Читать онлайн Новейшая архитектура в условиях цифровой эпохи бесплатно

1.1. Теоретические подходы к изучению воздействия процессов в информационном обществе на новейшую архитектуру

Тенденции развития экспериментальных направлений в новейшей архитектуре обусловлены не только изменениями в методах и технологиях проектирования и строительства под воздействием компьютерных технологий, но и более широким социокультурным контекстом, заданным процессами, происходящими в мировой культуре последней трети XX – начала XXI в. Определить новаторские направления развития архитектурного формообразования в информационном обществе невозможно, не учитывая последствия проникновения компьютерных технологий в повседневность. Повсеместное использование беспроводных устройств связи, развитие цифровой экономики, дигитализация культурного продукта и форм досуга преобразуют сценарии организации, функционального и концептуального наполнения, а также использования пространства. Переход от доцифровых к цифровым средствам проектирования повлек за собой изменение мышления архитектора, принципов формулировки концепции и образного решения зданий. В результате этих процессов в обществе трансформируются представления о концептуальной новизне, художественной ценности и композиционной выразительности зданий. Именно поэтому проблема взаимосвязи архитектурного формообразования и информационных технологий относится к области не только гуманитарных наук и теории архитектуры, но также архитектурного искусствоведения.

Цифровые технологии позволяют использовать инновационные материалы и методы строительства, возводить конструкции, расчет которых невыполним без применения компьютерных мощностей. Применение компьютеров в строительстве и архитектуре видоизменяет подходы к проектированию, возведению, эксплуатации и демонтажу либо реконструкции зданий и к городскому планированию, а также расширяет возможности сохранения и воссоздания утраченных памятников зодчества, что является крайне актуальной проблемой для архитектуры Сирии, где множество историко-культурных ценностей было уничтожено в результате действий ИГИЛ. Не менее остро эта проблема стоит и в архитектуре Беларуси, где ряд уникальных объектов находится в руинированном состоянии и требует скорейшей консервации. Если внедрение высокотехнологичных строительных материалов не является первоочередной задачей для проектирования в Беларуси и Сирии, то поиск архитектурных ответов на вызовы цифровой революции, необходимость адаптировать внешний облик и организацию зданий и городов к потребностям информационного общества представляют актуальную проблему для архитектуры XXI в. как в общепланетарном, так и в региональном масштабе.

Полный и глубокий анализ генезиса цифрового формообразования и поиск гипотетических путей его дальнейшей эволюции требуют рассмотрения литературных источников, раскрывающих концепции информационного, постиндустриального, постмодернистского общества. Эти способы описания реальности являются не конкурирующими, но взаимодополняющими, акцентирующими различные аспекты социокультурных, политических и экономических особенностей этого периода.

Вопрос лавинообразного развития технологий, в результате которого формируется постиндустриальное общество, освещается в таких дисциплинах, как социология, культурология, политология и философия. Выразительная характеристика общественной реакции на резкий технологический скачок была дана в 1960-е годы знаменитым социологом и футурологом Э. Тоффлером в работе «Шок будущего» («Футурошок»): «Слишком много перемен, которые произошли слишком быстро» [1, c. 7]. Перемены в промышленном производстве, которые повлекли за собой преобразование общественной структуры, были рассмотрены Э. Тоффлером в работе «Третья волна» [2] и социологом Д. Беллом в работе «Наступление постиндустриального общества» («Грядущее постиндустриальное общество») [3]. На протяжении 1960–1980-х годов резко возрастает роль технологических инноваций и ускоряется прирост информации, приводящий к развитию цифровых технологий и, как следствие, переходу постиндустриального общества к стадии информационного. Социокультурные предпосылки этого процесса раскрываются в труде американского историка технологий Дж. Дайсона [4], который отслеживает предвосхищение информационной революции начиная с трудов философа Т. Гоббса; наиболее полную характеристику цифрового общества дает выдающийся социолог М. Кастельс [5–8], сравнение концепций информационного и постиндустриального общества предлагает Й. Масуда [9]. По мнению М. Кастельса, особенностью нового этапа общественного развития является не возросший объем информации как таковой, но организация работы социальных структур вокруг сетевых коммуникаций, и, вместе с тем, развитие горизонтальных социальных связей, что приводит к возникновению «сетевого общества». Вторя наблюдению М. Кастельса, Э. Тоффлер полагает, что развитие сетей приведет к переходу от массового к нишевому производству товаров, где потребитель и производитель будут представлять одно и то же лицо [10]. Идеи адаптивного, нишевого производства и коллективного творчества в «сетевом обществе» нашли отражение в исследовании теоретика экспериментальной цифровой архитектуры М. Карпо «Второй цифровой поворот» [11] (рассмотрено в разделе 2.1). М. Карпо утверждает, что для развития цифровой архитектуры первичны идеи адаптивного производства и совместного творчества, а не криволинейное формообразование.

В информационном обществе преобразуется не только взаимодействие социальных структур и отдельных сообществ, но и самосознание индивида. На обусловленную сетевой культурой возрастающую роль групповых идентичностей и соединение многочисленных идентичностей в каждом отдельном индивиде указывает М. Кастельс в работе «Сила идентичности в информационную эпоху» [8]. При поддержке идей трансгуманизма понимание человеческой телесности расширяется и выходит из рамок материального мира в мир виртуальный. Существующее в дополненной реальности человеческое тело изменяет восприятие пространства, делает его нелинейным и многомерным. В исследовании «Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху» культурный критик Э. Дэвис сопоставляет сценарий трансценденции из материального мира в виртуальный через использование информационных технологий с магическим и религиозным мышлением в традиционном обществе [12]. По мнению Э. Дэвиса, трансгуманизм, построенный на сопоставлении физического и виртуального тела, выступает футуристичным переосмыслением идей гностицизма. На возрождение интереса к «традиции», сопряженное с возрастанием роли чувства принадлежности к группам и культурной идентичности, указывает и Э. Гидденс. Ссылаясь на влиятельное исследование Э. Хобсбаума [13], социолог отмечает, что подобно традициям, закрепившимся в XIX–XX вв., большая часть современных традиций была изобретена сравнительно недавно и лишь претендует на преемственность прошлому [14, с. 39]. Более резкую оценку тенденции, направленной на связанный с самоопределением «поиск аутентичности» [15], дает канадский культуролог Э. Поттер, указывая на его «фальшивый» характер и принципиальную антимодерность. Возрождение интереса к традиции, сопряженное с поиском групповых идентичностей, в условиях цифровизации способствует росту интереса к «народным» методам строительства, пропущенным сквозь призму современных высоких технологий. Теоретик архитектуры Р. Колхас считает обращение к «аутентичным», «реальным» материалам и «традиционным» технологиям новой формой проявления виртуальности [16, c. 171].

Характерное для культуры второй половины ХХ в. замещение «реального» непосредственного переживания иллюзорным «виртуальным», поддерживаемое расцветом информационных технологий, наиболее полно описывается в рамках таких философских концепций, как «общество зрелищ» Г.-Э. Дебора [17], «симулякр» Ж. Бодрийяра [18], «пустыня реального» С. Жижека [19]. Философы указывают на негативные последствия этого процесса: отчуждение человека от «настоящего» мира, подмену подлинного, аутентичного восприятия фальшивым, утрату «агентности» («agency»), т. е. способности индивида к осознанным самостоятельным действиям и контролируемой реализации собственной воли. Утрата агентности создает предпосылки для возникновения политических режимов, практикующих «мягкую» форму авторитаризма, обеспеченную контролем масс-медиа.

Эти философские идеи преломляются в экспериментальных формообразовании и урбанистике, будучи восприняты архитекторами как напрямую из первоисточников, так и в интерпретации кинофильмов, анимации, литературы. Поэтому для более точного понимания взаимодействия философских концепций, образов массовой культуры и экспериментального формообразования на рубеже XX–XXI вв. в исследовании рассматриваются знаковые научно-фантастические произведения, наиболее глубоко раскрывающие потенциальные сценарии возможного будущего архитектуры в условиях (пост-) информационного общества. Научно-фантастические работы выбирались на основании их признания в литературо- и киноведении, влияния на массовую культуру, высказываний архитекторов и архитектурных критиков о культурной значимости данных работ. К ним относятся в первую очередь романы и повести в жанре «киберпанк»: «Нейромант» (1984) [20], «Идору» (1996) [21] У. Гибсона (автора термина «киберпространство»); «Лавина» (1992) и «Алмазный век» (1995) [22] Н. Стивенсона; игровые и мультипликационные фильмы: «Бегущий по лезвию» Р. Скотта (1982); «Призрак в доспехах» (1995), «Призрак в доспехах: Невинность» (2004) М. Осии; «Матрица» (1999) Л. и Л. Вачовски; «Яблочное семя» (2004) С. Арамаки. Авторы этих произведений исследуют проблемы взаимного преобразования материальной и виртуальной среды и взаимодействия человека с пространством, которое возникает на стыке виртуального и реального, предлагаются различные сценарии развития цифрового общества и гипотетические формы, в которых может воплотиться архитектура в том или ином сценарии будущего.

Если в массовой культуре понимание информационного пространства как авторитарной иллюзии сформировано на основе идей Ж. Бодрийяра (в первую очередь, благодаря фильму «Матрица»), то в области экспериментальной архитектуры и научно-фантастической литературы более явно прослеживается влияние философа Г.-Э. Дебора [23] и его последователей в политически-философском движении ситуационизма: голландского художника Константа (К. Ньювенхеуса) и социолога А. Лефевра, автора работы «Производство пространства» [24], одного из программных текстов современного урбанизма.

Влияние идей Константа на восприятие виртуальности отмечает один из наиболее значимых теоретиков и практиков экспериментальной цифровой архитектуры К. Остерхеус. В своем исследовании-манифесте «Гипертела» («Hyperbodies») [25] К. Остерхеус называет утопический проект Новый Вавилон (1959–1974) Константа тотальным, идеальным примером виртуализированного «гипергорода». Косвенная отсылка к Новому Вавилону, во многом предвосхитившему логику киберпространства, прослеживается в описании виртуального города Каулун в романе «Идору» У. Гибсона [21]: оба места представляют собой бесконечные лабиринты, жители которых вовлечены в непрекращающийся процесс игрового познания, способствующего возвращению агентности. Повторяя тезисы Г. Дебора, знаменитый теоретик архитектуры Р. Колхас в эссе «Junkspace»[1][16] утверждает, что вместо поощрения творческой активности данный тип пространства предлагает лишь новую форму пассивного потребления иллюзии. Таким образом, оптика ситуационизма позволяет рассматривать виртуальную среду как в положительном ключе (К. Ньювенхеус), так и акцентируя ее проблемные стороны (Г. Дебор). Известный исследователь искусства и архитектуры Х. Фостер использовал оптику ситуационизма для критики чрезмерной зрелищности нелинейной архитектуры на примере музея Гуггенхейма в г. Бильбао (1997, Испания, арх. Ф. Гери), который он охарактеризовал как «произведенную компьютером потемкинскую деревню изогнутых форм» [26, р. 41].

Если в научно-фантастических произведениях проступают видения архитектуры будущего, то в экспериментальных футуристических проектах прослеживаются формы общественного устройства, способные производить те или иные виды пространства. На переплетение научной фантастики и экспериментальной архитектуры указывает писатель-фантаст Б. Стерлинг: «Можно писать “архитектурную фантастику” вместо “научной” – именно этим занималось архитектурное объединение Archigram в 1960-е» [27]. Мысль Б. Стерлинга о роли научной фантастики в генезисе современного архитектурного формообразования развивает К. Варнелис, современный американский теоретик и историк архитектуры, специализирующийся на сетевой культуре. В эссе «В поисках архитектурной фантастики» К. Варнелис отмечает, что подобный род литературы – это «новая форма взаимодействия архитектуры с искусством, в которой архитекторы ступают на территорию писателей и сами начинают воображать альтернативные реальности и формировать нарративы» [28]. Помимо упомянутого Б. Стерлингом британского объединения Archigram, к пионерам архитектурной фантастики 1960–1980-х годов можно отнести их современников – итальянскую мастерскую Superstudio и К. Ньювенхеуса.

В 1990-е годы архитектурные видения будущего, учитывавшие развитие информационного общества и цифрового проектирования, создавали голландское бюро MVRDV («Metacity/Datatown») [29], KM3 [30] и американская мастерская Asymptote architecture (рассмотрены в разделе 1.2). Как и более ранние утопические проекты, работы MVRDV не предполагали даже возможности воплощения. Например, проект виртуального города КМ3 [30] был представлен в виде трехмерной компьютерной модели – куба с длиной грани 5 км, в котором схематично изображались функциональные блоки (жилье, офисы и т. д.). К модели прилагались документы, имитирующие управление городом и виртуальную «жизнь», которая в нем протекает: статистические выкладки, разнообразные отчеты об использовании ресурсов. Осмыслению города информационного общества как потока данных посвящен другой футуристический проект MVRDV – «Metacity/Datatown» (1999). Изменения в «производстве пространства», вызванные развитием информационных технологий, также осмысливались в теоретических архитектурных и искусствоведческих исследованиях, среди которых следует отметить «Великие перемены» Б. Мау [31], «Словарь усложненной архитектуры метагорода: город, технология и общество в информационную эпоху» М. Гаусса, В. Галар, В. Мюллера [32], «Квантовый город» Л. Ховерштадта [33]. Собственное видение трансформаций, которые претерпевает город в информационном обществе, предложил и социолог М. Кастельс [6].

В 2000–2010-е годы наблюдалось постепенное воплощение этих прогнозов в методике использования «больших данных» («big data») в городском планировании, повсеместном внедрении технологий «умного города» («smart city») в управление населенными пунктами. Наглядным примером умного управления городом являются интеллектуальные транспортные системы, в первую очередь, электронные табло на остановках общественного транспорта, отображающие время прибытия и позволяющие в режиме реального времени наблюдать за передвижением общественного транспорта на карте города.

Научно-фантастические произведения, архитектурные манифесты и экспериментальные проекты, созданные в непродолжительный период конца 1980-х – начала 2000-х годов, успели запечатлеть момент перехода образности архитектуры будущего от техногенной (анти-) утопии постмодерна к неотрадиционалистской (анти-) утопии метамодерна (или гипермодерности). Различные аспекты культуры постмодерна, проявляющейся в информационном обществе XX в., освещали такие выдающиеся исследователи, как философ и политолог Ф. Фукуяма [34], социолог Э. Гидденс [14], историк Э. Хобсбаум [35]. К знаковым исследованиям, раскрывающим проявления раннего постмодернизма в архитектуре, относятся «Уроки Лас-Вегаса» Р. Вентури и Д. Скотт-Браун [36] и «Язык архитектуры постмодернизма» Ч. Дженкса [37]. Поверхностное сходство обоих направлений выражается в ностальгическом отношении к культуре прошлого. Но отсылки постмодерна отличает тенденция к ироничной и отстраненной поверхностной стилизации, в то время как культуру метамодерна характеризует «новая искренность» и «новая серьезность» в работе с прообразами [38]. Если в архитектуре раннего постмодерна была распространена историческая стилизация из современных материалов, то в архитектуре метамодерна высокотехнологичная «начинка» скрыта в оболочке здания, которое либо повторяет более конвенциональные тренды новейшей архитектуры, либо выполнено в нарочито «архаичной» манере из природных материалов с применением традиционных технологий.

В области экспериментальной цифровой архитектуры эта тенденция проявляется в таких формах, как постдигитальное направление архитектурной визуализации (рассмотрено в разделе 2.2), проекты в области реставрации памятников архитектуры и археологии, сочетающие цифровые технологии моделирования и традиционные, доцифровые методы строительства [39–42], акустическое решение концертных залов, основанное на параметрическом моделировании [43; 44] (рассмотрены в разделе 1.3). Примером из последней группы – «новым романтизмом архитектурного бюро Herzog & de Meuron», воплощенном в проекте Гамбургской филармонии (2017, Германия) – проиллюстрирована программная статья о метамодернизме культуролога Т. Вермюлена и философа Р. Ван дер Аккера [38]. Французский философ Ж. Липовецки предполагает [45], что поворот к традиционализму и неомодернизму, связанный с «новой серьезностью», на которую указывают Т. Вермюлен и Р. Ван дер Аккер [46], и возросшей ролью идентичности, на которую указывают Э. Гидденс [14], М. Кастельс [8] и Э. Поттер [15], является не подлинным возвращением традиции и идеалов модернизма, а болезненной реакцией на их утрату в эпоху «гипермодерности».

Начало внедрения информационных технологий в архитектуру относится к рубежу 1980–1990-х годов, следовательно, история цифрового проектирования насчитывает лишь три десятилетия. Поэтому до настоящего времени влияние компьютеризации на формообразование остается не в полной мере осмысленным как самими архитекторами, так и теоретиками, историками архитектуры, искусствоведами. Принципиальной новизной темы обусловлены проблемные стороны исследования цифровых технологий в архитектуре: недостаточная проработанность существующих методологических подходов как к самому дигитальному проектированию, так и к его изучению, ограниченное количество научных публикаций, посвященных становлению и развитию компьютерного формообразования, и недоступность части экспериментальных проектов, которые разрабатывались на заре цифровой эпохи, для воспроизведения на современных компьютерах и в современных операционных системах.

Сложностям в изучении раннего этапа зарождения компьютерного формообразования посвящен сборник трудов «Археология дигитального» [47], опубликованный в 2013 г. под редакцией Г. Линна, одного из первых архитекторов, освоивших область экспериментального цифрового дизайна. Исследовательские работы М. Карпо [11; 48] и Л. Спайбрука [49] также относятся к ценным источникам сведений о «цифровом взрыве» в архитектуре, так как перечисленные авторы являлись его непосредственными участниками – одновременно теоретиками и практиками дигитального проектирования конца 1980-х – 1990-х годов. С середины 2000-х – начала 2010-х годов Г. Линн, М. Карпо и Л. Спайбрук публикуют труды, в которых осмыслен период концептуализации цифровой архитектуры, собраны свидетельства участников этого процесса и выдающиеся проекты, наиболее ярко отражающие особенности дигитальной архитектуры на раннем этапе. Тем не менее, непосредственная вовлеченность авторов в цифровое формообразование обусловила определенную степень предвзятости публикаций. Исследователи проявляют романтизированный взгляд на компьютеризацию архитектуры даже в случае рассмотрения ее проблемных аспектов: технологического разрыва между возможностями цифрового моделирования объектов и строительными материалами и технологиями, необходимыми для их воплощения, утратой архитектором контроля над процессом формообразования и т. д. Наиболее выразительно эта ангажированность проступает в работе «Второй цифровой поворот» («The Second Digital Turn») [11] М. Карпо: автор расценивает неспособность архитектора полностью контролировать алгоритмическое формообразование как положительную тенденцию и рекомендует делегировать разработку облика зданий компьютерным программам. На оптимистичный настрой публикации не повлиял и отмеченный М. Карпо провал внедрения в архитектурное формообразование принципов партисипативности[2](совместного, коллективного творчества), обусловленных развитием интернета.

Одной из существенных проблем работы с документацией периода зарождения цифрового формообразования является быстрое моральное устаревание компьютеров, на которых создавались проекты программного обеспечения, применявшегося для их разработки, и операционных систем, на которых возможно запустить устаревшие программы. Цифровые артефакты зависимы от технологической среды, существовавшей в момент их создания: аппаратных средств, операционных систем, программ и механизмов ввода-вывода информации [50, с. 243]. Ряд операционных систем 1980–1990-х не запускаются на новых компьютерах даже в виде эмуляций, а старые программы не совместимы с новыми версиями операционных систем. Для того чтобы вновь активировать эти программы и файлы, в них созданные, необходимо воссоздать среду, в которой они были разработаны [50, с. 243]. Для этого требуется или найти старые компьютеры определенных моделей и производителей, которые либо были утилизированы, либо вышли из строя, или собрать дорогостоящую современную имитацию. Цифровые файлы также ссылаются на другие цифровые файлы (рисунки, компоненты зданий и т. д.), и потеря даже небольшого фрагмента может повредить весь документ [50, с. 243]. Разрушению от времени подвержены также носители информации, на которые были записаны графические материалы: срок службы дискет и компакт-дисков ограничен несколькими десятками лет.

Рассуждая о проблемах цифровой археологии, Г. Линн делится историей [51] об утрате доступа к материалам своего проекта Embryological House, одного из выдающихся примеров экспериментального проектирования первой половины 1990-х годов. Архитектор сохранил компьютер, на котором разрабатывал проект, но часть компьютерных программ, применявшихся для создания трехмерных моделей и запуска скриптов, больше не функционирует: в них была установлена лицензия с ограничением по времени, по истечении которой программу невозможно запустить. Лицензию невозможно продлить, так как к моменту истечения ее срока компания – производитель программного обеспечения закрылась [128]. Для иллюстрации масштаба потерь Г. Линн перечисляет утраченные материалы проекта: цифровые изображения, включая эскизы и рисунки, созданные в различных программах двухмерного и трехмерного моделирования и проектирования, анимация и видеофайлы, деловая переписка и стенограммы интервью, веб-сайт проекта, созданный для Венецианской биеннале, написанные вручную специально для проекта скрипты и коды, которые использовались как для создания 50000 алгоритмических моделей домов, так и для печати моделей на специальных станках, коды, позволявшие перебрасывать модели из одной программы в другую. Ценные материальные свидетельства первых экспериментов в цифровом проектировании не подлежат восстановлению.

Поэтому фрагментарные знания о раннем этапе формирования цифровой архитектуры оказываются полными ошибок и неточностей [52]. Одним из наиболее ярких примеров подобных ошибок является популярное представление, что на начальном этапе развития криволинейного формообразования (рубеж 1980–1990-х) архитекторы использовали программы для компьютерной анимации, такие как 3Ds Max, Maya и др., чтобы в конце 2000-х годов перейти на приложение Rhino с плагином Grasshopper. Но в реальности архитекторы начали активно использовать программы для трехмерного моделирования, предназначенные для анимации, лишь в середине-конце 1990-х годов. Более ранние проекты создавались преимущественно в приложениях для аэрокосмического моделирования или автомобилестроения (например, архитектор Ф. Гери использовал программу CATIA, применяемую для проектирования самолетов и термоядерных реакторов). Как отмечает М. Аллен, один из специалистов в области «цифровой археологии», проследить «генеалогию “дигитального” во множестве знакомых техник, которые мы используем в настоящее время, затруднительно, потому что детальная картина того, как компьютеры использовались на начальном этапе, остается полностью сокрытой» [52]. По мнению исследователя, в результате возникает «пугающее заблуждение, что эксперименты в области формообразования были вдохновлены желанием молодых практиков поиграть с модными программами ради создания ярких эффектов» [52], в то время как архитекторы пытались перевести в облик зданий открытия в математике, философии и социальных дисциплинах.

Изучение истории развития компьютеризации проектирования Г. Линном проявляет ошибочность популярных представлений как о применявшихся компьютерных программах, так и о методах и целях ранней цифровой архитектуры [51]. Это наблюдение позволяет более точно и последовательно выявить положительные и проблемные стороны компьютеризации в сравнении с доцифровым проектированием в разделе 2.1, а также раскрыть концептуальные основы дигитальной архитектуры, в первую очередь, нелинейной, в разделах 1.2, 1.3, 2.1 и 2.3. Не соответствующий фактологическому материалу стереотип о криволинейном формообразовании (в первую очередь, параметрическом) как об исключительно декоративной художественной тенденции, «архитектурном стиле», разделяют не только исследователи, но также известные практики параметризма, в первую очередь, П. Шумахер [53–57]. Подобно параметризму 2000-х годов, ранняя цифровая, нелинейная архитектура рассматривается лишь в качестве поверхностного набора стилевых штампов; отрицаются попытки начинателей этого направления создать принципиально новый способ проектирования и возведения зданий, отвечающий запросам информационного общества. Данные, собранные Г. Линном, М. Карпо, Л. Спайбруком и другими ранними практиками цифрового формообразования, демонстрируют, что «нелинейный» выразительный язык (параметризм, блобитектура, дигитальная архитектура и т. д.) был лишь одним из направлений поиска нового содержания архитектуры, продиктованного развитием информационного общества.

Принципиальная новизна научной проблематики обусловила особенности выбора литературных источников исследования: обширное цитирование электронных публикаций, архитектурной и художественной критики. За два десятилетия осмысления процессов дигитализации архитектурного формообразования в научной литературе, которое началось на рубеже 1990– 2000-х годов, были не в полной мере выработаны методологические подходы к изучению цифрового дизайна. Среди академических публикаций преобладают обзорные статьи [58–66] и обобщающие монографии и сборники статей [46; 48; 49; 67–76], альбомы проектов архитектурных мастерских, составленные при участии научного редактора [77–82], кандидатские и магистерские диссертации, рассматривающие как общие закономерности развития цифровой архитектуры [83], так и отдельные тенденции [84]. Помимо трудов М. Карпо [11; 48], Г. Линна [46; 72], и Л. Спайбрука [49], среди монографий, наиболее полно раскрывающих процессы в цифровой архитектуре, отмечают исследование Р. Оксман «Теория и дизайн в первую цифровую эпоху» [66], посвященное выработке новых теоретических и методологических подходов к изучению и практике дигитальной архитектуры, основанных на принципах генеративного дизайна. К. Остерхеус [25] и М. Гауса [32] выявляют соотношение цифровой архитектуры с разрозненными феноменами информационного общества: интерактивностью, цифровым копирайтом, потоками информации, гиперпространством, расширенной реальностью и т. д. Монография Э. Пикона «Цифровая культура в архитектуре» [73] выделяется критической оценкой отдельных явлений в цифровом формообразовании, в первую очередь, массового увлечения криволинейными очертаниями, подчеркнуто отличающими параметрическое направление от иных архитектурных стилей. По мнению исследователя, это может привести к быстрому моральному устареванию зданий, построенных в подобном «футуристичном» стиле.

Можно отметить отдельные труды, раскрывающие проблемы методики проектирования и производства конструктивных элементов цифровой архитектуры [85], разработки конструкций в параметризме [86–88], применения информационных технологий в «зеленой» архитектуре [89; 90], роли интернета в развитии совместного творчества [11; 91; 92], автоматизации доцифрового формообразования [93], возвращения орнамента на фасады зданий в виде цифрового паттерна [94–96] и другие аспекты дигитализации архитектуры. По мнению американского исследователя архитектуры С. Марбла [92], роль архитектора как единственного «автора» проекта, творца, создающего художественный образ здания, упраздняется не только под влиянием автоматизации цифрового формообразования, но и благодаря внедрению систем информационного моделирования, которые инспирируют совместное творчество архитекторов и инженеров различных строительных областей.

Проблемам компьютерного формообразования посвящено меньшее количество работ по искусствоведению и теории архитектуры, опубликованных на русском и арабском языках, поэтому исследование опирается преимущественно на англоязычные литературные источники. Проблемы дигитального формообразования освещены в научных статьях авторства А. Еремеевой [60], К. Лихобабина [61], Е. Барчуговой [58], О. Гоголкиной [86], Н. Надыршина [62; 94], М. Пучкова [63]. Из арабоязычных авторов к проблемам информационных технологий в архитектуре обращались Р. Х. Ага [97], Х. Сультани [98], Р. Майа [99], А. Факуш [90], Ю. Ал-Сайед [100]. Если работы русскоязычных авторов посвящены в основном параметрическому и генеративному дизайну, то арабоязычные авторы акцентируют внимание на более широком круге проблем, раскрывая применение информационных технологий в городском планировании [99] и в экологичной «зеленой» архитектуре [90]. Большая часть работ представляет собой обзорные статьи либо адаптированные и переработанные пересказы зарубежных изданий. Среди русскоязычных публикаций выделяется вышедшая в 2004 г. монография «От постмодернизма к нелинейной архитектуре» [67] авторства И. Добрициной. Исследовательница начала изучать нелинейную архитектуру еще в 1990-е годы, т. е. в момент ее зарождения из деконструктивистского направления постмодернизма, и практически одновременно с выдающимися мировыми исследователями акцентировала влияние философских идей Ж. Делёза на цифровое формообразование. За исключением обобщающей монографии И. Добрициной [67], на постсоветском пространстве не было издано работ с теоретическим осмыслением феномена цифровой архитектуры, сопоставимых с исследованиями М. Карпо [11; 48] и Г. Линна [46; 72]. Из арабоязычных публикаций следует отметить монографию «Глагол и текст архитектуры: чтение в архитектуре современности и за ее пределами» Х. Сультани [98], в которой методы генеративного дизайна, основанные на принципах «грамматики формы» [101; 102], сопоставляются с постмодернистской интерпретацией архитектуры как языка [36; 37]. В русскоязычных и арабоязычных публикациях рассматриваются преимущественно знаковые проекты, созданные в Европе, США, дальневосточных странах выдающимися архитекторами с общемировой известностью. Не изученными остаются эксперименты в области цифровой архитектуры, созданные как в России и Беларуси, так и проекты, разработанные в ряде ближневосточных стран.

В белорусском искусствоведении к проблемам цифровой архитектуры обращается А. С. Шамрук [103; 104]. Наибольший интерес представляют наблюдения исследовательницы в монографии «Традиция в проектных стратегиях современной архитектуры», где А. С. Шамрук выявляет концептуальную связь с традиционной архитектурой ряда экспериментальных цифровых проектов (М. Фуксаса, Л. Спайбрука, П. Кука, Coop Himme(l)blau, Zaha Hadid Architecture), на первый взгляд постулирующих разрыв с конвенциями доцифрового проектирования. В монографии «Архитектура национальная и архитектура фрактальная» [105] А. И. Локотко определяет потенциал использования фрактальности в архитектуре для сохранения культурной идентичности Беларуси и Китая. Вторя исследователям информационного общества, А. И. Локотко акцентирует возрастающую роль идентичности, но понимает ее преимущественно национальную реакцию на процессы глобализации [105, с. 75], а не как результат развития сетевых сообществ. Акцент на необходимости сохранения местных особенностей архитектуры за счет применения средств современного формообразования сближает тезисы исследователя с положениями критического регионализма [106; 107]. Статья «Условия и предпосылки разработки публичного e-генерального плана города» [108] В. Вашкевича акцентирует перспективы использования трехмерных моделей в белорусском градостроительстве с целью более подробного и наглядного отражения данных о перепадах рельефа и этажности застройки. Исследователь отмечает, что трехмерная визуализация ландшафта, особенно актуальная для общественных обсуждений проектов, также позволит специалистам разрабатывать более точные стратегии планирования и развития территорий. В журнале «Архитектура и строительство» и его электронном приложении ais.by опубликована серия заметок [109], посвященная практическим аспектам и техническим особенностям BIM-проектирования (информационного моделирования зданий).