Читать онлайн Так тихо плачет супербог бесплатно

Так тихо плачет супербог

ОТ АВТОРА

Предисловие, которое никто не читает

Большое спасибо за то, что открыли эту книгу. Нет разницы в том, дочитаете ли вы её до конца или бросите на середине. Я одинаково благодарю каждого за любопытство. Как автор, я не укажу вам верного или ошибочного мнения о персонажах, идеях и событиях моей книги.

У этого предисловия нет цели запугать или предупредить.

Значительную роль в создании этой книги сыграли консультанты: мои первые читатели и критики. В благодарность я привожу их рецензии.

Прошу читателя задержаться на них.

Рецензия первая.

Увы, предложенный вниманию творческий опыт юного неофита отнюдь не радует тонкий литературный вкус. Посмею сказать, что он не обрадует ни одного человека, умеющего читать и думать.

«Ведь искусство, если оно настоящее, должно волновать», – так писал великий Федор Михайлович Достоевский. К великому сожалению, данное произведение не вызывает никаких эмоций, кроме скуки. Напрасно автор пытается прикрыть банальность замысла пёстрыми лоскутами претенциозных метафор и надуманных отсылок к классикам. Где здесь пронзительный психологизм Раскольникова или Ивана Карамазова? Герои автора – всего лишь тени, бледные подобия людей. Их конфликты не соответствуют возрасту. Взрослые, состоявшиеся личности ведут себя как романтические подростки.

«Описывайте предмет так, как вы его видите, и ваш рассказ будет интересен», – наставлял Антон Павлович Чехов. К сожалению, в предложенном читателю опусе нет и намека на чеховскую простоту и точность. Вместо этого – пустая многословность, претенциозность, стремление любой ценой украсить и разукрасить текст. Язык автора перенасыщен неуклюжими метафорами, вычурными эпитетами и прочей словесной шелухой. Намеренная простота уродует его.

Что же касается композиции, то здесь царит полный хаос. Сюжет то и дело обрывается, чтобы уступить место ненужным отступлениям и рассуждениям. Пока одни моменты скупы на детали, прочие описания искусственно растянуты сверх меры. Лев Николаевич Толстой, столь блестяще владевший искусством композиции, непременно усмехнулся бы над неумелыми потугами этого бумагомарателя.

«Главное – это не замахиваться на непосильное», – советовал Иван Сергеевич Тургенев. Увы, автор не внял мудрому наставлению классика. Вместо кропотливых литературных упражнений начинающий словесник сразу ринулся в бой, явно переоценив свои скромные силы.

В итоге читатель получил текст, лишённый и тени таланта. В нем нет ни крупицы психологизма, ни изящества слога, ни оригинальности сюжетосложения. Отмечу, что автор совершенно не понимает эпохи, о которой пишет. Исторически этот текст опирается не столько на реальные факты и рассказы очевидцев, сколько на некий поп-культурный образ, дальше которого не заходит и не стремится. От, безусловно, колоритной эпохи 90-х годов автор оставляет набор стереотипов, известный по анекдотам. Действительно, все совпадения с реальностью в этой книге случайны. Автор не созрел для историзма.

В заключение позволю себе процитировать классика: «Графомания – опаснейшая болезнь. Лекарство от нее одно – молчание». Мне остаётся лишь пожелать, что в дальнейшем автор обретёт толику мастерства тех гениев, на которых пытается равняться. Или хоть бы ремесленника слова, чьи кульбиты мысли охотно крадёт: Пелевина.

Хотя, полагаю, если зачатков великого таланта не видно изначально, искать его далее – не менее полезно, чем совать пальцы в розетку.

Орест Зайчиковский, литературовед, историк, критик, автор книги «Мужской КАПРИз: мода для тех, кому за тридцать»

Рецензия вторая.

Повесть поражает изобилием религиозно-философских параллелей и аллюзий. Кажется, будто автор в подражание пророку Моисею получил скрижали с высеченными заповедями модернистского письма: «не пренебрегай отсылкой к сакральному!».

Уже в имени главного героя Франца слышатся отзвуки Франциска Ассизского, блаженного покровителя всех Божьих созданий. Визиты Франца к Солнцу – явная реминисценция на труды астронома Сираха, воспевшего светило как величайшее из творений Всевышнего.

Загадочный старец Фира со своим мерцающим оком невольно вызывает в памяти образ пророка Иезекииля, лицезревшего небесные видения. А упомянутая в тексте река Амазонка заставляет вспомнить райские кущи Эдема, откуда вытекают четыре великих потока.

Не менее примечательна символика прочих персонажей. Юрий несомненно олицетворяет апостола Иуду, скорбно изведавшего предательство и гибель. А образ чистой Ани перекликается с непорочной Марией или целомудренной Сусанной из Ветхого Завета.

Да и сюжет повести в целом перекликается с притчей о блудном сыне, ибо повествует о заблудших душах, ищущих пристанища Небесного Отца. Само название города Ретазевск нашёптывает о Ретазе – таинственном острове, упомянутом еще Плинием Младшим в письмах к Тациту. А слово «чайка», столь значимое для героев романа, по всей видимости, восходит к хеттскому «чайка» – обозначению жреца.

Итак, подводя итоги, можно с уверенностью констатировать: автор впитал в себя дух великих творцов Серебряного Века и поистине возрадовался ему, как самарянка, обретшая живую воду.

Религиозные мотивы, аллюзии и параллели пронизывают ткань повествования подобно золотым нитям в ризах архиерейских. Трудно найти персонажа или деталь, к которым нельзя было бы подобрать уместной библейской или философской ассоциации.

Автор щедро черпает вдохновение из сакральных источников, коих множество в его повести, как ключей в селении Реховот. Несомненно, читатель найдет здесь пищу и для ума, и для души.

Воистину, сей труд знаменует рождение нового Данте, дерзнувшего свести воедино мир литературный и богословский. Ликуйте, читатели, ибо вы держите в руках начатки великого!

Ирина Лукерья-Новикова, доцент кафедры богословия Таганрогской протестантской гимназии им. А. С. Пушкина

Пролог

одинок остался Франц

созерцать протуберанц

мерить звёзды звать цветы

составляя я и ты

лёжа в полной тишине

на небесной высоте

А. Введенский

Никому не нужен

Ничего не светит

Пусть Бог шельму метит

Так мне и надо!

АукцЫон

Пейзажи провинциальных городов России схожи. Они небогаты, но опрятны, узки проспектами и широки выбоинами на дорогах. Их дух таков же, что и столетия назад, только из вывесок убран «ер», а из кабинетов – бюст Ленина. Больше всего в указанных Н-сках торгуют обоями, пивом и могильными памятниками. Их население бедно и недоверчиво к любой власти прошлого, настоящего или будущего.

Жизнь в таком городе длинна и мучительна от своей длины. Неудачи в столице возвращают на его улицы потухшую молодёжь. Все его возрасты поражены старческими недугами: тоской и ожиданием.

Таким же городишком был и Ретазевск. О нём и нескольких его обитателях пойдёт речь в этой повести.

Своим названием городок обязан старому слову «ретазь», что означает «цепь». Когда-то Ретазевск служил местом тюрем и ссыльных монастырей, откуда и получил своё лестное прозвище.

Ретазевск располагался в низине меж двух рек, Сосна и Красивая Меча, что неподалёку от городов Орёл и Данков. Годы неловко искололи его дыханием частной собственности. Рядом с массивами Дворцов пионеров выросли яркие грибы ларьков, иномарок и рекламных щитов, особенно нелепых на фоне дряхлых домишек.

На момент 199… года, когда начинается эта повесть, население Ретазевеска насчитывало 302 405 человек. Не все из них были людьми. Другую часть города составляли сверхъестественные существа, в каждой культуре зовущиеся по-разному: сверхлюдьми, богами или супергероями. И всё-таки советскому человеку, а после и российскому, приелась странная кличка «чайка».

Она пошла из давней присказки. По легенде, когда товарищ Ленин подписывал декрет «О правах людей, обладающих сверхъестественной силой», на бумажку вылился чай. Документ был перепечатан, а сам случай получил кличку «чайный». Такой инцидент не обошёл судьбы ботинка Хрущёва. Он долгое время подвергался мистификациям, успел всем наскучить и почти канул в лету. И так бы пропал из памяти, не случись одного курьёзного омонима.

В 1939-ом году на базе советского МВД была создана первая команда сверхлюдей. Её народное название собрали из девиза. Он состоял из трёх символов милицейского дела: Честности, Анализа и Красноречия. Ни от кого не укрылось, что отдел сокращается до ЧАИ. Как обычно бывает, кто-то удачно сострил: «глядите-ка, Марфа Владимировна, к нам ЧАИки пожаловали!». Вот и повелось.

Трогательное прозвище шло положению супергероя не только в Советском Союзе, но и во всём мире. Версальские соглашения строго-настрого запретили чайкам применять способности в бою. Во Второй Мировой они участвовали на совершенно птичьих правах, даже в Германии. Чайки умирали и воевали как обыкновенные люди.

А возвратившись домой, и жили.

Надо сказать, в Штатах к сверхчеловеку подходили с опаской. Образ защитника взрастили беспокойные 1930-е, нуждавшиеся в надежде. Так американский сверхчеловек стал кумиром и событием.

Этически Советский Союз ушёл гораздо дальше соседей. Война окончательно закрепила, что советский сверхчеловек – не бог, не дьявол и даже не «сверх». Это – обыкновенный гражданин. Отсюда в американских таблоидах ненадолго задержался заголовок In Soviet You Are Everyman, который воззвал к озабоченным консерваторам.

Советскую модель находили более удачной.

К чайкам принадлежал и Франц Романов, герой этой повести.

Франц не был важным человеком в Ретазевске. Ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, он не представлял из себя ничего особенного.

Он обладал именами двух правителей-неудачников, но никогда не вспоминал об этом. Ретазевцы сходились в том, что «Франц» был аббревиатурой: Филигранную Работу Академика Наумовой Цени.

Атлетический вид был бессилен – одежда висела на нём мешком. Франц не умел говорить интересно, хотя преподавал и читал. От мира его ограждала невидимая стена из интересных ему одному вещей.

За её пределы Франц не выходил сам и не пускал других.

К 199… году он вступал на тридцать шестой год жизни. Он пил, как и жил, без изюминки. Выйдет неудачный день на курсах – он возьмёт и хлопнет стопку. Замёрзнет по пути домой – две. А если всё сразу, так три. При этом он держался от запоя, закладывая за ворот не больше пары раз в неделю. Франц как будто вступал в сделку с Вакхом.

И всё-таки было в его серой жизни кое-что нетипичное.

В первую субботу каждого месяца Франц пронзал атмосферу и летел к Солнцу. Его способность позволяла создавать силовые поля. Такой пузырь был неуязвим и свободно хранил кислород. С его помощью Франц перемещался в космосе, уходил под воду и под землю.

В полётах Франца не занимали красоты ледяных глубин и светлых вершин. Его терзало беспокойство за судьбу Ретазевска.

Он гнался за освободительной усталостью.

На волнующий миг, когда Франц приближался к Солнцу и жаркие фонтаны вспышек слепили его, он чувствовал себя на своём месте. От величия горячей звезды становилось до слёз жалко себя. Грудь Франца стискивало и крутило от ощущения мелкости его забот. Перед лицом Солнца вся жизнь упрощалась до чертежа хомячьей клетки.

Затем Франц ощущал, что хочет оставить след в вечности – хотя и не знал как. Солнце обличало его чаяния и не давало ответов.

Из раза в раз он возвращался в Ретазевск сбитым воробьём. В пути он иссыхал и тускнел. И ночью первой субботы месяца прибывал в квартиру 12 дома 4 по улице Тургенева сухим и мрачным, как мертвец.

Другую чайку этой повести звали Юрий Кир. Он обладал умением устраиваться и мало думал о том, что делает. Его бестолковая жизнь состояла из череды спадов, взлётов, уловок и новых спадов. Юрий всегда искал лучшего и большего. Но никогда не знал, чего именно.

Своей ветреной натурой он тяготел к моральной автономии. Но время от времени обнаруживал себя в плену очередного авторитета, от которого торопился убежать. Так замыкался цикл: он находил какого-нибудь вождя, вверялся ему, а после замечал в нём уши Каренина.

К 199… году Юрий представлял нередкий тип перебежчика без пути и планов. Узнанные истины не делали его умнее и чувственно тоньше.

Всякие волнения проходили по Юрию без последствий. Он искренне считал мир местом сосредоточения уродов и не винил себя ни в чём.

Своей способностью Юрий насылал иллюзии. Он орудовал головой человека как корзинкой с шарами. Какие-то переставлял, какие-то – забирал к себе. Юрий рано увидел, что за сознанием не стоит ничего.

Тогда он испугался и научился избегать эту истину.

Когда его спрашивали о вечном, ответ был идентичен.

Сознание – это мелькающие в окне вагона метро всполохи, где человек – наблюдатель без права закрыть глаза.

Сам он, как чайка, может одно. Убедить, что едет человек не в вагоне, а в коляске по Версалю. Или в автобусе. Нет существенной разницы в пассажире, его уме и личности. От количества денег и прочитанных книг сменится только скорость вагона.

Хобби и работой Юрий считал музыку. Он не умел ничего другого и потому удался как скрипач Ретазевской филармонии. Играя дома, Юрий потакал не Музе, а неврозу. Только за звуками музыки в его голове стихали голоса боли. Их было до того много, что слова теряли смысл. Десятки голосов казались писком на высоких частотах.

С Францем эту слабовольную личность вязал большой секрет. От важности данного секрета у Юрия порой шумело в ушах и рябило в глазах. Не отказавшись вовремя, он страдал от гнусной сделки. И только к началу этой повести решился высказаться против – уйти.

Известная склонность Юрия к авторитетам объяснила, почему решение подоспело так поздно. Но всё же оно было принято и подвело Ретазевск к точке невозврата. Пока Франц проживал свою непримечательную жизнь, зрели плоды его худших опасений.

Переписанное прошлое обрекалось повторяться вновь и вновь.

1

В утро пятнадцатого апреля 199… года Юрий Кир принял решение уехать из Ретазевска.

Юрия даже поразило, откуда в нём взялась эта уверенность. В своё время он очень серьезно воспринял сделку с Францем. Его подгоняло известие о скором приезде американского журналиста, желающего описать жизнь чаек. Юрий собирался прицепиться к нему, выторговать приглашение и убежать из Ретазевска как celebrity.

И никак по-другому.

Чаек не пускали за границу просто так. Им нужно было разрешение.

Заезжий журналист подходил как нельзя лучше.

Юрий предполагал, что без труда убедит его.

Пока он думал, решение складывалось как нельзя удачно. Должно быть, впервые за жизнь Юрий знал, какая сила ведёт его из точки «А» в точку «Б». Он провёл целый час в прогулках по плану. И ни в одном его пункте не обнаружил какой-нибудь глупости или неточности.

Как только произошло это открытие, Юрий бросился к Ане. Так звали девушку, дорогую его сердцу больше всего на свете.

За свои девятнадцать лет Аня много чего повидала и подходила к жизни мрачно. Она болтала мало, невыразительно и только по делу. Вместо языка в ней говорила мимика. Её отличало чрезвычайно умное лицо. Непримечательное, но с правильными чертами. Её губы всегда были сложены в загадочную полуулыбку без конкретной эмоции.

В ссору эта улыбка выражала сарказм, а в радость – тихое счастье.

Юрий был без ума от Ани. Он не стремился её разговорить и сам, насколько мог, затихал в её присутствии. Юрию всё хотелось узнать, какие лавины посещают горные цепи её души. Для этого говорил на языке Ани – тишине.

Не применяя своих способностей, Юрий узнавал Аню мягко и долго. Глотками, а не единым уколом всех её желаний себе в голову.

Лишь в моменты досуга Юрий насылал на Аню какую-нибудь мечту. Она любила снега, и он подсвечивал её глаза видами гор. На эти мгновения Аня оживала. А стоило сказке пройти, снова серела, сдавленная тяжёлым и унизительным бытом. Что с Юрием, что без, её жизнь составляли простые значения. Из всех высоких и земных материй Аня знала только две: художника Шишкина и ручной труд.

В земных материях у пары тоже не наблюдалось разнообразия.

Они редко куда-то ходили. А если и выказывали нос за пределы квартирок, то попадали в забегаловку «Ласточкино молочишко». Её антураж был скуден, столы – грязны и липки. Но цены в ней оставляли благоприятное впечатление. Особенно потому, что платил Юрий. В атмосфере общей нищеты он бедствовал меньше других.

Вдобавок к зарплате Юрий получал пособие для чаек и две пачки молока «за вредность» ежемесячно. Последние достались ему в наследство от знакомого металлурга, уехавшего на Камчатку в поисках лучшей жизни. Карточки, само собой, никто не проверял.

Эти мелочи не избавляли Юрия от ореховых котлеток и сбора шелковицы на окрестных кустах. Зато покрывали расходы на Аню.

Их связь походила на то, как родитель балует ребёнка.

Юрий любил Аню совершенно по-родственному.

В утро шестнадцатого февраля Юрий подошёл к дому 5 у детской больницы имени Вишневского, прозванной в народе «вишней». За полчаса до этого он позвонил Ане и пригласил в «Ласточкино».

Когда Юрий пересёк двор, Аня уже стояла у подъезда. Вытянутая и жилистая, вся в джинсе, она напоминала игрушечного солдатика.

Волосы Ани дубели от сладкой воды, на которой держался начёс. Она не носила косметики. Лицо бледным пятном выступало из волос.

Юрий заговорил интимно, как только позволяли голоса. Аня не догадывалась о них. И если бы узнала, то жутко бы испугалась.

Эти голоса были не личностями, а слепками агоний. Они собирались из последних и самых страшных секунд жизни десятков людей. Юрий сравнивал их с фоновым шумом. Вроде без конца гремящего телика.

– Анечка, здравствуй.

Сегодняшняя полуулыбка Ани означала спокойствие.

– Приветики. У тебя отпуск, что ли?

– Нет, в четыре на работу. У нас репетиция, а в семь вечера будет концерт. Опять Шостакович, – закончил Юрий с мечтательной интонацией.

– Понятно. А у нас новая плита.

– Да ты что!

– Ага. Мама с работы принесла. Вроде, какой-то кабак закрылся. Им она больше не нужна, а у нас старая. Ещё от бабушки.

– Отлично. Будешь мне пирожки печь? – игриво уточнил Юрий.

Аня недоуменно взглянула на него.

– Да нет, не люблю пирожки.

Дальше до «Ласточкиного молочишка» они шли молча, точно коменданты незримого военного преступника. Лишь сев за столик, Юрий решился начать тяжёлый и необходимый разговор.

Они выбрали неудачное место посередине зала. Отсюда было достаточно близко до выхода, чтобы ловить сквозняки. И далеко от радио, по которому передавали Баха. Радио протирал тряпкой грузный официант в костюме. Пиджак лип к его телу как вторая кожа. Это чуть умаляло красоту вечной музыки и наделяло её бренным земным контекстом.

«Ласточкино», несмотря на ранний час, оказалось набито почти до отказа. Его контингент пестрел братками, проститутками и пенсионерами. Братки пили водку и переругивались. Их столы ломились от снеди, а ноги поминутно ударялись о пустые бутылки на полу. Проститутки топили напомаженные окурки в пепельницах и жадно глотали кофе. Пенсионеры со скрипом жевали свои заказы. Издали было не понять, что именно они едят: обзор закрывали панамки и соломенные шляпы, уложенные на столе возле тарелок.

Интерьером «Ласточкино» походило на провинциальный отель. Обои изображали берёзовую рощу, умытую солнечным светом. Поверх них висели рамки с фотографиями птиц, лесов и деревень. Эти картинки повыцвели и кое-где не оставляли и намёка на своё содержание.

Единственным ориентиром служили подписи.

Прежде чем заговорить, Юрий задержал взгляд на одной из таких. В него всматривалось белое пятно с двумя вертикальными чертами. Он долго смотрел на него в ответ, пока не заметил название: «Мишки в лесу». Тогда Юрий, будто поверженный этим знанием, подал голос.

– Я уеду, уеду, уеду-у…

Аня тщательно прожевала блинчик и нахмурилась. Она стеснялась актов щедрости. И потому скрупулёзно ела угощения, смотрела фильм по билету, подаренному Юрием, и так же читала его книги.

– Ну, Малинин, – сказала Аня и переложила блинчик ему в тарелку.

– Ехать мне надо, родная. Вот что. Наверно, в Америку. Пальмы, солнце, экономика первая в мире.

– Не поняла. Что, опять за старое? – Аня имела в виду розыгрыши.

Чтобы развеселить её, Юрий частенько чудил. Доходило до греха. На стене в комнатушке Ани висели постер патлатой группы Cinderella и календарь с Шатуновым. Всем, как одному, Юрий нарисовал усы Гитлера. Ещё он любил таскать из Театра маски: то чёрта, то лебедя.

– Мы тут, – он оглянулся, нет ли поблизости ушей, – с Францем… знаешь его? Он английский на Горке преподаёт, такой…

Юрий затих в попытке припомнить хоть одну выразительную черту Франца и не сумел.

– … такой. У нас с ним был уговор. Прости, не говорил… Ты не подумай, там не криминал, ничего такого. Был, потом повздорили. Я и уехать не из-за него хочу. Повод будет. Очень скоро.

Аня отложила ложку и уставилась на Юрия. В ней читалось недоумение ребёнка, для которого смерть бабушки – не трагедия. А только прекращение цепи пирожков, компотов и чая с малиной.

– А кто играть будет, мася?

Юрия охватил неожиданный импульс смелости.

– Поехали со мной. Документ сделаем.

В слове «документ» Юрий упорно делал неподобающее ударение на «у». В другое бы время Аня улыбнулась. Но тут опустила кончики губ и настороженно на него взглянула. Она не понимала спонтанности.

Аня здраво считала лучшее врагом хорошего. Перспектива потерять всё – пусть и в теории, пусть и необязательно – пугала её. Страх отразился в том, как она положила варенье Юрию на блюдечко.

Пальцы Ани взяли ложку рассеянно. За самый изгиб у черпала.

Убеждая, Юрий взял её руку. Аня легонько погладила его ладонь.

– Глупость. Куда я поеду? Денег нет. Работа. И язык не знаю.

– А не проблема, у тебя переводчик будет.

– Откуда? Ты, что ли, наймёшь? На какие шиши? Ты чайка, а не миллионер. У тебя бабок не больше моего.

– Будут деньги, – уклончиво заметил Юрий. И этого Аня не понимала.

– Нет, я так не могу. Ты сразу скажи: так и так, Аня, хочу жить вот так, работать – вот там. Ну я посмотрю и скажу, что думаю. Но нет, мы ж любим загадки устраивать. А если ты дурью заняться хочешь, а? Уеду с тобой, и куда потом денусь? Одна, на чужой стороне? А если ты меня… И думать страшно. Я ж не знаю, что ты там навыдумывал.

– Всё легально, я просто стану знаменит. Как Василий Ливанов. Ты знала, у него орден какой-то королевский? Английской короны. Вот и я так, только в Америку… человек один должен быть, он поможет.

– А кто сказал?

– Фира, – сказал Юрий и осёкся.

Об инспекторе Фире знали все чайки, но он никогда не появлялся в компаниях. Он посещал каждого, кого хотел увидеть. Фира дожидался момента, когда его жертва оставалась одна. И тогда показывался с новым докладом от Министерства, директивой или халтуркой.

Его интересовали только слабовольные чайки.

Фира – это сокращение от Порфирия. За едкость и хитрость он получил кличку «чужеяд». Сколько Юрий себя помнил, Фира занимал пост инспектора Ретазевского филиала Федеративного Управления по Делам Сверхлюдей (РФФУДС) и не менялся год от года. Он будто родился сухоньким и тонконогим стариком в остроносых туфлях.

В людях Фира не вызывал первобытного ужаса. А вот чайки боялись его, ведь не имели смелости на отказ от его предложений.

– Я бы ему не верила. Он же мент, Юра, – Аня вложила в это слово всю силу пренебрежения. – Ему от тебя одно надо. Сила.

Радио-пианист зашёлся над партитой номер 2 в цэ-минор, BWV 826. Юрий знал это сочинение с музыкальной школы и слышал, что у него скверно выходит. И всё равно обратил рассеянное внимание в звук.

Вместе с раздражением голову поднимали голоса.

– Он мне как дедушка.

– Хреновый у тебя дед, если посылает внучка в ад.

– И всё равно, – Юрий старательно перевёл тему. – Ты со мной?

– Не знаю. Надо подумать. Я не хочу, чтоб ты жалел.

– А если я скажу, что едем через три дня? Или даже завтра?

– Не знаю я, Юрочка. Как-то слишком быстро. Так дела не делаются.

– Отправим тебя учиться, ты представь. Язык выучишь, будешь фильмы без перевода смотреть. И пальмы, помни про пальмы. Они там везде. Это тебе не яблоньки, такие большие… закачаешься.

Аня не повелась и промолчала. Юрий начинал выходить из себя.

Музыка невообразима без нот, а его жизнь – без Ани. Она разводила в Юрии костёр жизни. И возглавляла то немногое, что перекочевало из Союза в новую, бесплодную и голодную, жизнь.

Только Аня и голоса задержались у Юрия надолго.

Он не мог лишиться её на пути к лучшему и большему.

Продолжить чтение