялая вода. Ее загоняли под перегородку через проржавевшие швы горе-уборщики в течение года, а может, и двух, со времени предыдущего неудачного ремонта. Запах во внутренних помещениях стоял невыносимый.

– Воды принеси свежей, давай больше порошка, – предложил Кирилл.

– Нет, не поможет, – морщась, ответил Юра, но сам всё же взял пакет и, поднявшись с четверенек, стал рассыпать порошок по полу.

– Вот дерьмо.

– Да, попали, – вздохнул Юра и снова принялся тереть пол тряпкой.

Кирилл намочил свою тряпку в ведре и тоже стал вытирать пол и стены. Казалось, что от этого вонь не исчезла, а, наоборот, прибавилась. Дядя Саша пару раз заглядывал и, громко матерясь и затыкая нос, уходил обратно. После полутора часов работы с запахом удалось справиться.

– Наверное, здесь трупы перевозят, – предположил Юра, когда вернулся с ведром чистой воды. – Прикинь, если так?

– Дурак, трупы в таких условиях перевозить нельзя.

– Вот я и говорю, что нельзя, такая вонь получается.

– Болтовню отставить! – раздался сверху голос дяди Саши, а вскоре показался и он сам с неизменной сигаретой во рту. – Намыли тут? Хорошо, хорошо.

Дядя Саша осмотрелся и принюхался. Сам бы он никогда не унизился до такой работы – мыть, убирать, снова мыть. Он был в грязной рабочей куртке и рваных штанах, на которых тут и там сияли заплаты, но всё же считал себя исключительным чистюлей и аккуратистом. Пусть от него и воняет, но благородным потом, бензином, смазкой. И грязь на нем тоже благородная. Это не тухлятина, размазанная по полу, которую нужно убрать, и не ржавчина, которую сколько ни отскабливай, всё равно не избавишься. По методичному шевелению его усов Юра и Кирилл могли понять, что дядя Саша результатом доволен. Лично от него такое услышать было практически невозможно.

– Ладно, кончайте тут и наверх, в салоне сейчас кресла ставить будем, перетащить их надо.

– Таскать? – застонал Юра и потер спину, нывшую от работы в сгорбленном состоянии.

– Да, таскать, – громко ответил дядя Саша и ушел.

Ему вслед Юра отвесил неприличный жест и тут же как ни в чем не бывало стал домывать стену. У Кирилла тоже побаливали руки и спина, но он предпочитал молчать и работать. Уж слишком хорошо платил дядя Саша за всю трудную работу, причем платил исправно, тогда как мама звонила ему раз в несколько дней и жаловалась, что зарплату у них снова задерживают. С первой зарплаты Кирилл купил себе джинсы – синие, с блестящими заклепками из желтоватого металла, такие носили многие из желавших показать свою значимость и состоятельность. Но только не Кирилл до начала работы на дядю Сашу. Часть денег через приезжавшего на пару дней в Петрозаводск по делам Алексеича Кирилл передал матери. Даже учеба в училище перестала быть для него обузой. На занятиях он пребывал в полудреме, домашние задания делал на ходу, но при этом каким-то необыкновенным чудом писал контрольные на твердые тройки и сдавал зачеты. Впрочем, могло случиться так, что он всего-навсего привык к городской обстановке и освоился. Короче говоря, Кирилл не возмущался и соглашался на любое задание дяди Саши.

Салон теплохода был неудобным, похожим на вагон электрички, только намного меньше. Во время ремонта часть кресел сняли. На их месте зияли дыры, напоминавшие мишени в тире, по некоторым из которых угодили пульками. Отремонтированные кресла стояли в ангаре на полу, на заботливо подстеленных газетах. Кирилл взял одно из них, молча взвалил на спину и, согнувшись в три погибели, потащил на теплоход.

– Тяжело? – спросил Юра.

– А ты как думаешь?

Дядя Саша стоял внутри салона и, ухмыляясь, показывал пальцем, куда поставить кресло. Игорек, тощий парень, казавшийся еще более тощим из-за тонкой длинной шеи и отчетливо заметного косоглазия, прикручивал принесенные кресла болтами, ругая на чем свет стоит и владельца судна, и дядю Сашу, подсунувшего коробку с болтами, на которых постоянно срывалась резьба. Дядя Саша в свою очередь ругался в ответ, а когда ему это надоело, и он готов был сорваться сам, вышел, покурил и вернулся в своем обычном сдержанном состоянии.

– Что, каши мало ел? Сюда клади, не поцарапай мне ничего тут, а то с денег твоих вычту, будешь долго помнить и обижаться, – подгонял он тащившего кресло Юру.

– На что… на что мне обижаться? – натянуто улыбнулся Юра, едва увернувшись, чтобы не столкнуться с Кириллом, который уже успел сбегать за следующим креслом.

За воротами огороженной территории неистово сигналила чья-то машина. Дядя Саша насторожился: хозяева судна должны быть нагрянуть только на следующий день, а из всей бригады только у него была машина, сверкающая тонированным задним стеклом «восьмерка», да и та стояла на территории и никак не могла так сигналить. Он схватил за руку Юру и тихо, слегка волнуясь, попросил:

– Ну-ка, Юрка, сбегай, глянь, кто там приехал. Только не открывай ворота, спроси, кто там, и беги сюда.

Юра побежал, скрылся за сараем и почти сразу же прибежал обратно, причем с такой скоростью, какой никогда не показывал на занятиях по физкультуре, когда требовалось выложиться по максиму и пробежать стометровку на норматив.

– Что? – в нетерпении дядя Саша мял в руках сигарету.

– Там машина стоит, кажется, «Опель», в ней такие, лысые, в ворота стучат. Я спросил, кто там, а они сказали – свои, дед Пихто, открывай, говорят, главного зови. Кто это, дядя Саша?

Но дядя Саша уже выскочил из салона и побежал в сарай, где в маленьком сейфе в углу у него были спрятаны бумаги и кое-какие деньги. Выбежав с пакетом из сарая, он направился к импровизированной, устроенной тут же на территории свалке и спрятал ценности в металлической бочке, приготовленной к сдаче на лом.

– Кто это там, как ты думаешь? – спросил изумленный Юра теперь уже у Игорька, закрутившего все болты и ожидавшего, когда ему притащат следующее кресло. – И что с дядей Сашей?

– Рэкет, – безразлично сказал Игорек. – В прошлый раз всё обшарили, деньги искали, ничего не нашли, стрельбу устроили.

– И… рэкет? К нам рэкет? – испугался Кирилл, слышавший о таком, но не очень-то веривший в разные страшные рассказы. – Зачем?

– Затем, чтобы ты спросил. Не строй тут… сам знаешь, зачем. Делиться нам предлагают.

– Чем делиться? – Кирилл всё еще не мог понять, к чему такая суета дяди Саши, человека, которого по жизни мало что могло испугать. – Работой?

– Дебил, какой работой? Кому нужна работа, если можно приехать и срубить капусту, на счетчик нас поставить, и каждый месяц мы будем платить процент. Короче, данью нас обложат, если мы хотим работать. Или порежут, у меня в Мурманске так друзей порезали, у них свой автосервис был. Делиться не захотели, и кранты, – Игорек длинным пальцем с погрызенным ногтем провел, едва касаясь, по собственной шее, демонстрируя, как именно должно наступить это самое кранты.

Игорек нехотя сошел с теплохода по мостику и пристани на берег. Кирилл пошел за ним. Дядя Саша суетился в сарае, перепрятывая куда-то папки и коробки с деталями. Волнение вдруг перекинулось и на спокойного до той минуты Игорька. Он неожиданно осознал, что в мастерской их всего четверо и в случае чего отпор дать будет затруднительно. Даже численное преимущество может оказаться не на их стороне. Игорек вытирал руки об штаны, зачем-то взглянул на часы, потом на бегающего туда-сюда дядю Сашу и испуганного Юру, топтавшегося на месте и решавшего, продолжать ли ему таскать кресла или это занятие более никому не нужно.

– Сюда поди, – грубо сказал Игорек Кириллу, предчувствовавшему нечто тревожное и не знавшему, куда себя деть.

В следующие несколько секунд Игорек, предварительно сплюнув, о чем-то эмоционально рассказывал Кириллу на ухо. Снова раздался автомобильный гудок, в ворота принялись стучать: «Долго ждать будем? Открывай, потолковать надо».

– Всё, давай бегом, там пролезешь через забор, – Игорек кивнул в сторону дыры в ограде, наспех заделанной фанерой и листом оцинкованного железа, снова сплюнул и стал искать в карманах сигареты.

Кирилл, отодвинув фанеру, вынырнул за территорию. Он бежал наверх, в горку, с трудом сохраняя дыхание. Он не видел и не мог слышать, как, перекрестившись, дядя Саша открыл скрипучие ворота, как на территорию въехал серый «Опель» с мятой водительской дверью, как из него вышли трое и, ухмыляясь, стали осматриваться. У того, лысого, с огромным брюхом, который был за рулем, во внутреннем кармане кожаной куртки лежал пистолет. Из-за того, что куртка была на размер или два больше, в месте внутреннего кармана она слегка топорщилась, и очертания пистолета угадывались с расстояния нескольких шагов. У Юры по спине бежали мурашки и ноги подкашивались. Игорек стоял спокойно, стараясь припомнить, где – в сарае или на теплоходе – он оставил сигареты. Дядя Саша побледнел, руки его дрожали, и говорил он тонким, чуть срывающимся голосом.

– Чего не открывал так долго?

– Так… работали… руки отмыл от масла…

– Пока стояли, ждали тебя, ссать захотелось, – откинув полы кожаной куртки назад, лысый спокойно расстегнул молнию на джинсах и пустил струю на скомканную старую паклю, лежавшую у забора.

Лысый мочился долго. От струи шел тяжелый сероватый пар. Сотвори подобное кто-нибудь из своих, дядя Саша закатил бы скандал и, схватив нарушителя за шиворот, потащил бы за сарай к туалету. А здесь он по-детски улыбался и подхихикивал. Двое таких же лысых стояли, опираясь на машину, и ржали.

– Инвайт, просто добавь воды, – произнес лысый, застегивая штаны.

– Да-да, – ответил дядя Саша и еще больше покраснел от страха.

– Ну, папаша, мы хотим десять процентов. И не крысятничать. Всё равно узнаю, сколько ты тут заколачиваешь бабла со своими пидорками. Десять процентов каждый месяц, десятого числа. Десять и десятого, любой идиот запомнит, десять десятого. Не слышу?

Лысый ждал, когда дядя Саша взвесит свое далеко не самое завидное положение и, поколебавшись, согласится. Правда, после этого ни о какой спокойной работе не могло и речи идти. Группировки запросто могли повысить ставку или попросить ее выплатить дважды, если требовались дополнительные деньги, а отказ или возмущения были чреваты самыми трагическими последствиями. К тому же волнение дяди Саши скрывало и другое обстоятельство: он давным-давно «ходил под крышей», с самого первого дня, как развернул деятельность своей мастерской. И ежемесячный откат там был куда более скромным. Во время первого визита этой компании дядя Саша особо не волновался, но второе их появление повергло его в ужас. Он усомнился в прочности своей «крыши», способности тех, кому он исправно платит, защитить его от мелких хулиганов, нацепивших кожанки и начавших играть в воров в законе.

– Так мы… мы это… это… под ментами работаем, – с трудом выговорил дядя Саша. – Мы уже… уже заняты, платим.

– Не лечи меня, папаша. Ходили б вы под ментами, они дали б о себе знать. Я тут прочесал почву, поговорил с людьми авторитетными. Не в курсе, что ты под ментами. Ничей ты. А территория тут моя, за всеми слежу, и все платят. А раз все платят, значит, должен платить и ты. Правильно?

– Правильно, по делу говоришь, – закивали двое лысых, стоявших позади.

– Вот, люди подтверждают, был разговор с тобой в первый раз, сейчас, так и быть, я приехал во второй. В третий раз уже не приезжают, потому что приезжать некуда. Порешим здесь и сейчас, при свидетелях. Я за разговор отвечаю, за своих ребят. В обиду не дадим, главное – плати, не крысятничай и не стучи никуда.

– Да под ментами мы ходим, – дядя Саша набрался смелости и принялся возражать. В этот момент он взглянул на Игорька, обнаружил отсутствие Кирилла, снова посмотрел на Игорька, и тот ему подмигнул. – Под ментами.

Лысый подошел к машине и пнул колесо. Один из лысых перестал жевать жвачку и насторожился:

– У нас времени мало, люди ждут.

– Подожди ты, не кипишись, – цыкнул на него главный, очевидно, продумывая какой-то очень весомый аргумент.

Аргумент нашелся: лысый постучал себя по груди, отогнул куртку, сунул руку в карман и достал пистолет. Пистолет был направлен то на дядю Сашу, то на Игорька. Лысый толком не доставал пистолет, а водил им из-под куртки, желая то ли соблюсти приличие, то ли опасаясь посторонних глаз, которые могли заметить неладное. У дяди Саши от волнения окончательно пересохло во рту, и, собираясь произнести очередное оправдание, он закашлялся. Один из стоявших позади, лысый с жвачкой, отошел от машины и заглянул в сарай:

– Слышь, Гладкий, а тут никого, трое на трое.

– Десять процентов, я не уступлю, папаша, порешим миром, не торгуйся со мной, иначе узнаю, где ты живешь, кто живет с тобой, буду приходить к тебе на квартирку, проверять, платишь ли квартплату, не жалуются ли на тебя соседи, – лысый заржал и сунул пистолет обратно в карман. – Да, кстати, первые десять процентов, за этот месяц, мы хотим заиметь прямо сейчас.

– У меня нет денег.

– Брешешь, как пить дать.

– Да клянусь, нет денег, еще не сдали заказчику и…

– Это твои проблемы. И к ним еще прибавятся другие, если не согласишься. Под какими ментами ты ходишь? Я бы давно знал, нужные человечки бы всё доложили, слухами земля полнится. Непорядок, работаешь здесь, а за тобой никто не присматривает, злые языки говорят, ты вздумал расширяться, сейчас самый сезон.

Дядя Саша засопел носом и через силу улыбнулся.

– Да некуда расширяться, как ремонтировали один в…

– Заткнись, деньги давай, – лысый снова потянулся за пистолетом и, глядя в глаза дяде Саше, принялся потряхивать бортом кожаной куртке.

У Юры сердце ушло в пятки. В воображении он проигрывал сценарий того, что может произойти. Дядя Саша не согласится, лысый выстрелит, тогда прощай и дядя Саша, и работа, и планы купить двухкассетник летом, и всё остальное. Как он после этого сможет спокойно смотреть в глаза жене дяди Саши? Как он вообще сможет спокойно смотреть на себя, скажем, в зеркало? А что, если вслед за дядей Сашей лысый и его с Игорьком пристрелит? Выходит, они ненужные свидетели, могут кому-нибудь что-нибудь сболтнуть, в милицию пойти. Машина приметная, сам лысый и его ребята тоже приметные. Допустят они это? Вряд ли. Да и другим в районе наука будет, все будут знать, что с этим лысым шутки плохи. «А Кирюха куда подевался? Сбежал? Сбежал! – погруженный в фантазии одну страшнее и трагичнее другой, Юра успел забыть, как видел суету Кирилла, его разговор с Игорьком и поспешное удаление назад, за сарай. – Или на корабле прячется? Нет, не прячется, давно бы вышел. Значит, все-таки сбежал, трус. Тот лысый правильно сказал, нас всего трое на трое, численного преимущества никакого».

Дядя Саша рассыпался в оправданиях и уверениях, Игорек стоял бледный как смерть, Юра обливался холодным потом, когда возле открытых ворот остановился милицейский «воронок», перегородив «Опелю» путь к отступлению. Из «воронка» выпрыгнул толстый раскрасневшийся милиционер и, поправляя на ходу съезжающую фуражку, быстрым шагом направился к дяде Саше. Тот его даже не сразу приметил: ему показалось, что к бандитам на подмогу пришла братия и теперь ему точно не поздоровится.

– Саня, здорово, как жизнь? Гости у тебя, вижу.

Лысый попятился, двое других пулей забрались обратно в машину и подняли стекла на окнах. Их почти профессиональное рэкетирское чутье подсказывало, что нужно убираться, а все пути к отступлению оказались отрезанными.

– Говорил же! – вздохнул дядя Саша.

– Так, господа, нам надо пошептаться, – милиционер открыл дверь «Опеля», силой втолкнул туда лысого, захлопнул дверь, обошел машину с другой стороны и, кряхтя, уселся на переднее сиденье.

О чем они говорили, никто из работников мастерской так и не узнал. Стекла в машине были подняты, милиционер говорил тихо, изредка похлопывая своей заплывшей жиром рукой лысого по кожаной куртке, где в кармане лежал пистолет. Лысый, покачивая головой, показывал пальцем то на дядю Сашу, то на стоявший на ремонте теплоход. Всё это напоминало сцены из фильмов про полицейских и бандитов, которые Кирилл так любил смотреть в видеосалоне. Сам он, посидев немного в «воронке» и расспросив водителя, испуганного молодого милиционера, о том, сколько топлива сжирает «уазик» и часто ли требует ремонта, вышел, потянулся и помахал дяде Саше рукой. В ответ дядя Саша ухмыльнулся, а рукой принялся размахивать Юра, зачем-то при этом даже подпрыгивая.

– …и сюда попрошу больше не соваться, иначе выйду на территорию, расспрошу всех под протокол, и тебе головная боль, и мне работа, – сказал милиционер, вылезая из «Опеля». – Ну, бывай! Жора, освободи дорогу, дай господам уехать.

Милицейский «уазик», чихая, завелся и отъехал метров на десять вперед. Скрипя тормозами, «Опель» развернулся и с бешеной скоростью скрылся. Видимо, так, в давлении на педаль газа, лысый выражал свое разочарование произошедшим и раздражение от встречи с ментами, которые, вопреки его сведениям, оказались как раз-таки при делах.

– Чего хотели, Саня? Трясли?

– Трясли.

– Больше трясти не будут. Не пойму, откуда эти взялись. Урки какие-то, совсем не в курсе, – милиционер снял фуражку и поправил растрепанные волосы. – А так, если что, обращайся. И не забудь, недельки через две как обычно. Всё, хорошо с вами, да у меня дел выше крыше, проверку из Москвы ждем.

– Не забуду! – крикнул ему вдогонку дядя Саша.

Кирилл закрыл за милицейским «воронком» ворота. Все смотрели друг на друга, улыбались и молчали. Юра радовался, что худшие его прогнозы не оправдались, дядя Саша – что не пришлось платить неизвестным бандитам огромные деньги, Кирилл – что успел добежать до опорного пункта милиции и застать там человека, фамилию которого ему назвал Игорек. А по Игорьку было трудно понять, радуется он или нет. На его лице была обычная ухмылка, перемешанная с попытками все-таки вспомнить, где он оставил сигареты.

– Молодец, Кирюха, спас старика, быстро бегаешь, будем тебя за водкой посылать, если что, ждать не придется, – пробурчал дядя Саша и сразу же сменил тон на более привычный: – Так, дармоеды, завтра заказчики приедут, а у нас ни шиша не готово. Если из-за вас меня разведут на зеленые, готовьтесь, никому не заплачу. Времени сколько потеряли! Игорек, иди крути болты, а вы, малышня, таскайте кресла. Или мне предлагаете таскать? Кому я плачу? Я уже свое натаскался. Ну-ка, марш!

Работать пришлось до позднего вечера, пока последнее кресло не было прикручено, а пол салона не вымыт несколько раз с порошком. Приняв работу, дядя Саша пригласил всех троих в сарай. На рабочем столе, расчищенном от бумаг и деталей, была расстелена газета. На ней лежали четыре бутерброда с колбасой, стояла бутылка водки и три стопки.

– И за здоровье выпейте, мне нельзя, меня старуха домой не пустит, если выхлоп учует, да и за рулем, вас по домам развезу, – потирал руки дядя Саша, отсчитывая каждому его дневной заработок.

Кирилл с Юрой пытались было отказаться от водки, но тут дядя Саша выругался так, что им стало не по себе, а Игорек принялся поддакивать: мол, взяли, дядя Саша, на работу молокососов, им и от кефира хорошо, лучше на работу нормальных мужиков брать. Кирилл выпил водку залпом, понимая, что отказываться невежливо, хоть и дан был Алексеичу зарок держаться от спиртного подальше. Водка показалась Кириллу невкусной, от нее больно кольнуло где-то в животе. Юра долго решался и, наконец выпив, едва не поперхнулся.

– Заешь хлебцем, вот так, умница, – по-отечески заботливо приговаривал дядя Саша, держа в руке кружку с чаем. – Бегать от бандитов все герои, а герои должны и уметь выпивать. Вот, молодежь, зарубите себе на носу, нельзя связываться с бандитами, что бы ни случилось. Им верить нельзя, да и произойдет у них передел, выйдет с зоны еще братва, и откат за крышу вообще неподъемным станет. Поди каждому машину купи, на баб, на рестораны. И всё это за счет таких честных тружеников, как мы. С милицией куда спокойнее, да и дешевле в разы. Люди понимающие, если что, помогут, поспособствуют. М-да, дела делаем, ребятам завтра расскажу, не поверят. А вы все цыц, язык за зубами держать. Ты, Игорек, человек проверенный, а вот вы, пацаны, чтобы никому ни слова. Я вас и взял, считай, по знакомству, чтобы ни одна живая душа не знала, чем мы тут занимаемся. Не ахти какой бизнес, а всякий рэкет копошится.

От водки Кирилл чуть не уснул в машине у дяди Саши. Едва войдя домой и сняв обувь, он рухнул на диван и так, одетым, проспал до утра. Ему снилось второе озеро, деревенька, где половина домов стоит с заколоченными окнами, мыс, а за ним лесок, где даже по весне, в апреле, местами еще остается лежать снег. Так, прямо из снега, начинают на весеннем солнце пробираться кверху тоненькие зеленые травинки. И скоро получается, что эти травинки пронизывают снег, и весна вопреки законам физики берет свое, неумолимо двигая время и человеческие жизни вперед. Потому что жизнь двигает не время как таковое, ее двигают большие неведомые глазу часы, те же самые, что заставляют птиц перелетать с места на место, отсчитывают время до появления первых цветков и листопада, от первых летних капелек росы до капель дождя, замерзающих на ветках в тяжелые искристые бусины.

IV

– Мам, да не волнуйся ты так. На учебу сейчас, потом пораньше сбегу и на работу. Нет, с учебой всё в порядке. Да пообедаю я в столовке, не переживай, я каждый день там нормально обедаю. И дома у меня всё в порядке. А кто это у тебя там орет? Ну, беги! Созвонимся, – Кирилл потянулся и повесил трубку.

Идти на учебу не хотелось совсем. Ладони, покрытые загрубевшими мозолями и царапинами, болели и чесались. Ныла спина: деньги давались нелегким трудом, выходные выпадали редко. Кирилл пошел на кухню, поставил чайник. На столе лежал недоеденный шоколадный батончик. С тех пор как Кирилл стал зарабатывать, он мог позволить побаловать себя сладким и колой. Поначалу он потреблял их в огромных количествах, даже не стараясь побороть себя. Постепенно страсть к шоколадкам с газировкой поутихла. Кирилл соскучился по молоку, которое мама приносила каждое утро из цеха целыми бидонами, по простому творогу. За окном трепетал сыростью апрель. Вот уже год Кирилл трудился в мастерской у дяди Саши. Сбылась и его давняя мечта – выйти на настоящем большом корабле в настоящее плавание. Пару раз Кирилла брали с собой при буксировке отремонтированных барж. Он гордо стоял рядом с капитаном и был горд за себя, за намытые до блеска полы и приборную панель, за пахнущее бензином и свежей краской машинное отделение.

– Кирюха, разговор есть, по дороге обсудим, – Юра уже не был похож на того испуганного мальчугана, которого в туалете во время перемены опускали на мелочь, он заметно вырос, подтянулся, почувствовал наконец себя хоть в чем-то уверенным.

Загадочность, с которой Юра предупредил о предстоящем разговоре, напомнила Кириллу об их первом походе к дяде Саше, о страхах, справятся ли они, не обманут ли их, заплатят ли столько, сколько обещают.

– Спросить хотел, куда деньги деваешь? – они шли по улице вниз, по направлению к озеру, и Юра, спрашивая о деньгах, постоянно озирался по сторонам. – Копишь на что или проедаешь всё?

– И то и другое, – весело ответил Кирилл. – Еще матери немного отдаю, когда у них там напряг в деревне. И это всё, о чем ты хотел поговорить? О том, трачу ли я зелень или складываю в банки и ставлю в холодильник?

– Очень смешно!

– А будто не смешно. Куда хочу, туда и трачу, мои деньги. А сам копишь на что?

– Машину хочу, – грустно протянул Юра. – Из дома выпускаюсь в июле, родичи в Соломенном хату решишь сменять на меньшую с доплатой, им там бухать не на что. Там мне полагается чуть ли не половина, мои же родичи там были прописаны, пока от паленой водки не подохли все, еще до того, как меня от родителей с ментами забрали в детдом. Потом и они траванулись спиртягой, пили жидкость для полировки поверхностей, а оказался растворитель. Отрава. Там половина дома осталась, четыре комнаты.

Впервые Юра был столь откровенен с Кириллом. Обычно он не рассказывал никому о том, как оказался в детдоме. Правда, жаловаться ему было не на что, в детдоме по сравнению с домом был настоящий рай, и никто, тяжело дыша перегаром, не предлагал ему убраться или сбегать за добавкой.

– И они продают хату только ради того, чтобы продолжать бухать? Работу найти не судьба?

– Не судьба, – Юра нахмурился и остановился. – Где здесь у нас можно работу найти? В ларек идти? Да они там выпьют больше, чем продадут. Тем более дядька допился уже до инвалидности.

– И ты им позволишь продать всё, оставить тебя бомжом?

– Еще чего! Еще неизвестно, дадут ли мне комнату после детдома. Сейчас никому ничего уже давно не дают. Числятся в очереди, ходят с какой-то справкой. Всё равно я с этими алкашами жить не собираюсь, каждый день пьянка. Они даже дверь не закрывают, потому что когда спят бухие, к ним кореша не могут в гости прийти, дверь некому открыть. Они и поснимали замки. Или пропили и их, не знаю. Сказал, что согласен на комнату или на однокомнатную хату, полдома продадут, пусть мне купят, пропишусь и до свиданья. Видеть эту пьянь уже не могу, тошнит. Раз в полгода к ним хожу типа навестить. Они и в этот день никогда трезвыми не бывают.

У Кирилла перед глазами тут же замелькали образы. Такие же беспробудные пьяницы были и в деревне. Завидя их на улице, мама предпочитала перейти на другую сторону дороги, а на вопрос Кирилла, зачем она так делает, отвечала: «Это алики, пристанут еще». Будучи маленьким, Кирилл плохо понимал, кто такие алики, даже переспрашивал, неужели и этого дядю тоже зовут Алик. Только потом, подметив, что каждый раз от дяди Алика за километр несет перегаром и блевотиной, Кирилл и сам стал, завидев таких, стараться не попадаться им на пути.

– Что делать будешь, если они всё пробухают и никакой квартиры тебе не купят?

– Купят, никуда не денутся, я им сам пообещал поляну накрыть. Представляешь, у них глаза загорелись! Сейчас, говорит, накрой, а мы потом всё как надо сделаем. Ага, сделают. Сами пусть куда хотят, хоть к птицефабрике селятся, дерьмом птичьим дышать, оттуда народ, кто поумнее, сваливает, а хаты алкашам продают.

– Хватит об алкашах, – фыркнул Кирилл. – Ничего поприятнее не будет? Если собирался об этом говорить, то лучше бы заткнулся сразу.

Юра остановился у ларька и долго, с придирками выбирал ветку бананов. Он поедал их в громадных количествах. Если у Кирилла непреодолимую тягу вызывал шоколад, то у Юры бананы. Кирилл подвирал в разговорах с матерью: в столовой кормили плоховато и невкусно. Их с Юрой растущие организмы требовали чего-то более полезного и питательного. Тяжелый труд в мастерской у дяди Саши тоже заметно прибавлял аппетит.

– Держи, – едва отойдя от ларька, Юра отломил от ветки один банан и протянул Кириллу. – Я про деньги хотел поговорить. Ты слышал об «МММ»?

– Где Леня Голубков? Я не халявщик, я партнер! По телеку эта реклама уже задолбала. Когда ни включишь, каждый раз она.

– Что думаешь?

– О Лене Голубкове? Халявщик он, как эти твои алкаши-родичи.

– Придурок ты. Там больше ста процентов в месяц, тысяча процентов годовых. Сейчас за апрель и май у дяди Саши мы получим нормально, если столько же кораблей на ремонт будут пригонять. Давай вложим? За пару месяцев удвоим. Я на права сдам, тачку куплю, хату обставлю, если она у меня будет. А ты на что копишь?

Отчего-то Кирилл никогда не задумывался о том, что можно взять и накопить деньги на то, что хочется. Он не воспринимал свой заработок серьезно. Ему казалось, что это карманные деньги, мелочь, которые выдавали ему мама или Алексеич, чтобы он купил себе пирожок, или шоколадку, или карамель на палочке, от которой покрывался белыми точками и сильно болел язык. Более солидные покупки, чем кассетный магнитофон или джинсы, для Кирилла до разговора с Юрой были совершенно чужды и далеки. Для подростка, да и для взрослого человека тоже, он зарабатывал хорошо и в глубине души был благодарен Юре за знакомство с дядей Сашей и за всё остальное. Но о серьезных вещах в шестнадцать или семнадцать лет задумываться не хочется. О будущем, которым грезят родители и которое настолько далеко, что до него вряд ли удастся когда-нибудь дожить. О черном дне, настолько черном, что даже черный квадрат и черная графитовая смазка, стоявшая в мастерской в большой жестяной банке, покажутся серыми и невыразительными.

– Я бы на море поехал, маму с Алексеичем с собой взял.

– Это твой отчим, что ли? – удивился Юра.

– Как бы отчим, не знаю, как объяснить.

– Да и не надо, – Юра размахивал банановой шкуркой и, убедившись, что за ними сзади никто не идет, с размаху швырнул ее в кусты. – Я вчера был в месте, где продают акции «МММ», за рынком, может, знаешь.

Юра кивнул, он и сам не раз видел там толпу, стоявшую у окошка.

– Так вот, народ покупает акции, некоторые продают. Зелень заколачивают, удвоить и утроить как раз плюнуть, надо только месяц-полтора подождать. Прикинь сам, если зелень будет просто лежать. Всё постоянно дорожает, копить придется долго, а когда накопишь, это будет уже пшик, копейка. Подтереться пачкой денег сможешь.

– Спасибо за совет, – обиделся Кирилл.

– Да пожалуйста! Вместо того чтобы меня поддержать и так-сяк тоже вникнуть, ты огрызаешься.

– Не огрызаюсь я.

– В рекламе говорят про тысячу процентов в год, это можно положить тысячу или две, а через год забрать в десять раз больше. У них каждый четверг вывешивается курс, их акции дорожают, у них они даже на купюры похожи.

– А если кинут? Или обмен денег устроят? У меня мамка на обмене денег много потеряла, просто поменять не смогла. Окажемся ни с чем. Ты подумал об этом? Отнесешь туда деньги, а они накроются и исчезнут с концами.

– Ты что! Куда они исчезнут? Такая реклама! – глаза Юры горели. – Они и по телеку, и в газетах, и просто так, и по радио. Да и ненадолго мы, немного набежит денег, и сразу заберем. Нам много-то и не надо, сами заработаем. Просто немножечко не хватает. И если столько народу покупает эти акции, то и мы можем. А Леня Голубков – это так, сам сообрази, рекламу ведь для народа делают. Вот и подобрали актера. У нас народ сплошь алкаши…

– Не надо, не сплошь, – Кирилл почему-то подумал об Алексеиче, который любил немного выпить, но пьяным никогда не был, в отличие от тети Софьи и дяди Василия, которым было достаточно пары капель для состояния полной потери связи с реальностью, танцев, распевания песен и скандалов.

– Хорошо, половина, но это ничего не меняет. Ничего.

В сарае у дяди Саши для Кирилла и Юры был отгорожен отдельный угол. Юра был раздражен. Переодеваясь, он стучал металлической бляшкой ремня по деревянной скамейке и скрипел зубами. До позднего вечера на ремонтировавшемся прогулочном теплоходе они сначала дочиста намывали, а потом красили загаженный и отвратительно вонявший корабельный гальюн. Очевидно, пассажиры, выйдя в озеро, ощущали какую-то особенную нужду, а может, свою роль играло наличие на судне ресторанчика, но даже дядя Саша, проходя мимо, каждый раз прикрывал нос рукой. Запах краски, которой красили стены, немного перебил вонь.

– Лучше крась, проплешин не оставляй, – произнес из-за спины Игорек, и от неожиданности Юра капнул краской себе на руки.

– Отвали ты, пошел на…

– Ладно, ладно, я просто помочь хотел, изнутри-то не видно, где покрашено, отойти нужно, чтобы разглядеть, а это стратегически важная часть корабля, главный командный пункт! – заржал Игорек и поспешил скрыться.

После работы Юра долго тер руки уайт-спиритом, но краска никак не хотела смываться. Между сараем и ангаром, где хранились запчасти, рядом с туалетной кабинкой был и душ: большая бочка со шлангом и насосом, поставленная на высоченную стойку. Особенность душа состояла в том, что круглый год вода в нем была холодная. Летом это спасало от жары, когда из-за набегавшего пота было невозможно нормально работать. Но летом у душа находилась альтернатива – взять и искупаться в озере, откуда в бочку, собственно, и поступала вода. Но в холодное время года – весной или осенью, на зиму дядя Саша снимал насос и закрывал бочку листом фанеры – пользование душем считалось отчаянным поступком. Такой пришлось совершить Юре, чтобы отмыться от краски и избавиться от запаха, который преследовал после ремонта гальюна.

– С Янкой через час встречаемся на Ленина, не хочу быть похожим на вонючую свинью, – сказал Юра, забирая с собой кусок мыла. – Еще подумает, от меня так несет.

Яна, в отличие от Тани, в последний момент решила никуда не поступать и устроиться на курсы бухгалтеров, тем более место работы для нее нашлось почти сразу – мать Яны работала главным бухгалтером в совместном предприятии. По вечерам после работы они продолжали встречаться с Юрой и подолгу гулять или сидеть в кафе, работавших до поздней ночи. Юра выглядел старше своих лет, и его никогда не выгоняли и не спрашивали паспорт, когда к мороженому для Яны он заказывал бокал шампанского. Правда, Кирилл начинал замечать, что Юра стал более бережливым в плане денег, и теперь он понимал, почему.

– Как оно? Вода теплая?

– Теплая? Нашел, о чем спросить. Ты решил?

– Ты про…

– Именно, – Юра растирал себя полотенцем, стараясь согреться. – Только язык за зубами держи. Мало кому можно доверять.

– А когда ты собираешься? И много ли…

– Много, за два месяца. Собираюсь завтра днем. Сбежим с занятий и сходим туда до работы. Надеюсь, большой очереди не будет. Ну, опоздаем если, дядя Саша ведь ругать нас не будет, мы же всё отработаем, – сказал Юра и подмигнул. – Дядя Саша, а за небольшое опоздание вы ведь нас не накажете завтра? А, дядь Саша?

– Высеку розгами и ремнем добавлю! – прикрикнул дядя Саша, не поднимая голову от бумаг и калькулятора. – Если ненадолго, то ничего страшного. Но учтите, пока всё не намоете как следует, никуда не отпущу. Мне спешить некуда, хоть всю ночь тут вкалывайте.

Кирилл с Юрой переглянулись.

Трудно найти человека, который устоял бы перед соблазном иметь много или очень много денег. Причем это огромное на словах количество для каждого выражается разным числом вожделенных денежных знаков. Одним хватит, чтобы не голодать и не ходить в лохмотьях. Другим подавай нечто более значительное. И, наконец, находятся те, для кого и самая великая роскошь оказывается в тягость, и от возможности обладать всем, что душе угодно, становится некомфортно и тошно. Кирилл, впрочем, как и Юра, был равнодушен к большим деньгам. Его устраивало лишь их наличие и обладание немногим необходимым для жизни – действительно необходимым, а не навязанным фантазией и неуемными желаниями. Но мысли о том, что мечта о поездке на море вдруг сможет стать осуществимой, не давали ему покоя.

Пару раз ночью Кирилл просыпался и принимался за подсчеты. Он никак не мог решить, сколько денег нести. Проснувшись под утро, он встал, подошел к столу и достал из ящика растрепанную книгу, между страницами которой хранил сбережения. Вздохнув, он вынул и сложил все деньги – вышла толстая пачка, почти всё заработанное за несколько месяцев. Проделав это, Кирилл испытал небольшое облечение, которое тут же сменилось тревогой: ему не было еще восемнадцати, а значит, не было паспорта, необходимого для всех операций с деньгами. Именно поэтому мама не могла ему ничего ценного выслать по почте: приходилось или садиться на электричку и ехать на выходной в деревню, либо ждать приезда Алексеича.

В тазу в ванной были замочены вещи. Кирилл принялся за стирку, стараясь себя занять, чтобы в голову не лезли разные неприятные мысли. Он перебирал все варианты, и ни один его не устраивал. Могло произойти, что у них с Юрой просто не возьмут деньги, и тогда с его планами на отпуск на море и желанием Юры накопить на машину и прикупить мебель в комнату можно было попрощаться. «Или кинут нас на деньги, заберут, а ничего не вернут», – эта мысль для Кирилла была наиболее испепеляющей, и, чтобы отбросить ее, он принялся с особой яростью и рвением полоскать свитер, носки и джинсы.

В училище Юра с Кириллом вели себя как настоящие заговорщики: не разговаривали, а только жестами показывали друг другу, что все планы в силе. Огромная пачка денег лежала у Кирилла в кармане рубашки, неестественно и довольно нелепо его раздувая. Для симметрии Кирилл положил в карман на противоположной стороне скомканный носовой платок и ключи от квартиры. Вышло еще более нелепо, но Кирилла это не смущало.

Едва прозвенел звонок, Кирилл с Юрой сорвались с мест и тихонько умчались по коридору вниз, а оттуда бегом по улице мимо кинотеатра к автобусной обстановке: половина дела была сделана.

– Слушай, а как с паспортом быть? Мы же еще…

– Там паспорт не спрашивали, я вчера сам видел, – буркнул Юра, вцепившись в свой рюкзак, на дне которого в свертке лежали деньги. – Они вообще ничего не спрашивают, курс продажи написан, курс покупки на следующую неделю. Всем плевать, главное, чтобы у тебя были деньги. Так вроде и говорят, что на предъявителя чеки.

В правдивости слов Юры Кирилл смог убедиться на месте: отстояв очередь и просунув дрожащей рукой пачку купюр, он получил взамен билеты, похожие больше на деньги, чем на акции. Никто, как и говорил Юра, ни о чем не спросил. В очереди вообще не переговаривались, каждый старался скрыть, что при нем большая сумма, и делал вид, будто стоит просто так, за компанию. Стояли худые, плохо одетые, с трясущимися от усталости руками и подергивающимися глазами, несли последние деньги, сбережения, наследства. И каждый стеснялся признаться даже самому себе, что клюнул на рекламу, которая обещала миллионы из воздуха, демонстрируя, как на глазах богатеют далеко не самые продвинутые и трудолюбивые слои общества.

– Куплю жене сапоги, – кривляясь, передразнил Юра голос из рекламы, когда пересчитывал билеты и клал их на дно рюкзака.

Оставалось лишь ждать. Ждать хуже, чем действовать или догонять. В ожидании есть какая-то доля беспомощности. Ожидание не ускорить, не отменить. Его можно лишь оттенить, разбавить, спрятать на задний план. Ожидание может душить, не давать покоя, заставлять нервничать, грызть ногти, перебирать четки. Ожидание длится ровно столько, сколько должно длиться. И даже если иногда выходит заполучить желаемое раньше срока, то это лишь иногда, а случайность, как известно, штука капризная и непредсказуемая. В разговоре с мамой Кирилл даже словом не обмолвился о новой затее. Впрочем, она никогда его не спрашивала о деньгах, эта тема была несущественной, гораздо важнее были учеба, уборка в квартире. Лена знала, что ее сын сам зарабатывает на то, чтобы заплатить за квартиру, и давно не спрашивает денег, даже ей несколько раз передавал с Алексеичем и оставлял, когда приезжал сам. Словно не было ни денег, ни «МММ». Быть может, действительно не было ничего в этом такого, чтобы заострять внимание.

V

Июль выдался на редкость жарким. Теплом веяло и от второго озера, в котором обычно даже летом вода была прохладная и сводила ноги судорогами. Алексеич страдал от отсутствия нормальной работы: трактористы в поселке были уже не нужны, почти ничего не сажалось, не сеялось. Кое-как работало хозяйство: Лена исправно ходила на работу в цех, уже как мастер и бригадир в одном лице, и исправно каждый день приносила домой на второе озеро бидон молока. От жары молоко скисало. Приходилось делать творог и есть его с прошлогодним вареньем. Когда жара достигла своего максимума, зарядили дожди, короткие, но сильные. От них борозды между грядками превращались в стремительно бегущие ручьи, поднималась вода в речке, а в озере уходила на глубину и переставала клевать рыба.

– Возьму лодку, двину на тот берег за болото, за лес. Морошку гляну, под грибы корзину возьму, пора уже. И рыба на том берегу в заводях брать должна, щуки там крупные ходят, – решительно сказал Алексеич, раздувая огонь в печи, куда во время дождя через трубу попадала вода.

– И когда? Может, не торопиться, через недельку? Грибы уж точно пойдут, – Лена пришла с работы совершенно разбитой и старалась отдышаться с дороги. – А ягод нет, в поселке все говорят, что мало в этом году.

– В субботу с утречка, как встану, так и выдвинусь. Возьму перекусить, будет щучка блесну брать, на ночь останусь, хоть накоптим, котлет накрутим.

Алексеич привык смотреть на всё практично: что можно было сделать, не откладывая на потом, он делал. Работы не было, электричества в доме тоже. Огород и рыбалка – этим и ограничивался круг его занятий. Но у этих занятий была одна особенность: они быстро надоедали. Алексеич без работы становился раздражительным и, не желая срываться на Лене, вечерами часто уходил на озеро и сидел на бревне у самой воды или в лодке.

– Давай, Дим, только много рыбы не надо, жара такая, всё только портится.

– Да не спортится, нашей Софье на яйца поменяем или в поселок отнесем, когда закоптим. Была бы рыба, а уж едоки найдутся, – с привычным скептицизмом произнес Алексеич, потирая трехдневную щетину на лице и шее. – У народа денег ни на что нет, магазины пустые. Да и сама ты, Ленка, на копчушку налетаешь как надо.

Лена молча соглашалась со всем и даже не потому, что предпочитала с Алексеичем не спорить, как и со всеми другими, с кем приходилось общаться. Она слишком устала, чтобы с кем-то спорить. Ей нравилось, когда всё вокруг получается само собой, без ее вмешательства. От шума оборудования и нервозной обстановки в цехе хотелось побыть в тишине и помолчать.

Погода портилась, налетели облака, тяжелые, серые и низкие. В ночь на субботу пошел мелкий дождь, поднялся ветер, под утро разогнавший тучи. Рано утром Алексеич встал и посмотрел в окно: ему показалось, что погода налаживается. Он спешно засобирался.

– Дождь же, пережди, – сквозь сон прошептала Лена.

– Нет дождя, спи, я сам закрою, – Алексеич запихивал в рюкзак куртку и сверток с бутербродами. – Хорошая будет погода, облака высоко подняло.

Озеро было спокойным. По воде бежала легкая, почти незаметная рябь, и в ней отражалось розовато-желтоватое солнце. Алексеич греб медленно, словно стараясь насладиться всей этой тишиной и красотой. На берегу у мыса деревья стояли неподвижно, только верхушки молоденьких березок да листья у осин чуть вздрагивали. Вдруг маленькая сосенка, произраставшая из болотной кочки, качнулась против ветра: из-под нее выпорхнула ворона и сонно взгромоздилась на соседнее, более прочное дерево. Издалека деревня казалась почти игрушечной. Пригорок с тремя домиками с темными, покосившимися крышами, длинный сарай за забором у Софьи. Если забыть, что за изгибом дороги и лесом есть поселок, а в семи километрах железная дорога, можно было бы вполне поверить в уединенность, заброшенность тех мест.

Весла чуть поскрипывали. «Тише, тише», – шептал им Алексеич и на какое-то время замирал, давая возможность лодке нестись вперед по инерции. Лодка шла, а потом замирала. Алексеич греб вдоль берега. Деревня становилась всё дальше и дальше. Второе озеро через протоку соединялось с первым, большим и широким, на дальнем берегу которого располагался поселок. Лодка медленно прошла по протоке. Алексеич греб сильнее, в очередной раз жалея, что так и не обзавелся хотя бы плохоньким мотором. Солнце уже было высоко, когда лодка уперлась в болотистый берег, Алексеич привязал ее к прибрежному кусту, выбрался и, осматриваясь в поисках черники и морошки, отправился вглубь леса. Под ногами трещали сухие ветки, а где-то вдали кричала неведомая птица: «Гу-гу-гу».

Вечером дальним лесом прошла гроза. Перегретая земля никак не отдавала накопленное за день тепло, и порывы холодного ветра со считанными крупными каплями прошли для нее незамеченными. Гром ударил пару раз, сверкнула молния.

– Вот зараза, молоко сейчас свернется! – расстроилась Лена, ожидая проблем в цехе, где никак не могли наладить под потолком вентиляцию, и работать приходилось в нестерпимой жаре. Из-за ветра свет постоянно мигал, и единственная на цех холодильная машина останавливалась. Тогда к неприятностям со свернувшимся молоком мог добавиться и прокисший творог, за которым машина из города приезжала через день. Лена доказывала Дмитрию Викторовичу необходимость доработки оборудования, которое наспех ставили, когда организовывали в колхозе кооператив. Но Дмитрий Викторович лишь разводил руками: «Я не миллионер, Леночка, не богатый дядя с мешком денег. Мне бы людям зарплату заплатить, пока весь поселок не спился, а все нормальные не уехали отсюда, и я с пьянью не остался куковать».

Воскресенье Лена провела в цехе: ждали машину, вместе с которой за наличные деньги отправили в город не только творог, но и с десяток больших бидонов молока с утреннего надоя. Лена всегда удивлялась умению Дмитрия Викторовича найти общий язык с разными людьми и обнаружить лазейки, с помощью которых можно было бы хоть что-нибудь заработать. Если бы не созданный им на волне перестройки кооператив, то колхоз давным-давно бы развалился. Он искренне верил в то, что от любых бед может спасти только нормальный честный труд. Он быстро обратил внимание на Лену как на толковую работницу. Лишь спустя несколько лет с момента переезда в деревню и работы в цехе она призналась ему, что имеет высшее образование, кандидатскую степень, а на самую тяжелую и грязную работу согласилась только из-за большой нужды и сына. «Не надо считать меня за идиота, – ответил тогда Дмитрий Викторович. – Я же сразу заподозрил неладное. И по комсомольской линии справки о тебе навел, что это ты, такая-сякая, мне трудовую книжку не приносишь. Вдруг скрываешь увольнение по статье. Мне перебежчики не нужны в цеху. Пришла на тебя характеристика, из школы, из университета. Как-нибудь найду и покажу. На высоком, значит, идейном уровне проводила занятия с детьми. А меня, старика, пыталась тут обмануть, серой овечкой прикидываться. Эх ты, Ленка!»

Всё было Дмитрию Викторовичу под силу, только не покупка нового вентилятора и не остановка тех, кто бросал вполне благоустроенные дома в поселке и убегал жить в город. Заколоченное и брошенное жилье было уже не только в деревне за вторым озером, но и в поселке с электричеством, клубом, магазином, газовыми баллонами, керосином, телефонной будкой и прочими достижениями цивилизации.

– Дима, ты дома? – крикнула Лена, заходя за калитку, но тут же увидела, что на крыльце под навесом не висит рюкзак, а внизу, на озере у пристани, нет лодки. «Увлекся, грибов и ягод, небось, насобирает столько, что девать некуда будет, тете Софье половину отдадим, – решила Лена. – Было бы электричество, холодильник бы завели. Как не хочется перебираться в поселок только ради этого. Не понимаю, как там люди живут, нос к носу, окно к окну, ни переодеться спокойно, ни огород не развести. В городе понятно, там мысли другие, да и жизнь тоже».

Занявшись делами, Лена опомнилась, лишь когда стемнело. Только тогда она забеспокоилась и ощутила легкий страх, который с чем-то другим перепутать сложно: страх потерять любимого человека, страх остаться одной в глуши, в полузаброшенной деревне на берегу затерянного в лесах озера, вдали от цивилизации. Она спустилась по тропинке вниз на берег озера. За вновь набежавшими облаками заходило солнце. Комары и мошка полчищами кружили над водой, образуя нечто вроде облаков, если смотреть издалека.

Лодки на пристани по-прежнему не было. Лена всматривалась в горизонт, в болото, в лес на мысу в надежде заметить знакомую фигуру. На озере не было ни одной лодки. На километры вперед расстилалась водная гладь, заканчивавшаяся с одной стороны болотом, с другой низкорослым сосновым лесом, за которым скрывалась протока, которая вела в первое озеро. Алексеич часто ходил на лодке, привозя корзины грибов и ведра ягод. Изредка с собой он брал Кирилла, но лишь в недальние походы. На другой берег озера, там, где начинался непроходимый лес, тянущийся чуть ли не до финской границы, Алексеич всегда ходил в одиночку.

– Дима! – крикнула что было сил Лена, и через несколько секунд до нее донеслось эхо. С деревьев на болоте вспорхнули птицы. Ей показалось, что кто-то кричит в ответ, но, напрягая слух, она различила собственный голос, который, должно быть, возвращался, отраженный от леса и спрятавшихся за соснами гранитных, поросших мхом валунов. – Дима! Ау!

Так и не услышав ничего, Лена медленно пошла обратно в дом, то и дело оборачиваясь, ожидая, что вот-вот покажется лодка или ей ответят с ближнего болотца или с просеки. Но набегали сумерки. Белые ночи давно прошли, и вечерами, несмотря на жару, темнело рано. Стоя у дома, Лена не могла уже различить ничего на озере, только просветы в облаках, красноватые от заходящего солнца, отражались в легких гребешках волн.

До поздней ночи Лена просидела в доме за столом, глядя на пламя свечи, ожидая услышать шаркающие шаги уставшего Алексеича. Будто вот-вот он войдет в дом, бросит в угол вещи, возьмет кружку и нальет до краев из графина воды, потом будет медленно пить и не скажет ни слова, пока не выпьет до дна. «Вот я и дома, – скажет он и покажет пальцем на ведро грибов или ягод, оставленное у двери. – С этим-то добром что делать будем, мать? В заготовку сдадим или себе?»

Задув свечу, Лена еще раз вышла из дома, кутаясь в шерстяной платок. Шагнув за крыльцо, она пригляделась к пристани, но лодки Алексеича там не было.

На втором озере редко тонули. И не потому, что там было мелко – глубина на середине озера была в два человеческих роста. Просто тонуть было некому: деревня стояла пустая, а поселковые, те, у кого были лодки, ходили в основном на первое озеро, более обширное и глубокое. Там можно было взять хорошую щуку, а если повезет, то и судака. Несчастья случались в основном с приезжими, городскими, которые, крепко подвыпив, выходили в озеро в плохую погоду. «Сердится озеро, как бы бед не наделало», – приговаривала тетя Софья, когда над деревней прокатывался сильный ветер или гроза. Озеро тогда из спокойного водоема превращалось в настоящее бурлящее чрево, темное, с белой пеной, огромными волнами, затапливавшими стоявшие у пристани лодки.

Набегавший ураган или гроза обычно длились совсем недолго. Как только тучи расходились, ветер стихал, озеро принимало привычные добродушные очертания, и трудно было поверить, что с ним может происходить виденное какие-то минуты назад. Становилось свежо, легко дышать. Все, кто был в деревне, выходили из домов, чтобы осмотреть лодки и огороды. «Стихло, получило свое, – сурово смотрела на озеро тетя Софья и спешно крестилась. – Вот видите, что я говорила, всё не просто так, нет, не просто, – покачивая головой, повторяла она, когда из поселка приходило известие о том, что кто-нибудь во время грозы или сильного ветра по неосторожности перевернулся на лодке или утонул. – Озера наши любят покойничков, ой, как любят».

«А что, если…» – подумала Лена, когда погасила свечу и присела на краешек лавки. И тут же погнала от себя эти мысли. В ее воображении возникло абсолютно спокойное озеро, над которым ярко светит полуденное солнце. В лодке сидит Алексеич, перед ним полные ведра ягод. Он не гребет, весла сухие, но лодка движется сама, причем довольно быстро – за лодкой творится настоящий водоворот, вырываются брызги. Рядом плывут утки с утятами и лебеди. «Почему лебеди? Откуда они тут? Я никогда не видела здесь лебедей на нашем озере. Здесь слишком холодно для них, они до Карелии уже не долетают». Алексеич будто бы услышал эти ее слова. Он улыбнулся, махнул рукой, и лебедь тут же взмыл вверх, а за ним еще один. Так они и полетели парой, сделав круг над лодкой, пролетев над озером и в конце концов скрывшись над болотами. «На юг полетели, как мы с тобой», – произнес Алексеич. «Нет, в той стороне не юг, там север, до границы недалеко. И на какой юг мы с тобой летели? Не придумывай, это уже давно было, чего теперь вспоминать. Давай лучше домой возвращайся, а то загулял».