Читать онлайн Культурные трансформации ХХ столетия: кризис культуры в оценке западноевропейских и отечественных мыслителей бесплатно

Истоки культурных трансформаций

Философам и историкам будущего еще предстоит написать социальную историю ХХ в. – эпохи, которая началась кризисом западноевропейской культуры и прошла под его знаком, породив все многообразие переживаемых человечеством культурных, экономических, политических и прочих напряжений, создав кризисный социум, обострив до предела кризисное сознание в обществе, но так и не остановив свой кризисный марафон на рубеже нового тысячелетия.

Социокультурный кризис рубежа XIX–XX вв. положил начало бурной кризисной эпопее, охватившей общество. Кризисы, принимая различные формы, приходили на смену друг другу, затрагивая самые разные стороны жизни.

В первые десятилетия ХХ в. европейский человек еще смутно представлял, насколько масштабны перспективы предстоящих перемен. Европа и с ней весь мир должны были пережить десятилетия войн, революций, надежд и разочарований, прежде чем будут осознаны причины и следствия происходившего.

Вряд ли стоит настаивать на строгой временной упорядоченности различных этапов кризиса – границы их размыты. В течение века кризис постепенно захватывал все более широкое пространство. ХХ век продемонстрировал картину умирающей и в то же время стремящейся выжить культуры. Наука, философия, музыка, литература пытались сохранить себя, обрести новые духовные основания. Свидетельством этого является бурное развитие новых направлений и школ во всех сферах культурной и социальной деятельности.

В европейской истории сложилась достаточно устойчивая система идеалов рациональности, духовных ценностей, традиций в понимании смысла истории, развитой богатой культуры. Социокультурный кризис рубежа XIX–XX вв. ознаменовал собой конец великой эпохи Нового времени и переход к новому этапу существования не только западноевропейского, но и всего современного человечества.

Последствия Первой мировой войны подтверждают неизбежность коренных изменений в жизни общества. Для этого времени характерны духовное опустошение, крушение идеалов, утрата стабильности, привычных и невосстановимых ориентиров вечного, надежного, святого… Все, что было или казалось таковым, уничтожено. Что дальше? В чем смысл истории? Смысл жизни? Что надежно? Во что можно верить?

Конец 1920-х – начало 1930-х гг. на Западе – период экономической депрессии и социально-культурного хаоса. Попытки преодоления очередного этапа кризиса принимают формы тоталитаризма. Теоретики и практики тоталитаризма увлекли народы этих стран перспективами форсированной модернизации и достижения могущества нации: они насаждали в обществах милитаристский дух, разрушали демократические политические и гражданские институты. «Восстание масс» было направлено в сторону тотальной идеологизации миллионов дезориентированных винтиков того или иного режима. Это время можно назвать антропологическим кризисом или даже антропологической катастрофой, поскольку на поверхность выплеснулись националистические, фашистские и иные человеконенавистнические идеологии и практики.

В то же время в этот период предпринимаются серьезные попытки восстановления социальной и психологической стабильности: обращение к технике, ставка на развитие промышленности, экономического роста, материальное благосостояние. Можно размышлять, насколько оправдала себя эта программа преодоления кризиса, однако человечество обрело новые ценности, связанные с успехами науки, техники, промышленности. Значительно изменялись уровень и качество жизни. Все это вселяло надежды, открывало перспективы, порождало веру в стабильность, формировало ценностные императивы.

Новые социальные потрясения принесла Вторая мировая война. Мир опять был втянут в кровавую бойню, масштабы людских потерь возросли в соответствии с дегуманизацией масс и ростом технических средств уничтожения. Найденные основы социальной стабильности, общественного устройства, пришедшие на смену ценностям навсегда утраченного Нового времени, не выдерживали испытаний войной, фашизмом, перспективами тоталитаризма. Человечество оказывается перед лицом глобального уничтожения. Характерный для этого периода всплеск антигуманизма – естественные продолжение и следствие предвоенных настроений в обществе, а также кризиса европейской культуры.

Наука и техника утратили приписываемый им ранее ореол социальной нейтральности. Со всей очевидностью проявились противоречия технического развития. Техника способна облегчить жизнь людей, дать материальное благосостояние, и эта же техника разрушает природу, вне которой невозможна жизнь. Техника помогает освободить человека от непосильного физического труда, но в ней и причина роста безработицы. Техника – поле реализации творческой фантазии человека, но эта же техника – причина психологической зависимости человека.

Формирующуюся цивилизацию будущего часто называют информационной, постиндустриальной. Предполагается, что масштабные и интенсивные преобразования, происходящие в современном обществе, касаются теперь не только сферы культуры, политики, экономики и хозяйства – меняются все сферы жизни. Однако соответствуют ли, созвучны ли изменения социальных и социокультурных институтов глубинным изменениям человеческой природы? Мы не знаем, сможет ли человек жить внутри информационного пространства, не превратиться ли его существование в выживание[3]. Не знаем мы и того, каким будет этот новый человек эпохи глобализации.

Вторую половину ХХ столетия человечество, так до конца не оправившись от потрясений социокультурного кризиса первой половины века и его последствий, встретило в состоянии нового кризисного возмущения. Пережив фашизм и военные режимы в Италии, Испании, Германии, разочарование в перспективах и безграничности технического прогресса, кризисное мировосприятие перестало быть лишь отражением и последствием изменений в культурной жизни элиты европейского континента и перерастало в предощущение реальной и вполне возможной гибели человечества.

Долгое время экологическая ситуация на планете не препятствовала поступательному развитию общества. Развитие общества определяли социально-экономические факторы: развитие производительных сил и множащиеся, усложняющиеся взаимосвязи и взаимоотношения людей. Могущество человека росло, среда его обитания казалась вечной и неизменной, ресурсы – неисчерпаемыми. Проблемы безопасности и выживания не связывались с экологией планеты, последствиями технического развития, замкнувшись на организации общественной жизни и политической стабильности. Тем временем природа под влиянием человеческой деятельности претерпевала необратимые изменения. Экологический кризис стал одной из глобальных проблем человечества.

Серьезные опасения вызывала и ситуация в обществе: «Едва спасшись от гибели, мир, лежащий в развалинах Второй мировой войны, без промедления впал в состояние “холодной войны”, затянувшейся на полвека. Общепринятое политическое мышление опиралось на устоявшиеся представления, и бывшие союзники встали на путь конфронтации, запустив на полную мощь идеологические машины, создавая образ врага, свернув торгово-экономические отношения, направив науку и технику на создание новых видов оружия. Все это не замедлило сказаться на культуре, образе жизни людей, вселило в сознание страх и неуверенность в завтрашнем дне»[4].

Обострение кризисного положения человечества во второй половине ХХ в. вызвало широкую полемику на Западе. 1960-е годы стали вехой в нарастании кризисного мироощущения. Это время отмечено осознанием глобальности возникающих проблем, возрастанием общественного беспокойства, массовыми выступлениями молодежи, движением «зеленых» в защиту окружающей среды.

ХХ век называют веком глобальных проблем. В широком понимании глобальные проблемы – это совокупность острейших жизненно важных вопросов, от решения которых зависит не только социальный прогресс, но и само существование человечества. Перечень проблем мирового значения в настоящее время очень велик. Среди них можно выделить: экологический кризис, порождаемый катастрофическим по своим последствиям вторжением человека в биосферу; нарастающее исчерпание природных ресурсов; стремительный рост численности населения (демографический взрыв), осложняющий социально-экономическое развитие в странах третьего мира, а также демографический кризис в экономически развитых странах, обусловленный резким падением рождаемости; последствия технологического развития, способные привести к глобальному уничтожению человечества (например, радиоактивное заражение) и пр.

Не стоит удивляться, что возникновение этих и других проблем стало следствием научного, технического и экономического роста промышленно развитых стран, неоправданного, безоглядного доверия технике, невнимания к предупреждениям со стороны философов, социологов, демографов, с тревогой наблюдавших за «обращением» человечества в технологическую веру. «1968 год стал годом великого перелома, – писали А. Кинг и Б. Шнайдер. – Он ознаменовал завершение и одновременно апогей длительного послевоенного периода быстрого экономического роста промышленно развитых стран. Вместе с тем этот год был отмечен прокатившейся по многим странам мира волной общественного беспокойства, студенческих выступлений и других проявлений отчуждения и протеста. Именно тогда возникла тревога мировой общественности в связи с состоянием окружающей среды»[5].

Ученые и политики все чаще говорят о глобальных проблемах. В 1970-х гг. появляются научные исследования в этой области. По инициативе ЮНЕСКО в 1971 г. в Венеции прошла первая конференция по глобальным проблемам.

Необходимостью исследования мировых кризисных ситуаций, поиска решений глобальных проблем обусловлены появление новых областей гуманитарных исследований, общественных институтов (международных и национальных центров, организаций), обратившихся к предотвращению трагического разрешения глобальных проблем. Среди подобных организаций ведущее место занимает неформальная общественная организация – Римский клуб, занявшаяся проведением широкомасштабных исследований глобальных проблем.

Итак, начавшись под знаком кризиса европейской культуры, ХХ столетие демонстрирует его эволюцию и последствия, затронувшие и трансформировавшие все сферы общественной жизни – духовную, социальную, экономическую, политико-правовую. В первом десятилетии XXI в. человечество переживает продолжение кризисного марафона.

История поставила еще один великий эксперимент – социокультурный кризис рубежа XIX–XX вв. Человечество вступило в эпоху глобализации, пережив закат европейской культуры. Будущее за информационными технологиями. Какой будет и будет ли вообще новая культура – вопрос времени. Сегодня мы – современники и участники формирующейся картины мира, новой социальной парадигмы. Возможно, нам посчастливится узнать, какой она будет и даже самим участвовать в ее создании.

Социальный кризис, кризисное и стабилизационное сознание

Существуют разные точки зрения на культурно-историческое развитие человечества. Например, еще в начале века немецкий социолог и этнолог А. Фиркандт (1867–1953) в работе «Механизм культурных изменений» (1908) писал: «В популярном мнении развитие культуры носит характер непрерывных катастроф: с помощью неожиданных всплесков и гениального вдохновения где-то возникают – но нельзя понять, почему именно здесь и сейчас – новые образования. ‹…› Изучение исторической или общественной жизни имеет основой мысль, что все большее основывается на накоплении малого. ‹…› Этот закон постоянства позволяет нам… создать четкое представление о возникновении и изменении культурных ценностей»[6].

Многие современные исследователи тяготеют к мысли о том, что «культура развивается через кризисы. Это обязательный этап в развитии каждой культуры»[7].

Существуют различные подходы к определению понятия кризис. Слово кризис (κρίσις) происходит из древнегреческого языка, где под кризисом понималось завершение или перелом в ходе некоторого процесса, имеющего характер борьбы. Это слово также обозначало суд, судебное разбирательство, а также приговор, судебное решение. Из этого следует, что кризисную ситуацию можно понять как ситуацию, требующую разбирательства[8] и вынесения решения по важному, требующему решения вопросу.

В философской литературе такие ситуации называют пограничными, экзистенциальными, проблемными, конфликтными, но прежде всего их именуют кризисными, учитывая этимологические истоки понятия кризис. Действительно, в подобных ситуациях «происходит как бы разбор и разбирательство: рутины повседневности, стереотипов сознания, “предрассудков” культуры…»[9].

Философ и социолог Н.И. Лапин отмечает: «В самом своем общем виде кризис есть нарушение прежнего равновесия и в то же время переход к новому равновесию.

В социальных науках принято различать стабильное и кризисное состояние общества. Первое означает устойчиво воспроизводящийся порядок. Второе служит способом движения социальной системы от прежнего состояния, через дезинтеграцию и конфликт, к новому состоянию ‹…› Кризисы бывают частичные и общие. Среди общих кризисов наиболее универсальный характер имеет социокультурный кризис… [который] свидетельствует об исчерпании возможностей саморазвития общества.

Общество, переживающее патологический социокультурный кризис может быть квалифицировано как кризисный социум»[10].

Кризис исследуется системным анализом как один из переходных процессов в социальных системах. Кризис системы наступает, если ее изменения столь значимы или воздействие на нее столь сильно, что параметры системы принимают пороговые, критические значения. В этом состоянии степень организованности системы резко снижается и вероятность возвращения к прежнему стабильному состоянию невелика[11].

Называют следующие возможные варианты разрешения кризиса системы:

– распад или гибель системы, при этом ее элементы захватываются другими системами;

– реформа – постепенная перестройка ядра, генотипа системы, ведущая к появлению качественно новой системы;

– революция – резкое, скачкообразное изменение ядра системы, катастрофический переход из одного состояния в другое.

В условиях кризисного состояния значительно снижается степень предсказуемости поведения социума. Для пика кризиса характерны распад общества на множество индивидуальных элементов и в то же время появления множества новых мелких образований – национально-этнических, религиозных, сословно-корпоративных групп. Заметным явлением становится появление в системе масс людей, выпадающих из активной общественной жизни[12].

Социальные кризисы неизбежно провоцируют всплеск и обострение кризисного сознания. В эти периоды для общества характерны аномия, фрустрация.

В противоположность кризисному сознанию как типу социального сознания исследователи выделяют и изучают стабилизационное сознание как выражающее стремление к укреплению духовных основ культуры и этико-культурных основ общественного порядка[13].

Кризисное и стабилизационное сознание можно рассматривать как два полюса современной социальной ситуации и сопровождающего ее социального сознания.

Философ и социолог Ю.Н. Давыдов отмечает, что в противоположность кризисному сознанию, изначально тяготеющему к иррационализму, стабилизационное сознание в ХХ в. тесно связано с верой в разум и, соответственно, с той или иной формой рационализма, а временами и сциентизма – убеждения в неограниченных возможностях науки: «Это убеждение (в ряде случаев перерастающее в прямое обожествление науки) с логической необходимостью выливается в серию попыток реставрации идеи Прогресса и восстановлении общей прогрессистской традиции просветительского сознания. Прогресс понимается при этом, прежде всего и главным образом как бесконечный прогресс науки и техники, позволяющий в принципе решать все без исключения человеческие проблемы, в том числе и социальные»[14].

Упрочению стабилизационного сознания и внедрению его в западную философию и социологию во многом способствовал французский философ, основоположник социологии Огюст Конт.

Предложенная им позитивная (положительная) философия должна была способствовать нейтрализации кризисного состояния западного общества и положить начало новой органической эпохе. Конт полагал, что миром управляют идеи и «социальный механизм» основывается в конечном счете «на мнениях». Отсюда делался вывод, что «политический и нравственный кризис современных обществ» имеет своим главным источником «умственное безначалие», несогласие людей относительно «всех основных начал», «твердость и определенность» которых является первым условием «истинного общественного порядка»[15].

По мысли Конта, иррационализм в философии явился выражением кризисного сознания в XIX – ХХ вв., в то время как позитивная философия (особенно на рубеже XIX–XX в., в 1920–1930-х гг. и позже, в 1950-х гг.) предпринимала попытки стабилизировать приступы обострения кризисного сознания посредством сциентистских, научно-технических и прочих рационалистических инъекций. Попытки стабилизировать кризисное сознания усилиями разума оказывались успешными, но временными. Наиболее успешная попытка (и наиболее длительная по времени) – внедрение идеи о спасительной роли научно-технической революции, технократии – власти инженеров и техников. Однако ни технологическая экспансия, ни теории представителей неопозитивизма, аналитической философии, постпозитивизма не могли достаточно долго сдерживать возвратный механизм кризисного сознания и сами становились выразителями происходивших кризисных событий.

Кризис начинается с культуры: к вопросу о понятиях

Понятие культуры. Культурология и философия культуры

Кризисные процессы рубежа веков, безусловно, позволяют отнести их к разряду социокультурных. ХХ век подтвердил системный характер происходящих событий. Первые свидетельства, предупреждающие о грядущих глобальных переменах, связаны с трансформационными процессами в культуре. Однако феномен культуры в этом кризисном контексте проявляется во всей своей многозначности. Кризис поразил западноевропейскую культуру как сферу жизнедеятельности людей со всеми особенностями нововременного уклада и традиций. Поэтому, говоря о кризисе западноевропейской культуры, мы обращаемся к широкому содержательному наполнению термина «культура», имея в виду кризис культуры как кризис жизни[16].

Существуют разные трактовки понятия «культура» (исследователи насчитывают более 200 определений)[17]. Наука о культуре прошла долгий путь, ведущий к созданию адекватного этого понятия. Мы признаем правомочность разных определений культуры, в том числе понимания культуры как образа жизни определенных слоев общества (например, народная культура, элитарная культура), определенного народа (например, культура Древнего Египта или Японии) и пр.

Однако кризис, поразивший Западную Европу, это не только и не столько кризис какого-либо социального слоя и даже этноса. И это вовсе не кризис элитарных слоев и культуры благополучной Европы, как иногда приходится слышать. На рубеже XIX–XX вв. в кризисе оказались человеческая жизнь, деятельность, будущее миллионов и миллионов людей, чьи судьбы формировались в контексте веками складывавшихся и оправдавших себя канонов и норм традиционного рационалистического миропонимания и бытия. Новое время заложило основы этой культуры и жизни, но оно заложило основы и для развития тех сил и процессов, которые в будущем преодолели и отвергли эту культуру.

Одно из основных предвестий кризисных трансформаций в первых работах по философии кризиса – ощущение ограниченности мирового пространства. С ощущением ограниченности терртирории европейское человечество ощутило ограниченность возможностей и перспектив. В то же время культурные трансформации преодолевали пространство европейского континента. Это не могло восприниматься иначе, как посягательство на законные права Европы и европейцев.

Но ХХ век решительно освоил это общее мировое пространство, вернув бесконечность с идеей глобальности.

Современная эпоха – эпоха глобальных проблем и глобальных процессов, глобальной экономики, глобальной войны и глобальной безопасности. Что же касается культуры, то она не могла и не осталась в стороне от неизбежно наступавшей эпохи глобализации. Мир стал общим, общей стала и культура. С одной стороны, это ущемляло права Западной Европы, с другой – расширяло процесс единения, который во многом был заложен в Новое время. Только сначала это была единая культура Европы, а потом уже мира в целом. В преддверии наступающей глобальной эпохи культура Нового времени выступила в роли определяющей культуры.

И в наше время существуют и сохраняются культурные особенности многих народов мира. Есть народы, незнакомые с наследием европейской культурной традиции. И это не мешает им продолжать свое существование в их замкнутом культурном пространстве. Вместе с тем в современных условиях определяющее значение может иметь культура, способная объединить мир в глобальном развитии. Предшественницей такой культуры стала западноевропейская культура, культура Нового времени, в которой уже были заложены зачатки грядущего обобщения и объединения: каноны современного научного познания, государственного и политического устройства, развитие техники как одной из основных движущих сил общественного и экономического процесса и пр. В течение последних веков роль западноевропейской культуры явно превалировала на фоне общемировой культурной эволюции.

Поэтому кризис европейской культуры нельзя рассматривать как узколокальное явление. С самого начала этот кризис проявил себя как составляющая грядущего всемирного глобализационного процесса.

Мы подробно рассмотрим причины и последствия культурных трансформаций рубежа XIX–XX вв. Но прежде обратимся к самому феномену культуры и подходам к его изучению. Культура является предметом исследования многих наук – антропологии, истории, социологии, филологии, психологии, философии и др. Существует также комплексная область знания – культурология, которая разрабатывает общую теорию культуры и изучает типы культур различных народов и различных эпох.

Философ и теоретик культуры В.М. Межуев считает важным разделять культурологию и философию культуры, различать знание о культуре, даваемое ее научным изучением, и осознание своей личной принадлежности к определенной культуре, то, что можно назвать культурным самосознанием личности. И если знание о культуре (и культурах) делает возможным существование культурологии (науки о культуре), то самосознание человека в культуре получает свое рациональное и осмысленное выражение в философии культуры[18].

В развитии философии культуры выделяют два этапа – классический и постклассический. Оба они представляют самосознание европейской (западной) культуры на разных, сменяющих друг друга этапах ее существования. Первый из них совпадает с расцветом и утверждением этой культуры в странах Европы (начиная с эпохи Возрождения и примерно до середины XIX в.). Свойственные этому периоду чувство исторического оптимизма, вера в прогресс, в конечное торжество разума и свободы, в победу человека над силами природы, получившие наиболее полное выражение в философии Просвещения, заставляют здесь смотреть на культуру Нового времени как на высшее достижение истории человечества, имеющее глобальное, всемирно-историческое значение. Именно эта культура послужила в классической философии исходным образцом («моделью») для ее обобщенно-теоретического понимания, легла в основу определения смысла и сущности человеческой культуры в целом[19].

Середина XIX в. – преддверие кризисных событий в Европе. Философия культуры вступает в свой постклассический период, начиная с философии жизни (Шопенгауэр, Ницше), ее главной темой становится тема кризиса европейской культуры, уже не способной решать жизненно важные для человека проблемы. Одновременно происходит переосмысление тех основополагающих принципов культурного бытия человека (гуманизм, рационализм, историзм), которые были положены в основание классической «модели» культуры.

Российский историк философии А.А. Чанышев отмечает, что «Шопенгауэр был первым европейским философом, предложившим этику абсолютного миро- и жизнеотрицания. Для определения сути своего учения мыслителем было предложено понятие “пессимизм”, выражающее негативное отношение к жизни, в которой невозможно счастье, торжествуют зло и бессмыслица»[20].

Этикой жизнеотрицания Шопенгауэра предвосхищается то предельное самоотчуждение человека, которое станет реальностью XX в. и едва только предчувствуется в начале XIX столетия. «Подытоживая восходящую к Шопенгауэру традицию осмысления факта самоутраты человека, его одинокого противостояния природе и культуре в обезбоженном мире, – пишет А. Камю в эссе “Миф о Сизифе”, – мыслитель нашего времени скажет, что в рамках данной традиции предметом философской рефлексии является абсурд – “состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий, и сердце впустую ищет утраченное звено”»[21].

Пессимизм Шопенгауэра в последующей оценке Ф. Ницше – это протест против предельного обесчеловечивания общества и проект нравственного спасения. Шопенгауэр, по словам Ницше, был философским наставником «утерявших святость и подлинно обмирщенных людей»; пессимизм Шопенгауэра – «род отрицания… который есть… истечение могущественной жажды освящения и спасения жизни»[22]. «С помощью Шопенгауэра мы можем воспитаться в духе, противоположном нашему времени, – потому что… благодаря ему, мы действительно знаем наше время», – говорит Ницше[23].

Для Ницше глубинная причина неблагополучия современной ему эпохи – утрата европейским человеком соразмерности собственному невиданно разросшемуся социокультурному миру; в этот мире люди слишком «многосторонни и сложны» и «должны становиться нечестными, если хотят вообще говорить, утверждать что-либо и поступать согласно своим утверждениям»[24]. Исторически сложившаяся опустошенность культуры, лишенность ее человеческой цели и меры, того, что человек иных времен находил как некую естественную, априорную заданность смысла своей жизни, приводит в качестве обратного эффекта к «выталкиванию» человека из социокультурного мира. Культуре и стремящемуся в нее войти человеку предписываются (эгоизмом приобретателей, цеховыми интересами людей науки, государством, церковью, учебными заведениями) внешние им цель и мера[25].

Ницше отмечает, что «автор “Мира как воли и представления” одним из первых заявил о необходимости отрицания фальши, условности и маскарада такой культуры.

Постклассический этап развития культурно-философской мысли отмечен разочарованием в культурных достижениях западной цивилизации, критическим пересмотром философского наследия Просвещения, усилением интереса к культурному опыту внеевропейских стран. Европейская культура перестает мыслиться в качестве эталонного образца для всей мировой культуры. На смену культурному европоцентризму приходит множественность культур, их несводимость друг к другу»[26].

При всей значимости западноевропейской культуры распространено мнение, что о культуре нельзя судить лишь из одной перспективы, в частности характерной для европейского периода истории. «Знание о собственной культуре, – утверждает В.М. Межуев, – не дает знания о других культурах в их неповторимых индивидуальных проявлениях, своеобразии исторических форм и пр.»[27].

С этим трудно не согласиться. Однако это не решает вопросов: в каком культурном пространстве живет и будет жить современное и будущее человечество? Если за несколько столетий до эпохи глобализации европейское человечество создало эталон культурного сосуществования и эта модель была воспринята и ретранслирована на большую часть мирового пространства, то сможет ли будущее человечество обойтись без некоей общей культурной парадигмы, именно в области культуры обратясь вспять к культурному плюрализму?

Подходы к изучению культуры

Философско-антропологический подход формировался в этнографии (или, как ее называют сейчас, этнологии), в рамках которой предпринимались первые попытки сделать культуру предметом научного изучения, основанного на сборе и анализе эмпирических данных. На Западе возникновение науки о культуре связывают с выходом в свет книги «Первобытная культура» (1871) английского этнографа, исследователя истории культуры, первобытного общества и религии основоположника английской антропологии Эдуарда Тайлора (1832–1917).

Именно этнография предстает как наиболее значительная и, пожалуй, наиболее существенная часть современного культурологического знания, его антропологическая ветвь, которую в США называют культурной, а в Англии – социальной антропологией[28].

Э. Тайлор определял культуру как сложное целое, которое слагается «из знаний, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенным человеком как членом общества»[29]. Ученый рассматривал человеческий род как целостное понятие, сохраняющее свою однородность в результате действий всеобщего закона эволюции. Тайлор пытался упорядочить этнографический материал хронологически, объясняя его как историю становления человеческой цивилизации. Он создал философско-антропологическую базу для истолкования культуры и свел все разнообразие естественных явлений к деяниям человека, культуре. Тайлор поставил проблему культуры на антропологические основания и превратил человека в субъект культуры. Культура оказалась антропологическим понятием[30].

Наряду с философско-антропологическим выделяют философско-исторический, культурологический, социологический, психологический и другие подходы к изучению и определению культуры[31].

Философско-исторический подход к исследованию феномена культуры претендует на то, чтобы раскрыть механизмы порождения, возникновения самой человеческой истории. Человек каким-то непостижимым путем делает скачок от животного к самому себе, от природы к истории. Ответить на эти вопросы, разгадать их – задача философии истории.

Философия истории восходит к позднему Просвещению (XVIII в.), когда закладывались основы глобального воззрения на историю человечества в целом. Философский взгляд на историю развил немецкий историк культуры Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803), который рассматривал истрию в контексте эволюции.

Монументальный труд «Идеи к философии истории человечества» (1784–1791) представляет собой первый опыт всеобщей истории культуры, в котором наиболее полно выражены мысли Гердера о культурном развитии человечества, религии, поэзии, искусстве, науке. Для мыслителя история человека начинается с момента зарождения Вселенной. Человеческая жизнь невозможна без соотнесения ее с окружающим миром природы. Главная особенность всех уровней мироздания заключается в том, что его нижние этажи подготавливают появление верхних. Природа в целом – телеологична, т. е. обладает внутренней целью. Цель эта состоит в создании все более совершенных организмов.

Гердер описывает последовательные этапы развития мира – от возникновения солнечной системы к возникновению Земли; от геологической стадии земной эволюции к появлению первых растительных существ; от растений к животным; от животных к человеку. При этом предшествующие стадии вполне реализуются именно в появлении следующих стадий. Так, существование животных вполне оправдывает себя в человеке. Таким образом, в мире ничто не существует само по себе, обособленно. Всякий организм – мостик для другого, более совершенного, организма. И только в человеке природа обнаруживает себя полностью. Человек существует не для чего-либо другого, более высокого, но для самого себя. Он – кульминация природы, вершина развития. Человек – самоцель. В его разумной нравственной деятельности аккумулируются все природные силы и возможности.

Правда, человек не является вершиной эволюции с самого своего появления в мире. Человек создает себя сам из природного материала. Человек – культурное существо, т. е. образовывающее, воспитывающее себя. По мнению Гердера, «золотой век» человека не находится в начале человеческой истории, как считал Руссо. В начале человек дик и некультурен. Творение человека (самотворение) начинается позже. «Золотой век» человека впереди[32].

Согласно Гердеру, «если бы человек все извлекал из себя самого и развивал это без связи с внешними предметами, то, правда, была бы возможна история человека, но не людей, не всего рода человеческого. Но наш специфический характер заключается именно в том, что, рожденные, почти без инстинктов, мы только путем упражнения в течение всей жизни воспитываемся до уровня человечности, и на этом основывается наша способность как к совершенствованию, так и к порче и разложению…

Мы можем при желании дать этому второму рождению человека, проходящему сквозь всю его жизнь, название, связанное либо с обработкой земли – “культура”, либо с образом света – “просвещение”»[33].

Как природное существо человек неоднороден. Его существование определяется географическими условиями его бытия. Однако географические условия являются только толчком для начала культурного процесса. Культурность человека – не природный продукт. Человек сам несет за нее ответственность. Тем не менее, географическая среда создает предпосылки для различия рас. Расовые типы, согласно Гердеру, неизменны. Наиболее продвинутой, т. е. склонной к постоянному развитию расой является европейская.

Социологический подход к изучению культуры рассматривает ее в контексте организации и образования жизни общества. Уильям Беккет относит к культуре прочные верования, ценности и нормы поведения, благодаря которым организуются социальные связи и делается возможной общая интерпретация жизненного опыта. Для Бронислава Малиновского культура – это наследуемые изобретения, вещи, технические процессы, идеи, обычаи и ценности. Альфред Радклифф-Браун определяет культуру как язык, верования, эстетические вкусы, знания, профессиональное мастерство и всякого рода обычаи.

В отечественной литературе встречаются трактовки, тяготеющие к перечисленным. Так, В.М. Межуев утверждает, что «мир культуры – это мир самого человека»[34]. Ю.Н. Давыдов рассматривает культуру как основу, гармонизирующую отношения двух противоборствующих (хотя и взаимосвязанных, и взаимозависимых) сторон – природы и социума: «В культуре как целом, как органе самоконституирования человечества речь всегда идет о том, чтобы найти высшее начало, в котором природа и социум оказались бы соразмерными обрести ту универсальную меру, которая не нарушила бы собственную внутреннюю меру каждой из конфликтующих сторон»[35]. Философ и теоретик культуры П.С. Гуревич определяет культуру как «исторически определенный уровень развития общества, творческих сил и способностей человека, выраженный в типах организации жизни и деятельности людей»[36].

Итак, моральные и духовные ценности, обычаи, нормы поведения, религиозные обряды, социальные связи и жизненный опыт, идеи, знания, вещи и технологии, профессиональное мастерство и многое другое создавали и продолжают создавать и составлять культуру человечества.

Передовое человечество (носитель определяющей культуры) на рубеже XIX и XX вв., в ХХ в. – в преддверии нового столетия и грядущего тысячелетия пережило череду кризисных потрясений, которые нанесли существенный удар по сложившейся системе человеческой культуры. Культура проявила себя в свойственной ей роли «второй природы» – среды обитания человека и общества. В буре социокультурного кризиса эта среда проходила испытание на прочность, неизбежное и трагическое по своим последствиям. Современное человечество выросло из одеяний прежней культуры. Поэтому кризис западноевропейской культуры – это начало градущих общественных трансформаций и это диагноз. В этой связи культура Нового времени представляется в качестве некоего самостоятельного творческого существа, самотворящего творческого гения. Культура Нового времени зарождается в собственных недрах, развивается и развивает в себе свое иное (если проводить аналогию с абсолютной идеей Г.В.Ф. Гегеля) – цивилизацию (если оперировать терминологией О. Шпенглера).

В финале этой творческой драмы – социокультурный кризис.

Западная Европа: культурные трансформации

Кризис культуры рубежа XIX–XX вв. открыл череду кризисных трансформаций, затронувших все стороны жизни человека и общества.

Социокультурный кризис рубежа XIX–XX вв. существенно изменил духовную атмосферу европейского общества, вызвал огромный интерес и реакцию в среде писателей, художников, музыкантов, искусствоведов. В России реакцией на кризис стал Серебряный век русской культуры, формирование философско-художественного комплекса.

Культурная жизнь Европы реагировала по-своему. В России – это эпоха русского религиозного ренессанса; в Западной Европе это время ознаменовано приходом нового художественного стиля. В европейских центрах он именовался: югендштиль, арт нуво, стило флореале, модерн.

В Вене создателями нового художественного стиля стали художники и скульпторы, основавшие во главе с Густавом Климтом выставочное объединение «Сецессион». «Стиль Сецессион» (разрыв, уход) пронизывал все – от архитектуры и живописи до сумочек и почтовых открыток. «Сецессион» стремился осуществить идею единого художественного произведения, синтезирующего архитектуру, живопись, скульптуру, прикладное искусство, музыку.

Кризисное восприятие эпохи отразилось в художественной литературе рубежа XIX–XX в. Как отмечают исследователи культуры этого периода, тема исчезновения души, измельчания человека, призрачности, «неистинности» человеческого существования становится одной из ведущих в творчестве писателей второй половины XIX – начала XX в.: Г. де Мопассан, Г. Ибсен, Д. Голсуорси, Т. Манн, Р. Музиль и другие увидели и отразили кризисную сущность эпохи – конфликт уходящих идеалов духовности и нарождавшихся приоритетов массового общества. Не случайно роман Т. Манна «Будденброки» имеет подзаголовок «История гибели одного семейства».

Распадом целостного представления о мире обусловливался и распад единой системы художественной выразительности. Именно в это время появлялись различные и на первый взгляд взаимоисключающие направления в разных видах искусства. Натурализм, импрессионизм, экспрессионизм, символизм и возникавшие рядом с ними другие направления и школы, пересекались, проникая друг в друга, и создавали сложную картину художественной жизни эпохи. Художественное мышление становилось синтетическим, что также может быть оценено с противоположных сторон. Философский и художественный эклектизм, свойственный искусству рубежа веков, свидетельствовал о лихорадочных поисках новых духовных ценностей, идеалов, нравственных опор взамен рухнувших[37].

Культурный образ эпохи – это Вена в преддверии Первой мировой войны. Предвоенная Австрия – блистательная, пышная, амбициозная, бюрократическая, полная новых поисков, неопределенных предчувствий, висевшая на волоске мгновения от выстрела в Сараево, Первой мировой войны, кровавого месива, газовых атак и лазаретов.

Сложная политическая обстановка не умерила бурной художественной жизни, которой жила всегда «одержимая театром и музыкой» Вена[38].

Новые устремления в театре, опере, литературе, во многом отражавшие противоречия эпохи, обсуждались во вновь создававшихся художественных, поэтических, театральных, музыкальных союзах. В них находили горячую поддержку идеи Малера. Вена открывало для себя Ибсена и Стриндберга. Устраивались выставки Ван-Гога и Гогена.

Центром музыкальных новаций была Новая венская школа (Neue Wiener Schule) – творческое содружество Арнольда Шенберга и его венских учеников, в первую очередь Альбана Берга и Антона Веберна. Представители Новой венской школы пытались произвести переворот в музыкальном мышлении. Название школы определяли ее приверженцы, стремившиеся показать, что по своему значению Новая венская сопоставима с Венской классической школой. Новая венская школа была ярким воплощением идей модерна в музыке. Первоначальной общей основой Новой венской школы был атонализм. В начале 1920-х гг. Шенберг на основе атонализма разработал метод двенадцатитоновой композиции, додекафонии, отказавшись от традиционной семитоновой диатонической системы, бросив вызов классическому периоду развития музыки[39].

Западная Европа по-разному реагировала на культурные трансформации, новые литературные, художественные течения, формы выразительности. Кто-то с восторгом встречал веяния новой жизни, новой культуры, нового искусства. Кто-то воспринимал все это как «безрадостные эксцессы духовного порядка», которые стали нарушать вполне стабильный уклад жизни европейского обывателя, беспокоили хорошо устроенный быт, вносили определенный диссонанс. Так, согласно Ю.Н. Солонину, «вычурное эстетство бросало вызов несомненным по своей пользе во мнении большинства положительным буржуазным добродетелям жизни, посягало на нравственные устои общества и церкви. Появились новые выражения и парадоксы, эпатирующие общественное мнение сомнительными смыслами, прежде недопустимыми в публичном общении. Они рождались в периферийных социальных сферах, общение с которыми, если не табуировалось полностью, согласно критериям буржуазной морали, то, во всяком случае, жестко регламентировалось. Поэты, художники, писатели все чаще становятся возмутителями общественной нравственности. Они вносят скепсис, третируют добродетели обеспеченного скромного существования, пророчествуют о человеке-герое грядущих времен»[40].

По свидетельству современников, реакция официальных кругов и венской публики на всякого рода новшества была в большинстве случаев отрицательной. Творчество поистине талантливых писателей не признавалось (Шницлер, Рильке получали известность в Вене лишь через берлинские издательства и театры). Гонениям цензуры подвергались пьесы Гауптмана. Почти не исполнялись произведения забытого Гуго Вольфа. Далеко не всегда успех сопутствовал сочинениям Густава Малера. Впервые исполненные произведения Арнольда Шенберга вызывали в зале буйное возмущение и недовольство[41].

Итак, триумф и трагизм, надежды и разочарования, победы и проигрыши как симптомы кризисной лихорадки сопровождали переход Западной Европы к новой эпохе.

Начало ХХ в. – переходное время в искусстве и жизни – неустойчивое, нестабильное, полное предчувствий и ожиданий. Это был канун больших перемен, преддверие новой жизни. Закат Европы – кризис традиционной культуры. Человечество обречено на поиски новой культуры. Оно боится и желает этого.

Первая мировая война и самосознание европейской культуры

Первая мировая война – поворотный этап в истории человечества, и кризисное развитие ХХ столетия было во многом определено ее характером и результатами. Война ознаменовала наступление нового периода истории – ожидания новой цивилизации. Мир подошел к рубежам нового общества, истории, человечества – эре глобальной экономики и глобальной политики.

«Современный мир, – писал в конце 1915 г. русский философ Л.М. Лопатин, – переживает огромную историческую катастрофу, – настолько ужасную, настолько кровавую, настолько чреватую самыми неожиданными перспективами, что перед ней немеет мысль и кружится голова… В свирепствующей теперь небывалой исторической буре не только реками льется кровь, не только крушатся государства… не только гибнут и восстают народы, – происходит и нечто другое… Крушатся старые идеалы, блекнут прежние надежды и настойчивые ожидания… А главное непоправимо и глубоко колеблется самая наша вера в современную культуру: из-за ее устоев вдруг выглянуло на нас такое страшное звериное лицо, что мы невольно отвернулись от него с недоумением. И поднимается неотступный вопрос: да что же такое, в самом деле, эта культура? Какая ее материальная, даже просто жизненная ценность?»[42].

Накануне и после Первой мировой войны в Европе и Америке широко распространились умонастроения духовной растерянности и опустошения, ярко описанные Т. Манном, Р. Музилем, Ф. Кафкой, Э.-М. Ремарком, С. Фицджеральдом, Г. Гессе и многих других писателей. Читая их произведения, мы вполне реально представляем послевоенную Европу и настроения людей, прошедших войну и вернувшихся жить… Война была окончена, начался новый период, обычно обозначаемый как эпоха потерянного поколения.

«Мы проиграли войну, – пишет Т. Манн в романе “Доктор Фаустус”, – но ведь это означает нечто большее, чем просто проигранная кампания, это ведь на самом деле значит, что пропали мы, пропали наше дело и наша душа, наша вера и наша история»[43].

А что же произошло? «Война была проиграна всеми, – пишет А.М. Руткевич, – вместо трофеев, наград и триумфа победителей Европа оказалась перед лицом утерянных иллюзий и надежд, распада моральных ценностей и утраты смысла жизни. Итоги войны сделали более отчетливым, явным ощущение возможного конца исторической эпохи, они породили апокалиптические настроения, общую неуверенность и тревогу. Как жить дальше, во что верить? Что ожидает человечество в будущем? Эти вопросы вышли на передний план»[44].

Можно ли жить в мире, лишенном высшего смысла и веры в мире, предстающем внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего общего с нашими желаниями и нашим разумом? Рассуждения экзистенциалистов о том, что людям суждено быть заброшенными в этот космос, в эту историю, где нельзя найти ответа на вопрос о цели существования, стали вызывать повышенный интерес в обществе.

Послевоенная ситуация и возникавшее мироощущение ярко описал немецкий государственный политический деятель А. Розенберг в книге «Миф ХХ века»: «Все нынешние внешние столкновения сил являются выражением внутреннего развала. Уже в 1914 году рухнули все государственные системы, хотя отчасти еще формально они продолжали свое существование. Но обрушились также и всякие социальные, церковные, мировоззренческие знания, все ценности. Никакой верховный принцип, никакая внешняя идея больше не владеют безусловно жизнью народов. Группы борются против групп, партии против партий, национальная идея против интернационального принципа. ‹…› Деньги золотыми путами обвивают государства и народы, хозяйство, подобно кочевому стану, теряет устойчивость, жизнь лишается корней.

Мировая война как начало мировой революции во всех областях вскрыла трагический факт, что миллионы пожертвованных ей жизней оказались жертвой, которой воспользовались силы иные, чем те, за которые полегли целые армии. Павшие на войне – это жертвы катастрофы обесценившейся эпохи, но вместе с тем… они и первые мученики нового дня, новой веры»[45].

Пережившая кризис в конце XIX столетия гуманистическая идеология уступила враждебной тенденции, позднее воплотившейся в различных формах тоталитаризма: идеям равенства и личного достоинства людей противопоставлялись мистика стихийно-родового начала и мифология высшего, «сверхчеловеческого» индивида. Достаточно продолжить фрагмент из книги А. Розенберга, выражающий перспективы зарождающегося фашизма: «Кровь, которая умерла, вновь начинает пульсировать жизнью. Под ее мистическим знаком происходит построение новых клеточек немецкой народной души… история и будущее не означает отныне борьбу класса против класса, сражения между церковными догмами, а столкновение крови с кровью, расы с расой, народа с народом. Расовое понимание истории скоро станет самоочевидным знанием…

Однако понимание ценности расовой души, которая как движущая сила лежит в основании новой картины мира, еще не стало жизнетворческим сознанием. Душа – это внутреннее состояние расы, это – раса, понимаемая изнутри. И наоборот, это внешнее проявление души. Душа расы пробуждается к жизни, утверждается ее высшее достоинство… задачей нашего столетия стало создать из нового жизненного мифа новый тип человека»[46].

Французский писатель и философ Ален[47], участвовавший в военных событиях, отразил свои военные впечатления в «Суждениях» 1920–1930-х гг.

В бедствиях войны Ален видел нравственную деградацию общества, хладнокровное пренебрежение к человеческой жизни (на современной войне и противника видят в лучшем случае лишь издали, через прорезь прицела, и жизнями собственных солдат оперируют как бездушными цифрами), забвение традиций разума, массовое и бессовестное извращение понятий о справедливости, долге и праве. И даже когда война закончилась, она не была изжита духовно, застряла в сознании людей[48].

В суждении «Дух войны» (1921) Ален обращает внимание на то, что война – факт не только нравственной деградации. Война приводит к интеллектуальной деградации, отупению. Человек, охваченный ложным ли, истинным ли патриотизмом прежде всего стремится преодолеть страх перед войной, выдержать испытания, проявить твердую волю – во имя победы. Никакие разумные доводы не принимаются в расчет. Ален сравнивает войну с мифологической Горгоной, взглядом обращающей все живое в камень: «Поразмыслим над этим хорошенько. Есть ли у этих мужчин и женщин (Участвующих и погибающих на войне. – Т. С.) политические воззрения, имеют ли они друзей в стане врага, подтвердили или опровергли их взгляды происшедшие события – это неважно: они заботятся не о том, чтобы думать, а, напротив, о том, чтобы ни о чем не думать; и, кажется, с нетерпением ждут даже самого непоправимого, грозящего уничтожить все, в том числе и пугающую их способность рассуждать»[49]. Ален пишет, что люди отправляются на войну «по велению справедливого мужского сердца, считая, что всякие рассуждения можно отложить до окончания войны». Из множества решений они выбирают самое опасное и не думают ни о чем, кроме того, чтобы им хватило мужества выдержать выбранное испытание; отказываются рассуждать, принимая на веру призывы политиков, тиранов, начальников всех родов (как их называет Ален). «Берегитесь, – призывает философ, – вот, где реальная угроза милитаризации общества. ‹…› Все революции, порождая войны, находили в них свой конец»[50].

Интересно характеризует свое юношеское восприятие Первой мировой войны Э. Фромм, философия которого во многом явилась отражением событий первой четверти ХХ в.: «Решающим событием, повлиявшим на мое становление, была Первая мировая война. ‹…› Мне было 14 лет, когда разразилась война, в тот момент я мало что мог понять в войне и лишь спустя несколько лет начал серьезно изучать эти проблемы. И тогда для меня возник жгучий вопрос, который преследует меня по сей день: Как это возможно? Чтобы миллионы людей убивали друг друга ради явно иррационалистических целей или из политических соображений, от которых каждый отдельный человек настолько далек, что сознательно никогда не стал бы жертвовать собой, и понадобилось четыре года совершенно бесчеловечной жизни, пока кончился этот кошмар. То есть как возможна война с политической и с психологической точек зрения? Какие мотивы движут человеком? Этот вопрос стал для меня тогда самым жгучим. Возможно, что он стал центральным для всей моей жизни и по сей день периодически всплывает в моем сознании»[51].

Человечество встретило ХХ в., утратив веру, под знаменем нигилизма и отрицания святынь.

В преддверии кризисных событий в Европе философия культуры вступает в постклассический период. Ее главной темой становится кризис европейской культуры, уже не способной решать жизненно важные для человека проблемы. Одновременно переосмысливаются те основополагающие принципы культурного бытия человека (гуманизм, рационализм, историзм), которые были положены в основание классической «модели» культуры. Среди первых констатаций кризиса европейской культуры известное восклицание Ф. Ницше – «Бог умер!».

Кризис находит программное выражение в «Критике современности» («Kritik der Zeit», 1913) Вальтера Ратенау: в первый раз, всеобщая механизация жизни рассматривается как главная проблема современности. Годом позднее Фридрих Гаммахер в книге «Главные вопросы современной культуры» («Hauptfragen der modernen Kultur») попытался выяснить исторические причины того положения, в котором оказалось европейское человечество. В 1917 г. Рудольф Паннвиц предостерегает о «Кризисе европейской культуры» («Krisis der europaischen Kultur»)[52]. Наконец, Освальд Шпенглер – провозвестник грядущего глобального кризиса, глобальной кризисной эпохи – пишет эпохальное произведение «Закат Европы» (1918–1922).

Освальд Шпенглер: культура и цивилизация

Наш век начался под знаком Апокалипсиса, заметил один из западных футурологов, имея в виду появившуюся сразу после Первой мировой войны работу О. Шпенглера «Закат Европы» («Untergang des Abendlandes», два тома, 1918–1922).

Для немецкого историка, философа, теоретика культуры О. Шпенглера (1880–1936) «закат» был уже совершившимся фактом, который нуждался только в объяснении. Опираясь на обширный материал, накопленный к тому времени археологией, этнографией и другими науками, Шпенглер стремился раздвинуть горизонты традиционной исторической науки, определить место культуры, прежде всего западноевропейской, в истории человечества.

В основании его концепции лежала идея о цикличной смене замкнутых, независимых культур, каждая из которых расцветает изолированно от других и умирает, осуществив все свои возможности.

Шпенглер опирается на метод морфологического анализа культурно-исторических эпох, обращение к которому обусловила ситуация в философии конца XIX столетия. «Прежде чем приступить в наши дни к какой-либо проблеме, – пишет он во Введении к работе, – следует спросить себя – ответ на это настоящим избранным подскажет инстинкт, – что доступно человеку в наше время и от чего он должен отказаться? Число метафизических задач, разрешение которых доступно известной эпохе мышления, очень ограниченно. ‹…›

Систематическая философия получила свое завершение в исходе XVIII столетия. ‹…› Систематическая философия бесконечно далека нам в настоящее время; философия этическая закончила свое развитие. В пределах западного мира остается еще третья, отвечающая эллинскому скептицизму возможность, а именно та, которая отмечена признаком не применявшегося до сего времени метода сравнительной исторической морфологии ‹…›

Темой настоящей книги является попытка набросать эту “нефилософскую философию” будущего, которая будет последней в истории Западной Европы. Скептицизм есть выражение чистой цивилизации, он разлагает картину мира предшествующей культуры. В нем происходит превращение всех прежних проблем в генетические. Убеждение, что все существующее некогда находилось в становлении, что в основе всего, имеющего отношение к природе, и всего познаваемого лежит момент исторического, что в основе мира как действительности лежит “я” как возможность, которая в нем нашла свое осуществление, что не только вопрос “что”, но и вопросы “когда” и “как долго” заключают в себе глубокую тайну, приводит нас к факту, что всякое явление, какой бы характер оно ни носило, неминуемо есть выражение чего-то живого. В ставшем отражается становление. В старой формуле esse est percipi пробивается исконное чувство, что все существующее должно находиться в определенной связи с живым человеком, а для мертвого ничего больше “не существует”. Однако “покидает” ли он мир, свой мир, или упраздняет его, умирая? Вот в чем вопрос. ‹…›

Морфология мировой истории неизбежно приводит к всеобщей символике. Таким образом, падают претензии высшего мышления на отыскание всеобщих и вечных истин. Истины существуют только по отношению к определенному человечеству. ‹…›

Ближайшей нашей темой, таким образом, является анализ падения западноевропейской культуры. Цель же ее – изложение философского взгляда и присущего ему, примененного здесь в качестве опыта, метода сравнительной морфологии мировой истории»[53].

Итак, согласно предложенному Шпенглером методу морфологического анализа, движение истории, ее логика рассматриваются культурологом как развитие и закономерные превращения (юность, расцвет, зрелость, упадок) предельно обобщенных культурно-исторических эпох (или форм). Культура это отличающее эпоху и, более того, создающее ее как целостность определенное внутреннее единство форм мышления и творчества, некая единая стилистика, запечатленная в формах экономической, политической, духовной, религиозной, практической, художественной жизни.

Одна из важнейших проблем культурологии ХХ века – отношения культуры и цивилизации – в философии Шпенглера принимает характер непримиримой антиномии. Шпенглер выделяет в развитии культурно-исторического индивидуума следующие фазы: мифосимволическую раннюю культуру, метафизико-религиозную высокую культуру и позднюю, окостеневшую, культуру, переходящую в цивилизацию. Весь цикл, согласно мыслителю, длится около тысячелетия[54].

Шпенглер выделяет великие культуры, предшествовавшие современной западно-европейской культуре («фаустовской», как называет ее автор работы): египетскую, индийскую, вавилонскую, китайскую, культуру майя, византийско-арабскую[55].

Как и предшествовавшие культуры, западноевропейская, в согласии с теорией Шпенглера, должна погибнуть. Правда, выдвигая идею о роковой неизбежности гибели культуры, Шпенглер, в отличие от мифологических пророков, не имел в виду материальную катастрофу человеческого мира. По его мнению, приостанавливается только дальнейшее духовное развитие в рамках той или иной культуры и остается лишь мертвая «цивилизация». Цивилизация является неизбежной судьбой и роком культуры. Она представляет собой истощение творческих сил культуры. Культура опирается на религиозные и национальные корни, цивилизация по своей природе безрелигиозна и интернациональна. В центре культуры стоят философия и искусство, в центре цивилизации – техника, инженерное искусство, массовые зрелища и спорт. Закат Европы для Шпенглера – это и есть превращение старой европейской культуры с ее высоким искусством, философией и религиозностью в современную индустриальную цивилизацию. Разумеется, с воцарением последней история западного мира не кончается: цивилизации еще предстоит праздновать немало побед. Но ее достижения будут громоздиться на костях великой и священной культуры старой Европы[56].

По мнению Шпенглера, кризис в культуре наступает тогда, когда ее душа осуществит всю совокупность возможностей в виде народов, языков, религиозных учений, искусств, государств и наук. Однако протекает культура не столь плавно, спокойно. Это страстная, напряженная борьба: внешняя – за утверждение ее власти над силами хаоса и внутренняя – за утверждение ее власти над бессознательным, куда этот хаос, собственно, и укрывается[57].

В конце книги Шпенглер утверждает: «Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача». Этими словами можно было бы и начать книгу. В них вся образность манеры изложения Шпенглера. Шпенглер не создает понятийного аппарата для своей теории, он рисует картины, всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся и потухающих, свободная игра свободных случайностей. Но постепенно за этими картинами проступает второй план, более устойчивый. В гнездах определенных ландшафтов (любимое слово Шпенглера) на берегу Средиземного моря, в долине Нила, на просторах Азии, среднеевропейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своей зимой. Этому роковому кругу внешней жизни соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех шпенглеровских размышлений.

Культура – это могущественное творчество созревающей души – расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической необходимости – имманентное действие государственной идеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.

Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм мирочувствования; замена религиозных и метафизических вопросов вопросами жизненной практики. В искусстве – распад монументальных форм, быстрая смена входящих в моду чужих стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике – превращение народных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями и т. д. Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа – в безверии, живого творчества – в мертвой работе, космического разума – в практическом рассудке, нации – в интернационале, организма – в механизме. Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечны. Каждая культура, словно Сатурн кольцом, опоясана роковым одиночеством. «Нет бессмертных творений, – пишет Шпенглер, – последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших трио всего только не столько нами, но и не только для нас рожденный, замолкнет и исчезнет. Высочайшие достижения бетховенской мелодики и гармонии покажутся будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует, что она значила для людей античного мира?»[58].

Никто не знает, заключает Шпенглер, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, единой истории, развития и прогресса. Есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Можно проводить параллели между теорией Шпенглера и идеями мифологических и реальных прорицателей древности, в частности автора христианского Апокалипсиса. Шпенглер почти не сомневался, что его суждения – знамения свыше, позволившие ему проникнуть в тайну «клонящейся к концу душевной стихии». Как многие до и после него, он находил подтверждение своим представлениям о «неизбежном конце» в последовательном падении древних цивилизаций – Древнего Египта, Вавилона, Рима и др. Своеобразие философии Шпенглера состояло в том, что он не был похож на романтика, обращенного вспять времен и тоскующего по умирающей культуре. Он стремился мыслить в контексте своего времени, был готов принять законы жизни и ценности цивилизации, правда, не все. Устойчивая социальная иерархия и аристократизм, свойственные эпохе культуры, на стадии цивилизации должны смениться уравниванием людей и демократическими формами политического устройства. Но порядки, наступившие в послевоенной Веймарской Германии, внешне хотя и соответствовали этой шпенглеровской мысли, не вызывали у него сочувствия.

Рассуждения Шпенглера о закате Европы встретили повышенный интерес в обществе, среди широкого круга людей, которые нашли в его идеях отзвук собственных предчувствий и тревог, порожденных войной и последовавшими за ней революциями. Книга стала бестселлером и серьезно повлияла на духовную атмосферу Германии времен Веймарской республики. Мысли Шпенглера нашли понимание также и в других странах, в том числе и тех, где почвы для особого пессимизма, казалось, не было.

Значимость работы Шпенглера признается и оценивается на протяжение всего ХХ века. Так, американский политический философ Лео Штраус пишет о том, что прежде всего именно Шпенглер оповестил цивилизованный мир о кризисе современной культуры: «В конце Первой мировой войны появилась книга под зловещим названием “Закат Европы”. Под Европой Шпенглер понимал не то, что мы по привычке называем европейской цивилизацией, цивилизацией, возникшей в Греции, а культуру, появившуюся около 1000 года в Северной Европе; кроме того, она включает в себя и современную западную культуру. Его книга представляла собой влиятельный документ, констатирующий кризис современности. Следовательно, Шпенглер предсказал закат современности. То, что этот кризис существует, очевидно даже для абсолютных посредственностей»[59].

Георг Зиммель: конфликт современной культуры

Одну из первых фиксаций кризисного состояния культуры можно найти у немецкого философа и социолога, одного из главных представителей поздней «философии жизни» Георга Зиммеля (1858–1918).

Философия культуры Зиммеля вобрала в себя традицию философии жизни от Шопенгауэра и Ницше до Дильтея и Бергсона. В его построениях проявляется также влияние гегелевского идеализма с его диалектическим пониманием исторического развития.

Концепцию кризиса европейской культуры Зиммель выстраивает, исходя из следующего понимания ритма культурного развития: жизнь постоянно порождает новые культурные формы, которые окостеневают, становясь тормозом дальнейшего развития жизни, а потому «сносятся» ею и заменяются новыми формами, обреченными пережить ту же судьбу. В этом движении воплощаются конфликты: содержания и формы, «души» и «духа», «субъективной» и «объективной» культур. В осознании неизбывности этих конфликтов и состоит «трагедия культуры».

Этот хронический конфликт культуры и жизни был Зиммель описал уже в 1900 г., в работе «Философия денег», но в это время он еще не сделал далеко идущих выводов относительно деструктивных перспектив этого конфликта. В работах более позднего периода «Понятие и трагедия культуры», «Конфликт современной культуры» (1918) он уже более ясно представляет специфику названного социального феномена. В современной ситуации конфликт культуры обретает, по Зиммелю, уникальное содержание: своеобразной чертой нашей культуры, подчеркивает он, стало то, что жизнь, стремясь воплотить себя в культурных явлениях и формах, обнаруживает вследствие их несовершенства основной мотив – борьбу против всякой формы вообще, т. е. против культуры как таковой. В результате этого крушение современной культуры может оказаться грандиозным и несопоставимым по своим масштабам со всем, происходившим в предшествующие периоды истории.

Анализ культурной ситуации, по мнению Зиммеля, выявляет «решительное ее отклонение от прежних путей. Жажда новых форм разрушила старые, хотя сокровенный мотив может быть усмотрен даже тогда, когда создаются новые формы, в принципиальной вражде против того, что в течение последних десятилетий общество мы живем уже вне всякого господства идеи в противоположность Средневековью, Возрождению, эпохе Просвещения XVIII столетия и… Если задать вопрос современному представителю образованных кругов, под господством какой идеи он, собственно, живет, таковой, наверное, ответил какой-либо специальной ссылкой на свою профессию. Но едва ли бы нам пришлось услышать что-нибудь об идее культуры, захватывающей и эти круги целиком и определяющей их специальную деятельность»[60].

Согласно Зиммелю, конфликт культуры и жизни не проходит напрасно. Правда, в современном обществе связи между прошлыми и последующими культурными формами столь основательно разрушены, что на поверхности осталась лишь бесформенная сама по себе жизнь, стремящаяся заполнить образовавшиеся пробелы. В результате этого культура начала восприниматься как некая условная, необязательная сфера бытия. Культурная стабильность и целостность оказались окончательно подорванными. Ткань культуры расползалась, порождая чувство оголенности существования[61].

Как социолог, Зиммель дал и более детальную критику современного ему буржуазного образа жизни. Для последнего характерно растущее отчуждение человека от формализующихся социальных связей и культурных феноменов. Только в индивидуальной сфере сохраняется способность жизни к творчеству и автономии, поэтому в таком отчуждении проявляется и возможность определенной свободы.

Теодор Лессинг: противоборство духа и жизни

Оригинальную концепцию кризиса европейской культуры, пронизанную духом глубокого пессимизма, представил немецкий философ и культуролог Теодор Лессинг (1872–1933) в книгах «Философия как действие» (1914), «История как осмысление бессмыслицы» (1919), «Европа и Азия» (1919), «Проклятая культура» (1921).

Культура, по мысли Лессинга, возникает и развивается как прогрессирующее доминирование «искусственного» начала (духа) над спонтанным «естественным» состоянием (жизнью): «Когда мы говорим о культивировании растений и животных, культуре земледелия или тела, мы всегда подразумеваем одно и то же: рациональный уход и управление, подавление природного и инстинктивного, победу духа над жизнью»[62].

Это положение, относящееся ко всей истории человечества, наиболее зримо проявляется в буржуазной культуре с ее рационализмом и утилитаризмом. Западное буржуазное общество подводит природное, жизненное начало к полному истощению. Культура извращает природу, делая ее мертвым механизмом. Причем этот процесс, по мнению немецкого философа, стал необратим, поэтому пессимизм – единственно возможное продуманное отношение к создавшейся жизненной ситуации.

В современном ему обществе, согласно Лессингу, искусственные и рационализированные связи и институы преобладают над естественными формами совместного проживания людей. Вторжение в эти органические общности упорядочивающего и рационализирующего духа Лессинг оценивает как трагический процесс, под влиянием которого происходит атомизация общества и возникают организации, в которых одни индивиды легко заменяются другими: «Любое общество распадается на независимые Я в той степени, в какой оно превращается в целесообразно огосударствленное и машиноподобно организованное социальное образование. Организованное и органическое всегда различается тем, что в искусственно созданных структурах отдельные элементы при определенных условиях взаимозаменимы, в живых же организмах элементы незаменимы»[63].

Тенденцию индивидуализации социальной жизни и подчинения ее искусственным социальным институтам Лессинг связывает с историей западного христианства и возникавшей в его лоне капиталистического общества. Хотя он и признает, что общество такого типа представляет собой качественно более сложное образование, чем род и семья, однако не считает его более ценной и высокой формой жизни. Об этом свидетельствует безудержное распространение в буржуазном обществе стремления к успеху и наживе, поощрения в общественном мнении карьеризма и конформизма. В таком обществе все отношения людей пронизаны завистью, лицемерием, стремлением к подавлению и насилию. Причем все это приобретает институциализированные формы, поскольку вполне соответствует природе порождающего все эти феномены общества.

В чем же Лессинг видит выход из кризиса? В культуре Запада он уже не находит основ для этого, даже в религиозном фундаменте западной культуры, поскольку, с точки зрения Лессинга, и капитализм, и взаимосвязанные с ним наука и техника являются порождениями христианского мировоззрения. Поэтому он обращает свой взор на Восток. Хотя Азию уже затронула западная цивилизация, восточное мировоззрение, и прежде всего буддизм, сохранили примирение духа и жизни, безвозвратно утраченное Западом. Философ не был, конечно, столь наивным, чтобы считать, что западные общества могут отказаться от своего типа цивилизации. «Паломничество на Восток» он рассматривал как переориентацию сознания отдельных личностей. Прежде всего, нужно отказаться от атомизма и индивидуализма, которые пронизывают все – от практической жизни и экономического поведения до морали и философских систем. В западном мире все является лишь отражением самоутверждающегося Я: «Бытие – Я, Бог – Я. Действительность – Я. Так мыслят в Западной Европе. В Азии же действительность представляет собой общину и образ»[64]. Восточным началам и буддизму под силу обновить ветшающую европейскую культуру, примирить человека с природой и самим собой.

Альфред Вебер: судьба Европы

На этот вопрос пытался ответить немецкий социолог и теоретик культуры Альфред Вебер (1868–1958). В 1924 г. в Берлине был опубликован сборник его статей «Германия и кризис европейской культуры», в котором, по словам самого автора, он подвел итоги многолетних размышлений о судьбе Европы после Первой мировой войны.

Свою концепцию культуры Вебер впервые изложил в работе «История культуры как культурсоциология» (1935). В основе теории культуры Вебера лежат три исходных постулата, в качестве которых он избирает три составляющих тотального исторического процесса – культурную, цивилизационную и собственно социальную. Культура выполняет в нем смыслообразующую роль. Цивилизация, – которую А. Вебер в отличие от О. Шпенглера рассматривает не как нисходящую фазу эволюции каждой из культур, а как одно из трех изначальных определений исторического процесса, обеспечивает преемственность и поступательность исторического процесса, что осуществляется непрерывным развитием науки и техники. Наконец, социальный аспект истории являет собой ее телесную фактуру, тот самый материал, из которого она выстраивается в процессе жизнедеятельности людей, приводящих ее в движение, чаще всего не представляя, куда течет этот социально-исторический поток и какое место в нем занимают они в каждый данный «миг» его течения[65].

Если представить пространственное распложение выделенных изменений исторического развития, то вертикальная ось – это культурные измерения в истории, горизонтальная – это ось цивилизации. Социальная ось – очерчивает предметно-телесную область, которая подлежит культивированию и цивилизации.

Но встречаются все три оси чрезвычайно редко, их встреча является неким ориентиром истории.

Размышляет А. Вебер и о причинах кризиса, проблемах, которые выявились уже задолго до начала Первой мировой войны и были порождены XIX столетием. Наряду с высоким совершенством его технических и интеллектуальных достижений, интенсивным становлением новых возможностей и форм деятельности выявилась напряженность жизненного пространства, на котором все это создавалось. Система европейской гармонии до последней трети XIX в. находилась в безграничном поле силового воздействия. Но это внутреннее равновесие было возможно до тех пор, пока Земля практически не имела границ. Но вслед за окончательным освоением земного шара и заполнением его массами европейцев, его вовлечением в технизированную систему европейского хозяйствования и обращения товаров, за этим кратким, отмеченным уже печатью духовного измельчания и материалистичности заключительным периодом примерно в 1880 г. наступило пробуждение на как бы уменьшившемся земном пространстве, на котором повсюду сталкивались экспансионистские тенденции, даже там, где раньше они не знали препятствий, а именно за пределами Европы.

«Было бы слишком просто, – пишет А. Вебер, – назвать это время лишь периодом перехода от свободной, экспансионистской конкуренции к монополизации и перераспределению, слишком поверхностно объявить его эрой империализма, стремящегося к переделу мира с позиции силы. Но, как бы то ни было, столкнув выросшие до гигантских размеров экономические силы в борьбе за передел мира и рынков сбыта, побудив государство стать вспомогательным средством проведения такой политики, выдвинув на передний план в государстве и межгосударственных отношениях материальные интересы, эта эпоха привела к таким последствиям, которые сегодня, внешне господствуя над миром, определяют также внешнюю и внутреннюю судьбу прежних европейских силовых центров»[66]. Эта борьба привела к тому, что государство и общественная жизнь оказались подчинены материальным интересам. А это, по мнению Вебера, затронуло не только государственную, но и духовную жизнь Европы. По мере того как материальное начало побеждало и борьба за его интересы приобретала решающее значение, исчезала вера в достижение гармоничного равновесия и общая субстанция европейского духа начала расползаться и исчезать.

Выход из создавшегося положения философ видит в новой организации и восстановлении динамики европейского духа. Но как это может произойти, ему еще не вполне ясно. Прежде всего, следует понять внутреннее содержание того, что нужно отстаивать и восстанавливать; знать, как в условиях по-новому организованной Европы использовать ее духовный потенциал, на котором она до сих пор основывалась; как поступить с динамической энергией европеизма, его стремлением к бесконечности, с которым он появился на свет в облике романо-германской Европы. Невозможно и не нужно избавляться от этих динамических свойств европейской сущности, сколь бы разрушительно они ни действовали в этом кризисном контексте. Иначе жители Европы перестанут быть европейцами, оставаться самими собой.

Европейцы могут сосуществовать друг с другом и с иными историческими общностями в новых условиях земного пространства и бытия только в том случае, если им удастся придать названным свойствам и силам такое направление, содержание и формы, в которых они перестанут оказывать разрушительное влияние вовне, но и, будучи обращенными внутрь, не разорвали бы их самих. Это станет возможным, считал А. Вебер, если удастся установить приоритет духовного начала над внешними силами, при этом помня об открытых эпохой гармоничного развития Европы закономерностях и правилах уравновешивания сил, пусть даже способы применения и реализации этих закономерностей и правил окажутся иными. Главное – сделать духовное начало столь сильным, чтобы оно вновь направляло ход развития. Но это может произойти только тогда, когда европейцы сумеют обратить внутрь склонность к внешней экспансии, преобразовать стремление к бесконечности из внешнего во внутреннее свойство. Это не означает попытки превратиться из людей деятельных, активных в пустых мечтателей, отвлеченных метафизиков, тяготеющих к саморефлексии. Это поворот к углублению и непрерывному совершенствованию того, с чем каждый народ приходит в мир как духовная целостность и одновременно в своей культурной особенности.

Но именно состояние этого духовного ядра вызывает у А. Вебера тревогу. Экономика, политика и инструментальный разум цивилизации заслонили и отвратили людей от культурного движения, в результате чего европейское общество сбилось с предназначенного ему пути. Соответственно и выход из кризиса философ предлагает искать в обновлении, новом понимании издавна присущей европейцам культурной идеи: «Смысл этого может состоять только в том, чтобы признать духовные силы постоянно обновляющимися… признать духовные силы не для того, чтобы ввергнуть во всеобщий хаос все европейские нации и тем самым Европу, но, напротив, для того, чтобы они оказались в состоянии достойно осуществить свою задачу – вернуть Европу европейцам и каждый европейский народ – самому себе, чтобы они все время заново обретали себя в дальнейшем ходе истории. Такова цель, которую ставит перед нами сегодняшний европейский кризис»[67].

Так или иначе, Вебер видел возможность преодоления кризиса европейской экономики и культуры: «Я верю в возрождение прежней динамики духовного развития. Европа опять восстанет из войн», – писал он во введении к сборнику «Германия и кризис европейской культуры».

Йохан Хейзинга: прогрессирующее разложение культуры

Существует мнение, что оценивая кризисные ситуации, историки обычно проявляют сдержанность и мудрость, поскольку профессионального опыта знают, что человеческая жизнь далека от совершенства, что общества нередко переживали трудные времена и, тем не менее, находили выходы из них. Пожалуй, таков общий тон вышедшей в 1935 г. книги нидерландского историка Йохана Хейзинги «В тени завтрашнего дня. Диагноз духовного недуга нашей эпохи». Хейзинга (1872–1945) знаменит прежде всего замечательным исследованием «Осень Средневековья» (1919) и блестящей работой по философии культуры «Homo ludens» (1939), однако тревожная ситуация предвоенного времени заставила его оторваться от академических тем и заняться злободневными проблемами. Любопытно, что его книга с диагнозом эпохи стала своего рода бестселлером: за несколько предвоенных лет она переиздавалась семь раз и была переведена на многие европейские языки.

Хейзинга проявляет интерес к переломным, «зрелым и надламывающимся» эпохам, где сталкиваются традиции с обновленческими тенденциями в жизни общества (например, Реформация, Ренессанс, ситуация в Нидерландах в XVII в.). Хейзинга не без влияния Шпенглера обращается к типологизации культур, морфологическому анализу культурно-исторических эпох, развитию утопической мысли в истории цивилизации (мечта о «золотом веке», идеал возврата к природе, евангельский идеал бедности, идеал рыцарства, идеал возрождения античности и др.)[68].

Говоря о ситуации в европейской культуре начала ХХ в., Хейзинга, как и другие мыслители, отмечает, что идет разложение культуры, мир живет в ожидании катастрофы. Уже в начале своей книги он пишет, что очень многие люди не утрачивают надежды, что они готовы сообща трудиться над сохранением культуры. Для этого нужно ясно представлять себе, какие именно болезни охватили европейскую культуру, что в ней нуждается в защите и в обновлении: «Если эта цивилизация будет спасена, если она не потонет в веках варварства, но, сохранив свои высшие ценности, доставшиеся ей по наследству, перейдет в обновленное и более прочное состояние, тогда совершенно необходимо, чтобы ныне живущие отдавали себе отчет в том, насколько далеко зашла угрожающая этой цивилизации порча»[69].

Хейзинга отдает должное Шпенглеру. Именно его «Закат Европы» послужил сигналом для множества людей к осознанию серьезнейших пороков и недугов, охвативших западную культуру. Однако он полагает, что «мрачная теория» Шпенглера дает неточную картину происходящих событий. Причину этого историк видит в том, что шпенглеровская схема перехода от культуры к цивилизации уходит корнями в «наивный романтизм». По его мнению, «тот путь, которым шла последние семнадцать лет западная культура со времени выхода в свет шпенглеровского “Untergang des Abendlandes” (“Закат Европы”), совсем не похож на тот, который должен был привести ее к периоду Zivilisation. Во всяком случае, хотя общество и развивалось в этом направлении, повышая техническую точность и холодное исчисление ожидаемого результата, но в то же время человеческий тип становился все менее дисциплинированным, все более подверженным эмоциональной реакции. Можно было бы скорее сказать, что мир являет собой картину шпенглеровской Zivilisation плюс изрядную долю безумия, обмана и жестокости, соединенных с сентиментальностью, которой Шпенглер не смог предугадать»[70].

Чтобы поставить собственный диагноз духовным недугам эпохи, Хейзинга пытается последовательно фиксировать те деструктивные процессы, которые охватили различные уровни и сферы европейской культуры. Он начинает с ее высших этажей – науки и философии. Здесь его прежде всего тревожат резкое снижение рационально-критических установок и прогрессирующая утрата способности к различению истины и лжи. Яркими симптомами этого являются распространение и успех у публики всевозможных расовых и геополитических теорий, популярной психоаналитической литературы, выдающей себя за серьезные исследования.

Это нашествие псевдонауки, псевдофилософии, а то и просто вульгарных суеверий, получившее к тому же такие новые технические средства распространения, как массовые газеты и радио, погружает общество в нарастающий океан болтовни, поверхностных, но опасных «учений» и «концепций», отравляющих и деморализующих сознание людей.

Вместе с тем в культуру внедряются деструктивные представления: примат практики и воли над разумом, культ жизни в ее непосредственно-витальных формах, превознесение идеалов героизма и борьбы над трезвым расчетом и толерантностью. Кульминации это достигает в «культе солдата» и тоталитарного коллективизма, который проповедовали теоретики консервативной революции в Германии.

Завершая обзор болезней культуры, Хейзинга пишет: «Мы переживаем сейчас самую серьезную полосу – целый комплекс опасностей угрожает нашей культуре. Культура находится в состоянии ослабленного иммунитета против инфекции и интоксикации – состояние, сравнимое с опьянением. Дух расточается впустую. С поступательным движением культуры неудержимо девальвируется слово (эта разменная монета мысли), распространяясь все легче и во все возрастающих масштабах. Прямо пропорционально обесценению печатного или устного слова растет безразличие к истине. По мере того как иррациональная позиция духа завоевывает пространство, границы ложных концепций в любой области раздвигаются до обширной зоны. Немедленная гласность, подстрекаемая меркантильным интересом и погоней за сенсацией, раздувает простое несходство мнений до масштабов национального бреда. Идея дня требует сиюминутной реализации. Между тем великие идеи утверждали себя в этой жизни всегда очень медленно. Над всем миром висит облако словесного мусора, как пары асфальта и бензина над нашими городами. Сознание ответственности, на первый взгляд усиливаемое лозунгами героизма, оторвалось от своих корней в личной совести и поставлено на службу коллективизму, любому коллективному образованию, стремящемуся возвести свой ограниченный взгляд на мир в канон спасительного учения и навязать свою волю»[71].

Переживаемые культурой катаклизмы Хейзинга не без некоторых колебаний обозначает как варваризацию: «Под варваризацией можно понимать культурный процесс, в ходе которого достигнутое духовное содержание самой высокой пробы исподволь заглушается и вытесняется элементами низшего содержания… Бастионы технического совершенства, экономической и политической эффективности ни в коей мере не ограждают нашу культуру от сползания в варварство. Варварство тоже может пользоваться всеми этими средствами. Оснащенное с таким совершенством, варварство станет только сильнее и деспотичнее»[72].

Вытеснение рациональности мистикой, подлинной науки – псевдонаукой и современной магией, логоса – мифом вызывает у Хейзинги острое чувство тревоги. Возможно ли преодолеть сложившуюся кризисную ситуацию?

В отличие от многих социальных теоретиков того времени мыслитель не верит, что цивилизацию можно спасти с помощью решительных и тотальных конструктивистских проектов, вроде социалистического планирования или же германского упорядочения (Ordening). Они способны лишь усугубить новое варварство и окончательно подорвать основы европейской культуры. Опираясь на знание мировой истории, Хейзинга считает, что развитая культура может существовать лишь на базе индивидуальной инициативы и ответственности, частной собственности и свободы мышления и действия.

К сожалению, Хейзинга не дожил до краха того духовного затмения, которое охватило Европу. В 1942 г. ученый с мировым именем, ректор Лейденского университета был помещен нацистами в качестве заложника в концентрационный лагерь, где в феврале 1945 г. умер.

Арнольд Тойнби: кризис цивилизации западного христианства

Другой представитель исторической науки – Арнольд Тойнби (1889–1975) – автор всемирноизвестного двенадцатитомного труда «Исследование истории» (1934–1961). В этой работе ученый на основе систематизации огромного фактического материала излагает вслед за Шпенглером собственную систему философии истории, пытаясь уяснить смысл исторического процесса.

Блестяще образованный, выросший и воспитанный в атмосфере незыблемых авторитетов Тойнби испытал в молодости влияние поздних работ А. Бергсона, принесших ему острое переживание ненадежности, переменчивости всего происходящего. Тойнбы много путешествовал и видел следы исчезнувших культур. В самый канун Первой мировой войны он еще не соглашался с тезисом, что культуры, как люди смертны, и что это произойдет с культурой Европы. Но к концу войны картина изменилась. Влияние трагического опыта Первой мировой войны сказалось в том, что все творчество Тойнби пронизывает ощущение возможной гибели всех тех завоеваний разума, которые составляют богатство западной цивилизации.

Когда Тойнби исполнилось 33 года, он набросал на листке концертной программы план главного труда своей жизни. Когда же этот труд был завершен, автор объяснил его замысел следующим сравнением: «Восходящие на гору карабкаются от уступа к уступу на отвесную стену скалы то быстрее, то медленнее, легко или с трудом; иные, исчерпав силы, остаются позади, другие сохраняют бодрость и чувствуют в себе жажду достигнуть нового успеха, а немногие уже начали восхождение на следующий, еще невидимый нам уступ. Так ведут себя и все отдельные культуры. Они выступили в путь в древнейшие времена: нет пранарода, нет первого зерна, из которого они развились, все они сперва в равной мере призваны были начать культурное восхождение. И различие между ними состоит лишь в том, как они ответили на этот призыв. Всегда перед ними крутая скала – тот фон, на котором разыгрывается драма: степь или деревенский лес, океан или заболоченная дельта, вражеские нападения или жестокое господство. И все же драма всякий раз развивается по-разному. На призыв может отозваться творящая сила, – и сама эта сила становится потом новым призывом вперед, и тогда культурный рост получает все новые силы, несущие все дальше этот творческий порыв. Но иногда призыв бывает таким отягощающим, таким обязывающим, что история замедляется и колеблется: быть может, призыв превышает наличные силы, и тогда отвечающая на него культура останется в своем исходном состоянии; быть может, призыв недостаточно силен, тогда ответ последует с промедлением, вялостью, как в дремоте…

Историю всех культур пронизывают призывы и ответы, вечно сменяясь как удар и отзвук»[73].

Итак, одна из фундаментальных установок Тойнби – культурологический плюрализм, иначе – убеждение в многообразии форм социальной организации человечества. Каждая из них имеет своеобразную систему ценностей, вокруг которых складывается жизнь людей – от самых грубых ее проявлений до высочайших взлетов творческого воображения[74].

История человечества предстает у Тойнби в виде совокупности дискретных единиц социальной организации, которые он называет цивилизациями. Он уподобляет их биологическим видам, имеющим свойственную только им среду обитания («ареал»). Исторический процесс в его концепции привязывается к географическим условиям, которые играют существенную роль в создании неповторимого облика каждой цивилизации. Тойнби описывает основные фазы исторического существования цивилизации: возникновение и рост он обосновывает энергией «жизненного порыва»; надлом, упадок и разложение связаны с истощением жизненных сил. Однако не всем цивилизациям суждено пройти путь от начала и до конца: некоторые из них погибают, не успев расцвести, иные останавливаются в развитии и застывают в монотонном прозябании.

Признание уникальности жизненного пути каждой цивилизации заставляет Тойнби перейти к анализу собственно исторических факторов. К ним он относит, прежде всего, закон вызова и ответа. Возникновение цивилизации, так же как и ее дальнейший прогресс, определяются, по Тойнби, способностью людей дать адекватный ответ на вызов исторической ситуации, в которую входят не только человеческие, но и все природные факторы. Если нужный ответ не найден, в социальном организме возникают аномалии, которые, накапливаясь, приводят к надлому, а затем и к упадку. Выработка адекватной реакции на изменение ситуации есть социальная функция творческого меньшинства, которое выдвигает новые идеи и проводит их в жизнь, увлекая за собой остальные. В период начала и тем более расцвета цивилизации власть сосредоточена в руках людей, обладающих дарованиями и заслугами, моральным авторитетом в обществе[75].

С течением времени постепенно ухудшается состав правящей элиты – она превращается в замкнутую самовоспроизводящуюся касту. На сцену истории выходит «господствующее меньшинство», опирающееся уже не на дарования, а на материальные инструменты власти, и прежде всего на силу оружия. В этих условиях растет осознание несправедливости социального строя и происходит «раскол в духе». Творческие люди мысленно обращаются к «другой правде», механически исполняя повседневные обязанности. На противоположном социальном полюсе скапливается «внутренний пролетариат» – слои людей, ведущих паразитическое существование и неспособных ни к труду, ни к защите отечества, но в любой момент готовых к возмущению, коль скоро не будут удовлетворены их примитивные требования.

Границам цивилизации начинает угрожать «внешний пролетариат» – народы, еще не успевшие сделать решающего скачка, который отделяет первобытное общество от цивилизации. Строй, подточенный внутренними противоречиями, обычно рушится под напором варварской силы. Однако роковой предопределенности в таком развитии событий нет; гибель цивилизации, по Тойнби, может отсрочить рациональная политика правящего класса.

Оценивая состояние «цивилизации западного христианства», Тойнби делает вывод о наличии в ней симптомов кризиса. Но он считает, что есть надежда избежать печального конца или, по крайней мере, отдалить его.

В чем же Тойнби видит выход из сложившейся ситуации? Спасение может прийти от «единения в духе» путем приобщения к вселенской религии. С его точки зрения, образование мировых религий – это высший продукт исторического развития, воплощающий культурную преемственность и духовное единство вопреки самодовлеющей замкнутости отдельных цивилизаций. Тойнби обращается к идее единства мировой истории. Мировая цивилизация оказывается не предпосылкой, а результатом исторического процесса.