Читать онлайн Куба – любовь моя бесплатно

Гл. 1

Взгляд в бездну

Сосед по лестничной клетке, неунывающий инвалид на коляске, уговорил меня уехать на международный шахматный турнир в Чехию. С ним, разумеется. В качестве сопровождающего.

– Европу посмотришь, – увлеченно говорил он, восседая на коляске и глядя на меня исподлобья снизу вверх. – Пивка попьешь. Знаешь, какое там пиво? Что ты!

«Какое там пиво», я узнал еще студентом двадцать с лишним лет тому назад в пивном баре «Прага», что в Сокольниках, где после – а порой и вместо – занятий за милой болтовней с однокашниками часами вливал в себя густопенный, с приятной горчинкой, напиток, прикусывая вяленой рыбешкой или, на худой конец, солеными сушками.

– Деньжатами нас, как говорится, не обидели, – продолжал он завлекать меня. – Правда, на самолет не расщедрились, зато первым классом поедем, в двухместном купе. Командировочные – по пять долларов в день на человека, питание и проживание оплачено. Соглашайся. Со мной хлопот немного, разве что в дороге да так, по мелочам. Отдохнешь, развеешься. С работы-то отпустят?

«С работы-то отпустят с удовольствием, – подумал я. – Какая сейчас, к черту, работа. Вот жена – это сложнее, может возникнуть».

– Наверное, отпустят, если постараться. А спонсоры-то кто? – произнес я вслух.

– Да фирма одна бельгийская, машинами торгуют. Для них это – тьфу. А я им там рекламку небольшую сделаю, как говорится, статеечку кое-куда тисну. Ну что, идет?

Он расплылся в улыбке, и я сдался.

– Жену вот только уговорить надо, – сказал я серьезно. – Совсем свихнулась баба после моей болезни. Ходит, как за младенцем. Ничего делать не дает, все из рук вырывает, особенно, рюмку, конечно. – Я нервно хмыкнул.

– А как чувствуешь себя? – озаботился вдруг мой сосед.

– Да нормально я себя чувствую. Как курить бросил, да и выпивать часто… В общем, нормально.

– Вот и отлично, – оживился он. – Если дело только в жене, то я беру ее на себя. Я страшный специалист по бабам!

Он погрозил пальцем и, отхохотавшись, опустил сучковатые, покореженные болезнью кисти рук на обода колес.

Три месяца тому назад со мной на работе, прямо в институте, случился сердечный приступ. Первый раз в жизни. Сердце то куда-то проваливалось и замирало, пропуская удары, то подкатывало к горлу, затрудняя дыхание. Пока сослуживцы искали лекарство и названивали в «скорую», я лежал в кабинете начальника отдела на диване, скрестив руки на груди и закрыв глаза.

Диван был явно мал для моего длинного, а с годами еще и раздобревшего, тела, и я притулился к спинке чуть боком, согнув ноги в коленях. Сердце то приостанавливалось, пропуская удары, то, как бы испугавшись этой своей остановки, начинало неистово скакать в груди. Иногда оно, очевидно устав бесноваться, на время успокаивалось и ритмично билось, слабо и быстро. Я попытался задремать, и бездумно, ни на чем не заостряясь, просматривал обрывки каких-то хаотичных воспоминаний, всплывающих в сознании. Вдруг увидел себя улыбающимся. Как на экране черно-белого кино и только одно лицо. «А я еще ничего», – успел подумать и заметил длинные, ниже мочек ушей, косые бакенбарды по моде конца семидесятых. Потом лицо еще более помолодело, и вот уже я – двадцатилетний с припухлыми щечками – насмешливо взираю с экрана. Некто продолжал раскручивать киноленту моей жизни в обратном направлении. Я был лишь пассивным созерцателем и не на шутку испугался. Когда передо мной возникло лицо восьмилетнего мальчика в полупрофиль, беззвучно объясняющего что-то кому-то невидимому, дикий ужас подбросил меня с дивана, и я сел, обхватив руками голову. Было такое ощущение, что, поднимаясь, я поймал телом исходящую из меня душу. Кто-то перед смертью в мгновение просматривает всю свою жизнь, кто-то ничего не просматривает. Я увидел лишь себя – черно-белого, бегущего назад, к истоку.

Последние годы жизнь моя проходила в каких-то нескончаемых хлопотах. Мне казалось, что я чуть-чуть чего-то не успеваю доделать, чуть-чуть куда-то опаздываю, и наращивал обороты. Дочка с ее университетом, дачный участок, пустые, в основном, потуги устроить кормушку из своего умирающего института и множество мелких, возникающих на пустом месте, проблем не давали мне возможности приостановиться и осмотреться кругом. Жена, несколько лет тому назад попавшая под сокращение, захандрила и, жалея себя, частенько проводила время в постели, ссылаясь на «жуткую головную боль». Разобидевшись на весь мир, она обиделась и на меня, частичку этого мира, и в чем-то постоянно попрекала и капризничала.

Дачный участок поднимал практически один, наивно полагая, что, мол, вскопаю, застрою, засажу, посыплю песочком, и можно будет отдыхать и наслаждаться. Одним словом, шибко отдохнуть торопился.

Перебои в сердце у меня бывали и раньше, но кратковременные и не столь вызывающие. Я даже не успевал толком испугаться. А потом дефицит во времени не позволял мне реально оценить положение и принять какие-то меры. Я вел страусиную политику, надеясь на пресловутый «авось».

Накануне приступа я два дня перелопачивал огород, выбирая из земли корни сорняков и расчленяя лопатой липкие, чмокающие пласты глинозема. Участок я получил от института в этом году, поэтому копать пришлось по целине. Пригласить кого-либо в помощь не получилось, и за два дня я измотал себя настолько, что еле доковылял до дома, выпил на ночь стакан водки, а утром на работе случилось вот «это самое».

Дверь в кабинет начальника отдела была приоткрыта, и из коридора пробивались звуки чужой легкомысленной жизни, совершенно равнодушной к моим переживаниям. Я сидел, никому не нужный, обхватив голову руками, и плакал. Только что я заглянул туда, куда простому смертному всуе заглянуть не дано, ужаснулся, но успел отпрянуть. Если бы я верил в Бога, то объяснил бы происшедшее со мной так. Я увидел бездну, но был спасен. Мне было дано знамение, чтобы я остановился и помыслил, понял, что Бог даровал мне эту жизнь не для тупой гонки к жуткому концу, а для чего-то другого. Но в Бога я никогда не верил. Я не поверил в Него и сейчас. Я просто сидел на диване, обхватив руками голову, и плакал от пережитого ужаса.

После выписки из больницы, где меня месяц обследовали и накачивали уколами, я бросил курить и бражничать по пустякам. Жена в одночасье выздоровела, и пока я на больничной койке упивался эротико-детективной макулатурой, успешно докапывала не докопанное мною на дачном участке, исхитряясь еще чуть ли не каждый день подбрасывать мне в тумбочку курагу, изюм, импортные соки и прочую безделицу. Казалось, у нее появилась новая цель в жизни: сохранить меня в этом мире, который она снова полюбила.

Я был потрясен внезапной переменой, произошедшей с женой. «Наверняка подруги напели», – саркастически думал я, когда где-нибудь в компании она решительно, как Александр Матросов грудью, закрывала мою рюмку своей ладонью. «Ты что, с ума сошла? Мужика потерять хочешь? – обрабатывали они ее, пока врачи в больнице, куда меня привезли, гадали по электрокардиограмме, а имел ли место инфаркт. – Дочь замуж выйдет – одна останешься. Ну кому ты нужна будешь, больная и толстая, в сорок пять-то? Мужика сейчас холить, беречь надо, тем более у него возраст такой, переходный. Вот у Люси, например, ты ее знаешь…» Далее, очевидно, шли жизненные примеры, один страшнее и жалостливее другого.

Сергей Калашин, так звали моего соседа, и впрямь оказался «страшным специалистом по бабам». Уж не знаю, чем он околдовал мою жену, но после конфиденциального разговора с ним она, казалось, была убеждена, что этот международный шахматный турнир инвалидов организован сугубо для моего отдыха и поправки здоровья.

– Сережа, вы уж там следите за ним, – проникновенно говорила она в напутствие перед отправкой поезда, как будто не я был его сопровождающим, а он моим. – Главное, чтобы не поднимал ничего лишнего. И не выпивал. Он ведь какой – все сам норовит. У сотрудника новоселье – а он идет вещи таскать, без него не обойдутся, начальника лаборатории. – Она укоризненно посмотрела на меня. – Все здоровым себя считает, а в девяносто четвертом году, оказывается, инфаркт на ногах перенес. Я говорила вам все это. Пожалуйста, я надеюсь на вас.

– Светлана, какой разговор! Мы же с вами договорились. Все будет в порядке, – отбивался от нее Сергей с таким видом, что это, мол, его святая обязанность – блюсти и лелеять меня.

Дочка теребила: «Пап, рюкзачок привези. Знаешь, треугольный такой. Все сейчас носят».

– Отстань от отца. Какой еще тебе рюкзачок, он все равно все перепутает, – защитила меня жена. – Ты лучше ту валюту, ну, командировочные ваши, – понизив голос, обратилась она ко мне, – не трать, а привези обратно. Мы здесь все купим.

Я осуждающе посмотрел на Сергея, но тот закатил глаза к потолку купе, очевидно давая этим понять, что за все в жизни надо платить, а за свободу, пусть временную, тем более.

Когда поезд тронулся, Сергей попросил задраить купе, привязать его сложенную коляску к лестнице, чтоб не упала, и достать из сумочки, где он хранил самое ценное, в том числе документы для поездки, бутылку «Наполеона», пачку «Данхилла» и шоколадку. Безусловно, мужик он был очень предусмотрительный.

Гл. 2

Знакомство с «Третьей планетой»

Турнир, который назывался ни больше, ни меньше, как «Личное первенство мира среди шахматистов-инвалидов», проходил на «задворках» цивилизованной Европы в поселке Годонин, затерянном в холмах и отстоящем от ближайшего крупного города Брно на шестьдесят километров. Наверное, когда Господь Бог пролетал над волнистой Моравией, оценивая свое творение, Ему не понравилась некоторая тоскливая однообразность ландшафта, и Он швырнул щепотку краснокрыших теремков-домишек прямо в охристые от шишек хвойные заросли.

На окраине поселка располагался так называемый реабилитационный центр, где жили, работали и лечились инвалиды с нарушением опорно-двигательного аппарат – этакий небольшой комплекс санаторного типа, включающий в себя несколько зданий современной постройки.

Первые дни я, здоровый человек, никак не мог освоиться в той жуткой, непривычной обстановке, окружившей меня. Она напоминала кадры из мультфильма «Тайна третьей планеты», где под ногами и над головами героев снуют непонятно какие существа и разговаривают вполне человеческими голосами. Все эти «помарки» природы и жертвы собственной неосторожности, собранные вместе, сновали на своих колясках, дергались, шаркали, извивались, дружелюбно раскланивались со мной и друг с другом и, казалось, были вполне довольны жизнью. Я не понимал, как можно в таком положении шутить, пить пиво, рассказывать анекдоты и вовсе не торопиться поменять сей скорбный, а для многих из них максимально ограниченный, мир, на тот неизвестный, в который я заглянул три с небольшим месяца тому назад. Но… человек ко всему привыкает. Я тоже быстро освоился и научился воспринимать этих убогих без брезгливости и жалости, как нормальных людей, отбросив в сторону ненужные здесь эмоции. Я научился не заострять внимание на их внешности, которая, особенно с непривычки, могла показаться чудовищной. Я зрил в корень, то бишь общался с ними на некоем духовном уровне. Правда, здесь оказалась одна колоритная пара, с которой я встречаться ну никак не желал. Маленькая девочка лет восьми-девяти со сложенными по-турецки ножками и толстый бородатый папа в очках. Когда он, потея и отдуваясь, прогуливал ее на коляске по территории санатория, я отсиживался дома или в баре за кружкой пива.

По приезде нам дали трехместный просторный номер со всеми удобствами, лоджией и видом на чужую западную природу. Третьим к нам подселили шахматиста из Венгрии доктора Ласло Гулаи, которого мы с Сергеем легко прозвали Гуляшем. Он прибыл один, без сопровождающего, на древней, похожей на броневик и заляпанной всевозможными иностранными наклейками, колымаге. С растрепанной сединой по краям лысого черепа, посверкивающий очками и приветливой улыбкой, он забросал номер всевозможными сумками, сумочками, книжками и бумагами, и начал было знакомиться на смеси русского, английского и немецкого языков, но Сергей, попросив меня достать из его чемодана бутылку «кристалловской» водки, сказал, что так дело не пойдет, что «прописываться надо по-человечески». За бутылкой водки с расплющенной и вывалянной в каком-то войлоке колбасой, которую Гуляш разыскал в одной из сумочек, мы очень мило провели вечер.

На инвалидную коляску Гуляш пересел прямо из детской – церебральный паралич. По образованию – юрист, но уже несколько лет, в связи с венгерской «перестройкой» – безработный. Занимается траволечением, иридодиагностикой и эсперанто. Немного полиглот. Новые русские и чешские слова тщательно записывал в специальный блокнот и заучивал. Находясь в номере, время проводил или за столом, усиленно жуя чего-то, или в туалете, что весьма раздражало Сергея. (Да что он хоть там делает! Ни постирать, как говорится, ни руки помыть!)

Еще в поезде, за бутылкой «Наполеона», Сергей объяснил мне, что все инвалиды на свете делятся на две группы: те, которые могут самостоятельно ходить в туалет, и те, которые не могут без посторонней помощи. Себя он радостно причислил к группе, которая «может». Как вскоре выяснилось, Сергей был не совсем точен. Нет, конечно, при желании он мог бы все сделать самостоятельно, что он, наверное, и делал, живя один в московской однокомнатной квартире, но, поскольку здесь нас было двое, сей технологический процесс был поделен: он сикал в баночку, я из баночки выливал. Сугубо в целях экономии времени. У Сергея была сломана шея, а у «шейников» все органы тела, которые находятся ниже перелома, или работают плохо или не работают совсем. Мочевой пузырь и кишечник у них не работают совсем, поэтому Сергей держал в штанах пластмассовую баночку. Как только баночка заполнялась мочой, поступала команда: «Володь, вылей, пожалуйста». Понятно, если бы Володи не оказалось под руками, пришлось бы выливать мочу самостоятельно. Если в номере – куда ни шло. Доехал до туалета, вылил в унитаз, сполоснул баночку и снова засунул в штаны. Дело сделано. А если, скажем, в ресторане, где мы столовались три раза в день? Целая проблема.

Помню, как в день приезда в Чехию у него «забил источник» на одной из площадей города Брно, где мы, счастливые и возбужденные, пили пиво в кафе под открытым небом рядом с каким-то средневековым памятником. Я озадаченно топтался на мощеной мостовой в толпе туристов, сжимая в одной руке только что откупоренную очередную бутылку пива, а в другой – пластмассовую баночку из-под кола-кавы с Серегиной мочой. Серега ныл рядом с коляски: «Да выливай быстрей хоть под ноги. А то у меня опять потекло, все пиво это, мать его так-то». Хамски нагадить в первый день приезда в чужой стране я категорически отказался и побежал искать место, более удобное для выполнения сего деликатного поручения. Нагло вылив мочу в фонтан, что неназойливо шелестел посреди площади, я быстро вернулся обратно. Сергей схватил баночку и лихорадочно стал засовывать ее обратно в штаны. Что-то у него не получалось. Все хозяйство раскрылось и вывалилось наружу. Я растерялся: «Тебе помочь, Сереж?» «Да пошел ты… – он чуть не плакал. – Я же сказал: лей под ноги, а ты убежал куда-то. А я, вот, как говорится, обоссался. Что теперь делать?» Вот тут-то меня первый раз обидно обожгла мысль: «И на фига я, мудак, сюда приехал?».

Проживая с Сергеем на одной лестничной площадке, я изредка, по-соседски, выполнял его отдельные просьбы: чинил утюг, стиральную машину, менял прокладки в водопроводных кранах. После окончания работы он просил меня достать из бара любой понравившийся напиток, и мы расслаблялись за просмотром по видику очередного наикрутейшего боевика из постоянно пополняемой Сережиной коллекции. Естественно, поговорить по душам нам было некогда, и составить о нем сколько-нибудь объективное представление я не мог. На поверхности же лежало его обаяние, точнее – обаяние беспомощности, все время хотелось сделать для него что-нибудь полезное, и щедрость. Он всегда угощал самым лучшим и, казалось, был счастлив представившейся возможности это осуществить. Его миниатюрная квартирка вмещала тот стандартный набор удобств, владея которым скромный русский человек, проживающий в России на пороге двадцать первого века, мог сказать: у меня есть все. Это переносной и стационарный магнитофоны, видеомагнитофон с японским телевизором, телефон, больше напоминающий компьютер, стиральная машина-автомат «Вятка» и зарубежный пылесос. Во дворе, в личном гараже у него стояли «Жигули» с ручным управлением. Поэтому после расслабухи на квартире соседа, у меня резко обострялось прогрессирующее последние годы чувство собственной ущербности. «Ну как же так, – думал я, – без рук, без ног, а не потерял себя в этом бардаке, отыскал свою клеточку-ячеечку и сидит в ус не дует. Ведь не на инвалидную же пенсию он покупает этот «Абсолют» и блоки «Мальборо», не говоря уже о другом. А ты, здоровый человек (я всегда считал себя чересчур здоровым), с руками и ногами, ухитрился к сорока пяти годам не обзавестись крепкими, полезными связями, а те, с кем с удовольствием общался долгие годы, сидят по уши в дерьме, как и ты сам». Вот, пожалуй, вся информация о Сергее, которой я овладел за одиннадцать лет нашего соседствования и которой располагал к моменту нашего отъезда в дальнее зарубежье.

В действительности Сергей оказался страшным педантом, что сильно коверкало его симпатичную сущность, а мне приносило львиную долю забот. Тряпочка-подстилка должна лежать на коляске только тут и только так, ни на сантиметр в сторону. Капельки в нос и расческа должны находиться в левом кармане сумки, а сигареты с зажигалкой – в правом. Причесочка, одеколончик, пуговки – это в обязательном порядке. «Володь, заправь рубашку, пожалуйста». Этой просьбой он доставал меня по десять раз на дню. «Да я тебя заправлял только что», – пробовал я сопротивляться в первые дни. Но он уже непоколебимо висел над коляской, опираясь непослушными руками в подлокотники.

Поэтому ничего не оставалось, как оттягивать со всех сторон и так нормально оттянутую рубашку. Морщинки на простыни не допускались. Не допускались грязные чашки и пепельница с окурками. Как-то после банкета с немцами, которых мы затащили в наш номер и целый вечер опаивали водкой, Сергей мягко посоветовал мне «слегка прибраться»: «Ну его на ^***, Серег, время позднее, я завтра приберусь, когда ты играть будешь». Я уже был по пояс раздетый, разбирал наши кровати. Гуляш, выбравшись из туалета, тоже примеривался «залечь». Сергей молча подъехал к столу, поставил на колени поднос и стал сгребать туда что-то со стола. Затем потихоньку, боясь рассыпать-уронить, развернулся и поехал к туалету. Взбешенный, я в два прыжка пересек номер и настиг его. «Черт неугомонный! Приспичило ему убираться среди ночи!», – ревел я, вырывая у него поднос. «Вовчик, успокойся, – вобрав голову в плечи, защищался Сергей, – я только окурки выкину, чтобы не воняли, и все». Я вырвал поднос и выкинул окурки в мусорное ведро, затем демонстративно поставил поднос на стол и стал сурово собирать в него грязную посуду. Сквозь звон стаканов услыхал всхлипывания: Сергей, изможденный хохотом, отирал слезы.

– Ну и что здесь смешного? – миролюбиво поинтересовался я.

– Как кор… как кор… как коршун… на цыпленка… – Сергей, изогнувшись в три погибели, снова зашелся в приступе хохота. Отсмеявшись, он подрулил к столу, ткнулся головой мне в бедро и, подлизываясь, сказал:

– Вовчик, брось ты это грязное дело, давай лучше по рюмашке хлопнем, как говорится, и – на боковую.

Долго сердиться на Сергея было невозможно.

Раз десять за день я заваривал ему кофе. Более двух глотков из чашки он никогда не делал, но каждый раз обещал допить немного погодя.

– Володь, свари кофе, пожалуйста.

– У тебя вон с прошлого раза стоит почти не тронутая.

– Да? – Он подъезжал к столу, трогал чашку, нюхал ее, тяжело вздыхал и просил снова: «Вовчик, давай горяченького, а эту я после… допью».

До обеда Сергей играл в шахматы. Приблизительно через час после начала партии я относил ему в турнирный зал чашечку кофе, а сам шел бродить по окрестным лесам-заповедникам, где вдоль асфальтированных тропинок стояли какие-то таблички с надписями, наверное, что-то запрещающими, висели указатели со стрелками, а где-нибудь в стороне, подальше, среди прибранного, как покойник, леса, чужие и одинокие, скучали наблюдательные вышки. Эти три-четыре часа свободы были мои – и ничьи больше. Я снимал футболку и брел наугад по редколесью, взбираясь на пологие сопки, проваливаясь вниз до каких-то речек-переплюек и снова взбираясь. Вокруг, не обращая на меня никакого внимания, о чем-то легкомысленно судачили маленькие, меньше воробья, пестренькие птички с коротким толстым клювиком. Я, конечно же, не знал их названия. Над головой трещал дуэт дятлов, а вдалеке, аукая, подманивала к себе одинокая зазывала-кукушка. Иногда прямо из-под ног, расшвыривая прошлогоднюю листву, вылетал рыже-серый заяц-великан и, как бы из-за приличия сделав несколько ленивых скачков, утыкался мордой в траву погуще или кустарник и замирал, выставив симпатичную попку на всеобщее обозрение. Вот, мол, вам, любуйтесь. «Эх, зверье непуганое! У нас бы давно бульниками забросали или кольями забили», – невесело думал я.

Как-то находясь на вершине сопки, на лугу, где с каждым шагом из потревоженной рослой и густой травы, как пересохшая пыль, взмывала туча летающих и прыгающих насекомых, я залюбовался орлиной парой, что торжественно, кругами, набирала высоту. Их неподвижные, как у планера, крылья, распластанные в ширину, будто они хотели обнять всю землю, на фоне пропитанного солнцем неба казались прозрачными, а при крене отливали красным золотом. «Эх, Сергея бы сюда затащить», – подумал я, безнадежно высматривая хоть какую-нибудь протоптанную тропку, ведущую в этот первозданный уголок безсуетности и спокойствия.

Возвращался к обеду, когда партии уже обычно заканчивались. Сергей поджидал меня у ресторана, постукивая сигаретой о край подлокотника коляски, а я издали, по его виду, пытался определить, выиграл он партию или наоборот. Выиграв, Сергей делал вид, что ничего такого не произошло, все в порядке вещей. Как выиграл? Да очень просто. Переиграл и все. Тактически, по плану. Остаток дня был очень возбужден и общителен. Во время обеда в ресторане успевал с кем-то переброситься парой фраз, от кого-то принять поздравления, кому-то рассказать анекдот, а молодых, симпатичных официанток донимал своими армейскими комплиментами.

Гл. 3

Пресс-конференция у Вашека

– Вовчик, что сегодня делать будем? – нетерпеливо теребил он меня. – Пригласим поляков или пойдем в гости к Вашеку?

– Поляки сегодня у хорватов пьют. Ты что, забыл? – с облегчением отвечал я, поскольку пьянствовать с поляками мне представлялось весьма небезопасным. На поляках и надорваться можно. – Придется к Вашеку идти. Мы ему уже несколько дней обещаем.

Вашек представлял из себя небольшое скрюченное существо на коляске, с огромной щекастой головой и маленькими, затейливо переплетенными ножками. В его холостяцкой квартире частенько вечерами собиралась инвалидная братия поболтать и попить вина на фоне омерзительнейшей порнухи, запасы которой были у Вашека на любой вкус. В Чехии к нам с Сергеем вся иностранщина проявляла явно повышенный интерес из-за войны в Чечне и прочих безобразий, творящихся в стране, впрочем, слегка раздутых западной прессой. Поэтому вот уже несколько дней Вашек приглашал нас в гости на своеобразную пресс-конференцию.

В тот раз, когда разговор коснулся Чечни, чехи загалдели между собой, а мы уловили только одно знакомое слово: проблема. Сергей ухватился за это слово и громко сказал:

– Чеченскую проблему я решил у себя на границе двадцать лет тому назад.

Он говорил медленно, почти по складам. Он всегда так разговаривал с иностранцами, громко и медленно.

– Прислали к нам двух солдат-чеченцев. Я был офицером. Понятно говорю?

– Да, да, – радостно закивали чехи. Они уже все внимательно слушали.

– Они стали залупаться. Непонятно? Ну, в бутылку полезли. Опять непонятно? Володь, объясни им, – засмеялся Сергей.

– Не слушались, дерзили, – сказал я.

– Да, да, – снова закивали чехи.

– Я взял одного вот этими руками, – Сергей поднял руки над коляской, – и сделал так. – Он показал как будто ломает что-то о колени. – Потом другого. И сразу как шелковые стали. Как шелковые, говорю! Володь, переведи.

– Хорошие стали, послушные, – улыбнулся я.

– Вот вам и решение чеченской проблемы, – подвел итог Сергей.

– Почему ты не хочешь сказать об этом Путину, Сергей? – вызывающе спросил Иван Седлачек, пожилой инвалид без двух ног с воспаленными от хронического пьянства глазами. По слухам, ноги ему отстрелили в 68-м году, когда советская армия оккупировала Чехословакию. С нами общался сухо и неохотно, поэтому Сергей окрестил его «антисоветчиком».

– Пусть бы он сделал так, – продолжил Иван и повторил жест Сергея, – со всем чеченским народом, и не надо переговоров.

По-русски он говорил довольно бегло.

– А не я это придумал. Задолго до меня так поступал генерал Ермолов, когда покорял Кавказ. И на сто лет прекратились набеги. Разбой прекратился. А потом Сталин в сорок четвертом году, когда они предали интересы государства. Приехали тысячи машин НКВД и вывезли всех в Сибирь и Казахстан. Всю нацию. И никакой крови, как говорится, и никаких заложников.

Сергей заметно занервничал.

– Сергей, почему ты считаешь возможным, чтобы русские диктовали другим народам, как им жить? – бесстрастно спросил Иван. Все притихли.

– Ты не прав, Иван, – неожиданно мягко сказал Сергей. – Я просто не хочу быть человеком второго сорта. Сейчас все русские, которые остались в отколовшихся республиках – люди второго сорта.

Он умоляюще посмотрел на меня.

– Как негры в Америке, – перевел я. Чехи опять закивали.

– Их выгоняют с работы, из квартир. Вы просто не знаете. Пресса вам лапшу на уши вешает.

– Обманывает, – подсказал я.

– Ты мне ответь, – продолжал Сергей, обращаясь к Ивану, – почему, когда в Москве несколько лет тому назад расстреливали на улицах русских националистов-государственников, заметь, не вооруженных, а просто отчаявшихся людей с булыжником в руке, так вот, почему весь мир кричал: ату их, ату! А когда стали бомбить вооруженных автоматами и гранатометами националистов-чеченцев, стреляющих из-за спин беременных женщин, тот же мир вопит: не тронь! А?

Очень довольный собой, Сергей выпил рому, и неуклюже оттянув одной рукой тренировочные штаны, другой стал давить на живот, стравливая мочу в свою желтенькую баночку из-под кола-кавы.

«Эх, Сережка, Сережка, наивная ты головушка, – тоскливо подумал я, – забыл, наверное, что двадцать лет тому назад ты был силен, как буйвол, а главное, у тебя была воля обломать наглецов по праву этой силы, и никакие седлачеки не стали бы задавать тебе идиотских вопросов, не посмели бы просто… А сейчас что? Где она, воля? Обосрано все… Вот и я тоже сижу здесь в пессимистическом равнодушии. Чечня… Да пошли они все в пивную лавочку! Своих проблем навалом».

Конечно, вслух перед чехами я все это высказывать не стал и сделал вид что солидарен с Сергеем. Впрочем, его бескомпромиссно-наивная позиция вызывала у меня симпатию хотя бы потому, что пробуждала в душе, пусть на короткое время, эту самую волю – казалось бы, уснувшую навеки. Надежду на то, что забитый, опоенный и оплеванный русский медведь когда-нибудь поднимется с четверенек на дыбы и взревет на всю эту улюлюкающую и гавкающую свору.

Национальный вопрос мы бестолково мусолили целый вечер. Не так давно чехи мирно разошлись со словаками и, очевидно, поэтому, считали, что вправе судить любой народ. Даже большое количество рома не помогло им, западным людям, понять нашу великодержавную душу. Впрочем, расстались мы, не смотря ни на что, очень тепло.

Гл. 4

Работа и досуг

Поскольку свой выигрыш Сергей старался отметить широко, а выигрывал он часто, вечера мы проводили с делегациями разных стран весьма содержательно и познавательно. Первый банкет мы устроили с французами в местном баре. Хорошо набравшись к концу, Сергей с купеческим размахом расплатился за весь стол. Французы только озадаченно пожали плечами. Утром, сокрушенно подсчитывая убытки, я корил его: «Сереж, здесь тебе дикий запад, а не матушка Россия. Здесь твой порыв не поймут и, в лучшем случае, покрутят пальцем у виска». «Да натура, понимаешь, поперла, – оправдывался он. – А потом, я же не знал, что в баре все так дорого».

Так или иначе, отныне мы решили встречи-знакомства проводить – у нас ли, на выезде ли, но не в казенной обстановке. Обычно в номере, где собирались, колясочники пристраивались к столу, а здоровые сопровождающие рассаживались по кроватям со стаканами в руках. Закуска отсутствовала. Местные традиции предписывали или только есть, или только пить. «Вы уже поужинали? Ну так пойдем ко мне, выпьем чего-нибудь» – типичное приглашение в гости.

Подвыпившего Сергея несло на разные разглагольствования. Мне же интереснее было послушать каких-нибудь датчан, и я слегка притормаживал его. Объяснялись – кто во что горазд. Я с трудом вспоминал английский, Сергей чудовищно насиловал немецкий, а чехи с поляками довольно внятно говорили по-русски. Во время этих застолий я несколько раз ловил себя на мысли, что во всех этих европейцах, приехавших из разных стран, присутствовало нечто общее. Они как бы смотрели в одну сторону. Многие вещи, о которых мы, русские, могли спорить друг с другом часами, были для них давно и окончательно решены и уже не вызывали вопросов. Мы с Сергеем со своими метаниями и заскоками резко диссонировали в этом хоре и, чужие, являлись своего рода экзотическим приложением к их компании. Может быть, тем и были для них интересны. Правда, когда речь заходила о горбачевской революции, встряхнувшей мир, о том, как было и как стало, что было хуже тогда, а что – сейчас, мы душевно соединялись с нашими бывшими братьями по идеологии – чехами, поляками, румынами – и прекрасно понимали друг друга. Французы же и прочие шведы в этих наших доверительных воспоминаниях о прошлом были лишней, наблюдающей, стороной.

За доброй выпивкой говорливого Сергея в конце концов спрашивали, мол, когда он получил травму и кем был до нее. О! Это был его звездный час. Он упирал стальной взгляд в собеседника и внятно произносил: «Офицер Ка-Ге-Бе». Вопросов больше не было. Спрашивающий сразу напускал на себя серьезный вид и всепонимающе поджимал губы. Сергей же хлопал его по плечу расслабленной кистью и, пристально глядя в глаза, пьяно спрашивал: «Приедешь ко мне в Москву?» «Нет, нет, в Москву нет, там война, там стреляют», – пугался тот, а Сергей, очень довольный, заливался смехом.

– Сереж, ты что бедных румын чуть до инфаркта не довел, такая пара интеллигентная, а ты все со своими приколами, – шутя спросил я его как-то.

– А что такого-то? – наивно округлил он глаза. – Я же не соврал. Офицер? Офицер. А пограничные войска в то время были приписаны КГБ, как говорится. Все верно.

Главный устроитель турнира, так сказать, инвалидный Илюмжинов, мудрейший и наблюдательнейший Иржи Житек, первый обратил внимание на странное сходство Сергеевой фамилии с огнестрельным оружием. Это обстоятельство страшно развеселило всех участников турнира. «Товарищ Калашников!» – махали они ему рукой, подруливали на своих колясках, хлопали по плечу и хохотали, хохотали… Мы тоже посмеивались, но к вечеру слегка притомились.

– Что это они, Сереж, как с цепи сорвались? Юмор, что ли, у них такой? – спросил я вечером.

– Не говори, ну прям как дети, – усмехнулся Сергей.

– Слушай, давай приколемся завтра.

– Как?

– А вот так.

Я вытащил из аккредитационной карточки, что красовалась на Сергеевом свитере, бумажку с его фамилией – Калашин. На другой бумажке аккуратно написал черной пастой латинскими буквами слово «Калашников» и вставил ее на место первой. Всеобщего ликования хватило еще на один день.

Проигрыш глубоко переживал. Когда это случилось первый раз, я, желая его ободрить, сказал:

– Не переживай. Не все же тебе выигрывать. А этот словак, соперник, все-таки сильный.

– Кто?! Сладечек?!! – Сергей отчаянно смотрел на меня со своей коляски. – Он у меня вот где был! Понимаешь? Я зевнул, отдал качество.

Он махнул рукой и отвернулся от меня, как обидевшийся ребенок.

В другой раз он проиграл двадцатикратному чемпиону мира, деликатнейшему и остроумнейшему поляку Богдану Шидловскому. У шестидесятилетнего Богдана была редкая генетическая болезнь – атрофия мышц. Монументальный в своей неподвижности, он добродушно и мудро взирал на мир со своей электрической коляски, управлять которой можно было пальцем одной руки. За монументальность Сергей прозвал его «генералом». На мой взгляд, довольно метко.

– Ласло, посмотри, – насиловал он шахматной доской Гуляша уже в номере, – это полностью моя игра. Пойди я здесь на а5, и ему деваться некуда. А я с какого-то хера на н8 поставил. На пятом часу игры голова, понимаешь, совсем не варила. Мне уж потом сам Богдан говорит: «Сергей, почему ты на а5 не поставил, твоя игра была».

В дни проигрыша у нас был траур. Мы никуда не ходили, никого к себе не приглашали, а вечеряли дома за бутылкой рома при открытой лоджии с видом на ночную задумчивую природу. Гуляш пить с нами категорически отказывался, ссылаясь на здоровье, да мы особо и не настаивали и болтали вдвоем до поздней ночи. Впрочем, болтал, в основном, один Сергей. Он оказался редчайшим представителем многочисленной группы болтающего человечества. А поскольку я с рождения принадлежал к малочисленной группе слушающих, на наших посиделках устанавливалась полная гармония. Сергей рассказывал большей частью о своей доинвалидной жизни: учебе в военном училище и службе в пограничных войсках. В своих рассказах был уж слишком откровенен и себя не щадил, как будто речь шла вовсе не о нем, а о человеке из другого, затерянного в далеком прошлом, мира – молодом, тренированном, еще не имеющем представление, что где-то делают инвалидные коляски и кому-то они нужны, патологически самоуверенном, честолюбивом, с одинаковой легкостью совершающим как благородные поступки, так и подлости. Слушая Сергеевы истории, я никак не мог отделаться от мысли, что в его лице армия потеряла хорошего профессионала рангом никак не ниже генерала. В силу данного природой таланта и любя служивое дело, Сергей легко вникал в его тонкости, а здоровье позволяло ему работать по двадцать часов в сутки. К тому же он был умным карьеристом и, как хороший шахматист, просчитывал свои действия в этом плане на несколько шагов вперед.

Сергей был хорошим рассказчиком, наверное, поэтому его пограничные истории я слушал весьма заинтересованно. Иногда, правда, мелькало сомнение в их достоверности, но он вдруг вытаскивал на свет Божий такую подробность, деталь, которую, это было очевидно, не выдумать. Запомнился рассказ про дачу ЦК компартии Латвии. Территория этой дачи была расположена в районе пограничной заставы, где шестнадцать лет тому назад служил старший лейтенант Сергей Калашин. Когда туда, обычно на субботу-воскресенье, приезжали отдыхающие, он выделял людей для внешней охраны ее территории. Внутреннюю охрану высокопоставленные деятели привозили с собой.

Как-то ночью, обходя свою территорию, Сергей решил проверить, как охраняется правительственное учреждение. Со стороны границы оно охранялось хорошо. Чтобы проверить секреты с противоположной стороны, Сергей решил не делать крюк и пересечь территорию дачи напрямую. Сам особняк был темен, но из бани, стилизованной под старинную деревянную избу, из-под зашторенных окон пробивался свет. Сергей свернул к бане. У него как раз кончились спички, и он захотел поболтать-покурить с местными охранниками. Обойдя баню два раза кругом и никого не обнаружив, Сергей прислушался. Из помещения доносились латвийская речь и звуки, от которых его сердце вдруг жутко забилось, став невесомым. Он еще раз обошел баню, внимательно прослушивая окружающую местность и, утонув в лунной тени, приник к одному из замаскированных изнутри шторами окон.

Сергей подробно описывал мне стол с остатками царской трапезы, голых развратных самок и пузатых мужиков, трахающих этих самок во все дыры, обливающих их шампанским, слизывающих это шампанское с их голых задниц, гогочущих и запивающих все это безобразие коньяком. Он описывал мне, как чуть не заплакал от обиды, увидев, кого он охранял со своими орлами по личному устному распоряжению главного идеолога из политуправления полковника Иванова. Как на мгновение ему, двадцатипятилетнему парню, показалось, что эта гавкающая не по-русски сволочь – вражеские захватчики, оккупанты, а не работники республиканского ЦК.

Когда шок от уведенного прошел, и Сергей был в состоянии реально оценить обстановку, он понял, что попадись здесь кому-нибудь – и ему хана. Во всяком случае, карьере-то уж точно. Он оглянулся, прислушался и автоматически левой рукой проверил автомат на плече. Автомата не было. Он успел было подумать, что это кошмарный сон, но вдруг ощутил автомат в правой руке, причем, снятый с предохранителя. Он даже не помнил, как в беспамятстве сорвал его с плеча – настолько был потрясен увиденным. Чуть не по-пластунски Сергей выбрался с территории дачи. Остаток ночи так и не уснул, а утром объявил учебную тревогу и жестоко отыгрался на личном составе. Он так и сказал: жестоко отыгрался, чтобы разрядиться, сорвать зло и в дальнейшем не наделать глупостей.

Гл. 5

Тонкости инвалидной жизни

После случившегося со мной сердечного приступа я стал немного философом-мистиком. «Почему господь Бог так радикально перекроил Сергееву судьбу? Кого он спасал? Общество от Сергея или Сергея от самого себя? – думал я, слушая его байки. – Какова здесь логика и есть ли она вообще? Или все это чушь и дело лишь в слепом случае?» Ответа я не знал.

Однако полностью отдохнуть, расслабиться в контакте с Сергеем было невозможно. Я постоянно находился в состоянии готовности, как собака, ожидающая команды. Я резал ему яблоко, чистил киви и банан, застегивал пуговицу на рубашке, расстегивал пуговицу на рубашке, вставал за тряпочкой, чиркал зажигалкой, включал один свет и выключал другой, по десять раз заправлял рубашку и выносил баночку с мочой. Особенно угнетала моча. Я достойно ощущал себя, делая любые другие полезные вещи для Сергея, например, закидывая его в горячую ванну и прогуливая на коляске по территории санатория. Я даже уговаривал его пойти со мной в горы, мол, не бойся, я знаю, как тебя провезти, зато такую красоту увидишь. Но занимаясь баночками с мочой, я испытывал помимо своей воли мерзопакостнейшее чувство унижения, злился на себя за это, но ничего не мог поделать. Особенно я переживал, когда приходилось выносить баночку из ресторана или турнирного зала, где находилось много народу. «Сноб поганый, – скрежетал я на себя зубами, – гордиться должен, что помогаешь убогому, а ты говном исходишь в другой гордыне…»

По утрам действовал на нервы Гуляш. По своим функциональным возможностям он находился приблизительно на уровне Сергея и было непонятно, исходя из каких соображений он отважился приехать сюда без сопровождающего. Может быть, у него совсем не было друзей, а поиграть в шахматы ой как хотелось? Или их западным друзьям принято платить за подобные услуги, чего он, безработный инвалид, конечно же не мог себе позволить. Впрочем, как мы узнали, в инвалидных шахматах Ласло Гулаи был известен давно и разъезжал по турнирам на своем стареньком «Фиате» всегда в одиночку.

Вечером укладывался спать он довольно легко. Подъедет вплотную к кровати, поставит коляску на тормоза и сидит потихонечку, расстегивается. Потом – нырь в кровать незаметно, смотришь, а он уж лежит, укрывшись одеялом.

В первое наше совместное утро, сосредоточенно занимаясь собой и Сергеем, я краем глаза наблюдал за странными манипуляциями, производимыми Гуляшем на постели. Он крутил головой, напрягался, расслаблялся и раскачивал кровать. Вскоре, в результате этих манипуляций, сначала одна, потом другая нога оказались на полу. Верхняя половина Гуляша продолжала извиваться: он пытался сесть. Я завязал шнурки на кроссовках Сергея и встал, чтобы подойти к Гуляшу.

– Вовчик, пожалуйста, не делай этого. – Сергей очень серьезно смотрел мне прямо в глаза.

– Почему?

– Я тебе объясню после, а сейчас нам надо срочно выезжать, завтрак начинается через пять минут.

К тому времени, как мы выехали из номера, Гуляш уже сидел на кровати и одевался.

– Ты почему не захотел, чтобы я помог ему? – спросил я Сергея за завтраком.

– Он знал, куда ехал, – ответил он жестко. – Это тот еще хитрец, я сразу его просек. Ты ему палец протянешь, а он всю руку, как говорится, отхватит. Мне жалко тебя, Володь. Ты с двоими не справишься.

На завтрак Гуляш, конечно же, не приехал. Не появился он и в турнирном зале, когда судья ровно в девять дал команду черным включить часы. Распрощавшись с Сергеем, который сразу же весь целиком ушел в партию, я побежал наверх, на шестой этаж, в наш номер. Гуляш, уже одетый, выезжал задом из туалета. Запыхавшийся, я показал ему на часы. Он виновато улыбался и выглядел жалким. Мы быстро разобрались, что брать с собой, я покидал все это в сумку, висящую на ручках коляски, и помчал его по коридору к лифту. По дороге он пытался мне что-то объяснить, скорее всего, как-то оправдаться, но вникать не было времени, и я повторял со злой улыбкой: «Не ссы, Гуляш, прорвемся».

На следующий день, проснувшись пораньше, я увидел, что ноги Гуляша уже спущены на пол, а сам он усиленно елозит по кровати, пытаясь ухватиться за что-нибудь и сесть. Я подошел к нему, протянул руки и осторожно, очень медленно, посадил его.

– Володь, с добрым утром, можно тебя на минуточку?

Сергей уже сидел на кровати, низко нагнувшись над ногами-плеточками с опухшими, точно надутыми воздухом, мертвыми ступнями и, конечно же, видел, как я занимаюсь с Гуляшем.

Дело в том, что Сергей мог садиться самостоятельно, поскольку имел сильные растренированные плечи. У него плохо работали только кисти рук. У венгра же наоборот: предплечья и кисти работали хорошо, плечи – плохо. И в этот день мне пришлось бежать за Гуляшем в номер, а потом мчать его сломя голову по коридору до лифта. Без двух минут девять, устроившись за шахматной доской и видя, что венгр еще не появился, Сергей сказал со вздохом: «Ну что делать, беги за этим придурком. Вот ведь соседа подсуропили!»

До конца нашей поездки Сергей не изменил своего мнения о Гуляше и относился к нему весьма прохладно. Мне же пришлось взять над ним шефство и хоть немного, в основном по утрам, помогать ему. Я даже думаю, что отношение Сергея к нашему соседу – в корне несправедливое отношение, поскольку Гуляш был малый беззлобный, и временами даже трогательный – было обусловлено ревностью меня к нему. Хотя это, возможно, только мои догадки.

Большинство инвалидов, как я заметил, относятся друг к другу с пониманием. Многие из них, может быть, неосознанно, ищут, кого бы можно было пожалеть. Человек со сломанной спиной, «спинальник», например, глядя на «шейника», качает головой и говорит: «Вот несчастье». А «шейник», сравнивая себя с другим «шейником» или с каким-нибудь скрюченным горбуном на тележке, думает: «Мне-то еще повезло». Наблюдая за жизнью инвалидов в Годонине, я пришел к выводу, что им все же полезнее общаться друг с другом, чем со здоровыми людьми. Любому же здоровому человеку не повредит ненадолго, хотя бы как мне, окунуться в инвалидную среду и рассмотреть ее изнутри. Это раздвигает границы. Начинаешь трезвее смотреть на мир, в котором живешь. И не потому, что пугаешься. Пугаешься только в первое время от неожиданности, а, наоборот, понимаешь, что помимо привычного тебе мира существует другой, где живут такие же души, которые смеются ничуть не меньше твоего и плачут, быть может, ничуть не больше. Ты же не посыпаешь голову пеплом от того, что над тобой летают птицы, а у тебя нет крыльев? Кстати, в первые дни нашего близкого знакомства с Сергеем я стеснялся сказать, что куда-то схожу или куда-то сбегаю. Мне казалось, что этим я нанесу ему душевную травму. Тогда я еще не знал, что мой мир уже давно стал для него «птичьим».

Сергей спал всегда на правом боку, в строго определенной позе с баночкой кола-кавы, не шевелясь всю ночь. Но это в идеале. Если же он случайно шевелился ночью – баночка с мочой проливалась на постель, застирывать и сушить которую приходилось мне. В этот день, доставив в турнирный зал опаздывающего Гуляша, я покупал две бутылки «Родегаста» и возвращался в наш номер. В кресле за пивом, глядя на вонючий пододеяльник с простыней, я спрашивал себя: «Зачем?» Зачем я приехал в чужую страну с беспомощным человеком, не владеющим ни руками, ни ногами, ни мочевым пузырем, ни кишечником. Зачем мне, дураку, понадобилось разбираться с его тряпочками и баночками, копаться в его сумке, отыскивая пакетики с нужными ему вещами, заправлять ему в штаны рубашку, снимать и одевать кроссовки, выливать мочу, застирывать постель, возить туда-сюда на коляске и выполнять кучу других совершенно ненужных и чуждых мне дел? Неужели только затем, чтобы на халяву полюбоваться бытом чужого цивилизованного народа, его хранимой природой и непуганым зверьем, его храмами, покой которых никогда, ни при коммунистах, ни при фашистах, не нарушался ни декретами, ни динамитом, и на этом фоне погоревать о разгильдяйстве и доверчивости моего родного? Я допивал бутылку пива, застирывал белье и развешивал его на балконе. Потом варил кофе и спускал его вниз Сергею и Ласло. После второй бутылки мне становилось стыдно своих недавних эгоистических мыслей. Ругая себя и жалея Сергея, я брал полиэтиленовый пакет и шел до ближайшего шоссе за вишней. В Чехии вдоль всех дорог растут фруктовые деревья, и мне хотелось сделать Сергею приятный сюрприз. «Если не я, то кто? – неудобно устроившись на вишневом суку, продолжал я свои философские размышления. – Очевидно, подобный дурак. Впрочем, в России сейчас таких мало, а в Венгрии совсем повывелись. Поэтому Гуляш и приехал без сопровождающего».

Я представил жену с дочерью, ковыряющихся сейчас, наверное, на огороде, и почувствовал угрызения совести. Ну ладно бы хоть в санаторий поехал или отдохнуть куда-нибудь после больницы, а то каждый день водку жру да ссаные пододеяльники стираю. Эх…

Приглашая меня в это путешествие, Сергей попал в точку и, надо думать, не случайно. Его тонкие наблюдения и суждения о людях, подмеченные здесь мною, позволяли сделать вывод, что он меня просчитал заранее и определил как нужного ему человека.

Насколько себя помню, я всегда жил с ощущением невыплаченного долга (долг перед Родиной и партией не в счет), страдал от этого и успокаивался только тогда, когда выплачивал эти мнимые долги кому-либо. Я постоянно готовил детей своих знакомых в институт или помогал им достойно закончить школу (бесплатно, разумеется), кого-то куда-то устраивал или рекомендовал, кому-то что-то доставал. О перевозках мебели здесь уже говорилось. Став два года тому назад начальником лаборатории, я меньше всего думал о том, как пробудить народ от спячки и заставить сделать что-либо полезное хотя бы для себя, а больше о том, что этой сотруднице я мог бы помочь так-то, а эта, возможно, на меня обижается из-за того-то. На должность начальника я попал, как тот рак, что оказался на безрыбье. К этому времени все сколько-нибудь жизнестойкие и изобретательные ученые мужи покинули агонизирующий институт и руководить оставшейся никчемностью – в основном, вяжущими женщинами – поручили мне. Командовать людьми я не любил и не умел. Мне было сподручнее все делать самому. Даже в тандеме с инвалидом Сергеем стратегию наших действий здесь определял он. Я почти всегда соглашался.

Незадолго до окончания турнира Сергей черными свел вничью партию с очень сильным хорватом. «Какой же ты умничка, Серенький, – в порыве радости сгреб я его в объятия». «Ой, ой, слон, раздавишь! Ничего себе, сердечничек…» Потом встряхнулся, как молодой петушок, и с радостным вызовом спросил: «А что такого-то?» «Ну как же, мастер спорта международного класса все-таки», – напыщенно ответил я. Сергей посмотрел на меня, как на наивного школяра, и назидательно произнес: «Наш советский кандидат в мастера равен по классу ихнему мастеру. Это азбука, Вовчик». Потом захохотал, счастливый: «Как же он психовал за доской! А в конце ошибся и чуть не проиграл. Мне просто времени не хватило натянуть его». И сделал характерный жест.

После обеда мы решили, что завтра утром я поеду в Прагу. «Что делать, Вовчик, дальше оттягивать некуда», – грустно сказал Сергей. «Как же ты без меня? Целый день то?» – притворно-сочувственно спросил я. В глубине же души мне страшно хотелось хоть на день отвлечься от баночек с тряпочками и потолкаться с себе подобными где-нибудь на площади у знаменитых пражских часов. Дело в том, что все это время у нас с Сергеем болела голова о двух вещах. Мы по неопытности не взяли в Москве обратный билет – это раз. Во-вторых, спонсоры всучили нам, наверное, случайно, стодолларовую бумажку с большой жирной кляксой от туши. В Брно нам ее менять отказались и посоветовали обратиться в Центральный столичный банк. Вот эти две задачи я должен был решить в Праге: обменять сто долларов и купить два билета до Москвы в двухместном купе первого класса.

Гл. 6

История Сергея Калашина как она есть

За вечерним ромом Сергей рассказал мне, как он, двадцатишестилетний новоиспеченный капитан, задумавший поступить в академию, полный честолюбивых замыслов и гордый собой, накануне отъезда в Москву получил травму, после которой жизнь его потекла по совершенно другому, неведомому и мало зависящему от него, Сергея, сценарию. На скользкой дороге машина, в которой он спешил куда-то с двумя бойцами, пошла юзом и опрокинулась. Солдаты отделались легкими травмами, а он, кандидат в мастера спорта по самбо и тяжелой атлетике, сломал себе шею. Переезжая из госпиталя в госпиталь, из санатория в санаторий, беспомощный, он кричал в своей душе: «За что, Господи! Ну за что!», ощущая во всем этом лишь чудовищную несправедливость и ничего более.

Со временем помудрев и вдосталь надумавшись обо всем, что было связано с его прошлой жизнью, Сергей воспринял случившуюся с ним беду как наказание, и скорее даже не за поступки, которые сейчас, с коляски, казались ему чудовищными, а за мысли – за ту теоретическую базу, которую он под эти поступки подводил. Первый ученик и первый спортсмен курса, он вознамерился так и прошагать по жизни всегда впереди, на лихом коне, и вести за собой остальных. Куда? Неважно. Главное – вести. Вторых и третьих в глубине своей души он презирал за ущербность и посчитал себя вправе осуждать их и наказывать. Будучи секретарем комсомольской организации, он это право с удовольствием воплощал в жизнь, карая сокурсников за «рас****яйство» – его любимое выражение.

В училище многие Сергея не любили. Неоднократно пытались «от****ить», но ему везло: жестокий и отчаянный в драке, он каждый раз выходил победителем и еще больше самоутверждался в своей избранности.

Как-то на третьем курсе он провожал домой девушку, с которой в этот вечер познакомился на танцах. В темном сквере их остановила длинноволосая шпана, что распивала на скамейке портвейн.

– Мужик, дай покурить в натуре. – Трое отделились от скамейки и преградили дорогу. Сергей не курил.

– А сережки-то с камешками, – щербато осклабился один.

– Не тяни руки, урод! – со страху взвизгнула девушка.

Сергей, по-армейски быстро оценив ситуацию, врезал ближайшему волосатику ребром стопы под колено, но тут же неожиданно, откуда-то сзади, получил мощный удар в голову и кувыркнулся на дорогу. Он еще какое-то время трепыхался, катался по земле, пытаясь перехватить летящие со всех сторон в него ноги, кого-то даже опрокинул, но пропустил несколько пинков остроносыми ботинками по ребрам и в лицо и затих, свернувшись калачиком и обхватив голову руками. Его били всей скамейкой с матом, с придыханием, с «хаком», умело и больно. Содрогаясь под ударами, он слышал, как его знакомая голосила на всю улицу: «Сволочи! Бандиты! Помогите кто-нибудь!» Потом один из подонков крикнул: «Менты! Рвем когти, живо!» Сергей убрал руки с головы и увидел, как из патрульной машины, остановившейся прямо на аллее, резво выскочили два милиционера и скрылись в кустах, но тут же вернулись, показывая руками, что все, мол, бесполезно, опоздали. Девушка, причитая и всхлипывая, вытирала своим носовым платком кровь с головы и лица Сергея, сержант уговаривал его проехать с ними до травмпункта, а тот упрямо крутил головой: нет, мол, не надо, я живу здесь рядом, все нормально, мужики, езжайте себе.

Телесные раны Сергей зализал быстро, а вот душевную… Это было первое сокрушительное поражение в его без малого двадцатилетней жизни. Он был унижен перед девчонкой, растоптан перед всем миром, как ему казалось, и мириться с этим не собирался. В выходные дни вечером с двумя орлами-самбистами из своей секции он обходил районные скверики, заглядывал в подъезды и подворотни, отыскивая компании людей с длинными волосами. Последнее условие, то есть длинные волосы, было обязательным. Обнаружив такую компанию, они молча, без всяких идиотских просьб типа «дай закурить», нападали на них, избивали, а после выстригали на сальных макушках по кресту. Этот ритуальный разбой продолжался до тех пор, пока, наконец, Сергей не посчитал себя отомщенным и не успокоился.

Эту историю он рассказывал мне, равнодушно посмеиваясь, без раскаяния, но и без вызова как о давно свершившемся факте. Вот, мол, такое я говно, ваш покорный слуга.

После окончания училища Сергея направили на западную границу. Солдаты уважали его как лидера и с пониманием относились к его требовательности. А как же иначе? Он отлично стрелял, был непобедим в единоборстве, а в преследовании нарушителя не знал усталости. К тому же он быстро освоил разные хитрости, которые бывалые пограничники использовали в работе, и доходчиво делился ими с солдатами.

Многие офицеры не любили Сергея, считали выскочкой и карьеристом. Другие – наоборот, видя, как быстро он поднимается по служебной лестнице – искали с ним дружбы. Отношение коллег мало волновало Сергея. Большинство их, от ненавидящих до заискивающих, со своим преферансом и водкой, с сальными анекдотами и первобытным карьеризмом, были ему скучны, поэтому свободное от службы время которого было – кот наплакал, он проводил с молодой женой-учительницей, а чуть позже – с крохотной своей копией, сынишкой Мишей. К тому же он не сомневался в своей избранности и считал, что в будущем для него уготовано более достойное поприще, чем служба у черта на рогах.

Год после травмы Сергей провел в госпитале на границе того и этого света. Парализованное тело сопротивлялось своей обреченности на усыхание то гниющими пролежнями, то циститом, то еще каким-нибудь жутким воспалением потерявшего контроль мозга органом. А то вдруг начинало ломить и жечь изнутри конечности, как будто кто-то осторожно вытягивал из мертвого мяса ненужные ему теперь тоненькие проводочки нервов. И температура, температура… К температуре Сергей притерпелся, а тело свое ощущал только через боль. Если утром или среди ночи он просыпался и не чувствовал привычных дерганий конечностей или рези где-нибудь внутри, он пугался, поднимал голову и внимательно всматривался в то, что покоилось на кровати ниже его лица. Спросонья ему казалось, что вместе с болью унесли его тело.

Душевные страдания были под стать физическим.

– Ну что, вояка, опять обгадился? – дружелюбно шутила полногрудая бойкая санитарка, деловито скидывая с него одеяло, как чехол с какой-нибудь пишущей машинки и высвобождая из-под хлябкого тела грязную простыню.

– Мальбрук в поход собрался, – похохатывал с соседней койки весельчак майор со сломанным позвоночником.

– Уж чья бы корова мычала! Первый засранец в палате, а все туда же, – притворно-сварливо осаживала его санитарка.

– Кто? Я? – принимал игру майор. – Да у меня вон утка полная со вчерашнего дня стоит под кроватью.

Под шутливое пикетирование санитарка обтирала Сергея мокрой тряпкой и подсовывала под него чистую простыню.

– Э, парень, да у тебя свежий пролежень. Старые-то вон уже затягиваться стали, – говорила она растягивая пальцами и рассматривая кожу на спине и ягодицах Сергея. Тот ничего не чувствовал. – Ты скажи жене, пусть еще облепихового масла принесет. – Накрывала одеялом до подбородка и, поглаживая, успокаивала как маленького: – Счас доктор придет, массажик сделает…

Сама бы лучше массажик одного места сделала, – не унимался майор, – а то парень молодой, понимаешь.

– Ему жена красавица все, что надо, сделает, да Сережик? – парировала санитарка и удалялась под общий хохот палаты, независимо покачивая бедрами.

Как же Сергей завидовал этому майору со здоровым торсом, сломавшему себе спину в пояснице, а не шею, как он! Майор перед выпиской из госпиталя проходил так называемый курс реабилитационно-восстановительного лечения. Медсестра закрепляла специальными аппаратами суставы на его ногах, давала в руки костыли и помогала встать на пол. Опираясь на костыли, майор выволакивал себя в коридор и целый час учился ставить ноги, держась руками за ряд параллельных брусьев.

Умный Сергей догадывался, что вряд ли жизнелюб-комбат когда-либо научится обходиться без костылей. Он даже думал, что остряк-майор обречен, скорее всего, всю жизнь сидеть на инвалидной коляске с мочеприемником в штанах и, смирившись с судьбой, убивать долгие зимние вечера за картами с приятелями, а летом в Саках принимать бесполезные грязи, охмурять таких же женщин на колесиках и заниматься с ними любовью где-нибудь в окрестных кустах. Если, конечно, потенция хоть частично восстановится. Но руки! Сергей видел, как своими руками он обслуживал неподвижное тело: садился на кровати, даже пересаживался на стул, подкладывал под себя утку и ставил ее на место, ел, пил, читал, писал, умывался, натягивал на себя одеяло, когда было холодно… Разве перечислишь все то, что можно делать, владея руками? Сергей владел лишь головой. Головой, которой не подчинялось усыхающее тело, которая могла только думать и тихо плакать бессонными черными ночами от безысходства и боли.

И Бог бы с ним, с одеялом, под которым вдруг становилось холодно или жарко, или с мандарином, который вдруг захотелось очистить и съесть. По праву тяжелобольного Сергей не стеснялся просить о помощи медсестер или соседей по палате. Свои руки ему были необходимы, чтобы осуществить давно задуманное, страстно желаемое действо, помочь в котором никого – ни жену, ни друга, ни случайного знакомого – не попросишь. Выкарабкавшись после тяжелой операции и закрепившись на этом свете, Сергей отдышался после изнурительной битвы за жизнь, осмотрелся, взвесил свои шансы и пожалел, что не умер на операционном столе или чуть позже от воспаления легких.

Первое время он еще на что-то надеялся, хватался за соломинку, ждал чуда.

– Товарищ полковник, я ничего не чувствую и неподвижен. Какие у меня перспективы? Если я восстановлюсь, то когда и в какой степени? – спросил Сергей на врачебном обходе хирурга, делавшего ему операцию. Формулировку вопроса он обдумал еще накануне.

– Обязательно, но не завтра, нужно время, – по-военному жестко бросил хирург и заспешил к выходу из палаты. Он терпеть не мог подобных вопросов своих пациентов. Он был хирург-практик, а не нянька-психолог.

– Моя застава была лучшей в округе. – Сергей даже не повысил голоса. Полковник с сожалением крякнул и вернулся.

– Сначала восстановятся плечи, – указывая на плечи Сергея и избегая смотреть ему в глаза, начал он. – Потом локтевые суставы.

– А все остальное?

– Ну что – остальное? Что ты все поперек батьки, понимаешь?.. Костыли-то ведь держать чем-то надо, прыткий какой!

– Потенция восстановится? – спросил Сергей, безразлично ожидая, что полковник сейчас взорвется, но тот неожиданно подвинул его ноги и присел на край кровати.

– Восстановится, – глядя Сергею в глаза, доверительно сообщил он. – Года через два, через три. Вот съездишь в санаторий пару раз – и порадуешь жену. Жена-то есть?

– Есть, – ответил Сергей.

– Ну вот. – Хирург помолчал немного, массируя пальцы рук. – Долгая это волынка, капитан, не на один год. Попахать придется. Спортсмен? Дело привычное, значит.

Он уже собирался было встать, но раздумал и решился на что-то и снова обратился к Сергею:

– Вот что я тебе еще скажу, откровенно, как мужик мужику: пианистом ты не станешь. – Он пошевелил пальцами руки пред Сергеем. – И за нарушителями гоняться не сможешь. Уж ты себя заранее настрой и не витай где-то там… – Он сделал неопределенный жест. – Хороший был офицер – значит котелок варит, найдешь себя, не пропадешь. А пока не забивай себе голову, время сейчас на тебя работает.

Здесь в госпитале Сергею вспомнился инвалид, что жил у них в московском дворе на улице Фадеева. Каждый день, невзирая на погоду, в легкой курточке и без шапки, опираясь на две палки, он вышагивал вокруг квартала на негнущихся ногах с вихляющими ступнями. Теперь же, неподвижный и беспомощный, Сергей видел себя в отдаленном будущем как того инвалида – на двух палочках с жерновами-лопатками на гнутой спине. И это видение ужасало его даже больше, чем сегодняшняя реальность, которая, как он думал, все же была временной. Он не хотел и не мог смириться с этим назойливым видением – уж слишком много посулила ему судьба и слишком подло, враз, лишила всего. Он решил оставить эту коварную жизнь, посчитав ее для себя в дальнейшем совершенно бессмысленной.

На способ ему было наплевать, не до эстетики, главное – результат. Жена, сын, родители – об этом старался не думать. Ох уж эти думы – черные тучи!

Ближе к концу своего пребывания в госпитале Сергей уже мог поводить плечами, напрягать и расслаблять мышцы спины. Позже, в санатории города Саки, все свободное от процедур время он посвящал тренировкам, разрабатывая руки, которые – он ни на минуту не забывал об этом – должен был на себя наложить. Лежа на койке он медленно поднимал вверх дрожащую от напряжения конечность и, как эквилибрист, старался удержать ее в таком положении как можно дольше. Сначала одну, потом – другую. Затем – сразу обе. Иногда какая-нибудь из рук «ломалась» и, как подкошенная, рушилась вниз, разбивая Сергею лицо в кровь.

– Ой, опять нос разбили, – сетовала молоденькая сестричка, держа холод на переносице Сергея и промокая ваткой его губы, – осторожнее надо!

– Ну как осторожнее, – возражал Сергей, – я что, нарочно что ли? Она сама надломилась ни с того ни с сего.

За два года неистовых тренировок, чередующихся с болезнями и воспалениями, Сергей оброс сверху мускулатурой, мог самостоятельно пересаживаться с кровати на инвалидную коляску и по нескольку десятков раз отжиматься от пола. Ноги и кисти рук были, увы, по-прежнему мертвы.

Отец сделал ему над кроватью турник, чтобы можно было сидя подтягиваться на руках. Сергей клал ладони на перекладину. Отец прижимал их к ней и держал до тех пор, пока Сергей делал упражнения.

– Двадцать пять… двадцать шесть… – кряхтел Сергей, – ух, больше не могу, отпускай, пап.

И откидывался без сил на подушку.

– Еще девять подходов осталось. Я отдохну минут пять, а ты покури пока, – говорил он.

Продувая беломорину и глядя в пол, отец выходил на кухню. Минут через пятнадцать возвращался, бодренький, и спрашивал: «Ну что, сынок, отдохнул? Продолжим?»

Сергей никогда не торопил отца с кухни, догадываясь, что тот плачет в углу за холодильником, а потом сушит глаза у форточки, чтобы не дай Бог никто не заметил. Отставной майор Иван Кала-шин так и не смог оправиться от трагедии, постигшей гордость их семьи, Сереженьку. Года через два после возвращения сына в Москву он внезапно умер «от сердца». Гипертоник-мать пережила его на три месяца.

Когда Сергей валялся в дерьме на госпитальной койке, оплакивая судьбу, ему и в голову не могло прийти, что существует или будет существовать нечто, за что бы он смог ухватиться и удержаться на этом свете. Позже, особенно после переезда в родительскую квартиру с женой и сыном, это несуществующее «нечто» стало проявлять себя в виде небольших – и побольше – зацепок, которые, как пленного Гуливера, со временем прикрепляли его все прочнее и прочнее к сущему.

В его домашней аптечке уже давно дожидались своей минуты с таким трудом и изобретательностью добытые для ухода в иной мир «сонные» таблетки, о которых Сергей за суетой вспоминал все реже и реже. Тренировки, занятия с сыном, снова тренировки, снова сын, разбор шахматных партий… Школьный приятель уговорил его поучаствовать в шахматном турнире по переписке.

Сергей согласился, а потом увлекся настолько, что стал штудировать теорию. Крошка сын не отходил от его кровати: «Пап, плочитай книжку» или: «Пап, ласскажи пло погланичников». Если Сергей был занят шахматами или учился выводить буквы – забирался к нему на постель с пластмассовыми солдатиками и часами играл в «погланичников», сооружая из одеяла «секлеты».

– Мишенька, не мешай папе работать! Ты на горшочек ходил?! – кричала с кухни жена.

– А папа? – отвечал Мишка, сползал с кровати, выволакивал из-под нее утку и пытался подсунуть под Сергея. Он не помнил отца здоровым.

Как и предсказывал госпитальный полковник-хирург, после лечения во втором санатории у Сергея появилась эрекция, правда, довольно робкая и пугливая. Обрадованная супруга занялась было с ним «сексотерапией», но быстро охладела и потом отказывала под различными предлогами.

После смерти родителей, которую Сергей тяжело и долго оплакивал, жена взяла большую нагрузку в школе и являлась домой только вечером, усталая и злая. Сергей не мог взять в толк, зачем ей это было нужно. При его КГБешной пенсии она вполне могла бы не работать. Он по-прежнему много тренировался, играл в шахматы, занимался с Мишкой и старался не заострять внимание на своеволии супруги. Когда ее вечернее отсутствие уже нельзя было объяснить никакими родительскими собраниями, и душа уставала тосковать, он прижимал к себе полусонного сына и спрашивал:

– Ну что, Михрютка, бросила нас мама? Как ты думаешь?

– Ты сто, папа, она сколо плидет, не плачь.

– Я не плачу. Откуда ты взял, что я плачу?

– Я вижу, ты внутли плачешь.

После того, как Сергей узнал от одной «доброжелательницы», что его жена давно имеет любовника, причем его близкого приятеля, он забрался было в свою забытую аптечку, попытался вскрыть пачку таблеток вялыми пальцами, но вдруг со всей силы запулил ее в стену, где висела фотография в картонной рамке: суровый капитан в форме у пограничного столба и счастливая женщина в косыночке, платьице, повисшая на его плече.

Вскоре они развелись, а квартиру разменяли. Так Сергей оказался моим соседом.

Гл. 7

Мои приключения в Праге

В шесть часов утра следующего дня при расставании с уже одетым и надушенным Сергеем я попросил его: «Гуляшу помоги подняться». Тот посмотрел на меня с нескрываемым сочувствием и съязвил: «Глаз с него, паршивца, не спущу и возверну тебе в полном комплекте, не переживай». А потом добавил: «Постарайся за сегодня обернуться, буду ждать».

На случай вынужденного ночлега Вашек дал мне пражский адрес и рекомендательную записку к своим знакомым. Сергею, конечно же, мало улыбалось еще один лишний день разъезжать по территории комплекса с неаккуратно заправленной рубашкой, а главное – без кофейного допинга. Засунуть кипятильник в розетку он бы еще смог, а вот вовремя его вытащить – целая проблема.

До Праги я домчал быстро и с комфортом, особенно из Брно, обозревая с высокого сидения Икаруса, как из самолета, с любовью обустроенную землю, пожалованную маленькому народу тысячелетие назад, дивясь гладкости разрисованных дорог и тому, что за три часа пути меня ни разу не склонило к дреме. Только здесь, в дороге, я понял, как устал почти за две недели от занудства Сергея, от утомительного санаторного распорядка, где все время куда-нибудь было нужно спешить, от почти ежевечерних умничаний с зацеллофаненными, прижимистыми европейцами, давно поделившими мир на черное и белое и, в общем-то, довольно скучными со своей местечковой самодовольной правдишкой. Я полагал, что быстро управлюсь с делами и остаток дня и вечер пошатаюсь по столице, любуясь достопримечательностями, как белый человек, с баночкой пивка, ни от кого не завися и никуда не спеша. Переночую у знакомых Вашека, а рано утром, первым автобусом, уеду в Годонин. Не умрут мои инвалиды.

Утренняя Прага спросонья еще хмурилась. Ночью прошел сильный дождь, и кое-где налет скользкой грязи покрывал асфальт. Было немного зябко в моей легкомысленной футболочке, но уже разъяснивалось, и из-за рваных недружных туч все настойчивее пробивало солнце. Я узнал у народа дорогу к центральной Вацлавской площади и, не спеша, поминутно останавливаясь у какой-нибудь прозеленевшей древности, побрел в указанном направлении. Вскоре вышел на прямоугольную, с памятником, фонтаном и трамвайной линией посередине, площадь, которая и оказалась – Вацлавской.

Потолкавшись у столиков с сувенирами и сладостями, что скучковались на тротуаре у выхода на площадь, я направился было на поиски национального банка, но метров через десять набрел на палатку с жареными шпикачками и кружковым пивом. Пройти мимо я, разумеется, не мог, поскольку утром не позавтракал, и взял порцию на картонной тарелочке со сладкой горчицей и две кружки пива. Жмурясь на солнышко, я запивал настоящие чешские шпикачки настоящим чешским пивом и очень нравился самому себе: такой крутой, с трехдневной седой щетиной на щеках, в джинсиках, модной футболочке и кучей баксов в кошельке.

Потеплело. На хорошем, как мне казалось, английском я спросил дорогу у молоденькой женщины и вскоре оказался перед внушительным зданием старой постройки, которое могло быть только банком и ничем более. Я сверился с надписью на фасаде и толкнул дверь.

При входе на лестницу мне откозыряли двое полицейских, мол, чем можем быть полезны. Я вытащил из бумажника испачканную купюру и стал с ними объясняться, в основном, жестами. Сплошное обаяние, я всем своим видом хотел показать, что скрывать мне нечего, никакой я не мошенник и не мафиози, а просто завалялось у меня в кармане сто долларов, нигде их не принимают, потому что испачканы, пришел, мол, к вам за помощью, такой, вот, простой парень. Мне указали, куда пройти.

Женщина средних лет в окошке была явно озадачена. Она взяла купюру и унесла ее за перегородку. Потом вернулась и молча подвинула ее мне обратно.

– Что? – удивился я. Она замотала головой.

– Фальшивая? – спросил я. Кассирша не поняла.

– Доллары фальшивые, говорю?

Она безразлично пожала плечами и стала набирать что-то на компьютере, вся из себя деловая и сосредоточенная, мол, не до вас мне.

– Ну так узнайте и обменяйте, если не фальшивая. Вы же – национальный банк!

Она посмотрела на меня с неприязнью.

– Вы понимаете по-русски? Вас же в школе учили. Я получил эти деньги в Москве… – начал я, стараясь быть спокойным.

– Ну и вобмените их в Москве. – Она так и сказала – «вобмените».

– У меня нет денег, чтобы уехать в Москву, – сказал я жестко. – Я здесь с инвалидом в Годонине… У вас начальство есть? Попросите, пожалуйста. – Во мне уже все клокотало.

Как из-под земли, выросла вторая женщина, помоложе и повежливее. Мельком взглянув на меня и переговорив о чем-то с первой, она осмотрела деньгу и, любезно улыбаясь, выдала тираду на беглом английском, из которой я только понял, что их стране такая бракованная валюта не нужна.

Обе женщины стояли за окошком и выжидательно смотрели куда-то за меня. Я обернулся. Вразвалочку к нам направлялся полицейский, постукивая дубинкой по ляжке. Перевес сил был на их стороне. Я сгреб купюру в карман, будь она трижды проклята, выругался вслух понятным всему миру русским матом и, взбешенный, чуть не задев плечом мильтона, зашагал к выходу из зала.

Полицейские на лестнице, как старого знакомого, окликнули меня: «Из ит окей?» «Итс олл райт», – зло ответил я, издевательски вскинул руку и вывалился наружу Вацлавская площадь, как широкая полноводная река, проплывала мимо трамваями, автомобилями и неспешным потоком толпы, с водоворотами у ларьков и витрин. Я сунул в рот жвачку и, успокаиваясь, влился в этот поток. «Фашистки ^****ые, – думал я, ощупывая мужские галстуки под очередным торгующим грибком. – Решили выместить свои прошлые обиды на бывшем советском человеке. Вот ведь суки!» В тот момент я был убежден, что причина моей неудачи с обменом валюты была именно в этом. «Теперь денег на обратную дорогу нам не хватит. И что же делать? – продолжал я размышлять, мысленно посыпая голову пеплом. – Или хватит?» Я прикинул, сколько полноценных долларов и крон у меня осталось, но ответить на этот последний вопрос так и не смог. Стоимости билетов до Москвы, которая, как и у нас, росла не по дням, а по часам, я не знал. Надо было ехать на железнодорожный вокзал.

За несколько лет свободы чехи, увы, успели забыть русский язык. Или просто выбросили за ненадобностью, как проношенный носок, на свалку истории вместе с марксистской символикой и тоталитарным мышлением. Железнодорожные кассирши разных возрастов меня не понимали и футболили от одного окошка к другому. Технический английский не выручал. Я хотел выяснить: можно ли в Праге купить билет первого класса до Москвы на поезд, проходящий через Брно, оплатив при этом лишь дорогу Брно – Москва. А также узнать его стоимость. После долгих мытарств от окошка к окошку и обоюдного непонимания мне, наконец-то, вдолбили (уже в кабинете начальника вокзала), что есть два билета до Москвы в купе первого класса на поезд, проходящий через Брно, на такое-то число. Но поскольку я покупаю его в Праге – нужно и оплатить дорогу от Праги.

– Сколько это будет стоить? – спросил я и затаил дыхание.

Кругленький доброжелательный начальник, единственный из здешних, кто отнесся с пониманием к моей тупости, порылся в книге и назвал цену. Она оказалась смешной. Денег хватало за глаза и еще оставалось достаточно. Я даже не поверил сначала и переспросил. Начальник любезно написал сумму на бумажке и сказал, чтобы я шел оплачивать билеты в кассу номер такой-то. Я обменял необходимое количество долларов с небольшим запасом в привокзальном обменном пункте и подошел к кассе с указанным номером.

Молоденький юноша-кассир долго потел над билетом, все время сверяя что-то с компьютером. Наконец он вручил мне его в виде тонкой длинной книжицы и показал пальцами, что это на два лица. Я небрежно расплатился.

– Мусите оплатит мистенку, там, долу, – сказал он по-чешски.

– Что еще оплатить? – не понял я.

– Мистенку, мистенку. – Он энергично артикулировал. – То е йизденка, – он показал на мой билет, – а мусите оплатит мистенку. Долу, долу. – Он показал пальцем вниз.

Я пожал плечами. Похоже, надо было еще что-то оплатить. Может быть, страховку?

На первом этаже над окошком кассы я заметил знакомое слово «мистенка» и сунулся туда. Кассирша пролистала мой билет и назвала сумму к оплате. Я не среагировал. Тогда она написала сумму на листочке бумаги и просунула под стекло мне.

Я ожидал подвоха. У меня было предчувствие, что в этом с самого начала ощетинившемся против меня городе все так гладко закончиться не может, но то, что я прочел на листочке – повергло меня в шок. Это был нокаут. Я даже физически ощутил, как моя полуседая «крыша» надвинулась на брови. Написанная сумма была ненамного меньше той, которую я уже уплатил в кассе наверху.

– Мне надо это заплатить?! – спросил я в ужасе, показывая на листочек.

– Да, да, за првни класс, – ответила кассирша и выставила вверх указательный палец.

Я хотел спросить, а сколько же стоит второй класс, но вспомнил, что Сергей может путешествовать только в двухместном купе один на один с сопровождающим, и забрал билет. Таких денег у меня не было.

«Господи! Страна идиотов, – думал я, понуро поднимаясь вверх по лестнице. – Это же надо придумать! Отдельно платить за класс и еще Бог знает за что. Йизденки, мистенки – ну просто дурдом какой-то!»

Юноша-кассир отсчитал мне деньги и презрительно что-то прошипел при этом. На его счастье я не понял, что.

Выйдя из здания вокзала, я направился мощеной горбатой улочкой по направлению к центру, обдумывая по пути свое положение. Улочка вывела меня на небольшую низкорослую площадь средневековой застройки. Из раскрытых дверей многочисленных подвальчиков и полуподвальчиков, что расположились вокруг за цветными стеклами и под разноцветными ажурными фонариками, доносились запахи съестного, сдобренные кисловатым пивным духом. Гуляющий народ лениво полизывал мороженое, а прямо на асфальте, разбросав ноги и по-турецки, сидели молодые парни и потягивали из бутылок пиво. Мне стало тоскливо, как ребенку, зябко взирающему с улицы на веселый детский праздник. Обанкротившись, я ощутил себя изгоем в этом чужом, враждебном городе, напичканном соблазнами. Мне вспомнился вдруг наш годонинский ресторанчик с улыбчивыми молоденькими официантками и шведским столом с экзотическими фруктами, и мучительно захотелось туда, к Сереге, услышать его наивное «Вовчик». Я купил у уличной торговки пустой рогалик, в два глотка расправился с ним и пешком поплелся на автовокзал.

Последний автобус на Брно только что ушел. «Этот город решил доконать меня окончательно», – решил я и купил бутылку пива (да провались все пропадом).

Знакомые Вашека жили в получасе езды на трамвае от автовокзала в небольшой двухкомнатной квартире старого добротного дома. Он – бывший научный работник, учился в Советском Союзе. Она – бывший преподаватель русского языка. Инвалиды. Оба небольшого росточка. Передвигались широко раскачиваясь из стороны в сторону. Мне был предложен на выбор чай или кофе. Я выбрал чай, наивно полагая, что к нему подадут что-то посущественнее, но чай был подан лишь с сахаром. Я рассказал о своих злоключениях со стодолларовой бумажкой и билетами. Они молча выслушали, ничему не удивляясь и не перебивая, а потом серьезно сказали:

– Вам, Владимир, повезло. Вы очень легко отделались. Вас могли арестовать полицейские и продержать неопределенно долго на Панкраце.

– Что такое «на Панкраце»? – спросил я.

– Наша Пражская тюрьма, – ответила она. – Сейчас много русских приехало из мафии.

– Почему только русских? – перебил ее он. – Грузин, украинцев, кто там еще?

– Советских, в общем, – усмехнулся я.

– Да, да, что творится! Грабят, убивают, на улицу нельзя выйти, – запричитала она.

– И что, только советские… это самое… убивают? – спросил я.

– Да нет, – засмеялся он, – свои тоже.

Потом они целый вечер наперебой рассказывали, как сложно стало выжить. Они так и говорили – выжить. Все дорожает, а пенсии заморозили. Устроились было подработать на какой-то инвалидный комбинат, а там то перебои с сырьем, то готовую продукцию перестали покупать – какие-то конкуренты из-за границы подсуетились. И чем дальше в лес – тем больше дров.

– Все ныли – социализм им плох, Советский Союз всем диктует. И что получили? – искала она у меня сочувствия.

– Словакам еще хуже, намного хуже, – вставлял он.

«Эх, господа хорошие, вас бы на время куда-нибудь в Ивановскую область, где инвалиды ездят на самодельных дощатых тележках с шарикоподшипниками вместо колес, а здоровые люди вообще месяцами не получают зарплаты», – думал я, впрочем, весьма им сочувствуя.

В пять часов утра я вскочил по будильнику и помчался на автовокзал. Первый автобус на Брно отходил в шесть часов. Билет у меня был. Мне, слава Богу, хватило ума взять обратный. На остановке уже толпился народ, в такую-то рань. Суббота – вспомнил я и встал в очередь за девушкой в джинсах. Подали автобус. Откуда-то со стороны подходили люди, показывали шоферу билеты и занимали места. Наша очередь оставалась безучастной. «Наверное, я не туда встал», – подумал я, подошел к шоферу и дал ему свой билет. Тот пожал плечами и показал на очередь. Ничего не поняв, я встал на место. Автобус заполнился и отошел. Я стал изучать людей, стоящих в очереди. Некоторые держали в руках такие же билеты, как у меня. У девушки, что впереди, билет был солиднее, сшитый в виде книжки из нескольких разноцветных листочков. Или это вовсе не билет? Через полчаса подошел следующий автобус, и картина повторилась: никто из нашей очереди туда не попал. Вот тогда-то народ заволновался, зажаловался друг другу. Кто-то куда-то побежал. Девушка тоже забеспокоилась и, вытянув шею, стала высматривать что-то вдалеке.

– Ай эм сорри, – обратился я к ней. – У меня есть билет. Почему я не могу уехать?

Красноречием в английском я, как известно, не блистал. Она удивленно посмотрела на меня.

– Это йизденка. У меня тоже йизденка.

Повертела своей книжицей и отвернулась, как мне показалось, весьма презрительно.

«Идиот, – дошло до меня. – Какой же я идиот, наступил на одни и те же грабли второй раз. Значит я купил не полный обратный билет, а только йизденку, будь она трижды неладна, и стоял в очереди на свободные места».

– Ай эм сорри, – обратился я снова к девушке. – Где бы я мог купить э-э… мистенку?

– Там. – Она кивнула головой куда-то через площадь. Потом, как будто решившись на что-то, сказала: – Я сейчас иду туда. Можете пройти со мной.

По-английски она говорила не спеша, смакуя раскатистое «р». Англичанка? Скорее всего – нет, решил я, уж слишком правильно она строила фразы, как ученик-отличник на экзамене.

Мы быстро пошли мимо ряда автобусных остановок, лавируя в толпе, потом спустились под землю и, пройдя по тоннелю, оказались в небольшой зале, заполненной людьми. К пяти-шести работающим окошкам касс было не подступиться. За все время пути девушка ни разу не обернулась на меня. Я уже стал было думать, что она забыла о моем существовании, или я не так ее понял, но решил держаться до последнего. Я ощутил реальную угрозу остаться здесь еще на сутки и тихо запаниковал.

С третьей попытки моя попутчица, наконец-то, пробилась к одному из окошек и, переговорив с кассиром, подошла ко мне.

– Здесь можно купить мистенку, но только на одиннадцать часов сорок минут, – грустно сказала она. – Сегодня суббота. Как я не подумала об этом! – И повертела в руках бесполезный билет-книжицу.

Такой поворот событий меня тоже не устраивал. Было всего семь часов утра – это сколько же ждать?! Да и Сергей там с ума сойдет.

– Вы тоже едете в Брно? – спросил я.

– Да, меня там встречает семья, – рассеянно ответила она.

«Какая, к черту, англичанка, – подумал я. Типичная чешка, остроносенькая, с тоненькими губками. Таких здесь стаи. Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать?»

Девушка что-то спросила. Я не понял. Она ткнула в меня пальцем: – Ю, – и медленно повторила вопрос. Я догадался, что она интересуется, буду ли я покупать мистенку на одиннадцать часов сорок минут.

– Это очень поздно! – прокричал я ей, как глухой. – Меня тоже ждут. Там! – И неопределенно показал рукой.

Замолчали. Похоже, ей было не до меня. «Так. Одиннадцать сорок. В полтретьего в Брно, – стал я считать от нечего делать. – То се. В шестнадцать часов на месте». В принципе, ничего страшного. Но как же не хотелось торчать здесь без толку еще пять часов! Гулять по Праге меня тоже не очень-то тянуло – большие города не жалуют нищих. «Железная дорога! – вдруг ударило в голову. – Ведь есть же здесь электрички? Поезда, черт возьми! Как по-английски поезд, железная дорога? Вот незадача – вылетело из головы».

– Вы говорите по-русски? – спросил я снова у девушки. Она мило взглянула на потолок, а потом ответила с типично чешским акцентом:

– Немножько, очьень плехо, – и улыбнулась. Очевидно, это ее развлекло, вернее отвлекло от невеселых размышлений.

– Поезд, – сказал я, – железная дорога, ту-ту-у! Понимаешь?

По всей видимости, ей действительно нельзя было здесь задерживаться. Она ухватилась за мою идею, как утопающий за соломинку, и побежала наводить справки в информацию.

Поезд на Брно отходил в восемь часов пять минут.

– Где это? – спросил я. – Вокзал где?

Она сказала что-то непонятное по-английски, а потом добавила по-русски:

– Метро. Три остановки.

– А билеты есть? Там, на вокзале? Тиккетс, тиккетс. – Я указал на книжицу, которую она все еще держала в руках.

– Да, да, – закивала она.

– Тогда побежали, – сказал я. – Меньше часа осталось. – И похлопал по часам.

Через тоннель мы снова вышли на площадь. Девушка остановила меня и попыталась что-то объяснить. «Ага, у нее вещи», – понял я.

– Много вещей-то? Хау мэни?

– Два, – показала она, – но очень тяжелые.

– Ничего, ничего, дотащим, – легкомысленно отмахнулся я, – побежали, где вещи-то?

Вещи оказались рядом с автобусной остановкой на Брно под присмотром чего-то ожидающих молодых людей – два жутких размеров фирменных чемодана. Подобные экземпляры мне приходилось видеть только в Шереметьево-2 у иностранцев. У одного из чемоданов ручка была смещена к краю, а противоположный его конец покоился на двух колесиках. У второго чемодана ручка была на месте и колесики отсутствовали.

Девушка поблагодарила молодых людей за присмотр и с затаенным ужасом посмотрела на меня. Я попробовал чемодан без колесиков. Он оказался достаточно тяжел. По крайней мере для того, чтобы тащить куда-то вручную. «Куда?» – спросил я. Девушка показала рукой через площадь, где над подземным переходом маячила буква «М», а немного подальше, в стороне, толпился народ, ожидая такси. «Метров сто пятьдесят, не меньше», – прикинул я. Да еще там, по платформам таскать их».

В который раз за эти сутки удача издевательски повиляла хвостом перед моим носом и ускакала, испортив воздух. Бег на время по пересеченной местности с двумя неподъемными чемоданами был бы для меня равносилен самоубийству. Врачи определили, что в 1997 году я перенес инфаркт на ногах. К их выводу я отнесся достаточно серьезно: бросил курить, перестал корчить из себя юношу-спортсмена, готового при первой же возможности поиграть мускулатурой, и не напивался до упора, как регулярно практиковал до больницы. Нынешние посиделки с Сергеем были не в счет. Те ежевечерние двести грамм, от которых тащился мой худосочный подопечный, я даже не чувствовал своим центнером. Так радикально пересмотреть образ жизни помогли мне, в какой-то степени, многочисленные знакомые ровесники, в свое время не захотевшие ничего менять в себе при первом звоночке и так и не дожившие, увы, до второго. Ну, и всполошившаяся супруга, конечно. Даже здесь, в Чехии, когда мне приходилось перекладывать Сергея с коляски в ванную и обратно, я старался не перенапрягаться, а после делал дыхательные упражнения и восстанавливал пульс. Я был напуган и вот уже четыре месяца блюл себя.

– Я не могу нести чемоданы. У меня больное сердце, – сказал я по-русски и почувствовал, как заливаюсь краской.

– Уот из дэ мэттэ?

Девушка подалась вперед и растерянно посмотрела на меня, стокилограммового, делового, не понимая, чего я медлю. Я был готов провалиться сквозь землю. Мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, еще ни разу в жизни я не находился в столь идиотском положении. «Господи, совсем еще ребенок, наверное, помоложе дочки. Ну что ей понадобилось в такую рань в этом Брне, – с досадой подумал я. – Эх, где наша не пропадала!»

Красный, как рак, я взялся за ручку чемодана. Девушка поспешно ухватилась за куфр на колесиках и вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул, набрал полную грудь воздуха и, взвалив ношу на ногу, похромал через площадь.

Меня хватило метров на пятнадцать. Я поставил чемодан и оглянулся назад. О Боже! В новеньких джинсиках, на высоких каблучках, беспомощно оттопырив круглую попку, девушка изо всех сил тянула ручку куфра и не могла сдвинуть его с места.

Я вернулся, сдернул куфр с мертвой точки и легко покатил его по брусчатке.

Короткими перебежками мы доволокли вещи до входа в метро. Девушка не успевала катить за мной свой чемодан и мне приходилось все время возвращаться и помогать ей. Я был насквозь мокрый, дыхания не хватало. «Такси?» – спросил я. На стоянке, до которой еще надо было пройти метров семьдесят, скучало человек двадцать с вещами. Машин не было. «Тайм, – сказала девушка. – Три остановки». – И показала на часы. Надо было ехать на метро.

Я взвалил свой чемодан на колено, как любимую женщину, обхватил его обеими руками и осторожно, на ощупь, стал спускаться.

Медленно поднимаясь наверх за вторым чемоданом, я вспомнил библейское: не искушай Господа Бога своего. Какое уж тут искушение! Тут вызов – ни больше, ни меньше.

Друзья в Москве окрестили меня «везунчиком». Не потому, что жизнь моя была уж столь безоблачна. Наоборот. Потому что из всех передряг и неурядиц, что случались, в основном, по моей же вине, загнанный в угол, в самый последний момент чудесным стечением обстоятельств, я выскальзывал, как пойманный угорь из рук рыболова-простофили. Поэтому где-то в глубине души я был уверен: и сейчас все обойдется, пронесет. «Эх, старый идиот, – подумалось вдруг. – Чтобы изменить образ жизни, надо прежде изменить образ мыслей, а ты как был слюнтяем, так им и остался».

В вестибюле метро висели автоматы, которые за мелочь выдавали билеты для прохода. Подходящих монет не оказалось ни у нее, ни у меня. Мы метались по вестибюлю в поиске разменных касс, но ничего в горячке не обнаружили.

– Тайм, – в отчаянии показала она на часы.

– Подожди минутку! – крикнул я и побежал за угол к женщинам у пропускающих автоматов навести справки.

Когда я вернулся назад, моя попутчица, опустив плечи, стояла над своей поклажей с видом беженки или погорелицы и, казалось, не сразу узнала меня.

– Уот из дэ мэттэ? – запыхавшись, спросил я.

Она нерешительно показала мне четыре билета и попыталась улыбнуться. У нее было такое выражение, как если бы она вернулась в свою квартиру с моих похорон, а там я сижу в кресле, как ни в чем не бывало, и спрашиваю, что, мол, случилось.

– О! Уже билеты достала? Молодец! – сказал я, подхватил сразу два чемодана и устремился к поездам.

На платформе до меня дошло: она решила, что я удрал. Ха! К бабке не ходи!

– Не ссы, Маруся! – под грохот приближающегося поезда крикнул я.

– Уот ду ю сэй? – наивно спросила она. Я захохотал.

«А ведь это был бы лучший выход для меня: оставить ее в вестибюле метро с чемоданами, а самому заплатить старушке у прохода и… был таков. Глядишь, и не опоздал бы, налегке-то», – подумал я в шутку, протискиваясь в вагон.

Толпа прижала нас к чемоданам и друг к другу. Мне стало неловко из-за пропитанной потом футболки, но моя спутница, ничуть не комплексуя, приблизилась к моему уху и спросила по-английски: «Где ты живешь?»

В английском языке нет разницы между фамильярным «ты» и уважительным «вы». Оба местоимения произносятся одинаково: «ю». Очевидно, наша вагонно-чемоданная близость дала мне повод перевести ее «ю» только как «ты», не иначе.

– В Москве, – так же «на ушко» ответил я.

– Рус? – спросила она.

– Да, а ты где живешь?

– В Братиславе. – Она немного помедлила, а потом добавила: – В Словакии. – Наверное решила, что я могу не знать, где находится Братислава.

Поезд остановился. Толпа хлынула на выход, и я прижал девушку к себе, чтобы не смыли.

– Так ты тоже иностранка? – отпустил я ее, когда вагон снова набился людьми. Девушка засмеялась.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Мартина. А тебя?

– Владимир. Володя.

– Володья, – повторила она и показала на часы. До отхода поезда оставалось восемь минут. «Абзац, – подумал я. – Не успели. А сердчишко-то ничего, бежит помаленьку».

На следующей остановке Мартина сама прижалась ко мне, пропуская толпу на выход.

Платформа метро соединялась со зданием вокзала тоннелем. Мартина побежала разыскивать кассы, чтобы узнать, когда отходит следующий поезд на Брно. На наш поезд мы, конечно же, опоздали. То есть, еще не опоздали, оставалось две минуты, но у нас не было билетов, и мы не знали куда, на какую платформу бежать. И если б даже знали – с такой ношей особо не разбежишься.

Потихоньку перемещаясь с вещами вслед за девушкой, я добрался до большого, застекленного помещения с кассами, торгующими ларьками, открытым кафе на возвышении и скамейками для отдыха. Народу было не так много, и я сразу же увидел Мартину. Она сидела ко мне боком в позе Роденовского мыслителя. Я оставил вещи у колонны и подошел к ней.

– Опоздали? – задал я глупый вопрос.

Мартина поднялась со скамейки и медленно, чтобы мне было понятно, сказала:

– Следующий поезд на Брно пойдет в четырнадцать часов двадцать минут.

– В четырнадцать двадцать?! – Я подумал, что ослышался или не так понял. Числительные в английском всегда вызывали у меня определенные затруднения.

– В четырнадцать двадцать, – подтвердила девушка. И тут я заметил, что у нее заплаканные глаза.

– Тебе очень надо в Брно? – спросил я.

– Да, мы с мамой сегодня должны уехать в Братиславу. У нее уже билеты на руках.

– А откуда ты едешь?

– Из Лондона. Я не видела семью полгода.

Вот оно, оказывается, что, понял я. Мама заранее купила билеты в Братиславу, и теперь они пропадут, если Мартина опоздает.

– Поэтому ты плакала? – спросил я.

Она отрицательно замотала головой, хотела что-то ответить, но вдруг ткнулась мне в грудь и замерла, пытаясь сдержать слезы.

– Ничего, ничего, сейчас позвонишь твоей маме или мы дадим срочную телеграмму. Все будет окей, – неуклюже успокаивал я ее по-русски.

Наконец она подсушила свои глаза платком и отстранилась от меня.

– Меня оскорбили, – сказала она. – Вон там. – И показала в сторону касс. – Потому что я словачка. Я ничего не сделала им плохого. Я просто хотела узнать…

Она чуть не разрыдалась, но пересилила себя и замолчала, чтобы не заплакать снова.

Вот тебе на! Мне еще этих проблем не хватало. Я промямлил что-то о дураках, которых достаточно в любом народе, и что не стоит из-за них портить нервы, и взгрустнул. С одной стороны, разворачивать оглобли и скакать с вещами сломя голову назад, на автовокзал, я бы не смог. Ну хоть стреляйте. Я даже не был уверен, что сейчас, в своем нынешнем состоянии, смог бы хоть на чуть-чуть оторвать злополучный чемодан от пола: последние несколько метров я просто доволок его по кафельным плиткам до колонны. Да и неизвестно, на какое время сейчас продаются мистенки. С другой стороны, ехать на поезде – значит рисковать заночевать в Брно: когда отходит последний автобус на Годонин, я не знал.

– Там стоянка такси, – сказала Мартина и показала на выход из здания вокзала. – Десять метров всего. – И умоляюще посмотрела на меня.

– Ноу, ноу, – запротестовал я, – мы поступил иначе. Ты, – я показал на нее пальцем, – поедешь на автовокзал одна. Одна. Ду ю андэстэнд?

Далее на смеси английского с немым я объяснил ей, что, если мистенки еще продаются на устраивающее нас время, ей надлежит приобрести их в количестве двух штук и возвратиться сюда, ко мне. Да, и, конечно, позвонить маме, чтобы она успела сдать билеты на Братиславу или обменять их на более поздний срок.

– Дуй скорей. Одна нога здесь, другая там, – добавил я по-русски, дал ей сто крон и ободряюще улыбнулся на прощание.

Оставшись один, я хотел было уже слегка покемарить, сидя на скамейке, но вспомнил, что уже сутки толком ничего не ел. Вернее, вспомнил, конечно, мой желудок. В ближайшем лотке я купил хот-дог и чашечку кофе. Через шесть секунд, догладывая последний кусок первого хот-дога, я купил второй, отдышался и благопристойно встал у стойки. Теперь можно было и посмаковать. «А ведь черная полоса невезения должна когда-нибудь и закончиться, – оптимистически подумал я. – Может быть, с приходом Мартины?»

Мартина прибежала через полтора часа, припудренная, с обведенными тушью сияющими глазками. Радостно сообщила, что взяла два места на двенадцать часов сорок девять минут, схватила меня за руку и потащила в кафе.

– Я хочу тебя угостить, – сказала она.

– Я уже поел. Вон там, у палатки, – засопротивлялся я.

– Нет, нет, ты большой, тебе надо много. – Она даже притопнула ножкой.

Кафе включало в себя большой ларек на подиуме и штук шесть столиков вокруг него. Мартина усадила меня за свободный и пошла заказывать угощение. Мне стало неловко. «Позвонила бы маме и уехала себе преспокойненько на одиннадцать сорок, а то связалась, понимаешь, с престарелым авантюристом», – самокритично подумал я.

Мартина не заставила себя долго ждать. Передо мной она поставила большой бокал с соломинкой и картонную тарелку с четырьмя небольшими бутербродами. Все бутерброды были разные, но включали в себя, как основу, горку салата, обильно пропитанного соусом, и множество других аппетитных вещей в различных количествах, пропорциях и формах: тоненькие кусочки колбасок и ветчинок, завернутые в трубочки ломтики острого сыра, дольки лимона, листики красной капусты и салата, перчик в форме цветочка, зелененькие перышки лука и даже шпротина или квадратик балыка. Вся эта пирамида крепилась на хлебце тонкой, заостренной с одного конца, деревянной палочкой, а все сооружение больше походило на какое-нибудь экзотическое пирожное, чем на бутерброд. Себе она принесла мороженое и стакан ярко-желтого, как взбитый яичный желток, джуса.

Я потянул из своего бокала. Там оказалось виски, разбавленное содовой водой.

– Ой, Мартина! – погрозил я ей пальцем. – Зачем ты это? Зачем, говорю! Я бы сам мог купить. Сам! Понимаешь?

Я беззастенчиво врал. Виски, тем более в кафе, было здесь очень дорого, и я никогда бы не позволил себе этого. Конечно, потеря нескольких долларов никак бы не повлияла на наше с Сергеем положение. Но все же!

– Ты бизнесмен? – спросила она по-английски, а потом по-русски: – Что ты здьесь дьелаешь?

– Я крестный отец русской мафии, – сказал я и сделал зверское лицо.

Мартина чуть не упала со стула от хохота. Глядя на нее засмеялся и я.

– Мы играем в шахматы в Годонине. Это там, под Брно.

– Ты шахматист? – Ее удивлению не было предела.

Вопрос слегка озадачил меня. Я не знал, как объяснить ей, кто я, и сказал:

– Я тренер, – но так, чтобы она не поняла, шучу я или нет.

– Ты больше похож на тренера по штанге, – сказала она, надула щеки и показала рукой горку на своем бицепсе. Потом кивнула на мои бутерброды: – Скуси то.

«Наверное, «попробуй» – по-словацки», – решил я и осторожно отломил зубами кусок «пирожного». На вкус блюдо оказалось еще лучше, чем на вид. Лихорадочно дожевывая, я руками и глазами пытался выразить свое восхищение. Мартина смеялась, очень довольная.

Я был поражен переменой, произошедшей с моей знакомой. Озабоченная, растерянная девушка вдруг превратилась в хорошенькую флиртующую прелестницу. Она сидела чуть в стороне от стола, облокотясь на спинку стула, поигрывала ножкой и откровенно раздевала меня своими зовущими, подведенными тушью, глазами.

– Ты дозвонилась маме? – спросил я.

– Да, все окей, – кивнула Мартина. – Я сказала, что ты – мой спаситель. – Потом медленно повторила, боясь, что я не понял: – Я сказала, что ты меня спас. – И благодарно дотронулась до моей руки.

Я вспомнил, как она испугалась в метро, решив, что я от нее удрал, и, кажется, все понял. Она позвонила маме и рассказала свою эпопею с автобусами, чемоданами и поездом. Наверное, пожаловалась на чехов, которые обругали ее ни за что ни про что. Вот тут-то запаниковавшая мать и накрутила своего ребенка. Держись, мол, за русского – в этом наше спасение. Бугаина, говоришь? Веди его в кабак и угости. Хоть на последние гроши. Русские выпить любят, да и пожрать не дураки. За сорок, говоришь? Флиртуй с ним тотально, не маленькая уже. Мужчины в его возрасте за любой коротенькой юбчонкой на край света вприпрыжку побегут. У него жена, небось – старая лошадь вроде меня. А тут вдруг такой подарок. Молодое тело – совсем другое дело, дорогая моя.

Наверное, такой, или приблизительно такой, материнский наказ получила маленькая западная женщинка, воспитанная, что за все в жизни надо платить. В тот момент я почему-то был уверен в истинности своей догадки.

Я вытянул добрую половину виски из своего бокала и спросил:

– Мартина, сколько тебе лет?

– Двадцать один.

Я ожидал услышать встречный вопрос, но Мартина оказалась человеком деликатным.

– Ты женат?

Я кивнул.

– А-а… – Она долго подбирала на потолке слова, красуясь тонкой шейкой, перевязанной, как ниточкой, одной единственной морщинкой, а потом спросила по-русски:

– У тьебя есть дьети?

Я вспомнил, как прижал ее – худенькую, упругую – в метро.

– Есть, – прокашлялся я. – Дочка. Учится в университете.

– Я тоже учусь в университете, – обрадовалась Мартина.

Мне не понравилась эта аналогия.

– Что ты делала в Лондоне? – спросил я.

– Изучала язык, – просто ответила она и рассказала, как работала нянькой в одной английской семье среднего достатка за харчи и за оплату учебы. Слова она подбирала простые, обиходные. Мне было почти все понятно. В своем университете Мартина изучала экономику и что-то заковыристое, связанное с математикой. Я рассказал ей, что у нас в группе учился негр из Камеруна, который в подынтегральном выражении ДХ писал в знаменателе. Нарисовал на салфетке интеграл, дробную черту и показал, где он писал ДХ. Она посмеялась и сказала, что у них тоже учатся негры, но тупые – не все. Что у нее есть чернокожий друг, он очень умный.

Несмотря на языковой барьер, который во многом ограничивал тематику нашей беседы, говорить с Мартиной было легко и приятно. Она хорошо слушала, к месту смеялась или сочувствовала мне, когда я рассказывал знаменательные истории из своей студенческой жизни, и в то же время ни на секунду не забывала о своем женском призвании соблазнять. Мол, что же ты? Разговоры разговорами, а не плохо бы познакомится поближе. Посмотри, мол, на меня, какая я киска, – тревожили меня ее смешливые глазки.

«Куда там нашим жеманным телкам!» – думал я, с удовольствием наблюдая, как она вытряхивает из туфельки несуществующие песчинки или слушая, как она певуче растягивает русские слова своим милым словацким ротиком. А может быть, я просто отстал от жизни, и наши русские женщины теперь не уступают западным по части преподнести себя? Когда я последний раз изменял жене? О! Это было так давно! Да и случалось редко, в основном, по пьянке. Насколько себя помню, женщины всегда льнули ко мне из-за фактуры, но я не использовал столько возможностей, что сейчас, вспоминая об этом, стыдливо морщился, как от зубной боли. Наверное, я действительно отстал от жизни.

Мартина опять упомянула своего чернокожего, умного друга. Я вдруг представил ее с ним в постели. Ну конечно – это ее любовник. И как мне раньше не пришло в голову. Я бы, честное слово, отнесся нормально к любому белому. В конце концов, Мартина вполне взрослая женщина и… Но черный! Мне даже ударило в голову.

– Что случилось? – участливо спросила она и, протянув руку, тронула меня за футболку. При этом у нее отогнулся рукав блузки и обнажилось плечо с татуировкой. Что-то вроде змеи с цветком. Я взял ее за плечо: «Что это?» Она придвинулась ближе и, показав на рисунок, как бы уколола его несколько раз иголкой. «Какой ужас», – сказал я. Мартина тихо смеялась. Мне вдруг жутко захотелось поцеловать это плечико с рисунком. Наверное, почувствовав мое устремление, Мартина чуть-чуть, самую малость, отодвинулась и, не переставая улыбаться, показала на часы. Похоже, лента оборвалась на самом интересном.

За полтора часа ожидания Мартины я успел прогуляться к стоянке такси, убедился, что свободных машин там больше, чем клиентов, и успокоился. Да и сама стоянка была рядом.

Мы не спеша подтащили вещи к машине, загрузились и уже минут через десять подкатили прямо к знакомой нам остановке, с которой несколько часов назад так опрометчиво удрали. Мартина достала деньги, но я убрал ее руку и расплатился сам.

Места в автобусе нам достались не из лучших: на заднем колесе. Было жарко, и я потек. Мартина достала платок и вытерла мне лицо.

– Мне кажется, что я тебя знаю очень давно, – сказала она. Удивительно. Именно в этот момент я подумал о том же.

Казалось, утомленный жарой город не хотел выпускать нас из своего лабиринта и все куда-то крутил, разворачивал и останавливал на перекрестках. Мартина показывала в окно достопримечательности или рассказывала о знакомых ей местах. Я делал вид, что понимаю. Сердце напоминало о себе редкими перебоями. Я было запаниковал, но быстро взял себя в руки и постарался расслабиться и не думать о плохом. Когда выехали на скоростную магистраль, публика в автобусе потихоньку прекратила свой щебет и стала задремывать. Мартина положила голову мне на плечо.

– Уи хэв литл тайм, – сказала она. – У нас мало времени. – Я обнял ее, и она прижалась ко мне сильнее.

Слепое орудие Провидения, махина-Икарус, бесстрастно мчал нас, обгоняя клопов-частников, к конечному пункту наших приключений под названием – Развязка. Как будто торопился исправить ошибку судьбы, что так легкомысленно свела в это утро наши пути.

– Тебе не мешает это? – спросила Мартина и ударила кулачком по подлокотнику, что разделял наши кресла.

– Мешает, – ответил я и не узнал своего голоса. – Перелезай ко мне. – Она тихонько мотнула головой.

Дорога была гладкой, и мне показалось странным, что Мартина как-то не в такт вздрагивает на моем плече. Я повернул ее лицо к себе.

– Ай вонт ю, – глотая слезы, беспомощно сказала она. – Я хочу тебя.

Наверное, сейчас, по прошествии времени, можно было бы и улыбнуться, вспоминая ее мокрое, удивленное личико: «Ай вонт ю». Тогда мне было не до юмора. Я стал целовать это гладкое, в темных потеках, почти детское личико. Потом сгреб ее себе на колени, расстегнул джинсы и припал губами к плечику с наколкой.

Дремлющий народ, казалось, только и ждал этой минуты, чтобы проснуться и со всех сторон с предельной любознательностью наблюдать за моими манипуляциями.

– Нет, это невозможно, – прошептала Мартина, скользнула на свое место и застегнула джинсы. Народ еще пооглядывался немного и успокоился.

Достав косметичку, Мартина привела в порядок лицо. Потом вытащила из сумки записную книжку с ручкой, написала печатными буквами свой словацкий адрес, вырвала листочек и протянула его мне. Я вспомнил, сколько за свою жизнь получил ведущих в никуда, выцветших в старых записных книжках и на затерявшихся листочках, ненужных адресов, вздохнул и запечатлел свои координаты на букву «V». Остаток пути мы проехали обнявшись и сладко страдая по обе стороны мерзкого подлокотника.

Мартину встречала целая делегация во главе с мамой и ее «другом». Отца у Мартины, как я понял, не было, был «мамин друг», солидный, профессорского вида, интеллигент в очках и с бородкой. И еще трое молодых людей, взятых, очевидно, под чемоданы. «Мамин друг» крепко, с пониманием, пожал мне руку.

Мать Мартины оказалась из породы спортивных и ни при каких обстоятельствах не полнеющих женщин. Если б не заматеревшие морщины, светлеющие вокруг глаз и у носа на загорелом лице, их с дочерью вполне можно было бы принять за сестер. Когда она, оторвавшись, наконец, от ребенка подошла ко мне и стала благодарить, я понял, что ей известно все. И про то, что случилось в автобусе, тоже. Не потому, что Мартина успела рассказать, нет. Просто известно, и все.

– Я рада, что в России еще остались настоящие мужчины, – сказала она по-русски и всепонимающе посмотрела мне в глаза.

– А это вам на память о нашей семье… и о Мартине.

Она обворожительно улыбнулась и протянула мне две картонных коробки. В одной из них наметанным глазом я определил спиртное.

– Что вы, что вы, не надо, – чего-то испугался я и даже поднял кверху руки. Мне стало неудобно, и я поспешил расшаркаться.

– Вы уж извините, у меня автобус отходит на Годонин. Мне надо идти. А вам счастливо добраться до Братиславы.

Я посмотрел на Мартину. Она о чем-то смеялась с одним из молодых людей.

– До свидания. До свидания. – Я пожал всем руки. – Мартина, гуд бай.

Мартина кисло улыбнулась и посмотрела куда-то в сторону. Я повернулся и зашагал по пустому перрону.

«Идиот старый, – успел подумать. – Надо было хоть бутылку взять. Залудил бы сейчас из ствола. Эх, жизнь…»

– Воло-дь-я-а! – пронеслось над перроном. Цок, цок, цок. Мартина бежала ко мне с коробкой. Остановилась. Губы подрагивают.

– Возьми это, – прошептала зло.

– Да что ты… Конечно, конечно.

Я шагнул к ней и взял коробку.

– Спасибо большое, я напишу тебе, – начал я проникновенно и осекся.

Мартина стояла совсем близко, в полуметре от меня, низко опустив голову. С лица ее капнуло на асфальт. Один раз, другой.

От делегации нас отделяло метров пятьдесят абсолютно пустого пространства. Мужчины тактично отвернулись, но мать напряженно смотрела в нашу сторону. Мне даже показалось, что она пытается услышать, о чем мы говорим.

– Не надо плакать. Все будет хорошо. Окей. Веришь мне? – быстро говорил я по-русски, как будто сам себя хотел убедить, что это так, а не иначе. – Это просто была ошибка, сбой. Мистэйк, понимаешь? Как споткнуться или заболеть. Болезнь – это тоже сбой.

– Я знаю, – не поднимая головы, кивнула Мартина.

– Ну вот, ты же умница. Я сейчас исправлю ошибку. Я уйду, а ты поедешь в Братиславу с мамой. И это будет правильно.

Мартина всхлипнула и замотала головой.

– Не надо, девочка. Ты же все понимаешь. А то я тоже заплачу.

Я тронул ее волосы, совсем легонько, чуть-чуть, и быстро, не оборачиваясь, зашагал по перрону.

Гл. 8

Как Сергей купил титул вице-чемпиона мира за два пузыря

В Годонин я прибыл уже после ужина. Сергей встречал меня у ресторана. Ударил с размаху по моей ладони.

– Ух. С одиннадцати часов тебя караулю. Что в коробке то?

– Вазочка.

– В Праге купил?

Да нет, заработал. В Брно.

Мне показалось, что я отсутствовал, по крайней мере, год.

– Ну, пойдем на верх, расскажешь. Там тебя второе с обеда дожидается и ужин. Остыло уже, наверное, все.

Я представил, как он, бедный, с тарелками на коленях, медленно перемещается по коридорам. Кто-то открывает ему двери. Потом втискивается в лифт. На шестом этаже пытается задом выехать из лифта. Колеса задевают за двери. Он подает коляску вперед. Двери автоматически закрываются. Он нажимает на кнопку и снова пытается выехать. Опять коридор. Пустынный. Колдует с ключом, помочь некому…

Оставляя Сергея одного, я больше всего переживал за утро. Как, думал, он будет один одеваться, собирать сумку, прихорашиваться, пить кофе. Вдвоем у нас получалось замечательно. Пока закипала вода, Сергей отставлял баночку с мочой на пол, садился на кровати и откидывал одеяло. Я уже стоял наготове со скрученными в гармошку спортивными штанами.

– Алле! – сам себе командовал Сергей и, опираясь руками, приподнимал свой зад над кроватью. Я быстро вставлял его ноги в брючины и виртуозно натягивал на него штаны.

– Ювелирно, Серег, нам только в цирке выступать, – смеялся. Потом одевал ему шерстяные носки и шел заваривать кофе. Сергей тем временем копошился с рубашкой, прической и одеколоном. Приведя верхнюю половину тела в порядок, спускал ноги на пол, и я запихивал его распухшие, омертвелые ступни в кроссовки. Наверное, сегодня ему пришлось завести будильник как минимум на час раньше.

Я развернул коляску и покатил ее к лифту, раскланиваясь по дороге со знакомыми.

– Какой кайф, что не надо самому крутить колеса, – довольно сказал Сергей и протянул ко мне руки. Тыльная сторона пальцев пузырилась свежими мозолями, кое-где полопавшимися и мокрыми.

– Да Господи! Что еще за ужас такой! – у меня аж защемило сердце.

– Ты, моя папа-мама, уехал, а мне, вот, как говорится, пришлось побегать, – шутливо сказал он. – Горки здесь, понимаешь… Надо было рычажку сюда взять. Да кто знал?

– Ах ты, Серенький, мой Серенький, – растроганно сказал я. – Поехали быстрей. Я тебе сейчас кофе сварю.

Мне было странно, почему Сергей не спрашивает о стодолларовой бумажке и обратных билетах. Я тоже молчал. Как-то не хотелось сразу о грустном.

– Как там Гуляш? – спросил я, открывая ключом дверь номера.

– Цветет и пахнет твой Гуляш. Вчера Медича натянул и четыре часа не вылезал из туалета. От радости, наверное, – проворчал Сергей.

– Вот это да! – удивился я.

Медич – это тот международный мастер из Хорватии, с которым Сергей сделал ничью. В этом турнире он был лидером и еще никому не проигрывал.

– А как твои дела? – спросил я.

– Нормально. Сегодня был день доигрывания, а я отдыхал.

– Завтра последний тур. А кто-то кофе обеща-ал, – пропел вдруг он. – Ой, погоди, заправь сначала рубашку.

Я рассмеялся, заправил ему рубашку и пошел в ванную за водой.

– Рассказывай, – хитро улыбаясь, скомандовал Сергей и подкатил к столу, за которым я уплетал за обе щеки все принесенное им из ресторана.

– Грустно все, Серый, – сказал я и сделал серьезное лицо. – Облом по всем статьям.

– Ну уж и по всем статьям. А вазочка?

Он явно чему-то радовался и ерничал при этом.

– Может быть, кроме вазочки, – серьезно подтвердил я. – Впрочем, и здесь нет ничего веселого.

– Давай, давай, не тяни резину. Нам еще одно дельце предстоит сегодня провернуть.

Опуская излишние подробности, я поведал ему о своих злоключениях в Праге. А поскольку в процессе моего рассказа он отвратительно хмыкал, фыркал и мерзко ухмылялся, историю с Мартиной и вазочкой я только кратко обозначил. Выслушав меня, Сергей вдруг посерьезнел и подвел итог:

– Во-первых, я рад, что ты не попал в тюрьму и в целости и сохранности, как говорится, вернулся сюда. Во-вторых, я рад, что ты хоть немного отдохнул от такого зануды, как я. В-третьих, что Бог ни делает – все к лучшему. Считай, что билеты у нас на руках.

Я поперхнулся куском отбивной.

– Как это понимать?

– Все очень просто, Вовчик.

И Сергей рассказал, что, не дождавшись меня вчера вечером, сегодня утром поехал к Иржи Житеку наводить справки по телефону. Вдвоем они дозвонились до знакомых Вашека и узнали о моих неудачах. А также о том, что я уехал в Брно на шестичасовом автобусе.

– Ты представь, Вовчик, у меня матка опустилась, а Иржи смеется. Все, говорит, товарищ Калашников, останешься в Чехии. Я, мол, тебе помогу советскую шахматную школу открыть.

– Ну и…? – Я, кажется, начал понимать, что к чему.

– Я ему подвинул справочник, телефон, достал из тумбочки карту Чехии – ты же знаешь, он, как говорится, ни рукой, ни ногой – и через полчаса все проблемы были решены. Полазил по карте, выбрал оптимальный вариант, позвонил куда надо и забронировал нам билеты на послепослезавтра. Из Оломоуца поедем. В три часа ночи.

– А как же деньги?

– Дал сто долларов взаймы. Я в Москве наши бракованные обменяю у фирмачей и вышлю ему. Ты бумажку-то по злобе не выбросил? – улыбнулся Сергей.

Мне стало нехорошо. Я вспомнил свои полуголодные, бесполезные мытарства по Праге и затосковал. А что, собственно, произошло? За целый день не сумел решить проблему, которую два беспомощных человека решили за час? Так на то были свои объективные причины. Наверное, я просто устал.

– Что приуныл, Вовчик? – продолжал бодриться Сергей. – Видишь, как все здорово получилось. Иржи, конечно, мужик что надо. Туда позвонил, сюда… Зря, говорит, Володя уехал. Что он там один без языка сделает?

– Эх, Серег, – перебил я его. – Я ведь там еще бутылку заработал, да сдуру не взял. Сейчас бы она ой как пригодилась!

– Бутылка? – оживился Сергей. – Сейчас будет. И не одна. Ивана только надо пригласить, Седлачека. Помнишь? Антисоветчик.

– А как же. Местный Алехин в период запоя. Круто вы тогда с ним насчет чеченцев сцепились.

– Во-во, я с ним завтра играю. Хочу очко купить.

Я поначалу воспринял это как шутку.

Иван Седлачек заметно выпадал из общего контингента играющих на турнире и проживающих в комплексе инвалидов тотальным пьянством. То, на что в России не обратили бы внимания, здесь воспринималось как оплеуха обществу. По крайней мере, со стороны шахматистов. Когда он, красномордый и растрепанный, пошатываясь выходил вечером из бара и, опираясь на свои палочки, сосредоточенно пробирался к лифту, никто из тусующихся в холле или коридоре не заговаривал с ним, не шутил, как было бы, наверное, где-нибудь у нас, но только – с жалостью ли, с осуждением или просто со вздохом – провожали его глазами со своих колясок.

Перед началом соревнований Иван котировался довольно высоко. Говорили, что недавно он занял второе место в представительском турнире среди здоровых людей и находится в хорошей форме. Однако первую партию он проиграл неожиданно молодому словаку, расстроился, наверное, и как с цепи сорвался. После вечерних полетов на игры приходил помятый и злой. Мне кажется, с ним даже избегали здороваться. Только душка-поляк Богдан Шидловский добродушно шутил с ним по утрам: «Цо, Ивану, пиво с рана, як шметана?» На турнире играл небрежно и быстро, как будто торопился скорее закончить партию и охладить пылающее нутро студеным пивком. К вечеру, конечно же, набирался.

– На каком он сейчас месте? – спросил я.

– Да… – Сергей пренебрежительно махнул рукой. – Болтается где-то в середине таблицы. Слушай, Володь, я ведь не шутил, мне очко нужно.

Сергей очень серьезно смотрел на меня.

– Ему, наверное, тоже нужно? – предположил я.

– Нет, Вовчик, ему не нужно. Сегодня за завтраком он подошел ко мне и говорит: послушай, Сергей, мне надоело упираться. Так и сказал. Давай, говорит, завтра по половинке распишем.

– А ты?

– Я говорю: Иван, мне очко нужно.

– А он?

– Посмотрел на меня, как Ленин на буржуазию. За очко, говорит, играть надо. И пошел. За ужином был весьма трезв, в баре не остался, а взял только две бутылки пива в номер.

Сергей неестественно захохотал.

– Ты что, боишься Ивану проиграть? – спросил я.

– Нет, боюсь не выиграть.

И Сергей рассказал мне, что сейчас на турнире два лидера: Богдан и Медич. Завтра, в последнем туре, они играют между собой. Так сказать, центральная встреча. Сергей отстает от них на пол очка. Если завтра он выиграет, то, независимо от результата поединка лидеров, займет второе место. По коэффициентам. Он уже все просчитал. Если потеряет хоть пол очка, то не видать ему призового места, как своих ушей.

– Ты пойми, Вовчик, – убеждал он меня. – Одно дело со спонсорами будет разговаривать ^*** с горы, другое – вице чемпион мира. Уловил разницу? Да я на следующий год сюда целую команду отличных шахматистов привезу. Мы здесь всех на уши поставим.

В разглагольствованиях Сергея о спонсорах и команде я уловил фальшь. «Шалишь, брат, – подумал я. – Это уж натура у тебя такая – забраться повыше, а спонсоры здесь ни при чем».

– Ну хорошо, что ты предлагаешь? – спросил я.

– Во-первых, – оживился Сергей, – достань два пузыря у меня в тумбочке.

Я нехотя поднялся, подошел к его кровати и, кряхтя по-стариковски, открыл дверь шкафчика.

– Да, да. Сразу два, и колбаска там сухая. Колбаску порежь, – бросил мне вдогонку Сергей.