Читать онлайн Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1 бесплатно

Дмитрий Баранов

Летописи Белогорья

Ведун

Книга первая

…Во времена оны, когда отгремела, откатившись за Северное море, Великая Битва Огня и Льда и схлынувшие воды Малого Потопа, отступив в свои прежние берега, оставили посередь Сырой Земли бескрайнюю, кишащую многоразличными гадами Великую Топь, Земля возрождалась. Гремя, горы образовались; журча, реки текли; а те человеки, что убереглись в Великую Стужу, да душу свою сберечь не сумели, тогда собою грязь месили, из грязи взятые в грязь опять возвращаясь. Тогда, охладевая в смрадных болотах, они живой огонь предков с тоской вспоминали, не смея вернуться к преданным отеческим алтарям.

В ту пору всеобщего прозябания оскудела вера в людях, и уже никто из малых сих не обращал свой взор к небу в молениях к Творцу всего сущего. Тогда эти двуногие, прямоходящие, лишенные перьев, не разгибая хребта своего, искали себе богов под ногами своими. Так ушло время жрецов Белого Бога. Иные из оных осквернились и стали сосудами для демонов, положив начало поклонению твари вместо Творца, а иные и вовсе пали так низко, что стали колдунами, чародеями да некромантами, раздирая на отдельные нити некогда целостную ткань Единого Учения.

Тогда настало Время Воинов – время походов и битв, шатров, сказаний и песен у костра. Тогда все, некогда единое, было поделено меж воинскими кланами на отдельные уделы для их кормления – так же, как голодные волки раздирают тушу убитого кабана, деля ее меж собою. И чем сильнее был зверь, тем больше и жирнее был его кусок.

И не слышал Бог молитв детей своих, ибо тогда люди приклоняли ухо свое не к тому, что гласит Бог, а к тому, что говорит князь. И было то последнее много горше первого, ибо были тогда те князи взяты из грязи…

Летопись Белогорья. Сказание об Исходе

Пролог

Ватаман, весь – с ног до головы – перемазанный заговоренной грязью, тряхнул сальными, стоящими дыбом клочковатыми черно-белыми космами и, словно нежить из ночных кошмаров, плавно, без всплеска скользнул за борт челнока. Со стороны могло показаться, что это черная ночь порвала, изломала, разбросала его на неровные клочки, нелепо застрявшие в густой мякоти тумана, – так, что он и сам становился то частью тумана, то частью ночи. Смотреть на это было невмочь: в глазах рябило, тело ломала мелкая нервная дрожь, сводило живот.

Жирная грязь, набившаяся между кожей и одеждой, не давала осенним водам реки Белой остудить тело, и потому Соколу покамест можно было не отвлекаться на обогрев, а целиком сосредоточиться на мóроке. Отводить глаза легко, когда ты недвижим, а еще лучше – когда сидишь себе посиживаешь в укромном уголочке, в тенечке, да преспокойненько пялишься на ничего не подозревающего простака. А вот когда ты по шею в обжигающе холодной речной воде, ползешь улиткой по смоленому борту вражеской галеры да при этом прикрываешь облаком морока не только себя, а и двух беспокойно ерзающих в засаде желторотых птенцов, – тут уж, я вам скажу, совсем другое дело: тут, волей-неволей, придется расстараться.

Сокол намотал завязки сумы, наполненной горшками с неугасимым огнем, на левое запястье и всем телом прильнул к черному борту змеиной либурны. Нет, он не стал частью корабля – он стал самим кораблем, растворился в нем и зажил единой с ним жизнью. Он вошел в его тень и стал его тенью. Либурна вздрогнула и, тотчас же распознав его намерения, поначалу, было, заволновалась, но потом отчего-то, как показалось кромешнику, обреченно приняла его под свой кров. Он протек вдоль борта, будто легкая складка волной пробежала по смолистым доскам, и, ухватившись за канат, привязанный к якорному камню, неслышно, без единого всплеска перетек на палубу либурны аккурат за палаткой кормщика. Осторожно огляделся и прислушался: пока что его никто не видал и не слыхал.

Сейчас он стоял на Кромке, балансируя на самой грани потустороннего мира, и потому все вокруг него – все цвета и предметы – словно бы поблекли, утратили яркость красок и четкость линий. Вместо этого они как бы залучились по краям оттенками чистого света, создавая вокруг мир, чем-то напоминающий безмерную радужную паутину, блестящую каплями росы перед восходом солнца. Если двигаться сквозь эту сеть по теням – темным пятнам, лежащим между искрящимися нитями, то будешь невидим для любого – даже для того, кто смотрит и видит в обоих мирах.… Вот только как это сделать, ежели все пространство вокруг беспросветно лучится, слепит, беспорядочно перекрывая нагромождения живого и неживого?

Однако время не ждет. Сокол осторожно и плавно, без резких движений развязал мешок, вытащил тлеющий трут, зажег фитили на горшках с горючей смесью и метнул пару в скопление стругов. «Все, теперь обратной дороги нет, – подумал он, провожая взглядом огненные росчерки. – Дальше нужно действовать быстро, четко, без колебаний, раздумий и остановок». Следующего красного петуха он пустил в шатер корабельного старшины, в надежде, что тот – точнее, та – займется собой и хотя бы какое-то время не будет путаться у него под ногами. Затем он резко развернулся к вспышке спиной и, не мешкая, в длинном кувырке метнулся в сторону мачты. Это спасло ему жизнь: тяжелое боевое копье тут же расщепило палубную доску, еще помнящую тепло его тела, и разочарованно загудело-задрожало, не уязвив добычу. Стражник не мог видеть кромешника, он метнул свое оружие на звук или на чуйку, и потому его ответный привет так и не достиг своей цели. Но скорость отклика и точность броска говорили об отменном умении и сноровке пославшего. Сразу же вслед за копьем по доскам настила тревожно загремели кованые военные башмаки: судя по всему, спешил за своим оружием хозяин копья. Видно, уж очень он дорожил оружием и не желал просто так, «за здорово живешь», с ним расставаться.

Сокол, нимало не медля, метнулся дальше по мосткам и тотчас напоролся на еще одного стража либурны, спешащего ему навстречу. Этот свое копье метать не стал и, судя по тому, как изменилось его лицо, узрел, что называется, своего противника воочию, но при этом не устрашился, а решительно вознамерился насадить невесть откуда вылезшее страшилище на свой боевой вертел. Жилистые, сплошь покрытые белыми нитями шрамов руки матерого, «прелого» бойца поудобнее перехватили потертое ратовище и умело направили длинное листовидное перо прямо в ярло ватамана, как будто доблестный страж намеревался посадить незваного гостя на рожон, словно какого-нибудь разъяренного медведя осаживал! «Не лезь на рожон – не будешь поражен!» – метнулась в голове народная мудрость, но за спиной уже вовсю грохотали железным подбоем ка́лигвы хозяина копья, и кромешник, сбросив за ненадобностью сеть морока, грудью устремился на копейное жало. Когда сталь звенит, тогда волшба молчит!

Сокол без опоры, лишь цепляясь пальцами ног за палубу, заскользил в свободном падении навстречу стальному острию. На Кромке время течет иначе: не медленнее, нет! – просто иначе. Свободнее, как река в половодье. Кромешник дождался, покуда глубокий длинный выдох свел его тело воедино, а руки сложились вместе и совместно потекли вперед по временным хлябям, и тоже встроился в клин, осенней птицей полетев вслед за сложенными ладонями. Когда же они коснулись острой закаленной стали, воин легким поворотом кисти вывел перо, направленное ему в грудь, за правую грань клина.

Его немного развернуло, и тяжелое кованое острие, захолодив кисти рук, скользнуло по предплечью одесной, прошило вощеную кожу рубахи и остро отточенным лезвием располосовало ее по всему раменью. Но Сокол, извернувшись в падении, скользнул по линии атаки, избежав гибельного холода стали, провел, едва касаясь, шершавыми ладонями по теплому дереву искепища и без задержки проскользнул вперед. Еще на шаг – или на миг, или еще на что-то, на что делится единая и непрерывная нить боя. При этом он очутился почти за самой спиной стражника-копейщика и, не давая ему опомниться, командным голосом, по-строевому гаркнул старому вояке прямо в ухо: «Бей – коли!»

Бравый воин без раздумий выполнил привычный приказ, и длинное стальное перо с силой ударило в живот стража, набегавшего на ватамана со спины. Острие копья наткнулось на бронзу доспеха и поначалу неловко заскользило по чешуе, но тут же оправилось, умело нашло брешь и, легко пропоров кожаную основу, впилось острым жалом в тело обладателя подбитых железом башмаков. Неглубоко. Опытным воинам хватило умения и сноровки, чтобы вовремя погасить свои движения и остановиться, замерев на самом краю. Так они и застыли друг напротив друга, затаив дыхание и боясь даже пошевелиться.

Но Сокол этого уже не увидал, потому как стремглав летел вперед – туда, где на мостках уже теснились, загораживая собою проход, другие подоспевшие на шум стражи либурны. И это был, как он и предполагал, отнюдь не разношерстный разбойничий сброд, а настоящие крепкие псы войны в латах и с длинными строевыми щитами. Они были наготове и даже успели построить что-то навроде небольшой черепахи, которая теперь неотвратимо, шаг за шагом давила невесть откуда взявшееся страшилище, оттесняя его назад, к уже вовсю полыхающей корме. Сокол попробовал было взять строй с налета, но тут черепаха грузно выдохнула и, глухо что-то прокричав – то ли клич, то ли проклятие, – качнулась в едином порыве и ударом сдвинутых щитов отшвырнула его назад, отбросив, словно куль, прямо на спину застывшего копейщика. Тот, споткнувшись, согнулся под натиском внезапно свалившегося на него груза; при этом молодецки крякнул и… насквозь пробил копьем легкораненого латника. Тот, выпучив глаза, в недоумении уставился на своего боевого товарища и, схватившись обеими руками за окровавленное древко, мешком свалился с шатких мостков прямиком в горящее чрево либурны, а его недавний товарищ-супротивник, оставшись без своего копья, сразу же бездумно потянулся за мечом. И тут сказалась многолетняя выучка!

Остановиться, или завязаться с кем-то на бой, или даже пойти на простой обмен ударами сейчас означало для Сокола только одно – умереть. Быстро и безболезненно. Это не входило в планы ватамана, и потому он, ни на миг не прекращая своего свободного падения, метнул все оставшиеся горшки с неугасимым огнем вслед за упавшим латником и, перекувыркнувшись через незадачливого копейщика, что есть мочи толкнул его спиной на черепаху, что так некстати заслонила путь на нос галеры. При этом он еще и исхитрился зацепиться пальцами за навершие рукояти меча, которое бывший копьеносец уже почти вытащил из ножен.

Воины дружно приняли своего сотоварища на щиты, но отталкивать не стали. Тот, шмякнувшись с налету на жесткие вощеные доски, немного потерялся от удара и грузным, бесформенным мешком тяжело осел прямо им под ноги, выпустив из ослабевшей ладони меч. Сокол же, не прекращая своего полета, устремился вслед за стражником, вскочил на его огрузневшие плечи, оттолкнувшись от них, скакнул вверх и опустился аккурат на поднятые щиты второго ряда. Причем ватаман, в отличие от сомлевшего стражника, рукояти меча не упустил, и потому железный клинок, выпорхнув из уютных ножен, полетел вместе с ним.

В тот самый миг, когда кромешник опустился на спину черепахи, теперь уже его меч упал острием вниз и, войдя в щель между щитами, поразил одного из стражей сверху вниз, прямо за отворот кольчужной рубахи, в ключичную ямку, пронзив плоть до самого сердца. Сокол резко извлек меч и положил его на плечо. Кровь ударила фонтаном, а змеиный наймит, получив смертельную рану, сразу же обмяк и стал заваливаться, потихоньку осаживаясь на ослабевших ногах. Тяжелый строевой щит тотчас же потянул его вперед, заставив опереться на первые ряды; но те стояли твердо, так что поле щита пошло под уклон, и ватаман съехал по нему, словно мальчишка по ледяной горке, сразу же оказавшись в самом хвосте черепахи, прямо за стальными спинами ее славных бойцов, но зато лицом к лицу с их грозным командиром. Как говаривали в имперских войсках, «дело дошло до триариев».

Воин, встретивший кромешника, быть может, был и не из триариев, но вооружен он был не хуже: в глухом шлеме с нащечниками, в наручах и поножах, в добротной кольчуге до колен. Командир стражей выглядел грозно и неприступно. Разве что только щит его был обычным, круглым, да еще вместо боевого копья этот пес войны держал в руке прекрасный, отливающий синей сталью меч длиною в руку.

Триарий атаковал сразу же, как только Сокол коснулся шатких досок настила. Длинный меч коротко блеснул в зареве разгорающегося пожара красным сполохом и косым росчерком устремился прямо к шее кромешника. Соколу отступать было некуда. Внизу разгорался воющий и визжащий дымный костер, а сзади толпились прекрасно обученные и злые до драки наймиты, чьих друзей-товарищей он только что немного пообкорнал. Места (да и времени!) для маневра у Сокола тоже не было, как и не возможности избежать схватки. На Кромку уйти тоже не получится – мальчишки будут ждать его до конца. Погибнут, но не оставят одного.

Мгновенно поняв все это и оценив свое положение, ватаман полетел навстречу вожаку змеиных наймитов. Еще в скольжении, в надежде отразить смертельный удар он спустил с плеча свой клинок навстречу красному всполоху, так что к тому моменту, когда его ноги коснулись шатких досок настила, меч уже летел по встречной дуге. Левой же рукой он выдернул из ножен длинный боевой нож и, взяв его обратным хватом, положил плоскостью клинка на левое предплечье (будет при нужде вместо щита!). Правду сказать, так все это вышло у него, что называется, «потому что так надобно по ходу дела», ведь позволить себе удовольствие позвенеть клинками с достойным противником ватаман никак не мог.

Мечи встретились на полдороге. Сшиблись, не желая уступать друг другу Дорогу Смерти. Сокол сразу же, как только почувствовал дрожь напряжения от принятого удара, ослабил хватку и, перенеся вес своего меча на указательный палец, вознамерился было скользнуть под удар, а там, закрывшись длинным клинком, словно щитом, обойти грозного противника сбоку и, не ввязываясь в обмен ударами, проскользнуть на нос корабля.

Но харалужный меч наймита имел на то свою волю. Он даже не заметил стараний ватамана. Вместо этого он, привычно повинуясь твердой руке, легко, словно глиняную куклу, срубил сырую, дешевую железку, посмевшую встрять у него на дороге, и без задержки прошел сквозь нее дальше. Сам мечник, не ожидавший встретить у своего противника столь негодное оружие, слегка провалился в ударе и провел руку несколько дальше, чем надо было по ходу боя, а там, гася вложенное усилие, закрутился вокруг своей оси, подставив кромешнику под удар свою открытую спину. Сокол же и не подумал воспользоваться нежданно-негаданно открывшейся возможностью поразить врага. Вместо этого он, не теряя ни мгновения, отбросил прочь бесполезную рукоять, оттолкнул латника с прохода и, проскользнув дальше по освободившимся мосткам, нимало не мешкая, с разбега сиганул прямо в обжигающую темноту воды – к затаившемуся в ожидании челноку.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧЕРНЫЙ УТЕС

Послушай о свойствах Черного цвета:

Весь видимый свет он собой поглощает,

В мир, что вовне его, свет не пускает;

Ни свет, что сияет, ни цвет не отражает;

Его можно видеть с закрытыми глазами.

Трактат «О природе Калинова Моста»

Глава первая

Солнце еще не пробилось сквозь сумрак утреннего тумана, когда «Серый Дракон» мягко коснулся бортом причальной стенки и на древние гранитные блоки плавно перетек Серый Полоз. Если бы рыбаки или еще кто-то из местных увидали бы его в эту раннюю пору, то непременно посмеялись бы над странным пришельцем: «Волосы-то длинные, ниже плеч: впору косу, словно девке, заплетать, да и лицо голое, как бабья коленка! Срамота, да и только! Ведь не отрок – волос-то уже инеем прихвачен! А еще портки надел!» Но посмеялись бы они, конечно же, только про себя, ибо пришлый, судя по осанке, одежке, мечу на поясе и копью в руке, был воином не из последних. Да и корабль его был явно не купеческий, да и дружина за его спиной, да и мало ли чего… Может, человек лицо себе обварил или лишаем переболел – вот и ходит, как малое дитя? Пожалеть такого надо, а не насмехаться.

Но и самому воину, похоже, тоже было не до смеха – в задумчивой растерянности озирал он место, куда привела его острая нужда и Белая дорога: голые отвесные скалы, чахлую растительность и древнюю, сложенную из замшелых гранитных блоков лестницу, ведущую на вершину черного утеса.

– Вроде бы все верно, – пробормотал он себе под нос. – Все точно так, как и было сказано: «Плыви на север по Белой реке, день и ночь плыви без остановок, греби, что есть мочи, и к началу третьего дня увидишь Черный Утес. Поднимись на его вершину, и там тебя будет ждать тот, кто развяжет твой узел».

Вроде бы радоваться надо: успел, уложился в срок! Но за долгие годы тяжелой и тревожной походной жизни Серый Полоз привык доверять своим чувствам, а сейчас, стоя на этом древнем причале, он почему-то не испытывал ни радости, ни удовлетворения от хорошо исполненного дела. Наоборот: его одолевали тревоги и сомнения в правильности всего происходящего. Хотя, казалось бы, какие сомнения могут быть в наказе самого Великого Полоза? Уму непостижимо!

А ведь как хорошо все начиналось! После десяти лет немилости и забвения он наконец-то получил приказ. Задание было несложным: встретить на имперской границе, что проходит по реке Белой, Великого Полоза, вернувшегося из паломнической поездки в Вендию, и препроводить его вместе со всеми спутниками в столицу ордена для участия в ежегодном осеннем собрании Змеиного Клуба. Всего и делов-то! Время стояло мирное, предстоящий путь давно проторен и хорошо изведан, к тому же, бóльшая часть этого пути лежала по землям, подконтрольным Ордену Великого Змея. По всему выходила не очень обременительная, а очень даже приятная и многообещающая в смысле служебного роста поездка в обществе самого могущественного человека в ордене. Так что пусть их смеются! Это ничего, что задание простое, лиха беда начало! Главное, что о нем вспомнили и наконец-то дали возможность себя проявить. А он себя еще покажет!

Только вот дальше все пошло не совсем так, как рисовалось Серому в его мечтаниях. Видимо, Мировой Змей отвернулся всеми своими головами и хоботами от своего верного слуги.

Все нестроения начались с того, что Великий Полоз в пути-дороге сильно занедужил: видимо, подхватил на чужбине какую-то неизвестную доселе заразу. Имперские власти, опасаясь нового морового поветрия, сразу же запретили ему и всей его свите в течение сорока дней и ночей какие бы то ни было сношения с внешним миром. А чтобы кое у кого из малых сих не возникло преступного соблазна нарушить высочайший императорский указ, подворье ордена взяли под свою опеку имперские латники. А это тебе не дебелые городские стражники – с этими не договориться! Так что не то что встретиться, а даже наладить простую связь с собратьями по ордену Полозу никак не удавалось. Не помогли никакие посулы и подарки – ни с чем вернулись и засланные лазутчики. Даже птицы – и те не пролетали дальше ограды подворья, а мертвыми тушками падали на его каменные плиты, сбитые еще на подлете длинными стрелами имперских лучников-легионеров. Не получилось у Серого связаться и с самим Учителем: ни через мысль, ни через сон. Даже местные духи хранили странное молчание, как будто кто-то очень могущественный набросил непроницаемый покров на подворье Ордена Великого Змея.

В ожидании выхода из сложившейся ситуации или же нового приказа Серый Полоз проводил вечера в портовой таверне (дальше портовых доков его и его людей городская стража не пропускала), разбавляя тоску вынужденного безделья кружкой местного жиденького винца. К тому же, это место как нельзя лучше подходило для организации различных встреч и сбора информации. У него даже появился свой столик – в дальнем углу, напротив стойки, откуда он, оставаясь в тени, мог осматривать весь зал харчевни.

В тот злополучный день он, как обычно, сидел за своим столиком и угощался яблоками, запивая их вином. А надо сказать, что он любил есть яблоки, что называется, с ножа. Отрезал своим поясным ножом небольшие дольки и ножом же отправлял их себе в рот. Старая привычка, устоявшаяся еще со времен питомника.

В тот момент, когда в таверну ввалилась эта разухабистая компания, он уже, как помнится, допивал свой обычный кувшин. Впереди разудалой ватаги, как-то странно приплясывая и вихляя, словно бы в подпитии, вышагивал, опираясь на резную трость и поигрывая длинным ножом, жилистый ухорез с нагловатой бандитской рожей. Он прошел через весь зал к стойке, на ходу жонглируя своим клинком и распевая неприятным, глумливым голоском немудреные, скорее всего, своего собственного сочинения стишата:

Мы ребята-ежики,

У нас с собою ножики.

Кто заденет ежика,

Тот получит ножика!

За длинным столом, где сидела артель портовых грузчиков, вертлявого автора-исполнителя сразу же признали и радостным хором загомонили: «Точило! Точило, греби к нам! Да кружку-то смотри не забудь!» Остальные гости притихли, даже как-то приуныли, а некоторые и вовсе засобирались и начали потихоньку отбывать восвояси. Хозяин тоже как-то вдруг засуетился и испарился, оставив на стойке небольшой кожаный мешочек. Точило взял мешочек, потряс им над ухом и, удовлетворенно хмыкнув, небрежно кинул за спину – своим подельщикам. Потом обвел таверну мутным взглядом голодной гиены и, наметив жертву на сегодняшний вечер, не торопясь, но все так же вихляя, напевая и поигрывая ножом, направился в зал.

Острый ножик, острый ножик,

Позолоченный носок,

Кто со мной подраться хочет,

Приготовь на гроб досок!

Жертвой местного вымогателя на этот раз оказался невзрачный купчик средних лет, в одиночестве вечерявший за центральным столиком для особых гостей. Точило, не спрашивая на то разрешения, присел супротив торговца на свободный табурет и, участливо заглядывая своей жертве в глаза, глумливо спросил:

– Добрый день тебе, добрый человек! Как дела? Все ли подобру-поздорову?

– Благодарствуйте, добрый человек! Все слава Богу! – важно, с достоинством отвечал невзрачный, видимо, не уловив, а может быть, просто не пожелав обратить внимания на издевательский тон.

– Вы, как я вижу, по торговой части изволили к нам пожаловать? Не подскажете ли, покупаете чего али продаете? – не унимался обладатель длинного ножа и не менее длинного языка.

– Видите ли, молодой человек, – сразу же важно надулся купчик, видимо, все еще не замечая расставленной ловушки, – в нашем торговом деле и так бывает, но и эдак случается. Смотря как на все это посмотреть!

– Вот и чудесно! – зашелся радостным скрипучим смехом Точило. – А у нас как раз есть товар на продажу! У нас, так сказать, товар, а у вас купец! Резаный, тащи товар! Покупатель заждался!

Подскочил здоровяк поперек себя шире и, щербато ухмыляясь, вывалил на стол кирпич. Серый мог бы дать голову в заклад, что еще сегодня утром видел этот грязный обломок в ближайшей придорожной канаве.

– Вот, извольте посмотреть на наш товар! – пафосно воскликнул гнусный вымогатель. – Это волшебный камень из гробницы великого мудреца и чародея Лупа. И хотя ему нет цены, мы отдаем эту бесценную вещь недорого – всего за сто коров золотом!

– Помилуйте! Мне не нужен этот кирпич! – растерянно воскликнул торговец и попытался было вскочить со своего табурета, но огромная лапища Резаного намертво припечатала его к жесткому сидению.

– Ты не уважаешь наши святыни? – уже откровенно издеваясь, истерически завопил Точило, размахивая своим ножом возле самого лица ошалевшего от страха торговца. – Не желаешь воздать должное нашим кумирам? Я думал, что ты хороший человек, но я ошибся: ты плохой человек! А знаешь, как у нас поступают с плохими людьми?

– Но у меня нет таких денег, – сломался, как сухое печенье, изрядно перетрусивший торговец. – Я просто не смогу найти такую сумму!

– Ладно, так уж и быть, – сменил гнев на милость бессовестный вымогатель. – Мы сегодня добрые, и видя, что ты человек благочестивый и даже как-то по-особенному набожный, возьмем с тебя только то, что ты в состоянии заплатить.

С этими словами он перегнулся через стол и срезал с пояса окаменевшего от страха купца его мошну. Тут бы Точиле и угомониться, но блудливый мошенник, опьянев от собственной безнаказанности, уже вошел в раж, да к тому же он заметил еще одного одинокого пришлого посетителя. Этим посетителем как раз и был Серый Полоз. Все такой же вихляющей – то ли полупьяной, то ли расслабленной – походкой трактирный забияка подошел к столику воеводы змеев и, поскольку второго седалища возле стола не было, встал напротив старого воина, опершись ладонями о столешницу.

– Вот сразу видно культурного человека! – в своей развязной манере начал очередное словоблудие вымогатель. – Люди добрые, смотрите все сюда! Видите, как он кушает? Аккуратно, кусочками, не то что вы, мужичье сиволапое! Жрете, как свиньи, засовывая себе в пасть столько, сколько влезет, да пока харя не треснет! Я ведь правильно говорю, почтеннейший?

Надо сказать, что Серый был немало удивлен. Он хорошо знал тип забияк вроде Точилы и иже с ним – это были герои типа «молодец против овец». Они и сами-то о себе говорили: «Мы ребята хватские. Семеро одного не боимся, а один на один – все котомки отдадим». Подобным отребьем были полны все придорожные таверны, кабаки и трактиры по всему миру. Любители покуражиться, безнаказанно поглумиться над слабым и беззащитным да и просто самоутвердиться за чужой счет, они, тем не менее, обладали поразительным чутьем на опасность и никогда не задирали тех, кто смог бы дать им достойный отпор. Себя же Полоз отнюдь не считал легкой добычей. Впрочем, пусть их – сами напросились! Да и, говоря языком этих трактирных забияк, «Восемь месяцев не дрался – кулаки заржавели».

Между тем Точило неожиданно резко сменил свою тактику. Его мутные рыбьи глаза вдруг прояснились и стали внимательными, а лицо приняло осмысленное выражение.

– Постой, постой, – уже без ерничания и даже как-то заинтересованно заговорил он: – А что это у тебя на шее? Откуда у простого безродного бродяги такая дорогая вещь? Ты, видимо, кого-то ограбил или убил? Или то и другое вместе? Может быть, нам стоит позвать стражу?

С этими словами он, положив нож и опершись левой рукой о стол, протянул свою правую руку к шее Серого с явным намерением сорвать с нее золотой уроборос – символ орденского статуса Полоза. По уставу все члены братства были обязаны всегда и везде носить знаки своей принадлежности к Ордену Змея, положенные им согласно статусу, но при встречах с информаторами это было не всегда удобно, вот Серый и убрал свой орденский знак под верхнюю суконную рубаху. Но, видимо, недостаточно надежно спрятал, и глазастый Точило все-таки углядел блеск золота в разрезе.

Серый немного отклонился назад, давая грабителю возможность еще дальше потянуться за вожделенной вещицей и тем самым усилить опору тела на левую руку, а затем просто, без замаха, опустил свой столовый нож и пригвоздил левую кисть вымогателя к толстым доскам столешницы. Не ожидавший такого поворота событий бандит сразу же забыл о золоте и, зашедшись в немом крике от резкой боли, полностью переключился на себя любимого. Он попытался вытащить нож, насквозь пробивший его руку, и уже было потянулся к нему правой рукой… Вот тогда-то Полоз, схватил оставленный без попечения «острый ножик – позолоченный носок», с силой вогнал его в столешницу, прибив к дубовым плахам теперь уже обе ладони незадачливого грабителя.

Тот заверещал и забился, как свинья при виде забойщика, а Серый, резко разогнувшись, ударом колена в край опрокинул свой стол и вскочил на ноги. Попутно он захватил рукой тяжелый дубовый табурет, и – не пропадать же добру! – обрушил его на голову Резаного, вытянувшего свою шею в попытке разглядеть предмет вожделения вожака. Хрустнули запястья прибитых рук. Ох, не скоро сможет Точило жонглировать острыми предметами! Хрустнула голова его подручного – впрочем, он все равно пользовался ею только для еды. А Серый Полоз, перемахнув через дубовую столешницу, бросился навстречу остальным ватажникам, ринувшимся сломя голову на выручку своему ватаману.

Первый из подоспевших, широко размахнувшись, со всей мочи врезал колом с костяным набалдашником прямо в грудь Серого. Удар был силен, а замах широк, и змею даже пришлось немного замедлиться, чтобы костяной шар попал аккурат в то место, куда его нацелил бравый ватажник. Далее – выход из плоскости удара с контролем оружия: главное здесь – не забыть приложить табуретом по жирному загривку налетчика. Тяжелое дубовое седалище не выдержало повторной встречи с тупой и твердолобой бандитской башкой и разлетелось в щепки. Да, плохо у нас делают мебель!

Удар слева в голову! Хороший удар, поставленный. Только зачем же ты, родимый, так вложился-то в него? Зачем полностью перенес вес тела на переднюю ногу? Придется сломать тебе голень – будет впредь тебе наука! Удар ближней ногой в голову? Это в тесном-то пространстве харчевни? Чудно, но зато как грамотно исполнено! Какой прекрасный вынос бедром! А выхлест голени – это просто чудо, что за выхлест! Только, милок, ножками-то по земле ходить надобно, а не бить по головам незнакомых людей. Голову-то ведь можно и повернуть по ходу движения, а вот яйца, яйца-то как повернешь?

Серый развлекался от души. Он давно уже скучал, и грубая трактирная драка с неотесанным мужичьем пришлась как раз кстати. Трудновыполнимым в подобной потасовке было для него только одно – никого не убить, а то потом столько хлопот с этими трупами… Впрочем, хорошего помаленьку: пора было закругляться с потехой и настраиваться на серьезный лад. Делу время, а потехе час!

Полоз пнул небольшую скамейку под ноги очередного нападающего. Дебелый парень запнулся на бегу и упал лицом прямо на подставленное колено, аккурат самой переносицей воткнулся. Запачкал, негодяй эдакий, своею кровью новые сапоги! Серый участливо подхватил озорника левой рукой за соломенные волосы и, развернув лицом в сторону артельного стола, закричал как можно более страшным голосом:

– Что, мерзавцы, крови хотите? Будет вам кровь – смотрите! А, может быть, еще и городскую стражу пригласим на кровавую пирушку? А? Пусть повеселятся вместе с нами! То-то будет вам потеха!

С этими словами он схватил со стола кувшин вина и с силой разбил его о прыщавый лоб застывшего в напряжении молодца. Красные брызги – то ли вина, то ли крови – вперемешку с глиняными осколками разлетелись по всей таверне и густо залепили все лицо и рубаху незадачливого артельщика, забрызгав всех стоящих рядом.

Трактирный люд испуганно охнул, сразу же утратив всякий задор и кураж, а некоторые так сразу вспомнили о своих семьях и срочных делах, не терпящих отлагательств. Ведь одно дело – почесать кулаки, других посмотреть, себя показать да опосля махача за доброй чаркой замириться, вспоминая с легкой улыбкой на разбитых устах недавнюю свару, и уж совсем другое – это кровавое хладнокровное членовредительство или жестокое расчетливое смертоубийство. Вот и поостыли мастеровые да вчерашние оратаи, не привыкшие к мертвечине, к тошнотворному сладостному запаху крови да холодной ярости сражений.

– Господин, не надо городской стражи! Сами управимся, – услышал Серый спокойный голос хозяина таверны за своей спиной. – Вы не беспокойтесь, уважаемый. Вот, извольте присесть, ваш столик уже готов. Выпейте вина, откушайте фруктов.

Азарт боя схлынул, но кровь еще гуляла по жилам, и в горле у Полоза изрядно пересохло. Он не глядя, залпом выпил предложенный ему бокал и не спеша вернулся в свой уютный уголок. Дюжие слуги быстро убрали все последствия недавней свары, и харчевня вновь наполнилась неспешным шелестом беседы и глухим стуком глиняных кружек. Словно бы ничего и не было.

Тут и принес к нему ящер на своем липком хвосте этого самого купца. Невзрачный подошел бочком, представился, поблагодарил Серого неизвестно за что, посетовал, что его вместе с товаром заперли в порту, заказал кувшин вина. И, как обычно бывает в таких случаях, между скучающими товарищами по несчастью завязался досужий разговор.

Вообще-то Полоз старался избегать новых знакомств и пустопорожних бесед – сказывалось природная осторожность и недоверие ко всему, что движется; да и орденская выучка заставляла всегда и со всеми держать себя настороже. Но этот новый знакомец смог как-то сразу расположить к себе старого вояку и сумел втереться к нему в доверие. К тому же, он ни о чем не расспрашивал, а только сам все болтал без умолку. Серый в предвкушении длинных и скучных рассуждений о товарообороте, ценах и видах на прибыль поначалу даже заскучал и уже совсем, было, приготовился, сославшись на неотложные дела, ретироваться при первой же подходящей возможности, как вдруг пустопорожний разговор неожиданно повернулся в интересное для него русло.

До этого момента воевода просто сидел, пил дармовое вино и слушал мягкий и какой-то по-особому певучий голос рассказчика, скучая в ожидании паузы в бесконечном монологе словоохотливого купца. Но собеседник, вопреки всем ожиданиям Полоза, повел разговор не о товарах и прибылях, а о тех местах, в которых ему приходилось бывать по своим торговым делам, о народах, населяющих эти земли, об их обычаях и нравах. А поскольку торговлю свою он, как выяснилось, вел в основном с Беловодьем, то и сказки его были об этих Змеем забытых краях. Когда-то давным-давно Полоз готовился идти походом на эти края, и поэтому при первом же упоминании о Белой горе он весь сразу же собрался, протрезвел и обратился в слух.

И, чтобы не сидеть безмолвным истуканом и хоть как-то поддержать беседу с новым знакомцем, Серый вскользь обмолвился, что, дескать, земли-то там богаты и обильны, да вот только пути туда прямоезжего нет, а кругом, через имперские земли, – слишком долго, затратно и хлопотно. За морем и телушка – медная полушка, да перевоз золотой империал. И вот тут-то собеседник его и ошеломил:

– Как же, – говорит, – не быть прямому пути в Беловодье, если я сам уже давно этим самым путем хожу?

И карту, забери его Змей, показал, и срисовать ее позволил (за немалые, кстати, деньги!), и все дорожные приметы и вешки в подробности описал, ведя свой рассказ при этом так, как будто бы знал, что Серый уже давно и безуспешно разыскивает этот самый путь. Не для забавы какой разыскивает или своей прихоти ради, и уж конечно не для личной славы или обогащения – нет! Имеется у него давняя заветная мечта – организовать великий поход на Восток, дабы просветить светом истины местных варваров и подвести их, недостойных, под отеческую руку великого Змеиного Братства, дабы отринули они свои глупые суеверия и зажили в мире и довольстве, сыто и счастливо в мягких объятиях колец Мирового Змея. С этой благочестивой мыслию Серый Полоз и провалился в тяжелый хмельной сон.

А на утренней заре его, еще похмельного, безжалостно выдернул из теплого спальника посыльный от Великого Полоза. А как выдернул, так сразу же вручил воеводе пергамент с приказом, заверенным множеством грозных подписей и печатей. Из послания этого следовало, что ему, Серому Полозу, предписано препроводить этого самого гонца на осенний Змеиный Клуб, дабы тот смог самолично и изустно изложить сему почтенному собранию послание от главы Ордена. Дескать, дело касается Великого Исхода, а посему не терпит отлагательств и должно быть незамедлительно рассмотрено Советом Ордена, невзирая ни на какие немощи Великого Полоза. Важность же сообщения такова, что «оно не может быть доверено бумаге, а может быть передано только изустно».

Личность посыльного никаких сомнений не вызывала, к тому же, полностью исключала вероятность какого-либо подлога. Ведь когда-то давным-давно Серый Полоз сам нашел этого вьюношу, тогда еще болезного доходягу, в глухой, Змеем забытой болотной деревушке. Он же тогда провел обряд и самолично принял его в орден, а затем уже целых семь лет наставлял мальца на Пути Воина. Серый лично присутствовал на его посвящении, и по его протекции оный послушник стал келейником самого Верховного. Тогда, помнится, у него еще не было имени, а только номер, но сейчас он назвался Амфибием. Впрочем, просил в личном общении его так не называть. Ну и как тогда, спрашивается, к нему обращаться? Обнялись, посидели, подумали, вспомнили былое и сошлись на его детском, еще семейном имени Лютик.

Сразу же вышли в путь. А чего было дожидаться-то? Погода хорошая, ветер попутный, команда в сборе, времени с запасом – полный вперед!

Дальше все пошло своим чередом. Очень хорошо пошло: казалось бы – живи, радуйся, да дело делай, но не было покоя Серому Полозу. Никак не шел у него из головы тот самый разговор с говорливым купцом о загадочном Беловодье. Ведь вот же она – река Белая, плещется себе всего-то в метре под ногами. Расстояние от ранее намеченного в маршрутном плане поворота на запад до речки, указанной на карте, – всего три седмицы хорошего хода! Даже если он и не отыщет той реки на указанном месте или не сможет войти в ее устье, то даже тогда, чтобы вернуться назад, на прежний маршрут, и уложиться в отпущенный срок, времени у него будет более чем достаточно. И главное – никакого риска не было: места вокруг спокойные. По правому берегу Белой – так и вовсе тишь да гладь, даже зверолюди – и те не водятся, не говоря уже о ком-то более опасном. Клан Волка, что искони верховодил в этих краях, так и не смог оправиться после Великой Битвы Народов и давно уже канул в небытие. Оставалось, правда, некое Речное Братство, о котором столько говорят в последнее время… Ну так это ведь и вовсе никчемный народец! Обычная шайка разбойников – гроза селян и трусливых купцов. Боевой корабль такому сброду не по зубам: обойдут за сотню гребков, да и мир у нас с ними. Какого ящера еще опасаться?

Эти мысли не оставляли Полоза в покое ни днем, ни ночью. Они жужжали в его голове, как рой рассерженных ос, не давая воеводе никакого роздыха, пока наконец-то не подвигли его на принятие решения. Да и как тут, скажите на милость, устоять, если на кону – дело всей твоей жизни? И поэтому когда «Серый дракон» подошел к столице Речного Братства – Вольному городу, Серый Полоз отменил заход на волок и направил снеккар дальше – вверх по реке Белой, положив тем самым начало длинной череде событий, последствия которых не только изменили всю последующую историю Белогорья, но и оказали огромное влияние на судьбы многих людей и народов всего послепотопного мира.

И опять все пошло на удивление тихо и гладко. Попутный ветер раздувал парус, погода стояла теплая и ясная, население настроено доброжелательно, все вокруг было спокойно и благостно. Даже несмотря на возникшие было опасения и сомнения в подлинности карты, безымянная речка, помеченная на пергаменте, нашлась быстро и точно в указанном месте. И устье у нее было хорошее – чистое, песчаное, без топляка. Берега, правда, обрывистые и болотистые, но что с того?

Все земли, лежащие на запад от реки Белой, представляли собой край сплошных топей и болот, перемежаемых лесами, речками, озерами и пустошами. Главное было в том, что короткий путь существует! Осталось только пройти по нему и выбрать место для постройки первой крепости. А там!.. Великий поход на Восток наконец-то начинал обретать реальные очертания и претворяться из очень завлекательной, но смутной идеи в ясный план конкретных действий.

У Серого Полоза даже захватило дух от восторга при виде открывающихся возможностей. Воистину, Великий Змей опять обратил на него свой благосклонный взор!

«Серый дракон», убрав парус, осторожно, на веслах закрался в устье безымянной речушки. «Надо бы дать ей имя, – рассеянно подумал Полоз, с подозрением озирая крутые, поросшие густым лесом берега. – А ведь очень даже подходящее место для засады. Будь здесь сейчас вражеские стрелки, то мы были бы у них точно как на ладони, а нам стрелять вверх было бы совсем несподручно… Надо бы высадить на берег следопытов: пусть разведают обстановку и заодно присмотрят место под будущее городище». Но никакого вражеского присутствия не наблюдалось, все вокруг было по-прежнему тихо и безмятежно.

Серый Полоз был опытным воином. Он не раз водил боевые дружины в сражения и никогда (ну, почти никогда) не проигрывал своих битв. И не в последнюю очередь ему способствовало в этом его особое, никогда не изменявшее чутье на опасность. Вот и сейчас он мог бы поклясться на чем угодно, что ничто вокруг не указывало на засаду: птички и прочая лесная живность вели себя спокойно – так, как и должно было быть в этих безлюдных краях. На глазах у всего отряда чета оленей спокойно вышла на мелководье к водопою и ушла только после того, как они подплыли к ней на бросок копья. И все-таки, повинуясь скорее тому самому внутреннему чутью (тому самому, которое никогда его не подводило), чем голосу рассудка, Серый отдал приказ: всем воинам надеть шлемы, лучникам натянуть тетивы и разобрать колчаны, а одному из телохранителей-ящеров – занять место подле гонца, «от всякой на море случайности». И, как показали последующие события, опасения воеводы оказались ненапрасными, а все приготовления – вовсе не лишними.

Вдруг (интересно, почему любое нападение, даже если ты к нему заранее подготовился, всегда случается неожиданно?) одновременно, словно по команде, оба берега безымянной речушки взорвались истошным визгом, воем и воплями. В воздухе сразу потемнело, точно в сумерки.: стрелы, камни, копья, какие-то дубины и палки нескончаемой грязной лавиной обрушились на «Серого дракона», завалив всю его палубу кучами вонючего хлама.

– Засада! Зверолюды!

Несмотря на то что стрелы и копья дикарей были с каменными и костяными наконечниками, убойная сила этого оружия состояла не в его пробивной способности, а в той мерзкой ядовитой дряни, которой эти грязные животные имели обыкновение его марать. Глубокая царапина, нанесенная осколком такого кремня или кости, если ее вовремя не обработать, могла стать смертельной, а уж заживали такие раны втрое дольше, чем обычные. Но от щитов, шлемов и доспехов этот хлам отскакивал, как капли дождя от вощеной кожи, и никакого ущерба не причинял, а вот камень, выпущенный умелой рукой из пращи, мог и шлем помять, и кости поломать, и глаз выбить.

Если нападавшие и рассчитывали своей внезапной атакой ошеломить или испугать корабельную дружину, то их ожидало сильное разочарование, ибо на веслах снеккара сидели не сопливые новобранцы, еще толком не оторвавшиеся от материнской юбки, а видавшие и не такие виды, закаленные в боях и прошедшие огонь и воду матерые ветераны. Что таким боевым змеям какие-то зверолюды?

– Добро пожаловать, господа воины! Сезон охоты на двуногую дичь открылся!

Прозвучал сигнал боевой трубы:

– Табань!

Гребцы, откидывая корпус назад, занесли лопасти в горизонтальном положении к корме до отказа, затем развернули их на себя и, опустив в воду, начали грести в обратную сторону. И прежде, чем на корабль обрушился новый шквал палок и камней, «Серый дракон» уже, как на крыльях, выскочил из коварной ловушки на просторы Белой реки. А там, не сбавляя хода, развернулся и стрелой вылетел на стрежень. Вслед неслись яростный вой, вопли и улюлюканье. Но кого, в самом деле, волнует грозное мычание обиженной коровы или злорадное блеянье рассерженной овцы?

Их корабль никто не преследовал: зверолюды всегда чувствовали себя на воде неуверенно, и поэтому, отыскав подходящий для стоянки остров, воины сразу же причалили к нему и встали лагерем. Серьезных ранений ни у кого не случилось (небольшие ушибы да царапины не в счет), так что помощь Полоза никому не потребовалась – ветераны! Каждый сам, без приказа и подсказки, отлично знал и делал все, что нужно было сделать, оказавшись в подобной ситуации.

Лютик тоже получил небольшую резаную рану. У него не было своего шлема, а из загашника взять не удосужился, и поэтому стрела с костяным наконечником смогла поразить гонца Великого Полоза прямо в лоб. Почувствовав удар, он (как учили!) повернул голову вслед по направлению удара. Наконечник, выточенный из лосиного рога, только скользнул – самую малость – по лобной кости, оставив глубокую царапину. А сама тростниковая стрела, попав в железный доспех ящера, обломилась возле самого черешка и накрепко застряла между чешуйками пластин. В общем, крови много, а рана пустяковая. Попади стрела Лютику в глаз, и тогда все могло бы быть гораздо хуже. Серый Полоз еще, помнится, пошутил: «Кровь ран и грязь странствий – вот украшения настоящего воина!» Все дружно рассмеялись, напряжение спало, и отряд принялся обустраивать привал на облюбованном острове. Сноровисто разбили лагерь, выставили охранение, повечеряли и отправились «на боковую» – утро вечера мудренее!

Еще долго в лагере не стихали соленые шутки и смех – все корабельщики пребывали в приподнятом настроении, и ведь было с чего: все живы, снеккар цел, новый прямой путь в Белогорье найден, к тому же, воевода на радостях обещал наградные – каждому по серебряной монете. Так что теперь домой, к друзьям и подругам – тратить премиальные выплаты!

Серый Полоз также ликовал вместе со своими людьми, но молча, внешне ничем не выдавая своего настроения, ибо не пристало змею его уровня и положения плясать и прыгать, подобно мальчишке. А плясать-то ой как хотелось! И чтобы немного успокоиться, Полоз тихо вышел из лагеря. Немного удалившись от шума, он дал себе установку думать только о предстоящем походе и, прокрутив, наверное, уже в сотый раз в своей голове весь предстоящий маршрут, закутался в походный плащ с благим намерением забыться сном победителя в отеческих кольцах Великого Змея.

Вот только сначала – по практике, привитой ему сызмальства, еще со времен его жизни в питомнике Змеиного Братства, – ему нужно было поставить себе задачу на ночь: задать сновидение. Все, как и всегда: рутина – прочувствовать момент перехода от бодрствования ко сну и четко, одной фразой сформулировать свое намерение либо просто поставить вопрос «А что именно я хочу увидеть?», а затем поместить себя внутрь этой ситуации. Здесь главным условием было то, чтобы никто в это время не отвлек его внимание и не помешал бы спокойно перейти ту самую тонкую грань между бодрствованием и сном. Конечно же, удерживая при этом полную осознанность всего происходящего.

Верный телохранитель растворился где-то поблизости, в прибрежных кустах, и затих, будто его и не было. «Интересно, – подумалось Полозу, – а спят ли яши вообще? Ну должны же они спать хотя бы когда-нибудь? Как их там обучают?» За все долгие годы, что он провел в их шелестящей тени, он никогда не видел ящеров без доспехов (ну, может быть, пару раз без шлемов), не говоря уже о том, чтобы встретить их без оружия. Он никогда не видел и даже знать не знает о том, как и что они едят. Даже не представляет себе, едят ли они вообще… Он настолько привык к тому, что за его спиной всегда маячит грозная, одетая с ног до головы в железо фигура хотя бы одного из них, настолько свыкся с металлическим шелестом чешуи их доспехов, что воспринимал все это как нечто естественное, само собой разумеющееся. Как ветер, например, или как звезды. А вот у Великого Полоза нет телохранителей…

Стоп! Не с такими мыслями он собирался уйти в сновидение! Вот о чем ему самое время поразмыслить: вот он, Серый Полоз, глава половины освоенных земель Восточного Приболотья – огромного пространства в разы больше и богаче иных так называемых северных королевств! Под его началом служат пятьсот воинов, и примерно пять тысяч ополченцев «от дыма» и военнообязанных он может призвать под знамена Братства в случае надобности. И он знает и помнит их всех и каждого в лицо, а ополченцев так и вовсе называет по именам и родам. И за все годы своего служения ордену он ни разу не ошибся, ни разу не перепутал или, упаси Змей, не забыл чье-то имя или родовое прозвище. Никогда! А вот имени того торговца, что дал ему срисовать карту, не помнит… Ни имени его не помнит, ни лица, ни даже одежды – ничегошеньки! Как будто ящер языком слизнул! Как такое могло случиться?..

Он уловил мысль, придал ей образ и уже совсем было вошел в состояние осознанного сновидения, но… до конца погрузиться в сотворенный сон ему все же не дали.

Тревога голосом Мастера ужей прошептала Полозу в самое ухо: «Господин, проснись! Беда!» – и сон слетел с него большой испуганной птицей, а походный плащ слетел еще раньше. И когда Серый проснулся окончательно, то уже стоял на ногах с обнаженным мечом в руке. За его спиной изготовился к бою ящер, но в береговом лагере все было по-прежнему тихо и спокойно. А где тогда может быть неспокойно? Вперед, к снеккару! Мастер ужей не станет попусту тревожить своего господина.

А тревожиться было о чем – это Серый Полоз понял сразу же, как только вступил на палубу своего корабля. Посланник Великого Полоза умирал. Полоз был опытным целителем и поэтому сразу же, как только взглянул на посланца, понял, что это агония, и мальчишку уже не спасти. Лютик почти совсем не дышал, а только хрипел, обессилев в своих попытках сделать хотя бы продых – настолько, что уже был не в состоянии даже блевать. Рана на его лбу воспалилась и сочилась желто-зеленым гноем, а все тело раненого покрылось липким, вонючим потом и непрестанно билось в крупном ознобе. Серые щеки запали, а вокруг рта легли такие же синие тени, какие воевода уже не раз видел на лицах умирающих воинов.

Действовать нужно было быстро и четко. Очищение организма от отравы, лечение, заживление – это все потом, потом! А сейчас… Полоз мягко взял своего ученика за руку, посмотрел в его широко раскрытые глаза и тихо, на выдохе позвал по имени:

– Лютик, ты слышишь меня? Если слышишь, то подай знак: просто посмотри на меня. Хорошо. Молодец. А теперь смотри мне прямо в глаза. Только в глаза! И слушай мой голос. Верь мне и думай только обо мне. Готов? Хорошо. Начали!

Серый зацепил своим взглядом взгляд умирающего, затем осторожно усилил зрительную связь, плавно выдохнул и на вдохе, потянув за собой незримую нить, скользнул на Кромку – в мир вечного сумрака и теней; туда, где время замерло, движение иссякло, а из цветов остались только серый и коричневый…

Они стояли – рука в руке – посреди безбрежной холмистой степи. Лютик был настолько слаб, что даже здесь, в этом мире без движения, напоминал собою тень, колышущуюся на ветру. В серо-коричневатой дали ртутной каплей застыла река безо всяких признаков течения, но с ровными и пологими берегами. Дальше идти Серому Полозу было нельзя – не пришло еще его время. А значит, нужно было поскорее отделаться от мальчишки, пока тот еще не утянул его на самый берег реки, и для этого нужно срочно переключить внимание умирающего с себя на что-то другое.

Полоз не торопясь достал из своей сумы обломок той самой злополучной стрелы, что чуть было не оборвала жизнь его воспитанника, и, медленно освободив свои пальцы, вложил костяной наконечник в руку Лютика, но не убрал кисть, а, наоборот, сильно сжал тонкие пальцы умирающего. Полуживая плоть дернулась от боли, и…

Серый Полоз вновь очутился на берегу безымянного острова посреди реки Белой, рядом с почти бездыханным телом своего ученика, а Лютик остался на Кромке, на берегу безымянной неподвижной реки.

Полоз встал с колен, отряхнулся и коротко бросил в темноту ночи:

– Раздеть донага. Тело обмыть. Одежду сжечь. Общее промывание всего тела, желудка и кишечника, кровопускание. Обильное питье, отвар теплый и соленый. Поить насильно. Отвечаете головой. Меня не тревожить.

Он знал, что будет услышан и что ему можно хотя бы на какое-то время забыть о теле посланника Великого Полоза. Но как быть и что делать дальше? Больше на Кромку Серый не пойдет – для него это будет верная смерть. А в таком, как сейчас, полумертвом-полуживом состоянии Лютик сможет пробыть не более трех дней и ночей. А что дальше? А дальше все, конец: осиновый кол в сердце, тело сжечь на костре, пепел развеять по ветру на заре над берегом реки или утопить в болоте.

А что станется с ним, Серым Полозом, и его людьми? Они будут до скончания дней своих гонять по льдинам тюленей и белых медведей, и это еще в лучшем случае… А о том, что может быть в худшем случае, лучше вообще не думать, особенно на ночь глядя. Нет, смерти он давно не боялся – они были с ней хорошие знакомые. Но ведь есть нечто куда как страшнее самой Смерти – такое, что и не снились простецам в их самых жутких ночных кошмарах. В любом случае, первое, что сейчас необходимо было предпринять Серому, – это связаться с Великим Полозом. Незамедлительно! И вот здесь ему, прежде всего, необходимо хорошенечко продумать, как донести до главы ордена сложившееся положение… А все остальное покамест можно и оставить до лучших времен.

Он особенно любил это время – предрассветные сумерки. Вроде бы уже и не ночь, но еще и не утро – целое мгновение безвременья, трещины между мирами! Лучшее время для загадок, желаний, духов и нечистой силы, приходящей с Кромки поглазеть на мир людей. Эти силы много чего могут и ведают, нужно только знать, как и о чем их спросить или что пожелать, да не зевать, а то не успеешь и глазом моргнуть, как затащит тебя нежить в свой сырой и холодный мир.

Серый выбрал подходящее место с восточной стороны островка на небольшом песчаном пляже у самой кромки воды. Он сел, поджав под себя ноги и выпрямив спину, лицом в сторону полной луны, но взгляд свой направил не на ночное светило, а на лунную дорожку, струящуюся серебром по черной глади воды. «В безвременье, на ничейной земле бездорожья, тебе откроется Перекресток миров. Там, укоренившись в безмолвии, узри отражение отраженного света».

Он мягко и длинно выдохнул, освобождая свою внутреннюю змею, дремлющую в основании позвоночника. Она мягко развернула свои кольца (как же точно братья из далекой Вендии назвали ее Кундалини – «свернутая кольцами»!) и ледяной искрой заскользила по становому хребту прямо в темя. Наконец, вспыхнула в голове, придав мыслям яркость и контрастность, протекла дальше сквозь глаза, пока, наконец-то, не заскользила свободно по серебряной лунной дорожке. «Ищи Великого Полоза, – приказал он ей. – Найди его как можно скорее и передай Владыке, что Серый Полоз нуждается в его наставлении».

На этот раз отклик от главы Ордена последовал незамедлительно, едва ли даже не ранее, чем Серый Полоз окончательно оформил свой посыл: «Я здесь, мой Ученик. Что тебе надобно?»

Серый обреченно вздохнул и начал последовательно, от рассвета до рассвета мысленно вспоминать все события минувших дней, стараясь не пропустить ни одной, даже самой, как могло показаться, маловажной и незначительной детали из всего произошедшего намедни с ним и «Серым Драконом».

«А скажи-ка мне, воевода, – зазвучал в его голове знакомый свистящий шепот, – как это ты очутился так далеко от первоначально намеченного маршрута? Впрочем, это сейчас не важно. Потом, при встрече расскажешь, что занесло тебя так далеко в земли невров. Твое безрассудство поставило под угрозу дело, значимость которого для нашего Братства ты даже не можешь себе вообразить! Впрочем, это тебя в какой-то мере и оправдывает, хотя вины, конечно же, не снимает. Внемли же и помни, всегда помни о том, что если ты провалишь полученное задание, то даже я не смогу защитить тебя от гнева тех, кто его замыслил.

А теперь слушай меня очень внимательно. Я вижу тебя и знаю, где ты сейчас находишься. Все еще можно исправить. Незамедлительно взойди на свой корабль и плыви на север, вверх по Белой Реке. День и ночь плыви без остановок, греби, что есть мочи, и к началу третьего дня увидишь Черный Утес. Поднимись на его вершину, и там тебя будет ждать тот, кто развяжет твой узел. Меня больше не ищи, я сам тебя найду».

И вот он в указанном месте. Нужно только сделать первый шаг по лестнице, ведущей вверх. Чего же он ждет? Зачем тянет время, обманывая себя, что, дескать, в запасе еще целый день и половина ночи, а значит, можно (и даже нужно) отдохнуть, повременить, не торопиться? Что с ним происходит, чего он так боится? Может быть, внутренний голос снова пытается ему что-то сказать? Или просто сказывается дорожная усталость? Позади молча скрипят железом доспехов телохранители-ящеры, шепотом суетится верная дружина, а впереди – путь на вершину утеса по древней, наверное, еще допотопной лестнице. И ему никак не избежать этого восхождения и не свернуть с выбранного пути…

Серый Полоз вздохнул, оперся на древко копья и поставил ногу на первую гранитную ступень.

Глава вторая

Оказалось, что древняя лестница сохранила свою каменную кладку только от подошвы до середины склона утеса. Чуть повыше середины подъема каменная кладка заканчивалась небольшой площадкой, и последний лестничный пролет был уже собран из вполне добротного соснового теса, а потому напоминал собою обычное деревенское крыльцо.

На душе у Полоза сразу же стало спокойнее, даже как-то уютнее. Мелькнула странная мысль: «Вот я и дома!» Странной эта мысль была уже хотя бы потому, что свой дом он давно и крепко-накрепко позабыл, оставил в далеком прошлом, вместе с лицом матери и дымом родного очага, променяв все это на холодный камень крепостей и дым походных костров. Мысль мелькнула, словно яркая птичка, и улетела, уступив свое место воинским будням с их привычными тревогами и волнениями: «Ступени скользкие и узкие настолько, что двоим взрослым мужчинам здесь никак не разминуться. К тому же, подъем идет справа налево, так что защитники имеют большое преимущество перед нападающими. Такую лестницу легко оборонять. Два хороших бойца или один яша смогут сколь угодно долго удерживать на ней целую толпу варваров. А зимой, если полить ее водой, так она, наверное, и вовсе станет неодолима!» С такими отнюдь не домашними мыслями Серый Полоз оказался на небольшом деревянном помосте, настеленном на камень скалы, и с непонятным облегчением осознал, что он наконец-то завершил свое восхождение на вершину.

Перед ним открылось небольшое плато – совершенно безжизненное, с черной, гладкой, матово поблескивающей поверхностью, как будто бы камень утеса оплавился от жара огня невиданной силы и мощи. И только у самого края подмостков из какой-то невидимой отсюда расщелины тянула к солнцу свои кривые сучья одинокая сосна, каким-то чудом удерживаясь оголенными корнями за черный камень скалы. Далее, по правую руку, каменная плита обзавелась растительностью и уже зеленой долиной упиралась в стену густого леса, лишь с северной стороны ограниченного скалами, у подножия которых расположился небольшой хутор, обнесенный каменной стеной в рост человека.

Прямо посередине этого черного пятна, сидя на корточках, что-то варил в небольшом медном котелке совершенно седой старик, одетый в простую, без всякой вышивки рубаху из отбеленного холста и в такие же холщовые порты.

– Как в старинной детской страшилке! – усмехнулся Серый Полоз, вспомнив свое далекое прошлое:

На белой-белой реке

стоит черный-черный камень.

На этом черном-черном камне

сидит белый-белый человек.

У этого белого-белого человека…

Нет, не так он представлял себе великого волшебника, способного вывести заблудшую душу из-за реки Смородины, да при этом еще и каким-то неведомым образом избежать перехода через Калинов мост! В его воображении рисовался эдакий высокий могучий седобородый старик в парчовой одежде, расшитой золотом, и обязательно с красивым резным посохом в деснице. Жить этот чародей должен был непременно в высокой башне из слоновой кости, окруженной заколдованным садом и охраняемой огнедышащим драконом.

Полоз вновь улыбнулся своим мыслям: «В каждом из нас, в потаенной глубине нашей души до самого конца наших дней живет ребенок, – подытожил он свое наблюдение. – Вечный Ребенок. Неизменяемый чинами и званиями, насилием и цинизмом – вечно играющий ребенок. Меняются только его игрушки…» Он мысленно перебрал всех доселе известных ему сильно-могучих колдунов и чародеев и с немалым для себя удивлением вдруг обнаружил, что все они жили как-то очень уж скромно, одевались просто и вообще были как бы не от мира сего. Взять хотя бы того же Великого Полоза…

Услышав посторонний шум, знахарь (а судя по всему, это был именно простой деревенский знахарь, а не колдун или шаман) разогнулся и встал, оказавшись примерно одного роста с Полозом. Да и годами они, видимо, тоже не особо разнились, так что постриженные «под горшок» волосы, которые поначалу показались седыми, могли быть просто белыми – такой цвет волос характерен для жителей этих мест. Никаких украшений или особых знаков отличия на хозяине утеса, опять же, не наблюдалось: только на кожаном, покрытом серебряными чеканными бляхами поясе висел длинный прямой боевой нож. Никакого другого оружия наметанный глаз Полоза не заметил.

Знахарь выглядел вполне миролюбиво. Серые с прищуром глаза смотрели на пришельцев вполне дружелюбно. Руки он держал на виду, движений резких не делал. Хозяин широко улыбнулся, показав неплохо сохранившиеся зубы и, судя по всему, ничуть не удивившись нежданной встрече, как-то обыденно, вскользь произнес:

– Э, да у нас гости!

Сказал так, словно к нему каждый день заходят на посиделки сплошь князья да бояре. И, не оборачиваясь, крикнул куда-то через плечо:

– Мара, чару гостям!

Здесь же, откуда ни возьмись, появилась девушка-подросток. Даже, скорее всего, все-таки еще девочка. Она была босоногой, угловатой и нескладной, как и все дети в ее возрасте; в длинной, почти до пят, беленой холщовой рубахе, отороченной красным, но без поневы. Из-под глубоко надвинутого платка, завязанного под самым подбородком концами назад – «по-бабьи», черной змеей по узкой спине почти до самого пояса струилась толстая коса. В своих тоненьких ручках девчонка держала небольшой серебряный поднос с поставленной на него тяжелой и, видимо, очень древней бронзовой чашей.

Знахарь, не снимая чаши с подноса, наполнил ее до краев каким-то горячим, пахнущим вином и медом напитком из своего котелка, и отроковица (служанка, рабыня, наложница?) с земным поклоном протянула зелье Полозу.

– У нас не принято пить хмельное в такую раннюю пору, – попробовал отказаться от предложенной ему чести Серый.

– А у нас не принято разговоры разговаривать с теми, кто гнушается хозяйского угощения, – спокойно, без вызова ответил Знахарь.

– И все же… Быть может, для начала я немного расскажу тебе о том деле, что послужило причиной нашей встречи? Опишу его, а уж потом мы с тобою за чарой доброго вина обсудим его разрешение. Кстати, у меня на корабле – как раз для этого случая – найдется неплохая лоза из южных провинций Империи.

– Ты же уже давно не вьюноша, воин! И тебе должно быть прекрасно известно, что в своем дому – свои порядки. Так к чему твои речи? Впрочем, поступай, как пожелаешь. Вот тебе Бог, а вот порог! – сказал, как отрезал, наглый дикарь, а затем снял чашу с подноса и, держа обеими руками, вторично протянул ее Полозу.

Протянул вроде бы обыденно, но так, что воевода сразу же уразумел: разговор окончен, и третьего приглашения ему ожидать не стоит. А еще это означало, что и надеяться ему тоже больше не на что: не будет ему ни совета, ни помощи, ни исцеления, а будут только позор, унижение и много-много белого снега.

Рука сама потянулась к мечу – уж очень хотелось посмотреть, какого цвета кровь у этого дерзкого варвара. Говорят, что у магов она голубая… Но, призвав на помощь всю свою волю, здравый смысл и силу Змея, Полоз все-таки сумел справиться с собой и унять вспыхнувшее раздражение. Он не был новичком в ведении подобных переговоров, неплохо знал нравы и обычаи местных варваров и поэтому прекрасно понимал, что все его деньги, сила, статус в ордене и даже воинское умение здесь, в этом его деле, совершенно бесполезны и ничем и никак помочь не смогут. Этот хозяин был очень непрост, воинский пояс и оружие носил не зря, да и слова его говорили сами за себя. Напуском его не взять – пора переходить к осаде. Но для начала нужно достойно выйти из сложившегося положения, сохранить лицо и обязательно наладить отношения с собеседником.

Серый Полоз церемонно поклонился (ничего, чай спина-то не разломится, а человеку приятно будет) и как можно более задушевным голосом произнес:

– Я прошу прощения у хозяина здешних мест, ежели я сам или мои слова хоть в чем-нибудь задели его честь или достоинство. Я и в мыслях не держал ничего оскорбительного или дурного, и пусть мне простится моя дерзость! Но все-таки негоже гостю пить подношение наперед хозяина.

Знахарь усмехнулся в бороду (ох непрост, непрост здешний хозяин!), торжественно поднял чашу над головой, поднес ее к усам, приложился и, посмотрев Серому прямо в глаза, обеими руками передал чашу ему – как говорится, прямо из рук в руки. Полоз так же церемонно, обеими руками принял подношение. Он уже давно прокачал ситуацию: изначально кубок был полон до краев, сейчас же наполовину опустошен. Кадык знахаря дернулся – значит, содержимое кубка он наверняка проглотил, а отсюда следует, что яда в напитке быть не должно. Да и с чего бы это в кубке взяться отраве, ведь еще нынешней ночью он, Полоз, и сам знать не знал и ведать не ведал, что окажется здесь, на этой Змеем забытой скале?

Он выдохнул и безбоязненно осушил предложенную хозяином чару до дна, одновременно – скорее по давней привычке, чем по нужде, – распознавая состав предложенного напитка. В кубке, несомненно, было вино с северных границ империи, смешанное с медом, а также гвоздика, мята и корица. Судя по всему, этот знахарь был очень богат, если мог позволить себе такой напиток! Желая еще больше расположить к себе хозяина урочища, Полоз демонстративно задрал поддон кубка, показывая, что выпил все до последней капли.

И вот в этой нелепой позе он и застыл, как громом пораженный, судорожно сжимая в ладонях тяжелую старинную бронзу и чуть было не лишившись от неожиданности дара речи: со дна кубка на него посмотрел Глаз Змея! Переживание момента было настолько сильным и реальным, что Серый Полоз поперхнулся напитком, задохнулся и чуть было не пал на колени от благоговейного восторга. Конечно, это была всего лишь мозаика, искусно выложенная солнечным камнем на дне кубка, но полученный эффект был донельзя неожиданным и потрясающим.

Полоз успокоился, переложил кубок в левую руку и даже немного отодвинул его от себя, чтобы в полной мере полюбоваться древним искусством безымянного мастера. И тут его настиг уже настоящий удар: он узрел то, что было отчеканено на внешней поверхности чаши. Именно узрел!

Сначала его взору представился орнамент из нескольких рядов сплошной волнистой линии, опоясывающей поверхность чаши по внешней окружности. Он поначалу ошибочно прочел его как символическое изображение Мирового океана, но далее на этих волнах разглядел изображение фигур мужчин и женщин. Некоторые из них просто сидели, как бы качаясь на этих самых волнах, другие же шли по волнам, но все они смотрели в одном направлении – справа налево.

Проворачивая чашу дальше, по направлению их взгляда, Полоз наконец-то открыл предмет их пристального внимания: это была поднятая над волнами голова огромного змея, перед которой стояли мужчина и женщина. Судя по всему, они внимали его речам. Искусный древний мастер сделал так, что в поле зрения попадали либо фигура мужчины и женщины с чашей в руках, говорящих со Змеем, либо вереница людей, бредущих по волнам. Но эти волны были не водами, а телом Змея и опорой для людей, а извивы его тела – местом для их отдохновения!

Судя по всему, выходило, что Серый Полоз держал в руках давно утраченную реликвию своего ордена – древнюю Чашу Змея, на поиски которой было потрачено столько времени, усилий и средств… Никаких сомнений в этом у воеводы не было, да и быть не могло! Он немного повернул чашу, и голова Змея пропала, но зато явственно проступило изображение Солнца и Луны, слившихся в единое целое. День и Ночь исчезли, и настали Великие Сумерки: свет истинный и свет отраженный стали неразличимы – настало Великое Безвременье!

В голове сразу же вспыхнули строки писания, крепко-накрепко заученные Серым еще с самого питоновского возраста: «В сей день разверзлись все источники Великой Бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. И продолжалось на земле наводнение сорок дней (и сорок ночей), и усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом; на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись (все высокие) горы. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности (всей) земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, – все истребилось с земли. Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.

Но Великий Змей, держащий в кольце своих объятий всю Землю, не пожелал смерти человекам, внимающим его речениям. Развернулся он, разомкнул свои кольца, обнимающие собой всю твердь земную, всплыл на поверхность вод и отдал тело свое, как опору для всех, внимающих его мудрости. И упрочились сии малые на теле Змея, и питались во все дни потопа пеной с губ и дыханием Его…»

– Что, понравился кубок? Ну так оставь его себе – дарю на добрую память о нашей встрече! – прервал благочестивые воспоминания Полоза противный, резкий голос наглого варвара.

Серый Полоз очнулся и даже тряхнул головой, стараясь поскорее прийти в себя от воздействия внезапно нахлынувших переживаний. Знахарь, видя его состояние, вновь до краев наполнил кубок. Серый походя осушил его, не чувствуя ни вкуса, ни запаха напитка и даже не совсем понимая сути всего происходящего.

– Ты хотя бы понимаешь, что предлагаешь мне в дар? Да ему цены нет! Я просто не смогу найти для него достойный отдарок… Откуда у тебя взялся этот сосуд? Кто ты такой на самом деле?

– Да полно тебе, Змей! Неужели ты меня совсем не узнаешь? Ну как же… Мы же вместе с тобой, так сказать, плечом к плечу сражались в Великой Битве Народов!

– Не Змей, а Полоз, – машинально поправил Серый. – В этой битве под моим началом сражалось не менее пяти тысяч воинов на более чем сотне различных кораблей, призванных от всех северных народов обитаемого мира. Многих из этих воинов я и в глаза не видал, про многих и слухом не слыхивал ни до, ни после, ни во время сражения. Если ты и правда там был, то наверняка запомнил ту безумную мясорубку. Такое и вовек не забудется…

– Ну, меня-то ты… Хм-м-м… Полоз! Думается мне, меня ты должен был все-таки хорошо запомнить, ведь я служил непосредственно под твоим началом. Правда, тогда ты еще носил титул Змея. Ну давай, давай, вспоминай! Я тот самый, кто в самый канун Великой Битвы Народов был принят тобой на драккар «Морской Дракон» магом-облакопрогонником!

Если бы вдруг молния прямо сейчас, на этом самом месте поразила Серого Полоза прямо в голову, или, к примеру, земля ушла бы у него из-под ног, то он, наверное, и тогда не был бы так изумлен. «Не может быть! Этого просто не может быть! – вертелось в его голове. – Так, стоп! Давай пройдем по порядку и все проверим. Седые волосы – это раз – имеются в наличии. Серые глаза – это два – тоже на месте. Ну, этого добра в северных краях хватает… Так что не факт, не факт… Что же еще? Ага, помнится еще, что у того облакопрогонника был перетянут мизинец на левой руке – передавлен каким-то грубым серебряным кольцом и оттого, видимо, засох и скрючился наподобие птичьего когтя. Вот это примета – такое не подделать!»

Как раз в этот момент знахарь наливал ему очередную порцию своего пахучего варева. Он держал котелок обеими руками, так что Полоз мог хорошо разглядеть обе руки. Скрюченный мизинец, похожий на коготь птицы, был на месте.

Да, несомненно, это был тот самый мизинец – такое не забудешь и никогда, во веки веков ни с чем не спутаешь. Получается, что этот простой деревенский знахарь – на самом деле никакой не знахарь, а легенда всех северных морей – Альбатрос!

Кажется, что последние слова он выкрикнул вслух. Знахарь улыбнулся, а за спиной Полоза заскрипели доспехами доселе неподвижные ящеры. Еще бы: перед ними стояла живая легенда! Воин, о подвиге которого пели песни во всех тавернах обитаемого Севера!

Серый принял в руки наполненный до краев кубок и встретился глазами со знахарем. Или нет – с облакопрогонником! А может быть, с Альбатросом, или кто он там еще? Встретился – и сразу же все вспомнил…

Это случилось в день Великой Битвы Народов. Основные объединенные воинские силы уже переправлялись с континента на остров Черных Пирамид. Здесь собрались дружины всех воинских кланов и сообществ. В едином строю шли «медведи», «волки», «туры», «кабаны», «змеи». Имперские гвардейцы мерно чеканили шаг вслед за отрядом повольников, а баронские дружины брели за вольным братством лучников. Доселе было принято считать, что в мире нет такой силы, которая смогла бы собрать всех этих воинов под одними знаменами. Но то, что не смогли исполнить ни ненависть и месть, ни золото и слава, сделал общий враг. Именно он, и никто другой объединил и собрал всех бывших противников, а ныне союзников в один единый кулак – в Армию Народов.

Сборные рати стекались непрерывными ручейками в Великий Железный Поток и, как волны в море, одна за другой грузились на кнорры, ладьи, баржи, а где и просто на плоты, дабы, не мешкая, отойти в сторону Черного острова. Тучи едкой пыли, поднятой тысячами пар крепких ног, непрерывный лязг и звон стали, хриплые слова команд и проклятий, пение боевых труб и рогов, непрерывный гул и рокот боевых барабанов – все настолько смешалось, что казалось, будто в унисон стальной толпе вибрировала и сама Ткань мирозданья.

Простые мирные обыватели из прибрежных городков уже давно разбежались кто куда, не в силах находиться под гнетущим воздействием этой окружающей среды. Многие опорожняли свои желудки и кишечники, трясясь от страха по придорожным канавам, а иные так и вовсе навсегда распростились со своим рассудком. Позднее обо всех городских сумасшедших так и говорили: «Он наслушался боевых труб!»

Но Серого Змея все это не касалось. Ему было поручено возглавить сборную флотилию для прикрытия восточной оконечности Черного острова – на тот случай, если его защитники решат уходить морем. Флот, находившийся у него в подчинении, был небольшим, так как «умники» из Объединенного Штаба решили, что прорыв если и возможен, то, скорее всего, черные маги проведут его на запад, так как оттуда прямой курс на Оловянные острова, где у некромантов налажены давние и крепкие связи с местной черной аристократией. Все говорило в пользу такого решения, тем более что Орден Фиолетовых накануне битвы официально заявил о своем нейтралитете. В результате Серый получил лишь с десяток орденских драккаров и порядка сотни местных посудин различного водоизмещения и качества, а лучшие морские силы ушли прикрывать западную оконечность Черного острова. Но главная печаль и головная боль Серого Змея была все-таки не в этом.

Орден Великого Змея вложил много сил и средств в достижение Великой Победы, и никакой, даже самый яростный злопыхатель ни в чем не посмел бы его упрекнуть. Орден послал на эту битву свои лучшие силы: флот, пехоту, осадные орудия; все инженеры Объединенной Армии, как один, либо принадлежали к Братству Змея, либо прошли подготовку у его инструкторов. Вот только ни одного своего мага-василиска орден не прислал, совершенно справедливо указав своим союзникам на то, что тогда на все время военной компании будет некому охранять орденские поселения от нападений нежити и зверолюдов.

Но поскольку всем было доподлинно известно, что остров Черных Пирамид был прибежищем самых мерзких колдунов и чародеев со всего света, то все боевые маги – от седобородых старцев до безусых учеников – были призваны для прикрытия основных ударных сил на суше.

И вот теперь Серый Змей стоял на борту своего флагмана – «Морского Дракона» – и ломал голову над тем, как бы ему при полном штиле и не имея на борту ни одного «ветродуя», вести боевые действия против боевых галер острова Черных Пирамид, на которых, как известно, магов было больше, чем гребцов. Его тягостные раздумья прервал грозный сигнал боевого рога и звонкий задорный женский голос:

– Эй, земноводные! Вам, случайно, облакопрогонник не нужен?

К флагманскому драккару почти вплотную подошла боевая ладья из числа тех, которые так любит местный сброд, гордо именующий себя то повольниками, то ушкуйниками. На носу подошедшей ладьи нарисовалась интересная троица. Впереди, на самом носу, стоял настоящий великан, вооруженный длинным, в полторы руки мечом, в плаще, искусно сшитом из шкуры белого медведя так, что голова зверя служила воину шлемом. Слева от него блестела золоченой чешуей доспеха красивая медноволосая воительница с наглыми зелеными глазами, вооруженная коротким мечом и роговым луком, убранным в расшитое бисером налучье. А справа от верзилы-главаря притулился совершенно невзрачный с виду седой мужичок в простом холщовом рубище с грубым джутовым мешком. «Судя по всему, этот последний и есть облакопрогонник, – подумал Змей. – А ушкуйник и паляница – скорее всего, пара, но не муж и жена: у невров мужние бабы на войну не ходят. Хотя кто их, варваров, разберет…» Он и на этот раз не ошибся: седой мужичок вздохнул, попрощался с веселой воинственной парочкой, как-то неловко обнявшись напоследок с каждым из них, затем перебросил свой мешок на палубу «Морского Дракона» и прежде, чем ему протянули трап, легко перепрыгнул с ладьи на борт драккара.

В море они вышли на веслах. Чародей – или как там его? – вел себя тихо. Ни в чем, правда, не помогал, но зато и не путался под ногами, а главное – никому особо не мешал, а только бродил по кораблю, что-то бормоча себе под нос. Осторожно так ходил, ступая своими босыми ногами по дощатой палубе, как будто не по гладкому дереву идет, а по острым камням, и все оглаживал ладонями палубу и борта драккара, как наездник успокаивает не в меру ретивого коня. Серый хотел было остановить чудака да поговорить с ним по душам, дескать: «Отдохнул, мил человек? Пора бы и честь знать! Воины одоспешены да, к тому же, целый день на веслах сидят. Не ровен час – бой у нас, а они уставшие… Может быть, пора бы уже и ветерок попутный организовать, а не от безделья всякой дурью маяться?»

Но тут заиграла боевая труба: враг! Все-таки некроманты решили идти на прорыв с востока! На то время, пока суда перестраивались из походного порядка в боевой, Змей потерял из виду странного чародея, а когда заметил опять, тот уже возился с завязками своего дерюжного мешка. Наверное, собирался достать из него крылья летучей мыши, или волосы шлюхи, вымоченные в крови девственницы, или еще какие-нибудь колдовские штучки. Хорошо еще, что не дрожит от страха да, забившись под скамью, не ходит под себя с истерическим плачем навзрыд!

Мужичок, между тем, наконец-то справился с завязками мешка и начал извлекать его содержимое на белый свет. Тут и вовсе началась потеха! Змей Великий! Смешно было даже смотреть на то, как этот нелепый огузок напяливает на себя доспехи воина! Неужели он и правда собирается идти в бой? Или просто стрел вражеских боится? Смех, да и только! Но в это самое время корабли противника подошли на дистанцию прямого выстрела, и всем сразу же стало не до веселья.

Это были настоящие боевые триремы – десяток огромных морских крепостей с боевыми, окованными медью таранами. Верхние палубы были заполнены вооруженными до зубов воинами, суетящимися вокруг баллист и абордажных воронов. Вся эта армада надвигалась на объединенную флотилию союзников, скользя по морским волнам при полном попутном ветре подобно тому, как голодный удав надвигается на кролика, причем этот глупый кролик еще и сам лезет прямо в пасть.

За триремами шли более мелкие суда, по своему водоизмещению и оснастке примерно такие же, как и боевые корабли первой линии объединенного флота союзников. А в первой линии стояли драккары Братства Змея: десять прекрасных боевых кораблей, которым, судя по всему, было не суждено пережить этот день. Никакого сражения не будет: триремы их просто сметут, сомнут, раздавят, разнесут на мелкие щепки и без задержки пройдут дальше. К тому же, враг шел при полном попутном ветре, а паруса союзников висели, как стираное белье на веревке в портомойне. Пора было подбодрить воинов и как-то подготовить их к неминуемой смерти.

– Слышь, Змей, отдай своим приказ сушить весла, – услышал Серый за своей спиной спокойный и уверенный голос. – Будет тебе сейчас попутный ветер! И вообще все будет хорошо. Давай иди к своим людям, скажи им, чтобы крепче держались за скамьи.

Змей резко развернулся на пятках, желая как можно строже осадить зарвавшегося глупца, отчего-то вздумавшего отдавать ему приказы на его же корабле, и встретился глазами с облакопрогонником. Под безмятежным взглядом этих пронзительных серых глаз его гнев вдруг куда-то испарился, да и сам Серый сразу же совершенно успокоился и взял себя в руки. Он вдруг и правда понял – или, скорее, внутренне осознал, что теперь уж точно все будет хорошо. А странный колдун молча развернулся и неторопливо пошел на нос драккара, негромко насвистывая какой-то донельзя знакомой мотив старинной детской песенки.

«Нельзя свистеть на палубе – накликаешь шторм!» – хотел было осадить глупую сухопутную крысу Серый Змей, но сразу же осекся и прикусил язык. Зачем понапрасну беспокоиться? Ведь ясно же, что все будет хорошо.

Он отдал необходимые команды, а знахарь, между тем, неспешно продолжал свой путь к резной голове «Морского Дракона». Он уже не насвистывал, а напевал-нашептывал, да как-то ритмично, на вдохе-выдохе, покрикивал-посвистывал:

На море на Окияне, на острове на Буяне,

стоят три дуба зеленыих.

Под теми тремя дубами зелеными —

цари всем ветрам, цари вихорям.

Уж вы, батюшки, ветры буйные,

батюшки вихоря сильно-могучие!

Не ходите вы и не крушите вы

ни горы вы, да ни долы вы!

И ни темныя леса, и ни быстрыя реки и урочища,

и не черныя грязи досуха!

И не пригибайте прутья-ветки к матушке сырой

земле, не губите вы все лодьи – корабли мои!

И так вы, батюшки, ветры буйные, ветры восточные,

западные, северные да южные!

Вы сослужите мне службу верную и неизменную…

И вдруг ветер и в самом деле переменился, стал вдруг попутным и разом наполнил собою паруса! Воины убрали весла и стали готовиться к битве, а корабли легко заскользили по глади моря. Это было удивительное зрелище: две армады двигались навстречу друг другу, и у каждой при этом был свой попутный ветер!

А чародей, продолжая свое песнопение, легко и непринужденно, как на прогулке по летнему саду, взбежал на самую резную голову «Морского Дракона» и замер там, широко раскинув руки в стороны. На нем был неплохой, явно сработанный на заказ анатомический кожаный доспех с затейливыми бронзовыми накладками – из тех, которые до сих пор пользуются заслуженной популярностью у легионеров с побережья Срединного моря. Шлем, панцирь и поножи с наколенниками выглядели почти так же, как и обычные, а вот наручи были несколько длиннее обычных легионерских и защищали не только предплечья, но и прикрывали тыльную сторону ладони и пальцы до самых ногтей. Облакопрогонник – а то, что это был именно он, теперь уже ни у кого не вызывало сомнений, – немного постоял «крестом» на резной голове дракона, и…

И прыгнул, раскинув руки, как крылья! Прыгнул вперед и вверх – в пространство, где уже сгущались грозовые тучи, крутили свои спирали беспокойные вихри и проблескивали огненные зарницы. Уже потом, после боя, на берегу, за кружкой доброго пива многие воины утверждали, что это сам «Морской Дракон» помог магу взлететь и даже задал траекторию полета. Что они, дескать, сами почувствовали толчок палубы и посыл от могучего корабля. Может быть, так все оно и было, но сам Серый Змей ничего такого не почувствовал.

А то, что случилось потом, он будет помнить всю свою жизнь. Потому что дальше время остановилось. Строго говоря, никакого «дальше» уже просто не было и быть не могло.

Колдун прыгнул в небо и, как альбатрос перед штормом, зависнув между небом и морем, парил на воздусях. Но завис не только он один: Змей с удивлением наблюдал, как морские брызги застыли перед самыми его глазами. Исчез ветер, хотя паруса были по-прежнему полны. Не трепетали расправленные знамена, и все вокруг как будто бы замерло, затаилось и затихло в ожидании окончания полета человека.

«Но ведь я все это наблюдаю, обдумываю, даю свою оценку! А значит, движение мысли сохранилось, – подумал Серый. – Я мыслю, следовательно, я существую! Да и зрачки мои вращаются, ведь я вижу не только то, что прямо передо мной, но и парящего над морем мага, и вражеские корабли, что, как привязанные, неподвижно замерли внизу».

Только на флагманской триреме чернокнижников, прямо посреди верхней палубы, все еще копошились какие-то люди в черных балахонах с капюшонами. Отсюда, сверху, они казались большими черными крысами, суетливо делящими свою добычу. Стоп! А почему это они внизу, а мы наверху? «Морской Дракон» летать не может (во всяком случае, не так высоко), да и корабли противника стоят спокойно, как будто приклеенные к глади моря. «Они на море, и мы на море, но мы находимся выше, чем они… Все это может означать только одно: мы стоим на гребне волны, – подытожил свои наблюдения Серый Змей. – Только это, должно быть, очень большая, просто гигантская волна».

Сколько длилось это безвременье, никто точно сказать не сможет: может быть, что и вечность, а вроде бы так и всего ничего… Как описать остановившееся мгновенье? Кто хотя бы раз ступал по Кромке, тот поймет.

А тем временем парящий в небе колдун медленно свел свои ладони над головой и нырнул вниз – как казалось, прямо в морскую пучину. Сиганул «рыбкой» – ну прямо как безрассудный мальчишка с речного обрыва в глубокий омут! Но Серый Змей со своего места прекрасно видел, как в своем полете чародей несколько раз перевернулся и мягко, словно кот на лапы, опустился на палубу вражеского флагмана, прямо в центр круга, образованного фигурами в черных балахонах. Здесь он, ни на одно мгновение не прекращая своего движения, размахнулся руками так, словно это были и не руки вовсе, а какие-то кожаные плети, волчком закружился внутри магического круга, вихрем прошелся по палубе и…

И тут послышался резкий хлопок, как будто лопнула Ткань мирозданья или же наоборот – сошлись воедино две скалы, намертво закрыв собой брешь, в которую до того утекала Река времени.

И сразу же все вокруг засуетилось: ветер подул, флаги затрепетали, море ударило в лицо Змея солеными брызгами, а драккары понеслись так, словно у них и правда отрасли крылья. Огромная белая волна перенесла драккары Змеиного Братства через триремы некромантов, плавно опустив их на морскую гладь перед самым строем вражеских кнорров и, остановив свой стремительный бег, всею мощью обрушилась на вражеские триремы, смяв их корпуса, как яичную скорлупу. На поверхности моря остались качаться на волнах лишь щепки да какие-то обрывки ткани – как наглядное напоминание о закате былой мощи владык морей и океана, как сами себя называли хозяева острова Черных Пирамид.

Дальше последовала атака с ходу, начавшаяся для союзного флота не очень удачно. Белая волна, подхватив флагман объединенных морских сил – «Морской Дракон», вклинила его между двумя кораблями островитян. Драккар крепко зажало обломками, к тому же, с вражеских галер полетели абордажные крючья, а за ними, вонзаясь острыми крюками в палубу, упали «вороны», сразу же лишив судно всякой возможности маневра. По мосткам «воронов» загрохотали вражеские латники, намереваясь ворваться на палубу флагмана с двух сторон и, зажав команду драккара в железные клещи, сходу отправить ее к Морскому хозяину. Счет шел на мгновения. Лучники и гребцы обрушили на абордажные команды врага лавину стрел, камней и дротиков, но их действия не были согласованы, а посему и проку от них было немного.

Над змеиным воинством нависла реальная угроза боя на две стороны, окружение и поголовное истребление превосходящими силами противника. Серый кликнул боевого ящера и указал ему рукой на правый абордажный трап. Сам же, построив напротив левых мостков стену щитов, скоординировал стрельбу лучников и пращников, переключив их внимание с вражеских латников на гребцов и стрелков.

Пока он раздавал команды, боевой ящер сумел остановить атаку на правом фланге. Вооруженный железной палицей в полторы руки, он просто перебил ноги первому ряду атакующих, и те, ползая по дощатому настилу и путаясь в конечностях своих товарищей, мешали им развернуть полноценную строевую атаку. Яша же, возвышаясь над этой кучей-малой из человеческих обломков, словно цапля над болотом с копошащимися лягушками, спокойно выцеливал самых шустрых и валил их точным ударом в голову, как быков на скотобойне, ухитряясь при этом еще и уворачиваться от вражеских копий. От удара его палицы, откованной в виде кулака с зажатым ножом, не спасал никакой доспех. Серый воочию наблюдал, как под ударом стального кулака лопнул, словно яичная скорлупа, прочный стальной шлем, разбрызгав свое содержимое на добрую сажень вокруг.

А вот на левом фланге ситуация складывалась не в пользу змеев. Воины некромантов, построившись черепахой, медленно и неуклонно продавливали оборону. Двигались они складно, во всем чувствовалась сноровка и долгая серьезная подготовка. Коротко звучала гортанная команда, и копья с длинными стальными втулками разом, словно тараном, били в одну точку, пробивая в стене щитов очередную брешь. Заделывая прорехи в своем построении, змеи понемногу, шаг за шагом, пятились назад, и было очевидно, что уже недалеко то время, когда латники некромантов пробьются на палубу «Морского Дракона». Чтобы исправить положение и спастись от разгрома, нужно было срочно отвлечь врага, переключить его внимание и выиграть время, необходимое для перестроения рядов. Резервов у Серого Змея не было, и потому змеиный вождь, вопреки всем установленным правилам и параграфам устава, вступил в схватку самолично.

Схватив боевое копье, он оттолкнулся им от палубы драккара и прыгнул на верхний ряд щитов черепахи противника. Теперь, сверху, ему был хорошо виден весь вражеский строй, включая и стоящего у мачты командира. Поэтому Змей, не замедляя движения, пробежал вперед по полю щитов и с разбега метнул копье в грудь воеводы некромантов, пригвоздив его, как жука, к дереву мачты. Продолжая свое движение, Серый скатился со щитового поля и, совершив кувырок вперед, сразу же снова оказался на ногах – один в окружении десятков врагов. Стоять на месте было смерти подобно, и поэтому доблестный воин, не мешкая ни минуты, выхватил меч и начал свое кружение, свивая и развивая вихревые кольца в танце змеи.

Поскольку своей задачей Серый ставил внесение сумятицы в ряды врага, он атаковал только бездоспешных лучников и иных бойцов вспомогательных подразделений, не завязываясь ни с кем в поединки и не размениваясь на обмен ударами. «Как можно больше раненых, как можно больше крови и хаоса!» – таков был его сегодняшний девиз. Но черные латники быстро оправились и, спрятавшись за стеной строевых щитов, начали понемногу теснить Змея, постепенно лишая его пространства для свободного маневра и выжимая к борту галеры с явным намерением столкнуть храбреца за борт. А его воины, несмотря на то, что часть их противников отвлеклась, переключившись на угрозу с тыла, все еще не могли продавить черепаху некромантов. Серый уже приготовился прыгать за борт, как вдруг услышал яростный рык, от которого даже у него захолонуло сердце. Это боевой ящер вдруг неожиданно для себя заметил, что он уже не защищает, как должен, своего вождя, и более того – этот самый вождь скоро отправится на корм рыбам.…

«Взмахнул он тогда палицей в безудержной ярости и проломил абордажные мостки, а затем, перекрыв своим страшным рыком шум боя, бросился на выручку своему предводителю. Как смертоносный ураган пронесся он по палубе, расталкивая своих и сметая, как тряпичные куклы, чужих, не замечая сыпавшихся на него ударов и громоздя горы трупов…»

Потом живых побросали за борт, а раненых – в трюмы. На палубах захваченных галер разбили пару амфор «земляного масла» да бросили факел. И устремились дальше – вперед, к следующему черному кораблю. До полного уничтожения врага, до победы…

Вспоминал ли Серый Змей хотя бы когда-нибудь об Альбатросе – воине, что принес ему столь блистательную и полную победу в этом сражении? Именно так стали называть этого облакопрогонника все воины – участники этой славной битвы. Конечно же, вспоминал! Он думал о нем каждый раз, когда осторожно, ощупью пробирался на Кромку, боясь свалиться через край и навсегда затеряться в трещинах между мирами. В эти бесконечные мгновения осознания собственной немощи перед ним всегда всплывал образ человека, свободно и безбоязненно парящего в вечности, и тогда он завидовал ему – завидовал до головокружения и спазмов в животе – так же, как голодный нищий завидует владельцу пекарни.

Глава третья

«А с чего бы это вдруг я, Серый Полоз, должен кому-то завидовать? Никому и никогда я не завидовал, и уж тем более какому-то сельскому колдуну, – огрызнулся он про себя. – Зависть – это удел слабых духом селян, неспособных ни на что, кроме бесконечных стенаний о своей доле и вечного копания в грязи и навозе. А я – воин! Моя сила – во владении честной, отточенной сталью, а не в приворотах и отворотах! Моя доблесть обретена в бессчетных поединках и сражениях с врагами, а не в сношениях с сомнительными духами и нежитью! Вся моя жизнь – это служение Великой Цели, а не жалкое прозябание и протирание портков на какой-то Змеем забытой бесплодной скале»! Вслух же он произнес:

– Но постой! Ты же, вроде как, погиб? Пал, так сказать, смертью храбрых в неравном бою с превосходящими силами противника. Сгинул в морской пучине…

– Ну, положим, слухи о моей смерти сильно преувеличены. Послушай, Змей! Тебе же ведомо, что духи и покойники не едят, да и вина не пьют, а нежить не выносит серебра? Так что по всему выходит, что я жив. Можешь подойти ко мне и потрогать, ежели все еще сомневаешься. Духи плоти и костей не имеют. Но ты, как я вижу, наконец-то вспомнил своего старинного боевого товарища. Вот и ладушки!

– Постой! Но… как же так? Ведь наши воины перед каждым штормом возносят тебе молитвы, прося твоего покровительства и заступничества перед престолом Морского Царя! Даже бросают монетку в море, чтобы ты, считая деньги, вспомнил храброго корабельщика (имярек).

– И что, помогает? – в голосе знахаря послышались нотки неподдельного интереса. – Если нет, то это обычное морское суеверие. Ну да ладно, Бог с ними. Давай-ка ближе к делу! Сказывай: каким ветром тебя занесло в нашу глухомань? Ведь не меня же, в самом деле, ты здесь разыскивал! Что, храбрый витязь, дела пытаешь аль от дела лытаешь? – закончил он с улыбкой.

– Известное дело, каким ветром нас заносит – попутным, – в тон хозяину ответил Полоз и, чтобы выиграть время, опомниться и прийти в себя от так некстати нахлынувших воспоминаний, добавил: – И как же теперь прикажешь к тебе обращаться? Как мне тебя звать-величать?

– Местные Ведуном прозвали. А ты называй, как хочешь! Хоть горшком назови, да только в печь не ставь.

– Значит, Ведун… – Серый попробовал новое имя на вкус. – Видящий, свивающий, сотворяющий в свете истины. Хорошо, пусть будет Ведун… Да, ты совершенно прав, почтенный: меня привело к тебе дело, и дело, я скажу тебе, немалое. Один из моих воинов был ранен отравленным оружием. Жизнь ему мы спасли, заразу вычистили, но вот вернуть из Серых земель не смогли – нам такое не по силам. Не пособишь ли по старой памяти?

– Из Серых земель, говоришь? – сразу посерьезнел хозяин. – Это с Кромки, что ли? И как давно он блуждает в Мире теней?

– Сегодня ночью луна взойдет в третий раз.

– Ну, тогда, Змей, ты пришел не в тот дом. Пойди и найди хорошего некроманта и вместе с ним забей своему бывшему воину осиновый кол в сердце. А еще лучше – сожгите упыря, и дело с концом, – посуровел лицом Ведун. – Поздно уже звать его, ушел он за Реку – теперь не докличешься.

– Это не простой воин. Это один из лучших моих воспитанников и келейник самого Великого Полоза, – от отчаяния начал горячиться Серый. – Его готовили для особой миссии, он нужен для Великого Исхода!

Сказал – и с досады прикусил до крови свой поганый язык, ведь он произнес вслух то, что известно далеко не каждому члену ордена, а здесь посторонний, чужой, почти что враг. «Ничего страшного не произошло, – сразу же успокоил себя змей. – До завтрашнего утра он никому ничего не успеет рассказать. Обложим, как медведя в берлоге, а завтра я его убью. Он уже покойник, просто еще не знает об этом. Пусть только мальчишку с того света вытащит!» Рот наполнился соленой кровью прокушенной плоти, а голова – резкой болью. Все это немного отрезвило Серого и настроило на деловой лад.

– Верни его с Кромки и проси за ритуал, что захочешь, а об ином уже не твоя печаль. Мой орден воюет с нежитью со дня своего основания, и, поверь, я истребил больше упырей, чем ты видел за всю свою жизнь.

– Я видел черный мор на Оловянных островах, – как-то рассеянно, себе под нос проговорил Ведун. – Впрочем, времени у нас с тобой в обрез… Так что, пожалуй, хватит препираться. Давай, показывай своего полудохлика.

Серый Полоз осекся и уже по-другому посмотрел на хозяина Черной скалы: человек, который своими глазами видел мор на Оловянных островах и после этого остался среди живых, был достоин уважения. У воеводы даже – лишь на одно мгновение – мелькнула недостойная настоящего змея мысль: «А может, и не стоит его убивать?» – но он тотчас же отогнал это наваждение и подал условный знак. Сразу же на помосте появились двое воинов-ужей с телом незадачливого посланника, завернутым в походный плащ, быстро раскатали его и сразу же пропали, будто их и вовсе не было на этой скале.

Ведун не спеша подошел к обнаженному телу, внимательно осмотрел его, даже провел ладонью по шее, груди и животу, затем оттянул веко и легонько сдавил пальцами глазное яблоко. Нахмурился и с какой-то потаенной горечью в голосе произнес:

– А скажи-ка мне, пожалуйста, разлюбезный мой Полоз, зачем же ты меня, старого, обманываешь? Я ведь тебя в гости к себе не звал, в душу к тебе не лез, ни о чем тебя не расспрашивал. Меня не интересуют твои дела, Серый, дай Бог со своими домашними разобраться! Но и лепить из себя дурня я тоже никому не позволю. Ну, посмотри сам: у этого парня нет «браслетов» даже на предплечьях – только нити шрамов на запястьях! А где, скажи на милость, метка Змея? Я что-то не вижу у него двух точек между большим и указательным пальцем левой руки. Или ты скажешь мне, что он был принят в орден без испытания змеей? Мне все равно, кто он, я проведу по Калиновому мосту, если станется в том нужда, и простого оратая, но водить себя за нос я никому не позволю.

– Ну, вот и славно, – поднял ладони вверх в примирительном жесте Полоз. – Если тебе, как ты только что сказал, все равно, кто он, то будь добр, верни его мне из Серых земель, а уж я за наградой не постою! А насчет твоих подозрений… то тут я перед тобой чист. Просто поверь мне на слово: это особенный парень, с ним все очень непросто. Ты же сам знаешь, что зачастую иное не всегда является тем, чем кажется. Вытащи его с Кромки и проси, чего хочешь!

Последние слова он буквально выкрикнул Ведуну в самое лицо. Когда кончаются доводы рассудка, начинается кипение страстей. Драгоценное время утекало, как песок сквозь пальцы, а он все никак не может убедить этого деревенского увальня провести столь нужный ему, Серому Полозу, ритуал!

Но неожиданно этот взрыв ярости возымел действие: Ведун выпрямился, даже как-то просветлел лицом и, кивнув головой в знак согласия, торжественно изрек, роняя слова, как камни в омут:

– Добро. Будь, воевода, по-твоему! Я помогу тебе и исполню то, о чем ты просишь. Только, чур, потом меня ни в чем не винить! А теперь слушай внимательно, ибо повторять я не буду. Я проведу для тебя ритуал. Это будет стоить лично тебе сто коров серебром. Не перебивай, я еще не закончил! Сто коров серебром я возьму с тебя только за то, что проведу сам ритуал, вне зависимости от его последствий. Если он явит в наш мир упыря, или двоедушника, или еще какую-нибудь иную нечисть, то мы с тобой ее немедленно истребим. Ты и я вместе прикончим тварь. Если же я верну из Серых земель живого человека, то за свое возвращение и исцеление он со мной рассчитается сам, из своих личных средств. Если ты, Серый Полоз, согласен на эти условия, то вот тебе моя рука: заключим ряд, я доверюсь твоему слову воина. Если нет, то вот тебе Бог, а вот – порог! По твоему лицу я вижу, что ты чем-то недоволен, поэтому хочу заранее предупредить тебя: торг здесь неуместен. Я вообще берусь за это дело только из уважения к нашему с тобой общему боевому прошлому.

– Я не собираюсь с тобой торговаться, Ведун. Мое слово – не дым. Но сам рассуди: где же я найду для тебя сто коров серебром? Это ведь целый мешок монет! У меня с собой столько нет. Возьми золотом! Я дам тебе даже больше той цены, что ты назначил: хочешь – в слитках, хочешь – в имперской монете.

– И все-таки ты пытаешься со мной торговаться, Серый, – улыбнулся каким-то своим мыслям Ведун. – Это ты делаешь напрасно. Слово сказано! По данному мною обету я не могу прикасаться к золоту, поэтому мое слово – сто коров серебром. Впрочем, для тебя, по старой памяти, я, пожалуй, что смогу сделать шаг навстречу и, как боевому товарищу, предлагаю тебе, в качестве платы за ритуал, отдать мне свое копье, но это мое последнее слово. Думай, Полоз! Думай и решай поскорее. Время бежит: если мы не начнем ритуал до полудня, то его можно и вовсе не начинать – не поспеем к сроку. Так что решай быстро!

От такой наглости сельского знахаря Серый даже потерял дар речи. Да, что тут скажешь? Хозяину этих мест было явно не занимать умения торговаться, ведь копье Серого Полоза было просто бесценным! Булатное, среднего размера, с пером в полруки на длинной втулке, насаженной на ясеневое, потемневшее от времени древко, оплетенное такой же, как и перо, харалужной полосой. Оно было прекрасно в своей простоте, изяществе и совершенстве линий. Ничего лишнего – прекрасный образец древнего оружейного искусства. Именно древнего, ибо сам Полоз затруднился бы определить, из какой тьмы веков оно попало в его руки. Он давно уже не брал его с собой в сражения, всячески оберегал и использовал только в качестве статусного оружия. И надобно сказать, что была в этом копье какая-то особая сила – такая, что зачастую один его вид решал исход переговоров. Вот и взял его с собой Полоз, желая поразить деревенского простака! Придется отдать… «Впрочем, это ненадолго, – сразу же напомнил он сам себе. – Завтра я все равно его убью, и копье вновь станет моим». Вслух же он опять ничего не сказал: просто молча, держа обеими руками, вложил свое бесценное оружие в жадные лапы мерзкого вымогателя.

– Ну, Змей, значит, по рукам! – весело закончил разговор Ведун. – А теперь прикажи-ка своим воинам быстренько наломать орешника. Вон там, за расселиной, его большие заросли. Да смотри, чтобы руками ломали, а не железом рубили. А я покамест пойду подготовлю место для ритуала. Вытащим мы твоего ученика, не сомневайся, как пить дать вытащим!

Ведун потоптался босыми ногами по углям уже затухающего костра, пятками растирая их в золу и пепел, затем встал на колени и на одном дыхании сдул образовавшуюся серую пыль, обнажив гладкую, черную поверхность скалы. Затем нарвал большую охапку крапивы и расстелил ее наподобие ложа на месте, которое еще хранило тепло недавнего костра. К этому времени уже подоспели воины с охапками ветвей орешника. Они свалили их в большую зеленую кучу рядом с крапивным ложем.

– Ну, гости дорогие, вам уже пора восвояси! – Ведун указал рукой на помост у лестницы. – Жду вас завтра в полдень. Не опаздывайте, но и раньше не приходите, иначе непорядок получится. Прощевайте, ежели что не так. Да, кстати! А не сохранилось ли у вас, случайно, то оружие, которым была нанесена рана? Мне бы оно очень помогло…

– Я бы хотел присутствовать при ритуале, – тоном, не терпящим возражений, произнес Полоз. – Я заказчик, а посему обычное право на моей стороне. К тому же, как мне кажется, я буду для тебя небесполезен.

– Это совершенно исключено! – сказал, как отрезал, Ведун. – Твоя помощь мне не потребуется, а посторонних, как ты и сам наверняка знаешь, на действе быть не должно: тайна не терпит наблюдателей – чай, не в бирюльки играем. А заказчик ритуала – вот он, лежит себе на расстеленной жгучей траве. Это он, а не ты, будет рассчитываться со мной, и только перед ним я буду держать ответ. А ты – всего лишь его представитель, так что ступай себе, куда тебе потребно, но только с глаз моих долой! И поклянись мне, Серый Полоз, что никого – слышишь меня? – никого: ни тебя, ни твоих людей – не будет на Черной скале до завтрашнего полудня!

– Да будет так! – скрипнув зубами, заверил Ведуна Полоз, еще более утвердившись в правильности своего намерения прикончить дерзкого колдуна. – Завтра в полдень мы придем. Но смотри же у меня, и сам будь на месте в условленное время. А что касается оружия, так ведь та самая стрела, которой он был ранен, зажата у него в ладони. Можешь, коли есть в том нужда, взять ее и использовать так, как посчитаешь нужным.

Сказавши все это, Серый Полоз сделал знак своим людям и неторопливо зашагал к деревянной лестнице. Он еще не успел коснуться ногой досок помоста, а весь его отряд, как по мановению волшебной палочки, уже исчез с плато, оставив хозяина Черной скалы наедине с телом Лютика.

Ведун как будто и не заметил ухода непрошеных гостей. Неторопливо присев на корточки перед неживым телом, он с усилием разжал стиснутый кулак, но увидав то, что было зажато в серой ладони, так и застыл, словно пораженный ледяной молнией в затылок. Он словно окаменел, и неизвестно, сколько времени он бы еще просидел с грубым костяным наконечником в одной руке и драгоценным харалужным копьем в другой. Но сзади прошелестели шаги, и теплое дыхание согрело занемевший затылок, сразу растопив ледяную сосульку: «Мара, – потеплело на сердце у Ведуна. – Вот ведь природная ведьма! И в призыве не нуждается: все чувствует и знает сама».

– Ты звал меня, деда? Мне помстилось, что я нужна тебе. Скажи, что случилось! О чем печалишься? Быть может, я смогу тебе чем-то помочь?

– Видишь, дочка, какое дело… Мне очень нужно вернуть на белый свет вот этого парня, что лежит голяком на подстилке из крапивы. Так-то оно прогуляться на Кромку – дело нехитрое, но вот времени у меня в обрез, а работы непочатый край. Боюсь, что один я со всем этим до темноты не управлюсь, а там уже будет поздно. Помощников со стороны дозваться тоже уже не успею, но и тобой рисковать не могу, ты ведь еще мала и не вошла в возраст.

– С тех самых пор, как ты отыскал меня, полуживую, на корабле работорговцев, приютил и выходил, ты никогда и ни о чем меня не просил и не о чем не выспрашивал. Я безмерно благодарна тебе за это, и за все, что ты для меня сделал за все эти годы! Но, может быть, уже настало время? Твое время – для вопросов, а мое – чтобы отплатить тебе за все то тепло и доброту, которые ты не жалел для меня все эти годы. Неблагодарность – это худший из людских пороков.

Знаешь, деда, у меня ведь никогда не было няньки. Так уж искони было заведено в нашем роду, что матери всегда сами воспитывали своих дочерей, никому не доверяя их будущее. А поскольку моя мама проводила на том свете больше времени, чем на этом, то и я с самого младенчества была обречена странствовать вместе с ней по унылым Серым землям. Вначале, когда я еще не умела ходить, а только ползала, мама, бывало, втыкала свой посох где-нибудь на берегу Безымянной речки, на белом песочке, привязывала меня к нему за ногу, чтобы далеко не уползала, и уходила заниматься своими делами. Ты ведь знаешь, старче, что младенцы видят духов и могут с ними общаться? Вот и моими первыми няньками, собеседниками и товарищами по играм стали безымянные духи – это они учили меня жить и играть, или жить играя. Это они объясняли мне правила и давали советы. И это от них я узнала первые слова Истинной речи.

Когда я немного подросла, то мама сняла с моей ноги золотую цепочку, и тогда я уже могла самостоятельно и свободно перемещаться по просторам иномирья, цепляясь сначала взглядом, а затем уже и взором за мамин посох, который стал для меня одновременно и маяком, и центром мира. Моего мира. Так я составила для себя карту тех безрадостных мест. К этому времени я уже брала с собой на Кромку своих любимых земных кукол. И теперь я уже могла играть, ощущая своих товарищей по играм, ведь все мои куклы там, в Серых землях, оживали; они двигались и разговаривали со мной, прямо как люди. Я помню, что когда моя мама узнала об этом, то она не рассердилась на меня, а только строго-настрого запретила выносить свои игрушки из Серых земель на белый свет. Но я была еще слишком мала и не понимала суть этого запрета.

И вот однажды тайком от мамы я пронесла свою любимую куклу с Кромки в мир людей. То, что случилось потом, навсегда изменило меня. Попав в наш мир, моя принцесса издала жуткий вопль смертельно раненого зверя и прямо у меня в руках распалась серою пылью. На крик сбежались челядь и слуги, прибежала и моя мать. Она мгновенно оценила обстановку и, осознав произошедшее, немедленно прогнала всех из моих покоев. Я пребывала в ступоре и совершенно ничего вокруг не замечала – даже не понимала, где я нахожусь, и что со мной происходит – так подействовал на меня крик куклы. И тогда мама подошла ко мне и отвесила звонкую пощечину, а потом крепко прижала к своей груди и поцеловала в темя. Так я стала взрослой. Я перестала играть в куклы и ходить на Кромку, держась за мамину юбку.

Так что, деда, там, в Серых землях, меня помнят и ждут. Ждут мои куклы, мамин посох и знакомый до рези в глазах потусторонний мир. Они ждут и зовут меня на вечную игру, предлагая взамен власть и бессмертие, и я постоянно слышу этот нескончаемый призыв и никогда не откликаюсь на него.

– Скажи мне, Мара, ведь людское время и время на Кромке текут по-разному? И если ты живешь сразу в двух мирах, то по всему выходит, что ты нечиста для любого из этих миров… Так каков же тогда твой возраст?

– Когда моя мама стала женой моего отца и переехала жить в его замок, ей было уже более тридцати земных лет, и по меркам его придворных она была уже вековуха, перестарок. А между тем все было как раз наоборот: окрестные кумушки ее очень жалели и всячески оберегали. Они говорили: «Совсем ведь еще дитя! Небось, и в куклы-то не наигралась, и не нагулялась в девках-то вдоволь, а вот ведь уже непраздна. Вот оно, нелегкое бремя правителей!»

Время для ребенка не имеет значения – любой младенец живет в двух мирах; для него эта разница несущественна. Во всяком случае, до тех пор, пока он не утратит задатков, присущих ему от рождения, научившись взамен жить в этом мире. И только после первой крови для женщины наступает пора зрелости, пора деления. А на твой вопрос, старче, отвечу так: если считать мои годы с того времени, как я появилась на белый свет, то в Белгороде на меня бы уже давно надели верхнюю юбку и, наверное, вовсю слали бы сватов. Так что, деда, ты за меня не волнуйся! Укажи лучше, что нужно делать, чтобы твоему делу помочь.

– Что тут скажешь? Благодарю за рассказ! Видимо, и правда пришло твое время. Ну, тогда слушай меня внимательно, кромешница. Все очень просто. Я так мыслю, что наш подопечный уже перешел за Реку, и отсюда, с этого берега, нам с тобой его уже не дозваться. Поэтому мне придется последовать за ним. Я по его следу перейду на ту сторону реки, а там, если лярвы его еще не сожрали, шугану заблудшего и выгоню его прямо на тебя. А уж здесь, на нашем берегу, ты его притянешь, успокоишь и удержишь до моего возвращения. Все понятно? А теперь давай-ка все по порядку. Волосы распусти, поясок тоже сними, никаких узлов быть не должно. Потом ложись поверх него, лицом к лицу, глаза в глаза, руками же упрись в жгучую траву, да так и замри. Я сложу над вами шалаш из ветвей орешника и крапивы и ими же выгорожу кон. Ты же попробуй поймать дыхание змееныша – оно слабое, еле уловимое, но я чую, что он еще дышит. И самое главное – не спускай с него глаз. Ни на мгновение! Я знаю, как это бывает трудно, но ты должна справиться. Помни, что я всегда буду рядом. Потом ты почувствуешь, как он вздрогнет, по его телу пробежит судорога, и он откроет свои глаза. И вот тут-то, дочка, не зевай, потому что первым, что он должен будет увидеть на этом свете, должна быть ты, а точнее – твои глаза. Смотри, Мара, прямо ему в душу смотри! Пробери его своим взглядом до самой середки, проведи нить и поймай на зрачок-крючок, а уж тут держи крепче, не дай душе сорваться! Иначе наш малец испугается и спрячется, забьется в какую-нибудь щелку, и уж тогда нам с тобой его оттуда ни за что не выковырять… Пропадет, провалится в трещину, и станет одной лярвой на том свете больше. Потом он выдохнет – здесь ты затаи свое дыхание: дух тот мерзкий, смертный. Если его вдохнешь, так здесь же смертью помрешь. А как он вдыхать воздух в себя зачнет, вот тут-то ты ему и помоги – подуй тихонько в рот. Ты только ветерок пусти, а уж дальше он пусть сам старается. Ну, а потом, как он в себя немного придет да оправится, то напои, накорми его да в баню отведи: пусть смоет с себя мертвецкий дух. А там и я, глядишь, подоспею.

И еще, дочка! Если хоть что-то пойдет не так – с продухом у парня не заладится или сама что-то неладное почуешь, сразу прыгай за кон. Там тебя будет ждать вот это копье – не раздумывая мечи его в змееныша! Поверь мне, это непростое оружие, оно помнит и кровь Хозяина Заповедного леса, и мед Пчелиной матери…

– Деда! – перебила его Мара. – Я же из рода Короля-рыбака. Официальный титул моей матери – Дочь рыбака. Я выросла на сказах «О рыбаке и рыбке», «Про рыбу злато перо» и прочих историях о ловцах и уловлении душ. У моего народа до сих пор сохранился древний обычай перед брачной ночью дарить невесте шелковую рыболовную сеть с крупной ячеей, дабы ловила она только самую большую рыбу, а малую оставляла малым сим! И пусть я по своей воле отринула жизнь своего народа, но его знания и мудрость навсегда останутся со мной: они у меня в крови, я всосала их с молоком матери. Пойми же ты, наконец, что для меня все, о чем ты сейчас толкуешь, так же естественно, как дышать или думать. Так что успокойся, старче, и отбрось прочь все свои страхи и сомнения. Острога нам с тобой на этот раз не понадобится. Я исполню все, что должно, не прибегая к грубой силе, и доставлю тебе эту «рыбу» живой.

– Ну, тогда счастливого улова, и пусть твоя рыбка окажется золотой! – примирился с неизбежным Ведун. – только смотри там, девонька, не увлекайся. Повторяю: оно тебя не стоит. С Богом!

Глава четвертая

Мара развязала поясок, сняла с головы платок, затем расплела косу и без колебаний шагнула на жгучую подстилку. Распустившиеся волосы сплошным черным плащом покрыли ее от головы до самых щиколоток.

Ведун же, взявши ветви орешника, сноровисто принялся сооружать из них что-то вроде шалаша наподобие тех, что делают охотники или удильщики рыбы. По всему было видно, что мастерить подобные убежища было для него не впервой: он быстро и умело связал между собою гибкие ветви лещины жгутами из молодой крапивы, тщательно очистил пространство вокруг укрытия от мелких веток и листьев, а оставшиеся сучья выложил в круг окрест него. По окончании своей работы он оказался внутри круга из орешника, но снаружи шалаша, прямо под прямыми лучами полуденного солнца.

– Теней нет, значит, все успели к сроку, – пробормотал он себе под нос, неторопливо обходя получившееся укрытие, и подобрав, попутно, последнюю ветку орешника и свой старый медный котелок.

Убедившись, что все было сделано, как надо, и не найдя никаких изъянов в своей работе, Ведун преспокойно уселся, скрестив ноги, на гладкий черный камень скалы, отхлебнул, прямо через край, изрядную толику своего варева и, судя по всему, преспокойно задремал, свесив белую голову и бороду на грудь. И вокруг все тоже как-то сразу успокоилось и затихло, как будто погрузилось вместе с ним в дремотный полуденный сон. Не пели птицы, не жужжали насекомые, казалось, что даже ветер затих над Черной скалой, чтобы, не дай Бог, своим тихим веянием не потревожить чудесный сон Ведуна.

Ведун

Опять эта однообразная и унылая серо-коричневая равнина в обрамлении то ли клубов коричневатой пыли, то ли серой мути тумана! Прямо внизу застыла парящая река с ровными пологими берегами. По ломкой щетинистой траве ближнего берега деловито ползли в направлении реки какие-то жуткие твари, похожие на волосатых белесых червей или пиявок, а может быть – гусениц или змей. Они постоянно двигались, при этом резко меняя свою форму, как бы постоянно мерцая, и поэтому рассмотреть их не было никакой возможности. Но мне это было совсем не нужно: меня интересовало место, к которому так целеустремленно спешили эти твари, ведь именно там, по всей видимости, и должна была находиться заблудшая душа.

Ко мне лярвы не лезли – видно, не чуяли для себя поживы и, в общем-то, не особенно докучали, просто путались под ногами, отвлекая на себя внимание и мешая своим беспрерывным мельтешением поскорее достигнуть конечной цели моего пути. Поэтому я стал их разгонять, просто хлеща направо и налево зажатой в руке веткой орешника. От соприкосновения с лещиной эти твари умирали второй – истинной – смертью. Со стороны это выглядело так, как будто бы они лопались, как пузыри на болоте, оставляя после себя на жесткой щетине травы лужи парящей вонючей слизи.

Скоро местность была расчищена, и я наконец-то увидел того, кого в мире людей звали Лютиком. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, на узкой полоске то ли мокрого песка, то ли прибрежной грязи, отделяющей берег того света от вод реки Смородины. Фигура змееныша явственно отбрасывала тень, а ноги оставляли на берегу четкие следы. Все это значило, что для Лютика не все еще было потеряно и все еще оставалась пусть и слабая, но надежда на его возвращение в мир людей.

Я сосредоточил все свое внимание на этой полупрозрачной человеческой фигурке и сразу же оказался лицом к лицу с заблудшим. Так действовали законы этого мира: стоило только задуматься о чем-то, и ты сразу же оказывался рядом с предметом своего размышления. Оказавшись лицом к лицу с потеряшкой, я пристально посмотрел ему прямо в глаза и длинно выдохнул в самое лицо. Наверное, со стороны все это могло показаться странным, но все получилось как нельзя лучше: Лютик вдруг поперхнулся, резко зажмурил глаза и зашелся в сухом лающем кашле…

Лютик

Когда я очнулся от забытья и огляделся, то обнаружил себя стоящим на прибрежном песке какой-то реки. Это было довольно странное ощущение: я хорошо чувствовал и себя и свое тело, хотя при этом, сколько бы ни старался, так и не смог разглядеть ни своих рук, ни ног. Я ощущал зыбкость прибрежного песка и поэтому твердо знал, что стою на своих ногах, к тому же, у меня резко саднили порезы на лбу и руке. Я приписал все эти странности последствиям своего недавнего ранения и перестал обращать на них внимание, стараясь сосредоточиться на том, что это за место и как мне отсюда выбраться.

Местность, в которую я попал, была довольно унылой и однообразной. К тому же, она совсем не просматривалась из-за сгустков серо-бурого тумана, висевшего повсюду неряшливыми клочьями. И несмотря на то, что никакого ветра я не ощущал, эти клочья двигались, и двигались они явно в мою сторону, вызывая неприятное чувство брезгливости и тревоги.

Вдруг коричневую мглу разорвала вспышка яркого света, и в этом светлом пятне показалась ослепительно белая фигура человека, идущего в мою сторону. Рассмотреть его более подробно почему-то не удавалось: глаза моментально уставали, и взгляд ускользал в сторону. Человек – а это явно был человек – рассекал мутные хлопья тумана какой-то горящей палкой, а может быть, молнией, и грязный воздух истошно визжал и светлел под его ударами. Потом он вдруг как-то неожиданно быстро оказался передо мной, совсем рядом – можно сказать, что нос к носу, и длинно выдохнул мне прямо в лицо. Смрад от его дыхания был настолько омерзителен и невыносим, что я даже задохнулся от отвращения и, задержав дыхание, как можно сильнее зажмурил глаза.

Мара

Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.

В детстве мама часто внушала мне: «Запомни, дочка: рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где рыба. А поскольку большая рыба ходит на глубине, то чем глубже проникнешь ты в бездну хлябей небесных, тем достойнее будет твой улов. Самой тебе на такое не хватит ни сил, ни способностей, и только мужчина сможет вывести тебя на безмерную глубину… или высоту – это уж как посмотреть. Только он, один-единственный в целом мире, способен сделать тебя по-настоящему цельной женщиной, достойной зваться Дочерью рыбака».

Я морщила свой лобик, пытаясь понять то, о чем мне постоянно толковала моя мать, и наивно расспрашивала ее, пытаясь как можно больше узнать о том, как он будет выглядеть и как я смогу узнать его и не перепутать с кем-то другим.

В ответ на мои детские расспросы мама только смеялась и говорила: «Не бойся! Придет твое время, и тогда ты все сама узнаешь и поймешь. Только не растрачивай себя по-пустому! И поверь мне, что однажды ты обязательно встретишь своего суженого и поймаешь на себе его взгляд. И по этому взгляду ты его и узнаешь! А дальше все будет очень просто: лишь только ваши глаза встретятся, как вы оба в тот же миг почувствуете незримую серебряную нить, что навечно связала обе ваши половинки в одно-единое целое. Почувствовав эту чудесную связь, ты, дочка, уже не сможешь оторвать своего взгляда от его глаз и полностью, без остатка, растворишься в них. И тогда ты утонешь, а он просто утянет тебя за собой, и там, куда ты последуешь за ним, ты познаешь миры и пространства, о существовании которых до той поры даже и не подозревала».

Поначалу все шло точно так, как и предсказывал Ведун. Время шло, солнце совершало свой ежедневный ход по небосводу, и холодное тело змееныша, как его называл Ведун, немного согрелось от моего тепла. И, несмотря на то что оно по-прежнему оставалось неподвижным, труп уже собою не напоминало. Вокруг было необычно тихо: казалось, что все замерло в напряженном ожидании треска от разрыва Ткани мироздания. Ничего не менялось. И только тогда, когда солнце уже склонилось за горизонт, в закатных сумерках по угасающей полуживой плоти пробежала судорожная дрожь, как будто бы человека передернуло от омерзения. Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.

Но дальше все пошло совсем не так, как задумывалось изначально. Оживший было Лютик почему-то не смог выдохнуть из себя мертвецкий дух. Он широко и натужно разевал свой рот, содрогаясь в бесплодной попытке захватить в себя хотя бы глоток свежего воздуха, но его легкие были уже до отказа переполнены потусторонней пылью, от которой грудь его буквально распирало и которую ему не хватало сил выдохнуть из себя. Новорожденный своими резкими, судорожными движениями буквально разметал подстилку из жгучей травы, он бился на своем каменном ложе, как рыба, выуженная из воды и в предсмертной агонии задыхающаяся в чуждой для нее среде на чужом берегу. Казалось, что еще немного, и он непременно разобьет себе голову о черный камень скалы, или его грудь, так и не справившись с распирающим ее потусторонним духом, просто лопнет от непосильной натуги.

Нужно было срочно очистить от смертной пыли хотя бы малую часть легких моего суженого, чтобы высвободить пространство для столь необходимого ему вдоха. Промедление было смерти подобно. И я, видимо, действуя по какому-то наитию, осторожно взяла в ладони лицо своего избранника и, прижавшись губами к его губам, стала медленно тянуть из него смертный дух. Я вобрала в себя столько затхлого воздуха, сколько смогла вместить за один глубокий вдох, и сразу же, без задержки, выдохнула его из себя вон – в пространство шалаша. Вся зелень, окружавшая нас доселе, моментально ссохлась и пожелтела, превратившись в пыль и гнилую труху, но зато Лютику почти сразу же стало гораздо лучше. Он вздохнул, закашлялся и, перевернувшись на живот, сблевал желчью.

«Пить. Дай мне напиться!» – скорее поняла, чем услышала Мара. И как-то сразу успокоилась, перевела дух и начала оглядываться в поисках воды. На глаза ей сразу же попался медный котелок Ведуна. Она, не раздумывая, подхватила его и поднесла к пересохшим губам своего суженого. Тот намертво прилип к помятому медному краю и с жадностью потянул в себя ароматное варево, но его желудок, видимо, отвыкнув за время немочи от пищи, отказался принимать питье и вновь исторг все свое содержимое наружу.

И все-таки Лютик явно пошел на поправку: его щеки порозовели, да и по всему было видно, что он уже начал понемногу приходить в себя. По-прежнему не отрывая своих глаз от лица Мары, он самостоятельно сел, вытер ладонью губы и, взяв из рук замершей в ожидании чего-то кромешницы котелок, одним махом допил весь оставшийся медовый напиток. После чего весь как-то сразу обмяк, закрыл глаза и, свернувшись калачиком, преспокойно уснул, положив голову прямо на колени своей спасительницы.

Мара легонько провела рукой по волосам спящего суженого, отерла подолом своей рубахи его лицо от нечистот и устало улыбнулась своим мыслям. Разве так в своих девичьих грезах представляла она себе встречу с суженым? А свой первый поцелуй? Однако на ее душе было легко, привольно, немного тревожно, но светло и чисто. Она откуда-то уже знала, чувствовала всем своим сердцем, что все происходящее с ней – правильно, что так оно и должно было случиться на самом деле. И сразу же вспомнила грусть-печаль в глазах мамы, когда та произнесла: «Придет время, доченька, и ты сама все узнаешь и поймешь». Мара с восторгом посмотрела на звездное небо, поправила рукой упавшую на глаза прядь растрепанных волос и тяжело, по-бабьи, вздохнула. А затем взвалила на свои хрупкие плечи тело пьяного Лютика и потащила его в баню – смывать с новорожденного налипшую на него грязь и слизь.

Прохладный ночной ветерок пробежал по неподвижной фигуре хозяина урочища, слегка коснулся его щеки и куда-то потянул за длинную седую бороду, то ли приглашая старого к игре, то ли указывая ему на что-то. Ведун почувствовал это приглашение и понял, что вновь вернулся на Черный утес. Он неторопливо поднялся на ноги и, не раскрывая глаз, медленно повернулся вокруг себя вслед за разбудившим его ветром, внимательно вслушиваясь в темноту ночи и даже как будто принюхиваясь, словно матерый седой волчище, ищущий себе поживы.

Наконец, его кружение закончилось, и он замер, вытянувшись в линию, подобно намагниченной игле, указывающей направление, а затем медленно поднял веки и уперся взглядом в ту самую одинокую сосну, что неведомо как прилепилась к краю утеса. И снова Ведун сделал стойку и принюхался, а затем очень длинно выдохнул в направлении своего взгляда. Столетнее крученое, жилистое дерево, которое и не всякий топор-то одолеет, – то самое, которое не брали ни летний зной, ни трескучие морозы, ни секущие ветра, в мгновение ока пожухло и, с треском ломая чахлый кустарник по скальному склону, тяжкой грудой гнилых колод осыпалось вниз, на каменные блоки лестничной площадки. Ведун что-то прошептал одними губами, а затем молча поклонился вслед погибшему дереву и начал собирать все, что осталось от лежбища, и складывать в одно место.

Окончив уборку, он подобрал копье и ударил им в образовавшуюся кучу гнили. Стальной наконечник, насквозь пробив иссохшие ветви, вонзился острием в черный камень скалы и выбил из него целый сноп искр. Куча мертвого дерева сразу же вспыхнула, как будто бы только и ждала этой искры, чтобы избавиться от тления смерти и наконец-то сгореть, развеявшись теплом и пеплом в темноте звездной ночи. Пламя взметнулось, мгновенно проглотив большую часть хвороста, и сразу же опало, медленно доедая рдеющие угли, на которые уже ступил своими босыми ногами Ведун.

Ступил – и вдруг закружился на одном месте, поднимая тучу серого пепла. Затопал ногами, а потом и вовсе как будто пустился вприсядку – да так бойко, что стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он исполняет какой-то диковинный танец! Но никто из людей этого танца не видел. Только ночной ветерок, внезапно окрепнув, кружился вместе с Ведуном в снопах искр, лихим вихрем размешивая пепел в нарождающемся предрассветном тумане.

Лишь тогда Ведун закончил свое кружение, когда черный камень скалы стал вновь таким же чистым и гладким, каким он и был за многие сотни лет до того, как на него ступила нога Серого Полоза. «Хорошо бы сейчас дождик, – мечтательно улыбнулся кромешник. – А еще лучше – ливень, да такой, чтобы с громом и молнией! Ну, да сейчас не время… А вот омовение совершить просто необходимо! Какой же это ритуал, ежели он без омовения?»

Недолго думая, он разбежался и, в чем был, сиганул прямиком с края Черной скалы в Белую реку – только его и видели! Плавно, без брызг он вошел в прохладу воды. Сразу же, почти на входе в зеркало реки, плавно изменил положение тела, направив его вверх, и на одном движении выпрыгнул из стремнины прямо на камни причала.

Не задерживаясь, Ведун прошлепал по камням лестницы, брезгливо обойдя останки полуистлевшей мумии, сваленные грязным комом на камнях лестничной площадки вперемешку с кусками трухлявой сосны. Его внимание привлекла лишь серебряная гривна на шее высохшего трупа, выполненная искусным мастером в виде свернувшейся в кольцо змеи, кусающей себя за хвост. Именно за нее, равнодушно скользя по трухлявым останкам, зацепился его взгляд и остановился, приглашая хозяина урочища повнимательнее рассмотреть диковинное украшение, а может быть, даже и поразмыслить о его носителе.

– Надо же! – хмыкнул кромешник себе в бороду. – Сам Мастер ужей! Вот уж уважили так уважили!

По всему выходит, что этот Змей решил взяться за меня всерьез, раз подослал своего самого лучшего душегуба. Значит, задумал всенепременно убить. Убить при любых условиях, во что бы то ни стало, даже не дав честного поединка. А может быть, просто не хочет марать свои вельможные ручки о какого-то варварского колдуна. В любом случае, я его предупреждал, так что за последствия своих решений пусть сам на себя и пеняет. Но батожок все равно поставить не помешает. А то мало ли что придет в его неразумную голову? Но сначала нужно увидеться с Марой. Как там древняя? Не собирается ли вернуться обратно к своей родне? После таких-то испытаний наверняка слышит голос древней крови, а его зов силен, еще как силен!

С такими мыслями он неторопливо продолжил свой путь до того самого места, где еще на вечерней заре цеплялась за черный камень скалы своими кривыми корнями старая сосна. Здесь он остановился, снял с себя одежду, выжал из нее воду прямо на беззащитно торчащие голые корни и, уже без всякой задержки, прошел через каменное плато прямиком к хутору – к дому на высокой каменной подклети, к яблоневому саду и уютной бане, возле которой ждала его приемная дочь.

Глава пятая

Мара осторожно, на цыпочках вышла из теплого душного предбанника в свежую прохладу ночи, устало опустилась на лавочку возле отворенной двери и, привалившись спиной к теплым бревнам стены, погрузилась в сладкую полудрему. Масляный светильник она поставила рядом с собой, но так, чтобы свет от него не тревожил дремотную темноту предбанника, где на чистом золоте соломы, тихонько посапывая во сне, почивал ее избранник. Все, что нужно было сделать по наказу Ведуна, она исполнила в точности: ее суженый вернулся в мир живых целым и невредимым. Поутру он откроет глаза, и у него все будет хорошо – она знала и чувствовала это.

– С ним все будет хорошо, с ним все будет хорошо, – нараспев, как заклинание, повторяла Мара, когда вдруг почувствовала, что с ней самой происходит что-то неладное.

Взять хотя бы эту внезапную слабость: все эти годы, прожитые у Ведуна, она сама вела все работы по домашнему хозяйству и не понаслышке знала, что такое усталость после хлопотливого трудового дня, но сейчас с ней случилось что-то иное – то, с чем ей доселе еще не приходилось сталкиваться. Мара раз за разом перебирала все свои вновь возникшие ощущения, стараясь хоть чуточку понять их природу, чтобы разобраться в происходящем. Поначалу ей даже почудилось, что она как будто дала где-то трещину, как яичная скорлупа или глиняная кринка, и из нее, через эту трещину, сочась, капля за каплей утекает ее жизнь. Внезапно навалились непонятная слабость и тошнота, в голове зашумело. Вдобавок к общему нездоровью, появились какие-то тянущие боли внизу живота. В своем желании унять эту так некстати возникшую ноющую резь, девушка прижала к болящему месту свои ладони и с ужасом увидела, что ее белая рубаха окрасилась кровью.

– Девонька, что же ты наделала? – услышала она встревоженный голос Ведуна. – Я же тебя предупреждал!

– Я все сделала по твоему слову, деда. А он не дышит, бьется головой о камень, разевает рот, а вдохнуть не может, – внезапно чего-то испугавшись, невнятной скороговоркой начала оправдываться Мара. – Я только помочь ему хотела! Правда – только помочь! А он сам ничего поделать не может… Ослабел очень, на краю стоя да за жизнь цепляясь. Я и отдала ему частицу себя, то есть немного своей жизни – той, что успела собрать на Кромке. Зачем мне жизнь без него? Зато он теперь живой. Он мой! Его жизнь и моя жизнь – это одно! Ты понимаешь меня, старче? Мы связаны, и я ни за что не позволю тебе его убить! – вдруг неожиданно для самой себя добавила девушка, с вызовом глядя прямо в суровые стальные глаза кромешника.

При этих словах она резко встала со скамьи и, преодолевая боль и слабость во всем теле, решительно шагнула влево, заслонив собой дверной проем, ведущий в баню. Ведун легко, двумя пальцами, выхватил свой тяжелый, в полруки, боевой нож, и не успела Мара и глазом моргнуть, как широкий блестящий клинок оказался прямо у нее перед глазами. Внутри у девушки все обмерло и похолодело: она прекрасно понимала, что в открытом поединке с матерым воином-кромешником ей не то что победить – даже просто выстоять и остаться среди живых будет большой удачей.

Да что там она, девчонка-недоучка, второпях нахватавшаяся верхушек Великого делания! Живя все эти годы полноправной хозяйкой в урочище Ведуна, Мара смогла довольно неплохо его рассмотреть и узнать, но даже ей, по прошествии стольких лет совместной жизни, так и не дано было понять, кого же скрывает под собой личина простого деревенского знахаря. Она, родившаяся и выросшая в семье потомственных воинов и магов, не могла даже и помыслить себе такого удальца, который был бы способен противостоять этому кромешнику в открытой схватке, а не то что защитить ее и ее суженого от его гнева.

– Смотри, что ты натворила! – уже спокойнее повторил Ведун. Не отнимая острого клинка от ее лица, он свободной рукой взял со скамьи светильник и поднял его так, чтобы она смогла разглядеть свое отражение на отполированной до зеркального блеска полоске стали.

Со сверкающей поверхности клинка на Мару устало смотрела довольно миловидная черноволосая девушка на выданье с зелеными миндалевидными глазами на тонком, худощавом лице и длинными, цвета воронова крыла волосами, четко разделенными на прямой пробор длинной седой прядью. Это было последнее, что смогла разглядеть Мара в стальном зеркале Ведуна, прежде чем почувствовала, что силы враз покинули ее и она теряет сознание. В ней вдруг что-то оборвалось, как будто бы слились воедино все события минувшего дня. Все переживания, надежды и чаяния, слабость, усталость и боль, тревога за себя и своего суженого… А потом все это месиво сорвалось и тяжелым комом упало на хрупкие плечи Мары, придавив ее к самой земле своей непомерной тяжестью.

От неожиданности у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она непременно бы упала, не успей Ведун вовремя подхватить ее враз обмякшее тело. В кольце его горячих рук она почувствовала себя, как в колыбели, где было спокойно, тепло и уютно и в которую хотелось вжаться и забыться, уйти, избавившись от непомерной давящей тяжести, в тот мир, где тебя все любят и оберегают.

Тяжесть сразу же куда-то пропала, и юная кромешница, желая устроиться поудобнее и забыться сном, даже было свернулась клубочком. Но как только она уткнулась лицом в ладони, воля почему-то сразу оставила ее: внутри что-то сломалось, и Мара сорвалась. Худенькие плечи затряслись, и она зарыдала – сначала беззвучно, а потом уже заревела в голос, с подвываниями, размазывая узенькой ладошкой слезы по запавшим щекам.

Она не помнила, чтобы когда-нибудь лила слезы. Она не плакала даже тогда, когда взбунтовавшаяся чернь камнями и палками, как опасного больного зверя, забивала ее раненого отца… Тогда она только до крови прокусила свой язык. Она не пролила ни слезинки, глядя на страдания своей сжигаемой заживо матери: только онемела и потом еще долго не могла говорить. Даже работорговцы, к которым она попала после того как осталась одна, без какой-то либо маломальской поддержки и крова над головой, и те не смогли и слезинки выжать из ее потухших глаз. Но тут, в кольце рук Ведуна, она заревела. Она ревела, как простая деревенская баба – так громко и самозабвенно, словно, казалось, желала поведать всем и каждому о своем глубоком и неизбывном горе, чтобы весь мир наконец-то узнал, как ей плохо, как тяжело и мучительно она страдает. Узнал и пожалел.

– Вот и хорошо, вот и слава Богу, – ласково, нараспев заговорил Ведун. – Ты поплачь, девонька, поплачь, облегчат душу слезы-то! Кто же знал, что так выйдет? Сердечные дела… Поплакала? А теперь поспи: утро вечера мудренее, – непонятно к чему добавил он и, тихонько подув Маре в лицо, поцеловал ее в седую прядь.

Девушка жалобно всхлипнула, шмыгнула носом и, прильнув к горячей груди названного отца, сразу же забылась спокойным сном без сновидений. А он, прижав ее к своей груди и качая, как малое дитя, легко заскользил к дому. Зайдя в сени, осторожно положил ее на широкую лавку у входа. Затем, мягко ступая, беззвучно вышел на крыльцо, тихонько притворил за собой дверь и, немного постояв в раздумье, засыпал порог избы крупной серой солью.

– Вот ведь будет парочка – змей да кромешница! А там, глядишь, и детки пойдут… Вот тогда вздрогнем – никому мало не покажется! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!

Так, по обыкновению всех одиноких людей негромко ворча себе под нос, Ведун неторопливо прошел через мощеный двор к старому, вросшему в землю по самую земляную крышу погребу, а может быть, сараю – или Бог весть, что там у него было в этом замшелом строении. Недолго повозившись с дубовой дверью, Ведун скрылся в его каменной утробе. Пробыв там какое-то время, он, наконец, вышел наружу, неся в руках небольшой, но, судя по всему, очень мощный черный роговой лук и одну-единственную, но также окрашенную в черный цвет стрелу с каким-то странным скорее утолщением, чем наконечником на длинном древке. Далее, уже не мешкая, он прошел по вырубленным в толще скалы ступеням, поднявшись на самый ее пик и, утвердившись босыми ногами на поверхности небольшой площадки, выпустил черную стрелу в самый свод черного звездного купола ночного неба.

Стрела с легким шипением ушла к сияющим звездам и где-то там, в угольной черноте, вспыхнула яркой белой искрой. А Ведун ушел обратно в свой погреб, возвратил на прежнее место могучий лук и, прихватив взамен него довольно объемистый бочонок чего-то, вкусно пахнущего травами и медом, заспешил обратно на каменное плато.

Выйдя со своего двора на камень Черной скалы, кромешник сразу же замер и встал, как вкопанный. Так он и стоял с этим самым бочонком на плече, затаив дыхание и почти не шевелясь – скорее, почувствовав кожей, чем заметив глазами какое-то стороннее движение.

– Да ты почто, соколик мой, встрепенулся-то? – услышал он медоточивый женский голос. – Охолонись, сердечный! Сумел гостей позвать – умей и встречать-величать!

– Яга, – улыбнулся Ведун, с облегчением оглядываясь в сторону приторного голоса. – Никому не ведомы пути-дороги Связующей – видишь ведь, как скоро добралась! Воистину люди говорят, что у тебя одна нога здесь, а другая уже там!

В сумерках предрассветного тумана, как в постановке театра теней, что показывают селянам долгими зимними вечерами сказители, проступили очертания согбенной или, скорее, даже горбатой фигуры с изогнутой клюкой в руке.

– А я тут как раз по лесочку ходила, грибочки собирала, – плеснула еще патоки скрюченная фигура. – По грибы, по грибочки – с кочки да на кочку! Смотрю на небо – глазам не верю: звездочка новая зажглась! Да красивая такая, вся из себя белая! Залюбовалась я ею да и пошла за звездой-то как по ниточке, как привязанная пошла – побежала. А это, значит, ты, касатик, весточку шлешь!

– Какие грибочки, великая? Ночь на дворе, людишки лихие повсюду шастают, – радостно улыбаясь всеми зубами, в унисон гостье таким же приторно-сладким голосом запел доселе серьезный, даже суровый хозяин урочища. – Плохие людишки, непотребные да все сплошь беззаконные. Не дело жене-то порядочной, да еще одной-одинешеньке со двора-то в такую пору выгуливаться! Не ровен час приключиться может что недоброе…

– Так оно ведь грибочки-то разные бывают: иные только ночью да на самом рассвете в руки и даются. А насчет тех лихих людишек, что по чужим лесам да околицам без спросу шастают, так встретила я тут, неподалеку, одну парочку, очень на змеев похожую. Заблудились они, бедные. Как есть в трех соснах заблудились змееныши! Плачут горючими слезами, сердечные: страшно им! Выход найти, вишь, никак не могут. Так и бродят, на месте топчутся, да все посередь болота поганого. Ну, да то горе – не беда. Люди взрослые да опытные: как только солнышко взойдет, так сами и сыщутся, болезные.

– Здравствуй, Хранительница путей! – несколько торжественно, но уже своим обычным голосом продолжил Ведун. – Прими мою искреннюю благодарность за заботу! Дело у меня к тебе. Тут такое случилось, что, думаю, кроме тебя мне никто помочь не сумеет. Да я бы никому, кроме тебя, и не доверился.

– Ну, тогда не тяни, Сивый. Сказывай, в чем твоя нужда. Это, случаем, не о том ли пойдет речь, чем все окрестные лешие, водяные да всякие прочие духи растревожены? Шумят, галдят, спать не дают – дескать, кто-то на Кромку ходил да душу заблудшую на этот свет возвратил. Что, соколик, калитку за собой неплотно прикрыл? Только ты, прежде чем отвечать, уж будь добр, встань, пожалуйста, ко мне передом, а к лесу задом, а то как-то неудобно с затылком разговаривать. Да помоги мне короб со спины снять – поухаживай за гостьей.

Ведун подскочил на месте, как ужаленный, и, резко развернувшись на пятках (при этом едва не выронив из рук свою пахучую ношу), нос к носу столкнулся с обладательницей приторно-медового голоса.

Перед ним стояла высокая, статная женщина в клетчатой поневе, надетой поверх длинной рубахи беленого льна, сплошь расшитой по горловине, разрезу, рукавам и подолу красной нитью и мелким речным жемчугом, и в такой же изукрашенной вышивкой безрукавке рысьего меха. Волосы ее были убраны под повой, полностью покрывающий голову, шею и плечи таким образом, что их совсем было не видно. Пожалуй, что на этом ее чисто женский наряд и заканчивался – или, точнее сказать, начинал очень сильно походить на воинскую сброю. Широкий, чеканный серебряный обруч с колтами, лежащий поверх повоя, напоминал собой скорее легкое воинское наголовье, нежели женское украшение для закрепления головного платка. То же самое можно было сказать и о серебряных створчатых зарукавьях, более похожих на наручи, и об оплечье, лежащем подобно воинским бармам. Талию воительницы облегал широкий кожаный пояс в чеканных серебряных бляхах с длинным и кривым, как коса-горбуша, ножом в затейливых ножнах, а на большом пальце правой руки золотом поблескивало затейливое кольцо лучника.

Она смотрела на хозяина открыто и спокойно, не пряча насмешливого взгляда таких же, как у Ведуна, серых глаз, но с какой-то еле уловимой потаенной горчинкой на тонких губах. Берестяной короб, казавшийся в мороке тумана уродливым горбом, она уже успела снять со спины и поставить рядом, у самых своих ног, и теперь стояла свободно, слегка опираясь, словно на посох, на длинный боевой лук со снятой тетивой.

Было заметно, что Ведуну под этим стальным взглядом стало как-то неловко: он сразу стушевался, даже как будто бы стал меньше ростом, но глаз своих не опустил и спокойно, с достоинством ответил гостье:

– С проходом все в порядке. Так закупорен, что и комар носа не подточит. Дочка названная помогла… Расцвела она в эту ночь, Ягиня, в возраст вошла – девкой стала.

Гостья сразу же стала предельно серьезной. Всякая искорка веселья моментально затухла и пропала, и ее доселе широко распахнутые жгучие глаза сразу сузились и стали по-рысьи хищными и настороженными. Да и сама она сразу как-то подобралась и стала вдруг походить на большую и очень опасную лесную кошку.

– Кровь на Кромке пролила? – совершенно бесцветным голосом, даже как-то немного отстраненно промурлыкала воительница. – А где же она сейчас?

– Нет. Там все обошлось, Бог миловал! В бане перетрудилась, новорожденного отмывая от мертвечины, – глядя ей прямо в глаза, твердо ответил Ведун. – Я ее в избу отнес, в сенях на лавке спит. Сумлела.

– Сумлела, говоришь? Ну что же… Раз так, то пошли, соколик! Только сперва давай посмотрим, что да как, а уже потом будем решать, что нам с тобой делать, – несколько двусмысленно почти пропела странная гостья. – Веди-ка меня, сокол мой ясный, для начала на место ритуала. Погреемся у огонька, потом пройдем с тобой в баню да на возвращенца вашего полюбуемся, а уж потом можно и в избу. Впрочем, в избу я войду одна, нечего тебе там делать. Вы, мужи, за-ради жизни чужую кровь проливаете, а мы, жены, свою льем. Помоги-ка мне лучше с коробом!

Ведун покорно взвалил на плечи тяжелый короб («Интересно знать, это какие такие “грибочкиˮ она в нем носит?») и, поудобнее перехватив бочонок, повел гостью к месту проведенного ритуала. Там он разгрузился, наносил дубовых поленьев и аккуратно сложил их шалашиком, а затем вытащил свой боевой нож и одним ударом о черный камень высек малую искру. Искорка озорно блеснула и хотела было убежать в темноту, но, заметив раскрытую ладонь Ведуна, скользнула в нее и поначалу затаилась. Кромешник тихонечко подул на нее и стал перекатывать с ладони на ладонь, точь-в-точь как ребята катают печеные яйца, выхватив их из жара костра. Один раз перекатил, другой раз перекатил – и стала искорка размером с малую горошину. Тут он опять подул на нее, и сверкающая горошина скользнула обратно на черный камень, упала и покатилась себе прямиком в шалашик, что заботливо сложил для нее хозяин, а уж там вспыхнула и расцвела ярким огненным цветком.

Яга молча стояла в сторонке, не вмешиваясь в дела Ведуна (или Сивого, как она его называла), только постоянно водила носом, длинно вдыхая в себя сырой утренний туман. Когда костер разгорелся и огонь весело заплясал по поленьям, она, настороженно двигаясь и все еще так же к чему-то принюхиваясь, обошла его вокруг, по границе света и тьмы, а затем, как охотничья собака, наконец-то взявшая след, определилась с направлением и, ни слова не говоря, неторопливо пошла в сторону урочища. Ведун подкинул огню пищи, отодвинул подальше от костра берестяной короб и свой пахучий бочонок и неторопливо затрусил вслед за своей странной гостьей, которая почему-то вела себя в его урочище как полноправная хозяйка.

В бане Ягиня деловито подошла к лавке. Взгляд ее стал чуть настороженнее и четче, а тонкие, красиво очерченные ноздри затрепетали, словно принюхиваясь к чему-то. Она резко скинула со спящего Лютика покрывало и удовлетворенно промурлыкала:

– Человеческим духом пахнет! – и, немного помолчав, как бы оценивая, добавила: – Красивый мальчик. Славные будут детки, когда в возраст войдет.

– Помилуй, великая, какой же это мальчик? – не на шутку удивился Ведун. – Перед тобой воин! Да ты посмотри хорошенечко: у него же все тело в следах от полученных ран. Да что там говорить! Просто глаза свои разуй да чуть-чуть пониже пояса ему посмотри!

– Шрамы, говоришь? Что же, шрамы я вижу. А вот усов и бороды не вижу. А посему и выходит, что это дитя малое. Малое дитя, да неразумное. Кто-то злой, а может быть, такой же, как и он, разумом незрелый, дал ему в руки острые игрушки. Вот он, играючи, ими и порезался. Да и других, должно быть, по неразумию своему порезал. Сказано ведь: «Ножи детям – не игрушка!» А про то, что там у него ниже пояса, так это не моя забота. Но я тебе так скажу: «Велика Федора, да дура».

– Он из Ордена Великого Змея, у них там так заведено, – пробормотал Ведун. – Воинское посвящение он прошел. Если, конечно, верить его наставнику. Только вот знаки отличия на теле еще не успел получить.

– Час от часу не легче! Ты совершил таинство посвящения для Змея с Великой Топи? Полно! Да ты, соколик, в своем ли уме-разуме? Небось, тоже грибы по ночам собираешь? Смотри, не увлекайся этим, а то совсем рассудок потеряешь, начнешь с зелеными человечками разговоры разговаривать, а там и по кладбищам, с нежитью зачнешь…

– Так надо! Тебе не понять, – неожиданно жестко сказал, как отрезал, Ведун, твердо и весомо, осаживая не в меру разошедшуюся говорливую бабу. И уже спокойнее, но с такой же сталью в голосе добавил: – Так надо.

– Ну, раз надо, значит, надо. Так бы сразу и сказал. Зачем же орать-то? – проворчала как бы про себя гостья, хотя хозяин урочища голоса своего не повышал. И сразу же растеклась медовой патокой: – Что стоим-то? Чего ждем? Дочка-то твоя названная, небось, уже все глазоньки свои проглядела, у окошка косявчатого сидючи да на двор глядючи, нас дожидаяся. А мы языками зацепилися, да слово за слово, да рука за руку, да нога за ногу, да око за око…

Но видя, что на этот раз хозяин ее словоблудие не поддерживает, оборвала свои причитания и, обиженно поджав свои и без того тонкие губы, молча зашелестела подолом к жилищу кромешника.

К дому они подошли в полном молчании. Яга подобрала подол, взошла на крыльцо и хотела уже было отворить дверь, чтобы зайти в избу, как вдруг остановилась и с изумлением посмотрела на Ведуна, все еще стоящего на нижней ступени крыльца.

– А что это у вас на пороге соль рассыпана? – с удивлением и неподдельной тревогой в голосе спросила она. – Кто-то рожает? Нет… – оборвала она сама себя. – Не может быть! Я бы наверняка это знала. От упырей хоронитесь? Так нет их, слава Богу: давно уже всех повывели. Что случилось, Сивый?

– Так… вот… тут такое дело, – смешался кромешник, явно смущаясь и не зная, что и как ответить гостье. – Сама ведь знаешь, что если что не так… то ежели оно что…

При этих словах ведьма пристально посмотрела на своего соколика в тщетной попытке заглянуть ему в глаза и вдруг, очевидно, внезапно поняв что-то для себя, схватилась за бока и сначала беззвучно, а потом заливисто и звонко расхохоталась, окончательно смутив и сбив с толку хозяина, оторопевшего от такого неожиданного поворота разговора. Она смеялась так безудержно и весело, а главное – так заразительно, что Ведун и сам не смог удержаться от смеха и невольно расхохотался вслед за ней. Холодок напряжения, возникшего между ними, тотчас спал, а затем и вовсе растаял и улетучился, будто и не было его никогда. Тогда хранительница границ подошла к Сивому и, приобняв его за плечи, одними губами прошептала:

– Совсем ты одичал здесь, сокол мой ясный! Засиделся без настоящего испытания. Нельзя мужу на печи сидеть без дела – не честь, не хвала! Жена и кошка – в доме, муж и хорт – на просторе. Чую я, что ждет тебя дорога дальняя да дело великое – такое дело, что у кого иного и пупок развяжется… Но ты, я верю, сдюжишь, а я присмотрю за тобой, и тогда уж точно все получится, все будет хорошо.

И отстранилась от Ведуна. Громко же сказала совсем иное:

– Ты пока что пойди, да соль, что рассыпал, собери, да скотине дай – нечего добру пропадать! – По своему обыкновению резко сменила тему разговора ведьма. – А я новоиспеченную деву проведаю. Чую, что друзья твои уже на подходе, но ты дождись меня здесь, на крыльце. Я скоро обернусь и расскажу тебе, что да как. Да постригу тебя, а то опалился – волосы, как голяк, торчат в разные стороны.

Она скользнула узкой ладонью по его белым, как снег, волосам. Подобрав подол, плавно поднялась по ступенькам и легко перешагнула через рассыпанное на пороге богатство, без стука войдя в жилище Ведуна.

Обернулась она и правда быстро. Только Сивый успел присесть на нижнюю ступеньку крыльца да устроиться поудобнее, как вновь почувствовал незримое присутствие своей гостьи. Она неслышно подошла к нему и присела рядом, положив голову на плечо.

– Ты ведь знаешь, какого она роду-племени, – спокойно, как утверждение сказала ведьма. – Теперь, когда она проявилась, ее наверняка будут искать. Древние умеют искать: от них не спрятаться, не скрыться в деревенской глуши… А это значит, что здесь ее рано или поздно, но обязательно найдут. Сейчас я ее заберу к себе в учение на год, как и всех девок, что вступают в эту пору. Всему обучу, что сама ведаю. Она у тебя способная! Может быть, и остаться пожелает. Вот прямо сейчас мы и уйдем. А ты ступай к костру – там тебя уже гости заждались.

– Не могу я ее сейчас с тобой отпустить, великая! Никак не могу! Она мне здесь, на скале, нужна, – сквозь сжатые зубы процедил Ведун.

– Полно, Сивый! Ты ведь знаешь, что если она сейчас не последует за мной, то не будет ей житья в Белогорье. Не то что напиться не дадут, но даже и на порог-то не пустят. Ни ей, ни детям ее, ни внукам-правнукам ни житья не будет, ни защиты. А защита ей, чую, ох как скоро понадобится! Так что не дури, соколик, не губи жизнь девке. Через год вернется живая и невредимая, в целости и сохранности.

– Пойми же ты меня! Не для себя ведь стараюсь, не ради прихоти, – почти застонал Ведун. – Бог разговаривает с нами на языке встреч, и я уже слышу, как Он говорит мне, что опять затевается что-то великое – не меньшее, чем Великая Битва Народов. И я опять призван в строй. А раз так, то битва уже происходит… И каждый боец на счету.

Они, в думах каждый о своем, немного помолчали. Наконец, Сивый первым прервал неловкую паузу:

– Он непременно должен увидеть ее сегодня в полдень. Увидеть во всей ее женской красе и стати. От исхода этой встречи зависит судьба всего Белогорья. А может быть – кто знает? – и всего мира людей. Потом ты сможешь забрать ее к себе для учения. На месяц – не более того. А там, как перезимует на хуторе, делай все, что посчитаешь нужным.

– Это можно устроить, – внезапно легко согласилась Яга, – только при одном условии: если ты пообещаешь мне, что девку за зиму никто не тронет. Пообещай это, и все остальное я устрою сама.

– Слово – не дым, а сейчас я тебе ничего обещать не могу, – устало вздохнул Сивый. – Такой узел вокруг всего затягивается, что и сам не ведаю, как буду его распутывать… Как Бог даст! Но знаю и могу сказать тебе совершенно определенно, что все должно разъясниться после их полуденной встречи. Тебя же ведь недаром в народе величают Связующей? Так вот и помоги состояться этой встрече, ни о чем более тебя не прошу! Помоги им встретиться, и тогда я буду перед тобой в неоплатном долгу. Проси тогда, чего пожелаешь.

– Ну, когда минует полдень, тогда и поговорим. Мы с юной девой перед дальней дорогой заглянем на место вашей встречи, дабы попрощаться перед долгой разлукой. Не знаю, что ты задумал, но думается мне, что пойдем мы от порога неспешно и, скорее всего, немного задержимся в пути. Так что начинайте без нас – не будем вам мешать играть в ваши мужские игры. – Кстати, про короб… – опять поменяла ход беседы Яга. – Я там гостинцев тебе принесла. Возьми, не побрезгуй моим скромным угощением! Будет тебе, чем гостей дорогих попотчевать.

Сказала, поднялась со ступеньки и ушла в избу, как будто ее здесь никогда и не бывало. Только остался в прохладном утреннем тумане какой-то чарующий и волнующий аромат. Запах женщины.

Ведун посидел еще немного, совсем чуть-чуть – до той самой поры, пока прохладный ветерок наконец-то не развеял женские чары. И вот тогда в его седой голове все сразу прояснилось и, наконец-то, каким-то чудесным образом встало вдруг на свои места. Он отчетливо увидел все, что должно случиться. Увидел и наконец-то ухватил концы этой странной и донельзя запутанной истории, а затем одним движением распутал этот сложный, как ему показалось поначалу, узел.

Со стороны плато вдруг послышалась заливистая соловьиная трель, совсем неуместная в это время года. «Белояр, соловей наш осенний, весточку шлет. Значит, все в уже сборе», – встрепенулся Сивый и, решительно встав с насиженной теплой ступеньки, потянулся всем телом. Чему-то радостно улыбнувшись, протянул раскрытые ладони к лучам восходящего солнца, а затем резко выдохнул и поспешил к костру, где его уже ждали новые гости. Он знал, что будет делать.

Глава шестая

У веселого костерка на разостланной медвежьей шкуре сидел, скрестив голые ноги, мощный, хотя уже несколько огрузневший человек. Это, без сомнения, был человек, хотя кто-нибудь из имперских щеголей – из тех, что никогда не покидал своих родовых поместий, – мог бы легко ошибиться и принять его за зверолюда, ибо был этот человек абсолютно наг, да к тому же безмерно волосат. Можно даже сказать, что он не был покрыт ничем, кроме своих волос. Его длинные, жесткие, свободно распущенные и тщательно расчесанные волосы покрывали голову, шею, могучие плечи и спину сидящего здоровяка сплошным трехцветным плащом до самой поясницы, а такая же трехцветная и явно ухоженная борода закрывала его щеки и подбородок и, спускаясь на грудь, доходила почти до самого пояса. Видимо, когда-то давным-давно эти волосы были цвета вороненой стали с небольшой медной рыжинкой, но с годами меди в волосах значительно прибавилось, а затем к ней добавилось и серебро, пока грива этого сурового воина, наконец, не обрела свой замечательный и неповторимый трехцветный окрас.

На то, что это все-таки был человек, а не зверолюд, ясно указывала его манера сидеть: с прямой, как копейное древко, спиной; расправленными, свободно опущенными плечами – широкими, как крепостные ворота; прямо посаженной головой. Да и его глаза, ярко блестевшие из-под кустистых бровей, принадлежали скорее уж суровому мудрецу-отшельнику, нежели злобному и кровожадному животному. Могучие руки сурового воина покоились на рукояти бронзовой двусторонней секиры, свободно лежащей на его коленях.

Эта двусторонняя секира представляла собой замечательное во всех смыслах оружие. Во-первых, она явно была очень древней, скорее всего, еще допотопной, ибо секрет ковкой бронзы, что крепче синей стали и острее черного стекла, был безвозвратно утрачен людьми еще во времена Великой Зимы. А во-вторых, владельцем такого замечательного оружия мог быть только полноправный хозяин лесных угодий. Именно так почтительно называли в народе воинов, достигших высшего посвящения в Братстве Волка (или Клане Волка, как его на свой варварский лад называли иноземцы). Это были, как правило, суровые отшельники, оборотни, почти безвылазно обитающие в глухих лесных берлогах и посвятившие всю свою жизнь и самих себя без остатка одному только воинскому служению. Их слово было непререкаемо и на совете, и в сражении: оно могло поднять на битву сотни и сотни могучих воинов, а самое их появление на месте грядущей схватки зачастую решало ее исход, ибо не находилось им супротивника на поле брани. Обрести для себя такого наставника было заветной мечтой любого услышавшего зов и облекшегося в волчью шкуру, да только не для каждого это было возможно.

Сначала храбрец, решивший посвятить свою жизнь воинскому служению, заявлял, что он умер для того, чтобы вновь родиться, и его, с соблюдением всех положенных ритуалов, хоронили. После чего он снимал с себя всю одежду и оставлял ее на месте своего погребения, ведь новорожденные приходят в наш мир нагими. Так, «облекшись только в кожаные ризы» и обретя первосотворенный образ, «младенец» направлялся к священному дубу – потомку того самого Перводрева, что, по замыслу Творца, соединяло собой все Мирозданье, чтобы «просить у него желудь». Обретя заветный желудь, «новорожденный» отправлялся с ним в лесную чащу – в самую что ни наесть глухомань, куда-нибудь на границу обитаемого мира людей, чтобы там отыскать заветную «берлогу» – жилище «одинца в медвежьей шкуре». Сам по себе такой поход был уже настоящим серьезным испытанием для любого доблестного воина, и далеко не каждый из мужей, носящих меч, смог бы в одиночку преодолеть все опасности этого нелегкого пути и при этом остаться живым и невредимым. Зато те, кто с честью прошел и выдержал все испытания, потом вспоминали об этом походе всю свою оставшуюся жизнь и с гордостью рассказывали увлекательные сказки о пережитых ими дорожных приключениях, туманных указаниях на придорожных камнях, таинственных знаках и загадочных распутьях. Правда, справедливости ради нужно заметить, что большинством соискателей путь к заветной берлоге все же вызнавался заранее – как правило, от уже прошедших искус опытных и уважаемых людей. Что, впрочем, нисколько не умаляло их личного подвига в глазах сообщества, ибо путь, который они пожелали пройти, уже сам по себе был крайне труден и опасен, и добровольная готовность к таким испытаниям поднимала человека в глазах его сородичей на недосягаемую высоту.

Найдя берлогу отшельника, воин в полном молчании вставал напротив входа в жилище, держа в простертых дланях заветный желудь – как бы предлагая его в дар хозяину этих мест. И так он должен был стоять недвижимо и в полном молчании до тех пор, пока желудь находился в его протянутых ладонях. Просто стоять столбом и молча ждать. Могло случиться и так, что к нему никто так и не выходил, или же желудь сдувало сильным порывом ветра, или случалось еще какое-нибудь нестроение, и тогда бедолаге приходилось возвращаться восвояси несолоно хлебавши. Но обычно на третьей заре перед окаменевшим от долгого недвижения и опухшим от укусов лесной мошки соискателем все-таки появлялся облаченный в медвежью шкуру хозяин лесных угодий. Он забирал подношение из почти закостеневших рук страдальца и закапывал заветный желудь между стоп пришельца. С этого момента пришлый младенец становился жильцом, или трудником. Под этим именем он, по-прежнему храня полное молчание, жил когда год, а когда и больше, в угодьях принявшего его одинца, выполняя для него всю самую тяжелую и грязную работу по хозяйству. Но оставаться на житье-бытье соискателю было возможно только в том случае, если желудь, принесенный им, укоренялся перед жилищем наставника и прорастал побегом – и только до того времени, пока этот проросший дубок оставался живым и невредимым. Нужно ли говорить, какой заботой окружали жильцы и трудники свои саженцы, как они следили и ухаживали за ними?

По окончании испытательного срока, на протяжении которого будущий наставник пристально изучал новичка, вникал, стараясь постигнуть его суть, доставая до самой его сердцевины, до самых его печенок, и если находил своего жильца пригодным для получения знания, то одаривал его оружием по достоинству. Обычно медным, бронзовым или каменным. Считалось, что оружие – это единственное, что может принять в дар ученик от своего учителя. Любой же другой подарок из рук отшельника означал, что человек пришелся не ко двору и ему пора молча отбыть восвояси. С момента получения дара жилец уже становился учеником и оставался в таковом качестве вплоть до выпускных испытаний.

И вот тут-то и всплывает наша замечательная секира! Все дело в том, что если наставник дарил будущему ученику голову булавы или шестопера, то это означало, что он видел перед собою просто воина-медведя – славного продолжателя и хранителя древних воинских традиций Братства Волка. А вот ежели подарком соискателю служила двулезвийная секира, это могло означать только одно: одинец в медвежьей шкуре нашел себе достойного преемника – нового хозяина лесных угодий; того, кто после ухода наставника в мир горний унаследует в мире дольнем все его имущество, угодья, права и обязанности вместе с местом в Верховном совете Белогорья. А еще это означало, что учитель наконец-то обрел своего последнего ученика.

Затем подросший дубок осторожно обкапывали руками со всех сторон, продевали молодой ствол сквозь проушину и тщательно закапывали голову будущего оружия в землю. Покрытое воском, оно, в отличие от железа и стали, покоясь в теле матери всего сущего, практически не разрушалось и могло, таким образом, ждать своего владельца много-много долгих лет и зим. При этом правило, что ученик живет в доме учителя до тех пор, покуда живо его дерево, сохранялось неукоснительно на протяжении всего времени обучения, и многие поколения учеников со всем возможным тщанием заботились о своих саженцах, поливая и оберегая их от всяческих капризов погоды, посягательств животных и прочих невзгод. Они делились с деревом своими надеждами и чаяниями, рассказывали о радостях и печалях, мечтали о том, какие подвиги вместе с ним совершат. Бывало и так – особенно если наставник был уж очень суровый, что кроме как со своим деревом ученику и поговорить-то было не с кем, а деревце его внимательно слушало – слушало и взрастало, напитываясь живым человеческим словом.

И вот однажды, лет эдак через десять-пятнадцать от начала своего приобщения к знанию, ученик призывался наставником, и тот говорил ему: «Я передал тебе все, что ты смог вместить. Больше мне учить тебя нечему. Пойди отсель да изготовь себе свое оружие, а затем возьми его и ступай в лес, дабы там уже завершить свое обучение и обрести себе новое имя. Иди, и безымянным ко мне не возвращайся». После этих слов уже не ученик, но еще не человек, а так – не пойми кто или что, шел к своему заветному дубку, объяснял ему, что их день настал, и со слезами и словами прощения выкапывал из земли свое оружие. Он находил дубовый ствол вросшим в проушину – вросшим так крепко, что дерево и металл слились и стали едины. Тогда он обламывал ветви, корни и слишком тонкую вершину молодого деревца и, наконец-то, получал свое оружие – палицу или секиру с длиной рукояти как раз ему в руку, никак не длиннее. Ведь для того чтобы получить рукоять в полторы руки, он должен был бы провести в учении еще лет десять, никак не меньше…

Могучие руки воина покоились на длинной, в полторы руки рукояти очень древней, еще допотопной двусторонней секиры с коваными бронзовыми лезвиями. А значит, у веселого костерка на разостланной медвежьей шкуре сидел, скрестив голые ноги, сам хозяин лесных угодий – воин-колдун, оборотень, одно появление которого на месте грядущей битвы решало ее исход. Сидел себе, улыбаясь тому, чему только мог улыбаться человек его уровня и положения, и беззаботно глядел куда-то сквозь веселую игру огненных языков.

Так же спокойно, не меняя выражения лица, он неуловимо плавным движением снял с колен свою замечательную секиру и отложил ее себе за спину, на шкуру, поместив возле небольшого мехового свертка с торчащей из него рукоятью меча. Одновременно с этим он встал, потянувшись всем своим грузным, сплошь покрытым замысловатыми рисунками телом, задумчиво поглядел в сторону деревянных подмостков и вполне себе человеческим голосом глухо прорычал:

– Что-то запахло благовониями пряными или женскими румянами-притираниями. Не пойму, каким это ветром на Черную скалу вдруг бабу занесло? Может быть, Сивый вдруг поверстался в домохозяева?

– То не притираниями воняет, медведушко, а псиною грязною, немытою, лесною да блохастою. Опять ты, зверушка лесная, все перепутал! Говорил ведь я тебе, уговаривал: «Завязал бы ты уже, лохматый, с мухоморами! А то ведь совсем ума-разума последнего лишишься да в зверя безъязыкого превратишься!» – последовал незамедлительный ехидный ответ, и на влажное от утренней росы дерево помоста ступил еще один представитель местного воинства, хотя на первый, беглый взгляд любой случайный очевидец опознал бы говорящего не как воина, а, скорее всего, как жреца Единого Бога.

Об этом говорил весь внешний облик пришельца: белые длинные волосы и одежды, вышивка, перстни, браслеты, многочисленные шнуры и подвески и, наконец, длинный резной деревянный посох в жилистой руке – все это прямо указывало на то, что незнакомец прошел жреческое посвящение. И все-таки эти внешние признаки были очевидны и приемлемы только для какого-нибудь никчемного верхогляда – человека поверхностного, нигде и никогда не бывавшего, а посему ничего и не видящего дальше своего собственного носа. Человек бывалый или даже хотя бы просто немного более внимательный наверняка бы обратил свое внимание на то, что осанка пришельца, его манера держаться – прямо, подтянуто, с какой-то гибкой хищностью в плавных движениях, были характерны скорее для бывалого воина-ветерана, чем для мирного служителя Творца всего сущего. Да и длинный кинжал с потертой от частого употребления кожаной рукоятью, что висел в простых ножнах на толстом кожаном поясе, – все эти признаки, вкупе с многочисленными шрамами, перевитыми замысловатыми рисунками, заставляли видеть в нем все-таки воина. Воина, привыкшего отдавать приказы, подчинять и подчиняться.

– Ну, здравствуй, Белояр! – радостно заревел обладатель чудесной секиры, бросаясь на жреца-воина с распростертыми объятиями. – Здравствуй, дружище! Ну вот где бы еще нам с тобой было встретиться, как не в гостях у Сивого? Ты ведь все сидишь безвылазно на своих Семи Дубах, что твой теленок, уготованный для общинного праздника, в стойле. Смотри, растолстеешь – съедят тебя по весне твои прихожане! Как там Стальной Бер с дружиною? Оба вы с ним сидни, одно слово: два сапога – пара!

– Погоди, Шатун! – захрипел Белояр, выворачиваясь из крепких дружеских объятий хозяина леса. – Остановись же, кому говорю! Задавишь ведь, медведь сиволапый! В святилище все в порядке, все подобру-поздорову. Слава Богу! У вас-то в Братстве как? Ты здесь один, или вы всей стаей пожаловали?

– Один, – сразу отстранился и посуровел Шатун. – Еле уговорил Одноглазого не торопиться. «Видишь, – говорю я ему, – стрелу послали белую? Это значит, что весточка от Сивого, а не из Белграда. Охолонись, ни к чему молодежь попусту будоражить, ведь только что из похода вернулись. Еще раны не обратились в шрамы, от иной мертвечиной разит, как на скотобойне. Пусть в себя придут хотя бы немного, от крови отмоются да немного поостынут. Давай, – говорю, – я сначала сам прогуляюсь да во всем разберусь». Послушал меня вожак, уважил просьбу старика: дал три дня и три ночи на разведку боем. Если за это время вестей не будет, то сам придет и всю стаю приведет. Неведомыми тропами собрался идти. А ты сам-то что припозднился? Я пока сюда добирался, так всю дорогу только о том и думал, как это вы с Сивым здесь сидите, вовсю пируете да медовуху его без меня потребляете… Завидовал!

– Не поверишь, друг мой, какая нелепая история со мной приключилась! – всплеснул руками жрец. – Я ведь здесь совсем неподалеку, через реку, у главы корабельных вожей Важины обретался. Совсем стал грудью плох старик, но не сдается, старый хрыч: крепко кормило держит, каждую путину самолично открывает. Так вот, позвал он меня, значит, к себе в терем на лечение. «Принеси, – говорит, – мне, старче, настоек каких зелейных». Как отказать такому уважаемому человеку? Так уж мы с ним лечились: лечились-лечились, лечились-лечились… Веришь или нет, а только за три дня ни разу глаз не сомкнули! Вот какое сильное было лечение! И, значит, сумлел я на третьи сутки-то, а малец, что приставлен был ко мне в догляд, звезду-то увидал, но сробел и будить меня не решился. Так бы я все на свете и проспал – хорошо, что домовой разбудил. Притек к моей постели со всем своим выводком, трясется от страха, как осиновый лист: «Спаси! – кричит в голос, а сам слезами горючими заливается. – Опять лесная баба хохочет, извести наше племя под корень хочет! Не за себя, – говорит, – прошу: пожалей малых детушек!» Вскочил я с лавки, как ошпаренный – сон как рукой сняло. А уж тут малец мне и про звезду доложил. Чуть не прибил сгоряча дурня, но ничего, Бог миловал: сдержался. Кликнул внуков Важины, они меня враз через реку на своем челне переправили. Кстати, отпустить бы молодцев надобно, а то заболтался я тут с тобой, а они ведь ждут на реке, тревожатся.

С этими словами волхв положил два пальца в рот и засвистел по-соловьиному, да так звонко, переливчато-заливисто, что любой разбойничий атаман, услышав подобные трели, зараз, прямо не сходя с места, так бы и умер от зависти или, пристыженный, сразу же бросил свое душегубство и поверстался бы в волхвы.

– Что ж ты так громко-то? – поморщился Шатун. – У меня аж уши заложило! Чай, не у себя дома, на Семи Дубах, сидишь! Ты скажи-ка мне лучше, старче, что тут у вас приключилось? Сивый ведь по пустякам тревожить не станет… Лешие говорят, что кого-то вернули с того света, но так ведь то дело обычное, из-за такого стрелу не пускают…

– Сам еще не разобрался. Всего не знаю, а гадать не приучен, – посуровел волхв. – Скажу только, что у Острова скелетов уже вторую зарю встречает снеккар змеев. Речное братство его от самого Вольного города ведет. Команда около тридцати человек, из них два ящера, десяток ужей, остальные – обычные наги. Воеводой у них Серый Полоз, бравый вояка, умелый и опытный: в Битве Народов отличился, но потом переиграли его – и все, более о нем ничего слышно не было. Ясно, как божий день, что это не простое совпадение… Да только ума не приложу, что могло понадобиться Ордену Змея в нашей глуши, да еще и от Сивого. Кстати, Мастера ужей наш друг, похоже, уже уничтожил. Совсем уничтожил – полной смертью, до полного распада души и растления плоти, без всякой надежды на посмертие. Да что гадать-то… Вон он, Сивый, сам сюда идет, сейчас все нам и расскажет!

Ведун увидал их сразу же, как только вышел за стены своего урочища на плато. Увидал, и на душе у него сразу потеплело, а в теле прибавилось сил. Удивительное дело! Ведь он прекрасно знал, что они откликнутся на его призыв и, завидев стрелу, непременно явятся на Черную скалу. Знал и был уверен в них, как и в том, что Бог един. И все-таки при виде старых друзей он, как всегда в таких случаях, почувствовал себя странно счастливым от одного только их присутствия.

Они познакомились давным-давно, еще на Великой Битве Народов, где вместе с другими воинами плечом к плечу очищали мир от полного распада и падения в Бездну беззакония. Познакомились и побратались, принеся нерушимые клятвы перед ликом Единого.

С волхвом принесли клятвы верности и дружбы еще на Оловянных островах, где в составе особого отряда (их тогда отделили от основных сил) зачищали один особо злокозненный ковен, в котором нашли себе прибежище недобитые чернокнижники. Белояр в ту пору, конечно же, еще не носил титул Верховного Белого Волхва, а числился в дружине простым боевым магом. Сам же Сивый служил в той же самой хоругви следопытом и целителем. Из всего особого отряда тогда на материк только они двое и вернулись. Всех остальных сгубили черный мор да черные души. Слава и вечная память Воинам Света!..

С Шатуном же они повстречались уже на полях гражданских войн, что по окончании Битвы Народов, подобно лесному пожару, затопили весь обитаемый Запад. Причина этих нескончаемых разорительных войн была так же стара, как и весь людской мир. Пока лучшие из лучших, не щадя живота своего, сражались с врагами рода человеческого за эфемерное общее благо, «лучшие из худших зарабатывали на этом вполне реальные личные блага. И многие герои, вернувшиеся с кровавых полей в родные края, нашли свое имение разоренным, а то и вовсе захваченным тороватым соседом, который «по состоянию здоровья» не нашел в себе сил, чтобы встать с постели и выйти из-под защиты домашнего очага.

Эти, с позволения сказать, «люди», пользуясь отсутствием хозяина, не просто прибрали к рукам чужое имение, но, будучи по своей натуре существами подлыми, зато ушлыми и сметливыми, с помощью присвоенных ими богатств заручились высочайшим покровительством местной правящей верхушки. И поэтому когда герои войны отправились было к местным властям и правителям с жалобами на разорение, несправедливость и притеснения да стали требовать справедливого суда над вконец обнаглевшими нуворишами, то правители в ответ на их петиции только пожимали плечами да разводили руками, говоря: «Зачем вы пришли к нам? Разве у вас нет самострелов и мечей?»

Тогда ветераны отвернулись от власти, что была не от Бога, и вновь развернули свои овеянные славой боевые знамена и собрали под ними всех обиженных и обездоленных, да еще и кликнули на подмогу своих старых и верных боевых товарищей. Жулики же и лихоимцы ощетинились сталью наемников и прочего вооруженного сброда, не ведающего, что такое честь и совесть, но зато готовых за звонкую монету не то что вдов или сирот обидеть, а и мать родную без всякого сожаления зарезать, а сестру – продать в рабство.

И тогда заполыхало по всему Западу. Началось время гражданских войн – войн, в которых нет победителей и побежденных; войн бессмысленных и жестоких, несущих уничтожение моральных норм, сеющих ужас, горе, разруху; войн, изуродовавших и разрушивших судьбы многих людей некогда единого народа.

Голод, эпидемии, разруха, всеобщее остервенение стали нормой жизни в некогда мирных и процветающих краях. Почуяв слабость соседей, зашевелилась змеиная Великая Топь. Из тайных нор выползли на белый свет доселе затаившиеся и притихшие многоразличные предсказатели, заклинатели, некроманты и прочие малефики всех мастей, цветов и оттенков – из тех, что готовы за медный грош навести порчу, сглаз, проклятие, отворот или приворот: исполнить любой ваш каприз за ваши деньги. А из прорех, что наделал в Ткани мирозданья этот род лукавый и прелюбодейный, полезла в мир людей всякая разная неведомая да нечистая сила. И тогда уже совсем невмочь стало жить на тех землях простому люду.

Леса и заброшенные людские поселения, поля и пажити заполонили орды зверолюдов, всякой нечисти и иных тварей, определить которых затруднились бы и самые что ни на есть ученые мужи, растерявшие свое зрение в сумерках пыльных библиотечных хранилищ. А нежить, от чувства собственной безнаказанности потерявшая всякий страх, обнаглела уже настолько, что не боялась нападать на людей даже при свете солнца. Дошло до того, что упыри и вурдалаки стали воровали младенцев прямо из колыбелей, на глазах у оцепеневших от ужаса родителей.

Селяне снимались с насиженных мест и целыми деревнями отправлялись кто на юг, кто на восток, в поисках более надежной защиты себе, а своим детям – лучшей доли. Западные княжества и королевства обезлюдели – словно вымерли: никто не пахал, не сеял и не собирал урожай. И тогда правители спохватились и обратились за помощью к волхвам, ведьмакам и иным борцам с врагами рода человеческого, обещая им золотые горы, земли, привилегии и иные блага в обмен на их таинственное искусство. Как грибы после дождя, расплодились отряды охочих людей – борцов с многочисленными ордами нечисти и нежити. В один из таких отрядов и попал Сивый, когда после кампании на Оловянных островах пытался в одиночку пробраться в родные края.

Это был особый отряд, отряженный от Братства Волка и поэтому состоящий только из воинов-волков под водительством воина-медведя. Этим вожаком как раз и был Шатун – хозяин лесных угодий без угодий и без берлоги. Местные селяне за редкую удачу его стаи в деле истребления нелюдей называли его Счастливчиком или, что было чаще, Пестрым, а его отряд – пестрой стаей. Они боготворили своих защитников и везде и всюду на воротах своих домов малевали трехцветную медвежью лапу. Попервоначалу люди рисовали ее просто так – как символ того, что находятся под защитой пестрой стаи. Но вскоре они стали вкладывать в изображение медвежьей лапы иной, обережный смысл. К этому времени старыми людьми было подмечено, что места, помеченные медвежьей лапой, почти не подвергаются нападениям, потому что зверолюды, нежить и прочая нечисть обходила стороной места обитания волчьей стаи, ища себе более безопасной добычи за много-много поприщ от мест, помеченных медвежьей лапой.

Шатун тогда подобрал его, находящегося в полном изнеможении, полумертвого от ран и усталости, возле старого святилища, которое Сивый вместе с горсткой храбрецов из местного ополчения оборонял от целой орды нелюдей.

Случилось так, что Сивый, плывя на утлой лодчонке к истокам реки Белой, случайно заприметил неподалеку от небольшого лесного печища большую орду зверолюдов, среди которых были и явно больные особи, и даже нежити. Решив предупредить ничего не подозревающих селян о грозящей им смертельной опасности, он причалил к поселению и сообщил о нашествии местному старосте. Надо сказать, что его сообщение жители печища встретили довольно спокойно. Без суеты и паники они привычно собрали свои нехитрые пожитки и уже было вознамерились переправляться к заранее заготовленным схронам за рекой, как вдруг возникла заминка с местным жрецом. Старик наотрез отказался покинуть свое святилище, заявив, что Бог не допустит разорения своего дома и не оставит без попечения своего верного слугу, защитит его и непременно пошлет избавление. Никакие уговоры и доводы не возымели действия на старого упрямца, а между тем время было уже на исходе. К тому же, мужики, посовещавшись между собою, решили, что не оставят своего духовного отца на растерзание нелюдям, а лучше умрут вместе с ним. Поэтому они переправили на другой берег баб, детишек, немощных стариков и домашний скот, а сами, вооружившись, чем смогли, отправились на защиту своей святыни.

Глядя на этих бравых вояк, Сивый понял, что даже перед лицом неминуемой смерти он не сможет оставить этих мужественных людей один на один с озверевшей ордой людоедов. Устало вздохнув, он подошел к храбрым воинам и спросил:

– Кто у вас главный? Как думаете держать оборону? Какое оружие у вас есть?

Селяне почесали головы, о чем-то поспорили меж собою и, наконец, вытолкнули вперед крепкого, сивобородого мужика в вороненой кольчуге.

– Ты вот что, мил человек… – начал разговор выборный. – Ты, судя по всему, человек в ратных делах сведущий. Опытный, значит… Так, может, ты к нам в голову-то и встанешь? Вот и старец наш говорит, что, дескать, сам Бог тебя нам послал. А мы уж…

Что тут поделаешь? Пришлось Сивому облачаться в доспехи и идти осматривать место грядущей битвы. Святилище, как и все храмы, посвященные Единому, располагалось на самом высоком месте округи – на меловом холме возле реки, неподалеку от печища. К нему вела только одна узкая тропа, проходящая по самому краю глубокого оврага. Само святилище было небольшим, но, судя по всему, очень древним. Скорее всего, еще допотопное, а может быть, даже со времен Великой Стужи. Оно представляло собой вымощенное белым камнем пространство под открытым небом, с круглым алтарем в центре. Вся возвышенность была окружена огромными глыбами известняка, сплошь покрытого полустертыми узорами и письменами. Здесь же, возле алтаря, к одной из глыб притулился домик жреца – такой же древний, как и само святилище, да и сложенный, похоже, из того же белого камня. Это место как нельзя лучше подходило для обороны, и будь у Сивого хотя бы сотня воинов, он легко бы смог сдержать здесь натиск и более крупной орды. Но у него было только три десятка ополченцев. Охотников, рыболовов и оратаев.

По приказу новоиспеченного воеводы эти вои «от сохи» принялись возводить – прямо поперек тропы, на расстоянии перестрела от святилища – огромный, выше человеческого роста труднопреодолимый завал из возов, бревен, соломы и всякого горючего хлама. А самого предводителя сельского воинства позвал к себе – для благословения – местный жрец.

В каменном домишке было чисто и пусто. Очаг, стол, лавка и дубовая домовина в углу составляли все его убогое убранство. Сам жрец – сухонький седой старичок, одетый во все белое, – затворил за Сивым тяжелую дверь и пошаркал на негнущихся ногах к дубовой колоде.

– Ну-ка, сынок, помоги мне, – прошамкал он беззубым ртом. – Отодвинь-ка к стене мою домовину.

Неподъемная с виду колода на удивление легко съехала по подложенным каткам в сторону, обнажив плиты пола. Жрец снял со своей груди какой-то бронзовый штырь и вставил его в неприметное отверстие в освободившемся углу. Плита бесшумно отошла в сторону, открыв каменные ступени в подвал. Старик зажег светильник и, жестом позвав за собой ничего не понимающего гостя, начал спуск в подземелье. Сивый пожал плечами и молча пошел за своим странным провожатым.

В подземелье было сухо и чисто. Светильник давал ровный свет, который, отражаясь от белоснежных плит, открывал удивительное зрелище. Все стены уходящего во мрак помещения были заполнены полками, заваленными свитками, стопками сшитых шкур и дощечек, корзинами и коробами с клубками и папирусами… Такому книгохранилищу позавидовала бы и императорская библиотека!

– Я хранитель, – прошамкал между тем старый жрец. – Я стар и устал жить, но сегодня я наконец-то обрету долгожданный покой. Я долго молился и просил об этом Творца, и вот Он наконец-то снизошел к просьбе своего слуги и послал мне тебя. Что глаза таращишь? Твой мизинец на левой руке – это ведь «коготь сокола»? Значит, ты ученик Белуна. Вот, сынок, возьми этот ключ. Теперь ты хранитель этих сокровищ!

С этими словами он надел Сивому на шею цепочку с бронзовым штырем и, не говоря более ни слова, шустро полез обратно в свою келью. А когда растерянный воевода выбрался из подвала в комнатушку, старик уже лежал, сложив на груди руки, в своей дубовой домовине.

– А теперь иди, воюй, новый хранитель! А когда разобьешь врагов – окажи честь: приди проститься, закрыть крышку моей домовины да принять мой посмертный дух. Ступай себе с Богом! Мне теперь перед дальней дорогой собраться нужно.

Ошалев от нежданно-негаданно свалившейся на его голову ответственности, Сивый закатил колоду на прежнее место и, плотно притворив за собой скрипучую дверь, в молчании вышел из кельи старца.

У дверей жилища, застыв в ожидании распоряжений, его уже ждало посошное воинство. Пора приступать к обязанностям воеводы. Он привычно разделил бойцов на группы, расставил по местам и раздал все необходимые указания. Оставалось только ждать, – ждать и молиться о том, чтобы орда обошла печище стороной, исчезла, как дым, не осквернив своим смрадным дыханием камней древнего святилища. Но гроза не пронеслась мимо…

Солнце еще не пригрело макушку, когда шевелящаяся масса зверолюдов зловонной рекой затопила оставленное печище и, не найдя в нем себе поживы, двинулась к святилищу. Возведенный на скорую руку заслон, конечно же, никого не остановил. Нелюди, похоже, даже и не поняли, что это была преграда. Раскидав солому и растолкав по обе стороны тяжелые груженые возы, людоеды расчистили себе проход и начали потихоньку, бочком-бочком, по одному протискиваться в образовавшуюся щель, где на выходе их уже поджидала смерть в обличье Сивого.

Первым из завала выскочил невероятно лохматый зверолюд, весь с головы до ног измазанный белой и синей глиной. Он яростно зарычал, размахнулся огромной дубиной и… сразу же замер, напоровшись грудью на рожон, заботливо подставленный Сивым. Сзади напирала остальная стая, все глубже и глубже насаживая медведеподобную тушу на острый кол, покуда и вовсе не опрокинула ее на мостовую. Следующему находнику воевода полоснул остро отточенным лезвием копья по горлу. Еще одному распорол секущим движением брюхо, а там уже завертелось…

Тошнотворно пахло псиной, прогорклым жиром и еще какой-то тухлятиной и гнилью. Зверолюды вылезали из прохода, как крысы из норы, и на какое-то мгновение останавливались на свету, пытаясь осмотреть то место, куда они попали. Тут-то и подлетал к ним Сивый со своим копьем. Он вихрем крутился и вертелся промеж косматой вонючей плоти, коля и рубя пером так точно и быстро, что дикари отправлялись на поля счастливой охоты, так и не успев осознать произошедшее с ними.

Возле завала, превратившегося в огромную нелепую кучу мусора, валялись, загораживая проход другим находникам, уже десятки мертвых тел, а еще больше, рыча и скуля, катались по земле, путаясь в своих кишках и агонизируя на последнем издыхании. Атака дикарей на какое-то время захлебнулась, но всем защитникам святилища было ясно, что долго так продолжаться не может.

Копье Сивого, струясь в нескончаемом танце смерти, не знало роздыху, но доставало далеко не всех пробившихся сквозь завал, и вскорости вокруг одинокого воина начало образовываться довольно плотное рычащее кольцо вконец озверевших противников. Казалось, что зверолюды уже напрочь забыли о святилище и вообще забыли обо всем на свете, кроме этого ничтожного человечишки, стоящего между ними и их добычей. Они яростно били по нему своими топорами и дубинами, били – и никак не могли попасть. Они кололи его копьями и рогатинами, но каждый раз этому вертлявому человечку каким-то чудом удавалось избегать неминуемой смерти.

Один людоед в порыве ярости схватился за копье, пробившее ему грудь навылет и, сломав крепкое ясеневое искепище, вырвал его из рук Сивого. В тоже же время другой нелюдь, волочась по своим кишкам, выпавшим из распоротого брюха, схватил воеводу за ногу и тянулся к ней своей вонючей слюнявой пастью, явно желая достать ее клыками и, наконец-то, полакомиться сладкой человечинкой. И тогда Сивый подал сигнал лучникам. Десятки стрел железным дождем упали на головы и плечи находников, прорежая пространство вокруг воеводы. Второй залп – и зверолюды откатились от одинокого воина и замерли, облепив серо-коричневой массой то, что еще осталось от некогда высокого завала.

Постепенно к разворошенной куче стянулась вся орда. Стянулась и остановилась, пребывая в некотором замешательстве и даже суеверном страхе перед человеком-воином, с ног до головы покрытым кровью их сородичей. Сивый же одним движением вытащил из ножен меч и, перекинув со спины, взял в руку свой щит. Это был сигнал, и защитники святилища дали еще один залп, теперь уже обмотанными паклей зажженными стрелами, и еще один, и еще…

Стрелы летели сплошным огненным ливнем, и скоро вся куча мусора полыхнула одним могучим костром, ведь по приказу новоиспеченного воеводы селяне набили возы всем, что только могло гореть: деготь, земляное и растительное масло, даже сало и смалец – все пошло в дело. И огонь, благодарный за столь щедрое угощение, яростно полыхнул и принялся жадно пожирать людское подношение. От нестерпимого жара лопались горшки, разбрасывая огненные капли на голые волосатые тела. Огромный столб черного дыма с грозным гудением поднялся к небу. Тела дикарей, густо намазанные жиром, тотчас же вспыхивали, загораясь и чадя, как факелы. Горящая заживо орда издала рев боли и отчаяния такой силы, что задрожали даже неподъемные глыбы древнего святилища.

Сивый же, набрав полную грудь воздуха, начал выдувать его на этот огненный смерч, смешно раздувая щеки, как малый ребенок, распаляющий грудок. И тогда огненный смерч обратился волной бушующего огня, которая с воем и ревом обрушилась на застывших в ужасе зверолюдов. А вслед за этой волной нестерпимого жара в самый глаз огненного шторма бросился, скинув доспехи, голый, с одним лишь мечом в руке, воевода людского ополчения. При виде такого распалились сердца защитников святилища, и все они, как один, похватав оружие и отринув всякий страх, с воинственным кличем бросились вслед за своим вождем в самый огонь сражения, в самое пекло. Никто из них в этот миг не был трусом, но все они в едином порыве ринулись в бой, не помышлял о смерти, а лишь горя отвагой и желанием истребить врага.

А со стороны леса в лоб бегущим нелюдям неожиданно ударила пестрая стая, привлеченная к месту сражения эхом нечеловеческих воплей, столбом черного дыма и приторно-сладким запахом горелой плоти. Люди быстро взяли в «клещи» охваченное паникой разобщенное стадо и перебили зверолюдов столько, сколько успели до захода солнца, пока не устали их натруженные руки…

Пестрый тогда не просто спас ему жизнь, но и, несмотря на протесты своих боевых товарищей, принял в стаю, и даже посадил подле себя в круг – как равноправного воина. Не все из его бойцов были довольны таким решением вождя. Тогда он, в ответ на ворчание соратников, встал в самой середке круга, спокойный, суровый и властный, и очень тихим голосом прорычал:

– Нас здесь, в кругу, ровно восемь. И, стало быть, наш круг замкнулся, а бойцы нам более ни к чему. Но вы ведь знаете, друзья, что для нашей стаи до сих пор так и не нашлось талисмана. Волки! Посмотрите на знаки и шрамы, что покрывают тело этого отважного воина. Он молчит. К чему слова, если отметины говорят нам сами за себя? Вы же видите знаки сокола и медведя, а это значит, что вместе с нами в кругу сидит наш потерянный, но вновь обретенный брат. Впрочем, может быть, среди вас найдется какой-нибудь особо упертый ревнитель старых поконов, который посчитает, что я выжил из ума, и на этом основании захочет оспорить мои слова? Что же, вы все прекрасно знаете, как я отношусь к открытому и честному столкновению мнений, особенно в условиях боевого похода. Так что пусть этот достойный человек не лает из-за чужих спин, как брехливый пес из подворотни, а выходит с оружием в руках в круг, и честный поединок решит, кто из нас – я или он – освободит место в стае для новичка.

Желающих принять вызов отчего-то не нашлось, и в пестрой стае появился новый боец – Седой Лунь. Под этим прозвищем будущий Ведун и прошел через все горнило гражданской войны, никогда – ни на миг – не заставив Шатуна пожалеть о своем решении.

Друзья встретились. Молча встали, обнявшись за плечи, в единый круг и соприкоснулись головами: образовали над костерком как бы живой купол, выделив своими тенями на гладкой черной поверхности древней скалы пространство для встречи. Все трое в молчании вдохнули в себя жар веселого костерка, в этот миг ставшего для них очагом, и разом выдохнули его обратно, смешав свое дыхание с силой живого огня. Не прерывая торжественного молчания, Ведун пальцем пробил крышку дубового бочонка и, отхлебнув из него прямо через край, пустил братину вкруг – посолонь. Когда же все соучастники приложились по разу к медовому напитку и соединились в пище, он разомкнул круг и, указав на камень у костра, несколько церемонно сказал:

– Милости прошу, гости дорогие, отведать нашего хлеба-соли! Закусим, чем Бог послал. – И с озорной искоркой в глазах присовокупил: – Бог послал, а принесла Яга. Налетайте, други! Таких пирогов, как она печет, вам никто и на княжеских пирах не подаст! Давайте рассаживайтесь в кружок потеснее да наедайтесь посытнее! Разговор у нас с вами пойдет долгий и на пустое брюхо неприемлемый…

И друзья поспешили отдать честь стряпне странной гостьи, что так по-хозяйски вела себя в урочище Ведуна.

Когда первый голод был утолен, а бочонок с медовухой опустел уже наполовину, Ведун собрал обратно в короб остатки трапезы, подкинул в костер дубовых поленьев и отер лицо и руки вышитым рушником. Гости поняли, что наконец-то наступило время беседы. Они также отложили еду, ополоснули и отерли лицо и руки и подобрались, приготовившись внимать словам побратима.

– Послушайте, друзья мои, что я вам скажу, – начал Ведун. – Есть у меня к вам две просьбы. Первая просьба простая, что называется, не в службу, а в дружбу. Суть ее состоит в том, что не далее как сегодня в полдень меня придут убивать. Попробовали проделать это со мной прошедшей ночью, исподтишка, но не получилось. Значит, непременно продолжат сегодня, и уже при свете дня доведут задуманное до конца. Мнится мне, что само убийство обставят как судебный поединок, разыграют все так, как положено в подобных случаях: с обвинениями в оскорблении чести и достоинства, которое не смывается ничем иным, как одной только кровью, и с непременным требованием принесения немедленного удовлетворения пострадавшему для восстановления его поруганной воинской чести. Да только там, где у воинов честь, у этих душегубов уже давно хрен вырос. Одним словом, внешне, со стороны, все должно будет выглядеть как судебный поединок. Так вот… Прошу я вас, друзья мои, соприсутствовать на этом поединке и проследить за тем, чтобы и правда все прошло честь по чести, а заодно – глянуть на одного паренька, которого я вернул с того света: все ли с ним подобру-поздорову. Вот, собственно говоря, и вся моя просьба. А вторая просьба – это даже и не просьба вовсе! Просто суждение ваше по одному вопросу услышать хочу. Совет ваш нужен. Так что давайте оставим ее на потом? Сначала с поединком разберемся, а уже после вечерней трапезы все вместе над задачкой моей и поразмыслим.

– Кто же это твоей смерти ищет? Живешь ты сейчас, насколько я знаю, тихо-смирно, сидишь себе на своей скале, как мышь под веником, носа не высовываешь, – задумчиво удивился Белояр. – Кто заказчик, кто исполнитель? Ведь такое дело, как поединок с птенцом Орлиного гнезда, далеко не каждому по плечу будет!

– Заказчик и исполнитель – оба одно лицо, и это лицо Серого Полоза, моего давнишнего соратника в Битве Народов. Это его ученика я намедни вернул с того света. Распустил язык воевода, сболтнул лишнего за хмельной чашей. То сболтнул, что моим ушам слышать было вроде бы как и не положено. Вот он и решил лишить меня ушей, а заодно – и языка, да вместе с головой, чтобы уже совсем наверняка. Одним махом, так сказать, разрешить все свои вопросы. Он ведь видит во мне только деревенского колдуна-погодника, знахаря-зелейника да еще воя-ополченца, по какому-то недоразумению носящего воинский пояс. А про Орлиное гнездо и все остальное ему неведомо. Вот и думает себе наш великий воин, что с таким деревенским увальнем, как я, он справится, как говорится, одной левой: даже не глядя.

– Чтобы Змей, да еще в достоинстве хозяина горы, сболтнул что-то лишнее?.. – с сомнением покачал лохматой головой Шатун. – Пусть его язык и раздвоен, но зато крепко-накрепко узлом завязан, и на устах его печать. Да и мастерству наводить тень на плетень их в ордене с малолетства обучают… Он же врет как дышит! Может быть, он тебе, Сивый, просто голову морочит?

– Все проще, друзья мои, все гораздо проще. Я ведь его ждал, сердце вещее мне его приход подсказало. Ну, и от ребят с реки как раз весточка прилетела, дескать некий Серый Полоз ищет Черную скалу. А у меня на самом краю болотной топи имеется одна полянка заветная: травы там всякие-разны редкие растут изобильно, но особенно много багульника. В жару не пройдешь – в голову так шибает, что аж с ног валит! Так вот… У меня в том самом месте как раз борть одна поставлена. Особенная борть! Какой взяток берут пчелы с той поляны! А каков медок с того взятка! Самому императору преподнести было бы не стыдно. Языки развязывает лучше, чем гетеры из тайной стражи. Прямо, скажу я вам, волшебный медок! Такой чудесный напиток, что и заклятых врагов в лучших друзей превращает – в таких близких друзей, с которыми только самым сокровенным, наболевшим и можно поделиться. Думалось мне: вот встречу старого боевого товарища, мы с ним посидим, выпьем за победу нашего оружия, вспомним минувшие дни и битвы, где вместе рубились… А оно вот как вышло.

– Ты что же это, Сивый, совсем стыд потерял и гостя, тебе доверившегося, зельем опоил? – как-то уж чересчур грозно прищурился Медведь, а волхв только усмехнулся в густые усы.

– Господь с тобой, Шатун! – все тем же игривым тоном продолжал хозяин урочища. – Я ведь вперед него сам из того кубка этот самый медок пил! Как говорит сам Серый Полоз, «негоже гостю пить подношение наперед хозяина». Да и не звал я его в гости-то! А незваный гость, как известно, хуже Змея Горыныча.

– Убьешь гада-то? – с затаенной надеждой в голосе спросил волхв. – Знаешь, Сивый, мои прихожане говорят, что если убить змею, то Бог отпустит сорок грехов.

– Ну да, а человеку, убившему за день двенадцать змей, можно рассчитывать на отпущение всех грехов, сколько бы их ни было и какими бы тяжкими они ни являлись… Не искушай, отче! Убивать этого Змея я пока не хочу. Но ведь ты и сам понимаешь, что схватка течет подобно разговору: заранее знать не можешь, в какую сторону и каким боком повернется, тут ведь многое и от собеседника зависит. Но, повторюсь, убивать я его не хочу. Мы сыграем ему другую мелодию: пусть попляшет под нашу дудочку. К тому же, сдается мне, что вояку нашего, Серого Полоза, кто-то очень сильно хочет подставить. Знаете, как бывает при игре в тавлеи, когда противнику специально жертвуют фигуру? Для того жертвуют, чтобы, воспользовавшись сложившейся в результате ситуацией, выиграть всю партию.

– Каковы же должны быть ставки в той игре, где спокойно жертвуют фигурами такого уровня? – задумчиво протянул Шатун. – И кто способен разыграть такую партию?

– Вот сядем с вами вечерять – и подумаем, – подытожил разговор Ведун. – А теперь простите великодушно, гости дорогие, да только мне подготовиться надобно! Не каждый день, знаете ли, тебя приходят убивать такие важные господа. Да и вам собраться-приготовиться не помешает. Медведь, накинь что-нибудь! Будет женская половина.

– Это кто у нас будет женщина-то? – сразу взвился Шатун. – Яга, что ли? Нашел перед кем стесняться! Да она же в Братстве Волка свое посвящение проходила – сестрой жила. Да за то время, что там хозяйство вела, она столько голых мужей перевидала, сколько иные и за всю свою жизнь не…

– Будет Мара, моя названная дочь. Молодая она еще, совсем ребенок, только этой ночью перешла в девичество. Сейчас вот с Ягой в доме шушукаются. О своем, значит, о женском. Прошу тебя, как друга: уважь молодую хозяйку! Ей такое видеть будет в диковинку, – оборвал разошедшегося было Медведя Ведун и встал, давая понять, что разговор закончен. – Пойду батожок от незваных гостей на лестнице поставлю. Проход со стороны соснового бора Яга уже замкнула.

– О том не тревожься, я сам поставлю! – тоже встал волхв. – Мне все равно в святилище еще зайти надобно, одеться подобающе. Вот попутно и закрою. А ты иди, иди себе, готовься! Тебе сегодня трудный день предстоит.

– «Долго ль витязю одеться? Только подпоясаться», – немного приподнявшись на своей шкуре, проворчал Медведь. – Всем нам сегодня предстоит трудный день, так что и мне тоже нужно подготовиться, – прибавил он и, немного подумав, поближе придвинул к себе бочонок с медовухой.

На том они и порешили, а потом разошлись: каждый туда, куда ему было потребно.

Глава седьмая

Серому Полозу было не по себе. Он, как дикий зверь, посаженный в клетку, метался в своем шатре, нигде не находя себе покоя. Стоило ему хотя бы на миг закрыть глаза, как сразу же какие-то то ли духи, то ли тени начинали водить вокруг него нескончаемый хоровод, с назойливостью осенних мух нашептывая:

– Освободи нас! Отпусти! Отомсти за нас!

Воистину, эта земля была проклята и давно уже нуждалась в очищении! Даже чудесная чаша – древняя реликвия его ордена, чудесным образом обретенная им намедни, – уже не так радовала глаз змеиного воеводы. Воины, чувствуя настроение командира, старались поменьше ему досаждать и скользили по лагерю, словно бесшумные серые тени; даже вездесущие ящеры – и те каким-то образом ухитрялись не попадаться на глаза своему подопечному. Наконец, устав от изнуряющего хождения из угла в угол, Серый резко откинул полог своего походного шатра и напряженной, деревянной походкой на негнущихся ногах отправился на обход убогого островка, приютившего его и команду.