Читать онлайн Ёперный театр бесплатно

Благодарности:

Татьяна Корепанова

Дарья Якунина

© Борислав Чекур, 2023

ISBN 978-5-0060-4942-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Старшему сыну говорю – Я твой лучший друг!

Он растерялся – ты же мой папа?

– Отец в первую очередь, но пойми, не с каждым ты можешь быть откровенным! Жизнь, она такая…

Моим сыновьям посвящается!

Ёперный театр Рассказы

Ёперный театр

Коробка с долгами

День активных продаж

За окнами было темно

Ёлочки

Ёр бест Wedding

Люди, естественно, стремятся скрыть свои слабости. Они хотят выглядеть безупречными и сильными. Результатом, однако, может стать утрата неповторимости, которой они наделены с рождения…

Коносуке Мацусита

Ёперный театр

I

Видели ли вы когда-нибудь на фоне музыкальной композиции оперы «Богема» двух оголодавших сотрудников театра, которые, словно воробьи, разрывали и крошили кем-то оставленный на столе обветрившийся багет? Мне довелось!

Эта мизансцена прочно прижилась в памяти вместе с приглушённым звуком трансляции, то усыпляющей закулисным шарканьем, то пробуждающей пением.

Парпиньоль, Парпиньоль, Парпиньоль!

Это Парпиньоль, Парпиньоль!

Именно таким запомнился первый рабочий день в машинно-декорационном цехе театра оперы и балета. Сотрудников этого подразделения сокращённо называют монтировщиками. В своих сатирических размышлениях, если помните, Михаил Михайлович Зощенко обнажил главный театральный спор «Кто важней актёр или монтёр»?

Впрочем, не важно, следуйте за мной. Мы пройдём сквозь полумрак арьера, вы всё увидите из-за кулис. Только тише, идёт спектакль!

В тот незабываемый вечер мои наставники вызвались передать сакральные знания об эксплуатации противопожарного занавеса. Чтобы вы понимали, это многотонная металлическая стена, обтянутая огнеупорной материей. В случае пожара, как переборка на подводной лодке, она должна изолировать зрителей от очага возгорания.

По паспорту их звали Евгениями, в коллективе одного величали Женей, другому досталось прозвище Джон Бор. Выглядели оба старше пятидесяти лет.

Про Женю ходили противоречивые слухи. Всё потому, что он никому не рассказывал о себе и не обсуждал других. Джон Бор был его абсолютной противоположностью, но про него тоже слагали легенды.

Итак, старательно прожевав последний кусок, Женя, насвистывая, аккомпанировал дребезжащей трансляции. Джон Бор вытянул из кармана флакон «Боярышника» и, как пеликан, проглотил настойку, тряся неопрятной бородой. Я наблюдал за ними и вскользь рассматривал паршивое убранство.

Какое бы громкое имя не носил тот или иной театр, монтировочный цех всегда напоминает раздевалку в автосервисе. Но если бы существовал конкурс среди самых, мягко говоря, смелых интерьерных безобразий, наш цех был бы лауреатом всех премий и наград.

Высокий потолок был инкрустирован использованными чайными пакетиками. Пространство, от напольного плинтуса до потолочного, вобрало в себя множество злободневных зарисовок, разухабистого фольклора и песенных слов. Если заглядывать с улицы в окно, в глаза бросалось заветное слово, упомянутое в стихах Владимира Высоцкого, которое поэт разглядел в общественном парижском туалете.

Настойка подействовала на Джона Бора, он решил заговорить первым.

– Если у тебя есть вопросы, так ты задавай,

– обратился он ко мне.

– А у вас всегда так уныло?

– Не скажи, у нас даже чересчур весело, – ответил Женя.

– Хе-хе-хе, – выдавил из себя Джон Бор.

– Например?

– Сформулируй, что ты подразумевал? – решил конкретизировать Женя.

– Ладно, не имеет значения, – ответил я, чтобы не показаться задирой в первый рабочий день.

– Так не пойдёт, что ты хотел сказать? – заёрзал Джон Бор.

– Мне казалось, что в театре всё бурлит, но по факту вижу обратное.

– Не торопи события, то ли ещё будет, – пошевелив бровями, ответил Женя.

– Главное, что день без происшествий прошёл! – добавил Джон Бор.

– А что, часто бывают?

– Да по-разному, – отечески улыбнувшись моему любопытству, ответил Женя.

– Например?

– Недавно у нас списали детский спектакль

«Огниво», – принялся рассказывать Джон Бор.

– Был такой в репертуаре, – подтвердил Женя.

– Так вот, с балкона к башне со световыми приборами натягивался стальной трос. По нему пускали двухметровых плюшевых собак, с металлическим каркасом внутри.

– Да, килограмм десять они весили, – кивнул Женя.

– На одном из спектаклей после реплики солиста «А вот летят собаки!» (мы должны были ловить собачин за кулисой) раздался грохот. Затем притих оркестр, в зрительном зале началась возня. Оказалось, что псина каким-то образом слетела с карабина и прямиком приземлилась в оркестровую яму.

– Да, работа у нас непростая, – подытожил Женя и куда-то вышел.

До конца спектакля Джон Бор развлекал меня рассказами о несчастных случаях на сцене, после мы пошли к дежурным пожарникам. Выяснилось, что, для того чтобы опустить в конце или поднять в начале рабочего дня противопожарный занавес, нужно было расписаться в двух журналах, взять ключ от щитка и, после нажатия кнопки, проделать те же манипуляции в обратном порядке.

II

Очень важно пролить свет на распорядок трудового дня монтировщиков. Утром производится демонтаж декораций, сцена освобождается для репетиций, как правило, это время дежурств, другими словами, относительного спокойствия. После обеда начинаются приготовления к вечернему спектаклю.

В зависимости от сложности сборки, интенсивности смены картин и мизансцен, в которых иногда участвуют монтёры, варьируется свободное время. Бывает так, что в течение двенадцати часов некогда присесть или, наоборот, совершено нечем заняться.

Как бы странно это ни звучало, но, когда на работе не было дел, наступало сумасбродство. Оно проявлялось по- разному. Но не будем забегать вперёд…

Скажем так, всё прекрасное на ум приходило из литературы, остальное от болтовни коллег, часто мешающей сосредоточиться на чтении. Убить время помогали настольные игры, а вслед за ними и алкоголь. Сразу внесу ремарку! Это относиться далеко не ко всем, но как явление существует.

Найти собеседников по интересам за пределами цеха было сложно, разве что в курилке. Но и там в основном велись дискуссии на повседневные темы. Для того чтобы участвовать в таких разговорах, необязательно было дымить в пролётах между этажами.

Единственным плюсом пагубной привычки оставалось знакомство. В театре оперы и балета работает настолько много людей, что не все знают друг друга не то что по именам, но даже в лицо. Некоторые подразделения между собой вообще не пересекаются.

Оркестр у нас базировался на первом этаже, хор и солисты на втором, балет на третьем. Из сотни оркестрантов я лично знал только двух. С вокальной группой мы жили на одном этаже. Ну, а что касается балета, это вообще отдельная история.

Артисты хора напоминали пингвинов. Такие, весьма упитанные, в черных фраках, они кучковались в зеркальном фойе у служебного входа. Их тембры сливались в галдёж. Во всём театре хоровики были самые напыщенные и уступали своей наигранной деловитостью только оперным солистам. Артисты балета напротив, их внутренняя серьёзность пряталась за профессиональной лёгкостью и поставленной улыбкой. Музыканты всегда были чуть ближе к человеческим страстям, говоря иначе, ничего из себя не корчили.

Постановочная часть – это своего рода «Ноев ковчег», вобравший в себя каждой «твари по паре». Багаж профессий, обогативший отдел кадров, весьма разнообразен. Менеджеров и психологов можно было бы не вспоминать, этих очковтирателей хватает везде, а вот студента с кафедры космонавтики и гробовщика, для колорита, хочется упомянуть отдельно.

Работа в машинно-декорационном цехе была испытанием для студентов театрального института. После того как они заканчивали учёбу и становились артистами, им предстояло выстраивать отношения с монтёрами заново, а это было не так просто!

Тяжелее всего приходилось адаптироваться новеньким, тем, что по объявлению. Многие из них не понимали, как общаться с артистами, и начинали кривляться, задавать глупые вопросы.

В кулуарах действует негласное определение «театральный человек». Чётких критериев нет, кроме умения слишком не выделяться в обществе людей с неустойчивой психической организацией.

Первые дни в театре ничего не вызывали кроме скуки, некоторое время я вообще держался сам по себе. Иногда мне нравилось в одиночестве гулять по безлюдному фойе. От парадного входа к партеру вела мраморная лестница с колоннами и балюстрадами. Огромное старинное зеркало в пролёте чуточку искажало реальность. Оно, словно метафора, вовлекало зрителей, поднимающихся по лестнице, в первое главное действие – отражение. Театр даёт возможность увидеть со стороны свои достоинства и недостатки, красоту и убогость. Именно поэтому я оказался здесь.

III

Большая редкость увидеть в театре монтировщика с раннего утра, а тут уже который день подряд знаменитая четвёрка в своём бессменном составе выходила с инструментами на сцену. Когда ближе к обеду подтягивалась остальная группа, практически всё было заряжено к вечернему спектаклю.

Собранные декорации стояли по обеим сторонам кулис, оставалось только после репетиции расставить их на метки.

«Стахановцы» тем временем исчезали в неизвестном направлении. Через некоторое время, возвращаясь навеселе, отмечались у завмонта (начальника цеха) и уходили домой.

Решил он было отчитать их за нарушение составленного им расписания, но тут же получил отпор. Предводитель четвёрки (его за глаза называли Карл, в честь знаменитого Габсбурга) дал понять, что для него нет другой власти, кроме Кесаря, используя короткие, но довольно убедительные сентенции.

В коллективе по этому поводу претензий к Карлу и его команде не возникало, разве что только вопросы, откуда у них завелись деньги на выпивку? Дело в том, что его товарищи: Лёлик, Михалыч и Джон Бор – уже на вторые сутки после получки не могли себе позволить излишеств.

При очередном исчезновении великолепной четвёрки, под печальную мелодию гобоя, перерастающую в гул литавр, мы с Антоном обильно поливали растения, стоявшие на лакированном платяном шкафу.

Следует отметить, Антон прослыл самым интеллигентным в нашей команде (это было не совсем так). Всё дело в том, что он одинаково сдержанно вёл себя со всеми в беседе и не более того. Ко всему прочему Антон профессионально увлекался музыкой. Играл в ту пору на одних площадках со Шнуровым и Горшком, когда те ещё не обрели свою абсолютную всенародную популярность. Кстати, его группа записала с «Ленинградом» сингл «Гомики».

Но комнатные растения мы поливали не потому, что он был интеллигентным. Шкаф, который Карл вместе с Джоном Бором притащили откуда-то, не посоветовавшись с нами, отнимал много пространства в нашей вытянутой коморке. Вызывающим тоном были врезные замки. Все мы жили открыто, вещи хранились на вешалке при входе, а тут эти двое, что называется, оторвались от коллектива…

Просто взять и выбросить его никто не имел права, как и оставлять безнаказанным их самоуправство. Вот и насверлили мы с Антоном отверстий на поверхности лакированной древесно- стружечной плиты, поверх поставили горшки с растительностью и регулярно поливали не только землю, но и настил, чтобы он поскорее вздулся от влаги.

В ту пору в театре начали происходить чувствительные перемены. Предприимчивый армянин из оркестровой ямы поднялся на сцену с толстыми пачками денег в руках. Площадку начали сдавать в аренду звёздам эстрады, антрепризным театрам, а после и вообще мировым знаменитостям.

Министерство культуры начало выделять солидные гранты. Зашевелились режиссёры, художники и все, кто спешил оказаться у кормушки. В планах на будущий год уже было несколько грандиозных постановок.

Карл и его компания вот уже вторую неделю привлекали к себе внимание коллег. Если Карл, как предводитель, умел скрывать своё состояние и делал всё по- тихому, то Лёлик с Михалычем давали «а капеллу». Монтировочный цех находился напротив входа на сцену, и во время спектакля не раз прибегали помощники режиссёра, требуя тишины.

Состояние Джона Бора выдавали солнцезащитные очки, которые из-за светобоязни он никогда не снимал. Когда Бор перебирал, то они кренились на переносице относительно линии горизонта, когда крен достигал критичных отметок, обязательно начинался скандал.

Выперся как-то Бор на сцену высказать помощнику режиссёра свои претензии к руководству. Не выбирая выражений, он озвучил способы сексуальных наказаний, которые обещал применить к каждому, кто хоть раз проявил неуважение к нему.

Джон Бор увлёкся и для убедительности начал на ходу придумывать воспоминания о своём боевом пути воина- интернационалиста, для остроты назвав себя лейтенантом не той пехоты. Помреж, внимательно слушая, забыла выключить микрофон на пульте. Его миниатюры слышались всюду, где была установлена трансляция, включая дирекцию театра.

Монтировочный цех всегда с любопытством наблюдал за его импровизациями, периодически подливая масло в огонь. Получив необходимую порцию вдохновения, парни рисовали на стене злободневные карикатуры.

Стены вообще отражали все краски взаимоотношений в коллективе, прямо в глаза редко кто высказывался, но рисунки и надписи говорили обо всём и о каждом.

Всякий раз, становясь героем нового сюжета, раздосадованный Джон Бор угрожал коллегам сатисфакцией. На всякий случай в такие моменты он стоял на выходе. Эти сцены были настолько обыденными, что им не придавали значения даже художественные руководители, невольно слышавшие его драматический баритон.

Спустя некоторое время, для новой постановки потребовались металлические фермы, решили задействовать конструкции списанного спектакля. Завмонт с художником спустились в полуподвальное помещение, где они хранились, и обнаружили пропажу железа. Глядя на неприбранную стружку, он вспомнил, что конструкции были алюминиевые. Так открылась тайна финансового благополучия Карла и его команды. Предводитель свою вину так и не признал.

IV

Приехала к нам труппа финских гастролёров с оперой «Отелло». До начала спектакля, очевидно, не выбрав более подходящего места, ранее упомянутый предприимчивый армянин, держа в руках увесистую пачку долларов, производил расчёты напротив двери монтировочного цеха.

Зашёл завмонт и объявил, что на проведение нужно три человека.

– Сколько нам за это заплатят? – уточнил я.

– Не переводи международные отношения на деньги, – ответил он и обратился к коллективу. – Мы должны показать финнам наше гостеприимство.

– Бесплатно только в общественной бане показывают! – огрызнулся Карл.

– А что нужно делать? – поинтересовался Джон Бор.

– Тебе ничего, иди домой, – ответил завмонт.

– Но всё-таки? – с ехидной улыбкой спросил Карл.

– В первом акте, в самом начале, лечь за пандусом и покачать мачты, ничего сложного.

– Но пандус низкий, до антракта не уйти. Получается, что весь первый акт придётся на сцене лежать?

– Да, покачать мачты и потом затихариться, хотя бы до затемнения, если оно будет. Не знаю…

– Пиндосы! – громко выругался Граммофон, так одного из наших коллег прозвали за звучный голос.

– Пусть хоть поляну накроют, – поправив очки, рассудил Михалыч.

– На всех! – добавил Лёлик.

– Диатез не замучает пятую точку? – заголосил Граммофон.

– Пусть организаторы выделят деньги тем, кто будет работать на спектакле, – тихо предложил Женя.

– Они заранее решили задействовать нас.

Но чтобы сэкономить нарочно сообщили об этом уже по факту.

– Не думал, что финны такие жадные, – покачал головой Джон Бор.

– Это не финны, а наш начальник темнит или финансовые вопросы не умеет решать,

– надевая куртку, констатировал Карл. – Вы как хотите, а я ухожу!

– Хватит ныть! – взорвался завмонт. – Это распоряжение директора.

– Выслуживаешься? – с прищуром посмотрел на завмонта Карл. Не дождавшись ответа, он ушёл.

– Хрен с ним, я покачаю, – вызвался Граммофон.

– Не в этот раз, – улыбнулся завмонт. – Хватило того, что ты Караченцову кричал из-за кулис: Урий, Урий, приём…

В цехе раздался дикий гогот.

– Директор, говоришь? – переспросил я. – Ладно, давай…

– Нужны ещё двое!

Компанию мне составили два Дениса. Одному из них дали прозвище Дикий. Случайно оказавшись в какой-то забегаловке в кругу артистов, он почувствовал себя неловко от светских бесед и перевернул стол, после чего обрёл своё новое имя. Другой особо ничем, кроме постоянного хихиканья, не выделялся.

Мы вышли прогуляться и обсудить детали заговора. Минуя сквер, за широкой витриной булочной в глубине магазина увидели Лёлика и Джона Бора. Они не теряли времени и опередили нас у кассы. Приобретённый алкоголь был спрятан за поясами, оставалось припрятать его перед началом спектакля.

За несколько минут до начала наши уже предварительно накатившие тела легли под жаркие софиты. Открылся занавес, прибавился свет, и со лба потекли капли пота. Осветительные приборы были не только над нами, но и по бокам. От них больше всего тянулся жар.

В зале раздались бурные аплодисменты, вслед за ними приглушенное шуршание занавеса, секундное шарканье в оркестровой яме и бой литавр. Потом всё стихло, и, словно пчелиный рой, зазудели струнные инструменты: «Ту-ру-ту-ру-ту-ру-ту-ру…»

Итак, трагедия Шекспира «Отелло». Картина первая – Кипр, гавань, шторм, сопровождаемый грозой. Все ждут прибытия мавра Отелло, назначенного губернатором острова.

Мы потягиваем коньяк и невпопад о чём-то громко перешёптываемся. Стоя за кулисами, завмонт увидел нашу вакханалию и начал махать руками.

– Жир! – так называл его Дикий. – Тоже хочет выпить!

– Он ближе к тебе, – смеялся Денис, – скажи ему, пусть к нам ползёт.

– Что вы творите, дебилы? – шипел завмонт, хватаясь за голову.

Тревожная и в то же время торжественная музыка приглушала наши разговоры и подчёркивала жесты.

– Как дураки, тут лежим…

– Что?

– Пошли с Бором бухать, – покачивая мачту, ёрзал Дикий.

– Ааа… Давай для начала допьём, – возражал Денис.

– Теоретически, можно уйти по- пластунски…

– Не слышу!

– Кулису на себя подтяни, чтобы прострел закрыть! – прикрикнул я.

– Уроды, заткнитесь! – нервничал завмонт.

– Всё нормально, – на выдохе после глотка ответил Денис.

– Прорвём линию Маннергейма? – спросил Дикий.

– Какую? – не расслышал Денис.

Дикий махнул рукой, встав на карачки, пополз к кулисе.

Шторм продолжался, но мачты перестали качаться, и в свете софитов, камуфлированная в рабочий комбинезон, над пандусом поплыла задница Дикого.

– La fatale! – вышибло хмель из моей головы.

– За мной! – скомандовал Дикий.

– Ты куда пополз, недоумок? – побагровел завмонт.

Мы с Денисом зажали рты, чтобы наш смех не слышали зрители.

Дикий, добравшийся практически до края кулисы, уперевшись в ноги завмонта, развернулся и, расталкивая мачты, пополз в другую сторону. Мы с Денисом бились в конвульсиях от смеха. Поняв, что нам уже нечего терять, Дикого догнали ещё две «волны». С горловыми спазмами мы выбежали из-за кулис и закрылись в цехе.

Лёлик, по-детски улыбаясь, поинтересовался: – Вы, что там натворили?

– Сейчас Жир придёт перхотью трясти, – предупредил Дикий.

Раздался стук в дверь. Михалыч открыл и увидел перед собой финна, который до спектакля участвовал в дележе, за его спиной трясся завмонт.

– Mitā helvettiā annat itsesi tehdā?¹

– Итсеси? Михалыч, а что это такое он сказал? – напрягся Лёлик.

– По-нашему ругается…

– У нас за такие слова… Хе-хе… Можно и ответить, – прибавил Джон Бор.

Из-под стола Михалыч достал бутылку налил в стакан водку и протянул финну.

– Herzlich wellkommen in Russland!²

– Вы что творите, черти?! – прикрикнул завмонт.

Финн побагровел, с изумлением осмотрел исписанные стены цеха, топнул ногой и выбежал прочь.

Наш план сработал. После этого громкого скандала монтировщикам,  задействованным в арендные мероприятия, всё-таки стали платить. Мы, в свою очередь, продавали дирекции железную дисциплину. За несколько лет был лишь один сбой в договорённости, когда Бору что-то не заплатили, он на весь театр требовал денег. Китайцы, привезённые на балет «Лебединое озеро», смогли насладиться символом путча 1991 года во всех революционных оттенках.

¹ Какого чёрта вы себе позволяете?

² Добро пожаловать в Россию.

V

Когда после спектакля я оставался в опустевшем театре, у меня возникало ощущение нечеловеческого присутствия. Особенно когда на лифте спускался в подвал, в одно из хранилищ негабаритных декораций. Под тусклыми арочными сводами стояли вдоль стен бронзовые шандалы, фигуры статуй, накрытые тканью, надгробия балета «Жизель», с перекошенными крестами. Чёрные мешки с кулисами лежали в ряд на деревянных пряслах. В тёмном тупике хранилища всегда была приоткрыта дверь в соседнее помещение. Там хранились мягкие декорации от неходовых спектаклей, некоторым из них было более ста лет. От них веяло затхлостью. Мешки были подписаны, как-то я подсветил фонариком и увидел на тюке надпись «Фра-Дьяволо». Театральные кулуары мне напоминали фильм «Интервью с вампиром».

Все эти полуночные кошмары, исходя из моих наблюдений, порождали одну закономерность. Чем сложнее монтаж спектакля, тем быстрее его вычеркнут из репертуара и «похоронят» в подвале.

Монументальные декорации не любят даже актёры, потому что в лабиринтах ступеней, проводов, крепежей невидимых зрителям, и многого другого, они подвергаются опасности. Это понимают все, кроме художников. Я всегда говорил, что их ещё в студенчестве нужно загонять на двадцатиметровую высоту без страховки, чтобы они, ползая на галёрке, навалили полную и поняли, что монтировщик не циркач, а уж артист тем более.

Одним прекрасным летним утром к театру подъехало несколько фур, гружённых металлоломом. Приблизительно двадцать две тонны железа и вполовину меньше древесины. Весь этот хлам, состоящий из ригелей, стоек и перегородок, а также деревянных настилов, мы полдня поднимали на сцену. Глядя на эту свалку на планшете, Михалыч несколько раз поправил очки.

– Пойду-ко я беляшик скушаю, если вы не против? – обратился он к заведующей постановочной части.

После разгрузки мы всей командой валялись на смятых кулисах, лежащих вдоль штантентых рядов, и утирали потные лбы.

Был у нас такой забавный коллега по прозвищу Альф. Его так окрестили за длинный нос. Работал он у нас на полставки, на так называемом лёгком труде. Альф без конца жаловался на своё здоровье. Очень часто брал больничный, и, когда возвращался в ряды, на стенах монтировочного цеха сияли плакаты «Альф починен!». В профессиональные обязанности Альфа входило приносить и уносить инструменты.

В тот момент, когда монтировщики не могли сказать и слова, Альф расхаживал вокруг да около и жаловался на спину. Он повис на башне с софитами, немного подрыгал ногами и подтянулся около пятнадцати раз. Лёлик, потеряв дар речи, снял Альфа с перекладины, схватил его за шиворот и куда-то поволок. Заподозрив неладное, завмонт побежал спасать Альфа, а после отпаивал его валерьянкой, Лёлик сокрушался, обходя стороной слова из орфоэпического словаря.

В этот драматичный момент на сцене появился Михалыч, он еле стоял на ногах.

– Ты же сказал, что пойдёшь за беляшом? – удивилась заведующая.

– Беляшика не было, – ответил он, поправив оправу, – я мороженца покушал.

Гений художника превзошёл все наши ожидания. Конструкция, если её вообще можно назвать декорацией, представляла собой подобие строительных лесов пятнадцатиметровой высоты. В театре готовилась грандиозная постановка оперы Гектора Берлиоза «Троянцы».

Это романтическое произведение, словно Эверест, пыталось покорить множество режиссёров, но ввиду того что продолжительность оперы составляла более пяти часов, не всем это удавалось. Режиссёр нашего театра, очевидно, предположив, что зрители уже запаслись подгузниками, поверил в то, что именно он сможет покорить недосягаемую вершину.

Не знаю, как «Троянцы» завоёвывали мировые подмостки? В нашем случае реакция неподготовленных зрителей напоминала отрывок из фильма «Человек с бульвара капуцинов»: два оскорбления в один день – это слишком многовато. Мало того, что эту штуку повесили на стену, нас ещё заставляют смотреть на неё!

Здесь нужно сделать небольшое отступление, чтобы рассказать об устройстве сцены. Пол называется планшет. Под ним в нашем театре был трёхметровый трюм для хранения декораций и всякого барахла осветителей. Толщина планшета составляла не более десяти сантиметров бруса, плотно уложенного в ряд на швеллеры, пропущенные через бетонные опоры.

Замысел спектакля был идеален. На трёх первых этажах лесов должны были петь артисты хора, а на двух последних, очевидно, расшатывать леса балет. Ни один режиссёр и ни один художник никогда не советуются с монтировщиками. Напротив, придумают что-нибудь этакое, не соответствующее законам физики, и бегают потом озадаченные по сцене: «А давайте так лучше, если вот это переместить туда…».

Собрав конструкцию, мы обнаружили, что планшет начал проминаться, более того, стойки под настилами мотало в разные стороны. Как таковых фиксаторов не было, стяжками служили перила. Монтируя четвёртый ярус, у меня подкашивались ноги, на пятом я вовсе ползал на брюхе. Карл одной ногой стоял на декорации, другой на штанкете, не имевшем опоры. Когда я посмотрел на него, у меня закружилась голова. Моя ненависть к художнику теперь не знала границ.

– Ты бы хоть надел страховочный пояс, – обратился я к Карлу.

– Да на хер он мне нужен, – пыхтел Карл, удерживая одной ногой равновесие штанкета на пятнадцатиметровой высоте.

Спустившись вниз, после дюжины сердечных аритмий, я задал вопрос руководству, почему из-за каких-то авантюристов рискуют жизнью сотрудники? Внятный ответ я так и не получил.

Оценочные суждения вокруг театра очень многим, не относящимся к нему людям, не дают покоя. Они распускают слухи о том, что в театре много гомосексуалистов. Это не так. Они есть, но их очень мало, и они держаться особняком, а вот «пидорасов», которые хотят выехать за счёт других, на пальцах не пересчитаешь.

Вот если серьёзно задуматься! Вы слышали о случаях, когда на сцене погибали люди из-за того, что на них что-то упало или чем-то придавило? В таких ситуациях вина автоматически ложится на монтировщиков, а ведь это неправильно. Кандалы нужно примерять по цепочке, начиная с тех, кто всё это придумал и продвинул, заканчивая теми, кто это допустил. И это, поверьте мне, очень острый вопрос. Когда в картине нужен камин, зачем вокруг него строить стены каменного замка? Что, живописными кулисами не обойтись?!

Кстати, раз уж коснулся темы нестандартной ориентации, прекратите вникать в эту чушь. Неважно, кто перед вами, артист или музыкант – кто-то из них занимался спортом и имеет разряд, кто-то служил в морской пехоте, кто-то даже побывал на войне или просто вырос на улице с рогаткой и футбольным мячом. В театре много мужчин, которые могут дать сдачи!

Только устроившись к нам, решил как-то Дикий свернуть антенну на автомобиле дирижёра. Зачем, спросите вы? Потому что дикий! Тогда он не знал, что у дирижёра афганское прошлое. А когда узнал, то ходил по театру так, что даже мы его порой не замечали. Потом ему всё-таки пришлось очень старательно извиняться, к этому он приложил много усилий и в дальнейшем не рисковал более связываться с представителями богемы. Так, отвлеклись. Продолжим!

На декорацию артисты хора взбирались, как на Голгофу. Хоровиков было больше пятидесяти человек, под их ногами скрипели настилы, декорация ходила ходуном. Тем, кто оказался на третьем ярусе, было уже не до пения. Голосовые связки могли выдавить только панический бархатный стон. А меж тем, вслед за ними, балету предстояло подняться выше. Глядя снизу вверх, они покорно поднялись на четвёртый ярус и дружно спустились, заявив, что участвовать в этом не будут.

Первоначально на монтаж и демонтаж спектакля уходило две недели, в это время репертуар театра стоял, как памятник искусству, покрытый мхом. Я всё время показывал вышестоящему руководству, как под опорами проминался планшет, на что заведующая постановочной частью пожимала плечами – Ну а что я могу сделать? – говорила она.

Другая грандиозная постановка чуть не стоила жизни двум актёрам. По замыслу мы должны были поднять их на полусфере на трёхметровую высоту, но противовес штанкета потащил их под почти тридцатиметровый купол театра. Кое-как, на семи метрах, нам удалось остановить ход. Но, чтобы спустить их на землю, монтировщикам пришлось вскарабкаться по сетке рабица, разрезать её между галёрок и снять несколько грузов с калкаша. Держась одной рукой за сетку, завмонт снимал шестнадцатикилограммовый груз, другой рукой подавал плитки по цепочке остальным, находясь на опасной высоте. Я спросил у художника, делал ли кто-нибудь расчёты? Он пожал плечами.

В скором времени оба спектакля убрали из репертуара…

VI

Из всех, с кем мне довелось общаться в театре, самые притязательные – это заслуженные артисты. Однако иерархическая ступень в России во многом уступает Японии. Там артист получает не только титул, но и новое имя, подчёркивающее его статус. Мне довелось поработать на одной сцене с национальным достоянием Японии, солистом традиционного театра «Кабуки». О таких привилегиях, коими он обладал, наши артисты и мечтать не могли. За ним была абсолютная монархия. Звали его Накамура Гандзиро III.

Театр оперы и балета отличается от драматического тем, что заслуженные артисты ведут себя более высокомерно, словно они народные. Но в отличие от драматического театра, где актёры имеют всенародную известность, «народных» артистов театра оперы и балета мало кто знает.

Так, бывало, пройдёшь мимо, поздороваешься с заслуженным, он оглянется по сторонам с таким выражением лица, будто ему что-то почудилось, потом, скрипя шеей, повернётся, чуть кивнув головой, сдержано ответит на приветствие. Руки так и чесались дать подзатыльник.

Накамура Гандзиро III нанёс не только удар по самолюбию, но и по эстетике театра оперы и балета. То унижение, которое испытали представители высокого мирового искусства, превзошло все пакости монтировщиков за период существования нашего театра!

В день приезда труппы «Кабуки» у входа в служебное помещение сотрудников встречала вахтёр. Её поставили следить за тем, чтобы все, кто пересекает порог, снимали уличную обувь и далее шли босиком.

– У нас увеличили штат полотёров? – удивился я.

– Нет, японцы повсюду расстелили свои ковры, – ответила она.

«Ёперный театр!» – подумал я, увидев столпотворение японцев в традиционном кимоно. У хорового класса в позе лотоса сидели гримёры и причёсывали парики. Тонкими палочками они поднимали по волосинке над собой и укладывали их на парик безупречно ровными прядями. Тут же за спиной я услышал громогласное «Безобразие!!!»

Бабушка вахтёр, на которую раньше не обращали внимания, заставила заслуженного артиста снять обувь перед входом в храм искусства. С ненавистью глядя на японцев, он босыми ногами пробежал по ковру, качая надутым подбородком, и растворился в перекрёстке коридора.

В цехе сидел обескураженный Джон Бор. Дело в том, что его носки были не первой свежести, ещё, как назло, с дыркой на пятке. Миновав японцев, он испытал невероятное смущение, что в принципе для него было нехарактерно.

– Где все? – спросил его я.

– Ушли разгружать машину – ответил он.

– А ты почему не пошёл?

– Носки не выдали…

На погрузочной зоне я столкнулся с не менее забавной картиной. В России лишь один раз я видел в монтировочном цеху девушку, когда к нам приезжал московский театр. Да, если бы в нашем коллективе работала барышня? Finita la commedia! У самураев в штатном расписании нет ограничений по половым признакам, мешки таскали все, ну, кроме «императора».

Как правило, в театрах на выездах используют кофры, японцы же свалили всё в один мешок, который весил около полутонны. И таких было несколько. Хотел бы я увидеть, как они грузили это в самолёт! Облепив неподъёмный скарб, как муравьи, они тянули его всей оравой к грузовому лифту. Ич, ни, банзай!

Наши парни смотрели на них со стороны и удивлялись. Отдельное внимание было приковано к японкам, а точнее к их полусогнутым позам. Насладившись эстетикой японской эротики, мы всё-таки решили им помочь.

На ломаном английском мы попросили девушек отойти в сторону. К нам подбежал низкорослый бригадир и начал возмущаться. Неподалёку стоял переводчик, он помог нам установить контакт. Бригадир доказывал нам, что девушки получают за это деньги и мы не должны вмешиваться в их уклад. Мы же объяснили ему, что у нас берегут женщин и, коль скоро они в гостях, обязаны уважать и нашу культуру. Бригадир не стал спорить, мы поменялись с японками местами. Видели бы вы их растерянные, но счастливые взгляды. Сакура расцвела!

Вообще японцы – ребята нормальные. На крыльце, возле театра, им организовали курилку, я вышел на улицу и притёрся к делегации, мне было интересно пообщаться с ними. С одним из японцев мы заговорили на ломаном английском, начали о чём-то шутить. Я похлопал его по плечу, и ко мне тут же подлетела служба безопасности. Выяснилось, что это был какой-то министр, сопровождавший делегацию. Он дал знак охране, чтобы они не вмешивались в наш разговор. Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Несколько дней за кулисами монтировщики смеялись до икоты. Для нашего бестактного восприятия японский фольклор был очень забавным. Под аккомпанемент двух струн пел Накамура, это слышалось приблизительно так:

Ау-а-й ю-йа-уию-йа-уи

Си-ши-щи-на уй-куй…

Всеобщее веселье дополняло то, что женские роли в театре Кабуки исполняют мужчины, и Накамура Гандзиро III всегда был главной героиней романа.

Пока мы заливались за кулисами, у других сотрудников театра был траур. Вот уже второй день в храме искусства они ходили босиком. Спокойнее всего к этому относились артисты балета, для остальных это была червоточина. Монтировщики не были исключением, Все ждали какого-то чуда и вот на третий день совершилось!

Как обычно, облепив со всех сторон стол, мы по очереди играли в нарды. В какой-то момент заприметили Карла, идущего в театр. Интуиция подсказывала, что Габсбург не подведёт. И вот за дверью раздался дикий ор. Мы выбежали на шум.

Карл стал инициатором международного скандала. Он отказался снимать обувь и прошёлся по коврам, оставив за собой грязные следы. Его окружило руководство нашего театра и японской делегации. Директор сделал ему выговор, на что Карл послал его туда, куда не пробиваются лучи восходящего солнца.

Японцы благоволили храброму самураю. Характерным русским жестом кто-то из руководства «Кабуки» поднял руку кверху и резко опустил. Тем самым дав понять, что инцидент исчерпан. Тут же все в театре обулись. Последний день гастролей оставил русский след на бесценных коврах.

В эти дни произошёл один эксцесс, за который я очень долго переживал. Японцы всё время ходили в своих традиционных тапках, которые мы называем сланцами, и носках, с вырезом под большой палец на липучках. Собрав пожитки, они побросали тапки и носки в огромный бак на сцене.

Прощаясь, мы встали друг напротив друга. Обменивались любезностями и сувенирами: мы им водку, они нам тапки в полиэтиленовой упаковке, брелоки и футболки. В момент торжественных речей, не дождавшись вручения подарков, Михалыч и Джон Бор с головой нырнули в мусорный бак. Толкаясь, они набрали охапку всего, что могли унести, и убежали с добычей в монтировочный цех. Я не имел к этому никакого отношения, но мне было очень стыдно, всё-таки сотрудники театра!

VII

Во взаимоотношениях монтёров с театром есть один недостаток: женщины всегда просят помочь, когда нужна грубая мужская сила. Остальные сотрудники начинают относится к этому как к должному и наглеют невероятно. Это, конечно же, всегда заканчивается каким- нибудь полускандалом, а один раз был вообще из ряда вон выходящий случай.

Оборзевшие бутафоры оставили с двадцаток стульев на сцене и наказали нам их убрать. Мы предупредили, что за такое хамство они будут жестоко наказаны. Однако бутафоры не предали этому никакого значения и молча ушли со сцены.

Мы посовещались и направили к ним парламентёра. Тот популярным языком объяснил, что, если сейчас они не уберут стулья и не освободят нам сцену для монтировки, их стулья превратятся в щепки. Парламентёр вернулся ни с чем – утилизируем!

Мы не поленились и все эти стулья подняли на самую высокую галёрку, после чего, перекрыв все выходы на сцену, начали их сбрасывать на планшет. Я думаю, что такого вандализма не видел ни один театр. Реквизит разлетелся в щепки, а то, что уцелело, было добито ногами, руками и штанкетными грузами.

Самое страшное, что происходило до этого с бутафорами, были поеденные бублики, приобретённые для спектакля. Да, предшествующие монтировщики таскали сухари на закуску. Реквизиторы были вынуждены покрыть всё съедобное лаком. В нашей ситуации припарки уже бы не помогли.

После этого они с нами очень долго не разговаривали, как ни странно, за порчу реквизита нам тоже ничего не было, поскольку не мы несли за него материальную ответственность, а они. Более бутафоры нас ни о чём не просили.

Не подумайте, что только монтировщики способны на безрассудные поступки. Про любовные треугольники рассказывать не буду. А пьяные все дураки…

Однажды, после спектакля, я провёл время в компании с Диким и артистом хора. Это было незабываемо, доложу я вам. Как и водится, вначале всё было предельно культурно. Мы общались, смеялись, вспоминали курьёзные моменты в работе. В какой-то момент напиток подогрел настроение и развязал хоровику язык. Артист начал фантазировать о своей принадлежности к Тамбовской ОПГ. Дикого это очень сильно задело. До театра он работал постовым милиционером, на службе Дикий перестарался и был уволен по статье. С таким клеймом его могли принять только в постановочную группу и то сугубо по знакомству.

В общем, слово за слово, между ними началась драка. Мне удалось их разнять, на следующий день обоим было стыдно. А больше всего артисту, как весьма интеллигентному человеку, показавшему себя обычной шпаной. И таких случаев было предостаточно.

Ну что я всё о пьянке. Театр – это, прежде всего, красота. Все следят за своим внешним видом. Особенно балет. Несколько месяцев я был рабочим костюмерного цеха. Мужские костюмы я подкатывал к гримёркам и оставлял у дверей, а вот в женские гримёрки я наглейшим образом вламывался без стука. Раздетые актрисы ругались, но потом привыкли. В тот момент, когда я начал испытывать к ним равнодушие, быстро с этим завязал, чтобы не перейти на селективные ингибиторы.

Чем больше работаешь, тем больше приедается хождение полураздетых актрис, чего не скажешь, например, о студентах. Однажды на сдаче экзаменов болеро обнимая в танце девчонок возбудился, но вёл себя как настоящий артист – не останавливался. На это зрелище собралось много женщин, все они хихикали. Мужская сила помогла ему сдать экзамен. Но из всего того, чему я был свидетелем, самое большое впечатление на меня произвела балерина с третьим размером груди. На репетиции в Петергофе она размашистыми прыжками спускалась по ступеням Большого каскада в обтягивающей футболке. В тот момент даже видавшие виды худруки не удержались от…

VIII

Лучше и не придумаешь, чем в шесть утра назначить отправление автобуса. Я был пунктуален и прибыл ровно перед отбытием. На меня злился завмонт, я сверился с часами, молча зашёл в автобус. Успел!

Вчера с ребятами из музыкально- драматического театра мы обмывали мой загранпаспорт, теперь мне было не до скандалов. Но Карл без этого не мог, он пытался затолкнуть в багажные отделения свой велосипед. Непонятно, зачем ему вообще он понадобился, но расставаться с ним Карл не собирался. В связи с этим труппа курила у автобусов ещё пятнадцать минут.

Это была последняя поездка с театром оперы и балета, в этот момент я уже уволился и перешёл в другой. На новом месте мне нравилось больше, в первую очередь зарплата в пять раз была выше. Коллектив тоже кардинально отличался, мои новые коллеги зарабатывали дополнительно на съёмочных площадках, а также в театрально-декорационных мастерских. Каждый день, после работы, мы с ними носились по клубам и ресторанам, денег хватало на всё. Отпустив меня на гастроли в Финляндию, они напичкали меня валютой и списками, у меня сложилось впечатление, что я еду за покупками.

Автобус тронулся, мы устремились навстречу новым приключениям. Я смотрел в окно. Проезжая безлюдные улицы, я поймал себя на мысли, что впервые оценил монументальность Эрмитажа.

– Раньше всё было по-другому, – заговорил со мной Карл.

– Что ты имеешь в виду? – уточнил у него я.

– В восьмидесятых годах нам очень хорошо оплачивали гастроли. Суточных мне хватало на то, чтобы в Москве поставить на сцене декорации, поехать на такси в аэропорт, взять билет в Сочи, искупаться в море и вернуться обратно.

– Да, неплохо. Ваше поколение настолько добросовестно шиковало, что нашему ничего не осталось.

– Я знаю, что за глаза вы надо мной посмеиваетесь. Только, видишь, в чём дело, в глаза-то вы мне ничего сказать не можете. Я тёртый калач, а вы ещё мальчишки.

– Коллектив забавляет то, как ты всех посылаешь на три буквы, – ответил я.

Карл улыбнулся.

– А как ещё разговаривать с тупорылыми? Раньше артисты из себя ничего не строили, вели себя как нормальные интеллигентные люди. А что сейчас с ними происходит? Извращенцы, да и только. Скоро по сцене, как в бане, голые будут бегать. Попомни моё слово!

– Ну не все же?

– А я не всех ругаю. С талантом мне приятно побеседовать. Думаешь, если артист учит роли, он становится умнее? Нет. У тебя же не прибавиться ума, если зазубришь наизусть песенку семерых козлят. А что касается руководства, ты знаешь, раньше, возвращаясь из заграничной поездки, монтировщик мог позволить себе купить подержанный автомобиль. А сейчас у нас суточные двадцать евро, ты сам-то как думаешь, это нормально?

– Мог бы и не ехать, – улыбнулся я.

– Да, захотел сменить обстановку…

– Я понимаю, о чём ты хочешь мне сказать. Помнишь, к нам приезжал грузинский театр?

– Имени Шота Руставели, я и до этого работал с ними, – ответил Карл.

– Когда на сцене была направка света, в зале сидел, как мне показалось, их осветитель. Я сел рядом, мы разговорились с ним, а когда познакомились, выяснилось, что это был Роберт Стуруа. Я шесть лет отбарабанил в театре и ни разу так свободно не общался с нашими режиссёрами. А тут, всемирно известный человек, абсолютно не заносчивый…

– Поэтому и всемирно известный, – перебил меня Карл, – наши-то хищники, им надо урвать. А наглые! Помнишь, прибегал к нам «товарищ», за бутылку на репетицию просил нарядить сцену как на генеральный прогон?

– Михалыч тогда за две договорился, а мы отказались помогать, – вспомнил я.

– Вот, я тебе об этом и говорю. Один придурок предлагает, а другой соглашается. Артисты балета, сидящие рядом с нами, внимательно слушали Карла, переглядывались между собой и хихикали.

– Смешно, да? Вам посмеяться можно, благодаря балету по миру путешествуем. А с нашей оперой далеко не уедешь. Вот пример, у нашей бывшей директрисы, пока она на должности была, муж во всех спектаклях был солистом. Её убрали, и солист поменялся. На том стоим. И будем стоять. Птицу сразу видно по полёту, а если знаешь, что рано или поздно вылетит, так чего ждать. Сразу надо на три буквы посылать. Пусть себе летит.