Читать онлайн Дмитрий. Русский роман бесплатно

Роман без автора

Анонимное сочинение «Дмитрий. Русский роман» было впервые опубликовано в Лондоне в 1813 г. Два обстоятельства позволяют предположить, что автором романа была женщина. Первое мы находим в обзоре британской романтической литературы Cardiff Corvey (выпуск 10, июнь 2003 г.) в статье, посвященной английскому роману 1800–1829 гг. «Некоторый свет на авторство проливается в письме от 6 янв 1813 к преподобному Уильяму Мэнли в книге «Письма Лонгмана»: «мы имели удовольствие получить ваше письмо и описание жизни Дмитрия, которые мы должным образом изучили; и если вы как авторша одобряете, мы возьмем на себя публикацию его по тому же плану, как мы публикуем работы миссис Опи1 и некоторых других наших авторов – мы напечатаем сочинение на свой страх и риск и разделим прибыль от каждого издания с автором. // Мы могли бы поставить эту работу в печать, как только получим ваш ответ. // Заглавие мы находим чересчур классическим для романа, и мы бы рекомендовали автору подумать о более популярном варианте». (Longman I, 98, no. 4). Буквальное прочтение этого письма указывает на женское авторство, причем Мэнли выступает в качестве посредника; с другой стороны, возможно, следует допустить, что сам Мэнли, принимал более непосредственное участие в сочинении, чем признается. Очевидно, в данном случае советы Лонгмана по поводу названия привели в лучшем случае только к незначительному изменению»2.

Другое обстоятельство, косвенно свидетельствующее в пользу автора-женщины содержится в аннотации к изданию 1818 г.: «Читатели, с восторгом встретившие «Тадеуша Варшавского» мисс Портер3, вероятно, с не меньшим интересом прочтут и это сочинение». Таким образом, мы видим своего рода сравнение с двумя известными английскими романистками того времени и прямое обращение «авторша».

Кто бы ни был автор, можно с уверенностью сказать, что это был человек образованный, прекрасно владевший словом и чрезвычайно начитанный. Роман написан несколько витиеватым языком, изобилует сложными синтаксическими конструкциями, лирическим отступлениями, красочными эпитетами и сравнениями. Особо следует отметить блестящее знание автором литературы: в романе использованы цитаты из произведений Уильяма Шекспира, Джеймса Томсона, Джоанны Бейли, Джеймса Битти, Александра Поупа, Ричарда Гловера, Томаса Мура, Генри Джонса, Николаса Роу, Витторио Альфьери.

Пожалуй, общий романтический характер произведения также свидетельствует в пользу женского авторства. «Дмитрий» – роман о благородном, пламенном, влюбленном герое, роман о стремлении к славе и любви. Дмитрий, по мнению автора, истинный сын и законный наследник царя Ивана Васильевича. Он изображен именно таким, каким должен быть идеальный правитель: молодой, привлекательный внешне, статно сложенный, сильный, ловкий, отличный наездник, храбрый воин, человек, ценящий дружбу и любовь, благородный и чуждый мстительности, прогрессивно мыслящий. Все эти блестящие качества вступают в противоречие с патриархальным укладом жизни русского общества, со всеми его вековыми установками, традициями, обрядами, привычками и предрассудками. Дмитрий хочет одеваться на польский манер, устраивать праздники с музыкой и танцами, развивать науки и искусства, хочет видеть вокруг себя единомышленников, а не подхалимов, хочет жениться на любимой женщине и быть счастливым. В своих желаниях он явно опережает время, к тому же его планам препятствуют три важных обстоятельства: во-первых, он не унаследовал престол непосредственным образом, свои права ему пришлось доказывать и отстаивать, в том числе и с помощью оружия. Приди он к власти так, как пришел к ней его брат Федор, с любым его поведением подданные скорее бы смирились. Во-вторых, он слишком благороден и незлопамятен. Вместо того чтобы немедленно расправиться со всеми врагами, жестко пресекать любые попытки осуждения и недовольства, он проявляет непозволительную доброту и милосердие. Наконец, в-третьих, он отрыто презирает и высмеивает вековые традиции, как светские, так и религиозные. Здесь следует отметить две любопытные детали: выросший в монастыре Дмитрий разграничивает веру и религию. Мы наблюдаем его равнодушие к догмам и обрядам, однако сцена его ухода из монастыря демонстрирует переворот в его сознании и принятие Всевышнего как основы мироздания. Примечательно и то, что стремление ввести некоторые польские традиции в патриархальной Москве не сопровождается попытками внедрения католичества – именно потому, что Дмитрий вообще не религиозен и не придает значения институту церкви в какой-либо форме. Совокупность трех перечисленных выше обстоятельств не позволила Дмитрию удержаться на троне, не случись хотя бы одно из них, его шансы сохранить корону и жизнь были бы весьма высоки.

Если Дмитрий – персонаж сугубо положительный, то его противники – честолюбивые и неблагодарные злодеи. Прежде всего, это конечно Борис Годунов и князь Василий Шуйский, но к ним удивительным образом примыкает и царевна, дочь Годунова. Бориса автор называет не иначе как тираном и узурпатором, именно по приказу Бориса был отравлен Федор, на Дмитрия совершено покушение, царица Мария Федоровна была сослана в монастырь. Шуйский изображен умелым полководцем и храбрым воином, но при этом человеком злобным, мстительным, двуличным и всеми силами рвущимся к власти. Необычна трактовка образа царевны. Автор ошибочно именует ее Ириной, тогда как в действительности царевну звали Ксенией. И в российской, и в зарубежной литературе фигура царевны – положительная и трагическая, ее традиционно изображают невинной жертвой обстоятельств (а иногда и жестокости Самозванца). Здесь же дочь Годунова изображена как расчетливая, стремящаяся к власти молодая особа. Она не только пытается расстроить его помолвку с чужестранкой и женить его на себе, но и способствует заговору против царя, осыпавшего ее милостями.

Наряду с Дмитрием безусловно положительным персонажем романа является и Марина. Красивая, умная, с благородным сердцем, готовая на все ради возлюбленного княжна Сандомирская была бы прекрасной женой Дмитрию и украшением российского престола, если бы не роковое стечение обстоятельств.

Несмотря на романтический характер сочинения, оно в известной степени опирается на исторические факты и события, вместе с тем, мы наблюдаем много неточностей, которые вряд ли можно объяснить сюжетными ходами. Как это часто бывает в иностранных произведениях (от литературы XVIII в. до современного кинематографа), автор наделяет русских героев не совсем русскими фамилиями: Ослоков, Лукнов, Сергоров. Довольно типичным для зарубежной литературы является использование отчества без имени: царь Васильевич, царица Федоровна. Порой весьма произвольно меняется география: вокруг Москвы вырастают высокие горы, Новгород-Северский перемещается на место Новгорода Великого, упоминаются равнина Лагры близ Москвы, лес Смерду, город Пользон.

Вместо князей Адама и Константина Вишневецких мы встречаем в романе графа Августа Вишневецкого. С одной стороны граф представляет собой некий собирательный образ польского дворянства, с другой стороны, Вишневецкий – в каком-то смысле альтер-эго Дмитрия, его осторожное, рассудительное, благоразумное воплощение.

Роман неизвестного писателя (или писательницы?) был вновь издан в Балтиморе (США) в 1818 г. Двести лет спустя интерес к книге возродился, и в последнее десятилетие она выдержала сразу несколько репринтных изданий. В связи с этой новой волной интереса к роману у англоговорящей аудитории, особенно хотелось бы познакомить с ним российских читателей.

Мария Лазуткина

Том

I

Мудрый, доблестный, славный,

Хвалы ему и лавровый венец,

Восторги воинов и вздохи дев.

Джеймс Томсон4

В качестве рекламы5.

Этот роман относится к весьма интересному периоду в истории России. Ничто, связанное с данным эпизодом истории этой страны, не может не вызывать интереса. Был ли наш герой «истинным или ложным Дмитрием», неважно. Автор изложил события его жизни в чрезвычайно увлекательной манере, они послужат полезным уроком и наглядно продемонстрируют тщетность амбиций и шаткость всего мирского процветания, покажут, как важно уметь вовремя обуздать свои страсти. Мораль повествования в том, что человек, обладающий многими выдающимися достоинствами, но не владеющий собственными чувствами, не способен управлять другими. Читатели, с восторгом встретившие «Тадеуша Варшавского» мисс Портер6, вероятно, с не меньшим интересом прочтут и это сочинение7.

Глава I

Дышать безделья воздухом, и вяло

Бежать день ото дня в круговороте

Убогих радостей и низменных забот8.

O! Лучше мне вовек не видеть

Святых небес лучистый свет,

Чем жить и умереть плебеем.

«Софонисба» Томсона9

Тем, кого растили в нежной заботе, кому голос родственной любви так же знаком, как шепот летнего ветерка, кому родительская ласка представляется чем-то само собой разумеющимся, не так легко представить тоскливое состояние человека, вырванного в младенчестве из лона домашнего покоя. Он обречен на жизнь без нежных привязанностей, без надежд, страхов, удовольствий и страданий, которые поочередно утешают, огорчают и возвышают душу человека, находящегося в обществе. Его слезы не встретят сострадания, его радостей никто не сможет разделить, он сойдет в могилу безвестным и неоплакиваемым. Именно такая судьба ждала, такой жизненный путь был предначертан тому, чье сердце было создано природой, чтобы замирать от любви или таять от жалости, трепетать от надежд или пылать амбициями.

Алексей Ослоков с раннего детства до зари мужественности воспитывался в монастыре Святого Михаила в Литве. Единственным не стёршимся из его памяти воспоминанием из прежней жизни, была плачущая женщина, прижимавшая его к груди и то и дело нежно гладившая его, прежде чем передать его на руки мужчине, который и доставил в его нынешнюю обитель.

Часто, когда горячие порывы его юного сердца наталкивались на равнодушие или недоброжелательность окружавших его суровых монахов, он уходил в святилище своих воспоминаний. Он будто вновь слышал чарующий и ласковый женский голос, ощущал мягкое прикосновение ее губ к детской щеке, видел ее градом льющиеся слезы, когда она обращалась к нему снова и снова в момент их грустного и нежного прощания. Его успокаивала мысль о том, что, хотя теперь его окружали лишь безучастные взгляды и к нему обращались безучастные голоса, он не всегда был лишен нежности; когда-то и он знавал ласку и поцелуи родственной любви. Как знать, не суждено ли ему снова обрести это счастье? При этой мысли горестная слеза уступала место улыбке надежды, надежды преходящей и обманчивой. Месяц следовал за месяцем, год за годом, пока тень воспоминания не превратилась в призрачное видение. Образ, который он желал сохранить в памяти, сделался идеальным, но чувства его были реальны, и он берег это эфемерное сокровище, эту смесь памяти и воображения, служившую утешением его печалей и его надеждой. По мере того, как хрупкое дитя с нежным голосом постепенно превращалось в статного басистого юношу, другие чувства, возможно, не столь глубокие, но более бурные, зарождались в его груди. Самый ранний порыв юношеского сердца у женщины, созданной лишь для тихих радостей семейной жизни, состоит в том, чтобы следовать за своими влечениями, другой мотив или более сильное влияние редко противодействует этому первому и самому сладкому порыву. Мужчине же, рожденному для более обширных сфер деятельности, приходится выдерживать натиск противоборствующих страстей, «шок битвы и бури судьбы», его побуждают к действию другие мотивы, внешние впечатления вибрируют на родственной струне в его груди, патриотизм, героические подвиги, величие и размах человеческой жизни разжигают его душу и захватывают его чувства, и легкий трепет нежности едва ощущается среди гордой зыби славы и честолюбия. Это случилось и с юным Ослоковым. Настоятелем его монастыря был выдающийся поляк, который, не найдя воплощения своим честолюбивым помыслам и поддержки монарха, покинутый всеми друзьями, в порыве внезапного негодования устремился в монастырь, скорее с целью укрыться от мерзостей жизни, нежели в надежде на счастье. Однако покой тела вовсе не означает покоя для разума; его мятущийся и неутомимый дух не был сломлен, тогда как вся его энергия могла быть употреблена лишь в узком пространстве затворнической жизни. Он жаждал обрести утешение в религии, но религия распространяет свое чистое и священное влияние лишь на тех, кто ищет его со смиренным сердцем и покаянием. Ежедневные службы, ночные бдения утомили его или приелись, в его сердце не было счастья, и надежда, его частый заменитель, отказывалась жить во мраке вечного заточения. Именно в этот период, когда в нем угасла всякая радость, когда оцепенение отчаяния, казалось, притупило все способности его души, его внимание впервые привлекли доброжелательный взгляд и сияющая улыбка юного Ослокова. Настоятель, внутренне содрогавшийся от неподвижных взглядов, монотонных голосов и неизменных движений монахов, ощутил облегчение, граничащее с удовольствием, в разговорах с полным жизни Ослоковым, чей прирожденный энтузиазм даже вечное однообразие затворнической жизни неспособно было искоренить или обуздать. Мы испытываем нечто вроде печального удовольствия от созерцания радостного возбуждения в других, даже когда мы уже давно перестали чувствовать его сами. Приор, для которого Ослоков сделался объектом интереса по целой совокупности факторов, решил взять его под свою личную опеку и стать его наставником во всех тех областях литературы, в которых его обширное образование позволило ему прекрасно разбираться. Все часы монашеского досуга вскоре были посвящены наставлениям его пылкого и неутомимого ученика; это занятие в некоторой степени избавило настоятеля от скуки прежнего существования, но возможно ли описать то новое чувство удовольствия, которое оно пробудило в Ослокове?! До сих пор довольствовавшийся разговорами с несколькими невежественными монахами или чтением набора суеверных легенд, он вдруг увидел свет, прорвавшийся сквозь окружавший его мрак разума, подобно солнцу, сияющему во всей своей красе на небесах и наполняющему око телесной слепоты отображением всех чудес творения разом. Между тем Ослоков от разговоров вскоре устремился к действию, от теории к практике. Он читал о мире, его празднествах и войнах, о величии и веселье, пока не вдохнул желание стать актером на этих великолепных сценах; он читал о боевом искусстве, о монаршем величии, о знаменитых подвигах героев, пока от ярких картин, созданных его восторженным воображением, у него не перехватило дыхание. Приор тщетно пытался подавить эти пылкие чувства, непроизвольно выражавшиеся в речах юноши, внушая ему то недоверие к своим собратьям, которое сам испытал. Напрасно он расписывал их склонность к предательству, недоброжелательность, неблагодарность в ответ на даруемые им блага, зависть при виде чужих заслуг. «О, святой отец!» – отвечал ему Ослоков, – «Быть может, найдутся те, кто чувствует и действует столь недостойно, но мои собственные ощущения подсказывают мне, что так поступают не все. Мог ли я сформироваться иначе, чем вся моя раса, хоть мое сердце и не отрицает существование пороков, что вы приписываете человеческой природе?»

Настоятель даже не подозревал о силе или свойствах того разума, который он пытался направить; он не видел в величии его идей, в пылу его чувств, радостном возбуждении рвущегося из-под контроля духа, гения, предназначенного, чтобы повелевать народами, и страстно желающего исполнить свое великое предназначение. Настоятель, хоть и бесстрашный в своих мыслях, на деле был робким и нерешительным, ему недоставало того решающего качества ума, которое добавляет действия к мнению и практики к теории. Дух Ослокова был сформирован в гораздо более смелом масштабе: все, что ему было не по душе, он осмеливался осуждать открыто; что бы он ни пожелал, он делал; что бы он ни задумывал, он исполнял; к любому делу он подходил серьезно и взвешенно, во всяком деле у него был побуждающий стимул. Если и есть какое-либо мучение, требующее более всего сострадания, но получающее его меньше всего, – так это нравственная мука, вызванная осознанием того, что твои силы не встречают соразмерных внешних вызовов; это угнетает ум, вместо того, чтобы бодрить, и делает его жертвой несчастья, по-видимому, им же и сотворенного. Существа такого рода безразличны к сиюминутным мелочам, они мрачно движутся по жизни, попеременно зажатые в тиски апатии или раздражения; их считают провидцами или мизантропами и взирают на них с удивлением и неприязнью – той неприязнью, которую гордость человеческой природы всегда возбуждает к тому, что человек не может постичь. Однако стоит предстать перед ними объекту, соответствующему их желаниям, как пробуждаются их самые заветные надежды, пробуждается главный источник их страстей, их гигантские формы возникают из земли, тронутые копьем Итуриэля10, новая жизнь изливается через край, их действия наполняются новой энергией, в то время как мир с удивлением созерцает и признает не поддающуюся пониманию метаморфозу.

Ослоков, в плену собственных желаний, снедаемый пылом собственных чувств, впал в меланхолию, которую он не стремился ни скрыть, ни контролировать. Религия сама по себе способна наполнить сердце человека и удовлетворить те духовные потребности, которые лишь человеческие существа могут ощущать в общении со своим Создателем, но для Ослокова религия была пустым звуком, подразумевающим скучную череду бесполезных обрядов, мучительных покаяний, утомительных и бессмысленных бдений. Дух набожности никогда не пробуждался в нем; унылый образ жизни не допускал пробуждения чувства благодарности, ее однообразие не вызывало волнения в молитве, ее безупречность не давала повода для покаяния. Понимая, что суеверные монахи придают столь же большое значение самым легкомысленным обрядам, как и самым важным доктринам, не видя даже слабого озарения, позволяющего отделить одно от другого, он незаметно научился воспринимать их как человеческую выдумку. Невежество и фанатизм монахов укрепили это убеждение, в то время как косвенные намеки настоятеля, обращенные к чувству, хотя и тщательно скрытые от слуха, подтвердили его. Таким образом, лишенный того, что могло бы примирить такой разум с заточением в монастыре, его беспокойный и утонченный дух сформировал, в конце концов, решимость его покинуть. Одиночество расстраивает или угнетает умы большинства людей. Обретающие силу в смелом предприятии, укрепляющиеся во мнении благодаря участию, они становятся немощными и нерешительными, если и им приходится в одиночку бороться с потоком, но для умов более сильной текстуры уединение питает энтузиазм и становится местом рождения каждого великого подвига. Дуб дает более жизнеспособные побеги и быстрее растет на открытой местности, в то время как более слабое растение требует тени и укрытия, нуждается в поддержке и защите. Именно в одиночных размышлениях душа Ослокова обрела свой пыл, именно в одиночных размышлениях он задумал и составил окончательный план своего побега. Только одно чувство заставило его сожалением отложить исполнение плана. Его друга и наставника огорчило бы столь жестокое и неожиданное для него дезертирство; однако отказаться совсем от своего замысла он не чувствовал возможности. Стоит ли рассказать обо всем настоятелю? Стоит ли полагаться на то, что он отнесется к этому снисходительно, быть может, даже посмотрит на это с одобрением? Возможность получить одобрение настоятеля настроила его откровенно признаться в своих желаниях и намерениях, и Ослоков направился в его келью. Он нашел приора в одиночестве, тот сидел, подперев рукой голову, и изучал бумаги, лежавшие перед ним на каменном столе; падающий на его лицо свет лампы подчеркивал глубокие морщины на лбу. Он поднял взгляд на вошедшего Ослокова и велел ему сесть, указав на лавку. Ослоков подчинился, после чего настоятель неторопливо и печально обратился к нему.

– С сожалением, хоть и без удивления, я наблюдал беспокойство, которое в последнее время вызывает у вас пребывание в монастыре. Свобода теперь кажется вашему восторженному воображению первым из земных благ; зная ваш характер, я убежден, что вы никогда не будете горячо желать того, чего не рассчитываете скоро добиться; мои наблюдения за вашим поведением убедили меня, что вы решительно намерены навсегда покинуть ваше нынешнее пристанище.

Ослоков, покраснев от удивления и стыда, уже собирался поведать обо всех своих надеждах, чаяниях и целях, когда настоятель, махнув рукой, словно призывая замолчать и слушать, продолжил:

– Прежде чем вы осуществите задуманное вами, хочу, чтобы вы внимательно выслушали мой рассказ, который, по всей вероятности, повлияет как на ваши нынешние планы, так и на будущее поведение.

Второй московский царь Иван Васильевич оставил после своей смерти двух сыновей: Федора, унаследовавшего после него престол, и малолетнего Дмитрия. Федор женился на Ирине, сестре Бориса Годунова, царского конюшего. Борис вскоре приобрел неограниченное влияние над разумом Федора, но не желал довольствоваться полученными таким образом второстепенными почестями. Он стремился к первой роли в государстве и решил уничтожить своего государя и друга, для чего воспользовался медленно действующим ядом, который вскоре привел к гибели и без того слабого здоровьем царя.

Ослоков вскрикнул от ужаса, но приор, не обращая на это внимания, спокойно продолжил:

– Борис был немедленно и единодушно избран правителем государства, пока Дмитрий, живший тогда со своей матерью, царицей Марией Федоровной в Угличе, не достиг бы возраста, чтобы вступить на престол своих предков. Он был еще одним препятствием для амбиций Бориса, препятствием, которое тот вскоре решил устранить, организовав убийство Дмитрия. Царица, однако, получила через посредство верного друга намек на его замысел и вывезла Дмитрия из Углича в ту ночь, когда злодеи намеревались совершить убийство. Она поместила в спальню своего сына тело мертвого ребенка; убийцы ошибочно приняли его за царевича, тело было пронзено ранами и настолько изуродовано, что сделалось неузнаваемым. Наутро было обнаружено окровавленное тело, негодование жителей Углича было столь велико, что они учинили расправу над душегубами, попытавшимися укрыться в пригороде. Известие о трагедии было направлено в Москву, Борис повсеместно объявил, что Дмитрий в припадке безумия сам лишил себя жизни, и направил своего друга князя Василия Шуйского для выяснения обстоятельств его гибели. Осмотрев тело, тот объявил, что оно принадлежит истинному Дмитрию, и подтвердил сообщение, распространённое ранее Борисом. Царицу обвинили в том, что она не уберегла своего сына, и сослали в монастырь. Многие жители Углича, осмелившиеся открыто высказываться по поводу убийства, были казнены. Борис провернул дело в тайне и так ловко, что не вызвал никаких подозрений; вскоре он был возведен на русский престол, который занимает и поныне. – Еще один возглас вырвался из уст Ослокова, но приор снова не обратил на него внимания и продолжил. – Царица, вынужденная удалиться в монастырь, не могла отныне держать Дмитрия подле себя. Беспокоясь о его будущей безопасности, она решила спрятать его вне досягаемости своего врага, отправив его в Литву и поручив заботам друга, который прежде спас его от гибели. Тот привез юного Дмитрия к настоятелю этого монастыря и раскрыл ему царское происхождение и истинный титул мальчика; монахам же он стал известен как сирота незнатного происхождения и был представлен им под именем Алексея Ослокова.

Этот спокойный рассказ на фоне важности изложенных событий являл собой контраст не менее яркий, нежели поведение и выражение лица настоятеля и его заинтересованного слушателя. Первый сохранял привычную серьезность на лице и в осанке; в то время как последний с пылающими щеками и глазами, в которых отражались тысячи различных эмоций, сцепив руки, несколько мгновений сидел неподвижно от удивления и молчал от избытка чувств. Наконец он подошел к настоятелю и воскликнул дрожащим и страстным голосом, отражающим силу и нежность его чувств:

– Что же это, о святой отец! Выходит, что я этот Дмитрий, и мое предназначение отомстить за убийство брата, вырвать родительницу из заточения, спасти страну от рабства! О! Отчего я так долго ничего не знал, даже не догадывался о моем благородном происхождении, моей славной судьбе? Самые высокие мои надежды удовлетворены, самые яркие мои мечты осуществлены; но скажи, жива ли моя мать, та мать, что пожертвовала своей свободой ради моей жизни; та мать, чьи прощальные ласки все еще теплы в моей памяти?

– Она жива», – ответил приор. – Но, сын мой! Умерьте свой пыл, что вечно вводит вас в заблуждение и возбуждает ваше воображение. О событиях, о которых я рассказал вам, мне поведал покойный настоятель вскоре после моего прихода в монастырь; они побудили меня наблюдать за вашим характером. Я обнаружил в вас ту гениальность, которая может помочь вам вернуть трон ваших предков, но вам недостает осторожности, которая необходима для его сохранения. Ваши манеры, ваши чувства, ваши склонности полностью расходятся с манерами, чувствами и склонностями людей, которыми вам придется управлять. Они являются рабами существующих предрассудков, вы же даже в святилище проявляете дерзкое презрение к ним; русские холодны, серьезны, молчаливы, осмотрительны в каждом решении, медленны в каждом действии, ваши пылкие речи, ваши порывистые жесты, будут пробуждать в них ту смесь тревоги и удивления, с которой мы наблюдаем странное движение кометы.

– Конечно, конечно, – прервал Дмитрий, нетерпеливо, – это нужно хорошенько обдумать. О! Однажды, вот увидите, – и его глаза зажглись искрой надежды, – вот увидите: я взойду на российский престол и не буду бояться допустить какую-нибудь неосторожность

Приор вздохнул, с грустью посмотрел на Дмитрия и ответил:

– Давайте тогда не будем спешить и все как следует обдумаем, изучим опасности и трудности, с которыми вы можете столкнуться в ближайшей перспективе. Прошло почти двенадцать лет с тех пор, как русские услышали и поверили в историю вашей смерти. Они привыкли к правлению Бориса, им будет нелегко променять его на того, чьи притязания многие сочтут ложными, и доказать обратное будет непросто. Граф Голицын11 (тот верный друг, что привез вас в этот монастырь), чтобы избежать подозрений Бориса, вызванных состраданием, проявленным им к находящейся в заточении царице, был вынужден покинуть свою страну и поступить на службу Швеции в самом начале вашего пребывания в этом монастыре. Время от времени граф присылал деньги и справлялся о вашем здоровье и благополучии, в последнее время связь с ним прервалась, и это длительное молчание подсказывает мне, что этого свидетеля вашего царского происхождения более не существует. Царица, увидев этот алмазный крест, что она повесила вам на шею, и это письмо, адресованное ею приору в момент вашего расставания, не говоря уже о вашем сходстве с царем Иваном, без сомнения, признала бы вас своим сыном. Но какой толк от ее признания в ее нынешнем положении, когда она целиком во власти тирана? Она рискует подвергнуться еще большим притеснениям. Есть, пожалуй, лишь один путь, сулящий некоторую вероятность успеха в попытке восстановить ваши права по рождению. Поляки, чьи самые насущные интересы задеты Борисом, охотно воспользуются любой возможностью его уничтожить. Нынешний владелец моих земель и титула, – он вздохнул при воспоминании, которое всколыхнули эти слова, – еще весьма молод, но уже отличился как в совете, так и в сражениях, его высоко ценят король и страна. Хоть лично мы не знакомы, мы все еще поддерживаем связь время от времени, и я вполне уверен, что в соответствии с пожеланиями родственника, если вы все же решите отстаивать свои права на престол России, Август, граф Вишневецкий12 поможет вам оружием и советом.

– Если я все же решу отстаивать свои права! О, святой отец! Вы смеетесь над пылом моих надежд, твердостью моего решения! Но скажите же, почему вы так долго и так жестоко молчали об этом?

– Я не спешил, – ответил приор, – потому что стремился сохранить жизнь, которую вы полны решимости подвергнуть опасности.

– Почему же вы теперь обо всем рассказали? – спросил Дмитрий с полуулыбкой.

– Потому что увидел, что нынешняя жизнь лишена для вас всякой привлекательности, не познав на личном опыте этот грешный мир, вдали от него вы никогда не будете довольны.

– То есть вы ожидаете, что главным следствием моего отказа от этого монастыря станет желание вернуться в него, – весело спросил Дмитрий, но приор ответил с привычной серьезностью.

Желая поскорее уйти и свободно предаться переполнявшим его разнообразным чувствам, Дмитрий получил из рук настоятеля письмо, возвратился в свою келью и с нетерпением начал читать его. Оно было адресовано царицей покойному настоятелю и содержало краткий, но трогательный перечень мотивов, побудивших ее отдать сына на попечение. Она искренне умоляла его защитить своего сына от происков Бориса и лучше навсегда сохранить его тайну, нежели подвергнуть риску его гибели врага их рода. Нежная забота, искренняя привязанность, которыми дышало это письмо, глубоко затронули сердце Дмитрия и всколыхнули детские воспоминания о материнской любви, которые так до конца и не стерлись из его памяти. Обнять любимую мать, вернуть ее на то место, которое она прежде занимала, теперь стало самым дорогим объектом его надежд; снова и снова перечитывал он письмо, прижимая его попеременно к сердцу и губам. Смятение чувств уступило место спокойствию размышлений. Он ликовал от перспектив славной судьбы, открывшихся его взору, и осознания того, что он обладает способностями, достаточными для достижения цели. В то же время он был неопытен в делах мирских и чувствовал необходимость в чьем-то руководстве, кто-то должен был помочь ему пройти опасный путь, на который он собирался вступить. Обдумав предложение настоятеля, Дмитрий решил воспользоваться им и, покинув монастырь, немедленно обратиться за советом и защитой к графу Вишневецкому.

Глава II

Его глаза сияют от восторга,

Когда он бродит на заре в лугах,

Где свежие цветы благоухают,

Жемчужины росы в траве искрятся,

И ветры песню радости поют.

«Менестрель» Джеймса Битти13

В каждом последующем разговоре Дмитрия с настоятелем, последний, казалось, видел в нем жертву, считал его заложником тщетных иллюзий и безудержных желаний. Хотя он и признавался, что сам мог некогда потворствовать полным энтузиазма надеждам и романтическим целям, вроде тех, что переполняли нынче сердце Дмитрия, он неизменно повторял, что в итоге наступит разочарование. Эта постоянная оппозиция чувств и мнений сделалась невыразимо болезненной для Дмитрия, никогда еще он так страстно не желал покинуть монастырь. Приор, опасаясь, что, если он открыто позволит Дмитрию уехать, это может вызвать любопытство или подозрения у монахов, посоветовал ему тайно покинуть монастырь и найти в селе Чудове проводника до Кракова, нынешней резиденции графа Вишневецкого. Он вручил юноше алмазный крест и несколько весьма ценных вещиц, оставленных графом Голицыным покойному настоятелю.

Теплые слова благодарности, с которыми чувствительное сердце Дмитрия побуждало его обратиться к настоятелю, замерли на его устах, встреченные серьезной холодностью, которую тот все еще демонстрировал по отношению к нему. Сдавленным голосом Дмитрий простился с приором, в тайне надеясь, что граф Вишневецкий окажется более миролюбивым. Даже с непривлекательными ситуациями и неприятными привычками, закрепленными временем, трудно окончательно расстаться без появления необычной и едва ощутимой эмоции – не вполне сожаления, но схожего чувства, испытывающего силу надежды и подавляющего ликование уверенности. Дмитрий ощутил это именно в ту минуту, которой он так долго, так горячо желал. Звук закрывшейся за ним двери в келью настоятеля, эхо собственных шагов в сводчатых проходах, голоса поющих ночные гимны монахов – все эти звуки, повторение которых прежде оставалось незамеченным, теперь поразили его слух и врезались в память, ибо он слышал их в последний раз. Однако совсем иные ощущения пробудились в его груди, когда он открыл потайную дверь из покоев настоятеля, вдохнул воздух свободы и ощутил себя частью природы. Воздух был тихим и мягким, на ясном и безоблачном небе сияли звезды, земля под ногами искрилась росой. Огромная равнина, на которой был расположен монастырь, была обрамлена высокими горами, чьи темные острые вершины выделялись на фоне безмятежного и улыбающегося неба. Это небо, каким бы прекрасным оно ни было, вызывало ощущение величественности; необъятность его вширь и ввысь, жуткая тишина, в которой рождались и умирали планеты, мерцание Млечного пути, чудеса северного сияния – все дышало бессмертием, все говорило о Боге. Вера была непреодолимой, убеждение было мгновенным; оно вспыхнуло, ибо на то была причина, оно проникло в сердце Дмитрия, он опустился на колено и склонил голову с благоговейным смирением. Тот, кто во мраке монастыря отрицал проповедуемые догмы, был обязан своим первым порывом набожности свободному наблюдению за чудесами творения. Дмитрий медленно двинулся в путь. Чувства, одновременно глубокие и восторженные, пылали в его сердце; казалось, что его разум обрел такую же свободу, как и его тело, и он бродил в воображении сквозь границы пространства и времени, заглядывая в пугающую вечность. С первыми лучами рассвета он поднялся на гору, которую предшествующей ночью видел издалека. С вершины ему открылся вид на плодородную Чудовскую долину, озаренные солнцем деревни, одетый нынче в самую свежую зелень лес, стада коров и отары овец. Раздававшиеся в воздухе различные звуки вызывали радостные чувства, и быстрым, упругим шагом Дмитрий спустился с горы и приблизился к селу Чудову. Он вошел в один из дворов и попросил провожатого до Лиды14. Маршрут был ранее составлен приором, поэтому у Дмитрия не должно было возникнуть трудностей. Хотя он и был в одежде польского крестьянина, выбранной им специально, чтобы быть незаметным, на него смотрели с удивлением и любопытством. Его своеобразные мимика и жесты, поразительно величественная фигура, благородная бледность лица привлекли внимание крестьян. Считая необходимым соблюдать осторожность, он редко обращался к своему провожатому на пути к Лиде, и едва задерживался в городах, через которые они проходили, чтобы отдохнуть и пополнить запасы провизии, прежде чем снова продолжить путешествие. Так он прошел большую часть Литвы и Польши; его живой ум интересовался всем, что он видел, хотя чувств своих он старался не показывать. Ближе к концу дня он достиг возвышенности, с которой открывалась широкая панорама города Кракова. В гладком и чистом потоке Вислы, текущей у подножия холма, отражались высокие шпили, величественные здания, сверкающие дворцы города. Бескрайние равнины, простиравшиеся вокруг городских стен, переливались всеми яркими красками весны и блистали в лучах безоблачного солнца. Это был час радости и веселья, топот лошадей разносился по улицам, колокола звонили на колокольнях, слышался гул человеческих голосов, все дышало жизнью, светом и веселостью. Сердце Дмитрия колотилось с надеждой и ликованием при виде этой пестрой картины. Он собирался вступить на сцену активной жизни, чтобы увидеть великолепные места, которые посещали другие люди, смешаться с тем миром, который его воображение так часто рисовало как Элизиум15 блаженства. Свет молодости и здоровья наполнял его тело той веселостью духа, которую некоторые счастливые создания чувствуют даже независимо от внешних обстоятельств; когда же последние находятся в гармонии с чувствами, веселость переходит в подлинный восторг. Когда Дмитрий спускался по дороге, ведущей к городу, ему преградила путь многочисленная и великолепная кавалькада, и он остановился, пропуская ее. Его восхитили утонченные лица и благородный вид знати, горячность и роскошная упряжь лошадей, но одна особа вскоре привлекла все его внимание: то была молодая и прекрасная женщина, восседавшая на небольшом, но энергичном коне и беседовавшая с дворянином, который ехал верхом рядом с ней. Ее лицо светилось умом и отражало душу, еще не тронутую печалью, не знакомую с несчастьями. Веселье юности светилось в ее улыбке, блеск здоровья сиял на ее щеках, огонь надежды и счастья сверкал в ее глазах. Дмитрию, никогда не видевшему женских лиц или женских форм, кроме крестьянок с загорелыми лицами и в простой одежде, яркая и красивая фигура, представшая теперь его взору, казалась скорее игрой воображения, нежели реальным существом. «Не тронут, но восхищен», «не разбужен, но вдохновлен»16, – он не сводил с нее глаз, пока она не скрылась из виду, когда ее платье перестало ласкать его взор, а нежные и веселые нотки ее голоса больше не достигали его уха, глубокий и неконтролируемый вздох сорвался с его губ. Дмитрий, наконец, вышел из состояния задумчивости и двинулся к городу; это был город, где жила еще недавно прекрасная дама – объект его восхищения, и возможно, она могла туда вернуться. При этой мысли его сердце колотилось еще сильнее, и невольно ускоряя шаг, он добрался до предместья, откуда был направлен во дворец Вишневецкого. Дворец располагался на самой великолепной городской площади. Большой зал был полон слуг, одному из которых Дмитрий вручил пакет, адресованный настоятелем графу Вишневецкому. Его проводили в приемную, где, бросившись на диван, он предался всяческим размышлениям. В нашей жизни бывают моменты, когда наши воспоминания настолько запутаны, наши чувства настолько бурны, наши надежды настолько неопределенны, что мы скорее мечтаем, чем думаем. Это особенно характерно после переживания каких-либо новых и сильных эмоций; весь ход наших мыслей беспорядочен, мы больше не признаем наши прежние взгляды и мотивы к действию, мы словно сами удивляемся возникшим в нас новым чувствам и желаниям. Именно так ощущал себя Дмитрий, ожидая в приемной появления графа Вишневецкого. Он дивился своему безразличию в преддверии момента, которого некогда ждал с таким нетерпением; он удивлялся настойчивости, с которой он лелеял воспоминание о прекрасной незнакомке, цепляясь за надежду снова увидеть ее. Между тем это воспоминание было столь сладким, а надежда столь драгоценной, что он не отпускал от себя одно и предавался другой, пока появление графа Вишневецкого не пробудило его от задумчивости. Дмитрий встал. Граф подошел и, нетерпеливо схватив его за руку, воскликнул:

– Бедный царевич! Какую череду преступлений и несчастий раскрыло мне послание настоятеля! Он правильно рассудил, что я должен поддержать вас и, насколько позволят мои силы, помочь невинной жертве.

Воодушевление, с которым он говорил, сразу придало энтузиазма Дмитрию, со всем пылким красноречием, он выразил свою благодарность, поделился своими надеждами, и изложил свои цели и планы. Граф Вишневецкий смотрел на него с явным восхищением. Элегантность его языка, изящество его жестов, умное лицо удивили и очаровали его, в то время как Дмитрий был не менее впечатлен манерами и характером своего нового компаньона. Его лицо не отличалось правильностью черт, но его глаза, темные и проницательные, казалось, с единого взгляда считывали души тех, с кем он общался, в то время как играющая на его губах улыбка доброжелательности, уверяла их, что любые слабости, которые он может обнаружить там, он сохранит в недрах своего сердца, и этим сердцем будут восприниматься с состраданием и прощением.

– Немного времени, – сказал граф Вишневецкий Дмитрию при расставании после нескольких часов беседы, – потребуется, чтобы все обдумать, но будьте уверены, что действия не заставят себя ждать.

Дмитрий, бросившись на приготовленную для него постель, обнаружил, что блеск амбиций, трепет любви и пламя надежды в равной степени уступают чувству непобедимой усталости, и погрузился в глубокий сон, который был прерван лишь лучами полуденного солнца, пробивавшимися сквозь темно-красные шторы его комнаты. Собираясь одеться, он обнаружил, что граф Вишневецкий снабдил его костюмом польского дворянина. Облачившись в него, он спустился в гостиную, где предыдущим вечером расстался с графом. Когда Дмитрий вошел, граф Вишневецкий, был поражен произошедшей метаморфозой. Его пышные локоны, которые раньше были спрятаны под крестьянской шапкой, теперь изящно спускались на величественный лоб. Симметрия и статность его фигуры, скрытые до этого просторным грубым плащом, теперь были идеально подчеркнуты расшитым жилетом и фиолетовой мантией. Огонь гения, грация веселья, достоинство мужественности и блеск молодости были счастливо соединены в лице, чье постоянно меняющееся выражение выдавало каждое движение беспокойной души, не способной ни подавить, ни скрыть эти порывы. Это лицо было теперь безмятежным и улыбающимся, но его величественный абрис, случайный взгляд его горящих глаз выдавали его способность выражать все сильные и бурные страсти возвышенной натуры. Граф обращался к нему одновременно с сердечностью и уважением. В последующей беседе Дмитрий выразил беспокойство относительно приобретения навыков, необходимых для занятия в будущем искомого положения; он хотел бы также познакомиться с практикой и теорией войны, прежде чем пытаться вести войска в бой.

– Ваше желание совпадает с моим мнением, – ответил граф Вишневецкий. – Я знаю, что каким бы могущественным ни был воинский гений или талант, солдат должен пройти через низшие ступени воинских званий, прежде чем достигнуть верховного командования. В вашей ситуации было бы весьма полезно завоевать уважение поляков с помощью вашей доблести, прежде чем вы попытаетесь заинтересовать их своей историей, – тогда уж они поддержат ваше дело с уверенностью и энтузиазмом. Нынешние обстоятельства особенно благоприятны для такого замысла. После изгнания нашего суверена Сигизмунда с престола, перешедшего к нему от предков, шведы теперь готовятся вторгнуться в наше королевство. Воинственный настрой против нынешнего врага, который ощущается повсюду, хоть и не напрямую благоприятствует вашим целям, в итоге скажется положительно, ибо позволит вам получить практические знания о боевой дисциплине, к тому же воинственный настрой, однажды пробудившийся в королевстве, легко будет направить в другом направлении. Между тем очень важно, чтобы ваш реальный титул был скрыт, чтобы Борис не получил раньше времени информацию о том, что вы сбежали от его происков, и не тайно отправил своих эмиссаров в Польшу, чтобы вас схватить.

Он умолк, и Дмитрий с благодарностью согласился с его предложениями. В последующей беседе граф снова нашел повод восхищаться благородством и искренностью поведения царевича, точностью и прозорливостью его комментариев, в то время как Дмитрия был совершенно очарован обращением своего нынешнего компаньона, обладавшего счастливым искусством выражения жестом или взглядом признания заслуг или одобрения талантов тех, с кем он общался. Это молчаливое почтение тешит наше тщеславие, не тревожит нашей скромности; нам не приходится опровергать это восхищение, ибо оно никогда не выражается открыто; и словно идущее от самого сердца, оно придает нам уверенность и распространяет очарование, скорее через чувства, нежели через разум, на общество тех, кто его дарует.

Граф Вишневецкий представил Дмитрия своим друзьям под именем графа Лукнова, молодого дворянина из Литвы. Хотя король в это время отсутствовал в Кракове, город был театром развлечений и роскоши.

Немедленно окунувшись в жизнь, столь новую, столь опьяняющую, Дмитрий сперва решил, подобно большинству юных умов, что в водовороте эмоций кроется секрет счастья. Вскоре опыт исправил эту временную ошибку: господство удовольствий над сильным умом абсолютно, но недолговечно. Его воображение было потрясено, но суждение было оскорблено; его чувства вспыхнули, но сердце оставалось спокойным. Сила его воодушевления, энергия его разума томились среди череды однообразных развлечений, и та нечувствительность к удовольствию, та усталость от жизни, которая угнетала его в безмолвии монастыря, вернулась даже среди веселья города. Надежда вновь встретить прекрасную незнакомку некоторое время побуждала его продолжать посещать эти увеселительные места, даже после того, как они перестали привлекать его. Однако эта надежда постепенно покинула его, и он решил посвятить свое время исключительно приобретению тех знаний или умений, которые в дальнейшем могут стать необходимыми или полезными. Чтобы сообщить о своем намерении графу Вишневецкому, Дмитрий спустился к нему в гостиную и рассказал о своих соображениях и вызванном ими решении со свойственной ему пылкостью манер и речи.

– Это заявление меня не удивляет, – сказал граф Вишневецкий с улыбкой, – равнодушие, с которым вы слушаете слова лести или ловите взгляды любви, даже со стороны очаровательной графини Сирадии, не ускользнуло от меня и не вызвало моего удивления. Вам суждено участвовать в более благородном состязании и получить более высокую награду, чем та, что состоящая из удовольствий жизнь может вам дать нынче или сулить в будущем. Чувства, которые вы испытываете к тем, кто продолжает идти по проторенной дорожке, совершенно естественны: когда мы сами не можем получать удовольствие от некоего предмета, мы склонны чувствовать удивление, а иногда и негодование по отношению к другим, потому что их легче удовлетворить.

– Вы выразили мои собственные чувства», – ответил Дмитрий. – Ничто не сообщает такого безрадостного, такого болезненного ощущения сердцу, как вид веселья, в котором мы не можем участвовать и которому не сочувствуем. Приятно созерцать детские забавы, потому что они являются результатом подлинного наслаждения, искренней невинности, но веселость мужчины слишком часто кажется скорее искусственной, нежели спонтанной, это скорее притворство, чем естественность, скорее усилие, чем порыв.

– Осторожно, – весело ответил граф Вишневецкий, – не вздумайте выражать такие чувства при дворе. Удовольствие здесь не случайная капля ладана на ее алтарь, обеты ей возносятся непрерывно, а ее поклонники всегда готовы напасть на бунтовщика, который отказывается участвовать в ее празднествах. Вы не должны осуждать меня, если я признаюсь, что сегодня вечером я буду присутствовать на очередном поклонении ей, и не откажите мне в просьбе, принесите также и вы жертву ей. Нет, – продолжил он, более серьезно, – мне не следует настаивать без веской причины. Вы удивлялись тому, с каким безразличием я смотрю на придворных красавиц, – нынче вечером во дворце Сирадии вы увидите ту, чья красота превосходит их всех; нынче вечером вы увидите Марину, княжну Сендомирскую.

Радость, освещавшая лицо графа Вишневецкого, ничуть не пробудила аналогичной радости в груди Дмитрия. «Август, счастливый Август, – подумал он, – как различны наши чувства и наши судьбы!» Он испытывал сильное искушение рассказать своему другу о мимолетной встрече с дамой, оставившей столь неизгладимый след в его сердце, но все же не решился из чувства неловкости, преодолеть которую ему было непросто. Он согласился сопровождать графа во дворец Сирадии. Великолепные покои, в которые их провели от входа, украшали обвитые гирляндами колонны; стены со всех сторон были закрыты огромными зеркалами, в которых отражалась веселая и непрерывно движущаяся толпа. Дмитрий сразу же увидел графиню Сирадию, чью природную красоту подчеркивали всевозможные ухищрения, ее великолепная одежда, сверкающая драгоценными камнями, была тщательно продумана, чтобы показать идеальную симметрию ее форм, высокий рост увеличивался за счет алмазной тиары. В окружении самых знатных вельмож она была объектом всеобщего восхищения, которое она так высоко ценила и горячо желала. Однако не одни только прелести графини привлекали внимание; рядом с ослепительной и властной Генриеттой, находилось нежное и милое существо, чей застенчивый, но выразительный взгляд, казалось, скорее избегал, чем искал восхищения. Ее пышные светлые локоны были покрыты белой прозрачной вуалью, скрывавшей часть ее шеи и плеч и спадавшей изящными складками на яркую лазурь ее платья. Блеск материи придавал ей сияние, жемчуг, который украшал ее платье и плавные локоны, подчеркивал элегантность, не нарушая простоты ее костюма. Один взгляд на эту прекрасную особу убедил Дмитрия, что именно ее он видел на въезде в Краков. Он нетерпеливо и смущенно, спросил у графа Вишневецкого, кто она.

– Княжна Сендомирская», – был торжествующий ответ. Сердце Дмитрия упало при этих словах. – Позвольте мне представить вас ей», – продолжил граф и повел Дмитрия к княжне.

Она встретила их исключительно приветливо, и граф, более оживленный и более очаровательный, чем когда-либо видел его Дмитрий, немедленно вступил с ней в беседу. Дмитрий же, разом побледневший и с потухшим взглядом, молча стоял рядом с ними. Мелодичный и проникающий в самое сердце голос княжны, сдержанная веселость ее манер, форма и содержание ее высказываний вызывали смутное чувство нежности и печали в груди Дмитрия. Зарождающуюся любовь, даже безнадежную, присутствие объекта любви скорее успокаивает, нежели раздражает, влюбленный получает печальное удовлетворение от того, что смотрит на возлюбленную, слышит ее голос, подробно изучает ее совершенство; но это удовлетворение столь же фатально, сколь чарующе; вся его сладость постепенно уносится пьянящим ветром, и остается лишь горечь, а те совершенства, что некогда вспоминались со смешанным чувством триумфа и печали, теперь возвращаются в памяти только с ощущениями страдания и нетерпения. Дмитрий, незнакомый с пугающим ходом человеческих страстей, но испытывающий грусть и сожаление, почувствовал непреодолимое желание находиться возле княжны.

К нему подошла графиня Сирадия, удивленная его внезапно изменившимся поведением и выражением лица, и пошутила над его мрачным и отсутствующим видом. Он попытался ответить со своей привычной живостью, но усилия были для него слишком болезненными; чтобы поддержать беседу, он попросил ее любезно разъяснить ему правила игры в макао17. Она с улыбкой согласилась и повела в другую комнату. Марина проводила его взглядом.

– У вашего друга, – сказала она, обращаясь к графу, – столь же благородная внешность, сколь необычные манеры.

– Не торопитесь с выводами относительно моего друга, – ответил граф. – Сегодня вечером, признаюсь, он счел нужным изображать бога молчания, и, если бы в его взгляде не читалось удовольствие, которое его уста отказались выразить, я сожалел бы том, что он по моей просьбе согласился сопровождать меня на этом празднике. Но, – продолжил он после минутной паузы, – я беспокоюсь, как бы у вас не сложилось, пусть на мгновение, неблагоприятное впечатление о нем. Узнать его означает полюбить. Он обладает гением, который, не будучи прирученным ранним общением с миром, проявляется в бесстрашной оригинальности его мнений, в своеобразной меткости его высказываний, в поразительном размахе его взглядов и планов. Он обладает сердцем, крайне восприимчивым к любым впечатлениям, искренним, великодушным, благородным, восторженным в своих привязанностях, вспыльчивым, но незлопамятным в своих обидах. Однако при всей этой личностной и умственными привлекательности, знать его таким, каким я его знаю, и не тревожиться за его будущую судьбу невозможно. Его нетерпение по отношению к необходимым ограничениям света, его столь неосторожно выражаемое презрение к безрассудствам и предрассудкам общества заставляют меня думать, что, если когда-либо … – Граф внезапно остановился, встревоженный тем, что почти навлек на себя опасность предать секрет своего друга.

Княжна, с явным интересом выслушавшая эту хвалебную речь, казалось, была разочарована ее внезапным окончанием, но глубокомысленно заметила:

– С какой бы опасностью ему ни пришлось столкнуться в будущем, ему повезло, что у него есть теперь такой друг, как граф Вишневецкий.

Граф поблагодарил ее за этот комплимент; в этот момент объявили танцы, и они с княжной направились в соседний зал. По окончании сарабанда18 граф подвел Марину к креслу, возле которого стоял Дмитрий; в это момент к ним подошел граф Коссар, отвел графа в сторону для разговора и отвлек его внимание от княжны. Дмитрий все еще молчал, не сводя с княжны полного восхищения взгляда. Княжна почувствовала неловкость и, стремясь прервать затянувшееся молчание, смущенно произнесла:

– Ваша светлость, я выслушала хвалебный рассказ графа Вишневецкого о вас, и почти готова завидовать тому, что у вас есть такой друг.

Едва она заговорила, Дмитрий оживленно обернулся к ней; но к концу ее речи выражение его лица изменилось.

– Я осознаю, – ответил он сдержанно, – ценность дружбы графа Вишневецкого, но у вас, сударыня, несомненно, нет оснований завидовать мне: вы идеально созданы для того, чтобы чувствовать и вдохновлять на дружеские чувства.

Княжна, не догадываясь, что эти слова имеют в виду именно дружбу графа, приняла их за общее наблюдение и ответила:

– Дружба – это сокровище столь высокой ценности, требующее качеств столь редкого свойства, что я сочла бы почти самонадеянным полагать, что я обладаю ими. Способность к пониманию не менее важна, чем доброе сердце; понимание позволяет нам познать характер друга во всех его проявлениях, сердце же учит нас ценить и помнить о его достоинствах, прощать или забывать его недостатки.

– Однако я могу потерпеть неудачу во всех других отношениях, – весело сказал граф Коссар, подходя к ним, – если бы одно лишь созерцание ваших добродетелей могло считаться доказательством дружбы, я мог бы претендовать на честь почувствовать ее, между тем, тут я менее всего заслуживаю аплодисментов, ибо недостатков в вас мне не удалось обнаружить.

Взгляд Дмитрия выражал смесь презрения и негодования от этих слов и фамильярности, с которой они было произнесены, однако княжна, не ответив ему, повернулась к графу Вишневецкому, который, услышав ее наблюдение, произнес:

– Я согласен с Вашей Светлостью, что нельзя полагаться на стабильность дружбы в слабых умах, они слишком часто оценивают людей по внешним признакам и неспособны обнаружить проявления недостатков, пока не прочувствуют на собственном опыте. Их внезапно привлекает нечто приятное, и столь же неожиданно отталкивает некое неблагоприятное качество.

– Да, – сказал Дмитрий, – мы несовершенны, и все же мы ожидаем совершенства в других, не осознавая, что некоторые достоинства влекут за собой определенные недостатки подобно тому, как океан подвержен бурям или ветер переменчив.

– Не будь я не знаком с вашим характером, – сказал граф с улыбкой, – ваше желание считать воздержанность одной из первых обязанностей дружбы, заставило бы меня думать, что вы рассчитываете употребить ее себе во благо.

– Ваше предположение совершенно справедливо, – ответил Дмитрий, – и я никогда более болезненно не переживал его истинность, нежели теперь.

Марина, пораженная тем, какой эффект шутливое замечание графа произвело на Дмитрия, попыталась отвлечь его, сказав:

– Нет ли опасности, что мы можем распространить эту снисходительность к ошибкам наших друзей, на ошибки в целом?

– Ни в коей мере, на мой взгляд, – ответил Дмитрий, – друзей нужно любить не за что-то, а вопреки их недостаткам.

– Позвольте спросить, каков предмет вашей столь серьезной дискуссии, – поинтересовалась графиня Сирадия, подходя к ним.

– Недостатки друзей, сударыня, – ответил граф Коссар.

– Недостатки друзей! – повторила она с удивлением. – Должна признаться, я сочла бы их достоинства более приятной темой. Что до меня, то мне так же трудно обнаружить недостатки в моих друзьях, как добродетели в моих врагах. Однако теперь нам следует отложить обсуждение этого вопроса и присоединиться к праздничному столу.

Она попросила графа Вишневецкого сопровождать княжну, а себе в спутники выбрала Дмитрия, который неохотно повиновался; даже в то время, когда он находился рядом с очаровательной графиней, взгляд его был прикован к яркому и прекрасному облику княжны Сендомирской. Она сидела между графами Вишневецким и Коссаром, и, хотя Дмитрий не слышал, что именно она им говорила, он отметил интерес, с которым она слушала первого, и лукавую, но сдержанную улыбку, которая играла на ее губах, когда она отвечала последнему. Не имея привычки скрывать свои чувства, он продолжал смотреть на нее, пока графиня, удивленная его молчанием, не проследила за его взглядом и не поняла, чем оно вызвано.

– Красота княжны Сендомирской, – сказала она, – настолько ослепительна, что второстепенные планеты, что движутся вблизи ее орбиты, рискуют оставаться в тени и забвении.

Легкая досада, прозвучавшая в этих словах, напомнила Дмитрию о самообладании, и весь остаток вечера он уделял внимание лишь графине. Оживление на его лице и беззаботность речи были вымученными, но Марина с удивлением отметила изменения в его поведении; вызвав любопытство и догадки, они пробудили внимание и интерес.

Глава III

Ее очарование и разум,

И добродетели он изучал в восторге.

Любовь пришла на смену восхищенью.

Не будучи любимым, пал он духом,

Но не признался никому, молчал;

Бродил совсем один подобно тени,

Своим искал убежище печалям,

Лишь в маске слабой радости, в улыбке

Скрывал тоску, покуда тайный пламень

Пылал в его груди, лишив покоя.

«Леонид» Гловера19

Марина, княжна Сендомирская, была единственной дочерью одного из самых влиятельных дворян Польши, воеводы Сендомира. Ранние годы ее жизни прошли в уединении отцовского замка. Благодаря усвоенным из его наставлений знаниям в сочетании с природной одаренностью, она прославилась как умом, так прекрасными личностными качествами. Чувствительность ее сердца равнялась силе ее разума; чарующая нежность, уважение к волеизъявлению любимого человека, черты, столь важные в женском характере, были присущи Марине в полной мере. Отсутствие этих прекрасных качеств не способны искупить даже самая соблазнительная красота, даже самые чарующие милости; они, в самом деле, могут вызвать пылкую страсть, но не в силах сохранить чистую и длительную привязанность.

Марина унаследовала от отца сильное и восторженное религиозное чувство. Вера была для нее жизненно важным принципом, сопровождавшим каждую мысль и влиявшим на каждое действие. Вера научила ее помогать страждущим, прощать заблуждения, плакать с несчастными и радоваться с удачливыми, среди прекрасных картин природы любить добро и среди возвышенного и необычайного – преклоняться перед силой Всевышнего. Не ведая печали, она едва могла поверить в ее реальность, и когда чистейшее счастье наполняло ее сердце, и живительная улыбка играла на губах, она мысленно восклицала: «Неужели есть на свете существа, не считающие свою жизнь благословением божьем и молящие о наступлении конца, тогда как мне жизнь дарит постоянное очарование, и каждый день изобилует новыми удовольствиями?»

Когда княжна Сендомирская предстала пред двором, сияющая молодостью, искрящаяся весельем, яркая, счастливая, невинная, она опасалась, что не сумеет одновременно с изяществом и страстью выразить различные чувства своего чистого и благородного ума. Ее титул обеспечивал ей почтение, ее красота требовала преклонения, ее добродетель вызывала уважение. В сочетании с этими качествами таланты столь же редки, сколь привлекательны, неудивительно, что она не могла не вызывать самый безграничный интерес, самое искреннее восхищение. Несмотря на комплименты, поклонников и всеобщее обожание, она сумела сохранить простоту, столь характерную для ума, скромность, столь необходимую для женщины; ее манеры приобрели придворную изысканность, однако ее разум не попал под влияние придворной фальши. Так поверхность алмаза приобретает блеск в результате полировки, а его сущность сохраняет всю свою первоначальную чистоту. Такова была княжна Сендомирская, когда граф впервые представил ей Дмитрия. Сочетание изящества и благородства его манер, одухотворенное лицо, глубокий мягкий тон его голоса, мягкость его улыбки во время их короткого разговора в сочетании с восторженной речью графа в его адрес произвели сильное впечатление на княжну и вызвали тайное желание вновь увидеть его. Это желание недолго оставалось не исполненным; граф вскоре представил Дмитрия в Сендомирском дворце20; и оба друга стали наведываться туда так часто, как только позволяли приличия.

Воевода, всегда относившийся к графу с особым уважением, распространил это отношение и на его друга и с большим удовольствием встретил известие о его намерении поступить на службу в Польше.

В частых дружеских беседах, которые Дмитрий вел теперь с воеводой и Мариной, он мог наблюдать влияние религии на разум, избавившись от тех суеверий, с которыми он привык ее видеть неразрывно связанной. Теперь он впервые научился верить и почитать возвышенные истины христианства, но его негодование было более чем когда-либо направлено против тех учреждений, чья очевидная бесполезность так долго мешала ему получать и признавать божественные доктрины, которые они стремились приукрашивать и распространять. Он не знал, что впечатление, производимое на чувства общественными законами, подкрепляет то, которое передается разуму религиозными заповедями, и поскольку они обычно объединены, невозможно критиковать первое, не разрушая благоговения, связанного с последним.

Дмитрий, убежденный в том, что между графом и княжной существовала взаимная привязанность, находил подтверждение своему мнению в удовольствии, которое она, казалось, всегда получала от общества графа, и в восхищении, с которым тот всегда говорил о Марине. Он долго пытался убедить себя том, что старательно продолжал искать ее общества более из уважения, нежели из любви, и что воздействие ее красоты меркло на фоне ее талантов. Между тем страдание, которое он испытывал при виде удовольствия, которое излучали ее глаза при появлении графа или когда она обращалась к нему с обворожительной улыбкой, могло бы раскрыть ему природу собственных чувств, не уклоняйся он от их изучения.

Утро Дмитрия обычно проходило в одиночестве и посвящалось учебе. Удалившись в привычный час в свои покои, он сел за стол, покрытый картами разных провинций Литвы и России, планами укреплений, макетами великих сражений и прочая, и прочая. Он пододвинул их поближе, но не мог сосредоточиться. Его глаза глядели на реки или леса или бродили от бастионов к редутам, но его мысли были далеко, он был погружен в воспоминания о нежной и задумчивой улыбке Марины, когда она прощалась с ним накануне вечером. Она показалось ему не столь оживленной, чем прежде, но не столь лучистый взгляд, более нежное и более трогательное выражение ее лица делали ее еще привлекательнее, интереснее. Отчего могла произойти такая перемена? Она все еще была княжной Сендомирской, восхищала каждым взгляд, пробуждала любовь в каждом сердце – в числе прочих и в единственном сердце, любовь которого она ценила. Засевшая в нем досада на привязанность Марины к его другу, теперь сопровождалась угрызениями совести. Он пытался изгнать эти болезненные эмоции, вспоминая большие надежды, возвышенные цели, блестящие амбиции, прежде переполнявшие его грудь, но возникал гнетущий вопрос: если эти надежды осуществятся, если эти амбиции будут удовлетворены, принесут они ему счастье? О, никогда! никогда! был мучительный ответ. Затем он попытался забыть о муках неразделенной любви, болезненной надежды, возвращаясь мыслями к своей матери, к ее прощальным ласкам, о которых он так часто с теплом вспоминал. Но те, кто любит, видят незаметную связь всякой нежной привязанности, с главным источником всех чувств, их отношение к бывшим друзьям становится теплее, выражается чаще и с большим пылом. Это происходит из-за переполняющей сердце мягкости; вдохновлённая любовью, она напоминает пропитанный весенним теплом снег, тающий под самым робким солнечным лучом.

Дмитрий, тщетно пытаясь отвлечься от нахлынувших на него болезненных воспоминаний, встал и быстро зашагал по комнате, чтобы движением притупить остроту мыслей, еще более гнетущих в состоянии одиночества и покоя. Граф Вишневецкий вошел в его комнату.

– Звук ваших шагов, – сказал он, – убедил меня, что мое появление не прервет ваших занятий, я рискнул войти, чтобы сообщить вам кое-какие важные сведения.

Бодрый голос и манеры графа болезненно контрастировали с настроением Дмитрия. Веселый и счастливый вид более удачливого соперника казался ему своего рода оскорблением; не скрывая своего раздражения, он ответил сухим и резким тоном на слова графа, не слишком интересуясь известиями, с которыми тот пожаловал.

Граф, взглянув в лицо Дмитрию, переменил тон:

– Вряд ли что-то способно более удивить меня, нежели тот малый интерес, что вы проявляли в последнее время к предмету, некогда занимавшему каждую вашу мысль, влиявшему на каждое ваше действие. Мне следует напомнить вам, – продолжил он, отметив вопросительный взгляд Дмитрия, – что вы потомок рода Ивана, наследник российского престола.

– Когда же или как, сударь, – надменно отозвался Дмитрий, – я проявил эту забывчивость?

– О нет, – ответил граф, с такой сладчайшей улыбкой, которая способна была обезоружить любого, – признаюсь, что в настоящее время вы полностью осознаете свою имперскую родословную; дух величия, исходящий от вашей персоны, говорит о том, что вы чувствуете различие между сувереном и подданным. И все же позвольте мне надеяться, что, по крайней мере, какое-то время равенство дружбы может быть сохранено между нами.

– О, друг мой! – сказал Дмитрий, торопливо пожимая протянутую графом руку, – каким жалким я выгляжу в ваших глазах, как больно мне видеть в них свое отражение…

– Так гоните прочь тоску, – ответил граф, – пусть ее заменит радость надежды. Известия, о которых я упомянул, войдя к вам, и которые демон раздора едва не помешал мне сообщить, состоят в том, что небольшой отряд русского войска недавно неожиданно вторгся во владения Сендомирского воеводы. Крестьяне прогнали их, и те не решились на еще одно вторжение. Однако давайте воспользуемся этим благоприятным моментом и сообщим тайну вашего рождения воеводе, дабы побудить его отомстить за собственные обиды и поддержать дело того, к будущей судьбе которого он уже выражал глубокий интерес. Вы позволите мне сделать это заявление? Или предпочитаете оставить признание за собой?

– В моем деле не найти более способного защитника, чем Август Вишневецкий, и ему я уступаю роль рассказчика. К тому же, – добавил Дмитрий с вялой улыбкой, – мой разум и мое сердце слишком сильно подавлены, чтобы я смог поведать свою историю в выгодном свете.

– Некая тайная печаль, – сказал граф, с выражением тревожного сочувствия, – гложет вас. Отчего вы не решаетесь рассказать о ней? Право слово, отчего?

– Не мучайте меня расспросами, – прервал его Дмитрий, – нынче они для меня нестерпимы. Однажды наступит тот день, когда моя рана сможет быть осмотрена, когда я смогу рассказать вам о своих чувствах и своих терзаниях. А теперь оставьте меня один на один с моими мыслями. И считайте меня кем угодно, только не считайте недружелюбным или неблагодарным.

Граф посочувствовал его печали и удалился, не пытаясь более разобраться в причинах.

Дмитрий, вновь оставшись один, в полной мере переживал свою оплошность; он малодушно поддался страсти, казалось, достигшей теперь неодолимой силы.

– Если победить невозможно, – воскликнул он, – по крайней мере, я больше не буду покорно мириться с ее господством.

Едва он произнес эти слова, взгляд его случайно упал на его шлем и саблю, лежавшие без дела. Он вспомнил, что нынче был тот самый день и час, когда молодое дворянство Кракова обычно собиралось на равнине за городскими стенами, чтобы испытать свое мастерство в боевых ударах или военных упражнениях. Некогда Дмитрий с увлечением предавался этим занятиям, однако его интерес к ним постепенно угасал, и в последнее время он и вовсе их забросил. Теперь же, однако, он с воодушевлением смотрел на участие в любом занятии, которое могло бы хоть на мгновение отвлечь его от болезненных и опасных мыслей.

Снаряженный по-военному, он проехал верхом на коне по главным улицам города к назначенному месту, не осознавая, какое восхищения вызывают его статная фигура и благородный вид, когда он направлял своего горячего коня, наклонившего свою покорную шею, под могучей рукой, которую не смел ослушаться. Графиня Сирадия стояла на открытом балконе своего дворца, в окружении нескольких дам, среди которых была и княжна Сендомирская, когда проезжал мимо Дмитрий. Он ответил на ее приветственную улыбку холодным, но глубоким поклоном, не замечая Марину, которая невольно пыталась укрыться от его взгляда.

– Граф Лукнов, – разочарованно произнесла Генриетта, – несомненно, самый бесчувственный, но и самый красивый мужчина на свете.

– Стало быть, напрасно вы вступили в борьбу с этой бесчувственностью и говорите так, словно потерпели поражение? – спросила госпожа Колони с недоброй улыбкой.

Тень растерянности пробежала по лицу графини, но она пыталась скрыть это, напустив на себя веселый вид, и ответила, что у нее достаточно оснований обвинять в бесчувственности того, кто способен с таким безразличием взирать на красавиц на ее балконе.

– Давайте, – продолжила она, сделав вид, что ей внезапно пришла в голову идея, – последуем за этим бесчувственным графом на поле состязаний, куда он направляется, судя по его снаряжению, и выясним, сохранит ли он столь же бесстрастный и серьезный вид под ударами копий, как под взглядами прекрасных дам.

Дамы согласились с этим предложением, отвечавшим также тайному желанию Марины, и отправились в великолепных каретах графини на поле состязаний. Когда они прибыли на место, составлявшие часть отряда польских гусар дворяне, среди которых был Дмитрий, упражнялись в различных маневрах. Их блестящие кольчуги, надетые скорее для украшения, нежели для защиты, развевающиеся над шлемами белоснежные перья, гордый и размеренный шаг лошадей вызывали возгласы восхищения у дам. Молчала одна лишь Марина; она не осмеливалась доверять своему голосу выражение чувств при виде сцены, которая, в отсутствие Дмитрия показалась бы ей пустым представлением. Каждая новая или примечательная ситуация с участием предмета любви, кажется, вызывает сперва глубокий интерес к нему и уж после – восторг. Когда любви сопутствует надежда, убеждение в этом сопровождается своего рода ликованием, но лишенная надежды, она становится безмерно болезненной; это тягостное ощущение неполноценности, столь характерное для истинной привязанности, возрастает до гнетущей степени, и возникает мимолетный соблазн обесценить совершенства, вид которых вызывает одновременно чувства разочарования и унижения. Марина давно уже перестала смотреть на Дмитрия с безразличием. Своеобразие его манер и взглядов поначалу просто вызывало у нее интерес, но любезность, благородство, сочетание мягкости и силы характера, в конце концов, сумели затронуть ее сердце.

Многие из молодых дворян, которые охотились за улыбками княжны или томились в надежде поймать ее взгляд, сочетали в себе зрелый ум, элегантность манер и привлекательность, но они не обладали достаточной определенностью характера, чтобы произвести сильное впечатление на такую личность, как Марина. Их мысли, их надежды, их чаяния не только находились под влиянием, но и формировались устоями того общества, в котором они жили. Хотя их способности и характеры могли быть от природы различны, как разные металлы, отлитые в одной и той же форме, они получали одинаковый отпечаток современного мира, и печать природы стиралась в монетном дворе притворства. Их разговоры, если они касались серьезных вещей, основывались не на их собственных чувствах или суждениях, но на тех общепринятых мнениях, которые запоминаются, но не осмысливаются, утомляют своей банальностью, ничего не значат или никому не нужны. Веселые же разговоры нередко казались искрометными и забавными, но им недоставало той глубины и оригинальности, внезапного жеста, яркой улыбки, блеска в глазах, которые дополняли блестящий ум, придавали пикантность остроумию и изящество шуткам Дмитрия. В графе Вишневецком княжна видела многое, чем можно восхищаться, и все в нем заслуживало уважения. Она ценила справедливость его суждений и их последовательное отражение в его поведении; беседы с ним часто развивали ее, иногда забавляли и всегда были ей интересны; но постоянство его манер, размеренность его чувств не позволяли ему возбуждать те яркие эмоции, которые умел вызвать Дмитрий.

Необычные характеры, чьи особенности не отталкивают и не вызывают тревоги, часто привлекают гораздо сильнее, чем обладающие менее своеобразными и, быть может, более ценными качествами. Плодородную долину или ароматный цветок мы видим слишком часто, чтобы получать от них сильное впечатление, но на грохочущий водопад или уходящие за облака верхушки гор мы смотрим с удивлением и вспоминаем о них с интересом.

Марине Дмитрий казался единственным в своем роде; все, что он делал, все, что он произносил, дышало такой смелой независимостью, что иной раз она смотрела на него с чувством, почти граничащим с благоговением. В другой раз слабость и нежность переполняли ее при звуке его мягкого голоса, когда он обращался к ней, при блеске его ласкового взгляда, когда он смотрел на нее. В эти моменты ей открылась истинная природа чувств, которые она лелеяла; она была потрясена, ее охватили стыд и раскаяние, ибо она ничуть не тешила себя надеждой на взаимность. Общая сдержанность его манер, его неизменная привычка удаляться, как только к ним подходил граф, убеждали ее в его безразличии. Его холодность накануне вечером заставила ее еще более утвердиться в этом убеждении, и огорчение вытеснило удовольствие из ее сознания. Теперь она наблюдала за его быстрыми движениями, отмечала изящество его жестов, блеск в его глазах, пока он ехал верхом по кругу, быстро миновав место, где она сидела незамеченная. Она представляла большие надежды, возвышенные эмоции, которые теперь, должно быть, переполняли его грудь; стараясь представить себе его чувства, она мысленно заглянула в будущее и увидела героические успехи, поля славных битв, «праздник чести». Увы! для нее ее это предвидение было источником страха, а не ликования; она отвернулась, чтобы скрыть от своих спутниц чувства, отразившиеся на ее лице.

В этот момент отряд гусар, до того ездивших по кругу или выполнявших упражнения со своими копьями, построился в длинную узкую колонну. Они резко обнажили свои сабли и тотчас подняли их в воздух, словно нацеливаясь на врага. Внезапный отблеск света от полированного оружия, точно яркая молния, испугал лошадей, запряженных в экипаж, где сидела Марина. Лошади встали на дыбы, сбросив на землю наездников, и неуправляемым галопом понеслись через равнину. Строй тотчас рассыпался, и гусары бросились в погоню за каретой. Приближающийся шум преследования побудил лошадей к еще более отчаянным усилиям; они стремительно приближались ко рву, окружавшему стены Кракова. Гусары остановились, в отчаянии, в безмолвной тревоге перед надвигающейся и, казалось, неминуемой бедой. Находившаяся в карете женщина попыталась выбраться на ходу, но, обнаружив, что усилия тщетны, всплеснула руками и дико вскрикнула от отчаяния, устремив полный ужаса взгляд в сторону места, к которому они приближались.

Дмитрий мгновенно узнал это лицо и этот голос. Чрезмерная тревога, которая так часто расстраивает самое стойкое сердце и парализует самую сильную руку, теперь придала Дмитрию смелости и решительности, почти сверхъестественной. Он отметил место, к которому приближались лошади, и с отчаянной скоростью устремился туда, заставив своего разгоряченного и напуганного коня остановиться на самом краю рва. Чтобы прекратить движение бешеных и неуправляемых лошадей, силы его руки было явно недостаточно. Ждать же их приближения означало лишь подвергнуть себя смертельной опасности, не отвлекая ее от Марины.

Первоначальная причина их испуга теперь пришла ему в голову, он быстро поднял саблю и сверкнул ею перед их глазами. Уловка удалась: лошади резко повернули и понеслись в противоположном направлении. Дмитрий, подскакал к гусарам, собравшимся теперь в отряд, коротко объяснил, им следует делать и помчался вслед за лошадьми; те уже заметно устали и, тяжело дыша, постепенно замедляли бег. Тем временем гусары сформировали огромный круг, и когда Дмитрий бросился вперед и повернул лошадей с их нынешнего курса, со всех сторон в глаза им сверкнули сабли, мешая их движению вперед; испуганные и сбитые с толку, они, наконец, остановились и дико смотрели вокруг, в то время как их огненные глаза, дымящиеся ноздри и поднятые уши говорили о том, что их дух еще не успокоился. Дмитрий, воспользовавшись этим моментом, приблизился, разрезал ремни конской упряжи, стремительно выхватил из кареты княжну и понес ее через плотную толпу.

Глава IV

Так, улыбаясь, плакала она.

Улыбка на ее губах не знала

Про слезы, застилавшие глаза,

Как жемчуг бы затмили два алмаза.

Король Лир21

Когда б я был красавцем первым в мире,

Когда б я был сильнейшим из царей,

Когда б я был умнее самых мудрых,

Я б это отдал за твою любовь. –

Лишь ей служить, все принести ей в жертву,

Или погибнуть!

Зимняя сказка22

Марина видела, как Дмитрий бросился в сторону рва, как он стоял на самом краю, удерживая одной рукой своего беспокойного коня, а другую протягивая к карете, которая стремительно приближалась и грозила сокрушить его, но больше она ничего не видела, чувства покинули ее раньше, чем предчувствия. Придя в себя, она обнаружила, что сидит в карете, а Дмитрий поддерживает ее, в его глазах читалось самое нежное беспокойство. Забыв обо всем, кроме своей недавней тревоги и нынешней радости, он был вне себя от счастья, когда она пришла в себя.

– Она жива, жива! – воскликнул Дмитрий, быстро схватив ее руки и прижав их к своей груди, в то время как восторг сиял в его выразительных глазах.

Марина посмотрела на него с удивлением и любопытством.

– О! не спрашивайте меня, как мне посчастливилось спасти вас! не требуйте удручающих подробностей сцен, слишком страшных, чтобы помнить их. Вы живы, а я благословен; вы в безопасности, а я в Элизиуме!

Его взгляды, слова, манеры – все неожиданно, но бесспорно убеждало в его привязанности. Тысяча противоречивых эмоций боролась в груди Марины. Благодарность за спасение, едва преодоленный ужас недавней опасности, радость от осознания, что Дмитрий любит ее, переполняли ее чувствами, которые она тщетно пыталась скрыть; она побледнела, при этом сладкая улыбка пробежала по лицу, и она снова бессильно опустилась на сиденье кареты.

Выражение восторга на лице Дмитрия мгновенно сменилось выражением заботы, он обратился к ней с самыми нежными и умиротворяющими словами, умолял ее успокоиться и просил прощения за ту горячность, с которой выдал свою страсть, столь долго и мучительно скрываемую. Выражение лица Марины, заливший ее щеки румянец, нежный, но поспешно отведенный взгляд ее глаз впервые дали Дмитрию понять, что она не была к нему равнодушна. Признательность, дружба, страдания, которые он так долго терпел, тоска, которой еще недавно он не видел конца, – все это было забыто в восторженной уверенности, что Марина ответила ему взаимностью.

– О, скажите, – воскликнул он, – скажите, прежде чем мы расстанемся, на что мне надеяться или чего страшиться в этом долгом молчании?!

Они почти добрались до Сендомирского дворца. Дмитрий все еще держал Марину за руку, глядя на нее с выражением самой пламенной тревоги, самой преданной привязанности; княжна робким и дрожащим голосом, стараясь скрыть борьбу своих чувств, отвечала:

– С моей стороны, Ваша Светлость, вы никогда не встретите неблагодарности или бесчувственности.

Когда карета остановилась перед дворцовыми воротами, Дмитрий одним взглядом, ярким, как вспышка молнии, и улыбкой, нежной, как прощальный солнечный луч, выразил свое восхищение и благодарность. Они вышли, и Дмитрий скорее понес, нежели повел Марину в большую гостиную. Войдя, они обнаружили воеводу и графа за важным разговором. Вид последнего мгновенно вызвал у Дмитрия все те воспоминания, которые были изгнаны мимолетной фантазией блаженства. Он соперничал со своим другом за расположение Марины, а этот друг защищал теперь его дело, содействовал его службе. Стыд, тоска, сожаление в одно мгновение омрачили радостное лицо Дмитрия.

Воевода и граф нетерпеливо расспрашивали о причине их внезапного появления и необычного поведения. Оба казались одинаково неспособными ответить на эти расспросы. Наконец, Дмитрий вкратце рассказал о недавних событиях. Он сделал упор на опасности, которой подверглась княжна, едва упомянув об усилиях, которые он предпринял, чтобы спасти ее от гибели.

Воевода горячо и многократно выражал свою благодарность, прижимал дочь к груди, проливая над ней слезы радости; затем вернулся к Дмитрию и сказал, обеими руками сжимая его руку:

– Юный, храбрый царевич, я полагал, что интерес к вам, который граф уже возбудил в моей груди, может возрасти; но теперь он сильнее во сто крат, ибо подкреплен благодарностью.

При этих словах княжна впервые с тех пор, как вошла в покои, обратила свой взор на Дмитрия. «Царевич!?» – повторила она удивленно и вопросительно, при этом перемена в выражении его лица удивила и опечалила ее.

– Вы позволите мне рассказать моей дочери о событиях, с которыми граф познакомил меня сегодня утром? – спросил воевода.

– О! разумеется, – ответил Дмитрий, – если княжна соблаговолит интересоваться моей судьбой, то мои цели станут для меня вдвойне желанными.

Воевода некоторое время смотрел на него, потом перевел взгляд на Марину, и на его лице появилось многозначительное выражение, как будто он сделал какое-то важное открытие, а довольная улыбка, которой оно сопровождалось, свидетельствовала о том, что оно не было неприятным.

Граф предложил откланяться и предоставить принцессе покой, в котором она, судя по ее виду, нуждалась. Дмитрий согласился с его предложением, и граф, взяв его под руку, направился домой. Когда они вошли, Дмитрий, поспешно оставил графа и стал подниматься по парадной лестнице, но тут граф удивленно воскликнул: «Неужели то, как воевода отнесся к вашей истории, совершенно вас не трогает? Дмитрий, внезапно осознавший явную неблагодарность и непоследовательность своего поведения, тотчас же вернулся и вместе с графом Вишневецким вошел в его покои.

– Мой дорогой друг, – сказал граф с сочувствием в голосе. – Что означает это бледное лицо, этот взволнованный вид?

Сердце Дмитрия, уже смягченное теми чувствами, которые он так недавно испытал, было совершенно покорено добротой, с которой граф обращался к нему. Упав в кресло, он закрыл лицо рукой, чтобы скрыть слабость, которую оно выдавало.

– И какой же вывод я должен сделать из вашего поведения? – произнес граф Вишневецкий, подходя к нему. – Это муки печали или угрызения совести?

– И то, и другое, – сдавленным голосом ответил Дмитрий. – Граф Вишневецкий, – прибавил он, вдруг вставая и расхаживая по комнате быстрым сбивчивым шагом, – я предал вашу дружбу, я недостоин вашего внимания. Я люблю княжну Сендомирскую, горячо, преданно люблю ее. Я осмелился признаться в этой любви… осмелился потребовать ответ… и я…

– Вы его получили… – прервал его граф с таким невозмутимым спокойствием, что Дмитрий, внезапно остановившись, устремил на него горящий взгляд: лукавый глаза графа и его игривая улыбка привели его в замешательство.

– Мне это грезится, – воскликнул он, – или я сейчас действительно обращаюсь к графу Вишневецкому?

– Вы обращаетесь к графу Вишневецкому, отвечал тот, – а что до вашего предположения, то вы сами все придумали. Ваше воображение превратило искреннего друга в более удачливого соперника. Этот самообман, без сомнения, привел к некоторым неприятностям; будем надеяться, что его прояснение будет сопровождаться более приятными последствиями.

Лицо Дмитрия постепенно меняло свое выражение от изумленного оцепенения к бурному восторгу. Он изливал бессвязные выражения благодарности и восхищения; он засыпал графа многочисленными и противоречивыми вопросами и, в конце концов, спросил, как, зная Марину, наслаждаясь ее обществом, пользуясь ее расположением, граф способен при этом сохранять свое философское равнодушие.

– Равнодушие, конечно, не тот термин, который отражает мои чувства к княжне. К счастью, я достаточно философичен, чтобы беречь свое собственное сердце, когда я вряд ли получу взамен другое, и мне хватило бы проницательности, чтобы понять это, если бы я слишком глубоко был увлечен княжной. С момента моего первого знакомства с вашим характером мне казалось, что вы просто созданы для того, чтобы вызвать взаимную привязанность; преимущества, сопутствующие такой привязанности, не нуждаются в перечислении, да и в настоящее время они вряд ли привлекли бы ваше внимание. Вы видели во мне своего соперника, и я не старался рассеять ваше заблуждение, поскольку хотел, чтобы вы завоевали доверие воеводы, прежде чем искать руки княжны. Я опасался, что ваш природный энтузиазм помешает моим планам относительно вашего будущего благополучия.

– Вы потрясающий друг! – воскликнул Дмитрий. – Всегда направляйте мой энтузиазм, даже самые неистовые его проявления вы сумеете обуздать.

– Осторожнее, не давайте обещаний, которое вам будет трудно исполнить, – отвечал граф. – Мы никогда не осознаем степень нашего энтузиазма, пока его неистовство не утихнет, подобно удаляющимся волнам бурного моря, и не оставит нам времени поразмышлять о его силе и степени его воздействия. Не думайте, однако, что я осуждаю этот энтузиазм, чей пыл проистекает из неустрашимой уверенности в справедливости своей цели, из гордого сознания величия своей цели, чей огонь добывается рукой разума и зажигается факелом гения. Но это тот опасный подъем воображения, который уже не позволяет тем, кто находится под его влиянием, воспринимать предметы через посредство своего собственного или чужого опыта, уменьшая трудности и скрывая опасность, устремляется вперед от теории к практике, поглощенный восторженными видениями, не обращая внимания на предосторожности, не боясь последствий. Поэтому, мой друг, некоторые ваши прежние взгляды, некоторые черты характера, которые вы иногда проявляли, заставляли меня сомневаться, что вы когда-нибудь взойдете на трон своих предков.

– О! – не портите перспективу блаженства недобрыми предчувствиями, – отвечал Дмитрий, – предоставляю вам помешать им, разве я не говорил вам, что вы всегда будете не только моим сердечным другом, но и моим мудрым советчиком?

Граф заверил его в этом, после чего перешел к изложению сути разговора, состоявшегося между ним и воеводой. Тот с глубочайшим интересом выслушал все повествование и в заключение торжественно обещал поддержать интересы Дмитрия, как только позволит положение его страны. Однако он посоветовал, царевичу выступить против Швеции на стороне поляков, прежде чем он попытается повести их против России в своих собственных интересах.

– При таком благосклонном отношении к вам, – продолжал граф, – едва ли можно сомневаться в том, какой прием окажет воевода, узнав о вашей привязанности к его дочери. Поэтому мой совет в этом отношении будет совпадать с вашим настроем, когда я предложу открыть правду, едва только позволят обстоятельства.

Дмитрий пожал руку своему другу в ответ на его совет и в знак признательности за его доброту, а затем удалился в свои покои, чтобы дать там волю благостным ожиданиям, занимавшим его мысли, и восторженным чувствам, пылавшим в его сердце.

Тем временем воевода поведал Марине о царственном происхождении и богатой событиями истории Дмитрия. Почти задыхаясь от нетерпения, она слушала рассказ, который должен был бы возбудить любопытство даже у равнодушного слушателя, но в груди Марины вспыхнул самый бескрайний интерес. Когда воевода закончил свой рассказ, княжна, поглощенная воспоминаниями о Дмитрии, размышляла о его удивительной прежней жизни и величии его будущих планов, не думая о том, что ее молчание производило странное впечатление на отца, и даже забыв о его присутствии.

– Марина, – сказал он, наконец, и при звуке его голоса она вздрогнула и взглянула на отца; отец пристально смотрел на нее, – Марина, как объяснить полное отсутствие интереса, с которым вы слушали историю русского царевича Дмитрия?

– Отсутствие интереса! – невольно повторила она. – О, отец!

Она замолчала, потому что его выразительная улыбка призвала ее к самообладанию. Яркий румянец пробежал по ее щекам, и, полагая, что тайна ее сердца раскрыта, она поспешно встала и собралась покинуть комнату.

Воевода с минуту внимательно смотрел на нее, после чего сказал:

– Ступайте, мое возлюбленное дитя, но ступайте с уверенностью, что ваше будущее счастье всегда будет главным предметом забот вашего отца и что в эту минуту его желания и склонность вашего сердца единодушны.

Он прижал дочь к груди и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй, она бросила на него робкий, но благодарный взгляд и удалилась.

Чистый восторг, которым уверенность во взаимной привязанности и сияние счастливой любви наполняют сердце мужчины, смягчается в сердце женщины легкими оттенками скромности и опаски, подобно солнечному свету, проникающему с пестрым сиянием сквозь легкую листву рощи. Удивленная своими новыми чувствами, обеспокоенная их пылом, Марина робела на пороге той любви, которая, как она чувствовала, должна была возобладать над всеми другими, от которой должно было зависеть ее будущее счастье.

Робкая, дрожащая, со смешанным чувством страха и любви в груди, княжна ожидала прибытия Дмитрия, ибо приближался час, когда он должен был явиться в Сендомирский дворец. Она была просто, но со вкусом одета в белое атласное платье с несколькими красными розами на груди и в шелковистых локонах; множество разных чувств читалось в живом взгляде ее глаз, в румянце на щеках, в нежной и застенчивой улыбке, игравшей на ее губах. Она никогда не казалась такой изысканно прекрасной, как в ту минуту, когда воевода в сопровождении Дмитрия вошел в комнату и приблизился к ней.

– Нынче утром, Марина, – сказал отец с улыбкой, – я обвинил вас в безразличии к судьбе вашего доблестного спасителя. Теперь же с моего позволения он попробует пробудить в вас более глубокий интерес к себе, нежели тот, что вы продемонстрировали утром своему отцу.

Марина подняла глаза с умоляющим видом, как бы осуждая продолжение отцовской болтовни; но он уже вышел из комнаты, и вместо взгляда воеводы она встретила взгляд Дмитрия, устремленный на нее с выражением такой пылкой любви, такого восторженного почтения, что взгляд ее снова уткнулся в землю, а щеки еще гуще покраснели.

– О! скажите мне, – воскликнул Дмитрий, – скажите мне, прекраснейшее из созданий! что я не обманул себя пустыми и дерзкими надеждами, рассчитывая на вашу благосклонность, смея молить о страстной и преданной любви, которая так долго вытесняла все другие ощущения, занимая каждую мысль и каждое чувство.

Его умоляющий взгляд, его взволнованный голос, выражающий все сомнения и тревогу самой почтительной, но пылкой любви, приводили в трепет Марину, она не могла противостоять их нежному призыву.

– Если требуется, – сказала она неуверенно, на мгновение подняв на него глаза и снова пряча их под шелковистыми ресницами, – еще какое-нибудь заверение в моем расположении, примите его, царевич! Примите, как и благословение моих родителей.

Она замолчала, при этом любовь и скромность, казалось, боролись в ее груди, придавая лицу и всему ее облику выражение одновременно живое и трогательное, притягивающее своей красотой и в то же время впечатляющее своей чистотой.

Дмитрий изливал на нее в порывах самой искренней любви чувство абсолютного счастья и благодарности. За бурными выражениями восторга последовал более нежный обмен чувствами. Марина с глубочайшим интересом следила за каждой мельчайшей деталью, за каждым обстоятельством, связанным с судьбой Дмитрия, каким бы незначительным они ни казались.

Она разделяла чувства, которые он выражал по отношению к своей матери, и вместе с ним с нетерпением ожидала того момента, когда, освобожденная от несправедливого заточения, та упадет в объятия сына и возвратит благодаря ему свое прежнее положение. Однако Марина вся сжалась от ужаса при мысли о том, какие опасности ему придется преодолеть, прежде чем наступит это счастливое время. Глядя на грациозную фигуру, на сияющее лицо Дмитрия, она содрогалась при мысли, что судьба войны может обратить это тело в прах и наложить печать смерти на прекрасное лицо.

Радость Дмитрия, напротив, не была омрачена никакими недобрыми предчувствиями. Она было всецелой, восторженной, торжествующей. Природная энергия и веселость его характера теперь искрились сиянием, удивлявшим и очаровывавшим Марину. Его былое честолюбие теперь получило дополнительный стимул, ибо от его удовлетворения зависело исполнение еще более дорогой надежды. Его любовь к славе сделалась его знаменем, ибо как сладостна была мысль возвыситься в глазах Марины, стать еще более достойным ее внимания, пробудить еще более глубокий интерес в ее сердце!

Недавние успехи шведов вызвали теперь немалую тревогу в Польше; под командованием своего короля, прославленного Густава Адольфа23, они окружили и захватили Ригу, вошли в Курляндию24, опустошили большую часть Литвы и теперь осаждали с огромным флотом город Гданьск. Несмотря на эти успехи, Густав предложил Сигизмунду25 мир, но, увлеченный надеждами вернуть шведскую корону, тот все еще оставался непреклонным, и Густав решил не упускать удачу. Его генералы разгромили поляков в Семигалии, а сам он осадил и захватил Пилау26. Сигизмунд, встревоженный его неоднократными поражениями, послал ему навстречу отряд войск, чтобы не дать Гданьску попасть в его руки. Его войска, однако, были разбиты перед Мариенбергом27, и Густав прибыл со свежими силами к Гданьску и, вероятно, захватил бы его, если бы не был ранен пушечным выстрелом. Поляки тем временем вернули себе Мариенберг, а голландские государства прислали послов, чтобы заключить мир между двумя королевствами. Сигизмунд, однако, не желал идти ни на какие уступки и в теперь стоял лагерем в Добжине28, куда он призвал дворян своего королевства присоединиться к нему. Пфальцграф29 и граф Вишневецкий приготовились следовать этому приказу; первый предложил Дмитрию занять весьма важное место в своем собственном войске, собранном теперь в Кракове. Предложение было принято со смешанной благодарностью и восторгом, и оставшееся до отъезда войск время, прошло в обществе княжны и его военных приготовлениях. Печаль и отчаяние царили в Сендомирском дворце, когда Дмитрий явился туда в назначенное для отъезда утро. Двор перед дворцом был занят солдатами воеводы, получавшими или доставлявшими приказы. Большой зал был завален военными донесениями и боевым снаряжением; все внутреннее пространство представляло собой сцену унылого смятения, где мрачные лица актеров плохо согласовывались с их торопливыми и нетерпеливыми движениями.

Однако никакие печали не омрачали душу Дмитрия. Полная надежд и по молодости неопытная радость в ожидании отъезда еще не была омрачена воспоминанием о прошлых разочарованиях. Даже приближающаяся разлука с княжной тронула его душу лишь мимолетной болью, ибо и теперь он лишь приближался к обладанию той, что одновременно была его вдохновением и его целью. О, как отличалось ликование, пылавшее в груди Дмитрия, от пугающих предчувствий, обитавших в душе Марины! Подавленная, ошеломленная, съежившаяся от грустных размышлений, которые ее живое воображение довело до нестерпимых мук, она подняла на вошедшего в ее покои Дмитрия свои полные слез глаза. Устремленный на него взгляд, казалось, упрекал его за недостаток сочувствия в выражении его лица. Его взгляд потух при виде ее бледных щек, он с тревогой старался успокоить ее, приводил все доводы, какие только могла предложить самая искренняя и преданная любовь, чтобы рассеять опасения, которые она изливала дрожащим голосом. Слезы ее продолжали литься, но горечь их в какой-то мере утихла. Уверенный голос, смелое выражение лица Дмитрия незаметно передали некоторую долю твердости Марине, но при появлении воеводы ее прежние тревоги вернулись.

– Неужели, – воскликнула она, – неужели я должна потерять вас обоих в этих ужасных обстоятельствах? И это всего лишь самое начало.

Она умолкла, словно пытаясь вернуть самообладание. Затем она встала и, взяв за руки воеводу и Дмитрия, соединила их вместе и пылким, но дрожащим голосом воскликнула:

– Берегите моего отца! А вы, отец, – добавила она еще более неуверенно, – охраняйте жизнь Дмитрия.

Она подняла глаза к небу, словно прося защиты для горячо любимых людей, затем, горячо сжав их соединенные руки, она вдруг отпустила их, махнула рукой, как бы запрещая им следовать за ней, и выбежала из комнаты.

Глава V

От стана в стан, сквозь недра хмурой ночи,

Гуденье войска долетает глухо,

И часовые могут различить

Враждебной стражи приглушенный шепот.

Костры ответствуют кострам; в огнях

Видны врагов темнеющие лица,

И конь грозит коню, надменным ржаньем

Пронзая ночь глухую; а в шатрах

Хлопочут оружейники, скрепляя

На рыцарях доспехи молотком;

Растет зловещий шум приготовлений.

Запел петух, и заспанному утру

Часы на башне три часа пробили.

Генрих V30

На какое-то время волнующие моменты прощания с княжной сделали Дмитрия нечувствительным ко всем другим впечатлениям; но в кавалькаде молодых и благородных спутников смесь из звуков военных маршей, топота коней, вида блестящих доспехов – «и честь, и блеск, и гордость славных войн»31 – постепенно породили другие эмоции, и, наконец, воспоминания о возлюбленной уступили место героическим надеждам.

Граф Вишневецкий, возглавлявший свое собственное войско, двигался отдельно от Дмитрия, но, следуя одним и тем же путем, он присоединялся к ним с воеводой в различных городах и деревнях, где войска отдыхали и пополняли запасы продовольствия.

Укрепленный город Вадислав32 был местом достопримечательным, и вскоре после прибытия туда граф и Дмитрий приступили к осмотру окрестностей. Посетив надворные сооружения и укрепления, они поднялись на крепостную стену. Был чудесный вечер, и друзья, радуясь возможности насладиться непринужденным общением, продлили его до тех пор, пока окутавший их ночной сумрак не напомнил им, что с момента их выхода из города прошло значительное время. Прислонившись к парапету, они еще некоторое время стояли на месте, откуда открывался широкий вид на окрестности. Беседа их текла в самом доверительном русле, о любви, надеждах, честолюбивых планах Дмитрий говорил со своим обычным воодушевлением и откровенностью. Они обсуждали его прошлые несчастья, его будущие перспективы, и в пылу воодушевления, который всегда вызывал этот предмет, Дмитрий воскликнул:

– О, Август! не выразить словами, как сильна ненависть, какую мощную месть обрушит последний потомок Ивана на узурпатора его престола, тирана его страны, ненавистного убийцы его брата.

Сильное пожатие руки остановило его речь, подняв изумленный взгляд на графа, он увидел, что одна рука того лежала на его руке, другая же была направлена к выступу в стене, из-за которого показалась часть фигуры, достаточно близко, чтобы убедиться, что их разговор был подслушан. Дмитрий, раздраженный этой мыслью, уже готов был броситься к нему, как вдруг объект его негодования, угадав его намерение, с величайшей поспешностью бросился бежать. Граф и Дмитрий, не сговариваясь, бросились за ним в погоню и держали его в поле зрения до самого въезда в город, где он внезапно скрылся из виду. Напрасно они пытались найти какие-то его следы; побродив по всем площадям и улицам города, они вернулись усталые и разочарованные к воеводе. Тот с некоторым удивлением поинтересовался причиной их долгого отсутствия и смущения на их лицах; не желая признаваться в допущенной оплошности и волновать воеводу, они постарались уклониться от расспросов.

Обсудив эту тему наедине, они пришли к выводу, что не осталось никакой возможности выяснить, кто их подслушивал, так как они не разглядели его одежды и черт настолько, чтобы узнать их. Поскольку неясно было, как долго он находился у парапета, они были склонны надеяться, что, возможно, он не успел услышать никаких важных обстоятельств истории царевича.

На следующее утро, когда войско покидало Вадислав и Дмитрий готовился сесть на своего коня, какой-то человек в жалких лохмотьях, закутанный в шарф, с бледным и искаженным лицом, вдруг встал перед конем царевича и умоляюще сложил руки. Дмитрий, с сочувствием взирая на несчастного, дал ему несколько флоринов и снова приготовился вскочить на своего нетерпеливого скакуна, но нищий, бросившись на землю, схватил его за пояс, громко рассыпаясь в благодарностях, в то время как его темный и пристальный взгляд был прикован к его лицу. Дмитрий попытался высвободиться из его хватки, но нищий все еще продолжал свои бесполезные и назойливые похвалы. Раздраженный этим противоестественным упорством и видя, что все его товарищи уже готовы ехать и с удивлением наблюдают за странной сценой, Дмитрий резко вырвал пояс из рук нищего, вскочил на коня и присоединился к своим товарищам, которые весело поздравили его с тем, что ему удалось удрать. Внезапно мысль о том, что это был тот же самый человек, что встревожил их с графом прошлой ночью, промелькнула в его голове. Остановив лошадь, он обернулся, чтобы посмотреть, виден ли тот еще, но разглядеть его в толпе, собравшейся посмотреть на отъезд войск, не удалось. Решив, что невозможно отождествить нищего с тем, кто подслушивал их накануне ночью, Дмитрий продолжил свой путь, не делая никаких попыток обнаружить его, но все же испытывая некоторое беспокойство от этих необычайных происшествий. Однако всякое любопытство, все размышления о прошлом вылетели из головы Дмитрия, когда войска приблизились к польскому лагерю. С возвышенного места они увидели огромную равнину, пестревшую шатрами самого разного вида. Королевский штандарт, тяжело развевавшийся в центре лагеря, возвещал о присутствии Сигизмунда. Многочисленные знамена, принадлежавшие воеводам и знати королевства, развевались над их шатрами, а в промежутках между ними сверкали кольчуги воинов и конские чепраки. Множество людей деловито завершали строительство укрепления вокруг лагеря; слышался равномерный стук топоров и грохот других инструментов.

Это была яркая и оживленная сцена, для тех, кто размышлял о том, как скоро она превратится в кровавую картину отчаяния, ее созерцание не было лишено меланхолических эмоций; Дмитрий же наблюдал ее с нескрываемым восхищением. Его переполняло чувство восторженного предвкушения, когда он размышлял о том, что наступит день, когда он тоже будет командовать армиями, когда и он будет воином и монархом. Прибытие войск было встречено армией с величайшей радостью; солдаты смешались, в то время как одна сторона рассказывала о различных успехах кампании, другая передавала новости из дома, от друзей и родных; каждая слушала другую с интересом; каждая прерывала рассказ другой частыми восклицаниями удивления, печали или удовлетворения.

Воевода и дворяне тем временем отправились в королевский шатер, чтобы получить приказ своего государя. Сигизмунд оказал им благосклонный прием, но его изможденный взгляд, морщины усталости на щеках, выражение беспокойства, которое появлялось на его лице, когда он не участвовал непосредственно в разговоре, выдавали тревогу его ума и убеждали подданных, что он боится, что придется пойти на условия, предложенные Густавом, вплоть до полного отказа от всех притязаний на шведскую корону. Этого события втайне желали многие польские дворяне, среди которых был и воевода Сендомирский, но негодование, которое Сигизмунд неизменно выражал при малейшем намеке на это предложения, заставило их умолчать о благоразумной мере, на которую они все же надеялись. Дмитрий, представленный ему воеводой под титулом графа Лукнова, был принят с особенной учтивостью, и энтузиазм, с которым он выражал свою тревогу по поводу общего сражения, вызвал одобрительную улыбку, хотя она быстро сменилась вздохом сожаления. Шведская армия стояла лагерем близ Квидзына33