Читать онлайн Человек в красном бесплатно

Друг, как он привык себя называть, в этот тихий осенний вечер был неспокоен. Он метался по крошечной старой двушке на ВДНХ, отражение в зеркале в прихожей то и дело кололо глаза, усмехалось криво. В теплом желтом свете, льющемся из кухни, его пальцы нервно перебирали воздух, ощупывали грубую потрескавшуюся кожу отцовской куртки. Взгляд скользил по привычным, почти любимым, мелочам – тяжелая стеклянная пепельница, в которой теперь хранятся ключи (все ключи), круглая ручка двери в комнату (ему нравились именно круглые), всегда приоткрытая дверца антресоли, за которой прячется его сокровище в кожаной обложке. Он многое пережил в этих стенах. Все самое страшное видели эти комнаты. Теперь они видят нечто прекрасное.

Завтра очень важный день. Завтра самый важный день. Завтра всё начнется по-настоящему, вся его жизнь – сплошной черновик для завтрашней контрольной работы.

Друг всё время нашептывал себе что-то, спрашивал и отвечал, ожесточенно тряс головой, споря с кем-то, кусал губы. Но ни слова, ни буквы он не понимал и на следующий день не вспомнил. Друг знал, что завтра он соберется. Как бы ни было тяжело и страшно сегодня, завтра всё получится.

Она, наконец, увидит его и также, как он, поймет всё. Она не сможет не понять, тут сомнений нет. Столько лет, столько дней, столько слез и боли позади, чтобы заслужить ее. И вот завтра он заговорит с ней, а потом… Картинки хаотично замелькали за закрытыми веками – что-то свежее, как ветер с реки, что-то легкое, как ее смех, что-то жаркое и красное, что-то неземное, что-то… Друг не мог уловить ни единого образа, но точно знал, это всё – она, всё о ней. Всё будет правильно, так, как ему нужно. Всё будет.

* * *

Был тёплый осенний день, 13 сентября. Почему именно сегодня? Друг не знал. Он ещё пару дней назад почувствовал, что значимый день близко. Почти пять лет назад, за два дня до смерти его матери, Друг также почувствовал что-то. Пять лет уже прошло… Он вздохнул облегчённо. До сих пор он иногда просыпался среди ночи, в поту, задыхаясь, боясь, что она жива… но нет. Ее больше не было. И он был счастлив.

Спускаясь в метро, Друг с удовольствием рассматривал лица людей. Он любил людей. Любил видеть выражения их лиц, видеть мысли, которые, будто напечатанные, буквами проступали на этих лицах. Друг вспомнил её лицо. Оно было прекрасно. Идеальный овал лица, серые глаза, бледная кожа, тёмные волосы до плеч, всегда будто чуть обкусанные, припухшие губы, и мысли… её мысли. Его всегда удивляли эти мысли. Он не понимал их. Она была одинока, также, как и он. Но только она не тяготилась своим одиночеством, он это ясно видел, тогда как сам Друг остро нуждался в другом человеке. Он не понимал, как ей это удаётся. И почему? Зачем она это делает? Ведь вокруг неё было много людей, которые хотели бы стать ее друзьями, но она упорно ни с кем не сближалась. Когда он в первый раз увидел её, его поразило именно это.

А потом он всё понял. Он понял, что ей не нужны друзья, ей нужен Друг. Именно он, один из всех. О, тот день, когда он понял это, был одним из самых счастливых в его жизни. Уже почти полгода он был всегда и везде с ней, но она пока не видела его. Друга это не расстраивало, он знал, что она не любит вглядываться в людей. Он давно уже мечтал о том моменте, когда он научит её читать их лица. Она сумеет, он не сомневался в этом.

Друг вышел из метро, немноголюдного в этот час, и направился к ее институту. По пути он пытался проиграть в голове все возможные варианты их разговора, но всякий раз выходило, что она будет согласна стать его другом. Он даже представить себе не мог, что, возможно, она не станет говорить с ним, что он может опоздать или не застать одну. Нет, нет, всё будет прекрасно, он знал. С этого самого дня они будут всегда вместе.

Двадцать минут он шёл, думая о том, как это будет. Быть может, позвонить ей ещё раз? Нет! Нет, теперь ему незачем, скрывая свой номер, звонить ей, чтобы лишь услышать её всегда слегка раздражённое «Да!» в трубке, а потом лихорадочно частые короткие гудки. О, как он ненавидел эти гудки! Но Друг всё давно уже понял – она так злилась всегда, потому что знала, что это звонит он, и не понимала, зачем он скрывается, почему молчит. Ему было стыдно за то, что он заставляет её ждать, но он не мог появиться раньше назначенного судьбой дня.

И вот он перед зданием, где училась она. Ещё три минуты – и прозвенит слышный даже на улице, раздражающе громкий звонок. Друг не любил громких звуков, они всегда пугали его. Во всем виновата она, его мать. Он помнил, даже теперь, годы спустя, что следовало за ее пронзительными криками. Нет. Друг боязливо поёжился, отгоняя опасные мысли. Нельзя думать сейчас об этом. Сегодня счастливый день.

Осень бесшумно, на цыпочках, подкралась к лету. В воздухе, даже в городе, с утра едва-едва уловим запах земли, листьев и грибов. Солнечные лучи играют в прятки в тайком желтеющей листве. Да, сегодня счастливый день, и ни что не испортит его.

Вот на крыльце уже появились студенты, рывками вытаскивая сигареты из пачек и спеша выйти с территории корпуса, где курить нельзя. Друг так и не смог понять, почему люди курят. Когда-то, будучи еще совсем ребенком, он попробовал затянуться. Тогда ему казалось, что мать полюбит его, если он последует её примеру и начнёт курить. Но он не смог. Он вдохнул горький дым, и его тут же вырвало. Он до сих пор иногда размышлял, мать не смогла его полюбить, что он не смог в тот день выкурить сигарету. На самом деле он, конечно, знал причину.

Врач уже не раз пытался убедить его, что причина вовсе не в нём самом, а в том, что мать его была «душевнобольной», как выражался доктор. Друг всегда кивал и соглашался, но точно знал, что врач ничего не понимает. Его мать не была душевнобольной. Чтобы человек стал душевнобольным, у него должна заболеть душа, а у его матери души не было. Это Друг давно понял, но никому пока не рассказывал о своем открытии. Он ждал особенного человека, который поймет его. И вот особенный человек показался на крыльце здания.

Как всегда при виде этой девушки у него захватило дух. Её звали Катя, но Друг про себя называл её Катенькой. Он ужасно оскорблялся, слыша, как одногруппники и друзья зовут ее Катей, или, того хуже – Катькой. Он был абсолютно уверен, что ей тоже неприятны эти небрежные имена, но она, по доброте своей, всё им прощала.

И еще он знал ее тайну. Катенька была ангелом. Друг очень гордился, что он узнал это прежде, чем она рассказала сама. А в том, что она непременно расскажет, он не усомнился ни разу.

Другу не терпелось спросить у Катеньки о том, каково там, на небе, в Раю. Он никогда не сомневался в существовании Бога и Рая, равно как и Ада. Ему казалось, что Катенька наверняка должна была встретиться в Раю с его мамочкой, которая и рассказала ей про Друга. Потому Катенька и пришла в этот мир, чтобы помочь и спасти, потому всегда и чувствовала его взгляд на себе, хоть и не видела его ни разу.

Эти свои мысли, про ангелов, бесов и душу мамочки, Друг не рассказывал даже своему доктору. И в церковь не ходил, потому что и там он видел грязные мысли на лицах людей, только в церкви эти пошлые, низкие мысли перемешаны были со священными словами молитв, что всегда оскорбляло Друга. Оскорбляло и расстраивало – ведь такому количеству людей помочь он не мог. Грустно было осознавать свою слабость.

А врачу он не говорил, потому что не хотел опять в больницу. Там были одни сумасшедшие, а не душевнобольные, как обещал ему доктор. Друг больше не хотел в больницу.

Катенька была не одна. С ней были девушка и парень из ее группы. И пошла она не в сторону метро, а к другому корпусу. Значит, предчувствие не обмануло – она собралась встретиться с подругой. Спасибо, мамочка!

Сегодня он был в красной футболке. Он всегда надевал красное, когда приходил важный день. Из-за цвета футболки он волновался, как бы она не заметила его раньше времени. Те, предыдущие, потом всегда вспоминали именно эту футболку.

До перекрестка она дошла с одногруппниками, потом юноша и девушка свернули в другую сторону. Друг снова поблагодарил мамочку. Наверняка это именно она отвела в сторону ненужных людей, оставила ее одну, для него. Он пошел за Катенькой. Друг точно знал, что за несколько лет наблюдений за людьми он научился быть незаметным, однако видел, что она постоянно оборачивается по сторонам, чувствуя его взгляд. Как он упивался такими минутами! Никто из прошлых не чувствовал его так сильно как она. Да, он всё выбрал верно – и девушку, и день. Теперь всё будет хорошо. Спасибо, мамочка!

Катя со стоном попыталась поднять голову. Её душила тошнота. Какое-то время девушка неподвижно лежала, борясь с рвотными позывами. Она никак не могла решиться открыть глаза – чудовищное головокружение ощущалось и с опущенными веками. Кате казалось, что она чувствует вращение Земли.

Наконец тошнота стала отпускать, Катя осторожно открыла глаза. Первые пару секунд она с ужасом смотрела на давно небеленый потолок с многочисленными желтоватыми подтеками, пытаясь понять, в каком знакомом ей месте может быть такой потолок. Это чувство, что она этот потолок никогда не видела, загнало ее в тупик. Жамевю – мелькнуло в голове корявое слово.

Девушка резко села, комната немедленно начала клониться куда-то вправо, уши заложило. Катя вновь закрыла глаза, и, посидев так еще несколько минут, давая телу привыкнуть к новому положению, начала осторожно, опираясь на стену, подниматься на ноги. Под рукой Катя ощутила шероховатую прохладу стены, и, боясь отнять от нее руку, сделала пару нетвердых шагов к окну. Дневной свет, даже приглушенный грубыми серыми шторами, показался ей слишком ярким, и Катя повернула голову направо. Там она увидела дверь. Старый, рассохшийся косяк с местами отвалившейся белой краской обрамлял совершенно новую крепкую дверь с замком в круглой ручке.

Нетвердо ступая, девушка побрела к двери. Комната оказалась не слишком просторной – площадью метров в двенадцать, не больше. Вдруг Катя остановилась, осознав, что ей холодно. Она была раздета. Ничего, кроме нижнего белья, на ней было.

Девушка издала какой-то всхлипывающий звук, пытаясь прикрыть наготу. Ей стало невыразимо страшно.

«Это сон, сон, это страшный сон, я должна проснуться. Вот сейчас, ну! Просыпайся!». Она не верила. Она не могла поверить, что это происходит – прямо сейчас и прямо с ней. Какая комната? Какая дверь? Нет никакой двери, быть не может никакой двери! Здесь должны быть стены цвета лаванды, маленький раскладной диван и устрашающих размеров фикус в углу возле окна. Здесь должна быть ее комната, а не эта дверь и шторы цвета пыли. Где она? Еще вчера вечером… Стоп. Что случилось вчера вечером? Она отчетливо помнила, как шла домой – порывистый октябрьский ветер обдавал ее свежестью и холодными брызгами дождя, все норовя вывернуть зонт наизнанку. От метро идти совсем недолго, минут десять от силы.

Она жила возле самого Лосиноостровского заповедника, чем очень гордилась – как же, воздух чистый, малолюдно, даже обязательные для каждого спального района алкаши застенчиво прятались за углом замызганного магазина и никогда не шумели под окнами сталинских пятиэтажек с высокими потолками. Хороший район, тихий, спокойный. И шла Катя по своему району, не глядя по сторонам, уверенная, что в их крошечном незаметном кусочке шумной, шальной, бесящейся Москвы ничего плохого произойти не может.

До дома оставалось всего ничего – третий поворот направо, четвертый подъезд, второй этаж, а там – мама, дед, кот и ее комната со стенами цвета лаванды. Что тут идти-то? Да только не дошла.

Он сидел на скамейке у первого подъезда. Проходя мимо, Катя скосила на него глаза, но не узнала. Тогда еще не узнала. Сидит мужик, тихо сидит, может даже спит, голову вон опустил на грудь. Ну и пусть себе спит. Но он не спал.

Катя услышала за спиной мягкие, пружинистые шаги очень поздно – октябрь совсем уж разгулялся в тот вечер, ветер выл, как взбесившийся пес. Она может и успела бы добежать до своего подъезда и захлопнуть перед похитителем дверь, если бы заметила его раньше. Но она не заметила.

Мужчина схватил ее сзади, рукой поперек горла, придушил, пережал связки, чтобы только хрип вырывался из горла девушки, и тут же зажал ей рот и нос вонючей тряпкой. Глаза заслезились, легкие горели огнем, хрупкие косточки горла ходили ходуном под железной рукой нападавшего. Вдыхать пыльный, пропитанный какой-то химической дрянью воздух не хотелось, не моглось, но выбора не было. Мозг лучше знает, что нужно ее телу – ему нужно дышать. Всегда, даже если рот твой забит тряпкой, от запаха которой внутренности готовы вывернуться наизнанку, как старый носок, а глаза – вылезти из орбит. Даже тогда – дыши. Катя дышала смрадным отравляющим воздухом, потому что выбора не было. И с каждым вдохом силы улетучивались, сознание уплывало, рвотные позывы становились все сильнее, все ближе подбирались к истерзанному горлу.

Воспоминания приходили вместе с тошнотой. Катя начинала понимать, что это – не сон. Во сне ты не покроешься от ужаса вся, в один миг, ледяными бисеринками пота, от которых щиплет кожу. Во сне горло не будет так сильно саднить от сжимавшей его руки.

«Твою мать, меня сейчас вывернет!». Катя судорожно зажала рукой рот, накрепко закрыла глаза. Откуда-то из глубин раздался тихий, какой-то уже нечеловеческий вой. Этого не может происходить! Не может, не может, не может!

Открыв глаза, девушка заметила в углу слева от нее пластиковое темно-синее ведро. Туалет. Рядом стоял рулон туалетной бумаги нелепого розового цвета. Катя, опираясь на трясущиеся руки, доползла до ведра, ее вырвало. И еще раз. И еще. Затихла она только когда во рту уже не осталось привкуса той дряни, которой ее заставил дышать похититель – лишь горечь пропитанной желчью слюны.

Когда тело перестали сотрясать судороги, а дыхание, наконец, перестало клокотать где-то в районе ключиц, Катя осторожно поднялась на ноги. Девушка мелко подрагивала от озноба, волосы слиплись от пота и все никак не хотели лечь за ухо, сколько бы она ни поправляла прядь.

Стараясь не шуметь, даже не дышать громко, Катя медленно подошла к окну и чуть сдвинула в бок плотную серую ткань. Окно было заколочено тремя плесневелыми сырыми досками, от которых по комнате растекался тяжелый влажный дух. Между досок оставались зазоры сантиметра в полтора, сквозь которые в комнату проникал неверный октябрьский свет. Катя ожидала увидеть улицу, людей, машины, да хоть ворону на ветке, но – ничего не было. Метрах в тридцати от дома начинался лес. Не парк, не перелесок, не заповедник. Лес. Пожелтевшие листья ольхи кое-где вдруг расплывались кроваво-красным листвяным пятном на фоне равнодушных темных сосен и отливающих синевой елей. Совсем близко цвела осень, Кате даже казалось, что она слышит грибной прелый запах земли, шум ветра в ольховой листве. Она была заперта в затхлой комнате, когда рядом, за тонким стеклом – свет, чистый лесной воздух. За окном жизнь, но Катя каким-то образом оказалась по другую сторону от нее. Просто потому, что кто-то так захотел. Кто-то забрал ее прямо у дома и приволок сюда, в эту сырую комнату с синим ведром и розовой туалетной бумагой.

От ярости у Кати потемнело в глазах. В тот момент она не боялась шуметь, не думала о том, что может привлечь внимание похитителя. Она бросилась на дверь и закричала, срывая голос. Она умоляла выпустить ее, плакала, угрожала, предлагала деньги и снова умоляла. Дверь сотрясалась под ударами маленьких кулаков, а Друг, прислонившись к двери с обратной стороны, с наслаждением слушал эту симфонию человеческого ужаса и улыбался. Как она прекрасна! Неужели она сама этого не замечает? Что ж, от этого она еще прекраснее. Интересно, как долго она будет кричать? Прошлые кричали часами. Наверно, Катенька будет кричать еще дольше. Звуки ее срывающегося голоса слышались ему песней. Он упивался ее страхом, сквозь дверь чувствовал ее тяжелый запах, слышал частое, захлебывающееся дыхание. Он был счастлив. Катенька совсем скоро вознесется. Совсем скоро.

* * *

Пару часов спустя Друг собрался к Катеньке. Он долго придирчиво рассматривал себя в пыльном зеркале в старом тяжелом трюмо. Пару раз пригладил короткие бесцветные волосы, провел рукой по щекам в оспинах, этих ненавистных следах ветрянки. Щеки оказались колючими. Сколько бы он ни брился, его кожа никогда не бывала гладкой. Щетины вроде бы и нет, а кожа – царапает.

Друг тщательно умылся, почистил зубы, осмотрел красную футболку – да, она старая, цвет вымылся, вся в белесых разводах от дешевого порошка с одуряющим запахом горной свежести, но зато безукоризненно чистая и выглаженная. У него немного было ритуалов при вознесении. Эта футболка – обязательная часть действа. В ней он был, когда тварь умерла, это его счастливая футболка. А он хотел показаться Катеньке во всей красе.

Выпил воды на крошечной кухне, где гудела добротная буржуйка. Нарезал яблоко, банан, достал из маленького холодильник творог, выложил все в легкую пластиковую мисочку, захватил пластиковую ложку. Вроде, всё. Ах да, вода! После знакомства, как он это называл, она будет плохо себя чувствовать. Прошлых всегда тошнило, иногда даже с кровью. Друга передернуло – он не мог себе представить, что Катеньку, его чистого ангела, рвет кровавой желчью.

Постаравшись прогнать всплывающие в сознании картины вознесения других, от которых сладко заныло под ложечкой, Друг сосредоточился на вознесении Катеньки. Он думал, его успокоят видения будущего благого дела, но как-то тревожно забилось под ребрами от этих картин. Краем глаза Друг заметил, как мамочка укоризненно качает головой. Да, прости. Пора идти.

Друг глубоко вдохнул и выдохнул до конца, до жжения в легких. Встал со скрипучего стула и направился наверх, в комнату Катеньки.

* * *

Когда Катя услышала, как в замке нервно зазвенел ключ, желудок скрутило и впечатало в позвоночник, кровь резко прилила к лицу и также резко отхлынула, оставив за собой мертвящую бледность. Она сорвала голос пару часов назад, умоляя о спасении. Она отчаянно хотела уткнуться в дедово плечо, улыбнуться маме, прикоснуться к котовьим ушкам. Она тосковала по дому, остро ощущая, что все происходящее – противоестественно, этого просто не должно быть. И вот к ней идет виновник торжества.

Девушка забилась в самый дальний от двери угол, стараясь занять как можно меньше пространства. Дверь наконец открылась и вошел этот человек. В первое мгновение она не поняла, где видела его раньше. А потом вспомнила все, и скамейку в институтском дворе, и его глупый пакет – кто вообще сейчас ходит с пакетом вместо сумки? – и его мутный взгляд, его красную футболку.

Голова закружилась с новой силой. Что это значит? Ведь он встретился ей уже сколько – месяц назад? Почему он?..

– Катенька… – почти прошептал незнакомец.

Девушка дернулась как от удара. Откуда ему известно ее имя? Вдруг все кусочки паззла встали на свои места, очень быстро и просто, будто всегда там стояли. Эти звонки с номера, который телефон не мог определить, это молчаливое дыхание, это нелепое «я просто хочу с вами познакомиться» в сентябре. Все ведь так просто. Просто! Он был с ней рядом сколько – три, четыре месяца? Он был рядом, все время поблизости, постоянно сужая круг. Он звонил ей раз двадцать, не меньше! Он дышал ей прямо в ухо из телефонного нутра, он следовал за ней месяцами, черт, да он даже знакомиться с ней пытался, а она? Где все это время были ее глаза, ее чувство самосохранения?! Она каждый день ходила одна свозь темноту родного района, когда рядом месяцами – ме-ся-ца-ми! – кружил этот человек. Челюсть свело – так ей хотелось расхохотаться, до хрипоты, до икоты – над собой. Дура. Дура!!!

Друг видел, что с девушкой что-то происходит, но не мог понять, что. Лицо окаменело, глаза невидяще смотрят поверх его плеча, и – ни строчки на гладкой коже, ни буквы. Он не мог ее прочитать сейчас, ему было неуютно в этом неведении.

– Катенька, пожалуйста, не бойся. Я не причиню тебе зла. Я твой Друг.

Друг хотел казаться спокойным и уверенным, но голос предательски сорвался.

– Я тебя не знаю, – прошептала девушка. Ее взгляд кнутом резанул его по лицу, Другу даже послышался свист.

– Я пришел познакомиться, пожалуйста, не бойся, – повторил он, стараясь говорить как можно мягче.

Катя молчала. Больше всего на свете ей хотелось зажмуриться, что есть силы зажать уши руками и больше никогда не видеть и не слышать того, кто назвался её Другом. Но он все еще был здесь, стоял как истукан напротив сжавшейся в комок девушки, часто моргая водянистыми глазами.

– Я принес тебе еды и воды, – Друг некоторое время подождал ответа своей пленницы, – Пожалуйста, поешь. Я не причиню тебе вреда, ты не должна меня бояться.

Подходить к ней ближе Друг пока не решился, слишком уж напряжено было это маленькое бледное тело. Он осторожно поставил на пол еду, потом тихо подошел к ведру, увидел, что его нужно опорожнить, и, ссутулившись сильнее прежнего, направился с ведром в руках к выходу.

– Зачем я здесь? – остановил Друга хриплый сорванный голос. Он обернулся:

– Чтобы вознестись.

Катю передернуло.

– Что это значит?

Этот человек оживился:

– О, я покажу тебе! – и он проворно скрылся за дверью, не забыв, конечно, ее запереть.

* * *

И он показал. О Боже, он показал.

Он вернулся очень быстро, минут через десять. С пустым ведром и зажатым под мышкой толстым альбомом для фотографий.

Когда он вошел, Катенька жадно пила воду из маленькой бутылки, и Друг отметил для себя, что нужно купить больше воды, его запасы были не велики, а она, оказывается, много пьет. Он тихонько захихикал, обнажив мелкие зубы, как у хорька.

Девушка оторвалась от бутылки, испуганно глядя на приближавшегося к ней человека. Ее сильно напугал этот смех – будто семиклассница разглядывает с подружкой непристойные картинки. «Он болен», вдруг поняла Катя. На грудь словно упала откуда-то ледяная глыба и оборвала дыхание. Оказалось, до этого момента по-настоящему страшно ей не было. Было зло, было яростно, было несправедливо. Но вот страшно, видимо, ещё не было. Потому что сейчас стало страшно, оглушающе, до темноты в глазах и шума в ушах. «Он болен», – снова прозвучало в ее голове. Удивительно, как это сразу она об этом не подумала? Она не встречалась раньше с сумасшедшими. Не знала, как нужно с ними разговаривать, как смотреть, как двигаться. А может, лучше как раз не разговаривать, не смотреть и не двигаться? Катя затаила дыхание. «Посмотрим», – прошептала она про себя, стараясь дышать как можно глубже, – «Посмотрим».

Друг тихо поставил ведро на место и уселся напротив девушки, по-турецки скрестив ноги.

– Здесь все они, – он нежно погладил кряжистыми пальцами с обкусанными ногтями толстую кожу обложки, – Все, кого я спас, все здесь.

Друг открыл первый разворот, от страниц, как всегда, потянуло легким запахом пыли и крови. Он глубоко вдохнул, запах разлился по его венам, и Друг сразу почувствовал себя спокойнее, уверенней. Ему есть, чем гордиться, и она это сразу поймет. Он бросил беглый взгляд на фотографии, потом неуверенно посмотрел на Катю, снова на фотографии. Он никому еще этого не показывал.

– Вот, это первая, – с трепетом произнес он и протянул альбом Катеньке.

Девушка взяла альбом, руки сильно дрожали. Она взглянула на страницы и, вскрикнув, выронила альбом из рук. Он тяжело упал на пол, первый разворот остался открытым. Катя зажала рот обеими руками, стараясь удержать рвущийся наружу крик, не в силах отвести взгляда от фотографий. В голове стало пусто и гулко, во рту пересохло, появился противный кислый привкус, снова с ужасающей силой накатила тошнота.

Она не могла поверить своим глазам. Буквально, ей казалось, что она спит, бредит, пусть лучше окажется, что она сошла с ума, чем допустить, что это – вот эти снимки – настоящие.

Друг внимательно наблюдал за реакцией Катеньки. Он видел, что она боится, да, но и взгляд она не отвела, продолжала изучать каждую деталь фотографий неестественно расширившимися глазами.

– Что это? – выдохнула Катя. Она молилась, сама не зная кому, чтобы ее не вывернуло прямо сейчас на драгоценный альбом этого человека. Хотя лучше бы уж горячая желчь из ее желудка разъела этот больной сборник кошмаров. «Дыши, дыши, и не говори ничего, дыши глубже, дыши», – повторяла себе девушка и дышала, дышала как могла.

– Это первая, – повторил Друг, – Она была продавцом в каком-то дорогом магазине. Я увидел ее, когда в первый раз ходил один за продуктами. Это было три года назад, через пару лет после того, как умерла тварь. Она выходила из своего магазина. Катенька! Если бы ты только видела ее мысли! Это была такая грязь, такая мерзость, как она вообще смела такое в голове держать! – Друг раскраснелся от воспоминаний, по телу разлилась приятная истома, в груди закипал праведный гнев, – Она думала про мужской… ну, ты понимаешь, о том, что там, внизу… О том, как брала это в рот предыдущей ночью. Прости, что говорю это при тебе, но так оно и было, честно! Ты можешь себе такое представить?! Мамочка даже отвернулась тогда, не в силах вынести такую грязь на человеческом лице. И тогда я понял, что в моих силах ей помочь. Я должен был подготовить ее к вознесению. Через несколько месяцев я забрал ее и привез сюда. Она даже не кричала и не сопротивлялась, когда я ее увозил, знала, наверно, в глубине души, что я делаю правильное дело. В вознесении есть 5 шагов. С каждым шагом душа становится все чище и готовится к встрече с Богом. Последний этап – сама встреча. Посмотри, – он подтолкнул к девушке альбом, – Разве это не прекрасно?

Катя словно закостенела, прижавшись спиной к стене и закрыв рот руками. Воспаленные широко раскрытые глаза тупо таращились на Друга. Он убил девушку, потому что решил, что она думает о минете. ОН УБИЛ ДЕВУШКУ!!! Убил, черт возьми, и еще фотографировал, как она мучилась перед смертью. Там кровь везде, кровь, кровь, жирная, застывшая. Кате даже показалось, что она чувствует ее вонь.

Катя пыталась отползти еще дальше в угол, из плотно сжатых губ доносилось не то мычание, не то поскуливание, безумный взгляд не отрывался от фотографий.

Друг с жалостью смотрел на Катеньку, которая явно потеряла контроль над собой. Он бережно поднял альбом с пола, прижал его к груди, удрученно покачал головой:

– Тебе нужно отдохнуть, слишком много я на тебя взвалил, – и тихо вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

Катя не отрывала остановившийся взгляд от того места, где только что лежал альбом.

* * *

Прошел месяц. Ноябрь подходил к концу. Друг никак не мог приступить. Это его нервировало. Всё чаще стали повторяться приступы его болезни. Он так боялся, что очередной приступ настигнет его, когда он будет с Катенькой. Друг стал зависим от нее. Почти всё время проводил с ней. Они разговаривали часами.

Нет, нет. Друг горько усмехнулся, сидя на стуле возле двери в её комнату, и спрятал лицо в ладонях. Нет. Он разговаривает часами. Или не разговаривает? Она не сказала еще ни слова, ни единого слова. Она сторонится его, как и других. Он так ждал, что его-то она сторониться не будет, а она уже который день молчит. Но как же прекрасно ее лицо, скованное страхом! Она уже была красива, но теперь, когда он помогает ей стать чище перед лицом Господа, она становится просто невыносимо прекрасной. Он даже не мог долго смотреть на нее, она ослепляла Друга. Ее волосы как будто успели отрасти и стали чуть темнее, чуть более матовыми и жесткими. Глаза запали, но эти тени делали взгляд глубже. Обкусанные губы красны, кожа прозрачная и сухая, как пергамент. Нервные, почти всегда дрожащие, руки не могли оставаться долго на одном месте и вечно с чем-то играли – то теребили край одеяла, то крутили прядь волос. Друг мог бы жизнь провести, наблюдая за движением ее рук.

Но он никак не мог продолжить, довести начатое дело до конца. Он не давал ей вознестись, и это мучило его. Всего пять простых действий, которые он уже неоднократно совершал, – и она будет свободна. Тогда она станет слишком чиста для этого мира и для этих людей, тогда она встретится с его мамочкой и займет, наконец, свое место в сонме ангелов… Но он не мог. Он просто не мог отпустить ее. Ему она была нужна слишком сильно. Пусть она и не говорит с ним, но она слушает. Никто никогда не слушал его, он не хотел снова остаться в одиночестве.

Надо собраться, надо сделать это! Нужно отпустить ее, ей плохо в этом гадком мире, она слишком чиста, слишком прекрасна… Мысли его пошли по привычному кругу, приступ был близко. Слишком чиста, слишком чиста, слишком красива… Около часа Друг просидел, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, молча глядя в свои ладони.

Когда он пришел в себя, за окнами уже разлилась темнота. Из-за двери не доносилось ни звука. Наверное, Катенька уже спит. Пару недель назад Друг обустроил для Катеньки прекрасную кровать с помощью надувного матраса и мягкого теплого одеяла. Сегодня он собирался порадовать ее новой пуховой подушкой и красивым постельным бельем. Нужно будет еще книг принести для нее.

Стоп… стоп! Что он творит?! Он ведь должен помочь ей сбежать из ужасного мира, а он вместо этого привязывает ее к этому месту и к себе. Он должен ее отпустить. Он обязан сделать это ради Катеньки. Как он может думать только о себе? Для нее же это мучительно – так долго ждать свободы.

Друг сделал глубокий вдох, взял подушку и комплект постельного белья и уверенно двинулся к выходу с намерением отправить всё это в мусор. У входной двери он остановился, повернул назад и также уверенно пошел к Кате. «В последние дни здесь ей должно быть хорошо».

Друг осторожно заглянул в комнату своей гостьи. Катя сидела у двери, глядя на батарею. Друг, проследив за ее взглядом, встревожился.

– Катенька, прости, – начал он сконфуженно, – Я не должен был оставлять тебя там, где были они… Но ты же знаешь, они были ничто. Они для меня ничего не значили, ты одна важна для меня. Никто, кроме моей мамочки, не был так важен для меня. Прошлых я спасал от ада, своей беспутной жизнью они вели свои души в ад, но ты ведь совсем другое дело. Я хочу помочь тебе как можно скорее попасть в Рай. Тебе, ангелу, здесь очень плохо, я знаю. Прости меня, я очень виноват.

Друг осторожно приблизился к девушке, которая ни разу не взглянула на него, и робко погладил ее по волосам. Катя не сделала даже попытки отшатнуться. Она устала.

В первую неделю, когда он пытался дотронуться до нее, девушку трясло, она плакала, умоляла отпустить ее, пыталась драться. Всё было бесполезно – она и не подозревала, что такой тщедушный мужчина может быть таким сильным. Он крепко прижимал девушку к себе и шептал ей на ухо болезненный бред про ангелов, бесов и свою святую мать. Его жесткая щетина царапала ее лоб, от него резко пахло мужским дезодорантом, и Катя чувствовала себя такой ничтожно-слабой. Она хотела сделать ему больно, по-настоящему больно, но все что могла – глотать слезы и слушать свистящий шепот больного ублюдка, расписывающего, как хорошо будет ей (ему?), когда он вскроет все ее конечности по очереди. Твою мамочку.

Следующие пару недель, при попытках Друга прикоснуться к ней, Катя просто кричала и вырывалась. Она поняла, что пытаться уговорить этого человека отпустить ее, – бессмысленно. Он был уверен, что поступает правильно. Но и спокойно выносить его присутствие девушка физически не могла. Он всё повторял, что помогает ей «вознестись». Она до последнего не хотела верить, что «вознестись» значит умереть. Это глупо, да, но даже после того, как в первый же день в этом доме она увидела фотографии его жертв, Катя надеялась, что чего-то не поняла. Не дослышала. Не узнала чего-то, что все объяснит и разложит по полочкам. Она пыталась верить, что это – вот этот его альбом – не про нее, что она в него не попадет. Как-то ночью ей даже приснилось, что она – актриса в дурацком американском подростковом ужастике про маньяка с топором. Во сне она точно знала, что все вокруг – декорации, а компания студентов, которым предстояло умереть от рук маньяка в фильме – все ее друзья (Таня, Рома, Даша, о, Крот, привет! Давненько тебя не было слышно…). Первые несколько секунд после пробуждения она улыбалась… пока не увидела его напряженный взгляд под сведенными бровями, устремлённый на нее, конечно.

Но долго тешить себя надеждами не вышло. В один из вечеров (он тогда еще слишком сильно натопил дом) этот человек рассказал, как проходит вознесение. С того разговора Катя перестала сопротивляться каким бы то ни было его действиям. Она была сломлена. Это было ее ближайшее будущее, и каждый день она просыпалась на холодном полу в ожидании своего вознесения.

Но, зайдя однажды в ее комнату, этот человек держал в руках не стул, а надувной матрас. На следующий день он принес ей одеяло. Катя не понимала. Судя по его рассказам, предыдущие жертвы «возносились» уже через пару недель после появления в этом доме. Но дни шли, а она всё еще была здесь, жива. Каждый день ожидание смерти и потерянная надежда всё сильнее давили на нее, и теперь, когда он прикоснулся к ее волосам, Катя даже не вздрогнула.

Нет, он не домогался ее, и никакого насилия не было. Он хорошо кормил пленницу. Через несколько дней после появления Кати в этой комнате, он убрал то унизительное ведро и с тех пор водил пленницу в туалет несколько раз в день. Он даже давал ей оставаться одной в уборной, но уборная эта представляла собой крошечную комнату без окон с древним унитазом: деревянная сидушка, треснутый бачок прилепился где-то под потолком, вместо кнопки слива – цепочка, за которую нужно дергать. Отсюда если и убегать, то только как мультике про оранжевую рыбку – по канализации в счастливое будущее.

Когда он повел ее в ванную в первый раз – со связанными за спиной руками, она так испугалась, что даже не пыталась сопротивляться. Она не понимала, куда ее ведут и зачем связали. И понимать не хотелось.

Ванная оказалась просторной, практически пустой комнатой. В ней было окно, тоже заколоченное, с низкого полотка свисала такая же голая лампочка, как в комнате Кати, только стены тут не притворялись свежеотремонтированными, а пол – свежепокрашенным. Стены покрывала мелкая плитка, когда-то бывшая, вероятно, белой. На полу была истертая плитка цвета глины. По стенам и полу была размазана серая пыль, источником которой стали стыки между плитками, рассыпающиеся от старости. Из-за этого пыльного налета, въевшегося будто в сам воздух, комната казалась грязной и заброшенной. Ванна была под стать – желтые разводы окрашивали воду ржавчиной, ржавые же ножки выглядели так, словно готовы были осыпаться прахом от малейшего движения воздуха. Батареи в комнате не было, но в углу стоял маленький смешной обогреватель, с приятным тихим гудением вентилятора он разгонял по комнате жаркий и сухой воздух.

Когда этот человек начал снимать с Кати белье, в ней проснулся животный ужас, она стала кричать, пыталась лягнуть, укусить его. Друг нежно умолял успокоиться, говорил, что он просто хочет, чтобы ей было хорошо у него в гостях. Да, он именно так и выразился – «в гостях».

Он раздел Катю, развязал ее. Девушка попыталась прикрыть наготу, кожа покрылась мурашками, каждый волосок на теле встал дыбом, ногам было зябко на голой плитке пола. Этот человек поднял ее на руки, крепко сжав горячими руками ее плечо и бедро, и осторожно положил в ванну с теплой водой. Когда девушка попыталась выбраться, он мягко, но настойчиво остановил ее, надавив ладонью чуть ниже выступающих ключиц. «Ты ведь хочешь быть чистой», – сказал он.

Полчаса она лежала в быстро остывающей воде, тщетно пытаясь прикрыться хотя бы руками. Но, на самом деле, смущала ее не столько нагота – это был третий день ее пребывания в его доме, и ей было плевать, где и как сильно отрасли у нее волосы за эти дни, на нестиранное белье, на запах изо рта, грязные волосы и обломанные ногти. Потому что вот сейчас она совершенно беззащитная рядом с мужчиной, скользящим жадным взглядом по ее телу, – и ему тоже плевать на волосы, белье, запах, его ничего не сможет остановить, стоит ему захотеть ее – живой или мертвой.

Друг, положив свою руку на ее ключицу, сидел на полу рядом. Катя сначала даже не заметила, что она плачет. Она смотрела на запотевшее зеркало, всё в трещинах, из глаз текли слезы. Заметив эти слезы, Друг убрал руку с ключицы и потянулся к ее щеке. Девушка, испугавшись, отпрянула и, соскользнув, с головой ушла под воду.

В первые секунды Катя испугалась и засучила ногами, пытаясь оттолкнуться от бортика ванны и вынырнуть, но потом мелькнула страшная мысль: «Лучше так». И она просто сделала это, не думая, почти автоматически, тело будто само решило, – глубоко вдохнула под водой. Вода, хлынув в легкие, тяжелым грузом придавила грудь, в глазах потемнело, слух отказал сразу, руки и ноги отнялись. Катя почти потеряла сознание, но успела почувствовать, как сильные руки молниеносно вытащили ее из воды и уложили на бок на холодный кафель. Изо рта и из носа хлынула вода. Катя судорожно закашлялась, ее била крупная дрожь, гортань горела, нёбо резал привкус ржавчины.

Друг взял ее лицо в свои руки и нежно, с фанатичным обожанием глядя ей в глаза, сказал:

– Ты такая смелая, ты так спешишь туда… Но я не могу тебя так отпустить, прости. Это должен сделать я, прости, прости меня, – рука Друга скользнула под ее левую грудь, и он блаженно улыбнулся, слушая захлебывающийся стук ее сердца.

Катя в страхе замерла, боясь даже дышать, – раньше этот человек не прикасался к тем местам на ее теле, которые обычно спрятаны под одеждой. Она не сразу поняла, что его интересует не ее тело, а то, что внутри. Сердце. Когда девушка осознала это, ее передернуло от отвращения и страха, но она не посмела отшатнуться, боясь разозлить этого человека.

В этот день Друг всё же искупал ее. Он сам помыл ее волосы и тело. Он делал это аккуратно, нежно, стараясь не причинить ей боль, а она тихо плакала от унижения и беспомощности. С того дня Друг каждый день водил ее в ванную и мыл, а она каждый день молча плакала в горячей воде.

* * *

Друг привычным уже движением поднял Катеньку на руки и уложил в ванну. На ее глазах, как всегда, показались слезы. Уже четыре недели Друг каждый утро просыпался, мечтая об этом моменте – никогда они не бывали так близки в течение всего дня, как в эти минуты в ванной. Ее молчаливые слезы (как красиво она плакала!) доставляли ему неописуемое удовольствие и в то же время боль. Впервые в жизни он чувствовал себя ужасно, видя, что из-за него плачет другой человек, но ведь эти слезы так шли к ее лицу! Его рука привычно скользнула к ее сердцу, и он замер, прислушиваясь к лучшим звукам во всем мире. Она стала самым близким его человеком. Где ему набраться сил, чтобы отпустить ее? Мамочка, помоги!

В тот день случилось ужасное.

Это произошло в ванной. Когда Друг восторженно прислушивался к биению сердца его девочки, он захотел ее. Он захотел ее всю, он страстно пожелал, чтобы она принадлежала только ему, навсегда, и душой, и телом. Он понял, что не хочет отпускать ее к ангелам и к мамочке, она нужна была ему самому.

Он был почти готов ослушаться мамочку и оставить Катеньку себе. Он был почти готов запереть навсегда своего ангела в этом аду. Едва он понял это, Друг быстро отвел Катеньку в комнату, а сам в слезах стремглав помчался в лес, начинающийся сразу за домом. Тело так горело изнутри, что он даже не заметил ноябрьского воздуха, пронизанного первым морозом. Очутившись в глуши холодного осеннего леса, Друг закричал что есть мочи.

Он теперь как все эти люди, делающие всё только для себя. Он слабак, слабак! Те демоны, что завладели телом его мамочки, были правы, он слаб, он ничтожен, лучше бы он и не появлялся на свет никогда!

Горячие слезы текли по его неказистому лицу, он свернулся на опавшей листве, как побитая собака, и плакал, понимая, что не в силах отпустить Катеньку, умоляя мамочку помочь ему, ненавидя свое естество, свою плоть. Наконец, его начала бить лихорадка, он забылся, дрожа всем телом на холодной земле. До глубокой ночи продолжалась его истерика. Он не помнил себя, не помнил своих слез и нечеловеческих воплей, пугавших птиц и мелкое зверье, водившееся в лесу.

Придя в себя глубокой ночью, Друг, совершенно обессиленный, продрогший до костей, с побелевшими губами и стучащими зубами, побрел к дому, к своей Катеньке. Он не боялся темноты и неверных теней вокруг. Его больную душу грела мысль, что дома его ждут. Его ничуть не смущал тот факт, что он забрал у Кати одежду, что она заперта и ждет вовсе не его, а конца этой страшной истории, самой страшной истории в ее жизни. Как бы то ни было, он возвращается не в пустой дом. Там была она.

Всю следующую неделю Друг болел. Горло горело, всё время хотелось почесать его языком, но язык доставал только до нёба и делал ещё хуже. В носу свербило, он распух и даже мысли в голове звучали гнусаво. Друг даже решил съездить к врачу, почувствовав жар. Нет, не на очередной обязательный визит к своему Доктору, туда он ездил строго раз в три месяца и никогда не пропускал этих встреч. Сейчас он отправился к обычному терапевту, чтобы его вылечили от простуды.

До Москвы нужно было долго ехать на электричке, поезд в этот раз попался старый, с жесткими ободранными сидениями и натружено скрипящими тормозами. Это был тяжелый день для Друга. Участковый врач отругал его за жизнь на даче в такое холодное время года, назначил антибиотик и сказал явиться через неделю, а мысли Друга крутились вокруг старого дома с сокровищем внутри, которое он слишком надолго оставил в одиночестве. «А вдруг она уйдет?» – вдруг вспыхнула алым мысль в его больной голове.

Обратно он спешил как мог, бежал на электричку, бежал от станции до дома, бежал вверх по скрипучей лестнице к ее комнате. Трясущимися руками отперев дверь, он ворвался к Кате. Она никуда не ушла, конечно, нет. Он посмотрел на нее пару минут блестящими налитыми кровью глазами и ушел, ни сказав ни слова.

Он теперь совсем не говорил с Катей, только водил ее в туалет и в ванную, но больше ни разу не прикасался к ее телу, когда она была без одежды. Он даже разрешил девушке задергивать занавеску в ванной и позволял ей мыться самостоятельно. Чтобы не искушать себя, Друг отдал Кате длинную ночную рубашку его матери.

* * *

Катя не знала, радоваться ли ей такой внезапной перемене в характере этого человека. Рубашку она, конечно, приняла, в ее положении выбирать не приходилось. Длинный голубоватый подол с большими аляповатыми васильками волочился по пыльному полу, но Кате еще ни разу в жизни ни одно самое красивое платье не доставляло такой радости, как эта старая, явно советского еще производства, ночная рубашка из мягкого истертого хлопка с глупыми рюшками вдоль ворота.

С того дня девушка начала внимательно вглядываться в пугающее лицо Друга, пытаясь понять причину такой перемены. Этот человек сильно похудел в последнюю неделю. Он выглядел очень больным, глаза его лихорадочно блестели, он прятал взгляд, стараясь смотреть куда угодно, только не на Катю.

Девушка была в замешательстве. Что происходит?! Ему стыдно перед ней? Он хочет отпустить ее? Или же наоборот, началось?.. Катя подумывала даже о том, чтобы заговорить с ним, но страх ее был слишком силен, и она не решалась.

Иногда, входя в комнату, где была заперта Катя, он начинал что-то шептать, едва слышно шевеля губами. Девушка могла разобрать только: «Я должен, я должен…».

Этот человек больше не приходил к ней, не рассказывал своих больных мыслей и мечтаний. Катя понимала, к чему он готовил и ее, и себя, но до последнего не хотела этому верить. Она была молода, ей всего двадцать три года! В двадцать три года ведь никто не умирает. Она не верила, не хотела осознавать до конца, в какой опасности находится. И чем дольше продолжалось молчание этого страшного человека, тем упорнее она убеждала себя, что ничего плохого не случится, что он отпустит ее.

Она ведь молода, здорова, у нее вся, вся жизнь впереди. Да, она смотрела телевизор, слышала объявления о пропаже людей, не раз в новостях видела громкие процессы по делам убийц с перечислением имен их жертв, конечно. Она, как и все, качала головой и вздыхала про себя: «Бедные люди». Но всё то было как-то… не по-настоящему. Это как когда смотришь фильм ужасов и понимаешь, что на самом-то деле такого не бывает, и потому тебе совсем не страшно его смотреть. И, как и ужастик, такие новости вызывали нездоровый интерес. Знаете, когда и противно смотреть, и оторваться не можешь. Чувствуешь себя более живым, понимая, между какими страшными, скрытыми в социальном океане, айсбергами лавирует твой корабль. И ты никогда в случайном прохожем не распознаешь такой айсберг – у него будет обычный взгляд, обычная походка, невзрачное лицо. И только потом, видя его сидящим за решеткой в зале суда (или оказавшись привязанной к батарее в его доме), ты будешь думать – ну, конечно, сразу видно, что он больной, извращенец, насильник, педофил – кто угодно, главное, что сразу видно. Только на самом деле – нет.

Катя никогда не думала, что это произойдет с ней. Она знала, что где-то с кем-то такое случается, но она была уверена, что вот уж с ней-то точно ни за что и никогда… Она ведь не гуляет ночами, не ведет себя вызывающе, не привлекает внимания. Она не особенно умна и не особенно красива. Чем, чем она могла привлечь сумасшедший взгляд этого больного человека? Она не понимала. Судя по тому, что этот человек рассказывал о своих жертвах, они были практически проститутками, но тогда как, почему? Она ведь тысячу раз слышала, что маньяков привлекает только определенный тип людей. Она не понимала, и это давало ей надежду. Ведь если она отличается от его типа жертв, может быть, он не сделает с ней то, что делал с другими? Ее вдруг передернуло. А если он сделает с ней что-то страшнее того, что делал с другими? Катя забилась в угол комнаты, сдавленно воя сквозь плотно сжатые губы.

* * *

Прошло еще четыре дня молчания этого страшного человека. Катя почти перестала спать. Ночи она проводила, напряженно вслушиваясь во тьму старого скрипучего дома.

Бессонница вымотала ее. Она уже не могла и не хотела есть. Когда этот человек находил нетронутую тарелку с едой, он как-то странно вглядывался в девушку, пару раз даже порывался дотронуться до ее волос, но каждый раз останавливал себя и молча уходил.

Она ждала. Что-то скоро должно было произойти. Она уже жалела о том, что не говорила с ним раньше. Может быть, ей удалось бы тогда что-нибудь узнать относительно его планов на ее будущее. Хотя, исходя из того, как много он говорил ей о вознесении, планы его были довольно ясны.

* * *

– Я так больше не могу, – громко произнес Друг, пристально глядя в глаза своему отражению. Он, не раздумывая больше ни секунды, достал из старинного дубового буфета толстый моток прозрачной клеенки, широкий канцелярский скотч, длинный тонкий обоюдоострый нож с деревянной темно-бурой рукояткой и направился к комнате Катеньки. Проходя мимо ванной, он помедлил.

«Нет, так нельзя, – вздохнул он про себя, – Ничто не должно нарушать ее чистоту». Друг положил клеенку на пол, вошел в ванную, включил воду, щедро намылил руки хозяйственным мылом и принялся отмывать рукоятку ножа. С ножа в раковину, всю в сетке трещинок на эмали, потекла кровь четырех девушек. Всё, что оставалось еще на свете от четырех молодых жизней, Друг, не задумываясь, отправлял в канализацию.

Он не знал, как росли эти девушки, что они помнили о своем детстве, что осталось в памяти их родителей. Он не видел их глаза в минуты счастья, он не слышал их смех. Но он был уверен, что знал этих людей лучше, чем кто бы то ни было, потому что он видел их слезы, слышал их последние крики, чувствовал последние удары их сердец, судорожно пытающихся еще хотя бы раз разогнать по мертвому телу уже густеющую кровь. Он был уверен, что спас их недостойные души, что поступил правильно, даже благородно. Он искренне верил в это и был бы очень удивлен, если бы ему вдруг сказали, что он совершил преступление не только против закона, но и против самой жизни. Как? Какое же это может быть преступление, если он помог им, не дал загубить свои бессмертные души?! И теперь, готовясь помочь еще одной девушке, Друг твердо знал, что это – лучшее, что он мог сделать за всю свою жизнь. Он был уверен, что делает это не ради удовлетворения своих желаний, а ради его ангела, ради Катеньки.

Нож наконец был чист, и Друг, скрипя зубами от злости на свою слабость, шел к Катеньке. Он отпер дверь и тихо вошел, спрятав перед этим нож в карман. Друг не хотел сразу пугать ее. Эту, последнюю, слабость он себе всё же позволил.

Катенька как-то неестественно прямо сидела на матрасе. Она, без сомнений, ждала его. У Друга на душе сразу потеплело. Она почувствовала, что сегодня тот самый день! Так же, как почувствовал это он. Друг нежно посмотрел на Катеньку и начал расстилать на полу клеенку.

Катя всё поняла. Конечно, она поняла. Мысли обрывками стакивались друг с другом в броуновском движении. Бежать! Ударить! Просить! Убить! Столько вариантов, и ни один ей не под силу. Хотя… Одно-то она еще сделать может.

Катя вдруг сорвалась с места и бросилась ему на шею. Друг остолбенел. Она была близко, слишком близко. Он чувствовал лихорадочный жар ее тела.

– Не делай этого, пожалуйста, не надо, не надо, – сквозь слезы шептала она, прижавшись горячей щекой к его шее.

– Катенька, – выдохнул Друг и обнял девушку. Эти несколько секунд, когда он впервые обнимал ее, Друг до конца своих дней вспоминал как самые счастливые секунды жизни.

Катя вдруг резко отстранилась, ее словно отбросило назад. Лицо ее исказил гнев, она закричала:

– Зачем ты делаешь это? Я не хочу умирать, ты не спасаешь меня, ты не помогаешь мне! Зачем?!

– Тише, тише, не беспокойся, – прошептал Друг, – Ангел мой, пожалуйста, тише, ты всё поймешь позже. Мамочка тебе всё объяснит.

– Мамочка? Нет, нет, прошу тебя… – делая шаг назад, прошептала Катя посиневшими губами.

Друг застыл, тело налилось такой тяжестью, какую человек никогда бы не смог осилить. Что делать? Что прямо сейчас ему делать? Мамочка из-за спины громко и ясно говорила, кричала ему, что он должен сделать, но он не мог. Он просто не мог ее ударить.

Тогда мамочка сама широкими уверенными шагами подошла к девушке, схватила за плечи и с огромной силой толкнула Катеньку. Девушка гулко впечаталась затылком в стену, глаза ее закатились, и она сползла на пол.

Друг в безмолвной ярости трясся над исхудалым телом на шершавом полу и со всей силой, на которую был способен его шаткий разум, просил, обвинял, умолял мамочку оставить их вдвоем. Звук удара еще долго эхом гулял в голове Друга, множась, отскакивая от стен в лабиринте его памяти.

Катя пришла в себя от боли в запястьях. Ее руки были связаны за спиной и привязаны к батарее колючей веревкой. Страх сдавил горло, девушка не смогла даже закричать. Она попыталась высвободить руки, но любое движение причиняло жгучую боль.

Друг, заметив ее пробуждение, ласково обратился к девушке:

– Прости, мой ангел, я не хотел, но мамочка считает, что так будет лучше, это для твоего же блага.

Он выглядел как маленький провинившийся мальчик.

Катю трясло, она слышала даже, как выбивают дробь зубы. Мамочка? Ей так хотелось закричать прямо в это рябое лицо, что нет, нет никакой мамочки, больная ты тварь! Есть только ты, ты, ты!! По затылку горячими волнами гуляла боль, во рту пересохло, одно ухо заложило так, что даже мысли она слышала будто сквозь вату. Девушку сильно тошнило, она привалилась к горячей батарее, от чего веревка сильнее вгрызлась в руки, прикрыла глаза и глубоко задышала, стараясь унять тошноту.