Читать онлайн Беспутная жизнь Гавриила Карпова бесплатно

Часть 1

Глава 1

Там, где смыкаются губы для поцелуя,

Там, где вздохи между болью и наслаждением,

Теперь – пустое сероватое пространство

Без единой зацепки.

Заблокировать новости о чужом счастье,

Пестром, навязчивом и глупым со стороны,

Кинуть тебя в молчаливый ад черного списка,

Чтобы ты там очнулась

Как в другой жизни

И, может быть, все поняла,

А может, ты воскликнешь от удивления так громко,

Что содрогнутся стены твоей цифровой тюрьмы.

Я любил тебя, когда улицы были укутаны тишиной,

Я любил тебя, когда летнее небо было неоновым.

И как хорошо,

Что все на свете кончается.

Твой чувственный образ на части теперь разъят:

Осколки лица и струи волос, сочащиеся,

Как кровь, по голой спине,

Случайно сорванный с губ гиацинт улыбки,

Звенящее море твоих бесконечных слов.

От всего этого у меня неприятно шевелится

что– то внизу живота.

Скамейка на улице Мира вспомнит тепло

Наших вчерашних тел,

Вздрогнув от отвращения.

Все, конечно, было совсем не так. Это она меня заблокировала, улицу Мира и отвращение я выдумал, а еще – она никогда не была красноречива. Но чего не напишешь ради красного словца, правда? Впрочем, этот порыв бесполезной энергии, порожденной, конечно, не любовью, а желанием паразитировать на своих неудачах, все равно вышел ужасно. Я смял лист с неровным телом стиха и без сожалений отправил его в мусорную корзину. Не люблю вымученное. Настоящие стихи пишутся так, словно их пишет кто угодно, только не ты: они сами то ли просачиваются из кожи, то ли вытягиваются из тела, как будто тебе снимают швы. Неприятно, больно, но потом – свобода.

Погода сегодня выдалась премерзкая: бесконечный вялый дождь постукивал по отливу окна моего кабинета до самого вечера. После пяти часов стекла задрожали от первой весенней грозы. Весь март был уныло– снежен, и до середины апреля стояла холодная погода, а чувства мои тем временем разгорались летним пожарищем. Наступило долгожданное тепло, и меня совсем накрыло, а она наоборот – остыла. Я представил ее голую, лежащую на кровати, прохладную и твердую наощупь, как старая еда из холодильника, а душа ее была еще хуже – скудные хлебные крошки. Я все пытался отвлечься, оскверняя ее образ, но от этого только острее ощутил безразличие всего вокруг к моей маленькой трагедии. Маленькая трагедия казалась катастрофой вселенского масштаба. Все мы иногда воображаем себя самыми несчастными людьми во вселенной, но думать, что другие не доросли до наших чувств – большое заблуждение. Вот так оно и пишется у поэтов: вот я, а вот моя печаль– тоска размером с земной шар, а то и с Юпитер.

Я теребил замызганный лепесток жалюзи и смотрел на однотонный мир по ту сторону окна, рябящий от серебряных нитей мороси. Я несколько раз дыхнул на стекло, пока на нем не образовался нежный белый одуванчик, напоминающий мне пушистую плесень, которую я обычно находил на недельном батоне. В порыве непростительной для мужчины сентиментальности я рисовал на запотевшем кусочке стекла звезды и среди них первую букву ее имени, «М». И вот именно в тот момент ко мне и прилетело неприятное известие, после чего я стер со стекла не только инициал, но и всю ее из своей жизни. «Какого хрена?!», злобно возопил я, от досады растеряв все достойные словеса. Очень, очень паршивый день. Я не удостоился даже личной аудиенции: на тебе сообщение в мессенджер, пискнувшее полузадушено, как петух, лишающийся головы. А потом этот петух еще час бегал по кабинету, истекая кровью, в агонии, с уродливой дырой в шее, мол, смотри на меня, все хорошее кончено, она отсекла тебя легким движением. Это крайне невежливо. Не делайте так никогда и ни с кем, друзья мои, будь вы мужчиной или женщиной, неважно. Честность – лучшее, что придумало человечество, хотя это довольно жестокая вещь. Я полвечера пытался себя утешить тем, что она просто очередная красивая дура. Она была малограмотной, как моя прабабушка, рожденная до революции, которую насильно заставляли посещать уроки в сельской школе. Мариночка демонстрировала чудеса интеллекта: тут словечко, там словечко, а в итоге – лингвистическая ересь. Может быть, поэтому у нас ничего не вышло (я– то человек образованный и не по годам мудрый).

«Ты не развиваешься», заявила она на днях. Под развитием Марина понимала повышение заработной платы и стоимости подарков. Как смешно было это слышать от человека, которому дают роли преимущественно без слов. Все восемь месяцев она с завидным постоянством долбила меня, как дятел, ноя про рестораны и платья, а я был настолько занят стихами, что не придавал этому нытью никакого значения. Сама же она развитием не утруждалась. Прочитала где– то в интернете мысль или наслушалась своих подруг, что мужчина должен «развиваться» каждую секунду своей жизни, сидя на унитазе, в метро, во сне, а ей достаточно было купить маску для лица и сказать о том, что она ценит телесное не меньше духовного, или же посмотреть видео про размножение выдр, например, или раз в год прочитать худосочную книгу о позитивном мышлении и выставить этот подвиг на всеобщее обозрение (фотография с чашкой кофе и обложкой, а сбоку – коробка шоколадных конфет, перетягивающая своей яркостью все внимание голодных пользователей интернета).

      Ее сильными сторонами были красота и безразличие. Марина считала, что уколы ботокса делать еще рано, но мимических морщин полно, поэтому она старалась не двигать мышцами лица. Только представьте актрису без мимики! В театре она была на хорошем счету исключительно потому, что зрителям нравятся красивые женщины, хоть и играла она второстепенные роли вроде жены безымянного камердинера или затравленную служанку. Марина, конечно, выпросила у меня перед расставанием деньги на уколы (поэтому я чувствовал себя использованным), но после этого ее лицо стало одутловатым, словно она много пьет. На фоне нее я выглядел свежим и трезвым, хотя не высыпался и много пил. А что до безразличия, то скажу так; тот круг, в котором я верчусь, наполнен одухотворенными и влюбчивыми женщинами. Любовь поэтессам нужна как топливо. Одна тощая особа посвятила мне около десятка стихов, закидала моими портретами в собственном исполнении, а когда пообещала написать обо мне роман, мне стало уж по– настоящему страшно; я удалил ее телефон и всячески избегал встреч. Худощавые нервозные поэтесски обладают очень богатым воображением, а это – страшная вещь! Они в мыслях тебя разденут, в красках вообразят ответную любовь, половой акт, свадьбу с караваем и пятьюдесятью родственниками, два ребенка (придумают им имена и представят настолько далеко, что доберутся до их выпускного). И как они после этого смотрят своей жертве в глаза? Так и ждут ответной любви, как ласковые пухлые щеночки. Уж лучше сидеть в ресторане с холодной рыбой, чем с такой охотницей за головами.

На следующей неделе мы с Мариной должны были вылетать в Испанию, на Средиземное побережье. Я думал, наконец увижу заграницу, черт подери! Она мне ее так живописала, что я даже накалякал стишок. Стоит ли так презрительно относиться к своему творчеству? В стих он превратился бы тогда, когда я б его выправил, все его хрустящие больные места, как опытный костоправ, сидя на золотистом песочке, слушая шум переливающихся волн, похожих на груду зеленых бутылочных осколков. Мне надоела бесцветная обстановка жилых районов, столпотворение людей в душном центре Москвы, разомкнутый и вместе с тем тесный круг знакомств. Люди, люди, кругом одни только люди! Мутная, сизая весна, пахнущая сырым асфальтом и едким дымом сигарет, свист вагонов метро, раздражающие своей непонятностью возгласы иностранцев, шероховатая жизнь маленького человека в необъятном городе. А что если на улицах Барселоны или среди темно– зеленых виноградников, простирающихся по всей Каталонии до юга Франции, мир будет заслонять человека, природа и архитектура победит наше присутствие, вытолкнет меня на извилистую дорогу абсолютно других ощущений? Мечта испытать что– то новое разбилась вдребезги после сообщения, пестрящего смешными орфографическими ошибками, не вязавшимися с его содержанием. Ехать одному не хотелось. Я всегда был человеком скучным и осторожным.

И вот я кисну в баре, потягиваю пиво из пластикового стакана. Вокруг – раздражающие знакомые, жужжат мухами прям над ухом. Мне двадцать шесть, я живу в Москве и практически никуда и никогда не выезжал за ее пределы. Ладно, родители брали меня с собой в Болгарию, когда мне было десять. Но это не считается. Уж больно давнее это событие, да и не помню я эту их Болгарию. Помню только, что мне было скучно, я заболел на второй день, поэтому мне запрещали мое любимое фисташковое мороженое, а еще меня, кажется, там сильно ужалила гигантская синяя медуза, но это не точно, могло и присниться.

Первое, что я гордо сообщаю людям при знакомстве: «Я – поэт». Знаете, все меняются в лице, особенно девицы. Поэт – это призвание, это тебе не инженер, не продавец, не финансист. Я мог бы говорить новым знакомым, что умею шевелить ушами, что однажды я спас от смерти выводок слепых котят, что я правша, умеющий рисовать левой рукой, а еще я могу написать целую историю по пятнам Роршаха. Но ничто на свете не прозвучит так гордо, самонадеянно и чванливо, как «Я – поэт, товарищи!». Ладно, тут надо сделать оговорку, что работаю я в папиной фирме, перебираю бумажки в бухгалтерии, но это все так, чтобы прокормить бренное тело. Надо же чем– то поступаться, если желудок свернуло в бараний рог от дешевой лапши быстрого приготовления. Хочется и суши заказать, и салат с говядиной состряпать, купить котлеты по-киевски с хрустящей шершавой корочкой, да и пицца лишней не бывает. А без пива как? Вы и правда думаете, непьющие поэты бывают? Нет, это не поэты, друзья, это графоманы. Истинный талантливый человек порочен и из этого порока извлекает максимум пользы.

Позвольте мне рассказать о себе больше. Глаза у меня то ли голубого, то ли зеленого цвета, в зависимости от времени суток и погоды. Природа так и не смогла определиться с выбором. Я среднего роста, не слишком высокий, но и не слишком низкий, довольно очарователен и улыбчив. Есть у меня один небольшой изъян – я слегка лопоухий. На этом мои видимые недостатки заканчиваются. Я предпочитаю темную одежду, бельгийское пиво, люблю собак и осень. Эти симпатии, как мне кажется, выдают во мне меланхоличного, честного и вдумчивого человека.

Люди делятся на черных, белых и серых (их большинство). Я страдал, что не могу быть абсолютным злодеем или современным подобием святого мученика, а уж физическая боль при этом для меня – дело десятое. Я был совершенно обыкновенным и не мог с этим смириться. Но при всей этой обыкновенности я все равно выделялся среди еще более унылых окружающих.

Первое впечатление обо мне обычно у людей положительное, ну а дальше – как пойдет. Бывало, что случайные знакомства перерастали в дружбу и привязанности, бывало, что я оказывался в эпицентре глупых слухов и скандалов (и даже такая дурная слава бывает поэту на пользу). Сейчас я сижу с человеком, который с первого дня нашего знакомства не скрывал свое восхищение моим стихоплетством, но я не чувствую между нами настоящей духовной близости. Тем не менее, я охотно делюсь с ним своими секретами, потому что, наверное, больше и не с кем.

– Ганя, ты чего? Очнись, дурак, – Ваня радостно пускал слюни от головокружительного вечера в душном дешевом баре. Он усиленно трепал меня за плечо и вертел из стороны в сторону своей большой, несуразной головой, высматривая знакомых женщин. Этого человека всегда было очень много вне зависимости от его расположения духа и физического самочувствия.

– Да че ты пристал, эй! – я дернул плечом и угрюмо стал разглядывать липкую поцарапанную столешницу, походя со стороны на задумчивого врубелевского демона.

– Ну ушла Маринка, и чего? Зато ты стих напишешь хороший про эти все их сучьи повадки. Поэту нужны страдания, – важно подытожил Иван и больно хлопнул меня по спине в знак поддержки. Спьяну я чуть не вырвал, легкие будто вообще ни на чем не держались и трепыхались от ударов где-то внутри, как две безвольные тряпки.

– Я ей книгу посвятил, она была моей музой, – тут я уже почти расплакался, жалея, сколько сил и денег я вложил в издание уродливой коричневой книжонки, и вспоминая разгромную критику от одного сетевого литератора, с которым мы, бывало, переписывались. И тут на тебе: «Гавриил Карпов размазал все виды соплей по страницам своей книги. Тут имеются и черные сопли –подражания декадентам, и розовые – для девочек, и голубые – тоска рафинированного мальчика, не знающего жизни, а лишь представляющего ее». Эти ядовитые, завистливые слова я запомнил наизусть и на всю жизнь. Они снились мне во сне, я слышал их в голове, когда брел домой с работы; они горели адским пламенем букв в метро. Такое бывает, когда отъезжаешь со станции и краем глаза провожаешь кафельные стены и мерещится всякое в свете ускользающих фонарей.

Но самое обидное заключалось в том, что Марине моя книга была по барабану. Она из нее ни черта не поняла. Стихи ей даром были не нужны, ей бы чего более вещественного, осязаемого. Я дарил Марине скромные букетики из трех роз или пару веток хризантем, а она выходила из положения блестяще: шла в цветочный магазин, где работала ее подруга, фотографировалась с охапками разноцветных бутонов и выкладывала это в интернет, демонстрируя образ обласканной вниманием женщины. Подписывала она фотографии то ли цитатами из попсовых песен, то ли своими словами, прилагая титанические усилия для проверки орфографии. «Ты любил ее страстно… Если ты ее потеряешь, то всю жизнь будешь жалеть и вспоминать ту женщину с красной помадой на губах и отчаянием в глазах… Она будет сниться тебе каждую ночь». Под «ней» она подразумевала себя, а кому были посвящены эти потуги – непонятно, но точно не мне. Во– первых, я не любил ее «страстно», во– вторых – не страдал от кошмаров. Все это, ее вытянутая вперед на камеру ножка, злой старый шпиц, фотографии с глянцевыми ногтями и папиным мерседесом, конечно, выглядело удручающе. Однажды я прислал ей стихотворение Поля Элюара, а она мне в ответ – смайлик. Ее стознаковый прощальный эпос заканчивался словами: «прасти но ты безнадежен», хотя безнадежной была как раз она. Но и это безобразие не отвернуло меня от нее.

– Какая же все– таки она тварь, – воскликнул я в сердцах, думая о ее груди третьего размера, которую я потерял (в первую очередь), и о ее гордом, медном лице (это уже во вторую). Мы были вместе целых восемь месяцев, восемь незабываемых, незабвенных месяцев. Мне нравилось, что она делала вид, будто слушает то, что я говорю, благоговейно заглядывая в рот и распахивая свои темные глазища. Она сделала усилие над собой и прочитала половину моей книги, польщенная посвящением, отрецензировала это все одной фразой: «Классная книжка и стихи красивые». Шпиц избавил ее от второй половины – разорвал мой сборник в клочья, съел часть страниц, а потом три дня поносил трехстопным хореем. Ее мать, суетная, грузная женщина с лохматой шевелюрой и крикливым, неприятным голосом, была солидарная с очумевшим шпицем. Она говорила, что это жалкая попытка оправдать свою несостоятельность по жизни. Дура, что тут скажешь.

– А что там твой дед? – Ваня не мог заткнуться, его несло и несло по пивному потоку словоблудия.

– А, так, никак, – я не хотел обсуждать эту тему. Мой дед заслуживает отдельной главы. Да что там, целой книги. Это тяжеловес культуры. Парфений Шапковский, знаменитый скульптор, домашний деспот и человек, по его собственным словам, крайне интересной судьбы. Ему уже шел восемьдесят седьмой год. Дед всегда был крепким, в отличие от меня, «задохлика» (как он меня называл), обладал отменным здоровьем и гордился сходством с Густавом Климтом, как внешним, так и по характеру. Опять же, со слов деда, он был заядлым эротоманом по молодости, имел много женщин, три брака за плечами (только в последнем у него появился единственный ребенок, моя мать, чем он был кране разочарован, ведь не наследник же). Он возлагал на меня по началу большие надежды, водил по именитым друзьям читать стихи с табуретки, когда я был маленьким (пишу с семи лет!), восхищался моей декламацией на утренниках, оплатил выпуск первого сборника, когда мне было восемнадцать, учебу в литинституте, которую я благополучно забросил, не найдя признания у литературных узколобых снобов и ценителей «Пушкин – наше все». После этого дед крайне разочаровался во мне.

Возможно, конечно, что свою роль в моем отчислении и ненависти преподавателей сыграло пьяное выступление на втором курсе. Массовики– затейники решили устроить литературную гостиную, где я и мои однокурсники должны были почитать свою великую рифмованную отсебятину. Дело было в пятницу вечером, весна перла на молодых людей танком, палила в их сердца и склоняла к экстравагантным поступкам. В приступе лирических чувств я выпил полторы бутылки сухого красного вина исключительно для храбрости. Мои товарищи и сидящие рядом преподаватели изумленно озирались и громко втягивали носам воздух, чтобы вычислить, кто воняет. Когда объявили мой выход, я пошел к трибуне нетвердой походкой, развернул маленькую мятую бумажку и попытался прочесть, что там было написано. Буквы плыли в розоватом тумане, голова кружилась. Я махнул рукой и стал рассказывать одно из старых стихотворений, которое помнил наизусть. На втором катрене я запнулся и начал просто придумывать на ходу продолжение без всякой рифмы. Но мне надоела эта белиберда, голова совсем не работала. Я тяжело вздохнул и сказал: «Ну, вы поняли, в общем. Бутон в конце стихотворения вроде бы превращается в цветок, но радость его была недолгой». Все молча провожали меня взглядом до двери. Я пошел в туалет и вырвал с горя весь сыр (дорогущий, между прочим!), который употребил с вином.

Но вернемся к моему любимому деду. Примерно уже третий месяц он почти не вставал с кровати, хворал, хандрил, говорил о смерти и перестал лепить. Руки дрожали и не могли совладать даже со скульптурным пластилином. Я иногда разминал его ему в надежде, что он перестанет ворчать и займется делом. Потом дед выкинул весь пластилин, потерял всякий интерес к жизни, неспособный в полной мере творить. Я испытывал смешанное чувство жалости и стыда: жалко было такого громадного, гордого человека, томящегося в немощном теле, а стыдно было потому, что мне было тяжело проводить с ним время и я избегал встреч с больным родственником под любым предлогом. Дед часто рассказывал о молодости, самозабвенно глядя в потолок и подергивая синюшными руками. Я устал слушать его бесконечные эротические истории, в которых он путал имена, женщин и даты и, кажется, бессовестно приукрашал свои рассказы. Иногда он внезапно начинал злиться на меня и кричать, обзывая рохлей, оболтусом и никудышным. Мол, девок у меня недостаточно, сижу на родительской шее и избегаю жизнь с ее опасностями, страстями и прячусь от большого и невозможно прекрасного мира. Потом он вдруг с нежностью говорил, начиная меня внимательно разглядывать, как в первые видел: «Красивый ты пацан, Ганя, да только нос большеват. Гармонию портит». Ну спасибо!

Одним рассказом из своей молодости он особенно бредил: его первая любовь, некая Грета, повстречалась ему в Венском лесу. Деду тогда было лет шестнадцать, послевоенное время. Его отец несколько лет был комендантом небольшого городка в Австрии, а потом дед с родителями перебрался в Вену, где он встретил свою молодость, увяз в искусстве по самые уши и стал пафосным, высокомерным и гордым. Грета была на пару лет старше, типичная немецкая красотка: высокая, долговязая, аккуратный нос, румяные щеки и холодные голубые глаза. Это дед описывал. Как бы она сочеталась со вкусом моей эпохи – не знаю. Думаю, губы у нее были чересчур тонкие, а лодыжки и икры – плотные, по моде тех времен. Они с дедом стали видеться регулярно. И бог знает, что они делали в Венском лесу, кроме прогулок. История умалчивает. Дед был так восхищен ее светящейся розовой кожей и стройной осанкой танцовщицы балета, что незамедлительно стал лепить. Талант был открыт, девственность радостно потеряна, а вся жизнь лежала перед ним впереди, искристая, солнечная. Когда дед рассказывал мне о Грете, она оживала в моем воображении, и я сам словно влюблялся в эту молодую и странную женщину. Моя Маринка была не такая: она – открытая, вся напоказ, притворно томящаяся от напускной тоски начинающая актриска.

Так я и не понял, почему они с Гретой не смогли прийти к согласию жить в какой– то одной стране и что послужило их расставанию. Дед переехал в СССР вместе с семьей, а она осталась грустить в Вене, как в золотой клетке, спустя лет пять наверняка удачно вышла замуж за какого-нибудь ученого или, может быть, композитора. Было ли ей страшно и тяжело прощаться? А может, Грета была зла на деда. В любом случае, очень маловероятно, что эта женщина жива. А если и случись такое, то, возможно, она уже напоминает, скорее, живой труп, чем плавную и молчаливую девочку.

– Ну что, едем к Пашке на квартиру? Надо только что-нибудь взять перекусить, а то у него шаром покати.

– А давай, – я махнул рукой, осушил мутный пластиковый стакан одним глотком и смял его в ладони.

Пашка был моим бывшим однокурсником. Он писал статьи для какой– то богом забытой газеты и неимоверно гордился своей интеллигентностью. Еще он регулярно выпивал за деньги друзей и знакомых девушек, находивших его чудным и привлекательным. Сейчас он жил с вычурной и скучной женщиной лет на шесть старше. Она работала в банке и отвратительно готовила. Это, в общем, все, что я знал о ней. О, и еще она носила очки в красной оправе и очень некрасиво смеялась. Эта дамочка исправно покупала еду и платила за коммунальные услуги. Финансовый ангел, ниспосланный голодному творцу самими небесами! Каким таким местом Пашка заслужил этакую щедрость, я не понимал. Серенький, унылый, облезлый, но зато добрый.

– Пашка сделал Маше предложение, – Иван выпятил и без того пухлые губы и грустно сморщился.

– Какой Маше? – ну вот, подумал я, еще одного потеряли. Пару месяцев назад наш закадычный друг Володя сгинул в огнедышащем котле семейной жизни и радостно булькал оттуда, изредка пописывая банальщину в социальных сетях.

– Ну, той, с очками, – Ваня сморщился еще сильнее. Она ему не нравилась.

– Ну и черт с ними, что тут сказать. Какая может быть у меня от этой новости радость, если эти два человека абсолютно друг другу не подходят? Она гасит его творческое начало. Ты читал его последние статьи? Все хуже и хуже. А то эссе, что он мне прислал? Просто мрак. Он становится примитивным. Мне его жаль, – подытожил я и даже как-то обрадовался, что мы с Мариной разошлись. Единственное было обидно, что это она меня бросила, а не я ее.

– Ты ему просто завидуешь, – Ваня громко хмыкнул и решительно ударил рукой об стол, – возьмем еще пива?

– Ну нет, я пас. Пора выдвигаться, а то на метро не успеем. Не хочу тащиться в Чертаново на такси, денег в обрез, – я как бы вывернул воображаемые карманы.

– Ты прав, у Паши есть коньяк. Его благоверная притащила с работы. На нашу радость, сегодня ее не будет дома.

– Ну, так вот почему мы приглашены! А кто, собственно, там еще будет? – мне было интересно, будут ли там ненавистные мне московские графоманы, с которыми почему– то якшался Пашка, и симпатичные любительницы литературы, разумеется.

– Да там много народу собирается. Знаю, что Семенов придет точно, он уже там.

– Фу, этот кретин! – я ненавидел Семенова всей душой. Этот заносчивый засранец возомнил себя реинкарнацией Бродского, крутил сложные словеса ради словес и выпускал по два сборника в год на деньги сочувствующих. Какой это все– таки большой дар – уметь себя продавать и навязывать ничего не соображающим в литературе людям, даря им чувство собственной значимости от того, что они причастны к искусству, читая его дерьмовые венки сонетов.

– Только не говори мне, что ты не поедешь туда из– за Семенова… Тебе надо развеяться, Ганя, – Иван снова стал тянуть руки к моей спине, ненормальный кинестетик.

– Ладно, поехали. Подземная карета ждет.

Глава 2

Наличие приземленной женщины в доме просто необходимо для поддержания порядка, я твердо в этом уверен. Когда Паша съехался с причесанной, выхолощенной Марией, его дом тоже стал причесанным. Тут тебе и растения откуда ни возьмись, не пожухлые кактусы с именами «Денис» или «Олег», а самые настоящие безымянные фиалки с нежными лиловыми лепестками, освежитель воздуха в сортире, туалетная бумага «Zeva» с запахом персика для особо нежных промежностей, чистые полотенца и заправленная кровать. Никаких черновиков и пустых грязных чашек с остатками кофе на полу. В общем, полное очеловечивание, приятное глазу и заднице: наконец– то Паша обзавелся нормальным диваном и стульями.

– Дружище, тысячу лет тебя не видел! – Пашка бросился обниматься прямо в дверях. За его спиной, на фоне хаоса вечеринки, тихо лилась советская музыка (его личный пунктик), гремел неприятный и высокомерный бас Семенова, читающего что– то из своего последнего, девичий визг и жидкие аплодисменты. На кухне кто– то подбирал ноты на гитаре, не в силах сыграть песню, вертевшуюся на кончиках пальцев, но спьяну почти забытую. В общем, каждый занимался своим. Все эти студенческие вечеринки – абсолютный ад ближе к утру: кто– то заперся в туалете и издает оттуда страшные звериные звуки, кто– то целуется, выйдя в подъезд, а кто– то закрылся в ванной и сидит на холодном полу, пытаясь прийти в себя после некачественного алкоголя. Ну и, конечно, всегда есть пара– тройка голодных и трезвеющих, рыскающих по холодильнику, как окоченевшие и худые волки по лесу зимой. Какая роль сегодня была уготована мне, я не знал и думать об этом не хотелось, потому что, как правило, я был тем человеком, который запирается ближе к четырем часам ночи в туалете и страдает. Это самая унизительная роль мужчины со слабой печенью, болезного в глазах остальных.

Из распахнутой двери внезапно потянуло гнилостным запахом плохой поэзии. В квартире кто– то громко воскликнул: «А вы пробовали рассматривать это стихотворение в семиотическом аспекте?». Я тяжело вздохнул от мысли о том, что вечер предстоит очень унылый. Паша, при всей его начитанности и хорошем образовании, имел склонность покровительствовать молодым и бесталанным поэтам, которые еле школу закончили, а все туда же, «выразить себя и свою боль». Он называл их «литературной сенсацией», а я – «бумагомарателями». Они были пунктуационными девственниками, в смысле, писали без знаков препинания. Они говорили: «Мой стих просто свободен», но, на самом деле, дай им горсть запятых, они раскидают их, как пшено, по полю бессвязных образов. Паша верил в них и ждал, когда какая-нибудь страдающая девочка напишет нечто из ряда вон выходящее, и тогда он скажет: «Я в тебя верил. Я первым открыл нового российского гения». Его тяга к бездарному заставляла меня усомниться в моих способностях, ведь он был очень привязан ко мне.

– Он с Маринкой расстался, так что сегодня надо его встряхнуть, – ляпнул Ваня.

– Ну и хрен с ней, – икнул Пашка и уставился в пространство мутными серыми глазами, блаженно улыбаясь, – пошли быстрее, а то самое интересное пропустишь.

– Мы все тебя заждались, – Паша тыкал пальцем в разные стороны, якобы показывая мне моих поклонников.

Этими «всеми» подразумевались завсегдатаи литературных вечеров, читающие исключительно друг для друга, неинтересные никому, кроме себя самих и узкого круга терпеливых друзей. Ну, я– то не такой. Меня любят и незнакомые люди. А вот Семенов держит при себе толпу верных фанаток, с которыми периодически спит, им и впаривает свои великие творения, мол, посвятил. Обидно так с женщинами обращаться. Даже мой дед не одобрил бы такого низкого полового поведения ради славы. Основной принцип Семенова – отсутствие принципов.

– О, а вот и Гавриил Эдуардович пожаловал, – Семенов раскинул руки и снисходительно улыбнулся мне.

– Так, прочитай что-нибудь злобное про женщин, а то он с девушкой расстался, – зачем– то унизил меня Пашка и с тяжелым вздохом свалился на диван.

– Сочувствую, – Семенов, кажется, засиял от радости, что его главный конкурент потерпел личное поражение. Его кипучая натура заполняла комнату горячей, бесполезной энергией. Он поднял светлые глаза к потолку, погладил рукой отвратительную темную бороду и стал медленно и самозабвенно нести бред, заключенный в немыслимо избитые рифмы. Какая– то синеволосая девочка, сидящая на полу с бокалом чего– то мутного, внезапно расплакалась и стала размазывать слезы по щекам вместе с косметикой. Эвона как искусство влияет на вчерашних школьниц!

– Что выпить– то есть? – мне захотелось поскорее забыться и в финале вечера наблевать на Семенова, если будет такая возможность. У меня было тысяча поводов его ненавидеть. И один из них – я проиграл ему в прошлую субботу литературный слэм. Ну, как проиграл? Я даже, честно сказать, в четверть– финал не вышел (плебс не понимает гениальные стихи), но все равно было обидно, что Семенов, самодовольно ухмылялся, считал призовые денежки, стоя на баре.

– Коньячок, – заговорщически помотал наполовину пустой бутылкой мой старый знакомый Артем, – пять звездочек, а? Гавриил Эдуардович, выпить с нами сий божественный напиток изволите– с? – он, как и Семенов, обращался ко мне с издевкой, по имени– отчеству, да еще и на Вы. Можно я буду писать фамилию Семенова с маленькой буквы? Мне этот человек неприятен. Считаю, что он не достоин ни крупных литературных форм, ни заглавных букв. Да и в малую прозу я бы этого самодура не пустил.

– Давай, – буркнул я, брезгливо принимая стопку из рук ненавистного благодетеля.

В квартире ютилось человек тридцать, среди них была примерно половина моих товарищей по литературному несчастью, а другие пятнадцать – примелькавшиеся лица, в числе которых была синеволосая барышня. Я не знал имена этих людей, но мы пересекались на больших вечеринках, культурных мероприятиях и в компании общих друзей. Пара человек окликнули меня и одарили сердечным рукопожатием. Видимо, мы все– таки где– то познакомились на пьяную голову, а потом я это благополучно запамятовал. Может быть, они поэты, а может быть, слушатели. В любом случае, их творчество с большой вероятностью бездарно, раз я его не запомнил.

На полу, подальше от всех, устроился мой старый знакомый Костя Вересков, который писал безликую музыку, на подобие той, что играет в супермаркетах и кафе быстрого питания. Он, конечно, собой был очень горд, обосабливался от людей, приходя на вечеринки, и чем больше была вечеринка, тем сильнее он хотел на нее попасть и показать всем своим видом, что он ни в ком не нуждается.

На диване корчился Толик Максимов, отвратительный персонаж. Я бы охарактеризовал его как дрожащую тварь, не имеющую абсолютно никакого права. Он, наоборот, пытался всеми силами привлечь к себе внимание. Обычно Толик развлекал себя тем, что напивался вдрызг и звонил знакомым женщинам, пугая их всхлипываниями и воем: «Я напился и покончу жизнь самоубийством, если ты не приедешь». Он еженедельно «резал вены», «выпрыгивал из окна» и «вешался». Женщины терялись от такого напора эмоций и давали ему из жалости, а те, кто не приезжал на его зов, получали нервный срыв: если Толик не смог уломать товарку на снисходительный секс и проезд по ночной Москве в такси за свой счет, то он выключал телефон и на несколько дней пропадал из соцсетей. Несчастные девушки начинали винить себя в его смерти, а он на следующее утро забывал, что хотел «попрощаться с этим несправедливым миром». Одно было хорошо – впечатлительные особы, которые опробовали нестандартное совокупление с рыдающим мужчиной, распираемого от жалости к себе даже во время оргазма, уже не попадались второй раз на эту удочку. Я Толика ненавидел, он мне еще и денег задолжал. Но было и за что его уважать: он – бывший поэт. Стихи у него шли плохо и вяло, он взял себя в руки и перестал писать, признал отсутствие гения. Считаю это мужским поступком, и пусть деньги оставит себе. Это, так сказать, я ему заплатил, чтобы он больше не писал всякую тошнотворную погань с избитой рифмой.

Семенов снова загоготал какой– то стих, и меня передернуло. Этот человек был откровенным козлом: приевшимся девицам он прямолинейно говорил гадости, показывая, насколько он их не уважает. «Ты мне надоела. Проваливай!», «У меня, кроме тебя, еще три девки», «Я спал с твоей подругой». Я осуждаю его, имея ввиду вовсе не то, что надо в таких случаях лгать, а милосердное замалчивание той информации, которая девиц не касается. Не надо быть интеллектуально одаренным, чтобы понимать, какую сильную пощечину получит влюбленная восемнадцатилетняя дурочка, которой он расскажет свои постельные байки о других женщинах. Он не скрывал свою любовь к садизму, а даже афишировал то, что он регулярно издевается над людьми. Глаза семенова сверкали, когда он доводил очередную любовницу до слез. Эти слезы были для него важнее пива. Но при всей его демонической извращенности, девки за ним бегали, как полоумные. В этих, несоразмерных пафосу его стихов, отношениях все были опущены на такое дно, где выживают только пучеглазые плоские рыбы. Но парадокс состоял в том, что встречи с семеновым были мне нужны, как воздух. Такие люди необходимы для мирового равновесия. Рядом с ним я понимал, что ад существует, и он непременно туда попадет после смерти, а я, святой по сравнению с ним, полечу на золотых крыльях прямиком в Эдем. Семенов мерзко щурил свои невыразительные угольные глазки, корчил неказистую желтую морду и с упоением рассказывал о разных мерзостях. Я не мог не слушать этот поток гадости, испытывая брезгливость и интерес одновременно. Ужасное не меньше прекрасного притягивает к себе, и пялишься на эту блинообразную морду часами, перевариваешь объедки его человеческой речи.

Я рассматривал семенова со всех сторон, вертел его в руках, как занятную безделушку (она отливала беспросветной пошлостью и избыточностью вымученных эпитетов), я ждал, когда же он дойдет до крайней точки, упадет так низко, что подняться уже будет невозможно. Есть ли что– то лучше, чем засвидетельствовать распад своего врага, увидеть, как жизнь хлопнула по нему тапкой, и из его тараканьего плоского тельца сочится желтая жижа? Это я, конечно, образно говорю, нет во мне истинной кровожадности. Как я упомянул ранее, мне в Раю готовят облака помягче. Такое общество «проклятых» и недопроклятых поэтов подчеркивало мой приличный моральный облик.

Вечеринка шла своим ходом к коту под тощий, облезлый хвост. Все было так весело, что аж противно стало от их смеха и аборигенских плясок. Та девочка, которая плакала над стихами семенова, все пыталась вкрасться в мое душевное одиночество, постоянно о чем– то спрашивала, просила почитать стихи, звала курить на балкон и иногда трогала за руку. Но вы же понимаете, что после проявлений любви к этому бездарному человеку, она для меня умерла полностью и бесповоротно. Я таких вещей не прощаю. У меня гордость есть. Я – человек со стержнем.

Потом пошли песни под гитару, моя самая нелюбимая часть. Они всегда однообразные и не менялись класса с одиннадцатого. Что вообще может объединить людей примерно одного поколения со всех уголков России? Набор песен под гитару. Напоет какой-нибудь Сережка из Ростова Цоя, а Вадик из Владивостока тут же подхватит.

Коньяк ударил в голову. Я осоловело смотрел на беснующихся пьяных знакомых, превращающихся в полуразмытые силуэты в неверном свете старой люстры с двумя перегоревшими лампочками. Потом были карты, потом эта мальвина, потеряв всякую надежду зацепить меня, пошла в подъезд целоваться с семеновым. Пахло сигаретами, курили уже в комнате и бросали пепел на пол.

– Машка тебя прибьет к чертям собачьим, –ржал Ваня, лежа на полу и разбрасывая вокруг себя пепел.

– Я ее сам прибью, – проявил мужскую позицию Паша, стыдливо опуская глаза. Не удивлюсь, если она его дрессировала по выходным, как циркового зверя.

– Свадьба когда? – не унимался мой тупой и любопытный друг.

От слова «свадьба» Пашка с отвращением содрогнулся. Еще бы! Для какого самодостаточного мужчины, привыкшего к свободе, это будет приятным напоминанием? Вся эта кутерьма с пупсами на капоте машины, белые тряпичные цветочки в праздничном кандибобере невесты, битва осатаневших от зависти незамужних тридцатилетних девок за пожухлый букет? Нет уж, увольте.

– А шут ее знает. Я думаю, можно в следующем году. Еще накопить надо. Ее родственники все из Рязани приедут, им надо место найти. Она хочет гулять два дня. Родители тут заночуют, а ее сестра и двоюродные братья… Ох, черт, даже думать об этом не хочу, – Паша напился. Ему было жарко. Он кокетливо расстегнул рубашку на груди, обнажив кудрявые волосы. Иногда я ласково звал его обезьяной за наличие такой несуразной растительности. И это при том, что у него уже начинала светиться лысина на макушке. Его весь вечер донимала какая– то девица, имени не помню, с короткой стрижкой и крашенными яркими волосами. Но все было безуспешно. Этот банкет был организован Пашей с целью надраться и валяться на полу с ощущением внутренней свободы и независимости. Его не интересовали женщины, он отвергал мирской комфорт как мог, отвергал бессмысленную похоть, в отличие от сладострастного грешника семенова. И вот за это я Пашку уважал. Настоящий аскет, бродяга дхармы.

Надо вовремя уходить с грандиозных пьянок. Еще утром я обещал себе не пить, днем сделал поблажку – выпить бутылочку пива, так и быть, в шесть вечера я уже был решительно настроен на полтора литра, ну а сейчас готов был и одеколон глушить. Даже как– то обидно, что так происходит всегда, что я не могу следовать своим святым принципам и честолюбия мне не хватает. Вечеринка зашла в тупик, люди превратились в воющих троллей. Я набрал номер такси:

– Здравствуйте, девушка, мне машину в сто пятую квартиру, третий этаж.

– Молодой человек, назовите адрес дома, откуда Вас забирать, – нервничала диспетчер и умоляла меня уже раз десятый. Я настойчиво вызывал такси в квартиру.

– Да идите вы все к черту, – гаркнул я в трубку и отключил звонок. Я был ужасно недоволен, что мне не могли подать такси к лифту.

Как назло, где– то на балконе была случайным образом обнаружена еще одна коньячная заначка, которая сразу пошла в дело. Это не сулило ничего хорошего. Я даже не помню, как провалился в беспокойный сон с цветными пятнами, отдаленными голосами, одинокой гитарой и слезами синеволосой девочки, иногда вздыхающей где-то в спальне под громкий и раскатистый смех семенова, звонко шлепающего её рукой по ляжкам.

Жалкая, бессмысленная жизнь! И ее, и моя, и всех к этому вечеру причастных.

Глава 3

Что– то в моем сне довольно неприятно затренькало. Я стал ворочаться, отгонять неприятные звуки, но они лишь усиливались, раздражая меня все больше и больше. Наконец внутренний голос в голове стал возвещать мне о том, что пора просыпаться и что-то явно происходит.

Я еле отворил залипшие похмельные очи. Тело все болело просто адски: а как вы хотели, спать на полу? Это гудел мой ненавистный телефон, возвещая о явной беде. На экране высветилось родное и в то же время устрашающее слово из четырех букв «Папа». Кажется, все очень худо.

– Да, слушаю, – я пытался, как мог, придать своему голосу непринужденность и бодрость, но люди всегда угадывали, когда я был спросонья. Талант скрывать позорный полуденный сон природа мне не дала.

– Где тебя черти носят, Ганя? А? Ты что, спишь что ли, щенок? – отец торопливо кричал в трубку.

– Ой, пап, да я плохо себя чувствую, кажется, температура, – ну, уши– то мои и вправду горели. Я стал мучительно вспоминать, что же сегодня за день такой, что я такого важного пропустил и почему меня носят черти, а не ангелы. Точно! Сегодня суббота, и мы с отцом условились, что я буду в офисе к десяти и помогу ему с квартальными финансовыми отчетами.

– Ганя, я знаю, что ты накануне наверняка напился, как свинья. Ты меня не удивишь своими фокусами. Но хоть бы раз, слышишь, хоть один разочек ты мог хотя бы попытаться быть хорошим сыном и не бухать перед важным рабочим днем. Господи, кого я воспитал, – тоскливо стал бормотать отец.

– Папа, ну прости, прошу, – я еле ворочал языком. Возможно, отец услышал только инопланетный говор в море помех телефонной связи и сумбурной ругани на заднем плане: это мои товарищи не хотели просыпаться, валяясь кто где, как трупы или раненые на поле брани.

– Еще раз повторится, и ты идешь работать в ресторан быстрого питания мыть туалеты, понял? – отец повесил трубку, ему не интересен был мой ответ.

Я громко выругался от досады и попытался встать. Чувствую себя в такие моменты старше своего деда: все болит, немеет, сил абсолютно нет, как и воли к жизни. Иногда еще и тошнит. На кухне кто– то весело гремел ложкой, бодро помешивая кофе в чашке. Потом раздалось мурлыканье; семенов напевал попсовый мотив, радовался солнечной субботе и отсутствию похмелья. Этому козлу всегда хорошо, ничто его не задевает за живое, никакая паленая водка его не берет.

Спешно покидая квартиру, я столкнулся в коридоре с мальвиной. Она была опухшая и растрепанная, но до неприличия нежная и довольная. Выспалась, гадина. Девушка, шлепая босыми ногами, брела на кухню, влекомая влюбленным в плохую поэзию сердцем и запахом растворимого кофе. Раздающийся за моей спиной рев одичавших от похмелья зверей, свалка грязной обуви в коридоре и пустые бутылки под ногами, неприятно звенящие от столкновения с ботинком, уродливые червяки окурков на лестничной клетке наталкивали меня на мысль о том, что я бездарно просрал не только вечер пятницы, но и всю свою жизнь. Да, именно просрал, другое слово тут не подходит. Почти каждую неделю я совершал маленькое, безобразное грехопадение, итогом которого были головокружение и горькая ярко– желтая блевотина.

Уже дома, изучая свое трупное лицо в зеркале, я обнаружил, что четвертая часть переднего зуба куда-то делась: на ее месте был некрасивый темный зазор с неровным сколом. Посредственная пьянка выльется мне крупной суммой денег, которые я с тяжелым вздохом оставлю в стоматологический клинике.

Сегодня вечером меня ждала встреча с дедом. Я захаживал к нему примерно раз в неделю, то бишь не слишком часто, но и не слишком редко. Баловать его сильно не стоило, пусть скучает по мне, но и надо было так, чтоб он обо мне со своей старческой деменцией не забыл окончательно.

Весь день я откисал, как мог: то в ванне полежу, то на диване, то сиротливо сяду на балконе и грустно гляжу на облака. В общем– то, так у меня было почти каждый день. Пытался писать; традиционно скрючился в три погибели, давил из себя мысль, протыкая бумагу кончиком шариковой ручки, лелеял в себе горе и страдания. Вот бы вышло что-нибудь злобное про Марину или паршивца семенова! Мне нравилось писать с переподвыпертом, и этот переподвыперт никак не клеился. Ни пародия, ни трагедия никак не получались. Уже в конце своих традиционных расслабляющих процедур я решил почитать «На маяк» Вирджинии Вульф, чтобы окончательно себя уничтожить: я открывал и закрывал эту книгу такое бессчетное количество раз, что она выглядела как половая тряпка, вся лохматая, затертая, с загнутыми кучерявыми краями. Я был полгода уже на десятой странице. Пожалуй, Вульф мог переплюнуть в этом негласном состязании за приз в номинации «Уныние столетия» только Джойс с «Улиссом». Там меня хватило на полторы страницы. Книга пылилась полгода на столе, нервируя меня, а потом, к моему большому облегчению, пропала однажды воскресным утром. Видимо, накануне вечером напившись, я церемониально сжег ее с друзьями во дворе, а может быть, отправил пожить на скамейку, и какой-нибудь местный книголюб приютил ее у себя, как выброшенного котенка. Мне хотелось бы в это верить. Теперь вы понимаете, что я за человек?

Обезумев от безделья, я решил заняться полезным, и это было, конечно, не убрать квартиру и не приготовить еду. Я почувствовал себя важным, когда стал перебирать корреспонденцию: в ворохе вчерашней почты были рекламные проспекты, бесплатная газета, счета за квартиру и письмо. При виде его я вздрогнул: знакомый уродливый почерк, дрожащий, щетинистый, похожий на детский, нарисованное красной гелевой ручкой сердце на конверте и адресат «Гаврюшенька-хрюшенька». К горлу подступила тошнота, в глазах помутнело, я выронил письмо и горестно опустился на пол. Не вините меня в том, что я отвергаю влюбленных женщин без суда и следствия. Сейчас расскажу по порядку. Суд над ней как раз состоялся.

«Зечка»

«Несколько лет назад один мой знакомый предложил мне опубликоваться у него в журнале. Журнал был не простой, а православный. «И если уж мои мудреные стихи любят циничные атеисты, то абстрактно мыслящим верующим они точно понравятся», подумал я и без колебаний отослал подборку с фотографией и кратким очерком своей жизни Афанасию Дятлову, бородатому мужчине под два метра ростом и вместе с тем безнадежно слезливому при виде любой несправедливости. «Дары Господа» через неделю напечатали меня на первых почетных страницах. В редакцию стали поступать письма от духовно богатых женщин, преимущественно уверовавших в тюрьме. Тогда я не знал, что в тюрьмах процесс «исправления» выглядит именно так: заключенные получают веселую подборку не только нудной классики, но и прогрессивных нытиков вроде меня. Я не знал, что они могут почерпнуть из моих стихов про московскую слякоть и доступных женщин.

В одном из писем пришел не только плохо написанный текст с просьбой связаться с заключенной, но и ее фотография. Афанасий крайне советовал мне вступить с ней в переписку: это была постоянная читательница, проявлявшая глубокий интерес к мужской поэзии. На фотографии сияло премиленькое личико юной Анечки: улыбчивая молодая девушка лет двадцати, с мраморной кожей и румяными щеками, с зеленовато-голубыми глазами, непропорционально большими, пушистыми норковыми ресницами и длинной лебединой шеей. Ее темно– каштановые волосы были заплетены в две косы, отчего она напоминала школьницу. Я неделю разглядывал фотографию, и мне казалось, что от нее веет легким морским бризом и где– то далеко будто кричат чайки и волны приятно шумят, как пакеты из супермаркета, когда их мнешь.

– А за что она в тюрьме? – терзал я Афанасия.

– А вот напиши ей и проси, – он пытался отделаться от меня любыми силами и не ответил ничего конкретного ни на один вопрос.

Любопытство пересилило стыд, и я решился ей написать. Вместе с письмом я отослал свой первый сборник с автографом и коробку шоколадных конфет. Она ответила без промедления, изливала поток благодарностей и без всякого смущения поведала мне о том, за что сидит. Год назад она обчистила салон меховых изделий. Анечка всегда мечтала о норковой шубе, но ни первый, ни второй муж ее так и не купили (тут я насторожился, что двадцатилетняя девочка успела два раза побывать замужем, но успокоил себя тем, что эти два брака были, наверное, несерьезными и длинною в полгода). Анечка уверяла меня, что она развелась и у нее сейчас никого нет. В общем, салон потерпел убытки в девятьсот тысяч: две самые лучшие шубы Аня отложила себе, еще пять похуже продала. Ее вскоре поймали и упекли на несколько лет в женскую колонию как рецидивистку. В прошлом она крала дамские сумки с рынка, тырила золотые кольца в ювелирных салонах, ходила делать маникюр и не платила за него, после процедуры якобы уходя в туалет и сбегая. Она провела всех маникюрщиц в своем подмосковном городке, и тогда за красивыми ногтями пришлось наведываться в Москву, действуя по проверенной схеме.

Мне ее истории показались занятными и даже в какой– то степени романтичными. Ничего такого никогда не происходило ни в моей жизни, ни в жизни знакомых, даже самых отчаянных. Мы не жили на острие, мы никогда не рисковали и брали только проверенное разливное пиво не дешевле двухсот рублей за литр. Что уж там говорить о мелких преступлениях? В детстве я рвал цветы для мамы с общих клумб во дворе, злые бабки истошно орали на меня, высунувшись из окон, лили мне на макушку холодную воду: «Какой паразит растет. А ну уйди от моих бархатцев!». Это был мой адреналиновый потолок.

Она называла меня «козленочком», а я ее «шалуньей». Вместо постскриптума я заканчивал свои письма: «Фарту масти, ментам по пасти. АУЕ!». Я не очень понимал, что значит эта аббревиатура, и не был увлечен тюремной тематикой, но мне казалось, что Анечке это приятно. Мы переписывались несколько месяцев, и тут она объявила, что скоро «откинется с тюрячки» и пора бы нам познакомиться. Я не был уверен насчет встречи с преступницей, но, с другой стороны, в этом было что– то будоражащее и необычное. Женщина, претерпевающая лишения и насмешки сокамерниц, вынужденная есть тюремное хрючево и неустанно заниматься физическим трудом, нуждается в спасителе. Я шел в комнату свиданий и чувствовал себя героем. Чресла мои дрожали от предвкушения встречи с прекрасной женщиной. Я был молод, глуп и самонадеян, пресыщен короткими романами с московскими вертихвостками, которым шуба и счастье даны по праву рождения.

Когда я вошел в неприятную серую комнату с заляпанным столом и двумя темно– коричневыми стульями в ее центре, я увидел счастливое поросячье лицо женщины за сорок, а может быть, и за пятьдесят, с мягкими уютными брылями, похожими на ушки кролика. Она протянула ко мне руки и вскрикнула визгливым голосом, режущим барабанные перепонки:

– Гаврюшка, котик мой! Иди сюда к мамочке! – она грубо схватила меня за голову, буквально сплющив ее, и прижала к своей необъятной груди. Мозги мои чуть не брызнули через уши от ее зверского напора. Она будто хотела всосать меня своим телом, вдавить в свою рыхлую кожу. Сколько еще поэтических жертв на ее счету?

Потом она вышла по УДО, мне пришлось сменить номер телефона и забаррикадироваться в квартире. Она пыталась отомкнуть ее однажды ночью каким– то куском проволоки, с громким матом ковыряясь в замочной скважине. Соседи вызвали полицию, и больше я ее, слава Богу, не видел. Спустя месяца три она снова села за налет на бутик нижнего белья. Я был несказанно рад. Она все еще слала мне письма, но я их рвал и выкидывал. Вот уж если не везет с женщинами, так не везет. Многие ли таким могут похвастаться? И все же я верил, что стихи рано или поздно облагородят ее, поэтому я продолжал слать Афанасию Дятлову изысканные подборки во имя спасения душ, заблудившихся во грехе и норковых шубах. И в свое высшее предназначение я, конечно, тоже верил. Это не стихи существуют для меня, а я –для стихов».

– Привет, дедушка, – радостно закричал я из коридора. Дед и не думал мне отвечать.

Когда я вошел в его спальню, он сидел на кровати, надувшись, в аляповатом байковом халате, который он обожал и говорил, что эта расцветка «модерн чистой воды».

– Я не буду есть галушки, они похожи на чьи– то мертвые уши, – Парфений насупился и выставил вперед массивную челюсть, опустив уголки рта книзу.

– Парфуша, ну ты чего, хватит капризничать, – вокруг деда пританцовывала моя тетка Олеся, его младшая сестра, с тарелкой супа, пытаясь засунуть ему в рот ложку, полную бледных, маленьких галушек и мутной желтоватой жидкости. – Смотри, а вот и Гаврюшенька пришел, – она улыбнулась мне открытой эмалевой улыбкой. Казалось, что тете приделали коронок значительно больше, чему у нее было зубов – этак штук сорок.

Ненавижу, кода меня называют Гаврюшей. Этим грешат мать и тетка. Чувствую себя молокососом в такие моменты. Это такой же перебор, как и «Гавриил Эдуардович», дающий моему внутреннему поэту сразу плюс тридцать лет.

– Привет, тетя Олеся. Опять он есть не хочет? – дед намеренно не замечал меня, будто был маленьким обиженным мальчиком. – Дед, как дела?

– А то ты сам не знаешь. Кретин, что ли? Какие у старика могут быть дела? Лежу, читаю газеты да новости смотрю. Тут скорее от скуки сдохнешь, чем от сердечной недостаточности, – разворчался дед и стал нервно теребить пояс халата.

– И вот с утра такие настроения, я прям не знаю, что делать, – тетка поставила тарелку супа на прикроватный столик и положила руку на лоб, словно у нее случился внезапный приступ головной боли. Впрочем, проведите полдня с моим дедулей, и мигрень не покинет вас еще неделю.

– Давайте чай попьем, а? – тетка не могла угомониться и вертелась по комнате, как волчок. Она всю жизнь была очень шустрая и деятельная, симпатичная, с легким характером. За плечами пять удачных браков и статус обеспеченной вдовы.

– Мне только с липой и полторы, не две, а ровно полторы, ложки сахара, – дед пошел на уступки. Он очень любил чай. Водочку уже было нельзя, поэтому он перебирал всевозможные чаи, каждый день требуя что-нибудь новенькое и доводя домашних до исступления критикой: слишком горячий чай, а этот – слишком холодный, заварка чересчур крепкая, а тут могли б и побольше заварить, а не ослиную мочу давать.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась тетя Олеся и понеслась резво, словно лань, на кухню.

– Я расстался с Мариной, – решил поделиться своей душевной болью я.

Дед помолчал с минуту, будто вслушиваясь в шум и бряцанье блюдец на кухне, а потом важно изрек:

– У тебя еще куча Марин будет, если ты перестанешь валять дурака и начнешь писать нормальные стихи.

Мне стало как– то обидно за свое творчество:

– В смысле, нормальные? А я что пишу? Ты сам меня в союз писателей уговаривал вступить.

– Уговаривал, чтоб тебя, дурня, научили там писать. Степаныч бы сделал из тебя человека со своим голосом, а не подражателя этого, как там его вы зовете, Буковски.

Степаныч был одним из его многих влиятельных друзей, связанных с искусством. Дед собирал вокруг себя интеллигенцию старой закалки и ужасно этим гордился. Я вздохнул. Дед морально устарел. Писать про «несутся в небе облака и сонно булькает река, горит в груди алеющая роза, ночь будет ледяной и звездной» уже настоящий моветон. Жизнь ищет новые формы выражения. Но что тут объяснять! Парфений Шапковский – признанный классик скульптуры, моральный тиран и высокомерный, упертый человек, не принимающий во внимание чужое мнение. Их третий друг, Иннокентий Рыжиков, редактор одного толстого литературного журнала, однажды и вовсе отверг мою подборку. Дед воодушевленно подсунул ему мои юные, амбициозные стихи, мол, гляди, какой у меня внучок талантливый. Иннокентий, будучи человеком принципиальным и безвкусным, сказал ему, что печатать это не будет и мне лучше вообще перестать писать стихи и заняться в жизни чем– то более подходящим и практичным. Дед был уязвлен и устроил скандал, защищая мою честь: «Ты ничего не понимаешь в искусстве, чванливый идиот!». И дедушка навсегда прервал с ним отношения. На общих собраниях друзей он гордо игнорировал его из года в год. Они синхронно отворачивались, видя друг друга, гордо вскидывали головы и сжимали губы. Все их знакомцы наблюдали за этим молчаливым противостоянием с любопытством и иронией. В общем, я так и не смог найти дорогу в мир серьезных литературных мужей, то ли от недостатка таланта, то ли от его избытка (склонялся я, разумеется, к последней версии).

– Твоя мать уже пожаловалась на тебя сегодня. Пора тебе завязывать со скотским образом жизни, Гавриил, – дед грустно поджал губы и нахмурился.

– А ты сам что, не гулял, не выпивал, когда был молодым? Тебя послушать, так твоя жизнь состояла из развлечений.

– О нет, у меня на первом месте всегда было искусство. Девки девками, водка водкой, но я всегда начинал ваять с самого утра без выходных. И будь я хоть тысячу раз пьян, я все равно продирал глаза и шел творить. Эти руки, – он поднял вверх дрожащие руки с длинными, массивными пальцами и набухшими фиолетовыми змеями вен, – знали свое дело всегда.

Дед замолчал и погрузился в воспоминания. Мне стало очень тоскливо. Во– первых, у меня не было талантливых рук и умения работать в пьяном виде или в похмелье, а во– вторых, я прекрасно понимал, что если дед и проживет еще лет десять, то это будут для него муки ада, а не жизнь. Он был не настолько силен, чтобы смириться со своей слабостью в глазах окружающих.

– Ганя, тебе надо научиться брать ответственность за свою жизнь и оторвать жопу от дивана. Иначе ты так и будешь у мамки под мышкой жить, – дед умел меня уколоть, знал, куда надо бить. При всей его былой общительности и харизме его нельзя назвать очаровательным человеком. Он упертый, волевой, властный. А вот очаровательный у нас в семье только я.

– Ну что, мальчики, чай готов, –тетушка несла поднос с дымящимися фарфоровыми чашками, украшенными синими цветочками по краям. Печенье она с любовью разложила в маленькой стеклянной вазе. Все было так по– барски: чистенько, вкусно, нарядно. Мне нравился этот контраст вечерней субботней буржуазности и пятничного дешевого кутежа со смердящей вяленой рыбой и кусочками засохшей колбасы низкого качества.

Дед отхлебнул чай и поморщился:

– Олеська, снова ты переборщила. Горчит, зараза. Ой как горчит!

– Молчи и пей, ты достал, – ласково сказала тетка и сделала маленький аккуратный глоточек, как светская дама.

– А мне нормально, – сказал я, желая приободрить тетушку.

– Да ты и говно жрать готов у нас, – дед был сегодня не в духе. Его большой талант избавил его от тяжкой повинности нравиться людям как личность, в отрыве от скульптуры, поэтому (особенно в последнее время) он поносил всех и вся, рассорился с большей частью друзей, высказав все, что он думает о них, об их искусстве и умению жить.

– Какой ты противный, Парфений. Вот мы уйдем, валяйся тут один, раз вести себя не умеешь, – тетушка начинала злиться. Дед вжал голову в плечи и притих. Оставаться одному ему совсем не хотелось. Он всегда был человеком, любящим вокруг себя суету, шум, общество, радующимся вниманию и признанию. Сейчас шум создавал только его неугомонный кот Пусик, который периодически ронял предметы на пол и громко кричал по утрам у миски в ожидании еды.

      Я украдкой глядел на деда и поймал себя на мысли, что сколько бы я ни проводил с ним времени, все будет мало, когда он уйдет из этой жизни. Я пытался запомнить его сегодняшнего в деталях: яркий вычурный халат с застиранным и свалявшимся воротником (дед отказывался менять его на что– то более современное), седая густая борода, маленькие, широко расставленные темные глаза с хитрым прищуром, всегда смотрящие твердо и смело на собеседника и на натуру, широкие плечи и волнистые серебряные волосы. В молодости он был безумно красив. Я рассматривал его фотографии и жалел, что мне не досталось его мужественности: массивный подбородок, остро очерченные скулы и высокий смелый лоб с размашистыми темными бровями. Дед был шатеном, он стал носить бороду после тридцати лет, и от этого он казался старше. Рядом с его кроватью неизменно стояла скульптура молодой девушки в полный рост, той самой Греты, сделанная дедом по его собственным воспоминаниям. У нее было нордическое лицо: глубоко посаженые глаза, маленький нос и тонкие прямые брови. Она была очень худая и изящная, и, как я говорил, с массивными щиколотками и плотными прямыми ногами, узкой талией и узкими бедрами. Грета напоминала спортсменку, вся такая подтянутая, гордая, с идеальной осанкой, очень длинной шеей и острым подбородком. Мне нравилась эта скульптура; она была пронизана небывалой трепетностью, которую я никогда не замечал в других его творениях. Он все делал монументально, с торжественной грубостью и снобизмом. Неподалеку от статуи на гладком дубовом столике с резными ножками стояла фотография бабушки в позолоченной рамке. Бабушку он никогда не изображал вот так: я имею ввиду, как женщину, а не как бесполую натурщицу, с нежностью, с откровенным платоническим восхищением перед гибким телом и ангельскими чертами, хотя бабушка моя была всегда хороша собой и прекрасно сложена. Говорят, очень часто первая любовь – самая сильная. Глядя на культ Греты, я понимал, что настоящая любовь еще не пришла в мою жизнь, потому что все то раболепие, которое я выказывал хорошеньким девушкам, сводилось в основном к бегству от одиночества, желанию перегнать семенова и удовлетворить свои мужские потребности.

Моя бабуля, московская красавица Жанна Александровна, так и не смогла смириться со вторым местом в сердце деда и развелась с ним лет десять назад. Она была на двенадцать лет моложе, бодрая, спортивная, чем– то напоминала тетушку. Жанна Александровна и Парфений Шапковский остались добрыми друзьями. Бабушка навещала его по пятницам, гоняла Пусика и деда, устраивала генеральную уборку, стирку, готовила ему пирог с курицей и уходила до следующей пятницы жить своей беззаботной жизнью немолодой, но полной энергии и свободной женщины. В последние годы она увлеклась разведением мелких пород собак. У нее по дому бегали несносные той– терьерчики, громкий и нахальный корги, шуганная чихуахуа и до безобразия глупый и мстительный белый пудель, который постоянно грыз ее обувь, но бабушка прощала его и любила, кажется, сильнее прочих, приговаривая: «Одного кобеля любила до безумия, а вот теперь и другого, помельче. Ну, этот хотя бы грызет мою обувь, а не мозг».

– Так ты, значит, не едешь в Испанию… Думал, ты хоть на Гауди глянешь, а теперь останешься здесь пьянствовать… – дед почти закончил свой чай. Он тяжело вздохнул и стал смотреть в окно, будто позабыл, что мы с тетей Олесей сидели подле него и гадали, как его развлечь. На карнизе дрались два воробья. Дед внимательно следил за ними сквозь кружевную кисею шторки, тихо посмеиваясь над этой обыденной сценой из жизни птиц. Он не выходил на улицу, и даже такая внезапная пантомима живых существ, живущих по ту сторону окна, была для него в радость. Он вспоминал, что еще присутствует в этом мире. Воробьи улетели. В комнате стояла такая скучная, одномерная тишина, нарушаемая лишь скрипящей стрелкой часов в коридоре, что нам стало как– то не по себе: мы были словно законсервированы в банке. В этой банке пахло не только печеньем и свежим супом, но и сладковатым старческим запахом. Как правило, он появляется к пятидесяти годам. То есть, у меня в запасе всего лишь двадцать четыре года не вонючей и относительно молодой жизни. По меркам этого мира – ничтожно мало. Кажется, дед прав. Надо заводить еще одну Маринку, пока не поздно и я не завонялся, не стал мучиться от импотенции и ностальгической тоски по прошлому.

– А ты знаешь, Грета умерла в восемьдесят пятом, – внезапно дедушка нарушил негласный обет тишины после употребления чая и умиротворяющего созерцания природы.

– Откуда ты знаешь? – полюбопытствовал я. – Ага! Значит, вы общались.

– Да просто есть у меня в Австрии один друг, ты его, может, даже помнишь. Он рассказал. Знал ее немного… А я на похороны так и не поехал, дуралей.

Мне казалось, дед стал сочинять.

– А от чего она умерла?

Дед завис секунд на тридцать, будто вспоминая, а потом брякнул:

– А тебе что?

– Ну, интересно. Чего ты кипятишься?

– От рака, – дед насупился и скрестил трясущиеся руки. Пальцы плохо слушались, он заерзал.

– Жаль, – тетя Олеся безразлично пожала плечами. Она была сыта по горло разговорами про Грету. Для ее практического и лишенного романтики ума что Грета, что Жанетта, что Жоржетта были абсолютно одинаковы.

– Ганя, если бы ты только нашел ее могилу…

– Ой, дед, ну не начинай, – взмолился я. В таком возрасте не обойтись без сантиментов. Я знал, что он, бывало, и заплакать мог. Сейчас в его жизни не было настоящего, а только прошлое, которое казалось ярче, чем было на самом деле, похожее на летний день где-нибудь на берегу залива, какие обычно печатают на открытках: все такое выхолощенное, с выжигающей глаза кислотной зеленью и душистое, как спелые фрукты с южного рынка. Сам дедушка почти превратился в тень, становился прозрачным, усыхал и сливался с пестрыми бежевыми обоями. И только чертов цыганский халат «в стиле модерн» мог обнародовать его молчаливое неподвижное присутствие в затхлой комнате, больше похожей на гигантский сундук для старья.

Мы посидели еще минут сорок, выпили вторую порцию чая, но уже с чабрецом. Тетушка тараторила без умолку о том о сем: моя кузина планирует выйти замуж за абсолютно бесперспективного молодого человека из провинции, моя троюродная сестрица беременна вторым ребенком (а я даже о первом не знал), у тетушки несносные квартиранты в квартире четвертого, вовремя почившего, мужа, и вот они, эти гадкие квартиранты, постоянно устраивают дебоши и на них жалуются соседи. Я усмехнулся про себя, подумав, что было бы, будь ее квартирантом один из моих литературных друзей. Пожалуй, ее квартиру разнесли б в пух и прах во имя искусства, отмечая День поэзии. Вчера в квартире Пашки сильно пострадало кресло. Точнее, как пострадало, мы его разломали полностью и бесповоротно. Ваня случайно выжег сигаретой дыру в шторе, был разбит один из цветочных горшков, семенов расколотил в сердцах три рюмки, слишком активно жестикулируя во время «грандиозного» выступления. Возможно, Пашки уже нет в живых, приехала Маша и вскрыла ему артерию своими острыми ногтями. Знаете, друзья мои, ведь, в сущности, вещи в этом мире ничего не стоят. Каждый раз себе это говорю, когда разбиваю телефон или ломаю дома что-нибудь. Телефон – это ничто, со мной ведь всегда остается духовное богатство в виде неврозов, вызванных гадкими сообщениями или скабрезными комментариями о моих стихах. Писульки «великих экспертов» я запоминаю наизусть, как и имена комментаторов, и несу с ненавистью и болью сквозь всю свою жизнь.

– Всем пока! – я спешно засобирался. Меня одолела дикая тоска. На душе было очень тяжело и мутно, и тут дело не в похмелье или Марине, которую я успел позабыть сегодня до шести вечера, а в деде. Что– то ужасно мрачное было в его лице, какая– то черная тень скользнула по нему, когда мы пили вторую чашку чая, а он сидел, безмолвный и поникший, даже не притворяясь, что вникает в тетушкин монолог: трату воздуха и бесполезное напряжение языка. Я наклонился к нему и поцеловал его в сухую, ввалившуюся щеку. Он не шелохнулся, продолжая смотреть в окно в надежде увидеть тех самых воробьев. Никогда нельзя быть готовым к мысли, что ты видишь человека в последний раз, даже если ты цинично повторяешь: «Он старый, ему пора умереть». Понимаете, мы, люди по ту сторону старости, наполненные жизнью и великими ожиданиями, окружаем себя иллюзиями о бессмертии наших увядающих близких, будто они похворают немножечко, побудут слегка мертвыми и воскреснут.

Глава

4

Вообще я люблю среду. Ее в народе называют маленькой пятницей. Для меня этот день всегда был связан с моральной передышкой в середине рабочей недели, с походом в кино или встречей с друзьями за кружкой пива и размышлениях о планах на выходные. Но сегодня была самая ужасная среда всей моей жизни.

Нервирующие звонки раздаются на моем телефоне каждый день. По правде говоря, каждый звонок – нервирующий; то финансовые услуги, то друг хочет обсудить свой откровенно скучный сон, то отец хочет узнать, почему я опаздываю. Ну ясно же, почему! Какая радость переться на работу с утра? И ни одного звонка, ни одной смски от литературного издателя!

В полдень позвонила мама. Я сонно перебирал бумажки на работе, то и дело переводя взгляд на узкое заляпанное окно, пытаясь отвлечься от скучного занятия, цедил кофе и делал какие– то поэтические пометки на чистых уголках черновиков – допотопных отчетов, ненужных квитанций и столетних накладных, уже пожелтевших. «Чего ей надо? Знает же, у меня дела», и я заковырялся в бумажках еще яростнее. Она позвонила второй раз. Я с раздражением рявкнул:

– Алло, слушаю.

– Ганя, – высокий, немного детский голос матери срывался. У меня болезненно что– то сжалось в груди и стало не хватать воздуха.

– Дедушка умер сегодня утром, – по ту сторону телефонной трубки были отчетливо слышны всхлипы и приглушенное рыдание.

У меня в горле мучительно встал ком: накатывали слезы, но я так редко плакал, что смог овладеть собой, быстро утерев кончиками пальцев проступившую влагу. До этой минуты я думал, что дурная весть принесет мне некоторое облегчение. Я стыдился этих мыслей. Все вышло наоборот: свинцовая тяжесть разливалась у меня внутри, и так неприятно гудела, что заставила меня содрогнуться. Мне нечего было сказать. Я с трудом сглотнул слюну и выдавил из себя:

– Что с ним случилось?

– Сердце остановилось вроде, не знаю, – мать продолжала плакать, уже настойчивее, громче, не сдерживая себя. Ей больше нечего было сказать, как, собственно, и мне. Казалось бы, надо быть готовым к тому, что те, кто одной ногой в могиле, уходят естественно и просто. Но все равно это загаданное и оплаканное наперед событие шокирует и выбивает почву из– под ног. У меня закружилась голова и я плюхнулся на старый уродливый стул на колесиках. Колесики заскользили по полу, стул неприятно вскрикнул, очевидно, сопереживая моему горю.

– Я приеду к тебе через час, – мне, по правде говоря, не хотелось сейчас никого утешать и вообще говорить с людьми, пусть и самыми близкими. Но моя мать переживала эту утрату тяжелее, чем я или любой другой близкий деду человек. Фаня, так ласково звал ее дедушка, была его любимицей, маленьким сокровищем, несмотря на то что дед мечтал о наследнике. Фаня была близка более с отцом, чем с матерью. Дед дал ей все: квартиру недалеко от Садового кольца, образование, сосватал за перспективного мужчину (моего достопочтенного сурового отца), свои темные, лукавые глаза, вкус к изящной жизни и экстравагантным нарядам, крепкую психику и высокий рост. Единственное, что не унаследовала дочь – это волевой подбородок и упрямый характер. Моя мать была необыкновенно мягкая и тактичная, особенно если дело касалось меня.

Фаина Парфеньевна сидела на диване, опустив грустные темные глаза с густыми, мокрыми от слез, ресницами. Этой еще молодой женщине, раскрасневшейся от многочасового рыдания, с чувственными влажными губами, была ни к лицу скорбь. Я давно не видел ее такой подавленной и по– настоящему растерянной. Впрочем, это была первая в ее жизни серьезная потеря. Она всегда жила в своем хрустальном замке, окруженная любовью, воскресными походами в театр, ощущением постоянства и неверия в смерть. Закрытое темно– голубое платье и убранные в пучок гладкие волосы, смиренно склоненная голова делали маму похожей на монашку. Она уже не плакала. Ее распухшие веки пугающе алели. Я сел рядом и слегка обнял ее, поцеловав в ледяную щеку.

– Я не знала, что будет вот так… Он еще вчера был такой веселый. А сегодня… сегодня его уже нет… – она держала в руках маленький золотой образок. В комнате горела церковная свеча.

Я не мог осознать, как это, когда человека просто нет: вот его вырвали с мясом из реальности, из этой нашей с вами земной суеты, сумятицы чувств, запахов и звуков. Он перестал существовать для наших органов чувств. А что же он сам? Парит где-то подле, постепенно забывая себя прежнего, телесного? Или, может быть, видит только черноту, нет у него ни слуха, ни обоняния. Смерть чудовищна. Я в глубине души надеялся, что дедушка умер без всякой боли, без осознания того, что он уходит. Я не решался спросить его, страшился ли он смерти. Часто ли думал о ней? Наверное, он и сам не готов был уйти. Да, старики часто ворчат, что пора уже и честь знать, могила ждет, деньги на поминки собраны, белые тапочки пылятся пятнадцать лет в шкафу. Но как можно быть готовым к смерти? Иной раз и самоубийца передумает в последний момент, и дай бог, он успеет принять решение остаться тогда, когда еще не слишком поздно. Хоть пиши оды раю и ангелам, думай о прекрасном загробном мире с его романной пыльной эстетикой, воображай Христа, распахнувшего объятия тебе навстречу, обещающего избавить от любой боли, а уход из жизни пугает до чертиков.

– Он умер во сне, – мать затряслась, закрыв рот рукой.

Я испытал облегчение. Ему не было страшно. Он засыпал с мыслью о новом дне или о старых годах своей молодости, не предчувствуя дорогу в вечность. Ему, наверное, снилась Грета, а потом она просто увела его во мрак, и он перестал дышать.

– Я завесила все зеркала у него в квартире, – мать была верующая. Она боялась, что душа деда заблудится в амальгаме старых зеркал в потрескавшихся позолоченных рамах.

– Когда похороны?

– Послезавтра кремация.

– Все же будем кремировать?

– Как он завещал, – мама была бы не прочь похоронить его в земле, поставить крест и приходить оплакивать его при любой возможности, нести цветы и говорить с могилой. Были в ней не только христианские, но и какие– то романтично– упаднические ноты: она любила побродить по кладбищам, то к Есенину зайдет, положит две красные розы, то к Маяковскому прискачет в расстроенных чувствах, водрузив на голову черный берет, погрустить и подумать, постоять у темно– красного обелиска. Эту страсть побродить среди мертвых я унаследовал от нее.

– Где он сейчас?

– Владислав Петрович забрал в… морг, – последнее слово она произнесла с трудом. Да, в нашей семье оно звучало впервые, связанное с реальностью, а не как абстрактное книжное понятие.

Глава 5

Я праздно шатался по Москве, чтобы отвлечься. В голове звенела безобразная серая пустота. Я впервые в жизни потерял человека, любившего меня. Это было началом конца: детство позади, настает время мучительных, бесконечных расставаний. Дедушка казался мне бессмертным, да и жил он всегда так, словно у него в запасе еще много жизней, а потом резко сдал. Эта внезапная перемена, конечно, коробила меня, но я никогда по– настоящему не думал, что он может уйти без прощаний и сантиментов, как бывает в кино. Меня разбудили и окунули с головой в прорубь неприятной правды, а мне, человеку незакаленному ни морально, ни физически, а мне отчаянно хотелось пребывать в сладком неведении. Хотелось, чтобы снова настало вчера или предыдущая пятница, глупая, бессмысленная, но тогда дедушка был жив, а я имел право на счастье. Сейчас даже случайная маленькая радость была предосудительна.

Я наматывал бесчисленные круги в метро, люди толкали меня плечами и теснили вглубь вагона, но мне было решительно плевать на эту жалкую толкучку. Когда я решил– таки снова узреть свет божий и выполз на Лубянке, у меня в телефоне было шесть пропущенных. Я бы с радостью пропустил еще с десяток, но настойчивый товарищ позвонил мне за пять минут раза три. Телефон неприятно вибрировал в кармане, действовал на нервы, и я решил, что может быть, это мой шанс с кем– то поговорить о своем горе.

Гаврилюк, мой старый школьный товарищ и единственный одноклассник, с которым я поддерживал отношения, не сдавался и прорывался ко мне телефонным сигналом через всю Москву. Мы не были с ним особенно близки, но память о прошлом, пьяная ностальгия, недовольство мировым устройством не позволяли нам разорвать эту неплодотворную связь.

– Ну вот наконец ты отозвался, Карпов, – запыхавшийся голос Гаврилюка сбивчиво забасил в трубке. Мы звали друг друга по фамилиям, как и подобает серьезным людям. Он даже к родителям своим так обращался.

– Привет, дружище. Что случилось?

– Да много чего случилось. Того и гляди, в стране вот– вот произойдет переворот, – затараторил он. – Выпить сегодня не желаешь?

– Да я как– то… знаешь… А давай, – внезапно для самого себя выпалил я. К сожалению, я не умею по– другому справляться со стрессом. Как бы меня ни учила мать, мол, садись, пиши о своей боли, музыку послушай, ляг спать, выпив четыре таблетки валерьянки и две чашки ромашкового чая с мятой, не работают на мне человеческие методы. Отец советовал выпустить пар и пойти позаниматься спортом. Но со спортом у меня взаимной любви не вышло, поэтому оставалось одно – пить и плакать. В общем, теперь вы имеете четкое представление о моей жизни. Ежели у меня есть белочка, то она суматошно бежит по кругу от выходного до выходного. Ничего не происходит в моем уютном, теплом мирке. Квартирники, стихи, приятные и не очень творческие люди, залетные женщины в ярких юбках, претендующие на роль моей музы, но ретирующиеся в самый ответственный момент. Сейчас подумал о том, как жил в последние лет пять, аж самому противно стало. Дед был прав. Но и такое внезапное откровение не собьет меня с пути верного своим идеалам алкоголика.

– Я уже домой бегу, отпуск взял, надо обдумать политическую ситуацию в стране, – Гаврилюк был заядлым теоретиком– оппозиционером. Он ничегошеньки не делал практичного, при этом выводы его всегда были колкими, меткими и прогрессивными. Я ни черта не понимал в политике, но, когда мне бывало грустно и плохо, я не пренебрегал даже такой компанией. Вроде присутствуешь среди людей, слушаешь на фоне их шелест о том да о сем, отвлекаешься, и уже не так тошно и дурно на душе.

Мое единственное проявление гражданской позиции случилось в детском саду, когда мне было два года. Я в тайне от воспитателей выпустил хомяков, жертв человеческого беспредела. Они ошалели от счастья, когда я вытряс их из ведра, но не сообразили, куда надо прятаться. Воспитатель подбежала ко мне, вырвала ведро и быстро посадила бедных хомяков снова отбывать срок в ведерном сизо до распределения в пожизненную клетку. Вот как отчаянно с детства я проявлял нон– конформизм, как я боролся с системой! Эта жажда справедливости переросла позже в борьбу со своими пороками, которую я каждую неделю проигрывал.

– Могу зайти к тебе через час, – вяло сказал я, уступая дорогу какой– то свирепой тетке, размахивающей продуктовой сумкой и прущей прямо на меня. Такие тетки в минуты душевной смуты были воплощением нелепого и жестокого мира, но скорее раздражали, чем ранили, отвлекая меня от любования своими высокими поэтическими страданиями.

Холостяцкие квартиры, в основном, бывают двух типов: это либо неприветливые апартаменты, где, кажется, никто не живет и сдаются они посуточно с минимально необходимым набором серых, бесцветных вещей, либо это неряшливые и захламленные хаты, где вещи не сходятся в единую концепцию, морозилка забита полуфабрикатами, где– то на полке холодильника умирают скользкие, неаккуратно слепленные котлеты, плоды кулинарного творчества голодного мужика, кошка вечно гадит на коврик в прихожей, а плед¸ накинутый на скрипучий диван, доставшийся в наследство от родителей, не знает, что существует машинная стирка. Моя берлога принадлежала ко второму типу, а вот у Гаврилюка – к первому. Мне было неуютно у него дома без бутылки пива и шумной компании, но сегодня выбирать не приходилось.

Гаврилюк быстро открыл дверь, словно дежурил в коридоре; одна рука, как говорится, на пульсе, вторая – на кнопке домофона.

– Ну наконец– то, я заждался, – Гаврилюк был шебутным и нетерпеливым. Я добрался до него за сорок минут, но он все равно был недоволен. Ему все надо было здесь и сейчас: выходные он ждал с вечера понедельника и бесился, что время ползет так медленно, напиться надо было непременно до полуночи, совершить революцию следовало, по его мнению, еще лет десять назад. Если бы его политические увлечения не заменяли ему здравый смысл, он бы по– быстрому женился, настрогал детей, сделал карьеру, развелся, потом еще раз женился и продолжил плодиться. С женщинами он не мог быть дольше полугода. Отношения развивались стремительно, на первых свиданиях минуя фазы цветов и поцелуев сразу к главному, но потом он вспоминал, что ему надо жить ради страны, комментировать блоги оппозиционеров, бороться с коррупцией словом и смайликом, и он отрекался от любви, кичась своей бессмысленной жертвой. Как назло, девушки к нему липли одухотворенные и неземные. Я даже ему как– то завидовал.

Я молча протянул ему пакет с бутылкой водки и копченой колбасой. Надо было помянуть деда. Гаврилюк, конечно, не поинтересуется, чего это я такой смурной. Он будет вспоминать советскую власть и откусывать от палки колбасы целые куски, не утруждаясь ее порезать. Но вот даже с таким бесноватым товарищем сегодня лучше, чем быть наедине с собой. Гаврилюк заглянул в пакет и распахнул свои водянистые, лягушачьи глаза:

– Ого– го, да ты разошелся, Карпов!

Мы, как всегда, уселись на холодной, сумрачной кухне. Гаврилюк экономил на отоплении, включая батарею только в спальне, поэтому зимой тут вообще невозможно было находиться без куртки. Погода на улице уже пару дней стояла теплая и приятная, но его замшелая комнатенка не успела еще прогреться как следует.

– Так вот, ты идешь на митинг, а? – допытывался изрядно выпивший Гаврилюк, раскачивая у меня перед глазами красным, круглым лицом, как маятником. Туда– сюда, туда– сюда. Может, это уже голова моя сдавала и триста грамм водки дали о себе знать. По правде говоря, все пятьсот, ибо у приятеля всегда была про запас заначка. Мы уже распивали вторую. Водка его была на порядок паршивее, чем моя. Какая– то дешевая дребедень. Гаврилюк был очень жадным, поэтому максимум того, чем он мог угостить даже самых дорогих гостей – шпроты и алкоголь по акции.

– Какой митинг? – устало спросил я и положил ватную голову на руку.

– Ты что это, совсем за новостями не следишь? – Гаврилюк стал взрываться от праведного гнева. – А я тебе кину новость! Пошли, послезавтра в десять сбор у меня здесь. Не зря же я отпуск взял, – он был крайне горд собой, выпятил вперед грудь и надул губы. Такие инициативы исходили от Гаврилюка не впервые. Все прошлые разы у него случались: понос, острый приступ мигрени, повышенное давление, симптомы простуды, болело в груди, скрутило живот. Он очень успешно избегал гладиаторской арены. Какой же недуг схватит его на этот раз? Острый психоз или аллергическая крапивница, не иначе. Гаврилюк считал, что именно он просвещал знакомых и собирал их для дружного крестового похода на правительство, но целых десять таких же серьезных молодых людей сгонял в праведное, жаждущее справедливости стадо его старый друг Тарас Игнатов.

Если Гаврилюк боялся, что он ему набьют морду, когда он будет освещать публично свою точку зрения, не стесняясь выражений, я мог это понять. Но если он так любит свою страну и переживает за россиян, что мешает ему стать волонтером в социальной организации или поехать на субботник, где можно будет спокойно думать об Отчизне и собирать бутылки в мешок? Зайцы ему за такую инициативу лицо не начистят. Один раз я предложил ему собирать пластик для переработки, на что он сказал: «Мне некогда думать о таких мелочах. Сначала надо решить глобальное».

– Да не пойду я, без обид, – я шмыгнул носом и пустил слезу. Я, конечно, одобрял его начинания, но сам был аполитичным. – У меня дед умер сегодня…

– Жаль деда, – Гаврилюк на пару секунд вроде бы в пьяном угаре тоже немного расчувствовался и тоже шмыгнул носом за компанию, грустно потупив глаза. Мы насладились тремя минутами молчания, а потом он решил, что мне этого аванса сочувствия вполне хватит, чтобы пережить утрату и начать думать о матушке– России. – Иди ради деда, – заключил он серьезно.

– Деду уже все равно, – слезы потекли настойчивее, из носа тоже пошла какая– то вода. Я стал вытирать сопли тыльной стороной ладони. Меня вдруг пронзила острая жалость к себе: я такой был несчастный, потерял близкого человека, и все должны меня опекать. Еще и Маринка, сволочь поганая, бросила меня в сложный период жизни. Да и вообще вся жизнь была у меня пустая и безобразная. Я стал воображать свою трагическую кончину, с торжественностью, декадентским пафосом, наполненную лирикой и скорбью тех, кто не ценил меня, когда я был жив. Гаврилюк что– то тараторил на фоне разворачивающейся во мне великой трагедии. В конечном итоге меня несколько раз вырвало, и я сидел на холодном полу в ванной, прижимаясь лбом к фаянсовой ножке раковины. Мне было очень уж скверно. Казалось, вот он, переломный момент. Всплакнул, осознал, пошел жить дальше. Но не тут– то было. Знал бы я, что произойдет вечером, так, наверное, попытался разбить голову об раковину или умереть от алкогольного отравления. Когда все плохо, просто представь, что все могло бы быть еще хуже.

Помаявшись в метро среди возвращавшихся с работы злых и голодных людей, я доплелся до дома. Начинало вечереть, зажигались первые фонари, слепя мне глаза кричащим оранжевым светом. Я стоял у окна и глядел на полупустой отрезок улицы, сиреневый от сумерек и едкого электричества. Из открытой форточки доносился успокаивающий далекий гул машин. В такой атмосфере я обычно писал стихи, но у меня внутри не осталось слов. Самый близкий к окну фонарь неприятно бил острым лучом сквозь заляпанное стекло в мою спальню, высвечивал убогость моего быта и мою пустую душу, неспособную на глубокие переживания.

В дверь позвонили. Я вздрогнул от неприятного резкого звука, залетевшего под мой хрупкий воображаемый купол, защищавший меня от чрезмерного горя.

На пороге стоял пожилой человечек низкого роста, с лоснящимся, щекастым лицом, румяный и приветливый. Он пробурчал в густые усы:

– Привет, Ганя. Я на минутку. Кое– что принес тебе от дедушки. Он просил передать.

Владислав Петрович Залесенский, давний дедушкин друг и личный врач, переминался с ноги на ногу и протягивал мне белый кулек. Я молча взял его: тяжеловато для бумаг с завещанием. Никогда бы не подумал, что чистенький и приветливый Владислав Петрович, мужчина без возраста, зато со зрелым чувством юмора, станет спутником для деда в смерть: вот он, земной Харон во всей красе. Именно Залесенский был с ним в последние минуты, констатировал смерть и отвез тело дедушки в морг.

– Это ты должен будешь отвезти в Вену. В общем, там бумага с маршрутом. Он все записал.

Я достал из кулька смятую бумажонку, где дрожащей рукой было что– то нечленораздельно написано. Видно, как слаба рука писавшего: чернила еле проступали на листе, он почти не надавливал на ручку. Буквы были маленькие и волнистые. Наверное, дед написал записку перед самым уходом. Информации было крайне мало:

«Дорогой мой Гаврюша! Ты должен зарыть это в Венском лесу. Место выбери сам. Я хочу, чтобы ты вместе с частичкой меня прошел по моему любимому маршруту, городам моей молодости. Я не успел с ними попрощаться. Варшава, Прага, Будапешт, а потом Вена. Старайся держать коробку при себе, не отдавай никому и не вскрывай. Как приедешь, набери Фельдману, 43 01 986654. Он засвидетельствует исполнение моей просьбы и передаст документы на наследство. Люблю тебя, мой мальчик. Твой дед».

Мне снова захотелось плакать. К горлу подступил увесистый ком, нос стало жечь изнутри и из глаз начало что– то сочиться.

– А что в коробке?

– Его руки, – буднично ответил Владислав Петрович. У меня закружилась голова, мир вокруг поплыл.

– Что? – у меня перехватило дыхание и я шептал.

– Его руки. Не тряси коробку, а то поломаешь пальцы. Он давно это придумал. Все обработано, внутри много мягкого материла, и тем не менее, будь осторожен, старайся на ронять в дороге.

– А если завоняет? Господи, как же так… Боже мой… – я затрясся, как худая одинокая березонька в поле.

– Да что там завонять может, – опешил от такой формулировки Владислав Петрович. – Я же сказал, все обработано. Руки великого скульптора. Он ими творил, заработал себе славу. Сегодня я все подготовил как следует, пока ждал карету скорой помощи. Делай, что попросил дед, если ты его любил. Ему это было важно. В последние недели он только об этом и говорил. Понимаю, просьба странная… Может быть, он перегнул палку, возраст все же. Но ты уж исполни его желание. Это не так сложно.

Залесенский пригладил пухлыми пальцами полы дорогого пиджака, поправил темно– красный галстук и почтенно удалился во мрак подъезда. Я беспомощно сполз по стене на пол и еще час сидел вот так, с открытой настежь входной дверью, среди грязных ботинок и кроссовок, сжимая в руках судьбоносный пакет.

Глава 6

Я ни разу не был на похоронах. Погребение деда было нетрадиционным. Он расписал в подробностях, как оно должно происходить. Мне было жутко от мысли, что он посвятил столько раздумий своей смерти, спланировал каждую мелочь и будто смаковал детали. Он был идейным атеистом и наотрез отказался от отпевания. Все же набожная мать нарушила этот запрет, в душе сокрушаясь, что противится последней воле отца, но по– другому поступить не могла: иначе как его душа найдет дорогу в рай? «Еще как найдет», думал я. Если бы дед имел намерение поглядеть на ангелов с сахарными крыльями и скульптурным лицом его незабвенной Греты, он бы оседлал комету и пронесся на ней по всей солнечной системе в поисках волшебных врат.

Я практически не спал всю ночь. Моя тоска сменилась сначала ужасом, а потом затаенной обидой на деда. Как он мог так со мной поступить? Стоило мне закрыть глаза и начать погружаться в темную мутную водицу подсознания, как я слышал шорох: это коробка, запертая в шкафу, издавала страшные звуки. Наверняка руки хотели открыть крышку и вылезти из шкафа, забраться ко мне на кровать и задушить. Я так и представлял их: большие кожаные пауки, они быстро и хаотично перемещаются по стенам и предметам. Руки были покрыты синими надувшимися венами и старческими пятнами, из отрубленных кистей торчали шматки темного заветренного мяса и белые кости, за ними тянулся бурый кровавый след. Настоящий ночной кошмар!

Мы зашли в зал прощаний крематория. Помещение было светлым, гулким от большого количества мраморной плитки. На одной из стен висело полотно наподобие иконы, достаточное гламурное на вид: Иисус с идеально уложенными золотыми кудрями и изящным пухлым ртом распростер руки для объятий, утопая по колено в молочных облаках. Гладкий дорогой гроб стоял посередине комнаты. По всему периметру громоздились не вписывающиеся в интерьер темно– зеленые стулья. На прощание пришло крайне мало народа, мать решила позвать только самых близких. Настоящая вакханалия будет на поминках. Вот туда– то придет весь творческий сброд.

Дед лежал закутанный в желтушный пестрый саван до самой шеи. В его представлении это были этнические мотивы в похоронном облачении. Я боялся смотреть на него. Очень страшно видеть кого– то знакомого мертвым. Мумия в Эрмитаже, Ленин в Мавзолее или труп, отплясывающий чечетку, в кино – это совсем не то, как оно бывает в жизни. Бледная мать забилась в угол и невидящим взглядом изучала стыки мраморной плитки. Мрачный отец обнимал ее и что– то нашептывал на ухо. Я молча сел рядом с ними и тоже, как мать, уставился в пол. Мы могли бы устроить сегодня с ней соревнование, у кого темней круги под глазами. Владислав Петрович, разумеется, пришел. Он кинул на меня заговорщицкий взгляд: у нас теперь была общая тайна, в которую не стоило больше никого посвящать. Я сжимал и разжимал кулаки в бессильной злобе на деда, смерть и самого себя: старый фетишист, какую же он учудил шутку! И быстренько ушел, чтобы ни за что не держать ответ.

Долговязый молодой священник с кислым, как и подобает на таких мероприятиях, лицом, стал заунывно читать молитвы. Я не разбирал слов, и все то, что он говорил, казалось мне диковинным наречием, языком херувимов. Руки деда плотно закрывал раздражающий саван: если бы все присутствующие здесь узнали, что там, под ним, покоится рубленое мясо, как бы они повели себя? Мне стало дурно, мир поплыл в глазах. Я начал заваливаться вперед, угрожающе балансируя на самом краю стула. Если бы отец не подхватил меня, я бы шмякнулся лицом о плиточный пол, и, возможно, был бы еще один жмурик.

Когда пришла очередь прощаться у гроба, я решил пойти последним, оттягивая момент страшного контакта. Мать упала на колени перед гробом и расплакалась. Двое мужчин, друзья дедушки, быстро подхватили ее под руки и увели из зала.

Худенькая девушка со светлыми пшеничными волосами неслышно подплыла к гробу, словно не касалась земли или шла осторожно, на цыпочках, боясь разбудить того, кто заснул навсегда. «Кто это?», спросил себя я, а потом вспомнил, что это любимая и самая молодая ученица дедушки Катя. Он была такая блеклая, почти прозрачная, что я не заметил ее присутствия в зале. Катя была в черной водолазке и шерстяной темно– синей юбке ниже колена, скорбная, закрытая. Она склонилась над дедушкой и поцеловала его в лоб, едва касаясь мертвеца побледневшими губами, и положила ему на грудь маленькую веточку голубого гиацинта. Следом была моя очередь. Я не понимал всех этих целований и причитаний над покойным. Дед и сам бы плевался от такого прощания. Лицо его было желтым из– за отсветов кричащего савана, острым и усохшим. Даже в гробу он выглядел суровым и насупившимся, словно шел в последний путь без всякого страха, а наоборот, решительно и твердо. Будто там его ждал мрамор и новые, сильные руки, которые будут отесывать неподатливый камень и превращать его в холодных богинь и насмешливых фавнов. Никак не укладывалась в моей голове мысль, что мы больше никогда не увидимся. Я словно забежал сказать ему спокойной ночи в субботу вечером.

Я думал о том, что человек себе не принадлежит. Любовь его иррациональна, страдания надуманны, а длительность жизни определяет случай. И вот эта ушедшая жизнь передо мной, то лилово– красная слюда угасающей ауры, то кислотно– желтое пестрое зарево, меркнет, вытекает из согбенного тела, и ничего поделать нельзя. Я привык, что всегда есть выход, что можно сделать все по– своему. Впервые в жизни я зашел в очевидный тупик, которым была смерть.

И вот крышку гроба закрыли, мандариново-желтый саван скрылся под слоем лакированной древесины вместе с напудренным и подрумяненным (заботливыми служителями культа смерти) лицом. Дед запомнился мне в последние земные минуты пребывания здесь таким: неестественным, кукольным и ярким. Что– то было издевательское в его саване, в его напутствии об обряде погребения и гордом профиле, не вызывающем жалости или горя, а только недоумение, ведь смерти принято страшиться.

Я воображал, как гроб затолкают в большую печь, и там, в ее аду, будет гул и все оранжевое, пламя сольется с его одеждой, проглотит кожу и кости. Но дед еще долго будет со мной. Он придумал, как не исчезнуть сразу всеми частями тела.

Глава 7

Необыкновенное скотство нередко творится на поминках, куда припираются за бесплатной едой все случайно и неслучайно причастные: завистники, соседи, которые с усопшим поздоровались за десять лет проживания на одном этаже от силы раза два, внучатые троюродные племянники, одноклассники, которые несколько раз подставили подножку в третьем классе и с тех пор с ним не разговаривали.

У дедушки был весьма обширный круг знакомств. Собрался весь свет советских деятелей культуры, молодые дарования и куча родственников, имена которых я не знал. Какие– то женщины средних лет с грустными физиономиями подходили ко мне и выражали соболезнования, а еще прибавляли, щипая меня за щеки:

– Гаврюша, как же ты вырос! Я помню тебя еще совсем маленьким (тут рука опускалась примерно до колена, показывая рост младенца), ты на горшке сидел, казалось, только вчера… Как быстро летит время!

Поминальное кафе было вычурным и дешевым, с дурацкими траурными завитушками на обивке стульев и диванов, с липкими узорчатыми скатертями и посудой со сколами по краям. Я злился: «Неужели нельзя было найти что– то поприличнее?». С другой стороны, я даже не подумал принять участие в поиске заведения. Это все в свои руки взяла предприимчивая бабушка. Она, недолго думая, заказала место по рекомендации своей колхозной знакомой, посоветовавшей ей этот притон обнищавших вампиров как кафе скромное, но с достоинством и отличным ценником. Бабушка была скупа и заказала банкетный зал не глядя. Горе горем, а выгодные сделки никто не отменял.

Я опустился на скрипучий стул с трухлявым сидением, покрытым коричневыми пятнами. Не иначе как из девятнадцатого века, антиквариат, ведь как еще объяснить присутствие такой мебели в центре Москвы? По левую руку от меня сидели родители, а достопочтенная бабушка – по правую. Бабуля была в ударе. Совпадение ли, но она решила выгулять свое новое черное платье и какую– то абсолютно дурацкую шляпку с бордовой розой, накрученной из куска бархата. Бабушка всегда говорила, что у нее в роду давным-давно были какие– то дальние родственники английской королевской семьи, и надо было вести себя соответствующе: спину держать ровно, голову – гордо, губы всегда надменно сомкнуты, а любой выход в свет – демонстрация нарядов. Пусть холопы видят, как одевается элита.

Но безумная шляпа бабули была не самым отвратительным событием на поминках. Прямо напротив меня расселась веселая компашка – трое дедушкиных протеже. У Иисуса было двенадцать апостолов, и только один из них был Иудой. Дед переплюнул библейский сюжет и завел себе трех предателей.

Армен Кесарян, полноватый и с грубым лицом, волосатыми руками и в вечно заляпанной одежде скульптор, на мой взгляд, абсолютно бесталанный, но берущий количеством. От него воняло сигаретами и китчем. Он лепил женщин с громадными бидонами вместо груди (очевидно, по своему вкусу) и широким квадратным задом. Такая бесстыдная и грубая эротика несказанно радовала богатых потребителей элитарного искусства. Его покупали бизнесмены разной степени паршивости, звезды эстрады и просто богатые неискушенные люди, для которых такие шедевры были понятны и служили ниточкой, связывающих их с миром высокого и прекрасного.

Антон Песочников, маленький и щуплый мужчина с отвратительными жидкими усиками, такого, знаете, ржавого цвета, не дожидаясь, пока люди рассядутся, уже принялся накладывать себе соленые огурцы под водку. Он был на порядок талантливее Кесаряна, но все равно безнадежен. Его сферой деятельности был гротеск. Очевидно, он так компенсировал свой небольшой рост и писклявый голос.

Но акулой среди них троих был Вальдемар Рыбченко. Он – откровенный красавец с небесно-голубыми глазами, светлыми волосами, прям картинка. В свои тридцать пять лет он уже был известен за рубежом. Дед гордился своим учеником и постоянно говорил о нем как о самом талантливом молодом скульпторе России. Его работы приобретали немецкие коллекционеры, а одну из скульптур в прошлом месяце демонстрировали в Амстердаме. Стоит ли говорить, как сильно я ненавидел этого неприятного, громкого и самовлюбленного человека? Сейчас он выставил на продажу свою последнюю скульптуру – «Плачущую Эвридику». Рыбченко предпочитал лепить с натуры, а вот натурой ему послужила та самая тусклая, пугливая, как кошка, и абсолютно нетемпераментная Катя. Признаюсь, когда я увидел скульптуру, то был потрясен и с тяжелым сердцем принял тот факт, что она действительно удалась. Во– первых, фигура была великолепная. Очевидно, Катя отлично сложена, если Рыбченко не приукрасил это все своими ночными фантазиями. Во– вторых, он, похоже, вложил много личного. Невооруженным взглядом было видно, что он бегал за двадцатилетней забитой Катей. Я все гадал, было ли у них что-нибудь. Хотя какое мне до этого дело? Вот меня Рыбченко тоже как– то лепил. Получилось, на мой взгляд, ужасно, или это я такой страшный и носатый в жизни. Так вот, возвращаясь к вопросу отношений в тесной творческой среде, я не понимал, как такой избалованный женским вниманием красавец польстился на нераспустившийся цветок. Может быть, его привлекала недоступность Кати или ее неискушенность, молодость, девственность, в общем, кто знает. Катя сама только начинала свой творческий путь, весьма неплохо, но пока криво и неуверенно. Мужчинами интересоваться ей было будто бы некогда.

Троица расстроенной отнюдь не выглядела. Вот уже два года Рыбченко был руководителем школы скульптуры. Дедушка вложил в нее не только всю душу, но и изрядное количество средств. Это теперь заведение престижное, дорогое, уважаемое. Верные крепостные Рыбченко, Кесарян и Песочников, были тут как тут, готовые на пузе ползать перед златовласым феодалом. Одному досталось заведовать экономической частью, другому – стать академическим директором. Смотрел я на них и тошно становилось. Коршуны дождались пира!

Мероприятие проходило около часа тихо– мирно. Дальние родственники щебетали, соскучившись друг по другу в разлуке, мама постоянно утирала слезы, старая столичная интеллигенция важно переговаривалась, вспоминая о великом вкладе в искусство Парфения Шапковского и не мысля о нем в человеческих категориях, то есть, не упоминая о нем как о друге. Несвятая троица тем временем наяривала селедочку и салаты, щедро поднимала стопки водки не чокаясь. Еда была отвратительная и мертвая. Может, в этом и был замысел? Мол, ешьте и грустите, испытывайте отвращение к жизни и думайте о неминуемой кончине. Я ковырял вилкой холодного костлявого карпа и размышлял о том, какая большая дыра, зазор размером с небо образуется в моей жизни с уходом близкого человека и хорошо бы об этом живо и честно написать. Становилось противно от самого себя. Даже в горе я видел возможность вдохновения и случайной славы. Кризисные моменты как ничто другое раскрывают в нас отвратительные и постыдные черты.

Катя сидела рядом с Рыбченко и безразлично глядела сквозь людей, не притрагивалась к еде и алкоголю и лишь иногда поднимала на меня свои громадные глаза. Они переливались янтарным блеском, покрытые слезной пеленой, покрасневшие от горя, очерченные темными линиями мокрых ресниц. Цвет их был совиный, необыкновенный, будто его вымешали из охры и теплого оливкового цвета. Лицо Кати было мертвенно– бледным, и оттого на нем ярче обычного горели веснушки. Рыбченко периодически отрывался от водки и касался ее плеча и что– то шептал на ухо. Очевидно, что скорбь его музы трогала его и вызывала смутный спектр чувств: от вдохновения и подобострастия до болезненных переживаний за ее маленькую, ранимую душу.

Зазвучали речи в честь покойного, ну и до «великого поэта Гавриила Карпова», конечно, дошла очередь. Все уставились на меня, знакомые и незнакомые лица, в ожидании торжественно– траурного выступления в стихах. «Он же пишет», шептались троюродные бабки с другого конца стола. Моя голова уже шла кругом от спертого воздуха кафе, вони чего– то горелого, доносившейся с кухни, мерзкой теплой водки и монотонного гудения творческого интеллигенции, напоминающего улей с тысячами занятых и важных пчел.