Читать онлайн Рюкзак рассказов бесплатно

Босоножка

– Это всё из-за твоего увлечения астрономией! Она снова начинает убегать из дома, мечтать о всяких глупостях и чудесах! А вчера привела в дом – босячку!

Дайрада слышала, как тяжело вздохнул отец: он любил свою жену, любил дочь, но и науку о звёздах тоже любил…

Девочка, запертая в своей комнате, слышала, как мать снова упрекает отца. Она сидела и понимала: чем старше становится, тем больше доставляет всем проблем. Но поделать с собой ничего не могла.

Ей вчера удалось стащить у служанки катушку ниток с иголкой… теперь девочка сидела на полу, скрестив ноги, и шила себе куклу. Именно потому, что это было строжайше запрещено.

Она уже дошивала маленькое кукольное платьице и примеряла его на тряпичную девичью фигурку, как в комнату, громко стуча каблуками, вошла королева, а за ней король.

Дайрада не успела спрятать ничего под подол, и, к её великому негодованию, мать выдернула у неё из рук тоненькое кукольное тельце. Все труды пошли прахом: платье из золотой парчи, так чудесно сидевшее на тряпичной принцессе, разошлось по швам, фигурка выпала на блестящий паркет и покатилась к окну.

– Нет! Папа, нет! Отдай!

Но король бесстрастно подобрал игрушку и сунуло с себе в карман. Парчовое платье было тут же порвано королевой и брошено в пылающий камин. В назидание.

Королева вышла, король – следом за ней. И запер дверь на ключ.

– Зачем!? Ведь я сделала её сама! Если в полдень оставить её среди цветочных часов, то…

Дверь приоткрылась.

– Тебе надо думать о том, как сохранить своими руками королевство, а не сшить кукол. Это всё, что от тебя требуется, – сухо сказала королева в приоткрывшуюся дверь.

И со щелчком её захлопнула.

Дайрада отвернулась, чтобы сквозь замочную скважину никто не увидел, как слёзы негодования и гнева льются по её щекам.

Никто не должен знать, что она тоже умеет плакать.

Через несколько часов дверь открылась. Появилась служанка с фарфоровым тазом для умывания, сопровождаемая королевой.

На щеке девушки алели красные полосы.

– Сейчас сюда придёт доктор. Учёный. Он расскажет тебе о том, какие ужасы можно подцепить, если водиться с бедняками, – процедила королева. – Умывайся!

– Но моя Наттель хорошая! – горячо вскрикнула юная принцесса. На миг ей показалось, что служанка улыбнулась. Но, наверное, просто игра воды… – Ты знаешь, какие красивые у неё глаза? Как небо – синие! А густые каштановые волосы, совсем, как у меня…

– Твои волосы, к счастью, чёрные, и вьются. Постарайся подольше сохранить их – блохам такие могут понравиться! – голос королевы превратился в свистящую ледяную вьюгу.

– Н-но…

Тут дверь открылась, и в ближайшие два часа принцесса старалась не умереть со скуки. Она думала о своём, пока полный, лысоватый доктор самозабвенно вещал о разных болезнях и открытиях в мире медицины.

Он настолько любил слушать свой голос в этих покоях, что не заметил, как вошла королева, с торжествующей улыбкой на лице. Она искренне полагала, что такие лекции будут дочери только на пользу.

* * *

Сколько она помнила себя – танец был её жизнью. Она всегда умела танцевать, словно с рождения боги благословили её этим даром.

Это было одно из её любимых занятий – танцевать босиком на траве, выдумывая новые фигуры, представляя, как рядом звучит в ещё спящих цветах тихая музыка.

Она представляла, что кружится в хороводе с нимфами, плещется в компании серебристых русалок, порхает в вальсе с прекрасным юношей, которого видела вчера на золотой лошади верхом… а иногда ей казалось, что этот танец – последняя, никому не известная жертва.

Но плясать ей удавалось не всегда. В полуденный зной ей приходилось нести с рынка тяжёлую корзинку с покупками, тогда она приплясывала и представляла, что корзинка – ручной барсук, с которым можно поболтать в долгом пути. Или же танцевала при свете луны, когда вся работа по вышивке за день была переделана.

С рассветом она садилась за пяльцы и представляла, что иголка и нитка, рука об руку, проходят вместе по ткани жизни и оставляют свой неповторимый узор.

Вышивание становилось настоящим приключением, где шаг за шагом менялась картина, раскрываясь всё больше и больше.

Один неверный шаг мог всё испортить. Один точный шажок стоил тысячу, что складывались до него в правильный, ровный узор.

Однажды, в час серого угрюмого тумана, который напоминал серую заброшенную нечёсаную собаку, чья шерсть клоками лезет по всем заборам, в этот ранний угрюмый час, Наттель выходила из дома заказчицы.

Она отдала все кружева и вышивку, а женщина, в полном восторге заказала ещё столько же.

Кругом почти ничего не было видно. На расстоянии вытянутой руки с трудом можно было рассмотреть кто перед тобой: человек или столб. Наттель полагала, что быстро сумеет найти свой дом. Но вместо этого вошла в чужую калитку с чёрного хода и, уткнувшись плечом в незнакомое дерево, отпрянула назад, чтобы убежать поскорее, пока не приняли за воровку.

В этот момент, совсем рядом, но не замечая её, прошёл мимо прекрасный зеленоглазый юноша, тот самый, что ездил недавно по улицам на золотом жеребце.

В его курчавых жёстких волосах матово блестели капли тумана. Казалось, на этих светло-лунных волосах, спускающихся ниже лопаток, лежал весь жемчуг рек.

Юноша бродил по саду из стороны в сторону, пытаясь что-то записать в свой блокнот. У него это не удавалось. С каждой строчкой он всё сильнее поджимал губы, качал головой и начинал переписывать слова, вырвав исчёрканный острыми ломкими буквами листок бумаги.

Один такой скомканный листок ударил Наттель по носу, и она машинально поймала бумажный комок.

Дальше ничего разобрать было нельзя. Длинная синяя клякса съела все строчки. Видимо, те самые, что рассердили поэта в богатом камзоле.

Наттель, дрожа, постаралась как можно скорее и незаметнее пробраться к выходу. Одежда её напиталась туманом и прилипла к ногам, издавая глухой шелест.

– Стой! Как твоё имя! – вскрикнул юноша, схватив Наттель за плечо. Очевидно, принял её за одну из служанок, которые собирали для королевы росу с роз в такой ранний час.

Он был гостем королевской резиденции и не знал здесь почти ничего.

У Наттель душа ушла в пятки. Она почувствовала, что не сможет уже убежать. Шерстяная ткань юбок намокла слишком сильно от густой травы. Ей раньше часто приходилось стремглав бросаться прочь, подбирая юбки, припрыгивать через забор не хуже любого мальчишки.

Однажды, в детстве, когда её увидели танцующей с большой деревянной куклой в зимнем лесу, дети со смехом забросали её ледышками. А потом рассказали взрослым.

С той поры ей часто приходилось убегать прочь… Многие деревенские жители считали её колдуньей.

И теперь, когда менялась погода, или, как сейчас, было слишком сыро, шрам между лопаток от острого глиняного черепка противно ныл.

– Ну не бойся. Скажи – как тебя зовут? – повторил принц.

– Адель, – пролепетала девушка одними губами. Она ни за что не хотела, чтобы Поэт, узнал её настоящее имя, а тем более её историю.

– О, ну а я, как ты знаешь, Эрлад, принц Западных островов. Мне не спалось. Я вышел в сад и решил написать стихи о чуде.

Было видно, что он всё ещё размышляет о стихотворении и оттого выражается немного задумчиво и странно.

– Я здесь увидел самое прекрасное создание на Земле! Будь моим другом и помоги написать мне он Ней!

Туман медленно таял, рассеивался и Наттель, к своему ужасу, увидела очертания королевского сада. Даже сейчас она не представляла, что сад настолько огромен и величественен.

Рассказывали, что с высоты птичьего полёта он выглядел точь-в-точь как маленькая копия той страны, где они жили. Наттель видела карту Мира на стене, в доме у одного почтенного доктора медицины, чьей жене приходила помогать по хозяйству. Тот доктор был помешан на микробах, но, развлечения ради, выучил девушку писать и считать. И Наттель помогала ему выписывать статьи о жутких болезнях из больших ветхих книг, которых в доме было великое множество.

Именно от этого учёного она узнала, как выглядит королевский сад.

В середине сада, где на карте располагалась столица, стоял древний замок, который по преданиям, невозможно было разрушить.

Наттель вздрогнула, услышав шаги. Навстречу принцу летела грозная фигура, облачённая во всё чёрное. Испуганно отпрянула в кусты. Приготовилась удирать, но её заметили.

Это была молодая королева, почти одного с ней возраста. Губы сжались в красную тонкую нитку, а глаза гневно сверкали.

– Кто посмел прятаться в моём саду, который посадил ещё мой прадед!? Кто осмелился войти в сад без королевского дозволения!? – голос её был холоднее, чем у матери, твёрже, чем у отца, но звонце, чем у самого заливистого соловья королевства.

Больше Наттель ничего не слышала. Она стрелой улетала прочь, подобрав полы холодного мокрого платья. Жар от бега согревал её, в груди кололо острыми иглами. Она бежала, что есть духу, к Старой горе, на одном из уступов которой она встречала самые грустные рассветы.

* * *

По оставленным в мокрой земле следам и оброненной корзинке королевские сыщики быстро отыскали дом белошвейки, но, так как она ничего не украла из Сада, а запрет на приближение к королевскому саду был отменён в честь свадьбы Дайрады и Эрлада, белошвейке ничего не смогли предъявить. У сыщиков были другие заботы.

Впрочем, он ней вскоре вспомнили.

Наттель никак не могла расстаться с образом зеленоглазого принца и хотела вернуть ему измятый листок со стихотворением. Она тщательно разглаживала тонкими пальцами каждую бумажную складочку и несколько раз прошлась по листку утюгом. Она выпрямила листок, как обычно разглаживала и любовалась своими кружевами, прежде, чем отдать их требовательным заказчицам.

Принцесса захотела увидеть дерзкую белошвейку на Торжестве. Всем было известно, как кружевница искусна в танцах. Ходили даже слухи, будто бы кто-то из эльфов был в её родне. Впрочем, в эту сказку никто уже не верил, а потешаться любили все. Но некоторые девочки до сих пор клали на Цветочные часы самодельных кукол с записками о своих мечтах.

Наттель стояла перед сверкающим залом, в котором отражалась вся комната, полная свечей, дорогих тканей, резной мебели и всевозможных мыслимых и немыслимых цветов.

Костюм, который сшили для девушки королевские портные, ей очень шёл. Сидел, как влитой, словно вторая кожа.

Но в том, который Наттель хотела сшить себе сама, она бы чувствовала себя гораздо лучше, увереннее и свободнее.

Впрочем, молодая королева распорядилась, чтобы даже приглашённые гости были одеты в особые, поданные им наряды. Спорить с королевой Континента не решался никто.

Наттель стояла у дверей Зала Торжеств и ждала, когда её позовут.

Она вспоминала те дни, когда с удовольствием ходила с юной принцессой по саду, угощалась чудесными плодами с упругих веток, а иногда, когда очень везло – были и пирожные, стащенные её высочеством с королевской кухни.

Тогда, в детстве, всё было таким простым и понятным. Надо было лишь умело прятаться от взрослых. И вовремя убегать.

Но всё изменилось…

Наттель не ждала, что почти через восемь лет принцесса узнает её. Но, увидев неделю назад этот взгляд, в королевском саду, увидев эту величественную и гордую походку, полную гнева и ужаса… увидев всё это, Наттель обречённо вздохнула, и поняла, что её ждёт.

“Наттель! Белошвейка!” – услышала она голос распорядителя. Неужели пора? Неужели – всё?

Но торжественная музыка молчала, не оповещая, что входит новый увеселитель. Значит, просто разговоры, решила Наттель.

“…принц желает писать с неё портрет…”

“Не мудрено: она так красива, словно эльфийка в Древнем лесу…”

“Тсс-с-с-с! Тише вы!”

“…всё время о ней и твердит!”

“…хотят пригласить после танца…”

“…зачем её Величество ходили к тому учёному в год, когда…”

“…велели постелить красный ковёр зачем-то”

“Принц всегда увлекался живописью и астрологией”

“Скоро позовут! Как интере-е-сно!”

Пробасили медные трубы и церемониймейстер огласил её имя, словно Наттель была новым, поистине экзотическим блюдом.

Посреди Зала был разложен яркий, словно рубиновый, ковёр. Его цвет затмевал даже алые губы королевы на Высочайшем троне. Затмевал румянец принца. Затмевал ослепительный блеск драгоценных яхонтов, похожих на огромные вишни, вставленные в королевскую корону.

Краски, цвета, голоса, запахи… всё смещалось в один крутящийся круг, подобный гигантской карусели. Всё звенело, вертелось и плыло перед глазами. Но Наттель сделал шаг вперёд. К трону. Ещё шаг. К королевской чете.

Реверанс. Улыбка принца. Сердце колотится бешено, словно хочет проломить рёбра.

Робкая улыбка. Перед глазами плывёт мир, но уже не так сильно.

Танец!

Это будет самый прекрасный и искренний танец “босоножки” – туфли всегда мешали ей чувствовать ритм.

Она вспорхнула на постланный специально для неё ковёр и начала кружиться. Медленно. Быстрее. Ещё быстрее. Словно ветер поднял её и понёс, лаская и поддерживая в немом вихре танца.

Она кружилась и порхала. Взмывала вверх и падала подраненной птицей. Взлетала, как пушинка, к самому потолку и опадала, изящно взмахивая тонкими кистями почти прозрачных эльфийских рук.

Наттель приближалась к центру ковра.

Вдруг острая боль пронзила её ступню. Вторую. Девушка вскрикнула, но скрипки вторили ей, и заглушили её голос.

Взглянув вниз, она заметила капельки крови на босых ногах. Почувствовала, как медленно, капля по капле, утекают из неё силы и жизнь. Ноги начали ощущать неестественный холод.

Она бросила пронзительный взгляд в сторону королевы Дайрады – на губах её блистала торжествующая улыбка. Значит, узнала тогда… Её величество даже пропустила восхищённый, пылающий взгляд Эрлада, который не сводил восторженного взгляда с чудесного танца белошвейки.

Обе королевских особы, не отвлекаясь, смотрели на танец. Последний танец “босоножки Наттель”.

Но каждый видел своё.

“Это будет мой танец для тех, кто когда-то ценил и восхищался им на полях, по дороге домой с пыльного рынка, для детей, которые всё ещё верят в эльфийский народ и несут тонконогих кукол в цветники…” – решила Наттель. – “Мой прощальный подарок для тех, кто всегда был рядом. Для тех, кто смеет мечтать!”

Она закружилась под яркую, трепещущую музыку, вкладывая в танец последние силы, последние светлые чувства, всю переполнявшую её любовь и счастье. Любовь к тем, кто подолгу могу любоваться звёздами.

Она хотела запомнить невероятный восторг и восхищение на лицах зрителей. Им будет о чём рассказывать у себя дома по вечерам!

Кровь со ступней слизывал толстый ворс красного ковра, искусно пропитанный ядом.

“Жаль, что они увидят это лишь один раз. Но и мне не удалось бы повторить лучше. Это будет мой прощальный подарок всем тем, кто любит мечтать и смотреть на звёзды!”

Острые крошки стекла слизали всю кожу, а ковёр поглотил без остатка багровые капли.

Яд беспрепятственно пропитал тонкие ножки плясуньи и, наконец, добрался до её сердца. В тот миг, когда она, завершив танец, обернулась с улыбкой к той, с кем когда-то делили пирожные в королевском Саду.

Падая на ковёр, она вдруг увидела, как придворные утирают слёзы шёлковыми платками со своих глаз.

Она не слышал взрыва аплодисментов, радостных криков “Браво!” и “Бис!”. Слух Наттель уловил голос той, с кем часто играли они в королевском Саду: “Она всегда обожала танцы… Её можно было привлечь лишь одним – позволить плясать босиком!”

Наттель показалось, что где-то разбилось с пронзительным хрустальным звоном. И ей показалось, что так разлетелось на осколки её сердце.

* * *

…Холод медленно проникал в губы и в гортань, мороз превратился в тягучий напиток, чтобы потушить пламя пожара от терпкого рубинового яда.

Наттель попыталась вздохнуть и её легкие приятно обожгло холодом. Она почти видела синий цвет, заливающий всё её существо.

Следующий вздох заставил её закашляться. Девушка открыла глаза и – упала.

Комната, где её заботливо укрыли толстым пледом, напоминала чердачную библиотеку, где среди старых книг стояли колбы, пробирки, чаши, пылились одни инструменты алхимика и ярко поблёскивали другие.

Наттель перевела дух.

Кушетка, с которой она упала, была покрыта толстым пухом. Протянув руку, девушка ощутила холод. Это был снег… но не таял он на ладони.

Снег покрывал кушетку, словно глазурь – сахарный пряник. В комнате ощущалось морозное дыхание, но не сковывающий лютый холод, который бывал по зиме, и заставлял селян сидеть по домам, мечтая о лишней вязанке дров…

Девушка попыталась сесть на тёмно-синем прозрачном полу, который покрывал всё тот же волшебный снег, словно белый уютный ковёр… по привычке стянула тёплый плед, и закуталась. Ничего. Холод не приносил ей боль. Только покой.

В глазах потемнело. Голова закружилась.

– Это всё от яда, – услышала Наттель чей-то голос. – Скоро пройдёт…

…и почувствовала, как её погружают в нечто холодное и мягкое, будто в снеговую ванну, наполненную до краёв мягким мятным мороженым.

“Так и есть. Так и есть. Спи!…”

Снова полился холод, прогоняя ядовитое пламя зелья, разлитого на красном ковре, средь острых осколков стекла. Жар уходил, унося боль. Мышцы и кости перестали молить о пощаде и смерти.

Наттель снова открыла глаза.

Сначала она увидела тёмно-фиолетовое пламя. Но потом оказалось, что это были чьи-то глаза. На неё смотрел – человек?

Скорее он был похож на ледяного великана, о которых рассказывала бабушка. Но его фиолетовые глаза, длинные белые волосы, острый нос на прямоугольном лице, придавали какое-то странное благородство и стать…

Но, если долго смотреть в эти глаза, начинало казаться, что он не просто человек – Стихия!

– Ты уже умирала, когда Освальд принёс тебя, – голос был гулкий и густой, словно взбитые сливки. Услышав своё имя, к девушке подошёл огромный белый волк и лизнул её в пылающую щёку. Покой разлился по телу. Будто ледяной ветер остудил лицо в жаркий день.

– Мы выходили тебя, – продолжал великан. – Изгнали яд из тела и души. Но обратно тебе нельзя. В мире людей ты растворишься и, если сумеешь хоть частью снега вернуться сюда, то снова возродишься – но через Боль. – голос Великана завораживал и баюкал. Хотелось раствориться в этих умиротворяющих звуках. Но какая-то часть её души помнила, что раньше этот голос пугал её, звуки вселяли ужас и бессилие, тоску и горечь, но вместе с тем – какой-то жуткий восторг, словно она видела десятибалльный шторм, накрывающий с головой.

Наттель медленно поднялась на ноги. И, опираясь на мощную руку неизвестно спасителя, вышла медленно из синей хижины.

Вокруг, куда хватало глаз, лежал снег. Целые долины пушистого свежего снега, подкрашенного золотой солнечной карамелью.

Надо всем этим возвышалась Гора, больше похожая на древнюю неприступную крепость из легенд. На мощном уступе горы и находилась Ледяная хижина, в которой, как говорила бабушка, жили Буран и Вихрь, выдувающие снега на землю, когда наступала Зима.

Легенды гласили, что Буран с Вихрем часто летали над полями, лесами и жильём, укрывая от морозов всё живое толстым снежным одеялом. Но не умели танцевать они с Ветром. Буран лишь носился по просторам, а вихрь хвостом заметал их следы.

– Научи танцевать нас, Метель! – провыл белоснежный волк.

Наттель кивнула и обхватила руками его мощную мохнатую шею. Уткнулась в длинную шерсть, остро пахнущую мятой и ветром.

По шерсти Волка Снегов прокатились из глаз девушки крупные мёрзлые градины…

* * *

До этого времени, говорят, не знали люди, что такое град, что такое метели с их гибкими страстными танцами, а Мороз не рисовал ещё на окнах пионы и кружева – только листву. Вышивать и ткать кружево научила его Босоножка Наттель.

Иногда ночью, в метель, можно услышать плач женщины. Голос иногда стучит снегом в окна и спрашивает: “Почему…?”. Но принца с королевой давно нет на белом свете.

Остались только Старая гора и – Дом на её вершине.

В доме Метель учит Мороз плести тонкие кружева. Иногда она гладит по мохнатой шерсти Снежного Волка и тогда идёт снег. А Освальд-Буран зорко следит за тем, чтобы земля была ровно и густо укутана снегом.

И лишь иногда Метель танцует дивный по своей природе и страшный по силе и красоте танец, как будто в последний раз.

Рождественский кофе

“…Это не конфеты в коробочке: просто так не достанешь из жестянки… надо сначала вырастить тростник, собрать урожай, размочалить… и только потом из белых крох плавить сладкую карамель…”

На этом размышления Дарьи прервались. Она вновь медленно выдохнула тёплый воздух на озябшие пальцы. Улыбнулась. Облачко пара изо рта показалось не уютным и тёплым, а колким, словно тяжёло вздыхала сама Снежная Королева. Нет, она точно не снежная владычица сугробов – просто обыкновенная девочка в тёплом мальчишеском полушубке. Мечтатель. Один раз довелось сыграть в школьном спектакле главную роль…

Сегодня она с обеда успела обойти все магазины в окраине, машинально потирая локоть, зашибленный на горке. Интересно, там ещё кто-то катается сейчас, в густеющих сумерках?

У Дарьи было очень важное дело… да и ещё игрушку на ёлку надо купить… Вот мама удивится! Раз говорила, что не рассчитывала удачу в старом году.

Девочка представляла себе, что заходит в привычные магазины впервые, как храбрый полярник, преодолевший мороз и метель: снег настолько запорошил мягкими белыми хлопьями все следы, что казалось, ни разу ещё не ступал ботинок на порог сияющего гирляндами магазина. Маленькие следы остроносых ботиночек тут же засыпало снегом, особенно тщательно снежинки укладывались в скошенный квадратик каблучка… Снежинка за снежинкой. След за следом…

Девочка смеялась, глядя на своё отражение в тёплой оранжевой витрине: кудряшки, полные снежных маленьких шапочек, весело пружинили на ветру. Если прищуриться, можно было поверить, что волосы на самом деле белые, как у той самой Снежной королевы.

Зачесался нос. Даша чихнула. И волосы уронили свои снежные украшения в сугроб. Ветер, словно старинный приятель, продолжали щекотать нос, мотом, с протяжным свистом?-смехом? – прятался за могучее дерево, за угол дома, за старый железный фонарь, а иногда – даже за спины прохожих! Играть в прятки и догонялки ветер, безусловно, умел.

Девочка сняла красную, с вышитыми ею самой снежинками, варежку, и достала из кармана мелочь: прямо по курсу была её любимая скамейка, а на пути к ней – кофейный киоск. Мама говорила, что там кофе не совсем настоящий, так что нельзя было терять ни минуты! Кто-нибудь обязательно сгрёб снежный плед наземь и сел бы на лавочку сам, чтобы насладиться и стаканчиком кофе и зимним вечером.

Девочка обгоняла прохожих, которые недоумённо поглядывали на то, как она, то и дело поправляя забавную вязаную шапку, ловко держала большой картонный стаканчик и одновременно сдувала оседающий на плечах снег.

Дарья победно оглядела прохожих: они ведь даже не знают, как здорово сидеть вот так, в снегопад, на этой самой скамейке и, вдыхая трепещущее тепло кофе, смотреть в ватное небо. Казалось, что где-то на самом верху неба, кто-то перетряхивает большие белые подушки, чтобы вниз полетели зимние перья…

Когда зажжётся первый фонарь, лучи света разбегутся от этой скамейки, пробуждая другие уличные светильники. Ждать осталось совсем чуть-чуть. Дарья умела ждать. Она училась этому долго и терпеливо: сначала ждала маму с работы, потом ждала окончания уроков, затем ждала свой автобус, иногда ждала друзей…

Первая капля карамельного света упала на щербатую скамейку. Вторая. Уже льётся оранжевый свет, играя стаями мотыльков-снежинок, которые исполняют свой единственный, но грациозный танец, и медленно оседают на белую землю.

Дарья вспомнила балерину с отбитой рукой: та тоже, подобно фарфоровой снежинке, под нежную зимнюю музыку кружилась в шкатулке, если завести ключиком. Помнится, двоюродная сестра смеялась, говоря, что в таком возрасте “балерины уже сто раз как на пенсии” и уговаривала девочку выбросить шкатулку на помойку, или, 6сли уж ей так жаль безделушку – отдать старьёвщику…

Но Дарья считала, что это единственное, за что можно сердиться на свою двоюродную сестру. Та была на год старше. Знала много разных весёлых игр. Общалась с теми, кто понимал в танцах и музыке. Прекрасно танцевала сама. Читала книжки только с картинками, а иногда разрешала Даше их полистать.

Осторожно поставив пустой стаканчик вверх дном, на голову только что слепленного ею снеговика, Даша пошла к Самому Любимому магазину. Она наслаждалась издалека яркими сочными огнями витрин. Блеском ёлочных игрушек. Пышными бантами из органзы, которые гордо вычали большущие коробки с подарками. Где-то, в самом сердце Магазина гудела маленькая железная дорога, свистел пронзительно тепловоз, в железных вагонах сидели куклы, пушистые мишки, зайцы, тигры… Грузовые вагоны ломились под тяжестью блестящих конфет и вафель, золотых и серебряных орехов, ароматных пряников в блестящей красной обёртке.

Чем ближе подходила девочка к магазину, тем ярче и острее было ощущение чуда. В безукоризненно чистых окнах всегда сияли разноцветные ёлочные игрушки и мишура. Прозрачные стеклянные ангелочки сверкали яркими крыльями над подоконниками.

Золотые лампы гирлянд, словно занавес, раздвигались перед каждым посетителем…

Гигантские ёлки сияли самоцветами огней. Под каждой стояли гномы, охраняя хрупкие, словно изо льда, игрушки.

Сотрудники-эльфы развешивали леденцы, снежинки, гирлянды, упаковывали подарки, помогали усадить огромного плюшевого медведя, который доверчиво тянулся бархатными лапами к каждому посетителю. Он словно принюхивался к сладостям, что уносили с собой покупатели, отчего его красный бант съезжал набекрень. Но ему это даже шло.

Кто-то из сотрудников радостно желал весёлых каникул покупателям, кто-то успел приладить последний шар на тонкой леске к высокому потолку. Шары вертелись рядом с блестящими шишками, красными гроздьями ягод, среди игрушек и ёлок…

Дарья бережно обхватила руками коробку со снежным шаром. Вот и рождественское чудо, которого мама, как она говорила, не ждала. Накопленных денег как раз хватило на самый красивый!

Пора было идти назад.

Дарья тряхнула кудряшками и снег посыпался вновь, спрыгивая большими барашками с плеч, словно девочка была сама большой снежной тучкой.

Дойдя до дома тёти, девочка запрокинула голову, из-за чего всё лицо сразу засыпало большими холодными снежинками. В окне было видно, как старшая сестрёнка уже допила свой какао и с улыбкой поставила чашку на стол, чмокнув бабушку в щёку. Мелькнули длинные светлые косички. Видимо, пошла одеваться. Скоро выйдет.

Надкушенное пирожное бабушка бережно накрывает тарелкой. Затем задёргивает лимонно-жёлтые шторы, отчего окно похоже теперь на китайский фонарик. Такое же масляно-прозрачное, словно игрушечное.

Проходит минута-другая и голубь, цепляясь озябшими лапками за подоконник, пытается заглянуть в тёплую комнату. Он видел – там точно разожгли камин! Птица пару раз сердито клюнула отражение искусственных ягод на замёрзшем стекле. Но из комнаты раздался сердитый окрик “Кыш!!!” – и птица перепорхнула на крышу детской беседки. Стала нетерпеливо возиться и прочищать пёрышки.

– Ох, ну, ещё раз привет! – радостно прокричала сестра, взмахнув руками, подбегая к Даше. – Так хорошо, что ты меня дождалась! Как это мы так могли зимой вспотеть на горке?! Пришлось влезть этот противный бабушкин свитер! Иначе не отпустили бы с тобой…Так колется…! Ну, что – поехали к тебе за санками? На картонке-то не очень кататься. Ты, надеюсь, хоть выпила горячего кофе?…

Настоящая маска

Он снова сел за работу и принялся терпеливо вылепливать каждый штрих, каждую будущую деталь. Качал головой, переделывал, снова проявлял недовольство и переделывал вновь.

Работа была очень ответственная. Нельзя было те то что повредить, но даже – допустить неточность.

Он оттачивал, доводил до совершенства, всё, что было необходимо. Затем – принялся украшать…

В ход пошли блёстки, имитирующие игру разноцветных камней, пластмассовые, идеально круглые жемчужины, заклёпки, имитирующие золото и серебро… И, наконец – перья диковиной птицы! Всё должно быть идеально!

Маска была готова.

Он с облегчением вздохнул. Слишком часто на Маскараде приходится менять маски. Но чаще – просто брать новые. В свете ярких прожекторов, что ослепляют глаза, маски изнашиваются очень быстро. И зоркий глаз вместо множества деталей, начинает видеть со временем лишь пятна света.

Почти не осталось настоящих мастеров, способных изготовить Настоящие Маски. Он, увы, даже не может позволить сейчас оплатить такую работу. Пришлось самостоятельно научиться этому скорбному ремеслу…

Напоследок он покрыл своё творение фосфоресцирующим лаком, чтобы как можно ярче изделие сияло в темноте, и как можно ослепительнее блестело днём. Слегка протёр наждачкой уголки – так маска выглядела состаренной. Словно досталась по наследству или долго лежала без дела, пока он не взял и не сдул пыль. Последний писк моды! Винтаж!

Примерил.

Зеркало отразило его живые довольные глаза, квадратные скулы блестящего изделия и слегка дрожащие тонкие дрожащие руки, бережно снимавшие маску с лица…

В этот миг он резко отвернулся от зеркала.

Скоро Большой Карнавал. «Все маски скоро будут к нам!…» Он только вздохнул. Цитата, высказанная кем-то давно, царапнула душу. Махнул рукой. Всё хорошо. Он достиг своей цели. Он доволен. Чего ещё желать!?

Шатаясь от усталости и ослепительных впечатлений, еле передвигая ноги после шумных танцев и горячих напитков, он тяжело опустился в прихожей на колченогий стул.

Перед глазами плыло, словно он всё ещё находился в круговерти карнавальных огней, на самой быстрой карусели. В ушах стоял гул. Рябь чужих масок и неистового блеска струилась перед его внутренним взором огненной рекой. Он погасил верхний свет в прихожей: ослепительных огней итак хватило с лихвой. Целый водопад, отражающийся ещё и от блестящего паркета Танцевального Зала.

У него получилось! Его маска привела всех в восторг! Недаром столько бессонных ночей он…

Он включил маленький тёплый светильник. Оранжевый свет залил комнату карамельным сиянием. Мягкий полумрак и время отдыха. Время упасть лицом в холодный шёлк подушки и глубоко вздохнуть.

Он начал медленно снимать маску в вспотевшего лица. Сейчас свежий воздух омоет разгорячённые щёки. Резкая боль! Ч-чёрт! Наверняка впопыхах перепутал тюбики с клеем. И как можно было оставить столярный клей на столике для грима! Улыбнулся каламбуру. Потянул сильнее и с боков. Казалось, что вместо маски сдирает свою собственную кожу! Стоп!! Он никак не мог перепутать клей – ведь он сделал у маски загубник! По старинным образцам венецианских мастеров. Он весь вечер общался жестами и потягивал напитки через тонкую трубочку. Радовался своей придумке.

Но.. нет… этого быть не может! Ведь он говорил! Он сам удивлялся своему голосу, своей плавной речи, изысканным тонким шуткам. Он произвёл фурор своим чувством юмора в Золотом зале. Отчётливо помнил, как боялся, что всё это благодаря напиткам.

Но в тоже время… молчал. Молчал он сам, словно был собственной маской.

Говорят, что создать маску-говоруна под силу лишь единицам, мастерам, чьи имена передаются шёпотом. Однако, такие маски коварны: они не желают служить лицу владельца. Подобно Андерсеновской Тени, сами управляют теми, кому принадлежат. Тех же, кто сопротивляется, маска-говорун вбирает в себя. Постепенно, шаг за шагом. Слово за словом. Вот и исчез незадачливый владелец. От прежних владельцев могли лишь остаться часы, если те их, конечно, носили – маски не любят время. Но обожают зеркала: там отражаются их идеальные копии. Само совершенство.

Наследники, кто надевал такую маску, проверялись ею снова. Строптивых владельцев вновь поглощала она. Вбирала мгновенно и без остатка.

Он содрогнулся, вспоминая случаи из газет…

Совсем недавно кто-то увидел взаимосвязь. И стали надевать на тех, кто приговорён к казни. Но от переизбытка людской энергии такие маски покрывались трещинами, исторгая огонь из своих сияющих стразами глубин. И рассыпались в прах…

Так были постепенно утрачены все маски-говоруны.

Он похолодел. Он понял, что создал!

Но нельзя было оставлять эту маску другим. Нельзя допустить, чтобы из-за его творения кто-то погиб. Пока маска слаба, нужно, во что бы то ни стало, содрать её с лица! И ни в коем случае не смотреть в зеркала: они придают ей сил, устанавливают связь с другими “сородичами”…

…Он очнулся в больнице. Ощупал руками бинты: лицо все горело. Казалось, лица не было никогда. Только боль. Только кипящая жидким огнём боль под бинтами.

Вздохнул. Понял, что придётся новой, своей нарастающей кожей, ощущать холод, зной, пыль, дыхание ветра. Он выдохнул: теперь только его глаза будут запорошены колючим снегом или обласканы солнцем. Он знал, насколько чувствительным теперь будет лицо…

Зашла медсестра. Он притворился спящим.

–Как он? – густой баритон врача.

Странно. Было слышно что вошёл лишь один человек…

Шестиногий Димка (из найденного дневника)

Сквозь закрытые веки и тонкое одеяло сна назойливо процарапывался противный звук. Кто-то скрёб по стеклу чем-то острым.

– Марта! Брыс-сь! – зашипел я. – Брысь, кому говорю!

Рядом забубнил Антон:

– Что там такое? Дайте же, наконец, уснуть!

Звук повторился. Стал громче.

Мы дружно повернули головы. В оконном стекле виднелся растрёпанный рыжий вихор и прижатый нос Димки, сплюснутый о стекло, на манер поросячьего пятачка. Наш друг радостно замахал рукой и знаком попросил отворить окошко.

– Вы чё спите-то! И не знаете, – быстро зашипел он с подоконника, словно сердитый кот. При это лицо его было донельзя довольное, таинственное, будто он съел целую миску чужой сметаны.

Мы тоже пахли сметаной. Но радости нам это не доставляло: мы сильно перезагорали на озере, отчего и получили “сметанные процедуры”. Но нашего соседа по двору это не интересовало. Его вид был загадочен и неумолим.

– Вставайте, сони! Пойдём скорее к озеру!

– Я там уже был… – простонал в подушку Антон, – и обгорел! Больше всех вас… Отстаньте со своими секретами!

– Вот балда! – Димка мягко спрыгнул с подоконника и яркие ночные запахи терпким облаком влетели за ним. – Это первый дождь за полнолуние! Забыли? – Он говорил очень отрывисто, глаза горели яркими звёздами, дыхание было частым. – У вас слезшая кожа с собой? – тихо прошептал Димка, оглядываясь на полную луну.

Луна важно плыла среди худеньких длинных туч, будто начищенный до блеска медный великаньий щит, среди тонких стилетов-туч.

Мы кивнули: кожа с собой. И бросили взгляд на обувную коробку возле тумбочки. Это был наш тайный пиратский сундук с сокровищами: здесь таились от глаз взрослых пустые стеклянные флаконы из-под духов и лекарств, проржавевшая губная гармошка, кусок бечёвки, пепел сгоревшей раковины какого-то моллюска (мы, как заведено, найденную пустую раковину сушили на солнце семь дней и сожгли в пламени свечи в полночь); также лежали рядом два листа клевера с четырьмя лепестками, тонкий и острый каменный осколок (служил ножом), пустая чернильница, неполная колода игральных карт, несколько старых листов из всемирного атласа, и, конечно же, наша с братом облезшая после загара кожа. Вот она! В подписанных спичечных коробках, чтобы не перепутать, где чья. Для нашего эксперимента это было очень важно.

Пока Антон делал из пледов и подушек фальшивых спящих “нас”, я быстро натёр виски отваром из четырёхлистного клевера, протёр щёки пеплом перловицы, повесил на шею найденный на чердаке ключ и спрятал подальше под кровать сандалии. Идти следовало босиком.

Убедившись, что мои спутники сделали всё то же самое, я взял свой спичечный коробок с ощипанной кожей, и ужом выскользнул в окно. Следом выпрыгнули ещё две бесшумных тени, только пятки мелькнули. Крадучись и озираясь, мы побежали к озеру. Рядом с ним, в нескольких метрах, была не то большая нора, не то старая расщелина, где, по слухам был тот самый таинственный вход…

– Слушай, а почему ты уверен, что сработает на этот раз? – прошептал Антон, осторожно обходя острые камни, которые таились в траве, словно сердитые ежи.

– Потому, что после первого дождя в полнолуние всё очень благоприятно для колдовства. Я так от взрослых слышал, – терпеливо объяснял Димка.

– А вдруг ОН вылезет и нас заколдует? – поделился я опасением.

– Непременно вылезет, – авторитетно кивнул наш друг. – Но не сегодня! В полнолуние василиски спят. У них при полной луне перестаёт чесаться новая кожа и они успокаиваются. Ровно за десять дней до этого мы бы сюда и близко не подошли – не подпустил бы! И только теперь он согласится на обмен. Человеческая кожа, ну, что с наших спин, для него – настоящий подарок. Он сможет оборачиваться тремя людьми сразу, как только выдумает им облик.

Антон встал, как вкопанный.

– Нами что ли?!

– Не-е-еет, – в один голос зашипели мы, пытаясь сдвинуть его с места и заставить идти дальше. Не помогло… Братца словно превратили в свинцовую статую и кирпичей в карманы напихали, для надёжности. Мы и пошевелить его не могли.

– Эй! Мы чего, зря на солнце что ли обгорали, а? Зря эту сметанную пытку терпели? – злился Димка. – А ну, пойдём! Ты что, не хочешь бездонный рюкзак из старой кожи василиска??

– Да не будет он в нас оборачиваться, – попытался сгладить ситуацию я, – просто придумает себе образ, а тот будет казаться спереди одним человеком, сзади – другим, а с боков и вовсе третьим. Он же гулять хочет! Столько веков в темноте сидит.

– Да он людей ест! – отмахивался от нас Антоха. – Превращает в камни и 6ест!

– Это тебе он сам сказал что ли? – прошипел Димка. – Что же его камнеедом не зовут тогда?

– Некому звать так, – проворчал Антон, но всё же пошёл вперёд.

Мы были почти на месте, когда из пещеры вылетела стая летучих мышей, потревоженная светом нашей зелёной свечи. Огонёк слабо трепыхался, но устоял. В пещере было тихо и гулко: рядом плескалась, озёрная густая вода. Словно сливки над чёрной кружкой крепчайшего кофе, колыхался туман.

Я огляделся. При трепещущем пламени свечки пещера казалась совсем иной, чем днём. Было ощущение, что где-то рядом есть потайная дверь и надо только прошептать “Сезам!”. Только вот, что будет за это дверью – драгоценности или четыре десятка злобных разбойников?…

Я сам тогда почти ничего не боялся, словно знал о невидимом ремне безопасности, который будто на “американских горках”, разрешал переворачиваться, падать, улетать в бездну визжа от страха, но только вместе с тележкой и со справкой о том, что “всё обязательно будет хорошо”.

Помню, как Димка спалил на пламени свечи по нашему волосу, чтобы дать знать, где чьё подношение, а потом завернул в три листа подорожника лоскутки с наших многострадальных спин и запечатал каждый из них воском.

Теперь мы сидели, взявшись за руки, вокруг свечи: каждый перед своим листом подорожника и бормотали “Заклятие обмена”, которое, во что бы то ни стало, должно было принести нам большую удачу. Всё это происходило возле глубокой ямы в пещере, где по преданию давно-давно поселился большой Василиск.

Внимательно приглядевшись, я увидел у каждого из пацанов кусочек зеркала. Ага! Страховка, значит, на всякий случай! А кто здесь утверждал, что в полнолуние сказочный змей спит, как сурок, и вероятно, к тому же, такой же белый и пушистый?

Признаться, я был раздосадован на себя за свою забывчивость и за то, что теперь могу остаться без оружия. Без защиты, словно я был по-настоящему отчаянно, храбр. Они только делали вид, а сами и перестраховывались.

Это так меня возмутило, что невольно я перестал повторять тягучее, словно дикий мёд, заклинание на незнакомом мне языке, вышел из стройного хора голосов и сердито зашипел ругательства… Пока остальные бубнили латынь.

Голоса резко стихли, будто кто-то выдрал с корнем даже упоминания о каких бы то ни было звуках. Мысли звенели, как старый школьный звонок: “слышали!”, “слышите?”, “слышите!?” – кричал, взгляд каждого из нас. Признаться, я сам тогда не понял, что это был мой голос, потревоживший, звенящую магическую речь. Я поверил в то, что говорили об этом месте остальные.

Я не был, доверчив. И меня нелегко было пронять всеми теми, историями “про руку”, “живых мертвецов” и “колдунов”, и прочую литературу подкроватного жанра, но в глубине души подозревал одно – в этом есть зерно правды. И поэтому я первый подпрыгнул от тихого голоса:

– Ребята?… Вы что тут делаете?

Рядом с нами стоял старик. Он был сед, как свежий выпавший снег. Одет был в какую-то домотканую одежду, рядом, у ног, лежала вязанка хвороста. Старик недоумённо щурился, глядя, как три босоногих пацана, со светящейся перламутровой краской на лице, бормочут, что-то совсем непонятное. Ночью. В пещере. При тонком цветке пламени.

Теперь же двое моих друзей застыли с открытыми ртами… создавалось впечатление, что они окаменели… превратились в живые статуи. Даже руки были, словно, изо льда: застывшие, покрытые чем-то похожим на иней… лишь холод и липкие капли пота на ладони. Но может они всегда были такими, как изваяния, недвижимыми копиями самих себя? А влага в их пальцах была лишь результатом испарения в пещере? Казалось, кто-то очень хотел меня в этом убедить…

В любом случае, говорить и двигаться мог только я. Даже поздороваться со стариком ума хватило. Хотя в первый миг чуть сам этого ума не лишился.

– Здравствуйте… мы ненадолго, простите, если помешали… Мы только это… вот… поменять, – я кивнул на увядшие листья подорожника. – А потом обратно. Ему ведь уже всё равно будет не нужно…

– А откуда вы здесь? И что на что хотите сменять? – спросил с интересом старик, усаживаясь на каменный пол по-турецки.

Мне показалось, что кое-где пол устлан пожухлой травой, но я не спросил, ничего об этом, наоборот. Рассказал ему всё, будто неведомая сила вытаскивала из меня все слова и события. Старик задумчиво следил за моим рассказом, изредка моргая и щуря немигающие жёлтые глаза.

– Колдовство-о-о-о… – потянул он, разложив ветви для костра, но, так и не зажигая огня. – Вы правильно выбрали время, но не думаю, что получите заветную кожу просто так: ему всегда нужна ещё и чья-нибудь жизнь… – старик, хитро подмигнул мне, словно знал меня с самого детства. – Это не символический дар – сброшенная кожа, а вполне материальный!

Я услышал грохот своего сердца о рёбра. Так иногда я сам грохотал ногами, сбегая по длинным гулким лестницам многоэтажек. И верно, моё сердце тоже решило сейчас удрать подальше.

Ночь окутала мягким пледом тишины, стараясь усыпить меня запахами и густым молчанием. Я понял, что надо уходить. Немедленно, но тело словно уснуло. Я не мог шевельнуться… глаза и шёпот.. Больше от меня ничего не осталось в тот момент.

Старик развёл костёр. И теперь слабо щурился на нас из тени. Нет, не на всех троих. На меня!

Где-то громко плескалась вода, словно кто-то большой и неповоротливый лениво мылся в тёплых озёрных волнах.

– Колдовство надо доводить до конца, – мягко, но веско сказал, старик. – Вам, ведь столько пришлось сделать? Приготовиться? Верно?…

– Нет! – хрипло, прошептал я, – Нам не нужны такие артефакты.

– Хм-м, кожа не артефакт, её руками человека, никто не создавал, – утробно хихикнул старик.

Я старательно сжимал и разжимал пальцы. Пронзительная боль сдавила виски, словно собиралась душить. Постепенно мне удалось сбросить оцепенение, и в этот же момент какая-то сила вытолкнула меня из круга. Я пролетел добрых три метра и больно, ушиб затылок.

– Глупец! – слова хлестнули под дых. У меня сбилось дыхание.

– Что же ты наделал!?? – гневно спросило, нависая надо мной рыжее пятно. – Идиот! Все наши листья расшвырял! – пятно обрело очертания злого Димкиного лица. – Ничего теперь мы не получим! Раз в сто лет такое совпадает! Готовились!… А ты – уснул!

– Он раньше никогда не ходил во сне, – с сомнением пробормотал Антон.

– По-большому он не ходил! Или по-маленькому! Два достижения сразу! – сквозь зубы прорычал Димка.

– Ах-х-х ты-ы-ы! – вскинулся Антон.

Но подраться я им не дал. Обоих выволок за шиворот из злополучной пещеры, пнул под коленки и вместе мы выкатились наружу гневным клубком ос.

Ни поругаться, ни подраться, мы не успели: в тихом нежном шорохе ночь злой лай собаки с соседних дворов был похож на разнёсшийся грохот. Этот звук охладил наш пыл. Казалось, мир звучит как-то особенно громко, ошеломляюще и непривычно… На всякий случай мы нырнули под куст. Я всё ещё держал обоих за воротники.

Голубоватый свет, фонарика, медленно вылизывал дорогу.

– Это на-ас ищут, – досадливо поморщился Димка.

– Дима! Дима! Сыно-о-ок!

– Отец, – угрюмо констатировал тот, понимая, что наша отлучка покарается крапивными, а то даже ивовыми розгами…

– Они обычно втроём ходят, – тревожный голос Димкиного отца был всё ближе.

– Не-ет, наши сейчас спят, – уверенно возразил голос нашего отца. – О, босой след!

Мы приуныли. Ведь это нашим, особым штормовым фонариком, освещали пыльную грунтовую дорогу.

– Могли бы раньше догадаться, – простонал я.

– Цыц! Огородами короче! – пнул нас по голени Димка босой ногой. – Ну же!

Сам он почему-то отполз куда-то в строну и достал из-под камня… альбом с красками! Деловито, не скрываясь, уселся на один из камней и послюнявил кисточку. Пейзаж летней ночи ещё не был закончен, но Димка сосредоточенно пытался завершить его, словно не существовало вокруг ничего, кроме ночи и красок.

– Идите уже, – прошипел он нам.

– Ох, и влетит ему, – пропыхтел Антон, шустро добегая огородами до нашего двора. – Как выручать будем?

– Там видно будет, – еле слышно ответил я, приоткрыв окно. Только бы ничего не скрипнуло!

Мы с трудом сдержали вздох облегчения, заползая в свою комнату.

На кухне раздавались взволнованные голоса бабушки с мамой. О чём-то спорили.

Мы нырнули под одеяла.

Приоткрылась дверь. Впуская тонкую полоску света на старый палас.

– Хм-м-м, я же закрывала окно, – услышали мы мамин голос. Она неслышно подошла к окну, затворила его. Поправила наши одеяла.

Мы глубоко вздохнули и провалились в сон.

– Ха! Да не сможет он! – весело сказал я, облизывая ложку за завтраком. В это утро всё казалось таким новым и свежим, словно мы видели наш дом в первый раз.

Ложку у меня тут же конфисковали.

– Саша! Это общая ложка для общего мёда! – с нажимом сказала мама, притворившись, что сейчас даст мне этой ложкой в лоб.

Я беззаботно улыбнулся и чувствительно пихнул Антона по лодыжке.

– Сомневаюсь, – тут же откликнулся брат, деловито протирая солнечные очки. – Всё он сможет!

– Так! Кто сможет? И что именно он должен смочь? – глаза родителей, словно рентгены, изучали нас вдоль и поперёк. У меня появилось чувство, будто я проглотил большой ком льда и теперь он пытается устроиться в животе поудобнее.

– Н-н-уу. Та-ак, – махнул рукой Антоха, словно мы случайно проговорились, а не планировали этот разговор по утру.

Про кое-что действительно лучше молчать до первой пенсии. А там, глядишь и крапивой не отлупят. Нельзя. Неуважение к возрасту. Я хихикнул, представив, как мы с братом оба, подобрав бороду, пытаемся увернуться от отцовского ремня. Отец почему-то выглядел так же молодо, как и сейчас…

– Это тайна, – серьёзно насупился я, всем своим видом показывая, что хоть сейчас в партизаны бери. Буду молчать и всё тут!

– Военная тайна что ли? – хмыкнул отец, – про баню возле суперсекретного завода?

– Какую такую баню? – удивился Антон.

Мама этот анекдот знала и рассмеялась.

– Да не про баню, а про картину! – как бы случайно поправил я папу. – Ой…

– Вот и я об этом, – задумчиво кивнул отец.

Родители странно переглянулись поверх наших голов.

– Ну, идите что ли. К вашему шестиногому Димке, – загадочно улыбнулись родители.

Странно, но Димку не высекли. И даже отпустили гулять. В этот же день. Немыслимо!

– …вот, а потом я увидел старика, – продолжал я рассказывать другу и брату про вчерашнее. – Почему вы – нет?! Он там, в своей пещере, ещё костёр разводил!

– Сашка, ты задремал. Признайся, – спокойно возразил Димка, степенно очищая печёную картофелину от золы. Именно наш этот костёр и всколыхнул воспоминая, которые я хотел бы забыть…

Я тогда чуть картохой ему бол за важность нотаций не заехал! Как взрослый сидит тут, будто ничего не было!

– Я не вру!!! У него глаза было жёлтые, как у кошки! Длинные волосы до пояса, он их за ухо заправил, а но-о-ос – как у римского императора! И шрам на квадратном подбородке, словно кусок кожи взяли и срезали. И мочки уха нет. Слева. Как! Как я такое мог приду… – распалился я.

И замолчал. Уставился на Димку во все глаза. Всегда думал – врут, когда говорят, “белый, как полотно”. Но сейчас… казалось, с Димки, деревенского пацана, у которого всегда был, по словам нашей бабушки, “эфиопский загар”, так вот с Димки этот загар сполз! Лицо стало бледно-серым. И руки. А пальцы сжались в острые кулаки.

– Что-нибудь ещё помнишь? – просил он каким-то не своим, чужим деревянным, будто говорила заводная кукла, а не человек.

– Полпальца на руке не было. Двух: безымянного и мизинца, – затараторил я, боясь, что с другом может сейчас произойти что-то ужасное.

– Это его на охоте пестун хватанул, – неожиданно спокойно объяснил Димка и аккуратно положил картофелину на лист лопуха.

– Пестун? – хихикнул Антон, хотя знал, как называют в деревнях подросших медвежат, – Это что, медведь тебе рассказал сам об этом?

– Нет, отец рассказывал, – тем же голосом продолжил Димка. Поднял на нас тяжёлый взгляд. – Ты видел моего деда. Однажды, ещё молодым, лет шестьдесят назад, он пропал в тайге. Его долго искали. Думали всё, погиб. Бабушка все глаза проглядела. Сама на поиски в глухую чащу хотела пойти. Еле удержали. А потом дед пришёл. Один. Местами пораненный. Говорил, что медв-в-ведь напал, – Димка замолчал и уставился на догоревшие угольки. – Вроде бы стали они как раньше жить, отца ростить… – вылетело у Димки просторечное слово, – Только бабушка подмечать стала, что он не такой, как прежде. Причуды появились. Другие привычки. Она стала спрашивать, а дед всё отмалчивался, да в тетрадку много писал. Никому не давал в неё смотреть. Ни единым глазком. Перепрятывал часто.

Бабушка обижалась по началу, а потом рукой махнула. Только вот как дед пришёл, его все звери стали бояться, скотина не подпускала. Коты со двора сбежали. Собака постоянно при нём выла. Ну, хоть мышей не стало. Уже хорошо.

А когда соседу пришлось, на нашей лошади нам же огород пахать, бабушка разразилась бранью, да обозвала деда “сущим змеем”. Он же тогда так страшно на неё посмотрел, что бабушка всех детей собрала – и в другую деревню. К родителям. Убежала.

Собака с цепи сорвалась и за ними бежала. Мой отец её тогда тайком в рюкзак посадил, чтобы с телеги не выгнали. И коты потом сами нашлись. Кто-то даже из котов в этой телеге и спал.

Отец самый младший был и всё время расспрашивал. Когда к ним батя приедет. А бабушка ни слова не отвечала.

Только потом оказалось, что он в дедову тетрадку смотрел, рисунки разные видел: животные не наши… сухопутные осьминоги всякие, гигантские грибы, где человек мог под ними во весь рост прятаться… фиолетового цвета насекомых с семью кожистыми крыльями, тюльпаны какие-то с шипами да зубами вместо тычинок; крыс, у которых хвост скорпионий и иглы вместо шерсти, рогатую чешуйчатую, жабу… рыб с четырьмя круглыми глазами. Много всего. Вот он листал и листал так, пока не открыл страницу, а там – глаз во весь лист! Будто живой. И отец услышал, будто зовёт его кто-то, будто хозяин глаза зовёт.

Он испугался, схватился за балку, чтоб не упасть (на сеновале нашёл и читал), а другой рукой хотел тетрадь удержать, чтобы не порвалась, не упала… Вот только один лист у отца в руке и остался: тетрадь, даже без стука без шума, ухнула куда-то вниз и всё! Отец говорит, что примерещилось, вроде не коснулась, она пола, а обернулась филином и улетела в ночные сумерки. Но он тогда ещё в школу даже не ходил, ему не поверили. Только вот лист он не выбросил. Там говорилось, как можно у Василиска старую шкуру выпросить и сделать бездонную сумку. Хотел он попробовать, пока был маленьким, а потом не до того стало…

…А я вот решился, – прерывисто вздохнул Димка.

Мы так и подпрыгнули. Если бы он нам раньше всё рассказал, мы б точно дома остались!

– Один я боялся, – признался в самом страшном мальчишеском грехе Димка и покосился на нас.

– Во даёте! – хлопнул ладонями по коленкам Антон, – твой дед что – Василиск?!

– Не знаю! Не верил я в это. Пока Сашка свой сон не рассказал….

У всех на уме было одно – проверить пещеру. Но днём. Однако, после Димкиного рассказа идея потеряла всю свою прелесть.

Но, всё-таки мы пошли.

Отчаянно перетрусив, всё же решили понять: был ли наяву там старик?

…Вот тогда-то Димка и свалился в узкий пещерный колодец. Поскользнулся, словно кто-то ухватил его за ногу и бухнулся в холодную глубину. Я нырнул следом, гаркнув на Антона, чтобы тот бежал за помощью.

В узком скальном проходе было темно, в нос лезли непонятные мелкие жучки, в голову – самые страшные мысли. Но вот проход расширился, ещё, и ещё, словно я заплывал по узкому носику воронки к самому широкому месту. Воздуха стало не хватать. Я попытался выпустить пару пузырей изо рта, чтобы стало полегче… но вместо этого мне хотелось выплюнуть всю стаю воздуха, теснившуюся в горле, и сделать один глубокий живой вздох. Где-то, краем сознания, я понимал – это будет последний вздох… и держался изо всех сил, а потом из последних… разгоняя красноту перед глазами и сжимая до посинения губы. Последний взмах руками. Я был готов уже сдаться. Но увидел полосу света и, рванув туда, ободрал колени и локти, выбираясь на сушу.

Это был большой овальный грот, у края которого отчаянно кашлял Димка. Он плевался и высмаркивался, а затем посмотрел на меня. С недоверием, словно увидел призрак, а потом когда понял, что это именно я, лежу рядом и жадно дышу, чуть не выкинул меня обратно в воду. Подбежал, сжал кулаки и схватил за майку, с ужасом заглядывая меня в глаза.

– Т-ты ч-что т-т-вориш-ш, – пробормотал я, клацая зубами. Я был очень рад тому, что жив, что живы мы оба.

– Кх-хллучше бы ты никуда не нырял и остался у входа! – с досады он снова закашлялся и шумно высморкался.